Уриель Акоста

Вы никого к нему не допускали?

Он был один, — как требует закон.

Когда стучал он в двери синагоги,

То длань господню он тогда познал.

Длань бога не бросается камнями.

В народном гневе ныне он познал

Все то, что был постичь не в состояньи.

Он пал пред синагогой во дворе,

Осмеянный, в разорванных одеждах.

В своем уединеньи, где ничто

Помехою не служит созерцанью,

Он искупленья и прощенья ждет.

Дай бог, чтоб он теперь обрел бы их!

Он извещен, что мать его больна?

С ним говорить хотели оба брата,

Но эта весть встревожила б его

И следствием небесного проклятья

Могла б казаться грешнику болезнь.

Высокое святое попеченье!

Просила также о свиданьи с ним

Манассе дочь, пророчица Ваала,

Мои проклятья смевшая презреть.

Отказано ей так же, как другим?

Банкротство Вандерстратена второе

Весь Амстердам так страшно потрясло.

Все обсудив и взвесив, Иохаи,

Акционер одной из крупных фирм,

Устроил хитроумную ловушку,

А — шурин мой в тени своих садов,

В своем кругу привычном, беззаботно

Живя в мечтаньях, твердо уповал

На точность неизменную доходов;

Но между тем, отвергнутый жених,

В делах знаток, искусник молодой

Сплел сеть такую, — как плетут частенько

В Венеции иль Лондоне, — когда

Хотят злорадно натравить, как стаю,

Торговый мир на одного дельца.

Мой шурин пал, — а ныне Иохаи,

Любовной жаждою своей томим,

Используя отчаянье и горе,

Для примиренья руку протянул.

Исход один. Пожертвовать собою

Без промедленья не должна ль Юдифь?

И боль презреть, презреть измену другу,

Свои сомненья, даже смерть презреть,

Все для того, чтоб выручить отца,

Который жить вне роскоши не может.

То самое, что некогда она

Ждала от Уриеля — Отреченье

Во имя братьев, матери, себя —

Сама обязана свершить, немедля…

Вы это также скрыли от него?

Запрещены во время испытаний

Общение с людьми и переписка.

Письмо Акосте.

Принимать нельзя!

Его принес Рувим, один из братьев,

И передать Акосте умолял.

Вестям мирским в ту келью проникать,

Где грешник в покаяньи пребывает,

Запрещено. Верни его назад.

Где ж это сказано? Вы не хотите,

Чтоб тихий вздох к несчастному проник?

Чтоб он о горестных ночах Юдифи

И гибели Манассе не узнал?

Ведь вам известно, что на отреченье

Решился он для матери своей

И для невесты. Ныне изменились

Все эти обстоятельства. Скрывать

Нечестно, право, от него, де-Сантос,

Отчаянье невесты дорогой

И матери предсмертные страданья.

Вот, посмотрите, шествует Акиба,

Он полон сил и в девяносто лет.

Ему опорой — преданность завету.

Своей рукою пастырской Акосте

Текст отречения он передаст.

К молящимся, де-Сильва, поспешите!

Утихнет скоро в вашем сердце скорбь.

Я ухожу, но с кающимся вам,

Де-Сантос, нужно поступать разумно,

Его должны вы все благодарить:

Смирение такого человека

Власть церкви укрепляет над толпой.

Желаю я, чтоб не пришлось, раввины,

Вам каяться в раскаяньи его.

Вы отреченье принесли, Ван-Эмбден?

Здесь на пергаменте написано оно,

Достопочтенный Бен-Акиба.

Пусть же,

В последний раз предстанет предо мной

Несущий покаяние. Садитесь.

И верьте мне, что это всё бывало

Уже не раз!

Сюда идет Акоста.

Бывало всё… Садитесь же, раввины!

Ван-Эмбден должен протокол вести…

А то слова ведь в воздух улетают.

Поверьте мне, — бывало все не раз!

Раскол, эпикурейцы, богохулы…

Новинкой всё считает молодежь…

Всё это было, верьте мне, раввины, —

В Талмуде каждый может прочитать

О том, что всё не раз уже бывало.

Акоста, сядьте!.. Там стоит… вон там…

Не правда ль стул вон там стоит, раввины?

Акоста, сядьте… Девяносто мне…

Устали ноги… Все ведь это знают…

Устали ноги… в девяносто лет…

Кратчайший путь избрали вы, Акоста…

Де-Сантос, стойте… Бен-Акиба сам

С ним говорить намерен… все бывало!

Мой мальчик, Уриель, смотри сюда…

Есть два пути для тех, кто сомневался

И кто сомненьями по горло сыт.

Путь первый покаянья — строг, но краток,

Второй — помягче, но зато длинней.

Короткий мне. Убейте, но скорее!

А как умру я — безразлично мне!

Куда спешишь на молодых ногах?

До отдыха им шествовать немало.

И далеко последний твой привал.

Не нам — тебе ведь нужно покаянье.

Зачем же ты спешишь, как дикий вихрь?

Из-за меня нет нужды торопиться!

Пусть покаянья не увижу я,

Что из того — его узрит всевышний.

Ужели снова повторять я должен

Те покаянья, что уже принес?

Нет! Нет! Я знаю — в пост и в очищенье,

Как и в Талмуд, нет веры у тебя.

Бывало так всегда, всегда бывало…

В последний раз еще опрошу тебя:

Ты чувствуешь всем сердцем, всей душою,

Что бога в книге ты своей хулил?

Того, кто богом был одних евреев,

Я, не познав, злословил и хулил…

Записано ведь это в протоколе…

Двусмысленно, неискренне и ложно!

Один — софизм все то, что ты сказал…

О, нет! Ты покажи во что ты веришь,

Во что поверить сманивал народ!

Как показать? Подумайте, де-Сантос!

Вы притеснять больного не должны.

Как можно доказать, во что мы верим?

Простите мне, де-Сантос, — иногда

Вы говорите, как эпикуреец.

Как! Доказать, де-Сантос! Доказать!

Показано нам солнце: светит в небе.

Показан нам огонь: он ведь горит;

Показано нам откровенье бога;

В завете нам написанным дано.

От вас,

От вас не нужно доказательств.

Ты нам скажи во что ты должен верить.

Я говорил и повторял не раз:

Из всех народов бог избрал евреев,

Он только им являл свой лик чудесный,

И знаменья давал лишь им одним,

Он только с ними говорил и только

Для них он откровенье написал,

Где в каждом слове, в каждом знаке

Мы постигаем разум божества.

Я верю в то, что дух мой заблуждался,

Что далее буквы толковать нельзя,

Что слово бога обсуждать не смеем…

Я — веря в это, — повторяю здесь,

Что верую, не размышляя больше, —

И вам, раввины, благодарен я

За то, что мне не нужно доказательств.

Признанье это — гордость породила.

Ты долгий путь, Акоста, избери,

Тогда в тайник твоей души проникнет

Все то, что громко скажет твой язык,

О, избери же длинный путь, Акоста!

Он мир вдохнет в твою больную грудь,

В твою больную немощную душу.

У всех, — кто сомневался, как и ты, —

Познанья необузданная жажда.

Возьми Талмуд и там прочтешь о тех,

Кто заблуждался, зная слишком много.

Однажды жил на свете человек

По имени Элиша Бен-Абуя, —

Мудрейшего раввина ученик,

Его ж учеником был рабби Меир.

Он сомневался много и во всем,

И за сомненья прокляли его.

Элиша Бен-Абуя был, как ты,

По имени его назвать страшились,

Прозвали «Ахэр» — значило «иной» —

Он стал иным — так сказано в Талмуде, —

«Иным» он остается навсегда…

Когда он умер, из его могилы

Шел вечный дым… Дымилось до тех пор

Пока рафф Меир, ученик Абуи,

Души усопшего не облегчил

Молитвою своею неустанной…

И этот дым рассеялся навек.

Ты также — Ахэр… Все уже бывало…

Я новизной не думал поражать!

Дым Ахэра — огонь его души,

Дух пламенный, что вы похоронили!

Да, Ахэр я. Не скрою: я — иной!

Всегда иной и быть иным желаю,

Затем, что только в инобытии

Залог — порука вечного цветенья.

А так как нужно толковать Талмуд,

То слушайте! Уверен я, что Ахэр

На свете не жил никогда, что он

Является лишь символом мышленья

В его первоначальной чистоте.

Каков я сам, могу в другом увидеть,

Лишь в нем познать всю истину свою

И только в нем понять свое различье,

Чем отличаюсь от других людей.

Инос — символ вечного сомненья,

А веру ведь питает лишь оно…

Да, Ахэром обязан быть мыслитель.

Талмуд — умнее вас, и потому

Дает он Ахэру, который не жил,

Являясь только образом одним,

Учителя великого, а также

Ученика еще мудрей, чем он.

И были оба набожны. Загадка

Ясна, как день: сомненьями всегда

Питается, из них рождаясь, вера.

Де-Сантос! Слушай! Так ли понял я?

Элиша Бен-Абуя вовсе не жил?

То существо живое, человек,

Талмудом признанный, — не что иное

Как миф один и символ? Только образ?

Все то, что плоть для верующих душ,

Что каждый может осязать и видеть,

Все это — облако, простой туман,

Поздней принявший облик человека?

Такого мненья не было еще.

Оно греховней новизной своею,

Чем те, что были некогда, Итак,

Текст отреченья вы ему вручите.

Сломить вас сможет лишь одна судьба!

Как встарь ваш дух надменный отвергает

Все то, что здесь ваш лепетал язык.

Там, где находится ковчег завета,

Публично вы покаетесь в грехах

Во всем, в чем вы, притворствуя, сознались.

Как? Пред общиной?

Но сперва один

Прочтите вы, что предстоит вам громко

Пред всей общиной нашею прочесть!

Так, значит, Ахэр не жил? Ну, а вы?

Ведь вы живете! Почему ж Абуя

Лишь миф один?

Вы правы — я живу!

Ну, то-то же! Так, значит, жил и Ахэр!

Да, да, мой сын, иди и отрекись,

Лишь для того, чтоб ум твой стал трезвее…

И поприлежней почитай Талмуд!

Все те, кто жил в сомненьях, отрекались,

А если кто-нибудь и находил

Мысль дельную и умную, то это

Был лишь цветок из старого венка[1].

Все новое от неба! Все бывало…

Здесь на земле бывало все не раз…

Талмуд читайте, Ахэр, поприлежней!

Уже все было… всякое бывало.

Позорное признанье! В грудь мою

Ты ранами кровавыми вписалось

И в ней верней запечатлелось ты,

Чем на пергаменте, где черным ядом

И жалом змей начертано оно!

О, этих ран лекарства не залечат!

А если б время заживило их,

То эти шрамы не дадут мне чести.

Сегодня ночью я в моей тюрьме

Мать увидал во сне… Пришла она

Меня своею нежностью утешить…

А рядом с ней в сияньи лучезарном

Юдифь стояла… Я проснулся… Вновь

Одни лишь стены голые темницы

Мой встретил взор… И гнев меня объял,

Как некогда объял он Галилея.

О, Галилей! Под пыткою, без сил

Ты присягнул, что шар земной недвижен,

Когда ж тиски ослабли, ты вскочил,

И прогремел над сонмом кардиналов

Твой гордый голос мощный, как гроза:

«А все же вертится она!» И это

«А все же вертится она!» звенит

В моих ушах всегда; ни на минуту

Мне не дает покоя мощный зов.

Все ж вертится она!

О, голоса!

О, хор невинных детских душ! Не зная,

Поют псалмы о мщении они!

Должно ль так быть? О, всемогущий боже,

Ты видишь ли, как пресмыкаюсь я?

Что хочешь ты, всевышний? Длань спасенья

Я жду теперь напрасно из ничто!

Пустите же меня к нему… Я должен…

Я слышу голос брата!

Уриель!

Твоя любовь нужна мне не теперь,

А после отреченья!

Запрещают

Нам видеться друг с другом, и к тебе

Нас не пускают, не дают свиданья…

Я прихожу от имени родных,

Терпеть готовы мы и к отреченью

Тебя не принуждаем, Уриель.

Для нас не делай этого! Не надо!

Я матери торжественно поклялся.

Ах, если бы она жила! Тебя

Последний взгляд ее искал напрасно…

Слепая ночь смежила ей глаза…

Как? Умерла? Она мертва? Мертва?

Мое письмо тебе не передали,

К тебе ворваться силой мне пришлось…

Здесь на земле, где нам грозят проклятья,

Нет больше матери у нас.

Мертва!

Все ж есть и в скорби этой утешенье,

В слезах улыбка может расцвести —

Хвала судьбе за то, что умирая,

От всех грехов очищенным меня

Считала мать и о моих страданьях

Ей, безутешной, не пришлось узнать.

Оставь! В Гаагу переедем мы,

Там мы поищем снова наше счастье…

О чем ты говоришь? Я не могу

Переменить решение! Ты знаешь,

Что сердцем я владею не сполна:

Мне мать вернула только половину,

Другая…

У Юдифи?

Брат! Пусти!

Зовет меня безмолвный взгляд Юдифи!

Я приглашаю, Уриель Акоста,

К ковчегу нашему тебя. Иди!

Ждет покаянья твоего Израиль!

Нет, брат, Юдифь…

Ты имя произнес,

Которое судьбой моею стало.

Пусть не дрожит моя нога! Итак,

Вперед, Акоста! Прямо… не к Христу

И не к Сократу… Шествуй же спокойно…

Пусть зависти в тебе не породит

Смерть Иоганна Гуса. Прямо к смерти,

Что во сто раз ужасней, — от стыда!

Жестокие превратности судьбы!

Не знает он о том, что у Манассе

Как раз теперь должно произойти!

Для матери он пожелал отречься,

Но наша мать теперь уже мертва!

Он для невесты отрекался — что же?

Ее навек он может потерять!

Внемли Израиль! Все ликуйте земли!

«Я, Уриель Акоста, по рожденью

Из Португалии, еврей по вере,

Пред взором бога ныне признаю,

Что недостоин милостей его.

Христову веру исповедал я

Уже ребенком, чтил ее однако

Неискренне, одними лишь устами,

И сердцем был всегда враждебен ей.

Затем я снова с прежним лицемерьем,

С притворством гнусным в глубине души

К религии Иакова вернулся —

Я не еврей и не христианин

Как тех, так и других я ненавидел,

Но свой народ я ненавидел больше.

Все, что он чтит, я дерзко осмеял,

И с вожделеньем делал я все то,

Что исстари законы воспрещают.

Когда же был бессилен разум мой,

Чтоб скрыть всю скудость мыслей дерзновенных,

И нарядить их в пышные одежды,

На помощь призывал я посмеянье.

И написал, гордынею влекомый,

Я свой трактат, внушенный сатаной.

Проклятие отныне навсегда

Моей руке, что книгу написала

И мать мою до смерти довела…»

Пусть эта ложь тебя не ранит…

«Кровью

Омочено перо, которым я

Ложь закрепить пытался богомерзко,

Что вере я противопоставлял.

То, что я звал источником рассудка,

Ведя с собой всех жаждущих к нему,

Все это — лишь корыто для животных,

Презренных нами от отцовских дней.

Святое слово в откровеньи божьем

Я извращал и ложно толковал,

Мне на потребу, искажая смысл,

Злорадствуя в своей безбожной лжи,

Я извращал слова пророков наших…»

«Презренным… ныне… чувствуя себя…

В своем тщеславьи гордом и безмерном,

Я искупить раскаяньем готов

Проклятия заслуженную кару.

Чтоб доказать смирение души,

Что не кичусь пред братьями своими

Моей гордыней больше, на земле

Пред входом в нашу синагогу, лягу —

Я, кающийся грешник!.. Пусть же всякий… Через меня…»

Что слышу?

«На земле

Пред входом в нашу синагогу, лягу

Я — кающийся грешник! Пусть же всякий

Через меня тогда перешагнет!..»

Прочь от него! Иль и меня возьмите!

Что вы хотите сделать, Иохаи!

От счастия ваш разум помутился!

Смотрите! Вот — гордец! Лежит в пыли!

Так пусть услышит, лежа на земле,

Что он в своих расчетах обманулся!

Что лишь для призраков отрекся он!

Юдифь — моя! И гордый лавр победы

В ее руке цветет не для тебя!

О, силы рока, неужели вы

Врата небес господних сторожите!

Вы ль — ангелы с пылающим мечом

Иль злые демоны из преисподней!

Но как же это все произошло?

В то время, как надменность торжествует,

В раздумьях я и жалобах погряз.

Перешагнуть через него желает

Бен-Иохан первым. Но, поверь,

И для тебя придет пора — споткнуться!

Занес он ногу… Прянул Уриель…

В его глазах сверкают гнев и ужас…

Речь Иохаи, верно, слышал он…

Одежды покаянья он срывает…

Толпа отхлынула… сюда бежит

О, рок ужасный! Как я мог подумать,

Что шлют тебя на землю небеса?

Все двери настежь!

Отпустить народ!

Злодейство здесь!

Кощунство!

Прочь!

Молчите все! Я знаю вас! Молчите.

Богач Бен-Иохаи… Иохаи…

Так это он ногой попрал меня?

Пред волею судьбы склонись, Акоста!

И все, что тяжкий рок вам ниспошлет,

Безропотно снесите!

Вы — де-Сильва…

Коль ты отрекся для одной Юдифи,

То бог тебя, безумец, покарал:

Она женою Иохаи станет!

Что слышал я!

Акоста! Не ищи

Причин ужасных жертвы неизбежной.

Свершилось, так влачи же свой удел!

Для трупов я убил себя, де-Сильва!

О, смертные, вы смертны чересчур!

Закончи покаянье, святотатец!

Обряда ты не выполнил еще.

Не выполнил? Внемлите же! Внемлите!

Все ж вертится она!

О, Галилей!

Спадите прочь с моей груди оковы!

Освободись, свободный мой язык!

И, как Самсон, воспрянь с последней силой

Плененный разум мой! Своей рукой

Я сокрушу колонны ваши. Горе!

Пришло ж на ум слепому скрипачу,

Что он герой, вам певший о страданьях

Своей души; он песнею хотел

И танцем радостным людей насытить!

В последний раз встряхнул я волосами,

И вам кричу: все, что прочел я, — ложь!

Прочь! Прочь его!

Безумцы, неужели

Вам кажется, что яркий солнца свет

Затмите вы вот этими свечами?

Что звезды верят этому, как мы?

Бессмертными себя вы возомнили?

Подёнки вы, рожденные во тьме

Июльской ночи, чтобы умереть

И, как ничто, исчезнуть в мирозданьи!

Цепями букв хотите вы сковать

Свободный дух и приковать словами

Творца к земле, которую обнять

Своими взорами не в состояньи?

Мы жаждем сбросить старое ярмо!

Да будет символ нашей веры — разум

Когда мы жаждем истины, а нас

Терзают необорные сомненья,—

Не лучше ль новых поискать богов

Чем проклинать нам старых, изнывая?

Ты мнишь, что вновь в тебе мыслитель ожил?

Ты только демону свободу дал!

То — демон? Да! То — демон мой, де-Сантос!

Я верую в тебя, о, Адонай —

Бог, кто врагов, как глину сокрушает!

Бог, пламя извергающий из уст,

Ты, мстящий нам до третьего колена!

И богу гнева стану я подобен!

Да, богу мщенья буду я служить!

Вот до чего дошло! Готов я ныне

В раскаяньи одежды разорвать,

Что руку приложил я к злодеянью!

Виновна стража, коль поруган храм,

В паденьи веры — пастыри виновны!

Что делать нам — Акиба скажет. Мы

Увидимся на свадьбе Иохаи.