Урманы Нарыма. Роман в двух книгах

Глава первая

Четвертые сутки диспетчер кормил посулами, что-де вертолет будет утром часам к одиннадцати, но таял декабрьский день, и Михаил Савушкин опять набирался терпения и ждал. А день наступающий вновь кроился по-прежнему: скользило время, синели сумерки, въедалась в сердце тоска ожидания.

Неподалеку от вертолетной площадки, которая принадлежала управлению магистральных нефтепроводов Сибири, был магазин-вагон, где продавались свежие кедровые орехи. Пассажиры набивали карманы золотой россыпью и щелкали до мозолей на языке, черня скорлупой сахарную белизну сугробов.

С отправкой сюда рейса из Парамоновки было что-то неладное. Правда, первые дни все легко сваливалось на дурную погоду. Ветра налетали вдруг, хлестали колючей метелью: выло, трещало, поднимало снега ворохами, заносило по маковки придорожный кустарник, набивало суметы по опушкам лесов. Но метель-таки стихла, небо высинелось, стало тихо и в меру морозно. С легким рокотом понеслась во всех направлениях малая авиация, а долгожданный вертолет нефтепроводчиков так и не появлялся…

Как сладко ложится на душу надежда. Погода — яснее некуда. Снег под ногами поскрипывает, ветерок шаловлив, а небо сине до рези в глазах. В таком небе только бы и летать!

Михаил Савушкин был самым спокойным из всех отлетающих спецрейсом до Парамоновки. На одной из кудринских буровых установок работал он дизелистом, а когда на смену пришли станки с электрическим приводом, освоил газорезку и подумывал стать со временем помощником бурильщика, а там шагнуть и повыше куда.

Томясь сейчас ожиданием, он не роптал. Да и знали о нем тут мало, только то, что рабочий с Кудринских месторождений нефти и газа, свой брат, вахтовик. До этого Михаил изрядно уже намотался в городском аэропорту: пассажиров скопилось — не промешать веслом. Разузнал, где площадка для вертолетов у нефтепроводчиков, сел на такси и без малого через час был здесь. Диспетчера долго упрашивать не пришлось: занес в список.

Нормально поесть было негде, вот и хрумкал сухое печенье, щелкал орехи. Стояла тут столовая, тоже передвижной вагон, но в ней питались рабочие гаража мастерской, охрана складов, словом, все те, кто имел отношение к нефтепроводу. Михаил в столовую раз зашел, увидел красную, тучную повариху с сердитым лицом, услышал, что у нее осталось пять порций налимьей ухи, а возле раздаточного окошка толпился десяток желающих утолить голод. Савушкин скромно покашлял в кулак и вышел. Ничего, перетерпит, перетолчется. Попасть бы скорей в Парамоновку, оттуда в Кудрино, зайти в родительский дом, сесть за стол к самовару и напиться до пота чаю с брусничным вареньем.

Михаил огладил лицо ладонью и почувствовал, что щеки опали и колются щетиной. Сейчас бы стаканчик теплой воды, помазок, мыло, стать перед зеркалом и с наслаждением побриться! Но это уже относилось к таким удовольствиям, о которых и мечтать не стоит. Ждать он умеет — дождется, но все-таки скверно, когда нет порядка. Вон тут сколько руководящих людей, все на постах, все ответственные, с большими окладами. А суетятся, толкаются, только ни на волос проку. Впрочем и у них, в конторе разведочного бурения, тоже хватает всяческой неразберихи. Когда плохо дела идут, отец его говорит: в постромках запутались…

Споро, широким шагом Михаил обходил от нечего делать окрестности. Местность ему здесь нравилась. Приметил ельники — густые, непроглядные, речку, бегущую подо льдом в ложбине. Бросались в глаза просторы полей, косогоры, и думалось, что на родине у него, на Корге и Чузике, тоже не хуже, чем тут, особенно летом. И захотелось домой еще пуще.

Михаил был на отдыхе. В конце ноября буровой мастер Калинченко позвал дизелиста в свой балок, предложил кружку чая, печенье, варенье поставил. Себе нацедил голимой заварки, и вместе они, перебрасываясь словами, почаевничали. Потом Калинченко подвинул Михаилу лист бумаги, протянул шариковую ручку. Ты, говорит, Михаил Хрисанфович, нарушаешь в бригаде трудовое законодательство: год на исходе, а у тебя отпуск не использован. Пиши-ка, браток, заявление и иди отдыхать с легким сердцем, спокойной совестью.

Михаил передал дела сменному дизелисту, собрал в рюкзачок вещички, попрощался сердечно с поварихой Дашей и ходил руки в брюки, дожидаясь попутья. Тайга, отодвинутая на почтительное расстояние от буровой, тихо и как-то печально смотрела на дела рук человеческих. Коряжились поваленные бульдозерами деревья, дыбились гнутые трубы, выпучивались бочки из-под горючего, бугрилась вывернутая глина вперемешку с обрывками тросов. А над всем этим и над самою тайгой в клубах пара и в лязге железа возносилась махина буровой вышки, способная по воле человека пробивать землю, добираясь сквозь толщу пластов до нефтяных, газовых залежей. Огромно все это, велико и когда-то казалось ему, дизелисту Савушкину, непостижимым…

В иные дни вертолеты на буровую наведывались частенько и выбраться в Кудрино затруднений не составляло, лишь бы ненастье не встало помехой. По все тогда обошлось, и он заполдень вылетел.

В отцовский дом Михаил попадал в месяц раз, а то и реже, и так волновался всегда, что грудь теснило. В тот первоотпускной день, под вечер уже, сын первой увидел мать: с подойником шла из стайки, светло улыбнулась, сказала нежно:

— Ай, молодец, что приехал! Сейчас парным молочком напою.

Тут же вышел отец в полушубке, ахнул от радости, толкнул кулаком шапку — сбил ее себе на ухо, соскочил с крыльца прытко, сграбастал дитя свое. И дитя руки навстречу раскинуло — обнялись.

— Здравствуй, батя! Я в отпуск пошел.

— Привет, дружок! Чуяло сердце, что скоро опять дом навестишь! И конь, и собака чуяли, веришь ли, нет? — Хрисанф Мефодьевич говорил как-то захлебисто, горячо. — Как ветер подул от Кудрина, так Пегий морду давай воротить от тайги. И Соловый мой воздух хватает ноздрями да всхрапывает. Ну, паря, думаю, захотели умные звери домой! А тут еще сон: красный петух взлетел на забор и кукарекает. И рассудил я, старый замшелый пень, что к гостю это, к родному, стало быть, человеку. Запряг Солового в розвальни, отпустил вожжи, он и понес — ни прута, ни кнута не надо… Вчера я на порог, а сегодня вон ты.

Знал Михаил, как любят его мать с отцом, всегда это видел и нутром чувствовал, а после того пожара на буровой, где он получил сильные ожоги и лежал потом долго в городской больнице, родительская ласка к нему стала еще сильнее. Она сквозила во встречах и письмах, в горячих приветах, в том хотя бы, что мать навязала сыну и переслала полдюжины толстых шерстяных носков, наказала менять почаще, а ношенные отправлять ей на стирку. Мать с отцом пока были в неведении, что у Михаила подруга есть, Даша, что она их сыночка блюдет не хуже родной матушки. Отец озабочен был тем, что бы такое сделать для сына необыкновенное, о чем люди говорили бы с доброй завистью. И случай Хрисанфу Мефодьевичу однажды представился.

Охотник добыл медведя матерого, редкого. Весу в нем было центнера три, весь салом затек. Снятая с него шкура растянулась сажени на полторы, шерсть — волнистая, шелком блестит. Мясо Хрисанф Мефодьевич сдал по договору в коопзверопромхоз, сала себе лишь малость оставил. А шкуру приемщику не предъявил, нарушив установленный порядок. Но директор, из уважения к своему штатному промысловику, закрыл на это глаза: пусть возьмет медвежину, коли надо. А Хрисанфу Мефодьевичу медвежья шкура нужна была для свадебного подарка. Ведь когда-нибудь женится его младший сын, уж годы Михаила давно на это показывают. Ведал Савушкин-старший, что шкуры медведей и росомах продает государство заграничным покупщикам, в Англию будто, что ли, а там из них вроде шапки шьют и королевскую гвардию одевают. Те шапки гвардейцы скребками расчесывают, и тот из них солдат наипервейший, у кого эта самая шапка-папаха косматее. Ну и пусть себе тешатся, думал иной раз Хрисанф Мефодьевич, это их дело. А его дело — сыну потрафить в день свадьбы. Сыну охотника — охотничий и трофей!

Медвежину он посолил, как положено, свернул, заморозил, и она всю зиму пролежала на чердаке. А весной, как вошло тепло в полную силу, Хрисанф Мефодьевич ее начал выделывать. Жена Марья тогда недели две тошнотой мучилась, как при беременности с ней раньше бывало, потому что такая густопсовая вонь стояла, что просто невыносимо. Он шкуру квасил в специальной барде, мыл, полоскал, сушил, мял и строгал — от тяжких этих трудов с лица осунулся, живот у него подтянуло, потовой солью рубаха выбелилась, словом, измучился человек. Зато уж, когда работу довел до конца, сам в ликование пришел и других удивил: шкура медведя была отмездренная, мягкая, сысподу белая, а ворс — и серебром-то брызжет, и золотом отливает, и вороновым крылом.

— Хороша ли, сынок? — спрашивал Михаила.

— Слов нет, батя, как замечательна! — восхищался сын.

— Жениться надумал?

— Да есть у меня подруга одна…

— Двух и не надо! — озоровато глядел Хрисанф Мефодьевич на чадо свое единственным зрячим глазом.

— Есть-то есть, — вздыхал Михаил, — только узел придется рубить.

— Замужняя, что ли?

— Замужняя…

Хрисанф Мефодьевич долго и грустно молчал, отвернув лицо. Потом вымолвил тихо:

— Вот что, ты про то матке пока ни гу-гу. Но поезжай к Александру в село под городом Омском, где он живет и в клетках зверушек выращивает. Посмотри, ладно ли у него дела и житуха идут. Заодно укор ему передашь от родителей, что забыл — два года уж глаз не кажет. Как женился, так и испортился, не вспомнит лишний разок, что есть у него мать с отцом на свете. Съезди, дружок…

— Не за тем ты меня посылаешь, отец, — потупился Михаил.

— И правда! — обрадовался догадливости младшего сына Хрисанф Мефодьевич. — Сашка-то тоже на разведенке женился. А ты, видишь ли, по его стопам хочешь пойти. Вот и ступай, дружок, приглядись к опыту старшего брата по-родственному. Денег-то на дорогу дать?

Михаил от удивления даже присел, а то все стоя отцовы слова слушал.

— Денег своих полно.

Повидать брата Александра и семью его Михаилу давно хотелось, но в этот раз он бы едва ли поехал, не подтолкни отец. И съездил вот, и поглядел. Есть что рассказать отцу с матерью. Добраться бы лишь поскорей, а то затянулась дорога назад, ожидания транспорта истомили…

Так раздумывая, Михаил Савушкин дошел до убродной, засыпанной снегом еле приметной тропы, побрел по ней в собачьих своих унтах к краю поляны, уперся в лесок, вспять повернул и тут услыхал гул вертолета. Ноги сами пустились в бег к посадочной площадке. Бежал, прижимая сумку к левому боку — метров триста одолел махом. Дальше других был, а поспел первым…

И домой Михаил не шел, а бежал. Калитку — настежь, на крыльцо — через все ступеньки, двери в избу — на полный распах.

— Здравствуйте!

Выглянула из кухни мать — упрела у жаркой плиты, вытирает о фартук руки, глаза от радости блеском горят.

— Вернулся!

— Ты дома одна?

— Отец немного тебя не дождался, два дня назад укатил в свою дичь-тайгу. Только бы и сидел басурманом в урмане.

— В крови у него, — сказал Михаил.

— Известно. Ловушек наставил — боится, что, если добыча попала, сойки, вороны шкурки попортят… Долго ты ездил, Миша! Или брательник с невесткой не отпускали?

— Гнать не гнали, но и держать не держали, — улыбнулся сын, вскидывая глаза на мать. — Вы с отцом о них зря беспокоитесь. Живут, как им хочется, в полном, как говорят, достатке. Приветы передают, а вот приехать сюда не обещали.

— Все на юг да на юг! — поняла его мать с полуслова. — На кой им наш север сдался! Писал Александр, что родня у нее где-то там, в Крыму, что ли, дом почти у самого моря, сад, а в саду виноград. Конечно, там и теплее, и слаще, ни болот, ни проклятого гнуса. Купайся в море — о бане забудь.

— Я этому не завидую, мама, — твердо ответил Михаил. — Невзгоды готов терпеть, лишь бы в тайге… Пять дней улететь не мог, душой извелся.

— И устал вон как! — Мать посмотрела на сына ласково.

— Ну, на усталь грех в мои годы жаловаться. Всем мужикам на старика Крымова равняться надо. Всегда вспоминаю его слова: «Сто второй год донашиваю и не скриплю!» Смолевый комель, этот дед. И таких дедов по нашим местам еще хватит.

— И тоже старик сдает, — вставила мать. — На ломотье в ногах жалуется, Крымов-то…

Мать умолкла, стала сноровисто передвигать на плите кастрюли и сковороды.

— Щи у тебя вкусно пахнут! — сказал Михаил, чувствуя голодное урчание в желудке.

— Садись скорее, хлеб режь! Щи — какие ты любишь: капуста похрустывает… Картошка есть с мясом, компот… Пойдешь к отцу в зимовье, отдохнешь там как следует.

— Завтра утром отправлюсь к нему.

— На Тигровку сейчас грузовых много ходит: от заносов дорогу ведь тягачами расчищают. И на Осипово, через болота эти клятые, тоже путь добрый есть.

— К отцу, к отцу! И пешком! Надоели машины. — Михаил нарезал хлеба, смел со стола крошки в ладонь, кинул их в рот. — Да, только так, мама: или пешком до зимовья, или на лыжах-подволоках.

— Не ближний свет. Отец на Соловом пять часов едет.

— Одолею. Или я не сибирский мужик!

Михаил разговаривал с матерью весело, бодро, и можно было не сомневаться, что он сделает так, как надумал. Мать перестала его отговаривать.

Он принялся за щи, ел с аппетитом, но осторожно: щи были горячи, наваристы, приходилось дуть на ложку, чтобы губы не опалить.

Марья сидела за столом напротив сына, положив пухлую щеку на огрубевшую от постоянной работы ладонь. Она смотрела на Михаила, вглядывалась в его лицо, на котором остались нестираемые следы ожогов. На холоде ожоги синели, в жару — брались краснотой. Для сына ее это осталось метой, постоянным напоминанием о пережитом пожаре на буровой в тот год, когда у отца украли меха в зимовье (и когда главным инженером управления разведочных буровых работ был интересный человек, большой приятель семейства Савушкиных Ватрушин. Ватрушина потом перевели с повышением в Нефтеград и теперь о нем многие в Кудрине вспоминают). Михаил пробовал отпускать бороду, но обожженные места проглядывали пежинами — волос на них почти не рос. Однако лицо Михаила уродливым не казалось. А мать долго все плакала втихомолку, скрывая слезы от мужа и от детей. Успокоение пришло к ней с осознанием простой мысли: «Сам уцелел, глаза не хватило огнем, так чего я терзаюсь, дура! Девушки — что? Если какая полюбит, то на ожоги не поглядит. С лица ведь не воду пить…»

Утром рано, как только мать забренчала подойником, Михаил соскочил с мягкой постели и стал разминаться. Спать на перине он давно отвык, но мать вчера настояла, чтобы ложился на пуховики, понежился. Спать на перине — лень в себе тешить. Михаил уснул, как провалился, а проснулся каким-то дряблым, с затекшими мышцами. На буровой он спал на твердой кровати, на ватном матрасе, под простым одеялом или под шубой, когда было холодно. И не чувствовал той размягченности, что испытал в эту ночь в родительском доме. Вот у отца в зимовье будет подстать: там нары да спальный мешок. И холод к утру — лучший будильник. Не залежишься…

В просторных сенях, где по стенам и потолку блестели наросты инея, стояло несколько пар лыж-подволок. Все они были подбиты шкурой, снятой с лосиных или телячьих ног. Широкие, с крепкими юксами — кожаными креплениями — подволоки были удобны для спуска с горы и для подъема на гору, не оскальзывались, а под уклон шли, точно по маслу. На ходу подволоки тоже устали не давали: снег хорошо обминался под ними, но глубокой колеи не было. Подволоки отец мастерил себе сам, елку тонко выстругивал, распаривал, гнул, надшивал кисы. Без лыж охотнику в тайге далеко не сунуться. На голицах идти замучаешься, на подволоках — одна благодать.

Михаил выбрал себе лыжи, прошелся на них по огороду, снял и поставил на место. Не надо лыж! Лучше пешком по дороге, в мягких ичигах. Обул ичиги с носком из собачьего меха, кинул за спину рюкзак, на плечи — ружье и, как говорят, в добрый час…

По краю дороги шагал он убористо, но особенно и не спешил. Снег начал высвечиваться, впитывать медленный зимний рассвет, синеть. Еще ни одна машина не попалась ему ни в обгон, ни навстречу. В полной утренней тишине повизгивание снега под ногами звонко отдавалось в ушах. Размышляя о разном, Михаил перестал замечать звук шагов и медленно перенесся к тем дням, что недавно провел в семье брата Александра.

Да, отец посылал его туда посмотреть на житье-бытье среднего брата, поучиться на опыте. Встреча с братом была приятной. С Сашкой они обнялись и расцеловались. Невестка тоже подставила надушенную щеку, но Михаил, не то застеснявшись, не то оробев, замешкался, и тогда жена брата сама захватила рукой шею деверя, наклонила к себе его высокую голову, привстав на носки, чмокнула в скулу напомаженными губами, рассыпалась смехом, точно гороху горсть бросила под ноги, отпрянула вдруг от гостя и смотрела на него, как на снежного человека какого-нибудь. Так и не понял тогда Михаил, что было во взгляде ее — любопытство, ирония или какая-то полуиздевка. Вот и встретили вроде радушно, вкусно кормили, сладко поили, но уюта, душевного равновесия Михаил за все дни у брата так и не испытал.

Заговорили о Кудрине, помнится. Михаил от себя, как бы устами родителей, спросил, почем не приезжают в Кудрино, там мать с отцом заждались, как-то неладно получается, не по-родственному. Только начал говорить Михаил и осекся, увидев, как поморщилась невестка, фыркнула, отвернулась. Сочная мочка ее уха, отягченная золотой серьгой с изумрудом, набухала вишневым соком. Она стрельнула в мужа глазами, и он поник, стал вовсе обмягший, с ленцою в движениях, не похожий на прежнего. Александр раз-другой вздохнул, оплывшее лицо залоснилось, взгляд помутнел. Видно, хотелось ему что-то ответить брату, но сдерживался. Зато начала невестка:

— Ехать в болота? К чертям на кулички? Зачем, скажите на милость, такая беда, когда есть теплое море, берег с мелкими камешками, обилие фруктов и… нет комаров! Мне здесь от них тошно, а у вас, говорят, как это?.. продыху нет. Если ваши родители, братики, захотят, то пусть едут на лето в Крым, к моим (она это слово нажатием голоса выделила) родственникам. Я детей своих мучить каким-то Нарымом не дам!

— А вы-то когда-нибудь были в наших краях? — спросил Михаил, испытывая большую неловкость и затаенную обиду: не мог выносить, когда его родной край порицали.

— Не приходилось, к счастью! — еще пуще раздражилась невестка. — Мани — не заманишь.

— Напугал кто-то вас нарымской землей, как чертом, — с усмешкой высказался Савушкин.

— Ваша дыра, вы ее и хвалите, — уже вовсе грубо отрезала невестка. — Кому — Крым, кому — Нарым.

— Конечно, — кивнул Михаил. — Но мы говорим не о том… Вы же вот тоже живете в сибирском селе, хотя и степном. Так наше не хуже этого вашего! Со временем выстроят город Сосновый. Может, слыхали? Даже Москва о нем говорит…

Жена брата перебила:

— Что эти ваши… новые города! Что в них хорошего? Я по молодости, по дурости в свое время хлебнула романтики. В Сибирь меня первый муж заманил, геолог. Аж в Магадан его, сокола, занесло! А я здесь осталась. Вышла вот замуж вторично… Рада, что у Саши профессия не бродячая и, как я говорю, «меховая». И сам он спокойный, покладистый… Мы с ним скоро совсем уедем на юг! — заявила категорично невестка и как бы погладила мужа взглядом.

«Властная и, скорее всего, жестокая женщина!» — подумал о ней Михаил, а вслух произнес, поглядывая на жену брата исподлобья:

— Пропал мужичок! Охотоведу-биологу тесно будет на юге.

— Как это тесно? — вскинула черные брови невестка. — Есть заповедники… В Сухуми питомник, где обезьян содержат.

И тут Михаил не выдержал — засмеялся. И так он смеялся искренне, долго, что слезы выступили. А брат все молчал, поеживаясь, вроде тоже хотел засмеяться и не осмеливался, только улыбочка трогала губы — робкая, жалкая…

И сразу домой захотелось — нет спасу. О Кудрине стало мечтаться, будто было оно за тридевять земель, в непостижимо далеком царстве. Последнюю ночь у брата почти и не спал… Из всех впечатлений ярким пятном осталась звероводческая ферма, куда водил его брат. Норки, лисицы в клетках — потешные, не пугливые. И много их там: польза от этого хозяйства государству большая. Любопытно было Михаилу, как кормят и поят зверушек, как отсаживают молодняк. Об этом стоит отцу рассказать. А больше, пожалуй, и не о чем…

Подумал он так тогда и решил не расстраивать стариков. Матери он почти ничего не открыл, и отцу собирается передать столько же. «Свою семейную жизнь на манер Александра строить не буду. Жену уважай и люби, помогай ей тянуть общую лямку, но чтобы на равных все было, чтобы не стучали тебе каблуком по макушке…»

Перед отпуском Даша зашла к Михаилу в дизельную позвать на обед в столовую. Он кивнул, улыбнулся, вытер ветошью руки и тут же пошел. Даша ему говорила негромко, но с твердостью в голосе:

— Жить с ним не буду. Это уж все, окончательно. Был бы ребенок… Но как вспомню… Родила тогда мертвого… Заплакала, когда мне сказали, слезами вся залилась… А он приехал и усмехается. Чего, говорит, ты, дура, убиваешься? Старики, говорит, в таких случаях так утешались: бог, мол, дал, бог и взял… Была бы я в силах тогда — глаза бы ему повыцарапала, даром что тихая…

Михаил протянул к ней руку, погладил по щеке, просил не расстраиваться и верить, что он будет ждать, пока все это у них не кончится…

Солнце вылупилось из зоревого тумана — неяркое, заспанное и сплюснутое, будто его, как раскаленный кусок металла, только что били молотом на наковальне. Медленно поднимаясь над дальней кромкой тайги, светило становилось все ослепительнее. Михаил всегда радовался, когда заставал этот час пробуждения природы, будь то зимой или летом.

Дорога расчищена, гладкая — хоть на боку катись. Не дольше, наверное, как вчера, тягач протаскивал здесь стальной клин от Кудрина до Тигровки — семьдесят пять километров волок, раздвигал вправо-влево заносы снежные, вон какие буруны наворочал! Дорожникам от нефтяников в зиму работы хватает, особенно после буранов. Прошлые годы из-за дорог были постоянные споры и ругань, склоняли на все лады дорожного мастера Утюжного, который тут не дорогами занимался, не мостами, подъемами, спусками, а мошенничеством. Когда кража мехов в зимовье отца случилась, то следы преступления к Утюжному привели, к спекулянтке Пее-Хомячихе, к другим дельцам. Раскрутили тогда их крепко, судили, да и упрятали, куда следует. С ними и крупное воровство прекратилось, но его батька, Хрисанф Мефодьевич, осторожнее стал, пушнину прямо в зимовье больше не оставляет — прячет где-то в надежном местечке.

В погожие дни мороз на восходе, известно, крепчает. Стало пощипывать щеки и нос. Не пора ли наддать ходу? Михаил побежал трусцой. Скоро волосы взмокли под шапкой, а лицо запылало жаром. Сибиряку да с морозом не справиться!

Загукал ворон. Картавый и гулкий голос вещей птицы заставил отыскать ворона взглядом. Он тянул над лесом встречь солнцу — черный, крылатый. Вспомнил, что Хрисанф Мефодьевич недобро отзывался о воронах и воронах, называл их «помойщиками»…

Сзади послышался рокот дизеля — такой знакомый. По звуку Михаил сразу определил, что идет гусеничный транспортный вездеход-тягач. Путник остановился и вскоре увидел тягач, который тянул за собой стальной клин. Подождал. Тягач поравнялся с ним, остановился, из окна высунулось тонкое молодое лицо с аккуратными усиками. Водитель был в шлеме танкиста.

— Далеко шагаешь? Садись! — закричал парень.

— Не! Пешадралом хочу!

— А куда все ж таки?

— До зимовья.

Водитель газ сбавил до малого, рокот стал рокотком.

— Не знаю, как ты, а я есть захотел. Мой отец говорит, что дорожному человеку и жук мясо. Поднимайся ко мне, чаю попьем, термос большой вожу.

Они познакомились. Водитель, Володя Бучельников, оказался осиповским жителем, работал у нефтяников в дорожном участке, а дорога большая была — верст пятьсот приходилось на долю Володи. В зимнее время по здешним зимникам потоком шли грузы на месторождения. А летом тут была топь — тонула и вездеходная техника.

— С весны до осени у нас в основном ремонт, — говорил Володя Бучельников. — Зато в зиму ни выходных, ни проходных. Нынче мороз помогает, спасибо белобородому деду! Да и сами мы постарались. Вторым классом дорога идет, шоферы обижаться стали. Нет, не на то, что ездить им хорошо теперь — промяли, расчистили: во всю ширину полотна два лесовоза с хлыстами расходятся. Сетуют водители на заработки, оплату урезали… Давай еще чаю налью.

— Спасибо — готов. Ну, как там, в Осипове?

— Да все в порядке. Гринашко, Иван Александрович, бразды в кулаке держит. У него дисциплина! Умеет мужик работать. Тридцать тысяч кубов строевого леса вывозит участок с чижапского берега на Чузик. И по каким дорогам! Гринашку хвалю не по-родственному, я ему зять, а по справедливости. Нынче, похоже, осиповцы опять знамена возьмут и премий немало отхватят.

— С Гринашкой отец мой близко давно знаком, — ответил Михаил. — Приглашал в гости меня, отпускника, да я вот к отцу собрался.

— Гринашко теперь дорогой своей занялся. Шоферы у него кое-кто километраж приписывать стали. Собираются с моим отцом все семьдесят с чем-то километров капроновым шнуром вымерять. И вымеряют! Уж больно Иван Александрович порядок и точность любит.

— Приятно было с тобой познакомиться, — сказал Михаил. — Танкистом служил? — Он показал на шлем.

— Так точно. В Германии… С танка сразу на ГТТ пересел. Так ты не поедешь со мной?

— Только пешком! Надо задачу выполнить…

Давно дизелист Савушкин топает по таежной дороге, по зимнику, а полпути еще вряд ли прошел. День дотлевал, близилась ночь. Сначала было темненько, потом, когда звезды повысыпали, сумрак рассеялся, свет стал проливаться на все кругом ровный и мягкий. Дорога, огражденная по сторонам снежными валами, стелилась синеющей, слабо блестевшей лентой. По тем приметам, что звал Михаил, идти оставалось километров пятнадцать.

Михаил ждал появления могучего кедра справа по ходу. И кедр обозначился черным большим пятном. Путник сразу почувствовал в ногах слабость и подумал, что так бывает всегда, когда до цели идти остается немного. И голод к нему подступил — острый, сосущий. Измотала дорога в полсотни-то верст!

Над отцовским зимовьем в ночное небо столбиком поднимался шустрый, с искрами в россыпь, дымок. Прямая стволина трубы возносилась над плоской крышей. Взбрехнула собака и залилась громким лаем. Это Пегий, купленный Хрисанфом Мефодьевичем у староверов в скиту, показывал своему хозяину, что он и как сторож не даром ест хлеб и гложет кости. Отец привык к Пегому, но признается, что не может забыть любимого друга Шарко, убитого на охоте лосем…

Дверь зимовья открылась, слабый свет от керосиновой лампы осветил вход и пропал. Фигура отца стала еле заметной на фоне черной двери.

«Неужто понял чутьем, что это я, стоит и ждет! — с радостным чувством подумал Михаил. — Седой уж и старый, сидеть бы дома, а он все в тайгу убежать норовит!»

Михаил сейчас повторил слова матери. Сам же он чувствовал, что отец иначе не может. Если отнять у него тайгу и ружье, коня и собаку, он наверно зачахнет, будет совсем другим стариком, а не Хрисанфом Мефодьевичем, штатным охотником коопзверопромхоза.

— Сын, это ты? — раздался негромкий голос.

— Я, батя, я! Здорово живем!

— Добрый вечер, кормить нечем!

— Были крошки — съели кошки! Добудем рябка — сварим суп из пупка!

— Ишь ты, шельмец, помнишь старые наши присказки! Ну, проходи! Накормлю, напою и спать уложу.

Из зимовья вкусно пахло.

Ликует старик, подумал Михаил об отце, видя, как тот, смеясь и захлебываясь словами, мечет на стол варево-жарево, хлеб, копченых ельцов, клюкву.

Печь гудит — тяга зверская. Бока и труба раскраснелись: какая соринка на раскаленный металл попадет — искрой вспыхивает. Прислонись ненароком — сразу запахнет паленым. На краю стола лампа, заправленная соляркой. Лампа потрескивает, от нее красноватый огонь по стенам, на потолке радужный круг чуть подрагивает. В зимовье отца дух родительский: тепло, сухо и пахнет сытно. Но Михаил устал, и есть уже расхотелось. Жажду почувствовал, зачерпнул воды с ледком из ведра, припал к ковшу и пил с причмоком, задерживая льдинки губами. Зубы поламывает, но если по ним языком поводить, ломота быстро проходит.

— Чего ты к воде присосался! — весело шутит Хрисанф Мефодьевич и готов чуть ли уж не отнять ковш у сына. — Остынь с дороги, подхватишь чих да кашель, будешь отца потом клясть. Экую даль пешком отшагал!

— И не даль, а всего только расстояние. И к студеной воде я привычный. На буровой иногда так жарко бывает, что готов снег в рот горстями кидать. Это когда запарка и в столовую за чайником сбегать некогда… А хорошо у тебя тут, отец!

— Оставайся хоть до февраля, промышлять вместе будем.

— Поздно. И меня тайга обратала, как ты говоришь, да только с другой стороны… Скажи, чем занимался в такой поздний час?

— Обезжиривал шкурки. Сегодня мы с Пегим ладом поработали — двух соболей взяли. Коты крупные! Удачливый вышел день.

Михаил взял одного соболя, погладил пушистый хвост, потом вывернул шкурку снизу, подул на мех, как заправский приемщик. На второй шкурке мездра была снята только до половины — не успел отец до хвоста со боля обезжирить… Подумалось Михаилу, что Даше соболья шапка была бы к лицу. А то все эти годы, сколько он знает ее, ходит она в беличьей, уже старенькой. Муж у Даши такую деньгу получал, а жене ни шубы приличной купить не желал, ни платья нарядного, ни шапки песцовой или там норковой. Жадный Харин у нее был, копил все, копил. Узнал позже, что собирается он в Краснодар уехать, купить там квартиру кооперативную, дачу. Спросили его об этом — не стал отнекиваться, признался, что на кубанские земли нацелился. Кое-кто из нарымцев туда каждый год отправлялся, да прижиться не всем удавалось. Просторы были не те, да и охота, рыбалка пожиже. Некоторые сибиряки, не долго терзая душу, возвращались в родные места и больше уж никуда не срывались. Говорили: шабаш, везде хорошо, где нас нету. Михаил, как и отец его, смотрел на таких с ухмылкой: разве сравнимо Приобье по широте и приволью с затоптанным, перенаселенным югом? Нет сравнения и меры нет! Уж кому, как не коренному сибиряку, радеть о земле своей и желать ей лучшей доли, полного блага…

Савушкин-сын часто был занят такими раздумьями. Пусть едет буровик Харин туда, куда ему хочется, но Даша останется здесь. Уж скорее бы их развели, тогда бы все сразу определилось.

— Зайчатину с клюквой ешь, — хлебосольничал Хрисанф Мефодьевич. — Мясо подсохло на сковородке, похрустывает. В охотку зайчатина тоже птица.

Ел Михаил, обгладывал косточки и чувствовал, как аппетит приливает, а усталость проходит. Всего за отцовским столом отведал, чаем запил и насытился.

Хрисанф Мефодьевич вынес остатки зайчатины Пегому, смел ему со стола все кусочки и косточки, вымыл посуду, на нары прилег.

— А теперь, сынок, расспрошу тебя… Как Шурка там? Как семья его?

— Живут, отец, припеваючи. Все у них есть, всем довольны.

— Жена из себя какая?

— Смазливая.

— Тебя-то приветила?

— Угождала. К чаю лимон подавала с сахаром, чтоб не кислил…

— На чьей стороне у них верх?

— На жениной. Александр не успеет подумать, а она за него уж слово молвит. Молчуном братец стал — не узнать.

— Так мы с маткой и думали: попал стручок под каблучок. Наверно, спесивая больно, властная… Ну а внучок-то какой?

— Вылитый ты! Правда, батя.

— Если даже соврал, и на том спасибо. — Хрисанф Мефодьевич взъерошил ладошкой волосы. — Соберусь и съезжу я к ним! Без телеграммы нагряну.

— К морю она его тянет, южного поля ягода.

— Я и туда доспею… На внука взглянуть охота. Куда им деваться, примут. Поди, не с пустыми руками явлюсь. Один карман набью деньгами, другой рухлядью. С таким богатством и в рай дорогу апостол Петр откроет, маслом ворота смажет, чтобы скрипа не слышно было. Слетаю, слетаю я к ним! Но сначала тебя женю, домом обзавестись помогу. Хочу в тебе видеть хозяина, ведь всякий дом потолком крыт, а хозяином держится…

Отец давно поговаривал сделать прируб к их дому в Кудрине, печку сложить, устроить кухню, спальню, горницу, и кладовую, и сенцы, и крылечко под козырьком. Крышу старую снять и перекрыть наново, на четыре ската. Женившись, не по балкам же мотаться! Детки пойдут — им нужен догляд, уют и здоровая пища, а тут бабка и дед под боком — с крыльца на крыльцо перейти, из двери в двери. Забота отца теплом обдавала душу, но Михаил слегка возражал:

— Город Сосновый построят, нефтяников в первую очередь обеспечат жильем.

— Это когда еще будет-то! — выставлял подбородок Хрисанф Мефодьевич и щурко глядел на сына. — Лет через восемь, не раньше. А пока на площадке строители топчутся, в бараках ярусом койки стоят. Какой-то дурак распорядился сосновый бор выпилить — подчистую на многих гектарах убрали. А ведь хотели, я слышал, дома каменные в природу вписать, как это умно сделали, когда под Новосибирском Академию строили. Был я там, видел: все по уму, душа радуется. А здесь, в сосняках вековечных наших, в красоте этой, в беломошном брусничном бору, такую лысину выбрили, что сам Викентий Кузьмич Латунин за сердце схватился, когда увидал. Стоял, рассказывают, смотрел и долго молчал, с лица сменился, будто слова, какие сказать хотел, найти сразу не мог. Потом говорит: «Варвары вы!» Начальник там был, этим строительством ведающий, мялся и зенками хлопал. Викентий Кузьмич ему задал вопрос: видел ли он, как в новосибирском Академгородке дома расположены? Тот дернул плечами, глаза отвел со стыда… Мне один человек толковал, что Латунин, когда секретарем райкома партии в Новосибирске работал, ту самую Академию вместе с ученым Лаврентьевым создавал. Они там за каждую сосну боролись, чтобы лишнего не спилить.

Михаил всегда внимательно слушал отца, а тут даже расстроился: боль была у них общая.

— Ты в Нефтеграде-то нашем бывал? — поинтересовался сын.

— Собираюсь все, да попутья нет. Красиво стоит город-то?

— Мне нравится! Мечтаю туда на учебу поехать, хочу бурильщиком стать.

— Славный ты у меня, устремительный. — По лицу Хрисанфа Мефодьевича разлилась благость. Охотник медленно провел рукой по подбородку и горлу, сглотнул слюну. — Дети — утеха родителей в старости. Николай, Александр — на отшибе. С Галиной нас мир не стал брать из-за зятя Игнахи. А ты нам с матерью ближе всех.

Михаил о себе мог сказать: он счастлив, что не зарастает дорожка к родительскому дому, что у него лад с отцом, но иногда чувствовал — Хрисанф Мефодьевич втайне печалится, дескать, не той стороной пошел Михаил, не отцовскую линию взял. Действительно, где-то подспудно похожее чувство в Хрисанфе Мефодьевиче тлело, бередила заноза сердце. Михаил все ждал, когда отец скажет об этом. И дождался.

— А ты, Миша, ломоть отрезанный! Природу, конечно, любишь, но не по-моему. Если б как я любил — пошел бы в охотники!

— Охотник природу на свой манер чтит, — ответил Михаил.

— Поясни, дружок, на какой-такой «свой»? — притаился Хрисанф Мефодьевич.

— Любит, а шкуру дерет! — Михаил понимал, что перегибает, но обострял нарочито.

Хрисанф Мефодьевич молча поднялся, собрал в кучу одежду сына — шапку, полушубок, меховые рукавицы, похмыкал и произнес:

— Ходи голяком, коль больно умный! Я шкуры деру, ты эти шкуры носишь. И лосятину больше не ешь! И к глухарям, косачам не притрагивайся!

Смех разобрал Михаила.

— Батя, ты криво понял меня.

И опять невпопад: отец уставился на него единственным глазом.

— Что ж теперь делать, если жизнь меня окривила! Вот кривой криво и понимает…

— Прости за глупое слово. Прости, а то мы в тупик зайдем… Когда я говорил о природе, о любви к ней…

— Любитель — любители! — почти выкрикнул Савушкин-старший. — Будто вы нефтью в лицо ей, природе, не плещете! Будто неведомо мне, сколько вами добра в реки, озера, болота пролито! Всё торопитесь — штаны подтянуть некогда!

— Правда твоя, отец. Крепко, бывает, вредим поспешностью. Не научились еще по-хозяйски жить на родной земле. Думаешь, душа не болит, глядя на это? Болит еще пострашнее зубной боли…

— Ладно, не распаляйся, — смягчился Хрисанф Мефодьевич. — Всегда желай богу здоровья, а бог наш — природа. Она нам все отдает, взамен только милости просит. Я беру от нее с умом, великой обиды не причиняю. А вы нефтью и севером не прикрывайтесь, на трудности все не сваливайте. Не спеши пляши — подлаживай!

После паузы Михаил повернул разговор на старое.

— Для меня что-то новое, про Игнаху-то. С каких это пор вас мир не берет?

— Не спрашивай. — Хрисанф Мефодьевич болезненно поморщился и долго тер зрячий глаз ладонью, весь покраснел, напрягся шеей. — Был он последний раз у меня в зимовье — повздорили.

— Помиритесь.

— Не хочу…

Михаил ждал, что еще скажет отец, но тот о причине ссоры распространяться не стал, свернул на другое, желанное.

— Послушай, что думаю я, дружок, что кумекаю… Городу нашему долго еще из яйца вылупляться. На что сейчас силы главные брошены? На дороги, на бетонную взлетную полосу. Без большой авиации ничего тут скоро не сделать. И без дорог. Болота же кругом. Народ прибывает — жить негде. Иные, смотрю я, те, кто не птахи залетные, а хотят прикипеть к нашей земле, избы рубят себе на окраинах Кудрина. Чуешь, к чему веду? К тому, дружок, что нам-то с тобой сам бог велел плечами пошевелить.

— Ты опять о прирубе? — усмешливо спросил Михаил.

— О нем. Есть деньги, есть где лесом разжиться. Инструмент давно в руках не держал? Так пообвыкнешься. Мне шибко охота на старости лет топором постучать, поплевать в ладоши, чтоб топорище ловчее держалось, не выскальзывало. Для начала я уже одно дело промыслил: лесобилет на порубку хвойника выписал, оплатил. Румянцев обещал хлысты помочь вывезти и распилить. Ты же знаешь, что он в Заовражном теперь, заместитель директора леспромхоза.

— Когда я узнал о перемещении Румянцева, то не удивился, — сказал Михаил.

— Тяжело мужику стало совхозом руководить, измотался, здоровье испортил, — уважительно продолжал Хрисанф Мефодьевич говорить о бывшем директоре совхоза «Кудринский» Николае Савельевиче Румянцеве. — Он в райком обращался, но Кучеров его ни в какую не хотел отпускать. А тут Кучерова и самого под нажимом в город перевели, дали ему управление топливной промышленности. Румянцев, не будь дурак, к Игнатию Григорьевичу и попросился. Кучеров подумал и такой дал ответ: если Викентий Кузьмич Латунин одобрит, то место Румянцеву найдется… Ну, вскоре сюда прилетел первый секретарь обкома, поехал по полям, фермам. Николай Савельевич и выложил Викентию Кузьмичу свой вопрос. Латунин внимательно выслушал и согласился Румянцева отпустить. Подыскали замену, освободили и назначили Николая Савельевича заместителем Чипурова. С Чипуровым я тоже знаком хорошо: встречались с ним кое-когда на охотничьих тропах… Чипуров да Гринашко — это же два мировых мужика, страшно охочих до всякого таежного промысла. Кто в Сочи, а они — в кочи. Тайга им, как мне, чище бальзама. Люблю силовых мужиков!

— А кто теперь вместо Румянцева в «Кудринском»?

— Из Нарыма прислали, Султанов. Я посмотрел на него: суетлив, хотя хваткость в нем есть.

— Ты, батя, полжизни в урмане проводишь, а новости все при тебе, — похвалил отца Михаил.

— Я, сынок, не оглох к житейским интересам. И друзей своих почитаю, за ними слежу. — Хрисанф Мефодьевич грудью подался, плечами повел, мол, вот какой я — не чурбан, а живой человек, и все, что вокруг меня есть, близкое и далекое, не безразлично мне, грешному. — А Румянцев моей душе тем больше до́рог, что не спесив был, слово держать умел, веселостью славился… Вон под навесом Соловый стоит, овес с хрустом ужевывает. Погляжу на коня, и Румянцева вспомню. Продал он мне лошадь выносливую. И выстрела не боится. А мог бы сплавить порченую, по поговорке — на тебе, боже, что нам негоже… И про то ты не думай, что одиноко живу. Живу-то, конечно, в лесу, но не молюсь колесу. Заезжают люди ко мне по-прежнему, заглядывают разные мимоезжие. Кто погреться, кто словом обмолвиться. С тех пор, как Утюжного и Хомячиху посадили, больше никто ко мне пакостливой руки не сует. Да и сам я теперь осторожнее сдал, хотя замка на дверь зимовья не накладываю. Но прячу пушнину, прячу! Есть тайничок…

— Помню слова твои: подальше положишь — поближе возьмешь.

Печь перестала гудеть. Михаил насовал в нее толстых поленьев, сырых вперемешку с сухими. На какое-то время печь напрочь заглохла, потом начала потрескивать, набирать силу, и жаркое пламя снова забилось в стесненном пространстве, накаляя до румян бока и трубу.

Отец с сыном теперь сидели в одном исподнем белье, закинув ноги на нары: от двери по полу тянуло холодом. Хрисанф Мефодьевич глядел на собольи шкурки, натянутые на пяла, и в живом лучистом глазу его таилось отрадное чувство, чувство охотника, довольного прожитым днем, весомой удачей.

Михаил понимал отца, хотя самого его охотничьи страсти волновали не очень. Больше охоты любил он рыбалку — жоркий клев окуней или ловлю ельцов, карасей сетями. Поглядев на отца, Михаил вспомнил, как тот уклонился от прямого вопроса: из-за чего у них вышла ссора с Игнахой? Игнаха всегда подгадывал с отпуском к сезону большой охоты, приезжал в зимовье к тестю и они ходили по тайге вместе. А тут какая-то муха их укусила — поцапались. Может, еще раз спросить? И решил сын подступиться к отцу со стороны.

— Перед тем, как мне к Александру ехать, Игнаху у магазина видел. Справный он стал, окреп. А когда болел желтый был, как луковица. Молодец, одолел недуг, не дал хвори над собой верх взять. Чем лечился, не скажешь?

— Народными средствами, — ответил Хрисанф Мефодьевич с легким вздохом. — Медвежьего жира литра четыре выпил, барсучатину ел. Все внутри и зарубцевалось. Врачи удивлялись… Заматерел Игнаха, на тестя поплевывать стал! Да ну его к богу в рай! Живут они с Галиной согласно, и слава аллаху…

Хрисанф Мефодьевич беспокойно повертел головой, поежил плечами, переложил подушку в изголовье повыше, опять откинулся к стенке. Михаил ждал, что отец разговорится сейчас, скажет напрямоту, чем не угодил ему зять или он зятю, но тот, пожевав губами и покряхтев, свернул на свое:

— Так как насчет рубки леса?

— Позаготавливаем! Построим прируб, не построим — запас пригодится в хозяйстве.

— Добро, сынок, — обрадовался Хрисанф Мефодьевич. — Отпуск большой у тебя, северный, успеем и лес повалить, и на охоту сходить. И порыбачить! У меня тут на Чузике в пяти местах морды стоят…

Утопленный в ламповой горелке фитиль начал коптить и примаргивать из-за большого нагара. Заниматься подрезкой, подчисткой было некстати, и Хрисанф Мефодьевич загасил свет. Теперь зимовье немного освещал лишь печной огонь, прыгая бликами по стенам и полу. Горячая горелка лампы еще продолжала испарять солярку, но скоро дух этот улетучился, уступив место терпкому, кисловатому запаху портянок, потника и сырых бахил, ичигов, висящих под потолком на штыре.

За стенкой Соловый звякал удилами, переминаясь с ноги на ногу. Пегий лежал калачом в углу навеса и со сна изредка взвизгивал, видно, грезилась псу погоня за теми двумя соболями, что добыли они нынче с хозяином.

Расслабляясь душой и телом, вздохнул Михаил, за ним отец — троекратно и тяжело. Оба молчали, условившись больше не говорить до утра, чтобы заснуть быстрее. Минут через пять Михаил уже спал, утомленный дальней дорогой, сморенный теплом, тишиной.

«А я так и буду лежать, зенки пялить, — подумал печально Савушкин. — Надо было сказать ему все, не таиться, и, может, полегчало бы, сняло с души тяжесть…»

Хрисанфа Мефодьевича грызла, мучила совесть.

В день открытия охотничьего сезона, тика в тику, приехал к нему в зимовье любимый зятек Игнаха, Михаил Игнатов. Уже много лет начинали промысел вместе. Игнаха держал хороших собак, понимал толк в добыче всякого зверя и птицы, и сам по себе был мужик что надо, способный в крестьянском деле, жадный к работе. Тракторист, бригадир на уборке хлебов, на заготовке кормов — везде у него споро шло, из рук не валилось: сам ухватывал горстью, и другим разгонял ленцу. Старание, умение Игнахи давно заметили. Бывший директор совхоза им нахвалиться не мог, а управляющий Рогачевского отделения Чуркин — Фермером звали его за ухватку — просто считал Игнатова другом. Когда надо было стойки в гнилом коровнике подломить, Чуркин позвал не кого-нибудь, а Игнаху. Дело сделано было, новый коровник, неплановый, с помощью Викентия Кузьмича построили. Да мало того — средства еще отпустили, фонды выделили, и теперь еще один коровий дворец в Рогачеве красуется, на триста голов. Молокопровод у Чуркина! Ни у кого пока в «Кудринском» больше такого нет. Легкая рука у Игнахи, легкая. И по сей день мало кто знает, что именно Игнаха своим трактором подпорки у старого коровника вырывал, помог одру рухнуть. Отжило старое, завелось новое и долго стоять ему, покуда и оно не состарится и не потребует себе смены. В этом вся жизнь…

У Чуркина же Игнаха корма заготавливал, и столько ему накосил, насилосовал и стогов наставил, что рогачевский управляющий ходил зиму паном, не оглядывался, не выдавал дояркам корма по счету: вдоволь всего — кормите скотину досыта, берите у коров молоко, ходите в передовых!

Второй год, как Михаил Игнатов, Игнаха, на повышении: совхозным гаражом правит. Крутится, ремонтирует технику, гоняет ее во все концы. Гаражные хлопоты тоже у мужика ладно выходят.

Надо гордиться Хрисанфу Мефодьевичу своим зятем. И он восхвалял его, только не прямо, а за глаза. В глаза же все чаще стал тыкать, в жадности упрекать. И не знает он толком, Хрисанф Мефодьевич, справедливы ль его упреки, или так себе — блажь одна, голимая напраслина?

И раньше у них так водилось: прежде, чем на охоту идти, ужин в зимовье устраивали. И всегда без скандала, весело, в задушевных нескончаемых разговорах. А тут Хрисанф Мефодьевич сам дал промашку. Забродило у него старое варенье, он добавил в него толченой малины, калины и получилось, как он после определил, «пойлице». Это пойлице вместо кваса и пили. А пойлице оказалось угарным, тяжелым. Хрисанф Мефодьевич приблизил лицо к Игнахе, нацелился в него туманно горящим глазом и пропел петухом:

— А жадный ты все же, Игнаха! Ох, жадный! Много грести себе стал!

Игнаха захохотал, черную бороду в горсть зажал, другой рукой усы расправил, глаза цыганские жарко горели. Смеясь, Игнаха живот потирал ладонью — колики мучили. Ну и тестюшка! Удумал с дурной-то башки! Живут они с Галиной по средствам, покупают себе что надо, детей растят, одевают. В чулок деньги не складывают, гостей принимают-потчуют. Где ж она, жадность-то? Откуда ты ее, тестюшка, взял? А что деньги Игнаха горазд зашибать, так это другой вопрос. Деньги он любит — правда. А кто их не любит, скажи? Он не крадет, не тырит чужое, своим горбом авансы большие оплачивает. С этого и надсаду нажил в каком-то году, еле в здоровые сызнова выбрался. Нет, не скаред Игнаха, не скупердяй. Все по труду. Все по уму.

Хрисанф Мефодьевич слушал тогда зятя, пофыркивал, а фыркать не стоило бы. Ну, послушал, махнул рукой, да и баста. А он, дурень старый, в раж вошел, да в такой, что на Игнаху кинулся с кулаками…

Игнаха сперва шутливо отмахивался, продолжал хохотать. Но тесть вдруг больно завязил ему по скуле. Игнаха вскочил, ухватил Хрисанфа Мефодьевича за шиворот и резко пригнул его голову к столу…

Что дальше было? Охотник-промысловик Савушкин скользнул по полу ногами, ударился носом о кромку стола, потекла юшка на грудь, на рубаху… Не кипятился больше, но затаил обиду. Как это так, горячил он себя, зять тестю, отцу, посмел кровь пустить?! Дерзость неслыханная! Позор!.. На светлую голову потом поразмыслив, Хрисанф Мефодьевич понял, что позор-то пал больше на его башку, чем на Игнахину. Но таился, молчал — не каялся. Ничего не сказал даже Марье. А та все пытала, почему дети к ним в дом перестали ходить? Почему дочь Галина внучат к бабке не водит? Спрашивала Марья у мужа, спрашивала, да ничего не выведала… И Михаилу он не сказал ничего. А чего бы таиться, скрытничать? Упряма башка у чалдона! Спустил бы пар, попросил у Игнахи прощения — и кол на той ссоре вбил.

Но не выходит пока раскаяния. В чем-то не может переступить себя Хрисанф Мефодьевич. Через колодину, через пень в лесу проще перешагнуть, чем самому себе укорот сделать.

Так и не спал до полуночи, ворочался Савушкин.

Буровой мастер Калинченко не уставал говорить в свое время о ненадежности устаревших станков и замене их новыми. Голос его звучал не один год с трибун депутатских сессий в области и Москве, на конференциях и активах. В балке ли за чаем, на буровой ли площадке в лютый мороз, при опрессовке ли скважины он повторял:

— Скорее бы нас сняли со старой клячи и посадили на доброго рысака!

С первых же дней своего появления на буровой Михаил Савушкин благодарил судьбу, что она свела его с таким человеком, как Калинченко. В упорной, изнурительной работе шли месяцы, годы, вышка передвигалась с одной разбуренной площадки на другую, люди в бригаде менялись (не все вахтовики выдерживали суровую, полукочевую жизнь), но Михаил в теплый угол не рвался, о легкой ноше не помышлял, хотя с профессией дизелиста мог найти себе место и поуютнее, скажем, механиком на каком-нибудь речном судне.

Что держало его в таежной глуши, среди машинного грохота, лязга железа, опасности? Деньги? Или, может, романтика открывателя нефти?

Какая романтика в том, когда изо дня в день жилы тянуть из себя приходится! И деньги «середине», как выражались бывалые нефтяники: коэффициент не тот, что на настоящем Севере, в том же, сказать, Нефтеграде, в Тюмени, где-нибудь в Ханты-Мансийске. Вот что, пожалуй, верно, так это врожденное у Михаила чувство привязанности к урманам, пусть и иной, чем у отца, Хрисанфа Мефодьевича. Тот тайгу знает с одной стороны — с промысловой. Отца не корми, не пои, а дай ему зверя выслеживать, добывать «дикое мясо», пушнину. В отличие от отца, Михаила не праздно занимал вопрос: где и сколько чего таит в себе эта земля? Где они, нефть и газ? Как скорее добраться к тем запасникам под семью печатями и замками, извлечь на белый свет то, без чего жить человеку в наш век невозможно?

Теперь, когда он прикоснулся к разведке недр, интерес взбудоражил воображение. Иногда из-за этого тоже ладом не спалось, как не спится иной раз отцу. И когда так бывало, приходил по утру он к Калинченко, заводил разговор.

— Не беспокойся, наше от нас не уйдет, — ободрял любопытного человека буровой мастер. — Нам побольше бы дать продуктивных скважин, нащупать пласты «пожирнее». Нефть, конденсат, газ после начнут извлекать добытчики. Я слышал, что службу эту, как только Миннефтепром посадит здесь нефтегазодобывающее управление, возглавит Николай Филиппович Мержин. Этот умеет маховики раскручивать. Знаю его по Нефтеграду…

Калинченко долго, тепло смотрел в таких случаях на дизелиста и улыбался. Михаил Савушкин уходил довольный, останавливался у входа в машинное отделение и вслушивался в здоровый, мощный рокот. И опять думалось, что Калинченко тоже из «силовых мужиков», ровный, спокойный в словах, расторопный в работе. Это не буровик Харин — первый мастак орать да трясти кулаками. Калинченко вызывал в душе Михаила гордые чувства, а Харин — зубовный скрежет.

Последнее время дизелист реже стал видеться и с Хариным, и с Калинченко. На Кудринские месторождения пришли, наконец, буровые станки с электрической тягой. Одолев многие сотни верст, прошагали сюда опоры высоковольтной линии, к каждой буровой вышке пробросили кабель. С введением этого новшества отпала необходимость гонять день и ночь дизельные установки. Сократились числом и дизелисты. На буровой оставался дежурить один моторист на случай, если вдруг кабель пробьет или выйдет из строя подстанция. Тогда и выручат дизели, местная электростанция.

Не привыкший слоняться без работы, спать в ожидании, когда ты потребуешься, Михаил начал учиться газорезке и газосварке, овладел управлением трактора, так что мог оказаться в этих делах полезным и кстати. Частенько его перебрасывали с буровой на базовый поселок Центральный, где работ было, как говорится, невпроворот: там возводили жилье, пекарню, столовую, всякие вспомогательные помещения. Вахтовики уже обживали красивый двухэтажный дом-общежитие, привезенный сюда из Чехословакии. Завидно красиво было внутри этого здания «Унимо»: мебель мягкая, на поролоне, на полу, на стенах — пластик, зеркала, комнаты на троих человек. Это разборное жилье везли сюда из такой невыносимо далекой дали! Бойцы студенческих отрядов собирали его любовно, ставили на основательный фундамент, все расчищали кругом, выметали, вылизывали: стой, «Унимо», красуйся, радуй уютом вахтовиков-нефтяников и всякого, кто заглянет сюда! Пусть люди в тепле живут и комфорте. Пусть только не оскверняют жилище свое порчей, непристойными надписями. Не ломают, не жгут, не коверкают. Эх, эти бы речи да богу встречу…

К стыду, порядка в поселке Центральном не было. Многие комнаты «Унимо» пострадали в дороге: дверные блестящие ручки почти все отвинчены, сломаны, пластик местами напрочь содран. Исчезли куда-то кресла и антресоли. Не все вахтовики шли после смены сначала в душевую, сушилку, а заваливались в грязной одежде на чистые покрывала и простыни, топали по полу замазученными сапогами. Когда видел такое Михаил Савушкин, его коробило. Неряшливый внешне наверняка неряшливый и в душе, думалось дизелисту. Сам он себе подобного не позволял: в балке, где он жил, была чистота. На него глядя, аккуратно держались и остальные.

Михаил задавал вопросы: как и где могли «разукомплектовать» «Унимо»? Отвечали: на складах бытовиков в областном городе. Так надо скорее искать мошенников! Попробуй, найди, отвечали. Легче утерянную на почте посылку отыскать, чем мягкую мебель из «Унимо». Нет хозяина у бытовиков нефтеобъединения. Нет контроля, проверки…

Удрученный таким ответом, Михаил Савушкин умолкал и брался за те дела, что ему были поручены. В поселке Центральном строилось еще два двухэтажных больших общежития из бруса и теса, с красивой отделкой деревом изнутри, с паровым отоплением. Михаил помогал сантехникам варить трубы. Потом его перебросили на котельную, где устанавливали три топки, монтировали приборы и оборудование, чтобы эта котельная в холодное время года бесперебойно давала. Центральному горячую воду с избытком. И здесь, на новом объекте, Михаил Савушкин отличился мастеровитостью, кропотливой прилежностью.

Монтажниками руководил бригадир, человек средних лет, невысокого роста, тощий, как щепка (и в чем только дух держался), но на свой лад расторопный (крикливый правда), занятый делом настолько, что черную поросль на подбородке смахнуть было некогда. Михаила он без лести похваливал, частенько стоял у него за спиной, наблюдал, роняя скупо:

— Вижу, владеешь огнем.

А когда установка котельной уже подходила к концу, предложил:

— Переходи-ка в наше подразделение…

Как-то случилось, что бригадир, не успев отойти от сварщика, увидел просто невероятное: кислородный шланг стал вдруг трещать, коробиться, извиваться змеей, по нему побежало пламя, искры выстреливали. Огонь стремительно подбирался к баллонам с газом, и этих баллонов лежало у стенки котельной штук восемь. Огонь все дальше охватывал шланг, шипел снег. Бригадир монтажников будто окаменел, прирос к земле: казалось, он весь ощетинился, втянув голову в воротник длинношерстной шубы искусственного меха «гризли». До кислородных баллонов оставалось не больше десяти метров. Десять секунд до взрыва, который погубит людей и разнесет котельную. Михаил уже не раздумывал — прыжками бежал к баллонам, а в противоположную сторону — такими же прыжками — удалялся монтажный бригадир…

И Михаил успел. Он скрутил шланг в том месте, где огня еще не было, стиснул его зубами. Газ перестал поступать, с провода улетучилось пламя, лишь ядовитый вонючий дымок желтоватого цвета полз над черным затоптанным снегом, свербил в носу… Михаил расчихался, от чихания на глазах выступили слезы… Не заметил, как подошла шуба «гризли», толкнула в плечо:

— Ну ты… атлет! А я испугался — не вру! Стреканул, как козел от волка. Думал, конец тебе, котельной и тем, кто в ней. Думал, пропала моя головушка… У меня уже было недавно одно происшествие…

— Попить бы… — проговорил Михаил Савушкин, проводя рукавом спецовки по спекшимся губам.

— Сейчас! — Бригадир метнулся в теплушку, вынес оттуда литровую кружку воды. — Пей, дорогой, пей, сокол… Так что я хотел рассказать?

— Про одно происшествие, — подсказал Михаил.

— Ну да, конечно!.. Смонтировали вот так же котлы. Нефть подвели, резервуар накачали, дали горение. Заиграло, загудело, как те самые провода в той песне! Час гудит, два — все в норме. И вдруг рвануло, грохнуло, над крышей пламя и дым… Котлы-то на нефти работали, а нефть у нас тут везде с большой примесью газа. Набралось его много в резервуаре, отводная труба наверху под потолком котельной не справилась, струя газа под большим давлением фонтаном ударила, разбила электролампочку. Вот тебе взрыв и пожар. Загасили ребята, не растерялись, так же, как ты только что… Ну, молодец! Ну, атлет! Слушай, я о тебе дам статейку в газету! В районную, хочешь? Я лично знаком с редактором Павликовым. Фотографию тиснем с твоей героической личностью!

— Зачем эти… шутки ненужные? — насупился Михаил. — Мой недосмотр: шланг не проверил. Старый был шланг, его и пробило… Давайте-ка новый в замену, а то работа стоит. Огонь, как и коня, надо в узде держать…

С тех пор, как он пострадал на пожаре при тушении буровой вышки, дизелист стал воспринимать все огненное по-особому. Смотрит на красный блик печки или на малиновую спираль обогревателя, и почудится ему вдруг запах паленого мяса, и сразу же — неприятный холодок под ложечкой, колючая дрожь в коленках. И вспомнится то душное лето, послышится треск полыхающих досок мостков, перекрытий, увидятся горящие и летящие в вихре пламени полосы рубероида, крики и беготня людей. А люди одеты в легкое, летнее, и попробуй уберегись от ожогов, когда любая искра или уголь, коснувшись незащищенного тела, вызывают ужасную боль.

Много ли градусов надо, чтобы убить человека, животное, дерево сжечь! А что же останется после взрыва атома? Смерч и пепел… Представить себе невозможно такое.

…Никто, кроме них, буровой смены, не видел тогда, как боролись они с огнем. Боролись и не могли до конца одолеть. И это давило и давит на совесть, вызывает в нем чувство вины.

Небывалый пожар на пятнадцатой буровой тем засушливым летом как-то невольно побудил Михаила Савушкина отмечать в разговоре или при чтении книг пословицы, где про огонь говорилось. Вертелось их много в уме, одна другой смысловатее: «Красный петушок по жердочке скачет», «Огню с соломой не улежаться», «Огонь да вода — нужда да беда», «Огонь не вода, охватит — не выплывешь». А вот и не правда, возражал себе в этом месте Михаил. Огонь его крепко охватывал, а он из него живым выбрался. И второй раз с огнем ему повезло. Третьего раза искать не надо. К чему судьбу искушать?..

Благополучно завершив сварочные работы в Центральном, он возвратился на свою буровую. Даша всмотрелась в его лицо и прочитала затаенное что-то. От любящей женщины душевных переживаний не утаишь.

— Миша, ты заболел? Ну скажи.

— Здоров я, Даша. Есть хочу.

— Управился там?

— Да как будто… Премиальные обещали даже!

Она провела рукой по его щеке, склонилась на грудь, примолкла. В столовой не было никого постороннего. Помощница Даши куда-то вышла.

— Минутку, и я тебя накормлю, — спохватилась она.

Михаил в самом деле проголодался. Даша поставила перед ним полную миску борща, жирного, густо-бордового, с плавающим пережаренным луком. Съел, ничего не оставил. Подчистую убрал и двойную порцию гуляша с подливкой и гречневой кашей. И все это было запито любимым клюквенным киселем.

— Да тебя там не кормили! — ахнула Даша. — Оттого ты и грустный такой.

— Да нет, не грустный я, Даша, а просто задумчивый. Причину ты знаешь… Наша с тобой неустроенность из головы не выходит. Вроде вместе, а выходит — врозь.

— Ждать надо, Миша, ждать… И меня любопытные спрашивают: когда, мол, вас с Хариным разведут? Что людям за дело — не понимаю. Но отвечаю: у него спросите, это он разводу мешает. — Даша убирала со стола, за которым сидел Михаил, улыбалась рассеянно. Савушкин встал, поправил на голове у нее поварский колпак, заглянул в кроткие, красивые, немигающие глаза.

— Наелся хоть?

— Спасибо, досыта! На Центральном в столовой готовят не так вкусно. То перепреет, то не допреет… Харин так и не ходит питаться сюда?

— Напрочь забыл дорогу. Из Кудрина возит продукты, больше консервы. Сам себе кок…

— Жалеешь? — Михаил не спускал с Даши глаз. Та стояла уже по ту сторону стойки, на кухне, протирала полотенцем отмытые вилки и ложки.

— Врать не стану. Прихлынет иной раз щемящее что-то, но я передерну плечами, тряхну головой, зажмурю глаза и отгоню… Тут женское, бабье, я знаю. Не один год вместе проявили, что-то же ведь осталось в душе. Только жизни-то полной, конечно, не было, будто подкрадывались друг к другу, примеривались. Он строжился, старался держать меня в страхе. А уважения с его стороны и не видела. Да и строжился он зря. Я не сварливая, смирная. Даже вот кроткою ты называешь… И в мыслях ему поперек не вставала. А может быть, зря? Зато он надо мной грозною тучей ходил…

— Да видели все, что он за птица. — Михаил сцепил пальцы и хрустнул ими. — Конечно, напрасно спуску давала. Поблажка, она человека портит.

— Да тебе-то откуда знать! — рассмеялась Даша, подходя к Михаилу вплотную. — В романах вычитал, что ли?

— И в романах. И так наблюдал, что вокруг меня в семьях делается. А то, что жалость к нему в тебе занозой сидит, — тоже верно. Вы, женщины, сострадательные.

— Голубчик ты мой, Михаил Хрисанфович! — Даша приподнялась на цыпочки, дотянулась, погладила волосы Михаила. — Послушай, Миша, меня поразило, как Харин раскис. Прежнего в нем, который на всех плевал, с каждым готов был зубатиться, считай, не осталось. А помнишь, он йогу делал, на голове стоял? Сильный такой, с гонором, и вдруг сломался, как ржавый гвоздь. А как мне было смотреть на него противно, когда он приходил меня уговаривать! Видел бы, слышал ты…

— Слава аллаху, что не видел, не слышал! — запальчиво вырвалось у Михаила.

— Вот уж и сердишься… Не надо, — просительно, нежно сказала Даша. — Ты говоришь, что я мягкая, тихоня. Пусть. Но если отрезала — все, возврата не будет.

Ему было приятно слышать эти простые слова, такие обыкновенные, знакомые, но сейчас полные для него смысла. Конечно, все утрясется, уладится. Перемелется — мука будет.

Он вышел тогда из столовой радостный, отправился искать Калинченко, чтобы узнать у него, на какую работу выходить завтра…

Месяца два тому назад Даша подала на развод. В загсе пытались, как водится в таких случаях, примирить супругов. Но Даша упорно отстаивала каждое слово в своем заявлении, повторила, что муж ее груб и бездушен… Родился у нее мертвый ребенок, а он улыбался, был этому рад. Как жить с таким дальше? Даша всхлипывала, Харин водил глазами по потолку.

А дальше было совсем неожиданное. Когда спросили Харина, что он может сказать на это, тот вдруг ополчился на самого себя, признал, что понукал, помыкал женой, все это было, мол, все это правда. И жадность показывал. Вот дал однажды супруге двести рублей на сережки, пошли с ней в парамоновский магазин выбирать. Даше понравились серьги с рубином, но стоили они двести семнадцать рублей. И тут он вспылил, стал громко ее при всех упрекать, что жена у него транжирка, тряпичница, закопалась в вещах, как мещанка, но он не намерен ей потакать, ни гроша не добавит к отпущенной сумме на серьги… Даша, он помнит, вся сжалась тогда, повторяла: «Не надо, не надо… Ничего покупать я не буду!» Потом выбежала из магазина и разрыдалась. Он ее стал утешать, оправдываться, объяснять свое отношение вообще к «ювелирному барахлу». Лучше купить костюм или платье, все же наряд, польза есть. Но она уже ничего не желала… Да, бичевал себя Харин, бывал он таким — эгоистом, упрямцем, скупцом. Теперь понимает, как это было дурно и мелочно. Жена вправе его осуждать, ведь она же не иждивенка какая-нибудь, она трудится, никогда не сидела на шее мужа… Если б дали ему возможность исправиться! Если б жена простила ему, обиды не помнила. И в заключение тогда он прибавил чуть слышно: «Покорную голову не секут и не рубят».

Даша была ошарашена. Она ожидала ругани, крика, думала, что на нее ушатами грязь польется, а тут — покаяние, прозрение, чуть на колени не падает ее угнетатель, деспот. Да правда ли это? Может ли быть такое перерождение? Игра, игра! Не верит она, ни за что не поверит… А если даже и правда — поздно уже. Есть у нее человек, которого она любит… С побледневшим лицом, опущенными глазами Даша одного желала: скорее бы это кончилось. Потом была ее просьба:

— Разведите, пожалуйста, нас. — Голос ее был тонкий, дрожкий. — Я все равно к нему не вернусь. Детей у нас нет…

И в этот момент Харин заплакал. Крутые плечи его обвисли, по серым, вдруг как-то разом одрябшим щекам текли натуральные, непритворные слезы.

Даша не выдержала и тоже заплакала, но прошептала:

— Все равно разведите…

Но в загсе дали отсрочку.

Глава вторая

Сибиряка, да еще бывалого, расстоянием не удивишь и стужей не испугаешь. Стоит на ногах сибиряк испокон веку твердо, вынослив, размашист, удал, невзгоды ему не в диковинку, и если путь ненароком вдруг заколодит, он разве что остановится, посмотрит и решит, как ему дальше быть.

В разных местах необъятной сибирской земли уроженец ее на свой лад скроен, но скроен умно и сшит крепко — сухожильными нитками, которые не размокают, не преют и поддаются износу не скоро. Коренной сибиряк в любом доступном ему деле спор, не прихотлив и, коли нужда приспичит, работу — тяжелый воз — может тянуть, как вол, если время-поветрие не обленило его, корысть не испортила душу, не взяла за сердце тяга к легкой и сладкой жизни.

Конечно, и в Сибири-матушке народ был и есть разный, но людской костяк, становой хребет, и поныне прочен, могуч, и дай бог ему оставаться таким на веки вечные.

Сибирью можно легко заболеть и никогда от этого приятного недуга не излечиться. Тот, кто Сибирью пленен, останется ее пленником до конца дней своих.

Счастливый пленник!

Владимир Иванович Краюхин еще относительно молод, но уже двадцать три года успел прожить в Нарымском краю. И не кается, не мечтает сменить полушубок и меховые унты на легкий южный наряд. Деревеньку свою на Ладоге, где родился и рос в крестьянской семье, вспоминал, но мимолетно как-то, наплывом: накатит, мелькнет что-нибудь из далекого детства, шевельнется в душе и удалится, растает. Чаще другого вставали в памяти послевоенные годы, холод и голод, поездки на лошадях в школу в соседнее село, заснеженная дорога, и как гнались однажды за ними волки, и возница гнал кнутом и криком храпящего, взмыленного коня. Розвальни на раскатах швыряло, ребятишки вцепились в возницу, в отводья. И чудом никто не вывалился в сугроб на растерзание голодным хищникам.

Эта картина вставала в сознании отчетливее, когда приезжал он на Ладогу, в деревеньку свою, бродил по дорогам, полям. Те места изменилсь с той давней поры, было немало настроено и домов, и заводов, и элеваторов, но ничто не могло здесь сравниться с Сибирью — все было дробнее, мельче. Стройки не поражали масштабом. Расстояния не мерялись сотнями верст. Леса пониже и дым из труб пожиже. Побродит Владимир Иванович вдоль-поперек отчего края, повидает родных, знакомых и затоскует, заторопится вдруг в нарымские земли, в урманы, в самую северную их оконечность, к знаменитому Самотлору поближе, известному теперь на весь мир. В прощальный день отъезда смотрят на него сестры и братья, вздыхают и повторять, удивляться не устают:

— Что за пряники в тех краях стряпают и пекут?! Никак ты навеки с Сибирью сроднился.

— Если бы век прожить там, и то не наскучило бы! Приезжайте ко мне погостить. Все только сулитесь…

Сибирь давно жила в сердце Владимира Ивановича Краюхина, властвовала над ним. Здесь он учился в ремесленном, откуда жестянщиком вышел, попал на большой завод в городе, работал похвально, учился в строительном институте. Год окончания совпал с той порой, когда в будущем Нефтеграде строители палатки разбили, первый камень заложили. И поманило туда, в эту неустроенность, к большому делу.

Приятно вспоминать теперь, как там все начиналось. Светлый, красивый город поднялся над полноводной обской протокой и стоит вот уже двадцать лет. Был там Краюхин позже на разных выборных должностях и много старался, чтобы людям жилось в Нефтеграде уютно и обеспеченно, в просторных квартирах со всеми удобствами. Чтобы прославленные театры сюда приезжали, ансамбли, оркестры, ибо давно и мудро изречено, что не хлебом единым жив человек. Тогда в Нефтеграде был партком, и Краюхин занимал там должность заместителя секретаря парткома.

Последние года четыре Владимир Иванович был председателем райисполкома в хлеборобном районе области. Работал, старался, но уехать ему оттуда хотелось: отчасти из-за того, что Север манил, отчасти по причине трений с первым секретарем райкома. Уж больно тот был слабосильный, осторожно-стеснительный, ждал больше подсказки сверху и мало что решал сам. Уметь оглядываться, конечно, надо, но не до такой же степени. А у Краюхина натура требовала размаха и широты, простор ему нужен был, дела недюжинные. В Нефтеград, откровенно сказать, он не рвался. Там все давно притерлось, отладилось. Манила его новизна Кудрина, туда не терпелось попасть. Обстановку, какая сложилась в этом нефтегазоносном районе, Владимир Иванович изучил хорошо, словно не только чувствовал, но и наверняка уже знал, что рано иль поздно туда попадет. Месторождения еще только предстоит осваивать, обустраивать. Как следует к промыслам там еще и не приступали — течет с кудрииских площадей жиденький нефтяной ручеек, вливает в общий поток несколько тысяч тонн, а надо вливать миллионы. Не капилляром каким-нибудь быть, не придатком — полнокровной артерией. Нефтепровод построен, но он не наполнен. Средств в эти месторождения вбили с лихвой, а отдача пока мизерная. Город Сосновый в зародыше, его надо строить, без своей опорной базы далеко не шагнешь, так и будешь топтаться на пятачке. Палеозойская нефть — проблема огромная. Газ собирать надо и до ума доводить, хватит отапливать небо. Есть над чем призадуматься, есть…

Избрали Краюхина первым секретарем Парамоновского райкома согласно, речь его краткую выслушали. Отметили, что не многословен, не из тех, кто любит переливать из пустого в порожнее, штампами не оброс, не витийствует. И биография трудовая. Нефтяной север знает не по наслышке. Все были согласны, что замена Кучерову пришла достойная, хотя отпускали Игнатия Григорьевича на службу в область с большим сожалением.

На бюро обкома тоже препятствий не было. Только после бюро приятель один, давно знавший Краюхина, оттеснив Владимира Ивановича в уголок, ощупал с улыбкой его могучие бицепсы, размахом рук своих плечи ему измерил и как бы для уточнения спросил:

— И какой ты имеешь вес?

— Если в масштабах Парамоновского района взять, то пока чисто номенклатурный. Авторитет и влияние еще зарабатывать надо.

— Да я про твой вес физический спрашиваю! — рассмеялся душевно приятель.

— Мой физический вес уже много лет постоянный и равняется ста двенадцати килограммам.

— Ну тогда тебе и карты в руки, — подмигнул ироничный и добродушный человек. — С таким здоровьем ты поднимешь Парамоновку на новую ступень! Желаю успеха…

За полгода Краюхин побывал во всех населенных пунктах парамоновской земли, имел представление о шпалозаводе, о рыболовецких бригадах, о каждом совхозе, сплавном участке и леспромхозе, успел облетать многие буровые, знал, чем дышат сейсмики и нефтеразведчики, кто нуждается в помощи, без которой немыслимо двинуться дальше, кто из руководителей заваливает работу на вверенном ему производстве по нерасторопности, нерадивости. Таких на первый случай можно было предупредить, приглядеться к дальнейшему их поведению и сделать вывод: или способны хозяйствовать и выправляются, или негодны и от таких надо скорей избавляться.

Конечно, сильный, умелый хозяйственник — ценность в любом настоящем деле. О таком не скажешь, что он так хозяйничает, что от себя по миру ходит. Хозяина видно и по делам, и по речам. Кто говорит водянисто да обтекаемо, тот и в работе ни рыба, ни мясо. Краюхин по житейской практике это давно усвоил.

По осени — урожай еще не везде в районе сняли — довелось Владимиру Ивановичу заехать на Рогачевское отделение совхоза «Кудринский» к Чуркину, о котором секретарь райкома был уже немало наслышан, но встречались они впервые лицом к лицу. По рукам поздоровались — крепко жали, улыбались друг другу открыто, прямо в глаза глядели. Пальцы стиснув, не спешили их разжимать, покрякивали: мускулистые, крепкие у обоих руки, ладони литые, горячие.

— Вот ты какой! — сказал секретарь райкома.

— Кто-то меня не таким рисовал? — спросил Чуркин.

— Сходство полное, не завысили, не занизили, — ответил Краюхин. — Покажи мне хозяйство свое, Тимофей Иванович. Хочу увидеть, где у тебя тут хваленый порядок. Садись в машину.

На полях, куда бы они не свернули, урожай подчистую был снят. Оставалась солома, но и ее уже сволакивали в бурты, скирдовали. Краюхин знал по сводкам, что Рогачевское отделение запасло всех видов кормов с превышением почти в два раза. При таком положении дела иной управляющий на солому не посмотрел бы, а этот вон прибирает.

— На черный день пригодится, — кивнул Владимир Иванович.

— Нам черный день не грозит вроде, да другие в нужде оказаться могут, — сказал Чуркин. — Еще, кажется, не было года, чтобы солома у нас пропадала. Соседи новосибирцы с кормами частенько бедствуют. И нынче уже наведывались ко мне, договаривались. По зимнику все скирды отсюда вывезут.

— Разумно живешь, Тимофей Иванович, — похвалил секретарь райкома. — Значит, недаром Фермером окрестили! Ты, конечно, прости, что я запросто так.

— А по мне этак сподручнее. Где запросто, там души больше.

На окраине деревни монолитно стоял новый коровник, тут же неподалеку достраивался другой.

— На бригадный подряд переходим, — сообщил Чуркин. — Такие хоромы-то заимев, совестно по старинке работать…

От Рогачева дорога вела в Осипово, и Краюхин прямым ходом поехал туда. В Осипове находился передовой лесозаготовительный пункт, где и начальствовал прославленный белорус Гринашко. Уже двадцать пять лет Иван Александрович жил на берегах Чузика, осибирячился, отаежился, прослыл толковым охотником на всякую дичь и всякого зверя. Гринашко держал в поселке образцовую дисциплину, добивался во всем порядка, и план по лесу у него не трещал. А как доставался ему этот плановый лес, знал хорошо только он сам да его рабочие.

Раскряжеванные столетние прямоствольные сосны золотисто, в накат, лежали на нижнем складе у речки. С приходом большой воды, сразу же за последним уплывшим льдом бревна молем сплавлялись до нужного места, где их закошеливали и отводили катерами к шпалозаводу. Из всего района лучший лес был на участке Гринашко, который он вывозил за семьдесят с лишним верст от реки Чижапки.

Краюхин познакомился с Иваном Александровичем на районном совещании по лесу и сразу запомнил этого с виду неброского человека, бойкого, острого на язык и скорого на ногу. Ходил он быстро, руки и плечи при этом играли в движении, голову поворачивал резко, глаза то щурились, то распахивались, и было в них много живости, затаенной насмешливости. И улыбался Гринашко часто, непринужденно, и улыбка могла перейти вдруг в приятный, как бы хрустящий смешок. В нем так и проглядывала предельная искренность, доброта. И весь он был до предела насыщен энергией… Кто-то из членов бюро райкома, знавший Гринашко не один год, приватно сообщил Краюхину, что Иван Александрович всем хорош, но вот пошаливает с прекрасным полом. Что, мол, даже жалобы на него поступали, но теперь стало тихо — не то совсем остепенился, не то похитрел, переполоха не допускает. Хихикнув, член бюро пустился было секретничать по поводу интимных дел директора Заовражинского леспромхоза Чипурова, но Краюхин, не терпевший наушников и не любивший без надобности лезть в «дела сердечные», оборвал любителя копаться в грязном белье. Тот сразу осекся, извинился и отошел…

Подъезжая тогда первый раз к Осипову, Владимир Иванович увидел крепкий, красивый поселок на берегу Чузика, с чистыми, не захламленными улицами, что не часто встречалось по леспромхозам (обрезки, щепа повсюду валяются, изношенные детали машин, обрывки тросов). Ничего такого здесь не было видно. Дома большие и прочные, узорно обшитые, с веселыми выкрашенными наличниками, под шиферными и тесовыми крышами. Везде одинаковый, ровный штакетник, под окнами палисаднички, где молодые березки, кедрушки росли в обнимку с рябиной и черемухой. Клуб, магазин, контора — все отличалось новизною и прочностью. Лесопункт жил и, по всему видать, хиреть не собирался.

Краюхин уже знал, что через Осипово, пролегает зимник на Кудрино и прямо на нефтепромыслы, по которому беспрерывным потоком везли грузы для нового города, для нужд нефтяников. С весны, пока Чузик не входил в берега, на реке было весело: те же строительные материалы поднимались к причалу самоходными баржами. Но сейчас была осень, река обмелела и жизнь на ней замерла.

День был воскресный, в конторе искать некого, и шофер Петя, возивший и раньше первого секретаря райкома и потому знавший все дороги и перекрестки Парамоновского района, равно как и всех должностных лиц, сразу повез Краюхина к дому Гринашко.

Гринашки копали картошку, пользуясь свободным погожим деньком. Иван Александрович со своей женой уже заканчивали работу: два вороха крупных розовых клубней сушились на песчаной земле под мерклым осенним солнцем.

— Помочь, или сами управитесь? — здороваясь, громко спросил Владимир Иванович, опираясь на прясло. — Хорош урожай, видать! Земля сыпучая, да еще унавоженная. На такой, поди, все растет.

— И арбузы, и дыни на парниковой грядке, — ответил Иван Александрович, охлопывая ладони. — Позвонили бы хоть, предупредили! А то вот застали врасплох… Торопимся бараболю убрать, в погреб сухую ссыпать.

— Как дела производственные? — поинтересовался секретарь райкома.

— Надо бы лучше, да некуда. — Гринашко поморщился, щипнул кончик широкого вздернутого носа. — Во всем опять успели. Даже и говорить неудобно, вроде как хвастаюсь… Оно, конечно, и вымотались. Лес легко не дается. Да и всякое-то хозяйство вести — не штанами трясти. Брать древесину, брать далеко, из труднодоступного места, брать хорошую — тяжело.

— Но ведь берешь, Иван Александрович! — сказал одобрительно Краюхин. — По всем позициям выходишь в лучшие.

— Зима покажет… А вам пообедать надо! Сейчас я жене скажу…

Краюхин остановил его.

— Не отвлекай. Если не против, отъедем на бережок, сварим ушицу по-быстрому. Заодно и о деле поговорим.

Водитель Петя разводил костер, вбивал рогульки, пристраивал котелок. Все, что требовалось для ухи, уже было припасено. Пока кипело, варилось, Владимир Иванович стал обговаривать тот вопрос, ради которого и завернул к Гринашко.

— Вот в чем задача, Иван Александрович. На нефтяных месторождениях, как ты конечно знаешь, разбуриваются «кусты». Под каждый «куст» готовится площадка четыреста на четыреста метров. «Кустов» на Кудринских месторождениях придется на протяжении лет разбуривать больше ста сорока. Места таежные, почти сплошь хвойники.

— Чую, — тряхнул головой Гринашко. Глубокая складка прочертила его переносье. На багровом лице (следы тяжелых трудов и морозов) светло и живо отражалась работа мысли. — Нам это кстати, потому что хвойника на лесоучастке осталось мало.

— Речь не только о вырубке. Туда надо будет везти балки, устанавливать их в удобных местах, монтировать пилорамы, разделывать древесину полностью. Что похуже — пойдет на оборудование оснований площадок. А первосортный лес в дело, в дело! Большая выгода вам, лесорубам, и нефтяникам, а в общем — государству. Довольно переводить добро, выкорчевывать лес с площадей и оставлять его короедам. Таких безобразий нам больше прощать не будут. Заовражинский леспромхоз тоже готовится к дальним вахтам в те же края.

— Чипуров своего не упустит, — уважительно произнес Гринашко, отодвигая резиновым, сапогом разгоревшиеся сучки. — Следи, Петро! Жир-то сплывет.

— Масла добавим, — не растерялся Петя.

— Работа на «кустах» предстоит долгая, готовиться к ней загодя надо. — Гринашко попробовал уху на соль и облизал губы. — Вам как раз, а мне невдосоль. Круто люблю солить. По мне мужики ни в соли, ни в ходьбе в тайге не равняются… На сколько, примерно, лет нам лыжи туда вострить, Владимир Иванович?

— Десятка на два по меньшей мере. При таком варианте лесная промышленность в Парамоновском районе оскудеет не скоро…

Пообедав по-походному у веселого жаркого костерка, секретарь райкома уехал в тот раз от Гринашко с надеждой заглянуть к нему снова в начале зимы. Но холода обрушились, как удар.

Весь декабрь морозы держались за сорок, а в иные дни спиртовый столбик термометра опускался ниже пятидесяти. Лет десять кряду не наваливалось на нарымскую землю таких холодов. Все коченело, земля затягивалась плотным тяжелым туманом. Над Парамоновкой и повсюду окрест мглистая стынь висела и днем, и ночью. Из-за пелены в темень не было видно звезд, а солнце проглядывало лишь в полдень. Лучи его словно тлели, не способные ни обласкать, ни согреть, только на короткое время озаряли гулкую и, казалось, мертвую землю. Пролетающие высоко самолеты тоже были неразличимы, и рокот их был не похож на обычный, знакомый. Трескучий, он как бы раскалывался на мелкие крошки и осыпался с выси на поля, на тайгу, на крыши домов с султанами дыма над трубами.

Все виды работ замерли на лесосеках. Дети не ходили в школу.

Мороз учинил проверку, так вывернул и показал все изъяны, что было бы не под силу и целому легиону самых строгих и неподкупных инспекторов.

Управление разведочного бурения в Кудрине и без того за последние годы находилось в дурном положении, а тут и совсем, как шутили невесело, «опарафинилось». Именно буровики-разведчики поставили «рекорд» по авариям и простоям, не доработав несколько тысяч часов.

Краюхин поехал в нефтегазовый угол Парамоновского района вторично лишь в январе. По пути побывал в Заовражном, Осипове, Рогачеве. Там работа по-прежнему ладилась, ни Чипуров, ни Гринашко, ни Чуркин на лопатки морозом положены не были, хотя и они в лютый декабрь хватили горя. Но лес шел. Лишний раз приходилось убеждаться, что рачительного хозяина застать врасплох невзгодами трудно. Природа часто бывает немилостива и насылает те самые черные дни, о которых всегда помнить надо. Вот эти три хороших хозяина, разные по натуре, были крепко схожи в одном: наперед думали и предвидели.

В эту поездку добрался Краюхин до самого сердца месторождений, до вахтового поселка Центральный. Совещание с бурильщиками-разведчиками показало, что руководители подразделений топчутся на месте, больше заняты препирательствами, чем общим делом, венец которого — нефть и газ. Амбиция, спесь точно смола к иным хозяйственникам прильнули. Пальцем показывают друг на друга, а вот усилия в одну жилу собрать, в общий натяг вложить, не могут.

И в Сосновом восхищаться пока было нечем. Пока там строительная площадка, на которой ни шатко ни валко топчется передвижная механизированная колонна. Объектов подняли горсть, а плешин в прекрасном сосновом бору еще прибавили. Недавно тут был второй секретарь обкома партии Юдин, давал раскрутку. На самом виду огромный гараж поставили из крупных железобетонных блоков! Умнее ничего не могли придумать. Юдин дал указание закрыть обшарпанные стены красочными панно на спортивные темы. Глядя на все здесь содеянное, Краюхин дал себе слово добиться в областном центре таких поправок к проекту города, чтобы сохранить максимально сосновый бор. Не проклятье хотелось ему услышать в будущем от жителей здешних, а слова благодарности.

Жизнь столкнула Краюхина еще с одной задачей: переправами через многочисленные речки. Не за горами весна, сев начинать, а тяжелая техника опять все переезды нарушила. Знакомое дело: ездит всякий, а ремонтировать, строить — никого не допросишься. Срочно пришлось созвать совещание руководителей, за каждым хозяйством закрепить участок — делайте дренажи, вбивайте сваи, наводите мосты, и чтобы не позже апреля все это успеть, а затянете — на бюро отвечать придется…

Всю неделю пришлось заниматься делами вплотную с утра до позднего вечера. На подстанции в Кудрине вдруг возникла утечка электроэнергии. Пять дней ушло, пока отыскали причину… В Тигровке нарушилась выпечка хлеба, надо было наладить завоз самолетом… В Сосновом строители жаловались на плохое снабжение молоком, что-де негде подстричься, сделать прическу, отремонтировать телевизор. Все справедливо. И напрашивался сам собой вывод: нужен сюда хозяин, умный, опытный человек. Вот когда Нефтеград строили, осваивали там первые промыслы нефти, тогда такой человек там был — Николай Филиппович Мержин. Далеко он виделся всем, и вовсе не из-за своего двухметрового роста. К нему тянулись, искали общения с ним.

Краюхин задумался: как бы сюда заманить Николая Филипповича?

Если бы Мержин пошел не в нефтяники, а в актеры, то лучшего исполнителя на роль рыцаря печального образа трудно было бы сыскать. У Мержина, правда, не было ни бороды, ни усов, но впечатляющая поджарость и голенастость, прямой острый нос, тонкой резьбы подбородок, весь выразительный облик его и особый духовный склад давали право на такое предположение. Честь, справедливость, достоинство ставились Николаем Филипповичем весьма высоко. Был он упрям, напорист и охотно иронизировал над собой, потирая полученные в схватке с высоким начальством синяки и шишки, не удивлялся этому и считал, что так с ним и быть должно, что это ему от роду написано, ибо «драчливый петух голенаст живет».

Знаток русского языка Даль толкует, что лицо человека представляет дары духовные и распределены они будто бы так: лоб — дар небесный, глаза — созерцанье, нос — постижение добра, а губы — хвала духовная. Как бы там ни было, но лицо Мержина действительно отражало суть его яркой натуры и впечатляющей внешности. Кто видел однажды Николая Филипповича, запоминал его на всю жизнь. А общение с ним оставляло след не только в памяти, но и в душе.

Будучи человеком до мозга костей деловым, имеющим прикосновение к истории сибирской нефти, а к Нефтеграду с его промыслами и полную причастность, Мержин не мыслил своего существования без музыки, театра, литературы, в которой умел отобрать интересное, истинно ценное. Изобразительное искусство он понимал не хуже иного аттестованного знатока-толкователя. И тем удивительнее, что заезжему известному скульптору он отказался позировать. А тот, познакомившись с Мержиным, понаблюдав за ним в деловой обстановке и непринужденной беседе за чашкой кофе, хотел высечь бюст из красного мрамора — именно этот материал, по мнению мастера, больше всего подходил к облику прославленного нефтяника.

Скульптор был седовласый, с приятным голосом и отточенными манерами. Доверие он внушал полное, и его порыв иначе как благородным нельзя было назвать. Он говорил:

— Да поймите, любезный Николай Филиппович, что сие для истории нужно!

— История потеряет не много без моего портрета, а точнее — не потеряет ничего, — уклонился Мержин от настойчивости ваятеля. — Не могу я часами сидеть истуканом, когда дела за ноги с кресла стаскивают. Миллионы тонн нефти из скважин выкачиваем, а каждая скважина — это как девушка: чтобы согласие было, ее надо обхаживать, гладить.

Скульптор смеялся и продолжал настаивать:

— Я бы после вам гипсовый слепок на память прислал…

— Конечно заманчиво, — лучился улыбкой Мержин. — Свой бюст я отправил бы к отцу с матерью на Кубань, посоветовал бы им прикрепить его к коньку крыши вместо резного петуха. — Задумался, чуть отвернувшись. — Вот тоже в родной дом заехать некогда, в письмах родители сетуют…

Так и не столковались они, скульптор и Мержин, в то время начальник нефтегазовых промыслов в Нефтеграде.

Гость уехал, но дело на этом не кончилось. Через месяц примерно Николай Филиппович получил распоряжение из области: выслать на имя скульптора две фотокарточки, в анфас и в профиль. Оказалось, что ваятель отступать не захотел, заключил договор с управлением культуры, взял под него солидный аванс и сказал, что скульптурный портрет нефтяника из Нарыма появится на академической выставке…

Фотографии Мержин выслал, бюст его из красного мрамора изваяли, выставили на обозрение публики и кто видел, тот сказывал, что получилось «и сходно, и здорово». Сам же Мержин себя в мраморе «не лицезрел» и слепка гипсового не получил, видать, скульптор обиделся на его несговорчивость. Переживаний на этот счет у Николая Филипповича не было, но шутка вырвалась:

— Не удалось мне собой петуха заменить на коньке родительского дома! Придется самому ехать.

И он в тот год выбрал время побывать на Кубани.

Мержин был с хутора, а находился хутор верстах в тридцати от большой станицы. Мать — колхозница, отец тоже, стало быть, и он колхозник, если смолоду приобщался к крестьянскому делу, днями пропадал у отца в кузне. По происхождению Николаю положено было всякое мужицкое ремесло знать и уметь. Ладно пахал и сеял, хлеб косил и траву, управлялся с конями, волами, ухаживал за фруктовым садом. И плотницкое ремесло ведал, и обувь тачать умел, хотя в мастера по сапожной части не вышел.

Хорошего видел мало, в раннем возрасте хватил голода, потом, едва начали сносно жить, война нагрянула, муки и смерть принесла. Целый год пришлось быть в оккупации. Неподалеку от хутора проходила та самая «голубая линия», где дрались наши с фашистами с мая по сентябрь сорок второго года: не хотели гитлеровцы открывать дорогу в Крым, да пришлось так драпать с «голубой линии», что и про Крым забыли.

Станицу и хутор брали румыны. Перед самым захватом отец Николая пошел в военкомат, но на врачебной комиссии его вновь признали негодным к строевой службе: сердце и легкие были надсажены в кузне, боль и одышка охватывали мужика. Отец переживал, что его не приняли даже в ополчение, но хутор свой не оставил.

Родитель имел привычку собирать в ящик всякие железяки. Захватчики делали обыск, добрались и до заветного сундучка кузнеца, нашли там среди разной дребедени патрон от маузера. Стали допытываться, где спрятано оружие, где находятся партизаны? Маузера у отца никогда не было, а где скрываются партизаны он тоже не знал. Фашисты поставили кузнеца спиной к стене хаты в большой комнате, били сапогами, прикладами. Лицо родителя было темно-серым от вьевшейся копоти, и руки такие же, огрубевшие от постоянной кузнечной работы. Скорее всего именно этот мужицкий вид и упрямство, с каким отец тихо, но твердо все отрицал, подействовали. Его оставили в живых…

Поправившись, отец ушел из дому, ему удалось добраться до фронта. Он стал пулеметчиком, участвовал в форсировании Одера, за храбрость получил две недели отпуска, побыл дома, вернулся. Тут же пошел проведать бойцов-товарищей, забрел на минное поле и подорвался… Он потерял глаз, ему искорежило ноги… Врачи не давали надежды на жизнь.

Но он выжил. После сам удивлялся и говорил нередко:

— Такой я живучий, что даже не верится.

Теперь отцу без году восемьдесят, еле ходит. Давно у него гниет нога. Врачи настаивают, чтобы отнять. Не хочет и слышать.

— Закат мой близок. Помру — похоронят. Но хочу в могиле лежать с ногами…

Родители воспитали в Николае уважение к порядку. Всегда тянуло его к дисциплине. Помнилось: если мать замечала за ним неряшливость, то говорила на это пословицей:

— Что за порядок — огород без грядок!

По-крестьянски просто, не обидно, а вразумительно.

Отец почему-то хотел, чтобы Николай стал инженером. Сын прилежно учился в станице Крымской и раз в неделю появлялся на хуторе у родителей. Набив немудреными продуктами рюкзак, напрямую через горы и балки вновь мерял шагами немалое расстояние до районного центра, где была десятилетка. Даже случайный транспорт не попадался тогда в тех местах усталому путнику. Да если бы и попался, платить за проезд было нечем. За квартиру Николай рассчитывался принесенными из дому продуктами.

Предложение отца стать инженером не выходило у Николая из головы, но когда аттестат получил, окончательно, кажется, понял, что место его в медицине. Мать поддержала, отец промолчал. Написал Николай Мержин запрос в Ленинградскую военно-медицинскую академию и получил оттуда короткий ответ: сдадите экзамен на «хорошо» и «отлично» — будете приняты. Не был уверен в то время Николай, что сдаст вступительные в такое солидное учебное заведение, не надеялся на свою подготовку.

И заметалась душа, стала выход искать и нашла. Черту метаниям подвел простой вывод: родители бедные, денег, чтобы квартиру снимать, нету, значит и трепыхаться насчет Ленинграда нечего. Ищи, голубь, место на такой крыше, где тебе подходяще будет.

И попала ему на счастье книжечка для поступающих в Грозненский нефтяной институт. Уверенно, гордо смотрел на него с обложки бравый парень, одетый в форменный китель с эполетами, и… обещал большую стипендию.

До Грозного близко. И в книжке написано так хорошо про поиски нефти, газа, про институт, где платят студентам по четыреста рублей в месяц (как раз послевоенная денежная реформа прошла) и в общежитии места дают.

Николай устремился туда и — срезался на немецком, который, как он был уверен, знал нисколько не хуже русского. И не добрал-то всего два балла! На редкость плотный был конкурс…

Что делать? Куда податься? Собралось их трое таких. Проговорили всю ночь напролет, а на утро скорее в Баку. И не прогадали: там в нефтяном институте был недобор.

Наука, известно, дело тяжелое. И давалась она крестьянскому парню трудно. Брал усидчивостью, мужицким упорством. Сдавал на стипендию каждый семестр, а то бы жить было не на что.

Диплом Николай Мержин писал по гидродинамике нефтяного пласта: как ее применять при освоении нефтяных месторождений. Тогда это считалось новым словом в нефтяной промышленности. Защита диплома прошла так успешно, что Мержина пригласили остаться в Баку при академии наук. Отказался:

— Надоели песок и пыль. По степям соскучился.

Уговаривать стали, но видят — напрасно. Распределили его в Татарию, и жену вместе с ним. К тому времени он уже обзавелся семьей. Последнее слово в их окончательном трудоустройстве осталось за министерством. И вот оттуда пришли направления: жене — в Краснодарский край, ему — в Среднюю Азию. Сгребся Мержин и махом, в Москву. В министерстве кадровиком сидел фронтовик. Не упрекал, внимательно выслушал и дал добро обоим супругам в Краснодар, в родные места Николая, но без должности, мол, приедете и определитесь на месте.

Оттуда, с краснодарской земли и началась житейская школа нефтяника Мержина.

В кармане диплом «с отличием», с ним можно добиться назначения и на командную должность, но Мержин скромно, приглушая свой приятно рокочущий баритон, попросил послать его туда, где можно года за два всему научиться. Таким местом был подземный ремонт скважин. И в наши дни, когда изобретено столько устройств и всевозможной техники, труд подземников гораздо сложнее и тяжелее, чем работа, скажем, вышкомонтажников. Но Мержин знал, куда шел.

С начальством он вступил в такой уговор: идет на подземный ремонт скважин простым рабочим, но чтобы в его бригаде никто не знал что он инженер. Ему хотелось пройти всю цепочку от рядового слесаря до инженера промысла. И задуманное стало осуществляться.

Бригадиром у Мержина был выпускник фабрично-заводского училища, достаточно опытный «ключник», как его называли ремонтники между собой, а Мержин ходил у него «на подхвате». Начало пятидесятых годов, известно, тяжелое время было, все вручную крутить приходилось, и у ремонтников скважин много имелось всяких ключей. Бригада шла третьей вахтой и располагалась на самом берегу Кубани. На спуско-подъемочных операциях у бригадира-фэзэушпика была отработана такая «метода»: чуть опустится ночь, он кричит:

— Технику не глушить, пусть гудит, а мы все до одного — спать!

А перед утром начинался жуткий аврал: гремело железо, визжали троса, бегали взмыленные рабочие, перекатывали, таскали трубы. За два часа успевали все нормы выполнить, но от изнеможения едва держались на ногах.

Работа с запарками, на износ, длилась для Мержина полгода. Бригадир-«ключник» был сильный парняга, себя не щадил и Николая, помощника своего, тоже не хилого, загонял в доску. Голубые глаза Николая от надсады синели, тень падала на веки, на белках проступали красные жилки, русые волосы (он их всю жизнь назад зачесывал) мокро мочалились, сползали на уши и щеки. Наверно, с тех пор прорезались у него морщины на лбу, а с годами углубились. Но с лица, помнит он, красный был, как чисто отмытый бурак, не то, что теперь — серая пыль легла. Что там! Тогда была молодость, крепость: сердце стучало надежно, с бодрым гулом гнало по жилам кровь…

Однажды на отдыхе «ключник» особенно пристально всматривался в лицо Николая Мержина. Наведет на него глаза — отведет, покосится — и снова взгляд спрячет. Почувствовал Николай, что бригадир о чем-то спросить его хочет и вроде робеет. Но «ключник» решился-таки.

— Правда, что ты, Николай, инженер?

— Откуда узнал?

— Сказали.

— Давно?

— Недавно…

Отступать было некуда, признался во всем.

Пройдя испытания, какие сам и назначил себе, Мержин получил пост оператора по добыче. Руководителем стал у него однокашник по институту. Николай Филиппович при встрече обрадовался:

— Толик, здравствуй!

Тот закряхтел, покраснел и ответил:

— Никакой я тебе не Толик! Обращайся ко мне только по имени, отчеству.

И здесь же отдал распоряжение брать в руки топор и идти рубить хворост, ибо, за неимением леса, хворост использовали для обустройства скважин.

Рубит Мержин хворост, в кучи стаскивает, а обида-жучок сердце точит… Но есть справедливость, есть! Без нее для одних жизнь была бы сладкой-сладкой, для других — как полынь, горькой, безрадостной. Так и произошло, по справедливой раскладке: Мержин по службе Толика обошел, стал на Кубани начальником промысла. Иной тут же закипел бы от злой памяти, отомстить постарался, но Николай Филиппович был не из таких. Все, чем обогатился, чему научился за добрый десяток лет, начиная со скамьи института, употребил для пользы общего дела. И говорили о нем на нефтепромысле так:

— Этого на мякине не проведешь! Он и в чужих делах разбирается не хуже, чем в собственных.

А других инженеров, случалось, вышучивали, да так еще, что хоть глаза завязывай и беги. Одной женщине, нефтянику с высшим образованием, звонят однажды:

— Беда! Принимайте срочные меры: кран-блок в забой упал!

Та подняла настоящий переполох, дозвонилась до начальника управления, просила помощи, дескать, невиданная авария приключилась.

Воистину «невиданная». Хохот поднялся на всех этажах и ступеньках управленческой лестницы, до боли в боках покатывались искушенные нефтяники. Кран-блок представлял собой махину около тонны весом, а забой — это дно скважины. Как могла провалиться глыба металла в узенькое отверстие, улететь в преисподнюю? Верблюду пролезть в игольное ушко было бы легче…

Такие бывали розыгрыши, так проверяли тех неискушенных, кто после вуза хотел сразу подняться высоко по службе и командовать, не испытав авралов с каким-нибудь лихим бригадиром-«ключником».

Получил Николай Филиппович Мержин на родной кубанской земле орден «Знак Почета». Вручали награду в Москве. Портрет его появился на Всесоюзной выставке. Едва эта волна приятностей поутихла, новая радость: предложили поехать в Индию на несколько лет, помогать дружественному государству осваивать недра. Но тут свалилось несчастье: ногу сломал. Загипсовали, сунули костыли. Книги читай, газеты — времени куча! И выудил вдруг информацию: в Приобье, на севере, богатые залежи углеводородов открыли. Болота, тайга — неимоверные трудности, но богатства начинать надо брать как можно скорее, ибо грядет энергетический голод, и коснется он всего мира… Газета звала отважных ехать в Сибирь, не пожалеть сил и знаний для такого великого дела.

Шел тогда 1962 год.

— Ты что, инженер, задумчив? — спросил за обедом отец.

— Нефть большую в Сибири открыли…

— Не туда ли и ты собираешься?

— Подумываю.

— Господи-боже! — воскликнула мать и заохала. — Хочешь в ссылку себя добровольно загнать?

— Еще «на каторгу» скажете! Если коснется, то я не боюсь Сибири. Готов туда ехать.

Желание созрело с течением времени, но отправляться в далекий край с бухты-барахты, не разведав брода, было все-таки страшновато.

И послали тогда одного «ходока» — краснодарца Ивана Ивановича. Был он и старше, и опытнее. Ступай, сказали ему, все разузнай ладом и дай сюда знать. Перед дорогой сели застольничать в доме Мержиных. Мать Николая Филипповича постанывала, едва не плача, говорила:

— От фруктовых садов, от тепла — в неведомую Сибирь собрался! Не потеряйся хоть там, Иван Иванович, напиши…

Проводили Ивана Ивановича, и он точно сгинул. Месяц нет от него вестей, другой… Давай искать его, названивать. В Тюмени сказали, что такой-то в Березове…

Дозвонились однажды — экая радость была! Говорил им Иван Иванович:

— Приезжайте. Дома построили… Скоро будем бурить…

Снимались с насиженных мест разом и вместе: Мержин с семьей и жена Ивана Ивановича с детьми. Ходоку телеграмму дали, чтобы в Тюмени встречал…

Прилетели. Встретились с ходоком своим радостно. Тот их в гостиницу сразу повез, устроил и на другой день убрался в Березово, в историческое селение, куда загнала когда-то судьба Меншикова, генералиссимуса, «полудержавного властелина». Мержин вспомнил об этом и просил начальство отправить их поскорее туда на работу. А ему отвечали, что не стоит спешить…

— Но мы приехали не в гостиничных номерах бока пролеживать!

— Хорошо, — говорили в Тюменском совнархозе. — Как вы хотите попасть в Березово?

— Самолетом.

— А лучше — водой. Пейзажи посмотрите здешние…

— Сколько на пароходе плыть?

— Да без мала недельки две…

— Опять заставляете нас прохлаждаться? А нефть когда добывать? — Мержин бледнел лицом.

— Успеется…

Медлительность эта была непонятна Николаю Филипповичу. Тюмень, в те годы мало чем примечательный деревянный город, они уже давно исходили вдоль-поперек и стали скучать, даже отчаиваться. Зачем приехали? Кто их тут ждал? Иван Иванович вообще повел себя странно: даже детей и жену не взял с собой в Березово. Что все это значит?

Мержин проявил характер, как следует поднажал и — вот он, трап самолета: проходите, покорители нефтяного приобского севера, занимайте места согласно купленных билетов…

Прилетели в Березово, выгрузились. Иван Иванович был тут уже начальником укрупненного нефтегазодобывающего промысла, распорядился транспортный тягач подать. Влезли в него с детьми, узлами и чемоданами. Загрохотало, рванулось — поехали.

Тряслись недолго. Вылезли, огляделись: кругом тайга, глухомань. Сам поселок стоит в отдалении, при слиянии Вогулки и Сосьвы. Но где дома для нефтяников, газовиков? А нету их! Там, где им быть должно, только еще лес вырубили… Настроение гнетущее, погода паршивая, дождь вперемешку со снегом, ветер насвистывает, как Соловей-разбойник. Принялись краснодарцы ходока своего костерить. Ах ты, Иван Иванович, нечистая твоя сила! Куда заманил, завез? Одни были бы, а то с детьми малолетними, — вон как озябли, дрожат. Что дальше-то будет? Поглядывают на Ивана Ивановича, а на него эта ругань вроде как и не действует. Да еще стал язвить и покрикивать:

— Я тут прозябаю, и вам для закалки не повредит! Захотели ковровой дорожки? Ее никому тут не стелят. Дороже то, что выстрадаешь…

— Мы тебя раньше таким не знали, Иван Иванович, — сказал Мержин. — Изменился ты что-то быстро в худшую сторону.

От слов этих Иван Иванович не попятился и так отвечал:

— Надо уметь перешерститься: в будень изнанкой, в праздник лицом.

Не так и мудрено, а верно: что-то происходит с Иваном Ивановичем, что-то в нем нехорошее вывернулось.

Много позже жизнь ясность внесла. Оказалось, Иван Иванович здесь подругу себе завел, спал на мягкой постели, ел румяные пирожки, запивал молоком. Ну, случилось такое, влюбился мужик или там спутался, с семьей развестись решил, тогда честно скажи об этом. К чему было жену и детей сюда вызывать, заставлять их невзгоды терпеть напрасные? Ну не дрянь ли ты после всего такого, Иван Иванович!

Мержин, по натуре, своей, негодовал не за глаза, а в глаза выговаривал старому приятелю. Выпал «ходок» из души Николая Филипповича… Выпасть-то выпал, а дела общие нужно было им продолжать. Мержин, как главный инженер этого укрупненного нефтегазового промысла, по положению был правой рукой Ивана Ивановича.

Николай Филиппович все еще жил в конторе, куда Мержиных поселили с момента приезда. Днем — рабочий кабинет, ночью — жилая комната.

Беспорядка, неразберихи на производстве хватало. Зима подступает, а буровые вышки, другое ценное оборудование на берегу Вогулки в разобранном виде лежат. Надо бы все это перевезти, смонтировать и освоить уже пробуренную скважину. Освоить и дать первый газ рыбоконсервному комбинату. Задача была не только трудная, но и опасная: мало опыта, приходилось на всякие нарушения идти из-за отсутствия нужного оборудования. И все-таки зимой газ пустили, вспыхнул далеко за рекой первый факел…

А зима была — до пятидесяти шести градусов мороз доходил. С удивлением смотрел Мержин, как лопаются на куски при ударе металлические трубы. Ночью на улицу выйдешь — тишина сковывающая, висит большая луна (такой на Кубани не видел), небо низкое и звезды — по кулаку, кажется, протяни руку и достанешь. И когда долго стоишь в этой ночной стуже, то начинаешь вдруг слышать шелест: это от выдыхания образуются льдинки, летят мимо уха и звон издают шелестящий…

Работали много и сделали главное: проложили газопровод длиною в три с половиной километра от скважины до рыбоконсервного комбината. Завершали его в предзимье, по рекам шуга ползла, в лесу лежал снег, ханты уже пересели с лодок на нарты, гоняли оленьи упряжки.

Настал момент испытания газопровода. Никто никого об этом не оповещал, но людей собралось несмотря на ночное время сотни две. По всей трассе стояли газовики с ракетницами, чтобы выстрелами давать знать о прохождении газа и выталкивании воды из трубы… Шипело, фыркало, плюхало и вспыхнуло вдруг, взметнулось пламя и осветило окрестности. Ханты с оленьими упряжками сначала было шарахнулись врассыпную, но скоро вернулись опять наблюдать за необычной работой: любопытство перебороло страх.

Газ пришел помогать жителям забытого богом Березова. Рыбозавод был единственным здесь предприятием. Для строительства новых корпусов ему требовался кирпич. Завозить далеко, удобнее делать на месте. И решили для этого газ применить. Пустили работать горелки — оказалось, не те. Нашлись умельцы и, с грехом пополам, соорудили свои. Горели они и шумно, и ярко, но режима, какой требовался, сразу задать не могли: где получалось нормально, где глина не пропекалась, где был перекал — шел брак. «Золотую середину» искали упрямо и мало-помалу нашли наконец: кирпич выпекался доброго качества.

Газ пошел и на обжарку рыбы в консервном цехе, на котельную. Случались смешные моменты. Прибегает однажды директор рыбоконсервного, заявляет испуганно:

— Прекратилась подача газа!

— Не может быть!

— Из трубы дым не идет…

За долгие годы директор привык, чтобы труба в котельной завода дымилась денно и нощно. Не укладывалось пока в сознании, что газ, сгорая, дыма и копоти не дает…

Мержин настраивался на бурение первых скважин в Березове, но за тот год, что он там прожил, пока его не отозвали в Тюмень, до буровых работ дело не дошло. Потому что центр тяжести переместился на Игрим, куда Николаю Филипповичу вскоре пришлось часто летать с проверкой…

Действительно, время катилось, дела на тюменщине росли вширь и ввысь. Не успели оглянуться, а уже возникло объединение «Тюменьнефтегаз», а вскоре и главк, ибо миру явились Шаим, Сургут, Самотлор, Мегион и другие места, которые вкупе и назывались по праву «открытием века». Начальником главка стал Виктор Иванович Муравленко. Однажды он пригласил Мержина к себе и спросил:

— Какая работа тебе по душе? Выбирай.

— Я нефтедобытчик. Но могу остаться и начальником отдела газа.

— У меня возражений нет, — кивнул Муравленко, — Но ты познакомься пойди с главинжем объединения и главинжем главка.

Заходит к ним Мержин, сидят в одном кабинете два главных инженера, о чем-то беседуют. Едва он дверь приоткрыл, умолкли. Который в объединении главный, раздраженно спросил:

— Тебя стрелять или вешать?

Усмехнулся по-обычному Мержин, заговорил с рокотком, хрипловато:

— За что такая немилость, пока не ведаю. Но всяк человек в чем-то грешен. Если приговор уже вынесли, то лучше стреляйте: быстрее конец.

Шутку его не приняли, он это увидел по лицам сидящих.

— Вот что, — сказал главный инженер главка, отчеканивая каждое слово, сдвигая брови. — Я не дам тебе должности начальника отделения добычи газа. Иди простым специалистом. А не хочешь — можешь увольняться по собственному желанию… в связи с реорганизацией.

Окатили холодной водой, а жарко стало. Мержину не хватало малости, чтобы взорваться. Но пересилил натуру, вышел внешне спокойным. Хотя внутри все кипело, угомонил себя, начал рассуждать, прикидывать. Во-первых, кого-то на его место уже нашли. Конечно того, кто главинжу поближе, а может даже и породнее. Во-вторых, начальник главка, давая ему назначение, не посоветовался с главным инженером. Тот обиделся, повернул по-своему. Но ведь это амбиция, грубость, граничащая с недалеким умом. В конце концов, Мержин давно уже не мальчик, пережил, испытал немало всего, стаж за плечами солидный и дело свое исправно ведет. На Кубани работал — в почете ходил. Здесь три года без отпуска, без выходных. Долг понимает, долг исполняет, так зачем же вожжами дергать и понужать, как савраску? Ранила душу несправедливость. Надо еще раз зайти к Муравленко…

У Мержина о Викторе Ивановиче сложилось четкое впечатление: человек государственный, далеко видит. И манеры — иным поучиться. Не шумит, разговор ведет мягко, с полуулыбкой. Мержин к нему пришел на прием, но попал не в струю: Муравленко был чем-то сильно расстроен, от него пахло сердечными каплями. Слушал и хмурился. Ответил с досадою:

— Вопрос твой действительно в компетенции главного инженера.

— Я понимаю. Но зачем на меня было спускать с порога полкана? С первого шага выказывать такой недружелюбный тон? Теперь посудите, Виктор Иванович, как мне работать с ним? Без причины грызть будет, а если причина вдруг? Хана мужику!

— Что предлагаешь?

— В главке, я знаю, скоро будут создаваться новые нефтегазодобывающие управления. Прошу меня направить в одно из них.

Муравленко кивнул, досада стерлась с его лица.

— Это в моей компетенции. Я обещаю… Кстати, Викентий Кузьмич Латунин, первый секретарь обкома партии соседней области, ставит вопрос о создании у них такого управления. Так что готовься, а пока трудись там, где укажут твои непосредственные начальники…

Успокоенный, с раскрепощенной душой, Николай Филиппович вышел из главка. Когда неприятность отринута, настроению возвращено желанное равновесие, то хочется плечом потеснить гору. Но и щелчка бывает достаточно, чтобы вышибить иного человека из этого бодрого состояния. И часто такие щелчки падают непредугаданным градом…

Мержин еще не успел дойти до своего рабочего места, как его догнал сослуживец и, перепуганный насмерть, сообщил:

— На Пунге открытый фонтан, колоссальнейший выброс газа!

Николай Филиппович кинулся выяснять подробности.

Буровики пробурили скважину, обсадили колонкой. Перед сдачей в эксплуатацию скважину промывают. Ее и промыли, но не продули задвижки, осталась вода. А мороз на беду ударил крутой — за сорок. Одна из задвижек треснула, от лудла (есть там такая деталь) оторвало кусок, и газ начал играть — вырвался в это отверстие под давлением сто пятьдесят атмосфер. Вина была не на совести добытчиков, а на совести буровиков, и Мержин срочно позвонил их начальству, сказав:

— У вас открытый фонтан! Принимайте меры!

А Муравленко в известность не поставил, подумал, что достаточно и того, что буровики знают. И попал впросак. Начальник главка вскоре потребовал немедленно явиться к нему.

— Как это так? — строго спросил Муравленко. — Я от других узнаю, что у тебя на Пунге авария!

— Виктор Иванович, не у меня. Мы от буровиков скважину фактически еще не приняли, никакой бумажки о ее сдаче не подписывали.

— Ладно. Срочно лети туда и устраняй аварию…

Мержин хорошо мог представить себе, что значит выброс газа. Газ коварнее нефти, когда он выходит из подчинения. В мыслях ему рисовалась картина страшная, но то, что Николай Филиппович увидел воочию, ошеломило его. От Игрима скважина находилась в тайге, но рев извергающегося газа был слышен от взлетно-посадочной полосы, с расстояния пяти километров.

Явившись на место аварии, Мержин увидел, что сырой газ выбрасывает воду, и она тут же схватывается морозом. Все в тумане, в удушливой сырости. В том направлении, куда ударяла струя, наросла глыба льда. С каждым часом ледяная гора увеличивалась, и вот уже фонтан, разбившись об этот монолит, поворачивает туда, где работают люди. При таком положении всех утешала только одна мысль: спасение, что нет пламени. Вспыхни огонь, и авария усложнится вдесятеро. Пришлось бы тогда вызывать специальную команду и делать взрыв, чтобы оторвать пламя. Подобной аварии в практике Мержина не было. Но вспомнились описания похожих случаев, где говорилось, что и взрыв не всегда помогает…

Ледяная все нарастающая скала мешала нормально работать. Ее разрушали ломами, потому что бульдозером было нельзя: газ мог в любое мгновение вспыхнуть от выхлопной трубы. Накаленный морозом металл срывал с рук кожу. Промозглый воздух перехватывал сбивчивое дыхание.

В зоне струи и того тяжелее было: образовавшийся вакуум буквально затягивал человека. Соблюдали великую предосторожность, иначе любая оплошность могла привести к гибели. О жуткой силе струи можно было судить по тому, как сдирала она с рук верхонки — слоями, волокнами, точно ножом. Верхонок натягивали по пять пар.

С открытым фонтаном газа боролись больше недели. Сколько раз подводили задвижку, массивную, многопудовую, но она отлетала, точно пушинка…

И все же фонтан закрыли! Наступила мертвая тишина после адского воя.

Люди не узнавали себя. У кого онемели зубы, язык и десны от виброзвука. Поднесут ко рту кружку с чаем, а губы как замороженные: глотать тяжело и вкуса язык не чувствует. Другим казалось, что у них шевелятся волосы, шапка сползает, «глаза вразбежку и мозги набекрень».

Теперь, когда джинна снова загнали в бутылку, законопатили в преисподней, можно было дать волю шутке, смеху. И находились, как и всегда, остряки, мастера на забористые словечки, но все равно бравада была натужная, какая-то жеваная.

Тишина и мороз поглощали малейшие звуки. Вскоре площадка на буровой опустела.

С Мержиным дело совсем было худо. До Игрима от буровой он еще держался, а когда из машины вылез, то еле устоял на ногах: они сделались ватные. Заставил себя встряхнуться, что-то даже сказал веселое и повалился на снег, теряя сознание.

«Удар? Или просто обморок?» — спрашивали себя те, кто нес его длинное тело на руках до ближайшей избы.

Навстречу им вышел хромающий ханты, распахнул дверь, показал на кровать. Мержина положили, хозяин избы накрыл его меховым одеялом, помог снять унты, подтолкнул вторую подушку под голову. Острый нос Николая Филипповича заострился еще сильнее, сжатые губы обескровились, кожа лица посерела. Время близилось к ночи. Врачей на вертолете привезут только утром. Ханты сказал, что он за больным доглядит, даст лекарство и чаю согреет, он понимает, сочувствует: сам инвалид, провоевал почти всю войну, пока ноги не лишился.

— Худо болеть, шибко худо, — заключил ханты.

Сознание к Мержину то возвращалось, то уходило. Он улавливал звуки, но не в силах был открыть глаза. Ноздри ему щекотали терпкие запахи шкур, к ним примешивались мягкие ароматы запаренных трав, которыми ханты поил его из деревянной плошки. Слух Мержина различал лай собак в поселке и поскрипывание протеза хозяина дома, когда тот прошагивал в комнату. Ханты страдал одышкой, и Николай Филиппович отмечал в своем оглушенном сознании, что он сдерживает дыхание, подходя к постели, чтобы просунуть руку под одеяло и осторожно ощупать ноги больного… Мержин чувствовал его прикосновение, и в голове отрешенно мелькало: «Жив… Пока жив… Да и жив буду!» В нем укреплялась, росла та сила, которая так необходима больному, чтобы выпутаться из липких тенет недуга…

К утру Николай Филиппович, кажется, полностью оправился от удара, согласился еще выпить настоя из трав и поесть отварной нельмы. Благодарил хозяина, пожимал его сухую, костистую руку.

— А правда, — сказал он, — живот смерти не любит!

— Понимай! Шибко тебя понимай! — одобрительно вскрикнул ханты, сидя на крашеной лавке у печи.

Прибывшие березовские врачи поставили Мержину два укола подряд и начали охлаждать его пыл.

— У вас неладно с сердцем. Вы, товарищ, не транспортабельны.

А он, несговорчивый, долговязый мужчина, уже натягивал полушубок на плечи и повторял:

— Я настаиваю… Я за себя отвечаю… Могу дать расписку… Если буду шататься, прошу поддержать под руки… Но никаких носилок! Еще чего не хватало! Жена узнает — из дома выгонит.

Он так и ушел к вертолету своим ходом. Когда в Березове сняли электрокардиограмму, поставили точный диагноз: нарушение кровообращения третьей степени. Возникло оно от нервного перенапряжения.

Отлежал он в тюменской больнице месяц. И опять, как тогда на Кубани, когда с переломом ноги костылял, узнал из газет, что в соседних нарымских землях открыты еще нефтяные фонтаны, на Васюгане, на Вахе, в Кудрине. Значит, быть и там нефти и газу. Вспомнился последний разговор с начальником главка. Хорошо, если Муравленко доложил о нем Латунину… И так стало охота в Нарым — просто неудержимо…

Он увидал Муравленко при входе в здание главка.

— Как здоровье, герой Игрима? — полушутливо осведомился Виктор Иванович.

— Превосходное. Могу поднимать гири левой и правой, ио это пустое дело. Есть поприще, где силы потратить не жаль!

— Уж не бежать ли куда собрался?

— Передвинуться. Чуть южнее Самотлора.

Начальник главка на минуту задумался.

— Отпустите в Нарым, исполните обещание! — вырвалось у Мержина.

— Да охотно, голубчик. — Глаза их встретились. — Тебя там уже и ждут!

— Без шуток?

— Они здесь не к месту…

Мержин мог отсчитывать удары своего пульса, не притрагиваясь к руке.

И министр возражать не стал, отдал приказ о назначении Мержина главным инженером нефтепромыслового управления в Алешинском районе.

Алешино понравилось Николаю Филипповичу без оговорок: стоит на Оби просторно, дома рублены крепко, из сосны и лиственницы, растянулись вдоль чистых, широких улиц. Походил, погулял, осмотрелся. Его замечали, оглядывались: и ростом высок не в меру, и одет не по-здешнему — в черную шубу до пят, с оборками.

Положение обязывает явиться в райком партии, обговорить все вопросы, задачи. Николаю Филипповичу вменялось в короткий срок начать разработку Соснинского месторождения.

— Мы вам рады, присаживайтесь, — грудным, звонким голосом заговорил первый секретарь Матвейкин, круглолицый, с сибирским румянцем, с мерцающей улыбкой и настороженностью в горящих, слегка раскосых глазах. Он был из местных, работал на разных должностях тут давно. Мержин слышал о нем, что Матвейкин человек с оглядкой, но, если не будут мешать, свою линию проводить умеет. — Настало время развивать у нас новую отрасль промышленности, — продолжал секретарь. — А то что здесь? Лес в больших объемах не рубим, ни одного леспромхоза нет. Звероводство, охота, рыба. И вдруг узнаем, что по золоту ходим! — Матвейкин подался вперед, почти лег грудью на стол и снизил голос. — Да, узнаем об открытии нефти и газа! Понимаете, всплеск какой это вызвало? Составляем записку, что, мол, пора и нам рукава засучивать и начинать свои недра осваивать. А бывший первый секретарь обкома Марченко, — Матвейкин сошел на шепот, — звонит по телефону и спрашивает: «Вам там что, больше делать нечего?» И вся наша взбудораженность, радость померкли…

До Матвейкина в Алешине первым был Михаил Дмитриевич Вялов, тоже из коренных нарымцев. Постучался он тогда к секретарю обкома, доложил, что приезжает из Тюмени московская комиссия для разговора о том, где строить город нефтяников. Вялову дан был ответ: «Лови рыбу, а где город поставить — решат без нас». Родом Вялов из Парамоновки, край свой любил до сладкой болезненности. Ответ «лови рыбу» его больно за душу царапнул. Уехал из обкома в Алешино, заказал разговор с председателем облисполкома Васильевым. Спрашивает:

— Иван Фролович, есть у нас в крае патриоты, или начисто вывелись?

— Почему ты задаешь такие вопросы?

— А так и так… — И пересказал ему все.

— Я сегодня же у тебя буду! — ответил Васильев.

Собралась через день в Алешинском райкоме партии комиссия. Вялова спрашивают, где, по его мнению, строить город?

— В Алешине, — отвечает первый секретарь не задумываясь.

— Далеко.

— Тогда близ деревни Стрижи.

— От Оби в стороне. Не подходит.

— Подходит вполне: там протока всю навигацию судоходная. И мы не согласны, чтобы нашу нефть от нac уводили.

Спокойно, твердо вел разговор Вялов с московской комиссией.

— Вы не совсем правильно понимаете политику партии и правительства, — заявил ему один из членов комиссии.

— Это с какой стороны подойти, — возразил Вялов. — В программных документах сказано, что развивать края, области на основе имеющихся там природных ресурсов. Кто же тогда неправ?

Тут подал голос Васильев, до той поры молча сидевший в сторонке:

— А почему вы, товарищи члены комиссии, решаете такой важный вопрос на уровне района, а не на уровне области?

— А вы кто будете? — спросили занозисто.

— Я председатель облисполкома. У меня есть предложение перенести разговор в областную инстанцию…

Потом была здесь вторая комиссия, научная, по производительным силам Западной Сибири. Два академика были — Лаврентьев и Трофимук. Знаменитый нефтяник, Трофимук предложил показать им фонтан. Лето, жара, все в белых рубашках… Крутнули задвижку — брызнула нефть. Трофимук плечами пожал, говорит — слабо! Вялов мигнул, открыли на полную мощь, и вырвавшаяся нефть окатила стоящих с головы до ног. Показывать так показывать! Сомнений уж больше не было: есть, есть нефть в Нарыме!

Мержин все эти факты уже разузнал у местных нефтяников, слушал Матвейкина и согласно кивал.

— Тут вскоре первым секретарем обкома стал Викентий Кузьмич Латунин, — продолжал алешинский секретарь райкома. — Вы, Николай Филиппович, с ним еще не знакомы? Ну, поедете на бюро утверждаться — познакомитесь. Латунин и начал раскручивать колесо. И вот теперь затевается крупное дело! Начинайте, беритесь за гуж и тяните. Райком партии будет оказывать вам полную поддержку…

После пространного разговора Матвейкин проводил Мержина до приемной, подождал, пока тот оденется, и попрощался с ним дружелюбно. Однако было заметно, что он недовольно косится на длиннополую шубу. Когда вышли, Мержин спросил товарища из промышленного отдела райкома:

— Так мило потолковали, а под конец — взгляд косой… В чем дело?

— Николай Филиппович, все отлично, — тихо сказал товарищ. — Только вот ваша шуба…

— Моя бекеша? — воскликнул Мержин. — Бесценная вещь! — И артистично встав в позу в пустом коридоре, забаритонил: — «Славная бекеша у Ивана Ивановича! Отличнейшая! А какие смушки! Фу ты, пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Я ставлю бог знает что, если у кого-либо найдутся такие!» Помните?

— Знакомое что-то, — смутился работник промышленного отдела райкома. — И все-таки вы бы сменили… эту бекешу. У нас в Алешине в ходу ватники, полушубки, собачьи дошки…

Разговор неожиданно принял шутейный оборот, и Мержин, сам мастак пошутить, посмеялся, подкинул еще вопрос:

— А зеленый мой френч — ничего, удобоприемлем? Вообще я люблю голубое, зеленое. Что с меня взять — южанин, не обращенный еще до конца в северянина. Но обращусь, даю слово! И бекешу свою надевать стану только для розвальней. В санях в буран в ней — милое дело. Проверена на просторах Березова…

А розвальни вскоре и в самом деле понадобились. Матвейкин — в расписной кошеве, дуга резная, раскрашенная и с колокольчиком. Сбруя, хомут блестят натертыми бляхами. У Мержина упряжь проще, зато конь такой же гнедой, как у секретаря райкома, и такой же холеный. Ехали они на маленький аэродром поселка Алешино встречать Викентия Кузьмича Латунина, впервые решившего посетить эту самую дальнюю оконечность нарымской земли.

Усаживаясь с Матвейкиным в кошеву, Латунин ему говорил:

— Я с детства люблю лошадей, в деревне родился и рос. Но нынче на таких средствах передвижения мы далеко не продвинемся и нефтяных промыслов не освоим

С тех пор, когда в Алешине появлялся Викентий Кузьмич, для него заблаговременно вызывали вертолет из Тюмени.

Месторождение Советское, расположенное в пределах нарымской земли, тюменцы не хотели отдавать в чужие руки, но Латунин и тут наложил свою крепкую длань, категорически заявив:

— Это значительная нефтегазоносная площадь, и мы будем ее разрабатывать самостоятельно. Если бы у нас не было углеводородного сырья в других местах! Но оно есть…

Под контору нефтяникам отдали старое здание рыбоконсервного завода. Подладили, перестелили полы, перекрыли крышу, «загнали тепло» и — в тесноте, да не в обиде — кое-как разместились. А специалистов расселили кого куда. Жили и в поссовете, и в клубе, и по частным квартирам.

Мержина подселили к деду с бабкой. Дед любил выпить и пофилософствовать, а бабка не уставала «строгать» его за лютое пристрастие к хмельному, хотя сама же ставила бражку и покупала ему вино. Частенько Николай Филиппович наблюдал такую картину: за непокрытым, но чисто выскобленным столом сидит кудлатобородый дед, перед ним нож-косарь и обструганный до хребтины мороженый муксун. Хозяин пил и закусывал строганиной. Во хмелю он ругал тех, кто «сгрудил села», стаскал их в кучу, что поэтому исчезают деревни, заимки, что государству такая «политика» наносит вред. Нередко постоялец в разговоре поддерживал старика, но всегда возражал против пьянства, советовал ему поберечь здоровье. Старик соглашался, что «ее, родимую, всю не перепьешь», на какое-то время прекращал загулы, а потом начинал сызнова. Кончилось тем, что Мержин переселился на другую квартиру.

Еще не оправившись как следует от болезни, Николай Филиппович ушел в работу, она просто проглатывала его. Нужно было вмешаться в одно обстоятельство — уладить вопрос с неким Турмановым, заместителем начальника нефтедобывающего управления. Крикливый больно, а дела решать неспособный. Больше других против него восставали буровики. Мержин собрался подать докладную на имя начальника главка, но буровики опередили его, отослав Муравленко телеграмму, где открытым текстом было изречено:

Реакция на телеграмму буровиков в главке была здоровой: Турманова освободили от занимаемой должности, а вскоре приехал первый заведующий промыслом Подгорный Иван Николаевич. Это был богатырь, махина и, как все сильные люди, имел характер распахнутый, отличался веселостью и добродушием. Он не кричал, его понимали с намека и полуслова. Никто, кажется, не сомневался, что Подгорный не только сдернет тяжелый воз с места, но и повезет его по непроторенной дороге.

Подгорный был нефтяник, земляк Мержина. Они быстро сошлись, обговорили главное. А состояло это главное в том, что в самые морозы предстояло подключить на промысле три скважины. А чтобы их подключить, нужна была огромная подготовка. О нефтепроводах тогда еще только мечтали, и нефть планировалось перевозить в танкерах. К этому и стали готовиться со всей тщательностью. Подгорному поручили самую ответственную задачу: по неизвестному маршруту, через болота и урманы доставить необходимое оборудование из Нижневартовска, который нефтяники тогда уже успели обжить. Оборудование и предназначалось как раз для обвязки первых намеченных к пуску скважин.

Стали Подгорного снаряжать в дорогу, Мержин ему и говорит:

— Зима нынче опять крепкая, а у тебя шубейка больно уж легкая! Давай на время поменяемся? Возьми ты мою бекешу, в ней нигде не замерзнешь.

Поменялись. И это имело потом свой неожиданный результат.

В Алешине появились транспортники, в основном сбродный люд, «бичи-рвачи». Наработают на целковый, а глотничают, чтобы наряды им закрыли по меньшей мере на червонец. Мержин это, как говорится, усек и начал им давать сам задания, выплачивать зарплату. И в первую же получку бичи покатили на него скопом, орали, брали на горло:

— Урезал! Трудовую копейку зажал! Мы тут гнемся, как бычий хвост, а ты руки в брюки разгуливаешь!

И прибавляли цветастые матюки.

— Вы из меня «горловые» деньги не вырвете и клещами, — заявил Мержин спокойно и твердо. — Я вам ни рубля не позволю у государства украсть. Колеса вашей блатной телеги маслом не стану мазать! Сам начинал рабочим и знаю, почем фунт изюму.

Ему пригрозили. Он на это махнул своей длинной рукой: пуганый, мол, видал прохиндеев почище.

В конфликт с бичами Мержин вошел до отправки Подгорного, а когда Иван Николаевич вернулся и понес ему отдавать бекешу, то попутно рассказал Мержину новость.

— Будь осторожен. Мне сказали, что бичи за тобой охотятся. Кто-то из них проболтался, мол, тебя проиграли в карты и у моста ночами караулили.

— Да, я видел не раз: ходили какие-то тени, — призадумался главный инженер нефтепромысла. — Что ж, может быть, может быть… Теперь понимаю! Караулили-то бекешу, а я в твоем полушубке ходил. Ну, спасибо, Иван Николаевич! — Мержин смеялся и обнимал за плечи Подгорного, а сам думал: «Надо с этими паразитами дело кончать!»

Путями окольными выяснил, что верховодит всем этим кагалом бывший экономист, человек башковитый, но опустившийся. О совести у такого уже не спросишь, ее собаки съели. Жили бичи в клубе и довели помещение до омерзения: зайти туда нормальному человеку было оторопно, а уборщица даже плакала. Пришла она как-то к Николаю Филипповичу и попросила пойти-взглянуть, до какого свинства можно докатиться.

Мержин зашел. Накурено, смрадно, полумрак. Духарики эти валяются по углам невменяемые… Посреди пола нагажено… Задыхаясь от гнева, Мержин вырвал из кучи крайнего, поставил на ноги.

— Убирай! Хоть языком вылизывай!

Куча пьяных зашевелилась… Кто-то подал пропитый, осипший голос и тут же смолк… Краем глаза главный инженер усмотрел: один крадется к нему вдоль стенки с ножом. В сердце толкнулся страх, но Мержин не оглянулся, не побежал. Произойди такое, вся эта свора заулюлюкала бы, засвистела, и попробуй тогда совладать с ней.

— Подступай! Да смелей, не крадись, — продолжал Мержин ровным голосом. — Я тебя не боюсь. — Резко выбросив руку, добавил: — Дай сюда нож!

Нож холодно лег в его пальцы — самодельный клинок, черный, с наборной плексигласовой рукоятью. Просунув лезвие в щель пола, он надавил сбоку на рукоять — хрустнуло, дзинькнуло. В следующую секунду, ухватив нападающего за шиворот, подтащил его к выходу и сбросил с крыльца. Тот врезался головой в поленницу, от удара дрова раскатились, привалили его, вмяли в снег. За спиной Мержин услышал:

— Начальник! Твоя взяла…

— Это ты верховодишь всей этой кодлой? Ты — бывший экономист?

Неопрятно одетый, небритый субъект исподлобья глядел на него пьяными, закисшими глазами.

— Можно было… давно догадаться! — Цвиркнул слюной под ноги себе и хмыкнул.

— Получайте расчет и убирайтесь отсюда к чертовой матери!

И трех дней не прошло, как горлохваты эти и пьяницы «откочевали» из Алешина дальше на север…

Из Мегиона прислали хорошее пополнение, и началась серьезная подготовка к бурению. А строители накапливали материалы и силы, чтобы в лето начать ставить жилье на том месте, где был спланирован Нефтеград. Поступили палатки — поставили, энергопоезд пришел — запустили, дали свет первым жителям, а их насчитывалось уже без малого две тысячи. Надо было кормить, одевать, создавать мало-мальски сносные бытовые условия. Начали изживать пьянство. Мержин настоял перед снабженцами, чтобы не завозили спирт, водку, а лучше сухое вино. Обком партии поддержал. Латунин был вообще за полный запрет алкогольных напитков, за трезвое общество.

Сухого вина — венгерского рислинга — в Алешино завезли несколько барж. Было оно разлито в большие бутылки — высокие, с узкими горлышками. Бойкие на язык назвали эти бутылки «мержовками». Главный инженер нефтепромысла посмеивался…

В деревне Соснино, откуда предстояло брать нефть, находилась плохонькая базенка, принадлежала она нефтепроводчикам. Когда трассовики откочевали в иные края, базенку заняли добытчики нефти. Зимой она худо-бедно устраивала, а в лето 1966 года нагрянуло страшное наводнение и затопило кругом пространство необозримое. Против межени вода поднялась на десять метров. По залитым улицам деревень ходили катера. Течением рыло яры, уносило дома, склады, сено. Коровы — на плотах, кормить нечем. По островам рубили тальники, молодые побеги осинника, — тем и спасали животных. Люди ютились на гривах, по высоким местам в шалашах и палатках, жгли день и ночь костры: обогревались, готовили пищу и отгоняли гнус. Комаров навыпаривалось — тьма. Вода принесла тогда много бед. Такого наводнения не было с сорок первого года.

Мержин и вся его служба перебрались на композитный лихтер. Самоходная баржа с трюмом в три метра глубиной стала прибежищем добытчиков нефти. В трюм спускались и подымались по крутой металлической лестнице. На лихтере поселились все те, кто занимался предпусковыми делами: скоро должна была пойти первая нефть. Перевозка, как и было намечено, лежала на танкерах. Работы всем — успевай поворачиваться. Жили скученно, но не скучно. Койки в три яруса не помеха! Шутили, что, мол, на лихтере коммуна, где все общее — посуда, одежда и… жены. В действительности на композитном лихтере держалась строжайшая дисциплина, соблюдался завидный порядок.

Приближался день прихода первого танкера под загрузку. А половодье ширилось, казалось, что ему не будет конца. Еще проносило мелкий ледок, дул ветер — холодный, сырой, — дрожь пробирала и ныли зубы. Притерпелись, конечно, и все бы ладно, если бы не оказались затопленными задвижки нефтепровода. Как быть? Придет танкер, и что же — глазами хлопать, руками разводить? Подпирают сроки, водолазов скоро не вызовешь. Надо самим становиться подводниками. Нашел Мержин смельчаков, сели в лодку, поехали.

— Температура воды одиннадцать градусов. Глубина до задвижки — сажень. Двадцать два оборота, и задвижка будет открыта полностью. Есть сомнения?

Два оператора, которые вызвались нырять, ответили:

— Мы — казаки, кубанцы — сибирякам не уступим в крепости.

Мержин им дух поднимал горячим кофе из термоса, а парни ныряли по очереди. Лица пошли мадежами, губы сморщились, посинели, но задвижку открыли, и нефть пошла в трубопровод. Шумно, напористо стал наполняться резервуар.

А вода все вспучивалась и в один из дней прорвала обваловку. Резервуар мог всплыть, и тогда — катастрофа. Обваловку бросились укреплять, угрохали уйму цемента и мешков с песком. Вал укрепили, остановили воду. Только управились с этим — нефтепровод всплыл: покажется и уйдет, покажется и уйдет. Однако швы выдержали, разрыва не случилось. Тем временем подошел белоснежный танкер, красиво так развернулся и причалил под загрузку.

На лихтере митинг. Представители отовсюду съехались: из главка, из области. Матвейкин сказал краткую речь.

— Сегодня тринадцатое июня. Бытует мнение, что тринадцать — число не счастливое. Позвольте с этим не согласиться! Свершилась великая радость для нас: мы провожаем в добрый путь первые тонны нарымской нефти!..

Танкер ушел по Оби-матушке вверх. Всех стал мучить вопрос: строить ли базу в Соснине? Пока об этом судили-рядили, отплыл из Соснина последний караван судов.

И промысел заглох до новой навигации.

Два года еще качали здесь нефть сезонно. А летом 1969 уже начала работать «труба» на Нижневартовск. Это была первая зима на Соснинском промысле, зима суровая, когда нефть добывали круглосуточно…

Шла нефтедобыча. Строился город. Он вставал на обской протоке близ старой рыбацкой деревни.

Нефтедобыча росла. Рос и гремел Нефтеград.

Однажды пришло сообщение: ждите гостей из Японии. Мержин сказал:

— Узнали, что строим нефтепровод на Восток, и сразу заторопились. Верткий народ! Наверняка собираются завести разговор о том, как бы припаять подлиннее ручку к большому ковшу и черпать сибирскую нефть в обмен на машины и трубы. Похвально, когда к нам с торговлей и с миром идут. Как говорится, «не сходно — не сходись, а на торг не сердись».

Японцев прибыло девять, во главе с президентом крупной фирмы. Начались речи-встречи. Гости окунулись в водоворот русского хлебосольства.

Когда знакомство с нефтепроводом было закончено, на вопросы ответы получены, заморские гости отправились восвояси, убежденные, что побывали у истоков дела большого, серьезного.

Глава третья

Раз в неделю Хрисанф Мефодьевич Савушкин обязательно брился. Ему, промысловику-охотнику, пропадающему годами в тайге, давно было бы впору отрастить метлу-бороду, но этот предмет мужицкой гордости его не прельщал. Хотя он однажды и пробовал: месяца два обросшим ходил. Щетина на лице выспевала густая, колючая (он говорил — жирная). Савушкин ощупывал, оглаживал щеки и подбородок, но в зеркало остерегался смотреть. А когда уже мочи не стало сдерживать любопытство, подступил чуть ли не крадучись к «отражательному стеклу». И замер, на себя глядя: лоб болотной чистиной блестит, нос сучком, а единственный зрячий глаз таращится, как сыч из чащи. Хрисанф Мефодьевич скорее схватился за мыло и бритву, смахнул буйную волосню и гладким сделался, похожим на только что срезанный груздь. Сам себе показался он моложавым, пригожим. Качает головой да приговаривает:

— Так-то лучше будет. Теперь, не гадая, можно узнать по лицу, сколько лет молодцу! А то, поглядеть, буреломный какой-то, оброс, как Барбос… Нет, что ни толкуй, а бородой действительно в люди не выйдешь. Кривой — это уж бог с ним: судьба покалечила. Но кривы дрова, да прямо горят…

Хрисанф Мефодьевич только что снял седую щетину, умылся, но к одеколону (Михаил предложил из своего туалета) не прикоснулся: в тайге всякий зверь к человечьему духу чуткий.

— Ты, Миша, тоже поскоблишься? — обратился он к сыну. — А то, может, на остатние эти деньки окержачишься?

— Я по тебе примерку беру, ни бороды, ни усов не хочу отпускать.

— Усы-то, однако, пошли бы тебе, — высказал предположение Хрисанф Мефодьевич. — Высокий, поджарый, гусаристый.

— На буровой все мазут да глина с цементом. Не до гусарства. Бываешь, как черт, размалеван… Нефтяники в белых перчатках на работе не ходят.

— Охотники тоже, Миша, — Хрисанф Мефодьевич положил на плечо сына руку. — Как тебе показалась седьмица минувшая?

— Тяжелый твой хлеб! Я-то вразвалку ходил, а ты возвращался выжатый. И думалось мне, что охотник на опыте и азарте замешан, из особого теста он. Другого заставь насильно — толку не будет. Схватит шапку в охапку и сбежит, где потеплее да посветлее. Я с тобой в жизнь не сравнялся бы! Ты за эту неделю меха добыл, а я — двух глухарей и тетерку. Вышел — сидят. Пострелял — они в снег упали. Куда как просто все вышло! И еще я в себе заметил, что сердце от жалости верещит.

— Это пустая слабость, охотнику вовсе ненужная. Жалеть по-иному надо, сынок. И не жалеть, а беречь. Кто занимается промыслом, жизнь свою строит на этом, тому знаешь что заповедано? Не бери ружья в руки, когда срок не пришел! Не трави, не жги, не губи напрасно! Огня, огня в лесу не пускай! Когда оно с разумом да без жадности, то чего ж не охотиться? Испокон веку охота за человеком водилась.

— Умом понимаю, душой — не могу. Нет, не охотник я! Вот рыбу ловить — моя слабинка. И не сетью, не неводом — на удочку! Мордуши из-подо льда поднять — тоже большой интерес, если в них щуки, язи поналезут.

— Выходит, охота тебе наскучила, и мы на вторую неделю не остаемся? — спросил Хрисанф Мефодьевич погрустневшим голосом.

— Да я с радостью поживу в зимовье! По полям поброжу на лыжах. Запоры проверю. А ты промышляй. Раз фарт идет в руки, зачем упускать? Тебе за пушнину в промхозе отчитываться… Лес на прируб навалить успеем. Распилим и вывезем. Отпуск мой только начался. Слетаю на буровую, подругу сюда привезу. Пускай посмотрит на «дикарей».

— Ой, привези, сынок, привези! Шибко желаю видеть сноху свою будущую! Говорил ты о ней сердечно, душа моя таяла.

Михаил не стал таиться перед отцом и однажды до полночи рассказывал ему о Даше.

Сейчас Михаил чистил картошку. Звонко трещали в печи дрова, выметывая в трубу снопы искр.

— Лампу бы засветить, темнеет, — предложил Михаил.

Хрисанф Мефодьевич зажег лампу, подышал в стекло, протер скомканной газетой, надел на горелку и, повременив, пока стекло нагреется, вывернул ярко фитиль.

— Керосинка зимой хорошо освещает избушку. А летом не то. Да летом, бывает, и лампы не надо, когда заря зарю плечом теснит.

Охотник обвел взглядом стены зимовья. На гвоздях и подвешенных на проволоке палочках сушились куртки, портянки, бахилы — обычная картина. Над лежанкой Хрисанфа Мефодьевича стояли на полке большущие, под потолок, пяла с натянутой на них шкурой рыси. Это была добыча позавчерашнего дня. Обезжиренная до блеска шкура матерой кошки вызывала в Хрисанфе Мефодьевиче сильные чувства. Давненько не попадала ему в капкан рысь, а тут угодила, оторвала потаск — увесистую баклушу — и с капканом ушла. Крупный зверь делал такие скачки, что удивил опытного охотника. И с капканом рысь уходила быстрее Пегого, а Соловый, неся на себе седока, и вовсе еле тащился по глубокому снегу. Далеко где-то Пегий раза четыре залаял и точно пропал. Охотник на лошади ехал по следам уже второй час… В густом пихтовнике рысь пыталась залезть на дерево, укрыться в сплетении темных ветвей, но капкан, ухвативший заднюю лапу, стягивал ее вниз. Неглубокий снег под пихтой был вытоптан и окраплен кровью. Дикая кошка только разбередила рану, пытаясь снять железо зубами.

Пегий настиг рысь верст через восемь, по прикидке Хрисанфа Мефодьевича. Преследование вымотало силы у всех: конь был в мыле, язык у собаки вываливался из пасти, охотник, шедший пешком последние километры по буреломнику, выдохся и хватал снег горстями. Рысь заползла на пригнутую пихту, прижалась к стволу и смотрела зелеными, загнанными глазами. Савушкин поднял ружье, грохнул выстрел, и пятнистая кошка, дернувшись, начала медленно падать…

Сняв пяла с полки, Хрисанф Мефодьевич приставил рысью шкуру к ноге и весь приструнился.

— Смотри, Михаил, ее голова касается моего подбородка! Длинные же у нее задние ноги.

Он водворил рысью шкуру на прежнее место досушиваться, присел на топчан и продолжал размышлять, теперь уже вслух:

— И раньше мне попадались рыси, но эта — самая крупная. Тех тоже подолгу гонял, бывало, неспроста в руки шли. А давали за рысий мех в прошлые годы гроши. Зато нынче такая шкура за двести рублей пойдет. На Западе росомаха да рысь давно в моду вошли. Кому эта рысь, интересно, достанется?

— Какой-нибудь леди, — фыркнул Михаил. — А то, может, дома осядет, в своем отечестве…

Сын, разговаривая с отцом, ощипывал глухаря. Отрезал хвост, расправил его.

— Смотри — веер!

— Чего-то ты мелешь, Миша, — Хрисанф Мефодьевич поглядел на сына искоса, тот рассмеялся. — Тяжелый петух! Заварю его с луком, картошкой и лавровым листом. Пойдет? Поедет. — Отец хохотнул как-то странно, со всхлипом. — А может, рысятину сварим?

— Кошку-то? — Михаил поперхнулся слюной, вскочил с чурбака, на котором сидел.

— А чего! Другие сказывали, что мясо рыси нежнее курятины.

— Брось ты, батя! — взмолился сын.

А того будто бес под ребро.

— От ондатры, небось, не стал бы отказываться.

— Ее даже собаки есть не хотят!

— Верно. Собаки дуры. Мяско-то что надо… А насчет бобра был бы не супротив?

— Перестань.

— Опять ты не прав. Бобра, если знать хочешь, истребили в Европе не только из-за ценного меха. Струя бобровая — раз. Второе — вкуснейшее мясо. Дворяне едали.

— И устриц, и лягушатнику с удовольствием. А бедного деда Щукаря за ненароком сваренную лягушку чуть на дыбу не вздернули!

— Читал, читал, — засмеялся Хрисанф Мефодьевич. — У брата Шурки спроси про бобра, если еще придется увидеться…

Распахнув двери, чтобы чад выносило, Михаил начал палить глухаря над огнем печи. Пощелкивали, обугливаясь, перья, пузырилась, поджариваясь, пупырчатая птичья кожа.

— Хватит, наверно, а то осмолю, — сказал Михаил.

— Пока горячий, тащи его в снег! Поваляй, ножом поскобли. Очистится — мыть не надо. Потом выпотроши и клади целиком в кастрюлю. Вон в ту, ведерную. — Отец опять хохотнул, шмыгнул носом. — Не пожелал жирной, белой рысятинки — ешь теперь черную, постную глухарятинку!

Глухарятина, закипев в закопченной, когда-то зеленой кастрюле, напустила в зимовье горьковатого вкусного духу.

— Ишь, запашок-то… березовых почек, сосновых мутовок! — отозвался Хрисанф Мефодьевич.

— Ага. Я вышел на просеку — солнце как раз поднялось. Вижу: сидит он черной копной на сосне, красным огнем до блеска его осыпает. Вытянул шею, вертит головой… Я замер… Минуту сидел глухарь настороженно, потом давай снова клевать… Ружье у меня как-то само к плечу поднялось и выстрелило… Не дал покормиться птице.

— Не жалкуй! Скажи лучше, как нефтяников кормят теперь?

— Разнообразно. Кормят мясом, картошкой, горохом, тушенкой, компотом. Кисели варят клюквенные… по моему заказу.

— Кисель зубов не портит. В самом деле, добрый повар у вас?

— Не в обиде, отец, не в обиде!

Михаил тут же представил себе Дашу в поварском накрахмаленном колпаке, ее помощницу Алевтину, суетную, болтливую бабу… От жара плиты щеки у Даши красные, русые волосы над ушами слегка выбиваются из-под белизны колпака, ласковый взгляд и улыбка — для всех, а когда он приходит, Даша от нежности просто сияет вся, не может сдержаться, чтобы не показать ему, как он ей мил. Сейчас он подумал: «Как там она? Что делает Харин? Отступился бы уж от нее поскорей. Ну раз не любит она его, презирает, так чего губы кусать? Не мужик, что ли?»

— Хорошо, что снабжение наладилось, — говорил отец. — А то в прежние годы ваши снабженцы все больше на мою добытую лосятину полагались, покупали ее через кооперацию. В лицензиях им не отказывали. Они мне лицензии отдадут, а я добываю. Помогал…

— У нас свой орс, а начальник — Блохин, Андрей Петрович. Не слыхал о таком? Разворотливый, но и тяжко ему. К нам сюда завозить харчишки далеко, неудобно… У Блохина с нашим Игнахой приятельские отношения.

Ах как помрачнел при этих словах Хрисанф Мефодьевич! И закашлялся вдруг, и нос стал высмаркивать в скомканный серый платок. Вспомнилась снова стычка вот здесь, в зимовье, при падении разбитый нос… Сам виноват, а вина из души наружу никак не идет. Шепчет чей-то далекий, как из преисподней, голос: «Не винись… не винись…» Захватило упрямство, заколодило, заклинило сердце… И заворчал:

— Что Игнаха! Он знакомства себе по выгоде ищет! Раз Блохин ваш при орсе, то Игнаха, значит, при Блохине…

— Зря ты, отец, на Игнаху дуешься. Он — хозяин, мужик. И в семье у них лад. Разве плохо?

Кипело в кастрюле варево, трещали дрова, свет от лампы из-за темноты на дворе стал еще ярче. Хрисанф Мефодьевич молча лежал на постели, а Михаил, пристроившись ближе к светильнику, взялся за книгу, которую принес с собой. Отец спросил, видать, надоело молчать:

— И про что там написано?

— Про тюменскую нефть и газ. Мне наш участковый геолог Андрей Михайлович подарил. Ты, говорит, любопытный, так возьми и читай.

— Интересно… А наша, нарымская нефть? Есть о ней книги?

— Пока не встречал, кроме отдельных рассказов.

— Коль про Тюменщину есть, надо чтобы и про Нарым было, — убежденно высказался Хрисанф Мефодьевич. — Справедливость во всем должна быть. Мы тут тоже не лыком шиты и свои дела делаем. Новые залежи почти каждый год числом прибывают.

— Патриот ты, отец. Хорош! — похвалил Михаил и вздохнул от прилива сильного чувства. — В родном краю на болоте и лягушки соловьями поют. — Он прикрыл книгу, заложив в нее палец. — Знаешь, отец, с моими профессиями работы искать не надо, сама найдет. Но я ведь хочу еще на бурильщика выучиться. Тогда уж по-настоящему стану нефтяником.

— А сейчас… вроде сбоку припеку, что ли?

— Да нет. Но понимаешь… Теперь буровые на электрическом приводе, а дизели на тот случай, если выбьет где-нибудь ток. Вот и дежуришь, ждешь… неполадок на линии. А они, слава богу, редки. Что остается делать? Сидеть, покуривать? Мне не подходит ни то, ни другое. Иду к мастеру, прошу занять работой. Работу находят конечно. Когда на погрузку-разгрузку пошлют. Когда на сварку-резку. С автогеном люблю, у меня получается. Недавно в Центральном пускали котельную…

— Взяла ж тебя эта нефть в оборот! — не то с досадой, не то с похвалой высказался Хрисанф Мефодьевич. — Поди, ничем иным не отманишь, прилип!

— Куда теперь отманивать? — Михаил помолчал, пошелестел страницами книги, приоткрыв ее, потом захлопнул, отложил и уселся на нарах удобнее, у самого изголовья. — Нефть в России, если ты хочешь знать, начали искать еще при царе Борисе Годунове. И называлась она тогда «каменное масло». По Енисею, Тоболу, в Забайкалье уже в те времена встречались обильные выходы нефти. Петр Великий указ издал о вывозе из Сибири в столицу «каменного масла». И для чего бы ты думал?

— Пятки барыням смазывать, чтобы не мерзли! — отшутился Хрисанф Мефодьевич.

— Почти угадал. «Каменное масло» везли в Петербург для аптек. Это о чем говорит? Мало добывали. До смешного мало!

— В Сибири когда-то и коровье молоко склянками выдавали аптекари больным детям, — сказал Савушкин-старший. — Зато теперь молоко в каждом доме. И нефть по трубам целыми реками гонят! Не оскудели бы насчет «масла-то каменного»! — Он показал пальцем на землю. — Поди, не бездонно ее, нефти-то.

— Конечно, отец, не бездонно. Почему и трубят во все трубы о бережливости… Сибирская нефть вообще-то предсказана академиком Губкиным, Трофимуком…

Хрисанф Мефодьевич хлопнул себя по колену, словно сор какой сбил.

— Ты речи льешь, как воду пьешь! Тебя слушаю — радуюсь. Но не пора ли нам глухарятину есть?

Ужинали, обгладывали глухариные косточки. Ломали спички, выковыривали жилистое, тугое мясо, настрявшее в зубах. Пили чай и, улегшись, продолжали неторопливые разговоры. До чего ж хорошо зимовье для таких бесед!

Утром отец с сыном распределились так: Хрисанф Мефодьевич уезжал на Соловом прямо на север, где у него стояли ловушки на соболей, а Михаил оставался в зимовье, чтобы попозже, когда развиднеется, сходить посмотреть мордуши вверх по Чузику.

— Читай тут, отдыхай. Надоест — прогуляйся, — напутствовал Хрисанф Мефодьевич, приторачивая к седлу все необходимое. Пегий выбежал на дорогу, сел там и поджидал хозяина. — Пес добрый, охотничий, — похвалил он собаку, как бы должное ей отдал. — Но сядет вот так в стороне и вроде как пригорюнится. Неужели все еще староверческий скит вспоминает? Вот дивно, ежели правда! Который уж год живет у меня… Шарко, бывало, все прыгал и ластился, когда я с ружьем на улицу выходил… Ладно, дружок-сынок…

Кругом было тихо, морозно, погоже и по-рассветному сиренево. Не все еще звезды стерло зарей. В той стороне, куда удалялся всадник с собакой и откуда доносился хруст снега, почти над головой висела и силилась не погаснуть Полярная звезда.

«Неугомонный старик, — с восторгом и нежностью подумал об отце Михаил. — Кряхтит, а все в тайгу лезет. Не хочет, чтобы годы его одолевали. Да ведь одолеют! Перед временем всякий отступится. Не упросишь, не умолишь».

Хрисанф Мефодьевич скрылся за кедром, что стоял — неохватный и густохвойный — по ту сторону Чузика, на крутой излуке, и впечатлял уже издали каждого, кто подъезжал к зимовью. Кедр рос один среди мелколесья, ничто не мешало ему там свободно жить, и Михаил вслух сказал:

— Равных тебе я не видел!

Отроком он на него взбирался, стряхивал шишки с макушки, но шишек было так много и так далеко сидели они на мощно раскинутых сучьях, что сбить их все не удавалось ни Михаилу, ни старшим братьям. Отец говорил:

— Оставьте, ребята. Что не отдал, то его. Птиц и зверей покормит…

Кедр с той поры нисколько не изменился, разве вот шуба пышней и наряднее стала. По прикидке Хрисанфа Мефодьевича, кедру было лет четыреста. И жить ему долго еще, не коснулась бы только чья-нибудь злая рука да не ударила б молния…

По березам расселись сороки, ждут ухода людей от избушки, чтобы дружно накинуться на остатки собачьей еды, на просыпанный конский корм.

В этот день Михаил долго валялся на жесткой лежанке: то почитает, то в сон уйдет. Такую лень на себя навел, что и не вспомнит, когда с ним похожее было. Потом топил печь, доедал подогретого глухаря, чай попивал вприхлебку с протертой калиной. У отца в зимовье всякой ягоды было припасено в разных видах: сушеная, толченая, прокрученная через мясорубку и просто пересыпанная сахаром. И Михаил наедался всего этого, как говорится, до благородной отрыжки.

Заполдень, утомленный бездельем, он отправился проверять мордуши. Лед пешнею долбил — поразмялся, рыбу вытряхивать начал — в азарт вошел. Все снасти проверил, какие стояли подо льдом у Хрисанфа Мефодьевича. И набралось у него язей, щук, чебаков и ершиков полмешка. Тащил — покряхтывал, горбил высокую спину. Радостно было и отчего-то тревожно…

Воздух уже загустел от потемок, когда Михаил возвращался к зимовью. Отец еще не появился, хотя в это время он приходил из тайги. Михаил засветил лампу, развел огонь в печи, начистил, нажарил сковороду рыбы, ждал отца, а его все не было. Оделся, вышел на дорогу, покричал, посвистел — прислушался… Тишина растворилась точно такая, какой была утром, но мороз заметно ослаб, небо спустилось беззвездное, мглистое. Погода шла к перемене: или повалит в безветрии снег крупными хлопьями, или метелить начнет…

Но к утру ничего не случилось в природе. На улице было тихо и мягко.

Хрисанф Мефодьевич не пришел и к обеду. Михаил больше не сомневался: с отцом что-то случилось.

Накануне новогоднего праздника Даша и Алевтина наклеивали на стены вахтовой столовой снежинки, навешивали гирлянды, фонарики. Не желая отстать от Даши, Алевтина Щекина, без году пенсионерка по северным меркам, тоже проворно взбиралась на табурет и прикручивала к гвоздям медные проводки с блестящими побрякушками. Наряженная елка уже стояла в углу, упираясь макушкой в потолок. Даше нравилось, как они убрали помещение, но Алевтина ворчала:

— Старались-то крепко, да красивее, чем за окошком, все едино не вышло! Взгляни-ка: кухта на деревьях, иней косматый, снег! А у нас, как в детском саду. В своем совхозе я с детьми шесть лет нянчилась. Так что мне не впервой бумажный снежок по панелькам пускать. Малышне-то, конечно, забавно! Душа у ребенка чистая, не заплеванная! Дитя каждой блесточке радуется. А этим бродягам-вахтовикам, думаешь, что надо? Им с нас щи-борщи да котлеты с подливкой! Вахтовик пожрать до упора любит. Мы — стряпухи, финтифлюшками от них не отбояримся. Ох, любят поесть, ох, любят! Аж ремни трещат. Самолично слышала, как у одного подпруга лопнула!

Даша помалкивала. Опять ее напарница завела разговор, начала выкипать словами, как суп из котла. Котел, когда из него на плиту навар выплескивается, можно утихомирить — отчерпать лишнее, или черпак в нем утопить. А тут…

— Я своему мужику говорю: «Тебе в новогоднюю ночь по графику выпадает дежурство, так ты смотри у меня, не напейся, идол!» А он мне: «Разве солярки мастер подаст!» Ишь, змей, как вывернулся! Так я ему и поверила! Крепко взялись у нас с пьянством бороться, хорошее дело! Но свинья лужу найдет… Вон на одной буровой бригада вылакала какой-то отравы из иностранной бочки, думали, что это спирт питьевой. Ну и… сразу двенадцать человек окочурились. Горе-то семьям какое. У многих и жены, и дети были.

— Да, было такое несчастье. Выпили какую-то отраву, которая на буровой применяется. Беда, когда люди не думают, что творят.

— Вот о том же и я толкую.

— А на своего мужа вы зря, тетя Алевтина, — продолжала Даша. — Ваш муж бросил пить. Он хороший электрик. Я своими ушами слыхала, как его Калинченко хвалил. Разве не так, тетя Алевтина?

— Да навроде и правда. А костерю его, жучу я для острастки. Много он кровушки мне попортил! Ведь ни в какую лечиться не ехал от проклятого алкоголизму! Да прижали ухватом к стене, надели горшок-то на бестолковую голову… Ничего, выправился. Уж год, как блюдет себя. Вот боюсь, в Новогодье не срезался бы…

— Да к нам сюда не привозят спиртное. Вахтовики в городе досмотр в аэропорту проходят, с бутылками их сюда не пускают. Чего вы боитесь?

— Они, антихристы, из глубины земли выроют!

Алевтина Щекина была сухореброй, невысокого роста, с беспокойными, настороженными глазами, с морщинистой смуглой кожей на узком, дряблом лице. Когда она поступала на должность второго повара, Даша подумала, что Щекина, должно быть, больна, но орсовский начальник Андрей Петрович Блохин ее успокоил:

— Болтлива, но во всем остальном здорова. Медицина обследовала. Так что пускай вахтуется. Ты просила подмоги — я отыскал.

Алевтина носила очки, которые у нее постоянно сползали с хрящеватого носа, угрожая упасть в квашню или в котел со щами, но ни разу еще не падали, потому что она ловко их успевала подхватывать изгибом кисти, сопровождая этот отработанный жест визгливым выкриком. Алевтина себя показала довольно сносным поваром. Добросердечная, кроткая Даша с ней вполне уживалась.

Но словесные извержения Щекиной Даше приходилось невольно терпеть, она старалась отгораживаться от них молчанием. Позже у Алевтины открылся еще один недостаток: тетка любила соваться в чужую душу. Когда Даша ушла от Харина, Щекина чуть ли не сводницей вызвалась быть. В мягких выражениях Даша остановила ее, Алевтина на время умолкла, однако не успокоилась.

— Удумала, Даха-милаха, — напустилась она как-то опять на Дашу, словно на дочь свою. — Тихая, тихая, а вон какого бугая от себя оттолкнула!

— Тетя Алевтина, я вам не позволю…

— Сперва я скажу, а там считай, как хошь! Понимаешь ли ты, что баба без мужика — хуже вдовы? Одной жить прохладно, да спать неповадно! Гляжу на тебя: то ты весела, то сама не в себе. Вот выходит, что некстати печальна, не к добру весела. Я мать, понимаю, а у тебя еще деток не завелось.

Алевтина умолкнет, отдышится и опять ухватится за слова, ловко их нижет, как бусы на ниточку. Терпеливость Даши, ее застенчивое молчание понимается Алевтиной превратно и только подхлестывает горластую, говорливую бабу.

— Я троих родила, — продолжает она. — Два сына, погодки, давно армию отслужили, вернулись со службы, пошли, значит, в скотники, женились и, слава богу, живут в достатке и радости. А дочь Клавка, она младшая, чистая выдра, скажу я тебе! Пока в Парамоновке на швею в промкомбинате училась, с вербованным спуталась, с азиатом каким-то. Он с ней поигрался, цветочек сорвал и бросил. Родился у Клавки от азиата мальчонок. Я сказала: «Попервости подмогну, а там, цаца, как знаешь». Сначала держалась Клавка, ни с кем ничего, а потом, узнаю, стала сызнова подолом вертеть, потаскушничать. С одним у нее ромашки-лютики, с другим… Срам, от мира стыдобушка… Взмолилась я раз, слезьми залилась, прошу: «Не позорь, выйди по-путному замуж! Молодая, ядреная — жить да работать». И что ты думаешь? Унялась… Посватал ее баянист, как раз прислали его в наш совхозный клуб хороводить. Вышла за баяниста Клавка, пожила малость и нос отвернула, не понравился чем-то ей муж. Баянист посмотрел на нее и сыграл вышибальный марш… Вот и Клавка моя! С лица яичко, а внутри болтун. Прошлым летом хоронить ее собрались…

— Постойте, тетя Алевтина! — Даша прислушалась. — Вертолет на буровой садится, это Блохин прилетел. Он обещал к празднику фрукты вахтовикам.

— Ежели привезли, то нас не минуют, — равнодушно ответила Алевтина и продолжала прерванное. — Прошлым летом бежит к нам соседка и в голос: «Беда! Клавка в озере утонула!» У нас на краю села озеро — голубое, широкое… Ну, шли мимо люди и видят: лежат на зеленой травке, у самой воды, Клавкины туфли, косынка и платье. А самой ее нет нигде. Переполох-то и подняли. В сельсовет заявили, в совхоз, участковому. Послали на озеро мужиков с «кошкой» и неводом, те сели в лодки, крючком по дну царапают, невод полощут. С обеда до вечера булькались, и напрасно: не достали утопленницу… К ночи народ разошелся, я плачу. Участковый милиционер меня успокаивает, собирается назавтра водолазов откуда-то вызвать. Ушла я домой сама не своя, внучонка баюкаю, слезу утираю…

— Ох, — тяжело вздыхает сердобольная Даша. — Боль-то какая матери…

— Ночью, в самую темень, дождь ударил, ветер в окно хлобыщет. — Алевтина сложила молитвенно руки, прижала к груди, глаза исподлобья на потолок смотрят. — Я перед утром только заснула, слышу — в дверь тарабанят. Мужика дома не было, вышла в сени, спрашиваю, кого спозарань принесло?.. Матушки — Клавка явилась! В одном купальнике, босиком, волосы мокрые да растрепанные. Узнаю от нее… Ну, купалась на озере днем, а какой-то шофер городской, зеленку на силос возил, подъехал воды в радиатор залить. Позаигрывал с Клавкой, слово за слово у них, позвал покататься, она, сучка, в кабину к нему и запрыгнула, в чем была. Думала, недалеко они, круг дадут и вернутся. А шофер катит все дальше и дальше. Вот уж село другое, к кому-то он там завернул, вино у него оказалось, закуска. С обочины в кусты за селом съехал, костер развел, и пошла у них «свадьба». А там ночь приспела, дождь ливанул… Застряли, конечно, пока трактором машину не выдернули… И наградил же меня господь дочерью! Ничего путевого из нее не получится, — завершила рассказ Алевтина.

Даша облегченно вздохнула: неужели Алевтина умолкла наконец! Как хорошо, когда тихо и можно перебирать в памяти свою жизнь. Вспомнились ей предновогодние дни прошлой зимы. Она тогда напрямую впервые сказала мужу, что жить с ним не будет, что у нее есть друг добрый и нежный, с ним ей легко. Назвала Михаила Савушкина и увидела, как сжались у Харина кулаки, побагровело лицо. Выкрикнул с хрипом: «Я его пришибу!» Высадив дверь плечом, Харин выскочил из балка, поскользнулся, упал, послышался звон металла. У входа в балок стоял лом с приваренным на конце топором. Этим нехитрым приспособлением долбили лед и спрессованный снег у порога столовой и у жилых балков. Даша представила себе дикую сцену и обмерла. Оцепенение длилось недолго. Она потянула с гвоздя полушубок — лопнула вешалка. Одеваться не стала, выбежала на улицу в поварском колпаке и халате. Стужа сизым туманом давила округу. Харин, с ломом в руках, буровил сугробы. И то, что он шел по целику, не по разметенной дорожке, ее успокоило: одумался, дурень, вскипел и остыл. Она догнала, взяла у него лом. Харин обмяк, лицо его покривилось, как перед плачем. С каким-то утробным выдохом он опустился на снег. «А ведь не пьяный, — подумала тогда Даша, а вслух попросила: — Выброси зло из себя, Борис, оно тебе всегда мешало». От дизельной к ним стремительно шагал Михаил. Или случайно увидел, или почувствовал что. Даша стала ему показывать знаками, чтобы не подходил, но Михаил не свернул и вскоре стоял перед ними с выражением скрытой тревоги. «А топор к этому лому приваривал Савушкин!» — подумалось Даше. «Дай-ка сюда, — сказал Михаил и взял у нее лом. — Тяжелая штука для женских рук». Харин все глубже вминался в сугроб, ни на кого не глядел. «Тряпка! — подумала Даша. — А выставлялся когда-то передо мной чуть ли не тигром…» Они направились с Михаилом к столовой. Снег под ногами у них хрустел как-то звонко, певуче…

Алевтина опять завела волынку, досадовала на свою дочь. Даша ее почти и не слушала: у самой душа была через край переполнена.

— Скажи мне, Даха, откуда берутся беспутные женщины? — вопрошала Алевтина уже в пятый раз.

— Откуда? — очнулась Даша. — От беспутных мужчин!

— Не говори наобум, — возразила ей Щекина. — Беспутство, как зло, по свету рассеяно. У всякой бабы своя планида. У тебя ж вот иная судьба, на судьбу моей дочери не похожая!

«Или она мне завидует? Или я в счастье своем уже чужой боли не слышу?»

Повариха подошла к окну, потерла ладонями свои горячие щеки и обрадовалась, увидев, что к столовой идет начальник орса буровиков-нефтяников в Кудрине Блохин.

— Андрей Петрович к нам! Успели прибраться мы с вами, тетя Алевтина.

Алевтина живо схватила тряпку, давай стирать со стола, хотя стол был и так чистый.

Вошел Блохин, моложавый, стройный, с огненно-рыжей бородой, усами «без просеки» — срослись с бородой воедино. Видом Блохин смахивал на бодрого петушка, только шпор ему не хватало. Он был одет в коричневый полушубок простого покроя, с широким белым барашковым воротником. Лет десять тому назад такой полушубок стоил всего ничего, а потом цены на шубы и полушубки «ахнули». Блохин свой «армяк» носил уже много лет с бережностью.

— Здравствуйте, милые женщины! — поздоровался, улыбнулся начальник орса. Голос носовой, гудящий: и вполголоса говорит, а все равно гулко выходит. Хорошо пел он романс «Гори, гори, моя звезда», из которого больше всего выделял слова: «Ты у меня одна заветная…» — Красиво оформили столовую, не поленились. — Он оглядел помещение, повернувшись на каблуках. — А я сдержал обещание. Вам привезли венгерские яблоки, алжирские апельсины и болгарский компот «Ассорти». Еще колбасу, бочковую селедку. Варите картошки побольше — с селедкой как раз! С картошкой тоже нынче проблемы не будет. У Гринашко в Осипове закупили шестьдесят тонн.

— Только нашей буровой такая фруктовая и колбасная благодать, или всем остальным досталось? — весело спросила Даша.

— Никто не обделен. — Блохин запустил руку в карман дубленки, достал горсть карамели, разделил между Дашей и Алевтиной. — Задабриваю московскими конфетами. А почему? На январь не мог подыскать вам замену на первые две недели. Придется повахтовать еще. Согласны?

— Куда деваться, — отозвалась Щекина, комкая тряпку в руках и вздыхая. — Людей не оставишь голодными.

У Даши настроение упало. Она обещала Михаилу прилететь в Кудрино в свободные от вахты дни, познакомиться наконец-то с его родителями. К Хрисанфу Мефодьевичу в зимовье собралась даже. А как теперь быть? Блохин смотрел на нее выжидательно.

— Будем работать, — сказала Даша, а про себя подумала: «В письме ему все объясню».

Андрей Петрович взглянул на часы, попрощался. Надо было спешить, воспользовавшись вертолетом, на остальные буровые «кусты».

Повара покормили вахтовиков ужином, перемыли посуду, сделали необходимые заготовки назавтра и разошлись. Даша настроилась гладить выстиранные халаты, Алевтина в бане пошла прибирать: на ней лежали еще и такие обязанности. Даша все еще переживала из-за того, что в январе у нее так неожиданно отняли две недели. Водя утюгом по белоснежной ткани, она посте пенно успокоилась. Но тут прибежала взволнованная Алевтина.

— Твой Харин на трубе поскользнулся, упал затылком. Сам подняться не мог, мужики унесли. Зашла бы ты, а?

— Просто ушибся, или покалечился? — спросила тихо Даша.

— Может быть, у него сотрясение мозгов! — сказала Щекина.

— Тогда надо врача. Я-то что могу?

— Ну хоть… покормить его. Он ведь в столовку не ходит, всухомятку питается. Варил бы, да не в чем поди. Свою-то посуду, когда у вас там расплев пошел, он всю на улицу повыбрасывал. Сама видела, как собаки кастрюльки вылизывали!

Даша готова была расплакаться — так ей было не по себе.

— Да что вы мне все это напоминаете? Я ушла, не вернусь. Вам ясно? У нас фельдшерица есть, идите зовите ее. — Говорила и думала о себе: «Холодная, черствая стала. Ничего не осталось в душе у меня к нему. Чужой, даже хуже чужого…» — Как зовут фельдшерицу-то нашу?

— Ольга Федоровна, — ответила притихшая Алевтина.

— За ней уж наверно ушли…

— Там она, там! Я сама в медпункт бегала. — Темные глаза Алевтины сухо вспыхнули на худом лице. Она круто повернулась в узком проходе, зацепила полой шубейки за какой-то ящик, чертыхнулась и бросила на ходу: — Пойду погляжу, чем там делишки пахнут…

— С одной стороны толковая, работящая баба, с другой — сводница, — без обиды сказала вполголоса Даша, когда Алевтина захлопнула дверь. — Пошли сюрпризы предновогодние…

Даша надела пальто, накинула полушалок из козьего пуха и вышла на улицу походить, подышать.

Темное небо было густо пронизано звездами, оттуда текла молочная белизна света. Хорошо бы и новогодняя ночь была вот такой: не буранной, ясной, в меру морозной. Шум буровой, ее обильные электрические огни не манили сейчас Дашу. Она направилась в противоположный край. За ней потянулись собаки, виляя хвостами, тычась ей в руки, колени. И собаки, которых она постоянно поважала, сваливая им остатки обедов и ужинов, не радовали ее, как обычно. Даша прикрикнула и замахнулась. Псы остановились и долго недоуменно смотрели ей вслед.

«В медпункте нет света. Значит, ушла фельдшерица на вызов», — отметила про себя Даша.

Здесь под медицинский пункт отвели белый импортный вагончик, от верха до стен покрытый рифленым цинком. Окна и двери, замки и ручки — все было точно и тонко пригнано, блестело хромировкой и вызывало желание не только любоваться издалека, но и погладить, потрогать. Ждали медика, чтобы он поселился в одной из комнат и начал вести свое полезное дело. Но что-то никто из медицины сюда не спешил. Вагончик не обжитый, постепенно от него начали отнимать ручки, вывинчивать блестящие шурупы. Тогда на двери медпункта кто-то догадливый прибил железяку во всю ширину двери, вогнал пробой и повесил амбарный замок. Странно все это было видеть на красивой двери. Но говорили:

— Вот это по-нашему! Теперь не сорвут, не войдут.

Всю осень медпункт простоял «арестованный». Наконец появился фельдшер — унылого вида юноша, только что испеченный в училище. Молчаливый, постоянно зябнувший, с насморком и плохим аппетитом. Нужды в таком «медбрате», как его окрестили на буровой чуть ли не с первого дня, особой не было. И паренек, не найдя себе места в суровой, тяжелой жизни вахтовиков-нефтяников, совсем занедужил, сел в вертолет однажды и втихомолку покинул здешние широты. Неглубокий след его затерялся. О нем и не вспоминал никто.

И снова медпункт «арестовали». Это по всем статьям был непорядок, руководство бригады потребовало прислать сюда медика. На прошлой неделе фельдшерица пожаловала, Ольга Федоровна.

Сразу видать, деловая приехала женщина. Она расхаживала по балкам, переписала все вахты в тетрадочку, справилась о возрасте каждого, о профессии, и кто чем когда болел, и как теперь себя чувствует. Ольга Федоровна охотно соглашалась попить чаю в компании, побалагурить, посмеяться над острым словцом. У бурового мастера Калинченко появилась надежда, что медичка закрепится здесь и может быть даже выйдет замуж, найдет свое женское счастье, ибо в тридцать два года Ольга Федоровна была незамужней.

«Она разбитная, а тут таких любят», — думала о ней Даша.

Что разбитная, то да. А видом мало взяла. Тонкая, звонкая, улыбка с косинкой и носик на сторону. Но что-то в ней было особенное, притягательное…

Широкий, накатанный тракторный след уводил в лес, но Даша туда не пошла, назад повернула. Были дни, когда она напрочь забывала о своем бывшем муже, а сегодня встревожилась вот. Если бы Харин остался таким, каким она знала его все прожитые с ним годы, в ее сердце едва ли бы шевельнулось сострадание. Но он изменился. Он даже плакал…

Даша увидела Ольгу Федоровну: та шла ей навстречу, возвращаясь к себе в медпункт.

— Что случилось? — спросила повариха.

Ольга Федоровна, встав к ней боком, дернула плечом, прислонилась щекой к рыжему лисьему воротнику. Ее вид показался Даше несколько странным.

— Вы, кажется, жена Бориса Афанасьевича?

— Бывшая…

— Вас развели?

— Разведут…

— Не ходите к нему. Излишние волнения выздоровлению не помогают.

— Ну, что с ним?

— Ударился головой сильно. Но признаков сотрясения не нахожу. А давление высокое. Раньше он был гипертоником?

— Харин и гипертония?! — воскликнула Даша. — Да он на голове стойку делал, как эти… йоги. Всегда при этом лицо у него напухало, натужилось. Я боялась, не лопнуло бы…

— Зря вы ему разрешали это, — укоризненно сказала Ольга Федоровна. — Вам надо было его остановить от… выйогивания! — Медичка фыркнула в лисий воротник.

— Так бы он и послушался, — хмыкнула Даша.

— Плохо командовали.

— Я к тому не стремилась. И собственно, что вы мне тут…

— Не сердитесь. Буду за ним наблюдать. Пока у меня все здесь здоровые, кроме него. Уж одного-то окружим заботой, вниманием. А вас я тоже прошу помочь Борису Афанасьевичу. Кажется, фрукты сюда привезли?

— К новогоднему празднику.

— Выделите для своего бывшего мужа, не поскупитесь! И картошку сварите в мундирах, приготовьте ее с подсолнечным маслом и луком. Ему нужно больше солей калия, кальция — укреплять миокард на всякий случай. Это моя рекомендация как медика. Утром зайду в столовую, возьму и сама отнесу…

Фельдшерица простилась и почти побежала от Даши.

«Картошку в мундирах с постным маслом и луком — пожалуйста, — сказала про себя Даша. — Фрукты свои отдам. А кажется, кажется эта подруга приберет к рукам Бориса Афанасьевича. Вот так: свято место пусто не бывает!»

Поздним субботним вечером Краюхин и Дубов сидели за чашкой чая — два давних приятеля, сослуживца. Сидели, беседовали, вспоминали былое, на грустном — грустили, на веселом — смеялись.

Юрий Васильевич Дубов тоже из тех был, кто первым приехал строить Нефтеград в середине шестидесятых годов. Двадцать лет минуло, а глядя на этих здоровяков, утрамбованных, плотных, не скажешь, что время на них «верхом ездило», заставляло впрягаться в такие дела, что, не будь они впрямь дюжие, не вынесли бы.

Перед тем, как им Нефтеград покинуть, уже отстроенный, отутюженный, они успели поработать и там на руководящих постах, и в областном комитете партии позже. Нефтеградские старожилы их помнили.

Обком партии щедро помогал «столице нарымских нефтяников» — фондами, кадрами, отправкой туда артистов, певцов, музыкантов, писателей. Викентий Кузьмич Латунин неустанно и неусыпно следил за этим. Ансамбли, театры, на чьи представления трудно бывает попасть в Ленинграде или Москве, в Нефтеграде бывали часто. Встречали гостей тепло, провожали еще теплее. Общение перерастало в дружбу.

Собеседникам было о чем говорить. Дубов, не так давно избранный председателем профсоюза нефтяников и газовиков области, приехал в Парамоновский район по неотложным делам, неделю провел в управлении разведочного бурения, записал себе много вопросов по быту, снабжению. Был ему брошен в Сосновом упрек и насчет «промашки с культурным обслуживанием». Так и сказал один из строителей нового города: забыли-де кудринские места певцы и поэты. Дубов обещал Краюхину в это вмешаться и помочь.

— Помнишь, Юрий Васильевич, как мы возили на вертолете по васюганскому нефтепроводу Ольгу Воронец? — спросил, улыбаясь, Краюхин.

— И фотографии есть!

Дубов рассмеялся, подобрал рукой упавшие на лоб волосы. От смеха глаза его щурились.

Тогда было слякотно, стужно, май к исходу катился. Где-то весна уж слетела с земли, а на Среднюю Обь, можно сказать, еще и не прилетела. Деревья голые, травы не видать. Мох на болотах напитался влагой, набух. Строительство васюганского нефтепровода подходило к концу, трассовики измучились, вырывая последние дни у нарымской природы. Но людей возбудило известие, что к ним, в этот изнурительный неуют, едет прославленная певица.

Вертолет опустился прямо у трассы, вблизи балков. Первым из него вышагнул Дубов, подал Воронец руку, стал сводить ее по узким ступенькам, но певица ступила как-то неловко, не удержалась, однако рыцарь был рядом — принял даму на руки и грудь. Конечно, Юрий Васильевич пошатнулся, но не упал. Под ногами была твердь посадочной площадки, ему бы тут и поставить певицу, а Дубов ее понес от вертолета подальше. В похвалу ему были рукоплескания и возгласы удивления. А может, это и не Дубову аплодировали — певице. Скорее всего им обоим.

Концерт проходил в вагончике, в который набилось столько народу, что, будь он резиновый, наверняка растянулся бы вдвое. Голос солистки, грудной и могучий, бился в этом стесненном пространстве. Хватило простого балка, полевого вагончика, чтобы каждый почувствовал радость и этим мгновением согрел свою кочевую жизнь.

— А Мержин не любил проводить в вагончиках коллективные мероприятия, — заметил Дубов. — Потому что он там во весь рост не мог поместиться.

— Ждем мы его у себя начальником нефтегазодобывающего управления, — сказал Краюхин. — Нам здесь нужен хозяин. Новые сложные промыслы. Новый город. Дух захватывает, когда представишь, сколько всего предстоит сотворить!.. Кстати, Юрий Васильевич, ты лучше, наверное, знаешь, с чего начались у Мержина трения с большим начальством?

Дубов ненадолго задумался.

— Когда Николай Филиппович был еще главным инженером нефтепромысла, Муравленко, тогда уже начальник Тюменского главка, дал Мержину указание перебросить весь вездеходный транспорт в Нижневартовск. А техника эта позарез была нужна здесь, в Нарыме. Мержин доложил Матвейкину, тот в обком позвонил. Там ответили, чтобы решили вопрос на месте и не в ущерб производству. Сам понимаешь, как мог на это отреагировать главк.

— Вон как! — Краюхин сложил крупные руки у подбородка, метнул глаза к потолку — синевой полыхнуло. — Я этого факта не знал. И что же? Чем дело кончилось?

— Из вездеходного транспорта в Нижневартовск послали лишь половину. Муравленко дал взбучку Мержину, тот подал заявление на увольнение, Матвейкин, как первый секретарь райкома, поехал в главк защищать Николая Филипповича. И защитил! Но и упреков немало тоже выслушал. А как дальше события развивались ты, Владимир Иванович, знаешь.

— Все остальное уже на моих глазах происходило…

Добыча нарымской нефти росла, о Нефтеграде снимали фильмы, вели с места событий телевизионные репортажи. До Мержина в начальниках управления ходил человек слабый, поющий. Когда Викентий Кузьмич спросил однажды его напрямую о том, что он думает о перспективах развития отрасли в крае, ответ был такой:

— Нам премий не платят. Надбавки северной нет. Руки опускаются!

— Лично у вас? — жестко сказал Латунин.

— И у меня в том числе…

— Значит, личные ваши заботы превосходят государственные? — У Латунина сжались губы. — Хороший вожак! Свой карман спать не дает, а нефть, газ, объемы — на них можно с прищуром смотреть?

— Вы не так меня поняли, — спохватился руководитель управления, но Викентий Кузьмич остановил его жестом, сказав на прощание:

— За откровенность спасибо! А то бы мы так и считали, что вы соответствуете занимаемой должности…

После этого прошло не так много времени, приглашает Латунин Мержина и говорит:

— Мы вас знаем давно и считаем, что на должность генерального директора нефтегазодобывающего объединения вы вполне подойдете.

— Если при этом учесть мой двухметровый рост? — пошутил Николай Филиппович, чувствуя ускоренное биение сердца. Такой поворот судьбы он предвидел, и не желал его.

— Мы вашим ростом давно восхищаемся, — не остался в долгу Латунин. — Хотя… — Он тряхнул головой и усмехнулся: — Гроза зачастую в высокое дерево бьет! Но бояться не следует.

— Я до сих пор как-то жил без оглядки, Викентий Кузьмич, — отвечал приглушенным баритоном Мержин.

— И правильно. У вас опыт, характер, знания. — Латунин выдержал паузу. — Так вы согласны?

Мержин невольно вздохнул.

— Я бы хотел, Викентий Кузьмич, остаться на севере в той роли, в какой пока пребываю. Эта ноша по силам мне, а новая — не придавила бы…

— Не бойтесь. — Латунин посуровел лицом, отложил от себя бумаги. — Вы не один, мы все с вами. Обстоятельства требуют именно так решить вопрос.

Мержин понял, что отступать дальше некуда. Была у него в запасе одна маленькая зацепка, и он за нее ухватился.

— Викентий Кузьмич! У меня нездорова жена. Мы с ней три года не были в отпуске.

Латунин кивнул. Глаза его выражали внимание и теплоту. Он подошел к внутренней связи, вызвал финансово-хозяйственный отдел.

— Надо бы постараться найти две путевки на юг, в санаторий! Это возможно? Спасибо! Сейчас к вам зайдет товарищ Мержин…

Отпуск на море прошел превосходно. Кончилось лето и осень, наступила зима с кующей стужей, снежными вьюгами и тяжестью бесконечных забот. Пока Мержина никто не беспокоил, но сам он вел помаленьку «разведку», узнавал, не отступились ли от его кандидатуры на пост генерального? Выяснилось, что большое начальство в Тюмени собирается посадить на газ и нефть Нарыма, в Нефтеград, «своего человека», что тюменцы уже даже склонили министра к этой мысли. Но Латунин категорически возразил, справедливо считая, что достойные кадры у него есть на месте и «варягов» ему не надо. Взвесив все это, Николай Филиппович не обрадовался. Вот назначат его генеральным директором, и будут смотреть на него косым взглядом и в Москве, и в Тюмени. Как же тогда работать и жить между двух огней? Конечно, Викентий Кузьмич в обиду не даст: и грозу отведет, и поможет. И все же терзалась душа, неспокойно было на сердце…

Наконец решающий день наступил. В Нефтеграде в гостинице «Кедр» Латунин и министр вели разговор нелегкий и долгий. Николай Филиппович не сомневался, что последнее слово останется за Викентием Кузьмичом. Найдет аргументы, проявит характер и волю, но свою линию, давно в деталях обдуманную, проведет непременно.

И вот зимний день прогорел, настала морозная ночь. Латунин пригласил Мержина, и они ходили по чистым, белым дорожкам вокруг гостиницы. Викентий Кузьмич уже давал деловые советы новому генеральному, как лучше осваивать промыслы, что нужно решить в первую очередь, что во вторую. О двенадцати миллионах тонн нефти в Нарыме тогда только мечтали. Пока же говорили о сорока тысячах.

— Если вы объедините усилия с начальником треста строительства и дадите в будущем году такое количество нефти, — сказал Латунин, — мы у себя решим вопрос о поощрении, продадим вам «Волги» в личное пользование.

И опять пошутил Мержин:

— Благодарю, Викентий Кузьмич! Мой отец был на хуторе кузнецом и не имел даже лошади, но лошадьми восхищался. Так мне бы лучше было вместо машины олошадиться!

Шутка развеселила Латунина.

Вскоре нового генерального министр вызвал на утверждение в столицу.

Встретили его в министерстве нахмуренно. Министр показал на кресло, покашлял, покатал карандаш по столу и произнес глуховато:

— Ну, расскажи: кто ты и что ты?

Рассказал, да усмешливо, откровенно, будто не о себе говорил, а о ком-то другом.

— Какие у тебя просьбы? — спросил министр.

— Мне нужны трубы, машины, капвложения по строительству.

— Дам. Ты свободен.

И Мержин пошел по отделам министерства искать обещанное. Долго ходил по этажам и кабинетам, просил, а ему отвечали, словно в насмешку:

— Министр обещал, пусть он и дает. А мы тут крайние, нам никто не спускал указаний сверху.

Что делать? Снова к министру стучаться? Не боязно, да не больно охота: уж если не мил, то чего ж набиваться в любезные? Иные пути поискать, но своего добиться…

Викентий Кузьмич помогал Мержину всячески. Вместе они бывали в Совмине, в Госплане, обосновывали нужду нефтяников края в трубах, машинах, в капитальных вложениях и… меховых сапогах, полушубках. Да мало ли в чем нуждалась новая отрасль промышленности, на которую так много надежд возлагалось в Нарыме! Как бы там ни было, а цифра по добыче нефти была перекрыта. За десятками тысяч тонн реально, не призрачно, просматривались в скором будущем миллионы…

…Попивали кофе приятели, неторопливо беседовали, благо назавтра день был выходной. Морозы убавились, никто не звонил пока ниоткуда на квартиру секретаря райкома, не докладывал о происшествиях,

Дубов нацедил себе из большого керамического заварника полную чашку кофе, пил и чувствовал, как сон за версту отгоняет, а на лбу проступает испарина.

— А потом та «Волга», которую Мержин купил, подставила ему ногу, — вспоминал нефтеградскую жизнь Дубов. — А ведь не хотел ее покупать Николай Филиппович, да навязали.

Так оно и было. Мог отказаться, не брать, потому что и денег таких не имел, и жил с семьей в нештукатуренном доме, и бетонки в новом городе еще ни метра не выложили. И гараж ему не предвиделся. Где ставить? Куда ездить?

А торгующие организации звонят из областного центра на дню по нескольку раз:

— Выкупайте машину! Нам ее продавать никому не дают, кроме вас. Вы нам мешаете план выполнять по реализации. Мы тоже заинтересованы в успехе своего дела.

Рассердился однажды Мержин, взял в долг недостающую сумму, поехал, выкупил «Волгу». Но как доставить ее за тысячу верст? Позвонил по инстанциям, попросил разрешения перевезти покупку на вертолете. Главк в Тюмени не возражал, обком тоже. Вертолет прибыл, взял на борт машину и прямиком в Нефтеград…

Прошло месяца два. Вызывают в райком Николая Филипповича, показывают анонимку, посланную сразу в четыре адреса.

— Я заплатил за перевозку «Волги» как за груз, — объяснил Мержин. — У меня есть квитанция.

— Мы разбирались, — сказал Матвейкин. — За провоз груза уплачено, а вот за моточасы — нет. И анонимщик, кто бы он ни был, прав.

— Положеньице. — Мержин взялся левой рукой за голову, верхние веки встали шалашиком, взгляд притух. — Что дальше?

— Прокуратура против вас возбудила уголовное дело. — Матвейкин отвел глаза в сторону, подергал сомкнутыми губами. — Помешать невозможно.

— Боже избавь, не нужно вмешиваться! — Мержин поднялся с кресла, спина пригорбилась. — Получается, я виноват. Все оплачу по иску…

И уплатил.

Дубов вздохнул.

— А пострадал окончательно Мержин на цифрах, — сказал Юрий Васильевич. — Настаивал, чтобы сильно не завышать объемы добычи нефти…

На промыслах нефть сначала шла хорошо, но потом прирост ее резко снизился. Требовались дополнительные усилия, средства. Причины отставания Мержину были видны до мелочей, во всей их сложности. Он сделал расчеты по схемам на каждое месторождение: что строить, в каких объемах, сколько нужно привлечь людей, какая техника должна работать, что имеется в наличии, какой дефицит. Повторял, как молитву:

— База и кадры. Кадры и база. Вот в чем залог успеха.

К нему прислушивались, но и теснили плечами.

Действительно, расширялись границы деятельности нефтяников, и вместе с этим углублялись отличительные особенности в освоении нарымских месторождений. Помехой стала удаленность промыслов от надежных воднотранспортных путей. У речников, от которых нефтяники целиком зависели, не хватало механизированных причалов, кранов грузоподъемностью свыше двадцати пяти тонн. Сроки обустройства нефтяных месторождений отставали. Заваливался план по вводу в Нефтеграде жилья, школы, больницы, гостиницы, блока повседневного обслуживания.

На коллегии министерства Мержина спрашивали:

— Сколько у вас недоосвоено основных фондов?

— Двенадцать миллионов.

— В чем еще есть проблемы?

— У нас хронически отстает бурение. А без бурения, как вы прекрасно знаете, нет и прироста запасов. Из-за нехватки оборудования не можем ввести блочные кустовые насосные станции по закачке воды или газа в нефтяные пласты. Это привело к нарушению нормального режима работы скважин. Скважина… ее обихаживать надо! Потом — плохие дороги, слабая подготовка по этой причине «кустовых» оснований. В результате отстаем со сдачей скважин в эксплуатацию.

Тогда как раз вышло постановление центральных органов отрасли о мерах по увеличению нефтедобычи пластов. Оно подстегивало в первую очередь сибиряков.

На очередной встрече с министром Мержин в сгустке изложил свои претензии:

— Насосное оборудование пока не в полной мере устраивает нас. Сравнительно низкие межремонтные периоды по установкам. Весной и летом у нас сплошное болото. И в этих условиях приходится применять громоздкую спецтехнику для смены внутрискважинного оборудования. Отсюда значительный простой скважин.

— В чем вы видите выход? — спросил министр — Ведь ваши болота мы с карты области стереть не в силах. — Министр откинулся от стола и глубоко ушел в кресло.

— Если повысить надежность внутрискважинного оборудования, то простои можно сократить на сорок процентов. Для этого надо наладить серийное производство гидропоршневых насосных установок. Они нам более предпочтительны для нарымских месторождений, потому что их можно ремонтировать без привлечения спецтехники, менять насосы без задавливания скважин.

— Прорех у тебя полно, — сказал, поразмыслив, министр, — а объемы взял на себя непомерные.

— Я их не брал, — возразил Мержин. — На тех бумагах, где проставлены эти цифры, нет моей подписи.

— Разве? — Брови министра взлетели.

— Да.

— Так какого же рожна ты меня водишь за нос? Подпись твоя отсутствует, а я за тебя отдуваться должен? Да за такие штучки из партии исключать надо!

Мержин тут не выдержал и сказал резко:

— Если до этого дело дойдет, то разбирать меня будут там, где я стою на партийном учете…

Снятый позже с поста генерального директора объединения, Мержин так расставался с министром:

— У нас с тобой не получилось, Николай Филиппович. Поезжай-ка в Среднюю Азию.

— Нет, — тряхнул головой Мержин.

— Тогда в Тюмень, в Сургут, заместителем генерального директора или главным инженером объединения.

— Тоже отказываюсь. Там мой бывший главный инженер начальником. У меня с ним еще с той поры не пошло…

— Куда же тогда? — пожал плечами министр.

— Останусь на старом месте. Возглавлю, если не будете против, проектный отдел… по нашей отрасли.

С ним согласились. И стал Николай Филиппович руководить проектами на все то, что строится на поверхности по нефти: базами, котельными, причальными хозяйствами, резервуарными парками, нефте- и газопроводами, дожимными насосными станциями, подачей воды в нефтяные пласты для того, чтобы нефти побольше извлечь…

Дубов курил, отгоняя от себя дым ладонью.

— Не по душе ему на том месте, — сказал Юрий Васильевич. — Сам мне говорил, что с него-де брать надо больше. Нефть и север, мол, жилы еще не вытянули.

За разговором спать еще долго не расходились.

Смеркалось быстро, до зимовья было далеко по наметкам Хрисанфа Мефодьевича, и он уже не надеялся, что одолеет оставшийся путь завтра к полудню. Выходило по давно изреченному: «День меркнет ночью, а человек печалью».

Глухое, неистовое раздражение едва утихомирилось в нем, уступив место тягучей тоске. Охотник Савушкин не припомнит, когда с ним бывало такое, чтобы так ощущал он беспомощность, свирепел на себя, на тайгу, на все на свете. Уже не раз помянул лихом сына Михаила, который «в избушке бока пролеживает да книжки читает», хотя сам же и надоумил парня остаться, не увязываться за ним в тайгу. А чем бы помог Михаил, окажись он сегодня рядом? Ну, лыжи отдал бы отцу, сам вброд по снегу — небось, не старик, не так умаялся бы. Еще Соловый бы под приглядом был, когда Хрисанф Мефодьевич пустился, как молодой, по следам диких северных оленей — согжоев. Наверное, так бы и вышло, как теперь думалось охотнику Савушкину. Да, были бы лыжи и коня не угнали бы волки.

Живой ли его Соловый? Или хищники, запалив гоном старого мерина, давно выпустили ему кишки?

Тяжко от дум таких, и нет сил продвигаться к жилью, истаяла удаль, ушла с годами, не стелятся больше версты под ноги: нараскоряку по сугробам приходится лезть, сердце булькает в горле.

По смекалке и опыту прежде все наперед угадывал бывалый таежник. И выходило козырно, почти без проигрыша. А если когда и проигрывал, то не так вот глупо, как получилось нынче.

И принесла же некстати нечистая сила волков! Из Барабииских степей на болота приметелили. Видно, не сладко им там: и скот хорошо остерегают люди, и травят исправно прожорливое зверье — не подобраться спроста, не украсть.

С волками он встречи в этих местах и не чаял. Попадись ему сначала не оленьи следы, а волчьи, уж он бы сообразил, как быть. Не разинул бы рот, не оставил привязанным Солового, вел бы его в поводу или ехал на нем. Оплошал, оплошал…

Появление согжоев тоже было для него непредвиденным. Дикие северные олени прикочевали в кудринские края с васюганских верховьев. Там в тайге нынче шумнее, чем здесь: буровых больше, а значит и грохоту. Взрывы геофизиков по профилям тревожат всякого зверя. Другие охотники передавали, что встречали согжоев в таких местах, где им и быть не положено. Время такое, что и зверь поведение надумал менять, стал приспосабливаться к веку.

Пространство, по которому с утра двигался неторопко Хрисанф Мефодьевич, приподнималось над окрестными болотами, тянулось длинными гривами, поросшими чистым сосняком. Согжоев Савушкин усмотрел издали и остановился. Звери копытили снег, докапываясь до ягеля. Местность, где на этот час оказался охотник, отстояла от зимовья далеко, но была ему хорошо знакома. Осенью, когда в тайге урожай случается на все, он вот в этих борах собирал бруснику. Никто сюда не попадал кроме него, и никто не мог знать поэтому, как здесь было красиво. Темно-бордовые, рубиново-красные ягоды утопали в сплошном ковровокурчавом беломошнике. И бывало, отдыхая на мягкой, шуршащей подстилке, Хрисанф Мефодьевич думал, что лось беломошник не ест, а северный олень только им и питается.

Олени паслись, он видел их, и было до табунка метров триста. Ветерок потягивал слабый и боковой по отношению к собаке, лошади и охотнику. Пегий не чуял зверей, а следов на снегу близко не было. Хрисанф Мефодьевич сообразил, что согжои только что забрели сюда с северной стороны, а сам он идет навстречу им с южной. И вообще снег кругом лежал чистый, ничем не запятнанный.

Савушкин соскользнул с лошади, шепотом подозвал Пегого, и взял его на сворку. Согжои паслись и не замечали присутствия человека. Привязав коня к дереву, как всегда делал он перед скрадом, ткнув легонько собаку в загривок, внушив ей этим давно отработанным жестом, чтобы молчала, не взвизгивала и не взлаивала, охотник стал медленно подползать. Хоронясь за стволами деревьев, Хрисанф Мефодьевич прополз изрядно, а дальше была голея, плешинка без единого кустика, и за нею, у кромки соснового бора паслись олени. Малейший неверный шаг с его стороны — табунок сорвется с места и уйдет, растаяв в синеющем воздухе… Он видел их темные спины, седые бока, тонкие ветви рогов. Стрелять все еще было далеко, но другого не оставалось: голея подойти ближе не даст. Только вспугни — потом не догонишь… Высмотрев пару быков, Хрисанф Мефодьевич пальнул по ним дуплетом поверх хребтов. Один бык припал на задние ноги, но тут же выправился, стал уходить вслед за метнувшимся стадом.

— Задел я его! — обрадовался Савушкин и быстро спустил со сворки собаку.

Пегий пошел наметом. Сам стрелок тоже корячился через сугробы к тому месту, где копались олени… Кровь выплеснулась на снег. Кровь тянулась по следу уходящего подранка. Хрисанф Мефодьевич предположил, что пуля вошла в пах оленя. Рана была глухой, не навылет, потому что кропило с одной стороны.

Тихо было, до оглушения тихо. Хрисанф Мефодьевич поправил на взмокшей голове шапку, стер соленую влагу со лба, негромко кашлянул, посмотрел долгим взглядом в ту сторону, где далеко отсюда остался привязанный конь, и начал преследовать подстреленного оленя. Охотнику было ясно, что идти за ним придется долго. Может быть, верст через пять подранок сделает первую лежку. Потом он будет ложиться чаще, быстро слабея от сильной потери крови. Кровь зальет животному внутренности, и тогда он уже не поднимется…

Следы показали, что подранок отбился от табуна, стал лезть в буреломник, коряжник, надеясь укрыться в нагромождении поваленных деревьев.

— Себя загонишь в трещобу и меня изведешь вконец, — недобро сказал Савушкин, будто олень должен был разуметь, что ему остается лишь сдаться. — И мяса твоего не захочешь!

Можно было и бросить, не гнаться, но старый охотник подранков старался не отпускать и считал распоследним того, кто так поступает.

Одежда впитала сырость от снега, стала тяжелой. Стекло наручных часов запотело. И сам он весь взмок, хоть выжимай. Бодрил себя едкими шутками:

— Это тебе, старый хрен, не на Соловом в седле качаться, под бока ему пятками тыкать, окриком понукать! Хоть хрипи, но гонись за подранком, ползи по ноздри в снегу! Все себя крепким еще выставляешь, перед бабой дома ячишься, слова ей поперек не даешь говорить, когда от тайги отворачивает. Гм, крепкий, ядреный! Вон не идешь, а катишься. Эх, под мое бы сырое тулово да голенастые ноги! Голова у ног, конечно, ума не просит, а тут вышло наоборот — ноги спрашивают: пошто ты нас натруждаешь, лезешь вперед? Как назад ворочаться будешь?

Или времени много прошло, или в глазах замутилось, но воздух из синего блеклым стал, мутью подернулся. Пегий издалека начал подавать голос, и это подхлестнуло Хрисанфа Мефодьевича. Если собака залаяла, то или учуяла близко зверя, или видит его… Согжой делал частые лежки, оставляя на каждом месте темное пятно крови. «Близко, близко… Гони, гони!» — стучало в висках Савушкнна. Все ближе теперь слышался лай, и вот охотник увидел оленя. Согжой лежал под выворотнем, а возле него метался и свирепел пес. Пегий едва не хватал зверя за морду, чуя, как тот обессилел совсем… Хрисанф Мефодьевич снял ружье, перевел предохранитель, приготовился стрелять и в это мгновение услышал далекое, исступленное ржание Солового.

— Не своим голосом ржет! Что с ним такое доспелось? — спросил сам себя охотник и только потом выстрелил…

Свежевал и все думал, почему ржал его старый конь. И не мог прийти ни к какому выводу. Всегда он оставлял Солового при скрадывании зверя, и тот понуро стоял в любую погоду, не подавая ржания.

Хрисанф Мефодьевич с согжоем управился быстро, не лось, поди: и души в нем, и мяса не много. Трофей уложился в два мешка. Он их связал капроновым шнурком и подтянул на сук повыше, сделал затесы на ближних деревьях, чтобы потом вернуться сюда уже на Соловом. Рога, аккуратно с черепа срубленные, взгромоздил тоже на сучок. Лосиные у него разные были: и широкие, как лемеха, и узкие, с гладкими ножевыми отростками. А вот оленьих и не было. Да и добыл он второго согжоя за свою жизнь. Прежде редко сюда заходили северные олени…

— Тяжко сегодня мне, тяжко, — произнес в глухой тишине Хрисанф Мефодьевич и услышал, как заворчало у него в пустом животе и почувствовал, что тошнота подкатилась. Подхватил снегу, сжал в горячей ладони, сунул комочек в рот… Захолодило язык, заныли зубы. — Теперь бы горбушку ржаную умять! — Но хлеб остался в котомке, а котомка к седлу приторочена. За подранком заторопился, только мешки да бечевку взял. Топорик с ножом к опояске были пристегнуты. И опять в голове застучало, в груди заныло: с какого такого испуга Соловый ржал?

Пегий облизывался, наглотавшись горячих оленьих внутренностей, в глазах сонная леность; лежит на боку, распластавшись, будто уже и спешить некуда, и забот никаких. Сытость собаки, ее облизывание вызвали у Хрисанфа Мефодьевича новый приступ голода. Он попробовал съесть кусочек сырой печенки, но без соли и хлеба с трудом проглотил: печень горчила и пахла кровью. Потом на костре надо будет поджарить…

А сейчас поскорее к лошади, сесть в седло и полегоньку, не торопя тоже голодного коня, двигаться к зимовью, к теплу, к горячему чаю. Вот жарко недавно было, а теперь уж знобит. В зимовье Михаил давно нажарил-напарил и поджидает отца. Как хорошо, когда светит лампа, потрескивают в печи дрова! Сбросить одежду, разуться, залезть на постель, дышать глубоко, спокойно — не в запал, как на этой погоне. Лежать, и чувствовать, как ноют суставы, все косточки, — сладко, томительно ноют! Михаилу он станет рассказывать по порядку, с подробностями, картины минувшего дня, постепенно голос его будет слабеть, затухать, и он провалится в сон, как в темный мешок. Сладко думается на холоде о теплой избе и отдыхе…

Продвигался Савушкин медленно на занемевших ногах. Колени гудели, в них при упоре щелкало. И поясницу теснило, будто обруч затягивался. Вот откажет вдруг в одночасье — конец, околевай в снегах, никто тебе не поможет. Надо бы стать на ремонт, поправить суставы и поясницу, а то ведь упадет и придавит. Покойный батюшка не зря говаривал, что вся мужицкая крепость в чреслах заключена. Береги поясницу, мужик, береги…

Темень густо забила прогалы между деревьями, плохо уже различались следы — собачьи и собственные. Хрисанф Мефодьевич возвращался той же тропой, по какой гнал раненого согжоя, стремился к той голее, за которой оставил привязанного к сосне мерина.

Голея смутно обозначилась пустотой. Подходя ближе к ней, Савушкин напряг зрение, но лошади не увидел. Это его поразило, и он побежал через голею, спотыкаясь и падая. Голея скоро кончилась и вот то дерево, у которого он оставил Солового. Запахло конскими шевяками, успевшими смерзнуться. Хрисанф Мефодьевич обошел дерево, охватив его одной рукой, нащупал, а потом и разглядел обрывок повода. Соловый тут рвался и дико ржал. Кто напугал его: росомаха, шатун? Такого еще не бывало в охотничьей жизни Хрисанфа Мефодьевича. Он отыскал березу, отодрал при помощи топора берестину, смастерил факелок и при этом коптящем огне направился споро, как только ему позволяли усталые ноги по конским следам.

Старый мерин делал невероятно большие скачки. Кажется, сроду Соловый не скакал так далеко, размашисто… Берестина уже догорала, когда Савушкин приметил, что слева от конского следа пристегивались волчьи следы. Охотник остановился и выпрямился. Рука, державшая факел, опустилась, обугленная берестина зашипела в снегу. И так сразу стало темно, непроглядно, что Хрисанф Мефодьевич зажмурил свой зрячий глаз и долго стоял, уронив на грудь подбородок. А когда поднял лицо и посмотрел на небо, то не сразу различил тусклую, редкую россыпь звезд.

«Занепогодит к утру или к полудню, — отрешенно подумал охотник и потрепал за уши сидящего рядом Пегого. Собака, хватив свежего волчьего духа, присмирела. — Со степей приблудились, серые, с Барабы…»

С этой минуты в Хрисанфа Мефодьевича вошло и не оставляло уже опасение, что он потерял коня. Больно далеко скакать Соловому до зимовья, не вынесут старые ноги, не выдержит сердце. Сняв шапку, он затаил дыхание, не донесется ли откуда-нибудь волчий вой? Но обступали его темень и тишина, глухие зимние дебри.

Мороз отпустил, и деревья не издавали гулкого, точно звон топора, треска. В иные-то дни вон как трещит, а тут унялось. Все стояло притихшее в ожидании метели, сыпучего снега. Как в полусне, окончательно изнуренный выдиранием ног из глубокого снега, преодолением коряжника, подавленный жалостью к лошади, Савушкин заставил себя двигаться: обтоптал возле сухой валежины снег, натесал смолья, огонь разживил. Ночь предстояла долгая, дров сгорит много, нужно рубить сухостоины, откапывать гнилушки, отсекать вершинки у кряжистого ветровала.

Сучок к сучку — и костер заиграл. А зимой у костра считай, и ночи нет. Разве что малость подремлется, но уже не поспится.

Пляска пламени хорошо отражалась на черном пихтовике. Замявшийся крепкий огонь еще сильнее сгустил темноту, ослеплял бликами. Хрисанф Мефодьевич, ахнув, свалил пихтушку, потом другую, снял с них легкими взмахами топора все до единой лапки, в кучу стаскал, расстелил у костра. Можно было сидеть и лежать на этой таежной перине. За жизнь ему приходилось бессчетно вот так перемогать у костра зимние и осенние ночи. В прежние годы, когда был моложе, это даже и нравилось, тело тогда еще не ведало устали, а душу захватывало необъяснимое чувство, тайная радость какая-то. Но множились годы, крошилось здоровье, и когда приходилось ночь коротать на хвойной подстилке или сухой траве, то выручало терпение, привычка, а былого восторга уже не испытывал.

Жар обдавал лицо, а спину знобило. Хрисанф Мефодьевич жарил на длинном пруте оленью печень, которую нес в широком кармане охотничьей куртки. Вкусно пахло дымком, мясной пригарью, и он, поглощая кусок за куском, забыл о хлебе и соли. Савушкин насыщался, поджилки от голода уже не тряслись, от сытости голову затуманило и стала наваливаться сонливость. Но спать не придется, он это знал. Будет зыбкое, хмарное состояние, когда не поймешь: или спишь, или бодрствуешь. Вот вроде и в сон унесло, а как укусит холод за бок, за спину — соскакивать надо, швырять дрова в огонь, обогревать божий свет… Согреть бы чаю, натаяв снега, но котелок вместе с хлебом к седлу был привязан. Думал, дойдет до Солового, вынет горбушку, рубанет ее топором и разделит между собой, конем и собакой. А вышло — не хлеба краюху отдал — мерина на съедение зверюгам! И опять брало зло Хрисанфа Мефодьевича. Давно он такого не чувствовал…

Крутился на лапках пихтовых по-всякому: то головой к огню, то ногами, то спиной, то лицом. Навзничь ляжет — черный полог висит, дым с искрами крутится. Мгла над тайгой, все звезды затерло, хоть бы одна где взблеснула, обрадовала. Михаил, поди, весь испереживался там, тоже не спит, не дремлет, выходит на улицу ночку послушать. А она тихая, ночка-то, ни треска, ни шороха… Вздыхает Хрисанф Мефодьевич, выпускает тепло из себя в пазуху — все не на ветер.

Не спал ведь, от озноба в клубок сжимался, а облегчение почувствовал: в висках ровный стук, колени ломить перестало и ступни уже не жгло от долгой дневной ходьбы. И вновь озорная мыслишка закралась хвастливая, что дюжой еще, не износился донельзя, как иные знакомые с давних времен охотнички, может за раненым зверем по буреломнику чертомелить, ночь зимнюю у костра проводить! Так подумал и устыдился вдруг: разве же это годы, что у него за спиной стоят. Ни он, промысловик Савушкин, никто другой в Кудрине не имели такого права — в старье записываться в шестьдесят с небольшим лет, потому как стоял перед ними пример разительный — дед Крымов, Митрий Павлович. Вот тому да, говорить о преклонности можно, у него пятый год второго столетия почат! И ходит еще, и крякает, зубоскалов да разных лентяев одергивает. Былинный старик, истинно сказочный! Бородой бел, умом светел, говорить начнет — слов не жует, не шамкает. А ногами вот тоже мается.

Однажды было совсем уже слег дед Крымов, но племянник его, Румянцев-то Николай Савельевич, свою матушку ему на подмогу отправил, Лидию Евтихиевну. Знаменита она по части исцеления от иных болестей, дар у нее, говорят, от природы: пальцы, как зрячие. По-научному как-то Савушкину это все объясняли, да он слово забыл, мудреное больно. Старуха тоже уже к девяноста годам подбирается, но она сама моет, стирает, огород держит. В Парамоновке к Лидии Евтихиевне дорожка проторенная. И костоправ она, и грыжу лечит, и детей от испуга. Поможет, но брать за труды ничего не берет. Вот она и вернула Крымову деду подвижность, опять ходит по Кудрину с батожком. Поставить на ноги поставила, но сыну сказала:

— Сынок-те мой, Коленька, слушай… Твой дядька бодрится, но из годов он уже выжил. Плох стал старик плох. Не долго-те стучать батожком-то осталось, шагами улочки мерять… Да я и сама уж такая, считай, загробная…

Николай Савельевич эти слова матери по селу не разнес, утаил даже от жены Кати, только Хрисанфу Мефодьевичу передал по секрету, когда Савушкин как-то стал на ломотье в коленках жаловаться, на поясничную боль. Румянцев ему советовал к старушке обратиться, пока недуги не застарели и годы еще не ушли. Но охотник-промысловик забоялся: вдруг Лидия Евтихиевна такое прозрение выкажет, такое чутье наведает на него, что не только болезни учует, но и тот узелок узрит, в котором судьба его спрятана, годы от роду отпущенные?

Нет, не пойдет он к ясновидящей старухе, хоть она и родная мать его лучшего друга. Так-то, не зная, где и когда предел твой наступит, жить спокойнее…

Думы привязчивы, лишь окажись в неподвижности, расслабься душой и телом. Прилипчивы, как паутина льнут, ни рукой отвести, ни рукавом стереть.

Встряхнулся Пегий, навострил уши, потянул носом, взбрехнул негромко, сдавленно, как бы что-то про себя уркнул. Поднялся с настила Савушкин, вытянул шею, хотя и короткой была она у него, озираться стал, и мысли, только что им завладевшие, точно ветром отдуло, ибо далекий, тягучий послышался вой, непривычный для здешних мест. Хрисанф Мефодьевич быстро поднялся, навалил на костер две комлистых коряжины, сел спиной к огню, ружье положил на колени. И собака услышала голос хозяина:

— Вот, Пегий, как дело-то поворачивается! В волкобоях мы с тобой еще не были, да, видно, придется быть!

Собака мотнула головой, как если бы все из хозяйских слов поняла и согласилась с тем, что предстоит им одолевать зверей, может быть, в смертельной схватке.

— Ты умный, понял, — похвалил хозяин собаку, — Волку брюхо сеном не набьешь! И осину он, брат, как лось, глодать не станет…

Забыв о сне и усталости, Хрисанф Мефодьевич бросился с топором в чащу рубить сушняк, чтобы дров на остаток ночи было у них с запасом.

Глава четвертая

Недра соседней земли, лежащие к северу и северо-западу от Нарыма, были богаты, и слава о том летела по всему миру, Газеты капиталистов, недавно еще «доказательно» хоронившие в пространных статьях наличие нефти и газа Западной Сибири, неумолчно трубили теперь об «открытии века», не сомневались уже, что русские вырвут клад из трясин и болот. Предвидения академика Губкина оказались равны пророчеству. В самом начале тридцатых годов он заявил:

— Пора начинать систематические поиски нефти на восточном склоне Урала… Нефть является родственницей угля по своему происхождению. Нефть, уголь — это члены одного генетического ряда битумов, которые начинаются на одном конце графитом и антрацитом, на другом идут до жидкой нефти и газообразных углеводородов… Часто случается так, как говорят геологи, что угольная фация может переходить в нефтяную. Я полагаю, что на восточном склоне Урала угольная фация юры по направлению к востоку, то есть немного дальше от береговой линии, где происходило накопление осадков, где отложились угленосные свиты, — угольная фация заменяется нефтяной.

Иван Михайлович Губкин предлагал «в первую очередь пустить геофизику, гравиметрию, сейсмометрию… сделать ряд геофизических ходов», а затем проверить данные геофизики данными глубокого бурения…

Два года спустя после этого публичного заявления в сургутском краю нашли нефть на поверхности. И снова Губкин был вынужден страстно доказывать, оттесняя легионы противников своей школы, что это не просто случай, не улыбка фортуны, так как места, где отмечены проявления нефти, «расположены в глухой, необжитой тайге, в бассейнах рек, совершенно непроходимых для моторных лодок», которые могли оставить на воде радужный след, маслянистые пятна.

Сообщения о выходах нефти на поверхность стали затем поступать из различных мест Западной Сибири. Один тракторист писал в геологический центр Москвы:

Год как отгремела война, и послать на место геолога было для той поры затруднительно. Пытливому трактористу лишь дали ответ, как отличить настоящую нефть от каких-либо грязных пятен.

До открытия большой нефти в Среднем Приобье оставалось еще десять лет. Конечно, не будь войны, этого тяжкого для страны лихолетья, путь к нефтяным и газовым залежам Западной Сибири был бы гораздо короче и относился бы не к концу пятидесятых, а к началу сороковых годов. Каких нужно было набраться сил, какого могущества, чтобы свершилось потрясшее мир чудо, чтобы так необходимое Отечеству сырье потекло по трубам миллионами тонн и миллиардами кубометров!

С академиком Губкиным Викентий Кузьмич Латунин не встречался: когда умер известный ученый, Латунину минуло девятнадцать. Но несколькими годами позже, завершая образование в авиационном институте, он основательно проштудировал книгу Губкина «Учение о нефти». Читал для познания и вовсе не думал тогда, что в середине шестидесятых ему придется заниматься нефтью вплотную и с разных сторон: поисками, добычей, транспортировкой и глубокой переработкой этого удивительного сырья.

Едва появился Латунин в Нарыме, едва принял дела в обкоме партии, как заявил на первом же активе, что будущее этого края, успехи всех отраслей народного хозяйства станут отныне зависеть от скорейшего освоения нефтяных и газовых залежей. То, что тогда разворачивалось в соседней Тюмени, поражало его и радовало. Но вызывало протест, полное несогласие с тем, что нарымские месторождения, по мнению министерского руководства этой отраслью, надо отдать соседям: там дело уже, мол, налажено и затевать новые промыслы, да еще самостоятельные, не стоит. Мингазстрой прямо-таки на дыбы встал, чтобы загородить дорогу нарымской нефти. Временами казалось, что камня не сдвинуть с места. Но не тот человек был Латунин, чтобы, что-то наметив и рассчитав, убедившись в обоснованности решения, отступать от цели.

К середине шестидесятых в Нарыме было уже несколько крупных месторождений углеводородов, и сейсморазведка, геологи давали хорошую перспективу на нефть и газ. Академик Трофимук, ученый-нефтяник с мировым именем, тоже не сомневался в богатстве васюганских и кудринских недр. Латунин был с ним давно и близко знаком. К нему Викентий Кузьмич и обращался за добрым советом, поддержкой.

— Насколько я знаю, Андрей Алексеевич, вы относитесь благосклонно к нарымской земле с геологической точки зрения, ну и, конечно, просто по-человечески, — сказал секретарь обкома Трофимуку в одной из бесед. — История распорядилась так, что сначала в Томске зародилась большая наука, затем, спустя несколько десятилетий, крупная промышленность. Пришел и наш черед. Судите сами, Андрей Алексеевич. С шестьдесят шестого года, когда началось форсированное продвижение на север, к нефтяным месторождениям, население у нас возросло более чем на сто тысяч. Если учесть, что каждый трудоспособный либо учится, либо работает, то можно себе представить, какая трудонапряженность в области.

Порывистый, весь живой и подвижный в жестах, мимике, в твердом взгляде серовато-зеленых глаз, напористый в слове, Викентий Кузьмич смотрел на собеседника и отмечал про себя, что черты лица ученого стали с годами еще мягче, в полуприщуре глаз таятся ум и доброта, глубокие складки, сбегая от крыльев носа к углам губ, делают его облик особенно выразительным. Слушая Латунина, академик отвешивал короткие кивки и улыбался. Крупные кисти его рук покойно лежали на столе. Вот он заговорил, и речь полилась неторопливо, каждое слово звучало весомо, обдуманно, было согрето душой.

— На Томи городов немало, и все они славны, каждый по-своему. Что же касается вашего, то ему самой историей определено место особое. — Трофимук не льстил, он просто не был на это способен. — Без мала четыреста лет со дня основания! Возраст почтенный. Наукой славен, и к славе этой причастен сам Менделеев. Первый университет за Уралом, технологический институт. Помню, как высказывался президент академии наук Сергей Иванович Вавилов: «За Томском числится незабываемый подвиг внедрения науки и техники в необъятные области Урала и Сибири». И верно! Ведь на базе крупных факультетов здешних вузов было организовано девять институтов в городах Западной Сибири.

— А знаете, Андрей Алексеевич, что на заре Советской власти кое-кто предсказывал «умирание» Томску как культурному и научному центру страны! — Латунин заглянул в папку, вынул оттуда страничку машинописи. — Вот почитайте, как отвечал Луначарский таким «прорицателям» в двадцать третьем году.

— А вы сами, пожалуйста, вслух, — попросил Трофимук.

— Хорошо. Слушайте:

— Прозорливо смотрел Анатолий Васильевич, — оживленно сказал академик.

— Маловеры по отношению к нам и теперь не перевелись, — усмехнулся Латунин. — Чем примечательным характеризуется наша работа, ее сущность, ее методы? Это, несомненно, постоянный поиск, напряженный труд наших людей в решении задач социально-экономических, идейно-воспитательных с упором на освоение природных богатств. Порою товарищи из министерств и центральных плановых органов упрекают нас, местных работников, в том, что мы иногда увлекаемся, преувеличиваем возможности своего края, когда речь заходит о капитальных вложениях. Возможно, что мы грешим этим. Но если говорить применительно к Сибири, то согласитесь, Андрей Алексеевич, здесь трудно что-либо преувеличить.

— Вы совершенно правы, Викентий Кузьмич, — кивнул Трофимук.

— Возьмите нашу область. Вы знаете, недра ее богаты нефтью, газом, железной рудой, торфом, каолином, кварцевыми песками, строительными материалами, лесами. К этому следует добавить значительные водные, энергетические и топливные ресурсы, а также близость области к индустриальным центрам Западной Сибири, Казахстана — потребителей нефти, газа, древесины, продуктов лесохимии, нефтехимии. Отнюдь не бедны мы! Наш край теперь за один день выпускает столько продукции, сколько ее было выпущено за весь семнадцатый год! Изделия наших заводов идут во все уголки страны, их знают в шестидесяти шести странах мира. Бетатроны, шахтные вентиляторы, скажем, получили высокую оценку на международных выставках. Город переведен на снабжение водой из подземных источников. Решена проблема обеспечения города теплом и водой на долгие годы. И затрачено на это сорок четыре миллиона рублей. Древний Томск постепенно и неуклонно приобретает современный облик с комплексом коммунальных удобств, сохраняя все ценное, что было создано в прошлом. Громады этих работ и планов пришли, конечно, не сами собой. Социальный и экономический взлет Сибири решила и сделала партия.

Им приятно было беседовать — партийному работнику и ученому. Разговор проходил под занавес рабочего дня, можно было не торопиться. Трофимук говорил о стремительном развитии академической науки, назвал много славных имен из прошлого, упомянул, конечно, и академика Усова.

— Я бы причислил его к разряду великих людей, — сказал Трофимук.

— Да, — согласился Викентий Кузьмич. — Извините, Андрей Алексеевич, но вот вам еще штрих. Мне написал один сибиряк из Москвы:

— Еще бы! — поддержал мысль Трофимук. — Усовым создана сибирская геологическая школа. И какая школа! Фундаментальнейшие исследования во всех областях геологии как науки. — На какое-то время ученый умолк, Латунин терпеливо ждал. — Многим славен ваш город, многим! Но последние десятилетия тихо в нем было. Нужен толчок для большого развития. Всегда нужен!

— И этот толчок дала нефть! Вы прекрасно знаете, с чего мы тут начинали. Два газоконденсатных месторождения на севере Васюгана — Мыльджинская площадь, — три нефтяных: Лохтынь-Яхское, Моисеевское и Алешинское. Недавно выявлено шесть новых залежей углеводородов на ранее открытых месторождениях Соснинско-Советском и Медведевском. И будут еще обнаружены! И разве после этого мы не имели права на самостоятельное развитие отрасли?!

— Конечно, конечно, — плавно провел рукой ученый, — Давно этим нужно было вовсю заняться, но ваш предшественник, видимо, не желал тревожить патриархальную глухомань Нарыма, устоявшегося уклада жизни. Тут ведь много зависит от психологии человека, от его темперамента. За что вы воевали и воюете, о том он помалкивал.

— Не хочу поминать его лихом, как говорится. — Латунин встал, прошелся по кабинету от стола до стены и обратно, сел снова. Видно было, что Викентий Кузьмич волнуется, в чем-то сдерживает себя. — Так вот, мы с вами, Андрей Алексеевич, должны и далее помогать пробуждать этот край. Пора нарымской земле подняться в полный рост до уровня века! Геологи опять передали немало хороших месторождений. И пока месторождения законсервированы. На геологов такое положение, я думаю, оказывает удручающее впечатление. Искусственное торможение эксплуатации месторождений не побуждает разведчиков недр к действиям. Мы заметили, что геологи стали хуже работать, теряют интерес к исследованиям в перспективных местах. Подумать только: шестьдесят процентов разведанных запасов нефти остаются нетронутыми! Это мы здесь, не добираем миллионы тонн, а по стране в целом цифры будут уже миллиардные.

— Потери большие, — отвечал Трофимук. — Нефть, газ — основа химии, топливно-энергетического баланса страны. Не мне вам говорить, но, помимо всего, нефть — это твердая валюта. Притом цены на нефть на мировом рынке постоянно растут. Словом, тот, кто имеет нефть, в достатке владеет многим.

— Наступил новый этап в развитии Западно-Сибирского народно-хозяйственного комплекса, — сказал Латунин. — Это вы тоже себе вполне представляете, Андрей Алексеевич. Применительно к нашему краю — более высокие объемы разведки и добычи сырья, большие глубины бурения, вовлечение в народно-хозяйственный оборот значительного числа месторождений по сравнению с действующими, притом в малодоступных и малообжитых районах. Новый этап означает комплексное использование нефти, создание крупнейших производств нефтехимии. Без ввода новых объектов культуры и быта, без дополнительных объемов жилья тоже не обойдешься. И вовсе не сдвинешься с места, если не повышать эффективность, качество работ, не наращивать производительность труда, автоматизацию и механизацию производства. А совершенствование управления нефтегазовым комплексом и его составными частями! А стиль партийного и хозяйственного руководства! Во всем тут широкое поле деятельности, Андрей Алексеевич. И главное — прирост и еще раз прирост добычи углеводородного сырья! Меня лично очень заинтересовали ваши мысли, суждения о палеозое.

Трофимук улыбнулся, похвала легла на душу.

— Мы на практике просто пока чуть задели палеозой, Викентий Кузьмич, — сказал академик, и глаза его загорелись так молодо, весело. — Важно разгадать, что же находится под известковой толщей, во впадинах? Эту проблему надо решать высокими темпами. Палеозой сулит нефти даже больше, чем мезозой.

— Вы в годы войны так много сделали для открытия нефти на Волге, — заметил Латунин.

— Беда всенародная заставила напрягать усилия каждого до предела и беречь каплю нефти, горючего. Теперь у нас не очень-то строго относятся к этому. Местами расточительность вопиющая.

— Огромное зло! — Лицо Латунина стало грустным. — Боремся мы с расточительностью, но еще слабо. Тут многое идет от бездуховности. Материальное благосостояние не всегда шагает в ногу с духовными запросами людей. Тоже проблема, тоже работа! Не мириться же с тем, что материальный достаток сопровождается страстью к приобретательству вещей и скудостью затрат на удовлетворение духовных потребностей! Это не наш путь. Но люди в большинстве своем стремятся к прекрасному, светлому. У нас двадцать дней шла выставка картин «Сибирь социалистическая», так ее посетило за это время в городе более ста тысяч человек. Отрадный факт… Но вернемся к палеозойской нефти. Хотел бы услышать от вас, Андрей Алексеевич, какие проблемы ставит перед нами разведка нефти?

— Важно грамотно повести геофизические исследования, Викентий Кузьмич. Геофизический трест у вас создан. Но ваши научные организации слабо ему помогают. А возможности есть помочь, скажем, нефтяникам, геофизикам в механизации и автоматизации поисковых работ, в разработке новой геофизической аппаратуры. Известно, что существующие методы и аппаратура геофизики теперь, когда мы подошли к поиску нефти в сложных структурах и на больших глубинах, мало эффективны.

— Нефть в палеозое — трудный орешек? — спросил Латунин.

— Еще какой трудный, Викентий Кузьмич! Необходимо перевооружение всей геофизики. Палеозойская нефть — это коллекторы, новые коллекторы! Будут открыты они — будет и нефть. Палеозой в Сибири — крыша плотика. Если исходить из теории органического происхождения нефти, то мы ее там найдем.

— Опорные скважины, глубокое бурение? Я правильно усвоил суть разведки палеозоя?

— Бесспорно, Викентий Кузьмич. Дело новое, требует и подхода иного. Девон ближе, а девон никогда не подводил. Карбонатные известняки имеют большую проницаемость, из-за трещиноватостей скорее всего. Это доказывает, точнее сказать, подтверждает, сильный приток нефти, воды. В палеозое мы познали пока лишь надводную часть айсберга. Рекомендую быстрее опоисковать уже открытые месторождения в верхних горизонтах палеозоя. Тут-то и есть вероятность поймать высокодебитные залежи, благодаря трещинно-кавернозным коллекторам и высоким давлениям… Извините, Викентий Кузьмич, я говорю языком геологии и, быть может, не совсем все понятно?

— Напротив. Я вас вполне понимаю, Андрей Алексеевич, — поддержал ученого секретарь обкома. — Пришлось познакомиться с некоторыми вашими трудами. А еще раньше читал труды Губкина, Усова. Так что основы нефтяной геологии я худо-бедно усвоил. Имел немало бесед с нашим геологом Юджаковым. Он тоже за палеозойскую нефть, но считает, что мы к ее поискам не готовы. И выражается интересно, мол, идем на палеозойскую нефть, как на танк с саперной лопатой. Оригинал, весьма умный человек. Вы давно с ним знакомы? Он же и с вами спорит!

— И знаком давно, и ценю его, — снисходительно улыбнулся академик. — Оппонент из задиристых, прямо скажу. — Он качнул головой и продолжал: — На нефть также перспективны зоны регионального выклинивания промежуточного комплекса на склонах выступов фундамента. Мы следим за работой нарымских геологов и успехам их радуемся. Палеозойская нефть — сырье высочайшего качества. Смол в ней три процента, серы сотые доли. Иметь такое добро — большое богатство.

Принесли чай, ароматный, дымящийся.

— Взбодримся, — сказал Латунин, опуская в напиток кусочек сахара и дольку лимона. — По чаям непревзойденнейший мастер был покойный Георгадзе Михаил Порфирьевич! Волшебник, честное слово! Доводилось чаевничать с ним за деловыми беседами…

Покончив с чаепитием, Викентий Кузьмич полистал записную книжку и захлопнул ее. Обладая великолепной памятью, он тем не менее старался занести на бумагу все самое интересное, нужное, что удавалось «выудить» из откровенного, умного разговора. Записными книжками у него был набит большой ящик стола. Тут хранился запас впечатлений, мыслей и фактов за многие годы. Вспомнилась мельком недавняя встреча с геологами в Кудрине. Они там не сидят сложа руки, но многое делают на ощупь. Очень нужна им наука! Именно эти новые методы и средства геофизики. Это позволило бы выиграть время, открыть месторождения с минимальными затратами. Латунин взял блокнот и записал: «Геофизическим исследованиям придать новый импульс. Время не ждет, острота проблемы поиска нефти возрастает».

— Благодарю вас сердечно, Андрей Алексеевич, за искренний содержательный разговор, — произнес Латунин, излучая душевную теплоту. — Потолковали полезно, во всяком случае для меня… На днях улетаю в Москву. Вопросов везу много, в том числе и по проблемам дальнейшего освоения нарымских недр. Вернусь из столицы и сразу же проведем совещание по комплексному освоению Среднего Приобья, по проблемам палеозойской нефти. Пригласим работников министерств, главков, производственников, специалистов, ученых. Надеемся и на ваше участие, Андрей Алексеевич!

— С великой охотой приеду, как получу приглашение, — сказал академик.

Латунин проводил его до дверей.

С годами нарымская нефть заявила о себе в полный голос. Нарым вышел на уровень Баку. Сырье перекачивалось за тысячи километров по трубам, которые красными нитями простежили всю территорию края, от северной точки до южной. Было уже очевидно, что земля нарымская распростилась с жизнью размеренной и вошла в иной ритм.

Преображался «над Томью серебряный город».

Почти ничего не строилось в нем с послевоенных лет. И было как-то обидно, что умалялась заслуга старинного сибирского города. В годы войны столько сюда перекочевало заводов, столько было согрето здесь сирот, поднято на моги раненых! Третьего июля сорок первого года на общем собрании научных работников города было записано: «Даем красноармейскую клятву нашей партии и правительству в том, что мы направим все наши мысли, все наши знания, всю нашу волю и силы па то, чтобы вместе со всем своим монолитным народом победить врага и полностью его уничтожить». Здесь ковалась броня. Отсюда уходили на фронт сибирские дивизии… Да, было обидно как-то, что город не рос, не строился. А теперь, за полтора десятка лет появились спортивные комплексы, новое здание театра драмы, жилые массивы, вокзал на реке. Деревянную старую рухлядь сносили, а терема с кружевною резьбой, чудо дивное, неповторимое, с любовью и тщанием взялись реставрировать. Собор на Воскресенской горе засиял пятью куполами, а то совсем был заброшен, забыт. Многому удивлялись те, кто уехал отсюда когда-то, а потом возвратился или на время, чтобы оком окинуть, волнение в душе возбудить, или остаться здесь жить и работать.

Нефть стала теперь госпожой в экономике области. Она не заменила другие отрасли, но дополнила их и укрепила существенно. Напрашивался сам собой вывод: как сделать, чтобы из каждой тонны углеводородного сырья извлечь наибольшую пользу, чтобы сырье превратилось в весомый продукт? И Латунин с настойчивостью и дерзостью стал добиваться строительства на Томи нефтехимического комбината. Он представлял сколько хлопот и тяжелых трудов падет на его плечи. И тем интереснее было браться за дело.

Два гиганта отечественной нефтехимии уже были заложены в программных документах партии. Одному суждено вырасти на тюменщине, другому в Нарыме. Но тут не все было гладко…

Еще до того, как появиться на свет официальному решению о месте и времени сооружения комбината, возник спор о том, где его строить, к какой географической точке привязываться. Председатель плановой комиссии Западно-Сибирского экономического района выступил на страницах печати с таким заявлением:

Латунин, тогда только начавший свою деятельность на посту первого секретаря обкома партии, взял статью на заметку, наперед зная, что будет против этого предложения. Думал: «Каждый волен высказывать свои соображения, обосновывать их. Подождем, оглядимся: росток лишь проклевывается. Пройдут годы, идея начнет обрастать плотью. Но место для строительства выбрано неудачно!»

Этот первоначальный замысел довольно легко удалось отклонить. В спешке, как то нередко бывает, нашли другой вариант, но и он оказался уязвимым, да еще как! «Смуту» внесли геологи, написавшие протест в министерство геологии России. Зная, что область находится на краю крупнейшего в стране гидрологического бассейна, геологи разведали за Томью большие запасы воды, обсчитали и защитили их. Так как «над Томью серебряный город» остро нуждался в чистой питьевой воде, начали строить подземный водозабор, станцию обезжелезивания, прокладывать трубу. И тут же, на этой площади, Охтинский «Пластполимер», солидная проектная организация, уже разместила нефтехимический комбинат! Что же станется с подземным морем, когда гигант заработает на полную мощь?

Латунин, вникнув во все досконально, только и сказал геологам:

— Ну, спасибо, радетели!

Он знал, как трудно бывает что-либо изменить, когда проект уже утвержден, когда затрачены миллионы на изыскания, что при таком варианте комбинат может «уйти из рук», а это потеря невосполнимая для экономики края, для развития инфраструктуры. Так много было задумано, и так все легко потерять. Можно, конечно, пойти по пути наилегкому: оттеснить претензии Мингео республики, сослаться на совершенство очистных сооружений и оставить проект в том виде, в каком он есть: авторитета, влияния у Латунина хватит. Но совесть, партийная принципиальность и вообще здравый смысл — как быть с ними? Викентий Кузьмич всегда горячо стоял за охрану природы, за бережное, человеческое отношение к ней.

Ему уже пришлось «ломать копья» по кедру. И на какие преграды он натолкнулся! Кедр рубили для карандашной дощечки. Кедр сводили с лица сибирской земли. Тысячи кубометров его были вверстаны в план. Попробуй изъять их, когда цифры утверждены везде и всюду! Была специальная конференция по кедру, и Викентий Кузьмич выступал, говоря следующее:

— Это проблема, кедровые леса Сибири! Допускается расточительность в освоении кедровой тайги, по-прежнему кедр ценится как «кубатурное дерево» и используется преимущественно там, где можно заменить его другими, менее ценными породами… Сделано по охране кедра немало, но далеко недостаточно. Приторможено создание кедровых хозяйств. На кедре «висят» интересы центральных и местных ведомств, лесозаготовительной промышленности и лесохозяйственных организаций, охотничьего хозяйства и потребительской кооперации, а равно и предприятий, перерабатывающих сырье кедровников, и каждое ведомство заинтересовано в решении своих узких вопросов, составляющих лишь часть общегосударственной проблемы кедровых лесов.

Да, к кедру проявляется разный подход. Известно, говорил Латунин, кедр — это плоды и древесина. Нужно учитывать и то, и другое. Но и ставить их на одну доску нельзя. В погоне за кубометрами упускается главное, кедр прежде всего, «хлебное дерево» Сибири. Его можно и нужно использовать для пищевых целей. В Сибири ежегодно вырубается до пятидесяти тысяч кубометров кедровников, зачастую наиболее ценных, в сравнительно доступных местах. Комплексное использование кедровников — проблема, пока научно не обоснованная. Кто ответит, где полезнее всего использовать кедр? Можно сделать карандаш в бумажной или пластмассовой оболочке? Конечно! Такие карандаши выпускают за рубежом. И совсем варварство, когда кедр идет на шпалу, рудстойку!

— Сейчас мы заняты, — продолжал секретарь обкома, — организацией кедровых хозяйств, где можно науку экономически и организационно сомкнуть с производством. Мы надеемся, что Сибирское отделение академии наук, его президиум, проявит, как всегда, живой интерес к проблеме кедровых лесов, рациональному их использованию и воспроизводству…

Латунину удалось отвести топор от значительной части кедровников области. Чего ему это стоило, знал только он. Зато с какой радостью докладывал об этом на очередном партийно-хозяйственном активе и по реакции зала видел, как люди его поддерживают…

Старинный сибирский город очень нуждался в чистой питьевой воде. Соседние области, расположенные в верховьях Томи, много вредили реке, спуская в нее неочищенные стоки своих крупных предприятий. В аварийных случаях выбросы были настолько велики, что содержание вредных веществ угрожало здоровью жителей полумиллионного города. На этот счет были пролиты литры чернил, споры на разных уровнях достигали сильного накала, были клятвы и заверения «проблему снять», но она с годами лишь усложнялась.

Так бы, наверное, все и тянулось, не попадись геологам мощный водяной пласт вблизи самого города. Однако подать воду оказалось не просто, требовались миллионы рублей ассигнований. Сами собой в виде манны небесной упасть они не могли. Не один заход и не в одни двери пришлось сделать Викентию Кузьмичу, чтобы добиться желаемого. Водозабор из подземных источников построили быстро. Сооружение вышло красивое. И уникальное: светлый, многоэтажный корпус притягивал взор, белея на фоне соснового бора. Сюда привозили гостей посмотреть и попить артезианской воды. И вот возникла нелепая ситуация. На ум приходила поговорка о волках и овцах: как сделать так, чтобы сыты были одни и целы другие?

Еще до возникновения кризисного момента, в Совет Министров был отправлен документ:

Теперь оказывалось, что это была всего лишь полумера: строительную площадку комбината необходимо переносить полностью.

Между тем дела вокруг крупной стройки разворачивались большие и громкие. Все шло к тому, что нефтехимическому надлежит быть на земле нарымской, а не в какой-то иной части страны. Добываемая в Нарыме нефть, может быть, более всего подходила для химической переработки. Сырье отличалось «высоким газовым фактором»: семьдесят кубометров газа на тонну, а содержание высоких углеводородов достигало тридцати трех процентов. Этан, пропан, бутан — те самые исходные, что требовались будущему комбинату.

Сооружение поручалось мощной строительной организации. Был создан институт химии нефти. Кадры для него готовили местные вузы. К проектированию химкомбината привлекалось свыше сорока проектных организаций, первую скрипку среди которых играл «Пластполимер». Будущая стройка была значительной даже в масштабах Европы. И была она компенсационной — с участием фирм западных стран. Срок начала работ приближался, а главный вопрос — о точном месте привязки — пока оставался открытым. В Москву шли официальные документы.

Бумаги уходили своим чередом, а у Латунина было еще беспокойнее на душе. Не то чтобы он не верил в силу деловой переписки, но больше надеялся на личные встречи с теми, кто мог разрешить трудный вопрос окончательно, развязать узел. Это было давно проверено и приносило успех в девяноста из ста случаев. Не надо жалеть башмаков для хождения по коридорам и лестницам! В столицу Викентий Кузьмич нередко брал с собой своего старательного помощника Степана Степановича и тех областных работников, кому что-то не удавалось решить в совминах, Госпланах, в министерствах и главках… Рубаха от пота мокрая, зайти пообедать как следует некогда, но главное будет наверняка решено.

Тяжко раскалывался орешек — перенесение площадки нефтехимического! Но добился Латунин посылки сюда авторитетной экспертной комиссии из двенадцати человек. В комиссии были представители Госстроя России, специалисты по динамике ресурсов и контролю за охраной подземных вод, по водоснабжению и очистке стоков, от НИИ гигиены труда и профзаболеваний, инженеры, геологи, архитекторы, медики, ну и, конечно, представители местных властей. Были они, кроме товарища из «Пластполимера», единодушны и вот что признали в своем заключении, которое отняло у комиссии неделю неустанных трудов.

Наличие больших запасов углеводородного сырья, благоприятные региональные предпосылки по топливно-энергетическому и водному факторам, а также экономическая эффективность и совершенствование территориальных пропорций нефтехимической и химической промышленности в целом по Союзу дают все основания на размещение в области крупного комбината по переработке сырой нефти. Генеральный проектировщик «Пластполимер» закончил разработку комплексного технического проекта для указанного состава производства. Проектом решены вопросы инженерного обеспечения производства, технологических процессов, объемнопланировочных и конструктивных приемов, научной организации труда, экономики производства и систем управления, обеспечения кадрами и жилищно-бытовыми условиями работающих. Определена сметная стоимость более чем в полмиллиарда рублей. На проектно-изыскательские работы затрачено четыре с половиной миллиона. На тридцать миллионов выдано рабочих чертежей с учетом строительства и монтажа.

Оборудование для всех производств, кроме полиэтилена высокого давления, предусматривается закупить по импорту.

В состав производства второй очереди ориентировочно входят мощности по стиролу, полистиролу, винилацетату, метилметакрилату, а также рост мощностей по производству этилена, пропилена, полиэтилена, полипропилена.

Принятая компановка химического комбината предопределяет следующие зоны с размещением объектов, представляющих источники протяженностью тридцать километров, в том числе переход через реку Томь двумя нитками длиной восемь километров каждая; площадка комплекса, в особенности территория производства этилена и пропилена с блоком подготовки пиролизного сырья из нефти, территория товарно-сырьевого хозяйства, сливо-наливных устройств; территория канализационной насосной станции, внутриплощадочных канализационных сетей, резервуаров, отстойников, накопителей; территория шламоотвала и золоотвала теплоисточников, бетонный завод, склад горючесмазочных веществ, автобаза, автозаправочная.

Суммарная площадь вышеуказанных участков составляет двести пятьдесят гектаров.

За пределами комбината намечена трасса канализации производственных и хозбытовых стоков, площадка очистных сооружений и буферных прудов площадью шестьсот гектаров.

Промстоки основного производства для первой очереди характеризуются содержанием фенола, углеводорода, алюминия, ванадия, бутилового спирта, нефтепродуктов, солей, щелочей.

По второй очереди строительства стоки будут иметь примеси винилацетата, уксусной кислоты, стирола, различные взвеси, требующие сложной очистки.

В гидрологическом отношении район междуречья Оби и Томи является краевой частью Западно-Сибирского артезианского бассейна и представляет собой крупное месторождение подземных вод с исключительно благоприятными условиями формирования их ресурсов, которые могут использоваться практически неограниченное время. Основные водоносные горизонты, приуроченные к отложениям четвертичного и палеогенового возраста, не имеют надежных экранизирующих покрытий. Даже самые благоприятные в этом отношении суглинки, встреченные в районе промышленной площадки комбината, имеют малый коэффициент фильтрации, но интенсивность стоков такова, что они окажутся легко проницаемы.

Намеченные проектом мероприятия для защиты подземных вод от промстоков и других загрязнений — твердое покрытие территории, отвод случайных разливов нефтепродуктов, сбор и сжигание отходов в специальных установках, применение бетонов плотного состава на безусадочном цементе для устройства резервуаров, отстойников — не вызывают возражения, однако, учитывая утечки и аварийные ситуации, их нельзя считать достаточными…

Итак, налицо была важнейшая экологическая проблема и решить ее можно было только отклонением первоначального проекта. Экспертная комиссия высказалась за это.

«Пластполимер» возражал, отстаивая честь своего мундира.

Материалы экспертов послужили толчком к повороту событий. Викентий Кузьмич вплотную занялся сложным вопросом, хотя хватало ему и других, и каждый был острый, занозистый. Будущий химкомбинат отнимал у Латунина больше сил, чем строительство крупного нефтепровода, который недавно пустили в эксплуатацию.

Шли месяцы, и вот в столицу можно было отправить такое письмо:

Подписав этот документ, Викентий Кузьмич облегченно вздохнул. Гора с плеч свалилась, совесть чиста, долг исполнен. Важнейшая новостройка страны теперь и размещена удобно, и средства огромные высвободятся, и родниковые воды не пострадают ничуть.

Но трудности стройки были все впереди.

В середине апреля на Томи гулко взломался лед, и полинявшая шуба реки, распадаясь на клочья, с прибывающей с каждым днем силой, стала неудержимо сползать к устью.

А в мае, тоже в самой середине месяца, на удивление рано выметала кисти черемуха, особенно возле темных стен деревянных домов и в парке на солнцепеке.

Из окна своего обкомовского кабинета Викентий Кузьмич, придя, как всегда, на работу рано, видел кипень черемухи, широкий разлив Томи, противоположный далекий берег с сосновым бором, за которым, если мысленно пробежать его вглубь километров на десять, распахнутся поля, угодья до самой Оби, и там, меж великой рекой и крупным притоком ее, стоят светлые здания подземного водозабора.

Весна обещала умеренный паводок. Значит, вода не принесет беды, какая случилась в год закладки здесь первого города нарымских нефтяников. Все было затоплено, кроме яров. Течением сносило дома, срывало цистерны с горючим, смывало выгруженные на берега трубы, мешки с цементом. Захлестнутые стихией, замерли, обезлюдели буровые вышки. Вертолеты кружили над хлябями, снимая с островов тех, кто загодя не успел выбраться на сухое. Мало суши было тогда на обской пойме. Вода не уходила до осени, многие в деревнях и поселках остались на зиму без сена.

Наводнение губительно. Малый паводок — тоже помеха. Испокон веку, да и теперь, нарымцы сообщались по рекам, завозили товары и продовольствие. И сейчас выручают реки: дорога дешевая, торная. Плохо, что не по каждой реке можно многотоннажное судно пустить. Малый флот успевал за короткое время паводка кое-что перевезти для нефтяников, мог бы и больше взять грузов на свои плечи, но не хватало самоходных барж с мелкой осадкой.

Речники трудились упорно. Порт грузовой оснастился причалами, кранами. По рекам везли гравий и лес, цемент и буровые трубы. Можно сказать, что речники из сил выбиваются, и надо им крепко помочь. Придется снова пошевелить министерство речного флота насчет маломерных судов…

Все для нефти. Все для нефтяников. А нефтяники стали не дорабатывать. Минувшая суровая зима, опять высокий и длительный летний паводок нанесли большой урон экономике области, прежде всего нефтяной промышленности и сельскому хозяйству. Особенно оказался малым запас прочности у нефтяников: перед напором стихии они спасовали. Работа настолько разладилась, что даже наступившая потом хорошая погода не стала для них союзником в борьбе за план. Искать причины на стороне не надо. Жилье у нефтяников есть. Культурное обслуживание высокое. Питание хорошее. Налицо все материальные, социальные и организационные предпосылки для напряженной работы. Ан нет!

Викентий Кузьмич записывал убористым почерком на тонкой бумаге все, что ему предстояло сказать нефтяникам, когда он встретится с ними на днях в Нефтеграде. Сейчас у них все упирается в руководство, в управление многочисленными коллективами, в координацию их действий. Да, с этим явно не благополучно. Здесь гвоздь вопроса. Необходимо повысить ответственность руководящих кадров за выполнение государственных планов и обязательств. Признают, выступают самокритично, а потом забывают. Кое-кто создает мнение о нереальности планов. Видны случаи своеволия и недисциплинированности. Некоторые работники игнорируют единоначалие, не выполняют приказы вышестоящего руководителя. Им надо напомнить, как ставил Ленин вопрос о сочетании единоначалия и коллегиальности, демократизма. Он требовал соединить демократизм трудовых масс с железной дисциплиной во время труда, с беспрекословным повиновением воли одного лица, советского руководителя, во время труда. Ленин писал, что «коллегиальность необходима для решения дел государства рабочих и крестьян. Но всякое извращение ее, ведущее к волоките, к безответственности, всякое превращение коллективных учреждений в говорильни является величайшим злом, и с этим злом надо покончить во что бы то ни стало, как можно скорее, не останавливаясь ни перед чем».

Некоторым руководителям ничего не стоит не выполнить то или иное задание, но при этом сделать другое, более выгодное, требующее меньше затрат и сил, но не первоочередное. Оказывается, по одним и тем же вопросам есть несколько приказов нефтеобъединения, и есть генеральный директор товарищ Мержин, а дело не движется, воз и поныне там…

Латунин отложил на минуту ручку, отпил глоток чаю и продолжал…

Разве можно быть руководителем, не научившись подчиняться? Нет, нельзя. Лишь тот руководитель может рассчитывать на исполнение своих собственных приказов, который сам научился неукоснительно выполнять приказы и решения свыше, подавать достойный пример своим подчиненным.

Разумеется, невыполнение распоряжений зачастую происходит потому, что за ними нет действенного контроля. Любой руководитель, большой или малый, обязан вести контроль за выполнением распоряжений, притом лично, с выездом на место. А что видим? Вместо твердости, в руководстве налицо дряблость, нерешительность. Это недопустимо.

Приказы издаются, но не подтверждаются, не подкрепляются организационными мерами, пути и средства их выполнения глубоко не продумываются.

Вот строительство автодорог и площадок под «кусты» на промыслах. Сейчас, как показал анализ, это стало основным тормозом в бурении. При той раздробленности дорожной техники и автотранспорта невозможно в короткий срок расшить узкое место. Следовательно, нужно было создать специализированные подразделения, где в единых руках объединить то и другое, технику и людей, то есть подкрепить многократные решения об ускорении строительства дорог и «кустов» организационными мерами. Это открыло бы простор для вышкомонтажников и буровиков. Чем больше скважин, тем больше и объем добычи нефти. Неспроста нефтяники считают, что добыча нефти держится на острие бурового долота.

Узкое место и вышкостроение. Две буровые бригады не работали несколько месяцев, одна из них и поныне стоит, а вышкомонтажное управление не может обеспечить монтаж буровых установок в заданном количестве: недостает людей.

Диспропорция, перекосы на каждом шагу. Не хватает синхронности в работе.

Не внедряются новшества и прогрессивные технологии. Хозрасчетные бригады плохо приживаются у нефтяников. Вовлечь на строительство автодорог, насосных станций, электростанций, в бурение, в строительство «кустовых» площадок, жилья — управленческий персонал, специалистов, заинтересовать их материально и морально.

Каждый руководитель, от начальника управления до бригадира, обязан исполнять свои обязанности творчески, инициативно. Это самое элементарное и необходимое требование науки управления. Ищите контакты со смежниками. Нельзя работать по басне «Лебедь, рак да щука». Кто не умеет устанавливать прямые деловые связи, находить общий язык, тот не может руководить ни малым, ни большим делом. Такое время…

Есть факты, когда плохо организовано общественное питание, рабочие затрачивают на обед по пять часов, месят грязь, добираясь до вагона-столовой. Видели мы однажды такое на Васюгане, у вышкомонтажников. Занялись тут же этим житейским делом, поставили вагон-столовую рядом с монтажной площадкой и «проблема» исчезла. Руководителя должен интересовать не только план, а все, чем живут люди, тогда и производство пойдет в гору…

В управлении, в конторах работники получают высокие оклады, длительные отпуска и другие льготы от государства. Но кое-кто из них забыл, что их материальные блага начинаются с тонны нефти, поставленной народному хозяйству. Все северные льготы установлены не за проживание на севере, а за работу в этих нелегких условиях. Таким «конторщикам» надо начинать и заканчивать рабочий день вместе с рабочими, всячески содействовать высокопроизводительному труду… Мало желать блага, нужно уметь его добывать. Как? Из чего? И за счет чего? Об этом мы говорим как-то вскользь, в целом и общем. Между тем важно показать, как труд каждого вливается в труд всей страны, становясь основой улучшения жизни людей…

Латунин допил остатки чая в стакане: чай уже был холодный. Затем на отдельном листке записал, что надо не забыть коснуться вопроса о пьянстве… Ни о какой настоящей борьбе с этим злом не может быть и речи, если, к примеру, пьянствует мастер, прораб или, скажем, какой-нибудь другой руководящий работник. Повысить ответственность родителей-коммунистов за воспитание своих детей. Эти вопросы на уровне государственной политики… Для человека коллектив, в котором он работает, должен быть своего рода и родным домом, и семьей, и школой… Отбор людей дело нелегкое, но крайне необходимое, равно как и воспитание. Ведется эта работа медленно. Если не придать ей новый толчок, то некоторые товарищи могут нужное дело засолить. Ленин однажды сказал: «Все искусство управления и политики состоит в том, чтобы своевременно учесть и знать, где сосредоточить свои главные силы и внимание»…

Викентий Кузьмич поднялся из-за стола и, подойдя к окну, открыл его шире. Аромат черемухи, смешавшись с йодистым запахом разбухшей от влаги листвы тополей, приятно опахнул лицо. Латунин представил, как сейчас хорошо на лугу, где-нибудь близ осочного озера. Вот бы там посидеть у огня, подышать горьковатым дымком, поглядеть на разлив, на дрожащее вдали марево, услышать шелест утиных крыльев… Когда-то ему это было доступно, но теперь такие радости напрочь ушли из жизни. Дела и заботы давят, и нет им конца. Они стучатся, врываются, точно ветер, требуют четкого осмысления и конкретного действия. Какой там костер, лодка на озере, если время расписано по минутам и в отпуск уходишь зимой. В морозную пору года снега выручают, лыжи. Пройдешь километров восемь, надышишься холода, напьешься после прогулки горячего чая с моченой брусникой — и опять за дела.

Летом нормального отдыха не получалось.

Вспомнилось посещение завода резиновой обуви. Это был год начала его работы первым секретарем. Завод был переведен сюда, как и многие в городе, в начале войны из Ленинграда. Здание старое, оборудование изношенное, а продукции в развивающемся болотном краю требовалось все больше. Наметили меры по реконструкции, по вводу новых технологических линий. Директор завода, обрадованный такой поддержкой, вынес Латунину пару литых болотных сапог.

— Просим принять, Викентий Кузьмич, в память о посещении.

— Сувениров я не беру, — строго сказал Латунин. — И чтобы впредь… — Он спросил цену, ему назвали. Отсчитав и выложив деньги, кивнул заведующему общим отделом обкома Геннадию Федоровичу Кузьмину: — А теперь можно взять… в знак того, чтобы все наши планы по реконструкции предприятия осуществились. Деньги за сапоги оприходуйте через кассу…

Директор завода стоял пунцово-красный, говорил что-то путанно о рыбалке, охоте, что-де резиновые сапоги пригодятся, и благодарил за визит…

Эта нечаянная покупка так и лежала где-то на антресолях нетронутой.

Какая рыбалка! Какая охота!

Посмотреть на весеннюю природу и то не было времени. Новый день, как и вчерашний, как и многие сотни дней, будет тугим, спрессованным. На десять часов он пригласил Мержина. Николай Филиппович двумя днями раньше вылетает в Москву, начнет там решать вопросы по нефтеобъединению самостоятельно, потом они должны вместе пойти в Миннефтепром и Госплан. С Мержиным нужно как следует поговорить, поддержать дух…

Латунин звонком по внутреннему телефону пригласил заведующего общим отделом Кузьмина. Эту нелегкую обязанность уже несколько лет исполнял внутренне собранный и спокойный человек, пришедший в обком партии из комсомола. Лучшего помощника, чем Геннадий Федорович, и желать было нечего. Трудоспособность завидная, голова светлая: любую умную мысль подхватывал на лету, быстро умел ее развить, изложить. Можно было бы целиком по части докладов, речей положиться Викентию Кузьмичу на этого человека и на помощника Степана Степановича, тоже не знающего покоя, как и он сам, Латунин, но секретарь обкома имел давно выработанную привычку над всеми бумагами корпеть самому, зная из многолетнего опыта, какой это труд тяжелый — писать не казенно, по-деловому, с полной выкладкой фактов, предельно ясно. И этому Латунин учился у Ленина, читал сочинения вождя постоянно, а не заглядывал в его труды, как иногда поступают иные коммунисты, лишь за тем, чтобы добыть подходящую к случаю цитату. Вообще Латунин считал своим долгом выступать в печати с деловыми статьями и что заниматься этим должен каждый партийный руководитель.

Викентий Кузьмич без блокнота не ездил и не ходил. Каждая книжка им исписывалась от корки до корки, испещрялась пометами на полях, хранила в себе цифры, факты, тезисы будущих документов. И это при его удивительной памяти. Геннадий Федорович и помощник Латунина, само собой, участвовали в разработке докладов, но больше им приходилось записывать в поездках, когда где-нибудь на буровой, на стройке, в бригаде монтажников или в коллективе НИИ возникали разговоры, беседы, вопросы с той и другой стороны, когда проходили депутатские приемы. Тут можно было наслушаться и насмотреться, было что почерпнуть. Тот же Геннадий Федорович подбирал материалы к большим совещаниям, пленумам, и в этом старание его проявлялось особенно, потому что любая программная речь первого секретаря обкома перед активом и массами — дело ответственное.

— Отыскал, Викентий Кузьмич, высказывание инженера царского времени Селихова. Пишет: «…весь огромный север Сибири действительно пока спит непробудным сном, но он может и должен скоро проснуться», — заговорил Кузьмин, войдя в кабинет Латунина.

— Мыслящий был человек и, наверно, передовых взглядов, — сказал Викентий Кузьмич. — Изречение его пригодится к нашему выступлению о народнохозяйственном значении освоения и использования ресурсов нефти и газа в Нарыме.

— А вот один наш знаменитый земляк пишет в письме, что наш областной город «стал обозреваемым всей страной».

— Ну, для этого нам еще нужно много стараться! — рассмеялся Латунин, жестом руки как бы отклоняя похвалу. — Кое-что мы успели сделать по благоустройству, но это только начало. Не у всех пока боль в душе за свой город. Больше о людях труда заботиться нужно! Сохранить им чистую питьевую воду, тепло, дать продовольствие. И больше квартир! У нас половина жителей живет в деревянных домах. Есть семьи, живущие в подвалах и полуподвалах. Фронтовики не все еще обеспечены. — Он протянул Кузьмину стопку бумаг. — Сдайте в архив. И вот что, Геннадий Федорович. Необходимо в ближайшее время нам встретиться с журналистами. Полистайте областные газеты. В них нет сквозных тем года. Хватаются за все и ничего до конца не доводят. Сколько журналистами было описано инициатив! А сколько, полюбопытствуйте, из них принято нашей жизнью? Просто какое-то наводнение починов. Без разбору и без достаточной ответственности за их судьбу. Провозгласят инициативы и тут же забудут, не занимаются их развитием. Почины вспыхивают и угасают, как бабочки-однодневки. Так не годится.

Николай Филиппович Мержин явился к докладу за пятнадцать минут и стоял у дверей приемной. Был он одет в светло-серый костюм, рубаху в полоску и однотонный сиреневый галстук. Начищенные ботинки сверкали коричневым глянцем. К разговору по всем нефтяным делам он всегда себя чувствовал подготовленным, но знал, что от Викентия Кузьмича можно ожидать самых непредвиденных вопросов. Знал и потому волновался. В папке с ним были все нужные для доклада бумаги, только вряд ли потребуются: написанное в них Мержин помнил почти наизусть.

Его попросили войти. Латунин пригласил его сесть и сам сел рядом.

— Ну, так с чем, Николай Филиппович, вы пожалуете к своему министру и в Госплан? — с ходу задал вопрос Викентий Кузьмич.

— Программный документ, который был разработан нами совместно, Викентий Кузьмин, предусматривает, как вы знаете, дальнейшее развитие у нас нефтедобывающей промышленности на базе уже открытых месторождений, а также ускорение темпов разведочных работ на палеозойскую нефть. Буду просить в связи с этим укрепить нас кадрами специалистов. Если планировать в перспективе прирост добычи нефти в два раза, то надо решить ряд емких, сложных задач. Предстоит бурить в ближайшем будущем до одного миллиона метров горных пород в год. Соответственно должны укрепиться и мощности буровых предприятий. Для нашего газостроительного треста нужна база, и на ее развитие требуется до семидесяти миллионов рублей. Трест переключится на строительство наших объектов. На обустройство месторождений и удовлетворение жильем работников, как мы подсчитали, необходимо около ста миллионов рублей. Буду просить в министерстве послать двух специалистов по строительству, чтобы они на месте могли оценить проектные расчеты. Далее, Викентий Кузьмич, я полагаю представить в Госплане следующее. Сообщу, что отныне у нас введено в промышленную эксплуатацию еще два месторождения — Вахское и Нижневартовское, начато обустройство Васюганского нефтеносного района, где первыми будут введены скважины на Катыльге. Кудринские месторождения тоже ждут освоения. Извлекаемые запасы нефти весьма велики. Чуть позже закончится и начнется промышленная разработка Нюрольского перспективного района. Скажу, что в условиях области эти месторождения можно осваивать только вахтовым методом. Естественно, встанет вопрос о создании специального управления для глубокого разведочного бурения с целью быстрейшего внесения ясности о нефтеносности палеозойских отложений.

— В Госплане вы думаете повторить те же вопросы? — спросил Латунин.

— Да. Только более конкретно, Викентий Кузьмич.

Уже в этом году нашему объединению обязательно нужно выделить хотя бы три станка для бурения скважин глубиной до четырех с половиной тысяч метров и другое оборудование по заявкам. Увеличение плана подряда по министерству строительства и министерству транспортного строительства. Ускоренное сооружение механизированных причалов, перевалочных баз и расчистка русел малых рек, возведение взлетно-посадочных полос, дорог с твердым покрытием для вахтового обслуживания месторождений. Строительство линии электропередачи в районы разбуривания и добычи нефти.

— Важность всего вами сказанного, Николай Филиппович, очевидна, — заметил Латунин, внимательно выслушав Мержина. — Миннефтепрому давно уж пора оказать нам помощь в выделении буровых установок с повышенными скоростями бурения. У нас еще будут вопросы к министерству геологии. Наши разведчики недр и геофизики ощущают острую нехватку тракторов, вездеходов. Новые методы геофизических работ, как мы обговариваем постоянно при встречах с академиком Трофимуком, вопрос особый. Отставание геофизиков становится тормозом для геологов.

Латунин положил ладонь на красную папку.

— Работы в Москве нам с вами хватит, Николай Филиппович! Тренируйте ноги и затягивайте потуже ремень. Я по многолетнему опыту знаю, как быстро горят подошвы в Москве, когда начинаешь ходить по главкам и министерствам. Вот тот же вопрос с переносом площадки нефтехимического. Орешек трудный! Отчасти тут мы виноваты, но кто мог предусмотреть, что геологи найдут чистейшую воду, и в таком количестве, как раз на том месте, где строительство предусматривалось? Что ж, затраты затратами, но мы ответственны перед будущим. Хватит опрометчивых действий. Хватит терзать природу там, где ее можно пощадить. Мы должны будем и тут поступить по совести. По предварительным подсчетам уже и теперь ясно, что затраты на переноску нефтехимического окупятся. Но, доказывая все это, попотеть придется. Мы уже столкнули интересы ряда министерств. И это еще не все! Много дел, много… Вот мы завершаем линию электропередач, скажем, на Кудрино, и теперь есть большой смысл подумать о том, чтобы создать энергомост, соединяющий нас с Тюменью, то есть Сибирь с Уралом. Когда много забот, дремать некогда. Вы знаете, сколько в областном центре километров дорог?

Мержин пожал плечами.

— Точно не ведаю, Викентий Кузьмич, но километров, наверное, сто есть.

— Триста пятьдесят. А с твердым покрытием из них всего полтораста. По всем каналам нужно искать, добывать нефтебитум на благоустройство. Через различные министерства изыскивать трубы, смолу, катализаторы, стальные листы для изготовления аккумуляторных блоков и мазутного хозяйства. Все это пойдет на строительство объектов дальнего теплоснабжения города. Теперь чаще случаются зимы теплые, а придет настоящий сибирский мороз? Надо достраивать птицефабрику, свинокомплекс, бройлерную, тепличный комбинат — тридцать гектаров под пленкой! Дела огромные и требуют, не боюсь повториться, постоянного напряжения, дисциплины. А у нас еще кое-где так работают: три дня жмут, пять дней гуляют. Спрашивать за порядок и дисциплину будем в первую голову с руководителя. Нередко, когда задают вопросы руководителю, почему отстает тот или иной участок работы, то слышат один и тот же ответ: «Я не вмешивался в это дело». Конечно, не во все надо вмешиваться. А если дело не терпит? Мы не имеем права делать что-то спустя рукава. С нас спросится… Да, на пути своем мы ошибаемся. Да, не застрахованы от оплошностей. Для нас нет указателей: «Осторожно — поворот». Мы еще не научились в полную силу использовать законы нашего общества, огромные возможности, заложенные в нем. Но мы постоянно учимся, по достоинству и критически оцениваем сделанное, вскрываем недостатки, промахи, делаем все, чтобы их исправить и не повторять… Это я вам напоминаю как крупному хозяйственному руководителю.

Мержин как-то померк, посерел лицом.

— Не в полную меру, конечно, еще работаем, Викентий Кузьмич, вы совершенно правы, — грустно сказал он. — По нашей отрасли не добились того, чего от нас ожидают: и производительность труда низковата, и дисциплина прихрамывает. Себестоимость нефти высокая. А главное в том как раз, чтобы на каждый метр проходки получить больше нефти, причем с наименьшими затратами.

— Вроде истина азбучная, а путь к ней непрост, — Викентий Кузьмич говорил до этого в полный голос, а тут, склонившись к Мержину, на полтона сбавил: — Так какой же объем по нефти берет объединение на конец пятилетки?

— У меня есть расчеты, Викентий Кузьмич, по которым три миллиона прироста мы пока дать не можем. — Мержии почувствовал, как взгляд Латунина проникает в самую его душу. Брови у Николая Филипповича сошлись, верхние веки отреуголились, кадык отвердел. Он знал, что его ответ не удовлетворил секретаря обкома, но пересилить себя не мог, чтобы сказать нечто среднее, обтекаемое. — Цифры показывают…

— Я тебя понял: запасы приберегаешь на черный день, — сказал жестко Латунин и точно осокой резанул. — Эти фокусы мне известны. Зачем повторять одно и то же? Все прикидываешься хитреньким мужичком в лаптях! Извини, но ты начинаешь стареть в своих взглядах. Цифры! За них не спрячешься. Давайте сосредоточиваться на тех объемах, которые обеспечиваются добычей.

— Рад бы, но проведенный расчет… — упорствовал Мержин.

— Не дави, пожалуйста, на меня своими цифрами, Николай Филиппович, — попросил Латунин, сдерживаясь. — Я знаю резервы нефтеобъединения. — Быстрым движением правой руки он убрал со лба седеющие русые волосы. — Подтянись-ка давай сам, как руководитель, и не умаляй человеческий фактор. С людьми ты умеешь работать. Подогрей их, настрой. Сам на себя бери ношу потяжелее. Шагай шире, ставь ногу тверже.

Губы Мержина, против воли его, повело на ухмылку.

— Нет лучше шутки, Викентий Кузьмич, чем над собой! Так вот я скажу о себе: шагнуть-то пошире можно, да как бы штаны не лопнули! Ведь удовлетворение всех наших заявок по министерствам едва ли возможно. А от заявок наши успехи целиком зависят.

Упорство, с каким Мержин отказывался взять повышенные объемы по нефтедобыче, было понятно Латунину, он даже мог бы сказать о себе, что слишком замахивается, спешит забежать вперед. Но в то же время Латунину не хотелось признавать этого, ибо он видел возможности, видел множество упущений в отрасли. Ведь есть же бригады у тех же нефтяников, у лесников, у строителей, — где угодно возьми — есть коллективы, где все отлажено, спаяно, высокая дисциплина, высокая производительность. Так сколько можно было бы черпать успеха, когда бы такой порядок вещей установился повсюду! Вот что мешало Латунину принять целиком доводы и расчеты Мержина. Он хотел большего напряжения во всем и во всех, хотел, может быть, невозможного. Но кто-то мудро заметил: «Кто хочет невозможного, мне мил». И Латунин сказал, поймав своим взглядом честный, открытый взгляд Мержина:

— А ты не робей! И в маловеры себя не записывай. Все, что по вашему объединению полагается министерствам дать, они дадут. В Москве вместе будем им предъявлять счета.

И Викентий Кузьмич, прощаясь с Мержиным, ободряюще рассмеялся.

Всякий раз выходя от Латунина, Мержин выносил с собой два острых ощущения: подъем духа и тяжесть новых забот. Николай Филиппович видел большую поддержку секретаря обкома, надеялся на нее без сомнений и колебаний. Эго вселяло веру в успех, побуждало к действию. За годы работы с Латуниным Мержин никогда не давал ему пустых обещаний, а что обещал — выполнял, каких бы усилий это ему ни стоило. И соглашаться не торопился, не выверив точно ответа. А под обаяние Викентия Кузьмича попасть было легко, и многие руководители на этом горели. Иной согласится, наобещает, груздем назовется, а в кузов потом лезет с плачем. И в личных беседах, и на бюро Мержин нередко вступал с Викентием Кузьмичом в доказательный спор, отстаивал сугубо свое пристрастное мнение. За это битым он не был, а пожуренным — частенько. Однако последние годы спорить с Латуниным ему становилось трудно: хмуро смотрел на него Викентий Кузьмич, когда Мержин «играл», выражаясь языком биржевиков, на понижение, доказывая, что повысить нефтедобычу по объединению в короткий срок сразу на несколько миллионов тонн не удастся. Шли в ход расчеты и веские доводы, Викентий Кузьмич кивал, резко встряхивал седину со лба и смотрел на генерального директора с укором. В таких случаях Мержину лучше было бы провалиться на месте, чем выносить пронзающие, с зеленоватым блеском латунинские глаза. Тут бы и дать обещание, тут бы и согласиться, но язык прирастал к небу, в горле застревал ком. Нет, не хотел Мержин быть мягко уступчивым, скорым на посулы и опрометчивые заверения. После ругал себя за строптивый характер и старался понять Латунина, которого чтил высоко и уважал без лести и страха. Размышления Николая Филипповича на этот счет сводились к следующему.

Латунин на протяжении всех лет работы первым секретарем обкома взваливал на себя огромную ношу, на нем, как на большом гвозде, висел весь этот обширный северный край, где отраслей в народном хозяйстве хватало, все были важные, все требовали к себе внимания, но нефть стояла заглавной буквой. Нефть помогала здешней земле экономически крепнуть, а людям жить лучше. И вот эта громадная ноша забот Латунина, естественно, должна была им частями и долями перекладываться на загорбки таких, как он, Мержин, благо загорбки дюжие, ибо кадры в области, за редким может быть исключением, подбирались надежные, крепкие. И было ведь из кого выбирать! Недаром говорят, что народ в Сибири живет хоть и сборный, но отборный. Люди проходят здесь шлифовку, огранку дай бог какую. В чистый, целительный воздух Сибири Мержин давно уверовал и вряд ли теперь уже захочет менять Приобье на Кубань. Нет слов, осибирячился! И все, что вершится на просторах Западно-Сибирской низменности, давно стало ему родным.

Мержин, как и Латунин, был, конечно, за наращивание добычи нефти. Так оно замышлялось. Так оно было. За последние годы добыча все возрастала и возрастала, дошла до высокой точки и остановилась. Вершинный рубеж был взят, а к новому путь осложнялся. Просто так, одним натиском дополнительные миллионы тонн нефти не вырвать: затраты нужны, перестройка, а она займет время. Механизм большой, да смазан еще плоховато: не все колеса и шестерни крутятся в лад, без скрипа. Отладится многое, но всему свой черед.

Наедине с собой, представляя в подробностях картину нефтяных дел Нарыма, Мержин убеждался в своей правоте еще сильнее, нежели в разговорах с Латуниным. Предел есть, существует, хотя бы до поры. Но чем измерить предел, в каком месте можно точно поставить зарубку? Существует ли вообще такой измерительный инструмент?

Николаю Филипповичу приходила на память пора строительства Нефтеграда, добыча там первой нефти. Вот уже где напрягались — пупы трещали! Какой был порыв! Какой подъем сил и взлет духа! Не знали по сути ни нормального сна, ни отдыха. Казалось: еще одно перенапряжение — и споткнешься, увязнешь в болотной жиже, утонешь, как тонули болотоходы со стопроцентной гарантией проходимости. Однако и эту увязшую сверхтехнику мирового класса люди извлекали из хлябей, отдыхивались, чтобы продолжить, продвинуть начатое. Брались и делали больше вдвое, втрое…

Вспомнилось как-то Мержину… Сдали среднюю школу, а тепло подвести не успели. Морозы ковать стали рано, тайга трещит. Нефтяникам холод на руку, а ученикам, педагогам — беда. Пришел он однажды в школу, увидел продрогших детей с посинелыми лицами. Пишут — ручки в скрюченных пальцах не держатся. Учителя в шали кутаются, в шарфы, на него поглядывают недобро… Ушел он из школы с разбитой душой. Наутро созвал итээровцев, служащих разных контор. Договорились всем отработать по нескольку выходных дней и достроить котельную. И ведь управились! А казалось — нет больше сил, нет возможностей, хоть школу на зиму закрывай…

Но трудность трудности рознь. Котельная в Нефтеграде тех лет — частный, не крупный случай. Миром с котельной справились быстро. Попробуй быстро выдать прирост нефтедобычи на миллионы тонн…

Строптивость Мержина вызывала в Латунине раздражение. Викентию Кузьмичу казалось, что генеральный директор нефтеобъединения хитрит, приберегает запасы на черный день, если, не дай бог, такой день на голову свалится. Он был убежден, что если напрячь усилия всех, то нефть пойдет напористее. По-своему понимая Мержина, он находил его человеком без сомнения трудолюбивым, прямым, открытым, не способным на лесть, угодничество. Латунину стало казаться, что Мержин начал мельчать и себя изживает. Есть смысл подумать найти ему замену…

Латунин ладонями сжал виски. У него появилась сильная головная боль, что было в общем-то редко: умел снимать перегрузки самовнушением, прогулками, коротким, но крепким сном. А тут слишком много всего навалилось, слишком. Прогулки не приносили бывалого успокоения, разладился сон. Ушли месяцы на борьбу за переноску площадки нефтехимического комбината, и не избылись еще палящие душу дни после смерти и похорон матери. Она жила все время с ним, до конца оставалась советчицей, ласковым другом. Простая женщина, умная, с властным характером, она любила порядок… Смерть не упросишь, ее не умилостивишь. Не стало близкого человека… Недавно Викентий Кузьмич посетил выставку картин одного художника-сибиряка. Был там портрет матери живописца, тоже недавно умершей. С полотна смотрело призрачное, как бы размытое лицо старой женщины, повязанной платком, одетой в обычное деревенское платье. Старушка стояла прямо среди широкого поля, а перед нею стелилась и за полотно, вдаль уходила дорога, будто вот только-только она проводила сына и грустно смотрит вослед… Латунин долго не отходил от этого полотна. И тогда вот так же вдруг защемило сердце и отдалось в висках…

Викентий Кузьмич вынул из стола таблетки от головной боли. «Не стоит, — сказал себе. — Надо попробовать так превозмочь». Поднялся, прошелся по кабинету, взглядом остановился на стопках бумаги, на кипах газет, книг, журналов. Хотелось сосредоточиться на чем-нибудь отвлеченном, приятном. Но вспомнились медики, недавнее выступление у них по поводу открытия нового академического института кардиологии. Нет, у него здоровое сердце, и лучше него никто об этом не знает. Это все перегрузки, они стали напоминать о себе чаще. Продлить, обязательно надо продлить время вечерних прогулок и попытаться хотя бы полдня в неделю выкраивать для полного отдыха…

Латунин налил в стакан минеральной воды, отпил и, сев за стол, убрал на прежнее место таблетки…

Первый город нарымских нефтяников еще восставал из тайги над обской протокой, а уже затеялось новое поприще — крупный нефтепровод. В то время действительно ничего похожего в мире не строилось. Болота васюганские дрогнули, реки всколыхнулись от ледорезных машин, и сама Обь приняла в свое русло мощный дюкер. Техники понадобилось несметно. И техника вся многосильная, зверем ревущая. Трассовики двигались с юга на север и с севера на юг, чтобы где-то на середине почти тысячекилометрового пути встретиться и обняться по-братски, как это бывает при сбое тоннелей, в шахтных проходках. Время на все отпускалось короткое: магистраль должна была замкнуться через полтора года.

Огромная стройка сначала шла хорошо, стучала, как сильное сердце от напряженного бега. И вдруг пульс ослаб, почти замер. Сразу выявилось много узких мест. Их нужно было немедленно «расшивать». Навалились сплеча, дружно, разом.

Никому не давал покоя Викентий Кузьмич, а себе-то уж — в первую очередь. Пробыл он на нефтепроводе тогда в общей сложности два с лишним месяца. Обеспокоены были все — от министра до сварщика.

Люди изматывались, как марафонцы, чтобы успеть до весенней распутицы. Штаб стройки действовал в Парамоновке без промедления. Ни волокиты, ни суеты, никаких лишних бумаг. Все напрямую отсюда через Москву и главки Сибири. Сам Латунин был вездесущ. С утра до позднего вечера то на вертолете облетал трудные точки на трассе, то ехал, трясся на грузовой машине на сене в кузове, пробирался в какой-нибудь тупичок, куда вертолет не мог опуститься из-за слишком залесенной местности. Неделю вот так помотаются со своим помощником — ноги горят в меховых сапогах, полушубки пудовыми кажутся. Латунин шутил с грустинкой, что пора бы им прекратить полеты, мол, санитарные нормы в часах давно израсходовали. Но приходил новый день, и все начиналось сызнова.

Возвращались однажды на вертолете поздно. Летели над трассой, уже засветились огни. Командир Шипалов поспешал, потому что летное время подходило к концу даже при его допусках к сложным полетам. И вдруг был получен по связи сигнал, что на одном из участков нефтепровода беда: лучший бригадир изолировщиков свалился от сердечного приступа.

— Что делать, Викентий Кузьмич? — спросил обеспокоенный командир вертолета.

Латунин задумался лишь на мгновение.

— Вернуться и взять больного на борт! К утру помощь может уже не понадобиться. — Лицо Викентия Кузьмича было усталым, с четкой сеткой морщин под глазами. Обычно морщины были не так заметны. — Ужасно измучились люди на трассе! Но ничего не поделаешь. Жизнь заставляет нас иногда бегом к цели бежать. Бегом и без отдыха.

Вертолет повернул навстречу вечерней заре. Темно и тихо лежала мартовская тайга в предчувствии скорого пробуждения. Видны были вспышки электросварки вдоль трассы, огни: работы велись на трубе нефтепровода теперь круглые сутки. Площадка, где предстояло садиться, освещалась издали фарами грузовых машин. Все это делалось в нарушение строгих инструкций, но распоряжение Латунина не оспаривалось. Инструкции пишут люди и для людей. Надо было спасать человека. Латунин велел передать командиру, что он на него надеется как всегда.

С экипажем Шипалова Викентий Кузьмич летал постоянно не один год. Шипалов его восхищал своей огромной фигурой, молодцеватостью, скупостью жестов и слов, за которыми виделись разворотливость, уверенность, готовность исполнить все, что в его силах, и даже больше. За Шипаловым числились многие отваги. Когда-то давно, еще в молодые годы, он потушил возникший на вертолете пожар прямо в воздухе: горела электропроводка. Ему же удалось извлечь из болота контейнер, отделенный от какого-то спутника. Брались за это другие, а вот не смогли. Контейнер увяз глубоко в васюганской трясине, но Шипалов завязал троса таким узлом, и так пошел на подъем, что груз удалось из трясины выхватить.

И этого было бы к доброй славе достаточно, да жизнь словно нарочно проверяла пилота на прочность. Однажды, когда вахту на буровую вез, задний винт отказал. При такой картине авария почти неизбежна: вертолет начинает вращаться вокруг оси и падает. Но Шипалов так сумел посадить машину, выбрать такой — единственно верный — момент, что все отделались лишь ушибами.

Дали орден ему за это. Принимал он награду из рук Викентия Кузьмича с неподдельным смущением, потому что считал свой поступок обыденным. Авиатора Шипалова всюду знали в нарымской земле, знали в Тюмени и знали в Кузбассе. Он возил в глубь урманов на нефтепромыслы группы артистов, певцов, писателей, ученых и космонавта Рукавишникова — здешнего уроженца. Министры, когда появлялись в Нарыме, спрашивали:

— Чей экипаж будет работать?

Отвечали:

— Шипалова.

И министры кивали в знак согласия, к полному своему удовольствию.

Заря дотлевала на мартовском небе. Больного бригадира изолировщиков взяли на борт уже в густых сумерках. Там, где упряталось солнце, оставался лишь слабый отсвет. В освещенном салоне пассажирского вертолета, на переднем кресле, полулежал бригадир, уже пожилой человек. Глаза его были закрыты. Ему оказали первую помощь, но лицо его было синюшным, он сильно потел: капли блестели на лбу и веках. Викентий Кузьмич глядел в иллюминатор, за которым смутно маячили очертания самых высоких деревьев.

Аэродром в областном центре был давно приспособлен, тоже стараниями Латунина, к приему ночных рейсов. Сели нормально. Уже поджидала «скорая помощь»… Латунин крепко сжал увесистую ладонь Шипалова.

— Сердечно благодарю! Отдыхайте, как следует…

Утром в обкоме был первый вопрос Кузьмину:

— Не узнавали, как наш больной?

— Звонил. Сказали — инфаркт, но не обширный. Обещали быстро поставить на ноги.

— Это хорошо.

Дела и заботы не оставляют того, кто их не ждет, а ищет.

Еще раньше строительства нефтепровода в другом углу края начали возводить железную дорогу. До славного сибирского города рельсовый путь проходил от станции Тайга и далее продолжался в чулымскую сторону всего чуть более ста километров. Давно собирались продлить его вдоль реки Чулым на север за двести верст. Там была Кеть, стояли переспелые хвойники, и сулили они стране богатства. Порывы построить туда дорогу возникали, но, натолкнувшись на разного рода препятствия, быстро вяли.

Латунин, бюро обкома взялись за это обдуманно. Были подготовлены и вынесены на рассмотрение в инстанции документы, которые показывали, какую выгоду в перспективе сулит Отечеству новая железная дорога. Прошли изыскания, составили, утвердили проект. И началась работа.

Дорога строилась тяжело. Высоких равнинных мест в тайге встречалось мало, все больше лежали, как и на Васюгане, болота, топи. Насыпи отсыпать приходилось огромные, продавливать трясину на всю толщину торфа, а щебенка в округе тут не водилась: ее завозили из Кузбасса. Но рельсы в урманы, хоть медленно, а продвигались. Отряды студентов-строителей поднимали здания вокзалов, станций, ставили жилье в новых пунктах. С Кети и Чулыма, с Аленки и Яи слетались на белые насыпи глухари по утрам набрать в зобы камешков. В пылу охотничьей страсти иные стрелки не ведали меры — били древнюю птицу несчетно. Не сразу пришла в те края упорядоченность, бережное отношение к природе. Без порчи, издержек еще обходиться не научились.

В особой заботе, конечно, нуждался кедр. Рельсы и тепловозы пробудили к жизни старые леспромхозы, увеличилась мощность их. Возникло много и новых хозяйств по вырубке леса. Пустили комбинат по глубокой переработке древесины. Кедр поначалу шел под топор и пилу, а точнее — под валочные машины, которые брали все сплошняком и мяли, оставляя после себя «футбольные поля». Душа обливалась слезами при виде такого. Брать кедр нужно было с умом, брать перестойный. Викентий Кузьмич добился сокращения его порубок. В отдельных районах области кедр запретили рубить совсем. По Кети и Чулыму, в Кудрине и Алешине оставили лишь частичные заготовки его.

Латунин ездил множество раз в чулымскую сторону и на Кеть: когда поездами, когда на машине. Там тоже замешивалась крутая работа, обновлялась жизнь. Поездки были плотными, по делам напряженными. И каждая оставалась в душе и памяти. Дела порешили, зашли пообедать перед обратной дорогой в столовую, обсудить еще кое-что с секретарем Пышкинского райкома партии Александром Николаевичем, работником опытным, с солидным партийным стажем. За Александром Николаевичем водились осторожность, неторопливость, слова произносил он раздумчиво, жестикулировал плавно, обладал и умом, и той хитростью, что вполне может сойти за дипломатичность. Латунин ценил его за деловые качества. Пышкинский район шел среди остальных хорошо по зерну, животноводству и лесу. Нефть и газ в этой стороне Причулымья пока обнаружены не были.

В столовой обед был предложен простой, в духе Викентия Кузьмича: огурцы, помидоры, котлеты с картофельным пюре, чай и ватрушки. Ну и брусника, конечно, крупная, свежая. Латунин без этой таежной ягоды, можно сказать, и за стол не садился. Викентий Кузьмич бруснику в гарнир добавлял ко всем мясным блюдам и ел с превеликой охотой.

Обед подходил к концу, чай уже подали, обговорили все, что нужно было обговорить. Вот и ехать домой пора. Вдруг входит встревоженный, сам на себя не похожий, водитель машины секретаря обкома и, сутулясь, докладывает:

— В город ехать не могу, Викентий Кузьмич, потому что с нашей «Нивы» сняли зеркало заднего вида.

Круглое лицо Латунина посуровело.

— Как такое могло случиться? — спросил он голосом, выражающим крайнее удивление.

Александр Николаевич, волею сохраняя спокойствие, неторопливо поднялся со стула, попросил извинить его и удалился. Водитель Викентия Кузьмича вышел следом. То ли пышкинский секретарь райкома кому-то звонил, то ли просто на улице с кем перемолвился, только минут через десять вошел и докладывает:

— Милиция у нас оперативно работает. Зеркало нашли, и оно сейчас будет на месте.

Латунин тряхнул головой, красноречиво хмыкнул и говорит:

— Вот, Александр Николаевич, все зазывал к себе в район, все приглашал, а приехал — обворовали машину.

Был несколько бледен пышкинский секретарь райкома, взял чайную ложку с блюдца, повертел ее так-сяк и тоже чуть хмыкнул, только на свой манер, как бы в свое осуждение, и произнес:

— Виноват, конечно, Викентий Кузьмич. Зеркало на легковой машине — вещь редкая, так сказать, дефицитная, в магазине запасных частей не вдруг и найдешь. Ну и вгоняют автомобильные зеркала нечестных людишек в соблазн! Но ведь вашу потерю нашли. И сразу! А у меня в областном городе на прошлой неделе (я тоже на «Ниве» ездил туда) зеркало так же вот сняли и до сих пор без следа…

Латунин погладил свой подбородок, дрогнули веки, что-то ответить хотел и промолчал.

Позже Геннадий Федорович разузнал, как тогда в Пышкино отыскали так быстро пропажу. Оказалось, что Александр Николаевич послал кого-то к председателю местной кооперации. У того была личная «Нива» — недавно ее приобрел, и стояла она у него во дворе. С нее-то и взяли — с возвратом — зеркало заднего вида. Не стал, конечно, Геннадий Федорович раскрывать этот «секрет» перед Викентием Кузьмичом, но случай запомнился и приходил нередко на ум, вызывая в душе усмешку.

С Латуниным Геннадий Федорович проработал более пятнадцати лет день в день и в памяти у него запечатлелось всего немало.

Как-то Викентий Кузьмич принимал граждан по личным вопросам в одном из прикетских селений. Для приема был занят кабинет председателя райисполкома. Шло, как всегда, людей много. Латунин не ограничивался определенным временем, выслушивал и расспрашивал. Кто в помощи и совете нуждался, тот их получал. В тот раз «под занавес» вошел к нему мужичок в телогрейке, тихий, но не из робких, поздоровался учтиво, сел, дождавшись приглашения.

— Что у вас? — спрашивает Викентий Кузьмич, — Я слушаю.

— А так, ничего, — мужичок отвечает. — На секретаря обкома пришел посмотреть.

— Но все же что-нибудь у вас есть ко мне? Может, нуждаетесь в чем?

— Да мне для сарая плахи четыре бы надо. А так всем доволен. Работаю сторожем.

— Фронтовик?

— Было дело… На Курской дуге ногу вывернуло.

Латунин разговорился с ним. Почувствовав искреннее расположение к себе, скромный посетитель начал придирчиво, с жаром выкладывать о беспорядках в районе, что-де по леспромхозам дисциплина ни к черту, спьяну гробят технику, лес валят в болота, откуда его потом никакими судьбами не вызволить. О порядке на производстве только кричат на собраниях, а на деле порядка не видно… Председатель райисполкома и секретарь райкома красные сидели, не знали, куда глаза отвести.

— Что это вы… как будто вас кирпичной пылью припудрили? — спросил их Латунин.

— Все верно, что этот товарищ рассказывает, — признались они.

Вскоре пришлось на Кети готовить и проводить актив по всем тем вопросам, что щедро так выложил «тихий мужичок» в беседе с первым секретарем обкома.

— Побольше бы таких неравнодушных сторожей, — сказал о нем после Латунин.

А ведь бывало, что на прием к Викентию Кузьмичу шли люди иные, с пустыми вопросами. Помнит Кузьмин, как в Нефтеграде однажды было. Нефтеград тогда стал уже городом: дома мурманской серии, уют, тепло, комфорт, асфальт, бетон, отличная служба быта, на сцене Дома нефтяников столичные театры спектакли ставят. И вот тоже в один из приездов Латунина в Нефтеград повалили к нему жители нужды высказывать. Входит мужчина лет сорока и сразу с порога:

— Викентий Кузьмич, помогите вернуть воротник!

— Поясните, пожалуйста.

— Сдал в местное ателье шить пальто. На воротник — выдру сам себе добыл. Так вот ее подменили!

— И это у вас ко мне все?

— Да. Надо выдру вернуть!

Только выпроводили «обиженного» браконьера — женщина входит с сердитым лицом, кидает на Викентия Кузьмича вопросительно-недовольные взгляды.

— Вы секретарь обкома?

— Да.

— Что там у вас за партия такая? Обирает партийцев!

— Как это?

— А чего тут неясного? Мой муж каждый месяц по тридцать рублей партийные взносы платит!

— Сколько же он получает?

— В месяц рублей по девятьсот, иногда больше…

— Взносы он отдает по Уставу. Лишнего ничего с вашего мужа не берут…

Только ушла эта женщина — за ней другая, заплаканная. Выяснилось, что живет она в благоустроенном доме, в двухкомнатной квартире, но вот «беда»: у ее соседки окна на юг выходят, а у просительницы — на северо-запад.

— Надо, чтобы и у меня окошки были на юг, на солнце! — теперь уже заливалась слезами бедняга, — Помогите квартиру сменить!

— Пустое, — осуждающим тоном сказал Викентий Кузьмич. — Не занимайте нашего рабочего времени. От добра добра не ищут, а вы противоречите этой истине.

Латунин любил прямоту, часто сам вызывал на нее собеседника, за откровенное мнение, пусть даже не лестное для него, обид не таил. Судил он о человеке по деловым его качествам. Кто ершист и упрям не по-глупому, тот свое мнение имеет, и мнение это отстаивает. Такого послушать, понять, как говорится, сам бог велел, особенно, если хотят человеку доверить пост. Геннадий Федорович, разумеется, кадрами не занимался, но судьбы многих работников аппарата обкома были ему известны. Не составлял исключения и Милкин.

Иван Александрович Милкин приехал сюда молодым инженером из Харькова. Молод-то молод, но, кроме диплома строителя, был у него прочный запас практических знаний (начинал-то к своей профессии подбираться с ремесленного училища) и это в сибирском городе заметили сразу. Отвечал инженер Милкин в «Химстрое» исключительно за стройиндустрию и показал себя способным организатором. Год инженером простым проработал, а на другой избрали его освобожденным секретарем партбюро. Откровенно признался тогда Милкин, что партийная ноша не очень пришлась ему по вкусу: не готов был к ней, да и не все понимал в сложном деле как следует, считал, что оторвали от работы живой, более важной. Мысли Ивана Александровича клонились в такую сторону: отбыть выборный срок, а потом отказаться. Но тут произошло совсем неожиданное: наметился вызов к Латунину на собеседование. Приятели из числа компетентных выдали и секрет: Милкина собираются взять в обком партии на должность заведующего отделом строительства. Измучился, ночь не спал Иван Александрович. После долгих раздумий подобрал «козыри», которыми, он так считал, убедит Латунина отступиться от его кандидатуры.

В назначенное время, минута в минуту, Милкин сидел в кабинете Викентия Кузьмича. У Ивана Александровича нос с легкой горбинкой, брови косматые — подрагивают, потому что волнуется, весь готовый к протесту, к отказу. Голова чуть склонена набок, волосы, темные и густые, топорщатся. Викентий Кузьмич видел Милкина не впервые — встречались на стройках, на областных активах. Сейчас Латунин осмотрел Ивана Александровича с такой пристальностью, как будто хотел костюм на него примерить.

— Бюро обкома партии приглашает вас на очень ответственную работу, хотя не ответственных работ вообще нет и быть не должно, — приступил к разговору Викентий Кузьмич с мягкостью в голосе и теплотой во взгляде. — Согласны ли вы у пас возглавить строительный отдел?

— Нет.

— Почему?

— Я не строитель в общепринятом смысле. Moя сфера — стройиндустрия. Не подхожу по узости профиля.

— Как раз подходите, Иван Александрович! — привстал секретарь обкома. — Именно стройиндустрию нам и нужно теперь развивать всеми силами. Один нефтехимический комбинат чего стоит! От нас он потребует невероятно много. Будет стройиндустрия — возведем. Не будет — сомнительно.

Милкин перепустил дыхание. Ответ Латунина убедил, но лишь с общей, практической точки зрения. Дух несогласия идти в аппарат обкома сидел в нем крепко. И он выложил новый «козырь».

— На партийной работе надо уметь не только дело делать, но и говорить. А я не обладаю ораторским мастерством.

Викентий Кузьмич по обыкновению качнул головой, поднялся из-за стола, подошел к шкафу с книгами, взял одну.

— Вот здесь все по ораторскому искусству. Я caм инженер и когда-то робел выступать. Но научился!

Милкин видел, что его доводы рушатся, однако сдаваться он был не намерен.

— В обкоме необъективно относятся к строителям, — сказал Иван Александрович.

— На чем основано ваше заявление? — насторожился Латунин.

— У нас в «Химстрое» работала партийная комиссия и, толком не разобравшись, предвзято оценила наши дела. Надо было наказать заказчиков за несвоевременную поставку материалов, за срывы договоров, а высекли нас.

— Хорошо. Я разберусь, даю вам слово. Что вас волнует еще?

И Милкин, уверившись, что тут он не промахнулся, высказал то, что держал про запас.

— В обкоме вас боятся. Все ходят на цыпочках — не шелохнутся. Слова против сказать не смеют…

Викентий Кузьмич стремительно встал и молча, размашистыми шагами, начал прохаживаться. Волосы рассыпались, падали на лоб, но он рывком убирал на затылок, хмурый взгляд его был устремлен куда-то. Милкин ощутил неловкость, ему сделалось жарко. Выставив указательный палец, Латунин колол им воздух и рубил четким голосом слова:

— Вы не понимаете разницы между пугалом и авторитетом руководителя! Не умеете здесь отличить одно от другого! — Викентий Кузьмич умолк и уже тише добавил: — А впрочем, я подумаю над вашими словами. Благодарю, что сказали их мне. Но давайте, Иван Александрович, поработаем вместе так, чтобы от нас была польза обществу. Максимальная отдача. И в этой совместной работе мы лучше узнаем друг друга. И тогда станет видно, есть ли кого за что упрекать.

Возражать было больше нечего, и они распрощались. В коридоре Милкин встретил Геннадия Федоровича.

— Ну, как? — спросил Кузьмин.

— Все ограждения мои разбил в пух и прах!

— Этого надо было ожидать. Поздравляю с назначением!

— Может, еще отклонят на бюро… Я был не сдержан, наговорил такого…

И вкратце передал заведующему общим отделом весь разговор. Тот хохотнул, откинув голову.

— Не думайте, он вам этого даже не вспомнит. Только надо работать — сердце вкладывать. Вот проголосуют за вас на ближайшем пленуме, утвердят. Потом поедете в Москву. Теперь вокруг нефтехимического карусель большая закрутится… Викентий Кузьмич как-нибудь вас пригласит с собой в столицу. Запасайтесь терпением и выдержкой. Я бывал там с ним часто. Как метеор носится он из одного министерства в другое. То в Центральный Комитет надо, то в Совмин, то в Госплан. Посмотришь на некоторых товарищей его ранга — стоят в холлах спокойно или рассиживаются. Разговоры у них — о погоде, природе, где кому как отдыхалось. И благость, покой на лицах. Час так проходит, два…

— Я пока мало себе представляю свою работу, — признался Милкин.

— Жизнь и в колею введет, и из колеи выбьет! — засмеялся негромко Геннадий Федорович. — Взаимодействовать секретарю обкома с правительством приходится постоянно. Тут и упорство проявить надо, и гибкость, и такт. Вот до того, как не было у нас своих птицефабрик и свинокомплексов, сколько Викентию Кузьмичу приходилось, что называется, биться за добывание мяса! Есть фонды, но это бумаги. А мяса — нет. Кому поставлять положено — не поставляют. Или за мясо в обмен просят красную рыбу, икру. А то спихнут, что похуже. Мяса нет — общепит лихорадит. Детские сады, учреждения, больницы, институты, заводы, фабрики… Всех накормить надо, душа не на месте… Однажды я был с Викентием Кузьмичом в Совмине. Зашел он там к самому главному — знакомы давно, отношения хорошие. Побыл Латунин, выходит, а на лице выражение такое, что не поймешь сразу: не то засмеяться ему охота, не то зажмуриться… Потом рассказал мне Викентий Кузьмич, какой у них разговор с председателем Совмина был. Я, говорит, у него мяса прошу, а он: какое-де мясо вам, когда у вас там осетры на Оби штабелями лежат, дескать, сам был в годы войны в тех краях — видел…

— Устарелое представление о наших рыбных богатствах, — заметил Милкин.

Глава пятая

Волчий вой прекратился вдруг, точно его обрезали, но Хрисанф Мефодьевич пыла не потерял. Упрятав поглубже всю смуту души, взбодрившись до злости (не помирать же теперь ему, черт возьми), он выворачивал из-под снега валежины, кидал их в костер и такое навел пламя, такой поднял дым со снопами трескучих искр, что звезды над головой, какие проглядывались, померкли. Жарко стало охотнику от огня и движения, на подстилке из лапника уже и не усидеть близко — отодвигаться приходится. Пегий тоже не утерпел, лег поодаль на снегу калачом и словно окаменел, даже ушами не водит. Значит, собака не чует волков, коли всякий к ним интерес потеряла. Видать, хищники в самом деле взяли облавой Солового, наглотались вволю горячего мяса, налакались крови и, одурев от сытости, закопались в сугробы, спят. Теперь их от трупа коня может прогнать лишь страх перед человеком и выстрелы. Неужто и вправду случилось все так, как он думает? Что за пропасть тогда, что за холера валит кулем невзгоды на его седую голову! Было дело — лучшего пса, любимого друга Шарко лось копытом засек… Пушнину воры из зимовья вытаскивали — долго следы милиция искала… А нынче вот мерин погиб от волчьих клыков! Кто и за что карает? Кому он дорогу где перешел? Или уж масть черная повалила — хуже некуда. И не скупой, вроде, он: жадность его не заглатывает. Говорила жена: оставь урманы, поди, свое отохотничал, отстрелялся, отбегался — пусть звери и птицы плодятся другим на прокорм, на утеху. Да он нешто против — другим-то оставить? Лишнего не гребет, не зажирел, не замаслился. Труженик, государству от него польза — не вред. Оставить промысел — ишь ты! С такими, как он, много из жизни уйдет безвозвратно. Всякий, говорят, человек, если он был не дурак и миру полезен, когда умирает, то уносит с собой что-то невосполнимое. Нет, помирать он не хочет еще, рановато мужику в белые тапочки обуваться! Перебедствуй-ка ночку зимнюю у костра — не впервой поди. О себе пораздумывай, о других не забудь…

Нет, душа у него не корыстная! Для Хрисанфа Мефодьевича охота — что в сердце заноза. Только не та, которая колет, саднит, а та, что сладкою болью ноет, сидеть не дает спокойно на месте. Иной раз мнится: как только бросит тайгу, свой тяжкий, многим неведомый путь, так и зачахнет с тоски. И коленки болеть будут так же, и поясницу простреливать, но ко всем этим «радостям» прильнет паутиной другая боль — душевная, оплетет до удушья, до хрипа в груди. И так станет страшно, обидно — не выразить…

Годки Хрисанфа Мефодьевича и те, кто старше, сказывают, что легко отвыкли от страсти по урманам скитаться. Слушал, бывало, их Савушкин и в толк брал: или врут, варнаки, или подлинной страсти у них к промыслу не было. А если и была, то баловство одно — с ружьем побродить, форс такой выказать. Нет, други-приятели! Нет, жена Марьюшка, разлюбезная, пышная! Не жаден Хрисанф, Мефодьев сын, не с того бока щупать его взялись…

Кто жадный-то, он какой? А как меченый. За версту душком от него тухлым разит. В Кудрине были жадюки: Пея-Хомячиха, дорожный мастер Утюжный. Крупные щуки, зубастые. Только жадность-то их и слопала с потрохами. Сидят вон теперь за решеткой, едят похлебку тюремную. Туда и дорога им! Чего искали, то и нашли. Что приходит легко, легко и уходит. Человечишку скопидомного жизнь кувыркаться заставляет. В былые годы знавал Хрисанф Мефодьевич одного жадоморишку мелкого пошиба — Терентия Тощего.

Жил этот Терентий в Тигровке, зимой пробивался, чем придется, а с весны в пастухи уходил, до хрипа всегда рядился насчет оплаты за каждую скотскую голову. Платили ему, конечно, сполна, как условятся. И молоко он со всех дворов получал. Баба Терентия молоко это тут же на сливки перегоняла, сбивала масло и хорошо маслицем приторговывала. Тигровский пастух прозвище свое не зря носил: был длинный, худой, костлявый; дождевик висел на нем колом. Терентия спрашивали:

— Отчего ты сухой такой? Моришь себя голодом?

— Не морю, — отвечал, как хныкал. — Обрат пью досыта, изредка пахту.

Скажет вот так и не смеется. А мужики над ним, бабы — ухохатывались. Глуповат был Терентий, но завистлив до крайности. Совхоз «Кудринский» при директоре Румянцеве начал торф заготавливать, делать компост и на поля вывозить для подъемности урожая. Ну и себе кое-кто из совхозных рабочих брал этот компост на личные огороды. Сосед Терентия Тощего машину компоста сгрузил на своем подворье. Терентий увидел, сбегал в контору к управляющему, договорился и привез себе три самосвала компоста! И на десять соток их все раскидал, запахал и посадил картошку. Ходит довольный тем, что переплюнул соседа. А сосед впрок удобрения оставил, только внес малость какую-то и удивлялся про себя тихо, как чудачит его соседушка, Терентий Тощий. Выйдут каждый на свой огород, посмотрят издалека друг на друга, покивают головами и разойдутся. Терентий думал, что соседу его компост лень было раскидывать, а Терентию — в удовольствие. Огребет урожай несметный, картошку продаст и купит машину под сдачу излишков сельхозпродуктов, в газете напишут, какой есть такой Терентий в Тигровке. А умный сосед вертел головой потому, что дивился олуху и знал заранее, что из Терентиевой затеи выйдет.

Ни у кого еще в Тигровке земля от картофельного ростка не встопорщилась, зато у Терентия по всему участку зазеленело разом. Зазеленело, поперло — удержу нет. К середине лета ботва выдурила такая могутная, что в рост не стояла, а полегла и начала расползаться плетьми, точно тыква. Ну и цвела, конечно, до одури — где белым, где фиолетовым. Так посмотреть — красиво: не огород — луг ромашковый. Терентий пригонит с выпаса стадо, войдет в картошку — ботва ему ноги переплетает. Стоит он и радуется, млеет, будто пятки ему щекотят. Вытянет шею, скосит глаза на соседскую сторону и подумает: хило, не броский вид, с его приусадебным не сравнишь!

Осень пришла, картофельная ботва жухнуть стала у всех, сохнуть, но у Терентия Тощего — все еще сочна, зелена, плети уж метра по три, на изгородь повылазили, опутали колья и жерди.

Время настало картошку копать. Сосед вороха насыпает— ровная, крупная. У Терентия — голубиные яйца, штук по сорок в гнезде. Видит сосед: согнулся Терентий, бежит по ботве, спотыкается, запинается, а жена его за ним гонится серой вороной, тычет взашей, по горбушке плетьми картофельными охаживает. Так Терентий Тощий за ограду и выбежал петухом голенастым, через жерди перемахнул.

Вся Тигровка над ним потешалась: сам себе в огород камень кинул. Картошку на зиму Терентию пришлось покупать: и того не собрал, что высаживал. Перекормленная азотом почва еще два года кряду ему за беспутство мстила: вырастала ботва, не клубни.

Смешно жил Терентий Тощий, жадность в нем как-то не угасала. Продолжал он деньги копить, питаться «обратом досыта, изредка пахтой». И смерть к нему странная тоже пришла.

Под Тигровкой, к болоту, версты за четыре, возили отходы от местной небольшой бойни. Терентий в тот год сломал ногу, и срослась она у него от неправильного сложения костей криво, болела. По этой причине пастушеский кнут пришлось оставить и сесть на трактор «Владимирец», в котором он мало-мальски соображал. К серьезным работам в поле его не допускали, а так — то кучку дров кому подвести на тележке, то бочки от бойни с кишками и кровью. За последнее Терентий брался всего охотнее, потому что управляющий накидывал в наряде от простоты души рублишки «за вредность».

Вот раз Терентий притарахтел к болоту, трактор у него на развороте возьми и заглохни. Возился с ним долго, устал, пить захотел и пошел по закрайку болота есть голубику — поспела уже и было ее там много. Пасется, значит, на ягоде, утоляет жажду, не торопится и слышит грохот в той стороне, где трактор оставил. Подходит, глядит… Царица небесная! В тракторной тележке медведь возится, бочки с отходами опрокидывает. Дух свалки его приманил, он и явился, будто ждал специально, когда Терентий ему новую партию говяжьих потрохов привезет…

Терентий Тощий бежал к поселку на поврежденной ноге, сколько моченьки было, да еще и сверх меры напрягся. Страх и запальчивый бег сердце мужику надорвали, начал он чахнуть, да скоро и кончился. Жалели, конечно, несчастного, как в миру водится. Большого вреда от него сельчане не видели, так почему не пожалеть. Жадность Терентия его же и била. Вот будто о нем и поговорку давно сложили: жил грешно и помер смешно…

По другим себя мерить — это одно, иное — к другим примеряться.

«Не бескорыстный и ты, Мефодьев сын! И тебе иногда больше надобности брать приходилось! — отпускал на свой счет Савушкин. — Правду — ее люби! Через неохоту, но соглашайся с ней… Позапрошлой, кажись, зимой добыл ты сверх лимита пару лосей — быка и матку. Преступил? А то, скажешь нет! Все лицензии были закрыты, шкуры сданы. Зачехляй ружье и домой топай. А ты, окаянный, в урман опять умотался и ту пару лосишек свалил в один день и мясо притырил. Тем оправдывался перед собой, что, мол, на будущий год зачтется, передвинется как бы на новый сезон охоты. Схитрил, дед косой, смошенничал! Никому про это не сказывал. Но перед собой-то признайся, что скрыл. Чего от упрека рыло-то воротить? Не наказали, не вздули. А могли бы, могли огреть тысячным штрафом, притянуть к уголовщине! Пошагал бы на принудительные работы. Вот уж хватил бы позору, славы дурной!..»

Ясно думалось Савушкину у догорающего костра, в ожидании рассвета полного, белого. Встал перед взором, словно выплыл из пелены тумана, крещеный тунгус Кирилл Тагаев, приятель его закадычный, учитель по следопытству, умерший полгода тому назад, в июльскую жаркую пору. Время Кирилла обороло почти в девяносто лет. Далеко на обласке тунгус и не ездил уже по рыбацким делам — ставил сетки и фитили от селений поблизости. Помер возле лодки-долбленки своей, прямо на бережку, на зеленой осоке. Уснул и не проснулся лесной человек, урманный. Жил он безгрешно, с открытой душой, теплым сердцем, светлым умом. Ко всякой твари был добрый, а к людям — совсем сострадательный… Нашли Кирилла через день после смерти. Лежал на траве ничком, трубка валялась рядом, будто выпала у спящего изо рта и погасла. Одним броднем Кирилл до воды доставал — течение лизало носок его надегтяренной обуви. Река, как живая душа, прощалась с тунгусом… В запазушке у Кирилла оказалось немного денег, на них и похоронили… Чистая совесть была у тунгуса Тагаева, без пылинки, без пятнышка. Сказать о нем можно одно похвальное, поставить в пример всякому, и Хрисанфу, Мефодьеву сыну — тоже…

Савушкина снова стало познабливать, противная дрожь поползла по суставам и коже, коробило губы, сводило пальцы. То был озноб, способный свалить в лихорадку, во мрак. Надо было собрать всю волю и силы все. Опираясь рукой о ружье, охотник поднялся. К нему подошла собака, зевнула, потягиваясь. Хозяин взял Пегого на поводок, чтобы пес помогал тянуть, если будет совсем уж плохо.

Тишина заложила уши. За редколесьем, в робком, будто тоже ознобном дрожании, занималась примутненная заря. Хрисанф Мефодьевич двинулся, стараясь через раз попадать в размашистые скачки Солового.

Глубокий снег разогрел охотника, как вчера, до испарины. Зудила злость на самого себя, что потащился за подстреленным оленем. Мог бы и бросить подранка, хоть однажды за все годы промысла. Досадовал и на стаю волков, которых черт принес сюда на болота из степей. Но раздражение в нем постепенно таяло, как тает льдинка в горсти.

Чем дальше он уходил от костра, тем больше чувствовал немоту во всем теле, тупые удары крови в уши, виски. И лишь страх упасть и замерзнуть в урмане толкал Хрисанфа Мефодьевича вперед. Хоть ползком или покатом, но продвигаться ближе к дороге, к зимовью!

Мнилось, что вот-вот набредет на растерзанный труп своего коня, увидит картину волчьего жадного пиршества… Что это вдруг с ним стало? Как странно: Савушкин не находил в себе жалости к Соловому. Неужели так легко смириться с потерей, как с неизбежностью?

Суди, как, хочешь, но ведь сколь не скачи, а когда-нибудь да споткнешься…

Тяжелым стало ружье за спиной! А ноги… А руки… А поясница… Засвинцовели, скрипят. В глаза, залитые потом, ударяют косые лучи. Солнце давно проглядывает уже сквозь редь деревьев. Лес пошел — сплошь осинник. Сын Александр говорил когда-то, что осина — это тополь дрожащий. Вот и он, Савушкин, дрожит весь от пяток до маковки. Тяжко-то как, непосильно становится. Неужели конец и не видать ему больше ни жены Марьи, ни детей? Где Михаил-то? Чует ли он, что отец его, почитай, погибает? Трепещет ли сердце его от тревоги и боли?

Проклятое ломотье в ногах…

Пегий повизгивает, видать, понимает, как муторно, тошно хозяину. Сам валится набок, а повод натягивает — ошейник в горло впивается, хрип выдавливает. И Хрисанф Мефодьевич отмечает в сознании, что без собаки давно бы остановился, не совладал с собой.

Время тянулось длинной незримой нитью. Следы коня и волков повернули на просеку. Бег Солового все еще был широким, упорным. Трупа коня не попалось пока, и это укрепляло дух Хрисанфа Мефодьевича, отгоняло мысли о старости, дряхлости. Возможно, что мерин урыскал от хищников, тогда и ему не упасть, не увязнуть навеки в сугробе. Он ожидал появления волков, но серые не показывались. Удивительно, что и Пегий не проявлял беспокойства, спокойно сидел в минуты короткой отдышки, хватал жаркой пастью сыпучий снег.

Еще они шли с версту и услышали вдруг гулкий выстрел. Сердце Хрисанфа Мефодьевича обдало надеждой и радостью. Он поднял ружье и ответил. Громыхнуло по всей тайге, с ближних деревьев осыпался иней, заблестел в солнечном свете стеклянно и радужно. Дьявол, да это же сын Михаил вышел искать его спозаранок!

На выстрел Савушкина отозвались тут же. Хрисанф Мефодьевич дал дуплет и уже больше не сомневался в своем спасении. В голове посветлело, дышать стало легче, и ломотье в коленях уменьшилось. Шагу прибавил— торопился. Пегий дышал сладко, всхлипчиво.

Живы! Живы…

Михаил появился на просеке неожиданно, как ветерок ласковый налетел, овеял горячие щеки Хрисанфа Мефодьевича. Шапка у парня сдвинута на затылок, лицо возбужденное, красное, на висках мокрые волосы куржачком взялись. Широкие лыжи с хрустом мнут снег, шаг напористый, твердый, спина присутулилась и пар от нее валит. Минута, и вот он уже обнимает отца, ощупывает его руки, плечи, бока.

— Не обморозился, цел? Где Соловый? Что с вами случилось?

— Сынок, — слабо и хрипло выдавливает из себя Хрисанф Мефодьевич. — Мерина волки угнали. Что с ним, где он — не знаю…

— В зимовье его нет, но конский след на дороге видно.

— В какую сторону идет?

— В тигровскую.

— Если не пал где-нибудь, то, может, и добежал до людей. Мне Румянцев его продал с того отделения, с тигровского. А память у лошади сильная. — Охотник брал горстью снег, подносил ко рту и втягивал посиневшими, сухими губами.

— Без питья и голодный. Озноб бьет, лихорадит. Должно быть, остыл у костра. — Зрячий глаз Хрисанфа Мефодьевича блуждал по сторонам, белок его был воспален, с кровяными прожилками. — Снимай лыжи, на них я как-нибудь добреду, а ты пешим по снегу, у тебя ноги длинные, молодые. Тут недалеко теперь, часочка за два доберемся до тепла, до еды, до постели…

Просека вывела их на дорогу, по которой ходили машины в Кудрино, на Тигровку. Но никто их не обгонял, не попадался навстречу. Михаил нес ружье, а теперь взял еще и лыжи.

— Говорят, от сумы да от тюрьмы не зарекайся, а на охоте — от всякой случайности, — вполголоса рассуждал Хрисанф Мефодьевич, через силу передвигая натруженные ноги. — Сколько охочусь здесь, а с волками судьба не сталкивала. И думать о них не думал, гадать не гадал.

— Видно, нужда из степей-то в урманы загнала серых, — сказал Михаил.

— Бьют их там почем зря, колки флажками обкладывают. Волки — звери находчивые. Хорошо потеснили там — они и ударились к нам. И надо им было попутать дорогу Савушкину!

— А ты где в это время был?

— Подранка, согжоя, преследовал… Там, Миша, мясо осталось и шкура. Рога красивые… Пока я буду отлеживаться в зимовье, ты сходишь.

— Про хворь — не думай. Сам говорил, что в тайге не болеют.

— До сих пор не болел, а нынче не знаю. Может, пора пришла и болеть. Очугунела спина и коленки словно грызет кто. Сердце задышку дает.

— Бросай охоту, батя! И Александр тебе это давно говорил.

— Шурка-то? Вот он бы взял да и заменил меня А то ведь к Черному морю собрался перекочевать из Сибири… Бросить, Миша, любое ремесло нетрудно, — после раздумья продолжал Хрисанф Мефодьевич. — Одыбаюсь я, одюжу, да и сызнова за свое примусь.

— Вот правда — неугомонный ты! — удивленно и с гордостью проговорил Михаил.

— Угомон, укорот — смерть покажет. Не хочу на завалинку, на приступку крыльца садиться. Пылью сразу покроюсь! Мать твоя тоже на меня грудью идет. Приструняет все, приговаривает, только я шибко-то несговорчивый. Оклемаюсь вот, погоди. И опять поманит в урман безудержно! Знаю — песня знакомая. Я еще этих проклятых волков не ружьем, так капканами допеку! Озлили они старика, крепко озлили…

Близился полдень, и они все двигались полегоньку по твердой дороге. Солнце, с утра показавшись, затерлось мглой. Морозу было градусов тридцать от силы. Погода казалась теплой после недавних больших холодов.

— Я мордушки ходил проверять, добыл неплохо, — сказал Михаил, думая этим отца подбодрить.

— Не говори про еду — слюной захлебнусь, — взмолился Хрисанф Мефодьевич.

— Прости, не подумал…

Шли еще час, и таким долгим он показался охотнику Савушкину, что уж, казалось, и мочи не хватит доплестись до порога избушки.

Когда показался кедр-патриарх на берегу Чузика, тот самый, что рос вблизи зимовья, оба путника как-то разом вздохнули. Но никто не обронил ни слова.

Из старого года в новый Даша перешагнула буднично, как все, кто вахтовал в эти недели на буровой. Только и было отличие от обычных дней, что в столовой зажгли нарядную елку, поставили на столы кедровые веточки, яблоки и апельсины, банки с болгарским компотом да приготовили щей пожирнее, котлет, гуляшей наготовили с картошкой-толчонкой, отжали клюквенный сок и наделали морсу. Были еще пирожки с осердием (вахтовики смеялись — «с усердием») и фаршированные блины. Мужчины сыпали похвалу Даше и Алевтине пригоршнями, не скупились на выражение чувств. Никто не принес с собой крадучись ни капли спиртного, что раньше нет-нет да случалось в канун того или иного праздника. Искореняя зло, буровой мастер Калинченко действовал тут напористо, но не приказом, а убеждением, жал на сознательность, на единство и спайку в бригаде. Не сразу, не вдруг, но достигнуто было немало, с годами возникла та добрая, теплая атмосфера, когда можно сказать: люди притерлись друг к другу, по-настоящему сблизились. А если большинство заодно, то делать выпады отдельным лицам и неудобно, и страшновато.

В новогоднюю ночь, в крепчающей снова стуже, скрипели троса, звонко лязгали стальные трубы, клубился пар, подавался бесперебойно глинистый раствор: буровая работала, вгрызаясь в глубины пластовой тверди. Ничто покамест не осложнялось, препятствий не возникало, и это воспринималось, как хороший знак. Ведь есть примета и жива она в людях: начался год хорошо, хорошо и продолжится.

Среди общего радостного настроения Даше было не очень-то весело. Как ни скрывала они своего состояния души, а видно по ней, что страдает, терзается. Михаил в отпуске, под родительский кров убрался, ждет ее в гости, как договаривались, а ей еще столько дней кухарить! Можно было и отказаться, но ведь согласилась тогда, уступила просьбе начальника орса Андрея Петровича, а обещанного назад не взять — честность не позволяет. Глазастая Алевтина заметила Дашину перемену, охает и говорит:

— Кручина — яд для бабьего сердца, не поддавайся ей. Кручина нутро рвет на части, в телесную дрожь кидает. Ты, что ли, из-за Харина вдруг начала убиваться? Ревнуешь, ли чо ли, бывшего муженька своего?

— Да не нужен он мне, тетя Алевтина, — как можно ласковее старается отвечать Даша помощнице.

— И наплюй, правда что! — подхватывает Алевтина, для которой в какую сторону не поверни разговор — все ладно. — За Харина наша медичка, Ольга Федоровна, крепко взялась. И лечит его, и кормит. Припарки делала, когда нога у него подвернулась, укольчики от давления. Ольга Федоровна-то по годам перезрелая, до сих пор одинокая. Поняла, что мужик ей впору, оставленный, почитай, брошенный, к тому же еще приболел. Она и давай ему перышки чистить. Говорунья медичка наша, ты не слышала? Тарахтит, как щеглиха. Желает, видать, понравиться. Да поди уж и клюнул он на нее, Борис Афанасьевич-то! Он тоже в тоске, ласку женскую ждет. Может статься, Ольга Федоровна ему по вкусу придется… Конечно, видок у нее шибко подержанный. Да иной-то раз на буровых и не такие за первый сорт сходят! На другую пару посмотришь: он — сокол, она — кикимора. А еще так командует, еще так держит! И эта возьмет, приголубит, а после косу-удавку на шею-то и забросит. Видала, какие косы у Ольги Федоровны? Дивные! С лица не яблочко, и сухопара телом, а глянешь на косы — от удивления охота попятиться. Это мы в бане мылись на прошлой неделе, так я ее всю насквозь разглядела. Она…

— Перестаньте же! Да сколько можно?.. — У Даши выскользнула из рук металлическая тарелка, покатилась, звеня, по полу.

— И помолчу. И ладно, — вроде обиделась Алевтина. Но на молчание надолго ее не хватало. Посопит, повздыхает и, как ни в чем не бывало, пойдет перемалывать дальше.

— Ох и выдры же есть среди баб! Ох и ловкие, ведьмы! В Парамоновке случай был. Сыграла одна потаскушка любовь с вертолетчиком, понесла от него, родила. Невдолге в суд подала, стала с того летуна алименты выуживать. И высудила! По сей день рублей до двухсот получает, нигде не работает. Хвалится, не скрывает, что была у нее задачка средства таким макаром на жизнь добыть.

— Какие-то все у вас, тетя Алевтина, скверные женщины получаются, — поморщилась Даша.

— Да это же сущая правда, касатка, — повернула к ней удивленное, рассерженное лицо помощница. — Я и про дочь свою тебе сказывала…

— Дочь бы и наставили на путь вовремя, — с укором ответила Даша. — Попустились, когда надо было воспитывать, теперь хаите, осуждаете.

— А знала бы ты, как моя жизнь с мужем клеилась? — Алевтина подобралась вся и выпрямилась, глаза ее мутный туман застлал. — Я на работе горбилась, мужик разгуляем ходил.

— Это конечно, — поспешила смягчить свой упрек Даша.

— За девчонкой догляд в семье нужен больше еще, чем за мальчишкой. Сыновья-то отрада моя, а вот дочь подкачала.

— Муж ваш от водки отвадился, — мягко сказала Даша. — Надо дочь попытаться отвадить теперь. И все станет на место.

— Твои бы речи да богу встречу. Бабе в пьяном угаре потерять себя дважды два. Распоследнее это дело, когда баба пьет! Смотреть противно, так с души и воротит. Сама я тверезую жизнь прожила, дурного примера детям не подавала, упрекнуть меня не за что тут. А дочь моя там споткнулась, в училище. Видать, ни досмотра, ни воспитания в том заведении не было. Я уж ей всяко доказывала, а с нее — как с гуся вода. В печенки вино-то вьелось! Осталось одно — в лечение девку отдать. Потерплю еще малость и сделаю, как с мужиком своим. Я если возьмусь, то добьюсь! Я проворная,

Даша здесь полностью была на стороне Алевтины, выражала сочувствие, одобряла, что именно так и следует поступить, ведь лечат же таких, была бы только охота у самой ее дочери…

Завечерело. Кончилась смена, за порогом столовой послышались голоса, стали входить буровики, заказывать блюда, рассаживаться.

С Алевтиной им не было от нефтяников никаких упреков, люди уходили из столовой довольные. Бывало, правда, что питание вахтовиков скудело, и Даша начинала чувствовать себя виноватой, хотя перебои не от нее зависели. Тихая, не любящая шума, она вдруг становилась ершистой, принималась тормошить бурового мастера Калинченко, а если того не оказывалось на месте, сама звонила в Кудрино Блохину. И добилась, что на буровую им доставляли заявку полностью.

Ужин закончился быстро. Столовая опустела. С улицы доносился лишь шум буровой. Мороз навел узоры на окна. Возвращались в январь декабрьские холода.

Перемыв и расставив посуду, повара разошлись. Тоскливость так и не покинула Дашу. Походив по балку со скрещенными на груди руками, она вскоре разделась и улеглась. Постель была холодной, неуютной. Натянув одеяло до подбородка, свернувшись калачиком, она постепенно угрелась. Крепко спала часа два, никто не тревожил ее, и сновидения не грезились, но в полночь проснулась вдруг, сна как не было. От такой неожиданности Даша даже привстала на постели, зачем-то перевернула подушку и снова легла. Та же тревога, что докучала днем, опять овладела ею. Не случилось ли что с Михаилом? Охота, тайга… Забрался к отцу в глухомань и не запропал ли уж где?

Вспомнила все, что приходилось ей слышать об охоте, охотниках, о приключениях и бедах, какие бывали с ними. Михаил как-то рассказывал ей о том, как Хрисанф Мефодьевич зимой в пропарину на Чузике прямо с лыжами ухнул, чуть не замерз, пока пробирался к зимовью, обледенелый был весь, в сосульках. Знала Даша и про гибель лайки Шарко. Слушала рассказ Михаила и жалела собаку до слез. И еще думала Даша про охотников, что за свою страсть им сполна приходится платить. Ведь истина, что за все нужно рассчитываться. И ничто не проходит бесследно.

У Михаила, конечно, отец опытный промысловик и беспокоиться, вроде, нечего. И все-таки, мало ли что… Могли заблудиться, угодить в полынью. Могло ружье нечаянно выстрелить и поранить, убить. Могли оплошать у медвежьей берлоги… Словом, Даша дала тут волю воображению. Даже сердце стучать стало гулко, затылок болью схватило. Любила она Михаила, вот и нагораживала, нагромождала одну картину страшнее другой. За все годы совместной жизни с Борисом с ней ничего такого не было. Когда уезжал надолго — ожидала, конечно, но ровно, спокойно, без тени нервозности. А здесь так душу щемит, хоть вставай, одевайся и беги. А куда бежать? Бежать некуда. Отработает вахту, тогда соберется, полетит в Кудрино. И помилуются они с Михаилом, наговорятся всласть. Есть чем ей друга обрадовать, ведь все повернулось к тому, что Харин, кажется, больше не станет противиться, согласится теперь на развод. Каждый, в конце-то концов, находит свое. Нашла свое вроде и Ольга Федоровна. Даша всегда удивлялась таким ловким женщинам. Удивлялась, но не завидовала.

Ей не забыть, как скромно, стеснительно, точно мальчишка, ухаживал за ней Миша Савушкин. Это потом узнала она, что у него давно были чувства к ней, только он их скрывал до поры, робел подойти и заветное высказать: замужняя, мол, нельзя, не позволено. Лишь когда Даша ушла от Харина, Михаил, увидев ее плачущей, спросил, не может ли чем помочь? Помнит, как подняла на него полные слез глаза и улыбнулась, утерлась платком. И вдруг стало ей так легко, будто тяжесть рукой доброй сняли. Высохли слезы, засветились глаза и сами собой слова вылились:

— Спасибо. Я не от горя плачу — от радости. Ушла от него я, Миша! И не вернусь. Лучше одной, чем с ним.

— Видать, не легко тебе было сделать это, — посочувствовал он и помедлил. — Но я ожидал, что рано ли поздно так будет.

— Ожидал? — удивилась она.

— Да… И вот… дождался. — Он покраснел от волнения. — Мне хотелось тебе давно сказать…

Михаил тут и вовсе смутился, думая, что некстати завел разговор.

— Переселили меня вон в тот крайний балок. Поможешь мне завтра перенести вещи?

— Хоть сейчас! — рванулся он с места.

— Нет, лучше завтра…

С месяц минуло с той поры, как Даша оставила Харина. Михаил при встрече с ней улыбался, кивал приветливо головой или вскидывал руку. Однажды, свободный от смены, насмелился зайти в ее балок. Она ему очень обрадовалась, усадила пить кофе с домашним печеньем.

— Это меня Алевтина снабдила стряпней, — сказала Даша.

— Я думал — сама пекла, — отозвался Михаил и покашлял, досадуя на себя, что не может побороть смущение: красный вошел и красный сидит.

Потом он собрался в душе, успокоился. Как речку холодную переплыл, когда ей признался в любви.

— И давно это, Миша? — спросила она, опуская глаза.

— Как начал работать здесь, как увидел тебя, так вот с той поры…

Даша еще подлила Михаилу кофе, но он пить не стал, побыл немного и, попрощавшись, вышел. Даша думала, как идет парню эта застенчивость, какой он славный вообще, хороший, просто на редкость.

Она была старше его почти на четыре года и как-то сказала:

— А знаешь ли ты, что я раньше тебя на свет появилась? Ты молодеть будешь, я стариться.

Он рассмеялся, губу закусил понарошку и смотрел на нее с таким обожанием, так притягательно, что Даша к нему потянулась, стала клониться, никнуть. Он обнял ее, поцеловал… А потом она услыхала слова от него:

— Мой отец говорит — одно золото не стареет. Только нам еще стариться рано. Надо сначала пожить-поту жить.

Именно в эту встречу они и пришли к согласию, что после развода с Хариным поженятся…

Сейчас, повернувшись в постели со спины на бок, вздохнув, Даша подумала: «Ничего не должно с ним случиться. Глупая! Разбередила душу сама себе страхами и мучаюсь все эти дни. Спи давай, спи!»

И вскоре опять уснула.

Кто рано привык вставать изо дня в день, тому будильник не нужен. В семь утра Даша была уже на работе, Алевтина чуть припоздала. К восьми часам готовка завтрака закончилась. В морозном светлеющем воздухе от столовой распространялся вкусный дух жареного мяса, овощей, приправ. Собаки спозаранок терпеливо сидели у входа, ожидая, когда им вынесут кость или вывалят объедки. Морды у псов бездельные, добрые, хвосты приходят тотчас в движение при виде идущих на завтрак вахтовиков. В охотничьем смысле толку от этих собак никакого, а так — веселят людей.

Откормив смену, Алевтина убежала ненадолго к себе, Даша осталась в столовой одна. Сквозь наросший лед на окнах просачивалась синева, можно было уже обходиться без света. Выключив лампочки, она принялась чистить картошку к обеду. Занятая обычным делом, успокоенная, Даша в мыслях теперь посмеивалась над собой. Какая ж она мастерица, однако, нагораживать страхи без всякого повода!

Снег заскрипел за балком-столовой, кто-то к двери подошел и остановился. По шагам Даша определила, что это не Алевтина, у той шаги семенящие, мелкие, легкие. Даша вытерла руки о фартук, поднялась с табуретки, чтобы пойти открыть двери и посмотреть, кто это там стоит за порогом и слушает. Но она не успела и с места сдвинуться, как дверь распахнулась, и с клубами морозного белого пара, слегка пригибаясь под косяком, вошел Михаил Савушкин.

— Не осталось ли здесь чего-нибудь вкусного для голодного человека?!

Он стоял, улыбался, глядя на Дашу, довольный, что, своим неожиданным появлением привел в растерянность молодую, милую его душе женщину. Вон как замерла, точно остолбенела.

— Мишенька, ты откуда? — счастливым голосом произнесла она. — Честное слово, точно снег на голову!

— Да ведь зима, Даша! Все кругом в снегах и сугробах! Трубовоз шел груженый сюда, место в кабине не занято, я и подъехал узнать, почему тебя до сих пор в Кудрине нет. Что случилось?

— Начальник орса не смог нам с Алевтиной найти замену. Упросил повахтовать еще.

— Ну, я ему покажу! Ну, он от меня услышит! — шутил Михаил. — Нет, в самом деле, крепко заставили меня поволноваться.

— И я волновалась. Ночью этой проснулась, таращу глаза в потемки. Оказалось, что переживания мои к добру, а не к худу! Садись, кормить буду, Миша.

Он ел и рассказывал ей о зимовье, о волках, которые там неожиданно появились в лесах, испугали коня отцовского, что Соловый, хоть и старый уже, не дал себя погубить — ускакал до Тигровки, после оттуда его привели. Хрисанф Мефодьевич тяжело шел по снегу к избушке, остыл, намучился, но болезнь никакая к нему не пристала — крепкий все же старик, выносливый.

И Даша Михаилу рассказывала про свое, и в первую очередь — о медичке Ольге Федоровне, которая, можно сказать, прописалась в балке у Харина. Борис Афанасьевич тоже болел, Ольга Федоровна за ним ухаживала…

— Это к лучшему, — вздохнул Михаил. — Теперь он освободит тебя.

Савушкин решил дождаться конца Дашиной вахты и сразу лететь с попутным вертолетом к отцу. Даша узнала, что он рассказал о ней Хрисанфу Мефодьевичу, не стал больше таиться. Теперь отец их вместе ждет в зимовье.

Жил Михаил в бараке с парнями, а днем уходил в балок к Даше, когда та бывала свободной. Он читал книги по нефти, бурению: желание его стать буровиком не ослабло, а еще пуще укрепилось. И разговоры теперь у них с Дашей были нередко на «нефтяные темы».

Михаил давно уже высказал мастеру Калинченко желание стать бурильщиком. Договорились, что после отпуска Савушкин отправится в Нефтеград, там здорово этому учат, и практика будет сразу на месте. А пока Михаил сам себя натаскивал в теоретическом плане.

Вся «жизнь» скважины, оказалось, по времени разделяется на два периода. Первый длится года четыре, когда подъем нефти идет за счет пластовой энергии — от горного давления, а еще от газа, растворенного в ней. Второй — это механизированная добыча, потому что увеличивается обводненность продукции, повышается ее плотность. Тут и нужно прийти скважине на помощь.

«В чем она выражается, эта помощь?» — спрашивал себя Михаил, как будто он уже был на экзамене.

И отвечал по памяти:

«Уменьшить плотность поднимаемой жидкости путем ввода в нее газа. Уменьшить величину столба жидкости в скважине, оказывающего давление на пласт за счет использования насосов».

Здесь тоже необходимо как следует разобраться, и Михаил старался уразуметь сложности. Различные способы газлифта, когда нефть поднимают из скважины с помощью закачки газа под огромным давлением, он усвоил, да так, что вполне грамотно порассуждал однажды с Калинченко на эту тему. И насосы различные были ему известны.

— А про ультразвуковой насос ты слышал? — спросил мастер.

— Нет.

— Ну, это дело будущего. Добыча нефти с помощью ультразвука предотвратит осложнения скважины — отложение в ней парафина, солей. — Калинченко смотрел на Михаила Савушкина с обычной своей приятной улыбкой. — Хорошо, интересно жить и работать, Миша, когда есть впереди надежда!

Михаил с увлечением вникал в то, что ему предстояло со временем делать. Но в конце концов чтение надоедало, и они с Дашей уходили гулять по зимнику.

Холода отпустили, дышалось легко.

Глава шестая

В Парамоновке в то время все уже знали, что Кучеров, отработав почти двадцать лет первым секретарем райкома, уезжает продолжать службу в областной город. Обиженные на него почему-то радовались, будто надеялись, что новый руководитель районной партийной организации им будет прощать грехи и просчеты. Кое-кто выражал незлобивую зависть: мол, заслужил себе человек квартиру в большом городе, солидную должность получил, и пенсия у него будет не простая — республиканская, а может, и союзная даже. Но все сходились в одном: Игнатий Григорьевич «крест» свой нес честно, в кустах не прятался в ненастные дни. Вот и на отдых идти не спешил, хотя здоровье не бог весть какое. Чипуров и Румянцев откровенно радовались назначению Кучерова. Для них Игнатий Григорьевич по-прежнему остается хозяином, командиром. Оба знали, что работать с ним можно крепко, а жить в ладу, но без панибратства. Так же придется держать вожжи в руках, натягивать лямку потуже. Время требует прибавить обороты и скорости, шевелить мозгами, и чтобы лишь дело, никаких громких слов.

Правда, Чипуров и Румянцев втихомолку вот чему удивлялись: как это Кучеров согласился оставить столько начатых дел в Парамоновском районе.

— Город Сосновый при нем заложили, а доводить до конца придется, наверно, Краюхину, — заметил однажды Чипуров. — Помню, Игнатий Григорьевич лично мне признавался, что не уедет из Парамоновки, пока здесь город не выстроят.

— Дела передал он в надежные руки, — сказал Румянцев. — Краюхин еще молодой, силы в нем недюжинные. Нефть, север знает не хуже Кучерова. Да и действовать им сообща придется. Без стройматериалов никакая организация у нас тут не обходится. Другое — разработка торфяников. Торф — продукт ценный: и нужные питательные вещества содержит, и улучшает структуру, водно-воздушный обмен почвы. Я, как бывший аграрник, свидетельствую. В европейской части страны торфов поубавилось: в топках электростанций много успели сжечь. А у нас в области, Филипп Ефимович, по оценке специалистов, торфов почти тридцать миллиардов тонн! Надо исследовать и на научной основе разрабатывать торфо-минеральные удобрения в гранулах. В Парамоновском районе столько болот, что без электроники не обсчитать, не обмерить. По области — и того больше. В центральной газете я как-то вычитал, что в Нарыме торфов, если только самим использовать, хватит на пять тысяч лет! Значит, нужно делиться с другими краями, республиками. Компост — лучшее удобрение. Готовь миллионами тонн и вывози на поля. Думаю, что эта работа не менее грандиозна в будущем, чем нефть и газ в настоящее время. Так что Кучеров опять сел на богатую жилу.

— Пожалуй, — согласился Филипп Ефимович. — Новое да живое дело нервы сильно подстегивает. А нам надо думать о переработке леса, что будем снимать с буровых «кустов». Тоже задача, Николай Савельевич. Уже начал прощупывать почву, где найти легкие передвижные лесопильные станки. И балки нам нужны, чтобы наши вахтовики жили в нормальных условиях, не завидовали нефтяникам. Балками, кстати сказать, тебе заняться придется.

— Принимаю задание. Займусь.

Смена руководства в Парамоновке совпала с приездом сюда заместителя министра топливной промышленности. Прилетел — встретили. Видом солидный, манерами степенный. Интерес проявил ко всему неподдельный, сразу пошел в Заовражном по объектам, весь поселок шагами вымерял и вокруг Заовражного снег обтоптал, дышал тяжеленько, ибо грузен был, но тяжесть ходьбы сносил терпеливо, да и на свежем морозном воздухе легче дышалось, чем в министерском-то кабинете. Все лицо захватило румянцем… Потом на участки летали. И потратили на все это целых два дня…

Запросил министерский товарищ сибирскую баньку. Какой разговор! Давно уж готова была — только намек подать. Парная чипуровской бани гудела от пара, и пар был зело знойный. Елена Диомидовна уж постаралась вытопить. Московский высокий гость банился, парился всласть, в предбаннике отпивался брусничным морсом, снежком натирал разгоряченное тело.

После бани, конечно, застолье. Там заместитель министра речи держал, да мастерски так, цветисто, пространно, с сургучным блеском в глазах и огурцом на вилке. Сам растрогался и всех остальных, кто там присутствовал, в умиление привел, когда слова произнес:

— Заовражный мы сделаем садом!

Ну, просьбы, понятно, пошли: нужно выделить ассигнования на капитальное строительство, нужны дороги, необходимо улучшить соцкультбыт. И о станках Чипуров речь повел, которые следует установить на месторождениях нефти и подбирать там, в дело использовать снятый с буровых площадей лес. Заместитель министра отчалил, видя на лицах провожающих задумчивость, близкую к грусти…

— Как он тебе показался? — спросил Чипурова Румянцев.

— Вижу его второй раз. Когда меня в Ленинград посылали учиться, он в Москве приглашал на беседу. Много расспрашивал, ну и конечно об увлечениях. Я ответил, что всю свою жизнь увлекался только тайгой. А разве не так? Из леса — грибы и ягоды. Из леса — орехи, пушнина, дрова и стройматериалы. Как с юности начал, так и пластаюсь за кубометры, за их качество и количество. Кажется, понял меня заместитель министра, секретарше своей велел нам чаю подать. Пили, помню, с хрустящим печеньем, сахар — вприкусочку. Вот за чаем мы и уговорились, что-посетит он наш Заовражный при случае. Думаю, что на то, как мы его встретили, не посетует. Да, глядишь, и поможет чем-нибудь нашему леспромхозу.

— А чего ему сетовать! — сказал, как недовольство выказал, Николай Савельевич. — Не одним его чаем поили. И не одним жареным карасем, косачом кормили. Уха из стерлядки была. Осетрина присутствовала. Клюква, черника, брусника… А настораживает: словоохотлив больно! Обещания дает горячо, без оглядки и оговорок, так сказать, лба не морща. Мало я веры держу на его обещания…

— Из того, что сулил Заовражному, хоть бы половину дали, — призадумался Чипуров.

Сомнения Румянцева стали оправдываться. Время текло, а в Заовражный ничего ровным счетом не поступало. Или в министерстве все фонды уже успели распределить, или просто о далеком нарымском леспромхозе забыли. На деле вышло, что обули Заовражный в «посульные лапти».

Чипуров поехал в Парамоновку к другу детства, которого давно называл не иначе, как Финансист. Он действительно был финансистом в масштабах здешнего района — голова светлая, рука твердая.

— Как быть? Дай совет. В чем Заовражный успел, ты хорошо знаешь. Но я под посулы московского гостя размахнулся не на шутку. Надо сводить теперь концы с концами. Но где средства взять?

Финансист роста был невеликого, глаза у него — орехового цвета, чуть навыкате, с легкой раскосинкой. Он умно смотрел на Филиппа Ефимовича и с грустью посмеивался.

— Я всегда с верой жил, — сказал Финансист. — С верой в то, что людей, на слово ветреных, когда-нибудь перестанут совсем допускать до высокого руководства. Вот ты думал, наверно, что твой заместитель министра тебе в рот меду положил? А вышло, что это не мед, а деготь. — Слова у Финансиста вырывались взволнованные, а когда он начинал волноваться, то зубами счакивал, как если бы травинку старался перекусить или поймать ртом комара на лету. Чипуров не обращал на это внимания: у Финансиста такое с детства, от испуга какого-то. — И вот я чего еще жду: пересмотрят в правительстве наши финансовые крючки-закорючки, инструкции. Не может так продолжаться дальше. Сильно сдерживают бесчисленные ограничения тебя и таких, как ты. Почему организациям, имеющим деньги, нельзя ничего купить за безналичный расчет? Непробиваемость финансово-банковских органов скоро, я думаю, должна кончиться. Косность, гибкости нет. Все клубком перепуталось, и нужную ниточку бывает трудно вытянуть.

Чипуров не перебивал, заведомо готовый выслушать жалобы Финансиста. Сейчас тот коснется, думал Филипп Ефимович, заработной платы инженера, шофера, уборщицы, скажет, что инженерная работа давно не в почете по причине низкого оплачивания, что водителю автомобиля на дальних трассах работается выгоднее, чем начальнику гаража или автоколонны. Наверняка финансист района пройдется и по товарной массе, из которой почти половина — неходовщина. Но Финансист вдруг кратко подвел черту, произнеся слова:

— Что начал строить в своем леспромхозе — достраивай. Снимал я тебя с кредитования, придется теперь восстановить. Поеду в область, все объясню там в финорганах. Быть Заовражному показательным поселком, или не быть?

— Быть! — ободрился Филипп Ефимович.

— Ну так и будет!

Чипуров думал о Финансисте с надеждой и теплотой. Не подводит его друг детства, понимает и выручает. Из далекой деревни они с ним выходцы. Уж такая была глухомань в васюганских верховьях, что даже почта туда всего два раза в год приходила в те далекие годы. Отец Финансиста первым в их поселении с войны вернулся. Остальных девятнадцати не дождались родные и близкие ни в Чокином Яре, ни в Новом Иголе. Долго после войны жили тут дико и темно, зимой на санях добирались в райцентр, летом — на лодках. О кино, электричестве многие только слыхали. Чипуров помнит, как впервые пробился к ним по Чертоле-речке катер в разгар сенокосной поры: геологи в первую свою экспедицию сюда ехали. Филипп с Финансистом силос топтали на лошадях, лет по десять им было тогда. Как ни строжился над ними старик-бригадир, пустились они, ребятишки, за десять верст пешком плавающую посудину с трубой посмотреть. Второпях Финансист подвернул себе ногу, идти не мог: распухла и посинела в щиколотке. Филипп его под руку вел, а с другой стороны Финансист опирался на палку, как на костыль. Пришли они к берегу и увидели катер. Велико изумление их было: показался им катер большим и красивым, будто корабль какой. Оба потом за жизнь всего навидаться успели, везде побывать, но тот катерок-болиндер запал в душу накрепко и стоит перед мысленным взором, словно было это вчера, а не сорок лет тому назад.

Финансист обещание сдержал и помог с фондами Заовражному. Область пошла навстречу и перераспределила средства — за счет других районов, конечно. Из трудного положения Чипуров выбрался, но упреки кол лег принимал со смущением.

— Виноват, мужики, — говорил, — но обобрал вас не по своей воле. Поймите и извините…

Задел за живое Чипурова обман министерского руководителя. Мягко стелил, да спать оказалось жестко. Сквозь горьковатый смешок продолжал:

— На иного большого начальника глянешь: в нем мнимой солидности, важности, спеси полно. Выступать начнет — убаюкает. А на поверку — ходить бы ему не в этих чинах, но каким-нибудь «замом начальника по заготовке березовых веников»! Языком молоть есть мастаки. Брать же быка за рога уменья, характера не хватает.

Так и смягчил Чипуров недовольство директоров других леспромхозов, да еще нажимал на исключительное положение своего предприятия; мол, тут мы поближе к месторождениям и с нефтью, газом вплотную связаны. Будем работать на новый город, развернемся, как, может быть, еще и не разворачивались. На Заовражный и Осипово с надеждой смотрят: много предстоит переработать им леса и дать нефтяникам стройматериалы. Лес есть, а уж взять-то его сумеют.

Чипурова считали ловким, разворотливым человеком, способным к деяниям широким. Он да Гринашко были на языке, на слуху у всех, кто хотел видеть в каждом хозяйственнике делового, предприимчивого человека, радетеля за успех общего благополучия. Именами Гринашко и Чипурова кололи глаза тем, кто такими способностями не обладал, держался не на стрежне жизни, а выбирал места потише, где-нибудь с краю, направляя все усилия лишь на то, чтобы хоть не плестись сзади.

Хватка, руководительский дар проявлялись у Чипурова уже в армии, где он был командиром танка, шел впереди на учениях, успевал в спорте — брал призовые места на соревнованиях полка. Оставляли его на сверхсрочную, но он с грустью признался, что манит земля таежная, намерен туда возвратиться, откуда призвали на службу, и что там, в васюганских болотах, давно Чипурова ждут и даже новый сплавной катер придерживают, чтобы отдать судно в его капитанские руки. Командир полка не настаивал больше и отпустил старшину в лесную сторону.

И вот он, пройдя все сто процентов леспромхозовских специальностей, давно уже ходит в директорах, приобрел уважение и вес, но не зачванился. В соседнем хозяйстве коллега его повел себя барином, на людей свысока стал поглядывать, добрые слова рабочие от него перестали слышать. Заворовался — сбывал государственное, как свое собственное, тащил дефициты с орсовской базы, запрета не признавал на ловлю ценной обской рыбы, греб стерлядь мешками и наконец попался, да так, что дали три года с конфискацией имущества. Чипуров давно к тому коллеге из соседнего района присматривался, видел, как увязал тот в нездоровых страстях, советовал по-товарищески с этим кончить. Да тот не слушал, брюшко поглаживал, мясистым тряс подбородком и продолжал свое. Да, был человек — испакостился…

Сам Чипуров по жизни шел честно, а к власти, к руководству его труд выдвинул, безотказность в любой работе. Отец у Филиппа Ефимовича точно такой же был. До войны и после тес пилил маховой пилой — был верховым на стропилах. Пол поселка Нарым из того пиловочника построено. Пилу отец точил и смазывал и, когда с ней перебирался на новое место, пеленал ее в мешковину и бережно вез с собой, точно грудное дитя. Жив старик и поныне: в скромном домишке в Нарыме век доживает. Жена померла — сошелся с одной, а она оказалась ленивой и бесноватой. Из-за этой старухи Филипп Ефимович стал редко посещать отца, но иногда приезжает, и они ночь напролет говорят, пережитое вспоминают. Любит отец у него порассуждать о политике, на неполадки перстом указать Филиппу, подзадорить директора, подтолкнуть его к доброму делу, а кое за что и взыскать. Отец, оглаживая роскошную бороду, слова так ставит, будто гвозди вколачивает:

— Природа — мать, и детей своих она не оставит в беде. Только дай ей свободно дышать, не затягивай петлю на горле. Привыкли мы брать у природы взаймы без отдачи.

— Я устроил пруды в Заовражном. Сад собираюсь разбить. В тайге мы лес только спелый валим и стараемся, чтобы подрост не затаптывали, — выкладывал сын.

— Молодец, что свое обещание держишь. Помнишь, что я тебе говорил?

— Помню, батька.

— Ну-ка скажи! — Старик лучезарно смотрел в глаза сына.

— Ты говорил: «Дал слово — держи его, а то уронишь».

— Ах, хорошо-то как вспомнилось! — радел старый седой человек, довольный, что дитя его вон какое великовозрастное, а душа молодая, открытая — не успела еще обрасти жирком. Прошлой зимой они виделись, Филипп Ефимович подосадовал:

— У меня в Малиновке один тракторист изнылся, Творожников, не помнишь такого?

— Нет. А что ему надо?

— В начальники участка просится, мастером хочет быть на худой конец.

— А ты и поставь, испытай. Если дюжой — потянет. Не дюжой — взадпятки пойдет.

Сказал старик и бороду выставил, посмотрел на Филиппа остро. Чипуров потом так и сделал: дал Творожникову в Малиновке бразды правления. И начала буксовать Малиновка — лес не идет, дисциплина упала, Творожников через месяц взмолился:

— Снимите с мастеров, не по мне эта лямка. Опять в трактористы пойду. Трелевать хлысты лучше. Отработал свое — не клят, не мят. А в начальниках быть — голова пухнет.

С кадрами в леспромхозах туго. В том же Заовражном надо бы заменить кое-кого на руководящих постах, да попросту некем.

Обрадовался Чипуров, когда прислали ему по распределению после техникума Кизякова. Вот, думал, наконец-то у него сырьевик появился — будет заниматься таксацией, отводом леса. Кизяков вида внушительного: высокий, плечистый, руки ухватами, глаза подо лбом, катаясь, поблескивают — сразу и не поймешь, что в них таится. Поставил его Филипп Ефимович на должность инженера — работай, показывай прыть и то, чему тебя учили. Знания у Кизякова были, а прыть отсутствовала. Ленив оказался донельзя — лишнего шага не сделает. Как-то Чипуров взял его на далекую вахту. День проходили по лесосекам, конечно, намаялись, а на другой Кизяков в семь утра вставать отказался. У него, говорит, режим: вовремя ест, вовремя спит. И еще, дескать, никому не дозволено трудовое законодательство нарушать. Я, говорит, грамотный, журнал «Человек и закон» читаю. Там, мол, всяко и разно пишут, все разъясняют, разжевывают. И дураку бывает понятно. Да, сегодня у Кизякова воскресный день, и день этот отдыху отдан. Ну, Чипуров его тут отчитал и перевел работать на эстакаду. Пошел Кизяков, ворочает бревна, как спички, мускулы точит, да и весь день на свежем воздухе. Дал выработку — получил триста рублей за месяц. Говорит:

— Могу здесь остаться: материально, выгадываю. Отбухал смену — и будь здоров!

Может, и прав Кизяков, рассуждал потом Филипп Ефимович. Это они, дураки, в свое время работу ворочали, как кони, ни дня, ни ночи не знали, оттого теперь кости болят, суставы хрустят. А Кизяков и такие, как он, надолго себя рассчитать хотят, чтобы на пенсию выйти в силе и здравии. Нет, возражал Чипуров, нельзя с прохладцей и ленью жить, и уж если работать, то упираться как следует. Страна от каждого высокого напряжения требует, время нелегкое, сложное — от всех вместе большая отдача нужна. Дремать некогда, коли выжить хотим…

Кизяков между тем не скрывал, что он метит на место директора леспромхоза. Был случай, когда Чипуров предложил ему остаться за главного инженера Пономарина. Кизяков сказал, что он дома с женой посоветуется. Наутро ответ принес:

— Супруга ваше предложение не одобрила.

— Почему?

— Несолидно, мол, тебе за главного инженера оставаться. Вот если бы за директора…

И так вызывающе смотрели глаза Кизякова, что Филипп Ефимович хватил ртом воздух и махнул рукой: дескать, уходи, не могу тебя видеть и говорить не хочу, муторно.

Откуда у иных молодых такие черты берутся? Года четыре тому назад в Заовражный участкового милиционера прислали работать, безусого парня. С месяц он пробыл на должности, является в кабинет к директору леспромхоза, спрашивает:

— Когда мне машину дров привезут?

— А вы дрова выписали?

— Это зачем еще? Бесплатно везите. Я для чего в милицию-то пошел работать?

Чипуров выставил его за порог, позвонил в райотдел. Убрали малого, прислали другого — нормального, скромного человека, годами постарше. Этот себе ничего не тянул — и в помыслах не было. И работает до сих пор без упрека.

Часто, когда душу охватит досада при виде какой-нибудь подлости и разбередит самый чувствительный нерв совести, встают в памяти Чипурова «ловкие люди», с которыми сталкивала его жизнь. Кизяков вызывал раздражение, не более. А были иные с лисьей хитростью и волчьей хваткой. Было время в обществе, что обстановка таким способствовала в их темных делишках. И борьбу с ними вроде не прекращали, вели борьбу, но и попустительствовали тоже, вольно или невольно давали возможность черпать «нежатое пшено».

Жил тут не так давно некий Шамура, работал механиком в леспромхозе и, как механик, толковый был. В автомобилях и тракторах все понимал до тонкостей, ну и, конечно, своею способностью пользовался: без бутылки водки или червонца ни гайку не привернет, ни зажигания не установит. Кто к нему обратится — пожалуйста, только ставь «магарыч» или гони монету. Жадность оправдывал тем, что он человек — не курица. Это курица, мол, от себя гребет. Человеку-де надо в обе руки хватать и за пазуху прятать. Так Шамура и действовал, не стыдясь, не совестясь. Но дар его загребательский особенно обнаружился при таких обстоятельствах.

Купил начальник парамоновской милиции «Ладу», а подступиться к ней робеет, ибо не очень-то разбирался в автомобилях. И попросил он назвать человека, который бы научил его тонкостям этого дела. Сказали, что лучше Шамуры механика нет. Их познакомили, и они, что называется, задружили. Огород посадили вместе, в бане парятся: у Шамуры хорошая баня была в Заовражном. Дальше — больше, и вот уж механик, не будь дурак, сообразил, что при таких отношениях можно иметь крупную выгоду. Спина у начальника райотдела милиции широкая, рука мощная, если и попадется на чем, то оградит. Начал Шамура вовсю «промышлять». Масло, бензин тащит бочками, троса, запасные части, которые леспромхозу так были нужны, поволок без счета. Прячет все это, наряды фиктивные составляет — списывает. Много нахапал Шамура ворованного, возил на покос и зарывал там возле избушки в землю, как собака кости. А когда нужда брала производство за горло, когда без тросов и дефицитных деталей просто было не обойтись, он продавал их леспромхозу за наличные деньги.

Чипуров про тайник на шамуровском покосе узнал, посадил в машину народный контроль и поехал выгребать краденое. Опасался, что на луга прямиком не попасть, но сомнения исчезли, когда стали переезжать ложки и низины: все хлябистые места Шамура умостил толстыми плахами, тоже, конечно, ворованными с леспромхозовского склада готовой продукции. Чего только не натаскал, не напрятал в лугах механик! Троса толстые и тонкие — в бухтах, в масле, новенькие. Несколько бочек с горючим и смазкой. И даже домкрат подъемностью десять тонн.

— Еще бы немного помешкать, так Шамура начал бы тракторы и автомобили разбирать по частям и на покос себе перетаскивать! — негодовал Филипп Ефимович. — Все описать, опись отпечатать в нескольких экземплярах и одну копию представить прокурору, вторую — в милицию, третью — в райком партии. В милиции пусть полюбуется начальник, каким «дружком» по нужде обзавелся! Поди, и не думает, что мошенник прикрылся в тени его крупной фигуры.

Шамура был уличен, осужден условно и вскоре убрался из Заовражного.

Еще один был ловчила в Заовражинском леспромхозе — Гаськов, который занимал место инженера пожарного надзора. Сидел в своем кабинетике, в закутке, точно пришпиленный к стулу, и приказы строчил. А в его обязанности входили такие дела, как отвод лесосырьевой базы, ее нелегкие поиски по отдаленным местам. Но Гаськов зимой боялся морозов, а летом — комаров и мошки. Зайдет к нему Чипуров, видит: инженер пожнадзора, он же и сырьевик, книгу читает: детективами в основном увлекался.

— Вы задумывались, Гаськов, почему ваши приказы не выполняются? — спрашивал директор.

— Меня не слушаются, — улыбался беспомощно и наивно Гаськов.

— У вас даже пожарного инвентаря в полном комплекте нет! Я отдаю приказ о снятии с должности. Перейдете работать на нижний склад.

Гаськов раза два сходил на разделку древесины и больше не появлялся. Чипуров снял его с очереди на легковую машину. И полетели письма-кляузы во все инстанции — от области до Москвы.

Разбирали Гаськова на сельском сходе. Многие выступали — не отмалчивались. Пришлось Гаськову попятиться и тоже, как и Шамуре, убраться из Заовражного. Через короткое время вынырнул он опять в пожарной охране, но уже нефтепровода. Нашлись сердобольцы — пригрели лодыря и сквалыгу. Будет и там пень колотить — день проводить.

А недавно прокатилась по Парамоновке вовсе дикая новость: инструктор промышленного отдела райкома партии Лунц взламывал гаражи, крал запчасти, колеса, аккумуляторы — вообще все, что приглянется. Одиннадцать гаражей таким образом «обошел» и на двенадцатом попался. Уже арестованного, спросили его:

— Как вы могли?

— Считал, что я вне подозрения.

— И это вас успокаивало?

— Еще как!

— Теперь сожалеете?

— Об одном сожалею, что к своему лучшему другу в гараж залез. Мы с ним по-соседски все-таки душа в душу жили…

Чипуров, узнав об этом, от негодования встряхивался. Лунц курировал Заовражинский леспромхоз. Бывало, на собрании такую словесную пыль разведет, что просто чихать охота. А слушали же — не возражали, прощали!

— Я не прощал, — с подавленным смехом возразил Николай Савельевич. — Как парторг, я с ним наедине схватывался. Лунц на меня даже секретарям райкома жаловался. Этого пустозвона и так бы убрали, но он себя сам «отстранил». Редкий тип! Таких на партийной работе мне в Сибири встречать еще не приходилось…

Чипуров размышлял о суеруких людишках все время, пока ехал из Парамоновки в Заовражный после очередной беседы с Краюхиным. Говорили они с первым секретарем райкома на этот раз о строжайшей дисциплине, об ответственности и долге руководителя, о дополнительной помощи Заовражному по тем лесоразработкам, что предстоит начинать на нефтегазоносных площадях.

— Какие шаги думаешь предпринять уже этой зимой? — интересовался Краюхин.

— Нам выделили балки для вахтовиков. Их нужно получить в городе и переправить непосредственно на буровые «кусты». Хочу поручить Румянцеву. Габариты балков большие, автоинспекция обязательно будет придираться, а Румянцев — дипломат. Растолкует любому всю важность задачи…

Подъезжал Чипуров к Заовражиому в сумерках. Огни рабочего поселка расплывчато, тускло светились в морозном тумане.

Недалеко укатились те годы, когда Николай Филиппович Мержин редкую ночь не просыпался в тревоге, шел тихонько на кухню, включал свет и погружался в расчеты. Касались они исключительно нефти. Нефть была госпожа: перед ней приходилось снимать шляпу и низко кланяться.

Но не всякий поклон и не вдруг приносит желаемое. Нефтяников часто в такие воронки закручивает, что сразу и не разберешь, где сон, где явь. Хватало всякой надсады Мержину, когда он ходил в генеральных директорах. Тревожно спалось ему и тревожно работалось: все бегом да внатяжку. Ублажать себя негой некогда было.

На новом месте Николай Филиппович гужи не ослабил, прежней напористости не потерял. Конечно, тут масштаб был помельче. Филиал института готовил проекты. В проектах Мержин умел разбираться, с подчиненных спрашивал умно, требовательно. Начальник, что был до него, занимался попустительством. Иные проектировщики чрезмерно увлекались охотой, рыбалкой, были не прочь в трудовые часы в лес по грибы податься или, придумав «устаток», пойти в ресторан посидеть. В короткое время Мержин все это прикрыл. Кое-кто губы дул и косо смотрел на него. Кое с кем пришлось просто расстаться.

Проектный отдел научно-исследовательского института нефти, как говорится, функционировал четко. Министерство Мержина отмечало, и можно бы жить да радоваться: бродить в часы отдыха вокруг дачи в сосновом бору, играть с внуками да романы почитывать. Но за последние шесть лет он так и не примирился с мыслью, что уже нет для него дела более крупного. Нефтяные промыслы влекли по-прежнему нестерпимо. Он ждал и надеялся, что вспомнят и позовут. Неразумно же, черт побери, держать его знания и опыт под спудом! Что накопил за жизнь, что взял от общества, то и верни с лихвой. А прицел уже давно был у Николая Филипповича, куда лучше всего он мог бы направить стопы.

Чем не заманчива сторона кудринская! Давно ему виделось там поприще большое, пусть меньше, чем Нефтеград и в целом земли Алешинского района, но все же широкое, перспективное. Не сегодня-завтра в Кудрине будет нефтегазодобывающее управление. Пора, пора! Время давно подстегивает ускорить разработку тамошних месторождений, используя новую технику и технологию. Кое-что и успелось, например применение блочного строительства при сооружении промысловых объектов. Геологи постарались прирастить запасы в тех местах, где добывается нефть. Перспективы хорошие, а размаха пока не видно. Если как следует поднапрячься, то продуктивные площади можно быстро ввести в дело. Но с обустройством скважин положение бедственное. И соцкультбыт запущен. Худо с системой сбора, подготовки транспорта нефти и газа. Газ используется едва ли наполовину. Столько богатства теряем…

Мержин любил рассуждать на все эти темы, выстраивать факты так, что сомнений в выводах не оставалось. Он высчитал, что объединение должно увеличить проходку пород до полутора миллионов метров за пятилетку. Об этом он не раз говорил в области и министерстве. Викентий Кузьмич Латунин считал его доводы обоснованными. Такая задача непременно потянет за собой реконструкцию системы трубопроводов, других промысловых объектов. Потребуются дополнительная дорожно-строительная техника и оборудование. Без помощи геофизического треста тоже не обойтись никак. А тресту нужны лимиты проектно-изыскательских работ и капитальных вложений, чтобы построить дополнительные объекты Сибирской геофизической экспедиции. Сейсморазведка в нефтяных делах пионерствует, без ее данных буровики и шагу шагнуть не могут. Совершенно необходимо, рассуждал Мержин, создать новые буровые бригады. На бурении, как на большом гвозде, висит благополучие нефтяных разработок, а порядка в этом не было прежде, нет и теперь. Помнит Николай Филиппович, какой анализ давал он тогда буровому хозяйству. Слабое место — поэтапная концентрация транспортных средств на узловых участках работ, будь то переброска буровой бригады, перетаскивание бурового станка или что-то иное. Повелось так, что техника и плавсредства выделяются специальному строительному управлению, вышкомонтажной конторе и предприятиям бурения по обособленным заявкам. Всем понемногу, как сестрам по серьгам. Техника эта шла нередко даже вразбивку, например один кран с трайлером, а к нему — ничего больше. Вот кран и стоял без дела. Техника должна собираться в один кулак, тогда бы и план бурения, и строительство скважин шли нормально. Надо не только бурить, но и обеспечивать бурение! Редкий руководитель буровых работ хорошо знает обстановку в целом. «Чистого» бурения быть не может. Только взаимодействие всех принесет желаемый результат.

Мержин подсчитывал, и выходило, что если ликвидировать все «окна», то сократятся потери многих и многих суток. Можно получить до пяти станкомесяцев на бригаду дополнительно.

«Окна» — потеря драгоценного времени. На ход буровых работ влияет недостаточное количество вагонов-домиков, вагонов-столовых и другого инвентаря. Имея их по два комплекта, можно было бы заблаговременно заезжать на очередной «куст», экономя при этом время. И еще резерв: буровики, вышкомонтажники и строители должны научиться сдавать скважины на передвижку и демонтаж станков в бурение и «кустов» в монтаж бурового оборудования с первого предъявления. Это стало бы честью каждого коллектива…

Бывая в те годы в Кудрине, Мержин видел, как отстает там строительство жилья. И в эти последние годы оно не так уж продвинулось. И тогда, и теперь застопорилось решение с перебазировкой в Кудрино управления разведочного бурения. Разве можно добиться лада в таком сложном деле, как разбуривание скважин, если половина служб и контора находятся в одном месте, а половина — в другом? Семьи специалистов живут в областном городе, сами специалисты — в Кудрине. Как наступает пятница, так начинается торопливое упаковывание чемоданов и сумок, утром люди бегут пораньше на вертолетную площадку, на аэродром, чтобы смотать поскорее удочки и сделать возможное и невозможное, чтобы задержаться в областном центре подольше, якобы для решения дел, когда их решать надо вовсе не на асфальте, а в болотах, среди тайги! Кажется, один начальник разведочного бурения — Саблин — перетянул семью в Кудрино, но Саблина вскоре выбрали председателем Кудринского поселкового Совета. Работа, конечно, важная, всеобъемлющая. На место Саблина назначили малоопытного человека, вялого, который при своем невысоком росте готов был вставать на котурны, лишь бы его признавали и слушались. Он даже мат пробовал пускать «в дело», но буровики его поднимали на смех и, в свою очередь, отправляли туда, где Макар телят не пас… Видел все это Мержин, знал, но напрямую эта контора его не касалась. Не касалась, а душа все равно болела, ныла, как ноет больной зуб.

Задумывался Николай Филиппович и насчет своего проектного отдела. Жизнь требовала, чтобы на земле нарымской создался свой самостоятельный научно-исследовательский институт нефти — проектный институт. Проблем много, со временем они не убавятся, а возрастут. Если научно-исследовательский по нефти откроют, то его, Мержина, могут назначить директором. Хорошо ли, плохо для него это будет — сказать трудно. С одной стороны — престижно и портфель солидный. Два-три раза побываешь в столице по вызову министерства на защиту проектов, для всяких согласований, увязываний. На склоне лет, перед пенсией, лучше гавани и желать не надо. Но в том загвоздка была, что Николай Филиппович на отдых не торопился и этого самого «склона лет» не чувствовал. Натура его просила не ровной, размеренной жизни, не тихой пристани, а именно той многократно изведанной, остро знакомой тряски, какую испытывал он с первого дня появления в Сибири, на северных нефтяных широтах. Беспокойства хотелось ему, настоящей встревоженности, большого дела, которое одно и дает право считать себя личностью.

Однажды в морозный январский день заехал к нему к концу работы на окраину города Дубов. Председатель профсоюза нефтяников и газовиков частенько переговаривался с бывшим своим начальником по телефону. А вот в последнее время встречаться с глазу на глаз редко им приходилось. По росту они были под стать друг другу, и в отдельных чертах характера схожесть просматривалась. К шутке, к юмору склонность была у обоих.

— Как сегодня спалось, Николай Филиппович? — надтреснутым баском поинтересовался Дубов.

— Слава всевышнему, ничего себе спал, Юрий Васильевич! Во сне, как иная собака, не взлаивал. — У Мержина верхние веки приподнялись, сложились шалашиком, глаза повлажнели от скрытого смеха, складки в углах рта вздрагивали в полуулыбке. День был не очень тяжелый, усталость к концу работы не сковывала.

— Потому крепко спишь, что по субботам на лыжах ходишь, на морозы не смотришь.

— Равняюсь, как и весь областной актив, на Викентия Кузьмича. Будто ты лыжи не любишь!

— Хожу с удовольствием. Но у тебя, однако, с Викентием Кузьмином лыжня пересекается?

— Бывает — встречаемся. То перекинемся фразой, то потолкуем о деле. И на лыжах прогуливаясь, он работы не забывает. Поражает его энергия!

— Рассказал бы когда-нибудь.

— Как случай представится… Нынче холод опять, и на лыжне лучше двигаться, чем стоять. Так жрет, что по лесу треск — деревья лопаются. Не будь потребности в лыжах — не выходил бы. А коли вышел — двигай мослами, нагоняй пар! — Говоря, Мержин собирал со стола бумаги в стопку, а собрав, в стол положил. Волосы рассыпались, он их подбирал пятерней. — Что у вас в профсоюзе новенького, Юрий Васильевич?

— Из Нефтепрома важный приказ пришел.

— Не по Кудрину ли?

— По нему. Ждали давно и долго, наконец дождались. Создается новое нефтегазодобывающее управление. В Парамоновке открывается в этом году пять новых предприятий. На раскачку времени нет. Краюхин рад, но схватился за голову: где размещать? Разведочное бурение выпроваживается из областного и будет перебазировано на промыслы. Выделяют нам много техники. Министр расщедрился и отдает в строящийся Сосновый сборный городок на двенадцать тысяч человек.

— Такие городки мы за рубежом покупаем, — сказал Мержин. — Стоят они немалых денег… Министр-то у нас сменился. Видать, хорошо потолковали они с Викентием Кузьмичом!

— Да, крепко по всем позициям. А те месторождения, что находятся на территории соседних областей и не имеют большого самостоятельного значения, разрабатывать станет наше объединение.

— Правильно. Они к нам ближе всего, и надо отдать их в одни руки. — Мержин был приятно возбужден. — Я об этом еще когда говорил…

— В том приказе министра есть пункт и о твоем отделе. — Дубов смотрел на Мержина выжидательно: — Догадываешься, о чем речь?

— Ликвидируют? Преобразуют?

— Будет свой нефтяной проектный НИИ. Доволен?

— Еще бы не быть довольным, если все мои прежние предложения плоть обретают! — Николай Филиппович поднялся, сел снова. — Институт подобного профиля нам очень нужен. До основных залежей углеводородов мы еще не докопались в нашем Нарыме. Работы и внукам хватит. Нефтехимический комбинат расширяется, и детище это прожорливое — успевай подавать сырье. — Мержин вышел из-за стола и, высокий, прогонистый, стал спиной к окну. — Ну, обрадовал ты меня, Юрий Васильевич!

Дубов откинул голову, рассмеялся.

— Смотрю на тебя: ты на ремне одни и те же дырки используешь! А я вот тонким станом не похвалюсь. Полнеть что-то начал.

— Чревоугодничаешь, Юрий Васильевич! — подмигнул Мержин.

— Не скажу, чтобы очень уж, — возразил Дубов, — Ем, что жена даст. Тортами, печеностями не балуюсь. Но, конечно, и впроголодь не живу.

— По сытому брюху — хоть обухом! — Лицо Мержина, у глаз посеченное морщинами, так и светилось от добродушного смеха. — Дело к ужину, и разговор о пище возник естественно. Предлагаю чаю попить с овсяным печеньем.

— Здесь?

— У меня дома.

— Можно. — Дубов тоже поднялся и тоже загородил спиною окно. — Я ведь не все досказал. Тебя будут просить возглавить новое управление в Кудрине.

Мержин опустил голову, задумался и какое-то время молчал. Потом с ухмылкой, не скрывая, однако, и удовольствия, проговорил:

— Старого ишака да под новое седло? Не споткнуться бы!

— Стыдись о старости заикаться, Николай Филиппович! Я от своего отца слышал, что раньше стариками тех начинали считать, кого с тягла спускали. А спускали с тягла только в шестьдесят лет. До этого рубежа тебе еще годов шесть шагать.

— Высчитал! — хмыкнул Мержин и покачал головой. — Когда ты был в Нефтеграде секретарем парткома, то, помню, всех активистов поздравлял с днем рождения. Заботливый был, хочу я сказать.

— Не хвали. Что было, то было. Лучше обрадуй: твой «УАЗ» на ходу? Прекрасно! Давай махнем с тобой на днях в Кудрино? Ехать нам туда так и так придется. На «Волге» в такие морозы соваться опасно. А на «УАЗе» семьсот километров мы одолеем за день. Там нас Краюхин будет ждать. Где на машине, где на вертолете, но обязательно побываем на всех объектах, на буровых.

— С удовольствием! — Мержин надел дубленку пестро-рыжего цвета: сам «протравливал» марганцовкой белый полушубок. — Спасибо за добрые вести — душа распахнулась! Пойдем, пойдем ко мне, поужинаем! Я что-то проголодался. А, как сказал один неглупый француз, «где царствует голод, там сила в опале». Придется нам с ним согласиться, тем более, что это утверждал Рабле…

Поездка в Кудрино вышла у Мержина с Дубовым раньше, чем они вместе предполагали: поторопили из обкома партии. Собрались быстро и покатили раным-рано. В январские дни рассвет, известно, приходит с большим опозданием, а тут еще эти студеные, все облагающие туманы. Стужа давила с гнетущей тяжестью, какую нельзя было ни оттолкнуть руками, ни стряхнуть с плеч. Густой воздух сковывал движения, в легкие его приходилось захватывать через силу и только вполвздоха. Зато обратно сырая белая масса пара выталкивалась с облегченной радостью, чтобы вновь легким стиснуться, сжаться и постепенно вобрать через ноздри и полуоткрытые губы очередную порцию холода.

В то утро, когда они выехали, термометр показывал минус сорок девять. К солнцевосходу можно было ожидать прибавки мороза еще на несколько градусов.

— Странное совпадение в моей трудовой биографии, — говорил Мержин. — Когда я прибыл с Кубани в Ханты-Мансийский национальный округ, то в Березове вот так же зима лютовала. Тогда я принял сибирское крещение. И вот снова, когда в Кудрине надо затевать настоящее дело на нефтепромыслах, морозы опять мне проверку учиняют.

— Ну, Николай Филиппович, — сказал Дубов, — если ты и тогда не испугался белого старика с кудлатой бородой, то теперь уж точно не сбежишь на Кубань. Теперь тебя черта с два испугаешь!

— Правда, правда!

— …Смотри, два района уже проехали, а солнце так и не проклюнулось.

Часа через два начнутся Инкинские болота. Там не дорога пойдет — стиральная доска.

— Близко к трассе нефтепровода идем, — заметил Мержин. — Никогда не забыть, как трудно мы его все строили. Напряжение держалось будто на прифронтовой полосе.

— Сейчас это уже история, — Дубов зажег сигарету, но, подержав ее в пальцах, смял и бросил, приоткрыв дверь. — Улеглась земля над траншеей, травой поросла, кустарничком…

По болотам езда пошла действительно мучительная. На сорок километров пролегли Инкинские термальные болота. Вроде и невеликое расстояние, но времени на преодоление болот уходило много. От бесчисленных толчков головы мотались на шеях, как маковки под порывами ветра, шапки валились под ноги. Сняли их, положили рядом: поправлять, поднимать надоело. Трясло, как на вибростенде. Дубов вдруг рассмеялся и пустился в такие рассуждения:

— Есть обороты в минуту. Есть километры в час. И так далее. А вот то, что происходит сейчас с нашими ягодицами, я бы определил как «жус» — ж… — удар в секунду!

— Да, поддает аккуратно, — проговорил Мержин со смехом. — Дороги строим, а выстроить никак в этих огромных пространствах не можем. Какая проблема для нашего края! Сколько мостов, переходов, — представить трудно. Гравий, бетонные плиты — все сюда тащим… Америка на Аляске со своим нефтепроводом напрочь запурхалась: воровство, неразбериха. А мы в худших условиях берем нефть из болотного края, магистрали прокладываем в кратчайшие сроки. И нужно еще оборотов прибавить, нужно…

Инкинские болота кончились, но до Парамоновки было еще далеко. Перед Инкином, обским поселком, попали им два охотника на широких лыжах. Шли они в стороне по чистому ровному полю.

— И мороз нипочем, — показал на них Дубов.

Мержин молча кивнул, а погодя, сказал:

— Вдруг вспомнил несколько своих встреч с Викентием Кузьмичом на лыжне. Помнишь, ты спрашивал у меня на днях, как встречаетесь да о чем говорите? Могу кое-что поведать, дорога впереди еще длинная…

Мержин долго не начинал своего рассказа: или что-то мешало ему, или спешить не хотел. Дубов его не подталкивал.

— Издалека зайду, от начала, — заговорил наконец Мержин неторопливо. — Лыжи Викентий Кузьмич любил до страсти и ходил на них раз в неделю в субботние или воскресные дни. Ни мороз, ни плохая погода помехой не были…

Обычно часам к одиннадцати утра на дачу к Латунину подъезжал его помощник Степан Степанович, и они тут же отправлялись на лыжню в ближний лес. Крутобережье Томи здесь завораживало. Заречные дачи просматривались отсюда на многие километры, внизу, в излуке, лежал поселок со старой церковью. Тут было красиво во всякое время года: до замирания сердца смотри — не насмотришься. Место носило название Синий Утес. Увидев отсюда однажды поселок с полуразрушенной церковью, Викентий Кузьмич высказал мысль о реставрации памятника и о создании там в будущем исторического музея под открытым небом.

В свою первую зиму в Нарыме Латунин расхваливал лыжи как спорт, с ним соглашались и члены бюро, и все остальные, кто рядом стоял. А на прогулках из этих товарищей он никого не встречал. Но как-то попал ему на лыжне председатель горисполкома Камбус, крупный мужчина, даже верзилистый, с медно-красным лицом от мороза, с куржачком на висках. Оказалось, мэр города имел к лыжам пристрастие давнее, ибо выжигал, как он выразился, ходьбой и бегом на лыжах «излишек энергии».

— А чем «выжигают» другие областные и городские руководители? — с нажимом спросил Викентий Кузьмич. — Прошу ввести меня в круг их досужих интересов.

Камбус громогласно расхохотался, провел варежкой по осанистому подбородку и покраснел еще гуще. По выражению лица его было нетрудно прочесть, что он очень собой доволен.

— Остальные, Викентий Кузьмич, на дачах сидят или дома. — Камбус что-то не договаривал.

— Чем занимаются? Хочу знать!

— В преферанс режутся, — неохотно сказал Камбус, потому что и сам иногда чересчур увлекался картами.

— Безобразие! Режутся? — Губы Латунина сжались. — Насколько я знаю, эта игра бесконечная! Поди, курят всю ночь да еще оглушают себя горячительными напитками!

— Не без того, Викентий Кузьмич! — продолжал похохатывать мэр.

— А чего вы смеетесь, товарищ Камбус? — построгал окончательно секретарь обкома.

— Я? Да нет… — мэр стал отводить взгляд: — Смеяться нечему.

— Вот что, товарищ председатель горисполкома, — заговорил смягченно Латунин. — Будем поднимать всех на лыжные вылазки. Начнем с аппарата обкома и дойдем до каждого коллектива. Сибирская зима нам дарит такую возможность черпать здоровье, а члены актива добровольно себя заточают в какие-то там… прокуренные салоны, квартиры, дачи! Свежий воздух и движение во имя здоровья нужны всем. Продумайте свой план и приносите в областной комитет партии. Будем решать вопрос на бюро.

— Хорошо, — подтянулся Камбус. — Я понял вас…

Латунин посмотрел на заграничные, разрисованные лыжи мэра.

— Импорт не нужен. Видите, я пользуюсь местными. Простые, удобные, отлично скользят, только следует подбирать подходящую смазку. Закажем таких побольше и на них поставим тысячи горожан…

В тот день дольше обычного гуляли они в сосняках и березниках, вдоль извилистой речки и по широким полям. Как, в самом деле, было приятно побыть с природой наедине! Викентий Кузьмич при возможности не упускал ни одного выходного, чтобы не прогуляться на лыжах.

Едва ли месяц прошел после той встречи Латунина с мэром города, а камень сдвинулся с места: окрестности запестрели синими, красными, голубыми костюмами лыжников. Выходить стали семьями. Руководители всех степеней и рангов обзавелись необходимым спортивным инвентарем и демонстрировали ежесубботне, ежевоскресно пылкую страсть к лыжам. Ходили слухи, будто Викентий Кузьмич справлялся о каждом члене актива, был ли тот или иной на лыжной дорожке минувшей неделей. По той ли, другой причине многие просто старались попасть на глаза Латунину. Кое-кого он сам находил и приглашал на досуге потолковать о делах. Окружающих удивляла его энергичность, казалось, что он и не устает никогда.

— Я слышал от Милкина, — продолжал Мержин, — как изматывал их наш химкомбинат на всех этапах строительства. Иной раз прямо оттуда, со стройки, уезжали они за город, наскоро пили чай, вставали на лыжи, не прекращая и тут обсуждать причины срывов, неувязок и находили пути, как все это преодолеть.

— Химкомбинат проектировали тридцать два института, — заметил Дубов. — И пойди тогда их работа своим чередом — было бы слишком долго.

— Латунин, конечно, старался ломать привычные рамки, заскорузлость, — Мержин прикашливал, когда где-нибудь на ухабах машину встряхивало. — Проектировщиков собирали в обкоме, побуждали к действиям. Бывало, звоню в приемную первого, край, как нужно переговорить с Викентием Кузьмичом, а мне отвечают, что просил не соединять ни с кем: занят химкомбинатом…

Между проектными институтами по предложению бюро обкома было заключено содружество, начали они между собой соревноваться, и каждый старался не отстать.

А в предпусковом периоде концентрация сил и средств дьявольски затянулась. Не хватало сложных монтажных заготовок, людей, пошли колебания, сомнения, что стройку не осилить к сроку и первую продукцию не получить. А слухи такого рода — яд, он отравляет, размагничивает, расхолаживает. Почему так случилось? Трест «Проммеханомонтаж» занялся заготовками лишь в тот момент, когда фронт для монтажа был широко открыт. Потребовалась удвоенная мощность треста — ее удвоили с помощью обкома партии. Но нездоровое настроение у монтажников по-прежнему сохранялось и давило на нервы тех, кто ходил в оптимистах. А стройка-то вон какая огромная — на всю страну видна, мало того, на Европу, ибо в сооружении и пуске комбината участвовали заинтересованно многие страны Запада. На стройплощадках комбината работали немцы из ФРГ, шведы, французы, итальянцы и англичане. Видя заминку, да нешутейную, один итальянский специалист изрек: «Если русские пустят первую очередь к сроку и получат полипропилен, то я сбрею бороду и пешком пойду в Рим».

— Что будем делать? — не без волнения спрашивал Викентий Кузьмич у Милкина. Он явно ждал инициативы, не забегал вперед. — Сроки поджимают, кажется, не успеваем. За срыв плана кое-кого следовало бы взгреть.

— Нельзя, Викентий Кузьмич, — возражал заведующий строительным отделом обкома. — Напряжение огромное, люди устали, раздражены. Лучше с ними поговорить откровенно, подбодрить.

— Согласен, — кивнул Латунин. — Едем на место…

Он все обошел и увидел своими глазами. В бытовках — грязно, в столовой — не чище. Попробовал блюда — безвкусные. Рабочие пожаловались, что на объект им приходится добираться от места жилья на чем придется, а то и пешком. Тут же решили вопрос об автобусах и питании. Лучшим рабочим выделили квартиры, привезли для продажи необходимые товары. Словом, обогрели и обласкали людей. Монтажники, объехавшие всю страну, заговорили, что ничего похожего нигде не видели.

— Крепко влетело тогда по партийной линии некоторым, — подключался время от времени к рассказу Мержина Дубов. — Я тогда в орготделе обкома работал. Сняли со строгим выговором заместителя начальника «Химстроя» по быту. И правильно…

Обстановку Латунин всегда оценивал быстро, выхватывал цепко главное и не отпускал его до тех пор, пока «болевая точка» не исчезала. «Мусолить» проблему он не любил. Опять же Латунин ее хорошо изучал и сразу адресовал, в плане решения, конкретному лицу, с которого после спрашивал беспощадно.

После той поездки на химкомбинат была вскоре следующая, и Викентий Кузьмич выступил там с речью. Суть его выступления сводилась к тому, что в тресте «Проммеханомонтаж» нет дисциплины среди самого руководства. Говорились им слова горькие. Как можно наладить дисциплину в тресте и главке, когда начальники сонны, инертны, взяли на себя роль «прорицателей», говоря о нереальности срока пуска.

«Проммеханомонтаж» получил ощутимую поддержку со стороны своего министерства — триста монтажников были сюда направлены. Область послала сто комсомольцев. Некоторые объекты переданы под монтаж московским и уральским организациям. А производительность труда низкая, установленные задания не выполняются. Либерализм, мягкотелость недопустимы.

— На химкомбинате Викентий Кузьмич действовал круто, но крутость его была гибкой: напирал на совесть коммуниста, на его партийный, служебный долг. — Мержин задумывался и продолжал: — И так было, впрочем, везде, где он появлялся. Милкин записи делал, как менялась картина на стройке после визитов Латунина. Люди встряхивались, начинали смотреть на себя со стороны, одолевать инерцию. Обиды на правду не было, потому что все говорилось конкретно, да и обаяние личности Викентия Кузьмича играло роль. По себе знаю, что губы дуть на его справедливые резкости было бы просто мальчишеством…

Да, «Проммеханомонтаж» получил урок. Латунин тогда говорил:

— Невыполнение плановых заданий есть нарушение закона, которое наносит вред всему обществу. И тот, кто допускает это, должен нести полную ответственность перед партией, перед страной… Причины вашей расхлябанности видны и ясны. Посмотрите, как живут монтажники! Пища невкусная, узок ассортимент блюд, нет торговли прохладительными напитками на рабочем месте. В общежитиях перебои с водой, электроэнергией, редко меняют полотенца, бездействуют общественные советы. Это о вас написано в газете: «Смотришь снаружи: стоят образцовые белокирпичные дома, в которые вложены сотни тысяч рублей, большой человеческий труд. А зайдешь внутрь: на всем следы неустройства, какой-то временности, отсутствие культуры быта. Как будто дома без хозяина». Сейчас, как никогда, нужны организованность и крепкая дисциплина. Отпуска руководителей, начиная от бригадира, мастера и кончая руководством строительных организаций и химкомбината, нужно перенести на конец года — после ввода пускового комплекса в эксплуатацию. Это касается всех партийных и комсомольских работников. Планерки, заседания штабов следует перенести на субботу и субботние дни сделать рабочими.

Работа на химкомбинате теперь шла день и ночь А вот иностранные специалисты по-прежнему ставили под сомнение и сроки, и многое остальное. Надо было замкнуть технологию, но без согласия фирмы этого делать нельзя: все оборудование их. Вообще иностранные инженеры поначалу в три смены работать отказались. Им сказали: «Хорошо, обойдемся без вас». Они ответили, посовещавшись, что подумают. И согласились. Их тоже заинтересовали материально, и после им даже понравилось. Все удивлялись, откуда у русских столько энергии.

Вообще иностранцам было чему удивляться. Вот нужно было просветить сварные стыки, а их — неисчислимое количество. Гаммадефектоскопы привезли на стройку химкомбината с разных концов страны. За проверку швов взялся здешний институт интроскопии. Кандидатов наук на рабочее место возили на такси. Просветка велась только в ночные часы, потому что создавалась угроза здоровью людей из-за повышенного радиационного фона. На огромной высоте, в сильнейшие морозы ученые проверяли качество сварных стыков. Брака не обнаружили ни в одном. Именно эти результаты вместе с личными наблюдениями побудили английского инженера сказать такие слова:

«Вдали от взглядов Рейгана наша фирма строит в Сибири химкомбинат. Русские показали пример концентрации. Мы встретили здесь сварщиков, каких не встречали нигде в мире…»

— Ты помнишь, Юрий Васильевич, — увлеченно говорил Мержин, — как мы у себя когда-то котельную строили?

— Хорошо строили, но и трудно, — ответил Дубов. — Зато потом сооружение это порадовало Викентия Кузьмича. А он зря похвалы не раздавал…

— Сущая правда! Так вот пуск котельной на химкомбинате определял пуск полипропилена. Узлы, трубопроводы делались в Ангарске. Сложности состояли в том, что изнутри трубы покрывались специальным и сложным покрытием против агрессивной среды. Доставка необходимых изделий сильно задерживалась. Звонки и письма в Иркутск и Ангарск не приносили желаемого… Помню, гуляем мы с Милкиным на лыжах в окрестностях Басандайки и разговариваем про эту котельную, про антикоррозийные трубы. Вдруг видим: навстречу Викентий Кузьмич с помощником. Поздоровался с нами за руку, просто, как он умел, улыбнулся, а у самого в глазах думы залегли. А лицо свежее, покрасневшее от мороза. О настроении спросил, о самочувствии, а потом сразу к Милкину и строго: «Вам надо срочно ехать в Ангарск и решать дела по котельной на месте». Милкин мне под стать ростом, а тут подлинней еще больше — вытянулся и спрашивает: «Когда вылетать?» — «Сегодня вечерним рейсом». Милкин попрощался, развернул лыжи — и ходу. Я было тоже хотел разминуться, но он попросил остаться, поговорить… Говорили о нефти, потом о свежих овощах. Викентий Кузьмич сказал, что погодя едет на тепличный комбинат в Кузовлево. Запомнилась мне его страстность в слове и деле. Нельзя, говорит, ни в коем случае упускать сельскохозяйственные объекты, жилье, соцкультбыт и производственную базу. Так ведь и было. Ведь строительство химкомбината велось комплексно, в отличие от других крупных строек, если взять по стране. Создавались мощности для основного производства и стройбаза, а также жилье, сельскохозяйственные комплексы. И все это было единое целое. Запали мне в душу слова Латунина: «Если упустим хотя бы одно, мы нанесем ущерб главному — освоению основных мощностей…» Ты знаешь, Юрий Васильевич, как жизнь перепахивала всех, кто работал и продолжает работать с Латуниным. У меня на него были обиды, честное слово! Где-то был он неправ, в чем-то горяч, поспешен, но ведь и мы не всегда и не все до конца напрягались в наших общих делах! Ведь каждому из нас он внушает: «Я везде для тебя двери открою, но ты действуй, проявляй, черт побери, самостоятельность! И ничего не бойся, не пасуй: за тобой стоит Родина, Сибирь, а на Сибирь устремлены нынче все взоры». Вот что я чувствую, когда общаюсь с ним. Я хоть и ограждал себя точными расчетами, а ведь плохо выкладывался или, точнее сказать, не во всем в полную силу. Меня он от себя отстранил, но и вспомнил опять! Значит, надеется, верит. Значит, я делаю вывод, и он осознал, что где-то и в чем-то неправо судил меня. Когда-то я не смог прыгнуть выше головы, а теперь чувствую, что обязан это сделать! То, что ждал от меня Латунин тогда, я должен буду совершить сейчас.

Дубов с ним согласился и повел разговор дальше:

— Все, что было обещано на активах и пленумах, выполнено. Мясо птицы, свинину, овощи сами производим в достатке. В Кузовлеве — тридцать гектаров закрытого грунта! Самый крупный в Сибири тепличный комбинат. Тридцать пять миллионов ушло на него. Использовали вторичное тепло. Металлоконструкции сваривали в узлы, а затем уже шел монтаж. Стояли морозы, а теплицы вводились в дело, давали овощи. Я тоже знаю, как он лично следил за этим. Десятки раз побывал на теплицах. А как горожане трудились! Институты, заводы… Для себя делали. Девять тысяч тонн овощей в год!

— Вот и нам надо, Юрий Васильевич, все вопросы труда и быта в новом нефтяном районе рассматривать так же. Позаботишься о людях, и люди все отдадут.

— Тут не может быть никаких сомнений, — ответил Дубов.

Стемнело, и машина шла уже с включенными фарами. До Парамоновки оставалось ходу часа полтора. Мысли собеседников крутились вокруг нефти. Вспомнили о главном геологе Юджакове.

— Ты незнаком с ним, Юрий Васильевич? — поинтересовался Мержин.

— На совещаниях, активах виделись, — ответил Дубов. — Крепкий, здоровый, остроумный. Из тех, кто умеет себя защищать аргументами. Палеозойская нефть, как я понял давно, Юджакову колет пятки, а не щекочет…

Изучение палеозойского комплекса пород на территории области определялось тремя специальными целевыми программами. Из тридцати трех рекомендованных программами параметрических скважин пробурено двадцать, восемь глубиной более четырех километров. Скважины были пробурены в различных структурно-тектонических условиях и вскрыли соответственно породы различного вещественного состава, возраста (от венда до карбона) и степени метаморфизма. Так скважиной Урманская-6 вскрыты нормальные известняки верхнего девона — нижнего карбона, характеризующиеся нормальными коллекторскими свойствами. При вскрытии получены притоки пластовых вод. Западно-Останинской-443 вскрыт разрез среднего и верхнего девона, представленный плотными карбонатно-глинистыми породами. Аналогичный разрез получен нефтяниками на Тамбаевской-5. В обеих скважинах пластов-коллекторов не обнаружено.

Одновременно с параметрическим бурением палеозойские отложения вскрывались поисково-разведочными скважинами на всех площадях, расположенных в пределах перспективных земель и земель с неясными перспективами.

Наряду с глубоким бурением выполнялись и запланированные названными целевыми программами региональные геофизические работы с применением практически всех известных в отрасли сложных методических приемов, что решало вопросы картирования поверхности доюрского комплекса с конечной целью подготовки к глубокому бурению эрозионно-тектонических выступов доюрского фундамента, разработки методики картирования возможных внутрипалеозойских структур.

В результате реализации объемов бурения и геофизики, предусмотренных целевыми программами, на территории области открыто четырнадцать залежей нефти и газа, приуроченных к зоне контакта юрских и палеозойских отложений (из них только две — Чкаловская и Чебачья — за пределами Никольского осадочного бассейна). Кроме того, на двадцати одной площади отмечены нефтегазопроявления в этом же стратиграфическом диапазоне. Ниже этого комплекса за весь период целенаправленных работ нефтегазопроявления установлены только в Тамбаевской и Елле-Игайской скважинах.

Проведенные сейсмические работы показали, что лишь часть сейсмических отражающих границ хорошо согласуется с геологическими региональными поверхностями раздела…

— С академиком у Юджакова самые добрые, милые отношения, но они спорят, и Юджаков, как оппонент, крепко стоит на ногах, — проговаривал Мержин все, что хотелось ему рассказать по проблеме палеозойской нефти. — И вот однажды я оказался свидетелем большого разговора Юджакова с Викентием Кузьмичом. И было это опять на лыжне, во время прогулки…

К концу приближался март — солнце ярко блестело на насте, снег ослеплял искристостью, барабанили дятлы, и вовсю названивали синицы. Латунин, Степан Степанович, Мержин и Юджаков остановились под осинами, в синей, прозрачной тени, падающей от крон и стволов. Викентий Кузьмич был радостно возбужден и весел.

— И все-таки я бы хотел глубже понять вашу точку зрения на палеозой, — обратился он к главному геологу.

— Проблема палеозойской нефти, Викентий Кузьмич, с самого начала имела два практически самостоятельных направления: нефть зоны контакта мезозойских и палеозойских отложений и нефть глубоко погруженных структур палеозоя. Что касается глубинных горизонтов палеозоя, то сейчас, спустя столько лет, можно прямо сказать: на золотую жилу мы не напали.

— Пока не напали, я бы хотел уточнить, — сказал Латунин.

— Вот именно. Оптимистические прогнозы не подтвердились даже при наличии глубоких скважин. А денег затрачено миллионы и на бурение, и на полевую геофизику.

— А вы не могли, так сказать, ненароком «закопать» месторождения в палеозое? — Латунин с обычной своей проницательностью прощупывал взглядом крупное, смуглое лицо Юджакова. Тот прищуристо улыбнулся, верхняя губа его стала тоньше, а нижняя толще, отчего весь его облик стал еще симпатичнее.

— Это исключено, Викентий Кузьмич, — ответил искренне Юджаков. — Все разведочные скважины углублялись до палеозоя, вскрывая его на значительную глубину с высокой степенью изучения как в процессе бурения, так и испытания. Из сотен скважин керн брали через каждые сорок три метра. И такая высокая доля кернового бурения в палеозое сохраняется в основном по сей день. Высока и степень опробования: испытания приходятся на каждые девяносто метров разреза.

— Но ведь в первой половине семидесятых годов в палеозое были получены первые промышленные фонтаны, — напомнил Латунин. — Это позволило геологам, производственникам и большинству сибирских ученых прийти к заключению, что…

— Викентий Кузьмич, — вклинился в его речь Юджаков, — налицо, несомненно, сложности залежей: изменчивость коллектора по площади, по разрезу, по вещественному составу даже в пределах одной площади. Нет достаточно надежного прогноза и соответственно специальных методик разведки. Они пока не выработаны.

— Как я вас понял, вы не ставите крест на проблеме палеозойской нефти? — строго спросил Латунин.

— Отнюдь, Викентий Кузьмич! — возвысил голос главный геолог. — Наше объединение считает, что дальнейшее изучение палеозоя, его нефтегазоносности может осуществляться при расширении диапазона проблемы. Продолжение работ на глубинный палеозой в сравнительно крупных объемах можно только при высоких прогнозах ресурсов Нюрольского осадочного бассейна. Глубинные скважины я бы ограничил до минимума, в противном случае, а те, что останутся, нужно тщательно прорабатывать координационным советом — буквально по каждой параметрической скважине и каждому региональному сейсмическому профилю. А вот по зоне контакта юры и палеозоя работы должны продолжаться в больших объемах. Мне представляется, что предыдущие целевые программы не учитывали технологических возможностей сибирских нефтеразведочных организаций глубокого бурения. Как следствие, по ряду важнейших скважин не обеспечено необходимого качества вскрытия и крепления продуктивных пластов палеозоя, и сейчас практически невозможно подтвердить оперативно учтенные по промышленным категориям запасы нефти.

— Вы от Трофимука недавно вернулись? — спросил Латунин, внимательно выслушавший Юджакова.

— На минувшей неделе… Есть проект новой целевой программы. Там предусмотрена впервые технологическая тема, но круг важнейших задач уже на сегодня много больше. Технологические аспекты палеозойской нефти надо рассматривать на координационном совете отдельно…

— Спасибо за информацию, — проговорил Латунин. — Воистину твердый орешек эта палеозойская нефть! Но я верю, что мы расколем его…

Мержин и Дубов надели шапки: дорога пошла совсем гладкой, нетряской. Николай Филиппович посетовал, что у него от долгого разговора осел голос, что надо бы крепкого и горячего чаю.

Вдали показались наконец-то огни Парамоновки.

Золотой мечтой Николая Филипповича Мержина было поставить скважины на поток. Уж коли ему придется теперь вершить дела в Кудрине, то добиться этого следует непременно.

Кудринские нефтяные проблемы были Мержину хорошо известны. Кое-что он успел прокрутить в голове за последние дни, но многое еще предстояло осмыслить.

Мержин глядел на заснеженную равнину перед Парамоновкой, на коряги обочь дороги по ту и другую сторону, приваленные такими сугробами, что впору даже ему, долгомерному, увязнуть по пояс. Трещало окрест — это кора на деревьях лопалась, и сами стволы щипало морозом, но деревья не ощущали в своем леденящем сне боли. Как ни кляни стужу, сибирскую долгую зиму, а нефтяникам зима кой в чем помогает. В эту пору по бездорожью можно все же проехать, протащить технику, завезти грузы. А наступит весна — торопись поднимать штаны выше, успевай комплектовать буровые установки, принимать необходимое с барж и складировать на берегу. Не научились еще завозить по комплектам. Не привыкли загодя учесть то, что потом дозарезу понадобится. Элементы конструкций, детали теряются. Пока самоходки по рекам плавают — везем и все валим в кучу. А закроется навигация — того не найдешь, другого. И «кусты», которые должны разбуриваться, стоят, как вот эти деревья, в «заколдованном сне».

Объем вышкомонтажных работ предстоит большой. И уже теперь надо теребить, втолковать каждому, что монтаж нового бурового станка требует немалых переделок в его обвязке. Нужда — в изготовлении нестандартного оборудования. Здесь тоже без помощи обкома не обойтись. В записке просить Викентия Кузьмича поспособствовать утрясти вопрос с размещением заказов на нестандартное оборудование на заводах Миннефтепрома.

Мержин вспомнил, как Латунин частенько журил его за промашки, требовал взваливать груз на плечи потяжелее — использовать, так сказать, запас прочности. А он, тогда генеральный директор нефтеобъединения, артачился, проявлял излишнюю неуступчивость. Попадало ему, не без того. Но обиды не было ни в те годы, нет ее и теперь. Время многое снивелировало, и все отчетливее встает личность Латунина, его добрая ярость во всех абсолютно делах, которые приходилось решать и приходится. Уж он-то не боялся взваливать себе на плечи ношу, какую под стать удержать и нести лишь сильному человеку. И каждому в помощи он не отказывал. Каждого видел и примечал, о каждом имел свое верное суждение. Когда, помнится, решился в правительстве вопрос о строительстве второго нефтяного города в нарымском Приобье, тогдашний секретарь Парамоновского райкома партии Кучеров, всякий раз улучая удобные моменты при встречах с Латуниным, стал просить первым делом взлетную полосу для приема больших самолетов. Спору нет — нужда в той взлетной полосе была огромная, но не все значительное, нужное делается махом, на одном дыхании. Необходимы время, умение терпеливо ждать. И Кучеров понимал это, но ему не терпелось. Вот парамоновский секретарь райкома уже по третьему разу подступает к Латунину со взлетной полосой. И Викентий Кузьмич не выдержал, раздраженно, но с насмешкой ответил Кучерову:

— Репьем вцепился в меня ты, Игнатий Григорьевич! Хочешь тут Северную Пальмиру в два счета построить! Больно ты скор. У меня так скоро не получается…

Покраснел Кучеров и понурился: видать, в момент представил, сколько забот разом терзают Латунина, и как много нужно иметь терпения, чтобы все эти заботы перетереть в порошок. Да нет! Где перетрешь, где изживешь! От одних освободился — другие таращатся, лезут. Не отмахнуться так просто, не оттолкнуть, ибо сам же и шел на них, сам вызывал на ратоборство. На то он и первое лицо в области…

Тогда уже начали строить нефтехимический комбинат, он пожирал уйму времени, сил, доводил всех членов бюро до крайнего напряжения. И опять удивлялись, как это у Латунина хватает сил тянуть за троих и не терять ровного дыхания…

Тихо, с приглушенным ревом идут навстречу машины. Морозный воздух дробится на осколки. Давно кончились мерклые сумерки, давно комом свалилась темень. Стылая, темная ночь…

— Ты о чем призадумался, Николай Филиппович? — спросил, очнувшись от дремы или раздумий, Дубов. — От Парамоновки до Заовражного недалеко.

— Да знаю я… А задумался… Разве не о чем? Мысли, как пчелы, у летка возятся, — отозвался Мержин.

— И ни одна мысль-пчела не ужалила?

— Кусают вовсю!

— Я тоже думаю о своем соцкультбыте. А его только повороши! Краюхин мне вчера по телефону сказал, чтобы я поторопил ввод пекарни, столовой и общежития в Центральном. По культурному обслуживанию тут наметили такую программу, что успевай поворачиваться. Наш третий нефтегазодобывающий взят под особый контроль Викентием Кузьмичом.

— И все он увидит, усмотрит, — сказал Мержин. — И Краюхин, со своей стороны. Краюхин — метла новая. И правильно, что нас будоражат! Под лежачий камень вода не течет. Кстати, где мы встречаемся с секретарем райкома?

— В Сосновом.

— Еще далеко. Нам надо поужинать.

— Остановимся на часок в Заовражном, — ответил Дубов.

— Знакомые есть?

— Директор леспромхоза Чипуров.

— Заочно я его знаю, — оживился Николай Филиппович. — Заовражинскому леспромхозу, кстати, предстоит вырубать нынче восемь гектаров леса под взлетно-посадочную полосу в Сосновом. Вот заодно и узнаем, как быстро он думает с этим заданием справиться.

Дубов ответил:

— Он мужик деловой, возьмется и сделает. Хотя ему туда далеко тянуть руку. Гринашко из Осипова ближе, но у Гринашко тоже задание по будущему аэропорту есть.

— Ты всех лесорубов тут знаешь наперечет!

— В одном мире живем, одними дорогами ходим…

За длинный путь и наговоришься, и намолчишься.

И передумаешь о многом, да еще не на один раз. Перекинувшись словами, Дубов и Мержин опять умолкли. Водитель машины, здоровячок средних лет, в разговоры не вмешивался, только изредка оборачивался то на Юрия Васильевича, то на Николая Филипповича, как бы желая удостовериться, на месте ли пассажиры и удобно ли себя чувствуют. В салоне было тепло: печка гнала воздух с нажимом, но шумела мягко. Плотная войлочная облицовка внутри не пропускала холод. Мержин сидел, присутулившись. Мысли о нефтяных делах не оставляли его.

Недоработка в бурении скважин, думал он, зависит и от плохой связи. Связь неустойчивая, с перебоями. Нет мобильных радиостанций: где что случится на буровой — не докричишься. Буровики из-за этого не ведают зачастую, что творится у подземников, подземники не знают, какая обстановка в бригадах капитального ремонта и чем дышат аварийщики. А это все должно быть связано в один узел, ибо каждый отряд взаимозависим.

Простаивают машины. Из-за чего? Выгрузка труб в большие штабеля, труб разного назначения, привела к тому, что огромные вороха эти нужно разбирать, прежде чем достанешь необходимое. Вот и копаются, толкают трубы туда-сюда, мнут их и гнут, а в итоге не могут удовлетворить даже дневную потребность в трубах одной буровой бригады. Впредь не грузить трубы на баржи навалом. Для каждого сортимента подготовить на местах отдельные площадки. И обязательно начать строить крановые пути, чтобы можно было работать портальными кранами, принимать грузы с барж и складировать их на заранее отведенные места…

На глубокой колдобине так тряхнуло, что Николай Филиппович язык прикусил, потому что не просто раздумывал про себя, но и прошептывал отдельные слова.

— Ты не дрова везешь, — заметил водителю Юрий Васильевич, которого тоже изрядно подбросило.

— Виноват, не заметил ямы, — сконфузился шофер.

Расплывчатые в стылом тумане огни Парамоновки

совсем приблизились. Долго ехали по ее улицам, выбрались из поселка и пошли прямо на Заовражный…

Дом Филиппа Ефимовича Чипурова стоял возле мелкого, редкого лесочка, был с четырехскатной крышей, большой, с просторным крыльцом под навесом. Топилась во дворе баня: приятно несло березовым дымком.

— Сегодня ж суббота, — вспомнил Дубов. — Хорошо бы себя на полке поохаживать веничком!

— Вот подлетит Викентий Кузьмич — он нас всех поохаживает, — растягивая слова, произнес Мержин. — Хоть и зима, но у него крапива найдется…

Улыбчивый, в разговоре раскатистый, громкий, Чипуров обрадовался внезапному появлению гостей, давно уж привык к таким посещениям. Заовражный мало кто обходил стороной, да и просто нельзя было: поселок — на трассе, на бойком месте.

— Хозяйке не помешаем, если такой гурьбой ввалимся? — спросил Мержин.

— Елена Диомидовна гостеприимная, — ответил Чипуров, — вся в меня! — Он смеялся душевно, как смеются все искренние люди. — Жена проверена на всех режимах.

Вошли в дом, поздоровались, извинились. Хозяин стал приглашать в баню, но гости с благодарностью отклонили заманчивое предложение. У Чипурова был в доме еще один приезжий — Султанов, директор совхоза «Кудринский», сменивший Румянцева.

— Так вы в мою сторону, братцы? — кинулся сразу Султанов, едва хозяин представил его заезжим. — Мать твою перекати поле! У меня храпун обезножил на задний скат, а запаски нету. Из Парамоновки выехал — и вот осечка! Закатили машину в гараж леспромхоза… Не надо бы мне самому садиться за руль. Теперь пошлю сюда Теуса, Рудольфа Освальдыча. Это шофер мой, он и при Румянцеве ездил. Пусть запаску везет и в Кудрино «УАЗ» тянет.

От Султанова попахивало перегаром. Дубов, попридержав дыхание, спросил:

— За рулем употребляете?

— А чё? Пришлось! Куда денешься? Пока отношения с тем, с другим выяснишь — и остаканишься, перекати поле мать! Колесом крутиться приходится, чтобы хозяйство не заплесневело, чтобы строилось-ладилось. Или не так, по-вашему?

— Не так, — твердо сказал Дубов.

— Эх! — обеими руками взмахнул директор «Кудринского» и как-то сердито умолк.

Давно и прочно за ним утвердилась слава вральмана, заливалы. О таких говорят обычно, что они умеют «заправить арапа» или «накидать лапши на уши». Мержин и Дубов видели Султанова впервые, но именно эту особенность в нем уловили, почувствовали. И у каждого разгорелся к Султанову свой интерес. Начались беглые расспросы о совхозе, о Кудрине вообще. Султанов мигом переключился, не стал изображать из себя обиженного, лицо его оживилось до трепетности.

— Я в нефтеразведке, в управлении глубокого бурения, в сейсмопартии наперечет всех знаю! — отчего-то сбиваясь с дыхания, пустился он в россказни. — Крутим дела, как те еще водокруты! Трудности? Еще какие! Без них разве только в раю, да рая нету. А жаль, мужики! Загодя сторговал бы местечко у Петра-апостола, пока гроши в загашнике водятся!

Совхоз «Кудринский», повествовал директор, получил наконец государственную электроэнергию, но на подстанции что-то не так подсоединили, идет утечка, одна фаза теряется, напряжение прыгает, телевизор моргает, лампы или не светят совсем, или горят в полнакала. Он, Султанов, самолично по столбам на когтях лазит, ищет с монтером неисправности. И председателю поссовета Саблину достается, шпыняют его со всех концов, а он, Саблин, эту государственную электроэнергию больше всех пробивал. Прежде Саблин начальником был в разведочном глубоком бурении, а потом его избрали в Совет.

— Это мы знаем, — обмолвился Мержин, слушая директора совхоза и отмечая про себя, какой он, Султанов, все-таки… словоизвергательный.

— Сейчас у нас все завязано на электроэнергии, — продолжал Султанов, размахивая руками и бодая лбом воздух. — Перебои тут создают такие помехи, что ого-го! Коровы стоят недоены, непоены. Кормов заготовили — завались, а надоев, на какие рассчитывали, взять не можем.

— Ваше хозяйство как с нефтяниками связано? — спросил Дубов.

— Пуповиной! — гаркнул Султанов с выдохом, выпучивая еще шибче глаза и диковато вращая ими. — Где от нефтяников помощь, а где натуральный вред. Своей сверхтяжелой техникой разрушают мосты, роют дороги. Сена не привезешь! Ездили бы по профилям, так нет же!.. Клуб у нас — старье: конь копыто в щель просунет. Начали строить новый — вот тут нефтяники помогать взялись. Садик тоже нам нужен. Детей наплодилось полно, а бабки за ними ходить не хотят. Бабкам, видишь ли, молодиться вдруг вздумалось! Принарядятся, соберутся голубушки-кумушки и сидят за самоваром днями, воспоминанничают! Судить их тут не за что. У каждого человека свой пьедестал, с которого он на мир смотрит.

— У вас какой… пьедестал? — поинтересовался Мержин, не скрывая усмешки.

— Не выше колен, — как ни в чем не бывало ответил Султанов. — Это чтобы удобнее было запрыгивать, да и спрыгивать!

Чипуров, знавший отлично Султанова, уже несколько раз пытался жестами, мимикой попридержать словесную пылкость директора совхоза, но тот или не видел стараний Филиппа Ефимовича, или не хотел видеть. Но последнее исключалось, ибо Султанов мог глядеть на собеседника, а видеть совсем другое. Однажды по осени у костра, на охоте, Султанов мешал суп в котелке, глядел в кипящее варево и тут же, не отрывая взгляда от котелка, показал ложкой куда-то за левое ухо и возбужденно выдохнул:

— Утки летят!

Действительно, в той стороне, куда была направлена ложка, тянул табунок гоголей…

Чипуров все же остановил Султанова:

— Вот Николая Филипповича Мержина интересуют наши лесные дела. Разреши нам с ним перемолвиться.

И Филипп Ефимович стал рассказывать Мержину о своем леспромхозе. Конечно, просеку они под аэродром вырубят. Вложат свою долю и в строительство города Соснового.

— У нас трудности с кадрами, — посетовал Чипуров. — Два месяца тому назад дали объявление в отраслевую газету, что, мол, остро нуждаемся в механизаторах. Ну письма и повалили! Сто пятьдесят конвертов пришло за неделю! В основном присылали из мест, не столь отдаленных. А у нас таких и без этого хватает. Творят фокусы, что не успеваем распутывать. Прочистишь иному мозги, он раскается, в телогрейкин рукав поплачется, а через некоторое время, глядишь, снова наколбасит.

— А земля интересная здесь, — заметил Дубов. — Я кудринские края знаю во все времена года и люблю их! Особенно осенью тут сине и сухо. Можно бы жить да радоваться.

— У нас свой микроклимат, — дополнил его Чипуров с радостью в голосе. — А названия речек какие! Не вдруг запомнишь, не вдруг выговоришь: Падога, Кедога, Сочига…

— По Сибири — это повсюду, — кивнул Мержин. — Коренное население всякому месту свое точное название давало… А вы, Филипп Ефимович, давно в Кудрине были?

— В октябре. Как раз сильно дождило, вездеходом понамесили грязи. Краюхин в Кудрине проводил совещание. Я добрался на самолете последним. У меня ноги болят, я в ботинках, а Краюхину ваш покорный слуга показался чуть ли не франтом. Почему, спрашивает, так вырядился? Все в сапогах, кроме тебя!.. Объяснил. Он покивал, успокоился… У нас в Кудрине есть теперь свой участок — передали нашему леспромхозу завод по перегонке пихтового масла. Далеко, неудобно, а что сделаешь? Приказали — выполняй.

— В лесной промышленности сложностей тоже хватает, — посочувствовал Мержин, вытирая лоб, взмокший от горячего чая.

— Зима холодами нынче замучила, — продолжал Чипуров. Ему захотелось ввести Мержина в свои нужды: нефтяники — сила, непременно какая-нибудь польза от них леспромхозу выйдет. — Рабочих рук не хватает, я уже говорил. Нет токарей. Из-за сломанной гайки или болта едем в Нарым, на шпалозавод — просим. С лесопилением худо: лес в песке — пилы летят, терпят только с утра до обеда. А сейчас морозы вообще все сковали — ни в тайгу, никуда. Дни актируем. Не трелюем, не валим, не возим. Котельная работает под нагрузкой, трубы от стужи лопаются. А производству необходимо ускорение, мы понимаем… Неважно и с лесосечным фондом. Подготовка делян на лесопунктах тоже слабая. За нерациональное использование древесины Заовражный оштрафовали на сорок тысяч. Пилюля горькая, а проглотить пришлось. Начальники участков перестали искать лес, делать отвод, составлять карты. В итоге не знают, где будут рубить. Ведь надеяться только на инженерную службу нельзя.

— Руби, где растет! — не к месту выкрикнул Султанов, но никто из собеседников не обратил на это внимания.

— Леса вокруг давно истощились. Могучую технику просто жалко гонять вхолостую, — говорил Чипуров. — Мужчины не хотят работать на верхнем складе, идут на пилорамы, вытесняют оттуда женщин, которые там охотно и постоянно трудились.

— Нужны хорошие заработки, — сказал Дубов. — Известный вопрос, извечный.

— У вас, нефтяников, заработки раза в два выше, — кивнул Чипуров в сторону Юрия Васильевича. — И прежде от нас к вам уходили механизаторы, а сейчас, когда дело на промыслах принимает широкий разворот, и подавно утечка леспромхозовских кадров будет большая. Поэтому и слезу точу.

— Постараемся вашу отрасль не оголять, — пообещал Мержин. — Наоборот, помогать будем всем, чем можем: маслами, арктической соляркой, электромоторами. Вот говорите: гравия вам не хватает для подъездов к гаражу. Что ж, и тут посодействуем, дайте лишь время.

— Срочно нужно вводить лесопильный цех, — подсказывал Чипуров, чувствуя, что с Мержиным у него наверняка установятся взаимовыгодные отношения. — Нам открывают финансирование на реконструкцию нижнего склада. Когда эго произойдет, Заовражный станет больше всех остальных здешних леспромхозов.

Гости не засиделись, вышли к машине. Все вокруг было задавлено плотным туманом. Чипуров, высветив спичкой термометр на углу своего дома, ахнул:

— Никуда бы вы лучше не ездили в ночь! Стужа-то какая! А впереди дорога далекая. Остались бы, а?

— Не можем, — ответил Мержин, поднимая воротник полушубка. — Секретарь райкома уже на месте. И нам не с руки опаздывать. Спасибо еще раз за чай! Рад был знакомству с вами.

Султанов тоже поднял воротник полушубка, гулко ударил рукавицей о рукавицу и, прежде чем сесть в машину, справил нужду за колесом.

— Примерзнем, Султанов! — расхохотался Филипп Ефимович.

— Трелевочник вызовешь, — Султанов покрутил головой и добавил забавное: — У нас в Рогачеве мужик один есть, Кузьмой зовут. Вот везет он недавно муку на подводе, весь перепачканный, белый. А стужа — такая же вот! Ты, говорю, однако, замерз, Кузьма Маркелыч? Ничего, отвечает мне шепеляво, пусть хоть шестьдесят градусов, лишь бы комаров не было!

Наконец и за Султановым захлопнулась дверца, машина плавно взяла ход по плотно укатанному, визгучему снегу.

Вертолет высадил Дашу и Михаила прямо на дорогу среди чистого поля и пошел дальше своим маршрутом на буровую.

Белая туча закрыла обоих, тугая волна толкала в спины и непременно сорвала бы с голов шапки, если бы их не придерживали руками. В считанные секунды струи холода, точно наждачная бумага, надраили лицо до красноты, выбелили носы.

— Дыши в рукавичку! — кричал Михаил и сам стал дыханием отогревать Даше нос. Даша смеялась: ей было азартно и весело.

— Вон у кустов домишко — это и есть зимовье? — показывала она рукой на плоскокрышую избушку.

— Оно, оно — зимовье!.. Нет, видно, дома хозяина. Сам бы вышел, собака бы взлаяла, а то… тишина. Ну и батька у меня, Даша! Такая стынь, а он опять утащился. Не хватило ему еще той волчьей ночи!

В зимовье было чуть потеплее, чем на улице, сумеречно, тихо. Известно, в охотничьей избушке тепло держится, пока трещат в печи дрова. А лишь испепелятся последние угли — дух избяной улетучивается.

Даша взглядом хозяйственной женщины окинула потолок, стены, пол. Над окном залетные гости, посетившие некогда зимовье, старательно выписали: «Два солдата топослужбы заменяют пилу «Дружба». В душе Даши эти слова захожих топографов вызвали легкую усмешку. Она представила себе ребят неунывными, веселыми и выносливыми.

Обстановка зимовья ей показалась суровой — скорее всего, из-за холода и сумеречности.

— Закопчено-то как! И вообще не протащи ноги, — выразилась она, думая, за что бы eй первым делом взяться.

— Услышит отец такие речи — обидится, — сказал Михаил, растапливая печь.

— Он обидчивый?

— Гонорок у старика держится, — отвечал Савушкин, подкладывая в занявшийся огонь сухие щепки. — Да ты не волнуйся. Хрисанф Мефодьевич тебе понравится! Уверен, что подружитесь.

Едва запахло теплом, Даша взялась за приборку: смела со стола сор, расставила по полкам вымытую посуду. Ламповое стекло оттерла от сажи с мылом, ополоснула водой, дала ему высохнуть. Стекло блестело, как хрупкая елочная игрушка. Долго искали таз — не нашли, но зато отыскалась кастрюля литров на восемь, бросовая, в ней Даша поставила кипятить обильно намыленные полотенца. Узнав, какие продукты есть в запасе охотника-промысловика, она сказала:

— К приходу хозяина будут блины!

— А получатся? — усомнился Михаил.

— Ты забыл, что я повар? — нараспев отвечала Даша, поводя головой.

Они захватили с собой штук сорок яиц, масло, сметану, мед. Все это было хорошо упаковано, не разбилось, не разлилось, и мороз не добрался. В зимовье нашлись сода, мука, свиное сало большими пластами (Хрисанф Мефодьевич после проминки по тайге любил есть сало с хлебом и чесноком), сухие дрожжи. И вот Даша, улыбчивая и румяная, уже снимала с черной лоснящейся сковороды блин за блином, укладывала желтые, масляные кружки горкой на вторую, большую и глубокую, сковороду. Михаил носил воду и следил за печкой. Еще до того, как Даша стала заводить блинное тесто, он сбегал к ближним мордушам, выдолбил лунки, достал рыбы и собирался теперь варить уху из щук, окуней и подъязков. Вскоре Михаил и Даша управились и поджидали хозяина.

В сумерках заскрипело, зацокало, и минут через десять появился Хрисанф Мефодьевич верхом на заиндевелом, засосуленном Соловом. Старый мерин в тот раз, когда его гнали волки, показал, на что он еще способен: убегая, не запалился, так же ходил под седлом, тянул розвальни, но стал больше, чем было, озираться и прядать ушами. Запомнилась ему та погоня…

— Это кто тут гостит? — крикнул Савушкин, подъезжая к зимовью. После кражи мехов он всегда теперь громко спрашивал с улицы, видя огонь или дым в избушке. На голос его отозвался Михаил. Старик несказанно обрадовался:

— Здорово, дружок!

— Привет, батяня! Только я тут не один. Я с Дашей…

— И славно, славно! Мне добрые люди в радость, а свои да родные — вдвойне. Где ж она, чего не высовывается из тепла на холод поглядеть на отшельника? Поди, шибко намерзлась здесь?

— Давно оттаяли! Уже тепло в твоем жилище, светло и пахнет вкусно. Разве не чуешь с мороза? Даша блинов напекла — целую гору. А я наварил ухи, — сообщил отцу сын.

— Блинов, говоришь? Да, это у меня невидаль! Блин, конечно, не клин — брюха не расколет. Где блины, тут и мы, где оладьи, тут и ладно. Слышал такие присказки, нет? Мы с твоей маткой оладьи да блины пекли, когда в пекарне в давние годы работали. А здесь я, дружок, ты знаешь, больше жарю да парю, а тесто не завожу, не пеку. Когда есть сухари, о пышках можно не вспоминать. На крепких зубах самый раз сухарем похрустеть! Блины — лакомство праздничное.

— Вот праздник у нас и будет по случаю, значит, знакомства с моей женой, — сказал Михаил.

— Уже и жена, настоящая? — негромко обронил отец. — Не поторопился ли?

— Нет, батя, не спеша к цели двигались. Любовь у нас с Дашей давно, сходимся по согласию. Ты ее, батя, обо всем таком личном не спрашивай. Если что хочешь выведать — меня расспроси. Не обидь ее чем ненароком.

— Да неужто злодей я какой! — встрепенулся Хрисанф Мефодьевич. — Лишь бы вам было любо и мило, а я, как встарь-то водилось, благословлю…

— Удачно сходил? — перевел сын разговор на другое, потому что от отцовской доброты и понимания у Михаила запершило в горле.

— Одного соболишку прижучили с Пегим, да белок семь штук в беличьи капканы попало.

— Это какие ты на стволы деревьев прилаживаешь с приманкой?

— Ну да… Вот так помаленьку и промышляем.

С Соловым управились, под навес завели, попоной покрыли. Остукав о порожек бахилы, прикрякнув, Хрисанф Мефодьевич, шумно втягивая ноздрями воздух, вошел в зимовье.

— Ну, будем знакомы, дочка! — проговорил он с ходу и, еще не разглядев ладом Дашу стемна, захватил ее, точно сноп какой, в раскинутые широкие руки, прижал теплую, мягкую к настуженному шинельному сукну охотничьей куртки. Даша безмолвно стояла, не отнимая лица от груди Хрисанфа Мефодьевича, дышала взволнованным и глубоким дыханием. Наконец медленно отстранясь от него, она трепетно произнесла:

— Спасибо, Хрисанф Мефодьевич! Я вас таким и представляла себе: крепким, таежным и… несердитым.

— Да на что же мне сердиться-то, ласковая? — Он оглядывал свое таежное жилище, видел порядок и прицокивал от удовольствия.

— Ах, захватила меня молодая хозяйка врасплох, как лиса тетерева под снегом! Убежал промышлять с утра — оставил постель комком. Застелила, все складочки выправила! Куда нам, мужикам, со своими граблями против женских-то рук! Спасибо, Даша! И за то благодарствую, что добрым меня посчитала. Так ведь в ком добра нет, в том и правды мало…

Они долго (благо, спешить было некуда) ужинали, ведя душевные разговоры. Пили чаи до пота: было жарко в натопленном зимовье, как в бане. Жар костей не ломил.

А на дворе трещало, мороз наступал, точно медведь, ломал и корежил все на пути. Несдобровать всякому, кого застала такая ночь вдали от жилья. Хрисанф Мефодьевич вспомнил, как он боролся со стужей с темна до рассвета, когда волки угнали Солового. Обессиленный, ночь у костра промаявшись, почти ползком пробирался сквозь чащу, в снегу утопал. Даша от Михаила уже слышала эту историю и, узнавая новые подробности теперь вот со слов своего будущего свекра, лишь головой покачивала да непритворно вздыхала…

Не успели собрать со стола, как Пегий подал настороженный голос. По лаю собаки Хрисанф Мефодьевич определил, что это он на людей, хотя, подумалось, какие ходоки и откуда могли они быть здесь в позднюю, стужную пору. Накинув полушубок на исподнюю рубаху и запахнувшись, он вышел. Вскоре послышались голоса, и в зимовье, под собачий лай, в клубах белого пара, вошли четверо путников. Один из них Хрисанфу Мефодьевичу был знаком, и Савушкин удивленно воскликнул:

— Султанов, ты как оказался здесь?! Проходи… Проходите! Даша, скорей наливай им чай погорячей, понаваристей! В кочерыжку, однако, застыли!

— Поплавок карбюратора отлетел от мороза, — с трудом шевеля губами, сказал Султанов. — В Заовражном моя машина осталась без колеса, теперь у них стужа горло «УАЗу» перехватила! Еле дошли. Познакомься…

Все вошедшие были такие натужно красные, что, казалось, свет керосиновой лампы стал жиже, тускнее, чем носы и щеки этих озябших людей. Ленивыми, скованными движениями снимали с себя одежду, которая сплошь куржавилась инеем. У Султанова стужа еще сильнее выдавила на лоб глаза.

Хрисанф Мефодьевич, с каждым поздоровавшись за руку, представил гостям Дашу и Михаила. Даша наливала чай в кружки, ставила мед, блины, чем немало удивила вошедших. Хозяин тоже для порядка взялся за чай и прихлебывал его просто так, без сладостей. Он стал говорить с Султановым, обращаясь к нему не иначе, как «пан директор». Сильно привязанный к прежнему руководителю Кудринского совхоза, Хрисанф Мефодьевич как-то сразу не принял всерьез Султанова, а его завирательства дали охотнику-промысловику большие козыри для подковырок.

— Прямиком к тебе вывел людей, — с похвальбою говорил «пан директор», у которого после горячего чая совсем осип голос. — Веду и думаю, что я оказался кстати у них в машине. Не дам, думаю, им замерзнуть и сам не околею! Дотянем до огня и тепла.

— Вы это, право, преувеличиваете, — сказал, покашливая, Мержин. — Холодно было, конечно, но в унтах, в полушубках мороз переносить можно.

— Вы «пана директора» слушайте, он вам распишет, — поддержал Мержина Хрисанф Мефодьевич. — Когда двигаешься — не заколеешь. Если бы спать где под елкой угнездились, тогда опасно… Ну, Султанов! Прямо вел, говоришь? Так нам с тобой прямо ходить и положено, коли жизнь того требует. Мы только косо смотрим, а шаг у нас самый прямой, как по визиру. — Охотник обвел взглядом лица сидящих у него за столом. — Вы, товарищи, не успели услышать от «пана директора» про медведицу, что на Мирном озере в это лето коров с пастухами пасла и платы не требовала?

— Быть такого не может, — категорически высказался Дубов, отставляя кружку с недопитым чаем. В обществе охотников Юрий Васильевич ходил в образцовых любителях, знал повадки зверей и птиц. Каждую осень Дубов выкраивал из отпуска несколько дней, чтобы потешить душу где-нибудь на утином перелете, или помять сапогами беломошник в сосновых борах, высматривая на утренней заре глухарей. — Чудо какое-то про пастушиху-медведицу! — И Юрий Васильевич раскатился смехом, навалившись спиной к бревенчатой стенке зимовья.

— Еще какое чудо-то! — подхватил слова Дубова Хрисанф Мефодьевич.

— Вот никто мне не верит, — стал наигранно сокрушаться Султанов, не забывая и посмеиваться тоже. Головой он вертел, как обычно, и руками размахивал, да так широко и рьяно, что сбил с подоконника банку с порохом, но успел ее ухватить коленями и поставить на место. — Была, была на Мирном озере медведица, ходила со стадом коров и ни одной животины не тронула! Пастухи берегли ее от захожих охотников.

— Полностью травоядный медведь объявился в Кудринских лесах, товарищи! — не унимался Хрисанф Мефодьевич: рад был случаю позубоскальничать над «паном директором». — Медведица, поди-ка, со стадом в коровник перебралась, не залегла в берлогу. Чего ей полгода лапу сосать, когда можно пойла попить и сена поесть! Оповестите, пожалуйста, люди, где доведется вам быть, о явлении пречистой медведицы!

Смех мало-помалу угас. Султанов похмыкивал и потирал большие, в растопырку, набрякшие соком уши. Видать, он испытывал удовольствие от того, что байка, придуманная им и пущенная гулять по миру, веселит, забавляет людей…

— Ну, кто спать, а кто звезды считать, — сказал Хрисанф Мефодьевич. — Можно, кому охота, и разговоры вести. — Он вышел на улицу, вернулся, покрякивая, носом пошмыгивая. — А морозяка еще покрепчал. Глянешь на белые звезды — они колючие. Волком охота выть.

Хозяин стелил на пол все, что нашлось у него мягкого, теплого. Столько много людей в одно время у него еще не было. Себе Савушкин место облюбовал у печи, чтобы дремать вполглаза и дрова в топку подкидывать.

Даша и Михаил умостились в проходе рядом с Хрисанфом Мефодьевичем.

— Кому надо будет выйти, не стесняйтесь, шагайте по головам, — говорил он шутливо. — Утром пораньше я на коне в Тигровку съезжу, трактор или какой грузовик пригоню. Машину с дороги нужно убрать в гараж. В Тигровке есть мастера — быстро наладят.

— Потерял нас Краюхин, — вздохнул Дубов.

— Объявимся и объяснимся, — отозвался Мержин. — А есть что-то символическое, что нефтяные дела для меня начинаются тут с зимовья. Потревожим еще один угол нарымских урманов.

— Еще много найдется углов, которые предстоит тревожить, — сказал Дубов. — Мы с тобой знаем по тем годам, как это все начиналось. Сейчас надо кадры хорошие подобрать: главного инженера, главного геолога. Вспомогательные службы потребуются, как воздух. Нужно начать с управления технологического транспорта и к весне сформировать все остальные подразделения. Без опытных хозяйственников скоро и далеко не продвинуться.

— Ты совершенно прав, — согласился Мержин. — Геология здешних месторождений сложная. Месторождения-то нефтяные, но с газовой шапкой. Традиционные методы добычи придется сразу отринуть. В перспективе есть смысл подождать чуток, что подскажут ученые. Я вот часто задумываюсь: какой же это подарок для нашей страны — Западная Сибирь! Все здесь устоялось и улеглось с геологической точки зрения. В сейсмическом отношении — тишайшее место на планете. Ученые уже проследили, что у нас тут на большой глубине — отжившие русла рек огромной протяженности, а местами — и ширины.

Здесь-то и надо продолжать поиски нефти. Континентальные отложения за полтораста миллионов лет дали нам эти богатства. Все удивительно интересно! Еще одну жизнь прожить бы хотелось…

В зимовье, кроме водителя «уазика», еще были двое, кто, слушая разговоры, помалкивал: это Даша и Михаил. Даша молчала из скромности, но Михаил ждал удобного момента, когда можно будет заговорить с Николаем Филипповичем. Новый начальник нефтегазодобывающего управления показался ему скромным, простым человеком. Может, рассказать ему о заветном?

Мечта уводила дальше: быть может, лет через десять он дойдет до бурового мастера — надо же будет кому-то сменить таких, как Калинченко. Сладкие это были раздумья! В сыне охотника-промысловика накрепко утвердилась мысль о своем назначении в жизни. Отец, конечно, давно уж смирился с тем, что дети его пошли иными дорогами.

Мержин внушал дизелисту глубокое уважение. Появилась у Михаила уверенность, что уж этот возьмет дела в крепкие руки, поставит на место каждого и с каждого человека спросит, потребует исполнения, порядка.

Вспомнилось Михаилу недавнее совещание буровиков-разведчиков по итогам года. Хватило пустой перебранки и препирательства. Кто кого и как только не укорял! А в действительности — сотни дней простоя, аварии на десятках скважин. Выясняют между конторами отношения, а станки стоят. Вертолеты летают не по назначению. На «кусты» заводят поломанную технику, а та, что дышит, выходит на линию в двенадцать часов пополудни.

Где же тут будет отдача? Кому надо работать, те стоят, втянув головы в плечи. Тягачи возят в день по тонне груза — обслуживают вертолетную площадку, жгут горючее. Все это могла бы проделывать легкая техника. Простои планируются сверху! Михаил не геолог и не буровик пока, но понимает, когда видит, как плохо идут спуско-подъемные операции, как тормозится вызов притока нефти. Из-за передачи скважин — грызня. К технике отношение скверное. С иных тракторов заводская краска сойти не успела, а их уж в утиль списали… Увидит это новый руководитель и не обрадуется…

На том совещании один буровик сказал, что не стоит гоняться за вторым Самотлором, а надо брать с умом и бережностью то, что уже есть разведанного. А второй Самотлор, если он где-нибудь тут существует, непременно отыщется при тщательных поисках, которые будут идти параллельно с добычей…

К разговору с Мержиным Михаила Савушкина так и подталкивал внутренний зов, но он чувствовал, что из-за позднего времени начинать его, пожалуй, и неудобно. Лучше утром, в застолье, за чаем. Отец на Соловом поедет в Тигровку и за час управится.

Михаил повернулся на правый бок и обнял уже спящую Дашу.

Глава седьмая

Румянцев изрядно намучился, сопровождая балки для своих лесорубов-вахтовиков, и с мороза, с устатка намылся в собственной бане. Чипуров, посылая его в областной город с важным этим заданием, имел основания считать, что Николай Савельевич не спасует перед постами автоинспекции, докажет любому милиционеру с жезлом, как важно для нужд нефтяного Севера пропустить без задержки передвижные домики.

А домики и впрямь не вписывались по габаритам. Вместе с тракторными санями они занимали почти всю проезжую часть дороги, на раскатах их заносило, встречному транспорту приходилось пережидать, забурившись в сугробы, а на обгон можно было идти не везде. Инспекция по всем правилам придиралась к такой движущейся махине. Румянцев раза четыре лазил в карман за штрафами, а потом восстал:

— Имейте же вы снисхождение, товарищи! Нефть, север, тайга, лесоразработки на промыслах. Не свое везем — государственное. Правила правилами, но из правил бывают исключения. Тяжело нарымские недра осваивать! Газеты читаете, телевизор смотрите. Там про это через день каждый день толкуют…

Кто отпускал с улыбкой, кто важничал, выговаривал, но, как бы там ни было, давали зеленый свет.

На двухсотой версте милиции вообще больше не попадалось: ночь, мороз, и места стали глуше, безлюднее. Оставалось набраться терпения, не дремать, чтобы не напускать сон на водителя, идущего первым, следить вместе с ним за дорогой, по которой, особенно на болотинах, сам черт бы не ездил и не ходил.

Пятьсот без малого верст они одолели нормально, и балки — вон, стоят в Заовражном. Скоро их перетащат на нефтяные месторождения, к буровым «кустам», начнут завозить туда вахты, выбирать лес, распускать бревна на плахи, брус, тес. Берите, нефтяники, используйте в дело, и все рядом, под боком — не из-за моря привезенное по дорогой цене. Гринашко из Осипова, слышно, уже тоже там начал действовать. Ну, он к месторождениям ближе, ему будет удобнее. Разумную мысль подсказал Краюхин с этим лесом! Сама жизнь навела нового секретаря на доброе дело, забота насущная о бережливости…

В свободное время Румянцев брался читать или садился смотреть телевизор. Собирались у голубого экрана семьей — он, жена Катя, работавшая теперь секретарем-машинисткой в приемной у Чипурова, сыновья — Сережа и Вова. Не было только старшей дочери: она заканчивала среднюю школу, жила в Парамоновке у бабушки, матери отца, крепкой, мудрой старухи, которая в свои восемьдесят пять лет была еще остра на глаза, бойка на язык, сама все делала дома и в огороде.

После бани, напившись брусничного морсу, Румянцев сел на диван и велел ребятишкам включать телевизор.

— А он не работает, папа, — ответил из своей комнаты Сережа, показывая из-за косяка двери русую голову.

— Кто свернул ему шею — ты или Вова? — спросил спокойно отец.

— Да он сам… с перепугу, наверно, — задиристо отозвался семиклассник Вова, лицом и манерами — вылитый папа. Мать не уставала удивляться, как могла получиться такая точная копия.

— Кто «напугал» — не ты ли? — теперь уж не стал скрывать недовольства отец.

— Я, конечно, — смело шел на задор Вова. — Утром включил, а в нем хрустнула… какая-то косточка.

— Укороти язык и уткнись носом в книгу, — повысил голос родитель, выдергивая штепсель из розетки. — Вон Сережа читает и мурлычет себе, как кот Тишка. — Кот не мурлыкал, сидел у печи рядом с безголовым чебаком, жмурился, но услыхав свою кличку, повел слегка ухом и глаз приоткрыл. — Наверняка тут без меня бесились и налягали пятками телевизор. Была бы рядом сестра, она бы вас школила.

— Она с нами уже не справляется. Мы ее даже до слез доводили, — похвастался Вова.

— В росте меня догнал, а умишко… Одна дерзость на тебя прет. Скорей бы морозы кончились да в школу вас…

Румянцев взялся за книгу, но в это время как раз соседи за стенкой (дом был на две семьи) завели «третью программу». Соседями у Румянцевых в Заовражном были Птичкины. Сам Птичкин работал в леспромхозе на автокране, а жена — на заправке машин.

Супруги Птичкины представляли собой два постоянно враждующих лагеря. Драматическое в их отношениях часто переходило в комическое, и Румянцевы, из-за великолепной звукопроницаемости стены, бывали невольными слушателями домашних представлений Птичкиных. Она прогоняла его, и он, громыхая дверью, выкрикивал матерщину, уходил, но, поостыв, возвращался. Драки у них были редки, все больше словами глушили друг друга, но как-то однажды летом Птичкина, полная, невысокая, выпорхнула на улицу через окно вместе с рамой. Бог весть, что с нею бы стало, не окажись поблизости огуречного парника и грядки моркови. Вообще огород у Птичкиных был самый бурьянистый во всем Заовражном, где картошка с трудом проглядывала сквозь лебеду, осот и прочую дурную траву, которую поговорка велит убирать с поля вон… Некогда было Птичкиным держать огород и двор в порядке из-за средневековых междоусобиц.

Чувствуя вину перед соседями, Птичкины приглушали скандалы громко включенной магнитофонной музыкой, но и джазовые мотивы тонули в неизящной словесности.

— У сильного всегда бессильный виноват! — тонко выкрикивала Птичкина, пересыпая стихи матом.

Птичкин ей вторил, затем подходил к полке, брал школьный учебник по литературе, находил басню Крылова и громко прочитывал ее жене до конца.

Был такой случай, приведший Румянцевых в изумление. Вдруг за стеной завопило, загрохотало, послышались шум и вой.

— Боже, — сказала Катя. — Да они же в кино пошли: сама полчаса тому назад видела их.

— Видно, мир не взял и в кино. Вернулись и потешаются, — предположил Николай Савельевич.

Потом оказалось, что это дети Птичкиных включили магнитофон, а там была пленка с полной записью домашнего «концерта».

Попервости Румянцев пытался вмешиваться в дрязги соседей, но отступился, когда понял, что муж и жена в данном случае воистину одна сатана. Друг друга супруги стоили: одна задериха, другой неспустиха. Оба находили сладкое удовольствие в мелкой тирании. Птичкин, правда, уверил Румянцева, что дальше брани он никогда не пойдет, что он не какой-нибудь бандит, а передовой водитель автокрана. Вот жена у него занозистая, а так бы все ничего…

Румянцев качал головой, чувствуя себя здесь бессильным, но повторял в который уж раз:

— Не доходи до греха. После всю жизнь каяться будешь.

Птичкин сопел, одутловатое лицо его багровело, глаза останавливались, но вдруг он весь преображался: взгляд теплел, улыбка светлела, все лицо наконец начинало светиться. Птичкин клал руку на сердце:

— За меня вы не бойтесь! Я только вздорный, но добрый…

А бояться Румянцеву и Чипурову было чего. Прошлый декабрь омрачился для Заовражного драмой. Муж заподозрил жену свою в интимной связи с родным племянником и убил молодого парня, поранил супругу. Все, это произошло в клубе, на танцах. В поселке жалели погибшего парня, сочувственно относились к убийце, поносили «краснощекую потаскушку», у которой «мужики на уме и были». Работала она в столовой и распутничала напропалую, стыд даже глаза не влажнил… Мужу ее дали большой срок, а она, едва выписавшись из больницы, опять принялась за свое, посмеиваясь и похваляясь, что у нее постель всегда будет теплая.

Эта трагическая история позором легла на хороший поселок. Руководство леспромхоза «выстрогали» на бюро райкома и обязали устранить недостатки в воспитательной работе. Чеши не чеши затылок, а вину приходилось признать…

Брань за стеной у Птичкиных одной минутой никогда не кончалась, и Румянцев стал одеваться. Вернулась с работы Катя, варежкой потирая озябший нос.

— Моему длинному носу всегда в мороз достается, — заговорила она с порога, поеживаясь. — Далеко, куманек, собрался? — спросила мужа.

— К Чипурову. От него позвоню на дом тому мастеру в Парамоновку, который прошлый раз уже ремонтировал нам телевизор. Понимаешь, и телефон отказал!

— А все к одному, — сказала Катя. — Уехал — дом стал сиротой без хозяина… Сходи, да по-быстрому. Я ужин начну готовить.

У Чипуровых была одна Елена Диомидовна, отозвалась на приветствие Румянцева из кухни, где она, сидя на стуле у жарко натопленной плиты, натирала больную ногу вьетнамским бальзамом.

— Беспокоит все? — сочувственно спросил Николай Савельевич.

— То перестанет, то мозжит — спасу нет, — голос у Елены Диомидовны мягкий, в глазах — доброта и приветливость: — Зря я тогда положилась на нож хирурга. Лучше бы съездила к твоей матушке. Она мне ногу, может, и без операции выправила бы. А теперь мучаюсь. Бальзамом спасаюсь. Внук говорит: «Охломела бабуля! Делжись за мою лучку, а то упадешь!» — Осветилось лицо улыбкой, зарумянились скулы, влажными стали глаза. — Три года Женьке, но такой малец смышленый и ласковый!

— А моя мать сама пострадала недавно, — сообщил новость Николай Савельевич. — Пошла к соседке за молоком, у той был подпол открытый. С мороза, стемна мать не заметила, шагнула и провалилась. Бок сильно ушибла — два дня отлеживалась. А она непоседливая, вся исстоналась не столько от боли, сколько от того, что сама ничего делать не могла.

— Вот наказанье тоже, — приняла близко к сердцу это сообщение Елена Диомидовна.

— Твой-то директор где? Поди к девкам лыжи навострил!

— А пусть его вострит, пока вострится, — ответила жена Филиппа Ефимовича и отпустила короткий смешок. — Ему в молодости и подружить-то как следует было некогда; бревна в урмане ворочал наравне с сивкой.

— Душа у тебя, Диомидовна, просто медовая, — искренне, как всегда в разговоре с этой женщиной, сказал Румянцев. — Были бы у всех такие жены, так и скандалов в семьях не было бы — терпеньем и кротостью брали бы, жены-то!

— Может, и так, — покивала Елена Диомидовна. — Только где наберешь всех подряд терпеливых да кротких? У тебя Катя — тоже душа покорная.

Катя Румянцева ставила высоко жену Чипурова, а самого Филиппа Ефимовича за глаза пощипывала, не одобряла его увлечения одной тут барышней. По мнению Кати, в Елене Диомидовне чересчур было много смирения. Говорила, что «своего Филиппа она за пазухой отогрела, вынянчила, как мать», потому что была значительно старше мужа. На плотбище в юности замерзал он душой и телом, а Лена, тогда молодая, задорная, обласкала мальчишку с любовью и жалостью. Филипп к ней телком потянулся… А теперь у него на стороне краля есть. Слез жены он не видит, потому что Лена при нем не плачет. Он скажет: надо-де с мужиками побыть, пообщаться. Елена Диомидовна молча кивнет, все приготовит, по мискам, кастрюлькам разложит — неси, угощай, тут салат, винегрет, котлетки, картошка-пюре, огурчики, помидорчики, грибки, сало. И без ропота все она это сделает, как есть от чистого сердца. Другая бы давно окна побила сопернице, а эта будто не видит, не замечает. А Филипп от крали своей оторваться не может, как от груди младенец. Но есть в нем норов-характер, как не быть! Иногда так круто возьмет, что подруга его слезами умоется. А малое время пройдет, опять он большой булавкой к подолу крали пришпилен. Да, говорят, любовь зла. Тут подождать надо, думает Диомидовна, кто кого оборет у них. Только она бы на месте той не так поступала: скромно помалкивала б. А краля-то любовь свою всем напоказ выставляет. Ну, вернулся Филипп Ефимович с юга, привез подруге дорогой гарнитур, пеньюар там какой-то. что ли. Надевала б в положенный час, носила себе и ему на радость, а краля давай пеньюар тот показывать всем на работе, перед бабами выхваляться. Ах ты, наказанье господне! Зачем, к чему? Не понять никак этого Елене Диомидовне… Конечно, у него положение: он директор, а жена — сторож в конторе. А тут еще годы. А тут еще эта искалеченная нога…

Николай Савельевич, зная семейную ситуацию Чипуровых, с пониманием, сочувствием, как и Катя его, относился к Елене Диомидовне, сравнивал ее в мыслях с Евлалией, а подругу Филиппа Ефимовича — с Ксантиппой. Когда-то Румянцев увлекался Эразмом Роттердамским и мог читать наизусть целые страницы из его «Разговоров запросто» или из «Похвалы глупости».

— Так я к вам зашел позвонить, Диомидовна, — сказал Румянцев, снимая унты у порога.

Дозвонился он быстро, ему пообещали приехать завтра и телефон посмотреть, и телевизор исправить.

— Спасибо, хозяйка. Пойду домой. А к матери моей, Диомидовна, ты все же съезди. Я тебе после скажу, когда она на ноги встанет…

Мать Румянцева, Лидия Евтихиевна, была не знахаркой, не ворожейкой, а настоящим экстрасенсом. Врачи Парамоновской районной больницы, когда не могли одолеть некоторые заболевания, тихонько отсылали к бабке Румянцевой.

Любопытная это была старушка. Когда спрашивали, как она лечит, о годах ее, Лидия Евтихиевна громко (у нее слабел слух) вступала в беседу.

— Царя с трона сняли — мне семнадцатый шел. И я уже знала-те, что помогать людям буду. Земский врач посмотрел на меня-те однажды и родителям моим доложил, что у меня есть гипноз.

Мать Румянцева была ярой противницей водки, не уставала воспитывать жившего с нею сына-холостяка Бориса, отменного рыбака гослова, мужика вообще старательного, но который нередко страдал с похмелья. Пьянство Лидия Евтихиевна называла «собачьим мясоедом». Свежему человеку послушать ее было приятно. Любил с нею вступать в разговор и Николай Савельевич.

— Про телевизор-те, Коленька, еще батюшка мой, помню, сказывал, что будут-те, значит, когда-нибудь деревянные ящики в каждом доме, и все в них станут показывать, что творится в Москве и что в Питере.

— Ну прямо вот так и сказывал? — выражал недоверие Николай.

— А ты, милый, слухай и матери не ставь тычки!

— Умный, выходит, был дед у меня, если так далеко прозорливость его заходила, — соглашался поскорее сын с матерью.

— Умный и дюже чуткой! Поди, бог его в том надоумливал.

— Бога нету.

— Ты грамотный, я старуха темная. Оставь мне свое, а сам со своим-те останься. Вот мы так и разминемся, не зацепим друг дружку. — Лидия Евтихиевна, будучи верующей, на религиозные темы рассуждать не любила. — Батюшка мой, Коленька, вот как у меня на ладошке со своими разговорами! Он еще говорил, что серп и молот по всей земле пройти должны. И пройдут!

— Обязательно, мать, только не так скоро, — поддерживал эти здравые мысли сын.

— Мой батюшка, крестьянин, Ленину верил. А твой отец за Советскую власть-те голову на фронте сложил…

Мать вспоминала, сын слушал, как до войны они жить крепко начали, как отец его рыбу ловил, сдавал на рыбозавод помногу, в почете ходил, но война началась и нормальную жизнь людей с пути сбила.

— Вот-те уехал Савелий мой на ту сечу и не вернулся, родимый…

На этом месте мать умолкала, не желая бередить дальше не зарубцованную на сердце рану.

О своем лекарстве Лидия Евтихиевна распространяться не желала, но уж если ее долго упрашивали, уступала и говорила со вздохом:

— Скольких людей-те я вылечила! Заикастых, припадошных, мочи не держащих… Мужичков, у которых мужская-те сила пришла в истощение. И делаю я все глазами да вот руками этими-те. — Глаза ее, очень юркие и блескучие, были утоплены в густоте глубоких морщин, а руки, с напухшими жилами, ярче слов говорили о ее неизбывном труде. — В моих руках какая-то быстрость есть… А приходят-те многие, разные… Один, Глазков, ко мне постучался — пустила. Он руку поднял, а у него там, под мышкой, красно, нарывает. По-простонародному эта болезнь называется «сучье вымя». Иди, говорю, в больницу, они там вырежут. А Глазков мне: нет, бабушка, я без ножа хочу… И обошлась ведь я-те без ножа! А он, Глазков-то, начальник в том месте, куда пьяных с улицы подбирают и мозги им проветривают… Потом у него же, у Глазкова, мальчик шести годков от испуга не говорил. Я с мальчиком-те неделю маялась, сама в ослабление пришла… Взяли мальца от меня, он до дома дошел и сказал: «Это наша изба». От радости мать с отцом плакали… Сама я лечу, но силы свои теряю. Сразу и слабость, и стук в голове… Еще от чего я лечу? От отечки спасаю, у кого ноги в суставах болят. И все-те без всякой мзды. Было бы от людей ко мне уважение… Я не такая, как в Кудрине была Пея-Хомячиха, которую-те, спекулянтку, гадалку, обманщицу, в каталажку упрятали. Меховщину она прибирала к рукам, какую у Хрисанфа-охотника в зимовье крали. Ну-те, по паршивым делам и расплата!.. Ох, голова моя… — Лидия Евтихиевна охватывала руками седую голову, мотала ею. — Стучит, стучит… На Алтай к родне ездила — там хорошо-те мне было! Оттуда вернулась, как в шайку упала… А жизнь моя трудная: прожила за холщовый мех. Муж погиб, так с тех пор в одиночестве-те. Без мужика жизнь бабе скудная…

Вспомнив о матери, Румянцев ругнул себя, что давно уж не навещает старуху, а все у других расспрашивает, как она там. И что в подпол упала — дочь в письме написала. Катя изредка ездит проведать свекровку, да Катя сама недомогает, то в больнице, то дома лежит. Соберется он к матери, завтра же соберется! Только порог переступит, мать кинется сразу готовить и стряпать. Мастерица она у него в поварских, пекарских делах…

Шагая по темной улице, Николай Савельевич увидел в окнах директорского кабинета свет. Потянуло зайти в контору, узнать, чем там Филипп Ефимович занимается в неурочный час. Он свернул к водоразборной колонке — красивому срубу из круглых бревен, с покатой крышей и фигуристым козырьком, который вполне защищал от дождей и снегопадов. У крана подступы были расчищены, лед отдолблен, снег отметен. Приятно было воды набрать и просто взгляд бросить со стороны, шагая мимо. Под козырьком ярко горела электролампа.

Остановка автобуса тоже сделана с выдумкой: и формой, и отделкой привлекает внимание, раскрашена и лавочки в нишах. Таких автобусных остановок и в Парамоновке не найдется. Что ни говори, а щеголевато себя наряжает Заовражинский леспромхоз! Приметный поселок, отрадно в нем жить.

Контора внушительная, на бугорке, со стендами, где под стеклом фотографии ветеранов войны и труда, с плакатами, лозунгами, Доской показателей. Перед зданием конторы лежит пустырек. С весны надо взяться и пустырек этот облагородить: сирень посадить, облепиху, синеплодную жимолость. Можно даже ранет, полукультурку аллейкой распределить. Ранним летом — цвет, аромат. Осенью — краснозобые яблочки. В соседнем районе, еще более северном, много садов. Там сил не жалеют на украшение земли…

Пустырек перед Румянцевым лежал туманно-снежный. Все обволакивала колючая мгла. Николай Савельевич поймал себя на том, что в кусучий мороз размечтался о летнем саде. Неужели еще не всю романтику из души годы выстудили? Хорошо, если так. Мало природу-матушку просто любить, ее надо и защищать, и украшать добрыми человеческими деяниями. Во все времена года природа дивна, много найдешь в ней и много увидишь, только душой не черствей. Вон в пелене проглянула в золотой поволоке серебряная щербина луны, а то не видно было ее в эти дни. Четче видно стало дымы, лениво ползущие ввысь белесыми султанами. Избы обрисовались: какие едва темнеют, какие желтеют слегка, точно бронзой обшитые, тонким листом. В окнах мерцают огни, и кажется, что и они прихвачены холодом. Мрачно смотрится остропикий лес, охвативший кольцом поселок. И звезды, вслед за луной, начали взблескивать. Снег от этого чуть засветился серебряной пылью. В небе был виден след самолета-высотника.

То там, то тут тенями во дворах скользили скрюченные собаки. Поленницы дров у заборов были похожи на огромные сундуки, покрытые бело-синими пуховиками. Сугробы под ногами издавали пронзительные, визгливые звуки. Румянцев вспомнил, как ведет себя в морозы кот Тишка. Кот ловчий, любил до морозов выйти в кладовку покараулить мышей и крыс. А теперь за порог боится перескочить. Когда отворяют дверь и холод вкатывается в дом, Тишка вскакивает, трясет головой и отбивается лапами от клуба стылого пара. Забавно смотреть на кота и ребятишкам, и взрослым.

У конторы стояла «Нива». У Чипурова сидел в кабинете молодой человек, черный, усатый, широкоплечий.

— Познакомься, Николай Савельевич. Это представитель от сельского хозяйства соседней области… Садись, заместитель, послушай наш разговор. — И Чипуров обратился к позднему посетителю:

— Так что у вас вышло с лесом в соседнем районе?

— Чистой воды обман! — голос у посетителя был бархатистый, тон сдержанно-ровный, но недовольство прорезывалось и в словах, и во взгляде черных, красивых глаз. — Отдали мы «Ниву» в аренду за пятьсот кубометров, все документы оформили. Ваш коллега, Филипп Ефимович, которого недавно сняли с должности и судили за браконьерство, «Ниву», считай, ухряпал, водил нас за нос, водил, пока у кормила стоял, и ни бревна не дал! А я в их леспромхоз привозил еще три тонны электродов. Только мошенники и могут так поступать. Вы, я думаю, понадежнее будете. Вам надо бы познакомиться у нас с директором завода «Электропечь». Предприятие готово в обмен на лес поставить двести тонн труб «сотка». Вы много тут строите, вам нужен такой металл.

— Нужен, конечно. Как не нужен! — Чипуров погрузился в раздумья.

— Я прошу принять в Заовражный от нас двадцать человек. В основном — с семьями, — сказал представитель.

— Куда женщин девать? — спросил Чипуров.

— Куда мужчины, туда и они. Подобрались здоровые, на любую работу в тайге согласны. Лишь бы им трудонорма была, а нам шел за это лес.

— Люди нужны Заовражному, — говорил Чипуров. — Вот сидит кадровик… Обдумаем, где разместить, куда направить и дадим ответ.

Поздний гость распрощался и ушел.

— Были у меня на днях Дубов, Мержин, Султанов… — сказал Чипуров.

— А Султанчик как к этой компании приклеился? — у Румянцева напряглись крылья носа, взгляд уставился удивленно на Чипурова.

— Ехал мимо — машина «разулась», к нам в гараж закатили. Я к себе пригласил — в бане попариться. Ждем сидим, пока истопится. Потчует меня байками. У Султанова же язык — как осиновый лист, трепыхается, без устали мелет. Вдруг машина к калитке подруливает. И вот оно — здравствуйте — нефтяное начальство из области. Чаю попили, поговорили о деле. Оставлял ночевать, они отказались. А по дороге, представь, карбюратор испортился. И это случилось неподалеку от зимовья Савушкина. Султанов туда и привел ночевать полуокоченевшую братию!

— Не впервые Хрисанфу Мефодьевичу выручать таких бедолаг, — заметил Румянцев.

— Гринашко звонил, — вспомнил вдруг Чипуров.

— Давно не видал его. А так иногда охота с ним перемолвиться. — Николай Савельевич вовсю пыхал табачным дымом, норовя отогнать его в сторону.

— Просьба к тебе, — сказал Чипуров. — Мне наш редактор Павлинов статью заказал для газеты. О планах, о наших делах. Немного скажи, говорит, о своем лесорубском пути. Я обещал, но из меня сочинитель… Лучше бревна пошел бы на эстакаде или в тайге ворочать! А надо, коль слово согласия дал. Ночь не посплю сегодня, набросаю, а ты посмотришь потом, хорошо?

— Пиши хоть роман, Филипп Ефимович, прочитаю и помогу тебе текст поправить, — согласился Румянцев.

Они направились к выходу. Филипп Ефимович везде погасил свет, кроме приемной. Через какое-то время сюда должна была подойти на дежурство Елена Диомидовна.

Чипуров полуночничал. Писание статьи в газету было для него настолько мучительным, слова подходили одно к другому так туго и так плохо склеивались, что, казалось, стоит дыхнуть на них, и они разлетятся — останется чистый лист. Лист надо будет снова засеивать строчками, в которых, как наставлял его редактор районки милый Павлинов, должна «прорастать мысль». Веселый он человек, Павлинов, любит попеть на рыбалке, побалагурить всласть. А после того, как побывал на Кубе, часто затягивать стал песни острова Свободы, да так, точно уж не чалдон какой-нибудь, а настоящий латиноамериканец: и темперамент испанский, и телодвижения, и жесты, и блеск в больших карих очах. Личность примерная и приметная в Парамоновке, веселостью истинной одаренная. Давно и прочно сидит Павлинов на редакторском стуле, дело знает и ведет его очень исправно. На этой работе и волос уже потерял немало, приходится от виска и затылка начесывать слева направо, чтобы прикрыть прогалызину. И давал он советы толковые со страниц газеты. Тоже вон и ему, Чипурову, подсказывал устно: у тебя, говорит, Филипп Ефимович, в строках должна «прорастать мысль». Правильно, без мыслей и носа высовывать не следует здравому человеку!

Мыслей у Чипурова хватало, но они как-то не желали выходить наружу, «прорастать» в строках. Лезла «голая цифирь» по кубометрам в хлыстах, в разделке, по запасам на нижнем и верхнем складах, по реализации готовой продукции. Навязывались «жалобные мотивы» о том, сколько чего леспромхозу нужно, в чем где отстали, в чем забежали вперед и раскорячились, говоря по-простецки. Всего было много перед глазами, а цельной картины, «густого рассказа», как опять же наставлял Павлинов, не получалось, хоть ты убей. «Это, други-приятели, дельце позаковыристее, чем запомнить мотив чужестранной песенки и повторять часто слова: «Уна, уна… сакраменто!» — подшучивал сам над собой Чипуров.

Филипп Ефимович еще раз сварил чай, выпил без сахара, помучился с часок над страницами и лег на диван, заложив руки за голову. Во всем большом теплом и светлом доме он сейчас был один. Жена ушла в ночь сторожить. Младший сын после техникума уехал работать в другой леспромхоз, старший, женатый, живет в Заовражном отдельно. Вспомнил о сыновьях, и думы потянулись к отцу, славному деду, неугомонному труженику. Отец его обликом сильно напоминает писателя Короленко… Какое щемящее чувство вызывает память о близких дорогих людях! Сколько всего в тебе вдруг взбудораживается, картины и образы чередой наплывают из пережитого — бери их, записывай, запечатлевай! Но как? Филипп Ефимович будто услышал давно сказанные отцом слова и отнес их сейчас на свой счет, произнеся вдруг шутливо:

— Ну что ты за человек — не украсть, не укараулить!

Действительно: красть не крал, а укарауливать может. А батька его — замечательный дед! Что речь, что улыбка, что жесты. Мать Филиппа, тоже добрейшего человека, похоронили уже давненько. Пристала к отцу соседка, безмужняя баба. Видели все, говорили — не тот товар. Ан окрутила белобородого дедушку! Бабища на центнер весом, в словах неуемная — потоком их извергает. И слова какие-то крупные, как булыжники, бьют по барабанным перепонкам, гудят в ушах. И к месту, не к месту кидает их — слушать замучаешься. А дед начнет говорить — как ручеек струится. О детях своих скажет бывало:

— У меня-то их шестеро. Пить-гулять отцу было некогда. Дети в труде выросли. Тот же Филипп. Это не тот Филипп, который не туда влип. С умом, в труде шел по жизни и на дорогу вышел, на светлое место из потемок-то выбрел, хотя и в таежной глуши сызмалу… А мне воевать пришлось с начала и до конца. Дорога моя шла домой от эльбинского моста…

Стоит в ушах голос отца — душевный, распевный, и все существо Филиппа Ефимовича наполняется лаской, глубоким чувством к родителю.

— Я, други, кадровый рабочий шпалозавода, — на звонкую струну нижутся слова отца. — Работали, устали не знали. Рабочий да крестьянин всегда были на земле главными хозяевами. Теперь все машины да роботы — смотрим, читаем, слышим. Но и они не заменят нас, человека. В помощники надо их взять, а власти давать им нельзя. Что человеком порождено, то пусть человеку и служит… А порождение ума и рук, опять же, бывает и доброе, и злое. Вот от злого нам бы избавиться! Неужели не договоримся? Должны… Я в основном строитель — дома деревянные для людей мастерил. От своего простого звания не открещиваюсь, а горжусь. Не поп, так в ризу не одевайся. Да и риза таким, как я, не к нутру. Раньше старые люди говаривали, и я повторю за ними: бог не без милости, а мы не без доли. Ежели жил, то должна по тебе память остаться добрая…

Отец в армию провожал Филиппа — наказывал храбрость и честь всегда при себе носить. Служил Филипп Ефимович в Энске, год там учился в танковом полку, получил специальность водителя, а звание — младший сержант. Оттуда в Калининградскую область попал, назначили заместителем командира взвода. Служил образцово, ходил в активистах, авторитет имел — выбрали секретарем партийного бюро.

Армия — школа могучая. «Партизаны» к ним приезжали — сбор офицеров запаса. Смешно было поначалу на них смотреть: выправки нет, жирок отложился там, где ему быть не должно. Подтянуться на турнике не могли. Сильно отличались, когда поступали «на перековку», от кадровых. А у многих «запасников» были значки на груди: механик-водитель второго класса.

На учениях «партизаны» падали с колейного моста на подъеме. Небрежно преодолевали эскарпы и контрэскарпы. А преодолевать их надо так ловко, чтобы, как говорится, не вытряхнуть себе мозги. Механик-водитель сидит на танке справа на кромке гусеницы. От этого происходит смещение центра, тут надо привыкнуть и линию центра чувствовать. Ну, «партизаны» и на пузо садились, и всяко. Но тренировались, учились, и никто не смеялся над их неуклюжестью. Месяца через два это были уже настоящие танкисты, воины, офицеры. А достигалось все постоянным трудом: из люка после учений и учитель, и ученик вылезали мокрые…

Армия осталась у Чипурова в памяти на всю жизнь. А потом — тот же славный сплавной участок Когоньжа. Летом — плоты, зимой — трелевка в Борках…

Из всех увлечений единственная, пожалуй, и неизменная — это охота. С сыном брали медведя в берлоге. Лося однажды стрелял, пуля прошла навылет и по хребту задела лайку по кличке Грозный. Свет меркнул в прекрасных и умных собачьих глазах, а им с сыном душу рвала на части жалость, досада на такую оплошность. Было печали, было…

Директором стал не по желанию, а вот теперь за восемь лет понял, что нужен здесь был, и кое-что сделать успел.

Что еще вспоминается? Личное взять? Любовь его к Вике, учительнице английского языка? Да полно! Разве это в газету надо? Встань с дивана, сядь снова к столу и напиши все о плане, о лесе, о нуждах своих. Пиши, а Румянцев поправит: он на писании «собаку съел».

Назавтра страницы прочел Николай Савельевич и сказал:

— Суховато, конечно, но делово. Можно б лирики дать… Однако, Павлинов решит, надо ли.

— Какая там лирика, когда напряжение сплошное, — отмахнулся Филипп Ефимович.

— Напряжения, конечно, хватает, а что еще дальше будет… — Румянцев задумался. — А было же время, когда даже предрики и райкомовские работники почти каждую субботу на рыбалку, а то на охоту ездили! Помнишь Юсупа Каюмовича? Веселый был человек, душевного склада. Высокая должность его не портила, и как председатель райисполкома он в деле своем всегда проявлял беспокойство.

— В те годы я его видел, но не общался с ним, про сто не приходилось. На одну ногу Юсуп Каюмович сильно хромал.

— Да. С ним был случай на рыбалке у моего брата Бориса… В конце октября тянули Макабиху неводом подо льдом. Надо было одним крылом снасти быстро исток перекрыть, чтобы щука не успела выйти: она же торпедой в воде идет, тут не зевай. Юсуп Каюмович взбудораженный, красный, целиком весь азартом охвачен. Ухватился за тягу и вперед всех шустро поковылял вдоль берега. А там кочки, он запнулся и упал, в живцах выкупался — ладом-то еще не промерзло. Мужики глянули — нету предрика, даже и головы не видать! Брат мой Борис побежал, отыскал его в кочках и наругал. Юсуп Каюмович бросил веревку и похромал в избушку — была неподалеку. Сам весь недовольный и злой.

— Весь интерес — когда притоняться начнут, а его отсадили! Поневоле губы надуешь, — сказал Чипуров.

— Ну слушай. Рыбакам неудобно стало, что предрика прогнали, да еще выговорили, чтобы не совался туда, где не может… Невод вытянули, много добыли рыбы, в избушку пришли. Смотрят — пол выметен, стол выскоблен, посуда блестит и по полкам расставлена. При виде такого Борис еще пуще неловкость за свою ругань почувствовал и вкрадчиво спрашивает: «Из чего уху варить будем, Каюмыч?» Тот буркнул: «Из ершей!» — «Может, окуней, щук добавить?» — «Можно и щук с окунями!» Закипело в ведре, забулькало. У Бориса с собой было взято из дома килограмма два мороженных пельменей. Он высыпал незаметно все их в уху… Есть сели, Юсуп Каюмович юшку попробовал и говорит удивленно: «Вкусная, но какая-то это… мучная». Есть рыбу стал и опять: «Странно, к костям-то тесто прильнуло!» Молчат мужики, едят. Борис им сказал, что надоумился понаваристей уху сделать… Все поели и вышли из-за стола, а Юсуп Каюмович остался. Наверное, еще полчаса просидел после всех, пока до дна не опорожнил ведро. Перед ним образовалась гора костей вперемешку с пельменными кожурками. Пот катился с него в три ручья, лицо стало медно-красным. В азарте еды председатель райисполкома так и не понял, откуда взялось в ухе это тесто.

Посмеявшись, Чипуров и Румянцев сошлись на том, что рыбалку и рыбу Юсуп Каюмович любил до одержимости. Теперь он давно уж пенсионер и, живя в городе, сильно скучает по парамоновским здешним местам.

Людям Гринашко привык доверять, особенно тем, с кем долгие годы жил и работал. Но усомнился в честности шоферов своего лесозаготовительного пункта, когда они «удлинили» дорогу от Осипова до Чижапки, этот сотни раз клятый зимник, где одно Комариное болото чего стоит. До сих пор зимник укладывался в семьдесят пять километров. Иван Александрович раньше сам выверял его по спидометру от верхнего склада до нижнего. А тут водители лесовозов стали писать в путевых листах чуть ли не сотню верст. Гринашко заело, что его, старого воробья, хотят провести на мякине. Не в лишней доплате дело, а в совести. Быть натянутым за нос начальник участка не захотел и, чтобы прекратить все дальнейшие споры, решил лично пройти и вымерять зимник капроновым шнуром. Работа не скорая, зато верная. По дороге зимовья есть, у костра ночевать не придется. В напарники Иван Александрович пригласил своего свата Бучельникова, Сергея Даниловича, вышедшего недавно на пенсию. Внучка Сергея Даниловича называла дедушку «дед Секлей» — не выговаривала его имени полностью. Гринашко тоже стал иногда так называть свата.

— Ты готов, дед Секлей? — Начальник участка зашел к нему рано, как договаривались. — Харчей бери дня на четыре. Топор не забудь. Пилу я скрутил, обмотал, приторочил.

— Топор вот лежит. Чай, сухари, сахар, соль, масло в мешке с вечера, — сказал Бучельников. — Идешь дальше — съешь больше! Хотя у нас там в избушках еда найдется. Когда в прошлом году охотились, много кое-чего туда завозили.

— На то не рассчитывай, сват. Я раз понадеялся на старый запас, дошагал налегке до Малого Амелича, заглянул в зимовье, которое на берегу, снял сухари с гвоздя под потолком, а они зеленые — собаки не стали грызть. Банки с тушенкой в ржавчине. Одну открыл — она тухлая. Клацнул зубами, как тощий волк, и подался искать глухарей. Тайга в таких случаях выручает, сам знаешь…

— Продукты в зимовье портятся быстро, а на лабазе нет.

В движениях Бучельникова Гринашко заметил скрытую неохоту. Жена Сергея Даниловича, черноглазая Фаина Автономовна, стояла рядом и опечаленно как-то смотрела на сборы мужа. Гринашко понял, что она отговаривала его идти с ним замерять зимник.

— А меня супруга не держит, когда я в тайгу собираюсь, — многозначительно заметил Иван Александрович.

— Может, оставим эту затею, сват? — Бучельников поднял глаза и уставился на Гринашко вопросительным взглядом. Лицо Сергея Даниловича, сухое, с характерными впадинами на щеках, выжидательно напряглось.

— Дед Секлей, не отлынивай, поздно! — повысил голос Иван Александрович. — Согласился — потопали. Собак возьмем, ружья на всякий случай. Низко кланяться будем дорожке и часто. За три дня хода поклонов с тысячу ей отобьем! Не позволю шоферам дурачить Ивана.

— Мало еще ты горя хапанул с этим зимником, — сказал Бучельников, засовывая в мешок зачехленный топор. — По пять тракторов на Комарином болоте топили. А сколько зимник доброго леса сожрал! Гатили, а хлысты целиком уходили, как в прорву.

— Да она прорва и есть ненасытная. ГТТ вон какой проходимости, и то твой Володя частенько по кабину ныряет. И зимой на заносах ему достается! Клин потащит по профилям — троса лопаются.

Бучельников, слушая речи свата, похмыкивал. Он увязал мешок, поставил его у порога, снял со штыря на стене ружье, патронташ, заткнул стволы масляной тряпкой, прислонил старую «тулку» к дверному косяку, а патронташ надел на пояс, туго им затянулся. Тут же висел короткий охотничий нож в кожаных ножнах.

— Кожу е… кожу е… кожу ели! — протянул он насмешливо, в своей обычной манере шутливого балагура, рассказчика. — Это так один друг малограмотный житие святых читал! Поразило его, когда дочитался до смысла, что святые так скудно жили — кожу ели! Ничего, сват. Как говорится, где наша не пропадала! Собрались и пойдем. Меня Фаина не держит! Видишь, стоит улыбается… Я еще чай не пил. Давай, сват, со мной по литровой по кружечке на дорожку!

Гринашко от чая отказался, но присел подождать.

— Пей, дед Секлей, наедайся, — приговаривал со смешком Гринашко. — Ты, Фаина, ему наливай пожирней, а то что-то и блесток не видно!

Сергей Данилович пошвыркивал чаем, дул на горячий пар.

— Ты говоришь — лесу доброго много болота съели! Тысячи кубометров каждый год недосчитывались. А уже пять лет на чижапских борах толкаемся. Много взяли оттуда, но и потеряли значительно. То что в болота уложишь, раньше в план шло, защитывалось. Потом это дело прикрыли. Вот тут и пошли убытки. Плачешь, а валишь в болото первосортный сосняк. А не будешь гатить — ничего и не вывезешь!.. На меня начальник один из области все по телефону шумел: «Что ты на своем зимнике по неделе пропадаешь?!» Отвечаю: «Эта дорога ни в какое сравнение с другими не идет — все в ней тонет, все вязнет!» Он поучает оттуда, из теплого кабинета: «Вы ее мните, накатывайте! Знаем мы зимники! Знаем, как кур общипывать!» Я в сердцах ему выложил: «Возьмите и покажите на месте здесь! У нас весь поселок стоит на бугре — песок просеянный. А стоит Чузик перешагнуть, податься в чижапскую сторону, так начинаешь торфяную жижу хлебать!» Допек я его — прилетел. С утра снаряжаться давай. Я хлеба с собой десять буханок беру. Начальник мой глаза вытаращил: зачем, мол, столько? А там у меня, говорю, мужики из болот теплый пар выпускают, им трудно и голодно. Если не привезем припасы — заматерят нас с тобой… Ладно, сели на трактор, поехали. И пяти-шести верст не продвинулись — вот уж и техника наша, утопшая и разутая, начала попадаться. Механизаторы злые, на слово лютые. Шум, гам. А тут я еще к ним со своей глоткой луженой подхлестнулся. Да только что кричать, когда действовать надо. Лед толстый вроде, коркой схватился, а как наступит какая машина потяжелее, так проломит, поюзгается и сидит, точно медведь в петле. Давай эти корки льда мы нарочно кромсать, чтобы тепло из пучины выпустить и холоду туда напустить. Вскроешь болото, загонишь в него мороз да бревен побольше, смотришь, схватило, сковало — можно вперед немножко продвинуться. И так в разных местах, по нескольку раз ломали лед и заново намораживали… Видит начальник мой такую картину и уж молчит, в карман за советом не лезет… Семь дней мы так ехали с ним до лесоучастка! Мужики у костров снег в ведрах таяли, чай кипятили и с хлебом, что я прихватил, да с салом, что про запас у них было, пили. Завтрак, обед и ужин — все вместе. Дождались мы с тем товарищем вертолета, который вахту привез, и в Осипово. Напарился он в бане, восстановил на хорошей кормежке силенки и перед тем, как в город лететь, мне сказал: «Дорога у тебя каторжная. Лес, по ней вывезенный, оплачивать золотом надо!» Я про людей стал говорить, мол, они тут двужильные, с верблюжьей выносливостью. И свои, постоянные! А те, которые, значит, залетные, долго не выдерживают — на пригорки бегут, где повыше, посуше.

Бучельников глазами посверкивал сквозь чайный пар, слушая речи свата: любил, когда хвалили коренных осиповцев, отмечали их тяжкий труд.

— Гнус, болота, мороз — все на своем горбу переносим, — закруглял разговор Иван Александрович. — Зимой рано с постели соскакиваем, а летом — еще раней, чтобы, как говорится, успеть управиться до паутов. Не будет трудового человека, не станет и начальства на земле. Пойдем-ка с тобой, дед Секлей, да как следует лямку потянем! Пока все харчи не съедим, не попустимся.

— Мужику пахарю работа слаще сахару, — присказкой ответил Сергей Данилович.

На улице была сутемень. Бучельников поманил собаку. Нехотя приюлил от сарая грудастый, лобастый пес, по внешнему виду чистокровная лайка.

— Не знаю, как его до меня величали, а я Шариком окрестил, — сообщил сват свату. — С буровой знакомый привез. Может, пойдет кобелишка за зверем.

— За колбасой! — фыркнул Гринашко. — Наверняка подхалим, лизоблюд, одним словом — бакулка. Вот и кличка ему настоящая, кстати: Бакулка. У столовой буровиков был первым подъедалой. Поди еще курит и водку пьет!

Бакулка сидел, задрав морду, будто высматривал что-то в звездном, еще не просветленном небе.

— Во, во! — Гринашко ткнул рукой воздух над головой. — Вертолет дожидаешься, парень? Бурильщики прилетят — котлетку песику бросят! Бакулка — вахтовая собака.

— Совсем опорочил беднягу, — обидчиво буркнул Сергей Данилович, нутром чувствуя, впрочем, что сват его прав. — Тайга покажет, какой он такой…

— Ну кто, дед Секлей, тебе за здорово живешь в наших урманных местах отдаст добрую лайку? Опытный, умный, а тут как мальчишка судишь… Я здесь четверть века, уйму собак перебрал. Были хорошие, такие, как Серый сейчас, старик уже, правда, А лучшим из лучших — Жулик один. Вот его да Шарко Хрисанфа Мефодьевича только и можно рядом поставить. Обоих нету в живых, а память по ним осталась светлая…

Сергей Данилович вообще не был спорщиком по-пустому, но возразить всегда мог, когда считал это нужным: у него про запас всяких историй; случаев, бывальщины хранилось в голове и на сердце много. Свату он собирался ответить насчет собак, о том, как их хвалят, вздыхают по ним хозяева, чуток позже, а теперь не мешал Гринашко переживать по утрате Жулика, в смерти которого был косвенно виноват его сын — Володя Бучельников.

А Гринашко действительно, как только ему напоминали о Жулике, впадал в истинное переживание, подобно тому же Хрисанфу Мефодьевичу о его славном Шарко.

— Эх, Жулик, Жулик, — вздохнул Иван Александрович. — Такого, как он, у меня больше не было и не будет…

Жулик мог по двое суток лежать «под соболем» — держать зверька на дереве. Уже не получалось лая — одна хрипота, а все не уходил, ждал хозяина. Однажды сын Гринашко, тоже Володя, вырубал из коряжника, из дупла, соболька да впопыхах в сумерках рассек собаке полбока — три ребра развалил! Домой в рюкзаке его притащил. Иван Александрович с работы домой вернулся, видит — жена с заплаканными глазами у печи стоит. Рассказала, что сын кобеля поранил… Подошел Гринашко к собаке, она чуть хвостом шевельнула. Взял ее, поднял, смотрит она на хозяина со слезами на помутневших глазах, то руку полижет, то зубами слегка сожмет: так ей больно и совестно. Позвонили в Кудрино ветеринару Чагину, тот выслушал и спросил, есть ли дома медвежий жир. Оказалось, что есть. Мажьте, говорит Чагин, рану обильно этим жиром и давайте по ложке столовой три раза в день… Недели две минуло — лайка ожила: чисто все заросло, не гноилось. И запросился опять Жулик в лес. Володя Бучельников собрался дорогу мять на бульдозере — ноябрьские праздники были. Люди гуляют, а ему, как дорожнику, некогда. Грузы по трассе везут днем и ночью на нефтяные промыслы, а тут перед этим буранило, болотины перемело. Ехал Володя в дорогу надолго, взял с собою ружье, может, где по пути глухари, косачи попадутся. Жулик увидел — рвется с цепи, скулит. Взял в кабину, отправились… Расчищает заносы Володя, буровит снег. К вечеру сильный мороз поднажал. Жулик бегал по кромке дороги и глухаря поднял. Села огромная черная птица на самой макушке сосны. Володя мотор заглушил, пошел скрадывать, выстрелил. Сразу глухарь не упал, а пролетел еще метров сто. Собака подранка найти помогла, Володя вернулся с добычей, положил тяжелый трофей в кабину, стал заводить, а пускач прихватило. Пока грел, мотор запускал — совсем стемнело. Нож у бульдозера поднятый был, начал его опускать — резко вышло, с лязгом о мерзлую землю. И что-то кольнуло в сердце — будто всхлип или стон услыхал. Выскочил, забежал вперед, а там, под ножом бульдозера, собака лежит, пополам рассеченная. В кочках лежала, в траве…

— Володя тогда вместе со мной по Жулику плакал, — проговорил Иван Александрович. — Как заведем разговор, так слеза подступает, в носу свербит… Вот ведь судьба у собаки! От топора спасли, а бульдозером насмерть решили.

— Человек человеку рознь по судьбе и характеру. Собака собаке тоже, — высказался Сергей Данилович и оглянулся: по пятам за ним понуро шагал Бакулка. — Смотри, даже бегать по сторонам ленится! Твой Серый помаленьку следочки, пеньки обнюхивает, а этот безрадостный, ничто не интересует его, будто и не собачьей породы.

— Охотника из него не получится, я сразу сказал. На унты ценный мех! От жира лоснится. — Гринашко остановился. — От того берега начнем мерять. Достану шнур…

Он ловким движением плеч сбросил рюкзак, стал развязывать. Бучельников, глядя ему в затылок, беззвучно посмеивался.

— А помнишь, на прошлой охоте Блохин из Кудрина своего кобелька в зимовье привозил? Тоже бакулка! Побегал немного с нами по тайге и к избушке вернулся. Мы тогда на другой день утром в зимовье пришли. Пес за день и ночь так проголодался, что кисы с охотничьих лыж сожрал и дерево в щепки изгрыз.

— Лыжи добрые были… Я сказал Блохину, когда еще соберется сюда, чтобы не брал ту собаку. Беспутным не по лесам бегать, а на цепи по дворам сидеть и брехать на кого ни попадя.

Шнур Гринашко достал. Белый, смотанный и завязанный, как вожжевка, он еле приметно лежал на снегу. Бучельников поднял его из-под ног, положил на левую руку в изгиб локтя. Они спустились к речке. Запорошенные снегами, в набирающем силу рассвете стояли вдоль берега моторные лодки. Когда уже шли по льду, Сергей Данилович показал кивком головы на высокий ярок, искромсанный мощными гусеницами вездеходов.

— Это здесь мой Володя тогда страху набрался, — сказал Бучельников.

— То самое место, — подтвердил Гринашко. — Страшное лето было, впору и голову потерять…

Сухое, знойное лето без пожаров никак не обходится. Прежде в Нарыме засухи редко бывали, также, как и гроза в январе. Больше дождями мочило, чем солнцем выжаривало. Но в последние десятилетия засухи появлялись, как незваный и надоедливый гость. По три месяца кряду не выпадало ни капли, утрами не было видно ни рос, ни туманов. Такую вот сушь пережили недавно: страшное было лето…

Горели тогда кедровники на Миллионном и Котовском. Перестойные были леса, лет по триста стояло у них за плечами. Старость покрывала мохом стволы и сучья, лишайники сплошь обсидели комли и корни. Великаны, кубов по четырнадцать каждый, нередко валились в бурю со стоном и хрястом, обнажая трухлявую сердцевину. У Гринашко возникла мысль вырубать осторожно и понемногу Миллионный и Котовский. С лесхозом достигли договоренности, и кедровые эти массивы отдали осиповцам на порубку с условием делать ее аккуратно. Этот пункт в договоре можно было и не оговаривать, ибо Гринашко по складу натуры не мог вредить тайге. Кедрачи перестойные начали вырубать узкими лентами, с сохранением всего подроста, не применяя валочные машины. Только взялись за умную, плановую разработку, как пришел приказ свыше — не трогать кедровники. Гринашко повесил голову — пропадет древесина. Да и какая! Подсчеты давали объем: два миллиона кубометров. С одного кедра выходило шесть «пятер», шесть концов по пять с половиной метров. Гнилья в тех борах было много, и уже короед завелся. Не исключалась опасность появления шелкопряда. Если еще и этот мохнатый зверь в образе проволочно-шерстистой гусеницы навалится, то никакой химии с вредителем не справиться: разденет бор дочиста, хвоинки не оставит. Но шелкопряд, очаги которого уже были замечены, прийти не успел: кедровники искромсал огонь.

Пожар тушили всем миром. Да разве потушишь, когда огня — море, а техники — сущий пустяк. У людей, собранных сюда отовсюду, в руках были лопаты. С их помощью и сдирали мох, чтобы не дать огню переползти дальше. Но пламя искало и находило выходы, доставало все дальше и дальше. Риску, трудов хватало, а толк был невелик. Пожар гулял, проглатывая гектар за гектаром. Копоть и дым не исчезали на огромном пространстве. Тушить помогали нефтяники из управления технологического транспорта.

Володя Бучельников, может быть, больше других старался помогать, ведь горела его родная тайга. Гусеницами своего вездехода он давил профиля — перемешивая мох с землей, заглушая огонь. Уставал, едва не терял сознание от удушливой гари. За день намучается, надышится — в глазах мутно, молотками стучит в затылке.

Вот ехал он в таком подавленном состоянии с пожара, а темненько уж стало. Чузик надо переплывать. Пустил ГТТ, переплыл, на мели под тем берегом развернулся, поогляделся — все вроде нормально. Ребятишки в речке купаются, но до них далеконько. Задом на берег нужно въезжать, иначе там, на горе, развернуться как следует будет негде. Стал подниматься с отмели на задней скорости, движется потихоньку, вдруг видит — отец бежит к нему со стороны поселка, что-то кричит и руками машет… Обмерло сердце: подумалось, что какого-нибудь мальца зацепил, угодил тот под гусеницу. Воздух не мог протолкнуть из груди — как заклинило. Боль теперь ударяла не только в затылок, но и в виски. Вышел, пошатываясь, глаза зажмурил — открыть боится. А когда все же веки поднял, увидел раздавленный «Крым». Лодка была его собственная — недавно купил в Парамоновке, с отцом вместе ездили. Новьё была лодка, покататься ладом не успел.

Этот случай и вспомнил сейчас Сергей Данилович, когда на ярок подниматься стали.

— Ну, начали, значит, отсчитывать. Я пойду впереди, ты конец шнура держать будешь сзади. Блокнот, карандаш при мне. С первым поклоном тебя, дед Секлей! Верст двадцать пять нам бы сегодня отмахать надо. И не моги, сват, роптать!

Теперь они так и пойдут стометровками, в отдалении один от другого, от черты до черты, которые Иван Александрович уже начал прочерчивать на дороге палкой. Каждый стометровый отрезок отмечался в записной книжке крестиком. Потом крестики сплюсовать, разделить на десять и получится чистый километраж. Шагали и меряли, задерживаясь на мгновение. Разговаривать из-за дальности было им не с руки, молчали. Зато для раздумий простор представлялся широкий. О кедрачах и пожаре всегда вспоминалось Гринашко больно, с острой досадой на самого себя, что он, настырный и пробивной начальник участка, так и не смог выкроить из всего этого дела пользу обществу, хотя возни, толкотни хватило.

Пожар прогулялся по кронам, но сами стволы были только опалены огнем: кора почернела, вскипела смола, но сама древесина сохраняла еще все нужные свойства. Вот тут Гринашко и кинулся проявлять хозяйскую расторопность, написал в управление лесничества области, в объединение своей отрасли, просил дать как можно скорее осиповцам убрать обгоревший кедрач, благо им и удобно, и близко — от поселка всего двадцать семь километров. Если сразу не взять древесину после пожара, то потом будет поздно. На все просьбы его ответом было молчание — глухое, тягучее. Казалось, никому до его государственного вопроса, до его человеческого беспокойства нет дела. Да что там «казалось»: так и было в действительности. От него еще уходили письма в другие инстанции и точно проваливались. Тогда он начал звонить. С тем важным лицом разговор, с другим… На словах понимали, но практически не поддерживали. Препирались, ссылались на какие-то сложности, на запреты. А что запрещать, когда кедровники огнем погублены? Все было странно и походило на какую-то насмешку. Горельник рубить не давали. Так протянулся год, начался второй. И ведь пропали два миллиона кубов отличного леса! Обгорелые кедры теперь повалились от бурь, нагромоздили такие завалы, что не проломиться через них ни на какой всемогучей технике. А короедов порасплодилось на трупах деревьев несметно. Есть опасность, что вредители скоро станут перекочевывать на здоровые массивы хвойника, до которых пожар не дотянулся своим страшным жалом…

А как тот пожар тушили! Не смотрели б глаза на такую работу! Со всего района собрали сюда человек триста. Никто не спешил бороться с огнем — гуляли, спали на мягких прогретых моховых подушках по болотам, задирали головы в небо: ждали спасительных дождей. Но небо сырости не насылало и не сулило даже. Солнце перепеченным желтком висело в зное и дыме. Тушили тайгу, как дом свой родной спасали, одни осиповцы. Не было здесь и ни одного лесника. Гринашко давно возмущается, видя, как скверно несут службу лесхозы. Столько им привилегий, столько всего, а они не торопятся — разве к себе на личный покос на государственном тракторе и государственной лошади. Лесники обязаны дважды в месяц бывать на делянах, проверять, помогать. Но появляются на лесосеках раз в году — по весне, когда стает снег. Вот уж тут они петушатся, где надо, не надо — прикапываются, чтобы сдернуть побольше штраф с леспромхоза. Практически лесники у государства на пенсии и прямыми своими делами занимаются плохо. В лесах теперь не найдешь ни скамейки, ни ямы, где, как раньше бывало, можно было присесть отдохнуть, покурить. Черенки заготавливают да прореживают кое-как: пройдут по-над дорогой, а в глубь урмана и носа не сунут. Потому-то и нет надлежащей охраны лесов. На посадку берут тех же рабочих из леспромхоза, да еще настращают, мол, если людей им не выделят, то после штрафами замучают. Семена сосны заготавливают лесорубы, а лесники их себе быстро в план приходуют, будто это их собственные труды.

А то, что с почкой березовой происходит, — это же курам на смех. Полезное лекарственное сырье собирают школьники, отдают лесникам, лесники — аптекам. Охотникам коопзверопромхозов, да и любителям прочим, тоже доводится норма по дикорастущим травам, по березовой чаге и почке. Но редкий охотник склонен нести это бремя. Он лучше пойдет в аптеку и скупит там все, что ему нужно для сдачи. Таким образом килограмм той же березовой почки оборачивается четырехкратно. Кто тут кого обманывает — разобраться нетрудно. Обманутым остается государство… Нечто подобное было когда-то со сливочным маслом. Шли в магазин, покупали и опять же сдавали. И шла, множилась ложь по кругу…

И дед Секлей, когда у него разговор затевался со сватом на предмет лесничества, ни слова не мог возразить против суждений Гринашко. В войну, до войны и после, примерно до конца сороковых и начала пятидесятых люди, занятые работой в лесхозах, слыли тружениками. Чтобы на деляне остался высокий пень или вороха не сожженных сучьев? Сохрани бог! Судом покарать могли, да каким… Лесник был тогда с лесорубами весь день на деляне. А сейчас лесники не знают свои обходы. Лесник нынче работает сам на себя: орехи, грибы, ягоды, посезонно охота, рыбалка. От государства ему квартира, бесплатно дрова, электрический свет. Когда Гринашко видит молодых, краснощеких бородачей в двадцать лет в красивых фуражках лесоохраны, то открыто смеется, здороваясь с ними: привет, мол, вам, персональные пенсионеры!

Пусть такие не все. Есть добросовестные, старающиеся делами сохранить, приумножить лесные богатства. Но общая-то картина просматривается не в пользу лесного хозяйства.

Лесорубу куда труднее живется, работается. Лесоруб на севере ждет с нетерпением заморозков и боится их пропустить. Как надавит ладом мороз, так лесозаготовитель спешит поскорее проторить дорогу, проморозить ее. Бывали годы, когда осиповцы топорами рубили кочки, крошили глыбы. Вот они эти семьдесят пять километров, где пролито поту немало за пять-то лет. Как осень, так сон долой. Сам Гринашко не спал и мастерам своим всем заказывал. На каждом участке зимника дозором стояли и добивались бесперебойности в вывозке леса. День и ночь по зимнику лес везли, а нефтяники — грузы на промысел.

Напряжение достигло предела, когда осиповцам поручили вести порубки под нефтепровод Кудрино-Парамоновка и под высоковольтную линию. Старались хорошую древесину использовать в дело. Но места по реке Чижапке низкие, трелевать было трудно. Для этих целей Гринашко сколотил быстро вахту в сорок человек. Балков не было, построили на крутинке восемь небольших домиков и один вместительный барак, пекарню, столовую. Нефтепроводчики, лэповцы устроились тут же, и набралось их под две с половиной сотни! Ничего, обходились, жили, работали. Первым секретарем райкома тогда еще был Игнатий Григорьевич Кучеров. Не выпускал он из виду этот участок, сам бывал часто здесь, нередко в поселке и ночевал с вахтами. О Гринашко и говорить нечего. Он был как-то чертовски горд тем, что помогает по мере возможности дать первую нефть с новых месторождений. План с осиповцев при этом никто не снимал. И они выполняли его, ежегодно давали по тридцать тысяч кубов отличного хвойника. Знамена и премии — все было их. Руководство нефтяников хвалило Гринашко:

— Удачное выбрал ты место для лесоучастка. Крепко оно помогло нам и пригодилось для будущего.

Нефть всех связала единым тугим узлом. Через лесоучасток Чижапка пролегла нефтепроводная трасса…

Сейчас, вымеряя шнуром дорогу, Гринашко прикидывал с радостью, как много в будущем им откроется выгоды. Вахты станут работать круглогодично. Придется вести дорогу от Кудрина до главного месторождения. Это почти шестьдесят километров, и леса там подберется, конечно, немало. Предстоит им рубить участок под аэропорт — почти триста гектаров…

— Глухарь на тебя летит! — закричал дед Секлей.

Гринашко увидел птицу, вскинул мгновенно ружье и выстрелил. Птица падала на излете и ударилась гулко почти на дорогу.

— С полем! — сказал, подбегая, Бучельников.

— С похлебкой, — ответил Гринашко. — Все не тушенку жирную есть! У меня желудок плохо ее принимает…

Сергей Данилович надавил пальцем на клюв глухаря.

— Старый. По клюву сразу определишь: окостенел, не продавливается.

— Поупражняем челюсти, — ответил Гринашко. — И собакам погрызть достанется… А где твой Бакулка? Да он убежал! Видишь — боится выстрела.

— Тьфу ты, пропасть ему! — сплюнул Сергей Данилович.

— А ты еще с ним на медведя, поди, хотел! Ну, сват, удивляюсь.

— Сколько крестов уже там у тебя в записнушке? — нахмурился дед Секлей.

— Навалом. Избушка близко. Узнаешь это место?

— Узнаю. Скоро Малый Амелич… Натоптались мы за день-то, пора ноги на нары забрасывать.

— Наперво печку, конечно, и ужин с чайком да сальцом…

Шли еще с час, вымеряли. Темнота выступала из чащи и точно дымком прикрывала дорогу. Серый шел рядом с хозяином, а Бакулка как провалился. Попался навстречу им лесовоз с хлыстами. Погодя обогнал порожняк.

— Ты с расстояния-то видишь мой нос? — спрашивал свата Гринашко.

— Вижу! Он у тебя широкий, ноздрястый!

— Ах, дед Секлей! А твоя носопыра потемками стерлась — не примечаю! А месяц — вон он, медное пузо! Завис и ощерился…

Месяц висел, как литая серьга.

Жар костей не ломит, можно разуться, раздеться хоть донага, как угодно душе.

Сергей Данилович нижней рубахи не снял, сидел на широких нарах в чистой, еще не задымленной, не заношенной тельняшке, подчеркивая тем самым свою былую профессию капитана речного флота. На тощем лице его бисерился, поблескивал пот. Гринашко тоже упрел от раскаленной печи, от горячего ужина — плотного, сытного, когда все шло всласть и в охотку. Он полулежал на скрученном спальном мешке, с полотенцем на толстой багровой шее. Могучий торс его подпирался объемным, выпуклым животом, таким же волосатым, как и вся грудь этого крепкого, сильного человека. Лишний вес ему досаждал, но мало: он был ловкий, подвижный, неутомимый в ходьбе по болотам и рямам. Мало встречалось таких, кто пытался бы выспорить у него это преимущество.

Ярко, в полный накал фитиля, горел керосиновый фонарь. «Землемеры» (шутливое замечание о самих себе Ивана Александровича) уже уварили в ведре глухаря, наелись досыта и покормили собак. Серый лежал под навесом у елки, а Бакулка жался снаружи к двери под порогом. Прибежал он к зимовью трясущийся, жалкий, не пес, а «дрожащая тварь», как сказал на него презрительно дед Секлей. Стали подтрунивать и чудить. Иван Александрович достал с полки аптечку, накапал валерьянки на кусочек сахара и дал перепуганной собаке. Бакулка схрумкал и облизнулся, повеселев глазами.

— Все, пошел вон, наркоман валерьяновый! — Гринашко со смехом выгнал его на улицу.

— Ну, подсунул мне знакомый «охотничью» лайку! — говорил, посапывая, Сергей Данилович. — Бакулка! Как есть — чурбан!

Бучельников с краю расположился на нарах и тут же настроился на разговорный лад.

— Это был у нас Косачев, занятная личность. О собаках своих всегда говорил восхитительно, но выносить не мог, когда другие добром вспоминали охотничьих лаек. Послушает, перебьет и начнет что-нибудь в таком духе. У меня, мол, жил пес — всем собакам собака: разговаривал! Идешь с ним по лесу, он пошныряет, побегает, вернется, в колени уткнется и шепчет: «Косачев, приготовиться, сейчас глухарей подниму!» И поднимает, облает — бей подкрадывайся… Мужики, которые видели Косачева впервые, руками на него машут, зубы скалят. А он не смущается и продолжает свое. Вы, дескать, собак тут хвалите, так это все ерунда. Вот у меня был кобель — с семерыми волками дрался и побеждал. Раз, говорит, напали на него восемь — не справился, отгрызли бедняге голову. Ничего, подлечили, и я с ним еще три года охотился… Тут мужики на него только плевать не плевались — со смеху помирают. А он: верно, товарищи, нисколько не вру! Охотился, но только в деревню с ним заходить неудобно было! Ж… лаял!

Бучельникова и подхваливать незачем в его добродушной словоохотливости. Когда начинал он о ком-нибудь речи вести — забирался все дальше, то прибавлял к портрету другое — и вот уж живой человек перед глазами стоит.

— В Скиту он жил, на Шеверах, Косачев-то. Поселок надвое разделился — стоял по Чузику. Косачева Иваном Парфенычем звали, а собаке его кличка Пудель была — из-за курчавости да лохматости. И уши у нее лопухами висели. Какая порода — пойди разберись…

Дед Секлей умолкал на минуту, собирал слюну во рту в ком, проглатывал и продолжал:

— Добыл Косачев с Пуделем лося, ну и попался с ним, на егеря налетел. Дело на Косачева подали в суд. А было еще до последней реформы денежной. Присудили ему пять тысяч рубликов штрафу — пятьсот по нынешнему. Сел Косачев писать бумагу на имя Клемента Ефремовича Ворошилова. Написал и меня попросил прочитать, оценить, как там у него получилось. Ну, я читаю, осмысливаю. Пишет, что шел он с плотбища Армии «трещебой», значит, тайгой. Собака в одном густом, непроглядном месте залаяла. Подошел Косачев, послушал: в «трещебе» кто-то возится, пышкает. Конечно, медведь! Косачев испугался, подумал, что пришло ему время бороться за жизнь, приложился и выстрелил наугад… Тихо, мол, сразу стало: комара слышно над ухом. Пошел Косачев в «трещебу» смотреть, а там не медведь, а лось копыта откинул… Прочитал я эту писанину и говорю: не ври, Иван Парфеныч! За вранье с тебя еще пять тысяч взять надо. А пиши правду голую, как она есть. Смотри: жена у тебя больная, сам в преклонных годах, беден — ружья хорошего купить не на что, детей куча. Вот правда-то! Справку возьми в больнице о болезни жены, а в сельском Совете, что многодетен, укажи год своего рождения. Собери все документы и отошли, куда надумал… Однако, мне Косачев говорит, ты верно толкуешь. Написал, отослал и было ему помилование: заплатил всего половину того, что суд присудил…

— Это он напугал топором медведя? — спросил Гринашко.

— Косачев, Косачев!.. Смотреть покос на речку Ершовку пошел, медведь по пути ему встретился — пучки собирал. У Косачева ружье действительно было такое старье, что давно надо б выбросить. Ну что это за ружье, когда курки надеты без закрепления винтов? Приложился к пеньку Косачев и по курку топориком хлесть! Выстрелил — мимо, а курки в траву отлетели. Медведь на него смотрит, как умный на дурачка, лапой себе по уху тронул, мол, эх ты, Алеша! Стоит на дыбах, взирает, а Косачев раскрылатил рваный плащишко, поднял топор над головой, бежит на медведя, кричит: «Уходи, зарублю!» Медведь и убрался…

— Есть чудаки на свете, — посмеявшись, сказал Гринашко.

— А потом с ним была еще хлеще история. С обувью приходилось трудно, детей у Косачева полно. Решил он коженку выделать и обувку нашить. Пошел на рям, стал рубить с комля лиственницу, толщиной пол-обхвата, примерно, чтобы кору потом для дубления снять. Рубил, рубил и не по-людски все: со всех сторон, кругом заточил ее, как карандаш! Лиственница возьми да и упади, но не плашмя, а стоймя. Косачев ногу убрать не успел, лиственница ему острием бахил и стопу проткнула, и как пригвоздила в кочках. Другие деревья ее поддерживают, она и стоит… Орал он там в ряму долго, пока жена не услышала. Вышла на крыльцо и говорит: «Опять этот Нольдик блажит!» Был там такой, дурачком прикидывался, блаженным, чем и кормился, лентяй! Жена Косачева как только сказала «Нольдик блажит», а Нольдик мимо тихонько идет. Разобрались, привели под руки Косачева и по насту раным-рано утром отправили в Парамоновку, в больницу… В рыбкоопе Косачев сторожил базу. Базу ограбили, Косачева избили, и он после от побоев и помер…

— Люблю я рассказы твои про стариков-чудаков слушать, — искренне признался Гринашко. — Память у тебя богатая, дед Секлей!

Бучельников молча накладывает в печку дров, наливает чай в кружку, выпивает его с сахаром и сухарем. Спать еще рано, можно и дальше глагольствовать.

— А деда Полуницу возьми, — начинает он исподволь после чая. — На рыбалке, на Пашкиной речке, рыбы наловят, наварят, сядут есть. Полуница слова деда своего обязательно повторит: «Водяной батюшка, иди с нами хлеб-соль кушать!» И слышит будто бы Полуница, как вода забурлит, забурлит и стихнет… На охоте то же самое повторяется: «Лесной батюшка, иди с нами хлеб-соль кушать!» И слышит опять Полуница, как тайга зашумит, зашумит и видно будто ему, как с елок иголки сыплются.

— Почитали природу старые люди-то, — обмолвился Гринашко. — Не то что нынче стало: взял от нее сполна да еще под дых ее трахнул чем-нибудь поувесистее…

— Этот дед Полуница торговал мясом, пушниной, богатым был. А жил в селе Коровино, что на речке Пузе стоит, вернее — стояло когда-то. Зайдет к нему важный кто, он старухе команду дает: «Подавай, старая, очищенную с широкой стороны!» И тут же важному гостю похвастается: «Я с купцами знался, деньги имел и не пил»… Накопил денег он, правда, кучу, а жил со старухой вдвоем. Вдруг приехали к нему две племянницы средь зимы, в сапожках. Полуницу это так поразило, и он говорит: «В копытцах? Зимой? Помереть можно!» Сразу им отвалил по тысяче на обмундирование.

— Жадным считали, а он — ничего, — заметил сват.

— В Скиту был дед Лось — тот прижимистый до удивления! Попросят у него стамеску или рубанок, он кивнет — заходи, погляди, мол, как тут у меня все аккуратно лежит. Покажет рубанки, фуганки, долота, шершебки и спросит: «Видал?» Тот, кто просить пришел, похвалу, восторг выразит. Дед Лось головой покивает, глаз сощурит и скажет: «А теперь, милай, ступай в сельпо, там в магазине все это продается!» Было ему за восемьдесят, глуховат уже стал. Зашел к нему человек один погреться в мороз. Дед спрашивает: «Откуда?» — «С плотбища!» — «С кладбища? Проходи, расскажи, как там. Я туда собираюсь…»

— И ты их всех знал? — спрашивал сват свата.

— А как же! И знал, и общался. Когда я на катерах тут по всем малым рекам ходил, то самолетов здесь еще не было. Ко мне люди тянулись… Моя речфлотовская биография знаешь с чего началась, Иван Александрович?

— Наверно, с корыта. Или с плота.

— Точно — с плота! А чтобы плот нам, мальчишкам, сделать, был нужен топор. Первый раз я крадче топор взял у матери, а она с тем топором на корчевки ходила. Отлупила за самовольство. Тогда было так: что топор, что корова. Я не унялся и стащил хороший топор-дровосек у соседа Щеблеева. Подумали на меня сразу, но я отказался. Дальше пошла такая у нас филармония, слушай. Про кражу знал мой младший брат Ленька. Как только за что-нибудь на меня разобидится, так громко кричит: «Вор! Украл у Щеблеевых топор!» До взрослых это дошло, я сознался. Ох и лупили меня дома!.. Плоты я с тех пор строить бросил, но река не перестала манить. По Чузику шесть шеверов, и вот мы тянули паузки по тридцать тонн каждый. Я уже вырос, окреп. По трое суток один шевер одолевали! Везли сахар, муку, соль, словом, все продовольствие и одежду. Кормили весь Кудринский угол… Начальником в сельпо был Федор Семенович Селиванов, фронтовик, ордена и медали имел. Душевный, о людях заботливый. Многим он помогал удержаться на ногах, а сам устоять не смог — имел чересчур пристрастие к выпивке. Кто ни пригласит — не отказывался. Однажды рюмку до рта не донес и помер. Хоть на миру, а все равно грустно! Сгубил себя человек. А любил повторять: «Чтобы сердцу дать толчок, нужно выпить стопочок!» Не пошли ему эти стишки на пользу… После него Кудринский райпотребсоюз принял Анфиногенов, тоже мужик душевного склада. Тогда ведь весь груз на плечах перетаскивали. Во мне было и есть шестьдесят пять килограммов, а носил грузо-марку без малого центнер. У Анфиногенова весу сто двадцать кило, а тоже столько несет. Раз меня спрашивает: «Тяжело?» — «Тяжело. Но если я груз взял и несу, то и все понесут, на меня на такого глядя».

— Дружно народ тогда жил, — заметил Гринашко. — Я хоть и намного младше тебя, а то время помню. Людей трудности сплачивали.

— Дружба, сплоченность — они не по пьянке рождаются.

— Ну, тут ты, как пить дать, прав, — поддержал сват свата. — Вот мы с тобой попиваем чаек и довольные. И вообще наше Осипово — поселок трезвый. Порядок держался и держится. А работы нам — край непочатый… Спасибо, дед Секлей, за твой разговор!

— Неужто спать завалишься? — с обидчивой ноткой спросил Сергей Данилович. — Так не годится.

— А как?

— Поговорить я люблю, а больше — слушать… Ты еще не рассказывал, как тебя приглашали в обком.

— Сначала в наше объединение, а уж потом в обком. И не меня одного, а многих, и все в генеральских чинах, только я один был в старшинском звании.

— И не подкачал?

— Как видишь. По мне лучше открыться, чем таиться. В рот каши набрать и сидеть молчуном, когда надо на стол правду выложить, не по моей натуре…

Тогда осиповцы помогали прорубать трассу Ёнга — Кудрино — Центральный. Работа предстояла огромная, и второй секретарь обкома Юдин, непосредственно занимающийся этим вопросом, пригласил на совещание представителей всех заинтересованных организаций. Тузы собрались крупные, но вели они себя как-то не в меру стеснительно, а точнее сказать — таились. Гринашко, наблюдая за ними со своей мужицкой приметливостью, разгадал, что у них на душе. Похоже, каждый из приглашенных не желал взваливать на себя обузу. Конечно, прорубка дороги для зимника напрямую их не касалась. Главный инженер областного объединения леспрома Михальчук наклонился как можно ниже к столу, и выражение его лица, как подумал о нем Гринашко, «было постное», серое. Михальчук думал в эти минуты о своих больших планах по лесу, которые в эту зиму трещали, потому что не шли на помощь морозы — создавалась трудность с трелевкой и вывозкой. А тут трассу навязывают, загоняют в болота, где и леса-то доброго нет, один, поди, каргашатник, как остяки называют кривые чахлые, сосенки, этот «медвежий лес», будь он проклят. А если и попадется хорошая грива среди болот, то древесину там дешевле бросить, чем вывозить. Зимник нужен нефтяникам, вот бы и обходились своими силами, нечего перекладывать свои заботы на чужой горб.

Начальственно, но тоже как-то отсутствующе держался Лимонов, человек с крупным, суровым лицом, солидного покроя. Это был генеральный директор нефтеобъединения, сменивший Мержина. Рядом с Лимоновым юрко держался его заместитель по строительству и прочим вопросам Подкидов, хитровато «катающий глаза» под прихмуренными бровями. Гринашко определил, что он, Подкидов, сейчас думает точно так же, как его важный шеф. Им обоим нужна была натуральная нефть в полных запланированных объемах, но добыча ее, как знал Гринашко, давала сбой. От нефтяников потребуется конкретная помощь рубщикам трассы, придется кое на что раскошелиться, тратить время, вникать, решать, а этого ни Лимонову, ни Подкидову не хотелось. Трассу надо рубить, зимник на Кудринские месторождения прокладывать, но как бы это так само собой сделалось…

— Зимник следует начинать прорубать немедленно и закончить его через месяц. — Юдин отчеканивал каждое слово. — У нас есть опыт решать дела на нефтяном севере в сжатые сроки и качественно. Вспомните, как мы прокладывали большие и малые нефтепроводы, возводили другие объекты. Мы не можем допустить срыва поставки грузов на месторождения и для нового города Соснового. Так и запишем.

Юдин остановил свой тяжеловатый, чуть исподлобья взгляд на каждом, кто сидел перед ним. В молчании прошла минута — время достаточное, чтобы обдумать и взвесить ответы. Но представители двух крупных объединений — нефти и леса — безмолвствовали. Гринашко, человек порывистый и открытый, почувствовал, что молчание «генералов» второй секретарь обкома примет за их согласие, за глубокую озабоченность, с которой они уйдут из этого кабинета, чтобы дальше, в рабочем порядке, решать задачу. Совещание закроют, все разойдутся, и вопрос по зимнику Ёнга — Кудрино — Центральный останется даже не стронутым с места. Мало — сказать, приказать, чтобы проложили трассу в месяц. Работа огромная и одним махом ее не осилишь. Если рассчитывать на старание осиповцев, то им нужно помочь. И у Гринашко вырвалось раздумье вслух:

— Записать можно все, но при таком положении слова останутся на бумаге.

— Кто сказал? — спросил Юдин, отвлекшийся на этот момент чтением какой-то бумаги. Тишина стала звонкой, ни один лист блокнота не прошелестел, ни чей карандаш не звякнул о стол. Лимонов, Подкидов и Михальчук осматривали Гринашко всякий на свой лад и манер и в общем его осуждали: чего, мол, высунулся, ведь за язык не тянули.

— Слова эти я произнес, — Гринашко поднялся и стоял над столом прямо, могуче, как вырубленный из кремневого комля. Юдин кивком поощрил его речи. — Толкуют, мол, там хорошо, где нас нету. Я бы добавил: а там, где мы есть, получается не всегда так, как нам хочется.

— Вы кто? — поинтересовался Юдин.

— Начальник Осиповского лесозаготовительного пункта. Вся основная тяжесть рубки леса по трассе ложится на Осипово. А мы во многом нуждаемся, чтобы самим осилить весь объем.

— Обоснуйте свои сомнения, — мягко попросил секретарь обкома. Теперь он с любопытством разглядывал красное, обветренное лицо лесоруба и, по всей вероятности, проникался доверием к этому человеку.

— Я не ожидал, что сидящие здесь товарищи будут отмалчиваться. А ведь они только и могут помочь нам как следует. Вот наши нужды: снаряжение, вездеход для перевозки рабочих, бензопилы и цепи к ним, спальные мешки и продукты — сухой паек.

— У вас есть заявка на все это? — спросил Юдин.

— Она при мне. — Гринашко вынул страницу, нагнулся к столу и еще приписал в конце два полушубка, о чем тут же и сообщил.

— Хорошо, — сказал секретарь обкома. — Завтра по вашей заявке вам выдадут все полностью и предоставят для вывозки в Осипово специальный самолёт. Смотрите — товарищи вас поддерживают, дружно кивают! Но коль скоро вы все получите, будет ли трасса прорублена в назначенный срок?

— Не сомневайтесь, пожалуйста! — взбодрился Гринашко, кладя длань на стол. — В Осипове живут люди надежные…

Утром Гринашко, уверенный, что все прошло, как по маслу, к часу отлета помчался в аэропорт. Велико же было его удивление, когда в отделе перевозок шумливый, лысый человек с отекшим лицом сказал, что никакого спецрейса на Осипово не снаряжали и грузов туда не принимали. Иван Александрович скорее опять на такси и за полчаса до обеда успел подскочить в нефтеобъединение. Секретарша грудью преградила ему дорогу в кабинет генерального директора. А преграждать там было чем! Гринашко даже скосил глаза не без искры во взгляде. Все доводы осиповца на секретаршу не действовали, и Гринашко уже собирался открыть дверь насильно, тут не до церемоний было, но из глубины кабинета послышался возглас, чтобы впустили.

Лимонов вальяжно пил чай в одиночку.

— А, это ты, наша беда и выручка, — насмешливо произнес он, поднося чашку с золотой каймой к полным губам. — Ну, в чем там еще дело?

— Я из аэропорта. Ни самолета, ни грузов, — недовольно сказал Гринашко.

— У меня для вас нет простых спальных мешков. Есть меховые, но их не отдам. — Лимонов мерял его все тем же насмешливым взглядом. — Больно уж ты инициативный! Как выскочил, так и выкручивайся.

— Да разве мне этот зимник нужен? — повысил голос Гринашко. — У нас есть свой на Чижапку, мы возим по нему лес, а ваши нефтяники свои грузы на Моисеевку. Нам хлопот с этим зимником по самые ноздри! В конце концов, вы обещание дали секретарю обкома, а теперь не хотите его выполнять. Я пойду к Юдину.

— Иди хоть в… — и Лимонов ввернул нецензурное слово.

— Я могу послать и дальше, но воздержусь, — стиснуто рассмеялся Гринашко и хлопнул дверью.

В обкоме сказали, что Юдин вчера вечером срочно отбыл в Москву. Дежурный милиционер помог ему связаться с помощником секретаря обкома, и тот, выслушав, велел Гринашко быть завтра снова в аэропорту к тому же часу…

— Ну вот, дед Секлей, — стал закругляться с рассказом Иван Александрович. — Утром опять я в порту. Самолет, загруженный полностью, меня ждет. Лысый, с отекшим лицом человек в отделе перевозок мне приторно улыбается. Ох, думаю я о нем, и подхалим же ты! Но ни слова ему, ни полслова. Прохожу, забираюсь в салон. Всего там горой наворочено! И спальники меховые, и бензопилы, и цепи к ним, и два полушубка, и ящики с говяжьей тушенкой. Ничем не обидели осиповцев! И понял еще я раз, что рука у Юдина твердая… А уж мы постарались тот зимник расчистить, как было нужно, и даже два дня сэкономили. Ты сам помогал рубить — как молодой старался!

— Проявил ты характер и дело продвинул, — почмокал губами Сергей Данилович. — А то бы тебя шапками закидали.

— Не из таковских, — хмыкнул Гринашко. — И эту нашу дорогу мы строго вымеряем! Мои километры сойдутся, а от приписчиков лишние вычеркнем…

За стенкой избушки трещали деревья от холода, поскуливал, вжимаясь в самый порог по ту сторону низкой двери, Бакулка…

Эпилог

Реки вскрывались в первой десятидневке мая по всей необъятной нарымской земле, и паводок, с каждым днем вырастая в силе, заполнял собой поймы, выхлестываясь из берегов. Яры подперла плечами шальная вода, облизала их и обузила, и по кромкам оставшейся суши, где кучно, где вроссыпь, в немом удивлении и по-весеннему зачарованно стояли, толпились дома деревень и поселков. Все захлестнуло собой безудержное половодье. И малые реки стали большими, а большие — великими. А где Обь была — там теперь целое море. Высоко пролетают дальше на север гуси. Утиные стаи с гомоном и со свистом крыльев носятся в поисках мест для гнездовий. Моторная лодка для нарымцев стала единственным средством передвижения, да еще обласок, такой же древний челн, как и эта земля, переживший столетия. Нет, «мода» на осиновую долбленку не вышла и выходить не думает: без нее сеть на озере не поставишь, по затопленному кочкарнику не проберешься.

По рекам к местам новостроек идут караваны судов: маломерный флот, снявшись с якоря, теперь будет всюду сновать до тех самых пор, пока реки не обнажат берега, не выкажут перекаты. Успевай завозить грузы, ибо не каждый год здесь держится высокая вода.

Чузик просто заполонен судами: по четным дням вверх подымаются, по нечетным спускаются к устью. Расти Сосновому долго, и нужно всего много. Построить каменные дома — не платья сшить. Осипово стало похоже на маленький порт: красиво смотреть с высокого берега на самоходные баржи и катера, особенно ночью, когда вспыхивают сигнальные огни. Не думали осиповцы, что их тихий поселок окажется на таком бойком месте.

Гринашко со сплавом давно управился, по зимнику, который он вымерил с точностью до километра, и утер нос приписчикам, лес тоже весь вывезли, и теперь в леспромхозовской жизни наступила пора затишья. Пульс вошел в размеренный ритм. И ничего! Надо ж когда-то и опустить туго затянутую опояску, расслабить мышцы для отдыха, для накопления сил…

Майским погожим днем спустился с трапа беленькой самоходки на осиповский берег Николай Савельевич Румянцев и тут же столкнулся с Гринашко. Обрадовались они друг другу.

— Доброе время выбрал, — сказал Иван Александрович. — На Комарином болоте у нас глухари, косачи огромные токовища держат! Картины утрами там можно увидеть такие, что в жизнь потом не забудешь. Захочешь — свожу, покажу, А стрелять не дам!

— Себе бережешь? — подмигнул Румянцев.

— Для кого — сам не знаю, но охраняю. А когда копалуху убьют на току — поколотить готов.

— Бей прямо птицей по харе! — на полном серьезе сказал Николай Савельевич. — Самку весной загубить — преступление. Сам я вообще на охоту не жадный, а вот на рыбалку — да! Карасей на уху поймаем?

— Крупных, жирных — сколько душе угодно! — весело зачастил словами Гринашко. — Пошли ко мне в дом. Человека с дороги надо сперва накормить, а потом уж расспрашивать.

Они обошли огороды, оказались на чистой песчаной улице. За воротами дома Гринашко стоял трактор «Владимирец» с прицепной тележкой.

— Помнишь? — спросил Иван Александрович. — Из вашего совхозного металлолома собрал пять лет тому назад, и все бегает. Их два у меня на участке.

— В руках мастера и гвоздь инструмент, — сказал Румянцев. — А я к тебе заглянул самое большее на два денька. Хочу по Чузику дальше проехать до Кудрина, повидать там Хрисанфа Мефодьевича, Деда Крымова — плох уже стал долгожитель.

— Я из Кудрина нынче, считай, не вылазил, — неторопливо рассказывал Гринашко. — Все, что требовали от нас по аэропорту, мы сделали. Жил у Игнатова. Гостеприимные люди…

— С тестем Игнаха по-прежнему не в ладах?

— Разными тропами ходят. Заупрямился что-то Хрисанф Мефодьевич на старости лет.

— Я их помирю, — заявил Николай Савельевич.

— И не пытайся! Я пробовал. — Гринашко изобразил на лице печаль и досаду. — Хрисанф Мефодьевич сейчас тем утешается, что сына женил, Михаила. Прируб ему в это лето собирается строить. Невесткой доволен шибко. Я сам не видел — она повариха на буровой, на слово верю Хрисанфу. Так расхваливал Дашу, что мне облизываться пришлось.

— С каких пор завистливым стал, Иван Александрович? — Румянцев выказал белые зубы в улыбке.

— Не от зависти — от сладости. — Гринашко выразительно поднял указательный палец. — С Игнахой тебя вспоминали. Ждут, что ты к ним вернешься в совхоз.

— Исключено.

— Значит, ты в отпуске?

— От прошлого года осталось одиннадцать дней, решил их весной вот использовать… Тут в области был перед этим, новость слышал одну: Латунина переводят на большую работу в Москву.

— У него и здесь работа была вовсе не маленькая! — вскинулся Гринашко и погрустнел лицом. — А кто наш Сосновый поднимать будет? Огорчительно…

— Многое у нас тут начиналось с нуля, а за двадцать без малого лет вон сколько сотворено! Его опыт и школа сибирская там, у большого руля, помогут ему нести вахты и в бурю, и в штиль. Извини, но как бывший флотский выражаюсь иногда соответственно.

— Мне тоже море по духу. Море люблю и тайгу.

— А город построим…

— Да, — согласился Гринашко, — разбудили край! Что говорить — разбудили. И как тут не вспомнишь опять: какая же глушь была! Недаром Владимир Ильич говорил, что к северу от Томска царят глушь, патриархальщина, полудикость и самая настоящая дикость…

Гринашко и Румянцев, когда вместе сходились, в разговорах бывали не истощимы. Они и назавтра, идя по утру на токовище, обсуждали отъезд Латунина…

Утро еще не зорилось. По болоту идти было ровно: промороженная зимой дорога была как панцирь. Лишь к июню тепло доберется сюда.

— Ток будет там. — Гринашко показал вправо. — А если идти мимо тока и влево, то можно увидеть зарева факелов наших месторождений.

— Смотреть-то красиво, а подумаешь — и печаль берет, — сказал Румянцев. — Когда перестанем миллионы рублей в небо вышвыривать!

— Не успеваем, торопимся. Время такое: подстегивает!

Гринашко остановился: ему показалось, что он уже слышит глухариную песнь на току…

1981–1986 гг.

Стрежевой — Парабель — Томск