{* Хотя недюжинным умом
Он наделен, что пользы в том?
Его, как скряга, бережет
И не пускает в оборот.
Лишь в праздники блеснет порой,
Как щеголь блещет мишурой.
Гудибрас {102}. (Примеч. автора).}
Лорд Сом не достиг еще тридцати лет и обладал статной фигурой, красивыми чертами, сильным голосом и приятными манерами. У него была прекрасная память, и он тотчас узнавал и запоминал все, что привлекало его интерес. Правда, знания ценил он не столько за ту радость, какую сами они могут доставить, сколько за то впечатление, какое помогают они производить на других. Он любил блеснуть в беседе и, о чем бы ни зашла речь, всегда пользовался случаем выказать обширную свою ученость. Всякая новизна его привлекала, и он с готовностью следовал за всяким новейшим течением; оттого он увлекся и пантопрагматикой и твердо поверил было, что научное общество по обучению всех всему способно излечить все современные язвы. Но, будучи от природы переменчив, он не отстаивал ни одного воззрения так, чтобы его могли упрекнуть в неприличной горячности. Напротив, если при нем большинство собравшихся отрицало какое-нибудь злополучное воззрение, он тотчас кидался к нему на выручку и старался его защитить. Когда распространилась мания читать лекции, он решил их читать; поискал, о чем еще они не читаны, и остановился на истории рыб, с помощью которых вскоре преуспел, поражая рыбаков и развлекая дам на многих людных курортах. Помещение для лекций он всегда выбирал такое, чтобы чистая публика могла сидеть внизу, а рыбаки и рыбачки - на галерее, дабы запах смолы и рыбы, от них исходящий, поднимался бы вверх и не смешивался с более тонкими ароматами, окружающими избранное общество. Летом он объезжал морские берега и радовался своему успеху. Рыбаки сперва не слишком его жаловали, но он возбудил любопытство рыбачек, а те приводили с собою мужей, когда они не были заняты ловом; и постепенно он завладел их интересом, и они стали слушать его с удовольствием, хоть и не извлекали из его сообщений решительно никакой пользы. Но он возвышал их искусство в собственных их глазах и в глазах прочих, тешил их наставлениями о том, как следует ловить рыбу в ясной воде и в мутной воде и рассказами о морских подвигах собратий, и они повалили на его лекции валом. Дамы посещали их, как всегда посещают они лекции, из которых надеются кое-что почерпнуть; их более вдохновляло, правда, не столько стремление услышать лектора, сколько стремление перед ним покрасоваться. Как бы ни была привлекательна для них лекция, лектор был еще привлекательней. Он был неодолимой приманкой для матрон, имевших дочек на выданье, его наперебой приглашали, спорили меж собой, к кому пойдет он обедать, и в простоте души он относил на счет науки и своего красноречия все ласковости и похвалы, какими его осыпали. Дабы отплатить за гостеприимство, он повсюду на прощанье давал балы и ужины с небывалой Щедростью; они еще умножали его успех и во всех гостях надолго поселяли желание когда-нибудь снова его увидеть.
Так дни его текли в удовольствиях, не уязвляя сердца ни любовью, ни заботой, покуда однажды на званом обеде он не повстречал преподобного отца Опимиана. Тот заговорил об усадьбе Грилла и об Аристофановой комедии, которую готовили там к рождеству, и лорд Сом, руководясь всегдашним своим стремлением ничего не упустить, тотчас попросил представить его мистеру Гриллу. Это оказалось нетрудно. Его преподобие незамедлительно исполнил просьбу лорда, и скоро оба они приехали в усадьбу погостить на несколько дней. Лорд Сом сразу почувствовал себя как дома; и взял на себя труд архитектора и вызвался присматривать за возведением театра, смиренно следуя указаниям его преподобия.
Художник и музыкант тоже принялись за работу; лорд Сом по утрам неустанно наблюдал за постройкой. Строили недалеко от дома, за крытым переходом. Театр являл уменьшенную копию театра афинского, только под крышей, но зато в точности с такой же орхестрой и сценой и восходящим полукружием рядов для зрителей.
Когда объявили, что кушанье поставлено, мистер Грилл предложил руку мисс Тополь. Лорд Сом, разумеется, повел к столу мисс Грилл. Мистер Принс повел одну из барышень и усадил ее рядом с хозяином. Его преподобие повел другую и оказался за столом между нею и мисс Тополь. Мистер Принс, следственно, оказался как нельзя далее от юной хозяйки и, как ни старался он себя побороть, часто впадал в рассеяние, неосознанно и невольно наблюдая ее и лорда Сома и невпопад отвечая на замечания обеих своих прекрасных соседок, которые и сочли его в душе большим чудаком. Суп и рыбу обсуждали мало; та же участь постигла и блюда, предшествовавшие жаркому; но вот мистер Мак-Мусс восторженно приветствовал явление пред мистером Гриллом объемистого филея.
Мистер Мак-Мусс:
- Вы человек с тонким вкусом, мистер Грилл. Это украшение стола куда приятней бутоньерок и прочей несъедобной чуши. Я презираю и ненавижу выдумку сибирских обедов {103}, где ваш взор тешат всякой чепухой, а еду подают порциями, как нищему.
Преподобный отец Опимиан:
- Совершенно с вами согласен. Я люблю видеть свой обед. Я рад, что Аддисон того же мнения; помню, в одной статье он возражает против ростбифа, сосланного на буфет. И тогда уже доброму жаркому приходилось уступать место немыслимым французским кушаньям, среди которых мало было съедобных {Я совсем расстроился и проголодался, когда до меня дошел вдруг приятный запах ростбифа; но откуда он шел, я не понял, ибо все блюда были закрыты. Повернув голову, я увидел на буфете прекрасно дымящийся добрый ростбиф. Я не раз к нему прибег, и сердце мое возмущалось при виде того, как благородная английская еда должна столь унизительно уступать место французским вздорам. - Болтун {104}, Э 148. (Примеч. автора).}. Не знаю, что бы сказал Аддисон, вовсе не обнаружив жаркого в столовой. Но кое-что можно заметить и в защиту варварского обычая. Из двадцати джентльменов едва ли сыщется один, способный как следует разрезать мясо; а дамы если когда и умели его резать, то давно уж разучились. Что может быть печальней, чем вид соседа справа от хозяйки, в несказанных муках кромсающего неловко поставленный пред ним кусок и в поисках неопределимого сустава мечтающего о птице, на русский манер разрезанной за стеной дворецким?
Мистер Мак-Мусс:
- Я ничего не имею против птицы. Ее можно поставить на стол разделанной.
Мистер Грилл:
- Как эта индюшка, мистер Мак-Мусс; с нею у моей племянницы не будет никаких хлопот, хоть это и тщетная предосторожность с таким соседом справа, как лорд Сом, постигший искусство резать мясо в совершенстве.
Мистер Мак-Мусс:
- Ваш стол великолепен. На последнем сибирском обеде, где имел я несчастие присутствовать, мне пришлось довольствоваться двумя переменами - хвостиком кефали и куриной ножкой. Те, кто режет за стеной, должны бы выдерживать конкурсные экзамены пред судом видных гастрономов. Те, кто режет за столом, волей-неволей от стыда и неловкости чему-то выучиваются.
Мистер Грилл:
- У меня, даю вам слово, вы никогда не подвергнетесь опасности сибирского обеда.
Преподобный отец Опимиан:
- Что касается до обедов, мистер Грилл - истинный консерватор.
Мистер Грилл:
- Надеюсь, истинный. Не то что консерватор так называемый: человек, который плывет под национальным флагом, спускает его и поднимает вражеский флаг. Я люблю старые обычаи. Люблю выпить с другом стакан вина. Что вы скажете на это, ваше преподобие? Мистер Мак-Мусс, не угодно ль присоединиться?
Мистер Мак-Мусс:
- С превеликим удовольствием.
Мисс Грилл:
- Дядюшка и его преподобие, как всегда, затеяли беседу, кажется, весьма любопытную для почтенной дамы, которая сидит между ними и молчит.
Лорд Сом:
- Быть может, беседа ей непонятна?
Мисс Грилл:
- Нет. Никогда бы не стали они говорить при даме о чем-то для нее непонятном. И она могла бы многое присовокупить, если б захотела. Но когда разговор ее увлекает, она предпочитает слушать и молчать. По тем немногим словам, какие до меня доносятся, я заключаю, что они обсуждают Искусство Обедать {105}. А тут она, верно, большой знаток, ибо много бывает в свете и знакома со множеством людей, которых с равным удовольствием готова опять встретить завтра либо не встречать более никогда в жизни, как всякий, кто часто обедает в гостях. Увы, свет требует от нас такой подати. Сколь ни рознились бы наши сотрапезники по натуре, по внешности они одинаковы - то же платье, та же манера, те же вкусы и мнения, показные или истинные. Явственные различия так редки, а искусственно выведенное сходство так господствует, что во всяком обществе найдете вы костюмы и лица одного и того же спектакля. Словно в текучей реке - вода вечно иная, но вы не улавливаете разницы.
Лорд Сом:
- Что до меня, я не люблю внешнего единообразия. Я люблю характеры оригинальные и очевидные. Скажем, сейчас за столом нас окружают оригинальные лица. Ваш дядюшка и мистер Мак-Мусс - оригиналы. А преподобный отец Опимиан? Он скроен не по общей мерке. Простодушный, ученый, терпимый и воплощение доброты. Молодой человек, прибывший нынче, Затворник Башни, - кажется, тоже обладает своеобразным характером. Льщу себя надеждой, что и я его не лишен. (Смеется).
Мисс Грилл (смеется):
- О, бесспорно, вы даже сочетаете их в себе сразу несколько. Я не знаю другого такого разнообразного человека. Вы словно всегда являетесь собеседнику таким, каким он более всего хотел бы вас увидеть.
Комплимент был немного лукав; лорд Сом, однако, понял его таким образом, что во всем разнообразии своем он приятен прекрасной собеседнице. В юном Затворнике Башни он и не подозревал соперника.
1. ГЛАВА XIV
СТАРИННОЕ И НОВОЕ ВИНО. МУЗЫКА И ЖИВОПИСЬ. ДЖЕК ИЗ ДУВРА
Οὐ φίλος, ὅς κρατῆρι παρὰ πλἑῳ οινοποτάζων
Νείκεα καὶ πόλεμον δακρυόεντα λέγει,
Ἀλλ᾽ ᾽ὅστις, Μουσέων τε καὶ ἀγλαὰ δῶρ᾽ Ἀφροδίτης
Συμμίσγων, ἐρατῆς μνήσκετα᾽ εὐφροσύνης.
На пиру за полной чашей
Мне несносен гость бесчинный:
Охмелевший, затевает
Он и спор, и бой кровавый.
Мил мне скромный собеседник.
Кто, дары царицы Книда
С даром муз соединяя,
На пиру беспечно весел {106}.
Анакреон
Отобедали, отдали должное десерту. Дамы удалились в гостиную, мужчины остались пить вино, обсуждая его достоинства. Мистер Мак-Мусс произнес хвалу портвейну, пресвитер откликнулся столь же искренней хвалой бордо.
Мистер Принс:
- Вкусы и пристрастия вашего преподобия во многом совпадают со вкусами греков; но вино их, полагаю, вам бы вряд ли понравилось. Добавление морской воды и терпентина давало, думаю, странный букет; а разбавленное водою на две трети, едва забродившее вино уподоблялось самому слабенькому элю Кристофера Слая {107}.
Преподобный отец Опимиан:
- Мне, признаться, не хотелось бы добавлять в мое бордо ни соленой воды, ни терпентина; букет бы от них не улучшился; не стал бы я его и разбавлять - на мой взгляд, крепость его в точности такая, как надобно. Соленая вода и терпентин не нужны нашему вину; но отсюда вовсе не следует, что они были лишними и для кое-каких вин у греков. У тех вин, которые потреблялись с такой приправой, верно, был совсем иной вкус.
Лорд Сом:
- Значит, в древности они пили совсем не то, что ныне пьют. “Мой хозяин, видно, рехнулся, - говорил человек слуге лорда Байрона - Флетчер, - не то зачем бы ему переезжать из Италии, где мы как сыр в масле катались, в эту варварскую страну; в Греции нечего есть, кроме жесткой козлятины, а пить приходится терпентинную вонь” {*}.
{* Из воспоминаний Трелони {108}. (Примеч. автора).
Ἥμισυ μὲν πίσσης κωνίτιδος, ήμισυ δ᾽οἰνου,
᾽Λρχιν᾽, ατρεκέως ἥδε λάγυνος ἔχε
Λεπτοτέρης δ᾽ οὐκ οἶδ᾽ ἐρίφου κρέας᾽ πλὴν όγε πέμψας
Αἰνεῑσθαι πάντων ἄξιος Ἰπποκράτης.
(Примеч. автора).}
Преподобный отец Опимиан:
- В одной эпиграмме Риана {109} речь идет о подарке, для меня удивительном: “Вот сосуд, полный вином пополам с терпентином, а вот и на редкость тощий козленок; пославший сей дар Гиппократ достоин всякой похвалы” {Anthologia Palatina {110}.}. Возможно, то был подарок от врача пациенту. Ни Алкей, ни Анакреон, ни Нонн не могли бы слагать таких песен под влиянием паров терпентинного пойла. От Атенея, Плиния и авторов комедий старинных знаем мы, что у греков было многое множество вин на любой вкус. О неизвестном я сужу, исходя из уже известного. Мы почти не знаем их музыки. Не сомневаюсь в том, что она была в своем роде столь же прекрасна, как их скульптура.
Мистер Мифасоль:
- Вот уж не думаю, сэр. Кажется, у них была только минорная тональность, а о контрапункте имели они не более понятия, нежели о перспективе.
Преподобный отец Опимиан:
- А живопись их в перспективе и не нуждалась. Главные лица помещались на переднем плане. Дома, скалы и деревья лишь означали, но не изображали фон.
Мистер Принс:
- Я осмелюсь возразить мистеру Мифасолю касательно только минорной тональности. Самый голос их звучал в мажорной тональности, и с их тончайшей чуткостью к звукам они не могли пропустить явственное выражение радости. Три гаммы - диатоническая, хроматическая и энгармоническая - вполне передавали у них все оттенки чувства. Они соблюдали интервал; у них подлинно были мажорные и минорные тона; у нас же ни тех, ни других, лишь их смешенье. У них подлинно были диезы и бемоли - у нас же ни тех, ни других, один набор полутонов. В энгармонической гамме их чуткое ухо различало оттенки, каких не может уловить наш грубый слух.
Мистер Мифасоль:
- Однако ж они не шли дальше мелодии. Гармонии, в нашем понимании, вовсе у них не было. Они пели только в октаву и в унисон.
Мистер Принс:
- Неизвестно, не пели ли они в квинту. Что же до гармонии, я не стану полностью присоединяться к мнению Ритсона, что единственное назначение ее - портить мелодию; скажу только, что, на мой вкус, простой аккомпанемент, строго подчиняемый мелодии, куда приятней Ниагары звуков, под которым нынче модно ее топить.
Мистер Мифасоль:
- Стало быть, для вас предпочтительнее песня в простом фортепьянном сопровождении, нежели та же песня на итальянской сцене.
Мистер Принс:
- Песня, пропетая с истинным чувством, хороша в любом сопровождении. Впрочем, я не люблю фортепьяно. Интервалы его все фальшивы, а темперация не может заменить естественности. Неспособность его тянуть ноту и стремление к эффекту во что бы то ни стало повели к бесконечному дроблению звуков, в которых решительно исчезло и стерлось живое выражение.
Преподобный отец Опимиан:
- Совершенно с вами согласен. На днях как-то проходили мимо моих ворот музыканты и играли “Люди Кэмпбелла идут”, но вместо прелестной старинной шотландской песенки с нажимом на “Охо! Охо!” они пропели нечто такое “Лю-уди Кэ-эмпбе-елла-а иду-у-ут, охо-хо-о-о! Охохо-о-о!” Я про себя подумал: “Вот она где, современная музыка”. Я люблю старинную музыку органа, с единственными тональностями до и фа и с соответствием слогу каждой ноты. Какое впечатление производили долгие, длящиеся тоны там, где “Вотще глас почестей гремит перед гробами…” {111}.
А кому захочется слушать духовную музыку, исполняемую на фортепьянах?
Мистер Мифасоль:
- Однако, должен заметить, какая прелесть в блеске и виртуозности исполнения - новом, даже новейшем достижении музыкальном!
Мистер Принс:
- Для тех, кто ее улавливает. Ведь как на что посмотреть. Для меня нет прелести в музыке без силы чувства.
Лорд Сом (заметив неохоту мистера Мак-Мусса вступать в беседу, он забавляется тем, что то и дело справляется о его мнении):
- А как, по-вашему, мистер Мак-Мусс?
Мистер Мак-Мусс:
- Я держусь мнения, которое уже высказывал, что лучшего портвейна я в жизни своей не пробовал.
Лорд Сом:
- Но я имел в виду ваш взгляд на музыку и музыкальные инструменты.
Мистер Мак-Мусс:
- Орган весьма пригоден для псалмов, а я их не пою, фортепьяна же для джиги, а я ее не танцую. И если бы не услышал их ни разу от января до декабря, и то я не стал бы жаловаться.
Лорд Сом:
- Вы, мистер Мак-Мусс, человек практический. Вы радеете о пользе - о пользе общественной, - и в музыке вы ее не усматриваете.
Мистер Мак-Мусс:
- Ну, не совсем. Если набожность хороша, если веселость хороша, а музыка им содействует, когда это уместно, то и в музыке есть польза. Если орган ровно ничего не прибавляет к моей набожности, а фортепьяна к веселости, в том повинны мои уши и моя голова. Я, однако, никому не навязываю своих понятий. Пусть каждый радуется как умеет, лишь бы он не мешал другим; я не стану мешать вам наслаждаться блистательной симфонией, а вы, надеюсь, не отнимете у меня наслажденья стаканом старого вина.
Преподобный отец Опимиан:
Tres mihi convivae prope dissentire videntur,
Poscentes vario multum diversa palato {*}.
{* Трое гостей у меня {112} - все расходятся, вижу, во вкусах!
Разные неба у них, и разного требует каждый (лат.). (Пер. Н. С. Гинцбурга).}
Мистер Принс:
- А у нашего друга и пастыря - удовольствия от старинной цитаты. Преподобный отец Опимиан:
- А также и пользы от нее, сэр. Ибо одной из подобных цитат я, полагаю, обязан честью вашего знакомства.
Мистер Принс:
- Когда вы польстили мне, сравнив мой дом с дворцом Цирцеи? Но это я оказался в выигрыше.
Мистер Шпатель:
- Но вы согласны, сэр, что греки не знали перспективы?
Преподобный отец Опимиан:
- Но они в ней и не нуждались. Они рельефно изображали передний план. Фон у них был только символом. “Не знали” - пожалуй, слишком сильно сказано. Они учитывали ее, когда им это было необходимо. Они вырисовывали колоннаду в точности, как она являлась взору, не хуже нашего. Одним словом, они соблюдали законы перспективы в изображении каждого предмета, не соблюдая их для сочетаний предметов по той уже упомянутой причине, что не усматривали в том надобности.
Мистер Принс:
- Меня их живопись пленяет одним своим свойством, насколько я вижу его по картинам Помпеи, хоть и являющим не высший образец их искусства, но позволяющим о нем судить. Никогда не нагромождали они на своих полотнах лишних фигур. Изображали одного, двоих, троих, четверых, от силы пятерых, но чаще одного и реже - более трех. Люди не терялись у них в изобилии одежд декораций. Четкие очерки тел и лиц были приятны глазу и тешили его, в каком бы углу залы их ни поместить.
Мистер Шпатель:
- Но греки много теряли в красоте подробностей.
Преподобный отец Опимиан:
- Но в том-то главное отличие древнего вкуса от новейшего. Грекам присуща простая красота - будь то красота идей в поэзии, звуков в музыке или фигур в живописи. А у нас всегда и во всем подробности, бесконечные подробности. Воображение слушателя или зрителя нынешнего ограниченно; в нем нет размаха, нет игры; оно перегружено мелочами и частностями.
Лорд Сом:
- Есть прелесть и в подробностях. Меня в восхищенье привела картина голландская, изображающая лавку мясника, а там вся прелесть была в подробностях.
Преподобный отец Опимиан:
- Ничем подобным я не мог бы восхищаться. Меня должно пленить сперва то, что изображено, а уж потом я стану пленяться изображением.
Мистер Шпатель:
- Боюсь, сэр, как и все, мы впадаем в крайности, когда речь заходит о любимом нашем предмете, так и вы считаете, что греческая живопись лишь выигрывала, не имея перспективы, а музыка греческая выигрывала, не имея гармонии.
Преподобный отец Опимиан:
- Полагаю, и чувства перспективы и чувства гармонии вполне доставало им при простоте, свойственной их музыке и живописи в той же точно мере, как скульптуре их и поэзии.
Лорд Сом:
- А вы как полагаете, мистер Мак-Мусс?
Мистер Мак-Мусс:
- Я полагаю, неплохо бы опрокинуть вот эту бутылочку.
Лорд Сом:
- Я справлялся о вашем мнении касательно перспективы греческой.
Мистер Мак-Мусс:
- Господи, да я того мнения, что бутыль издали кажется меньше, чем она же оказывается вблизи, и я предпочитаю видеть ее крупным предметом на переднем плане.
Лорд Сом:
- Я часто удивлялся, отчего господин, подобно вам наделенный способностью рассуждать обо всем на свете, столь тщательно уклоняется от всяческих рассуждений.
Мистер Мак-Мусс:
- Это я после обеда, ваше сиятельство, после обеда. С утра я потею над серьезными делами до того, что иной раз даже голова разболится, правда, она, слава богу, редко у меня болит. А после обеда я люблю раздавить бутылочку и болтаю всякий вздор, самому Джеку из Дувра впору.
Лорд Сом:
- Джек из Дувра? А кто это?
Мистер Мак-Мусс:
- Это был такой парень, который все ездил по свету и хотел найти дурака еще хуже себя, да так и не нашел {“Джек из Дувра, его поиски и расспросы, или Частный розыск по всей Англии самого большого дурака”. Лондон. 1604; переиздано для Общества Перси {113}, 1842. (Примеч. автора).}.
Преподобный отец Опимиан:
- В странные он жил времена. Ныне бы он сразу напал на убежденного трезвенника либо на поборника десятичной монетной системы или всеобщего обучения или на мастера проводить конкурсные испытания, который не позволит извозчику спустить бочку в погреб, покуда тот не представит ему математического обоснования этого своего действия.
Мистер Мак-Мусс:
- Ну, это все глупость докучливая. А Джек искал глупости забавной, глупости совершеннейшей, которая бы “сводила с ума” {114}, хоть и глупость, а была бы веселой и мудрой. Он не искал просто набитого дурака, в каких никогда не было недостатка. Он искал такого дурака, такого шута, каким может стать разве очень умный человек - шута Шекспирова {*}.
{* Oeuvre, ma foi, ou n’est facile atteindre:
Pourtant qu’il faut parfaitement sage etre.
Pour le vrai fol bien naivement feindre.
Eutrapel. P. 28. (Примеч. автора).
Поверь, что нелегко поэту быть творцом.
Безумцем вечно слыть, казаться таковым,
На самом деле оставаясь мудрецом.
Этрапель {115}. С. 28 (фр.).}
Преподобный отец Опимиан:
- А, тогда бы, сколь он ни ездил, он и сейчас вернулся бы ни с чем.
Мистер Мак-Мусс:
- Убежденный трезвенник! Ну и ну! Да это же истинный Heautontimorumenos {самоистязатель {116} (греч.).}, который сам себя терзает, подымая на пиру заздравную чашу, полную воды. За дурь бы его только пожалеть, но противна нетерпимость! И наслаждался бы своим питьем - но ему надо еще отнять у меня мое. Нет тирана злее, чем преобразователь нравов. Я пью за то, чтоб его самого преобразовали!
Мистер Грилл:
- Он как факир Бабабек, который сидел на стуле, утыканном гвоздями pour avoir de la consideration {чтобы заслужить уважение {117}? (фр.).}. Но тот хоть от других этого не требовал. Хочешь привлекать внимание к своей особе, сам и сиди на гвоздях. Пусть бы эти надоеды сами пили воду - им бы никто слова не сказал.
Преподобный отец Опимиан:
- Знаете, сэр, если самый большой дурак тот, кто больше всех владеет искусством всех дурачить, то достойнейшим другом Джека из Дувра можно считать того, кто всюду сует свой нос, кто полвека целых был шутом на обширнейшей арене, которую сам он именует наукой о нравственности и политике, но которая на самом деле загромождена всякой всячиной, когда-либо занимавшей досужие людские умы.
Лорд Сом:
- Я знаю, в кого вы метите. Но он по-своему великий человек и сделал много доброго {118}.
Преподобный отец Опимиан:
- Он способствовал многим переменам. К добру ли, ко злу - еще неизвестно. Я позабыл, что он друг вашему сиятельству. Прошу простить меня и пью его здоровье.
Лорд Сом:
- О, ради бога не просите у меня прощенья. Никогда я не допущу, чтобы мои дружеские склонности, предпочтенья и вкусы влияли хоть чуть-чуть на чью бы то ни было свободу слова. Многие подобно вам считают его Джеком из Дувра в нравственности и политике. И пусть. Время еще поставит его на достойное место.
Мистер Мак-Мусс:
- Я хочу только одно заметить об этом достойном муже, что Джек из Дувра вовсе ему не чета. Ибо есть одна истинная, всеобщая наука и одна великая прорицательница La Dive Bouteille {Божественная Бутылка {119} (ст. фр.).}.
Мистер Грилл:
- Мистер Мифасоль, вы предлагаете для нашей Аристофановой комедии музыку не вполне греческую.
Мистер Мифасоль:
- Да, сэр, я старался выбирать то, что более в нашем вкусе.
Мистер Шпатель:
- Я тоже предлагаю вам живопись не вполне греческую. Я позволил себе учесть законы перспективы.
Преподобный отец Опимиан:
- И для Аристофана в Лондоне все это совершенно подходит.
Мистер Мифасоль:
- К тому же, сэр, надобно и наших юных певиц пожалеть.
Преподобный отец Опимиан:
- Разумеется. И, судя по тому, чт_о_ слышали мы на репетициях, они поют на вашу музыку восхитительно.
Господа еще немного побеседовали о том о сем и отправились в гостиную.
1. ГЛАВА XV
ВЫРАЗИТЕЛЬНОСТЬ В МУЗЫКЕ. БАЛЛАДЫ. СЕРЫЙ СКАКУН. ВОЗРАСТ И ЛЮБОВЬ.
КОНКУРСНЫЕ ИСПЫТАНИЯ
Τοῡτο βίος, τοῡτ᾽ αὐτό᾽ τρυφὴ βίος ερρετἰ ὰνῑαι᾽
Ζωῆς ἀνθρώποις ὀλίγος χρόνος˙ ἄρτι Λυαιος,
Ἄρτι χοροί, στέφανοί τε φιλανθέες ἆρτι γυναικες.
Σἠμερον ἐσθλὰ πάθω, τὸ γὰρ αὔριον οὐδενὶ δῆλον.
Anthologia Palatina. V. 72
Заботы прочь - прославим наслажденье!
Жизнь коротка - вину, любви и пенью
Мы предадимся - пусть продлится день.
Сегодня живы - завтра только тень.
Антология Палатина. V. 72
Ухаживания лорда Сома за мисс Грилл расстраивали мистера Принса куда более, чем ему хотелось бы в том сознаться. Лорд Сом, войдя в главную гостиную, тотчас направился к юной хозяйке дома; а мистер Принс, к недоумению его преподобия, уселся в другой гостиной на диванчик рядом с мисс Айлекс и завел с ней разговор.
Барышни в главной гостиной музицировали; их уговаривали продолжать. Иные болтали и листали новые журналы.
После исполненной одной из юных дам блистательной симфонии, в которой рулады и переливы тридцать вторых в tempo prestissimo {в самом быстром темпе (ит., муз.).} составляли главную прелесть, мистер Принс осведомился у мисс Тополь, довольна ли она.
Мисс Тополь:
- Я восхищена великолепной ловкостью рук; но что же должна выражать пиеса?
Мистер Принс:
- Приятно сознавать, что такая виртуозность возможна; однако, достигая в искусстве предела сложности, впору снова стремиться к природе и простоте.
Мисс Тополь:
- Бывает, сложность исполнения как нельзя лучше передает замысел автора. Бурные чувства для Рубини {120} неотделимы были от излишеств формы, и музыка Доницетти счастливо помогала его таланту. Никогда не испытывала я такого восторга, как тогда, когда он пел “Tu che al ciel spiegasti l’ali” {Ты сложила крылья в небе {121} (ит.).}.
Мистер Принс:
- Неужто Доничетти вы ставите выше Моцарта?
Мисс Тополь:
- О, разумеется, нет. Никто, как он, не умел вдохновить певца, подобного Рубини, бурной выразительностью музыки; и тут он непревзойден. Но в музыке, для которой вовсе не надобен такой певец, для которой потребна лишь простая правильность исполнения, чтобы все поняли совершенство мелодии, гармонии и выразительности, - в такой музыке некого поставить рядом с Моцартом. Разве Бетховена: “Фиделио” - единственная его опера. Но что за опера! Какой дивный переход тональности, когда Леонора бросается между мужем и Пицарро! И снова как меняется тональность с переменой сцены, когда из узилища мы попадаем в бальную залу! Какая нежность в любви, какая мощь в торжестве и какая изобретательность сопровожденья, как совершенно сочетается басовый поток с безупречной гармонией главной темы!
Мистер Принс:
- А что скажете вы о Гайдне?
Мисс Тополь:
- Гайдн не писал опер, а ведь всеми познаниями моими в музыке я обязана итальянской сцене. Но творения его драматичны. Несравненная гармония согласна с мелодией совершенной. В простых, прямо к сердцу идущих балладах своих он, быть может, непревзойден и единствен. Помните? - да это каждый помнит - “Мать мне велела косу плесть” - какое изящество в первой части и трогательность полутонов во второй; если петь это с верным чувством и выражением, по мне тут вообще никакого аккомпанемента не надобно.
Мистер Принс:
- В балладах есть прелесть и трогательность чувства, которые всегда будут пленять всех тех, от кого прихоти моды не заслоняют естественных требований натуры {Брейем {122} что-то такое говорил Парламентскому комитету по делам театров в 1832 году. (Примеч. автора).}.
Мисс Тополь:
- Странно, однако, до чего же часто эти прихоти заслоняют все требования натуры, и не в одной только музыке.
“Ну не удивительно ли, - размышлял его преподобие, - единственная старуха в комнате и именно к ней устремил свой интерес мой юный друг?”
Но здесь ухо его юного друга поразили несколько простых нот, он встал с дивана и направился к певице. Отец Опимиан поспешил занять его место, дабы отрезать ему путь к отступлению.
Мисс Грилл, искусная во всех видах музыки, особенно любила баллады, вот и теперь она запела балладу.
Серый скакун {*}
Мой дядя прельстился невестой моей,
Отец ее продал за деньги, злодей!
Забрали, смеясь, моего скакуна,
Чтоб в церковь на нем гарцевала она.
Есть тропка укромная там, где валун.
Которую знаем лишь я да скакун.
Как часто спешили мы этим путем,
Чтоб милой поведать о чувстве моем!
Ты, друг мой надежный, поймешь без словес -
Ведь в церковь дорога лежит через лес.
Невеста верна мне, а нюх твой хорош -
Дорогу домой без труда ты найдешь!
Всю ночь пировали, но встали чуть свет.
Возница дремал, не предчувствуя бед.
Рванулся скакун и простился с толпой,
Как ветер понесся знакомой тропой.
Вот кто-то погнался, похмелье кляня,
Запутался в чаще, свалился с коня.
Другие дремали - вини не вини,
Невесты близ храма хватились они.
А рыцарь смотрел - не мелькнет ли фата,
И мост был опущен, открыты врата.
И вот он невесту завидел вдали -
Друг верный летел, не касаясь земли.
Упала решетка, и поднят был мост.
Венчанья обряд был и краток и прост.
И вот показался кортеж у ворот -
Кольцом со стены рыцарь знак подает.
“Эх, поздно!” - шипела похмельная рать.
А рыцарь промолвил: “К чему враждовать?”
Смирилися старцы - впустил их жених,
И подняли кубки за молодых!
{* Основана на Le vair Palefroi; среди фаблио, опубликованных Барбазаном. (Примеч. автора).}
Мистер Принс выслушал балладу с очевидным удовольствием. Потом он повернулся и направился было к дивану, но, найдя свое место занятым, изобразил такое разочарование, что его преподобию сделалось просто смешно.
“В самом деле, - подумал отец Опимиан, - не влюблен же он в старую деву”.
Мисс Грилл меж тем уступила место другой барышне, и та в свою очередь спела балладу, но совсем иного толка.
Возраст и любовь
Средь трав, в цветущем первоцвете,
Детьми играли мы давно,
Смеясь, забыв о всем на свете,
Венки плели, и - как чудно! -
Мне было шесть, тебе - четыре,
Цветы сбирая все подряд,
Бродили в вересковом мире -
Да, шесть десятков лет назад!
Ты стала милою девицей.
Пылала первая любовь,
И дни летели, словно птицы,
Нас радостию полня вновь.
И я любил тебя столь нежно
И повторять о том был рад,
Я мнил, что любишь ты безбрежно, -
Да, пять десятков лет назад!
Как вдруг поклонников армада,
А ты все краше, все ясней,
В гостиных ты была усладой
Для многих блещущих очей.
Ты позабыла клятвы детства -
Манил блеск злата и наград,
Я был убит твоим кокетством -
То было сорок лет назад.
Но я не умер - был повенчан
С другой, а у тебя дитя.
Жена не худшая из женщин,
Я не желал детей, хотя
Потомство чудной вереницей
Стоит пред елкой - стройный ряд!
Смотрю - и как не веселиться? -
То было тридцать лет назад.
Ты стала матерью семейства,
Мила, блистательна, модна,
Я был далек от лицедейства,
И жизнь текла тиха, скромна,
Но я знавал иную сладость:
Глаза восторженно блестят -
Братишку крестят! Шепот, радость -
То было двадцать лет назад.
Шло время. Дочка вышла замуж,
И я со внучкой, старый дед.
Своей любимицей - ну надо ж! -
Пришел на луг, где первоцвет,
Где наше детство пролетело!
Она вдыхает аромат,
Цветы срывая то и дело -
Нет, не десяток лет назад.
Хотя любви той ослепленье
Прошло, ее окутал мрак,
По-прежнему то восхищенье
Храню в душе как добрый знак,
И до последнего дыханья -
Неумолимо дни летят -
Я буду помнить те признанья,
Звучавшие сто лет назад!
Мисс Тополь:
- Печальная песня. Но сколько раз первая любовь кончалась столь же несчастливо? А сколько было их и куда более несчастных?
Преподобный отец Опимиан:
- Зато каково исполнение - такую четкость и точность услышишь не часто.
Мисс Тополь:
- У юной леди отличный контральто. Голос дивной красоты, и умница она, что держится в естественных границах, не надсаживаясь и не стремясь брать ноты повыше, как иные прочие.
Преподобный отец Опимиан:
- Да кто нынче не надсаживается? Юная леди надсаживается, дабы превратить свой голос в альтиссимо, молодой человек надсаживается, дабы свой ум превратить во вместилище непереваренных познаний, - право, они стоят друг друга. Оба усердствуют напрасно, а ведь, держись они в рамках естественного вкуса и способностей, оба могли бы преуспеть. Молодые люди те просто становятся набитыми дураками, в точности как Гермоген {123}, который, поразив мир своими успехами в семнадцать лет, к двадцати пяти вдруг оказался ни на что более не годен и весь остаток долгих своих дней провел безнадежным глупцом {“История греческой литературы” Дональдсона. Т. 3. С. 156. (Примеч. автора).}.
Мисс Тополь:
- Бедные юноши не виноваты. Их не сочтут пригодными ни для какого дела, покуда они не обременят себя разными ненужными сведениями, нелепыми к тому же и несовместными со служением естественному вкусу.
Преподобный отец Опимиан:
- Истинно так. Бриндли не взяли бы строить каналы, Эдварда Уильямса не допустили бы до постройки мостов {Строитель Понт-и-Прида. (Примеч. автора).} {124}. На днях я видел экзаменационные листы, по которым Малборо уж ни за что бы не доверили армии, а Нельсона непременно отставили бы от флота. Боюсь, и Гайдна бы не сочла композитором комиссия лордов, подобных одному его ученику, который вечно пенял учителю за грехи противу контрапункта; Гайдн даже как-то ему заметил: “Я думал, мне надобно вас учить, а оказывается, это вам должно учить меня, однако я не нуждаюсь в наставнике”, - после чего пожелал его сиятельству всего доброго. Вообразите, Уатта вдруг спросили бы {125}, сколько получила Иоанна Неапольская от папы Клемента Шестого за Авиньон {126}, и сочли бы его непригодным к инженерной работе, буде он не нашелся с ответом.
Мисс Тополь:
- Да, странный вопрос, доктор. Ну и сколько же она получила?
Преподобный отец Опимиан:
- Ничего. Он обещал ей девяносто тысяч золотых флоринов, но не заплатил ни единого: в том-то, полагаю, и суть вопроса. Правда, он, можно сказать, с ней расплатился в некотором роде чистой монетой. Он отпустил ей грех убийства первого мужа и, верно, счел, что она не осталась в убытке. Но кто из наших законников ответит на этот вопрос? Не странно ли, что кандидатов в парламент не подвергают конкурсным испытаниям? Платон и Персии могли бы тут помочь кой-каким советом {Платон, “Алкивиад”, I; Персий, Сатира IV.} {127}. Посмотрел бы я, как славные мужи, дабы их допустили к власти, стали бы отвечать на вопросы, на которые обязан ответить любой чиновник. Вот была бы парламентская реформа! Эх, мне бы их дали экзаменовать! Ха-ха-ха, ну и комедия!
Смех его преподобия оказался заразителен, и мисс Тополь тоже расхохоталась. Мистер Мак-Мусс поднялся с места.
Мистер Мак-Мусс:
- Вы так веселитесь, будто обнаружили-таки, кого искал Джек из Дувра.
Преподобный отец Опимиан:
- Вы почти угадали. И это славный муж, с помощью конкурсного экзамена доказывающий, что он обладает мудростью государственной.
Мистер Мак-Мусс:
- Вот уж подлинно конкурс на глупость и верное ее испытание. Преподобный отец Опимиан:
- Конкурсные испытания для чиновников, но не для законодателей - справедливо ли? Спросите почтенного сырборского представителя в парламент, на основании каких достижений своих в истории и философии почитает он себя способным давать законы нации. Он ответит только, что, будучи самым видным золотым мешком из сырборских мешков, он и вправе представлять все то низкое, себялюбивое, жестокосердое, глупое и равнодушное к отечеству, что отличает большинство его сограждан-сырборцев. Спросите нанимающегося чиновником, что он умеет. Он ответит: “Все, что положено, - читать, писать, считать”. “Вздор, - скажет экзаменатор. - А знаете ли вы, сколько миль по прямой от Тимбукту до вершины Чимборасо?” “Нет, не знаю”, - ответит кандидат. “Значит, вы в чиновники не годитесь”, - скажут ему на конкурсных испытаниях. Ну, а знает ли это сырборский представитель в парламент? Ни этого он не знает, ни другого чего. Чиновник хоть на какой-то вопрос ответит. Он же - ни на один. И он годится в законодатели.
Мистер Мак-Мусс:
- Э! Да у него свои экзаменаторы-избиратели, и перед ними держит он экзамен на ловкость рук, перемещая денежки в их карманы из своего собственного, но притом так, чтобы со стороны никто не заметил.
1. ГЛАВА XVI
МИСС НАЙФЕТ. ТЕАТР. БЕСЕДКА. ОЗЕРО. НАДЕЖНЕЙШАЯ ГАРАНТИЯ
Amiam: che non ha tregua
Con gli anni umana vita; e si dilegua.
Amiam: che il sol si muore, e poi rinasce:
A noi sua breve luce
S’asconde, e il sonno eterna notte adduce.
Tasso. Aminta
Любовь - она на миг не утихает,
Лишь вместе с жизнью угасает.
Любовь - заходит солнце, чтоб подняться,
Но свет его сокрыт от нас, беспечных,
И вместе с ночью сон приходит вечный {125}.
Тассо. Аминта
Лорд Сом, будучи человеком светским, не мог на глазах у общества дарить все свое внимание одному лицу исключительно. А потому, выйдя из малой гостиной и подойдя к его преподобию, он осведомился, не знакома ли ему юная леди, исполнявшая последнюю балладу. Отцу Опимиану она была хорошо знакома. То была мисс Найфет, единственная дочь богатого помещика, жившего неподалеку.
Лорд Сом:
- Глядя на нее, покуда она пела, я вспоминал, как Саути описывает лицо Лаилы в “Талабе” {129}:
И яркий свет пылал на мраморе лица,
Как будто ветер раздувал фонтан огня.
И мраморная бледность очень ей пристала. Вся она похожа на статую. Как удалась бы ей Камила в “Горациях” Чимарозы! {130} На редкость правильные черты. Игры в них нет, но голос зато так выразителен, будто она глубоко чувствует каждое слово и ноту.
Преподобный отец Опимиан:
- Я полагаю, она способна на очень глубокие чувства, да только не любит их показывать. Она оживляется, если удается вовлечь ее в беседу. А то она молчалива, сдержанна, хотя и очень всегда мила и готова услужить. Если, к примеру, попросить ее спеть, она никогда не откажется. Она свободна от приписываемой Горацием всем певцам слабости - не соглашаться, когда их просят, и, раз начавши, не умолкать вовек {131}. Если таково общее правило, она счастливое из него исключение.
Лорд Сом:
- Странно, однако, отчего бы ей слегка не подкрасить щек, чтобы на них заиграл легкий румянец.
Мисс Тополь:
- Вам это не было бы странно, когда б вы лучше ее узнали. Все искусственное, все фальшивое хоть чуть-чуть чуждо ее натуре. Она не выказывает всех своих мыслей и чувств, но те, что выказывает она, глубоко правдивы.
Лорд Сом:
- А какую же роль она будет играть в Аристофановой комедии?
Преподобный отец Опимиан:
- Она будет корифеем в хоре.
Лорд Сом:
- На репетициях я ее, однако, не видел.
Преподобный отец Опимиан:
- Ее покамест заменяли. В следующий раз вы ее увидите.
Тем временем мистер Принс вошел в малую гостиную, сел подле мисс Грилл и завязал с ней беседу. Его преподобие издали их наблюдал, но, хоть ничто и не мешало его наблюдениям, он никак не мог решить, какое же впечатление произвели они друг на друга.
“Хорошо, - говорил он сам себе, - что мисс Тополь - старая дева. Будь она юной, как Моргана, она б завоевала сердце нашего юного друга. Ее сужденья так близки его душе. Но ничуть не меньше пришлись бы ему по душе суждения Морганы, когда б она свободно их высказывала. Отчего же она так стеснена? С ним, по крайней мере? С лордом Сомом она держится совершенно непринужденно… Да-да, это доброе предзнаменование. В жизни не видывал такой подходящей парочки. Помоги мне, господи. Нет, не могу избавиться от этой мечты. Ах, еще как бы весталки эти не помешали”.
Лорд Сом, видя, как мисс Найфет сидит одна в уголке, вновь переместился, сел подле нее и завел беседу о романах, операх, картинах и всевозможных явлениях лондонской жизни. Она весьма живо ему отвечала. Ежегодно она май и июнь проводила в Лондоне, много выезжала и видела все, что было там интересного. Лорд Сом, сей несравненный Протей, не мог затронуть ни одной такой темы, в которой мисс Найфет не показала бы осведомленности. Но первой она не высказывалась. Он говорил, она отвечала. Одно представлялось странным лорду Сому, что хоть обо всем судила она со знанием дела, но ни о чем не упоминала с одобрением либо недовольством. Мир словно катился мимо нее, не волнуя гладкой поверхности ее мыслей. Это ставило в тупик его разностороннее сиятельство. Он решил, что юная леди - предмет, достойный изучения; она обладает характером, это ясно. Он понял, что не успокоится, покуда его не раскусит.
Театр быстро строился. Возводили стены. Настилали крышу. Сцена была подготовлена для ежеутренних трудов мистера Шпателя над декорациями. Текст был составлен. Музыка тоже. Репетиции шли одна за другой, но покуда в гостиных.
Мисс Найфет, воротясь как-то утром с прогулки перед завтраком, прошла к театру, дабы поглядеть, как там подвигается дело, и обнаружила лорда Сома, парящего над сценой на сиденье, поддерживаемом с помощью где-то в вышине укрепленных длинных веревок. Он ее не заметил. Он устремил кверху взор, не праздно рассеянный, но полный глубоких раздумий. В ту же секунду сиденье взмыло ввысь, и лорд исчез среди синих холстов, изображающих небо. Не ведая о том, что гимнастика эта служит задуманному представленью, мисс Найфет, как столь многие до нее, связала образ его сиятельства с чем-то весьма уморительным.
Мисс Найфет не была смешлива, но всякий раз, когда она взглядывала на лорда Сома в продолжение завтрака, она не могла удержать улыбки, тем более что немое его воспарение так не вязалось с чинной благовоспитанностью его застольных манер. Строки из Драйдена:
Настолько был он многолик {132},
Что был, скорей, не человеком,
А человечеством в миниатюре, -
невольно пришли ей на память.
Лорд Сом заметил подавляемую усмешку, но ничуть не отнес ее насчет своей особы. Он решил, что юная дама задумала какую-то милую шалость и улыбается собственным соображениям. Новая милая черточка придала в его глазах еще больше прелести ее мраморной красе. Но вот лицо ее вновь обрело всегдашнюю невозмутимость. Лорд Сом с удовлетворением осознал, что где-то когда-то он уже видел нечто подобное этому лицу, и, перебрав ряд воспоминаний, остановился наконец на статуе Мельпомены.
В парке среди зарослей было большое озеро, и на берегу его стояла беседка, частое прибежище мисс Найфет, которая любила посидеть там с книжечкой после обеда. А неподалеку от беседки стоял лодочный сарай, который столь же часто посещал лорд Сом, любя погрести либо поплавать под парусом. Проходя после обеда мимо беседки, он увидел юную леди, вступил с нею в разговор и выяснил, что поутру так ее позабавило. Он сообщил ей, что старался сам по себе и с помощью рабочих проверить прочность веревок, долженствовавших поддерживать Хор Облаков в Аристофановой комедии. Она сказала, что ей стыдно неуместного смеха, которым так неблагодарно отплатила она ему за заботы о безопасности ее самой и юных ее подруг. Он сказал, что ее улыбка, пусть даже и на его счет, совершенно его за все вознаграждает.
С тех пор они часто сходились в беседке, вернее будет сказать, он часто находил ее там за книжкой, сам идучи к лодочному сараю, и останавливался с ней поболтать. О чем поболтать, у них всегда находилось, а потому ему всегда было жаль ее покидать, а ей всегда было, жаль с ним расставаться. Мало-помалу уморительность перестала казаться ей главной чертою его сиятельства. L’amour vient sans gu’on y pense {Любовь приходит нежданно (фр.).}.
Дни шли на убыль, театр был почти готов, и уже можно было перенесть туда репетиции. Часы от двенадцати до двух - от полудня до обеда - посвящались удовольствиям. За обедом оживленно вспоминали утренние труды, а после обеда гуляли по парку, катались по озеру в лодках, по полям - верхом и в каретах - либо стреляли из лука, а в дурную погоду играли на бильярде, читали в библиотеке, музицировали в гостиных, кидали волан в холле - словом, приятно проводили время, так, как водится в хорошем обществе, располагающем для того достаточными средствами и пространством; не говоря уже о нежных ухаживаньях, которые дарил лорд Сом со всею скромностью и деликатностью открыто все той же мисс Грилл и прикровенно мисс Найфет, к которой питал он невольную и почти неосознанную склонность. Он начинал догадываться, что первая может предпочесть ему Затворника Башни, и полагал, что в последней достало бы чар даже и на то, чтобы утешить самого Роланда в потере Анджелики. Знакомство с мисс Грилл впервые повернуло его мысли к супружеству, и как только он начинал думать о призрачности своих надежд, он находил утешение в созерцании мраморной красавицы.
Мистер Принс находил все более приятности в обществе мисс Грилл, однако же покуда не объяснился с нею. Не раз признание готово было сорваться с его уст, но мысль о Семи Сестрах его удерживала. И тогда он неизменно на несколько дней удалялся к себе домой, дабы укрепиться в решении против собственного сердца. Так и приходилось ему делить свое время между Усадьбой и Башней “и собственную трусость сознавать” {133}.
Мисс Грилл слушала лорда Сома. Она не поощряла его и не отпугивала. В жизни своей она не встречала человека более забавного. Ей были по душе нрав его, познания и манеры. Она не могла избавиться от смешного впечатления, которое он производил, кажется, на всех: но она полагала, что женщина, которая разделит его вкусы и устремления, чуточку нелепые, но не лишенные интереса и даже, пожалуй, милые, и рассчитывать не может на более удачную партию. А потому она не решалась говорить “нет”, хотя, думая про мистера Принса, не могла сказать и “да”.
Лорд Сом изобрел парус с надежнейшей гарантией, и, как водится в подобных случаях, изобретатель при первом же испытании своего детища был опрокинут в воду. Мисс Найфет, проходя позже обычного к своей любимой беседке, увидела, как его сиятельство выкарабкивается из озера, а лодка килем кверху болтается на некотором расстоянии в волнах. На секунду всегдашнее самообладание мисс Найфет ее покинуло. Она простерла к лорду руки, чтоб помочь ему взобраться на берег, и, когда он очутился на суше, весь струясь, как некий Тритон в штанах {134}, вскричала таким голосом, какого он никогда у нее прежде не слыхивал:
- Господи! Милорд!
Затем, словно опомнясь от секундного помраченья, она залилась краской, куда более яркой, чем те румяна, какими он некогда предполагал оживить ее лицо, и отвела было руки от лорда Сома, но тут уж он пылко сжал их и вскричал в свою очередь голосом театрального любовника:
- Поистине никогда до сих пор я не взирал на красоту!
Она чуть было не ответила: “Поистине, вы покуда взирали на мисс Грилл”, - но удержалась. Приняв его речь как взрыв благодарности за добрые чувства, она высвободила свои руки и решительно потребовала от него, чтобы он тотчас пошел в дом и переодел влажные ризы {135}.
Лишь только он скрылся из виду, она направилась к сараю и призвала рабочих к месту происшествия. С помощью другой лодки те доставили на берег пострадавшее судно и парус вывесили сушить. Вечером мисс Найфет вернулась и, найдя парус сухим, предала его огню. Лорд Сом, придя взглянуть на свои снасти, застал юную леди в задумчивости над пеплом. Она ему сказала:
- Больше вы под этим парусом не пойдете под воду.
Лорда Сома тронула столь последовательная забота об его сохранности, но все же он не удержался от нескольких похвальных слов своему изобретению, приведя ряд научных примеров тому, как расчеты, безупречно верные, не подтверждались ложно поставленными опытами. Он не сомневался, что в дальнейшем все будет благополучно. Заметя, однако, во взоре ее неподдельную тревогу, он уверил мисс Найфет, что доброе ее участие - надежнейшая гарантия против повторных опытов. Вместе они пошли к дому, и по дороге она сказала ему между прочим:
- В последний раз я видела слова “Надежнейшая гарантия” на боку у дилижанса, который лежал крышей в канаве, а колесами кверху.
Юная леди оставалась для лорда загадкой.
“Право, - говорил он сам себе, - иногда мне кажется, будто Мельпомена в меня влюблена. Но я редко видывал, чтобы она смеялась, а если она и смеется при мне, то всегда надо мною. На любовь это непохоже. И последнее замечание ее вовсе не было данью уважения моему изобретательскому дару”.
1. ГЛАВА XVII
УКРОЩЕНИЕ КОНЯ. РАЗДВОЕННОСТЬ В ЛЮБВИ. ПОВЕЛЕНИЕ. ЗВУЧАЩИЕ АМФОРЫ
О gran contraste in giovenil pensiero,
Desir di laude, ed impeto d’amoie!
Ariosio
Какое в мыслях юноши противоречье:
Желанье похвалы и радостей любви {136}.
Ариосто
Лорд Сом средь множества прочих занятий брал в свое время уроки у знаменитого объездчика верховых лошадей {137} и полагал, что не хуже своего учителя сумеет справиться даже с самым норовистым животным. А потому он очень обрадовался, услышав, что на конюшне у мистера Грилла есть один конь совершенно невозможного нрава. Как только он это услышал, на другое же утро он встал пораньше и занялся упрямцем. Довольно скоро он уже объезжал его, носясь кругами по парку в виду дома. Мисс Найфет, ранняя пташка, собираясь на прогулку, увидела из окна своей спальни эти рискованные упражнения и, хоть она ничего не знала об особенностях характера неподатливого воспитанника, но по тому, как он брыкался, прядал и вставал на дыбы, догадалась, что больше всего ему хочется избавиться от ездока. В конце концов он метнулся к лесу и исчез за стволами.
Юная леди не сомневалась, что кончится это плохо. Воображению ее рисовались всевозможные печальные положения лорда: он раздавлен копытами, он разбился о дерево, он повис, запутавшись волосами за ветви, подобно Авессалому {138}. Она бросилась в парк и устремилась к лесу, откуда в самый миг ее приближения на всем скаку вылетели всадник и конь. Но, как только лорд Сом заметил мисс Найфет, он изящно повернул и осадил коня с нею рядом; ибо он уже успел укротить животное, приведя его в состояние, описанное Вордсвортом в известном пассаже о скакуне сэра Уолтера:
Ослаб он, как овца, когда ягнится,
Покрывшись пеной, словно водопад {*}.
{* Источник в Хартлипе {139}. (Примеч. автора).}
Мисс Найфет и не пыталась скрывать, зачем она пришла, и она сказала:
- А я уж думала, вы погибли.
Он отвечал:
- Видите ли, не все мои опыты кончаются неудачно. С конем мне повезло более, нежели с парусом.
Тут невдалеке показался один из конюхов. Лорд Сом подозвал его и велел отвести коня в стойло. На что конюх изумленно воскликнул:
- Да ведь с ним не сладит никто!
- Теперь вы легко с ним сладите, - отвечал лорд Сом.
Так и вышло. И конюх повел коня, однако ж не без опасений.
Чувства мисс Найфет были напряжены тем более, что она с обычной суровостью их в себе подавляла. Силы вдруг покинули ее. Она опустилась на поваленный ствол и разразилась слезами. Лорд Сом сел подле и взял ее за руку. С минуту она не противилась, потом вдруг выдернула руку и побежала по траве к дому с легкостью и стремительностью Вергилиевой Камиллы, оставя его сиятельство в том же недоумении (attonitis inhians animis {Глаз не в силах толпа отвести от нее. (Примеч. автора).}), с каким следила толпа вольсков бег ее прообраза {140}. Лорд подумал невольно: “Женщины вообще не умеют бегать красиво; но эта - вторая Аталанта” {141}.
Когда все сошлись за завтраком, мисс Найфет сидела за столом более обычного подобная статуе и еще бледнее мрамора, если только это возможно. Утренний подвиг лорда Сома, весть о котором быстро дошла от челяди к господам, был главною темою разговора. Он вдоволь наслушался того, до чего всегда был такой охотник, - восторгов и похвал. Но сейчас он с радостью бы отдал решительно все восторги и похвалы ради хотя бы тени улыбки, ради хотя бы тени чувства на бесстрастном лице Мельпомены. Выйдя из-за стола после завтрака, она тотчас куда-то ушла, появилась на репетиции, проговорила свою роль, как всегда; вышла к обеду и исчезла, едва был он окончен. Когда к ней обращались, она отвечала, как всегда, открыто и впопад; сама же, как всегда, ни о чем не заговаривала.
Вечером лорд Сом наведался к беседке. Мисс Найфет там не оказалось. Он бродил вокруг да около, опять возвращался к беседке, и все напрасно. Наконец он уселся там и погрузился в размышленья. Он спрашивал себя, как могло случиться, что, начав ухаживать за мисс Грилл и зайдя притом так далеко, что уж и отступить нельзя, пока сама дама его не прогонит, он оказался вдруг жертвой более сильной и поглощающей страсти к особе, которая, при всей своей откровенности, непостижима, которая под личиной ледяного бесстрастия скрывает, может статься, огонь вулканический, изо всех сил подавляет его в себе и сама на себя сердится, когда ей это не удается. Будь он вполне свободен, он мог бы способствовать со своей стороны решению сей загадки, сделав мисс Найфет предложение по всей форме. Но предварительно следовало потребовать от мисс Грилл окончательного ответа. Покуда ведь он не добился от нее ничего, кроме просьбы “подождать, чтобы лучше узнать друг друга”. Он разрывался между Морганой и Мельпоменой. Он вовсе не предполагал, будто Моргана в него влюблена; но со временем, весьма возможно, она могла в него влюбиться, да и без того она достаточно к нему расположена, чтобы принять его предложение. С другой стороны, весьма вероятно, что Мельпомена в него влюблена. Правда, чувства, ею выказанные, могли объясняться и сильным волнением, вызванным подлинной либо мнимой опасностью, которой подвергалось далеко ей не чуждое в последнее время лицо. Да, очень может быть и так. Чувства, конечно, весьма горячие; но, не бросься он так безрассудно навстречу опасности, он никогда бы о них не узнал. Несколько дней назад он не стал добиваться ответа от мисс Грилл, ибо боялся отказа. Ныне же он, говоря мягко, не спешил получить согласие. Но пусть даже это будет отказ, кто поручится ему, что за отказом Морганы не последует и отказ Мельпомены? И куда же тогда деться его сиятельству. Но оставим его покуда за этими мучительными рассуждениями.
В подобном разброде были и мысли Морганы. Она знала, что, посватайся к ней мистер Принс, она пойдет за него без оглядки. Она ясно видела его нежную склонность. Столь же ясно видела она, как он изо всех сил старается побороть эту склонность во имя старых своих привязанностей и как тщетны его старания в присутствии Морганы.
Итак, один обожатель не предлагал ей руки и сердца, и он-то был бы ею предпочтен; второй, напротив, их предлагал, и не так-то просто было взять и его отвергнуть, даже если от первого ожидать уже нечего.
Будь сердце ее столь же занято лордом Сомом, как мистером Принсом, она без труда бы заметила охлаждение его пыла; но, видя в нем перемену, она приписывала ее лишь почтительности, с какою отнесся он к ее просьбе “подождать, чтобы лучше узнать друг друга”. Чем дольше и спокойнее он ждал, тем все более ей это нравилось. Не на нем, но на мистере Принсе сосредоточилось ее внимание. Она предоставила бы его сиятельству полную свободу, если б только догадалась, что ему этого хочется.
Мистер Принс тоже разрывался между новою любовью и старыми своими привязанностями. Лишь только, казалось, оставался он во власти первой, последние поднимались с земли, как Антей, и вновь набирали силу. И он поддерживал их, спасаясь в Башне всякий раз, когда положение делалось угрожающим.
Так лорд Сом и мистер Принс были соперники, но соперники странные. В иных поворотах чувства каждый желал успеха другому: мистер Принс оттого, что боролся против все более и более неодолимых чар; лорд же оттого, что его вдруг ослепил свет, осиявший как бы статую Пигмалиона {142}. И соперничество их потому было самое мирное и ничуть не нарушало гармонии в Аристофановой труппе.
Единственное лицо, участвовавшее во всех этих перипетиях, но не ведавшее раздвоенности, была мисс Найфет. Сначала она потешалась над его сиятельством, потом прониклась к нему нежностью. Она боролась против этого чувства; она знала о намерениях его относительно мисс Грилл; и быть может, она б одержала над собою победу, когда б не постоянное волненье за того, кто так беспечно смотрел на “лишенья и труды, испытанные на море и суше” {143}. К тому же она куда зорче наблюдала за Морганой, нежели Моргана за нею, и легко разглядела и пристрастие той к мистеру Принсу, и очаровательную сеть, в которой все более он запутывался. Наблюдения эти и растущее внимание к ней самой лорда Сома, которого не могла она не заметить, подсказывали ей, что она никак не может нанести жестокой раны чувствам подруги, ни повредить самой себе.
Лорд Сом предавался размышлениям в беседке, когда юная особа, которую тщетно он там искал, вдруг предстала перед ним в сильном волненье. Он вскочил навстречу и простер к ней руки. Она пожала их, на миг задержала в своих, высвободила и села на небольшом расстоянии от лорда, тотчас им сведенном к еще меньшему. Он сообщил ей о том, как он был разочарован, не найдя ее в беседке, и как он рад, видя ее теперь.
Помолчав, она сказала:
- Я до того разволновалась утром, что весь день у меня ушел на то, чтобы собраться с духом, а тут еще новости. Горничная моя говорит, будто вы решили запрячь этого ужасного коня, да еще в фаэтон собственного изобретения, а кучера говорят, что и близко не подойдут к этому коню, в какую бы он ни был впряжен карету, а к карете этой не подойдут, какой бы ни вез ее конь, а, мол, вы так и так свернете себе шею. Я забыла все, чтоб умолять вас оставить вашу затею.
Лорд Сом отвечал, что он вполне уверен в своей власти над лошадьми и в совершенстве нового своего изобретенья, так что опасности нет никакой; но что он готов ездить лишь на самых смиренных клячах и в экипажах самых покойных, готов и вовсе отказаться от всех коней и всех экипажей, если ей это угодно, и жертва эта даже еще слишком мала.
- И от парусных лодок, - присовокупила мисс Найфет.
- И от парусных лодок.
- И от воздушных шаров, - сказала она.
- И от воздушных шаров, - сказал он. - Но отчего вы вдруг о них вспомнили?
- Оттого, - сказала мисс Найфет, - что они опасны, а вы любознательны и безрассудны.
- Сказать по правде, - отвечал он. - Я уже побывал на воздушном шаре. И, пожалуй, это было наиприятнейшее впечатление. Я собирался повторить его. Я изобрел…
- О боже! - вскричала мисс Найфет. - Но вы же дали мне слово касательно коней, экипажей, парусников и шаров!
- И буду строго его придерживаться, - заверил его сиятельство. Она поднялась, чтобы идти. На сей раз он последовал за нею, и они вместе вернулись к дому.
Подчиняясь запрету власти, которую он сам над собою поставил, лорд решил отказаться от дальнейших опытов, которые могли бы стоить ему жизни, направить свою изобретательность в русло более безопасное и во всем уподобить вверенное ему устройство театру афинскому. Среди прочего он внимательно изучил и явление echeia, или звучащих амфор, с помощью которых звук четко разносился во все концы обширного театра, и, хоть уменьшенные масштабы постройки вряд ли к тому вынуждали, все же он рассчитывал на благоприятный эффект. Но, как ни ломал он голову при любезном содействии преподобного отца Опимиана, лорд так и не постиг до конца сути этого приспособления; ибо свидетельство Витрувия {144} о том, что вазы эти резонировали в кварту, в квинту и в октаву, не вязалось со сменами тоник и едва ли примирялось с учением о гармонии. Наконец его сиятельство успокоился на том, что тоника тут не важна, а важна лишь высота звука, преобразуемая верно рассчитанным расстоянием между вазами. Он усердно принялся за труды, заказал множество ваз, удостоверился, что резонанс от них есть, и велел расставить их на соответственных расстояниях вокруг части театра, назначаемой для публики. Собрались кто в зале, кто на сцене, чтобы проверить действие ваз. Первое слово хора вызвало грохот, подобный шуму приложенной к уху морской раковины, но безмерно усиленной; то был тысячекратный гул липовой рощи, полной майских жуков, надсаживающихся в теплый весенний вечер. Опыт повторили уже с пением соло: гул был меньше сам по себе, зато усугубление звука заметней. Попробовали вместо пения речь: результат был сходствен - мощный и долгий гул, не соответствовавший никакому диатессарону, диапенту и диапазону, а являвший некий новый вариант постоянно звучащей басовой фигуры.
- Что ж, я спокоен, - сказал лорд Сом. - Искусство изготовления этих амфор столь же безнадежно утрачено, как искусство изготовления мумий.
Мисс Найфет ободрила его в трудах. Она сказала:
- Вы, безусловно, сумели достигнуть определенной звучности; теперь остается только несколько ее умерить, и может быть, это удастся вам, если ваз вы возьмете меньше, а расстояние между ними увеличите.
Он согласился с ее советом, и она покамест успокоилась. Но когда на театре что-то пели либо говорили, echeia приходилось на время убирать.
1. ГЛАВА XVIII
ВЕС ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ. НОВЫЙ РЫЦАРСКИЙ ОРДЕН
Si, Mimnermus uti censet, sine amore jocisque
Nil est jucundum, vivas in amore jocisque.
Hor. Epist. I, 6, 65-66
Если, как судит Минерм, без любви и без шуток на свете
Радости нет никакой, то живи и в любви ты, и в шутках {145}.
Театр был построен, и без echeia звук в нем распространялся прекрасно. Его использовали не только для утренних репетиций, но часто в плохую погоду там вечерами читались стихи, а то и лекции; ибо, хоть кое-кто из компании не очень ценил такой способ познания, большинство, и юные дамы в особенности, решительно высказывались за него.
Однажды дождливым вечером лорда Сома упрашивали прочесть в театре лекцию о Рыбе. Он скоро покорился и сумел развлечь и наставить своих слушателей не хуже любого записного лектора. Пересказывать эту лекцию мы тут не станем, а кому она любопытна, тех приглашаем на ближайшее собрание Общества Пантопрагматиков, где председателем лорд Кудаветер и вице-председателем лорд Склок. Там они получат о ней самое точное представление.
В другие непогожие вечера кое-кого еще просили тоже что-нибудь почитать или рассказать. Мистер Мифасоль прочитал лекцию о музыке, мистер Шпатель о живописи; мистер Принс, хоть и не привычный читать лекции, сообщил об устройстве дома и хозяйства во времена гомерические. Даже и мистер Грилл в свой черед осветил суть философии эпикурейцев. Мистер Мак-Мусс, не возражая против лекций перед ужином, разразился одной лекцией, но зато уж обо всем на свете - о делах в отечестве и за его пределами, о морали, литературе, политике. Коснулся он и Реформы {146}.
“Камень, который лорд Склок - сей Гракх реформы прежней и Сизиф реформы новейшей {147} - столь трудолюбиво толкал к вершине горы, ныне лежит внизу, в Долине тщеты. Ежели он вдруг опять достигнет вершины и свалится по другую сторону, он непременно обрушится на преимущества класса образованного и все их раздавит. Ибо у кого же достанет охоты мериться силою с чернью, которая восторжествует? Тридцать лет назад лорд Склок приводил в пользу Реформы веские доводы. Один довод был, что все требуют ее, и потому Реформа необходима. Теперь на стороне лорда довод не менее веский: что все молчат о Реформе, и тем больше будет ее негаданная милость. В первом случае уличная логика была неодолима. Те, кто поджигали дома, бросали на проезжающие кареты дохлых кошек и гнилые яйца и пользовались другими, подобными же методами воспитания, неопровержимо доказывали, как им необходимо иметь представителей в парламенте. Они своего добились, и кое-кто полагает, что парламент легко обошелся бы и без них. Отец мой был ярым приверженцем Реформы. Неподалеку от его жилища в Лондоне было место встреч клуба Знание - Сила. Члены клуба по окончании сходок собирали камни по обочинам и швыряли их в окна направо-налево, разбредаясь восвояси. На знамени их было начертано: “Вес общественного мнения”. Как только открывалось просвещенное собрание, отец мой запирал ставни, но они затворялись изнутри и стекол не защищали. Однажды поутру отец обнаружил между ставнями и стеклом весьма крупный и, следственно, вполне весомый образец убеждающего гранита. Он сохранил его и поставил на красивый пьедестал с надписью: “Вес общественного мнения”. Он поместил его над камином в библиотеке и, ежедневно его созерцая, излечился от несчастной страсти к Реформе. Весь остаток дней он уже не говорил, как бывало “народ, народ”, а говорил только “чернь” и очень любил тот пассаж в “Гудибрасе”, где автор изобразил бунт черни в полном согласии с новообретенным его разумением. Он сделал этот кусок гранита ядром многих изысканий в политике. Г ранит я храню по сию пору и смотрю на него с почтением, ибо обязан ему во многом своим воспитанием. И ежели, что, впрочем, вряд ли возможно, снова начнется безумие из-за Реформы, я позабочусь плотно закрыть ставни, защищаясь от “Веса общественного мнения””.
Преподобный отец Опимиан, когда и к нему обратились с просьбой помочь обществу скоротать дождливый вечерок, сказал следующее:
- Лекция в прозе вроде тех, какие привык я произносить, вряд ли окажется здесь ко времени и к месту. А почитаю-ка я вам лучше стишки, которые сочинил на досуге, про безрассудство, с каким советчики нашептывают властям нашим, чтобы рыцарское достоинство, отличие христианское, вдруг даровалось евреям и язычникам; сами по себе они, быть может, фигуры весьма почтенные и заслуживают всяческих отличий, но отчего же именно тех, что существуют для христиан и для них одних только? Да, они делают деньги, и всеми способами, противными истинному рыцарю. Прочитал я поэму двенадцатого века Гю де Табаре {148} L’Ordene de Chevalerie, разница меня поразила, и вот как постарался я передать свои впечатления:
Новое рыцарство
Сэр Аарон, сэр Моисей - биржевики,
Меняла-парс Джамрамаджи {149} по-щегольски
В доспехи рыцарских времен облачены,
И “три шара” на знамени и звон мошны.
И королева наша стоит невдалеке,
И Георгия святого меч в ее руке {150}
Трех чудных рыцарей окидывая взглядом,
Втолковывает смысл таинственных обрядов:
“Омылись вы, и ваш наряд молочно бел,
Вы смыли грязь и мрак греховных дел.
Теперь пускай проникнет в ваши души свет
И нестяжательства пусть прозвучит обет!
Багряный этот шарф наброшен на одежды
Как знамение крови - если вдруг невежды
Заденут веру или рыцарскую честь,
Руками вашими пускай вершится месть!
А этот шелк на туфлях земляного цвета
В напоминанье дан как добрая примета -
Из праха вышли мы и возвратимся в прах,
За веру стойте, чтоб восстать на небесах!
А этот меч, что ныне скрыли ножны.
Пускай предъявлен будет там, где должно.
Пусть ножны вмиг покинет, чтоб врага настичь,
Когда с небес святой Георгий кинет клич!
Сей пояс шелковый сияет белизной -
Знак сердца, славного своею чистотой!
Бросаться должен каждый, словно лев,
Вставая на защиту бедствующих дев!
Как шпорам золотым послушны скакуны,
Так будьте церкви вы послушные сыны!
Она вас призовет - ослушаться нельзя:
Бросайтесь на врагов, нещадно их разя!”
1. 2
Представьте рыцарей, внимающих словам,
Сутулых, препоясанных и тут и там,
В шарфах, с мечами в ножнах, ярко блещут шпоры,
Они ответствуют, смиренны взоры:
“Хоть вашей милостью мы рыцарями стали,
Не манят нас бои, вой, крики, скрежет стали,
Наемников немало есть, поверьте,
За мзду готовых биться хоть до смерти!
С медведем и быком сразились - бог помог!
Пусть без когтей медведь, а бык безрог,
Но мощный наш удар был так рассчитан тонко,
Что вмиг принес нам славу “гадкого утенка”! {*}
Мы верные друзья враждующих сторон,
Дадим и тем и этим в долг хоть миллион!
Пусть лезут в драку - мы-то ни при чем:
Их гнева на себя вовек не навлечем!
А опекать девиц в их бедах нам негоже!
На государство наплевать, на церковь тоже!
Всегда чтим Выгоду, а биться - нет, шалишь,
Проценты нам, - вопим, - а праведнику шиш!”
Что змей и что святой Георгий? Тот для нас герой,
Кто держит акции - мы за того горой!
И чтоб на бирже пали цены, пусть сожрет
Георгия святого змей, а нам мошну набьет!
Храни, о боже, королеву! Если ж враг
Ей станет угрожать, то пусть подымут стяг
Не парс Джамрамаджи и не биржевики,
А вождь, как лев отважный, пусть ведет полки!
{* Слэнг биржи. Быками называют спекулянтов, играющих на повышение, а медведями тех, кто играет на понижение. “Гадкий утенок” - это человек, который не в состоянии заплатить разницу в ставках и поэтому вынужден покинуть здание биржи вразвалочку. Патриотизм денежного рынка хорошо описан Понсаром {151} в его комедии “Биржа”, акт 2, сцена 3.
Альфред: Курс акций падает - ура! Когда
Он тихо вверх ползет - беда.
Делатур: Как бы успех, для Франции желанный,
Не обернулся бы бедой нежданной.
Альфред: Все биржа! Черт бы взял со всеми вместе!
Пустое брюхо, верь мне, глухо… к чести!
Играть я стану после брачной ночи,
Коль после Ватерлоо курс подскочит!
(Примеч. автора).}
1. ГЛАВА XIX
“ПИР”. СНОШЕНИЯ С АМЕРИКОЙ. ЛЕКЦИИ ПОСЛЕ УЖИНА. ОБРАЗОВАНИЕ
Trincq est ung mot panomphee, celebre et
entendu de toutes nations, et nous signifie,
BEUVEZ. Et ici maintenons que non rire, ains
boyre est le propre de l’homme. Je ne dy boyre
simplement et absolument, car aussy bien
boyvent les bestes; je dy boyre vin bon et
fraiz.
Rabelais: V, c. 45 {*}
{* Слово trink, коим руководствуются все оракулы, известно и понятно всем народам. и означает оно: “Пей!..” Мы здесь придерживаемся того мнения, что не способность смеяться, а способность пить составляет отличительное свойство человека, и не просто пить, пить все подряд - этак умеют и животные, - нет, я разумею доброе холодное вино (ст. фр.). - Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль. Кн. 5, гл. 45. (Пер. Н. Любимова).}
Одни гости оставались. Иные уезжали и возвращались. Среди последних и мистер Мак-Мусс. Однажды по возвращении его лорд Сом сказал ему после ужина:
- Ну так как же, мистер Мак-Мусс, как вы полагаете, остался бы доволен ваш Джек из Дувра, если б продолжил среди нас свои разыскания?
Мистер Мак-Мусс:
- Ни за что, милорд. Окажись он среди нас, он отчаялся бы и вовсе забросил свои разыскания. Уж если к такому выводу пришел он в свое время, то сейчас и подавно. Джек был весел и мудр. Веселья в нас убавилось, ну а притязаний наших на мудрость Джек бы ни за что не признал.
Преподобный отец Опимиан:
- Он оказался бы в положении Ювенала, искавшего любви к отечеству там, где повсюду встречал Катилину и нигде Катона или Брута {*}.
{* Et Catilinam
Quocumque in populo videas, quocumque sub axe:
Sed nec Brutus erit, nee avunculus usquam.
Juv. Sat. XIV, 41-43. (Примеч. автора).
[Катилину найдешь ты во всяком народе / В каждой стране и под небом любым, - но нигде не увидишь / Брута {152}, нигде не найдешь его старого дяди Катона… (лат.). - Ювенал. Сатира XIV. 41-43. (Пер. Д. Недовича и Ф. Петровского)].}
Лорд Сом:
- Ну, пусть Джек не нашел бы среди нас того, кто бы его превосходил или хоть был бы ему равен. Но он не имел бы недостатка в приятном обществе. И веселья у нас немало, если только кто любит веселье, а мудрости нашей, возможно, ему бы тоже показалось достаточно. Как же не прибавиться мудрости, если наука так шагнула вперед?
Преподобный отец Опимиан:
- Наука - это одно, а мудрость совсем другое. Наука - это острое оружие, которым человечество играет, как дитя, и ранит себе пальцы. Приглядитесь к тем следствиям, какие проистекают из развития науки, и всегда почти обнаружите зло. Чего стоит одно слово “взрыв”, древним совершенно неведомое! Взрывы пороховых заводов и пороховых погребов; взрывы угольного газа в шахтах и домах; взрывы котлов высокого давления на судах и на фабриках. Вспомните тонкие и сложные орудия уничтожения - все эти револьверы, ружья, гранаты, ракеты и пушки. Вспомните крушения, столкновения и прочие катастрофы на суше и на море, а все из-за безумной спешки тех по большей части, кому вовсе некуда и незачем было гнаться так, будто каждый из них Меркурий, мчащийся с поручением от Юпитера. Поглядите на осушение почвы по всем правилам науки, обращающее отбросы в яд. Поглядите вы на лондонскую подпочву, ведь утечка газа обратила ее в одну мерзкую черноту, так что все растения на ней чахнут, а тот, кто обречен по ней ходить, уж и дышать скоро не сможет. Поглядите на все эти научно изобретенные механизмы, заместившие старое домашнее производство, так что прежние добрые изделия стали гнилью, а делатели, здоровые и славные селяне, - хилыми обитателями городских трущоб. Дня не хватит, если я стану перечислять все беды, какие наука обрушила на несчастное человечество. Я даже думаю: в конце концов науке суждено уничтожить род людской.
Лорд Сом:
- Вы так широко охватили предмет, что его не исчерпать, пока заодно не исчерпаешь добрый погреб кларета. Однако уж способность-то передвигаться по суше и по морю, во всяком случае, куда как приятна и полезна. Нынче можно увидеть мир, почти не затрачивая на то ни времени, ни трудов.
Преподобный отец Опимиан:
- Да вы можете промчаться по всему миру и ничего не увидеть. Вы несетесь из одного большого города в другой, где нравы и обычаи мало чем различны, и чем живее сообщение, тем различий этих все меньше. И вы, не глядя, проскакиваете межлежащие местности (разве что на них окажется знаменитая гора или водопад, на которые полагается взглянуть), а там-то и есть все, ради чего стоит ездить по свету, дабы судить о различиях в природе разных стран и в людях, их населяющих.
Лорд Сом:
- В вашей же власти не спешить и вдоволь наглядеться на эти местности, если они вам так любопытны.
Преподобный отец Опимиан:
- Да кому они любопытны? Все носятся по свету с путеводителем, как с каталогом по залам музея.
Мистер Мак-Мусс:
- И вдобавок в этих самых местностях гостиницы и вино - сущее наказание; нет уж, меня прошу уволить! Я знавал одного путешественника - француза, который объездил всю Швейцарию, и где б ни останавливался, повторял, бедняга, одно: “Mauvaise auberge!” {“Дрянной трактир!” (фр.).}
Лорд Сом:
- Хорошо, ну а что скажете вы о телеграфе электрическом, позволяющем людям сообщаться на расстоянии тысяч миль? Так что даже Атлантический океан, я уверен, не будет нам в том помехой?
Мистер Грилл:
- Кое-кто из нас уже слышал мнение на этот счет его преподобия.
Преподобный отец Опимиан:
- Ну, что до меня, я не спешу сообщаться с американцами. Если б силу электрического отталкивания можно применить так, чтобы мы больше никогда ничего про них не узнали, тут-то я б почел наконец, что наука принесла добрые плоды.
Мистер Грилл:
- Вы, ваше преподобие, американцев любите примерно так же, как друг Цицерона Мариус любил греков. Он делал крюк к своей вилле, потому что прямая дорога называлась Греческой {Non enira te puto Graecos ludos desiderare: praessertim quum Graecos ita nona ames, ut ne ad villas quidem tuam via Graeca ira soleas. - Cicero. Ер. ad. Div. VII, 1. (Примеч. автора). [Думаю, вряд ли ты желаешь греческих развлечений, ибо даже к вилле своей ездишь всякий раз обходным путем, дабы избежать Греческой дороги. - Цицерон (лат.)].}. Наверное, ежели бы прямой путь к дому вашего преподобия назывался Американская дорога, вы бы тоже, отправляясь к себе, делали крюк.
Преподобный отец Опимиан:
- Бог миловал от эдакого испытания. Магнетизм, гальванизм, электричество - все “одно под многими именами” {Πολλῶν ὀνομάτων μορφὴ μία. Эсхил. Прометей. (Примеч. автора).} {153}. Без магнетизма никогда бы нам не открыть Америки, которой обязаны мы только всяческим злом: она подарила нам самые страшные из болезней, поражающих человечество, и рабство в самом мерзком виде, в каком существует на земле рабство. В Старом Свете был и свой сахарный тростник и хлопковые плантации были, да только худа от них не бывало. Ну, и что нам проку от этой Америки? Что проку, я спрашиваю, от континента и всех островов, начиная Эскимосией и кончая Патагонией?
Мистер Грилл:
- А ньюфаундленская соленая рыба, доктор?
Преподобный отец Опимиан:
- Вещь добрая, но не делает погоды.
Мистер Грилл:
- Пусть они нам добра не принесли, да ведь и мы-то им тоже.
Преподобный отец Опимиан:
- Мы подарили им вино и литературу древних; впрочем, и Вакх и Минерва, боюсь, “сеяли на бесплодной почве” {154}. Правда, мы зато подарили краснокожим ром, и это-то их, главным образом, и сгубило. Короче говоря, сношения наши с Америкой суть не что иное, как обмен болезнями и пороками.
Лорд Сом:
- А заменить дикаря человеком культурным - это, по-вашему, ничто?
Преподобный отец Опимиан:
- Культурным. Тут еще определить надобно, что есть культурный человек. Но, заглядывая в будущее, я полагаю, что в конце концов худшая раса заменит лучшую. Негры заменят краснокожих индейцев. Краснокожий индеец не станет работать на хозяина. Никакими побоями не заставишь. Стало быть, он благороднейший из людей, когда-либо ступавших по земле. А белый человек за это истребляет его расу. Но настанет время, когда из-за преимущества в числе всего-навсего возобладает черная раса и она истребит белую. И худшая раса заменит лучшую, как это случилось уже в Сан-Доминго, где негры заменили караибов. Перемена явственно к худшему.
Лорд Сом:
- Но по-вашему выходит, что белая раса лучше красной?
Преподобный отец Опимиан:
- Это для меня вопрос покуда сомнительный. Однако я совершенно убежден, и тут я далеко не первый, что разум человеческий в Америке скудеет и главенство белой расы поддерживается только сношениями с Европой {155}. Посмотрите, что у них делается на флоте, какая жестокость; посмотрите, что делается у них в конгрессе, какие там распри; посмотрите, что делается у них в судах: истцы, адвокаты даже, а то и судьи доказывают свою правоту с пистолетом или кинжалом в руках. Посмотрите, как расширяется у них рабство, как возобновляется торговля живым товаром, пока еще исподтишка, а скоро пойдет и в открытую. Если б можно так устроить, чтобы Старый и Новый Свет не сообщались вовсе, через столетие, полагаю, второй Колумб обнаружил бы в Америке одних дикарей.
Лорд Сом:
- Вы на Америку глядите, доктор, сквозь ненависть свою к рабству. А вспомните-ка, ведь это мы им его навязали. Избавиться же от него не так-то легко. Отмена его Францией повела к истреблению белой расы в Сан-Доминго, точно так, как белая раса истребляла красную. Отмена его Англией привела к гибели наших вест-индских колоний.
Преподобный отец Опимиан:
- Да, и к одобрению рабского труда в других странах, которое наши друзья свободы выказывают якобы в целях свободной торговли. Разве не насмешка, с одной стороны, вооруженной силой препятствовать работорговле, но - с другой - поощрять ее в десять крат более? Фальшь совершеннейшая.
Мистер Грилл:
- Ах, ваше преподобие, Старый Свет издревле использовал рабский ТРУД - во времена патриархов, греков, римлян; всегда, одним словом. Цицерон полагал, что с острова нашего не возьмешь ничего путного, кроме рабов {Etiam illud jam cognitum est, neque argent! scripulum esse ullum in illa insula, neque ullam spem praedae, nisi ex mancipiis: ex quibus nulles puto te literis aut musicis eruditos expectare. - Cicero ad Atticurn IV, 16. [“Кроме того, уже известно, что на остраве нет ни крупинки серебра и никакой надежды на добычу: разве только на рабов; но ты, я думаю, не ждешь, что кто-нибудь из них окажется обученным наукам или музыке. - Цицерон Аттилу IV, 16 (лат.). (Пер. О. В. Горенштейна)]. Помпоний Мела. III. С. 6 {156} (он писал при Клавдии) выражал надежду, что скоро с помощью римских воинов остров этот и его дикари будут изучены лучше. Забавно перечитывать эти страницы в нынешнем Лондоне. - Гиббон, 1 {157}. (Примеч. автора).}; да и те неискусны в музыке и не знают грамоте, как бывают рабы в иных странах. Вдобавок рабы в Старом Свете были той же расы, что и господа. А негры - раса низшая и ни на что прочее, наверное, не годны.
Преподобный отец Опимиан:
- Не годны ни на что прочее, да, живя среди нас, и для нашей так называемой культурной жизни. Зато очень годны для своей жизни в Африке, могут почти ничего не есть и ходить голыми; вот бы там и оставить их в покое на радость им самим и всему остальному человечеству; им бы монаха Бэкона, чтоб обнес медной стеной сразу весь их континент {158}.
Мистер Принс:
- Я не уверен, ваше преподобие, что даже и сейчас рабство белых на наших фабриках легче черного рабства в Америке. Разумеется, многое сделано, чтобы его облегчить, многое делается, но сколько еще остается сделать!
Преподобный отец Опимиан:
- И сделается, я убежден. Американцы же вовсе не хотят ничего исправлять. Напротив, из кожи лезут вон, чтобы ухудшать и без того скверное. Как бы ни оправдывать рабство там, где уже оно существует, нет никаких оправданий, если его хотят распространять на еще новые территории; или оживляют торговлю рабами-африканцами. Это вменится Америке в великий грех. Наше рабство белых, покуда оно существует, тем более ужасно, что ведет к вырождению лучшей расы. Но ежели его не пресечь (а я-то полагаю, его пресекут), оно само себя накажет. Как будет со всеми угнетениями под солнцем. Хоть любого человека кроме краснокожего можно заставить работать на господина, раб не будет защищать поработителя в день его невзгод. Так могучие империи обратились в прах, едва ступила на них нога завоевателя. Ибо гнет мелкий и великий в конце концов сам ведет к возмездию. Оно только медлит порой. Ut sit magna, tamen certe ienta ira Deorum est {Как ни велик небожителей гнев, он не скоро наступит {159} (лат.). (Примеч. автора).}. Но рано или поздно он обрушится.
Raro antecedentem scelestum
Deseruit pede Poena claudo {*}.
{* Вслед чахотка, и с ней новых болезней полк / Вдруг на землю напал {160} (лат.). (Примеч. автора).}
Лорд Сом:
- Не стану говорить, ваше преподобие: “Я своими глазами видел, следственно, уж я-то знаю”. Но я был в Америке и там встречал, как встречали до меня и другие, очень многих людей, рассуждающих весьма сходно с вами; они держатся подальше от жизни общественной, предоставляя заниматься ею черни; и они столь же тонко чувствуют, столь же просвещенны, столь же ратуют в душе за все, что ведет к свободе и справедливости, как и те из нас, которые более всего достойны вашей дружбы и доверенности.
Преподобный отец Опимиан:
- Я в том не сомневаюсь. Но я говорю о жизни общественной и ее представителях.
Лорд Сом:
- Хотелось бы знать, однако, что думает обо всем этом мистер Мак-Мусс?
Мистер Мак-Мусс:
- Честно сказать, милорд, я думаю, что мы совсем отвлеклись от нашего доброго приятеля, с которого все и началось. Мы совсем позабыли про Джека из Дувра. Зато одно отличало наш спор. Он не препятствовал, а, скорей, способствовал тому, что бутыль ходила по кругу: каждый, кто говорил, толкал ее с той же силой, с какой отстаивал свое убежденье, а те, что молчали, заглатывали вино вместе с чужим мненьем, равно наслаждаясь обоими.
Преподобный отец Опимиан:
— Что ж, такой разговор нельзя не одобрить. Меня, во всяком случае, весьма впечатлили все излиянья и возлиянья. Да и что плохого в том, чтобы поспорить после ужина, особливо вот так, со всею прямотой и взаимным расположеньем? Вспомните, сколько назидательного высказано как бы в застольных беседах Платоном, Ксенофонтом и Плутархом. Ничего не читал я с большим наслаждением, чем их пиры; не говоря уж об Атенее, которого вся работа - один нескончаемый пир.
Мистер Мак-Мусс:
- Кто же высказывается против споров о любых предметах? Нет, я противник только лекций после ужина. Мне часто не везло. Бывало, начнется со спора, а кончается лекцией. Встречал я многих говорунов, и все на один манер. Начнут, а кончить не могут. Остальное же приятное общество (верней, без них это было бы приятное общество) не знает, куда деваться. Никто слова вставить не может. Говорит такой и говорит, и в ушах отдается ровный, унылый звук. Потому я и трепещу, когда начинается спор. Боюсь, как бы лекцией не кончилось.
Лорд Сом:
- Вот мы же с вами читаем лекции, но отнюдь не после ужина. Читаем, когда пообещали, когда собравшиеся от нас их ждут. А после ужина, совершенно с вами согласен, это худшая из напастей, какие могут испортить людям все удовольствие.
Мистер Мак-Мусс:
- Приведу один-два примера этих послезастольных пыток. Один лектор был преобразователь Индии. Пока не выпил двух бутылок, он рта не раскрывал. Зато потом уж он пошел объяснять, что худо в Индии и как это исправить. Начал он с Пенджаба, перекочевал в Калькутту, подался к югу, вошел в храм Джаггернаута, потом еще дальше к югу и так говорил битый час. Сосед его, воспользовавшись секундной заминкой, попытался вставить слово, но не тут-то было, его хлопнули по плечу, сказали: “Погодите-ка, я перехожу к Мадрасу”, - после чего тот вскочил и убежал. Другой таким же образом стал распространяться о денежном обращении. Первый час ушел у него на то, чтобы сообщить слушателям о реформе девяносто седьмого года. Поскольку впереди простиралось еще более полувека, я счел за благо удалиться. Но тем двоим хотя бы хронология и топография еще ставили кое-какие рамки. А уж худшей не придумать тоски, чем лекция третьего. Предмет ее не имел ни начала, ни конца, ни середины. Он говорил об образовании. Не бывало еще подобного путешествия по пустыне разума - великая Сахара духа. От одного воспоминанья меня томит жажда.
Преподобный отец Опимиан:
- Если всю дичь, какую несли за последнюю четверть века о всякой всячине, бросить на одну чашу весов, а ту дичь, какую городили только об образовании, бросить на вторую - думаю, вторая перевесит.
Лорд Сом:
- Слыхивали мы отменные образцы дичи и касательно других предметов: к примеру, касательно политической экономии - всегда совершенный вздор, за одним-единственным исключением.
Мистер Мак-Мусс:
- Ценю учтивость, с какою ваше сиятельство исключаете присутствующих. Но меня не стоит исключать. Положа руку на сердце, я сам довольно нес дичи об этом предмете.
Лорд Сом:
- Ну, и очистка Темзы тоже немало весит.
Преподобный отец Опимиан:
- Не будем преуменьшать тяжести двух только что названных предметов, но оба, и вместе взятые, легко перевесят конкурсные экзамены - сей новейший дар чужеземный образованию нашему.
Лорд Сом:
- Прежде при распределении должностей думали лишь о том, хорошо ли место для человека, но не о том, хорош ли человек для места. Пришла пора с этим покончить.
Преподобный отец Опимиан:
- Так-то оно так. Да только вот
Dum vitant stulti vitium, in contraria currunt {*}.
{* Безумный, бросив один недостаток, всегда попадает в противный (лат.). - Гораций. Сатиры 1, 2, 24. (Пер. М. Дмитриева). (Примеч. автора).}
Вопросы, на которые ответить можно лишь усилием памяти, до тошноты и несварения напичканной самой разнообразной снедью, не могут быть поверкой таланта, вкуса, здравого смысла, ни сметливости ума. “Лучше многое знать плохо, чем хоть одно знать хорошо”, иными словами: “Лучше наловчиться болтать обо всем, чем хотя бы что-нибудь разуметь” - вот девиз конкурсных экзаменов. Эдак не научишься соображать, из какого дерева сделан Меркурий {161}. Мне говорили, будто бесценную эту моду вывезли мы из Китая; слов нет, добрый источник политического и нравственного усовершенствования. И ежели так, скажу вслед за Петронием: “Лишь недавно это надутое пустое многоречие прокралось в Афины из Азии и, как словно вредоносная звезда, наслало заразу, овладевшую умами молодежи, стремящейся к возвышенному” {Nuper ventosa isthaec et enormis loquacitas Athenas ex Asia commigravit, animosque juvenum, ad magna surgentes, veluti pestilenti quodam sidere afflavit (лат.). (Примеч. автора).} {162}.
Лорд Сом:
- Но можно привести кое-какие доводы в пользу того, что одни и те же испытания применяются ко всем, всем задаются одни и те же вопросы.
Преподобный отец Опимиан:
- Счастлив буду услышать, какие же это доводы.
Лорд Сом (помолчав немного):
- А уж этого, как говорит второй могильщик в “Гамлете”, “не могу знать” {163}.
И взрыв хохота заключил разговор.
1. ГЛАВА XX
АЛДЖЕРНОН И МОРГАНА. ЛЕС ЗИМНЕЮ ПОРОЙ
Les violences qu’on se fait pour s’empecher d’aimer sont
souvent plus cruelles que les rigueurs de ce qu on aime.
La Rochefoucauld {*}.
{* Усилия, которые мы прилагаем, чтобы не влюбиться, порою причиняют нам больше мучений, чем жестокость тех, в кого мы уже влюбились {164} (фр.). (Пер. Э. Линецкой).}
Зима наступила рано. Декабрь начался сильными морозами. Мистер Принс, раз вечером зайдя в малую гостиную, застал там мисс Грилл одну. Она читала и при появлении его отложила книгу. Он высказал надежду, что не помешал приятным ее занятиям. “Соблюдая тон романтический” {165}, передаем дальнейший разговор, означая собеседников попросту по именам.
Моргана:
- Нет, ничего, я уж в сотый раз это перечитываю: “Влюбленный Роланд”. Сейчас идет место о волшебнице, в честь которой я названа. Вы же знаете, в этом доме царят волшебницы.
Алджернон:
- Да, Цирцея, и Грилл, и ваше имя ясно о том свидетельствуют. Впрочем, не только имя, но… простите, нельзя ли мне самому взглянуть, или, еще лучше, может быть, вы бы мне вслух почитали?
Моргана:
- Это про то, как Роланд оставил Моргану, спящую у ручья, и вот возвращается за волшебным локоном, с помощью которого только и может он выручить своих друзей.
Il Conte, che d’intrare havea gran voglio,
Subitamente al fonte ritornava:
Quivi tro’vo Morgana, che con gioglia
Danzava intorno, e danzando cantava.
Ne piu leggier si move al vento foglia
Corne ella sanza sosta si voltava,
Mirando hora a la terra ed hora al sole;
Ed al suo canto usava tal parole:
“Qualonque cerca el monde baver thesoro,
Over diletto, о seque onore e stato,
Ponga la mano a questa chioma d’oro,
Ch’io porto in fronte, e quel faro beato.
Ma quando ha il destro a far cotai lavoro,
Non prenda indugio, che’l tempo passato
Piu non ritorna, e non si trova mai;
Ed io mi volto, e lui lascio con guai”.
Cosi cantava d’intorno girando
La bella Fata a quella fresca fonte:
Ma corne gionto vide li Conte Orlando,
Subitamente rivolto la fronte:
II prato e la fontana abbadonando,
Prese il viaggio suo verso d’un monte,
Quai chiudea la Valletta picciolina:
Quivi f uggendo Morgana cammina {*}.
{* Проникнуть пожелав в волшебные ворота
Граф спешно к роднику вернулся, на поляну,
И обнаружил пляшущую беззаботно
И распевающую близ него Моргану.
Плясала столь легко, что чудилась бесплотной,
Кружилась, словно лист осенний, беспрестанно
И, устремляя взор то в небо, то на травы,
Так щебетала, не прервав на миг забавы:
“Кто в этом мире хочет обрести владенья,
Или богатство, или радости земные,
Тому лишь локон мой златой без промедленья
Схватить потребно - и тогда долой унынье.
Первейший он среди счастливцев без сомненья.
Но пусть отбросит колебания пустые,
Упустит время - упорхнет оно, как птица!
Я ж поспешу к нему с бедою воротиться!”
Так пела у ключа прекраснейшая Фата,
Смеясь, кружиться продолжала беспечально,
Не вдруг, в кустах приметив блещущие латы,
Нахмурилась и тут же вспугнутою ланью
Мгновенно устремилась, трепетом объята,
Оставив и родник, и луг, к вершине дальней.
Что возвышалася над низкою долиной.
Туда легко неслась Моргана чрез ложбины {166}.
Fata - я перевожу Парка. Обычно переводят - фея. Но тут совсем не те, что наша фея. Правда, это и не совсем то, что привыкли мм связывать с понятием Парки, ведь старые наши знакомки были неразлучной троицей. Итальянская Fata независима от сестер. Они все волшебницы; не от прочих волшебниц отличаются тем, что они бессмертны. И прекрасны. Красота их бессмертна тоже - она всегда бессмертна у Бояр да. Никогда бы не стал он делать Альцину старухой, как сделал Ариост. и я не могу простить ему этой ужасной оплошности в его исполнением высоких достоинств “Неистовом Роланде”. (Примеч. автора; ит.).}
Алджернон:
- Я хорошо помню это место. Как прекрасна Fata, когда она поет и танцует у ручья.
Моргана:
- Ну, а потом Роланд, не сумев завладеть золотым локоном, покуда она спала, долго и тщетно гоняется за нею средь пустынных скал, его подхлестывает La Penitenza {раскаяние (ит.).}. Ту же мысль потом счастливо развил Макиавелли в своем Capitolio dell’Occasione {167}.
Алджернон:
- Так вы любите итальянцев? Выговор у вас превосходный. И, я вижу, вы читаете по оригиналу, не по rifacciamento {переделке (ит.).} Берни {168}.
Моргана:
- Я предпочитаю ему оригинал. Он проще и серьезней. Живость Берни прелестна, отступления его пленительны; и во многих случаях он плодил неловкости. И все же, мне кажется, он проигрывает в сравнении с оригиналом в том, что по мне составляет главные очарования искусства - в правдивости и простоте. И самая старинность слога более пристала предмету. И Боярд, кажется, сам искренней верит своему рассказу. За ним я следую с полной убежденностью, а шаловливость Берни вселяет сомненья.
Алджернон:
- Выходит по-вашему, поэт, как бы дик и причудлив ни был его вымысел, сам должен верить ему безусловно.
Моргана:
- Так мне кажется; да и всякий сочинитель, не только поэт. Как безжизненна и суха история Древнего Рима, изложенная человеком, который не верит ничему из того, во что верили римляне. Религия проникает всю римскую древность; и до самой империи. Но коль скоро их религия иная, чем у нас, мы все сверхъестественное у них обходим молением либо отвергаем с презрительным недоверием. Мы не отводим ему должного места, жалеем на него необходимых красок {169}. Оттого-то я люблю читать Ливия и вовсе не люблю читать Нибура {170}.
Алджернон:
- Осмелюсь заключить, вы знаете и по-латыни?
Моргана:
- Довольно, чтобы наслаждаться, читая латинских авторов. После этого признанья вы, верно, уже не станете удивляться, почему я сижу в девушках.
Алджернон:
- В известном смысле; мне только делается еще более понятна разборчивость ваша. Тех же, кто достоин вашего внимания, латынь не охладит. А я слышал: у вас много было искателей и всех вы отвергли одного за другим. Да и сейчас разве мало их у вас и меж других разве не числится один весьма преданный обожатель, который мог бы принести вам и титул, и богатство? К тому же он очень мил, хоть и не без смешных черточек.
Моргана:
- Право, я сама не знаю. Однако он непохож на всех, кто ко мне сватался прежде. В тех я в каждом находила либо качества, какие мне не по душе, либо отсутствие качеств, какие мне по душе, словом, ни в ком я не находила того сродства во взглядах и чувствах, какое представляется мне непременным условием счастья. Он же до того хочет угодить и любит нравиться и до того умеет приноровиться, что, верно, женщина, искренне к нему привязанная, найдет в нем все то, чего пожелает. Но моему идеалу он не отвечает. Говорят, любовь за себя мстит. И может статься, я буду наказана, найдя свой идеал в том, кто окажется ко мне совершенно равнодушен.
Алджернон:
- Я такой возможности не допускаю.
Моргана вспыхнула, потупилась и промолчала. Алджернон смотрел на нее в немом восхищении. Неизведанная мысль вдруг его озарила. Хоть для этого было много поводов и прежде, он теперь только будто впервые понял с непреложной очевидностью, что никогда еще не слыхивал он такого нежного голоса и не видывал таких тонких и выразительных черт.
Он и она уподобились двум фигурам в tableau vivant {живых картинах (фр.).}, покуда другие, войдя в гостиную, не разрушили чар, закрепивших их в сих неподвижных позах.
Еще немного - и участь обоих невозвратно решилась бы. Помеха же дала мистеру Принсу возможность снова вернуться в Башню и там в присутствии семи сестер прикинуть к себе положение того римлянина, который был поставлен перед выбором: бросить ему своих домашних богов и переселиться в другое место либо предоставить домашним богам бросить его. Нет, обе возможности лишали его покоя. Но, с другой стороны, снесет ли он, если очаровательная Моргана преобразится в леди Сом? Одно время он этого почти желал, как единственного пути к своей утраченной свободе. Теперь он знал, что в присутствии Морганы мысль эта для него несносна; но надеялся с ней примириться среди домашних своих богов.
Он не увлекался лошадьми и не держал даже выезда. Но время и погода не всегда благоприятствовали прогулке, а потому он завел сдобную кибитку, без облучка, чтоб не заслонять вид, и по старинке на почтовых совершал кое-какие путешествия. Средство это весьма выручало его в передвижениях между Усадьбой и Башней; ибо при всей философии мистера Принса неизменным спутником ему бывало Нетерпенье. Дорогой к Усадьбе оно стремило его под нераздельную власть могучих чар, к которым тянулся он как околдованный корабль к магнетической скале из “Тысячи и одной ночи”. Дорогой к Башне оно торопило его в те “эфирные безмятежные сферы”, где семь сестер, подобно вечным духам Мильтона, его ожидали “у звездного порога тех чертогов, которые воздвиг себе Юпитер” {171}. Здесь все покоило, тешило, ничто не тревожило его; ничто, казалось; но в нем самом, как во многих, как, быть может, в каждом, были два непримиримых врага покоя: Надежда и Воспоминанье; не мыльный пузырь, не призрак, как в прелестных строках Колриджа {*}, ибо воспоминанье о Моргане было не призрак, и надежда на любовь ее, которую питал он против воли, была не мыльный пузырь; но оттого они мучили его не меньше даже и в кругу давних и прочных привязанностей.
{* Кто вяло ищет свет нетленный Твой,
На том почиет Дух Святой
Лишь иногда. Не скрою -
Обжорство, лень - лишь тень покоя.
Пустые хлопоты, дела
Чужих людей - вот корень зла!
Они наш истощают ум
Химерами бесплодных дум.
Колридж. Ода покою. (Примеч. автора).}
Однако же мистер Принс не велел чересчур гнать лошадей. Его утешала мерная, как движенье парового поршня, раскачка кучера в ловком полушубке, который, свесясь с коренника, покойно поводил кнутом над гривою пристяжной. Однообразное движенье это не нарушало мертвой тишины леса; оно, напротив, словно усугубляло ее; оно было в странном согласии с блеском заиндевелых ветвей на солнце; с глубоким сном природы, тревожимым изредка лишь бегом оленя да шорохом птичьих крыл; всех громче и выше летали грачи; а так все было тихо, только поскрипывали колеса да копыта коней цокали на промерзшей дороге. Убаюкиваемый этой тишиной, мистер Принс думал о своем последнем разговоре с Морганой.
“Какое странное совпаденье, - думал он. - Она остановилась как раз на том месте, где ее тезка-волшебница наказывает Роланда за то, что он упустил свой случай. Не связывает ли она себя с той Морганой, а меня с Роландом? Не хотела ли она мне подсказать, чтобы я не упускал своего случая? Кажется, локон так и шел ко мне в руки. Если б только нам не помешали… Жалею ли я о том? Вот чего я сам не в силах понять. Однако, что бы ни выбрал я, мне должно действовать покойно, обдуманно, философически, но не опрометью, очертя голову, наудачу. Одно непреложно: теперь или никогда. Она или никто. На свете нет второй Морганы, во всяком случае среди смертных. Ну ничего. Случай еще представится. Все же я хоть не в том положении, в каком оставили мы бедного Роланда. La Penitenza не достанет меня своим хлыстом”.
Когда же он приехал домой и все семь сестер выбежали к дверям его встречать, мысли его на время приняли иное направление.
Он отобедал в положенный час, и две Гебы {172} по очереди наполняли его стакан мадерой. Потом сестры играли и пели ему в гостиной; и наконец, уединясь в своей спальне, оглядев изображения своей святой, вспомнив о том, сколько радостей дарит ему судьба, он улегся спать, подумав: “Я тут как Расселас {173} в Счастливой Долине; теперь-то я могу оценить вполне эту прелестную главу “От добра добра не ищут””.
1. ГЛАВА XXI
КОНЬКИ. PAS DE DEUX НА ЛЬДУ. СРОДСТВО. КРЕМНИ СРЕДИ КОСТЕЙ
Ubi lepox, joci, risus, ebrietas decent,
Gratiae, decor; hilaritas, atque delectatio,
Qui quoerit alia his, malum videtur quaeere.
Plautus. In Pseudolo
Там, где любовь, вино и развлеченья,
Искать еще чего-то - преступленье! {174}
Плавт. Псевдол.
Мороз держался. Озеро покрылось прочным льдом и стало главной ареной вечерних развлечений. Лорд Сом часами бегал на коньках. Как-то посреди ночи в памяти его мелькнули нелепые строки:
Коньками сэр Уорки все пишет восьмерки -
девяток не может писать, -
и он тотчас решил переплюнуть сэра Уорки. Опыт лучше было поставить без свидетелей, и, поскольку светало за целый час до завтрака, лорд Сом решил посвятить намеченному занятию всю эту часть утра. Но попытки выписать девятку превышали даже его мастерство и повели к нескольким падениям лорда, не убавившим, однако, его пыла. Наконец он изловчился писать девятку между двумя восьмерками, в трудном месте быстро меняя ноги и перемахивая с одной восьмерки на головку девятки и потом уже со второй - на ее хвостик. Преуспев в этом, он под вечер продемонстрировал свои достижения, выведя на поверхности льда такое количество чисел 898, что они в однообразной их чреде составили несчетные секстильоны. Заключив затем весь ряд в овал, он вернулся к берегу сквозь круг восхищенных зрителей, которые, будь их столько же, как зрителей Олимпийских игр, огласили б воздух кликами восторга, не уступающими в громкости крикам, приветствовавшим славного Эфармоста {175}.
Среди прочих на берегу стояли рядышком мисс Найфет и мистер Мак-Мусс. Пока лорд Сом выписывал свои секстильоны, мистер МакМусс заметил:
- Вот молодой человек, исполненный всяческих даров, и он мог бы блистать на любом поприще, если б он избрал его. Он блещет в обществе. Даже провалы его блистательны, как в случае со звучащими вазами; но свет - это поле жестокого соревнованья, и лишь немногим удается достигнуть успеха в какой-либо области, да и тем немногим - не более как только в одной.
Мисс Найфет:
- Пока я не познакомилась с ним, я слышала только, что он читает лекции про рыбу. Кажется, на общественной ниве его устремленья этим и ограничены. В кругу же частном, мне кажется, главная его цель - доставлять ближним удовольствие. Вот вы, конечно, не цените его теперешний опыт. Вы в нем не усматриваете пользы.
Мистер Мак-Мусс:
- Напротив, усматриваю пользу, и большую. Я согласен: в здоровом теле здоровый дух; последний едва ли возможен без первого, а первое едва ли возможно без упражнений на свежем воздухе. А тут ничего не придумать лучше коньков. Я бы сам рад выписывать восьмерки и девятки вместе с его сиятельством, да только единственное число и могу запечатлеть на льду - меру моего роста - и единственную фигуру - отпечаток моей поверженной особы.
Лорд Сом, вернувшись на твердую землю, почел своим долгом адресоваться сначала к мисс Грилл, которая стояла рядом с мисс Тополь. Он спросил, бегает ли она на коньках. Она отвечала отрицательно.
- Я было попробовала, - сказала она, - но у меня ничего не вышло. Я очень люблю коньки, да жаль вот - не умею кататься.
Затем он подошел к мисс Найфет и ей задал тот же вопрос. Она ответила:
- У себя дома я часто бегаю на коньках.
- Отчего же сейчас не побегать? - спросил он. Она ответила:
- Никогда не бегала на глазах у стольких свидетелей.
- Но отчего же? - спросил он.
- Сама не знаю, - был ответ.
- Тогда, прошу вас, - сказал лорд, - я столько всего сделал и готов сделать еще, чтобы вам угодить. Ну, сделайте это единственное ради меня.
- С радостью, милорд, - ответила она, а про себя добавила: “Чего не сделаю я ради тебя!”
Она быстро снарядилась и, не успел он оглянуться, выбежала на лед и обежала все озеро, пока он к ней присоединился. Потом снова побежала и опять сделала полный круг, пока его сиятельство ее догнал. Тут он понял, что и на льду она вторая Аталанта, покатился рядом, взял ее под локоток, и так они уже вместе, рука об руку, проделали второй круг. И тогда нежные розы, какие прежде видывал он на этих щеках лишь однажды, вновь заалели на них, хоть и совсем по другой причине, ибо теперь то был здоровый румянец - плод славных упражнений на свежем воздухе. Лорд не удержался и воскликнул:
- Теперь я понял, почему и каким цветом подкрашивали афиняне свои статуи!
- Да точно ли они их подкрашивали? - спросила она.
- Прежде я в этом сомневался, - отвечал он. - Теперь сомнений у меня нет.
А тем временем мисс Грилл, мисс Тополь и преподобный отец Опимиан стояли на берегу и смотрели на них. Мисс Тополь:
- Я много видывала красивых движений в танцах и в бальных залах и на сцене итальянской; а случалось, и на льду; но ничего, столь же прекрасного, как скольжение этой удивительно красивой юной пары, мне еще не приходилось наблюдать.
Мисс Грилл:
- Лорд Сом, бесспорно, красив, а мисс Найфет, особенно, когда разрумянилась, так хороша, что и представить себе нельзя никого лучше. И так слаженно они кружат. Невозможно не восхищаться!
Преподобный отец Опимиан:
- Они напоминают мне мифологический сюжет о том, что Юпитер сначала создал мужчин и женщин нерасторжимыми парами, как сиамских близнецов {176}; но они оказались столь заносчивы и сильны, что ему пришлось разделить их надвое; и теперь главная задача каждой половинки отыскать вторую; что весьма редко удается, и оттого так мало счастливых браков. А тут словно сошлись именно две половинки.
Его преподобие глянул искоса на мисс Грилл, желая проверить, как отнеслась она к этим словам. Он считал, что, будь ей не в шутку нужен лорд Сом, ее должна бы кольнуть ревность; но ничуть не бывало. Она сказала просто:
- Совершено согласна с вами, отец Опимиан, я тоже вижу сродство, ведь у обоих, ко всему, много забавных причуд.
Однако же замечание отца Опимиана открыло ей то, о чем сама она не догадывалась; пыл, с каким прежде лорд Сом за нею ухаживал, сменился простой почтительностью. Она привыкла сиять “главным светилом на всяком небосклоне” {177} и едва поверила, что ее хоть ненадолго мог кто-то затмить. Первый ее порыв был уступить его сиятельство юной подруге. Однако внешнее впечатление могло быть обманчиво. Что, если просто холодность ее заставила лорда изменить поведение, тогда как сердце его неизменно? Да и в самой мисс Найфет ничто не выдавало особенной склонности к лорду. Мисс Грилл не была кокетка; но мысль о том, что она утратила прежде неоспоримое свое первенство, ее мучила. С самого начала она чувствовала, что есть лишь одна причина, ради которой следовало бы решительно отвергнуть лорда Сома. Но Роланд ее yе стал добывать золотой локон. Быть может, и никогда не станет. Казалось бы. Уже решившись, он вдруг исчез и вот пока не воротился. Он снова окован семикратной цепью, привычной ему с ранних дней. Она сама тоже едва не упустила, если уже не упустила, своего случая. Как бы не пришлось ей потом всю жизнь казниться, что ради обманной надежды она безвозвратно спугнула надежду верную! Чем больше раздумывала она о такой жертве, тем больше вырастала она в ее глазах. Сомненье, кажется, отравило мысли ее о мистере Принсе и направило их в сторону лорда Сома; но вот оно легло и на эту чашу весов, и весы уравновесились. Разумеется, он будет совершенно свободен, если и впрямь ему это нужно; тут уж дело решит ее гордость; но надобно подождать более убедительных доказательств, нежели метафорические построения его преподобия, основанные на мифологическом сюжете.
Вечером, когда все, всяк по-своему, приятно проводили время в гостиной, мистер Мак-Мусс положил перед отцом Опимианом какой-то рисунок и спросил:
- Что, по-вашему, здесь изображено?
Преподобный отец Опимиан:
_ Бесформенный кусок невесть чего.
Мистер Мак-Мусс:
- Нет, не бесформенный. Это кремневое образование весьма любопытного свойства.
Преподобный отец Опимиан:
- Весьма любопытно, согласен. И кому бы только могло прийти в голову изобразить такой безобразный кремень? Тут кроется, верно, загадка; тайна столь же неразрешимая, на мой взгляд, как Aelia aelia Crispis {Загадка эта послужила поводом ко многим ученым изысканиям. Читатель, незнакомый с нею, найдет необходимые сведения в статье “Aenigma” [загадка, тайна (лат.)] в Encyclopaedia Britannica, равно как и, полагаю, во всякой другой энциклопедии. (Примеч. автора).}.
Мистер Мак-Мусс далее показал рисунок лорду Сому, затем и прочим, у каждого допытываясь его мнения. Одна юная особа предположила, что это окаменелость допотопной ракушки. Лорд Сом возразил, что окаменелости часто кремнисты, но редко они - чистый кремень; в данном же случае это именно так; нет, ему лично виделась здесь голова осла; однако никоим образом не могла она превратиться в кремень.
Когда все догадки истощились, мистер Мак-Мусс сказал:
- Это нечто, называемое кельтом. Ослиная голова, в самом деле, сродни предмету. Artium Societatis Syndicus Et Socii {Синдик и члены общества искусства (лат.).} решили, что это военное оружие, изготовленное, по-видимому, руками человеческими. Нашли ЭТУ вещь и множество сходных с нею среди костей мамонта и других вымерших животных, и она считается доказательством того, что люди и мамонты жили в одно время.
Преподобный отец Опимиан:
- Военное оружие? А ручка была? И где же тогда дырка для ручки?
Мистер Мак-Мусс:
- Дырки нет как будто.
Преподобный отец Опимиан:
- Кремни, кремни и больше никаких следов человека среди костей мамонта?
Мистер Мак-Мусс:
- Решительно никаких.
Преподобный отец Опимиан:
- И что же, полагает Artium Societatis Syndicus Et Socii, сталось с людьми, изготовившими эти высокие образцы первобытного искусства?
Мистер Мак-Мусс:
- Эти умело обточенные камни, полагают ученые, доказывают, что человечество куда древнее, чем считалось ранее; отсутствие же каких бы то ни было прочих следов их не смущает нимало.
Преподобный отец Опимиан:
- Ха-ха-ха! Это почище “Слона на луне” {Смотри поэму Батлера под этим названием в его “Разном”. (Примеч. автора).} {179}, который оказался мышкой в телескопе! Но я могу подсказать им, что сталось с первобытными воинами. Будучи происхождения эфирного, они испарились.
1. ГЛАВА XXII
СЕМЕРО ПРОТИВ ФИВ.
РАЗМЫШЛЕНИЕ О РОЖДЕСТВЕ
И в высоких горах,
Средь бурных валов,
И в горячих ключах,
Средь могильных сняв,
Глубоко под землей,
Средь подземных вод,
Над отвесной скалой
Путь любовь найдет {180}.
Песенка из “Памятников” Перси
Гарри Плющ вызвался быть Меркурием мистера Принса, когда тот покидал Башню, и передавать ему записочки от сестер и все, что они ни попросят, передать на словах. Лошаденка его, выносливая, хоть и не слишком пригожая, трусила славной рысцой, и Гарри успевал за день обернуться туда и обратно, вдобавок побаловав и ее и себя приятным отдыхом и пищей. Нахваливая вместе с другими эль и мясо в людской, он узнал и кое-какие домашние новости и кое-что про гостей. Он узнал, что тут много молодых людей и все увиваются за молодой хозяйкой; а она отличает двоих: один - это который живет в Княжей Прихоти, этот, как видно, ей больше нравится, а другой - молодой лорд, душа общества, да только, видно, он-то сам занялся другой барышней, которая скакнула в воду, чуть не утопла, а его вытащила, не то бы он утонул. История от передачи из уст в уста не теряла красок. Гарри, выведя из нее именно то заключение, какое было ему особенно приятно, решился предпринять некоторые шаги в интересах собственного сватовства, заручился поддержкой союзников, и все вместе они отправились в поход, как Семеро против Фив {181}.
Отец Опимиан только что отзавтракал и устроился у себя в библиотеке, когда ему доложили, что какие-то молодые люди желают с ним побеседовать. Его преподобие, как водится, не отказал, и посетителей ввели в комнату. Он узнал приятеля своего Гарри Плюща. С ним вошли еще шестеро. Почтительно поздоровавшись и получив благосклонный ответ, Гарри, единственный из всех будучи уже знаком с его преподобием, взял слово.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги