Услышать тебя

Часть четвертая. ЧТО ЧЕЛОВЕКУ НАДО

— Сережа, проверни мясо, я все приготовила для фарша! — позвала из кухни Лиля.

Сергей вздохнул, положил ручку на исписанные листки и отправился в кухню. Хотя ему совсем не хотелось крутить мясорубку, но сегодня воскресенье и не стоит спорить с женой.

Лиля, раскрасневшаяся у плиты, снимала шумовкой из кастрюли накипь. Вкусно пахло мясным бульоном.

— Если хочешь, добавь в фарш чесноку, — сказала она. — Ведь ты любишь острые котлеты?

— Сойдет, — пробурчал Сергей и, натолкав в мясорубку лук, сало, нарезанные куски мяса, размоченную в молоке булку, принялся все это проворачивать. Из дырочек разноцветными червяками в подставленное блюдо вылезал готовый фарш.

— Какую ты больше любишь подливку: коричневую с луком или светлую с майонезом?

Лиля сегодня была в ударе и готовила с удовольствием. Черт ее знает, какую он любит подливку — с луком или с майонезом?..

— Не крути с таким остервенением, — заметила жена. — Стол перевернешь.

— Тебе бы в армии быть командиром, — пробурчал Сергей.

— Муж должен во всем помогать жене, — наставительно изрекла Лиля, перемешивая в миске фарш. — Хочешь, пельмени сделаю?

Сергей сразу оттаял, пельмени он любил.

— Я тебе помогу лепить, — сказал он.

Обед удался на славу. Сергей даже сбегал в магазин и принес бутылку сухого вина, которую они дружно распили. Пельменей получилось много, и Лиля, глядя на присыпанную мукой доску с аккуратно завернутыми комочками теста сказала:

— Знала бы, что так много останется, гостей пригласила бы… Без холодильника они раскиснут и завтра будут невкусными… Когда ты наконец купишь холодильник?

— Да вот не продают их, — заметил Сергей.

— У тебя такие знакомства… Зайди в горторг. Не откажут. Валя Молчанова и то достала холодильник…

— Этого я не умею, — сказал Сергей.

— А что ты умеешь? — стала злиться Лиля.

— Кое-что, наверное, умею…

Сергей после вкусного обеда был настроен миролюбиво. Ему вовсе не хотелось пререкаться с женой из-за холодильника, он мечтал залечь на кушетку с интересной книжкой.

— Не пойму я тебя, — продолжала Лиля (она, в отличие от мужа, всегда была настроена воинственно), — столько времени угробил на свою повесть, а ее тебе завернули с разгромной рецензией. И не жалко тебе выброшенного на ветер времени?

— Не жалко, — ответил Сергей. — Повесть, действительно, получилась сырая. Нужно дорабатывать, а мне что-то не хочется.

— Почти два года работы коту под хвост?

— Лев Толстой…

— Знаю, — перебила Лиля. — Семь или тринадцать раз переписал «Войну и мир». Кстати, начисто переписывала его жена Софья Андреевна…

— А ты даже не удосужилась прочесть, — заметил Сергей.

— Ты не Лев Толстой, — усмехнулась Лиля. — А я не Софья Андреевна.

— Оставим эту тему.

— Ты мог бы написать сотню статей и очерков, — продолжала Лиля, — за которые тебе хорошо бы заплатили, а ты упорно пишешь, как говорит Султанов, для «семейного альбома».

— Если я не буду работать над чем-нибудь серьезным… Я хочу написать роман о современной молодежи. Вечная тема любви… Я столько людей интересных повстречал… — Наткнувшись на насмешливый взгляд жены, загоревшийся было Сергей замолчал. И закончил устало: — Короче говоря, если я не напишу о том, что меня сейчас целиком захватило, я… ну как бы себя обкраду.

— А пока ты семью обкрадываешь, — жестко заключила Лиля.

— По-моему, нам с тобой на жизнь жаловаться грех, — сказал Сергей. — Зарабатываем мы прилично, одета ты, как кинозвезда… Разве вот только холодильника нет…

— Мы даже в кино теперь почти не ходим… Сидишь и сидишь за письменным столом! Как хоть он будет называться?

— У него нет названия.

— Работаешь уже который месяц над… — у Лили язык не повернулся сказать «романом», — новой вещью и не знаешь, как она называется?

— Не знаю.

— Роман без названия! — насмешливо сказала Лиля.

— Вот ты и придумала название, — улыбнулся Сергей.

— Не морочь мне голову! — отмахнулась она. — И мой тебе совет: не трать время на пустяки. Ну, если тебя тянет на литературу, пиши рассказы! Их быстрее напечатают, если они хорошие, а роман без названия… Это чистейшая утопия! Никто его никогда не напечатает. Кто ты? Имя у тебя есть? Кто станет печатать роман какого-то неизвестного провинциального журналиста?

— А вдруг напечатают? — опять улыбнулся Сергей.

— Журналист ты хороший, это все знают, а какой из тебя выйдет писатель — никто этого сказать не может.

— Значит, советуешь бросить?

— Пиши для газеты, за это тебе платят…

— Я тебя выслушал, а теперь ты меня послушай, — сдерживая раздражение, сказал Сергей. — Роман я не брошу! Пойми, я не могу не работать. Вот ты сегодня у плиты… прости за неудачное сравнение… творила! У тебя было такое одухотворенное лицо…

— Можешь не продолжать, — перебила Лиля. — Мой удел — это плита, а ты создан для настоящего творчества…

— Ты все вульгарно истолковала, — поморщился Сергей.

— Я тебя прекрасно поняла, — отрезала жена.

Воспользовавшись паузой, Сергей взял с письменного стола книгу и устроился на диване. Однако углубиться в нее не смог: на кухне звякала в раковине посуда, хлопала дверца плиты, гремели вилки-ложки. А немного погодя раздался недовольный голос:

— Уже завалился, гений… Мог бы и помочь жене убраться на кухне.

Выругавшись про себя, Сергей поднялся и пошел в кухню. Лиля уже все убрала, и на его долю осталось лишь вытереть полотенцем посуду. Конечно, обед был хорош, но нельзя же из-за этого все время испытывать его терпение…

— Сходил бы в кинотеатр и взял на вечер билеты, — сказала Лиля.

— Потом…

— Знаю я это «потом»… Заляжешь с книжкой — не поднять будет.

— Чем ты все время недовольна? — поинтересовался Сергей.

Лиля будто только и ждала этого вопроса. Швырнув столовый нож в выдвинутый ящик кухонного стола, она повернулась к мужу с рассерженным лицом.

— Я недовольна нашей жизнью. — все больше и больше повышая голос, горячо начала она. — Мне надоело жить в этом скучном городе! Надоело вечно стоять у плиты! Посмотри на мои руки! — Она повертела перед его носом ладонями. — Они все в трещинах! Неужели мы не в состоянии нанять хотя бы приходящую домработницу, которая бы готовила и убирала?..

— Тут и убирать-то нечего, — удивился Сергей. — Можно подумать, что у нас не одна комната, а хоромы!

— Мне надоело скоблить этот мерзкий деревянный пол! Надоело…

— Хорошо бы, если бы тебе еще надоело каждой день ругаться по пустякам, — ввернул Сергей.

— Ты ведь пальцем о палец не ударишь, чтобы помочь жене!.. — уже не могла остановиться Лиля, слова мужа только подстегнули ее.

— Теперь будем считаться, кто больше сделал, — сказал Сергей. Лилин упрек был несправедлив: он всегда помогал ей на кухне, ходил на рынок, в магазины.

Когда голос жены поднялся до высоких пронзительных нот, Сергей понял, что сегодня дома ему отдохнуть, а тем более поработать не придется. Он взглянул на часы: половина четвертого. Это движение не укрылось от зорких глаз жены.

— Уже лыжи из дома навострил? — прервав поток бранных слов, спросила она. — Куда? Да что я спрашиваю… Давно уже завел какую-нибудь…

— Ты же просила за билетами сходить! — попробовал ее урезонить Сергей.

— Есть мне время по кинотеатрам шляться… — отбросив элементарную логику, снова взвилась жена. — А кто будет твои носки штопать? У меня гора нестираного белья!..

Сергей молча двинулся к вешалке. Стараясь не смотреть на жену, быстро оделся и вышел в коридор, не преминув крепко хлопнуть дверью. На улице остановился у ларька, купил сигареты и, сломав о коробок несколько спичек, закурил. Глядя на светлое безоблачное небо, немного постоял. В ушах все еще звенел голос жены: «…гора нестираного белья!..» Гора белья… Может быть, он и белье теперь должен стирать?.. Машину надо купить стиральную… Хоть пять машин купи, все равно голос жены будет раздраженным. Найдется другая причина для недовольства… А может быть, она его просто ненавидит? А он ее?.. Почему вдвоем им в одном доме тесно? Почему?!

Сергей обвел взглядом приземистые стандартные дома. В каждом четыре квартиры. В каждой квартире — семья. Неужели и там такое же происходит?

Он выплюнул сигарету, и к ней тут же подскочил голубь. Уже размахнулся головой, чтобы долбануть клювом, но вовремя одумался и, кося на Сергея недовольным красным глазом, не спеша отошел к приятелям. К нему подковыляла голубка и щипнула за шею. Голубь забубнил и отодвинулся…

«Живут, как голубки… — подумал Сергей. — У этих тоже, видно, не все гладко… Ругаются, клюются».

Из дома напротив вышла девочка и стала бросать птицам куски булки. Голуби набросились на еду. Толкаясь, обмениваясь ударами клювов, они жадно хватали крошки и глотали. Откуда-то прилетела еще орава. Некоторые нетерпеливые голуби вскарабкивались на спины соседям и выхватывали у них из-под носа куски.

Девочка смотрела на птиц и улыбалась. Под мышкой у нее торчал длинный узкий батон.

Сергей бесцельно побрел по улице, еще не зная, куда податься. Зато одно он точно знал: домой сегодня он не вернется.

Лиля осторожно пробиралась по скользкому обледенелому тротуару к зданию главпочтамта. Держаться близко к зданиям было опасно: прозрачно-желтые набухшие сосульки угрожающе нависли над головой. Днем, когда солнце начинало припекать, город звенел от разноголосой капели. Нагревались водосточные трубы и начинали потихоньку кряхтеть и покашливать, как простуженные старики, время от времени с железным грохотом извергая на тротуар раздробленные куски льда.

Был конец марта, и лед на Дятлинке еще стоял прочно. Обычно ледоход начинался в середине апреля. Три моста перекинулись в центре города через реку, но многие почему-то предпочитали до самого ледохода переходить речку по льду. Причем грязно-желтые тропинки были протоптаны почти рядом с мостом.

Лилю то и дело обгоняли прохожие. Торопиться ей было некуда: Сергей уехал в командировку, сына она две недели назад отправила с матерью в Андижан. Там уже поспели первые овощи и фрукты. Наверное, Юрка бегает по улице в одних трусиках… Сейчас самое прекрасное время в Андижане: тепло, солнечно, все в цвету. Когда Капитолина Даниловна сказала, что хочет забрать Юру с собой, Сергей стал возражать, дескать, и так сына почти не видим, пусть этот год поживет с нами, но они сумели уломать его.

Лиля уже давно поняла, что, если начинать исподволь готовить мужа к чему-нибудь, будь то покупка новой дорогой вещи или поездка в Ленинград или Москву (за последние два года она несколько раз туда ездила), всегда будет так, как она захочет, хотя сначала он будет протестовать.

Сергей не любил спорить с женщинами и быстро уступал. Нащупав его слабую струнку, Лиля стала ею умело пользоваться. Когда Сергей принялся горячо доказывать теще, что сыну и здесь прекрасно живется, и вообще это неправильно — воспитывать ребенка где-то на стороне, Лиля мигнула матери — мол, не спорь… И вот пятилетний Юра уже две недели как в Андижане.

У входа в главпочтамт голое дерево облепили воробьи. От их пронзительного крика зазвенело в ушах. Мальчишка с портфелем в руках, раскрыв рот, смотрел на птиц.

До востребования пришло два письма: одно от отца, второе от Оленина. С тех пор как Сергей неожиданно уехал из Андижана, отец предпочитал присылать письма на главпочтамт. Мать писала на домашний адрес.

Лиля присела к большому овальному столу и, повертев конверты в руках, сначала распечатала авиаписьмо от отца. Юраш, так отец звал внука, здоров и весел. Очень смышленый мальчишка. Может быть, стоит его отдать в музыкальную школу? Пианино притягивает его, как магнит… В ее счастливую жизнь с Сергеем он по-прежнему не верит и очень сожалеет, что дочь не послушалась его совета и не разошлась с ним еще три года назад. Деньги он перевел ей на сберегательную книжку, так что она может купить себе все, что пожелает. Вязаных японских костюмов и мохеровых шарфов на базе нет, но Карл обещал, как только появятся, сразу сообщить. Макс часто заходит к ним и спрашивает про Лилю. Ему Макс нравится. Молодой перспективный хирург… Лиля отложила письмо в сторону и задумалась. Макса она знала давно. В одной школе учились. Он был на три класса старше. И вот закончил Ташкентский медицинский институт и вернулся в родной город хирургом. И надо же было такому случиться: когда Лиля приехала в отпуск домой, у нее приключился острый приступ аппендицита. И операцию ей сделал Макс. Высокий, с выразительными черными глазами, он был очень внимателен к ней. И потом, когда она выписалась из больницы, несколько раз приходил к ним домой. Мать и отец тотчас придумывали какие-то неотложные дела и оставляли их наедине. Однажды в комнату, где они были вдвоем с Максом, вбежал возбужденный чем-то Юра. Кажется, он ничего не понял. Лиля вскочила с дивана и выпроводила сына на улицу. А потом долго втолковывала (упаси бог, ляпнет при муже!), что дядя Макс, который сделал ей операцию, приходил, чтобы посмотреть на заживающий шов. К счастью, сын скоро забыл об этом случае и, когда вернулся вместе с ней домой, ни разу не вспомнил.

В конце письма отец писал, что ей нужно выбраться из этой дыры. У него есть связи, и он может помочь ей устроиться в Москве, а с таким мужем, как Сергей, нечего и надеяться на лучшее будущее. Считается ведущим: журналистом, а четыре года не мог получить в заштатном провинциальном городишке приличную квартиру…

Квартиру они получили лишь в этом году. И то однокомнатную, хотя твердо обещали двухкомнатную. Такой уж характер у Сергея, не умеет он в этих делах быть настойчивым. Их квартиру отдали многодетной машинистке Самоделкиной. У нее пятеро детей и никогда не было мужа. Рика Семеновна рассказала Лиле, что Самоделкина пришла к Сергею в отдел и стала умолять, чтобы он уступил ей эту квартиру. Двенадцать лет живет она в десятиметровой комнате. Когда в ход пошли слезы, Сергей сам отправился в местком и отказался от двухкомнатной квартиры в пользу Самоделкиной. Как только Лиля узнала об этом, дома разразился грандиозный скандал. Лиля ушла к Татьяне Андреевне и жила там целую неделю.

Правда, вскоре они получили однокомнатную отдельную квартиру в новом доме, но хотя Сергей уверял, что их дом гораздо лучше того, в который въехала Самоделкина — тот блочный, а этот кирпичной кладки, — Лиля не могла простить ему этого. Зато все машинописное бюро боготворило Сергея. Его материалы печатались в первую очередь. Разумеется, о том, что Сергей проворонил двухкомнатную квартиру, Лиля не сообщила родителям. Отец не преминул бы использовать и это против мужа.

Лиля разорвала письмо отца на мелкие клочки и выбросила в корзинку. Небрежно надорвала второй конверт…

Оленин писал длинные и однообразные письма. Сам того не замечая, часто повторялся. Начинал всегда так: «Мое ясное солнышко! Привет из Северной Пальмиры!», а заканчивал: «Целую тебя тысячу раз в твои прелестные глаза-вишенки, вечно твой Юра».

Юра был полной противоположностью мужу. Из Сергея нежное слово прессом не выжмешь, а Юра любил называть ее разными ласковыми словами. С первой встречи прошло три года. За это время они встречались четыре раза. Три раза — когда Лиля уезжала в отпуск (после ссоры Сергея с отцом она ездила одна в Андижан), а один раз Лиля просто так на три дня вырвалась в Ленинград. В Москве они встречались в квартире Юриного знакомого, какого-то дипломатического работника, а в Ленинграде Лиля жила на правах хозяйки в оленинской квартире.

В своих чувствах к этому человеку она не могла разобраться. Отлично понимала, что он заземленный и ограниченный, но было приятно, что он любит ее. А он все время об этом твердил. И потом, когда Юра надевал красивую морскую форму и даже пристегивал на бок позолоченный кортик, он становился более мужественным и очень представительным. Однажды она попросила его надеть форму, когда они отправились в Пушкинский театр на «Оптимистическую трагедию» Вишневского.

Как бы там ни было, но эта последняя трехдневная встреча в Ленинграде благоприятно подействовала на их отношения. Юра угождал ей во всем и готов был на руках носить, а какой женщине это может не понравиться?.. Юра звал ее в Ленинград на майские праздники и даже придумал какой-то нелепый предлог.

Сергей, возможно, и догадывался кое о чем, но виду не подавал. Правда, когда Лиля вернулась из Ленинграда, он, встретив ее на вокзале, как-то странно посмотрел на нее, усмехнулся и сказал:

— Тебе не придется сегодня изображать любящую жену, соскучившуюся по мужу… Через двадцать минут мой поезд, еду дня на четыре в командировку.

Посадил в такси и помахал рукой. И уже подъезжая к дому, Лиля вспомнила, что он при встрече даже не поцеловал ее…

По обыкновению, она тут же на почте написала в ответ два коротеньких письма и опустила в большой деревянный ящик с гербом. Выйдя из почтамта, поскользнулась на последней ступеньке и, вылетев на тротуар, наверняка бы растянулась, если бы чья-то сильная рука вовремя не поддержала ее.

— Это ты так обрадовалась, меня увидев?

На нее с улыбкой смотрел литсотрудник сельхозотдела Сева Блохин. Он несколько раз был у них дома. Сергей пригласил его на новоселье. Лиля знала, что нравится этому крепышу Блохину. В редакции поговаривали, что он разводится со своей невзрачной белобрысой женой. Лиля никогда не видела их вместе.

— Ужас, какой гололед, — сказала Лиля.

— Пошли в кино! — вдруг предложил Сева. — У тебя муж в командировке, а от меня вчера жена уехала..

Лиля улыбнулась и покачала головой:

— Что-то не хочется.

— Боишься, муж приревнует?

— К тебе? Не думаю.

Блохин перестал улыбаться и поддал носком ботинка ледышку. Та отлетела и со звоном ударилась в блестящий колпак проходившей мимо «Волги». Широкое и добродушное лицо Блохина вдруг стало жестким, квадратным, тонкие губы сжались в узкую розовую щель. На приплюснутом носу отчетливо белел шрам. Валя Молчанова, которая всегда была в курсе всех редакционных сплетен, говорила, что подвыпивший Блохин, бывает, поколачивает свою хрупкую жену, поэтому она и уезжает часто в другой город к родителям. И вот сейчас, глядя на него, Лиля подумала, что, пожалуй, это правда. Человек с таким лицом может ударить женщину.

— Тогда в ресторан? Пообедаем… — настаивал он, нагловато глядя в глаза.

— Ты знаешь, нет настроения, — улыбнулась Лиля, хотя Блохин уже раздражал ее. Кажется, не дурак, а говорит такую чушь! Что скажут знакомые, увидев их в ресторане вместе? А потом дойдет до Сергея… Нет, уж лучше пообедать одной.

— Ну как хочешь… — усмехнулся он, искривив тонкие губы. В голосе разочарование и, если она не ошиблась, скрытая угроза. Лиля уже не в первый раз замечала, что в жестковатом взгляде его светлых глаз таится непонятная насмешка. Будто ему известно что-то такое, о чем она и не подозревает… И ухаживания его всегда несколько грубоваты. Что же он такое, интересно, знает про нее?.. А может быть, у него просто такая манера с женщинами разговаривать, чтобы казаться загадочным?..

— Передавай привет жене, когда вернется, — на прощание сказала Лиля и осторожно зашагала по тротуару. Когда она оглянулась, переходя улицу, увидела, что Блохин все еще стоит у почтамта, смотрит ей вслед и усмехается.

Лиля с трудом удержалась, чтобы не показать ему язык.

Новый пятиэтажный дом, в котором теперь жили Волковы, стоял на возвышенности. Внизу, вдоль берега Дятлинки, раскинулся городской парк. Из окна видна круглая, с заостренным верхом крыша карусели, приземистый, похожий на сарай тир, перекладины качелей. Сквозь голые ветви кленов, лип, тополей белели грязноватые островки ноздреватого, будто изъеденного коростой снега. В городе снег давно исчез с улиц, а в старом парке в затененных местах еще держался.

Лиле нравился вид из окна. Через застекленную дверь можно было выйти на небольшой балкон. Когда деревья в парке обрастали листвой, ни карусели, ни качелей не было видно — сплошные зеленые купола. Зато видна была Дятлинка и лодки, плывущие по ней. В стороне, ближе к плотине, находились лодочная станция и летняя танцплощадка. Когда ветер дул с той стороны, вечером доносились звуки оркестра. Это летом, а сейчас городской парк все еще в зимней спячке. Правда, кое-где и зимой были протоптаны узкие тропинки к увязшим в снегу скамейкам. Влюбленных и в трескучий мороз притягивал к себе старый заиндевелый парк.

Комната была большая, почти двадцать метров, а кухня маленькая и тесная. Большое черное пианино «Красный Октябрь» пришлось продать. Оно никак не подходило к малогабаритной комнате. Деньги на пианино меньшего размера были отложены. Лиле хотелось купить чешское или немецкое, но в магазинах ничего подходящего не попадалось.

Лиля забралась на тахту и, укрывшись клетчатым теплым пледом, стала листать журнал «Новый мир». К чтению ее никогда не тянуло, но для того, чтобы быть в курсе последних литературных новинок, нужно было хотя бы по диагонали просмотреть нашумевший роман или повесть. Заглядывая в отдел культуры и быта, газетчики первым делом спрашивали: «Как вам роман такого-то писателя в „Новом мире“ или в „Иностранной литературе“?» Рика Семеновна, считавшая себя непререкаемым авторитетом в вопросах литературы, начинала пространно излагать свою точку зрения. Она одна из первых прочитывала все новинки и любила поговорить и поспорить о художественных достоинствах произведения.

Лиля уже задремала, когда раздался настойчивый звонок. «Кто бы это мог быть?» — подумала она, поднимаясь с тахты. Сергей должен был вернуться через два дня…

Пришли двое парнишек с телефонной станции. В руках небольшие чемоданчики, под мышкой картонные коробки. Заглянув в накладную, уточнили фамилию и сказали, что будут устанавливать телефон. Это известие очень обрадовало Лилю. Сколько она себя помнила, у них в квартире всегда был телефон. Едва научившись говорить, она уже что-то лепетала родителям в трубку. И в Москве, пока она училась и жила на частной квартире, был телефон. Лиля давно уже усвоила, что телефон, так же как холодильник, газовая плита и ванна, облегчает жизнь. Сергей же ко всему этому относился с полнейшим равнодушием. Уже сколько они живут в новой квартире, а он еще ни разу не забрался в ванну. Каждую пятницу со своим приятелем Николаем Бутрехиным ходит в баню. Парятся там до седьмого пота, потом хлещут пиво с вяленой рыбой, которую специально заготавливают летом. Возвращается Сергей из бани умиротворенный и счастливый. А ванну называет белой лоханкой и пользуется ею лишь по утрам, умываясь из крана до пояса холодной водой.

Монтеры быстро подключили аппарат — Лиля просила их поставить красный — и стали набирать номер станции. Довольно игриво поговорили с телефонисткой, сложили инструменты в чемоданы и ушли.

Лиля поставила телефон на тахту и задумалась: кому бы позвонить? Желание было таким сильным, что она просто так стала набирать четырехзначные номера и подносить трубку к уху. Когда кто-либо говорил: «Алло! Алло! Я вас слушаю!» — Лиля, улыбаясь, нажимала на рычаг. Телефоны знакомых она запоминала быстро и навсегда. Но все ее близкие знакомые жили далеко отсюда: в Андижане, Москве, Ленинграде… Лиля вспомнила еще один телефон, здешний. Набрала номер и стала ждать. Несколько протяжных гудков, и знакомый голос: «Але! Кто это?»

Помедлив, Лиля назвала себя. На том конце провода радостно удивились. Лиля сообщила, что им только что поставили телефон и необходимо немедленно отпраздновать такое событие. У нее есть растворимый кофе и овсяное печенье. Она будет очень рада, если Валя забежит к ней на минутку, тем более что это близко. Одна автобусная остановка…

Лиля повесила трубку и удовлетворенно улыбнулась: поставили телефон, и жизнь сразу стала разнообразнее. Стол она решила накрыть в комнате. Принесла красивую скатерть, хрустальную сахарницу — папин подарок, — чайные ложки, достала из серванта маленькие фарфоровые чашки и кофейник. Окинула критическим взглядом низкий подвинутый к тахте столик и принесла из холодильника — наконец-то подошла их очередь и они получили его — сразу запотевшую бутылку рислинга.

Валя Молчанова не заставила себя долго ждать. Через полчаса раздался звонок. Раздеваясь, она с любопытством осматривалась. Она была здесь в первый раз.

— Где ты купила такую красивую вешалку? — спросила ока. — Подумать только, какой у них на кухне плафон! Вот уж не подозревала, что твой Сережка такой хозяйственный мужик, Валя заинтересованно обследовала всю квартиру и даже заглянула в ванную. Потом подошла к окну и подергала за ручку двери.

— На балкон дверь открывается? — поинтересовалась она.

— Летом можно загорать, — улыбнулась Лиля.

— Ничего квартирка, — похвалила Валя. — Жить можно. А то, бывает, загромоздят всю комнату барахлом, не повернуться…

— Кутнем сегодня? — предложила Лиля.

У Вали на шерстяной кофте красовался университетский значок. Она одновременно с Сергеем заочно окончила отделение журналистики и, как все заочники, которые долго учились, не могла расстаться со значком — с этим красноречивым свидетельством о высшем образовании.

— Наливай! — махнула рукой Валя. — Смешно! Собрались две замужние бабы и пьют вино! Без мужей и любовников — одни. Это даже интересно.

Два года назад Валя Молчанова вышла замуж за капитана ракетных войск. Капитан приехал в отпуск из ГДР и здесь познакомился с Валей. Кажется, в театре на танцах. К концу его отпуска они поженились. Валя уже два раза ездила к мужу в ГДР и привозила оттуда разное заграничное тряпье. Выйдя замуж, она стала добрее, и с Лилей у нее наладились приятельские отношения. Валя даже недорого продала ей несколько модных кофточек, а Лиля, в свою очередь, преподнесла несколько банок растворимого кофе, присланного из Андижана.

Валя и внешне изменилась, стала этакой округлой аппетитной пышечкой, которую так и хотелось ущипнуть. Если раньше она совсем по-деревенски завивала мелкими кудельками свои жидкие светлые волосы, то теперь прическа у нее была короткая, модная. Правда, заграничные кофточки и платья сидели на ней так, как надо, а чего-то все-таки не хватало. Врожденного вкуса, что ли? Обязательно в ее наряде было что-нибудь лишнее: то ли кольцо с большим фальшивым камнем, то ли дешевое из разноцветных стекляшек ожерелье на шее, то ли слишком яркая и безвкусная косынка. И косметики Валя употребляла слишком много, что сразу бросалось в глаза.

Детей у нее не было. И вообще, о своем замужестве Валя не любила распространяться. Злые языки из машинописного бюро — главного органа по распространению редакционных сплетен — утверждали, что у Вали был кратковременный роман с Севой Блохиным. Возможно, это и правда. Короткие романы с сотрудниками редакции у Вали случались и до замужества, а вот длинных никогда не было. И в чем тут секрет, никто не знал. После разрыва ко всем своим бывшим поклонникам Валя относилась с откровенным презрением. Уже только по этому можно было судить о ее отношениях с тем или другим мужчиной.

Они пили холодный рислинг, закусывали овсяным печеньем и конфетами «Кара-Кум», которые Лиля любила, болтали о разных пустяках: скоро ли станет совсем тепло, — так надоела эта чертова слякоть! — кто куда собирается летом в отпуск, где достать модные сапоги, о чем только думает многодетная жена Миши Султанова, которая ждет пятого?..

У Вали заблестели голубые глаза. Откинувшись в кресле, она положила ногу на ногу, раскрыла сумочку.

— Закурим? — предложила она. — За границей все женщины курят. Даже совсем зеленые соплюшки.

— Мой муж не любит, когда я беру в рот сигарету, — сказала Лиля, прикуривая от зажигалки, протянутой Валей.

— Мало ли что мужчины не любят, главное — делать то, что нам нравится… Лилька, да ты и курить-то не умеешь! А я привыкла, глотаю дым почем зря.

Лиля, неумело держа сигарету, торопливо выпускала дым в потолок. Она боялась закашляться. Когда-то Роберт пытался приучить ее к курению, но Лиля так и ие привыкла. Понимала, что всерьез курящая женщина утрачивает немалую долю своей женственности. У таких женщин и голос грубее, и губы вялые, и выражение лица жесткое.

— Квартирка у вас, конечно, маленькая, но жить можно, — сказала Валя. — Как у вас с Сергеем-то? Все хорошо?

Не хотелось Лиле откровенничать с Валей, знала, что та несдержанна на язык, но и копить в себе все свои сомнения было уже невмочь…

— Не пойму я его, Валя, — стала рассказывать Лиля. — Вроде умный парень, а разбрасывается… Написал большую повесть, а ему завернули. Другой бы расстроился, наконец махнул рукой на это дело — не всем же журналистам быть писателями…

— Мы с тобой журналистами не стали, — ввернула Валя.

— А он положил повесть в письменный стол и принялся за какой-то новый роман… Пусть бы лучше писал в газету. Быстро проходит, и платят неплохо… Ведь нас трое. Мог бы и побольше зарабатывать. Печатают в газете все, что ни напишет, а он тут со своими романами-повестями… Ночами сидит!

— Радовалась бы, дурочка, — заметила Вася. — Лучше было бы, если бы он пьянствовал в компаниях?

— Захотел бы, давно перевелся бы в Москву, — продолжала Лиля. — Уже несколько материалов опубликовал в центральной печати. Благодарность прислали! А он палец о палец не ударил… Однажды ему звонили из Москвы. Я толком не разобрала, о чем они говорили, но сдается мне, что его приглашали в большую газету… Отказался, дурак! И этого я ему не могу простить! Ну чего он добьется в этом городе? Все говорят, лучший журналист, а живем в однокомнатной квартире! Не пойму я его, хоть убей! Может, это он мне назло?

— Шесть лет прожили вместе, а мужа так и не по- I вяла, — усмехнулась Валя. — Да он всегда был такой! Есть люди, которые из кожи лезут, чтобы быть на виду, выдвинуться, а Сергею наплевать на все это! Он не заискивает ни перед кем. Уж я-то знаю нашего редактора! Если бы Сергей не был талантлив, Голобобов давно бы с ним распрощался. Ты бы послушала, как они разговаривают! Один раз при мне Сергей схватил с его стола полосу со своим фельетоном и разорвал… Другого бы редактор за это сразу уволил, а ему простил…

— Пусть он и талантлив, — вздохнув, сказала Лиля. — Только мне от этого ни холодно, ни жарко… Видно, промахнулась я, Валька! Когда повесть писал — я думала, ее напечатают! — тише воды, ниже травы ходила по дому, а все пошло насмарку! Полагала, одумается, бросит теперь эту писанину и займется только журналистикой, а он засел за какой-то дурацкий роман без названия!.. Значит, прощай надежды на Москву!..

— Сдалась тебе эта Москва! Без вас там народу мало.

— Я люблю Москву, — сказала Лиля. — И буду жить там.

— Верю… — рассмеялась Валя. — Ты счастливая, Лилька! Все получается, как тебе хочется…

— Счастливая? — усмехнулась Лиля. — Не чувствую я себя счастливой с ним…

— С жиру бесишься…

— Я лучшие годы ему отдала, — горячо возразила Лиля. — Подлаживалась изо всех сил! Знала бы ты, чего мне это стоило! И все попусту! Я совсем перестала его понимать. Когда его нет, в голову лезут разные нехорошие мысли: где он? с кем? Не изменяет ли? А когда вместе — раздражаем друг друга… Я просто в отчаянии.

— В семье так: или ты командуешь мужем, или он тобой. А насколько я знаю Сергея, им командовать никому не под силу. Даже тебе.

— Дело в том, Валюша, что и он мною командовать не хочет…

— Ну и хорошо.

— А вот этого я не знаю: хорошо это или плохо. Помолчали. Выпили немного вина. Валя закурила новую сигарету.

— Скучно без мужа-то? — перевела Лиля разговор на другое.

— Привыкла… — Валя оглянулась, ища глазами пепельницу.

Лиля поднялась, принесла пепельницу и поставила ее на пол. На столе не было места.

— Понимаешь, Лилька, — Валя остро взглянула на нее. — Ты только не трепись, сама знаешь наших баб. Особенно машинисток. Не подходим мы друг другу, что ли? Только, когда он уезжает, я даже рада. Да и настоящим мужчиной назвать его нельзя… В этом смысле тебе повезло.

— Откуда ты знаешь?

— Не спала с твоим Сережкой, успокойся… — усмехнулась Валя.

— А если бы и спала? Мало ли что было раньше, — равнодушно сказала Лиля.

— А теперь? — насмешливо взглянула на нее Валя.

— Что теперь? — не поняла Лиля.

— Ты уверена, что Сергей тебе не изменяет?

— Я вообще мужчинам не верю, — насторожившись, ответила Лиля и, закашлявшись дымом — она случайно затянулась, — как можно равнодушнее спросила: — Откуда же такие сведения? Из машинописного бюро?

— Я чужие сплетни не распространяю, — уронила Валя.

— Только свои? — не удержалась и уколола подругу Лиля.

— Считай, что я ничего тебе не говорила, — сказала Валя.

Но Лиля была немного огорошена и решила во что бы то ни стало докопаться до истины:

— И все же интересно, с, чего ты взяла, что муж мне изменяет?

— А кто теперь не изменяет? — посмотрела ей в глаза Валя.. — Ты не изменяешь? Знаю, ты очень осторожная. И правильно, что со своими не путаешься. Мужики стали как бабы, тут же и похвастаются друг другу… Где у тебя любовник? В Андижане? Или в Москве?

— Не угадала, — улыбнулась Лиля. — С кем же все-таки изменяет мне дорогой муженек?

— Узнаешь. Как говорится, шила в мешке не утаишь, тем более в нашем милом городе.

— Так и не скажешь?

— Не будем об этом, — сказала Валя. — Может, это и сплетни… Ну, ты по бабьи-то сама чувствуешь, что он тебе изменяет, или нет?

— Нет, — подумав, ответила Лиля.

— Если бы мой изменил, я сразу бы почувствовала.

— Он там, а ты здесь… Что это за жизнь?

— Зовет к себе… Может, весной и уеду.

— Не скучно тебе с ним? — спросила Лиля.

— Мы с ним не видимся по полгода! — рассмеялась Валя. — Я иногда даже лица его не помню…

— Я имела в виду другое… Говорят, многие военные туповаты. Скучно с ними. Поговорить не о чем. Культуры у них маловато, что ли?

— А ты чего это вдруг заинтересовалась военными? — спросила Валя, с усмешкой глядя на Лилю, разливавшую в маленькие чашечки черный кофе.

— Моя подруга по университету собирается выйти замуж за морского офицера, — соврала Лиля. — И вот спрашивает моего совета.

— За моряка? Пускай выходит! Уйдет в плавание на год — живи и радуйся. А потом еще кучу всякого добра заграничного привезет.

— Он в Ленинграде живет. Преподает в военно-морском училище.

— Этот будет дома сидеть, — сказала Валя. — Ну что тебе сказать? Конечно, у них служба такая. Поговорить о ней не могут — военная тайна. И потом, в большинстве своем военные живут в захолустье. В военных городках, на базах. Я вот всем говорю: мой муж в ГДР. Думают, что прямо-таки он в Берлине… Посмотрела бы ты на этот Берлин! Крошечный поселок, красные каменные казармы и аккуратненький такой лес кругом. А в Берлин раз в месяц отпустят, и то хорошо. Конечно, от такой жизни человек тупеет… А тут еще, повторяю, работа такая, что о ней даже с женой не поговоришь. Выпивши и то держи язык за зубами. Ни театров тебе, кя музеев… Откуда военному набраться этого самого интеллигентного лоску? Конечно, некоторые живут в Москве, Ленинграде, в больших городах, им легче. Можно и на выставку сходить, и в театр… Вот не видимся мы с Иваном полгода, а встретимся — через три дня и говорить не о чем…

— Я не сказала бы, что он тупой… — думая о своем, произнесла Лиля.

— Кто? — уставилась на нее круглыми глазами Валя. Когда она так смотрела в упор, казалось, будто у нее совсем нет ресниц.

— Выпьем еще? — предложила Лиля. — Кутить так кутить!

— Конечно, военные разные бывают, — сказала Валя. — У Ивана в части познакомилась я с одним майором… Мужчина!.. Можно с ума сойти…

Когда Валя ушла, Лиля долго стояла перед зеркалом, внимательно рассматривая себя. Женщина в самом расцвете. Двадцать пять лет. Шесть лет она замужем. Последний год Лиле казалось, что она уже не любит мужа, а почему же сегодня, когда Валя намекнула, что он изменяет, так мучительно заныло сердце?.. Сможет ли она с ним безболезненно расстаться? Этого Лиля не знала. И потом, сын… Ее родители в нем души не чают, если что — воспитают… Папа об этом часто говорит. Правда, Сергей тоже очень любит Юрку, но и он переживет…

Почему же все-таки так сжимается сердце? Лиля попробовала представить Сергея с другой женщиной, как он ее обнимает, ласкает… и до боли закусила губу. Попыталась себя урезонить, в конце концов она сама не святая, но от этой мысли легче не стало. Странно устроен человек! Сам себе все прощает, а другому — ничего. Нет, Лиля никогда не простит Сергею измены…

Где он сейчас? Она даже не поинтересовалась, в какой район он уехал. Сергей нравился женщинам, и Лиля это прекрасно знала, но она-то слишком высокого мнения о себе, чтобы ревновать мужа всерьез. Кто же эта женщина? После Валиных слов Лиля и виду не подала, что ее они больно ударили по самолюбию. А сейчас перед собой не было смысла притворяться. Да, это ее задело. Даже не задело, а стукнуло по голове, будто обухом. Теперь начали всплывать десятки маленьких подробностей, которые могли бы и раньше насторожить ее… Прежде равнодушный к одежде, Сергей стал одеваться тщательно, со вкусом. Стал терпимее с ней, меньше спорил. Если раньше в основном читал прозу, то теперь увлекся древней поэзией Вергилия, Гомера. Полюбил Данте, Гёте, Лорку. Бывало, лежа рядом с ней в постели, рассказывал о своих делах, советовался, а теперь сразу же отворачивался и засыпал. Вернее, делал вид, что засыпает, потому что всю ночь ворочался, вздыхал, а утром вставал невыспавшийся, с красными веками. Да, Сергей стал другим. Но до сегодняшнего дня Лиля не придавала всем этим мелочам никакого значения. Идут годы, и люди меняются…

Она нашла в оставленной Валей пачке сигарету и, неумело помяв ее в пальцах — она видела, что все так делают, — пошла в кухню и прикурила от газовой плиты. Закашлявшись, все же выкурила сигарету до конца. Когда подносила ее ко рту, заметила, что пальцы дрожат. «Ну, Сережа, — глядя на раскачивающийся уличный фонарь за окном, шептала она, — теперь держись, мой дорогой! Я тебе так отомщу…» Как она ему отомстит, Лиля пока не знала, но знала точно, что жестоко отомстит. Она не из тех, кто прощает нанесенные ей когда-либо обиды.

Она бродила по комнате, не находя места. Чашки и рюмки были не убраны со стола. Взгляд ее натолкнулся на телефон. Он светился на тахте, как красный фонарик. Лиля схватила трубку и набрала номер междугородной.

— Девушка, пожалуйста, Москву, — сказала она и по памяти назвала номер телефона.

Москву дали через полчаса. Лиля уже убрала со стола и вымыла посуду. Поглядывая на телефон, листала журнал, но сосредоточиться ни на чем не могла. Когда раздался резкий продолжительный звонок, заставивший ее выронить журнал из рук, вскочила с тахты и сняла трубку. Лицо ее было сосредоточенным и злым. Темно-карие глаза влажно блестели. Они неестественно расширились, сделав ее некрасивой.

— Ау! Семен Борисович? — нежным голосом пропела Лиля в трубку. — Добрый вечер, вы, конечно, даже не догадываетесь, кто вам звонит… Узнали? Вот не ожидала! Давно не виделись? Сами понимаете, я теперь далеко от Москвы… Конечно, работаю! Да так, как говорится, тяну лямку… Мне бы тоже хотелось, но, увы, это пока невозможно… Что? И по делу и не по делу… Помните, Семен Борисович, мы с вами толковали насчет Москвы? Помните? У вас прекрасная память. Я понимаю, вы адвокат… Так вот, я твердо решила переехать в Москву. Ну, разумеется, не так уж сразу… Да, одна. Что я имею? Пока однокомнатную квартиру со всеми удобствами. Возможно, к осени будет двухкомнатная. Сына я, разумеется, пропишу. Я понимаю, что двухкомнатную легче поменять… Очень вас попрошу, Семен Борисович, узнать, есть ли такая возможность. Я слышала, в наш город охотно едут старики-пенсионеры. Тут воздух и все такое… Одна моя знакомая поменялась. Уже переехала… Что вы будете иметь? Вы все такой же… Я тоже серьезно… Телефон? Лучше я вам буду звонить. Мне сюда пока звонить нельзя… Понимаете? Вот и прекрасно! До свидания!

Лиля повесила трубку и впервые, после того как Валя ушла, улыбнулась. Случайно глянув в зеркало, она подумала, что Сергею ее улыбка очень бы не понравилась.

Сергей сидел в столовой и без всякого аппетита ковырял вилкой жареную треску с картошкой. Аппетит у него пропал от разговоров за соседним столом. Трое мужчин, судя по всему рабочие молокозавода, громко обсуждали случай самоубийства, происшедший два дня назад. Их общий знакомый выпил пол-литра, пришел домой и повесился на спинке своей кровати… Больше всего сидящих за соседним столом занимало, как он ухитрился лежа повеситься. Один говорил, что тут что-то не так, второй утверждал, что такое вполне возможно, потому что у человека на шее расположена сонная артерия и стоит ее слегка прижать, как человек теряет сознание. В качестве примера рассказал, что где-то, не то в Китае, не то в Индии, до сих пор в деревнях удаляют зубы так: зубодер усаживает на стул клиента, неожиданно хватает его за горло, нажимает на сонную артерию и у потерявшего сознание человека спокойно вырывает зуб, а затем приводит в чувство…

Что по этому поводу сказал третий собеседник, Сергей не услышал, потому что, отодвинув недоеденную треску, задумался…

Это случилось во время войны. Ему тогда было десять лет. Вокруг поселка, где он жил в старом доме с бабушкой, два года гремела война. Летними вечерами над сосновым бором полыхало зарево и доносилась далекая канонада. Иногда Сергей просыпался ночью от негромкого угрожающего рокота моторов. Лежал и думал: пронесет или нет? А это очень неприятно — лежать ночью на кровати и прислушиваться к гулу вражеских самолетов. Никто не знает, куда упадет бомба. Что делать: бежать куда-нибудь или, наоборот, тихо и покорно ждать, когда самолет улетит?.. Но самолеты не всегда улетали. Вдруг становилось светло, как днем. Правда, свет был неестественным. Будто с неба луна спустилась и облила поселок своим неживым, мертвенно-голубоватым светом. Это бомбардировщик сбросил на парашюте осветительную ракету. И если на станции стоял эшелон, дожидаясь встречного, то самолет пикировал и бомбил. Сколько раз в их доме вылетали рамы, раздирая черный светомаскировочный щит…

Много смертей тогда увидел он. А когда кругом много смертей, перестаешь ценить и собственную жизнь. Сколько мальчишек погибло или осталось на всю жизнь калеками только из-за того, что хотелось выглядеть перед своими приятелями храбрецами… Кто гранатой подорвался, не умея с ней обращаться, кто погиб, ковыряя неразорвавшийся снаряд, кто разбился, прыгая на полном ходу с поезда… Война не щадила никого: ни взрослых, ни детей.

Ночью над поселком долго кружил немецкий бомбардировщик. Что-то вынюхивал. Потом сбросил у Ладыженского моста — в километре от станции — несколько тяжелых фугасок и улетел. Утром Сергей с приятелями первым делом побежал к мосту. Мост оказался целым, и даже железнодорожное полотно не повредило. Бомбы упали метрах в пятнадцати от пути. Огромные круглые воронки уже наполнились водой. Из мутной глинистой жижи выскакивали вонючие зеленые пузыри. Одни деревья будто отшатнулись от воронки, другие были срезаны воздушной волной до половины. На перепутанных телефонных проводах покачивалась аккуратно срезанная макушка молодой сосенки.

Кто-то из мальчишек обнаружил невзорвавшуюся бомбу. Черным боровом лежала она в траве, чуть-чуть зарывшись носом в землю. Очевидно, бомба скользнула по высокому травянистому откосу и не взорвалась. Мальчишки сгрудились вокруг бомбы. Женька Громов — сосед Сергея — первым услышал негромкое тиканье.

— Тикает! — заорал он и сиганул в сторону.

Вслед за ним бросились и остальные. Отдышавшись за висячим железнодорожным мостом, стали обвинять друг друга в трусости. Колька сказал, что Сергей чуть было его с ног не сшиб, так резво улепетывал. И еще сказал, что сам видел, как Сергей весь затрясся и побелел. Этого не надо было говорить. Ребята, жившие в прифронтовой зоне и не раз побывавшие под бомбежкой, были крещены огнем, и обвинять кого-либо из них в трусости значило нанести тягчайшее оскорбление. А Сергей ко всему прочему был еще заводилой среди поселковых ребят. Драться он с Колькой не стал — это бы ничего не изменило, — а предложил вот что: сейчас они вдвоем пойдут к бомбе и усядутся на нее, а ребята пусть считают до ста. Кто первый не выдержит и соскочит с бомбы, тот и есть настоящий трус.

Колька сгоряча согласился, и они отправились к бомбе. Ребята залегли на безопасном расстоянии и стали смотреть, что будет.

Сначала они шли рядом, потом Колька стал отставать. Сергей слышал его прерывистое учащенное дыхание. Бомба вырастала на глазах. Она огромная, черная и одним боком лоснится. Помятый при падении ржавый стабилизатор угрожающе задрался вверх. Сочная медвежья дудка косо торчала из-под бомбы. На сломанной трубе выступило белое молоко. Вот уже явственно слышится негромкое тиканье. Так безмятежно тикают ходики на стене, но, когда тикают часы, мы не слышим, а это тиканье проникало внутрь и тикало где-то в середине живота. Бомба может взорваться в любую секунду. Все существо Сергея противится: ноги наливаются свинцом и сами останавливаются, пот застилает глаза, щиплет между лопаток. Все внутри него кричит: «Не подходи! Беги отсюда что есть мочи! Не подходи!!!»

Сергей скосил глаза и увидел, что Колька в нерешительности остановился. Сергею даже показалось, что у него уши стали огромными, как у осла, и зашевелились. Колька тоже услышал тиканье. Сергей не остановился, он знал, что если остановится, то уже больше не сделает вперед ни шагу. А Колька остановился. Лицо у него только что было потное и красное, а сейчас серое, как солдатский валенок, и расплывчатое. Толстая губа отвисла. На губе блестит капля.

Вот уже до бомбы можно дотянуться рукой. Сергею кажется, что она раскалена докрасна и если дотронуться до нее, то обожжешь руку. И он дотронулся: бомба холодная, это рука горит. Сергей перекинул ногу и уселся на черного зловещего борова. Бомба была такая большая, что ноги не касались земли. Лишь трава щекотала голые ступни. Теперь, когда он оседлал бомбу, стало не так страшно. Захотелось оглянуться и посмотреть на Кольку, но он не решился. Он понимал, что, пока часовой механизм не сработает, по бомбе можно бегать, колотить ее палками, переворачивать — и ничего не случится. Понимать понимал, но не мог даже пошевелиться…

Негромкое спокойное тиканье становилось все громче и громче и скоро заполнило собой весь мир. Куда-то отодвинулся лес, остановилось над головой рыхлое белое облако, загородив солнце, перестал шуршать в листве ветер. Весь мир превратился в гигантские часы, которые не тикали, а пульсировали.

И вот, оседлав самую смерть, он понял, до чего же прекрасна жизнь! И стоило ли так легкомысленно швыряться ею из-за того, что какой-то дурак обозвал тебя трусом?.. Вот сейчас бомба взорвется, взметнув в небо сноп ослепительного огня и черной земли со свистящими осколками, и от него, Сергея Волкова, ничего не останется. Даже пылинки. И что ему тогда будет за дело, что все признают его храбрым? Вот если бы нужно было взорвать вражеский эшелон и самому погибнуть или броситься с горящим самолетом на танковую колонну врага — он слышал об этом по радио, — тогда другое дело, а погибнуть вот так, как говорят, «ни за понюх табаку»— это было бы величайшей глупостью. И еще ему тогда подумалось, что он совсем не храбрый. Он смертельно боялся этой бомбы, но смог победить свой страх. Надо только не дать себе остановиться, заколебаться, как это сделал Колька, в общем-то смелый парень. Здесь, на тикающей бомбе, мысли были точными и отлитыми, как стальные болванки. Это не были мысли ребенка — мысли мужчины. Наверное, надо прикоснуться к смерти, чтобы по-настоящему оценить, чем ты владеешь. Оценить жизнь. И десятилетний Сережа Волков в тот памятный день оценил сполна…

Это безумное тиканье заворожило его, заставило утратить чувство времени, бытия, и он очнулся от истошного крика ребят: «Тикай, Серега, тикай!»

Он сполз с бомбы, чувствуя сквозь тонкую рубашку мертвый холод металла. Он не побежал, а пошел к лежащему на траве без сознания Кольке Звездину, стал трясти его, пока тот не открыл мутные бессмысленные глаза, повел его, вялого и пошатывающегося, к ребятам…

Бомба взорвалась вечером, когда солнце коснулось вершин сосен. Над железнодорожным откосом взвилось в небо коричневое с огненной окаемкой облако, а потом громыхнуло так, что в домах пораспахивались двери и окна. У Филимонихи — ее дом был крайним — вылетела рама и упала на капустную грядку.

Когда он все это рассказал Лене, она долго молчала. Потом осторожно дотронулась пальцами до его щеки — так муху сгоняют с лица — и сказала:

— Я теперь понимаю, почему ты такой…

— Какой? — спросил Сергей.

— У тебя не было детства. Помнишь, ты меня обогнал на мотоцикле, там еще крутой поворот и обрыв, когда я с братом ехала? Это было очень рискованно. А ты смеялся от удовольствия и что-то кричал. Так это, Сереженька, и есть твое запоздалое детство. Оно и теперь нет-нет да и выплеснется из тебя.

Сергей озадаченно замолчал: как-то он об этом никогда не задумывался…

Он очнулся от своих мыслей, почувствовав на себе чей-то взгляд. Оглянулся и увидел прямо перед собой верзилу в новом добротном костюме. Брюки с отутюженными стрелками были заправлены в белые валенки с блестящими калошами. Под пиджаком теплый пушистый свитер. Судя по всему, лесоруб. Сергей находился в райцентре Жарки, а тут кругом леспромхозы. Но с какой стати этот парень уставился на него? Одна рука в кармане, на щеках играют желваки.

— Не узнал меня, С. Волков? — широко улыбнувшись, спросил парень. Ногой он пододвинул стул и без приглашения подсел к столу. Лицо вроде бы знакомое, но не запомнившееся. И если встречался Сергей с этим человеком, то очень давно и мельком.

— Не припоминаю, — ответил Сергей.

— А мы как-то встречались… Ночью на узкой тропинке.

Глядя на это крупное с раздвоенным подбородком лицо, темно-русый чуб, Сергей вспомнил морозный зимний день, предательский удар в спину, раскачивающийся на ветру уличный фонарь, темное лохматое небо и одну-единственную звездочку, нашедшую прореху…

Этот парень ночью напал на него несколько лет назад, когда Сергей шел домой.

— За что же ты меня тогда так? — тоже переходя на «ты», спросил Сергей.

— Ну вот и вспомнил, — ухмыльнулся парень. — Ты мне тоже вдарил, будь здоров!

— Мне все же очень интересно, — сказал Сергей.

— Выпьем за встречу? — радушно предложил парень и достал из кармана бутылку. — А потом я тебе все по порядку расскажу.

Парень разлил в тонкие стаканы портвейн, они чокнулись и выпили. Сергей поморщился и отставил в сторону недопитый стакан. Он уже пообедал, а пить эту бурду совсем не хотелось.

— Может, коньяку заказать? — предложил парень. Сергей отказался.

— А я тебя часто вспоминал, — сказал парень, глядя на него веселыми глазами. — Ты ведь всю мою жизнь переиначил… Помнишь нашего бывшего управляющего Логвина? Про которого ты фельетон написал… «Техника на побегушках». Так я был у Логвина шофером. Василием меня зовут. Возил его на персональной машине. А когда из леспромхоза пригнали агрегат, так это я на нем по дворам ездил и дровишки пилил… Ты меня тоже в фельетоне-то вспомнил… Ну, так вот, как мой начальничек узнал про то, что фельетон будет в газете, так и закрутился, как вьюн!

— Откуда он узнал? — спросил Сергей.

— Начальнику кто-то позвонил из редакции.

— Логвин тебе и посоветовал мне подкинуть?

— Что он, дурак? — засмеялся Василий. — Начальник сказал, что если фельетон напечатают в газете, то всю нашу шарашкину контору разгонят. А зарабатывал я там неплохо. Мужик он был понимающий и всегда давал подхалтурить… Вот я и взъелся на тебя. Чего это, думаю, он под нас копает? Чего ему, щелкоперу, надо? Я и по телефону тебе звонил. Предупреждал, значит…

— Дурак ты, Вася, — сказал Сергей.

— Был дураком, — не обиделся Вася.

— А теперь что же, поумнел?

— Я тебе, Волков, по гроб жизни благодарен, — сказал Василий. — Кем я был при начальнике-то? Пустым местом. Вася на побегушках… Приучился пить, знал, что начальник всегда выручит, если даже за рулем попадусь. Ну и все ему делал, что ни скажет. Не так его, как жену и ребятишек обслуживал. А когда начали нас шерстить после твоего фельетона, начальнику по шапке, а мне предложили сюда, в Жарки, в леспромхоз… Сначала я свету белого невзвидел! Из города-то в этакую глушь. Готов был тебя изничтожить. А приехал — и, веришь, почувствовал себя человеком. Работа нравится. Уважают. Вот назначили бригадиром. Видел у райкома Доску почета? Там пришлепнута и моя физия. Да и в вашей газете про меня не раз писали…

— Постой, — перебил Сергей. — Твоя фамилия не Ноготов? Василий Ноготов?

— Я самый и есть, — улыбнулся Василий.

Когда Сергей разговаривал с управляющим леспромхозом, тот рекомендовал отметить в газете одного из лучших лесорубов Жарковского леспромхоза Василия Ноготова. И в райкоме партии говорили о нем. «Вот уж воистину, — подумал Сергей, — пути господни неисповедимы…»

— Работаю лесорубом пятый год. Заколачиваю по три-четыре сотни в месяц. Купил «Москвича». В прошлом году женился на нашей учетчице… А сегодня у меня родился сын… Три кило шестьсот!

— Поздравляю, — сказал Сергей.

— Ты долго тут еще будешь?

— Завтра утром уезжаю.

— Жалко, — опечалился Василий. — Приезжай еще как-нибудь сюда! И ни в какие гостиницы, а сразу к нам. Дом мой рядом с библиотекой. Да любого спроси — покажут. Анастасия моя сибирячка, такие пельмени делает…

— Выпьем за твоего сына, — сказал Сергей, поднимая стакан.

Сергей приехал на автобусе в город в полдень. На густо-синем небе празднично сияло солнце. После суровой морозной зимы город медленно оттаивал: капало с крыш, блестели белые колпаки уличных фонарей, красочные витрины магазинов, тротуары. В солнечном свете купались липы, клены, тополя. В голых ветвях чернели разлохмаченные ветрами старые галочьи гнезда.

У нового здания автостанции выстроились в ряд залепленные до самой крыши мокрым грязным снегом большие разноцветные автобусы. В стороне шофер такси заменял на «Волге» спустившее колесо. Звякал о металл ключ, из машины доносилась негромкая музыка. Сергей поставил на скамейку свой объемистый дорожный портфель, сел рядом и, закурив, прислушался: оркестр исполнял симфонию Калинникова. В редакцию идти не хотелось. Домой тоже. Сергей возвратился из командировки на три дня раньше. Очерк о лесорубах он написал в гостинице, и теперь потянуло поработать над романом. Жена окончательно в Сергее разуверилась, особенно после того, как повесть возвратили из журнала. Повесть пусть полежит, до нее еще дойдет очередь… Вечерами, усаживаясь дома за письменный стол, Сергей чувствовал себя в чем-то виноватым. Жена метала на него недовольные взгляды, гремела в кухне посудой, пока он не предлагал ей сходить к знакомым или в кино. Хлопнув дверью, она уходила. Но случалось, что, даже оставшись один, Сергей уже не мог работать. Подолгу сидел за письменным столом, расстроенный, и размышлял: «А может быть, она и права? Зря теряю время? Бывают же на свете графоманы»… Пишут и пишут… в «семейный альбом!» Нет, он чувствовал, что роман получается. Иногда чувствовал, а чаще всего оставался недоволен написанным, рвал страницы… и снова садился за стол. Куда и кому предложить свою рукопись, он не задумывался, да это его и не волновало. Его увлекала сама работа. То, что ему вечером нравилось, на другой день вызывало отвращение, и он безжалостно уничтожал написанное и снова все переписывал… Он не торопился, ни на что не надеялся. Просто знал, что, если не будет писать, вся его жизнь потеряет смысл… И это невозможно было объяснить Лиле, она не понимала его и, главное, не хотела понять…

Сергей бросил в лужу окурок, поднялся, взял портфель и пошел к автобусу. Домой он сейчас не пойдет. У него в кармане ключ от квартиры Лены Звездочкиной. Он как-то пожаловался, что не может дома работать, и Лена, отцепив от металлического колечка запасной ключ, тут же вручила ему.

— Приходи в любое время, — сказала она. — И работай.

До сегодняшнего дня Сергей еще ни разу не воспользовался этим ключом, хотя и бывал у Лены часто. Он звонил ей, сообщал, в какое время придет. Сейчас часы показывали половину первого. Лена вернется с работы в шесть. У него почти пять часов в запасе!..

Сергей поднялся на третий этаж, вставил ключ в замочную скважину и повернул. Скрипнув, дверь отворилась. Знакомый обжитой запах ее дома… Это была малогабаритная однокомнатная квартира. В комнате лишь широкая тахта, низкий полированный стол, два кресла и шесть книжных секций. На полу огромный, почти во всю комнату, пушистый ковер. Лена говорила, что это свадебный подарок родителей. На стене две картины, литографии Модильяни, Ренуара, Ван-Гога. Лена увлекалась французской графикой и живописью. В одной из секций у нее были собраны книги по искусству. Она сама немного рисовала, но серьезно к этому не относилась. Все ее рисунки углем и фломастером лежали в большой запыленной папке под тахтой.

Из высокой хрустальной вазы торчали несколько камышовых метелок.

Он снял куртку, пододвинул к столу легкое кресло и вытащил из портфеля бумаги. С некоторых пор он возил рукопись с собой и, когда представлялась возможность, работал. Он научился отключаться от окружающего мира и ничего не замечать вокруг: ни людских голосов, ни шума машин, ни грохочущего динамика над головой. Эта способность отключаться имела и свои отрицательные стороны — Сергей забывался настолько, что опаздывал на поезд, проезжал мимо своей станции. Иногда нужно было несколько раз окликнуть его, чтобы он наконец услышал.

За окном шумели машины, негромко дребезжал холодильник на кухне, потом все посторонние звуки куда-то отступили, стерлись… Он даже не услышал, когда щелкнул замок в двери и пришла Лена. Поставив на стол сумку с продуктами, она сняла пальто, сапожки и вошла в комнату. Секунду с улыбкой смотрела на него. Сергей, откинувшись в кресле, уставился в одну точку на стене. Вокруг него на темном ковре валялись исписанные вдоль и поперек, исчирканные листы. В пепельнице гора окурков. Запах табака она почувствовала еще в прихожей.

— Здравствуй, Сережа, — сказала она.

Он вскочил, чуть не опрокинув кресло, и она видела, как плеснулась радость в его вмиг преобразившихся, посветлевших глазах. Наступая на листы своей рукописи, подошел к ней, крепко обнял и поцеловал.

— Я вечность ждал тебя, — сказал он.

— А по-моему, не пришла бы я, ты бы и не заметил, — улыбнулась Лена и, опустившись на колени, стала собирать с пола листы, Трое суток прожил Сергей у Лены. В половине восьмого звонил будильник, и они вставали. Сергей всегда удивлялся, глядя на Лену: она просыпалась сразу, и глаза ее были чистыми, а лицо — свежим, чуть порозовевшим со сна. Легко спрыгивала с тахты на пушистый ковер и, набросив халат, скрывалась в ванной. Сергей слышал, как льется из крана вода, хрюкает раковина, звякает на стенной полке стакан. Потом частым летним дождем шумел душ: Лена каждое утро обливалась холодной водой.

Пока Сергей разглядывал потолок — он не любил сразу вставать, — Лена уже хлопотала на кухне: что-то шипело на сковородке, свистел чайник. Вкусные запахи приползали в комнату. Косясь на дверь, Сергей начинал приседать, ложился на ковер и десять раз поднимался и опускался на руках. Он почему-то стеснялся при Лене делать зарядку.

Потом они завтракали, и она уходила. Сергей мыл посуду, подметал пол. Иногда включал пылесос и долго водил щеткой по ковру, по углам комнаты. Все, что можно было починить и отремонтировать, он давно починил и отремонтировал. И когда уже нечем было заняться, со вздохом садился на тахту и придвигал к себе стол с бумагами.

Заставить себя работать с утра было трудно. Сергей знал, что это пройдет, как только он сосредоточится. Заметив на кресле оставленные Леной капроновые чулки, он вставал и прятал их в настенный шкаф. По пути заглядывал в ванну и ощупывал стеклянную полочку над раковиной. Немножко шатается. Шел на кухню, доставал из ящика отвертку и прикреплял полку. В маленькой прихожей вдруг обнаруживал неисправный выключатель: вообще-то он работал, но не так, как нужно, иногда давал осечку. Снова доставал из ящика отвертку и чинил выключатель. Теперь другое дело: работает, как часы! Чуткое ухо улавливало методическое шлепанье капель из крана. Устремлялся на кухню и покрепче закручивал кран. Возвращался в комнату и, бросив быстрый взгляд на стол с раскрытой рукописью, начинал внимательно разглядывать картины. На одной был изображен сельский пейзаж с белой часовней. Очень хорошо прописаны облака и небо. А вот часовенка почему-то, как Пизанская башня, наклонилась в одну сторону. Почти до купола достают вершинами березы. Неплохая картина, с настроением. На второй картине написано лесное озеро, камыши и лодка с рыбаком. Чувствуется, что это раннее утро, еще солнце не встало. Рыбаку холодно, и он ежится в своем брезентовом плаще с капюшоном. На озере немного рябит и круглые листы кувшинок встали ребром. Лица рыбака не видно: он отвернулся и смотрит на поплавок.

Наконец Сергей усаживался за стол и начинал работать. Его тянуло встать и подойти к окну: там какой-то шум, голоса, но он сдерживал себя… Перо бегало по бумаге, зачеркивало слова, целые строки. Когда сверху не оставалось места для правки, он делал вставки. Иногда с досадой комкал лист и швырял на пол, затем поднимал, разглаживал ладонями и начисто переписывал…

А потом приходила Лена.

И вот все кончилось: нужно возвращаться домой. Это их последний вечер. Лена с ногами забралась в кресло — ее любимая поза — и смотрит на него своими удивительными глазами. Круглые колени почти у самого подбородка, распущенные волосы струятся за спиной по черному шерстяному свитеру. Мягкий рассеянный свет торшера освещает ее тонкое лицо с яркими припухлыми губами и нежным круглым подбородком.

Сергей молча смотрит на нее, и ему становится грустно. Вот он сейчас встанет и уйдет… Куда? В дом, который уже давно стал для него чужим. Да, они с Лилей стали чужими друг для друга. И если до встречи с Леной он обманывал себя, считая, что все обойдется, перемелется — мука будет, то теперь твердо знал, что ничего у них с Лилей не выйдет. И неизвестно, кто больше виноват в этом. Если вообще кто-либо виноват… Лиля отдалилась, и ее удержать уже было невозможно, да и стоит ли удерживать человека, который все делает для того, чтобы тебе было плохо, неустроенно в твоем доме?..

Земельский и за несколько тысяч километров ухитрился заметно повлиять на их жизнь. Он сознательно разжигал между ними вражду. Уже несколько лет Сергей иногда получал от него язвительные письма с газетными и журнальными вырезками. Он писал, что не верит в их семейную жизнь, что они не подходят друг другу и он считает, что им давно пора разойтись. По-видимому, Лиля информировала родителей о каждой ссоре, и Николай Борисович тут же откликался письмом, в котором во всем обвинял Сергея и вкладывал в конверт аккуратно вырезанную из юмористического журнала карикатуру: за обеденным столом сидит длинноухий осел, подняв копыта с ножом и вилкой, он грозно смотрит на свою миловидную жену-козочку в фартуке и с подносом, внизу какая-то глупая подпись: «Не хочу капусты, а хочу зеленого горошку!» В другом письме еще более, нелепая карикатура: пьяный отец грозно смотрит на кроху-сына, который радостно сообщает, что ему сегодня исполнилось шесть лет. «Ну и прекрасно, — рычит отец. — Марш за пивом!»

Когда Сергею все это надоело, он, не выбирая выражений, накатал тестю такой ответ, что тот навсегда замолчал. Больше не приходили из знойного Андижана ни письма, ни глупые карикатуры, однако Лилю отец продолжал бомбардировать письмами, которые присылал на главпочтамт. Сергей спасался от домашних скандалов, уезжая по три раза в месяц в командировки…

…Лена, переменив свою удобную позу, протянула руку к книжной полке, взяла тоненький томик лирики Гёте, полистала и, улыбнувшись, прочла:

Перевернула еще несколько страниц:

— У меня такое предчувствие, что я могу тебя потерять… А это… этого не должно случиться, — сказал Сергей. — Давай поженимся?

— Значит, мужчины женятся, а женщины выходят замуж лишь потому, что боятся потерять друг друга? В таком случае, я считаю, они нечестно поступают. Тот, кто боится кого-то потерять, эгоист. А она или он, может быть, совсем не боится. Зачем же из-за неуверенности в себе или в другом принуждать человека к браку? Неуверенность в дальнейшем приведет к убеждению, что совершилась ошибка. А если не уверен в девушке, тем более не стоит на ней жениться, потому что такая семья рано или поздно распадется.

— Интересные социологические выкладки!

— Я, мой милый, немного поумнела после своего замужества и всего, что случилось потом.

— А я, видно, как женился, так поглупел.

— Давай не будем говорить о женитьбе, тем более что ты еще не разведен, а я совсем не готова быть твоей женой…

— Я люблю тебя, Лена.

— Ты мне очень нравишься. Очень! — помолчав, ответила она. — Но люблю ли я тебя, этого я еще не знаю…

— Любишь!

— Какие вы все, мужчины, самоуверенные.

— За всех мужчин я не собираюсь отвечать.

— Ты еще не разочаровался во мне? — взглянула она ему прямо в глаза. — Я ведь совсем не такая, какой ты меня придумал.

— Я тебя не придумывал. Ты для меня та самая скульптура, к которой ничего нельзя прибавить или убавить.

— Как ты красиво говоришь! Сразу чувствуется писатель…

— Ты тоже надо мною смеешься? — погрустнел он.

— Я действительно верю, что ты будешь писателем.

— Не будем об этом, — сказал он. — В подобных высказываниях есть что-то успокаивающе-материнское… Мол, не плачь, малыш, вырастешь — будешь летчиком…

— Летчиком? — изменилась она в лице. — Почему летчиком?

— Извини, — спохватился он, — я сказал глупость… Ну, не летчиком, так кем-нибудь другим. Например, космонавтом…

— Чуткости в тебе хоть отбавляй… — сказала она.

— Честное слово, я сказал это без всякой задней мысли…

— Вот это-то и плохо, — усмехнулась она, подошла к книжной полке и положила томик Гёте на место.

Он думал, она сейчас с улыбкой повернется, что-либо скажет и возникшая натянутость исчезнет, но она стояла к нему спиной и делала вид, что ищет какую-то книгу.

— Лена, — позвал он.

— Куда я засунула Блока?.. — ответила она, не поворачивая головы. — Ты не видел?..

До каких же пор мертвый летчик будет стоять между ними? И только ли летчик? А Лиля? Она ведь тоже стоит между ними. Что его сейчас связывает с женой? Сын? Но ведь и сыну не лучше оттого, что родителям плохо. Он уже теперь уходит из комнаты, когда они ссорятся, а что будет дальше? Да он возненавидит их обоих! Почему так легко сойтись и трудно разойтись? Не только сын связывает их. Есть что-то и другое, необъяснимое. Иногда ему кажется, что, порвав с Лилей, он почувствует себя счастливым, а порой не может представить себя отдельно от нее. Ведь было же им когда-то очень хорошо. И потом, шесть лет, прожитых вместе, — это не так уж мало! Когда она в отпуск уезжает в Андижан, он первую неделю ходит ошалевший от радости, а проходит месяц — и ему уже не хватает ее. Забываются скандалы, ругань, вспоминается только хорошее…

— Иди домой, — сказала Лена. — Ты ведь думаешь о ней?

— А ты — о нем.

— Это совсем разные вещи.

— Неужели тебя это все еще трогает?

— Не задавай глупых вопросов!

— Лена, мне не хочется идти домой…

— Оставайся, — улыбнулась она.

— Ты что, дразнишь меня?

— Ну чего ты от меня хочешь? Чтобы я умоляла тебя остаться? Или, наоборот, прогнала?

— С тобой сегодня трудно разговаривать…

— Сереженька, ты только не обижайся, но иногда мне кажется, что твоя работа отнимает у тебя часть разума… — сказала она. — Ты становишься капризным ребенком.

Сергей озадаченно посмотрел на нее, улыбнулся.

— А ведь и правда, иногда я себя чувствую дурак дураком… — И, помолчав, прибавил: — И только когда разговариваю с тобой… Почему бы это?

— Тебя раздражает, что, овладев мной, ты не чувствуешь себя счастливым собственником, — без улыбки ответила она.

— Ты, наверное, слишком умна для меня, — сказал он.

— Я бы выразилась иначе: слишком независима от тебя. Ты просто не умеешь относиться к женщине по-другому. Не научился, да и не было у тебя такой возможности… А я женщина свободолюбивая, гордая. Я не потерплю никакого рабства. Да и сама не хочу ни над кем властвовать. Многие современные молодые Мужчины и не знают, что такое домострой, и слово-то такое забыли, но этот самый домострой у них в крови. Это передается по наследству…

— А тебе чужды все эти пережитки прошлого?

— Что ты имеешь в виду?

— Тебе совсем-совсем безразлично, что вот я сейчас пойду к ней?

Она как-то странно взглянула на него и совсем другим тоном произнесла:

— Сережа, это нечестно, ты пользуешься запрещенным приемом.

Сергей поднялся. Она стояла перед ним, тоненькая, с узкой талией, в черном, обтягивающем ее стройную фигуру свитере. Глубокие глаза ее мерцали, лицо было серьезным и задумчивым. Он подошел к ней, и она, приподнявшись на цыпочках, прижалась к нему.

— Когда у тебя отпуск? — помолчав, спросил Сергей.

— Отпуск? — Она с удивлением смотрела на него. — Ах, отпуск… В июле, дорогой.

— Уедем вдвоем куда-нибудь?

— Уедем, — эхом откликнулась она.

— Зачем ждать лета? Все бросим и уедем завтра! Даже не завтра, а сегодня! Сейчас! — Он не замечал, что она закусила губы от боли — так он сжал ее плечи.

— Не торопись, Сережа, — сказала она, мягко высвобождаясь из его рук.

— Я все время чего-то жду, — поникнув, сказал он. — А чего — и сам не знаю…

— До свиданья, дорогой, — сказала она и, отбросив со лба золотистую прядь, поцеловала его и сама отворила дверь.

В редакцию пришла печальная весть: в Кисловодске скоропостижно скончался Александр Федорович Голобобов. Вечером прибыл в санаторий, а утром умер прямо в нарзанной ванне… Инфаркт миокарда. Цинковый гроб с телом Голобобова доставили в город самолетом. Похороны были пышными и торжественными. На могиле произносились речи, женщины — редакционные работники — плакали навзрыд. Мужчины, склонив обнаженные головы, молча стояли у гроба. Голобобов был хорошим человеком, и его любили. У ставшего неподалеку от глубокой ярко-желтой могилы каменного надгробия множество зеленых венков с черными траурными лентами. Пахло сырой кладбищенской землей, слежавшейся хвоей и нитрокраской, которой были выведены на черных лентах последние слова прощания. Волков, Рыбаков, Новиков и Сергеев стояли в стороне под огромным бурым кленом. Над головой глухо постукивали друг о дружку ветви с набухшими почками. Ветер завывал в голых кустах, взъерошивал волосы на головах людей. Где-то на дереве печально каркала ворона.

— Интересно, кого назначат редактором, — негромко сказал Рыбаков.

— А кого бы ты хотел? — спросил Володя Сергеев. Глаза его под увеличительными стеклами очков были совсем маленькими и покрасневшими.

— А что, если тебя назначат? — взглянул на Рыбакова Новиков.

— Я бы вам показал, где раки зимуют! — громко сказал Рыбаков.

Исполняющий обязанности редактора Пачкин — он стоял у гроба — метнул на них осуждающий взгляд. Рыбаков, виновато откашлявшись, провел по длинному костистому лицу ладонью, и оно снова стало скорбным.

Сергей не принимал участия в разговоре. Он смотрел, как могильщики на веревках опускали большой гроб в яму. Делали они свою работу привычно и ловко, но чувствовалось, что им тяжело, ведь в Голобобове было более ста килограммов весу. Когда гроб наконец улегся на влажное дно ямы как надо, могильщики разом вытащили толстые серые веревки. И этот шелестящий скрип веревок о дерево — Голобобова переложили из цинкового гроба в деревянный — неприятно резанул уши.

Люди на кладбище зашевелились, послышались первые частые удары земли о гробовую крышку. Сергей тоже бросил горсть влажной желтой земли в могилу. Отдал последнюю дань хорошему человеку Александру Федоровичу Голобобову.

Был человек, и вот не стало человека. Могильный холм с надгробием зарастет травой, как и эти окружающие его могилы. Над кладбищем будут шуметь деревья, проплывать облака, греметь грозы, дуть холодные и теплые ветры, но мертвые ничего уже никогда не увидят и не услышат.

У кладбищенских ворот в толпе сотрудников редакции Сергей увидел Лилю. В красном пальто с норковым воротником и меховой шапочке, она выделялась из всех: яркое красное пятно на сером фоне. «Могла бы другое что-нибудь надеть… — с досадой подумал Сергей. — Как на демонстрацию вырядилась». Лиля тоже увидела его и вопросительно взглянула в глаза: дескать, домой пойдем? Сергей отрицательно покачал головой: По старинному русскому обычаю мужчины собирались помянуть покойника.

— Может, Пачкина утвердят редактором? — спросил Рыбаков. — Закончил высшую партийную школу, ему и карты в руки.

— Что это ты так волнуешься? — покосился на него Сергей.

— Голобобов… покойник обещал мне к осени отдельную квартиру, а придет новый — кто знает, как все повернется…

— Ты свое возьмешь, — успокоил его Сергей.

— Поглядите-ка, Лобанов-то, Лобанов так и увивается вокруг Пачкина… — сказал Володя Сергеев. — Сейчас с рукава пылинку сдунет!

— А ты чего же зеваешь, Павел Ефимович? — усмехнулся Сергей. — Пристраивайся к нему с другой стороны…

— Лобанов хитрая бестия, — мрачно заметил Новиков. — Уж он-то знает, кто будет редактором.

— Я Пачкина уважаю, — сказал Рыбаков. — Добрый мужик. И организатор хороший.

— Ты погромче, погромче… — засмеялся Володя Сергеев. — А то он не услышит.

— Есть у него лишь один маленький недостаток — писать не умеет, — заметил Сергей.

— Редактору писать не обязательно, — возразил Рыбаков. — Передовицы пишет, и хватит с него…

«Вот она, жизнь, — думал Сергей. — Уже и забыли о Голобобове. Кто будет вместо него — вот что всех волнует…» Он задал и себе этот вопрос и сам себе ответил: нет, его это почему-то не волнует. Если ты хорошо выполняешь свою работу, почему тебя должно волновать отношение к тебе начальства? Пусть беспокоятся те, кто чувствует себя неуверенно и случайно стал журналистом… И Сергей подумал о Лиле: из нее, как и из Вали Молчановой, настоящей журналистки не получилось. Лиля добросовестно выполняла свою работу: правила авторские материалы, писала информации о жизни районных Домов культуры, иногда даже статьи. А с заведующей отделом у нее самые наилучшие отношения. Это Лиля умела: с начальством у нее всегда прекрасные отношения, не то что у Сергея…

Прошлой осенью Сергей купил подержанный «Москвич-401». Маленькую темно-серую машину, похожую на жука. Он еще по-настоящему и не ездил на ней. Зима наступила ранняя, и «Москвич» пришлось поставить к родителям в сарай. Иногда морозными вечерами Сергей приходил туда, распахивал дверь, забирался в машину и подолгу сидел в тесной кабине, мечтая, как весной он заведет мотор и умчится куда-нибудь подальше… Пришла весна, а он еще ни разу не выехал из гаража. Работа, командировки, и снова работа над романом… Роман о поколении Сергея Волкова. Закончит он его когда-нибудь или нет? Этого Сергей и сам не знал. А где-то в душе чувствовал, что, когда поставит последнюю точку, будет жалеть… Жалеть, что роман закончен.

Лиля ждала на углу. Сева Блохин — он шел впереди — что-то сказал ей. Лиля улыбнулась и отрицательно покачала головой. Сергей, заметив, что женщины оглядываются на его жену, досадливо поморщился: это красное пальто как бельмо на глазу!

— В «Родине» сегодня новый фильм, — сказала Лиля. — Возьми билеты.

— Я не могу, — сказал Сергей.

— Из-за похорон?

— Вот именно.

Лиля помолчала, раздумывая. Щеки у нее порозовели. Злится.

— Я знаю, куда вы собрались… В ресторан. В таком случае, и я пойду с вами.

«Блохин сболтнул!» — с досадой подумал Сергей, а вслух произнес:

— У нас своя, мужская компания.

— Тогда я с Валей пойду в кино, — с вызовом сказала она. — И может быть, потом зайду к ней. Ты ведь вряд ли скоро вернешься…

Сергей пожал плечами, мол, твое дело, а когда она уже было повернулась, чтобы уйти, сказал:

— Ты ведь знала, что сегодня похороны, и за каким чертом надела это дурацкое пальто!

— Я совсем забыла… И потом, какое это имеет значение? Похороны и мое пальто?

Сергей посмотрел в ее темно-карие жесткие глаза и усмехнулся:

— Ты потрясающая женщина!

— А ты…

Он не стал слушать, круто повернулся и побежал догонять приятелей. Одна нога угодила в лужу, и сверкающие брызги разлетелись по тротуару.

Сергей и Козодоев незаметно ушли из ресторана. Ребята заказали уже по третьему разу, и поминки грозили затянуться. Александр Арсентьевич мигнул Сергею, мол, давай сматываться. Пить и слушать одно и то же было скучно, Голобобова все помянули добрым словом, и можно было уходить, а то вместо поминок получится обыкновенная пьянка. Рыбаков и Новиков поглядывали на официантку, дожидаясь, когда она подойдет, чтобы снова заказать…

С Дятлинки дул ветер, в сквере громко кричали какие-то птицы. Зажглись фонари, и мокрый тротуар заблестел. Прохожие, кутаясь в плащи, быстро проходили мимо.

— Такого человека потеряли, — сказал Александр Арсентьевич. — А какой редактор! Это он сделал нашу газету лучшей в Северо-Западном крае.

— Голобобов был человек, — сказал Сергей. — Если бы не он, я, возможно, никогда бы настоящим журналистом не стал.

— Ведь это он меня в газету вытащил, — заметил Козодоев.

— Будет ваше издательство когда-нибудь книги выпускать? — спросил Сергей.

— Когда-нибудь будет… Почему не заходишь?

— Мотаюсь по командировкам… И в городе-то почти не бываю.

— Что же так? — сбоку посмотрел на него Александр Арсентьевич. — Домой не тянет?

— Не то слово, — усмехнулся Сергей. — Бегу из дома.

— Плохо, когда человека не тянет домой, — помолчав, сказал Козодоев. — По себе знаю.

— Может быть, я и сам в этом виноват, — вздохнул Сергей, — говорят же: каков муж, такова и жена…

— Никто не виноват, — сказал Александр Арсентьевич. — И жена у тебя, наверное, не плохая, и ты не сукин сын. Здесь, очевидно, дело в другом: нет правды между вами, доверия друг к другу… И еще: кто-то очень верно сказал: «Дом не может считаться жилищем человека, пока в нем нет пищи и огня не только для тела, но и для разума».

— Прекрасно сказано!

— Думай о сыне, Сергей, — сказал Козодоев.

Они остановились у его дома на улице Ленина. Ветер задувал в высокую арку, и она гудела. Вокруг раскачивающегося фонаря мельтешили какие-то огоньки: то ли букашки, то ли мелкие дождевые капли.

— А у вас как? — поинтересовался Сергей.

— Все так же, — усмехнулся Александр Арсеньевич. — И самое ужасное: у меня теперь ничто не изменится.

— У меня изменится, — сказал Сергей. — Обязательно изменится. И, надеюсь, скоро.

— Не ошибись еще раз, брат Сергей!

— Кто выбирает нам женщин: мы или случай? — взглянул на него Сергей.

— Наверное, судьба… А ты как думаешь?

— Женщины нас выбирают, хотя мы и думаем, что все происходит наоборот…

— Я гляжу, ты, брат Сергей, становишься философом…

— Скоро тридцать, а не чувствую, что поумнел, — мрачно усмехнулся Сергей.

Ветер со свистом ворвался в арку, хлестнул дождевыми каплями и песчинками по стеклам и, перепрыгнув через сараи, умчался дальше. Александр Арсентьевич поежился и поднял воротник пальто. Сергей хотел уже было с ним распрощаться, когда он вдруг спросил:

— Говорят, у тебя повесть написана?

— Кто говорит? — удивился Сергей. Он никому из редакционных не говорил про повесть.

— Не имеет значения. Есть повесть или нет?

— Она еще сырая.

— На будущий год у меня запланирован альманах. Принеси почитать, может, подойдет.

— Я не могу ее сейчас показывать, — сказал Сергей.

— Даже мне?

— И вам, — сказал Сергей.

— Тебе видней, — сказал Александр Арсентьевич и, сунув озябшую руку, скрылся в своем подъезде. Но тут же снова открыл дверь парадной и добавил: — Когда найдешь нужным, принесешь мне, ладно?

— Нет, — сказал Сергей. — Я ее отдам в другое издательство.

— Наше тебя не устраивает? — с любопытством посмотрел на него Козодоев.

— Издательство устраивает, — сказал Сергей. — Издатель не подходит… Потому… потому, что он мой друг!

Повернулся и зашагал под арку на улицу. Козодоев смотрел ему вслед и качал головой.

Лишь только Сергей завернул за угол дома, на него налетел свирепый ветер. Сорвал кепку, швырнул ее через дорогу и припечатал к серому фундаменту пятиэтажного здания. Сгибаясь под напором упругого, живого ветра, Сергей перешел улицу и поднял кепку. Поглубже нахлобучил ее на припорошенную снегом голову и зашагал к бетонному мосту через Дятлинку.

С погодой стало твориться что-то непонятное: после похорон Голобобова с неделю стояла солнечная весенняя погода, на липах вылупились первые клейкие листочки, прилетели грачи, кто-то даже видел скворцов; а потом вдруг задули северные ветры, температура упала, по утрам начались заморозки, и вот уже третий день в городе снег. Он сыплет и сыплет с неба. Побелил крыши домов, желтоватая снежная каша чавкает под ногами, летит из-под колес автомашин. Снег облепил распустившиеся деревья, и крошечные зеленые листья жалко выглядывали из этой снежной пелены.

Зима, настоящая зима вернулась в город. С холодными ветрами и завывающими вьюгами.

Отворачивая покрасневшее лицо от больно секущего снега, Сергей подумал, что, наверное, вот такой ветер подхватил девочку Элли в Канзасской степи и унес ее в Волшебную страну.

Огромный бетонный мост через Дятлинку напряженно гудел. Длинные растрепанные хвосты поземки с удалым посвистом устремлялись под него. В снежной круговерти свинцово поблескивала вода. Коснувшись ее, снежинки таяли. Широкая в этом месте река, будто гигантская промокашка, впитывала в себя обезумевшие небеса.

Сразу за мостом Сергея нагнали Рика Семеновна и Валя Молчанова. Они возвращались с обеда в редакцию. Сергей шел туда же.

— Ты теперь живешь в другой стороне? — не преминула съехидничать Молчанова. Дело в том, что Сергей возвращался от Лены, и хитрая Валя прекрасно об этом знала.

— Получил новую квартиру? — с невинным видом взглянула на него Рика Семеновна.

— Меня ветром занесло на ту сторону, — попробовал отшутиться Сергей, но не тут-то было.

Неуловимым женским чутьем почувствовав, что Сер-гей смутился, Валя насмешливо сказала:

— Вот они, мужчины: только жена за порог, а он же к другой…

— На Сергея это непохоже, — усмехнулась Рика Семеновна. — Он предан своей Лиле. Имея такую красивую жену, изменять? Я в это не верю.

— Другое дело, если красивая жена изменяет некрасивому мужу… — насмешливо сказал Сергей.

Валя тотчас приняла это на свой счет, хотя Сергей никогда не считал ее красивой, а Валиного мужа вообще в глаза не видел.

— Никто не скажет, что я своему мужу изменяю! — с пафосом ответила она.

Умная Рика Семеновна, с трудом подавив улыбку, спросила о другом:

— Как сын? Поправился? Я без Лили как без рук… Поскорее бы возвращалась.

Неделю назад из Андижана в редакцию пришла телеграмма, заверенная врачом, что Юра серьезно заболел и Лиле необходимо срочно выехать. Ее, конечно, сразу отпустили. Однако, судя по настроению, с каким она уезжала в Андижан, Сергей понял, что Юра тут ни при чем: просто Лиле понадобилось уладить какие-то свои не терпящие отлагательства дела. А телеграмму заверить вполне могла Капитолина Даниловна, она ведь детский врач.

Вторую неделю Лиля в Андижане, а вестей от нее пока нет. Хотя бы для приличия телеграфировала, что с Юрой все в порядке.

Конечно, своими сомнениями Сергей не стал делиться с Рикой Семеновной. Увидев на пути павильон «Пиво-воды», он круто свернул к нему, пробормотав:

— Сигареты кончились…

В кармане у него лежала только что начатая пачка.

В редакции за последние два месяца многое изменилось: Володя Сергеев теперь заведовал партийным отделом, Лобанов стал заместителем редактора, Василий Павлович Пачкин был выбран на партийной конференции секретарем горкома партии, а редактором областной газеты назначили Дадонова. Да и сама редакция переехала из старого кирпичного дома на окраине в новое просторное здание в центре города.

Сергей Волков остался специальным корреспондентом при секретариате. Эта должность нравилась ему. Как и прежде, часто ездил в командировки, писал в газету фельетоны, очерки, рассказы.

Александр Арсентьевич Козодоев предложил Волкову быть редактором-составителем литературно-художественного альманаха «Наш край». Дадонов поддержал его. Сергей с увлечением взялся за это дело. В альманахе предполагалось публиковать рассказы и стихи литераторов области.

Работы было по горло: газета и альманах отнимали все время. Даже на рыбалку было не вырваться. В ящике письменного стола лежал заброшенный роман.

В жарко натопленной комнате на диване сидели Володя Сергеев и дядя Костя — он снова вернулся в областную газету, — Павел Рыбаков прислонился к батарее парового отопления, Саша Шабанов примостился на широком белом подоконнике. Сергей отложил в сторону невыправленный рассказ для альманаха и, подперев ладонями голову, внимательно слушал Володю Сергеева.

— …Принесла она первое, второе, выпивку и уселась напротив. Внимательно так глядит на меня. Ну, думаю, понравился официантке. Приосанился, грудь, конечно, колесом, предлагаю ей выпить, а она отказывается. Пообедал я, а она все сидит. Рассчитался и спрашиваю: «Что это вы на меня так смотрите?» Думаю, смутится сейчас, а она спокойно так говорит: «Боялась, что вы пообедаете и уйдете, не заплатив… Вчера один такой ушел».

— Был я в командировке в Пустошке, — стал рассказывать другую историю Шабанов. — Захожу в промкомбинат, познакомился с секретарем парторганизации Васильевым, ну и пошли в цех, а там увидели нас рабочие и заулыбались: «Крякни, Иваныч! — говорят ему. — И где же твоя знаменитая прическа?» Он отшучивается, а я ничего не понимаю, ну а потом он и рассказал, что ему позвонил по телефону один журналист из нашей газеты и с полчаса про разное расспрашивал, а потом появился в газете очерк… И написано там, что… Иваныч задумчиво почесал нос, потом достал расческу, причесал свои черные густые волосы и удовлетворенно крякнул… Дело в том, что этот Иваныч лыс, как тыква, а крякнул он удовлетворенно потому, что передовик механического цеха Липатов выполнил норму на двести процентов. Наверное, по этому поводу и можно крякнуть, я не спорю, но дело в том, что этого передовика за какой-то хулиганский проступок посадили в тюрьму на два года…

— Редактор не заплатил Блохину за этот халтурный очерк ни копейки, — сказал дядя Костя. — И еще выговор влепил.

Сева Блохин из сельскохозяйственного перешел в промышленный отдел. Печатался он много и считался неплохим газетчиком. Но, пожалуй, никто еще из журналистов не додумался собирать материал для очерка по телефону.

Сергей давно уже заметил, что Сева Блохин стал халтурить. Писал он бойко, но стертым языком и скользил по поверхности. Как говорится, брал то, что лежит на виду. Сева предложил ему в альманах рассказ, но Сергей отверг его. Рассказ был примитивный и весь пестрел штампами. Когда он стал все это объяснять Блохину, тот молча забрал рукопись и ушел. Как потом Сергей узнал, этот рассказ похвалила Рика Семеновна и посоветовала дать почитать Дадонову — главному редактору альманаха. Павел Петрович рассказ забраковал, тогда Блохин послал его в «Огонек», откуда его тоже быстренько прислали назад. Все это узнал Сергей от Вали Молчановой. За последний год в газете не появилось ни одного материала за ее подписью. Окончательно разуверившись в себе, Валя с большим удовлетворением воспринимала неудачи других.

После того как Сергей отказался вставить в сборник его слабый рассказ, Сева не заходил к нему в кабинет, где теперь обычно собирались главные остряки редакции, и даже перестал здороваться.

— Мне в альманах позарез нужен юмористический рассказ… — сказал Сергей. — Написал бы кто-нибудь, черти? Столько историй знаете…

Володя Сергеев подошел к окну и распахнул форточку.

Ветер в ту же секунду запустил свою длинную лапу в комнату и смешал пласты синего дыма под потолком. На журнальном столике зашелестели подшивки газет. Лицо у Сергеева стало смущенным. Поправив очки в коричневой оправе, он пробормотал:

— Не тянет меня, понимаешь, на рассказы… Вот очерк или статью — это пожалуйста.

— А еще лучше передовую… — усмехнулся Рыбаков. — Он тебе ее за час накатает!

— Послушай, напиши сам, — сказал Сергеев. — Мой материал, твоя обработка, а гонорар пополам поделим!

Сергей не стал больше говорить на эту тему. Сколько на свете существует людей, которые умеют образно, с юмором рассказывать разные забавные истории, а попроси их записать все это — принесут такую муть, что диву даешься.

Пришел Павел Петрович Дадонов. В отличие от покойного Голобобова, новый редактор был демократичным человеком и редко посылал Машеньку за кем-либо из сотрудников. Когда ему кто-то был нужен, он сам приходил в кабинет. Дадонов был все такой же худощавый и подтянутый, но возле губ появились глубокие морщины, поседели короткие жидкие волосы, зачесанные набок.

— Обошел все кабинеты, — окая, заговорил он. — Никого на месте нет… Ты что же это, Волков, народ отвлекаешь от дела?

— Я, по-моему, сижу на месте, — усмехнулся Сергей. Он понимал, что Дадонов шутит, но и не мог себе отказать в удовольствии поддеть редактора. И потом, действительно, приятели засиделись у него.

— Наверное, полоса пришла из типографии, — первым поднялся с дивана дядя Костя.

— Полоса у тебя на столе давно лежит, — заметил Дадонов.

— Это хорошо, — тоже окая, солидно ответил дядя Костя. — Побольше отлежится, поменьше ошибок будет.

— А ты что, полосу дустом посыпаешь? — улыбнулся Дадонов. — Глядишь, все ошибки да опечатки, как блохи, сами подохнут…

— А это идея… — сказал дядя Костя, выходя из комнаты.

Вслед за ним ушли и остальные. Дадонов сел на диван и похлопал себя по колену толстой папкой, которую принес с собой. Сергей хорошо знал эту папку: здесь лежали приготовленные им к набору повесть и рассказы. Неделю назад отдал он их Павлу Петровичу.

— Я прочитал… — начал Дадонов, раскрыв папку. Сергей выжидательно смотрел на него. — В художественном отношении тут все нормально… Кое-где я сделал пометки на полях, помотришь… А вот этот рассказ… — Он стал перекладывать листы.

— «Голубой олень»? — спросил Сергей, отлично знавший, какой рассказ имеет в виду редактор.

Тот с улыбкой посмотрел на него:

— Значит, этот рассказ у тебя тоже вызвал сомнения?

— Никаких.

— Почему же ты назвал именно его?

— Я знал, что он вызовет у вас сомнения, — сказал Сергей.

— Рассказ, в общем-то, неплохой…

— Отличный, — ввернул Сергей.

— Но его лучше не печатать.

— Это самый сильный рассказ в альманахе, — сказал Сергей. — И мы должны его напечатать. Он свежий, написан прекрасным языком… Я заставил автора его три раза переписать.

— Хотя он и про природу, его можно понимать и так и этак…

— А вы поймите его правильно.

— Ладно, я-то понимаю, а читатели?

— Павел Петрович, вы прекрасно знаете, что читатель сейчас пошел умный и тоже все поймет правильно. А то, что рассказ наводит на размышления, — это замечательно! Читателю давно надоело все то, что ему разжевывают и в рот кладут. Пускай и сам подумает.

Рассказ прислал по почте некто И. Муравьев. Он даже обратного адреса не указал на последней странице. К счастью, Сергей не выбросил конверт и тут же написал автору пространное письмо, в котором, отмечая достоинства рассказа, предлагал ряд существенных переделок и приглашал И. Муравьева прийти в редакцию для беседы. Перед этим он зашел к Рике Семеновне и поинтересовался, не занимается ли у нее в литобъединении некто И. Муравьев. Рика Семеновна такой фамилии не слышала.

Через неделю в редакцию пришел Игорь Муравьев, двадцатилетний паренек, рабочий мелькомбината. Стеснительный, робкий. Когда он вошел в кабинет, на лице у него было такое выражение, будто он сильно провинился. Сергей горячо и с удовольствием стал с ним работать. Игорь безусловно был способным человеком и, главное, с хорошим вкусом. И только третий вариант рассказа наконец удовлетворил Сергея. А теперь вот этот самый яркий рассказ в альманахе, в какой-то степени его детище, Дадонов хочет безжалостно выбросить! И почему? Потому, что рассказ написан на острую тему, он обличает людей, которые обязаны охранять природу, но вместо этого уничтожают ее. И пусть главный герой рассказа сам лично ни разу не выстрелил в дикого зверя и не срубил ни одного дерева в лесу, но благодаря его попустительству и равнодушию отравлен водоем, вырублен лес, погиб последний голубой олень…

Сергей чувствовал, как в нем поднимается гнев против Дадонова. Вот так один человек легко может нанести удар в самое сердце другому человеку, которого даже и в глаза не видел. Сергей вспомнил, с каким азартом и радостью работал над рассказом Игорь Муравьев, когда поверил, что его напечатают. Он волновался, как мальчик, вручая Сергею выправленный рассказ. Сергей даже не подозревал, что в этом юноше столько огня. Игорь все схватывал на лету, а если с чем был не согласен, то спорил умно и убедительно, отстаивая свою точку зрения. Поражали в этом парне начитанность и эрудиция. И вот когда рассказ получился, Сергей должен будет сказать Игорю, что он не пойдет…

— Я этот рассказ не выброшу из альманаха, — твердо сказал Сергей.

Дадонов с любопытством взглянул на него, и во взгляде его на этот раз не было обычной доброжелательности.

— Ты можешь его, конечно, оставить… «для семейного альбома», как говорит дядя Костя.

— Этот рассказ будет опубликован, — сказал Сергей, чувствуя, как кровь приливает к щекам.

— Только не в альманахе, который я подписываю в печать.

Они посмотрели в глаза друг другу. До сих пор они ладили. Сергей уважал Дадонова за ум, прямоту, честность. И Павел Петрович уважал Волкова за талант, независимость, принципиальность, порядочность. И стоит ли их хорошее отношение друг к другу ставить под удар из-за одного рассказа? В этом споре они зашли так далеко, что если один из них не уступит, то произойдет взрыв.

«Горячий мужик! — думал Дадонов. — Такой не пойдет на попятный… Глаза как у разъяренного тигра! Сейчас заявит, что не будет вести альманах… А где я возьму еще такого опытного и добросовестного редактора-составителя?»

«Легче всего хлопнуть дверью и уйти, — размышлял Сергей Волков. — Но и убедить его я не в силах… Нельзя ссориться с Дадоновым. Областное издательство утвердило ответственным редактором альманаха Дадонова, а меня всего-навсего редактором-составителем. И, естественно, последнее слово всегда оставалось за Дадоновым… В конце концов он отвечает за альманах и вправе поступать, как находит нужным. И потом, Дадонов хороший человек и так много сделал для меня… Нет, нельзя с ним ссориться!»

Сергей на миг представил себе лицо Игоря Муравьева, когда он вернет ему рассказ. Игорь ничего не скажет, он толковый парень и все понимает. Возможно, даже и не упрекнет ни в чем Сергея… Но уйдет обманутым, в одну минуту утратив веру в человеческую справедливость и, самое страшное, веру в себя! Знали бы молодые авторы, на что идут иногда редакторы, чтобы отстоять их произведения…

— Вы можете рассказ не печатать, это ваше право, — стараясь говорить спокойно, произнес Сергей. — Но вы поступите несправедливо, и я больше не смогу вас уважать, как прежде.

Теперь у Дадонова порозовели скулы. Сидя на диване, он развязывал и снова завязывал тесемки коричневой папки с рукописями. Резко поднялся, высокий, поджарый, и пошел к двери. На пороге обернулся.

— Каким ты был, таким и остался… — с улыбкой произнес он, но улыбка получилась натянутой.

— А это плохо? — спросил Сергей. Не глядя на него, он водил пером по чистому листу бумаги.

— Не знаю… — сказал Дадонов и вышел.

А через томительный час — работа валилась из рук Сергея — зазвонил телефон, и Павел Петрович Дадонов сообщил, что еще раз перечитал «Голубого оленя» и согласен, что рассказ хороший и его, пожалуй, можно печатать… Нужно только концовку чуть-чуть изменить…

Сергей повесил трубку, выпрямился на стуле и облегченно вздохнул, будто сбросил с плеч огромную тяжесть. Этот час показался ему самым долгим за всю его жизнь.

Сергей вышел на балкон и, облокотившись о железные перила, закурил. Лена посадила в деревянные ящики цветы, и они густо разрослись. От перезимовавших цветов остались порыжевшие длинные метелки со съежившимися коричневыми листьями. Они негромко шуршали на холодном ветру. Снег перестал идти, и кругом разлились лужи. Даже не верилось, что еще утром было белым-бело, завывала метель. Из-за мокрых блестящих крыш — возле чердачных окон еще сохранились комки нерастаявшего снега — посверкивало заходящее солнце.

Она должна появиться на той стороне улицы, у главпочтамта. Издали заметив его, улыбнется и помашет рукой, а бывает, о чем-то задумавшись, и не взглянет на балкон. Вот и сегодня она не подняла голову, не улыбнулась и не помахала рукой. Тоненькая, в светлом плаще и косынке молодая женщина задумчиво шла по тротуару. Каблуки ее высоких сапожек неторопливо постукивали.

Раздался звонок. Хотя у нее и был ключ, она всегда звонила. И звонок был длинный и радостный. Сергей открыл дверь, обнял Лену и поцеловал. Щеки у нее были прохладные и пахли весенней свежестью, глаза сияли.

— Ты опять колючий… — улыбнулась она. — Говорят, американцы утром и вечером меняют сорочки и бреются на дню два раза… Сорочки не обязательно так часто менять, а бриться, милый, не мешало бы…

— Отпущу бороду, — сказал Сергей. — Никаких хлопот.

— Теперь это модно. Под Хемингуэя.

— А если я облысею, ты меня бросишь?

Лена рассмеялась и взъерошила ему волосы.

— Тебе это пока не грозит.

— Лысеют ведь люди?

— Говорят, такое чаще всего случается с теми, кто изменяет своим женам…

— Это что, намек? — нахмурился он. — Моя жена теперь ты!

— Вернется Лиля, и ты как миленький прибежишь к ней.

— Я не пойму: ты ревнуешь или смеешься надо мной?

— Я знаю тебя, Сережа, — сказала она. — Лили нет, и ты сам не свой. Ведь думаешь о ней, хотя даже себе в этом не можешь признаться.

— Думаю, — сказал Сергей. — Ну и что же? Она мне не чужая! И потом, сын…

— В том-то и дело, мой дорогой! — невесело рассмеялась она.

— Не будем об этом, — сказал Сергей. — А то мы поссоримся.

Лена стала готовить ужин. Сергей вертелся рядом, помогал, но вдвоем в маленькой кухне было тесно. Лена попросила его уйти. Сделав вид, что обиделся, Сергей достал из холодильника бутылку водки и ушел в комнату. Он не любил пить один, но слишком уж сегодня был нервный день. Налил стакан и залпом выпил. Сморщившись, с бутылкой в руке влетел в кухню и, схватив с тарелки кусок сыра, закусил. На глазах выступили слезы.

Лена молча отобрала бутылку и снова спрятала в холодильник.

— Это что-то новое, — заметила она. — Ты пьешь один?

— Я ведь знаю, ты водку не терпишь, — сказал Сергей.

— Садись ужинать, — предложила Лена.

Сергей с удовольствием смотрел, как она ловко накладывает на тарелки жареную картошку, приготовляет маленькие бутерброды с паштетом и маслом. На газовой плите свистел чайник. За окном быстро сгущались сумерки. Над телевизионной рогаткой — она была видна из окна — ярко загорелась большая звезда. Сергей обратил внимание, что на крыше соседнего дома отогнулся железный лист и при порывах ветра гулко грохотал.

— Сегодня опять меня встретил у проходной Дима Луконин, — сказала Лена. — На голубом «Москвиче».

— Вот скотина! — усмехнулся Сергей. — У него просто мания за чужими девушками ухлестывать.

— Предложил прокатиться за город, — подзадорила Лена. — Говорит, поучу водить машину… Ты ведь не догадаешься. Я еще и не видела твою машину.

— Может, проучить его? — спросил Сергей. Он уже не перывй раз слышал от Лены, что Дима Луконин снова вертится возле нее, после того как приобрел по дешевке разбитый «Москвич», который за зиму отремонтировал и покрасил в голубой цвет. Решил, что теперь он самый завидный жених в городе.

— Как ты его проучишь? — поинтересовалась Лена.

— Подремонтирую свой автомобиль и… протараню Димкину колымагу.

— Это неблагоразумно и попахивает хулиганством… А потом, вы останетесь без машин… А как же я? Мне очень хочется научиться водить машину.

— Ну, тогда я его вызову на дуэль, — пообещал Сергей.

— Ты как ребенок, Сережа, — улыбнулась Лена. — Вроде бы шутишь, а у самого уже глаза сверкают… Он мне совсем не нравится. Даже с автомобилем.

— Научу я тебя водить, вот только с альманахом развяжусь… И махнем мы с тобой на Заснежное, а? Где я чуть не утонул, а ты меня спасла…

— Это когда ты был голый и постеснялся ко мне в лодку забраться, хотя зуб на зуб не попадал?

— Я думал, ты не заметила, — рассмеялся он. — А что было бы, если бы я действительно забрался?

— Веслом бы огрела!

— Там, на озере, я впервые подумал, что ты моя судьба, — сказал он. — А ты что подумала?

— Что я подумала… — Она без улыбки смотрела на него, в больших глазах непонятное выражение. — Я подумала, что больше никогда на это озеро не приеду.

— Почему? — удивился он.

— Потому что я не хотела больше с тобой встречаться.

— Нам надо поскорее пожениться, — пробормотал он, сбитый с толку.

— Ты женат.

— Это уже формальность, — отмахнулся он. — Лиля приедет, и мы разведемся.

— Из-за меня? — На ее губах все та же непонятная усмешка. — Если из-за меня, то не стоит.

— Мы разведемся, — упрямо сказал Сергей. — Это и мне и ей ясно. И мы оба этого хотим.

— Разводитесь, — пожала плечами Лена.

— А с тобой запишемся, — сказал Сергей.

— Зачем?

— Зачем все люди женятся или выходят замуж? — удивился он. — Наверное, сколько существует человечество, столько существует и брак.

— Брак… — поморщилась она. — Слово-то какое противное!..

— Я тебя люблю и хочу, чтобы ты была моей женой, — настаивал он.

— Об этом еще рано говорить.

— Лена, в чем дело? Ты же сама говорила, что эта неопределенность тебе надоела! Теперь все будет поставлено на свои места.

— Понимаешь, если мы будем муж и жена, что-то нарушится…

— Не понимаю, — сказал он.

— Я боюсь, что мы станем другие… — не совсем понятно объяснила она. — Ты и я. Сейчас у нас праздник, а потом наступят будни.

— Ты что же, вообще против брака? — все больше удивлялся он. — За свободную любовь? Нынче со мной, а завтра… с Димой Лукониным?

— Не говори чепухи, — оборвала она. — Или на тебя так водка подействовала? Ни тебя, ни меня не удержит брачное свидетельство, если у нас ничего не получится… Я хочу, чтобы у нас с тобой все время был праздник и нас связывала настоящая любовь. Помнишь, у Хемингуэя? Праздник, который всегда с тобой… Я боюсь будничной, привычной любви. Любви по обязанности.

— А разве бывает такая?

— Не знаю, — ответила она. — У меня не было.

— Лена, мы должны пожениться, — твердо сказал он. — Жизнь суровая штука и не может быть сплошным праздником. Ни у кого в мире. Даже у счастливчиков, родившихся в рубашке. И у того же самого Хемингуэя… Почти вся наша жизнь состоит из будней, а праздники — редкость.

— А свобода? Независимость?

— Я все это с радостью отдаю тебе!

— Взамен на мою свободу и независимость?

— Лена, не изобретай велосипед! — воскликнул он. — Если люди нужны друг другу, они должны быть вместе.

— Мы и так вместе. Ты приходишь ко мне, когда захочешь… Не стриги бровями… Я всегда рада тебе, и ты это отлично знаешь, но быть твоей женой я еще не готова. Понимаешь, Сережа, у меня нет уверенности, в отличие от тебя, что ты моя судьба. И не злись, пожалуйста. Я сама тебе скажу, когда… когда я почувствую это. — Она с мольбой посмотрела на него. — И давай больше не будем на эту тему говорить. Я очень прошу тебя, Сережа!..

Он прижал ее к себе, стал целовать в эти огромные, неумолимые глаза, в губы, волосы… От нее пахло влажным ветром и горьковатой липовой корой… Весна…

— Ты думаешь сейчас не обо мне, — мягко, но настойчиво высвобождаясь, сказала Лена. — Мечтаешь о весне, тебе хочется на озеро.

— Это здорово, что ты читаешь мои мысли, — заметил Сергей. — Так бывает лишь у близких людей.

— Я-то читаю, а ты?

И снова в ее тоне что-то насторожило Сергея. Если ему хотелось сегодня быть как можно ближе к Лене, то она делала все, чтобы держать его на расстоянии.

Что это, борьба за свою независимость? Или что-то другое? Сергей гнал прочь от себя эти мысли. Ему нужна Лена, и ничто не должно омрачать их жизнь. А Сергей верил, что у него начинается новая прекрасная жизнь с женщиной, которую он любит. Он верил, что все у них будет хорошо и Лена станет его женой. Иначе и быть не может. А то, что она не кричит от радости «ура!», говорит о ее серьезности, гордости, достоинстве… Лиля сразу заговорила о замужестве, а что из этого получилось?..

Сергей сообщил Лене о стычке с Дадоновым. Она знала этот рассказ и тоже считала «Голубого оленя» самым удачным в альманахе. Из-под полуприкрытых век Сергей наблюдал за ней. Хотя он виду и не подавал, ему было очень важно, что скажет Лена. Что сказала бы Лиля, он прекрасно знал. «Дурак ты, Сережка! Нашел, с кем осложнять отношения. С самим редактором! Плюнь ты на этот рассказ и предложи что-нибудь другое. Лучше свое. Мало у тебя написано?..» Вот что сказала бы Лиля…

Лена встала и, подойдя к кухонному столу, налила в чашку молока, накрошила булки. Поставила у раковины перед Дружком, которого два дня назад Сергей привел познакомиться. В новой квартире Дружка вообще было не видно. Он даже не лаял, когда Сергей приходил. Стеснялся. Наверное, привыкал к Лене. Дружок степенно подошел к чашке и стал лакать, выхватывая из молока размокшие куски булки. Длинный хвост его равномерно покачивался. К Лене он относился сдержанно, особенной ласки не проявлял, а когда видел, что Сергей целует молодую женщину, вставал и уходил на кухню или в прихожую. Помнится, Лилю он встретил восторженно. Может быть, в отличие от своего хозяина, он стал более недоверчив к женщинам?.. Глядя на Дружка, Лена спросила:

— Я не поняла, рассказ пойдет или нет?

— Дадонов — ответственный редактор альманаха…

— Зачем ты меня разыгрываешь? — сказала Лена. — Ведь если бы Дадонов действительно снял рассказ, ты и минуты больше не занимался бы альманахом.

— Из-за какого-то рассказа стоило ли мне ссориться с ним?

— Из-за какого-то? — взглянула она на него. — О чем ты говоришь?

— По-твоему, я должен отказаться редактировать альманах?

Склонившись над раковиной, Лена стала мыть посуду. Она стояла спиной к Сергею, и он не видел ее лица. Острые локти с коричневыми кружочками на сгибе быстро двигались. Лилась горячая вода, металлическая щетка противно царапала сковороду. Дружок, вылизывая чашку, постепенно двигал ее к стене. Чашка елозила по полу, издавая тоже противный царапающий звук.

— Почему ты молчишь? — спросил Сергей.

— Я тебе все сказала, — пожала плечами Лена. Она сняла с крючка полотенце и стала вытирать посуду.

— В общем-то, все это ерунда, — помолчав, сказал Сергей. — Дадонов мужик умный, и рассказ пойдет… Дело в другом: понимаешь, я вдруг засомневался, как мне поступить, если Дадонов зарубит рассказ… Зная, что я тысячу раз прав и если соглашусь с Дадоновым, то это будет предательством по отношению к Игорю… и не только к Игорю, а и к самому себе… я все-таки на какой-то миг заколебался… С чего бы это? Откуда во мне вдруг появилась этакая, я бы сказал, рабски покорная струнка?

— Ты ведь отстоял рассказ?

— Все это так… — Сергей вскочил со стула, прошелся по маленькой кухне. — Я это могу объяснить вот чем: дела у меня сейчас обстоят неплохо, пишу новый роман, со мной рядом самая красивая женщина на свете… — Сергей нагнулся и поцеловал Лену в шею. — И вот появляется в человеке довольство жизнью, собой. Хочется, чтобы и дальше так продолжалось, чтобы не было больше никаких треволнений, обострений, ссор…

— Взрослеешь, наверное, — улыбнулась Лена. — Становишься обывателем.

— …Человеку хочется жить спокойно — ты меня не трогай, и я тебя не трону… — не обращая внимания на ее слова, продолжал Сергей. — Может быть, вот как раз с этого момента и начинается загнивание человека? Превращение его, как ты говоришь, в обывателя?

Лена вымыла руки, повесила фартук на гвоздь и села на белую табуретку напротив. Сергей задумчиво смотрел на Дружка, положившего умную морду на его колено. Глаза у Дружка щурились. К черному влажному носу прилепилась белая крошка.

— Похож я на обывателя, Дружок? — спросил Сергей.

Пес громко гавкнул и виновато покосился на Лену, мол, извините, вырвалось…

— Самое непонятное — это то, что я до сих пор не знаю, как бы я поступил, если бы Дадонов не позвонил, — сказал Сергей.

— Ты не стал бы редактировать альманах. Я тебе уже говорила, — в голосе Лены чуть заметно прозвучало раздражение.

— Не знаю.

— Я знаю, — сказала она.

Сергей погладил Дружка, встал и прошелся по кухне. Два шага вперед — два шага назад. Лена молча за ним наблюдала. Наткнувшись на табуретку, Сергей раздраженно отшвырнул ее к раковине и проворчал:

— Строят дома… В кухне негде повернуться…

— В прихожей тоже, — ровным голосом произнесла Лена, с любопытством за ним наблюдая.

— А потолки? Рукой можно достать…..

— И ванна совмещена с туалетом, — сказала Лена. — Ты разве не обратил на это внимания?

Сергей остановился и посмотрел на нее:

— Опять смеешься надо мной?

— Ты прав, действительно, дома строят отвратительные.

Взгляд Сергея наткнулся на часы, и он снова взорвался:

— Уже десять? Могла бы и напомнить, что пора Дружка вывести.

Услышав свое имя, пес подошел к Сергею и, повизгивая, уставился на него.

— Сейчас, Дружок! — отмахнулся Сергей. — Не любят нас в этом доме…

Сергей понял, что допустил оплошность, дав волю своему раздражению, но уже было поздно: Лена подошла к вешалке и сняла его плащ.

— Лучше будет, если ты сегодня уйдешь к себе, — сказала она. — Тебе надо побыть одному. И Дружок у меня скучает.

— Лена, это жестоко! — взмолился он и совсем по-детски пообещал: — Я больше не буду.

— Ты выбит из колеи, тебя все раздражает, а я, мой дорогой, не хочу быть твоим громоотводом…

— У тебя-то все в порядке?

— Спасибо, что не забыл спросить об этом, — улыбнулась она. — Я думала, мои дела тебя вообще не интересуют. У меня все в порядке. И мусолить с тобой одно и то же нет никакого желания. Дома выпей чаю и ложись, тебе отдохнуть надо.

— К черту чай! Я пойду в ресторан и напьюсь!

— Надо было раньше, — спокойно сказала она. — Рестораны закрыты, а если хочешь выпить, то поезжай на вокзал… Там, говорят, до утра не закрывают… Спокойной ночи, дорогой, — она улыбнулась и нежно поцеловала его в губы. — До завтра. И, пожалуйста, постарайся больше не распускаться.

— Спокойной ночи, — пробормотал он. — Ты меня прогоняешь?

— Иди, Дружок уже терпеть не может, — сказала Лена.

— Я тоже, — Сергей попытался ее обнять, но Лена увернулась.

— Сколько можно прощаться? — сказала она. В огромных глазах ее по маленькой электрической лампочке. Лампочки светят, но не греют… Такая мысль мелькнула у Сергея в голове. Сейчас Лена не казалась ему самой прекрасной женщиной на свете. Наоборот, холодной и жестокой. «Ей-богу, напьюсь… — подумал он. Или… дам Лильке телеграмму, чтобы приезжала…» Он даже хотел об этом сказать Лене, но сдержался. Действительно, что сегодня с ним?.. Неужели от стакана водки так поглупел?

— Кстати, если тебе хочется выпить, водку можешь забрать, — сказала Лена.

— Пойдем, Дружок, — мрачно сказал он, отбрасывая защелку.

— Вот оно, одно из преимуществ свободной женщины перед покорной женой, — сказала Лена. — Жена удерживает мужа дома, а я, наоборот, отпускаю тебя на все четыре стороны… — Наверное, сообразив, что, как говорится, перегнула палку, участливо заглянула ему в глаза и спросила: — Ты на меня не сердишься, Сережа?

— Я никогда на тебя не сержусь, — сказал он. Действительно, у них никогда не было ссор, если не считать сегодняшней.

Когда весеннее солнце ударило в окна и наполнило квадратную комнату желто-розовым светом, а на полу засуетились зайчики, разве мог Сергей Волков подумать, что в этот день с ним произойдет нечто такое, что перевернет всю его жизнь?..

Говорят, люди заранее предчувствуют беду. Это неверно. Если бы человек знал, что приближается беда, то никакой бы беды и не было. Это потом, когда уже случилось несчастье, человек начинает припоминать, что ему перед этим снился вещий сон, или черная кошка дорогу перебежала, или с утра щемило сердце… Беда обрушивается на голову неожиданно, как кирпич с крыши.

Сергей в этот день ничего не предчувствовал. Позавтракав, он завел машину и вместе с Лилей поехал в редакцию. Солнце било в лобовое стекло, и он опустил щитки. Жена сидела рядом и смотрела прямо перед собой. Впереди тащилась поливомоечная машина. Тугие белые струи веером рассеивались по асфальту. По обеим сторонам возникли две маленькие радуги. Сергей обогнал машину и сбоку взглянул на жену.

— Сегодня в театре премьера, — сказал он. — У Бутрехина в этой пьесе приличная роль… Сходим?

— Скучища, наверное… Это пьеса местного автора? Сергей не успел ответить: он увидел на тротуаре Севу Блохина, затормозил и, прижавшись к обочине, остановился. Сева забрался в машину и весело сказал:

— Зачем машину покупать, если у приятеля есть? Свежевыбритый, розовощекий, плечистый, он сразу заполнил собой все заднее сиденье, распространяя запах «Шипра» и табака. Лиля почувствовала, как его локоть коснулся ее плеча, и отодвинулась. Сева стал рассказывать, как они вчера с Мишей Султановым выпили и пошли поздравлять с повышением Лобанова, его только вчера утром на бюро обкома наконец утвердили заместителем редактора, а до этого он был «И.О.». У Лобанова сидели Пачкин и Павел Петрович Дадонов. Видно, они заявились некстати, потому что Лобанов как-то замялся, а жена его загородила собой дверь в комнату и сказала, что у мужа сейчас серьезный разговор и пусть они заходят в другое время. И надо было видеть, какое у нее было важное лицо! Как же, замредакторша! А когда они нехотя отступили на лестничную площадку, то услышали, как она строго выговаривала: «Ты должен, Тимоша, всех своих сослуживцев из редакции поставить на место, а то что это за мода без приглашения приходить в гости?..»

— Очень вам нужно было лезть к нему домой, — заметил Сергей.

— А мы так, ради хохмы… Ресторан закрыли, а нам еще выпить захотелось… Ну жена его и держит в кулаке! Он даже не пикнул: стоял и хлопал глазами.

— Молодец, — сказала Лиля. — Не Лобанов, а жена.

— Чтобы мною женщина командовала! — воскликнул Блохин. — Такому не бывать!

— Я слышала, от тебя жена ушла? — ядовито спросила Лиля.

— Точнее, я от нее ушел, — поправил Сева.

— Ну и как без жены? — поинтересовался Сергей.

— Я себе уже другую присмотрел, — ответил Сева.

— Так в чем же дело? — спросила Лиля.

— Она пока замужем… — туманно ответил Сева.

Сергей; усмехнулся: он давно знал, что Сева неравнодушен к Лиле. Впрочем, любвеобильный Блохин был неравнодушен ко всем хорошеньким женщинам. Оттого и жена от него ушла.

Поняла и Лиля намек. И хотя она и на минуту не могла представить себя женой Блохина — он ей совсем не нравился, — однако продолжила этот разговор, чтобы позлить Сергея.

— Завидный жених, — с улыбкой заметила она. — За тебя любая бы не прочь…

— Зачем мне любая? — притворно вздохнул Сева. — В моем сердце лишь одна царит…

— Я чувствую себя здесь лишним, — усмехнулся Сергей.

— Старик, ты ведь знаешь, что твоя жена — крепость, которую никому не взять, — рассмеялся Блохин.

— Ты так думаешь? — сдерживая улыбку, спросил Сергей.

— Теперь, кажется, я здесь лишняя… — сказала Лиля.

Этот несколько рискованный разговор прервался, потому что они подъехали к редакции.

Поднимаясь с Лилей на второй этаж, Сергей напомнил ей про театр:

— Бутрехин оставил нам два места в ложе.

— Подбросишь меня после работы к портнихе? — попросила Лиля. — Она сшила платье, я его надену в театр.

— Без нового платья в театре, конечно, делать нечего, — не удержался и подковырнул Сергей.

— Это тебе все равно: что в театр идти, что в баню… — не осталась в долгу Лиля.

Две недели назад она вернулась из Андижана. Привезла справку, что ухаживала за больным сыном. Все как полагается. Когда Сергей поинтересовался, что было с Юрой, Лиля небрежно ответила:

— Скарлатина. Он ее легко перенес.

— Чего же ты там месяц делала?

Лиля взглянула ему в глаза и сказала:

— Я думаю, что ты тут без меня тоже не скучал.

Они еще дальше стали друг от друга. У Лили появились какие-то свои, секретные от него дела… Звонила в Москву, Ленинград. Конечно, не при Сергее. Об этом он узнавал, вынимая из почтового ящика квитанции на оплату телефонного разговора в кредит.

После того как Лена выставила его из квартиры, Сергей у нее не был. Однако, когда позвонил на работу, Лена с обидой отчитала за то, что он не заходит. И даже сказала, что очень соскучилась…

Сергей собрался прийти к ней в тот же вечер, но тут, как всегда без телеграммы, неожиданно нагрянула Лила… И Сергей не смог пойти к Лене. И самое удивительное, увидев Лилю, он вмиг забыл, что недавно всерьез собирался расстаться с ней и насовсем уйти к Лене. По-видимому, еще велика была власть кареглазой Лили над ним.

И Сергей опять все пустил по течению. Не мог он сейчас порвать с Лилей, хотя окончательно разуверился в ней, «Как-нибудь само собой образуется, — думал он. — Не надо торопить события…»

Но события сами поторопились. И самым неожиданным образом…

Поработав в кабинете с полчаса, Сергей отложил ручку, вздохнул и отправился в редакционную библиотеку, которая помещалась в первом этаже. Нужно было выяснить, что такое «стаксель». Он правил, вернее переписывал за одного отставного моряка очерк. Наткнувшись на непонятное слово, Сергей обычно спускался в библиотеку, находил нужный том энциклопедии и выяснял, что оно означает. «Стаксель… — бормотал Сергей, спускаясь вниз. — Красивое слово… Море, пиратский корабль, паруса…»

В библиотеке никого не было. Он быстро отыскал нужный том и прочел: «Стаксель — косой треугольный парус. Ставится при помощи металлических дужек, укрепленных по кромке паруса на шпагатах и леерах…»

За широким шкафом, забитым книгами, послышался шорох, кто-то всхлипнул. Сергей положил том на место и заглянул за шкаф. Там на пожелтевших подшивках сидела Наташа и таращила на него заплаканные глаза. Кончик носа покраснел, тушь от ресниц размазалась по щекам.

— Ты чего, Наташка?.. — растерялся Сергей. Женские слезы всегда действовали на него удручающе.

— Ну никуда от вас не спрячешься… — пробормотала она, отворачиваясь. Достала зеркальце, платок и стала вытирать глаза…

— Плачь, пожалуйста, — еще больше растерялся Сергей. — Если… если тебе это помогает.

— Не очень, — всхлипнув, сказала Наташа и подняла на него покрасневшие глаза… — Ну что на меня смотришь? Страшная, да?

— Да нет — ответил он. — Вытри тушь у носа…

Девушка снова отвернулась к стене и стала приводить себя в порядок: щелкнула маленькая пудреница, запахло духами. Надо было повернуться и уйти, но Сергей медлил: было неудобно вот так взять и уйти, когда человек только что плакал… Он взял со стула раскрытую книгу. Это был потрепанный том Овидия. Сергей вслух прочел подчеркнутые ногтем строки:

И ниже:

И Наташа уже не такая, какой была прежде. Ей восемнадцать лет. Она еще выше стала ростом, похорошела. Сева Блохин как-то попробовал к ней подкатиться, но получил такой отпор, что теперь, встречаясь с ней, отворачивается. Валя Молчанова рассказывала, что, когда Блохин хотел поцеловать ее в отделе писем, Наташа схватила со стола чернильницу и запустила в него. Весь костюм испортила. Химические чернила ничем не выведешь. Костюм пропал, а Сева теперь обходит девушку стороной. Только это временно: Блохин парень настойчивый и так просто не отступится… Может, опять он ее обидел?..

Полгода как Наташа работает в отделе писем под началом Вали Молчановой. Она теперь не курьер, а учетчик писем. Есть такая должность в редакции. В газете уже было опубликовано несколько Наташиных информаций. Она ездила сдавать экзамены в университет, но провалила. Ее теперь редко видно, не то что раньше, когда она бегала по коридорам со свежими полосами… После работы пропадает в читальном зале городской библиотеки, снова готовится к экзаменам. Так что в неподходящее время сунулся к ней Сева Блохин со своими ухаживаниями…

— Овидия читаешь? — сказал Сергей.

— У меня летом экзамены.

— Сдашь, — сказал Сергей и подумал, что какие-то не те слова говорит.

Потоптавшись, он положил книгу на место и неловко выбрался из закутка. Стоя посередине просторной комнаты, стал вспоминать, зачем он сюда пришел. Иногда с ним такое случалось. «Стаксель… — вспомнил он. — Треугольный парус…»

Немного погодя вышла Наташа. Она уже привела себя в порядок. Глаза глубокие и грустные. Раньше они были светло-серые, а теперь потемнели. Бывало, Наташа так и сыплет словами, а сейчас немногословна. Отчего это: ума прибавилось или стесняется?

— Говорят, ты Блохину новый костюм испортила? — желая поднять ей настроение, сказал Сергей и тут же понял, что этого не надо было говорить: Наташа неприязненно посмотрела на него и отвернулась.

— Быстро по нашей редакции все распространяется, — немного погодя ответила она.

— Черт с ним, с костюмом, — сказал Сергей. — И с Блохиным.

— Что же ты так нехорошо о своем товарище говоришь?

— Два года вместе работаем, а я его до сих пор не понял.

— Это и хорошо. Значит, своеобразный человек.

— Зачем же ты тогда его чернилами облила? — усмехнулся Сергей.

— Заслужил.

— Опасная ты девушка.

— Смотря для кого… — И на этот раз она насмешливо посмотрела ему в глаза.

Да, Наташа очень сильно изменилась. Бывало, и раньше удивляла Сергея, а теперь совсем трудно стало с ней разговаривать. Это уже не та девчонка-школьница, которую можно было выставить из фотолаборатории за дверь или прикрикнуть, чтобы не мешала работать, а то в шутку легонько шлепнуть по заду… Когда на твоих глазах вырос человек, трудно к нему относиться серьезно, а Сергей никогда не относился к ней серьезно. Она всегда говорила ему «ты», и он считал это нормальным, как мы считаем нормальным, когда маленькие дети обращаются к нам на «ты». Но вот Наташа стала взрослой, а когда именно, Сергей просмотрел. Трудно заметить эту невидимую грань, когда ребенок становится взрослым, особенно если он растет на глазах. Наверное, поэтому для родителей совершенно взрослые сын или дочь всегда остаются детьми, которых надо опекать и учить уму-разуму…

Скрипнула дверь. Они одновременно повернули головы и увидели Лилю. Остановившись на пороге, она смотрела на них блестящими, слегка выпуклыми глазами, на ярких губах (про себя Сергей отметил, что Наташа губы не красит, они у нее и так свежие) ироническая улыбка.

— Я вам не помешала? — бархатным голосом спросила Лиля.

«Ничего другого она, конечно, и не могла бы сказать…» — неприязненно подумал Сергей. Ему вдруг стало стыдно за свою жену перед Наташей.

— Помешали, — дерзко ответила Наташа. — Мы как раз собирались поцеловаться! — И, рассмеявшись, стремительно выскочила из библиотеки.

Лиля поспешно отодвинулась от двери, давая ей пройти. Когда она взглянула на мужа, во взгляде были злость и растерянность.

— Эта дурочка много себе позволяет… — пробормотала она. Взгляд стал жестким. — Почему ты не поставил ее на место? Твою жену оскорбляют, а ты стоишь и хлопаешь глазами!

— С ней опасно связываться, — усмехнулся Сергей. Он и сам был ошеломлен выходкой Наташи.

— Боишься, что и тебя чернилами обольет?

— Она такая…

— Я ни в какой театр с тобой не пойду… — дала Лиля выход своему раздражению.

— Тс-с, — приложил Сергей палец к губам. — Ты разве не знаешь, что в библиотеках ругаться строго воспрещается?

— Здесь можно только целоваться, — нашлась Лиля, несколько сбитая с толку.

— Я согласен…

И прежде чем она сообразила, в чем дело, обнял ее и крепко поцеловал.

В этот момент снова открылась дверь и на пороге в позе одного из персонажей финальной сцены «Ревизора» застыла библиотекарь Надя.

— Что это такое? — прошептала она.

— А что, нельзя? — невинно улыбнулся Сергей и, повернувшись к жене, прибавил:

— Видишь, в библиотеке, оказывается, и целоваться запрещается…

И все же в театр Сергею пришлось идти одному. Как теперь часто бывало, в самый последний момент они из-за какой-то чепухи поругались, и Лиля ушла из дому. Если раньше она всегда уходила к матери Сергея, то теперь нашла других утешителей: Валю Молчанову, Рику Семеновну. О каждой их ссоре знала вся редакций. Это бесило Сергея, но поделать он ничего не мог. Не заткнешь же рот сослуживцам! А с Лилей на эту тему толковать бесполезно, она, как говорится, закусила удила… У Сергея иногда возникало чувство, что она нарочно устраивает скандал, чтобы уйти из дома.

В театр он пришел в плохом настроении. Выпил в буфете, бутылку пива и забежал на минутку за кулисы к приятелю. Николай уже загримировался и стоял с другими актерами в длинном коридоре.

— Я уж думал, не придешь, — обрадовался он, увидев Сергея. — А где Лиля?

— Я один.

Суматошный помощник режиссера пригласил актеров, занятых в первой картине, на сцену. Мужчины и женщины с загримированными лицами и в париках, отчетливо заметных вблизи, потянулись к выходу.

— Все потом честно выложишь, — сказал Николай и как-то криво улыбнулся. На лбу у него, там, где был приклеен парик, выступили мелкие капельки пота.

Пьеса была слабой, и, как ни старались актеры убедительно подавать друг другу реплики, они звучали фальшиво. Публика довольно вяло реагировала на дешевые и пошловатые остроты, которые то и дело сыпались со сцены. Николай сыграл свою роль неплохо: уверенно двигался по сцене, ослепительно улыбался, — надо сказать, улыбка у него была обаятельная, — но как только раскрывал рот, Сергей морщился. Не потому, что у Николая была плохая дикция, наоборот, голос у него был хорошо поставлен, просто текст на его долю выпал на редкость примитивный. И Сергей подумал, что, наверное, обидно умному артисту играть в плохих спектаклях. В жизни Бутрехин никогда бы не молол такую чушь, а со сцепы так и сыплет дурацкими репликами.

Когда опустился бархатный темно-вишневый занавес, поговорить с Николаем не удалось, потому что по вековой традиции после премьеры в репетиционной комнате состоялся товарищеский ужни, который оплачивал автор пьесы. Во время спектакля он сидел в директорской ложе и орлом поглядывал в зал. Рядом с ним жена, маленькая дочь, директор и завлит. Раньше, когда у автора — Сергей никак фамилию его не мог запомнить: то ли Мур, то ли Бур — еще не была принята к постановке пьеса, он приходил в редакцию и рассказывал анекдоты. Маленький, толстенький, рыжеволосый, с голубыми глазами, он к каждой фразе прибавлял: «В порядке вещей». И главный герой его пьесы, управляющий трестом, тоже говорил: «В порядке вещей». Правда, не так часто, как автор.

Сегодня Бур или Мур сидел в директорской ложе нарядный и важный. Он, конечно, узнал Сергея, но сделал вид, что не заметил. Когда в зале раздавался смех, автор победоносно оглядывался на директора и главного режиссера, который тоже пришел в ложу к концу спектакля.

Во время антракта Сергей и автор столкнулись у буфетной стойки носом к носу. В данной ситуации больше не узнавать друг друга было просто невозможно. Они поздоровались, и Бур-Мур вежливо спросил, правится ли его пьеса. Задать такой вопрос Сергею было с его стороны непростительной ошибкой: тот прямо-таки кипел от возмущения. Каким образом подобная халтура могла появиться на сцене театра? Только потому, что на злободневную тему? Ставили же здесь и хорошие пьесы…

— Вы это называете пьесой? — воскликнул Сергей. — Побойтесь бога! Я не могу понять, как наш театр мог поставить это! Сюжет вашего… простите, у меня язык не поворачивается назвать это пьесой… произведения банален. Зритель с самого первого акта знает, что рутинер-самодур управляющий трестом будет снят, а вместо него назначен инженер, главный герой этой… пародии на пьесу. Он весь так и светится. У него ни одного недостатка и тысяча достоинств! Как же его не назначить руководителем? А остальные действующие лица — это безликие пешки, которых вы переставляете с клетки на клетку, чтобы они подыгрывали вашим главным персонажам… Ни одного выпуклого, живого образа! Ни одной умной мысли! Юмор на уровне «сам дурак»! Диалог беспомощный, будто не живые люди говорят, а заведенные куклы… — Сергей взглянул на растерявшегося автора. — Дальше продолжать или хватит?

— Вы… вы слишком строги, — промямлил драматург.

— Наоборот, — улыбнулся Сергей. — Я был слишком мягок и многословен: ваше произведение можно охарактеризовать всего одним сочным словом… Вы меня поняли?

Всего, что угодно, ожидал местный драматург от Сергея, но только не этого. Вся его важность мигом слетела. Он заморгал редкими ресницами и раскрыл, рот, не сказать ничего не смог, только как-то глубоко, с писком вздохнул..

— Крошка, — наконец сказал он, беспомощно оглянувшись на жену. — Я сейчас… заплачу за лимонад.

Но Сергей еще не все сказал.

— Вы извините, если я испортил вам праздничное настроение, — продолжал он. — Я понимаю, театр привлекло то, что ваше творение написано на злобу дня. Театр можно понять: пьеса местного автора, на местном материале — это достижение для театра. Вернее, для отчета перед вышестоящими инстанциями, а вы ловко воспользовались создавшейся ситуацией и подсунули театру типичную халтуру. Вы обманули театр и доверчивых зрителей, которые заплатили за билеты…

— Почему же вы не ушли? — наконец обрел дар речи автор. Маленькие ручки его теребили пухлый бумажник.

— Мой лучший друг сегодня занят, — доверчиво сказал Сергей. — Вы не представляете себе, как тяжело видеть хорошего, умного артиста, который несет со сцены глупый, пошлый текст… Вы знаете, о чем я подумал? Не написать ли мне рецензию о вашей пьесе в газету?

— Султанов уже написал… — промямлил автор.

— Я могу в «Советскую культуру».

— Сергей… извините, забыл ваше отчество (как будто он его когда-то помнил!), — сказал автор. — Приходите на банкет… Я вас приглашаю!

— Для меня это был бы не банкет, а поминки, — улыбнулся Сергей, повернулся к нему спиной и подошел к буфетной стойке. Он слышал, как жена автора спросила:

— Что-нибудь случилось?

— Знакомого встретил, — негромко ответил он и увел свое семейство в ложу.

Выйдя из театра, Сергей уселся на скамейку перед фонтаном. Ночь была лунная, далекие звезды искрились над головой. Мимо, направляясь к автобусной остановке, проходили люди. В театре погас свет в фойе, потом в вестибюле. В последний раз хлопнула высокая дверь, и стало тихо. Лунный свет мягко высеребрил черные стволы тополей и лип, облил нежным голубоватым светом крыши домов, сиял в проводах. Иногда на луну набегали небольшие просвечивающие облака, и тогда лунный свет немного мерк, а кругом начинали шевелиться, то вытягиваясь, то укорачиваясь, легкие призрачные тени.

Где-то в цементной утробе выключенного фонтана глухо урчала водопроводная труба. На тропинку выкатился пушистый коричневый комок и, сверкнув огненными глазами, остановился напротив Сергея. Когда Сергей заговорил, дворняжка присела на задние лапы, будто приготовившись его слушать. Длинные вялые уши неторопливо передвигались на гладкой голове. Пес действительно слушал.

— Что, бродяга, — заговорил с собакой Сергей, — ночевать негде? Прогнали из дому? Или сам удрал?

Пес что-то глухо проворчал в ответ. Сергей протянул руку и погладил его.

— Мне тоже, брат, домой идти не хочется, — продолжал Сергей. — Может, переночуем в этом фонтане?

Пес поглядел на фонтан и встал. В фонтане ему ночевать не хотелось. Помахав Сергею на прощанье пушистым хвостом, дворняжка, опустив нос к земле, потрусила дальше, а Сергей остался один. Он вспомнил о Дружке и вздохнул. Дружок больше не жил с ними. Как только переехали в новый дом, Лиля предъявила ультиматум: или она, или собака. Пришлось Дружку снова переселиться к матери. Вообще-то, там ему было лучше. Здесь приходилось весь день, пока они на работе, сидеть взаперти в четырех стенах, а там он гулял на свободе. Мать привыкла к нему и полюбила, а уж про братьев и говорить нечего. Дружок иногда сам приходил к Сергею в гости. Сергей опасался за пса и просил мать не выпускать его за калитку — как бы под машину не угодил!

Впрочем, Дружок знал все ходы и выходы со двора, а улицу переходил, когда не видно было транспорта. А как он радовался, когда Сергей брал его с собой в машину! Прыгал, стараясь лизнуть в лицо, потом усаживался на переднее сиденье и с достоинством смотрел в окно…

Неудержимо захотелось пойти к Лене. Сергей взглянул на часы: скоро полночь. Конечно, она обрадуется, если он придет, но… за эту радость потом придется жестоко расплачиваться. Как бы им ни было вдвоем хорошо, все равно между ними стоят жена, сын. Лена никогда не говорит об этом, но Сергей-то чувствует, что порой и ей от этого украденного счастья тошно… Пора все рассказать жене. Сергей знал, что этот удар она перенесет легко. Он прекрасно запомнил ее разговор с отцом там, в Андижане. Холодом и расчетливостью повеяло тогда на него. Он понял, что, если Лиле захочется уйти, она уйдет, не дрогнув, не посчитавшись с ним.

Ложь большая и малая окружала его со всех сторон с первых дней женитьбы. А разве он не догадывался, зачем Лиля ездит в Ленинград? Неужели она всерьез думает, что он поверил в существование какой-то мифической подруги? Она уезжала с малой ложью, а приезжала с большой.

…Говорят, семью нужно сохранять хотя бы ради детей. Всякое бывает, пока муж и жена молоды, а потом все перегорит, образуется. Выходит, в лучшую пору жизни нужно терпеть и страдать, а когда все перегорит и останется пепел, придет долгожданное счастье? Да кому оно нужно, это фальшивое, насквозь прогнившее, дряхлое счастье? Да и придет ли оно? Придет равнодушие. Муж и жена будут жить вместе по инерции. Не жизнь, а одна сплошная привычка…

Сергей поднялся со скамейки и решительно направился к автобусной остановке. Уличные фонари горели вполсилы. Да если бы и погасли, было светло: над городом царствовала луна. На автобус он не успел и пошел пешком. Улица была пустынной. С моста через Дятлинку Сергей увидел в черной бархатной воде желтый, ухмыляющийся лик луны. От берега до берега наискосок протянулась широкая серебристая полоса. Как раз посередине, где течение, лунный свет дробился, сверкал, будто кто-то пересыпал на ладони серебряные монеты.

Ее окно было темным и хмурым. Седой бровью насупился над холодно поблескивающим стеклом железный изогнутый карниз. Лена спит на своем широком диване. Ей завтра рано на работу. Засыпала она всегда на боку, прижав колени к животу. Она и в постели была независимой… Долго Сергей смотрел на окно, будто надеясь, что сейчас в нем вспыхнет свет…

Почему он не поднялся на третий этаж? Почему не постучал в ее дверь?..

Это произошло на набережной, совсем рядом с домом, в котором жил Сергей. Ему оставалось до двери каких-нибудь тридцать шагов, когда раздался сдавленный крик и тут же оборвался. Сергей обернулся и увидел, как на берегу Дятлинки колыхнулись и снова затихли облитые лунным светом кусты. На фойе неподвижной водной глади возник чей-то силуэт и пропал. Послышался треск сломанной ветки, приглушенный стон.

Сергей помчался к речке. Он поскользнулся на росистой траве и едва не упал. Из-под ноги выскочил камешек и весело запрыгал по заасфальтированной набережной. Встревоженно каркнула в парке птица.

Сергей с разбега вломился в кусты и остановился, чуть не наступив на чью-то руку. На траве, неестественно изогнувшись, лежала девушка. В лунном свете молочно белели ее плотно сдвинутые обнаженные ноги. Будто упырь, стоя на коленях, согнулся над ней человек. Суетливо двигая лопатками, он закручивал над ее головой; как мешок с картошкой, подол юбки. Вторая скорчившаяся фигура пристроилась на ногах девушки. Она тоже суетилась, двигая локтями, что-то стаскивала скрученное в жгут. Когда-то в детстве Сергей читал книгу Свифта «Гулливер в стране лилипутов». Там была такая иллюстрация: на берегу моря лежит огромный человек, опутанный веревками, а по нему ползают, будто муравьи, крошечные человечки. То, что он сейчас увидел, почему-то напомнило эту картинку… Лежавшая девушка — по тонкой беспомощной фигурке видно было, что это совсем молоденькая девушка, — судорожно изгибалась и мычала под юбкой. По-видимому, рот ей чем-то заткнули.

Все это было настолько отвратительно и безобразно, что Сергей содрогнулся. Услышав шум, насильники подняли вверх головы и отпрянули от девушки. В тот же момент одного из них, который сидел на ногах, Сергей изо всей силы ударил носком туфли. Парень утробно охнул и, схватившись за живот, откатился в мокрую траву. Второй, с челкой на глазах, успел пружинисто вскочить, но Сергей, не давая ему опомниться, ударил кулаком в белеющее лицо и почувствовал, как что-то хрустнуло, а костяшки пальцев заныли от боли. Парень, всхлипнув, навзничь опрокинулся на затрещавшие кусты.

— Выродки! — выдохнул Сергей и нагнулся над девушкой. Выпростал ее голову и закинутые назад руки из-под юбки и увидел искаженное ужасом юное лицо. Во рту у девчонки был скомканный носовой платок. Сергей выдернул его и брезгливо отшвырнул.

— Боже мой! — прошептала девушка, судорожными движениями натягивая на ноги юбку. — Что же это такое?!

— Вы знаете их? — резко спросил Сергей.

Девушка всхлипнула и отрицательно покачала головой. Тоненькая шея ее беспомощно белела, губы неестественно вспухли и казались черными, глаза блестели от слез. Ей было от силы шестнадцать лет.

— Боже мой! — повторила она. — Я боюсь… — И вдруг глаза ее снова расширились от животного страха и она, глядя мимо плеча Сергея, воскликнула: — Они опять идут!

Сергей едва успел отскочить в сторону: совсем близко от головы просвистел увесистый булыжник и с шумом зарылся в кусты. Сергей видел, как вскочила девушка и с плачем, босиком — поблескивающие лаком лодочки остались в мокрой траве — бросилась бежать. Он услыхал шлепанье босых ног по асфальту и слабый крик: «Мама! Мамочка!» Оба парня остановились в трех шагах. У того, с челкой, из носа и из угла рта текла кровь. Второй согнулся и все еще держался за живот. Судя по всему, он плохой боец.

— Я говорил, он один, — сказал тот, с челкой. — Как пить дать, дружинник.

— Видали мы таких, — пробурчал второй. — В живот ударил, сука!

Сергей молча ждал их, но и парни не двигались. Оба они были низкорослыми, лица было трудно разглядеть в темноте. Вообще-то, молокососы лет по семнадцать-восемнадцать. Один из них держал руку в кармане.

У Сергея в кармане ничего не было, кроме расчески и зажигалки. Но и ждать, пока они соберутся с духом и бросятся на него, не было смысла. Нащупав ногой что-то твердое, Сергей стремительно нагнулся и схватил камень, который тут же рассыпался в руке: камень оказался засохшим комком глины.

Однако парни разом отпрянули в сторону и тот, который с челкой, прохрипел:

— Пику!

За спиной Сергея затрещали ветви, он оглянулся, и вдруг что-то острое и горячее мягко, как в масло, вошло в него и остановилось. Сначала он даже не ощутил боли, лишь легкий укол. Какое-то мгновение — и острое вышло из него, оставив внутри, в правом боку, тянущую горячую боль.

Сергей увидел черный, нечетко вырисовывающийся на фоне светлой стены дома силуэт третьего парня из этой шайки. Он, по-видимому, прятался в кустах за спиной Сергея. В лунном свете блестели жирные волосы, в правой опущенной руке голубовато сверкнуло длинное узкое лезвие. А потом вдруг все стало безразличным, нереальным. В боку уже не было горячо, а тупо, мертво, будто после замораживающего укола. Серебрящиеся молодые листья на деревьях стали один за другим гаснуть, как маленькие лампочки на новогодней елке, а звездное небо превратилось в огромную воронку, которая стала заворачиваться внутрь, втягивая в себя целые созвездия и расплывчатую луну. Он хотел сделать шаг, но ноги вдруг стали чужими, и, застонав, Сергей повалился на левый бок.

Будто сквозь разреженный туман он видел, как сблизились три черных силуэта и, пошептавшись, отпрянули друг от друга. Слышал он и разговор их, но отдельные слова куда-то проваливались: — Никак убил… что… будет?! — Заткнись!.. Поздно… об этом. — Может, в воду?.. — Ну… черту!.. Скорее отсюда!.. равно всплывет… Девчонка милицию… В крутящейся небесной воронке возникли три безглазых головы с зелеными плоскими лицами. Головы тоже медленно вращались, всасываясь в воронку. Вот они стали вращаться все быстрее и быстрее, приближаясь к узкому горлу. Наконец размазались в сплошное бледно-зеленое пятно и исчезли.

«Амба!» — отчетливо услышал Сергей и закрыл глаза, проваливаясь в эту бешено раскрутившуюся вселенскую воронку. А навстречу ему из обволакивающей бархатной тьмы разноголосо и округло неслось: «Амба! Амба! Амба! Амба!..»

Лиля пришла в больницу минут на пятнадцать раньше: в палаты еще не пускали. В просторном вестибюле на желтых стульях сидели посетители. На коленях сумки и сетки со свертками. Сквозь застекленные двери, за которыми бледно маячили лица ходячих больных, в вестибюль ползли специфические больничные запахи.

Лиля с досадой вспомнила, что ничего не купила Сергею. Ей как-то это в голову не пришло. В прошлый раз, когда ее впервые допустили к мужу после операции, она спросила, не нужно ли ему чего-нибудь, Сергей отрицательно покачал головой. Он был еще очень слаб и мало разговаривал. Лежал на спине под байковым одеялом, а к обнаженной ноге его от штатива со стеклянной колбой тянулся резиновый шланг. Жидкость в колбе была прозрачной.

Бледный, похудевший и совсем незнакомый лежал Сергей на кровати. Под глазами сине-зеленые тени, губы запеклись. Врач ей сказал, что жизнь его висела на волоске. Была повреждена печень, и слишком большая потеря крови. Три часа пролежал Сергей в кустах без сознания, прежде чем его обнаружили, а нашел его — кто бы мог подумать! — верный Дружок! Пес этой весной жил в конуре, которую ему сделал Генка, и вот каким-то непостижимым собачьим чутьем почувствовал, что хозяин в беде. Оборвав веревку, удрал из конуры, разыскал его в кустах и стал на всю округу выть и лаять. Это было в третьем часу ночи. Лиля не проснулась, а многие соседи слышали. Кто-то с первого этажа вышел пугнуть собаку, которая уже охрипла от лая, и увидел человека, лежащего без сознания. Пес лизал ему лицо н, задрав острую морду, протяжно выл на луну. Рядом валялись дамские лакированные туфельки.

Примчалась «скорая помощь» и увезла Сергея, а черные лодочки забрал дежурный из милиции — его тоже вызвали на место происшествия. Обо всем этом Лиля узнала на следующее утро. Когда она спустилась вниз, во дворе только и было разговору о ночном происшествии. Говорили, что ревнивый муж выследил в кустах свою неверную жену. Любовника зарезал, а жену в Дятлинке утопил. На берегу остались лишь лакированные туфельки на шпильках…

То, что Сергей дома не ночевал, Лилю не удивило. В этой последней ссоре виновата была она, и разобиженный Сергей мог переночевать у родителей или у Бутрехина. И вообще, этой истории, рассказанной словоохотливыми женщинами, не придала никакого значения. А когда днем узнала, что муж ночью доставлен в больницу в тяжелом состоянии, тоже не связала это известие с ночным происшествием. Лишь позже до нее дошло, что найденный ночью в кустах человек — это Сергей.

Первое, что испытала Лиля, было чувство злорадного удовлетворения: так, дескать, тебе и надо! Не будешь за чужими женами ухлестывать! Теперь она сразу поверила в историю с ревнивым мужем, утопленной женой и жестоко наказанным любовником. Тем более что главной уликой и доказательством служили лакированные лодочки тридцать шестого размера. Какая-то досужая жиличка ухитрилась даже выяснить размер туфель.

Поздно вечером Лиля все-таки позвонила в регистратуру и узнала, что операция прошла благополучно и больной Сергей Волков уже очнулся после наркоза.

В тот же вечер Лиля позвонила в Москву. Очень долго разговаривала с Семеном Борисовичем. Когда повесила трубку, на лице была довольная улыбка: адвокат сообщил, что заинтересовал Лилиным предложением об обмене квартиры одного своего клиента. У него астма, врачи настоятельно рекомендуют уехать из Москвы. У старика четырнадцатиметровая комната в сносной коммунальной квартире, и он согласен обменять ее на однокомнатную квартиру в другом городе, но сможет обменяться лишь осенью. Кстати, заняться обменом просил Семена Борисовича, которому полностью доверяет…

Лиля тут же уселась за письмо отцу. Она уже писала ему, что в Москве есть свой человек, который поможет с обменом. Кстати, идея переехать в Москву принадлежит отцу. Николай Борисович писал, что главное прописаться там, зацепиться. И пусть дочь меняет свою однокомнатную квартиру на любую конуру, потом он построит кооперативную квартиру. Он тоже решил с матерью перебраться в Москву. Для начала купят дом в Подмосковье, а потом приобретут кооперативную квартиру, но для этого Лиле нужно обязательно прописаться там. Тогда легче будет и родителям перебраться. А дачу под Москвой можно купить лишь в том случае, если есть московская прописка. И вот все складывается как нельзя лучше: Лиля обменяет свою квартиру на московскую, дачу отец оформит на ее имя, и они все снова будут жить вместе…

А тут еще Сергей дал такой прекрасный повод! Любой суд теперь разведет их без лишних слов. На квартиру Сергей претендовать не будет, уж это-то Лиля знала точно. Не такой он человек, чтобы затевать из-за этого тяжбу. Итак, прощай, нелюбимый город, и здравствуй, Москва!..

А потом была первая встреча с мужем. Бледный, отрешенный, с этими длинными резиновыми шлангами-пиявками, присосавшимися к его ноге. Впервые за шесть лет семейной жизни Лиля видела его таким слабым и беззащитным. Он мог схватить ее на руки и подбросить к потолку, будто маленькую девочку, на мотокроссах выхватывал из грязи тяжеленный мотоцикл и снова мчался на нем к финишу… А сейчас осталась лишь тень прежнего Сергея Волкова.

Лиля хотела быть с ним сухой и официальной, пусть почувствует, что она здесь по обязанности, пока считается его женой. Но когда он поднял на нее свои продолговатые почти прозрачные глаза, в которых застыло совершенно новое, не свойственное ему выражение боли и тоски, она растерялась. Застряли уже готовые было сорваться резкие слова, отступила мстительная злость. Ей захотелось прижаться к этому обострившемуся, заросшему щетиной лицу и заплакать…

Сергей взглянул на нее и нахмурился — он почувствовал ее состояние, — потом хотел улыбнуться и что-то сказать, но губы его мучительно искривились, видно было, что ему очень больно, но он пытается скрыть. Он прошептал:

— Скажи родителям, чтобы пока… не приходили. Видишь, я какой… — Он все-таки улыбнулся уголками губ, но в глазах было все то же выражение, которое так поразило Лилю.

Потом подошла сестра и сказала, что на сегодня достаточно, больной еще очень слаб. У двери Лиля оглянулась: Сергей, широко раскрыв глаза, смотрел в потолок, а резиновые черви-шнуры, извиваясь, заползали к нему под одеяло.

Это было в тот первый ее приход в больницу, а потом вся эта глупая история с ревнивым мужем и утопленной женой (как она могла поверить!) оказалась сплошной выдумкой досужих кумушек. К Сергею приходил следователь, и он ему все рассказал. Оказалось, что это уже не первый случай нападения на девушек в позднее время. И скорее всего, дело рук одних и тех же хулиганов, но пока ни шайку, ни девушку, бросившую в страхе свои туфли, не нашли. И прикованный к постели Сергей ничем помочь не мог, да он никого и не узнал бы в лицо…

Рядом с Лилей сидела молодая женщина и любовно перекладывала в сумке свертки с угощением. Она даже ухитрилась где-то раздобыть несколько крупных оранжевых апельсинов. Лиля вспомнила, что до ближайшего гастронома всего две автобусные остановки. Взглянув на золотые часики, встала и вышла в залитый солнцем больничный парк. Надо купить чего-нибудь, хотя он и не просил. Как-то неудобно так вот, с пустыми руками. Можно колбасы и сыру. Апельсины она бы и рада, да где их достанешь?

Когда Лиля вышла на заасфальтированный больничный двор, где у фасада главного корпуса стояли несколько молочно-белых «Волг» с красными крестами, с дороги свернул к стоянке черный мотоцикл. Стройная девушка в светлых брюках и черном свитере соскочила с седла, поставила мотоцикл на подножку и, тряхнув пылающими на солнце золотистыми волосами, собранными в «конский хвост», зашагала к вестибюлю. В руке у нее красивая черная сумка. Походка у девушки легкая, пружинистая. Казалось, она сейчас обязательно что-нибудь выкинет: подпрыгнет вверх или пройдется в танце. Внезапно остановившись, девушка сняла кожаные мотоциклетные краги, небрежно засунула в карман брюк и бросила через плечо взгляд на Лилю, стоявшую на остановке. Всего на один миг встретились их глаза — девушка тут же отвернулась и зашагала дальше, но Лилю будто током ударило. Она могла поклясться, что никогда эту девушку не видела. Да и вообще, девушка на мотоцикле — это редкое явление в городе. Если бы Лиля ее хоть раз увидела, то обязательно запомнила бы. Почему же тогда она так заинтересовала ее?.. Тут подошел автобус, и Лиля поднялась в него. В заднее стекло она снова взглянула на девушку в светлых брюках. Из кармана смешно торчали огромные перчатки с широкими раструбами, а бронзовый хвост ярко сиял на горделиво вздернутой — так Лиле показалось — голове. У самой двери девушка остановилась и тоже оглянулась, но Лилю она, конечно, уже не могла увидеть. Даже издали выделялись на ее загорелом лице огромные глубокие глаза. «Красивая и весьма оригинальная девица», — отметила про себя Лиля, ощущая какое-то непонятное беспокойство.

Когда она вернулась из магазина, в вестибюле было пусто. Все посетители разошлись по палатам. Больные в одинаковых мышиного цвета халатах и разноцветных полосатых пижамах сидели в парке на скамейках, прогуливались с родственниками по засыпанным красным гравием дорожкам. Костистые бледно-желтые лица больных разительно отличались от прихваченных весенним загаром лиц здоровых людей. Наверное, поэтому родственники и знакомые, беседуя с больными, казались несколько смущенными, как бы стыдясь своего цветущего вида.

Медсестра равнодушным голосом сообщила, что к больному Волкову сейчас нельзя: у него посетитель, придется подождать.

— Женщина или мужчина? — поинтересовалась Лиля. Медсестра подняла глаза от толстой книжки, которую читала, и, зевнув, ответила:

— Столько народу нахлынуло… Разве всех упомнишь?

Лиля села в углу на стул и задумалась. Прямо перед ней на стене плакат: «Грипп — опасное инфекционное заболевание». Рядом еще один: «Берегитесь дизентерии!» На последнем плакате была нарисована огромная, с ястреба, муха, а по этой отвратительной мухе бойко сновали обыкновенные симпатичные черные мухи, как бы убеждая окружающих, что они совсем не такие опасные и страшные твари, какими их изобразил художник.

За распахнутым окном негромко шумела толстая серая липа. Одна ветка прилепилась к верхнему оконному стеклу маленькими клейкими листочками. Липовый запах смешался с запахом лекарств. В молодой листве распевали птицы. Слышно было шарканье подметок по песку, негромкий говор и отдаленный шум автобуса. И еще — далекий раскатистый грохот. Так грохочут бревна, сбрасываемые с машины на землю.

К Сергею пришла, конечно, не Татьяна Андреевна, Она собиралась прийти на той неделе. Из редакции кто-нибудь? Прошли к нему, пока Лиля ездила в магазин?.. Впрочем, зачем гадать: посетитель скоро выйдет, и она увидит, кто это. Сергей все еще считается тяжелым боль-вым, и долго у него задерживаться не разрешают.

Распахнулась застекленная высокая дверь, и в вестибюль быстро вышла большеглазая девушка в белом халате. И снова их глаза встретились. Взгляд у девушки твердый, прямой. Такая первой никогда не отведет глаза.

Сбросив халат, она протянула его гардеробщице, взяла сумку, из которой торчали совсем не женские перчатки, и вышла на улицу. Немного погодя зафыркал, затрещал мотоцикл.

— Ваша очередь, — сказала медсестра, удивленно глядя на Лилку. — Надевайте халат и проходите. Пятнадцатая палата на втором этаже.

— Что? — растерянно спросила Лиля.

— Уж второй раз говорю вам: можно пройти к Волкову, а вы молчите. И халатик освободился… А кто вам Волков-то? Муж?

— Нет, — почему-то сказала Лиля, поднимаясь со стула. — Скажите, пожалуйста, как фамилия этой девушки? Ну, в брюках, которая сейчас вышла?

— Мы ведь не милиция, фамилии посетителей не записываем… Я ее запомнила, такую глазастую. Я ведь дежурила в ту ночь, когда этого… корреспондента Волкова привезли чуть живого, так она утром примчалась, когда его только что из операционной привезли. Вон на том стуле у двери и просидела до вечера. Упрямая такая. Добилась своего: пустили все-таки в палату… Ходят к нему почти каждый день. Из редакции товарищи, и даже начальник какой-то приезжал. На черной машине…

Не слушая ее, Лиля направилась к выходу, а обиженная таким невниманием сестра снова уткнулась в книгу. «Апельсины ему… — со злостью подумала Лиля. — Пусть она тебе носит апельсины…»

У самого лица ее порхала красивая бабочка, наверное запах губной помады привлек ее внимание. Лиля с досадой отмахнулась от бабочки и зашагала к автобусной остановке.

— Лиля, будь добра, закрой окно, — попросила Рика Семеновна, не поднимая головы от рукописи. Нахохлившаяся, в своей неизменной вязаной коричневой кофте и выпуклых очках в черной оправе, она походила на сову. Это сходство дополнял бугристый крючковатый нос, нависший над верхней усатой губой.

С утра сегодня за окном шумно: обнаженные до пояса рабочие укладывают в глубокую траншею свинцовый кабель. Огромная, до половины размотанная деревянная катушка притулилась у дощатого забора. Орудуя лопатами, рабочие оживленно переговариваются, иногда употребляя крепкие словечки.

Лиля, взглянув на траншею, закрыла окно и снова уселась за письменный стол. Две гряды наваленной вдоль узкой траншеи желтой земли напомнили кладбище, похороны Голобобова. Первое время в редакции только и было разговоров что о покойном редакторе. Оказывается, все его любили. Лиля никаких симпатий к Александру Федоровичу не питала. Да и вообще, она с ним встречалась лишь на летучках и общих собраниях, но, когда он умер, помнится, тоже всплакнула на кладбище. И вот уже редко кто заговорит о нем. А через полгода и совсем забудут. Такова жизнь.

Рика Семеновна, отодвинув стул, поднялась и с листками в руке пошла в машинописное бюро. Фигура у нее грузная, ноги толстые. Во рту вечно торчит папироса. Рика Семеновна не признавала сигареты — только «Беломор».

Вернувшись, она разобрала папку с утренней почтой и протянула Лиле несколько писем читателей, на которые необходимо было ответить. Рика Семеновна закончила статью о художественной самодеятельности паровозо-вагоноремонтного завода, и настроение у нее было превосходное. На утренней планерке она пообещала редактору, что статья сегодня будет сдана в секретариат. Писала для газеты Рика Семеновна редко, в командировки ездить не любила. Жаловалась Лиле, что мужа одного и на день оставить опасно: может тут же загулять. И потом, ей приходилось вечерами править его рукопись. Ее муж вот уже несколько лет писал роман.

Захлопнув папку, Рика Семеновна сняла очки и, почесав испещренный крупными оспинами нос, взглянула на Лилю. Глаза у Рики Семеновны умные и, наверное, когда-то считались красивыми. А сейчас поблекли и постоянно щурились, когда она снимала очки. К Лиле она по-прежнему относилась с симпатией, не очень загружала работой, подчас заново переписывала ее корреспонденции и считала своим долгом учить свою молодую сотрудницу уму-разуму. Вот и сейчас у нее появилась такая потребность: настроение своей начальницы Лиля давно научилась угадывать.

— Как твой муж? — спросила Рика Семеновна, картинно отставив руку с дымящейся папиросой. — Скоро выпишется?

— Муж — объелся груш, — сказала Лиля.

Этого лаконичного замечания было вполне достаточно, чтобы Рика Семеновна начала свои теоретические выкладки о взаимоотношениях мужчины и женщины. Стряхнув пепел в крошечную пластмассовую пепельницу, она удобно откинулась на спинку стула. Глаза ее прищурились в хитрой усмешке. Струящийся пылью луч соскочил с фрамуги и, мазнув по письменному столу, устроился на голове Рики Семеновны. В черноте ее жестких густых волос, собранных в тугой узел, красиво засеребрились длинные седые нити.

— Не пойму я вас, нынешнее молодое поколение, — начала она. — Равнодушные вы все какие-то! Сколько раз ты была у него в больнице? Два? Три? Ну, вот видишь… А когда мой муж попал в больницу, я там дневала и ночевала. Я не доверяла персоналу даже белье ему переменить. Ты знаешь, мой муж может сорваться и накуролесить, и я живу в постоянной тревоге, чтобы этого не случилось. И я уже заранее знаю, когда он на грани… Скоро выйдет в свет его исторический роман. Ты думаешь, он написал бы его без меня? Никогда! Выйдет роман, и на обложке будет стоять его фамилия, и никто никогда не узнает, что за каждой страницей стою я… Он ведь десятки раз бросал его. А сколько часов я просидела в библиотеке, собирая для него фактический материал! Каждую страницу я переписывала по нескольку раз. Я знаю весь роман наизусть… Смогла бы ты вынести такое?

— Нет, — сказала Лиля.

— Тебе безразлично, что делает твой муж?

— Пожалуй, — призналась Лиля.

— Он ведь тоже что-то написал… Кстати, выйдет его повесть или нет?

— Я не переписывала ему страницы, — сказала Лиля. — И даже полностью не прочитала, что он написал. А выйдет или нет, я не знаю. По-моему, вряд ли. Он какой-то ненормальный: напишет главу, а потом разорвет…

— Все правильно, — улыбнулась Рика Семеновна. — Для тебя его повесть ничего не значит… А для меня роман моего мужа — это год или два обеспеченной жизни, когда не нужно думать о каждом заработанном рубле.

— Вы жалуетесь, что ваш муж иногда запивает, и вообще… Почему же вы с ним раньше не разошлись?

— Видишь ли, дорогая, в мое время на брак и семью смотрели несколько иначе. Это была твердыня, крепость. Я видела в муже свою судьбу… Конечно, за тридцать лет семейной жизни много чего было… Тысячу раз давал он мне повод для развода, но дело в том, Лилечка, что слишком много я вложила в своего мужа, чтобы так легко его потерять. Всем, что он имеет, он обязан только мне одной. И поэтому его роман — это мой роман! Скажу не хвалясь — ему повезло. Он женился на умной бабе. Я очень рано поняла, что он за человек! И вот, относись я к нему, как ты относишься к своему мужу, он бы давно скатился в болото. Но я не допустила этого. Не ради него. Ради себя самой и своей дочери. И я стала делать из него уважаемого человека и литератора, а он действительно способный человек. Трудная это была работа… Один бог знает, чего мне все это стоило. И я своего добилась. Мой муж стал человеком. В свое время он в жизни достиг немалого. И не проморгай я однажды — понимаешь, нельзя жить в постоянном напряжении, и я где-то утратила бдительность, и мой Петр споткнулся, — мы бы сейчас жили в Москве. У него все было впереди: прекрасная работа, персональная машина… Да что говорить! Я повторяю, он способный человек, и вот тогда мне пришла в голову мысль написать этот роман…

— Вам?! — изумилась Лиля.

— А ты думала, ему? Видишь ли, милая моя, ему тоже, конечно, приходили в голову мысли… только совсем другие. Ну, ты понимаешь, о чем я говорю… И вот роман написан. Принят издательством и скоро выйдет в свет. Я не утверждаю, что это шедевр, и, напиши он о чем-нибудь другом, книга, вероятно, никогда бы не вышла в свет… Я нашла великолепную тему. Настоящая золотая жила! Просто удивительно, как за нее не ухватились другие! И я победила… Поняла теперь, что такое для меня муж?

— Он вам изменял? — спросила Лиля.

Рика Семеновна покачала головой и улыбнулась:

— Лиля, ты просто ребенок! Конечно, изменял, и не один раз, но какое это имеет значение?

— И вам не было… больно?

— Уличить мужа в измене нетрудно. Гораздо труднее сделать вид, что ничего не произошло. Жена, закатившая мужу публичный скандал, не отучит его изменять ей. Наоборот, ожесточит. Не скажу, что мне это доставляло удовольствие, но я умела смотреть на «невинные» забавы своего мужа сквозь пальцы. Я уже столько в него вложила, что не могла себе позволить такую роскошь — подарить его другой женщине.

— А для меня муж не представляет никакой ценности, — сказала Лиля. — Дело в том, что я почти ничего в него не вложила.

— Это не каждой женщине под силу… — Рика Семеновна затолкала окурок в пепельницу и снова закурила. — Помнишь, когда вы только поженились, я тебе высказала свое мнение на этот счет… Тогда я мало знала тебя и Волкова. Я, признаться, была поражена, как ты, симпатичная девочка с высшим образованием, так скоропалительно выскочила замуж за этого пентюха… Я и сейчас не испытываю глубокой симпатии к твоему мужу, но должна сказать, что он за каких-то пять лет сделал гигантский рывок вперед во всех отношениях. Если уж быть честной до конца, Сергей Волков — лучший журналист в нашей газете. У него большое будущее. Если, конечно, не встанет на скользкий путь многих талантливых людей — не начнет пить…

— И все-таки я, наверное, с ним разведусь, — сказала Лиля.

Рика Семеновна помолчала, глядя в окно. Рабочие перестали звенеть лопатами и куда-то ушли. На катушке осталось всего несколько витков толстого свинцового кабеля. На дощатых щеках каркаса отпечатались ровные черные полосы.

— Я ведь сказала, что нынешнее поколение по-другому смотрит на брак, семью… — Рика Семеновна нагнула большую голову и, прищурившись, взглянула на Лилю. — Что ж, у тебя тоже есть свой капитал: красота, обаяние… Очень часто девушка, выйдя замуж, через два-три года опускается и превращается в неинтересную бабу, а тебя бог миловал. Ты даже стала красивее, женственнее…

— Я уже решила, — сказала Лиля.

— А как он?

— Мне наплевать, — со злостью вырвалось у Лили. Рика Семеновна внимательно посмотрела на нее и вздохнула:

— Я тебе тут никаких советов давать не буду. Я пыталась советовать дочери, но она быстро осадила меня, заявив, что я мыслю отжившими категориями… А ты подумала о сыне? Как он будет без отца?

— С сыном все в порядке: он воспитывается у моих родителей.

— Вот оно, нынешнее поколение… — усмехнулась Рика Семеновна. — Даже дети не связывают их!

— Я знаю, что моему сыну хорошо там, — сказала Лиля.

После работы Лилю провожал до дома Сева Блохин. Шли они по набережной Дятлинки. От молодых тополей под ноги упали длинные тени. Небо над крышами было пепельно-розовым. Высоко-высоко прилепились к нему плоские разреженные облака. Солнце слегка подкрасило их багрянцем. На той стороне, за рекой, где кончался город, небо ярко-голубое. Эту сочную свежую голубизну перечеркнула рыхлая белая борозда, оставленная пролетевшим реактивным самолетом.

Сева Блохин был в шелковой безрукавке. Тонкая материя обтягивала широкие выпуклые плечи. Лицо у него загорело, но, как это часто бывает у блондинов, приобрело не коричневый, а красноватый оттенок. Белые, не очень густые волосы были аккуратно зачесаны назад.

— За что не любит Лобанов твоего мужа? — говорил он, приноравливаясь к ее шагу. — На той неделе снял с полосы его очерк. Сказал, что нужно кое-какие факты обновить, а сегодня, когда Султанов предложил в номер фельетон, ну, который Сергей накатал еще до этой истории… с девчонкой, тоже вздыбился. Придрался к одной фамилии. Там, понимаешь, в одном месте написано «Евстифоров», а в другом — «Евстигнеев». Наверное, машинистки перепутали… Ну, и тоже снял. Вернется, говорит, Волков, пусть все еще раз проверит. А тут и проверять-то нечего: снял трубку и позвонил…

— Почему же ты не снял трубку и не позвонил? — спросила Лиля, сбоку взглянув на него. — Вы ведь с Волковым друзья-приятели.

— Во-первых, мы не такие уж и друзья — он мой рассказ в альманахе зарезал, — а во-вторых, Лобанов все равно фельетон не поставил бы. Ты заметила, что, с тех пор как он остался за редактора, ни одного фельетона в газете не появилось? И не появится, пока Дадонов не вернется из санатория. Лобанов не любит рисковать, а фельетон — это дело опасное. Мало ли что. Вдруг в обкоме не понравится? Он ведь первое время каждый критический материал возил в обком на визу, пока его оттуда не шуганули. Теперь в обком не ездит, но и фельетоны не печатает.

— Меня это не интересует, — сказала Лиля. — Тем более что я фельетонов не пишу.

— Сергей ни копейки гонорара за эту половину месяца не получит.

— Ну и пусть.

Сева с любопытством посмотрел на нее и присвистнул:

— Опять поцапались? Да и, видно, крепко!

— А как ты, не женился? — поинтересовалась Лиля.

— Надумаешь с мужем разводиться, имей меня ввиду, — улыбнулся Сева.

— Сдается мне, что второй раз я ни за что за журналиста замуж не выйду, — сказала Лиля.

— Я переменю профессию, — Сева, глядя ей в глаза, улыбался. — Ну, например, стану моряком…

Теперь Лиля на него уставилась: в голосе Блохина явно прозвучал намек…

— Присядем? — кивнул Сева на скамейку, укрывшуюся в тени большого клена.

Они сели. Немного помолчали. Напротив, через дорогу, блестела река. По бурым камням у самой воды прыгали воробьи. Сева вытащил сигареты, щелкнул блестящей зажигалкой и закурил. Когда прикуривал от крошечного бледного огонька, левая лохматая бровь его изогнулась, и обозначился шрам.

— О чем будем разговаривать? — с усмешкой посмотрел на нее Сева.

— О моряках, — с вызовом сказала Лиля.

— Ну и как поживает твой морячок? — не стал уклоняться Сева. — С которым ты на бежевой «Волге» каталась?

И тут Лиля все вспомнила: поездку с Олениным за город, возвращение, и как она пробежала мимо автобусной остановки, подумав, что ее преследует какой-то человек… Значит, это был Сева Блохин! Странно, что так долго он не напоминал ей об этом… Правда, частенько в его глазах мелькало что-то такое, настораживающее.

— А с чего ты взял, что он моряк? — спросила она, вспомнив, что Оленин был в гражданском костюме.

— Я только приехал тогда в город и в гостинице жил, — ответил Сева. — Дверь в дверь с твоим морячком. Думал, мы обязательно с тобой в коридоре встретимся. Морячок-то прыткий такой до девчонок… Гляжу, как-то вечером поздно из его номера выходит другая, не ты…

— А ты злой парень…

— Да ну его к черту, — сказал Сева и придвинулся поближе.

Лиля — ее неприятно задели слова Блохина — отодвинулась.

— Что же ты раньше не сказал, что видел меня с… ним?

— Ты не спрашивала, а потом, ведь это не мое дело…

— Это верно, — сказала Лиля, задумчиво глядя на дорогу, через которую переходили шесть белых уток. Шагали они степенно, друг за дружкой. У последней утки одно перо на крыле оттопырилось и царапало землю. Утки доковыляли до пологого берега и, не замедляя хода, одна за другой бултыхнулись в воду. И каждая при этом от удовольствия крякнула. В воде утки не стали соблюдать строй и разбрелись кто куда. Та, у которой перо оттопырилось, нырнула, выставив обтрепанный хвост и красные скрюченные лапы.

— Ты мне сразу понравилась, — сказал Сева. — Как только я тебя увидел в редакции. Позавидовал я твоему Сергею.

— Ты и сейчас ему завидуешь, — очень проницательно заметила Лиля.

— Чему завидовать? — усмехнулся он, хотя и было заметно, что Лилины слова задели его за живое. — Тому, что его ножом пырнули?.. Да, чуть не забыл! Лобанов считает всю эту историю с Сергеем подозрительной. Бандитов не нашли, девчонка тоже не дает о себе знать. Говорит, что тут дело нечистое: или Сергей подрался с кем-то из-за девчонки, или на почве ревности его финкой пырнули… Даже толковал с дядей Костей, что, когда Сергей выйдет из больницы, неплохо бы обсудить это дело на партийном бюро… Ты предупреди его на всякий случай.

— Ты случайно не знаешь блондинку с «конским хвостом» на голове, которая носится по городу на черном мотоцикле? — думая о другом, спросила Лиля. — У нее еще такие огромные перчатки…

— Мне нравятся брюнетки, — выразительно посмотрев ей в глаза, сказал Блохин.

— Я думала, ты ее знаешь. Блондинку на мотоцикле. Сева поднял с земли камень, покачал его на ладони, потом размахнулся и швырнул в реку. Далеко от берега негромко булькнуло.

— Я с ней незнаком, — вздохнул Сева. — Правда, видел несколько раз. У нее редкие глаза… — И тут же спохватился: — Твои, конечно, красивее!

Лиля даже не улыбнулась этой неуклюжей попытке сделать ей комплимент.

— Это на тебя непохоже, — сказала она. — Такая красивая женщина, одни глаза чего стоят! И ты с ней даже незнаком.

— Не становиться же мне всякий раз поперек дороги твоему Сергею! — ухмыльнулся Блохин.

— А ты самоуверен.

— Честно говоря, не везет мне с женщинами… — покаянно-откровенно начал было Сева, но Лиля тут же перебила, ей совсем неинтересно было выслушивать его излияния.

— Не только с женщинами, а и с девчонками, — язвительно заметила она.

— Это ты про Наташку? Так она еще дурочка…

— А я умная? — прямо взглянула ему в глаза Лиля. И не поймешь, в глазах ее насмешка или ожидание.

— Хитрая ты, — ответил он. — И, уж конечно, не глупая.

— Спасибо и за это, — усмехнулась она и с безразличным видом сказала: — Как всегда, бедная жена об измене мужа узнает последней…

Сева пожал плечами и, глядя на речку, стал насвистывать. Прикрытые белыми ресницами глаза его прищурились.

— Наверное, все в редакции знают? — продолжала Лиля.

— Я ведь не сотрудник института по выявлению общественного мнения, — сказал Сева. — И вообще, я ничего не знаю.

— Тогда нам не о чем говорить, — Лиля встала, но Сева крепко взял ее за плечи и снова посадил. Светлые с мутноватой синью глаза его смотрели на нее не мигая. На широком лице выделялись выгоревшие белые брови и шрам на приплюснутом носу.

— Возьми и тоже измени ему!

— С тобой?

— Я знаю, что тебе на меня наплевать, — сказал он, не отпуская ее.

— Со зла это не делается, — вздохнула Лиля.

— Такую женщину, как ты, я никогда бы на другую не променял… — Сева облизнул пересохшие губы. — Лиля…

«А почему бы и нет?» — отрешенно подумала она, но с неожиданной силой уперлась кулаками в его широченную грудь и высвободилась. Она едва не содрогнулась, когда представила, что сейчас его тонкие сухие губы прижмутся к ее губам.

— За что ты так ненавидишь Сергея? — в упор глядя на него, спросила Лиля.

— Я? Ненавижу? — промямлил Блохин. По глазам было видно, что он растерялся.

— Ты действительно ему завидуешь, — повторила Лиля.

— Еще бы! — быстро нашелся он. — У него такая очаровательная жена…

— Не хитри, ты ему завидуешь потому, что он отличный журналист. Я вижу, какое у тебя на летучках бывает лицо, когда Сергея хвалят.

— Надо же, — криво усмехнулся он. — Оказывается, ты на меня иногда смотришь…

— Плохи твои дела, Сева, — жестко заметила Лиля.

— Почему же? — живо повернулся он к ней.

— Не угнаться тебе за Волковым…

Он опять обхватил ее за плечи, но она резко высвободилась и встала. Однако успела заметить в его сузившихся глазах белую вспышку ярости. Лиля могла гордиться: все-таки вывела этого заносчивого парня из себя, так сказать, сорвала на нем накопившуюся злобу…

— Пойдем отсюда, — уже совсем другим голосом сказала она. — Кругом люди. Что обо мне подумают?..

— Ты не только хитрая, но и злая, — угрюмо проворчал он, поднимаясь со скамьи.

Расстались они у каменного моста через Дятлинку. Сева хотел проводить ее до дома, но Лиля сказала, что зайдет к подруге. Она видела, что он расстроился, но помочь ему ничем не могла. Вернее, не хотела.

А поздно вечером он позвонил по телефону и пьяным голосом заявил, что стоит внизу с двумя бутылками вина и сейчас поднимется к ней… Лиля растерялась и стала говорить, что это дикость, завтра днем можно встретиться и обо всем поговорить. Но Сева не хотел ждать до завтра. Ему необходимо было увидеть ее сейчас, немедленно… Он повесил трубку, а немного погодя квартира наполнилась оглушительными, пронзительными звонками. Лиля даже к двери не подошла. Она упала на диван и зажала уши ладонями…

И потом всю ночь вздрагивала при малейшем шуме за окном. А утром, увидев смущенного Блохина в коридоре редакции, сурово предупредила, что если такое еще повторится, то пусть потом пеняет на себя. Она, мол, хотела уже милицию вызывать… У Севы был такой несчастный вид, что Лиля с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться.

Сергей никогда не просыпался так рано, как теперь. Будил его черный дрозд. Он усаживался на зеленую ветку дуба, что рос под самым окном, и начинал свой утренний концерт. А программа у него была обширнейшая: дрозд передразнивал всех на свете. Черный, с вороненым отливом, чуть побольше скворца, он, почистив коричневый клюв лапой, взмахивал крыльями, приседал, надувался, топорща перья на груди, и начинал: «Дзинь-дзинь-треньк!» — такое впечатление, будто в парке кто-то дрова пилит. «Распилив» всю поленницу, дрозд принимался изображать дворника за работой: «Ч-ши-вжик! Чши-вжик!» — метет метла по асфальту. Но вот и двор «подметен», теперь: «Буль-бу-бу-бу! Би-бу-б-ба-бо-бо!» — это птица передразнивает медсестру, которая по утрам будит больных и ставит им термометры. Слов, конечно, не разобрать, но интонации точно как у сестры!

Однажды на рассвете Сергей проснулся от стука пишущей машинки. Опытная машинистка слепым методом отстукивала какой-то текст. Слышны были удары клавиш, щелчок упора, затем скрежет каретки, возвращающейся в исходное положение, и даже негромкое покашливание… Как ни странно, звук доносился через открытую форточку. Сергей встал с кровати и увидел на ветке старого знакомого, дрозда-пересмешника. Это он где-то подслушал, как работает машинистка, и теперь самозабвенно демонстрировал свое искусство. Он даже не мог спокойно сидеть на ветке: вытягивался, подпрыгивал, взмахивал крыльями, крутил головой. «Отпечатав» без единой ошибки пару страниц, птица спорхнула с дуба и уселась на карниз. Поворачивая то в одну, то в другую сторону точеную лукавую головку, заглянула в палату, а затем клювом по стеклу рассыпала дробную неторопливую трель.

Сергей, стараясь не разбудить остальных, подошел к своей тумбочке, достал печенье, накрошил и, тихонько отворив одну створку, высыпал на подоконник. Дрозд тут же принялся клевать.

Проснулся Иван Ильич, сосед по койке. На щеке большое красное пятно. Он молча наблюдал за дроздом. На подоконник опустились две синички. Искоса поглядывая на дрозда, тоже принялись хватать крошки.

— Что-то Танцора сегодня не видно, — зевнув, заметил Иван Ильич.

Танцор — это дятел, который частенько наведывался к окну. А прозвали его так за то, что не прыгал по деревьям, как все нормальные дятлы, а все время пританцовывал. И головой тряхнет, и хвостом поддернет, и даже крылом прищелкнет. Веселый такой дятел!

Зашевелились в палате и остальные. Всего здесь стояли четыре койки. У самой стены лежал тяжелый, как здесь называли тех, кто не мог самостоятельно передвигаться. Это был черноголовый парнишка лет шестнадцати. Его привезли с переломом бедра. Он вообще чудом жив остался: был с ребятами на последней зимней рыбалке, неожиданно подул ветер, и тонкий лед на озере начал трескаться. Игорь — так звали мальчишку — упал в воду, и там его ударил в бедро тяжелый осколок. У парня все-таки хватило сил и мужества доплыть в ледяной воде до берега. Хорошо, что подвернулась машина и его сразу отвезли в больницу. Лежал Игорь на спине, а закованная в гипс нога была задрана в потолок. К растяжке были подвешены гири. Когда мальчишка начинал вертеться на койке, тяжелые гири раскачивались.

Рядом с ним лежал Прокопыч — старик-пенсионер. Он красил в своем доме к Первомаю наличники и свалился с лестницы: хозяйка выпустила из хлева борова, и тот, ошалев от свободы и яркого весеннего солнца, сделав круг по двору, как таран налетел на жидкую лестницу. Прокопыч и охнуть не успел, как оказался на земле. В результате — травма позвоночника. К счастью, оказалось, что перелома нет, и Прокопыч уже мог подниматься с постели и ходить.

Иван Ильич попал сюда с острым приступом полиартрита. Несколько дней его кололи через каждые два часа. Он, смеясь, говорил, что его зад превратился в решето. Теперь ему стало легче, и он уже мог передвигаться без костылей.

Сергей тоже чувствовал себя неплохо. Шов на боку стал заживать и здорово чесался. Однако дотрагиваться до него врач строго-настрого запретил, а Сергею иногда хотелось сорвать тонкую повязку, закрепленную пластырем, и чесать, чесать…

Как только разрешили ходить, Сергей отправился к медсестре Альбине — он с ней был немного знаком и раньше — и упросил ее показать ему какое-нибудь укромное местечко, где он мог бы работать. Альбина открыла ключом высокую белую дверь и провела его через заваленный старым медицинским оборудованием процедурный кабинет на застекленную веранду. Здесь стояли пластиковые столы и металлические стулья, точь-в-точь такие, как в летних кафе.

— Кабинет в твоем полном распоряжении, — сказала Альбина, вручая ключ. — А что ты пишешь, если не секрет?

— Пока секрет, — уклонился от ответа Сергей. О своей работе он не любил говорить.

Работать здесь никто не мешал. Когда была хорошая погода, Сергей распахивал окна и сидел на веранде, как в стеклянном колоколе. Солнце заливало все ярким светом и теплом. Прямо перед ним, за тропинкой, наливались весенней силой и соком огромные дубы, а дальше за парком расстилалась зеленая холмистая равнина, на которой паслось стадо. Когда над парком начинали проноситься грозовые облака, то их легкие бегущие тени касались прозрачной крыши, и тогда в стеклянном колоколе становилось сумрачно.

Вносил разнообразие и летний дождь. Сергей смотрел, как капли разбиваются о стеклянную крышу и скатываются вниз. Ветер со свистом ударял в стекла, заставлял их вздрагивать и звенеть. Смутно вырисовывались в шелестящем тумане мокрые блестящие стволы, матово поблескивающая листва, а равнина растворялась, сливаясь с низко опустившимся небом.

И стук дождя о стекло был совсем не такой, как о крышу. Здесь каждая капля извлекала свой тонкий, чуть слышный звон. Крыша не шумела, как, например, на сеновале, а мелодично звенела. Стеклянный колокол нежно гудел. И стоило близко сверкнуть молнии, веранда наполнялась мягким зеленоватым светом, который, угасая, вбирал в себя все цвета радуги. А когда на прозрачную крышу обрушивались потоки воды, Сергею казалось, что веранда — это одна огромная капля, а он — соринка, очутившаяся внутри нее.

В последние дни Сергей ощущал какую-то смутную тревогу. Что-то непонятное и пока необъяснимое происходило с ним. Об этом он думал в своей стеклянной колбе, отрываясь от работы, и в палате в бессонные ночи.

Когда Лиля принесла рукопись, он сразу по ее глазам понял: что-то произошло. И уж самое удивительное: когда пришла Лена, он еще сильнее ощутил тревогу и беспокойство. Так, наверное, чувствует себя обреченный больной, читая в глазах своих родных и близких жестокий приговор, который никто не может скрыть. Конечно, тут дело было не в здоровье, он явно выздоравливал. Дело было в другом. Его нисколько не пугала мысль, что Лиля узнала о его любви к Лене. Сергею давно уже было ясно, что у них с женой все кончено. Даже, наоборот, скорая развязка лишь облегчила бы их пустую, тягучую жизнь.

Он чувствовал, что уже никогда не будет прежним Сергеем Волковым: соприкосновение со смертью, больница, перенесенные мучения — все это оставило в нем свой неизгладимый след. Он знал, что, выйдя отсюда, начнет другую, новую жизнь, но какую именно — еще не знал. А сейчас он чувствовал себя облезлым осенним зайцем, с которого клочьями сползла старая шерсть, а новая еще не отросла.

Пока Сергей был лежачим больным, он вел долгие беседы с Иваном Ильичом Вологжаниным. Его сосед по койке был начальником областной инспекции Главрыбвода. Другой бы на его месте сидел в уютном кабинете и издавал приказы, а Вологжанин неделями мотался по рекам и озерам этого края. Несколько раз тонул, проваливался под лед, дважды браконьеры стреляли в него из дробовиков. На этой беспокойной работе его и прихватил ревматизм, который нет-нет да и давал о себе знать острыми приступами.

Вологжанин был рослый, крепкий мужчина лет сорока пяти. На его крупном, с большим прямым носом лице Выделялись кустистые, широкие и очень подвижные брови. Короткие темные волосы на лобастой голове сильно тронула седина — теперь и цвет-то их определить невозможно, — а брови были черными. На левой руке у него отсутствовал указательный палец. Иван Ильич говорил, что палец еще в детстве отхватила матерая щука.

Глуховатый Прокопыч, как-то услышав разговор про рыбу, похвастался, что он тоже заядлый рыбак. И тут же рассказал, как в прошлом году, в нерест, перегородил сетью Дятлинку в узком месте и взял с полсотни икряных лещей. Несколько штук потянули за три килограмма…

Иван Ильич даже лицом изменился, однако сдержал себя и вкрадчиво спросил:

— И в каком же ты, Прокопыч, месте речку перегородил?

— А прямо за старым мостом, в аккурат напротив промкомбината, — словоохотливо ответил старик. — Я кажинну весну там сетку ставлю… И в этом бы году поставил, да вишь угораздило с лестницы кувырнуться… Будь он проклят, этот боров!

— Умный у тебя боров, Прокопыч, — громко сказал Иван Ильич. — А свинья ты сам. Прости, что на старости лет говорю тебе такое. Дожил до семидесяти лет, а, выходит, ума не нажил. Что же ты рыбу-то губишь? Сколько мальков бы выросло из той икры, которую ты, наверное, и есть-то не стал. Ну куда тебе полсотни лещей? Это, считай, три-четыре пуда. На базаре продал?

Прокопыч завертелся на койке, закряхтел — не ожидал он такого оборота — и наконец выдавил из себя:

— Я рыбой не торгую.

— Все сам съел?

— Соседям роздал, знакомым… И тому же борову… Да разве я один ловлю? Почитай, второй на нашем заводе рыбак. А без сетки теперь какой улов? Курам на смех! У каждого сетенка, да и не одна…

— Отец твой и дед тоже так поступали? — спросил Иван Ильич.

— Тогда рыбы было много, не то что теперь!

— Люди тогда поумнее были да похозяйственнее. И не только о себе думали, а и о других, которые после них останутся. А вот такие дикари, как ты, и порешили всю рыбу. Неужели непонятно: если ловить рыбу в нерест, то она икру не вымечет. Не вымечет икру — мальков не будет. А значит, и рыбы в реках-озерах не будет, да уже во многих и нет. А нет рыбы — водоросли разрастаются и высасывают целые озера, превращая их в болота… Да что я говорю! Не желторотый ведь ты юнец. Оказывается, мудрость и с годами не к каждому приходит.

— Да ежели бы я один, а то ведь все?.. — только и нашелся что сказать Прокопыч.

Иван Ильич несколько дней с ним не разговаривал. Смотрел как на пустое место. Старик сильно переживал. То и дело с его койки доносились тяжкие вздохи. Он поворачивал бородатое лицо к Вологжанину и, оттопырив ладонью ухо, не пропускал ни одного его слова. А потом как-то утром, когда Альбина сунула всем под мышку пахнущие дезинфицирующим раствором градусники, сказал:

— Правда твоя, Ильич… Не бережем мы свое добро. И как так вышло, что мы перестали и землю и воду своим добром считать? Вот то, что вокруг дома огорожено палисадником, — это мое добро. Тут я хозяйствую как надо. И навоз подвезу, и вскопаю, и лишние ветки у яблоньки подрежу, а что за забором — мне до того дела нет. Так и на озере: забросил сеть, что вытащил — и рад, а что там осталось, об этом не думаешь… Вот ты назвал меня нехорошо…

— Свиньей, — подал голос Игорь. Старик сделал вид, что не расслышал.

— А ить это не моя вина, что народ стал такой. Тут надо корень где-то поглубже искать. Я вот думаю, что, ежели бы с каждым в свое время поговорили, как ты со мной, может, человек и понял бы. И потом, раньше столько рыбаков не было. Помню, жил я в деревне на берегу Горелого озера, так у нас все снасти были, а ловили рыбу раз в две недели, когда к столу требовалось. И озеро-то небольшое, а рыба испокон веку там водилась. И таких упорных с удочками отродясь в нашей деревне не было. Несурьезным это дело считалось, прогуливаться днем по бережку с удочкой. А теперя что деется? Как пятница, так цельная армия кто на чем горазд чешет на реки да на озера. А в газетах пишут, что рыбалка — лучший отдых! Вали, народ, на озера, лови рыбу! Еще премии отваливают, кто больше натягает… А ежели их тыщи понаехало-понабежало? И, уж конечно, найдутся такие, что и сетки припасли… Что-то тут не так, Ильич. В чем-то промашка допущена. Ну, а уж коли все черпают ложками да поварешками из реки да из озера, то и кто законы уважает, а не браконьер какой-нибудь, не утерпит и побежит за своей долей… Ежели бы никто сетки в нерест не ставил, разве я решился бы? Ни в жизнь!

— В твоих словах, Прокопыч, есть резон, — задумчиво проговорил Иван Ильич. — Я уже предлагал своему ведомству запретить в нашей области рыбную ловлю всеми доступными средствами на два-три года. Запрещают ведь охоту?

— Ну и как? — поинтересовался Сергей.

— Нужен хозяин над всем этим делом. Хозяин с крепкой рукой. А у нас любят изучать вопрос со всех сторон, обсуждать, ставить на голосование…

— Ильич, — сказал Прокопыч. — А эту несчастную сетёнку я тебе принесу в контору, как только, бог даст, поправлюсь.

— Если бы все так, как ты, Прокопыч, поддавались моей агитации… — невесело улыбнулся Иван Ильич.

— Меня вы тоже убедили, — сказал Игорь. — Я вот все думал, не купить ли мне спиннинг и удочки, а теперь раздумал. Лучше я буду конным спортом заниматься. Люблю лошадей.

— А может быть, когда школу закончишь, поступишь к нам, в Главрыбвод, инспектором, а?

— Подумаю, — пообещал Игорь и с хитрой усмешкой поглядел на Прокопыча. — Я ведь теперь знаю, где орудует один старый опытный браконьер…

— Тьфу! — сплюнул Прокопыч. — И слово-то какое-то не нашенское, не русское.

— Настоящему русскому человеку всегда была свойственна великая любовь к своей родине, — очень серьезно сказал Иван Ильич. — А в это понятие любви к родине входит и любовь к ее природным богатствам: земле, лесу, рекам, озерам… И нет ничего обиднее, когда некоторые люди, распинаясь в своей любви к родине, садятся на машины, едут в лес и уничтожают там все живое, а в озерах — рыбу. Это не любовь к родине, а…

— Предательство, — подсказал хитроумный Игорь.

— Возможно, это и слишком крепко сказано, но доля истины есть, — сказал Иван Ильич.

Сергею все больше нравился этот человек. Его всегда привлекали цельные люди с сильным характером. Таких людей не снедают мелкие заботы о себе, их волнуют большие проблемы. Уже две недели они находятся в одной палате, а лично о себе Иван Ильич еще ничего не рассказал. Два или три раза его навещала маленькая худощавая женщина, очевидно жена. С ней Иван Ильич разговаривал очень тихо. И грубоватый голос его становился мягким, душевным. Женщина целовала его в щеку и уходила.

Гораздо чаще к нему приходили сотрудники и сидели до тех пор, пока сестра не прогоняла их. И это было совсем не вынужденное вежливое посещение заболевшего сослуживца, когда людям не о чем говорить, а так, сидят у постели, обмениваются пустопорожними словами и тоскливо думают, как бы поскорее уйти. Здесь же велись серьезные разговоры о работе учреждения, о происшествиях на водоемах, тут же на месте решались какие-то важные дела, подписывались бумаги. И случалось, посетители забывали, что пришли к больному, и начинали громко спорить, размахивать руками, доказывая что-то. Иван Ильич тоже повышал голос, большая рука рубила воздух…

И потом, когда сотрудники уходили, он еще долго не мог успокоиться, потирал больное колено и, глядя в потолок, говорил:

— Это самая отвратительная черта у человека — уйти от любой ответственности. Ничего самому не решать… На рыбзаводе в отсеках несколько миллионов мальков пеляди. Привезли ее черт знает откуда. Подкормки подходящей нет, ухода тоже никакого. Нужно немедленно мальков запускать в водоем, а они тянут волынку! Сами не могут решить, в какое озеро запускать, хотя об этот разговор ведется еще с зимы… Ну, разве можно так?..

— Безобразие, — охотно соглашался Игорь.

— Ты чего это? — удивленно косился на него Вологжанин.

— Нельзя, говорю, мальков мучить, — невинным голосом пояснял Игорь.

— Приходи ко мне после школы, — успокаиваясь, говорил Иван Ильич. — Я из тебя сделаю настоящего инспектора… Это сейчас самая романтическая профессия. Тут тебе и опасность на каждом шагу, и стрельба из ружей, и погоня за браконьерами на быстроходном катере…

— Мне это подходит, — улыбался Игорь.

— Может, и мне переквалифицироваться в рыбинспектора? — с улыбкой сказал Сергей. — С удовольствием бы пожил в избе на берегу красивого озера.

— Ты что же, думаешь, это курорт?

— Возьмете или нет? — допытывался Сергей. — Браконьеров я тоже не люблю.

— Если ты бандитов не испугался, то, я думаю, и перед браконьерами не спасуешь, — сказал Вологжанин. — У меня есть одно вакантное место. Райский уголок: кругом сосновые леса и два озера — Малый Иван и Большой Иван. И дом инспектора на самом берегу. Чуть выше, на бугре, хутор из пяти дворов. Участок порядочный, что-то около двадцати охраняемых водоемов.

— А где же бывший инспектор? — поинтересовался Игорь.

— Под суд отдали, — сказал Вологжанин. — Был в сговоре с браконьерами и брал от них взятки.

— Романтическая профессия… — думая о своем, сказал Сергей. — Наедине с природой… Ты и природа.

— Природы там хватает, — улыбнулся Иван Ильич. — Но и работы по самое горло. Конечно, если инспектор настоящий, а не проходимец какой-нибудь…

— А вы таких в шею, — посоветовал Игорь.

— Я считаю, на природе должен работать человек с чистой душой, — подал голос Прокопыч.

Сергей хорошо знал эти места, не раз рыбачил на Малом и Большом Иванах. Знает и этот дом инспектора, и хутор на бугре. Там, действительно, сосновый бор кругом. Ели и сосны огромные, а в лесу полно белых грибов. Как раз напротив избушки инспектора большой, заросший орешником остров. Летом туда на лодках привозят хуторских телят, и они живут до осени сами по себе. Помнится, как-то Сергей заночевал там с приятелями-рыбаками, а котел с недоеденной ухой оставили у костра. Ночью пришли телята и слопали всю уху. И не только уху — буханку хлеба. Пестрые такие симпатичные телята с белыми звездами на лбу.

После этого разговора Сергей долго не мог заснуть. Здесь, в больнице, как нигде хорошо думается. Четыре зеленоватые стены и ровный белый потолок. Ничто тебя от мыслей не отвлекает. Как-то мало он до сих пор задумывался о смысле жизни. Все устраивалось само по себе. Работал, учился, женился. То есть делал все то, что и другие. И совсем не торопил события, не изменял их, — как жизнь складывалась, так и ладно. А в последнее время, как стал работать над романом, вообще ни на что больше не обращал внимания. Работа была главным, а все остальное — второстепенным.

Может быть, когда он впервые почувствовал, что в семье неладно, нужно было что-то сделать, предпринять? Он ничего не стал делать, даже закрыл глаза на явную измену жены… Зачем себя обманывать? То, что Лиля ему изменяет, он почувствовал сразу и не нашел в себе мужества порвать с ней. Он оставил все так, как есть. В какой-то мере это было даже удобно: никаких трагедий, перемен. Жизнь течет себе, как река, не выходя из берегов. Возможно, он еще и продолжал любить Лилю, страшился навсегда потерять ее… И Лена совсем не торопила его порывать с семьей, а наоборот, ничего не обещала и ничего от него не требовала… И вот здесь, в больнице, он понял, что так дальше продолжаться не может: он должен прибиться к какому-то одному берегу… Но к какому?

С Лилей, в общем, все было ясно: она давно отдалилась от него, у нее своя жизнь — эти поездки в Ленинград и Москву, — и разрыв неизбежен. С Леной все обстояло сложнее. Сергей чувствовал, что она тоже не принадлежит ему, хотя, казалось бы, у них все прекрасно… И будет ли когда-нибудь принадлежать, он не знал…

Как бы там ни было, нужно начинать жить по-новому. А если так, то нужно разом рвать все, за что раньше по инерции бессознательно цеплялся. Рвать решительно и бесповоротно. И все-таки он не ожидал, что это произойдет гораздо скорее, чем он думал…

Однажды, сидя в своем «колоколе», Сергей отложил в сторону ручку и задумался. Только что прошел дождь, и на стекле еще не просохли извилистые дорожки, еще мчались над больничным парком легкие облака, а ветер с шумом налетал на зазеленевшие деревья, но уже в грозовом небе то тут, то там раскрывались голубые оконца и оттуда ударяли в глаза ослепительные лучи.

Задумался Сергей не просто так. Здесь, в больнице, он вдруг охладел к своему недописанному роману. То ли от тяжелейшего физического потрясения, то ли оттого, что он смутно чувствовал, что в жизни его что-то переменилось, он вдруг понял, что работа над романом — это бегство от самого себя. В его жизни сейчас происходили более значительные по своему драматизму события, чем те, которые он описывал в романе. Да, он работал, но это уже было не творчество, а инерция… Снова и снова перечитывал написанное и все более разочаровывался: какая-то неинтересная, придуманная жизнь… Не люди, а схемы! Как он мог написать такое?.. Вспомнились вечера, когда он радовался написанным страницам, а теперь ему было стыдно…

И вот сегодня, когда прозрачный летний дождь промчался над городом, протрезвонив по крышам, как на ксилофоне, и смыл с деревьев пыль, Сергей понял, что не будет продолжать роман. Если то, что он написал, можно было назвать романом. Романом без названия. Он когда-нибудь напишет другой роман. С названием. И не будет вымучивать из себя героев. Если он после удара ножом выкарабкался, выжил, то герои его романа не перенесли этого потрясения и погибли для него. Чем крепче он чувствовал себя, тем больше худели, бледнели его герои. Становились дистрофиками. И самое удивительное: Сергею не хотелось их лечить, делать им переливание крови, пичкать витаминами. Ему хотелось поскорее их похоронить. И на могиле, вернее на романе, поставить крест…

Он не похоронил своих героев. Поступил с ними еще более жестоко: предал кремации… Здесь же, в бывшем процедурном кабинете, нашел вытяжной шкаф с дымоходом, немного напоминающий коптильню для рыбы. Сергей попросил у куривших на лестничной площадке больных спички, вернувшись, закрыл дверь и в вытяжном шкафу одну за другой сжег все двести шестьдесят страниц своей рукописи…

Он слышал, что в дверь стучат. Однако открыл, когда догорал последний лист. На пороге возникла рассерженная Альбина. Морща нос, она втягивала в себя пахнущий гарью воздух.

— Ты что тут пожар устроил?! — накинулась она на него. — Больные пришли и сказали, что в коридоре пахнет дымом… — Она вертела круглой головой в белой шапочке. — Что ты тут жег?

— Почтим память безвременно погибших минутой молчания, — без улыбки сказал Сергей и выпрямился, руки по швам, как это всегда делают в подобных случаях.

Но Альбина была слишком рассержена, чтобы докапываться до истины и понять его. Поджав губы и блестя на него очками, жестяным голосом потребовала:

— Ключ, — и руку протянула.

Сергей отдал ей ключ. Больные с любопытством по очереди заглядывали в кладовую, но, обнаружив, что никакого пожара нет, уходили…

— Больше не получишь, — отрезала Альбина, отступая с дороги, чтобы он смог пройти к двери.

— Все в порядке, Альбина, — сказал он. — Да не хмурься ты, чудачка, тебе это не идет… — И, невесело улыбнувшись, вышел из комнаты.

Они бродили с Наташей по больничному парку, слушая голоса птиц. Днем в парке трезвонили синицы, воробьи, мухоловки. Из ближнего соснового бора наведывались трясогузки. Степенно разгуливали по узким дорожкам и, весело поблескивая черными точечками глаз, наперебой пускали нежные трели.

Солнце с трудом пробивалось сквозь молодую листву. В траве потрескивали кузнечики. А солнечные полянки меж деревьями были такими яркими и свежими, что хотелось броситься на траву, перевернуться на спину и смотреть до одури в знойное фиолетовое небо.

Несмотря на хорошую погоду, на душе у Сергея было тревожно: сжег рукопись, а теперь вот терзался, правильно ли сделал. Ведь в конце концов он все-таки журналист и отлично знает, что заготовки всегда рано или поздно могут пригодиться, — можно было потом снова вернуться к роману, что-то использовать из написанного… А с другой стороны, он теперь освободился от него навсегда. К черту роман! У него есть повесть, которую нужно переделывать…

Разговора с Наташей тоже не получалось. Да и не только потому, что у него такое настроение: в последнее время он вообще не мог с ней разговаривать. Какая-то резкая стала, отчужденная. Вот идет рядом, ростом немного ниже его, длинные светлые волосы спускаются на спину. Профиль острый, ресницы длинные, тонкий красивый нос. Интересная девчонка, ничего не скажешь. Принесла коробку с продуктами: компот, печенье, два огромных апельсина — где она в это время их раздобыла?..

Сергей не очень удивился, увидев ее. К нему многие приходили из редакции. Даже Валя Молчанова. Вот пришла и Наташа.

— Профсоюз командировал? — встретив ее в вестибюле, не очень-то тактично спросил он.

— Комсомол, — без улыбки ответила Наташа. Не надо было задавать ей этот дурацкий вопрос, тогда не ходили бы молча по аллеям.

— Какие новости в редакции? — наконец нарушил затянувшееся молчание Сергей. Спросил просто так, потому что прекрасно был осведомлен о редакционных делах от других сотрудников.

Девушка вскинула голову и сбоку взглянула на него. Темная бровь изогнулась, ясный глаз показался Сергею совсем светлым. По губам проскользнула улыбка.

— Ты мне сегодня какие-то странные вопросы задаешь, — сказала она.

Сергей молча проглотил заслуженную пилюлю и даже немного повеселел. Наташа всегда была прямой, откровенной девчонкой.

— Ну, а что у тебя нового? — спросил он. — Написала что-нибудь?

— Написала большой очерк об официантке…

— А редактор зарезал? Пиши, говорит, лучше об агрономе?

— Я его в печке сожгла, — сказала Наташа.

— Что? В печке? — удивился Сергей. — Когда?

— Вчера.

— И я вчера… — вырвалось у него. И, видя повернутое к нему участливое лицо девушки и внимательные прозрачные с зеленым ободком глаза, докончил: — Сжег свою рукопись.

— У меня был плохой очерк! — излишке горячо воскликнула она. — Никудышный!

— А у меня — роман…

— Ой, ну и дурак же ты, Сергей! — расстроилась девушка. — У тебя не может быть роман плохим. Ты очень хорошо пишешь.

— Не уверен, — сказал он, уже жалея, что завел этот разговор.

— Дал бы мне почитать.

— Что теперь об этом говорить…

— Никому не скажу, а тебе скажу, — доверительно сообщила Наташа. — Я не буду больше подавать документы на факультет журналистики. Подам в наш педагогический. На филфак. Журналистика — это не для меня. Это я вчера поняла. Пять раз переписывала очерк, а он лучше не стал. Я взяла и сожгла его. Или хорошо писать, или — никак!

— Это верно, — думая о своем, сказал Сергей.

— Буду учительницей.

— Значит, из газеты уйдешь? — рассеянно спросил он.

— Я — на вечерний. Мне ведь без работы никак. У мамы совсем маленькая пенсия, а на стипендию разве проживешь? И потом, я уже привыкла к редакции. Я ведь не литсотрудник, а учетчик писем. С меня очерки и газетные статьи не требуют.

— Ты права, Наташка, надо делать очень хорошо или к черту… сжечь!

— Теперь жалеешь? — спросила она, на лету схватив его мысль.

— Год работы… — Он вдруг взглянул на нее и рассмеялся: — В один и тот же день ты сожгла очерк, а я — рукопись и…. Странное совпадение, не правда ли?

— А что «и»? — не дала она сбить себя с толку.

— Ну вот, ты решила выбрать другую профессию…

— А что ты?

— Я? — уклонился Сергей. — Я профессию не собираюсь менять… У меня другое.

— Что другое? — светлые глаза пытливо смотрят на него. Он и не заметил, что они остановились на аллее и стоят друг против друга.

— Не лезь ты мне в душу, Наташка! — взмолился он, но видя, как сразу заволокло синью ее до этого прозрачные глаза, прибавил: — Короче говоря, в моей жизни тоже назревают большие перемены… А какие, я пока и сам толком не знаю…

Только что они, скучая, ходили по парку, совсем далекие друг от друга, и вот всего за каких-то несколько минут стали с полуслова понимать один другого, а этого как раз так недоставало Сергею в последнее время… Он уже хотел присесть с ней на свободную скамейку и, как говорится, излить душу, и, может быть, разобраться в самом себе, — ведь так бывает: начинаешь рассказывать о наболевшем человеку, который тебя затронул чем-то, и сам вдруг отчетливо видишь все то, что было неясным и туманным, — но этому не суждено было случиться…

— Наверное, сейчас ты многое узнаешь… — с несвойственной ее возрасту проницательностью произнесла Наташа. И голос у нее неуловимо изменился: в нем появились жесткие нотки.

Сергей удивленно поднял голову и, проследив за взглядом девушки, увидел приближающуюся к ним по тропинке Лилю.

— Я, пожалуй, пойду, — все тем же голосом с металлическими нотками сказала Наташа. — Выздоравливай, Сергей!

Повернулась и пошла навстречу Лиле. И было видно, что вся она натянулась, как струна: тронь — зазвенит.

Сергей думал, они разминутся, даже не взглянув друг на друга. С того случая в библиотеке, когда Наташа поддела Лилю, та с ней не разговаривала. Лиля умела долго помнить зло. И поэтому он был удивлен, что жена остановилась и с улыбкой перекинулась несколькими словами с девушкой. Слов не было слышно. Наташа пошла к выходу, а Лиля — навстречу ему. Последнее время она редко навещала его. Темно-каштановые волосы красиво уложены на голове и подвязаны черной лентой. На ногах белые босоножки, в руках белая сумочка.

Сергей улыбнулся и помахал рукой. Сначала он подумал, что жена его не заметила, потому что на ее лице ничто не изменилось, все то же холодное, несколько высокомерное выражение. Смотрит на него и будто не видит. Когда она заговорила, Сергею стало стыдно за свою жизнерадостную улыбку. Подойдя к нему вплотную все с тем же каменным выражением на лице, Лиля, даже не поздоровавшись, сухо сказала:

— Нам необходимо с тобой поговорить… И очень серьезно.

Он сразу все понял. Она могла бы и не продолжать.

— Ты был очень слаб, и я все время откладывала этот неприятный разговор…

— Я уже здоров, так что можешь не стесняться, — усмехнулся Сергей.

Они уселись на скамью под толстой корявой березой. Откуда-то вынырнула трясогузка и опустилась на тропинку неподалеку от них. Поминутно кланяясь, сиреневая с белым и черным птичка направо и налево, вверх и вниз без устали крутила длинным хвостом. При этом она ухитрялась еще переливчато верещать. На ее зов прилетели еще две трясогузки, и птицы, будто исполняя какой-то ритуальный танец, заходили по кругу друг за другом. Сергей засмотрелся на них и не расслышал, что произнесла жена. Впрочем, переспрашивать не стал.

А Лиля говорила:

— …Так больше жить нельзя. Я для тебя пустое место. Сына ты почти не видишь…

«Как будто я в этом виноват! — с горечью подумал Сергей. — Ты и твои родители все сделали, чтобы отобрать у меня сына…»

— И потом, у тебя есть женщина… Экстравагантная амазонка!

— Амазонка? — удивился Сергей.

— Ну, та самая, что к тебе в больницу на мотоцикле приезжает, — сказала Лиля. — Мы с ней даже один раз встретились…

— Это ты придумала: амазонка? — спросил Сергей.

— И давно ты с ней встречаешься?

— Это уже не имеет значения, — устало сказал Сергей. Ему вдруг стало смертельно скучно. — Давай ближе к делу. Что ты хочешь?

— Развода, мой дорогой, — сказала Лиля. — Только развода.

Он сбоку взглянул на нее и поразился, как она сейчас похожа на своего отца: такой же хищный профиль, впадина на виске, грубая линия носа, расширившийся глаз. Николай Борисович зачесывал волосы так, чтобы не видна была солидная розовая плешь. Кроме того, он раз в неделю красил волосы, ликвидируя седину. Упаси бог, если кто-нибудь из домочадцев скажет, что он сегодня плохо выглядит! Сразу помрачнеет и замолчит.

Поэтому все в доме на дню несколько раз говорили ему, какой у него здоровый цвет лица, как ему идет новая крепдешиновая рубашка — Земельский шил себе на заказ только крепдешиновые рубашки.

Впервые такое разительное сходство дочери с отцом позабавило Сергея, и он снова стал прислушиваться к ее словам.

— …Папа уже договорился насчет обмена жилплощади. Не будем ведь мы с тобой делить эту несчастную квартиру? Все-таки нас двое: я и сын.

— Ради бога, — успокоил ее Сергей.

— Первое время поживешь у матери, а потом тебе дадут комнату, — деловито продолжала Лиля. — А может быть, у твоей амазонки есть жилплощадь? Переедешь к ней…

— Я тронут такой заботой.

— Когда ты выходишь из больницы?

— На той неделе.

— Я твои вещи сложила в чемодан. Ну, в тот коричневый, с испорченным замком. Мебель, я думаю, ты тоже не будешь делить?

— Бери все, — сказал Сергей.

— Даже машину? — сбоку взглянула на него Лиля.

— И машину, — сказал Сергей.

— Как с тобой все легко, — заметила Лиля. — Езди сам… У папы есть «Москвич».

— Ты что, выходишь замуж за папу?

— Вот все говорят, ты умный, умный… А что ты сделал в своей жизни умного? Чего ты добился? Не смог даже в Москву перебраться…

— Да, тут я маху дал, — улыбнулся Сергей.

— Пишешь, пишешь, а кому это надо? Повесть валяется в письменном столе, а роман…

— Романа нет, — сказал Сергей. — Роман тю-тю… Но Лиля пропустила это мимо ушей. Ее не волновали дела мужа. Уже давно не волновали. Ей нужно было высказать ему все то, что пришло в голову по дороге сюда. Лиля старалась не смотреть на него, чтобы не расслабиться, не утратить уверенности в своей правоте. И хотя у нее на языке вертелся вопрос: «Зачем сюда приходила эта девчонка из отдела писем?» — она его не задала. Действительно, какое все это имеет значение… Мало ли кто теперь к нему ходит? Главное то, что она пришла сюда последний раз…

Лиле хотелось быть жесткой, непреклонной, но где-то в глубине души поселилось сомнение: правильно ли она поступает, вот так разом сжигая все мосты за собой? Любит ли она еще этого человека? Тысячу раз, пока он лежал в палате, она говорила себе: «Нет!» Тогда почему же боится посмотреть ему в глаза?..

— А вот у мужа Рики Семеновны в этом году в Москве выходит книга…

— Я рад за него.

— Неудачник ты, Сереженька, — сказала Лиля. — Прав был мой отец…

— Не надо о нем, — попросил Сергей. — Что ты еще хочешь сказать мне?

— За месяц, что ты лежал в больнице, не прошел ни один твой очерк, — продолжала Лиля. — И надо тебе было ссориться с Лобановым? Умный человек так бы не поступил.

— Значит, я дурак, — сказал Сергей.

Лиля все же подняла глаза и посмотрела на него. Подбритые брови ее полезли вверх.

— Ты сильно изменился.

— Это верно, — сказал он.

Что-то в лице ее дрогнуло. Глаза вроде бы стали помягче, а до этого были злые, беспощадные.

— Ты любишь ее? — тихо спросила она, чертя пробковым каблуком красноватый песок.

— Люблю!

— А я и не догадывалась!

— Ты никогда бы и не догадалась, — сказал Сергей. — Очень уж высокого мнения о себе. И ревности в тебе нет — лишь уязвленное самолюбие. Ты слишком любишь себя, чтобы ревновать к другим… извини, что я раньше не рассказал тебе об этом. Честное слово, хотел, а потом вот это несчастье… Я должен был тебе рассказать…

— Я догадывалась, — одними губами улыбнулась Лиля. Она поняла, что в сердце ее нет жалости к этому человеку. Да таких, как он, и не жалеют. Такие сами жалеют.

— А чего эта дурочка к тебе шляется? — спросила она.

— Наташка-то? — ответил он. — Она совсем не дурочка.

— Амазонка, Наташка… Сколько у тебя их?

— При чем тут Наташка? — в нем поднималось раздражение. — Кстати, что ты ей сказала?

— Я сказала, что с удовольствием тебя уступаю ей…

— Зря ты это, — устало проговорил он. — Девчонку-то уж могла бы и не трогать…

— Да, ты же влюблен по уши в другую… В амазонку.

— А как ты? — спросил Сергей. Ему не нравилось, что она Лену называет амазонкой.

— Он любит меня. И уже давно.

— С тех самых пор, как побывал у нас в гостях с Галиными?

— Он действительно любит меня, — повторила она. — И я — его.

— А вот это ты, девочка, врешь! — рассмеялся Сергей. — Ты не любишь. Ты никого не любишь, кроме себя. Такой уж ты уродилась.

— Думай, что хочешь… Теперь мне понятно, из-за кого ты валяешься здесь второй месяц. Все из-за нее, амазонки… — Лиля отвела глаза в сторону. — Я была в милиции и с ней там встретилась… Она пришла за своими лакированными туфельками…

— Не стыдно? — перебил Сергей. — Зачем ты мне несешь всю эту чепуху?

— Подумаешь, нашелся благородный рыцарь… Кинулся какую-то сучку спасать! А она и спасибо не сказала… Ну разве ты умный человек? Ради чего ты жизнью рисковал? Ну ладно бы твоя знакомая, а ты ведь утверждаешь, что и в глаза-то ее не видел. Зачем же тогда полез в эту свалку?

— Тебе этого не понять, — ответил он. — Извини, я устал…

— Да что с тобой говорить…. Все равно теперь все кончено!

— Вот именно, — сказал Сергей.

Лиля резко поднялась, раскрыла сумочку и достала бумаги.

— Подпиши справку для жилконторы. Пока ты прописан, я не имею права обменять жилплощадь.

Сергей, не читая, подписал.

— Это заявление о разводе, — протянула она два скрепленных листка.

Сергей прочитал и, улыбнувшись, возвратил.

— Это лучшее, что ты за все время написала, — сказал он.

— Ты напишешь заявление, когда выйдешь отсюда?

— Зачем тянуть? У тебя есть ручка и бумага?

Лиля достала из сумки несколько чистых листов и ручку.

— Я знал, что ты обо всем подумала, — сказал он, пристраиваясь на скамейке.

Писать было неудобно, и Лиля предложила свою плоскую сумку. Через несколько минут все было готово. Она внимательно перечитала заявление, хотела что-то сказать, но промолчала и убрала бумаги в сумку.

— Чему ты улыбаешься? — спросила она. — Рад?

— Честно говоря, еще не знаю, рад я или нет, — сказал он. — Я думаю о другом: до чего удивительна жизнь! Как мы с тобой вступили в брак на скамейке, так и разошлись на ней…

Лиля поднялась, поправила платье, достав из сумочки зеркало, посмотрела в него, провела помадой по губам. Лицо у нее при этом было невозмутимое.

— А если и он ему не понравится? — спросил Сергей.

— Кто? — непонимающе взглянула на него Лиля, убирая зеркальце и помаду.

— Я говорю, что будет, если твой новый возлюбленный не понравится дорогому папочке?

— Понравится, — сказала Лиля.

— Я совсем забыл, у него ведь слабость к военным…

— Прощай, Сережа, — сказала она.

— Подожди. Я все ждал, когда ты заговоришь о сыне…

— А что о нем говорить? Он живет у родителей. И будет пока жить у них. При разводе тебе определят алименты. Вот и все.

— Надеюсь, я смогу с сыном видеться? А когда все образуется, может быть, ты мне его отдашь?

— Я и не подозревала, что ты такой любвеобильный отец… — ядовито заметила она.

— Какой уж есть, но сын мне очень дорог.

— Раньше надо было думать… — сварливо начала было Лиля, но он перебил:

— Ты не ответила на мой вопрос.

— О чем ты говоришь? — взглянула на него Лиля. — Какая мать отдаст своего ребенка? У нас и закона такого нет, чтобы ребенок оставался у отца…

— Честное слово, ему будет лучше со мной!

— Я не уверена, — отрезала Лиля. — И прекратим этот бесполезный разговор. Сын будет со мной. Ты ведь сам не станешь его воспитывать? Наверняка свалишь на шею своей матери, а у нее и так двое… И потом, я не хочу, чтобы мой сын жил в нищете.

— А я не хочу, чтобы он вырос таким же паразитом, как твой…

— Не смей так говорить о моем отце! — крикнула Лиля. Щеки ее стали красными, глаза расширились.

— К этому мы еще вернемся, — отступил Сергей.

Не хватало еще скандалить, с женой здесь, под окнами больничного корпуса! Уже и так на них поглядывают из открытых окон.

— Я не запрещаю тебе встречаться с сыном, — несколько остыв, сказала Лиля. Она получила все бумаги, неприятный разговор позади, и ей хотелось поскорее уйти. Она уже отошла на несколько шагов, когда Сергей — он остался сидеть на скамейке — окликнул ее:

— Зайди, пожалуйста, к нашим, скажи Генке, пусть заберет мой чемодан и рукописи… Мне не хотелось бы возвращаться в твою квартиру…

Все так же тихо шумели деревья в парке, попискивали трясогузки на красной тропинке, величаво плыли над головой тяжелые облака. Мимо, шаркая растоптанными шлепанцами, проходили больные в серых халатах. Две санитарки стороной провезли на узкой тележке с блестящими колесами человеческую фигуру, закрытую белой с ржавыми пятнами простыней. Чугунная неподвижность этой вытянувшейся на узком ложе фигуры совсем не вязалась с оживленными лицами санитарок, солнечным днем, шумящими деревьями, птичьим гомоном. Да и белый приветливый домик на отшибе, окруженный тополями, колючим шиповником, с разбитой перед входом клумбой, куда направлялась тележка, совсем не вязался с мрачным названием «морг». Тележка выкатилась на ярко освещенную потрескавшуюся цементную дорожку, и от никелированных спиц во все стороны брызнули ослепительные солнечные зайчики.

«Вот и все, — подумал Сергей. — Конец. Оказывается, все так просто, будто и не жили столько лет… Если так легко близким людям расстаться, то к чему все эти былые сомнения?.. К чему бессонные ночи, копание в себе, воспоминания? Пришла и единым ударом перерубила весь этот сложно заплетенный узел! Продумала все до мелочей. Даже бумагу и ручку захватила… Пока я, слюнтяй этакий, раздумывал, как лучше поступить, как не задеть чувствительные струны ее души, она уже все сделала. Даже насчет обмена квартиры договорилась и юриста нашла для того, чтобы побыстрее развели…

Чувствуется рука ее папаши… У этого человека железная хватка!..»

Услышав скрип гравия, Сергей поднял голову и увидел Вологжанина. Иван Ильич сел рядом, достал из кармана папиросы, спички и закурил. Сизая струйка поднялась вверх и затерялась в листве березы.

— Красивая у тебя жена, — сказал он. — Королева. С утра пораньше прибежала… Видать, любит?

— Что? — спросил Сергей.

— Видная у тебя жена, говорю… — Иван Ильич внимательно посмотрел на Сергея. — Ты что, не рад, что и пришла?

— Рад, — помолчав, ответил Сергей.

— Хорошая жена — это великое дело, — сказал Вологжанин. — Сам посуди, если жена дрянь, то сколько времени, энергии тратишь попусту на скандалы, выяснения, уговоры… А если умница, друг, то такая женщина сама тебе будет помощником в любом деле.

— А у вас жена друг? — спросил Сергей.

— Дай бог каждому такую жену, — негромко, с какой-то сдержанной нежностью сказал Иван Ильич. — Если бы не Люба… Эх, да что говорить! Один бог знает, что бы со мной было…

— Вам повезло, — сказал Сергей.

— А что, твоя жена…

— У меня нет больше жены, — сказал Сергей.

Опустив голову, Наташа вышла из больничных ворот на улицу. Встреча с Лилей поселила в ее душе смятение, тревогу. Сергей такой беспомощный в больничном халате, и эта красивая, цветущая женщина шла на него, как танк. И лицо ее не предвещало ничего хорошего для Сергея. Наташа не любила Лилю. Она ей не понравилась еще тогда, когда впервые увидела молодую жену Сергея на фотографии. Сейчас смешно вспомнить, а тогда, девчонкой, Наташа плевала на эту фотографию, а потом булавкой выколола глаза…

— Наташка! Ты куда? — услышала она голос подруги. И остановилась: так расстроилась, даже про Варьку забыла, которая дожидалась ее у ограды.

— Не пустили? — спросила Варька Мальчишкина, догнав ее.

— Куда пойдем? — взглянула на нее Наташа.

— На пляж. Загорать, купаться, — оживилась подруга. — Я все свои учебники под стол зашвырнула… От этой зубрежки можно с ума сойти! Ночью мне снятся великие князья Владимир, Ярослав, Игорь. Один раз приснился Чингисхан, а этой ночью — псы-рыцари… Страшные такие, в панцирях и железных горшках с рогами на головах…

— А мне снится он, — невесело улыбнулась Наташа. — Если бы он умер, я бы, наверное, утопилась…

— «Парней так много холостых, а я люблю женатого…» — пропела Варька. — Я бы никогда из-за мужчины так не переживала.

— Ты никогда не любила, — сказала Наташа.

— Сто раз, — беспечно ответила Варька. — Я только и делаю что влюбляюсь!

— Не в того, в кого надо, — заметила Наташа.

— Лучше как ты? — рассмеялась Варька. — Любит, а он и не знает. И еще женатый!

— Глупая ты, Варька, — глядя на подругу, улыбнулась Наташа. — Мне кажется, я тебя на сто лет старше.

— А на сколько он тебя? — не осталась в долгу Варька. — На пятьдесят?

— На десять.

— Ну, это еще терпимо… Мужчина в самом соку, — Помолчи, Варь! — косо глянула на нее Наташа. Было жарко и душно. Недавно отцвел тополь, и к расплавленному асфальту прилипли сиреневые комочки пуха. В домах были распахнуты окна. Цветы на подоконниках казались сделанными из жести и покрашенными.

Мужчины с интересом оглядывались на двух миловидных девушек. Варя немного ниже Наташи и полнее. Волосы у нее каштановые и коротко подстрижены.

На пляже девушки сбросили легкие ситцевые платья и в купальниках наперегонки побежали в воду. На мелководье барахтались малыши.

Подплыв к большому плоскому камню, Наташа взобралась на него и легла. Солнце проникало даже сквозь плотно закрытые веки. Горячее золотистое сияние. Река стремительно обтекала скользкий камень, неизвестно кем и когда заброшенный на самую середину, где особенно сильное течение. Уже много веков вода боролась с огромным камнем. Обкатала, закруглила его красноватые бока, облепила основание мхом и водорослями.

Наташа вздрогнула, когда Варька коснулась ее рукой, и открыла глаза. Мокрые волосы облепили Варькино лицо, карие глаза весело блестели.

— Какая я дура, — говорила она, устраиваясь рядом с подругой. — Такая красота на речке, а я сижу в душной комнате, зажав уши ладонями, и читаю про псов-рыцарей, которые мне потом по ночам снятся… Когда это кончится, Наташка?

— Сколько ты уже сдала экзаменов?

— Три. Осталась история. Если я не получу пятерку…

— Получишь, — сказала Наташа.

— Я вчера Мишу видела, — помолчав, сообщила Варька. — Он к тебе не заходил?

— Мишу? — переспросила Наташа, не открывая глаз.

— Симпатичный такой, в беленькой рубашке с галстуком…

— На такой жаре галстук?

— Ты год его не видела… — начала было Варька, но подруга перебила:

— И видеть не хочу.

— Из-за Волкова? — удивилась подруга. — Что ты в нем нашла? Обыкновенный мужчина… Правда, я с ним незнакома…

— Обыкновенный! — возмутилась Наташа. Открыла глаза и зажмурилась: солнце ударило в самые зрачки. — Он лучше всех, кого я знаю. Добрый, умный, честный. Любому в глаза правду скажет.

— Наташка, — зловещим шепотом произнесла Варька, — ты всерьез влюбилась! Никогда еще ни о ком ты так вдохновенно не говорила…

— А какие у него глаза! Волосы темные, а глаза светлые. Такие глаза могут быть у человека, который никогда не лжет… — Наташа обхватила руками колени, устремив задумчивый взгляд вдаль. — Мне все в нем нравится.

— Мой брат рассказывал, что твой любимый журналист обставил его на мотоциклетных гонках и занял второе место.

— Первое, — уточнила Наташа. — Он быстрее всех ездит на мотоцикле.

— Красивая у него жена? — спросила Варя.

— Красивая… — не сразу ответила Наташа. — Наверное, он ее любит.

— А как он к тебе относится?

— Никак.

— Ты у нас в классе была самая умная. Неужели не понравилась?

— По-моему, ему сейчас никто не нужен… У него какие-то странные глаза: смотрит на тебя и будто не видит… А когда глаза стали нормальные, пришла эта… его жена.

— Ты говорила, что ненавидишь его, — вспомнила Варя. — Что больше видеть его не хочешь, что он равнодушный чурбан!.. Погоди, как ты еще его называла?..

— Когда это было! — улыбнулась Наташа.

— Нет, я уж если и влюблюсь, то в своего ровесника. Зачем мне умный муж? Я сама хочу им командовать.

— Влюбись в Мишу! — сказала Наташа. — Хороший парень и будет тебя во всем слушаться.

— Это идея! — засмеялась Варя. — И ты не будешь ревновать?

— Я вообще не знаю, что это такое, — сказала Наташа. — Не ревную же я его к жене!

— Я о Мише, — напомнила Варя.

— Может быть, это плохо, что я не ревную? — задумчиво посмотрела на нее Наташа.

— Можно проверить: познакомь меня с Сергеем — я ведь его только издали видела. И то на мотоцикле. Я его соблазню, вот и посмотрим, будешь ты ревновать или нет.

— Его не так-то просто соблазнить, — усмехнулась Наташа.

— Я постараюсь.

— Ради бога, — сказала Наташа. — Пойдем завтра в больницу, и я тебя познакомлю с ним.

— Значит, не любишь, — рассмеялась Варька. — Иначе бы глаза мне выцарапала… — Она испытующе посмотрела на подругу: —Наташ, а если бы он… Ну, если бы оказались с ним вдвоем… Ты уступила бы ему?

— Ты знаешь, Варька, я хотела бы этого, — призналась Наташа.

— Ой, Наташка! — округлила глаза подружка. — Тебе надо замуж выходить, и немедленно!

— Поплывем по течению до моста? — предложила Наташа.

— Кто быстрее доплывет, тот…

Наташа стремительно выпрямилась и, не дослушав подругу, нырнула вниз головой с камня, спугнув стайку мальков.

— …тот угощает мороженым! — засмеялась Варька и тоже бухнулась в воду.

Наташа знала, что он идет сзади. Когда она пересекла площадь, он вышел из кафе и пошел за ней. Настроение упало: сейчас опять начнется этот нудный и бесполезный разговор… Свернуть в переулок и дворами выйти к драмтеатру?

Он свернул вслед за ней и нагнал в сквере напротив театра.

— Ты уже убегаешь от меня? — сказал он, загораживая ей дорогу.

Наташа взглянула ему в глаза и вздохнула: она не знала, что ответить. Все-таки девушке труднее, чем парню. Нравится ей человек или нет, она должна выслушивать его, терпеть, улыбаться и стараться не обидеть. А парень что? Не нравится ему девушка, он к ней и не подойдет. И даже самая влюбленная девушка вряд ли первой признается парню в своем чувстве, будет молча страдать и терзаться. А парень всегда найдет повод подойти и заговорить, а если разбитной, то тут же и в кино пригласит или в кафе.

Миша Тарасов три года ухаживает за ней. Еще в восьмом классе написал записку, в которой признался в «вечной» любви: Тогда Наташе это было приятно — все девочки в классе писали и получали записки, — и она ответила Мише, что согласна с ним дружить, — так тогда назывались отношения мальчиков и девочек. Дружба заключалась в том, что они танцевали на редких школьных вечерах, наведывались в городской парк, где катались на «чертовом колесе», ходили в кино, ну еще иногда забегали в кафе-мороженое и Миша угощал ее ассорти с вареньем.

Наверное, с год продолжалась эта дружба, а потом Наташе надоело. Миша не блистал ни красноречием, ни остроумием, но и не был глуп. Когда требовалась помощь по геометрии, он был незаменим. Да и вообще, он был не урод: высокий, с густыми волнистыми волосами, с румянцем на щеках. В отличие от других ребят, никогда не участвовал в драках, ни с кем не ссорился. Но такова уж, наверное, судьба хороших, положительных парней: они почему-то всегда меньше нравятся юным девушкам, чем парни, наделенные большими и малыми человеческими пороками.

Уже в девятом классе Наташа стала избегать Мишу: в то время ей понравился десятиклассник Слава Петухов — чемпион школы по лыжам. Миша мучительно переживал Наташино увлечение, оказавшееся весьма непродолжительным. Слава, в отличие от Миши, был весьма энергичным молодым человеком: в новогодний вечер затащил Наташу в прихожую — они праздновали Новый год у Вари Мальчишкиной — и принялся тискать и целовать. Ошеломленная Наташа, не привыкшая к такому обращению, даже не сопротивлялась, но тут в прихожую ввалился Слон, брат Вари, и, сграбастав чемпиона по лыжам за шиворот, выбросил на лестничную площадку. Так и пришлось ему в новогоднюю ночь шагать домой в помятом костюме и белой рубашке с галстуком.

После этого инцидента отношения Наташи и Славы прекратились. Наверное, он не мог простить ей испорченный новогодний вечер, а она ему — позорный щенячий визг, когда он извивался в могучих Женькиных лапах.

И вот уже два года постоянно преследует Наташу укоризненный и печальный взгляд Миши Тарасова. Этот взгляд она ловила и в классе, и на переменах в школьном коридоре, и на экзаменах, и вот теперь, когда распрощалась со школой, на улицах города. Миша закончил школу в числе лучших учеников и поступил на физмат в Ленинградский университет. Его целеустремленности и усидчивости можно позавидовать. Он был очень расстроен, что Наташа провалила экзамен на факультет журналистики.

Миша приехал на летние каникулы. Раза два они мельком встречались, а нынче, видно, не избежать серьезного разговора…

Он осунулся и совсем не загорел. Хотя черты лица у него правильные, в них есть какая-то унылость. То ли оттого, что внимательные голубые глаза близко посажены, а прямой нос удлинен, то ли оттого, что Миша постоянно сосредоточен и редко улыбается.

Они уселись на свежепокрашенную скамью. Сначала Миша предусмотрительно провел пальцем по лоснящимся зеленым рейкам и лишь потом сел. Казалось бы, совершенно естественное движение, но у Наташи этот жест вызвал раздражение. «Лучше бы ты, Миша, сел на невысохшую скамейку в своих бумажных брюках и прилип…» — подумала она.

— Жарко, — сказал он, сосредоточенно разглядывая носки своих остроносых туфель.

Порыв ветра, всколыхнувший разомлевшую листву на деревьях, взметнул подол сарафана, открыв загорелые стройные бедра. Миша, краем глаза видевший это, деликатно отвернулся, пока Наташа натягивала сарафан на колени.

«Вот оно что, — подумала она, — да он сухарь! Самый настоящий сухарь!» И почему-то от этой мысли ей вдруг стало сразу легче. Раньше Миша казался ей идеальным парнем, лишенным недостатков, а вот сейчас она совершенно неожиданно открыла один. Исчезло чувство вины, которое всегда возникало при встречах с Мишей. Он стал как-то яснее и понятнее. А скорее всего — безразличнее.

— Я заходил к тебе, мать сказала, ты ушла на речку, — сказал он, а Наташа подумала: «До чего пустые слова!» — Пришел на речку, и там тебя нет.

— Наверное, нужно было мелом стрелки рисовать на стенах, — сказала она. — Тебе легче было бы меня найти.

— Ты все шутишь.

— Наоборот, я серьезна, как никогда. Ну, ты меня нашел, что дальше?

— С тобой сегодня трудно разговаривать, — с досадой сказал он.

— Нам всегда было трудно разговаривать, Миша, — ответила она. — Просто мы этого не замечали.

Миша мельком взглянул на нее и снова уставился на свои новые туфли. Лицо его было очень серьезным.

— Через две недели я уезжаю в Ленинград. Месяц будем работать в колхозе… Жаль, конечно, терять драгоценное время, но и колхозникам помочь надо. Не успевают они…

— Что бы бедные колхозники без вас, студентов, делали…

— Мы — настоящая армия, — продолжал Миша. — Ты знаешь, сколько в стране сотен тысяч студентов?

— Я знаю, что ты больше меня знаешь, — скрывая раздражение, сказала она и отвернулась.

От большой липы веяло сладковатым острым ароматом. Липа буйно цвела. Рядом на лиственнице юркие клесты уже шелушили созревшие шишки, а огромная липа еще не отцвела. Гудели пчелы, перелетая с цветка на цветок, бесшумно махали крыльями белые и красные бабочки, ныряя в густую листву. Липовый цвет падал в каменную чашу фонтана и вместе с листьями и трухой скапливался по окраинам. Тенькали синицы, цвикали клесты, а на садовых тропинках копошились воробьи и голуби.

Миша, как-то весь напрягшись, взял Наташину руку и деревянным голосом произнес:

— Я тебе никогда этого не говорил, но ты и так знаешь: я тебя люблю. Люблю с тех самых пор, когда… — Он запнулся и замолчал. Наташа могла бы ему помочь, но не захотела. Наверное, он собирался сказать: когда он в восьмом классе написал ей эту глупую записку, а она ему ответила такой же глупой запиской, — но ведь с тех пор прошло три года и они оба стали взрослыми, поэтому стоит ли вспоминать о детских глупостях? Впрочем, для нее теперь все это кажется глупостью, а для Миши Тарасова наоборот…

— Я хотел тебя спросить: будешь ли ты меня ждать, пока я закончу университет?

— Я бы на твоем месте сначала спросила бы: любишь ли ты меня? Ведь можно ждать лишь того, кого любишь.

— Я тебя люблю, — сказал он.

— А я тебя нет, — ответила она. — Когда-то ты мне нравился, но я тебя никогда не любила.

Он помолчал, царапая носком посыпанную красным гравием дорожку. От этого негромкого наждачного скрипа девушку передернуло, однако Миша, ничего не заметив, продолжал царапать кожаной подошвой красную дорожку. Наташа сбоку взглянула на него: на щеке алело пятно, нос уныло смотрел вниз, подбородок выдвинулся вперед. И снова ей подумалось, что Миша в профиль напоминает белый поджаренный сухарь… От этой мысли ей стало смешно. Она попыталась думать о чем-либо другом, но, как это часто бывает, разыгравшееся воображение еще усерднее стало сравнивать Мишу с обиженным сухарем. Наташа закусила губу, чтобы не рассмеяться, и… громко прыснула.

Миша ошеломленно уставился на нее. Глаза у него стали круглыми и часто-часто моргали.

— Тебе смешно? — спросил он.

— Ага, — кивнула Наташа. — Ты… ты в профиль похож на белый поджаренный сухарь. Он стремительно поднялся со скамейки и почти бегом побежал прочь, но у фонтана остановился и отрывисто бросил:

— Дура!

Наташа даже не обиделась, потому что это были первые слова за сегодняшний день, которые Миша произнес человеческим голосом. И сейчас он уже не был похож на сухарь — обыкновенный рассерженный мальчишка. Руки он засунул в карманы светлых брюк, и в них обозначились его сжатые кулаки.

Наташа поднялась со скамейки и подошла к нему. Он нагнул голову, стараясь не смотреть ей в глаза. Губы его были крепко сжаты.

— Не сердись, Миша, — мягко сказала Наташа. — Ты был мне всегда хорошим другом, и я не хочу, чтобы ты уехал вот с таким настроением… Ну, хочешь, я тебя поцелую?

Он презрительно дернул плечом: — Поцелуй милосердия?

— Ну, что мне сделать, чтобы ты не сердился?

— У тебя кто-то есть? — не глядя на нее, спросил Миша.

— У меня нет никого, но это ничего не меняет.

— Я буду тебе писать.

— Пиши, — сказала Наташа.

Миша повернулся и зашагал по красной дорожке. У клена остановился и бросил через плечо:

— Прощай.

— До свиданья, — сказала Наташа, не двигаясь с места.

Он ушел, так ни разу и не оглянувшись. И походка и фигура были, у него деревянными. Подошвы чиркали по гравию. Плечи сутулились, а на затылке топорщилась светлая прядь. Наташа вдруг подумала, что видит его в последний раз, и эта мысль совсем не огорчила ее. Рано или поздно детские отношения мальчишек и девчонок обрываются. Вот так, как сегодня, или как-нибудь иначе. Грустно, но что поделаешь? Возможно, потом, когда пройдут годы, она и пожалеет, что была по-девчоночьи жестока с человеком, который говорил, что ее любит, а может быть, и не вспомнит?..

На красную тропинку откуда-то из-за кустов приземлилась трясогузка. Повертела длинным хвостом, поклонилась несколько раз на все четыре стороны света и грациозно зашагала вдоль газона. Каждый ее шаг сопровождался изящным движением точеной головки. На ходу пестрая птичка что-то схватывала с земли и важно шествовала дальше. Где-то совсем близко шумели машины, хлопали двери автобусов, а здесь, в сквере, гудели над липой пчелы, летали бабочки, пели птицы. С тихим равномерным шумом падала в чашу фонтана прозрачная струя воды.

Наташа приподнялась на цыпочки и сорвала у цветущей липы лист. Глянцевый лист прилипал к пальцам. Почему-то его запах напомнил больничный парк, унылые фигуры людей в серых халатах, бледного со вспыхнувшими светлыми глазами Сергея, когда он стал было говорить о каких-то больших переменах в своей жизни… Но пришла Лиля, и глаза его погасли, стали несчастными…

Послышался скрип шагов. Два парня в белых рубашках с закатанными рукавами, взглянув на нее, уселись на скамейку напротив. Один из них раскрыл небольшой черный ящичек и нажал клавишу: завертелись две бобины, и послышалась джазовая музыка. Наташа еще не видела портативных магнитофонов: заграничная новинка! И музыка была модная. Какой-то твист или рок-н-ролл. Наташа в этом не разбиралась. В отличие от Вари Мальчишкиной, она редко ходила на танцы.

Один из парней, тот, что повыше, поднялся со скамейки и принялся сосредоточенно отплясывать на тропинке. Он высокий, стройный, и у него это здорово получалось. Наверное, приезжие, местные так танцевать не умеют. Парни, улыбаясь, посматривали в ее сторону. Сейчас один из них скажет какую-нибудь банальность вроде: «Девушка, вам не скучно одной?», а потом они переберутся на ее скамейку и начнут состязаться в остроумии. Наташа давно заметила, что компанией парни гораздо легче завязывают уличные знакомства, чем в одиночку.

Музыка, громкие голоса парней развеяли в пух и прах всю прелесть этого тенистого уголка. Умолкли птицы, куда-то улетела трясогузка, даже воробьи перекочевали на другой куст. Наташа поднялась и пошла прочь из сквера. Парни что-то сказали вслед, но она даже не обернулась.

Сергей сидел за письменным столом и, прижав трубку к уху, раздраженно повторял:

— Пустошка? Пустошка?.. Девушка, куда же опять пропала Пустошка, чтоб ей пусто было!..

В комнате плавал сизый дым. Он нехотя пластами выползал в открытое окно. Володя Сергеев на ходу вычитывал гранки и слушал Павла Ефимовича Рыбакова, рассказывающего новый анекдот. Глухой надтреснутый голос Рыбакова звучал будто из рассохшейся бочки. Володя оглушительно хохотал, а Сергей даже не улавливал смысла. Злой и расстроенный, он с утра сидел на телефоне. Ему было не до анекдотов. Необходимо было выяснить, не устарел ли очерк о трактористе. Два фельетона пропали. Полтора месяца назад написал их Сергей, и все факты устарели. Фельетоны нужно было печатать по горячим следам. А теперь поздно: мошенника, заведующего комбинатом бытового обслуживания, отдали под суд. А директор средней школы, который по знакомству раздавал золотые и серебряные медали детям районных руководителей, снят с работы и уже не проживает в этом районе…

Наконец Пустошка соединила Сергея с колхозом «Заря». Слышимость была плохая, и приходилось кричать в трубку. Когда до Сергея дошел смысл сказанных председателем колхоза слов, он долго молчал, глядя прямо перед собой невидящими глазами, и, пробормотав: «Уму непостижимо… Конечно, напечатаем. В ближайшем номере», повесил трубку.

А Павел Ефимович рассказывал очередной анекдот. Смеяться он начинал первым, а за ним Сергеев и Султанов, забежавший на минутку в отдел информации и застрявший на полчаса.

— …Лиса говорит: «Ну, заяц, бери у меня самое дорогое…» Заяц схватил телевизор и деру! — булькающим от сдерживаемого смеха голосом говорил Рыбаков. Сергей смотрел на хохочущих приятелей и думал: «Вот вы ржете, как кони, а в колхозе „Заря“ трагически погиб хороший человек. Тракторист Федоровский, герой моего очерка. Погиб в полынье, спасая двух малолетних школьниц… Заяц схватил телевизор… Какая чепуха!»

— Чего это ты сегодня такой мрачный? — заметил Рыбаков. — Все из-за жены переживаешь? Да я бы прыгал до потолка от радости, если бы моя ушла…

— Ну, схватил заяц телевизор и деру, а дальше что? — спросил Сергей.

Павел Ефимович взглянул сначала на Сергея, потом на Султанова и рассмеялся.

— Не дошло? — спросил он. — Могу еще раз повторить.

— Ты его и так уже пятый раз рассказываешь, — сказал Сергей.

— Какая тебя сегодня муха укусила? — пожал плечами Павел Ефимович.

— Послушайте теперь грустную историю, — сказал Сергей. — Жил на свете хороший человек. Звали его Иваном, и работал он в одном отдаленном колхозе трактористом. Нужно — пашет поле днем и ночью. Сломался трактор — не ждет, когда приедут слесари, сам ремонтирует. Все в деревне уважали Ивана. Была у него одна страсть: вырезал из березового капа разные художественные поделки. И дарил их одной синеглазой девушке. Только ей нравился совсем не он, а гармонист из соседней деревни. Когда синеглазая вышла за гармониста замуж, Иван пришел на свадьбу и подарил ей великолепную вазу, которую он вырезал два месяца… Весной в полынью провалились две школьницы, они напрямик через озеро возвращались домой после уроков. Услышав крик, Иван — он поблизости работал на тракторе — бросился в ледяную воду и вытолкнул на лед обеих девочек, а вот самому выбраться из полыньи не хватило сил…

Сергей помолчал и угрюмо закончил:

— Я написал очерк, и он провалялся в редакции два месяца, пока я был в больнице…

— Я тут ни при чем, — сказал Михаил Султанов. — Несколько раз ставил в воскресный номер, а Лобанов снимал.

— Он и очерк Блохина зарезал, — заметил Рыбаков.

— Как остался за редактора, каждый критический материал сквозь лупу читает, — сказал Султанов.

— У Голобобова и Дадонова не было такой привычки, — прибавил Павел Ефимович.

— Типичный чеховский Беликов, — сказал Султанов. — Как бы чего не вышло! Мне вот так осточертело с ним работать!

— Это ведь не критическая статья, а очерк, — сказал Сергей.

— Пуганая ворона и куста боится, — заметил Рыбаков. — И потом, он на тебя еще с тех пор зуб имеет.

Это Сергей знал. И это ему наконец надоело… Он поднялся, собрал со стола бумаги, гранки, сложил в папку, аккуратно завязал белые тесемки. И лицо у него было такое, что все примолкли, с любопытством наблюдая за ним.

— К Лобанову? — поинтересовался Рыбаков. — Пустое дело. Он ничего без редактора не решит.

— Зато я решил, — мрачно сказал Сергей.

В этот момент в окно влетела оса и, зловеще жужжа, облетела комнату. Рыбаков ладонью прикрыл свое длинное лицо, Султанов замахал руками. Но оса никого не тронула. Покружившись, она спокойно вылетела, блеснув в солнечном столбике полосатым брюшком и прозрачными крыльями.

— Не горячись, — сказал Володя Сергеев. — Подожди редактора. Через неделю вернется.

— Поздно! — сказал Сергей, швырнул в мусорную корзину папку и вышел из кабинета.

Когда за ним захлопнулась дверь, Рыбаков покачал головой:

— Я бы на его месте не стал связываться с Лобановым. Этот ничего не забывает.

— Послал нам бог заместителя редактора, — вздохнул Володя. — А мы тоже хороши: Лобанов режет материалы Волкова один за другим — и никто ни слова.

— Дело в том, что Лобанова ничем не прошибешь, — сказал Султанов. — Он ортодокс и всегда прав. Почему фельетоны не напечатал? Потому что у него возникли сомнения в правильности фактов. А проверить было некому. Автор лежал в больнице. То же самое и с очерком. Ему показалось, что одна фамилия переврана, а за Сергеем и раньше такое водилось, что греха таить, фамилии он, случалось, путал… Вот и попробуй поговори с ним. Человек стоит на страже интересов газеты.

— Свою трусость громкими фразами прикрывает, — заметил Рыбаков.

— Я с ним не один раз схлестывался, — сказал Султанов. — А что толку? Он все равно на своем настоит.

— Равнодушные мы люди, — сказал Володя Сергеев. — Надо было сообща взять Лобанова в оборот… У Сергея сейчас бедственное положение: ни копейки за душой. Пришел в бухгалтерию, а в платежной ведомости и фамилия его не значится.

— В завтрашний номер мой черед передовую писать — пусть он напишет, — великодушно заявил Миша Султанов.

— Несколько раз на планерках я говорил Лобанову, что недопустимо так долго мариновать материалы Волкова, — сказал расстроенный Володя Сергеев. — Он обещал поставить, а потом эти события за рубежом… Встреча руководителей на высшем уровне… Групповой полет по орбите… Материалы, отклики! Да, а сессия Верховного Совета СССР? Неделями шли официальные материалы…

— Убийство Кеннеди… — напомнил Рыбаков.

— И все равно можно было найти место, — сказал Сергеев. — Лобанов не хотел ставить. Вот главная причина. А мы не требовали, не возмущались…

В комнату влетела Машенька. В одной руке пачка гранок, в другой газетная полоса.

— Сергей… — взволнованно начала она и запнулась. — Волков душит Лобанова!

Мужчины переглянулись. Володя Сергеев медленно стал подниматься из-за стола. Глаза его за стеклами очков растерянно моргали.

— С чего ты взяла? — уставился на Машеньку Султанов.

— Я хотела войти, полосу отдать на подпись… Смотрю, Сергей держит его за воротник, а у Лобанова глаза выпучены, и весь красный…

— Значит, живой, — сказал Павел Ефимович.

— Но ведь это…

— Сергей воротничок ему поправил, а ты невесть что вообразила, — невозмутимо прибавил Султанов. — С какой стати Волков будет его душить? Нашего дорогого замредактора!

— Мы все готовы задушить его… в братских объятиях, — грубовато сострил Рыбаков и первым рассмеялся.

Машенька, приоткрыв рот, обвела всех круглыми глазами и, запинаясь, пробормотала:

— Но ведь я собственными глазами видела…

— Что ты видела? — сверкнул на нее очками Володя. — Как Сергей его обнимал? Нехорошо, Машенька, подглядывать…

— Они два месяца не виделись, вот Сергей и расчувствовался… — ввернул Павел Ефимович.

— Я ничего не видела, — сообразила наконец Машенька. — А как же полоса? Ее надо подписывать…

— Давай сюда, — протянул руку Султанов. — Сегодня я дежурный по номеру.

— Так не забудь: ты ничего не видела, — сказал Володя Сергеев.

Когда Машенька ушла, Рыбаков покачал головой:

— Неужели он ему врезал? Ну и дела!..

— Я, пожалуй, пойду посмотрю… — сказал Володя Сергеев и выскочил из комнаты. Обогнав в коридоре Машеньку, приоткрыл дверь редакторского кабинета и заглянул: Сергей действительно вытащил заместителя редактора из кресла и держал за отвороты пиджака.

— …Не будь ты таким ничтожеством, я набил бы тебе морду… — услышал Володя. — Теперь я верю, что ты не одного честного человека подвел под обух… И откуда только такие гниды берутся!..

Володя осторожно прикрыл дверь и встретился глазами с Машенькой. У той от любопытства и волнения выступил румянец на круглых щеках.

— Ну что? — спросила она. — Что там происходит?

— Все в порядке, — улыбнулся Володя. — Мирно беседуют… А ты панику подняла! — И, уже уходя из приемной, прибавил: — Ты, пожалуйста, не мешай им… А впрочем, сходи к курьерше, попроси пару стаканов чаю и отнеси им… Не знаю, как Сергей, а Тимофей Ильич с удовольствием подкрепится…

А в кабинете происходило вот что. Лобанов молчал. Длинная жилистая шея у него побагровела, а лицо, наоборот, стало серым. Глаза моргали, нижняя губа подергивалась. Он хотел что-то сказать и не мог, только кадык двигался вверх-вниз. И у Сергея вдруг пропала вся злость. Перед ним стоял и дрожал от страха жалкий человечек. Пестрый галстук сбился в сторону, от сорочки отлетела пуговица. Ударь его Сергей, и он все так же смотрел бы на него и моргал.

Сергей разжал пальцы, и Лобанов тяжело плюхнулся на редакторское кресло. На узком лбу его выступила испарина. Пальцы зашарили по столу — глаз он не отрывал от Сергея, — нащупали скрепку и стали разгибать ее. Ногти аккуратно подстрижены, на фалангах редкие рыжие волосины, большие пальцы короткие и расплющенные. Разогнув скрепку, Лобанов принялся за вторую. В лице его что-то дрогнуло, и он тихо сказал:

— Я этого так не оставлю. Сообщу в партбюро.

— Валяй, — сказал Сергей. — Мне теперь на все наплевать!

— Я звонил в Невель, — немного оправившись, сказал Лобанов. — Факты устарели. Директора школы уволили…

— А заведующего комбинатом бытового обслуживания отдали под суд, — перебил Сергей. — Все верно. Но, если бы фельетоны появились на страницах газеты своевременно, сейчас можно было бы давать «По следам наших выступлений». А ты их замариновал… Впрочем, я о другом… Вспомни мой первый фельетон про Логвина. Когда он еще был управляющим трестом леспромхозов, а ты — завотделом пропаганды. Ведь это ты сообщил ему про фельетон. А это было прямым предательством по отношению к газете, интересы которой ты сейчас так свято блюдешь!

Лобанов опустил голову и, не найдя больше скрепок, так сцепил пальцы, что костяшки побелели.

— Надо мне было бы обратиться в партбюро, — продолжал Сергей, — да вот беда, никогда я в жизни ни на кого не жаловался и не доносил. Даже на подлецов. Разоблачал в фельетонах, но вот пойти куда-то и заявить… Не могу! Наверное, я не прав, но тут уж ничего не поделаешь… Вот видишь, хотел тебе на прощанье морду набить, да рука не поднялась. Ты ведь и сдачи-то никогда и никому в жизни не давал? Ударить можно мужчину, а тебя?..

— За такие вещи можно и под суд, — сказал Лобанов.

— Законы ты знаешь… — Сергей достал из кармана сложенный вчетверо лист и протянул ему. — Вот мое заявление об уходе… И не думай, что из-за тебя ухожу. Велика была бы честь! С такими, как ты, еще бороться можно… Раньше-то ты бы меня наверняка засадил за решетку. Это ты умел делать… Помнишь, когда ты приволок в дом колхозника трофейный приемник и «Капитал» Маркса, а я сказал, чтобы все это убрали? Помнишь, Лобанов? И сообщил, что я сорвал задание обкома партии? И долго ждал, что меня привлекут к ответственности. Не дождался, Лобанов! Ты забыл, что сейчас совсем другое время. И тогда решил подло мстить рублем!.. Эх, да что с тобой толковать! Недаром говорят: горбатого могила исправит… Подписывай бумагу и к черту!

Лобанов долго читал заявление, разглаживал его ладонями. Сергей ожидал, что он обрадуется и тут же подмахнет. Однако замредактора вовсе не обрадовался, он растерялся. На лбу его собрались морщины, глаз он не поднимал, собираясь с мыслями.

Дверь приоткрылась, и в щель заглянула Машенька. Лицо у нее озабоченное. Посмотрев на Лобанова, затем на Сергея, она сказала:

— Чай сейчас закипит…

— Что? — удивился Лобанов. — Какой чай?

— Как хотите, — пожала плечами Машенька и вышла из кабинета.

— Подождал бы редактора, — наконец сказал Лобанов. — Ты ведь еще альманах не сдал.

— Никого я ждать не буду, — отрезал Сергей. — Альманах давно в типографии.

— Я не подпишу.

— Опять струсил?

— Вот приедет Дадонов, пусть он и решает этот вопрос… Пять дней-то можешь подождать?

— Я и часа больше не буду ждать. Я не могу с тобой в одной редакции работать! — сказал Сергей, направляясь к двери.

Когда он уже взялся за ручку, Лобанов задвигался в кресле и хрипло крикнул:

— По закону ты должен две недели отработать… Слышишь, Волков!

— Я тебе ничего не должен, а вот ты мне должен за два фельетона и очерк… — обернулся Сергей. — Запомни, когда-нибудь я потребую с тебя долг, Лобанов!..

— Все верно, уходи из газеты, бросай к черту свою профессию и… как это у Ильфа и Петрова?.. переквалифицируйся в управдомы! Но ты же не Остап Бендер, брат Сергей. Ты от бога журналист, а может быть, и писатель… Какого ж ты черта зарываешь свой талант в землю?! Кому от этого прок? Ни себе, ни людям!

Александр Арсентьевич Козодоев достал смятый платок, отер вспотевший лоб. Солнце нещадно палило. С речки доносились крики барахтающихся в воде мальчишек. За спиной молча застыли разомлевшие тополя. Пахло медовым клевером. Его много росло на береговом лугу. Пчелы и бабочки, совершая короткие перелеты, обстоятельно обследовали каждый цветок.

Сергею тоже жарко. Рукава рубашки засучены, воротник расстегнут. Черная прядь налезает на бровь. А глаза сузившиеся, злые. И болотная зелень плещется в них. Он не смотрит на сидящего рядом на скамейке Козодоева. Взгляд его устремлен на Дятлинку. Только он не видит и ее. Сергей смотрит сам в себя и тоже ничего не видит.

— Зачем в управдомы? — устало сказал он. — Встретил я одного хорошего человека в больнице… Он возьмет рыбинспектором. Буду браконьеров ловить. Эти ребята, пожалуй, поопаснее Лобановых!

— И все?

— Что все? — не понял Сергей.

— И в этом, думаешь, будет твое счастье?

— Кто его знает, в чем наше счастье!

— А твой роман?

— Роман! — усмехнулся Сергей. — Наверное, надо сначала человека крепко по башке ударить, прежде чем он поймет, что занимается не делом… Сжег я свой роман, Александр Арсентьевич! Перечитал и сжег. Сначала думал, зря, а теперь понял, что правильно сделал. Плохой был бы роман… Никудышный!

— Ну что ж, если ты сам такого мнения о своем романе, то правильно и сделал. Зачем же приумножать книжную макулатуру?

— Я думал, вы меня будете ругать…

— А теперь тебя потянуло в гущу жизни?

— Пусть будет так.

— Решение твое уйти из редакции твердое? — склонив голову набок, заглянул ему в лицо Александр Арсентьевич.

— Твердое, — повторил Сергей.

— Может, ты и прав, — сказал Козодоев, и в голосе его послышались веселые нотки, Сергей удивленно покосился на него: только что горячо отговаривал, а теперь соглашается…

— Есть у меня для тебя одно заманчивое предложение, — сказал Александр Арсентьевич. Глаза его смеялись. — Только вот не знаю, согласишься ли ты?

— Перейти к вам в издательство? Наборщиком или завхозом?

— Такие ответственные должности я бы тебе не доверил, — усмехнулся Козодоев.

— В издательство я не пойду, — сказал Сергей.

— Тебя никто и не зовет, — развеселился Александр Арсентьевич. — Да у меня и штатной единицы нет… Вот что я тебе хочу предложить, брат Сергей… Ты тут толковал о том, что хочешь быть рыбинспектором. Пожить на природе, с браконьерами разделаться… А у меня на будущий год запланирована брошюра: «Водоемы нашей области»… Я вот давно ломаю голову: кому бы это дело поручить? Не посоветуешь?

— Черт возьми! — сразу ожил Сергей. — И вы до сих пор молчали?!

— Да вот не знаю, справишься ли ты?

— «Водоемы нашей области»… — засверкал глазами Сергей, он уже не слушал Козодоева, захваченный новой идеей. — Что это за название? Я назову эту брошюру «Записки рыбинспектора»… Или нет! Напоминает «Записки следователя»… Лучше: «Выстрел на озере Большой Иван»! Ну, как?

— В книжном магазине будет очередь… Все решат, что это детектив.

— Годится, — сказал Сергей, блестя глазами. — Это будет повесть о трудной профессии рыбинспектора и… конечно, о водоемах нашей области.

— Спасибо, вспомнил, — .усмехнулся Козодоев.

— Побегу обрадую Лобанова! — вскочил с места Сергей. — Скажу, что уже не работаю в газете…

— А вот этого делать не надо, — заметил Александр Арсентьевич. — Я тебе разрешаю отрывки в газете печатать… А теперь пойдем в обком партии и все вместе обсудим. Думаю, что завотделом пропаганды договорится с руководством газеты, чтобы тебе предоставили возможность поработать несколько месяцев рыбинспектором. Так сказать, влезть в шкуру своего героя.

— В обкоме мою кандидатуру не поддержат, — расстроился Сергей. — Наверняка на меня накапал Лобанов… Я ведь с ним на днях крепко… поговорил!

— Поговорил?

— Ну, разок встряхнул… так, слегка.

— Не жаловался он в обком. Не такой он человек, чтобы на себя тень бросать… Ведь ему важно, чтобы начальство думало, что, пока он И.О., в редакции тишь да гладь. — Помолчав, Козодоев спросил: — Я слышал, теперь ты один?

— Пока да.

— Пока?

— Раньше мне казалось, я понимаю женщин, а теперь могу лишь, как один древний мудрец, утверждать: «Я знаю лишь то, что ничего не знаю».

— Значит, поумнел.

— Насчет этого не уверен, — сказал Сергей и дотронулся до правого бока. — А вот то, что повзрослел на несколько лет, — это точно.

— Пожалуй, тебе сейчас действительно лучше побыть одному.

— Если бы вы знали, как вы меня выручили! — вырвалось у Сергея, вообще-то очень скупого на выражение своих чувств.

— А я думаю наоборот: ты меня, брат Сергей, здорово выручишь, если напишешь хорошую брошюру.

К старому деревянному столу намертво прилипла изрезанная ножами, истыканная вилками зеленая клеенка. На углах она ободралась, обмахрилась. У самого края стола большое коричневое пятно — след горячего утюга.

Сергей тычет вилкой в сковородку — он любит есть со сковородки, — а мать на него смотрит. И глаза у нее грустные. У Сергея всегда был хороший аппетит, а нынче что-то и кусок в горло не лезет. Может, потому что мать на него так смотрит? Теперь смотри не смотри — ничего уже не поправишь. Да и не надо поправлять. Как говорится в старой мудрой пословице, что ни делается — все к лучшему. Беда лишь в том, что этого лучшего-то пока нет. Уехала в командировку Лена. Уехала в Новосибирск, в какой-то научно-исследовательский институт… Не успели даже толком поговорить…

— Ты ведь всегда любил жареную картошку, — говорит мать. — Что же так плохо ешь?

— Ем, — отвечает Сергей.

— Как-то жизнь у тебя, сынок, непутево складывается… Скоро тридцать, люди в этом возрасте уже твердо на ногах стоят, а ты вот оказался у разбитого корыта… Ни жены, ни сына, ни работы…

«Давай, давай, мать! — усмехается про себя Сергей. — У тебя это здорово получается… Вспомни про сестру…»

— Вот Тамара закончила институт, вышла замуж…

— Родила двух дочек, муж хороший человек, живут в Венгрии и тебе посылки присылают… — перебил Сергей. — А я вот не послушался тебя и женился на… Мама, я все знаю.

— Как же сын-то твой теперь? Без отца?

Это было больное место. Юраш отвыкнет от него, позабудет. И ничего тут сделать нельзя. Никогда не отдадут ему сына. Хорошо, если еще разрешат видеться. Правда, так уж сложилась их семейная жизнь, что Юра редко жил с родителями под одной крышей. Лиля всегда старалась сплавить его в Андижан: мол, там солнце, овощи, фрукты, а для ребенка это все. На самом деле ей не хотелось возиться с ним, воспитывать. Юра всегда раздражал ее.

Юра, Юраш… Что он сейчас делает там, в Андижане? Гоняет голубей, играет с собаками…

Когда дома все было в порядке, Сергей как-то не думал о сыне. Знал, что за ним ухаживает няня, узбечка Мизида, что ему хорошо там, вольготно, а теперь все чаще и чаще задумывался о будущем сына. Нельзя его оставлять этим людям. Мальчишка сейчас как комок глины, из него все что угодно вылепить можно. Земельский все силы приложит, чтобы привить Юрке свои взгляды на жизнь, а это значит — навсегда потерять сына…

— Я заберу Юру от них, — отвечает Сергей. — Как только все устроится…

— Кто же тебе отдаст его?

— Украду, — невесело улыбается Сергей.;

— Хороший мальчишка. Добрый и очень смышленый.

— Я думаю, она мне сама его отдаст, — говорит. Сергей.

— Мать все-таки, — вздыхает Татьяна Андреевна. — Не отдаст.

— Ну что сейчас об этом говорить?

— Как же ты дальше жить-то думаешь, Сережа? — после долгого молчания спрашивает мать.

Постарела она. Правда, в волосах не видно седых нитей — в их роду седеют поздно, — а вот у глаз морщинки. Да и глаза не такие яркие и синие, как раньше. Будто выцвели. Стали не синими, а светло-серыми. И руки в морщинах, складках и бороздках. Руки пожилой женщины, имеющей дело с кухней, корытом, огородом.

Не любит Сергей, когда лезут к нему в душу. И никому этого делать не позволяет. Даже матери. Но чтобы не обидеть ее — ведь он сегодня уезжает, — как можно мягче, подавив раздражение, отвечает:

— Все будет хорошо, мама. Вот увидишь.

— У меня все сердце изболелось, глядя на тебя… Самый ты у меня умный и вот, выходит, самый несчастливый. Есть у тебя кто-нибудь на примете?

— Есть.

— Женишься?

— Я бы рад, да вот не знаю, как она.

— Согласится, — уверенно говорит мать. — Парень ты у меня видный…

— Похвали, похвали, мать, — улыбается Сергей. — А то все больше ругают.

— А лучше не спеши с женитьбой. Сам убедился, к чему спешка приводит. Сначала нужно как следует узнать человека… Во второй раз нельзя ошибаться. Еще раз вляпаешься, а потом так и будешь всю жизнь мотаться от одной к другой. Есть такие, сам знаешь. А тебе нельзя разбрасываться. Раньше, бывало, ночами сидел за столом и все строчил, строчил… А теперь, гляжу, и это забросил?

— Скоро опять засяду.

— Когда хоть напечатают-то?

— Гм… Не знаю. Не скоро.

— Тогда, конечно, ни к чему и торопиться, — с чисто женской логикой заключает мать.

Сергей не смог сдержать улыбки.

— Чего улыбаешься? — сразу замечает мать.

— Да вот вспомнил, как бабушка меня в шесть утра в школу поднимала. Я ей толкую — рано, а она свое: пораньше пойдешь — пораньше придешь…

Мать тоже улыбнулась, чуть дрогнули уголки ее поблекших губ. И снова тень набежала на лицо: — Неужели и вправду поедешь в глухомань на озеро?

— Уже и документы получил… — Сергей достает из кармана новенькую серую книжечку и протягивает матери. — Со мной теперь не шути: инспектор рыбоохраны!

Мать, близоруко щурясь, рассматривает удостоверение: все как полагается, и печать, и фотокарточка.

— Зарплата-то хоть приличная? — Мать со вздохом возвращает удостоверение.

— Ты же сама говорила: не в деньгах счастье.

— Значит, маленькая… Да ведь ты теперь один. Много ли тебе надо? И потом, с рыбой будешь всегда. Не заскучаешь ли там один в избе-то?

— Это то, мать, что мне сейчас нужно. Устал я. Очень устал.

— С этими… браконьерами поосторожнее, — предупреждает мать. — Они ведь из ружья могут пальнуть. Сама в газете читала, как в позапрошлом году инспектора застрелили. А ты ведь только из больницы, потому и устал. Отдохнул бы лучше дома…

Сергей встает из-за стола и смеется. Мать озадаченно смотрит на него.

— Чего это ты?

— Что-то мне сегодня одни пословицы на ум приходят. Как это? «Бог не выдаст — свинья не съест». Это я насчет браконьеров. А устал я, мать, не от больницы — от другого…

В дверь скребется Дружок. Негромко повизгивает. Сергей намазывает хлеб маслом и, приоткрыв дверь, сует Дружку. Мать на все это смотрит неодобрительно. У нее для собаки приготовлена похлебка.

— И собаку с собой заберешь? — спрашивает она.

— Он один у меня и остался, — говорит Сергей, но, увидев, как у матери повлажнели глаза, прибавляет: — Куда я, туда и Дружок. Хоть я и неверующий, а там, в больнице, подумал, что сам бог мне его послал.

— Когда тебе на место-то надо?

— После обеда поеду. Генка со мной хотел, да куда-то пропал.

— На огороды к болоту ушел. За червями. Совсем мальчишка на рыбалке помешался. Другие парни в клуб на танцы, а он на озеро… Теперь у тебя дневать и ночевать будет.

— Боюсь, что у меня ему не понравится.

— Да он ждет не дождется, когда ты с ним на озеро поедешь!

— Братец мой последнее время балуется сетями, а у меня этот номер не пройдет.

— И я ему говорю, брось ты это дело… Давиться этой рыбой, что ли? Приятель у него, Васька Коба. Где-то сети достает…

— Воруют друг у друга. Один поставит, а другой подсмотрит и, улучив момент, сопрет. Обычное дело.

— Поговорил бы ты с ним. Тебя он послушается. Как уедут на мотороллере ночью, так я не сплю. Лодчонка-то у них резиновая, вся в заплатках. А будет с тобой — и мне спокойнее.

Сергей выходит в коридор и тут же возвращается с мешком. Вслед за ним проскальзывает в комнату Дружок. Виновато взглянув на Татьяну Андреевну, уходит в угол, тяжело вздохнув, ложится на половик и оттуда с интересом поглядывает то на хозяйку, то на Сергея.

Сергей вытряхивает из мешка капроновую сеть.

— Тридцатка. Поймают с такой снастью — и сразу штраф, — говорит он. — Вот что, мать, спрячь ее куда-нибудь подальше.

Мать запихивает сеть в мешок и выходит из комнаты. Дружок тут же вскакивает и подходит к Сергею. Пристально глядя в глаза, негромко повизгивает. От возбуждения задняя лапа дрожит, а черный нос морщится. Он уже давно почуял, что хозяин уезжает.

— Как же я без тебя… — гладит Сергей собаку по серебристой холке. — Конечно, возьму.

Дружок начинает радостно прыгать на грудь, стараясь лизнуть в лицо. С визга срывается на лай, но, когда возвращается Татьяна Андреевна, тут же замолкает и смиренно направляется в свой угол.

— С рассвета уже не находит себе места, — говорит мать. — Как это он всегда чувствует, когда ты уезжаешь? Ума не приложу.

Сергей не успел ответить: дверь распахнулась, и вошел Генка. Ростом он уже догнал Сергея, но плечи еще по-юношески узки, а большие руки нескладны. Генка в этом году на тройки закончил десятилетку и твердо решил пойти работать на тепловозоремонтный завод. В институт даже и документы не стал посылать. Сказал, что учиться ему до смерти надоело и он со своим другом Кобой решили поработать, а дальше видно будет: учиться можно и заочно. Впрочем, Генку почти никто из близких и не отговаривал. Отец сразу поддержал; Сергей, заочно окончивший университет, считал, что брат правильно поступает; мать, поохав и повздыхав, что сын отказывается от высшего образования, смирилась; лишь сестра прислала из Венгрии длинное письмо, в котором уговаривала брата поступить в институт. Генка это проникновенное письмо даже до конца не дочитал. Был он парнем упрямым, и уж если что вбил в голову — ничем не вышибешь.

— Навозных червяков наковырял у Трескуновых в огороде, — похвастался он. — Мам, дай поесть!

Голос у него срывался с баса на тенор, на лбу алело несколько прыщей. Свой разноцветный с сединой чуб Генка зачесывал набок. Черты лица у него крупные, выразительные, глаза синие. Две страсти было у Генки — это рыбалка и электричество. В кладовке стоял большой ящик, битком набитый разными электрическими приборами, проводами, выключателями. Вся улица обращалась к Генке за помощью, если у кого-нибудь выходил из строя утюг, электроплитка или перегорали пробки. И Генка с удовольствием ремонтировал. Ему даже из других домов приносили для починки электроприборы. Ковыряться в утюгах, патронах, выключателях он мог часами. Еще в девятом классе соорудил какую-то адскую машину, назначения которой так никто и не узнал, потому что, когда Генка включил ее в сеть, перегорели пробки не только в доме, но и на столбе. В результате вся улица оказалась без света. Пришлось вызывать дежурного монтера. Генка потом говорил, что он и сам бы поставил предохранители, да у него не было «когтей», чтобы залезть на столб.

— В прошлом году на Большом Иване я пять лещей огреб, — набив хлебом полный рот, сказал Генка.

— Сеткой? — поинтересовался Сергей.

— На удочку! Одного выволок на два с половиной килограмма. Мам, помнишь, батя еще взвешивал?

— Не помню, — ответила мать. — Чего тебе: картошки или макарон?

— Ты еще заливное из него приготовила, — напомнил Генка, — а Валерка чуть костью не подавился.

— Отвяжись, — отмахнулась мать. Она вывалила из кастрюли на сковородку макароны и поставила на огонь.

— Настоящий рыбак-спортсмен никогда не будет браконьерствовать, — сказал Сергей.

— Это верно, — подтвердил Генка. — Одно дело поймать большую рыбину на спиннинг или удочку, другое — в сетку.

— Я очень рад, что у меня такой сознательный брат, — прочувствованно сказал Сергей. — Ты будешь моим помощником. Я слышал, на Большом Иване пошаливают браконьеры.

— Я носом чую, где чужие сети стоят, — оживился Генка. — Мы с тобой их кошкой зацепим…

— И сдадим в рыбоохрану.

Зачем сдавать? — удивился Генка. — Самим пригодятся.

— К чему нам сети?

— Перегородим озеро — вся рыба будет наша! — с подъемом сказал Генка.

— А дальше?

— Что дальше? — не понял Генка.

— Куда рыбу будем девать?

— Разойдется… — неуверенно сказал Генка. Сергей хмуро посмотрел на брата. Генка уткнулся в сковородку так, что чуб на румяную щеку свесился.

— Сетку твою я в печке сжег… — сурово начал Сергей, но Генка, будто подкинутый пружиной, сорвался с места и бросился в кладовку. Вернулся с пустым мешком в руках, лицо расстроенное.

— Моя лучшая сетка…

— У тебя еще есть? — взглянул на него Сергей.

— Что я Кобе скажу? Она ведь у нас общая.

— Если хочешь приезжать ко мне на озеро, забудь про сети, — твердо сказал Сергей. — При матери говорю: застукаю — вместе с твоим Кобой сдам в милицию. Ты знаешь, я не треплюсь.

Генка ничего не ответил: встал из-за стола и ушел. Пока Сергей укладывал свои вещи в «Москвич», брата не было видно. Дружок носился вокруг машины, зубами прихватывал мешки с книгами, помогая нести, а на самом деле только мешал. Сергей уже думал, что Генка обиделся и не поедет с ним, но братишка вернулся. Молча засунул в кабину складные бамбуковые удочки, рюкзак и резиновые сапоги.

— Я и без сетки наловлю, — пробурчал он. — Но и жечь в печке капроновые сети — это не дело. Что я Кобе скажу?

— Так и скажи: поймаю с сетями — мало того, что отберу, так еще и акт составлю… Я и не знал, что ты стал матерым браконьером!

— В первый раз слышу, — сказал Генка.

— Ты меня понял? — взглянул на него Сергей. Генка отвел глаза. — И больше не будем об этом.

Когда уселись в машину, Генка, бросив взгляд на мать, стоявшую на крыльце, достал из кармана пачку «Беломора», но закуривать не стал, пока не выехали со двора. А закурив, сказал:

— Дашь порулить на шоссе?

Сразу за Сеньковским переездом на Невельском шоссе опрокинулся самосвал. Он лежал на пашне, выставив в небо заляпанное засохшей грязью серое брюхо и все четыре колеса. Кабина смята, стекло разбрызгалось по траве, одна подножка перекосилась. Черное масло тоненькой струйкой стекало в кювет. Дико было видеть мощную машину в таком беспомощном состоянии. Шофер, белобрысый парень в голубой блузе, стоял в сторонке и озадаченно смотрел на поверженный самосвал. Он даже не взглянул на остановившийся «Москвич». Чтобы самосвал поставить на ноги, нужен кран.

— Как тебя угораздило? — поинтересовался Сергей.

— А ты езжай, — буркнул парень и, переступив с ноги на ногу, сердито сплюнул.

— Кабина вся смята, а у него ни одной царапины, — подивился Генка, глядя в заднее стекло.

Невельское шоссе петляло по холмам, врубалось в тонкоствольные белые рощи, рассекало зазеленевшие поля и пашни, перепрыгивало через неширокие каменистые речки и ручьи, плавно огибало озера. Шоссе манило к себе птиц. Вороны, сороки степенно разгуливали по асфальту и лишь при приближении машины неторопливо уходили на обочины. Малые птахи так и норовили пролететь перед самым радиатором.

День выдался теплый, облачный. Солнце то заливало ярким светом поля и рощи, то надолго пряталось в облаках. Вырвется из-за облака луч и выделит на берегу озера то жарко вспыхнувшую сосну, то березу, а то в озеро ударит и пронзит его до дна, высветив илистое, усыпанное прошлогодними листьями дно.

Генка сидит рядом и молчит. Смотрит на дорогу и стрижет своими черными густыми бровями. Наверно, все про сетку думает. После опрокинутого самосвала про руль и не заикается. Дружок стоит на заднем сиденье, прижавшись к большому тюку с постельным бельем, а длинную морду положил Сергею на плечо. Когда место рядом с водителем свободно, Дружок всегда на него садится и с интересом смотрит в окно. Увидев на обочине собаку, начинает ерзать, ворчать, а потом долго оглядывается. Не любит Дружок, когда шоссе переходит разномастное стадо. Долго и сердито лает на скотину, застопорившую движение.

Гладкая баранка привычно скользит в ладонях. В приоткрытых ветровых стеклах посвистывает ветер, шелестят шины, ровно ворчит мотор. «Москвич» жмет на девяносто километров.

Генка молчит, и Сергей размышляет. В последние дни это стало его главным занятием… Когда вышел из больницы, один раз только и видел Лилю. Она бегала по редакции с обходным листом. Квартиру она обменяла. Из Андижана прибыл сам Земельский. От Вали Молчановой Сергей узнал, что все вещи, кроме пианино, продали. С пропиской сначала были какие-то трудности, но Николай Борисович в два счета уладил. Комната в Москве небольшая, но есть надежда, что к концу года купят трехкомнатную квартиру. Под Москвой Земельский облюбовал двухэтажную благоустроенную дачу. Какой-то генерал продает ее за космическую сумму. Задаток уже дали. А как только Лиля получит постоянную прописку — это дело месяца, — дачу оформят на нее…

Все эти сведения Валя выложила Сергею в первый же день, хотя он совсем не интересовался такими подробностями. И еще Валя сообщила, что Земельский купил в комиссионном дорогущий заграничный столовый сервиз. И этот умопомрачительный сервиз подарил дочери.

— Такого богатого тестя потерял! — насмешливо глядя на него, подытожила Валя новости. — Да и такие женщины, как Лиля.

— На дороге не валяются… — сказал Сергей.

— Ведь жалеешь, признайся? — не отставала Валя.

— Надо мне было на тебе жениться, — сказал Сергей.

— Я бы за тебя не пошла, — посерьезнев, ответила Валя. — Видишь ли, я не люблю слишком умных мужиков.

— Это я-то умный? — рассмеялся Сергей. — Второго такого дурака поискать…

Выйдя из больницы, он сразу отправился к родителям. В свою бывшую квартиру даже не зашел. И хотя Сергей понимал, что все кончено, сердце ныло. Все, что было связано с Лилей, еще трогало его, волновало, поэтому он так терпеливо и выслушивал глупую болтовню Молчановой.

Впрочем, Валя сообщила и еще одну интересную новость: узнав, что они разводятся, Сева Блохин с ходу предложил Лиле руку и сердце. И далее приперся к ней на квартиру, когда вещи упаковывали. На собственном горбу таскал тюки. Помогал и дорогое чешское пианино спускать вниз, где стоял грузовик с контейнером. Когда Земельский стал рассчитываться с рабочими, он и Севе сунул пятерку. Видно, принял за грузчика…

Провожали Лилю и ее папашу двое из редакции: Рика Семеновна и Сева Блохин. Это последнее сообщение особенно покоробило Сергея, хотя он и понимал, что Лиля теперь вправе делать все, что захочет. Даже выйти замуж за Блохина. Но каков Сева! Уже тут как тут! Очень был неприятен тесть Сергею, но за то, что он сунул за труды прыткому женишку пятерку, Сергей готов был ему руку пожать…

Наверное, оттого, что на сердце было неспокойно, тревожно и он думал о Лиле, Сергей не зашел в тот день к Лене. Не зашел и на другой день, а когда наконец пришел, Лены не было дома: уехала в командировку. Об этом ему сообщили на ее работе, куда он позвонил. Повесив трубку, Сергей подумал, что, может быть, это и к лучшему. Слишком уж много всего произошло за это время, и не худо будет как следует во всем разобраться.

В обкоме партии пошли навстречу: позвонили Лобанову и предложили ему отпустить Сергея на все лето на озеро Большой Иван для работы над брошюрой. За свой счет. Это больше всего обрадовало Лобанова, как будто бы ему пришлось из собственного кармана платить… Впрочем, эта сторона дела меньше всего волновала Сергея, он рассчитывал на Вологжанина, который пообещал зачислить его в штат рыбинспектором. Кроме того, Козодоев поручил Сергею составлять и редактировать очередной номер альманаха «Наш край».

Сразу из обкома Сергей отправился к Ивану Ильичу Вологжанину, который неделей раньше его выписался из больницы. Областное управление Главрыбвода находилось на улице Константина Заслонова. Рослые тополя просовывали свои зеленые ветви в раскрытые окна конторы. Сергей поймал Вологжанина в коридоре. В брезентовой куртке с капюшоном, резиновых сапогах и зеленым плащом под мышкой, Иван Ильич направлялся к выходу. Увидев Сергея, взметнул свои кустистые брови и заулыбался. Долго тряс руку и с ходу предложил поехать с ним в Невельский район на озера. Сергей заикнулся было, что у него серьезный разговор, но Вологжанин сказал, что в машине они обо всем и поговорят.

Поездка была очень интересной. Главрыбводовский газик с двумя ведущими мостами пробирался на самые глухие лесные водоемы. На одном из них, неподалеку от деревни Сорокино, прямо на месте преступления прихватили браконьера с сетями. Сети отобрали и составили акт. Задержанный слезно молил простить его, дескать, это в последний раз, а когда они, не вняв его просьбам, двинулись дальше, ощерил в злобной гримасе желтозубый рот и погрозил кулаком. Что он кричал, они уже не слышали.

— И все они такие, — сказал Иван Ильич. — Сначала готовы на брюхе ползать, лишь бы акт не составили, а потом клянут самыми последними словами. К браконьерам не должно быть ни капли жалости. Это преступники. Расхитители народного добра.

Когда Сергей сказал Вологжанину о своем желании поработать инспектором рыбоохраны, тот сначала не поверил. Повернувшись вполоборота к Сергею. — Иван Ильич сидел рядом с шофером, — пристально посмотрел в глаза.

— Зачем тебе уходить из газеты? — наконец сказал он.

Сергей скупо объяснил, что это не навсегда. И с газетой он связь порывать не собирается. Наоборот, будет печатать очерки о работе рыбинспектора и задумал написать брошюру для издательства, если Иван Ильич не против…

— Почему же я должен быть против? — улыбнулся он. — Великое дело сделаешь, если напишешь… Но раз ты будешь у нас получать зарплату — будь добр исправно нести и службу.

— Это само собой — сказал Сергей.

Вологжанин поверил, и больше на эту тему не говорили. Он привез его на берег огромного красивого озера Большой Иван. Озеро простиралось во все стороны, как море. По нему даже ходил белый прогулочный катер. С Большим Иваном соединяется Малый Иван, на сосновом берегу которого дом отдыха железнодорожников «Голубые озера». Избушка инспектора рыбоохраны стояла в сотне шагов от озера. Берег здесь был пологий, песчаный. Сразу за избой возвышались четыре огромные сосны. Весь зеленый луг был усыпан желтыми иголками. Среди них росли ромашки. Неподалеку от избы — сарай с прохудившейся крышей. Когда-то здесь был небольшой огород, а еще дальше, к хутору — картофельное поле, теперь же все заросло бурьяном и сорняком. Сохранилось даже чучело, вернее, скелет из палок. На перекладине сидела ворона и равнодушно смотрела на озеро. Стекла в избе разбиты, на полу сенная труха и солома. Повсюду пустые бутылки и ржавые консервные банки. На гвозде за шнурок подвешен рваный ботинок.

— Рыбачки… — покачал головой Вологжанин. — Все загадят! Зачем, спрашивается, стекла бить? Ведь дверь не заперта. Эх, люди… Вот жил я на Севере, в Мурманской области. Дикие места. Лесорубы и рыбаки на островах построили заимки. В штормягу пристанешь к острову мокрый, зуб на зуб не попадает, и вот идешь искать сторожку. Найдешь — душа радуется. Все чисто подметено. На шестке спички, береста для растопки, на полке соль, сухари, вяленая рыба. В углу банка с керосином. Найдешь и дровишки, аккуратно наколотые и сложенные в поленницу… Тот же русский мужик все приготовил для другого, которого, может, и в глаза-то никогда не увидит. А тут вон чего натворили…

В город вернулись через три дня. Вологжанин быстро оформил Сергея на новую работу, проинструктировал, выдал удостоверение и даже подъемные на первое время.

…Проехали Полибино. Сквозь толстые березьг на холме вырисовывался старинный двухэтажный каменный дом. Там жила когда-то Софья Ковалевская, а сейчас школа-интернат. Над белым домом колышется красный флаг. Внизу синеет озеро. Над огромными деревьями в парке кружатся галки. Их видимо-невидимо. Деревня осталась позади, и снова поля, луга, березовые рощи. В стороне от шоссе петляла Ловать. Чем ближе к повороту на озеро, тем больше сосен и елей подступает к дороге. А от поворота пойдет сплошной бор.

Генка курил и что-то мурлыкал под нос. В детстве был молчуном, и вот вырос, а не изменился: лишний раз рта не раскроет. А парень дельный, работяга. Весь день что-нибудь мастерит; вчера вечером оснащал какой-то мудреный перемет собственной конструкции, но, видно, не закончил, раз не взял с собой.

Дружок внимательно смотрел на дорогу, но собаки не попадались. Собаки держатся у деревень, а здесь на воле, им делать нечего. Вот зайца или лису, переходящую дорогу, изредка можно встретить.

И снова Сергей думает о Лиле… Столько лет прожили вместе, а он, оказывается, совсем не знал ее. Уж если она такая расчетливая и трезвая, то какого черта выходила за него замуж? Любила ли она его? И почему отец имеет такую власть над ней? Неужели из-за денег? Как-то, роясь в шифоньере, Сергей случайно обнаружил под бельем сберегательную книжку на три тысячи рублей. Деньги переводились из Андижана. Лиля никогда о них не говорила. И Сергей не стал заводить разговора: положил книжку на место.

Последние два года он постоянно думал о том, что им надо расстаться. Особенно когда появилась Лена. И вот наконец расстались. Безболезненно, без ссоры, а на душе такая тяжесть…

Удивительную женщину повстречал Сергей — Лену. Ему бы радоваться, что все так удачно сложилось. Теперь он свободен и Лена, наверное, согласится выйти за него замуж. А о лучшей жене нечего и мечтать! С ней ему легко, в противоположность Лиле, она не мещанка. А умнее ее Сергей не встречал женщины… Что еще человеку надо? Почему же тогда у него не идет из головы Лиля? Почему?!

Странно, но, узнав, что Лена уехала в командировку, он даже испытал облегчение. Нет, он не собирался с чемоданчиком в руках прийти к Лене и заявить, что вот он теперь свободен… Если бы Лена сказала, что готова связать с ним свою судьбу, Сергей давно бы разошелся с Лилей и женился на ней, но Лена никогда этого не хотела… И она никогда не говорила, что любит его. «Кажется» или «как будто люблю» — это говорила… Да и вообще, что это такое — любовь?..

Почему каждая встреча с Леной для Сергея — радость? Всякий раз, нажимая кнопку звонка ее двери, он испытывает волнение. Всплеск радости в ее глазах, улыбка — все это наполняет его счастьем, звучит в душе прекрасной музыкой. Ему нравится все в ней: изгиб бровей, поворот шеи, гамма поминутно меняющихся оттенков в ее глазах. Нравится смотреть, как она поправляет волосы, вскидывая вверх тонкие руки, даже как курит, задумчиво выпуская дым из ноздрей.

Неужели все это лишь оттого, что они редко встречаются? А если станут жить, как муж и жена, все кончится? Ведь и Лена говорила, что очень этого боится.

Что же нужно сделать, чтобы любовь никогда не кончалась?..

Вспомнилась одна из последних встреч с Леной… Это было в больнице. Она стремительно вошла в палату. Белый халат, перетянутый поясом, ничуть не портил ее стройную фигуру. И хотя Сергею еще не разрешали вставать, он поднялся и вышел с ней в длинный, пахнущий лекарствами коридор. Они сели на широкий белый подоконник и долго молча смотрели друг другу в глаза. Вот тогда и показалось Сергею, что в огромных блестящих глазах Лены наконец появилось то, чего он давно ждал.

— Я все расскажу жене, — сказал он. — Я много думал и понял, что не могу так… Ты и она. Для себя я выбрал давно: только ты!

— Для себя… — повторила она. — Тебе легче, ты выбрал…

— А ты?

— Как ты похудел, — сказала она. — Тень прежнего Сергея.

— Были бы кости, мясо нарастет, — усмехнулся он и посмотрел ей в глаза: блеск исчез, наверное, она повернула голову и теперь свет из окна иначе падал на ее лицо. — Ты мне не ответила.

— Что ты хочешь от меня услышать? Я каждый день думаю о тебе. Когда я увидела тебя после операции, мне стало страшно… Почти так же, как в тот миг, когда мне сообщили о смерти мужа… Я подумала, что приношу самым близким людям несчастье! Это какой-то рок! Сначала он, потом ты…

— Я ведь жив… — заметил он.

— Мне стало жутко, когда я подумала, что потеряю тебя… Я сидела возле тебя — такая милая сестричка в очках разрешила мне — и молила всех святых, чтобы ничего с тобой не случилось… Если женщина так переживает, значит, любит, верно, Сергей? Любит, да?..

Позже он понял, что Лена спрашивала себя. И все это говорила самой себе…

Это потом он понял, а тогда был счастлив, что наконец услышал от нее, что и она его любит… Будь он внимательнее и не столь самоуверен, он понял бы и другое: спрашивать-то она спрашивала, а вот ответить так и не ответила…

Асфальт был черным и еще мягким. Совсем недавно прошли здесь дорожные машины и железные катки. На обочинах опрокинутые заграждения, кучи щебня, припорошенные красной пылью асфальтовые лепешки. «Москвич» разогнался не на шутку. Стрелка спидометра дрожала на ста километрах. В железное днище с шумом сеяла мелкая асфальтовая крошка. Ни полей, ни рощ, ни деревень не видно. К шоссе придвинулся настоящий лес. Высоченные сосны и ели, ярко-зеленые приземистые кусты можжевельника. Меж черных растрескавшихся пней желтели на длинных розовых ножках круглые головки одуванчиков, голубели в траве незабудки и колокольчики, маленькими солнцами разбрызгивались по краю придорожной канавы высокие тонконогие ромашки. На пустошах золотом вспыхивали кусты высокой пижмы, розовел в зелени трав нежный кипрей.

Раз начался лес, значит, скоро поворот на Большой Иван. Заметив впереди указатель, Сергей стал притормаживать. Как всегда в таких случаях, на сиденье завозился, заскулил Дружок. Хотя он и любил ездить, но стоило остановиться, как первым норовил выскочить из машины. Ошалело покрутившись на месте, опускал нос к самой земле и деловито устремлялся по какому-то только ему известному маршруту. Впрочем, стоило погудеть, как он тут же прибегал.

Сразу за поворотом начался булыжник. «Москвич» резво запрыгал по гладким блестящим камням. Величественный просвечивающий бор расступался перед самым капотом. Сосны и ели стояли особняком и были щедро освещены солнцем. Не видно поваленных ветром деревьев, бурелома. Чистый сосновый бор, в котором должны водиться белые грибы.

Внезапно лес оборвался и «Москвич» выскочил на освещенную солнцем равнину. Сплошной заливной луг, разноцветье и редкие березы то тут, то там. И сразу же справа распахнулась до самого горизонта водная гладь. На пологих берегах мокро дымились выброшенные спутанные водоросли, блестели камни-валуны. На плесе чернела лодка. Рыбак сидел к ним спиной, и его соломенная шляпа ярко светилась.

Сергей остановился под сенью четырех сосен и выключил мотор. И сразу стало тихо. Лишь немного погодя пришел ровный шум набегающей на берег волны, крик чайки и негромкое посвистывание ветра в ветвях.

— Вот мы и дома, — сказал Сергей. Задумчиво глядя на озеро, представил, как в непогоду разбушуется Большой Иван, с грохотом будет выплескивать крутые, с белыми гребнями волны на берег, как завоет влажный ветер, застонут, раскачиваясь, четыре сосны, защелкает замшелая дранка на крыше и тоскливо запоет в дымоходе…

Генка вылез из машины и выпустил скулившего Дружка, а Сергей все еще сидел за рулем и смотрел на озеро. Почему-то вспомнилась строчка из стихотворения Гарсиа Лорки — эту небольшую книжку лирики Сергей прочитал у Лены:

А дальше, сколько ни старался, не смог вспомнить. Лишь эти строчки повторялись и повторялись:

Сергей выбрался из машины и пошел к озеру. Генка стоял у самой кромки, и вялая волна лениво лизала его резиновые сапоги. Генка смотрел на лодку и рыбака. Дружок носился по берегу, уткнув нос в траву. Когда он останавливался, из высокой прибрежной травы лишь торчал свернувшийся кольцом хвост.

— Не видно, чтобы удочкой махал, — сказал Генка. — Клева нет, что ли?

— Ты был хоть раз влюблен? — спросил Сергей. Генка удивленно посмотрел на него, потом взлохматил свой разноцветный чуб и широко улыбнулся.

— Девчонки все дуры, — сказал он. — С ними неинтересно.

— А с кем интересно?

— Да ну их, девчонок! — беспечно отмахнулся Генка и снова взглянул на озеро. — Чего мы стоим? Пошли разбирать снасти да лодку накачивать… Вон у рыбака клюнуло! Видишь, как задвигал руками? Леща, наверное, зацепил!

— Счастливый ты, Генка, — с грустью сказал Сергей.

Сергей стал понемногу обживаться на новом месте. Первым делом привел дом в порядок. Вымел и выскреб многомесячную грязь. Для того чтобы навсегда избавиться от мусора и хлама, в сторонке возле калинового куста вырыл квадратную яму и все туда закопал. Из мебели в доме был крепкий дубовый стол, две скамейки, старый, изъеденный жучком-древоточцем шкаф темного цвета. Из шкафа он вымел паутину, перья, труху. Приколотил гвоздями разболтавшиеся дверцы и заменил одну ножку.

Нагрев на плите в двух помятых цинковых ведрах воды, вымыл раствором стирального порошка закопченные бревенчатые стены, грязный некрашеный пол, облупившиеся подоконники.

Чтобы привести свое хозяйство в порядок, ему потребовалось три дня, Генка помог заготовить дров, сколотил скамейку и угнал на лодке за остров. Два дня пробыл он с братом, наловил подлещиков и на попутной машине уехал в город, пообещав еще наведаться со своим другом Кобой.

И вот запущенный, захламленный дом преобразился: внутри стало чисто, светло, просторно и даже уютно. Все в доме было деревянное: скудная мебель, стены, потолок. Дом не знал, что такое обои и штукатурка. Меж обструганных растрескавшихся бревен седыми хохолками выглядывал сухой мох. В углах, в полу, были прогрызены небольшие круглые дырки. Однако за три ночи, проведенные здесь, Сергей не услышал ни писка, ни обычной мышиной возни. Постепенно он познакомился с обитателями старого дома. Из глубоких щелей выползали небольшие проворные жучки и, шевеля усами, подолгу замирали на одном месте, очевидно изучая Сергея. Потому как он не знал, вредители они или, наоборот, полезные насекомые, то их не трогал. Жучки тоже ему не досаждали. Ну, случалось, ночью один из них шлепался на одеяло и тут же смущенно уползал куда-нибудь. Как только наступали сумерки, в доме начинал пиликать сверчок. Вероятно зная, что его вокальные способности не всем доставляют радость, деликатный сверчок поселился не в комнате, а в сенях. Деликатность его проявлялась еще и в том, что стоило Сергею рявкнуть: «Заткнись!» — сверчок тут же умолкал. Правда, не надолго.

Еще один жилец отстоял свое право на дом — это большой паук-крестовик. Он свил голубоватую паутину у форточки. Три раза Сергей смахивал веником паутину — паук всегда успевал забиться в щель, — но наутро снова обнаруживал поблескивавшую сеть и господина ее паука. Поразмыслив, Сергей перестал воевать с крестовиком. Во-первых, он был красив и чистоплотен — всех высосанных мух старательно закутывал саваном и прятал куда-то в мушиный мавзолей; во-вторых, приносил большую пользу: не давал проникать в комнату комарам и мухам.

Если раньше паук при виде Сергея спешил убраться в щель, то теперь, поняз, что его оставили в покое, спокойно взирал из центра своего королевства на Сергея и даже иногда приветствовал его, дернув цепкой лапой по прозрачной струне. Наверное, эта струна издавала какой-то недоступный человеческому уху звук.

С самым серьезным жильцом Сергей познакомился через несколько дней. Он срубил в лесу тонкую, погибшую от снегопада березу, распилил ее. Из досок, найденных в сарае, сколотил ровный щит. Свой стол он решил установить под сенью великолепных красных сосен, стоявших напротив дома. Березовые столбики вбил в землю, а на них укрепил деревянный щит. Получился вполне приличный стол. Доски Сергей обстругал рубанком, который вместе с другим инструментом предусмотрительно захватил с собой.

Когда все было готово, Сергей облокотился на стол и задумался. Над ним ровно и приглушенно шумели четыре красавицы сосны. Пахло смолистой хвоей, с озера теплыми влажными волнами плыл крепкий йодистый запах водорослей, выброшенных волной на берег. Где-то далеко кричали чайки, тарахтел лодочный мотор. Низко над бором, неся над собой огромный сверкающий круг, прошел зеленый с яркими звездами вертолет. Нелепая рукастая тень прошмыгнула по лугу, нырнула в озеро и исчезла.

Вот тут-то он и услышал тихий шорох. Повернул голову и увидел, как по колышущейся траве от озера трусит к дому грациозный белогрудый зверек с маленькой плоской головкой и блестящими черными глазками. Гибкое тело вытянуто, приподнятый пушистый хвост задевает за траву и цветы. В зубах у зверька серебристая рыбка.

Наверное, Сергей вздохнул или чуть слышно пошевелился, и зверек замер, повернув к нему маленькую красивую головку. Глаза человека и зверя встретились. Зверек не испугался, даже не выпустил рыбку из пасти. В блестящих глазах его не было страха, лишь настороженность. Ласка. Бесстрашный зверек с мертвой хваткой, с которым боятся связываться даже собаки. Впрочем, Дружок, развалившийся на солнцепеке и не пошевелился. Он бессовестно спал и посвистывал носом, не обращая внимания на большую синюю муху, разгуливавшую по его холке.

Видя, что никакой опасности нет, ласка змеей прошуршала в траве и исчезла за углом дома. Вот, значит, кто поселился бок о бок с Сергеем. Теперь понятно, почему мышей не видно: ласка всех уничтожила. Ну что ж, такое соседство приятно. Придется отныне делиться уловом с красивой соседкой, раз она любит рыбу.

В четверг из города приехала грузовая машина. Сергей с шофером выгрузили из кузова металлическую лодку «Казанка» и мотор «Москва», ребристую железную бочку с бензином, две жестянки с маслом, узкий ящик с запасными частями и инструментом. Кроме этого Вологжанин прислал ящик с приборами, пробирками, стеклянными трубками и прочими приспособлениями для изучения кормового и водного режимов водоемов. Заглянув в ящик, Сергей только головой покачал: кто же он? Рыбинспектор или научный сотрудник? Шофер, мрачноватый рыжеволосый парень, велел расписаться в накладной. Пока Сергей разбирал свое имущество, шофер разделся до трусов и пошел к воде. Оглянувшись, сказал:

— Я гляжу, тут и народу-то никого… Пустыня Сахара!

Сбросил трусы и, сверкая белыми ягодицами, с шумом плюхнулся в озеро. Выкупавшись, сразу подобрел, заулыбался. Сергей угостил его холодной окуневой ухой — окуней он натягал удочкой прямо с берега — и крепким душистым чаем. Чай он приготовил на плите, сложенной из красного кирпича под открытым небом. Разжечь плиту было нетрудно, а тяга всегда хорошая. Сергей тут же возле плиты сколотил еще обеденный стол и две скамейки, а для посуды оборудовал полку. Посуду не нужно было и вытирать. Разложишь на полке, и через несколько минут она сухая.

За четыре дня, что Сергей провел в своем новом жилище, шофер был его первым гостем. Лодки он видел на озере, а к берегу никто не приставал. Хуторские плоскодонки стояли на приколе за травянистым бугром. Отсюда их и не видно. У хуторских была к озеру проложена своя узкая тропа. Иногда Сергей слышал отдаленные голоса, стук, всплеск весел. Но кто живет на хуторе и сколько там человек, не знал.

Шофер уехал, а Сергей с увлечением занялся установкой подвесного мотора. Хотя Вологжанин и жаловался, что туго у них в рыбоводстве с лодками и моторами, прислал все новое. Раздевшись до пояса, Сергей ветошью обтирал густую рыжую смазку с мотора, подтягивал ключами и отверткой гайки и винты. Спущенная на воду «Казанка» радовала глаз свежей голубизной.

Легкий ветерок, тянувшийся с озера, обдувал лицо. На душе будто бы стало спокойнее. Он в полной мере начинал ощущать радость новой, еще неизведанной жизни. Все приходилось делать самому: от уборки по дому до приготовления еды. И все делал с удовольствием. Погода стояла великолепная. Рано утром восходящее солнце будило его. Да и не одно солнце — лесные птицы распевали под окном. Ласточки неутомимо таскали пух и сено в свои гнезда, слепленные под самой крышей. Прилетал из бора дятел. Искоса поглядывая на Сергея, обстоятельно выстукивал все четыре сосны и улетал. Однажды Сергей насадил на сук кусок хлеба, и дятел, поколдовав на вершине дерева, спустился и принялся клевать. Крошки подбирали на земле синицы. Вертлявая сорока заинтересованно поглядывала на птичью возню, а когда Сергей спустился к озеру, тут же вспорхнула на сук и, прогнав дятла, ловко стащила расклеванную горбушку и улетела с ней на соседнюю сосну.

Дружок на птиц не обращал внимания, хотя воробьи и синицы без всякого зазрения совести клевали из его плошки. Стоило Сергею поставить на землю алюминиевую тарелку с остатками супа, как воробьи налетали на нее. И пока полусонный Дружок лениво брел к тарелке, разбойники жадно хватали крохи. Улетали они, когда собачья морда опускалась в плошку.

Дружок был на редкость миролюбивый и покладистый пес. Нору ласки он обнаружил сразу. Долго обнюхивал ее, даже попробовал лапами покопать, но потом успокоился. Судя по всему, прошлой ночью он поближе познакомился с диким зверьком. Сергей проснулся от громкого собачьего визга и лая. Сначала подумал, что кто-то приехал, но при виде человека собаки не так лают. Скоро Дружок успокоился, и Сергей снова заснул. А утром увидел на нежном собачьем носу глубокую ранку. Высовывая длинный красный язык, Дружок виновато смотрел на хозяина и облизывал распухший кончик носа, С тех пор пес старательно обходил круглую дыру, ведущую под крыльцо.

Еще солнце огромным раскаленным шаром висело над озером, а сосны купались в жарком предзакатном пламени, еще не умолк в ближней роще соловей и в прибрежном кустарнике изредка вскрикивала иволга, а ей грубовато отвечал коростель-дергач, когда Сергей, оттолкнувшись металлическим веслом от берега, в первый раз вышел на своей «Казанке». Мотор, с которым он провозился полдня, легко завелся, и лодка, подняв за кормой переливчатый бурун и задрав нос, помчалась вперед. Видно было, как брызгала в разные стороны напуганная уклея. Из-под круглых лопушин, распластавшихся на тихом плесе; вывернула большая щука и, сверкнув золотым брюхом, ударила хвостом. Дружок, сидевший на носу, проводил ее взглядом и снова неподвижно замер.

Как всегда перед заходом солнца в погожие дни, на озере было торжественно-тихо. В величественном неподвижном зеркале отражалось небо с редкими, окрашенными в ярко-багровый цвет облаками. Парящий над озером ястреб так явственно отражался в воде, что терялось ощущение реальности: небо и озеро казались одним целым гигантским сосудом без дна и верха. Он выключил мотор. «Казанка», оставляя за кормой широко расходящийся багровый след, скользила вперед, мягко журчала вода вдоль железных обтекаемых бортов, тоненько посапывал разгоряченный мотор.

Празднично осветился его небольшой деревянный дом на берегу, могуче высились сосны, косо разрезавшие своими длинными тенями ярко-зеленую с крапинками одуванчиков лужайку. Разбросал на бугре свои несколько черных домишек хутор. В огороде, меж капустных грядок, копошилась женская фигура в светлом платье. Вокруг опущенной головы нимбом светились волосы.

Над озером, облитый золотом, парил ястреб, Сергей заметил, что, чем ниже опускалось солнце, тем выше поднимался ястреб. И когда солнце наконец скрылось, ястреб превратился в маленькую золотую точку на пылающем небе. Сейчас, когда для всех на земле солнце исчезло, ястреб один в вышине еще видел край багрового диска.

Ястреб провожал солнце.

На десятый день жизни на берегу озера Большой Иван Сергей поймал своего первого браконьера. Было ветрено, и на озере гуляла волна, Круглые глянцевые листья кувшинок вставали торчком и издали напоминали уток. Узкие камышиные листья нагнулись и поскрипывали. Солнце то появлялось, озаряя все вокруг мягким рассеянным светом, то снова пряталось в серых клубящихся облаках.

Сергей измерил температуру воды, данные записал в специальный журнал и, оставив Дружка на берегу, отправился на «Казанке» к дальнему острову проверять жерлицы, поставленные на щуку. В его обязанности входило не только изучать водный и кормовой режим водоемов, но и определять возраст рыб, метить их. Пойманную в определенном районе рыбу нужно было потрошить и содержимое желудков запечатывать в стеклянные банки, которые потом забирали в лабораторию рыбного научно-исследовательского института. А там научные сотрудники определяли режим питания рыбы, каким болезням она подвержена.

Сергей и не подозревал, что у инспектора рыбоохраны столь разнообразные обязанности.

«Казанка» легко резала волну, и только широкий нос подрагивал от шумных шлепков. Большой, заросший смешанным лесом остров приближался. Когда показалась первая вешка, Сергей выключил мотор и на веслах поплыл к кивающей на ветру жерлице. Она оказалась пустой. Живец — маленькая плотвичка — сонно шевелила плавниками, уткнувшись носом в глубину. Живец были квелый, и надо было его заменить, но Сергей забыл на берегу садок с живцами, На второй жерлице сидела щука. При приближении лодки она пошла на глубину и, натянув жилку, несколько раз обмакнула низко посаженный шест. Испытывая знакомый охотничий азарт, Сергей подвел рыбину к лодке и одним резким движением вытащил. Освободив ее от крючка, который зацепился за нижнюю губу, быстро поставил на жаберной крышке клеймо и отпустил. Все еще не веря своему счастью, щука секунду постояла на месте, затем, шевельнув сразу всеми плавниками-стабилизаторами, торпедой ушла в глубину.

Огибая на веслах остров, Сергей увидел метрах в трехстах от берега деревянную просмоленную лодку. В лодке сидел рыбак в брезентовом плаще с капюшоном и, перегнувшись через борт, проверял сеть. Это было видно невооруженным глазом. Браконьер, очевидно, не слышал шума мотора — ветер дул от него, да и остров разделял их, — он спокойно вылущивал рыбу из ячей и не смотрел по сторонам. Лодка на волне то поднималась, то опускалась, и, если бы не проворное движение рук, вынимающих рыбу, можно было подумать, что рыбак задремал.

Не включая мотора, Сергей поплыл к браконьеру. Тот увидел его, когда «Казанка» приблизилась почти вплотную. Сергей ожидал, что браконьер испугается, отпустит сеть и начнет выбрасывать рыбу, — он где-то читал, что именно так поступают застигнутые врасплох матерые браконьеры, — но рыбак спокойно искоса взглянул на него и, как ни в чем не бывало, продолжал заниматься своим делом. Сидел он к Сергею боком, и поэтому не видно было лица, скрытого капюшоном.

Пощупав в кармане новенькое удостоверение, Сергей сухо и официально отрекомендовался:

— Инспектор рыбоохраны Волков. Чем вы тут занимаетесь?

Молодым женским голосом браконьер насмешливо ответил:

— Ай сами не видите?

Браконьер выпрямился и поднял голову, отчего капюшон сполз на спину. На грозного инспектора с улыбкой смотрела миловидная круглолицая женщина лет двадцати восьми. Глаза темные, чистые. Темные волосы растрепал ветер. На днище лодки поблескивало с десяток рыбин чуть побольше ладони.

Такого Сергей не ожидал. Он немало размышлял о своей новой должности, о встречах с браконьерами. Его воображение рисовало низколобые лица, злобные бегающие глазки, ружье под сиденьем, а тут молодая женщина приятной наружности, и единственное у нее оружие — это белозубая улыбка да смешливый блеск в глазах. «Глупейшее положение… — подумал Сергей. — Лучше бы это был верзила с обрезом…» Но делать было нечего, служба есть служба. Он за это деньги получает…

— Сетку придется изъять, — каким-то деревянным голосом признес он чужие и такие же деревянные слова. — И этот… акт составить. — И зачем-то прибавил, будто убеждая себя: — По закону.

— Ежели вам моя сетка нужна, берите, — все так же с улыбкой произнесла женщина. — И акт составляйте, коли бумагу не жалко попусту переводить.

— Как это попусту? Или закон на вас не распространяется?

— Да неужто меня будут судить за десять рыбин?! — искренне удивилась женщина. — Тут мой дед рыбачил на нашем озере, отец… Испокон веков мы тут ловим.

— Сетями?

— Вы гляньте на сетку-то, — женщина веслом приподняла край старой дырявой сети. — Она и даром никому не нужна.

«Вот попал в переплет! — размышлял Сергей. — Действительно, сетка доброго слова не стоит. Но если я ее отпущу, то всей округе станет известно, что новый инспектор — мямля, чего доброго прямо на глазах начнут забрасывать под моими окнами сети…»

Вот так, наверное, и милиционер, глядя на пешехода, нарушившего правила уличного движения, раздумывает: оштрафовать его или отпустить?..

— Сколько метров сеть-то? — спросил Сергей, вздохнув.

— Я не меряла… Сетка-то от покойного тятеньки осталась. Я думаю, метров двадцать — тридцать.

На душе стало полегче: до двадцати пяти метров на этом водоеме разрешается ставить сеть при условии, что ячея крупная.

— И много вас тут промышляют… дедовскими сетями? — спросил Сергей.

— В нашей деревне мало рыбаков, — охотно сказала женщина. — И потом наши, если кто и ловит, так для своего стола. Этих… браконьеров тут нету. Приезжие больше балуют… Ну, что, на машинах приезжают. У них и сети, и переметы… Эти пудами ворочают. А нашим рыбы много ни к чему. Не давиться же ею!

Женщина сбоку взглянула на него, улыбнулась. Вообще она улыбалась охотно, и улыбка у нее была приятная. Губы сочные, свежие, лоб и щеки загорелые. Тот самый тип здоровой, сильной женщины, которая всю жизнь прожила в деревне. Чувствовалось, что ей хочется поговорить и, конечно, совсем не о сетях и рыбе.

— А вы что ж, так бобылем и живете? — осмелилась она задать, видно, мучавший ее вопрос.

Вот она, сельская идиллия! Он еще никого и в глаза не видел, а про него уже все известно…

— Вот что, уважаемая… — сказал Сергей.

— Меня зовут Лизой, — вставила женщина. — Я с хутора. Наша изба крайняя от бора. Я там с матерью и дочкой живу. Прямо под окном береза со скворечником. Ежели вам молока надо, яичек или постирать что, так вы забегайте… Громов, ну, что до вас тут был инспектором, он завсегда бывал у нас.

— Я вас прошу, Лиза, — сказал Сергей, — обходитесь как-нибудь без сетки.

— Да что вы все про сетку! Добро бы справная была… Коли она вам глаза мозолит, я ее выброшу…

— А впрочем, как хотите, — сказал Сергей, подумав про себя, что никакой из него, к черту, инспектор не получится.

Когда он отвернулся к мотору, собираясь отчаливать, женщина рассмеялась и сказала:

— Чего это вы такой сердитый? Если из-за сетки, ей-богу, на чердак заброшу…

Сергей дернул за шнур, и мотор, на его счастье, завелся с первого оборота. «Казанка» рванулась вперед. Сергей, не ожидавший такой лихости, вывернул румпель и прошел совсем близко от деревянной лодки. Женщина что-то говорила, Сергей видел ее темные глаза, сверкающие зубы, но ничего не слышал. Оглянувшись, увидел, как высокая волна, поднятая «Казанкой», колыхнула вверх-вниз деревянную лодку. Вырвавшийся из-за облаков луч ярко блеснул в глаза, заставив зажмуриться.

Он направил лодку к берегу. В ушах все еще звучал мягкий грудной смех Лизы — его ближайшей соседки с хутора.

Второй день гостил у Сергея Николай Бутрехин. Он прикатил на мотоцикле в воскресенье ночью, сразу после спектакля. Сергей проснулся от оглушительного грохота в дверь. По тому, как с радостным повизгиванием лаял Дружок, сообразил, что приехал кто-то знакомый.

В темных сенях Николай облапил его и загремел:

— И не боишься ты тут один жить? А если разбойники нападут? Или эти, как их… браконьеры? Дом спалят вместе с тобой, и не проснешься… Стучу, стучу, а он как труп!

В эту ночь они так и не заснули. Приезд друга обрадовал Сергея. Не виделись они месяца два. Николай мотался с творческой бригадой по области. Выступали в колхозных клубах, домах культуры. В общем, Николай Бутрехин стал настоящим артистом и теперь играл на сцене не только дремучих стариков, а и характерных героев. Впрочем, о себе много рассказывать он не любил, но было ясно, что дела его идут неплохо и работой он доволен.

Николай рассказал, что в Опочке его поселили в номере со следователем, который занимался расследовавнием этого самого дела об изнасиловании. Дело-то пришлось закрыть, так как не нашли преступников. Да и эту девушку, на которую было совершено нападение, тоже не смогли разыскать.

Все это Сергей и сам знал. Следователь, молодой энергичный парень, несколько раз приходил в больницу, но что ему мог сообщить Сергей? Была ночь, и он дажея лиц как следует не рассмотрел. Если бы и встретил девчонку на улице, ни за что бы не узнал. Следователь сказал, что никто в милицию не обращался. И единственная вещественная улика — новые лакированные лодочки — до сих пор находится у него. То, что девчонка не заявила в милицию, в общем-то, понятно: испуг, боязнь огласки. Вполне возможно, что она и родителям ничего не рассказала. Вот из-за таких дурочек и гуляют опасные преступники на свободе.

В первые дни, выйдя из больницы, Сергей внимательно вглядывался в лица прохожих. Ему казалось, что он непременно узнает кого-нибудь из этой шайки или хотя бы девчонку, из-за которой чуть было не отправился на тот свет. Потом эта уверенность прошла, и Сергей понемногу вообще стал забывать об этой кошмарной ночи. Правда, ножевая рана в правом боку иногда напоминала об этом. А потом и рана затянулась и перестала ныть, хотя врач и предупредил, что эта отметина останется на всю жизнь.

— Ясноглазая Лена навещает? — спросил Николай.

Он лежал на жестких нарах, накрывшись серым одеялом, а Сергей — на раскладушке.

Уже занимался рассвет, и на потолке вспыхивал и гас отблеск далекой зарницы. За окошком в молочном тумане стояли сосны. Какая-то ночная птица несколько раз облетела дом — был слышен легкий свист больших крыльев — и опустилась на крышу. Поскребла когтями дранку, гортанно крикнула и улетела.

Два раза Сергей ездил в ближайшее почтовое отделение и звонил Лене. Ему сказали, что она еще не вернулась из командировки… Мысли с Лены перескочили на Лилю. Вспомнилась далекая картина: он и Лиля на кухне. Жарко натоплено, клубы мокрого пара, эмалированная ванна на табуретке, а в ванне сын Юра. Сергей бережно поддерживает мягкую теплую головку, а Лиля, плавно двигая обнаженными полными руками, намыливает порозовевшее тело сына зеленой резиновой мочалкой…

Где она сейчас? Хотелось думать, что она страдает, терзается, скучает по нему, Сергею, и мечтает возвратиться и попробовать начать все сначала… А что, если она действительно вернется?..

— К черту! — вырвалось у него вслух. — Лучше утопиться…

Николай зашевелился и приподнял голову. Окно розово пылало. Вот-вот должно взойти солнце. Туман немного рассеялся, поднялся выше. Теперь он доставал до нижних ветвей сосен.

— Не думай о ней, — сказал Николай. — Она плохо на тебя влияла. Наверное, в семейной жизни так и должно быть: муж жене все свое хорошее, доброе отдает, а жена взамен — плохое и недоброе. Или наоборот. Последний год ты мне чем-то здорово стал напоминать свою жену.

— Ну, это ты загнул! — возмутился Сергей.

— Со стороны видней…

— Какого же черта я тогда разводился?

Николай заговорил о другом:

— Есть люди, которые не могут без женщины, вернее без домохозяйки. Должен ведь кто-то обед варить, постирать, в общем, заботиться и ухаживать? Сам он даже яйцо не сумеет себе сварить. Таких людей в первую очередь волнует, какой хозяйкой будет жена, а уж потом все остальное. Они и года не могут без женщины прожить. В квартире у них кавардак, да и сами быстро опускаются: немытые, нечищенные, вечно на одежде пуговиц не хватает… А вот я, например, научился все сам делать: и готовить, и стирать, и штопать. Поэтому для меня духовное начало в человеке ценнее, чем материальное… Мой критерий отношения к женщине как жене чрезвычайно высок.

— С такими, брат, запросами ты вряд ли когда-нибудь женишься, — сказал Сергей.

— Твой пример еще больше меня убедил, что спешить ни к чему, — усмехнулся Николай.

— А я женюсь, — сказал Сергей. — И на этот раз не возьму тебя в загс свидетелем…

— Я и не соглашусь.

— Я женюсь, Колька, на самой прекрасной и умной женщине на свете…

— Уже прогресс… — улыбнулся Николай. — Раньше ты называл ее Прекрасной Незнакомкой!

— Ты опять против? — подозрительно уставился на него Сергей.

— Ты меня все равно не послушаешься.

— Ты же сам говорил, что Лена тебе нравится.

— Мне — да, — сказал Николай. — А я ей — нет.

— При чем здесь ты? — удивился Сергей.

— Видишь ли, у меня нет уверенности, что и ты ей очень уж сильно нравишься…

— Нравишься! — фыркнул Сергей — Она меня любит, дубина!

— Вот даже как? — насмешливо посмотрел на него Николай. — С чего это ты взял, что все должны тебя любить? Не такой уж ты красавец, к женщинам невнимателен, забывал даже любимой жене на день рождения цветы дарить… Слишком много времени отдаешь работе, а женщины требуют постоянного внимания… И выглядишь ты не солидным журналистом, а этаким парнишкой-водопроводчиком…

— Как моя жена, заговорил… — Сергей запнулся и поправился: — Как бывшая жена!

— Я тебе правду сказал!

— Хочешь, я тебе тоже правду скажу? — отомстил ему Сергей. — Хотя ты и выглядишь солидно и фигура у тебя осанистая, а когда бороду приклеишь, можешь царя Бориса Годунова играть, ты вот чем кончишь: пока еще молод и крепок, будешь ходить в холостяках и развлекаться, а когда согнет в три погибели и из тебя песок посыплется, найдешь себе какую-нибудь дурочку медсестру или пожилую одинокую врачиху и женишься, конечно, если еще согласятся. А в приданое принесешь кучу старческих хворостей и немощей…

— Все верно, — рассмеялся Николай и сбросил с себя одеяло. — Подымайся, философ-инспектор! Я целый месяц мечтал на утренней зорьке забросить удочку!

Они идут по звонкому чистому бору. Где-то в вышине тонкими голосами перекликаются птицы, поскрипывают под ногами сухие шишки, шуршит седой мох. С нижних ветвей сосен и елей свисают бурые пряди мха. Небо над головой ослепительно синее. Редкие белоснежные облака высоко проходят над лесом. Солнце выстлало бор неровными желтыми плитами. Эти плиты, будто живые, двигаются, переползают с места на место. И сухие иголки на мху неожиданно золотисто вспыхивают.

У Николая в руке причудливо изогнувшийся корень. Он напоминает страуса, широко расставившего свои длинные узловатые ноги. Николай давно собирает разные интересные сучья и корни и потом мастерски обрабатывает их, придавая им черты всевозможных зверюшек. В комнате у него все полки заставлены этими оригинальными поделками.

Он зорко смотрит по сторонам, под ноги. Иногда нагибается и поднимает сук или корягу. Внимательно осмотрев, отбрасывает в сторону. На опушке бора остановился возле молодой березы, тонкий ствол которой спрятался в нежной зеленой листве, и, достав нож, стал осторожно отделять от коры небольшой, с кулак, кап. Из березовых капов Николай делал красивые вазы и пепельницы и дарил знакомым. У Сергея тоже была такая пепельница. Лиля увезла ее в Москву. И теперь ее знакомые стряхивают туда пепел с сигарет…

— Как пишется? — спросил Николай. Светлая прядь то и дело свешивалась ему на глаза, мешая работать, и он рывком отбрасывал ее в сторону. За два дня, проведенные на озере, лицо Николая загорело, скулы обветрились.

— Пока осматриваюсь, привыкаю, — коротко ответил Сергей.

— Новый роман начнешь? Или повесть?

— У меня сейчас роман с озером Большой Иван, — улыбнулся Сергей. — Озеро меня уже покорило, а вот покорю ли я его?..

— Здесь только и создавать шедевры, — улыбнулся Николай. — Честное слово, я всегда мечтал пожить на лоне природы вот в таком чудесном месте.

— Ты думаешь, здесь курорт? У меня дел всяких полно. Кроме этого озера, еще десяток водоемов. На многих еще и не был. И потом, не хуже химика вожусь с пробирками, термометрами, потрошу рыбьи желудки, мечу щук, каждый месяц измеряю и взвешиваю мальков… А браконьеры?

— Поймал хоть одного?

— Да как тебе сказать, — улыбнулся Сергей, вспомнив Лизу. — Поймал одного матерого и… отпустил!

— Чем взятки берешь: водкой или рыбой?

— Не дают, понимаешь.

Николай отделил кап от ствола и стал внимательно разглядывать. Сейчас этот светло-серый бугорчатый нарост не представлял ничего интересного. К нему надо приложить такие искусные руки, как у Николая Бутрехина, Трудно поверить, что из этого уродливого нароста получится изящная, тщательно отполированная пепельница или вазочка для цветов.

— Когда у твоей Лены день рождения? — спросил Николай, пряча кап в сетку, которую всегда таскал с собой. — Я ей вазу вырежу…

— У моей… — усмехнулся Сергей. — У меня сейчас такое ощущение, что все от меня отвернулись, кроме тебя и Дружка.

Услышав свое имя, пес подошел к Сергею и посмотрел в глаза, но, видя, что от него ничего не требуется, снова принялся обнюхивать мох вокруг старой ели. Иногда он нагибал остромордую голову и прислушивался. Висячее ухо оттопыривалось и розово просвечивало на солнце. Николай испытующе посмотрел на Сергея и, помолчав, уронил:

— Дичаешь, мой друг!

Облюбовав на опушке бора солнечную полянку, улеглись на мягкий зеленый мох. Большой рыжий слепень, покружившись возле них, атаковал Дружка. Пес вьюном закрутился на месте, защелкал зубами, стараясь схватить назойливое насекомое. Несколько раз резко прокричав, совсем рядом вверх-вниз, вверх-вниз пролетела сорока. Синицы, суетившиеся на полянке, с криками взмыли вверх и скрылись в листве.

— Да, как ты узнал, что я здесь? — поинтересовался Сергей.

— Мне одна прелестная девушка по секрету сказала.

— Машенька?

— Вы только подумайте, люди добрые! — возмутился Николай. — У них в редакции расцвела прекрасная роза, а этот бирюк даже не знает!

— Ну тебя к черту! — отмахнулся Сергей. Ему сейчас было не до шуток. Опять нахлынула тоска. И на этот раз причиной была Лена…

— Ты же сам когда-то снимал ее для газеты… Девчонка на дереве.

— А-а, Наташка… — протянул Сергей. — Какая же она роза? Так, полевая ромашка.

— Ни черта ты тогда в девушках не разбираешься, — сказал Николай. — Я с ней пять минут потолковал и чуть не влюбился…

— Длинная оглобля! — усмехнулся Сергей. — И еще злюка.

— А к нашему брату нельзя быть доброй… Кстати, эта злюка просила передать тебе газету с очерком о погибшем трактористе… Она у меня в рюкзаке.

«Напечатали все-таки, — вяло подумал Сергей. — Не иначе, Козодоев нажал на Лобанова…»

— И еще она просила передать тебе привет, — продолжал Николай. — И глаза у нее при этом были такие мечтательные, что я тебе позавидовал…

— Я ее вот с таких лет знаю, — показал Сергей. — Девчонка как девчонка.

— У нее чудесная фигура, длинные ноги, красивые глаза, волосы… А то, что худая, так это сейчас модно. Европейский стиль! Да и не такая уж она худая, скорее изящная, стройная…

— Ишь прорвало! — покосился на него Сергей. — Возьми и женись.

— За меня не пойдет, — вздохнул Николай. — Я, понимаешь, попытался заикнуться насчет встречи и так далее, так она меня таким взглядом наградила, что я чуть язык не проглотил.

— Еще хорошо, что чернилами не облила, — усмехнулся Сергей. — Она может.

— Славная девчонка, — мечтательно глядя в небо, сказал Николай.

— Послушай, Колька, — думая о другом, спросил Сергей. — Ты никогда не задумывался над смыслом жизни? Ну вот, зачем ты живешь? Во имя чего копья ломаешь, воюя со всяким дерьмом? Что после себя оставишь? Да и нужно ли это будет кому?..

— Это звучит: «подумать над смыслом жизни…» — насмешливо сказал Николай. — Ну и в чем он, этот… смысл? Великие философы всего мира с древности до сих пор ломают свои мудрые головы над этим вопросом. Может, тебе удалось?

— Пока нет, — не обращая внимания на его иронический тон, ответил Сергей. — Видишь ли, я не ставлю перед собой философских проблем мироздания… И не собираюсь мир удивлять. Мне бы впору разобраться в себе самом. Какого черта я живу на белом свете?

— Ну-ну, разбирайся… — другим тоном сказал Николай. — Ковыряйся в себе, анализируй, пока не надоест, а у меня для этого нет времени. Восемь часов мы спим, восемь — работаем, да что там восемь! И после работы еще три-четыре часа или думаешь о ней, или по инерции что-то делаешь, связанное с работой. А на все остальное, так сказать, разное — остается часа четыре. Вот и рассчитывай, друг, в чем смысл жизни? Для лентяя — во сне, удовольствиях, жратве, для творческого человека — в работе, а для матерого обывателя — в так называемом разном: пустяках, мелочах; его принцип: день и ночь — сутки прочь.

— Здорово ты все объяснил, — сказал Сергей, — хотя к вульгарно.

— Прости старик, я ведь не философ!

— Вот ты спросил, когда у Лены день рождения, а я и не знаю, — помолчав, сказал Сергей. — Видно, плохо нас воспитывали родители. Мои, например, никогда не празднуют дни рождения.

— Мои тоже.

— Я еще был в больнице, когда она уехала в командировку…

— Лена в городе, — спокойно сказал Николай, покусывая стебель щавеля.

— В городе? — приподнялся на локтях Сергей и удивленно уставился на приятеля. — Я позавчера звонил в их контору… Сказали, неизвестно, когда приедет.

— Значит, приехала…

Сергей вскочил на ноги, подошел к Дружку, почесал ему за ухом. Потом снова плюхнулся рядом с Николаем. Лицо у Сергея расстроенное, в потемневших глазах растерянность.

— Странно… — пробормотал он. — Почему же она…

— Не примчалась прямо с поезда к тебе? — взглянул на него Николай.

— Вот что, — сказал Сергей. — Поедем в город. И почему ты мне сразу ничего не сказал?

— Плакала бы тогда моя рыбалка… Сергей зачем-то посмотрел на небо и сказал:

— Чего же мы сидим?

Николай даже не пошевелился. Морщась, жевал кислый стебель щавеля и смотрел в сторону. Светлая прядь опять свесилась на глаза, но он не отводил ее. И вид у Николая был сосредоточенный, будто в этом хрупком стебле и заключался смысл жизни.

— Видал я твою большеглазую Лену… с одним представительным мужчиной, — сказал Николай. — И почти уверен, что он не из нашего города.

— Это ее брат, — сказал Сергей и поднялся. — Он летчик и приехал в гости. Очень симпатичный парень… Правда, я с ним незнаком, но ведь это дело поправимое…

Николай тоже поднялся, отряхнул с брюк сучки и иголки.

— Что-то непохож он на брата… да и на летчика тоже… — пробормотал он.

Но Сергей уже не слушал. Пружинисто шагая, он направился к дому. Вот нагнулся, поднял палку и, размахнувшись, изо всей силы треснул по сосновому стволу. Сухая палка разлетелась на мелкие куски. Дружок, заливаясь лаем, прыгал рядом. Он уже сообразил, что куда-то поедут, и заранее радовался.

Они втроем сидят за низким полированным столиком в мягко освещенной торшером комнате. Негромко играет портативный магнитофон. Сергей таких еще не видел: узкая черная коробочка в кожаном чехле. Такой магнитофон можно в карман запихнуть. Заряжается он красивыми плоскими кассетами. Звук чистый, приятный. И голос у певца, поющего по-английски, мужественный, спокойный. Лена мимоходом обронила, что поет Фрэнк Синатра, знаменитый американский певец. Знаменитый, а Сергей — вот серость! — никогда про него не слышал…

Когда нагнулся, разглядывая магнитофон, Владислав сообщил ему, что это последняя модель, «Филипс», он купил в Сан-Франциско, где был в командировке два месяца. Сказал он это таким тоном, будто съездить в Америку сущий пустяк. То же самое, что в Москву или Ленинград.

Владиславу тридцать пять лет. Он ученый, кандидат физико-математических наук. В будущем году защищает докторскую диссертацию. Живет в Новосибирске, в Академгородке. У него интеллигентное лицо, короткая стрижка. Худощавый, подтянутый, в великолепно сшитом костюме.

Когда Сергей, возбужденный, пыльный с дороги, переступил порог, он сразу все понял…

— Как хорошо, что ты приехал! — несколько смущенно сказала Лена. — Мы с Владиславом завтра утром собирались к тебе. Верно ведь, Владислав?

— Даже залили горючую смесь в мотоцикл, — подтвердил Владислав.

Лена представила их, и они пожали друг другу руки. Рука у Владислава была крепкая, сухая. Ростом он немного выше Сергея. Глаза пристальные, с легким прищуром, светло-карие.

— Когда я училась в институте, — сообщила Лена, — Владислав был в аспирантуре и вел у нас в лаборатории практические занятия, а теперь почти профессор! Впрочем, в Новосибирске есть доктора наук еще моложе тебя, так что особенно не задирай перед нами нос!

Это она просто так сказала: Владислав и не задирал. Наклонив лобастую голову, он внимательно слушал. Как ни хотелось Сергею найти в нем какие-нибудь неприятные черточки, он их пока не обнаружил.

Лена быстро накрыла на стол. Владислав взглянул на Сергея, будто спрашивая его согласия, и достал из-под книжной секции — Сергей туда свой портфель ставил — бутылку коньяка. Ловко откупорил и налил в маленькие пузатые рюмки. Делал он все это не спеша, солидно. И, в отличие от Сергея, не испытывал никакого смущения.

В этой комнате никто не притворялся, и поэтому пустой разговор за столом скоро иссяк. Лена пила коньяк наравне с мужчинами и ничуть не пьянела. Когда кончилась одна бутылка, Владислав, невесело улыбнувшись, оттуда же достал вторую. Так молча и сосредоточенно пьют, наверное, на поминках. Сначала Владислав выпивал по полрюмки — сказывалась европейская школа, — потом стал опрокидывать по целой. Закусывали сухой колбасой, сыром, горьковатыми зелеными маслинами, которые Сергей не любил, однако, морщась, обсасывал, выплевывая косточки в ладонь.

Он все больше мрачнел. Говорить было не о чем. Он понимал, что нужно встать и уйти, но не мог. Нужно было что-то сказать, но что — он не знал… Внутри какая-то сосущая пустота. Да и что говорить, когда и так все ясно? Лена и Владислав приехали вместе из Новосибирска и вместе уедут туда. Вдоль стены стоят уложенные чемоданы, бумажные, перетянутые белыми веревками мешки с книгами… А вот мебель вся на месте, Куда ее денут?.. Эта идиотская мысль засела в голове, и, чтобы от нее избавиться, Сергей подряд, одну за другой выпил две рюмки. Не глядя ни на кого и не чокаясь, А когда поднял глаза, то заметил, что они переглянулись… Владислав взглянул на Лену понимающе и сожалеючи, а Лена на него — печально и обреченно…

Предчувствие не обмануло Сергея. Правда, услышав от Николая, что Лена в городе, он сам себя попытался обмануть… Слишком было бы все просто, если бы сразу после развода с Лилей Сергей женился на Лене. Так сказать, пересел из разбитой на колдобинах семейной жизни телеги в роскошный современный автомобиль, который по идее должен везти его в розовую даль по ровной асфальтовой дороге… Очевидно, так в жизни не бывает… Слишком скорого счастья захотел! Из разговора он понял, что Владислав ждал Лену много лет. И вот наконец дождался. Увозит в Новосибирск. Не с ним ли она разговаривала на междугородной по телефону?..

Сергей не мог вот так встать и уйти и больше никогда не увидеть Лену. Когда он переступил порог ее квартиры и сразу все понял, много разноречивых чувств охватило его: и растерянность, и отчаяние, и обида на свою незавидную судьбу, и гнев… И не поймешь, на кого: на себя, ка Лену или на этого ученого, который, в общем-то, был ни при чем.

— Я звонила тебе на работу, сказали, что…

Он не слушал ее. Да и слова были пустые, незначительные. Он мучительно морщил лоб, не зная, как ему быть. Наверное, все, что он чувствовал, отражалось на его лице, потому что они оба старались не смотреть на него, а если и бросали короткий взгляд, то тут же отводили его.

— Значит, уезжаешь… — наконец разжал он будто заржавевшие челюсти. — То есть уезжаете… Совсем…

— Я уволилась. — взглянув на Владислава, ответила она, а он промолчал. Спокойно курил и смотрел на окно.

— Понятно, — не глядя на нее, выдавил из себя Сергей.

Повисла тяжелая тишина. На полу светился зеленый глазок магнитофона. Забыли выключить. Владислав поставил рюмку и зашуршал пустой смятой пачкой.

— Схожу за сигаретами, — после невыносимой паузы сказал он. Поднялся и вышел из комнаты.

Из полураскрытого чемодана, лежавшего на тахте, предательски выглядывал блок заграничных сигарет.

Когда в прихожей щелкнула дверь, Лена с невеселой усмешкой взглянула на Сергея. И в глазах — обреченность. Весьма несвойственное ей выражение…

— Не правда ли, тактичный мужчина?

— Просто мужчина или муж?

Лена смотрела ему в глаза, как всегда, прямо и не мигая, и Сергей не выдержал, опустил голову.

— Я ни в чем перед тобой не виновата, Сережа. Ни в чем. Помнишь, я тебя предупреждала? Не надо, наверное, нам было начинать… Я хотела его забыть ради тебя. Очень хотела, но… Он хороший человек и любит меня… Причем гораздо больше, чем ты. А для женщины это, наверное, главное.

— Больше, чем я… Откуда ты знаешь?

— Я чувствую, Сережа.

— Да, ты же кибернетик… И у тебя внутри вместо сердца счетчик Гейгера, который улавливает радиацию любви…

— В другое время я по достоинству оценила бы твой юмор, — без улыбки сказала она. — А сейчас у нас мало времени осталось на шутки.

— Ты мне никогда о нем не говорила, — после паузы сказал он.

— А зачем? Наверное, и ты мне многое не рассказал. Да и нужно ли это? Все друг другу рассказывать? Сначала такая откровенность расценивается как большое доверие, а потом, как правило, оборачивается против того, кто рассказал.

— Я так ждал тебя, — сказал он.

— Поверь, мне очень тяжело… До встречи с ним мне казалось, что я тебя полюбила…

— Казалось… — с горечью повторил он. — Отвратительное слово!

— Мы, наверное, видимся в последний раз… Прошу тебя, будь мужчиной.

— Рвать на себе волосы и биться головой о стену я не стану, — криво усмехнулся Сергей.

— Я знаю, ты сильный человек.

— А он?

— Он собраннее тебя и…

— Умнее?

— Я не то хотела сказать, — досадливо поморщилась Лена. — Он будет гораздо лучше ко мне относиться… И мне с ним будет легче, чем с тобой… Видишь ли, Сережа, я тебе всегда была нужнее, чем ты мне. Ты говорил, что тебе хорошо со мной, легче дышится, чем дома, лучше работается, интереснее, чем с женой… Ты все время меня с кем-то и с чем-то сравнивал! Наверное, ты прав. Но мне не хотелось бы вечно быть удобной для тебя… Ведь ты никогда не задумывался, а чем я дышу? Что мне в жизни надо? И так ли мне хорошо с тобой, как тебе со мной? Или это никогда у женщин не спрашивают? Вот почему я не захотела за тебя замуж выходить, дорогой Сережа! Ты требовал от меня всего, а мне не собирался отдать ничего, потому что ты все отдал своей жене, которую, видимо, по-настоящему любил, да, пожалуй, и сейчас еще любишь.

— А он тебе все отдал? — спросил Сергей и сам почувствовал, какой у него хриплый голос.

— Да, — просто ответила она. — Он глубже понимает меня. И думает не о том, как ему будет хорошо со мной, а как хорошо должно быть мне с ним… И он все сделает, чтобы это было так, хотя и очень увлечен, так же как и ты, своей работой…

— Убедительно, — сказал он.

— Что? — не поняла она.

— Давай выпьем? — предложил он. — Вдвоем. Без него, твоего Владислава…

Расплескивая на стол, с верхом наполнил рюмки, залпом выпил. Выпила и она. Всю рюмку до дна.

— Ты хоть понимаешь, как ты мне сейчас необходима?

Глаза ее немного расширились и снова сузились. Две миндалевидные амбразуры, заполненные холодной синью. Он так и не понял, улыбнулась ока про себя или, наоборот, нахмурилась.

— Весь ты в этом, Сережа, — вздохнула она. — Опять я тебе необходима… Может быть, я ему еще больше необходима, чем тебе? А он — мне.

— Ну его к черту! — сказал Сергей.

— Это, конечно, проще.

— Я, может быть, из-за тебя и развелся…

— Ты все равно бы развелся. Сейчас или позже.

— А ты, Ленка, жестокая!

— Не я, Сережа… Жизнь.

— Не хитри, ты не умеешь, — сказал он. — Ты уже все решила.

— Думай, как хочешь.

У него на душе было так скверно, что хотелось кричать. Пока был Владислав, Сергей еще держался, не подавал виду, как он подавлен и убит. Не хотелось этого показывать и перед Леной. Он знал, что потом, когда останется один, будет по-настоящему плохо. И одному ему сейчас не хотелось оставаться. Не верилось, что вот в этой комнате, где провел столько счастливых часов, он сидит в последний раз и, возможно, больше никогда ке увидит эту женщину с редкостными глазами…

Он схватил бутылку и выплеснул в чашку из-под кофе остатки. Не глядя на Лену, выпил. Лена молча смотрела на него, и в глазах ее боль и сострадание. Она видела, как Сергей похудел, загорел и обветрился. Что-то новое и отнюдь не доброе появилось в его глазах.

— Ты еще любишь свою жену, и она к тебе вернется, иначе бы… — Лена взяла сумочку и достала сложенный пополам конверт. Брезгливо пододвинула к Сергею. — Я получила эту анонимку от секретаря нашей партийной организации. Перед командировкой в Новосибирск. Только, ради бога, не подумай, что это повлияло на мое решение уехать…

Буквы расплывались перед глазами, но Сергей сразу же узнал характерный почерк своего тестя, Земельского. Он обстоятельно писал о том, как гражданка (почему гражданка? Ах, он ведь сидел в тюрьме!) Звездочкина Елена разрушила молодую советскую семью и оставила сына без отца… Читать эту гнусную бумагу было противно, и Сергей, скомкав пять исписанных мелким почерком листков, швырнул их на пол.

— Он мне и на том свете будет пакостить… — пробормотал он. Длинные волосатые руки венеролога опять дотянулись до него. — И ты поверила всей этой мерзости? — спросил он.

— Никто у нас не поверил ни единому слову.

Сергей поднялся из-за стола, прошелся по комнате. Ковер был свернут в трубку и лежал у стены. Сергей почувствовал, что пьян. И самое отвратительное, хотелось еще выпить. Поглядев в окно, подумал, что еще успеет в ресторан. А если уже закрыли, то бутылку-то на вынос дадут?.. И тут он увидел внизу под тополем Владислава. Ученый прислонился спиной к черному стволу и курил. Лицо у него было хмурое, плечи приподняты, будто ему холодно. Сергей вспрыгнул на подоконник, распахнул форточку и на всю улицу крикнул:

— Профессор, иди к нам! У тебя, наверное, найдется еще одна бутылка коньяка?

Владислав оторвался от ствола, взглянул на него снизу вверх и, помахав рукой, направился к парадной.

Сергей подошел к Лене, прижал к себе и стал целовать куда попало: в щеки, шею, волосы… Она не оттолкнула его и, распахнув свои глазищи, с болью смотрела на него… Будто туман, заволакивали слезы эти два синих глубоких озера. Она, наверное, не оттолкнула бы его, даже если бы в комнату вошел Владислав, но он не вошел, а нажал на кнопку звонка.

— Прощай, Ленка! — резко оттолкнул ее от себя Сергей. Даже более резко, чем следовало бы.

— Мне почему-то страшно, Сережа! — прошептала она, ничуть не обидевшись.

— А мне чертовски весело! — стал паясничать он. — Включи эту заграничную коробку. Почему она молчит? Давай этого, как его… Фрэнка Синатру, Русланову, Утесова!.. Хочешь, я спою? На пару с твоим академиком?..

А потом он вел себя совсем безобразно. Требовал коньяку, которого, к счастью, не оказалось, стал чересчур многословным и грубым, несколько раз придирался к Владиславу, и тот с удивительным терпением уговаривал его отправиться домой или переночевать здесь. Когда Сергей наконец собрался уходить, Владислав проводил его до автобусной остановки, но в автобус не пустил. Поймал проезжавшее мимо такси и доставил до дома, где передал совсем опьяневшего Сергея с рук на руки матери, Сергей обнял его и похлопал по спине.

— А ты, профессор, счастливчик! Такую женщину я больше никогда не встречу… — отчетливо и ясно проговорил он. И по щекам его потекли слезы.

— Он не буянил? — спросила мать, близоруко щурясь на Владислава. — Давно я таким его не видела…

— Нет-нет, все в порядке, — сказал Владислав и пошел к машине, которая дожидалась у тротуара.

Сергей прислонился к двери и невидяще смотрел прямо перед собой. Расширившиеся глаза неестественно блестели.

— А где твой пиджак? — спросила мать. — Неужто потерял?

— Мать, сегодня я все потерял, — глухо обронил Сергей.