Успенский Эдуард

Антонов, или Как важно быть великим

Есть у меня в нашем подьезде один знакомый — сантехник, полужулик-полуалкаш.

Ваш новый водопроводный кран он старается подменить старым. Любой чужой шведский и гаечный ключ норовит засунуть к себе в сумку. Ни на одном рабочем месте больше двух месяцев не задерживается, отовсюду его гонят.

И никто о нем ничего хорошего не говорит Потому что он простой сантехник. Но как бы все изменилось, если бы он был знаменитым физиком или выдающимся поэтом.

При всех тех же его чертах его окружал бы совсем другой ореол.

И все его поступки получили бы совсем иную окраску.

Он нигде не может прижиться. Каких только мест работы он не менял. Он был мусорщиком, киномехаником, сторожем на складе валенок, истопником, осведомителем КГБ, приемщиком стеклотары.

Жил в Ярославле, Загорске, Москве, Пушкино, Воркуте, Мытищах, в Свиблове и на сто первом километре. И отовсюду его брезгливо гнали в три шеи.

Но как бы об этом можно было красиво написать, если бы он был депутатом Государственной думы или великим поэтом.

«Антонов хорошо знал народ. И немудрено: в каких только городах и деревнях он не побывал во время своей насыщенной событиями жизни. Он прекрасно знал быт Череповца, Загорска, Москвы и Санкт-Ленинграда.

Он овладел множеством профессий. Он был киномехаником в Кзыл-Орде. кочегаром в рудниках Воркуты, имел опасную работу со стеклом в Гусь-Хрустальном и постоянно находился под колпаком у КГБ.

О своих скитаниях по великой и столь любимой им России он очень красиво написал в каждому с детства известном стихотворении «Дали Родины»:

Антонов известный скандалист. Однажды он пришел домой на свою коммунальную кухню и увидел, что его соседка — светлый божий одуванчик в халатике — кипятит суп на его конфорке.

Антонов взял и вылили этот суп в раковину:

— Не будешь, старая дура, на мою плиту залезать!

Как нехорошо! Но если бы Антонов был депутатом, ну пусть знаменитым поэтом, этот факт получил бы другую окраску.

«Однажды измученный властями и усталый поэт вернулся в свою квартиру. Он вошел на кухню и увидел, что на его конфорке его соседка кипятит суп для своей собачки.

Другой бы не обратил бы на этот факт никакого внимания. Другой бы, но не АНТОНОВ! Он никогда не хотел чужого, но и своего он не мог уступить ни капли — будь то плита или его личная свобода. Его свободолюбивая натура взбунтовалась, и он на глазах у изумленной старухи вылил весь суп в раковину.

Об этом событии есть у него замечательные строчки:

Антонов, несмотря на свой возраст, не может пропустить ни одной женщины. Отношение у него к женщинам самое примитивное. Только бы за что-нибудь ухватить.

Бедная лифтерша-консьержка Вера от него просто плачет. Однажды она даже треснула его пустым чайником по голове.

А муж паспортистки Иры Тимофеевой однажды подкараулил Антонова у паспортного стола и отпи… отпихнул его так, что Антонов вышел на улицу через стекло.

Когда речь идет о любовных отношениях с женщинами. Антонов ничего не может сказать, кроме как:

— Вот стою я и держу я ее за… А тут дверь скрипит, идет один… Я бросаю эту… и бежать к другой…

«Большую роль в жизни Антонова играли женщины. Он был великий романтик. Чего стоит одно его кратковременное, но светлое увлечение паспортисткой Ирочкой Тимофеевой. Недалекий муж этой женщины не понял, какое счастье выпало на долю его хорошенькой жены. Он напал на великого поэта во время любовного свидания с тяжелым молотком в руках.

Чтобы не подводить бедную женщину, Антонов вышел из неудобного положения сквозь стекло. Рискуя поранить себя, он отводил беду от любимой…

Об этом очень хорошо сказано в его тонком лирическом стихотворении «Гудит ли лифт…»:

Вот сколько хорошего можно было бы сказать об этом человеке, будь он великим поэтом или депутатом Государственной думы.

А так о нем даже и говорить не хочется! Тьфу ты, очень дрянной он человек! Самое последнее барахло!

Магнитный домик под Владимиром

У моих родственников в 30 км от Владимира, в селе Пожарица, есть домик. Я люблю приезжать туда на велосипеде.

Снаружи домик серо-черный и мохнатый, а изнутри цветной и интересный. Он весь оклеен журналом «Крокодил». Все стены в «Крокодиле» и даже потолок.

Пьешь чай, уставив взгляд в стенку, а там два дядьки идут. Один другому говорит:

— Хорошо, снежок хрустит.

А другой отвечает:

— Под ним капуста.

Снаружи домик маленький, как лифт. А внутри он почти просторный. И в нем все есть. Маленькая, но русская печка. Кухня со всеми кастрюлями. И даже есть отдельная комната. И согреть дом можно одним поленом.

И все к этому домику тянутся. И меня к нему тянет. И птицы на чердаке живут, и во дворе ежи.

И все растет во дворе как бешеное: и капуста, и крапива. Я нигде не видел такой крапивы — до второго этажа. Хоть удочку из нее делай.

А однажды зимой в этом доме один преступник жил. Он из тюрьмы сбежал. В деревне много пустых домов, и совсем на окраине есть. Поселяйся и живи. Однако он этот дом выбрал, в самом центре деревни. И тихо-тихо, как мышка, жил три месяца. А потом пошел и в милицию сам себя сдал.

Наверное, через этот домик проходит магнитная силовая линия Земли. Я все хочу принести компас и посмотреть, как поведет себя стрелка. Наверное, она укажет синим концом в потолок.

Мнемотехника

Мы с папой сидели на диване, и он объяснял мне, почему я плохо учусь:

— Все дело в том, Сережа, что ты мнемотехники не знаешь.

— А что такое мнемотехника?

— Это способы запоминания разные. Вот, например, река есть в Испании, Гвадалквивир называется. Ни за что не запомнишь. А ты и не запоминай Гвадалквивир, ты запомни: глотал кефир. Или вот так: в городе Караганда добывается руда. Ты меня ночью разбуди — я тебе и руду, и Караганду вспомню. А почему? Потому что в рифму.

— А как быть, папа, если рифмы нет?

— Очень просто. Ты все слова, которые запомнить надо, в историю свяжи. Вот назови мне десять первых попавшихся слов. И увидишь.

Я посмотрел вокруг и стал называть:

— Диван, шкаф, телевизор, цветы, пианино. — Потом посмотрел в окно. — Автобус, собака, милиционер, старушка, площадь…

— Ну ладно, — сказал папа. — Попробуем сочинить историю. «Собака купила телевизор и села в автобус. Автобус наехал на шкаф. В шкафу сидела старушка и поливала цветы. А милиционер в это время сидел на диване на площади и играл на пианино».

— Ну, чтобы старушка сидела в шкафу и поливала цветы, — говорю, — это еще туда-сюда. А чтобы милиционер на площади на пианино играл, такого в жизни не бывает.

— В мнемотехнике все бывает, — говорит папа. — Может, он к празднику готовился. К Дню милиции. Полонез Огинского разучивал. В общем, мы, Сережка, теперь с тобой по-другому заживем. Ты сразу отличником станешь. А я все адреса, все телефоны, все цифры в голове буду держать. Вот на работе удивляться начнут.

И тут мама вошла:

— Вот что, друзья, сходите-ка в аптеку и в магазин. Купить надо кое-что. Я вам список приготовила.

— Не надо нам список. — говорит папа. — Мы и так все запомним.

— Забудете, — говорит мама.

— Да? — говорит папа. — А мнемотехника на что?

Мама спорить не стала:

— Запоминайте, пожалуйста. Только, если чего не купите, еще раз побежите. Значит, сначала в аптеку. Возьмите там горчичники и папаверин.

— Папаверин. Папа Верин. Верин папа. У нас есть соседка девочка Вера, а у нее есть папа. Вот его и надо купить. Очень просто запоминается, — говорит мой папа. — Ас горчичниками хуже.

— Ладно, папа, — говорю я. — Я тебе горчичники просто так запомню, без мнемотехники.

— Потом хлеба возьмите в булочной, половину буханки и целый батон.

Папа глаза закатил и говорит:

— Половина буханки и целый батон. Половина кухарки села на бетон. Кухарка — это повар по-старинному.

— А в гастрономе, — продолжала мама. — возьмите колбасы, пачку маргарина и триста граммов подсолнечного масла.

— Тори, гори, масло, чтобы не погасло, — запоминает папа. — Нужно нам триста грамм. Запомнили. А вот маргарин не запоминается.

— Пачка маргарина вкуснее гуталина, — говорит мама.

— Эх ты, — засмеялся папа, — только запутываешь меня. Вот куплю тебе гуталин, будешь на нем картошку жарить. Не так надо. Надо, чтобы смысл был.

Тут я не выдержал:

— Вот мы купим маргарин, чтоб поджарить колбасин.

— Это уже лучше, — согласился папа. — Больше ничего не надо?

— Хватит с вас, — сказала мама и дала нам сумку и деньги.

И мы пошли. Когда мы пришли в аптеку, папа встал в очередь за горчичниками, а меня послал покупать Вериного папу.

— Иди и возьми пачку андрюшина.

— Почему — андрюшина?

— Как — почему? Вериного папу зовут Андрей. Значит, нам нужен андрюшин.

Я прибегаю через минуту и говорю:

— Нет у них никакого андрюшина. Может, его по-другому зовут? Может, нам степанид нужен или петрациклин?

— Не нужен нам петрациклин. Нам Верин папа нужен.

И тут папа вспомнил:

— Фамилия ведь у него Васильев. Значит, нам Василии нужен.

Купили мы Василии, вазелин то есть, от головной боли и в булочную пошли.

— Что нам здесь покупать? — спрашивает папа.

— Повара, который бетон съел.

— Зачем?

— Не знаю, папа, зачем. А давай мы просто хлеба купим, как всегда. Половину буханки и батон.

И тут папа про кухарку вспомнил, которая на бетон села.

— Странно, — говорит он, — я кухарку придумал, чтобы буханку не забыть, а у меня наоборот вышло. Мне буханка про кухарку напомнила.

Потом мы в гастрономе маргарин и колбасин купили. Они легко запомнились.

— Что нам еще нужно? — спрашивает папа.

— Тори, гори ясно, чтобы не погасло, — отвечаю.

— Лампочки электрические, — говорит папа. — Или спички. А может быть, керосин. Его ведь тоже в лампы наливают, чтобы горел.

— Может быть, — говорю я. — Только для керосина бутылка нужна.

Посмотрели мы в сумку — есть бутылка.

— Все правильно, — говорит папа. — Помнишь, мы еще реку запоминали в Испании, глотай факир называется. А что факиры глотают? Шпаги или керосин, чтобы огонь изо рта шел.

Купили мы керосин и домой пришли. Мама сначала ничего и не заметила. И даже похвалила нас. А потоку, когда она вечером колбасу жарить стала, она на горячую сковородку вместо масла керосин плеснула. И тут такое началось: сковородка горит, плита горит, и белье над плитой горит. Но больше, всего, конечно, папе нагорело.

А я с тех пор на всю жизнь запомнил: если в доме пожарин, набирайте ноль-один. Вот что такое мнемотехника!

Хозяйственная собака на белорусском хуторе

Я люблю интересных животных.

Мне однажды мой друг журналист Алик Прокопчик говорит:

— Поехали на хутор к леснику Ивану Белоусу, у него свинья есть непомерной длины. Ты таких еще не видел.

Вышли мы с ним на дорогу, сели на попутный грузовик и стали на хутор добираться. Сначала на грузовике, потом на тракторе ехали.

Смотрю, из калитки выходит свинья, большая-пребольшая. И уши у нее закручиваются на морду. Как лопухи глаза закрывают. Большая-пребольшая, но не такая уж огромная, чтобы из-за нее полдня на хутор ехать.

Оказалось, что это свинья-дочка. А есть еще свинья-мама. Как пошла она из калитки, так никак и не кончится. Огромная-преогромная, как два сцепленных автобуса. Я и не знал, что такие на свете бывают. А это была какая-то особая американская порода. Как эта порода попала на глухой лесной белорусский хутор, не знал никто.

Но самым интересным животным на хуторе оказалась не эта свинья, а собака Чарка.

— У меня много собак было, — говорит Иван Белоус, — но эта самая умная. Она как человек. Она у нас два дома охраняет. Мой и брата моего, на другом конце хутора. У нас покрутится, посмотрит, все ли в порядке, и туда бежит.

Я говорю:

— Что же, собака на полставки. Это еще не самая умная.

— А я и не говорю, что потому она самая умная, что два дома охраняет. Она такие вещи делает, что не знаю, как рассказать. Вы можете не поверить.

— Какие же такие вещи?

— А вот какие. Однажды у нашей кошки котята должны были родиться. Она ходила и кричала весь день. Ее взяли и за дверь выставили. А за дверью мороз. Потом мы хватились — нет кошки, должно быть, замерзла или волк утащил.

— И что дальше было?

— А ничо. Через месяц кошка пришла с двумя котятами. Ее Чарка в коровнике пристроила или в будке у себя и еду ей туда носила.

Туг подошла жена Ивана Белоуса и сказала:

— Ты про поросенка расскажи.

— А что — про поросенка? — спросили мы с Прокопчиком.

— Однажды у всех свиньи опоросились. А у нас свинья большая, гуляет себе, а поросят нет. Но как-то утром приходим мы — около нее поросеночек лежит. Маленький такой, белый. Откуда взялся всего один? У нас совсем другие поросята бывают. Да и не время еще нашим рождаться. Мы прошли по домам хутора и узнали, у кого такие поросята были. Они были у соседей наших через дом. Вот Чарке и стало обидно, что у всех поросята есть, а у нашей американки нет. Она и украла поросеночка.

Я стал к Ивану приставать:

— Расскажите еще что-нибудь про вашу собаку.

А он сказал:

— Потом. Сейчас все из головы вылетело.

Бывают встречи с интересными людьми, а это была встреча с интересной собакой.

История с ястребом-перепелятником

Когда я был пионером, я считал себя крупным знатоком зверей и птиц. Потому что прочитал три тома великого ученого Брема.

Я знал всех ящериц, лягушек, птиц. Мог запросто, глядя на летящий в небе контур, сказать:

— Это коршун. А это сокол-сапсан.

Там более что тогда этих ящериц и «контуров» было очень много. Не знаю, куда все они сейчас подевались.

И вот однажды в лесу под озером Круглым я нашел ястребиное гнездо. Я рассказал об этом приятелю — Коле Судакову, такому же крупному специалисту, как я, и мы залезли в гнездо и взяли двух птенцов из трех.

И стали их растить.

Растить мы умели, и наши ястребы все росли и наливались силой. Они становились все красивее и крупнее. От них шел пух во все стороны, иногда они клевались и при вылете из клетки опрокидывали лампы и вазы. И пачкали они вокруг себя все, что могли.

Им явно не было места в городской квартире.

Мы вдарились в панику: предлагали школьным живым уголкам, звонили в городской детский зоопарк, но никто ястребов-перепелятников брать не хотел.

Как же глупо мы себя вели, когда брали их из гнезда! Что мы себе думали — соколиной охотой в городе заняться или что это попугайчики-неразлучники и они будут мирно чирикать на шкафу. Мне сейчас даже рассказывать об этом стыдно.

Короче, я однажды оставил окно открытым…

Как я потом узнал. Коля поступил так же.

Что стало с ястребами — не знаю. Скорее всего, они погибли от голода или их заклевали вороны… Есть у меня слабая надежда, что они попали в руки голубятников, и те спасли их. Потому что голубятники иногда используют ястребов для спугивания голубей, слишком засидевшихся на недоступном месте.

За одно я себя просто благодарю: что третьего ястребенка мы не тронули, и родители, наверно, вырастили хоть одного.

Сейчас я почти не встречаю ни ящериц, ни контуров» в небе.

Укус гадюки

Это было в рабочем поселке Рагациемсе, в Латвии. Мы с собакой Астрой — тибетским терьером пошли к озеру искать янтарь. Около озера канал прокладывали экскаватором, и в отвалах песка можно было янтарь собирать, даже очень крупный.

Собаке Астре янтарь был совсем ни к чему, она больше за компанию ходила, а я очень хотел кусок янтаря найти с мухой внутри. Такой янтарь редко, но встречается. И эта доисторическая муха меня очень интересовала. Я бы ее с современной мухой сравнивал — у кого больше ног, больше крыльев, и узнавал бы, в какую сторону мухи за тысячелетия развивались.

Светит солнце, я янтарь ищу и вдруг слышу, моя Астра как залает, потом как заскулит. Я обернулся, вижу — Астра рычит на маленькую черную гадюку, а гадюка на песке вьется, тихо так шипит и назад отползает.

«Укусила она или не укусила?» — думаю. И понял, что укусила. Уж больно моя Астра лапой морду трет.

Я Астру схватил — ив деревню ходу. Там спрашиваю у стариков:

— Что бывает, если собаку змея укусит?

Они мне говорят, что собака день походит, потом становится вялой, судороги начинаются и дохнет.

Караул! Моя собака уже дергается, у нее судороги. Потому что она очень маленькая.

Я ее в рюкзак посадил — и ходу в соседнюю деревню на велосипеде. Там ветеринарный пункт был.

Подлетел, стучу. Вышла женщина. Я ей говорю:

— Спасите мою собаку, ее змея укусила.

Женщина говорит:

— Мне жалко вашу собачку, только я ничего не могу сделать. Наш ветеринар в отпуске. Я просто уборщица.

Я чуть не заплакал. А женщина говорит:

— Я вам ампулу дам.

— Какую ампулу?

— С противозмеиной вакциной. Нам для коров выдают. Вы в больницу поезжайте, пусть вам укол сделают.

— Если у вас ампула есть, дайте мне шприц, я сам себе, то есть собаке, укол сделаю.

Уборщица говорит:

— Нет, это не так просто. Есть инструкция, как уколы делать. И не один, а несколько.

Она принесла мне ампулу в яркой картонной коробочке. И там была инструкция. Сначала надо было сделать укол слабого раствора сыворотки. Потом укол корвалола, чтобы сердце стимулировать. Потом укол концентрированного раствора. И потом еще какой-то.

Я бросил у нее велосипед, выскочил на шоссе, сел на попутку и в город Тукумс бросился. А собаке моей все хуже. Лежит тихо в рюкзаке, только вдруг дергаться начинает.

Шофер меня к самой «Скорой помощи» подвез. Я рюкзак с собакой оставил у входа, сам в чистую-пречистую больницу вхожу, где все белое. От этой белизны я еще чумазее и грязнее стал. Врачи на меня с удивлением смотрят:

— Что с вами?

— У меня щеночек умирает, — говорю, — его гадюка укусила. Помогите.

Им показалось, что «сыночек». Они говорят:

— Несите его немедленно сюда.

А как я с собакой вошел, они на меня как закричат. И между собой сердито по-латышски заговорили.

Я им говорю:

— Это не простая собака. Она в кино снималась. Она петь умеет.

Только они еще больше сердятся. Тогда я им говорю:

— Да вы послушайте. Сегодня собаку укусили, завтра — мальчика. А вы даже не знаете, как уколы делать надо. Вы бы хоть попрактиковались на собаке. Вот у меня ампула в кармане, а вот какая сложная инструкция.

Врачи задумались и говорят:

— А ведь вправду мы не умеем противозмеиной вакциной пользоваться. А ведь мы же «Скорая помощь». Ладно, давайте вашу собаку сюда, будем ее спасать. Только вы в своей одежде уходите на улицу. Когда надо будет, мы вас позовем.

Я на улицу пошел и ждал целый час. Через час мне собаку вынесли. Она была без сознания. Но врачи сказали:

— Будет жить ваша собака. Мы все правильно сделали, не упустили ее. И вам спасибо. Мы теперь умеем вакциной пользоваться.

И точно, собака Астра ожила. И много еще героических подвигов сделала. А когда я в деревню вернулся, старики у меня спросили:

— А ты гадюку убил?

— Нет, не убил.

— А зря, надо было ее лопатой ударить. Каждый человек в жизни должен змею убить.

И вовсе не каждый. И не надо никого убивать. Эта гадюка там живет, и к ней на ее территорию пришли.

Она маленькая, а собака для нее большая. Однако она на собаку смело бросилась.

Это давно было. Тогда еще не знали, что змеи полезные. И я тоже этого не знал, а ведь правильно сделал, что гадюку не убил. Сейчас ее дети по свету гуляют и свой яд людям отдают. А гадючий яд очень полезный. Он на противозмеиные сыворотки идет.

История о коршуне, крупной рыбе и красных трусах

Я хорошо помню это время потому, что оно все было какое-то чистое, солнечное, как будто промытое.

В пионерском лагере под Москвой, на станции Усово, в тот год была на редкость недисциплинированная дисциплина. Ребятам разрешали самостоятельно купаться, ходить без вожатых в соседние деревни и даже читать во время мертвого сна.

И обходилось без происшествий.

Группа ребят, человек пять-шесть, пристрастилась бегать на Москву-реку ловить рыбу. Удочки у всех были примитивные, пионерские. Но ловилось хорошо.

Надо было войти в речку по пояс, надеть червяка или крупную муху и внимательно следить за поплавком в переливающихся беспокойных струях.

Рыба, которая ловилась, по-местному звалась «красноперка». А кто она была по учебнику, никто не знал. Все рыбины были одинаковые, одна в одну, как изготовленные по штампу на заводе. И размер у них был хороший — с очень большую ладонь.

Что нам с ними делать, мы не знали. Просто относили их в столовую, к радости местных девушек-поварих.

Ловля, и погода, да и вся пионерская атмосфера были столь хороши, что я не мог забыть о них много лет.

Когда я уже стал взрослым инженером, купил машину и даже женился, я решил снова приехать в этот лагерь. И не один, а с некоей юной очень талантливой художницей, с которой мне хотелось поделиться той атмосферой, той погодой и тем настроением.

И вот мы приехали в этот лагерь, и приехали не зря.

Была ранняя осень. Лагерь был пуст Мы прошли его насквозь беспрепятственно. Через опустевшие домики, какие-то крашеные павильоны, забытые спортплощадки, тенистые эстрадой и прочую вожато-пионерскую радость. Только ветерок шелестел. И почему-то птицы оглуши-тель-но свистели, как весной.

На берегу реки мы увидели лодочную пристань, вошли на нее и стали смотреть на воду и на пейзажи, отражающиеся в воде.

Пионерская удочка была со мной. Но ловить этих прекрасных рыб не хотелось.

Вдруг пристань заскрипела. На нее вошел сторож. Тот же самый, лагерный — Пантелеич. И даже ни капельки не старше.

Он поздоровался со мной и с моей спутницей, как будто мы с ним все эти годы не расставались

— Отдыхать приехали?

— Отдыхать.

— Вот и хорошо. А то я всю осень и зиму один живу, даже поговорить не с кем.

— А есть о чем говорить?

— Всегда найдется.

— Ну о чем, например? О политике?

— Зачем о политике? Например, о случаях.

— Расскажите о каком-нибудь случае.

— И расскажу. Как я с одним коршуном поссорился.

— С коршуном?

— Ну да, с коршуном. У нас над лесом огромный коршун летает низом. Видно, гнездо у него близко. И часто летит тяжело, потому что рыбу в когтях несет. Большую.

Он помолчал, чтобы мы представили себе картину тяжело летящего над лагерем коршуна с большой рыбой в крепких желтых лапах.

— Он летит, а я придумал: или палку какую вверх брошу, или в горн пионерский дуну! От неожиданности он рыбу и выпустит. А я и рад.

— Вы что же. Пантелеич, всегда с собой горн носили?

— И носил. Это сейчас с продуктами хорошо стало. А тогда за каждой колбасиной приходилось в Москву ездить. А тут тебе рыбина большая. И даром.

— И не жалко вам коршуна? — спросила моя спутница.

— И жалко, и не жалко его. Когда он моих кур не трогает, так вроде и жалко. А как он пару цыплят у меня унесет или курицу, так и не жалко вовсе. Так бы и убил! Только стрелять я не стану, а вот рыбу у него отниму. Но и он мне хорошо отомстил.

— Это как, Пантелеич?

— А так. Сейчас расскажу.

Пантелеич никуда не спешил и рассказывал медленно, с удовольствием:

— Была вот как сейчас осень. Трава стояла на берегу свежая, как весной. Вздумал я сена насушить. Принес косу и стал косить. Кошу, кошу, а жара сильнющая! Вот как сейчас. Решил искупаться.

— А не холодно? Все-таки осень?

— Да нет. Погода, я же говорю, была как сейчас, теплая. На мне были одни трусы и калоши. Решил я в трусах в воду залезть. А потом думаю: чего это я буду трусы мочить-выжимать? Народу нет, пионеров нет, и так сойдет, без трусов. И полез голышом. Только влез, смотрю — тень надо мной промелькнула. Это коршун. Спикировал он на мои трусы, схватил их коггищями — и вверх. Спасибо, думаю!

Сторож посмотрел на нас — интересно ли нам — и продолжил:

— Туг, как назло, делегация из дом-отдыха. Сели на бережку, экскурсовод им про фабрику на той стороне рассказывает. А я плещусь. Ну что твоя русалка — туда-сюда, туда-сюда.

Я спросил:

— А что это за фабрика?

Он ответил:

— Хорошая фабрика. Там из растений гербарии для школьников делают. Какие растения чего лечат. Их на картонки наклеивают. Учебные альбомы получаются.

— Очень хорошая фабрика. — согласилась худож-ни-ца.

— А я плаваю и плаваю. Ну точно морж в зоопарке, и все. Только смотрю — у меня уже хвост отваливается. Плюнул я на отдыхающих. Вырвал две плети водорослей. обмотался ими под водой для порядку и бегом выскочил. Схватил косу и как Нептун заморский к дому побежал.

— Значит, все хорошо кончилось?

— Не совсем. Бабка моя чуть не померла. В лагере она на раздаче работала. И поросенка кормила. Так вот что получилось. Сидит она на крыльце, козу доит. Коза веник березовый ест. Вдруг видит бабка — с неба что-то летит красное. Так летит, не торопясь и переваливаясь. А это мои трусы падают, их коршун выпустил. Бабка моя коршуна не видела, а трусы-то заметила. Она и затряслась.

— Почему? — удивился я.

— А ты сам подумай. Бабка моя верующая. Если трусы с неба летят, то сам-то я где? Конечно там, на небе. Значит, забрал меня Господь Бог, а белье ей, как в больнице, выдают. Она в слезы.

Мы с моей спутницей хохотали в голос. А я был очень горд Пантелеичем. Вот какие места и каких людей я имею в своем подмосковном багаже!

А Пантелеевич заканчивал:

— Туг я из леса выбегаю с косой, весь в водорослях. Бабка в панике. То ли смерть зеленая уже и за ней пришла, то ли это индеец из пионерской самодеятельности с лета в лесах запутался. В общем, полные кранты! Бабка моя в одну сторону, коза — в другую, ведро опрокинула! Обе с воплями бежать. Я кричу: «Стой! Стой! Это я!» Куда там! Никогда в жизни моя бабка так быстро не бегала. Пионеры такую скорость на стометровке не развивали. Ну. пусть бежит. Не хватало мне в моих водорослях за ней гоняться.

Я спросил:

— А что дальше было?

— Дальше не так интересно. Дальше она вернулась, и не одна, а с милиционером каким-то молодым и священником. Он в соседнем доме комнаты снимал. Подошли они так осторожно к дому, а тут я из дверей выхожу, уже в штанах и телогрейке, как полагается. И все им рассказываю — и про трусы, и про коршуна, и про отдыхающих. Они как начали хохотать.

— А что ваша жена?

— А бабка моя, дура, веник схватила и давай всех этим веником лупить. Сначала меня, потом милиционера, потом священника, а потом и козу. Всех разогнала, да так зло! Очень невежливо получилось. Я с ней потом два дня не разговаривал.

— А что коршун? — спросила моя спутница.

— А что коршун? Летает. На днях я у него курицу отбил. Здоровую, красную, рыжую. Бабка так и зовет его — «снабженец».

— Ой, покажите курицу, — попросила моя спутница.

— Нет, — отказал Пантелеевич. — Нечего показывать.

— Почему?

— Съели курицу.

— Почему съели?

— Очень просто почему, — объяснил сторож. — Не буду же объявление писать: «Нашлась курица. Потерявших прошу забрать». Или по всем деревням нашим приречным с курицей ходить и спрашивать: «Не ваша? Не ваша ли?» Верно?

Мы кивнули головой — верно.

— Держать ее тоже странно, — продолжил Пантелеич. — Придет ко мне человек и спросит: «А почему у тебя моя курица живет?» Он же ни за что не поверит, что мне его курицу коршун доставил. Да и пользы от такой курицы мало. Она с перепугу нестись полгода не будет. А то и вовсе перестанет. Корми ее даром.

Вот на этой съеденной курице мы и расстались.

Все в этой встрече было: и хорошая погода, и хороший живой человек, и смех, и грусть и теплое дыхание огромной доброй нашей земли.

Такие дни хочется положить в БАНК ВРЕМЕНИ, а потом холодной зимой взять из банка этот день и погулять по этой погоде, при этом солнце, при этих людях.

Жаль, что этого делать пока нельзя.

Целебный бык Рассказ

Село Троицкое под Переславлем-Залесским — село тихое и безобидное. Люди в нем молчаливые, уважительные.

А деревня Афонино, которая в двух километрах рядом, такая разговорчивая, будто и не из этой местности. Недаром ходят слухи, что крестьян для этой деревни помещик афонинский в карты выиграл. И выиграл он их, верно, в каких-нибудь южно-цыганских краях. Потому что таких говорливых людей нище больше в наших краях не водится.

Когда идешь по Троицкому, все на тебя смотрят, просто глазами едят, но ни о чем не спрашивают.

Когда идешь по Афонино — только о тебе и разговоров:

— Смотрите, мужик с удочкой днем на реку идет.

— А что? Пользы от него никакой, вот его и выставили.

— Почемуй-то пользы от него нет? Выстави его в огороде, вот тебе и польза. Все птицы разлетятся, и кабаны на картошку не пойдут.

— Да он небось городской, столичный. Он в огороде завянет в полчаса. Ему бы только бумажки подписывать.

— У меня летошний год жил один городской, квелый такой, бесполезный. От него еще жена ушла. И от этого тоже скоро уйдет.

— Маманя, это почему от меня тоже скоро уйдет?

— Потому. Делов в хозяйстве полно, а ты на речку с удочкой.

— Вот он обратно пойдет, посмотрим сколько он там выловит.

Так от крыльца до крыльца передают тебя как эстафету.

Зато в Афонино всяких событий мало, а на Троицкое они так и сыплются. То кино туда приедут снимать про партизан. То окажется, что пенсионерка Купцова Дуняша уже третий год как ведьма — из-за нее у Клековых корова не доится. То выяснится, что бригадир Павловский на тракторе художнику Чижикову забор снес. Потом следы заметал и трактор в обочине утопил.

А то вдруг такое случилось — в Троицком бык заиграл. Козырять стал.

Был бык как бык. А с осени стал за кем ни попадя гоняться с рогами.

Коровник старый был. Если быка к столбу привязать, он все развалит. Вот он и ходил беспривязанный.

Однажды Павел Васильевич Пугачев, районный архитектор, с грибами из леса возвращался. Решил он угол поля срезать, через коровник пройти.

Ходил он медленно, потому что его радикулит забирал.

У нас в Троицком есть примета такая народная, что радикулит у того человека бывает, который свою работу делать не хочет. Так вот архитектор Пугачев так не хотел ее делать, что весь скрюченный ходил. И с каждым годом все скрюченнее и скрюченнее становился.

И вот с такой повышенной скрюченностью он около коровника оказался. Они столкнулись — лед и пламень: архитектор повышенной скрюченности и бык повышен ной бодучести — и чем-то друг другу усиленно нс понравились.

Что бык Цыган архитектору не понравился — это наплевать и забыть, никакого действия из-за этого не намечалось. А вот что Павел Васильевич Цыгану нс понравился — это хуже, из этого прямое действие получилось. Бык как на Павла Васильевича побежит!

Я не знаю, бегал ли когда-нибудь за вами бык, дорогой читатель, но дело это не забавное, а прямо-таки ужасное.

Павел Васильевич это знал и немедленно в сторону от быка бросился.

А скользко, после дождя. Архитектор буксует, и Цыган пробуксовывает. Но постепенно они скорость набирать начали и все быстрее стали двигаться.

Никто и не подозревал, что Павел Васильевич такой спортивный. Он три круга вокруг коровника сделал. потом на навес над крыльцом взлетел и на нем сидит. Он сидит, а Цыган гнилушки из под крыльца выковыривает.

Хлоп! И Павел Васильевич, как в замедленном кино, стал вниз падать.

Но во время бега что-то с ним произошло, он стал быстрее в сто раз соображать. Пока он падал, он лодку у забора увидел перевернутую, на чурочках. Он к этой лодке кинулся.

Цыган с себя навес сбросил, а Павла Васильевича уже не достать, он под лодкой блаженствует.

Цыган стал вокруг пастись. Отойдет, но глазом на лодку косит. Только Пугачев высунется — Цыган уж тут как тут с рогами.

Пришлось Пугачеву вместе с лодкой отползать. А лодка тяжеленная. И полз он как черепаха в собственном доме. Полкилометра полз. Вот тебе и срезал угол!

Но что самое интересное — его скрюченность как рукой сняло. Он прямой и стройный стал. Такой прямой, стройный и ошалелый в районный город уехал.

Зато он потом в две недели новый коровник спроектировал. А бывало, месяцами работу выполнял.

А наши деревенские с тех пор Цыгана Фельдшером стали звать. И говорят:

— У кого радикулит, мы можем нашего быка по рецепту выписать. Любого человека в пять минут починит.

Последние охотничьи рассказы

Дорогие читатели!

Не знаю, как вас. но меня очень беспокоит состояние живой природы. На головы бедных животных и птиц браконьеры обрушивают тысячи тонн дроби и рубленых гвоздей. Если так будет продолжаться и дальше, то звери, птицы и рыбы исчезнут из рек и лесов и будут фигурировать только на страницах художественных произведений.

А охотничьи рассказы лет через сто будут выглядеть приблизительно вот так:

Значит, так. Узнали мы про эту речку случайно. Нам про нее один турист рассказал. Никаких нефтяных комбинатов, один заводик анилиновый на берегу.

Мы снасти забрали — и туда. Остановились у старика одного. День сидим удим, неделю — ни поклевочки. А без рыбы возвращаться не хочется.

Мы к старику:

— Говорят, у тебя сеть имеется.

— Какая такая сеть? Нет у меня никакой сети. Сеть — это чего? Это через чего радио передают?

Мы говорим:

— Дедушка, мы заплатим. Нам рыба нужна.

— Рыба всем нужна. А у нас знаете, как рыбнадзор поставлен? На глиссерах так и шастают!

Но все-таки уговорили мы его.

— Ладно, — говорит, — пошли сеть ставить. — Он снимает с окон занавески тюлевые, скрепляет их скрепками. — Только ставить не я буду — бабка моя. Если охрана навалится, скажет — постирать вышла. У нас в деревне все так делают.

Ночью мы поставили сеть у зарослей, утром снимаем — рыбы!.. Я в жизни столько не видывал. Мы мелочь выбрасывали, а крупных складывали в баночки из-под майонеза. У меня и сейчас один пескарь дома живет в аквариуме. Под меченосца замаскированный. Мы его для Нового года держим. Знаете, какой это деликатес? Ни в одном ресторане нет. Приходите — увидите. Мы под этого пескаря знаете, сколько гостей соберем? Приходите, не пожалеете.

— А у нас так было, — подхватывает охотник. — Прибегает однажды Калька Александров. «Я, — говорит, — дом купил». — «Хороший дом-то?» — «Развалюха полная». — «Так, может, участок хороший?» — «Никакого участка!» — «Так чего же ты его купил?» — «Там кроты водятся». — «Настоящие?» — «Нуда. Они у хозяина червей для рыбалки съели». — «Ура! Стало быть, хищники». — «У меня уже и лицензия на отстрел двух штук имеется».

Мы сели в самолет и в Сибирь вылетели. Остановились в доме охотника. Всю ночь этих кротов караулили, пока не завалили.

А как принесли мы двух кротов в гостиницу на шесте — все так и ахнули!

«Да, — говорят, — все-таки наша русская охота действительно в мире лучшая».

А где сейчас шкура, спросите? Да у меня перед креслом одна брошена. Я на ней зимой пальцы грею. У меня дырка специальная в тапочке сделана.

— А я, ребята, неудачник какой-то, — начинает рассказ третий. — Я по перу охочусь. По летающим: стрекозы, бабочки, жуки, комары. Купил я себе осу охотничью. Начал ее натаскивать.

Увидишь бабочку — снимешь с осы колпачок. Она — бац. И бабочка твоя.

Только хотел за город выехать — охоту на бабочек и стрекоз запретили, чтобы поголовье увеличивать.

Ничего, думаю, дождусь я весеннего перелета мух. Дождался. Выехал я за город, лежу на берегу на зорьке. В шалашике. Слышу — жужжит рядом. Муха! Я с осы колпачок снял — лети! Вдруг рядом — ба-бах! И нет моей осы. Оказывается, за соседним кустом еще один охотник с подсадной мухой охотился. Он, конечно, плакался, извинялся. Мне свою муху взамен осы предлагал. Но я отказался. Не люблю я эту охоту с подсадными. Есть в ней что-то такое нечестное. А я люблю, чтобы все было по-хорошему, как в добрые старые времена.

История о таракановедении и таракановыведении Неоконченный рассказ, как и наша бесконечная жизнь

Однажды папа мальчика Яши принес домой большую партию тараканов в прозрачной коробочке из пластмассы.

Это был какой-то особый новый сорт морозоустойчивых насекомых, выведенных в папином научном институте.

— Пусть они поживут у нас в холодильнике, — сказал папа, — У нас на работе морозильная установка испортилась.

— Да ни за что на свете! — сказала мама. — Яс этими тараканами всю жизнь борюсь не для того, чтобы они в моем холодильнике жили.

— Но это моя кандидатская, — пытался спорить папа.

— Хоть докторская, — ответила мама.

— В Мексике за каждого таракана дают песо, — намекнул папа. — Они очень нужны для генетических экспериментов.

— Вот и вези их в Мексику, — отпарировала мама.

— Но я их знаю всех по именам, — спорил папа. — Без холодильника они погибнут от жары.

— А в холодильнике, — спорила мама, — они погибнут от сотрясения мозга.

— Как так? — спросил папа. — Это невозможно.

— Это возможно, — ответила мама. — Я каждого из них тресну молотком по башке.

— Этот маленький — Вася, — сказал папа.

— С него и начну, — сказала мама.

Папе очень нужно было охладить тараканов, и он убеждал маму изо всех сил:

— Лена, пойми. Обычные тараканы при минус два дохнут. А эти только развивают активность. Это переворот в генной инженерии. Это два года работы, это большая наука.

— Мало вам атомной бомбы, — сказала мама.

Папа стал кипятиться:

— Да пойми ты, Лена! Да это… революция в науке! Да как ты не поймешь?! Да как ты можешь?.. Да ты!..

— Не груби, — сказала мама. — Если я увижу эту коробочку в холодильнике, я сварю твоих тараканов как креветок.

И мама ушла. А мальчик Яша сразу понял, как можно спасти эту морозно-революционную семью:

— Папа, посади их в морозилку в креветочном пакете.

Пока тараканы окончательно не перегрелись, папа быстро пошел в магазин «Океан» и взял там большой пакет с креветками.

Креветок он вытряхнул в пакет из-под венгерской курицы, а революционных тараканов запихнул в креветочный пакет.

Все были счастливы.

Однажды мама заметила в холодильнике маленького прелестного тараканчика. Такое нежное неуверенное создание, похожее на двухнедельного котенка.

Другая бы мама обрадовалась:

— Ах, какая прелесть!

А наша мама, вернее, Яшина мама как закричит:

— Караул! Тараканы!

Она немедленно захлопнула дверь холодильника, заклеила его широким слоем скотча с ног до головы и вызвала папу на допрос:

— Арсений, ты своих тараканов забрал?

— Каких тараканов? — спросил папа.

— А таких, морозоустойчивых.

— Я про них давно забыл. Сотрудники разобрали их по домам. А как холодильную установку починили, обратно принесли на работу. Так что все теперь в порядке.

— А ты своих принес?

— Нет, я про них и не вспоминал…

— Так я тебе про них напомню. В нашем холодильнике их видимо-невидимо. Уже молодежь появилась перспективная, особоустойчивая.

Папа стоял молча, вытаращив глаза.

— Так что забирай этот холодильник нераспечатанным к себе на работу, — сказала мама. — Вместе со всеми продуктами, а нам привези такой же, но без тараканов. Даже необязательно новый. И пусть тебе премию выпишут за повышенную размножаемость этих генетических революционеров.

Папе ничего не оставалось как сказать:

— Хорошо.

— И имей в виду, что твое питание и питание всей семьи с этого дня в твоих руках.

Папа все понял и побледнел.

На другой день он пришел с работы:

— Наш начальник лаборатории согласен взять тараканов, даже вместе с холодильником. Но отдавать ему нечего. Мы бедные. Нам и зарплату с задержкой платят.

Папа подумал, что он все объяснил, и весело спросил:

— Что у нас на обед?

— Хлеб с маслом и чай, — ответила мама.

— А на ужин?

— Хлеб с маслом и чай.

— Но там же были пельмени, — показал папа на холодильник.

— Там сейчас тараканий рай, — ответила мама. — И мы не будем его разрушать. Потому что, если мы откроем дверь, планета погибнет. На ней начнется новая эра.

— Какая эра? — спросил папа.

— Эра морозоустойчивых насекомых.

Только папа не сдавался:

— Но у нас в институте нет холодильников.

Тогда мама предложила другой выход:

— Сколько, ты говоришь, дают за одного таракана в Мексике?

— Один песо.

— Так вот. Забирай этот холодильник на работу со всем этим прогрессивным выводком. Набери там тысячу тараканов и пошли их в Мексику своим коллегам. Пусть они пришлют нам тысячу песо.

— И мы купим новый холодильник, — сразу понял Яша.

Папа долго листал энтомологические журналы и журналы по генетике — искал адреса мексиканских коллег. Наконец нашел институт соответствующего профиля. Долго отбирал племенных тараканов, заготавливал им еду и упаковывал их.

И посылка уехала в Мексику.

А потом пришло извещение из Бутовской таможни:

НА ВАШЕ ИМЯ ПОСТУПИЛА ПОСЫЛКА ИЗ МЕКСИКИ. ПРОСИМ УПЛАТИТЬ ТАМОЖЕННЫЙ СБОР, НАЛОГ ЗА ПЕРЕСЕЧЕНИЕ ГРАНИЦЫ И ПОЛУЧИТЬ ПОСЫЛКУ.

— Ура! — закричала вся семья хором.

В тот же день почтальон принес письмо. Из Мексики.

ДОРОГИЕ КОЛЛЕГИ!

МЫ ЧРЕЗВЫЧАЙНО БЛАГОДАРНЫ ВАМ ЗА ПРИСЛАННЫХ НАСЕКОМЫХ. ОНИ ДОЕХАЛИ ХОРОШО И СЕЙЧАС АККЛИМАТИЗИРУЮТСЯ В НАШИХ УСТАНОВКАХ.

МЫ ДОЛГО ДУМАЛИ, КАК ЖЕ ВАС ОТБЛАГОДАРИТЬ. КОНЕЧНО, МЫ МОГЛИ ВЫСЛАТЬ ВАМ ДЕНЬГИ, НО МЫ ПОНИМАЕМ, ЧТО ДЛЯ УЧЕНЫХ ЭТО НЕ САМОЕ ГЛАВНОЕ.

МЫ РЕШИЛИ СДЕЛАТЬ ВАМ ОТВЕТНЫЙ ГЕНЕТИЧЕСКИЙ ПОДАРОК.

МЫ ВЫСЫЛАЕМ ВАМ ВЫВЕДЕННЫХ НАМИ ТЕПЛО-УСТОЙ-ЧИВЫХ ПОЛЕВЫХ ПЕРУАНСКИХ КЛОПОВ. ОНИ СПОСОБНЫ ПЕРЕНОСИТЬ ТЕМПЕРАТУРУ ДО +140 ГРАДУСОВ.

ПЕРВЫЕ ЭКЗЕМПЛЯРЫ БЫЛИ ОБНАРУЖЕНЫ НАМИ В ЦЕХАХ С ПЛАВИЛЬНЫМИ ПЕЧАМИ И УСОВЕРШЕНСТВОВАНЫ В ЛАБОРАТОРНЫХ УСЛОВИЯХ.

ЭТО БЕСЦЕННЫЙ ГЕНЕТИЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛ.

ВАШИ КОЛЛЕГИ — ИНОСТРАННЫЕ УЧЕНЫЕ.

Была долгая пауза. Потом мама спросила:

— Ну, что, пойдешь получать генетический материал? Платить таможенные сборы и налог за пересечение границы?

Потом она еще спросила:

— Интересно эти сборы оптом платятся или поштучно за каждый экземпляр?

— Не пойду, — сказал папа. — Туда ходить — только время терять.

— Почему? — спросила мама.

Папа ей объяснил:

— Знаю я эту Бутовскую таможню. Мы получали там бабочек. Никакого порядка. Там все под открытым небом. Ничего не обогревается. Все клопы давно передохли.

Так и остались они без холодильника и без потрясающих генетических клопов. Но все стали значительно опытнее и умнее.

Рассказ Алика Лившица о походе их кружка самодеятельности в сокровищницу мировых шедевров живописи и искусства государственный музей Эрмитаж

— Эдуард Николаевич, мы туда давно пойти хотели. Нам Наталья Евгеньевна объясняла, что каждый культурный человек в нашей стране просто обязан бывать в Эрмитаже два раза в неделю. Нас только собрать очень трудно.

Мы все в разных школах учимся. Кто в английской, кто в математической. Я в музыкальной. А у Натальи Евгеньевны мы в театральном кружке занимаемся. Мы туда поехали метром.

И я с удовольствием представил себе, как они собирались около станции. Как, галча, как галчата, делясь жвачкой и едой, они спускались вниз по эскалатору.

Как, толкаясь и бегая вокруг пешеходов, двигались пчелиным роем по платформе.

— Мы приехали на «Невский проспект» и поехали вверх. Стали там всех считать. Смотрим — Таня Купцова потерялась. Тогда Наталья Евгеньевна говорит: «Ты, Блинов, поезжай вниз и найди Таню. Возьми ее за руку и привези сюда. А мы тебя подождем».

Остановился пчелиный рой, затормозил. Стал на месте вокруг Натальи Евгеньевны жить.

Только Блинов сел на эскалатор, вниз поехал, тут Таня приехала. Мы все думаем: сейчас Блинов вернется, и мы в Эрмитаж пойдем. А Блинова все нет и нет. Он внизу Таню Купцову разыскивает. А найти не может, она же у нас уже. Тогда Наталья Евгеньевна говорит: «Левицкий, Левицкий и Глухарева, давайте быстро спуститесь вниз и приведите сюда Блинова, а то он там долго будет вчерашний день искать».

Левицкий с Глухаревой вниз посыпались. И, конечно, напрасно.

Только они, Эдуард Николаевич, съехали, тут Блин въезжает. «Нет внизу Тани», — говорит.

«Таня-то здесь, — говорит Наталья Евгеньевна. — Только мы все равно не можем в Эрмитаж идти. Потому что Левицкий и Глухарева внизу. Они тебя разыскивают». — «Так я к ним сбегаю!» — «Хватит бегать. Добегались. Будем здесь ждать».

Тут я подумал: «Разве может пятый класс ждать?»

И верно.

Почему-то вниз Кабаков Валера незаметно укатил. Как бы нечаяно. Мы все даже рты пораскрывали. Зачем, почему?

А затем. А потому. Ему давно не нравилось, что Левицкий все с Глухаревой заговаривает. Все спрашивает: «А у вас в классе джинсы носят? А Высоцким увлекаются? А жувачку на уроках жуют?»

Будто не ясно, что джинсы у нас под школьной формой от учителей скрывают. Про Высоцкого и не слышали. А жувачку жуют только на переменах в специально отведенных для этого местах.

Дальше, Эдуард Николаевич, Блинов исчез. Во второй раз. Левицкий и Глухарева вернулись, Кабаков появился, а Блинова нет. Тогда Гера Грошов взял власть в свои руки. Он так устроен: когда все запутаются, он распутывает. Он говорит: «Давайте мы Блиночерпалку устроим». — «Как так — Блиночерпалку?» — «А так. Мы будем через каждые десять метров по одному ученику на эскалатор запускать. Вниз, вниз, вниз. А он по станции пройдет до половины и назад. Так все время и будем станцию прочесывать. Как Блинова увидим, так и зачерпнем».

Ай да Гера Грошев! Здорово выдумал. Просто драга для добычи золота получилась. Или землечерпалка. Я видел, как такие машины песок из реки вычерпывают.

И вот Блиночерпалка заработала. Катаемся мы, катаемся, а Блинов не зачерпывается. Как в воду канул. А тут поток народа откуда-то пошел, и пол-Блиночерпалки чуть в вагон не занесло. А Блинов-то снова пропал.

…между прочим, я так и предполагал…

Блинов-то — он не вниз, он на улицу вышел, в газетный киоск. Тогда Наталья Евгеньевна говорит: «Остановите вашу Блиночерпалку, я сама вниз поеду. А вы, товарищ дежурная, никого из ребят на эскалатор не пускайте. Мы и так уже час от вас уйти не можем. А то и вовсе запутаемся».

Все правильно. Только как дежурная «наших» от «ненаших» отличать будет?

Эдуард Николаевич, дежурная и стала всех ребят задерживать, кто идет без родителей, она говорит: «Нельзя. Подождите вашу учительницу».

Наши сразу и обрадовались. Как увидят хорошую девочку, сразу кричат дежурной: «Не пускайте ее! Не пускайте! Она тоже с нами!» Скоро очень много хороших девочек собралось.

Но я думаю, и мальчиков.

— Но некоторые, Эдуард Николаевич, девочки не хотели оставаться, они наших ребят лупить стали. Такая веселая катавасия началась. Наконец Наталья Евгеньевна приехала и стала каждого поголовно домой отправлять и в списке отметки делать. Все равно у нее ничего не получалось. Некоторых по нескольку раз отмечать приходилось. Они снова приезжали. Только в шесть часов все наконец разошлись. Конечно, ты уедешь, а без тебя самое интересное начнется!

Так что, Эдуард Николаевич, ничего из нашего похода в сокровищницу не вышло. Но это был самый интересный культурный поход за всю мою жизнь!

И я представил себе как, вернувшись домой, они перезваниваются: «А Блин-то! А?» — «А Глухарева-то какова?» — «А я телефон одной ненашей девочки записал». Есть возраст, когда сокровищницы мирового искусства занимают второе место.

Рассказ о том, как моя соседка Наталья Ивановна покупала арбуз

Главным достоинством моей сегодняшней квартиры является соседка — Наталья Ивановна. Потрясающая женщина.

Родилась она в последней четверти прошлого столетия.

Наталья Ивановна обожает решать кроссворды. Наш разговор с утра начинается так:

— Эдуард Николаевич, что такое освежающий утренний напиток из трех букв, употребляемый в Европе и Азии?

— Суп, — говорю я.

— Подходит, — соглашается Наталья Ивановна, — А вот еще одно слово. «Домашнее бытовое средство для стирки белья». Десять букв по вертикали.

— Жена, — говорю я.

— Мало. — смотрит Наталья Ивановна.

— И теща, — добавляю я.

И мы начинаем пить чай.

— Уважаемая Наталья Ивановна, — прошу я, — дайте мне. пожалуйста, часто используемое сыпучее средство для создания специфических вкусовых ощущений в белковой среде.

Наталья Ивановна подает мне соль.

— И устройство, обычно употребляемое для утоления голода.

Наталья Ивановна подает мне вилку.

— Нет, Наталья Ивановна, это не вилка. Это яичница из трех яиц по горизонтали, а то и из четырех.

Но самое главное не кроссворды. С Натальей Ивановной каждый день происходят какие-то очень красивые истории.

Вот, например, одна из них — про арбуз. Вот эта история, рассказанная ею мне и дополненная моим воображением.

— Эдуард Николаевич, сегодня я купила арбуз. Он был очень большой! Просто очень большой.

Это меня не удивило. Наталья Ивановна любит всех людей: школьников, милиционеров, продавцов и президентов иностранных держав. И все любят ее и всячески ей помогают.

Вот и продавец выбрал ей самый большой арбуз. И она его понесла.

— Я пронесла его полквартала, Эдуард Николаевич, дальше не могу. Хоть бросай. И тогда я его покатила.

Я представил: Наталья Ивановна — седая спортсменка двадцатых годов идет по Фрунзенской набережной и со страшной силой гонит перед собой арбуз ногами. И разные люди относятся к этому по-разному.

— Разве можно так с арбузами обращаться! Гонять арбузы ногами негигиенично, — делает Наталье Ивановне замечание пожилой пенсионер военного вида. — Какой вы пример подаете молодежи.

— Хороший пример она подает молодежи, — возражает человек в тренировочном костюме, бегущий трусцой. — У нее арбуз как прилип к ноге. Никакого отскока. Нашей сборной у нее бы поучиться. Мамаша какой-то футбольный секрет знает. Уважаемая, вы постойте здесь. Я до Крымского моста добегу и на обратном пути вам арбуз дотараню.

Наталья Ивановна не стала ждать таранящего спортсмена. Она докатила арбуз до телефонной будки и стала вызывать подмогу: пенсионно-тимуровскую скорую помощь:

— Алло, это Анна Гавриловна? Вы что делаете? Берите свою сумку с колесиками и приходите на Фрунзенскую набережную к мебельному. Поможете мне арбуз нести… Не можете? Вы сами в беде? Ничего я сейчас приму меры.

— Алло, Софья Адамовна, пожалуйста, зайдите к Анне Гавриловне и откройте ее. Она ключ в двери снаружи забыла. А изнутри она не открывается. И пусть она возьмет сумку с колесиками и идет на Фрунзенскую набережную меня выручать… Что, у вас сердце? Ладно, сейчас поможем.

— Алло, Наталья Павловна? У вас есть валидол? Тогда возьмите его и зайдите к Софье Адамовне. Она боится без валидола на улицу выходить. Она проведет вас к Анне Гавриловне. Анна Гавриловна пусть возьмет сумку с колесиками. И все вместе приходите на Фрунзенскую набережную к мебельному. Поможете мне арбуз нести. Да, и возьмите для Анны Гавриловны чай. Она без чая, как машина без бензина, не может двигаться.

В это время мальчик мимо шел и с ним двое родителей — папа и мама.

— Тетенька, что это вы делаете?

— Я арбуз домой качу.

— Можно мы поможем?

— Конечно, можно.

— Но мы в кино опоздаем, — говорит мама.

— Ну и пусть! Арбуз важнее!

И арбузная процессия идет вперед. Впереди мальчик, потом арбуз, потом папа и мама.

В это время им навстречу выходит Анна Гавриловна с сумкой с колесиками и все остальные участники арбузного пробега с чаем и с валидолом. И все они встречаются у лифта.

— Знаете что, — говорит Наталья Ивановна. — Пошли к нам арбуз есть.

И все-все: и папа, и мама с мальчиком, и Софья Адамовна, и Анна Гавриловна с сумкой с колесиками, — все поднимаются наверх на шестой этаж.

Всех я встречаю у двери:

— Наталья Ивановна, что ж вы мне-то не позвонили? Я бы вам арбуз мигом донес. Еще бы молока купил.

— Что вы, Эдуард Николаевич! Вы же работаете. А мои девочки не очень заняты. Нечего им дома сидеть, стареть без толку. Пусть подвигаются.

И если мне в кроссворде попадется, слово на семь букв по вертикали, означающее молодую современную прогрессивную женщину, я не буду долго размышлять. Я напишу это слово — «соседка Наталья Ивановна». Пусть это будет не по правилам, но это будет правильно.

Село Троицкое

Село Троицкое под Переславлем-Залесским зимой засыпает снегом много больше, чем другие деревни. Может, это от природы зависит, а может, от того, что в других деревнях еще есть трактора и машины, а в Троицком давно уже нет ничего.

Когда у меня есть трудная и долгая работа, я еду в Троицкое. Там у меня есть свой небольшой, хорошо устроенный дом, даже с телефоном.

Приезжаешь обычно в темноте. Зимой темнеет рано, и все спят. Даже собаки.

Совсем не ясно как далеко на машине можно проехать в глубь деревни. Поэтому я оставляю машину возле почты, в одну руку беру пишущую машинку, в другую — сумку с продуктами — и в рейс по сугробам.

Иногда идешь в снегу по пояс — как плывешь. Сумка с продуктами и машинка едут рядом по снегу.

Самое обидное бывает утром, когда узнаешь, что ты по сугробам полз, снег из рукавов вытаскивал, а рядом была удобная, хорошо протоптанная тропинка.

Вот и дом. Калитка с головой засыпана снегом, и открывать ее не надо, можно просто по снегу перейти.

Главное теперь — входную дверь откопать и открыть. Откапывать приходится ногами и пишущей машинкой.

Тут же затапливаешь печь, потому что дрова в нее еще с осени запихнуты, и включаешь радио — вражеские голоса слушать.

И часа четыре в полухолоде ждешь отдачи тепла от печки.

Но вот тепло пошло, началась долгожданная награда за мучения, началась новая, совсем необычная, совершенно не городская жизнь.

Однажды я привез с собой в село Троицкое своего приятеля Сашу Курляндского. И когда в доме наступил час тепла, я ему сказал:

— Саша, ты гнал по гололеду машину, полз по снегу, почти замерз, но добрался до цели. Теперь ты чувствуешь себя настоящим мужчиной. Что бы ты без меня, Саша, делал?

— Без тебя, Эдик, сейчас, — ответил отогревшийся Саша, — в самом худшем случае, я сидел бы в ресторане Дома кино и пил пиво.

И вот в один мой приезд в Троицкое, пройдя через все мучения и как следует выспавшись, открываю я утром глаза и вижу — в комнате стоит Татьяна Семеновна Частова, моя соседка.

Явилась собственной персоной, нарядная, важная, красивая. Валенки на ней с галошами новые, выходные, платок пуховый коричневый, должно быть, свадьбешный, и пальто большое, утепленное.

Только оно подкачало: оно было большое и теплое, но как будто из двух разных польт… польтов… тьфу ты… сшитое.

— Садитесь, — кричу, — Татьяна Семеновна. Я мигом. Сейчас будем кофе пить. Как живете, Татьяна Семеновна?

А сам за печкой одеваюсь во все свое поношеное, теплое, удобное, деревенско-спортивное.

— Да как живу? Плохо живу.

— Это почему, Татьяна Семеновна?

— Тропинку к колодцу занесло, снег для чая на печке топлю. Вот заболела давеча, лежала весь, день даже горчичник поставить было некому.

— А как же, — спрашиваю, — ваша боевая подруга Евдокия Павловна, тоже Частова? Она что же, не может вам горчичник поставить?

— Я с ней два месяца как не разговариваю.

— Это почему?

— Потому что я с ней поругалась. Еще осенью.

— Из-за чего?

— Из-за того, что разговор был про ручку.

— Какую ручку?

— Колодешную. Ольгушка Субботина, почтальонка тутошняя, сказала, что наши мужики от их колодца ручку взяли.

— А Евдокия Павловна при чем?

— А при том. Я Ольгушке говорю: «Наши мужики не воры. Они чужой ручки не возьмут». А Евдокия твоя стоит и молчит. Я ей говорю: «А ты чего молчишь, глаза таращишь, шкура ты продажная!» Она сразу и побегла. Вот с тех пор с ней и не разговариваю.

— Не очень ли вы поспешили, Татьяна Семеновна? Может быть, она потаращила бы глаза, потаращила, а потом бы тоже сказала, что ваши мужики не воры.

— Ничего бы она не сказала.

— Почему?

— Потому что она шкура продажная.

— Татьяна Семеновна. — говорю я, — всю жизнь она была вашей подругой, и войну вы вместе прошли, а тут вдруг шкурой продажной стала. Да?

— А тут вот стала.

— А хотите, я вас помирю? Я ее приведу, вы и заговорите.

— Яс ней разговаривать не собираюсь, — упрямо твердит Татьяна Семеновна.

— А давайте мы ей письмо напишем.

— Тебе делать нечего, ты и пиши.

Я достаю пишущую машинку, вкладываю лист бумаги и усаживаю Татьяну Семеновну на табуретку у окна.

— С чего начнем? — спрашиваю я.

— С чего хочешь, с того и начинай, — сердито говорит Татьяна Семеновна и отворачивается.

— Давайте так начнем: «Дорогая Евдокия Павловна, я тебя обругала сдуру. Больше не буду».

— Как это — не буду. — говорит Татьяна Семеновна. — У меня нервы поднимутся — я ей и не такое скажу.

— Значит, пишем так. «Дорогая Евдокия Павловна, я тебя обругала сдуру, и еще буду». Так правильно?

— Так правильно.

— Что дальше писать?

— Не знаю. Ты писатель, ты и пиши.

— Когда не знают, про что писать, — про погоду пишут, — говорю я.

— Вот и пиши про погоду.

Только я приготовился писать про погоду, описывать мороз и солнце, день чудесный, явилась маленькая Евдокия Павловна Частова, вся перемотанная платками как пулеметными лентами.

Увидела Татьяну Семеновну на табуретке — и бежать. Еле я успел ее за хвост ухватить и на другую табуретку посадить:

— Сидите тихо, Евдокия Павловна, мы вам письмо пишем. Сейчас будем погоду описывать.

«Погода у нас хорошая», — стучу я на машинке и произношу вслух:

— Мороз и солнце. Правильно?

— Правильно, — подтверждает Татьяна Семеновна.

— Какая же погода хорошая, когда метель вторую неделю метет, — не соглашается Евдокия Павловна.

— Ты глаза-то разуй! Какая метель?! — кричит Татьяна Семеновна. — Совсем, что ль, ополоумела? Вон даже солнце вышло.

Евдокия Павловна молча слезает с табуретки и хочет бежать.

Я успеваю схватить ее за пальто и вернуть:

— Сидите тихо, Евдокия Павловна, когда будем ответ писать, про вашу погоду напишем. Что буря мглою небо кроет. Ладно?

Евдокия Павловна нехотя остается.

— Ну, что дальше будем сообщать? — спрашиваю я Татьяну Семеновну.

— Что хочешь, то и сообщай, — сердито говорит она.

— Может, про здоровье напишем?

— Пиши про здоровье.

— «Здоровье у меня здоровое», — пишу я. — Правильно?

— Правильно. — соглашается она. — Только поясницу ломит и ноги отказываются. Надо опять в больницу ложиться.

— Понятно, — говорю я, и получается так: — «Здоровье у меня здоровое. Только поясницу ломит и ноги отказываются. Надо опять в больницу ложиться». Так правильно?

— Правильно, — говорит Татьяна Семновна.

— Тоська Клекова тоже собирается в больницу ложиться, — вдруг вставляет Евдокия Павловна со своей табуретки.

Это заявление так потрясает Татьяну Семеновну, что она кричит Евдокии Павловне что было сил:

— Да на твоей Тоське воду можно возить бочками! Куда ей в больницу! Ты ее еще в санаторию отправь, кобылу этакую.

Евдокию Павловну этим криком словно сдувает с табуретки. Она по полу, ровно по суху, выплывает из дома и я не успеваю словить ее.

— Татьяна Семеновна, вы же просто срываете мою миротворческую операцию.

— Знаешь что, — сердито говорит мне она, — иди ты в пи…у.

Поднимается и тоже летит к двери.

Я падаю на пол и начинаю кататься от смеха. Я понимаю, что к роли дипломата надо готовиться с детства.

Вечером я устраиваю прием на две персоны. Готовлю угощения из городских штучек и при помощи шестилетнего мальчика Шуряйки рассылаю в конвертах два приглашения на приход в гости. Это срабатывает.

СЛАВА БОГУ, ПРОШЛОГОДНИЕ КОНФЕТЫ И СВЕЖАЯ КОЛБАСА ИЗ ГОРОДА ДЕЛАЮТ СВОЕ ДЕЛО.

Скоро бабушки забывают про меня и начинают свой мирный деревенский разговор. А я тихо стучу в углу на машинке.

Жестянщик Васильков против вороньей стаи ЖЭКа номер восемь

Жестянщик Васильков давно мечтал завести вороненка. Он только ждал, когда они созреют.

Вот в разгар лета воронята объявились. И заорали себе на весь ЖЭК.

Тогда Васильков взял у электрика Володи Матвеева «кошки» и полез на шестиэтажный тополь. А его собака Павлин сидела внизу и охраняла его новый, еще не стиранный ватник.

Васильков добрался до гнезда, вытащил самого громкого и полез вниз. Тут у электрика Володи Матвеева что-то сработало. Он закричал:

— Я тоже вороненка хочу! И мне полагается! Доставай! Васильков не стал устраивать дебаты, снова вверх полез. Но тут странности начались. Когда первого вороненка брали, ворона-хозяйка вела себя спокойно. ТЪ ли считать не умела, то ли с выводами не торопилась. А тут как закричит:

— Караул! Наших воруют! И за пазухи засовывают!

Разбежалась по воздуху и как треснет Василькова клювом, аж звон пошел, будто Васильков внутри пустой был.

Другие вороны сбежались, стали ее успокаивать. Хотя успокаивать-то Василькова следовало.

Пока вороны свою откачивали, Васильков крабом вниз сполз и к себе в «жестянку» за проволочную сетку сбежал. Верный Павлин при телогрейке остался.

В «жестянке» Васильков и Володя Матвеев сразу к вороненку пристали:

— Скажи «кар», скажи «кар»! Скажи «Сидоров — козел»!

В общем занятие у них появилось. Первые три дня вороны Василькова не трогали. То ли ждали, пока одумается, то ли ждали какого-то своего вороньего начальника.

Как только Васильков во дворе появлялся, они страшный гвалт поднимали. Но до рукоприкладства дело не доходило.

А потом поехало.

Утром выходит Васильков из «жестянки», стружки с воротника отряхивает. А перед ним на дереве здоровая ворона сидит. Вернее, ворон. В общем, такой вороний детина. Сидит он, клювищем по ветке хлопает: хлоп! хлоп! хлоп!

Аж дерево трясется. А остальные вороны в ряд выстроились.

Надо сказать, что Васильков был с уклоном в лысизм. Блестящий был, как коленка.

Туг первая ворона нырнула с дерева, спикировала и как чиркнет Василькова по голове.

Чиркнуть можно по-разному. Здесь так чиркнули, что дым из Василькова пошел, как из коробка.

Снова «хлоп, хлоп» раздалось. Другая ворона вниз нырнула. Низом прошла и на Павлина набросилась. Как клюнет его в то самое место, где хвост кончился, а ноги еще не начались. И опять — хлоп! хлоп! хлоп!

Васильков с Павлином дальнейшего ждать не стали и в «жестянку» к себе бросились. Стали сидеть там за решеткой, как в зоопарке. Только они высунутся — сразу и слышится: хлоп! хлоп! хлоп!

Электрик Володя Матвеев весь день им еду носил, как пленным. И что интересно, производительность труда у Василькова резко повысилась. Он там в «жестянке» две трубы водопроводные сжестянил — от первого этажа до шестого.

И весь день твердил упрямо:

— Скажи «кар»! Скажи «кар»! Скажи «Сидоров — козел»!

На другой день Васильков решил, что вороны про него забыли. Высунулся было утром из «жестянки». Но не тут-то было. Сразу послышалось: хлоп! хлоп! хлоп!

Этот вороний начальник, чувствуется, недаром здесь фигурировал. Был большой труженик.

Все вороны свои дела бросили и на Василькова пикировать начали. Рвут бедного не на шутку.

Жители эту историю заметили, стали на Василькова как на аттракцион смотреть.

Тогда Васильков гримироваться начал. Щеку шарфом замотал, кепку надел и бежит в магазин как Ленин.

Только театр одного актера быстро кончился. Павлин так был устроен, что от Василькова ни на шаг. А Павлина заматывай, не заматывай — он так Павлином и останется.

Бежит загримированный жестянщик, а за ним незагримированный пес. А воронье над ними так и вьется. То одна, то другая кидаются вниз — и клюк человека по башке. А бывает, как на футболе — разгонится одна, а стукнет другая. Да совсем с другой стороны. Ба-бах! Хоть волком вой!

Тогда электрик Матвеев жестянщику Василькову предложил:

— Или ты вороненка отдай, или в Сибирь поезжай. Там нужны упрямые энтузиасты — строители коммунизма. А то еще есть такой выход — выпей ты польской морилки для дерева. Она вся на спирту. И человека черным делает. Тебя тогда не то что вороны — мать родная не узнает. И в метро все будут как негритянскому студенту место уступать.

Не захотел Васильков быть негритянским студентом. Взял вороненка проклятого, из-за которого вся каша заварилась, и пошел с ним, как с белым флагом, на середину двора. За ним шел Павлин, как адъютант, очень торжественно.

Вороны замолкли. Вообще во всем дворе как будто звук выключили.

Посадил Васильков вороненка на дерево и торжественно пошел в домино играть. И никто его не клевал. С тех пор все утихомирились. А по утрам в нашем дворе, когда вороны кричать начинают, одна несколько странно кричит, не как все. Она так говорит:

— Кар! Кар! Сидоро-козо! Кар! Кар! Сидоро-козо!

Сегодня в нашем городе