Успеть к полуночи. Безмолвный свидетель. Позор семьи

Главные персонажи

Элуа Маспи.

Селестина Маспи — его жена.

Бруно Маспи — их сын.

Перрина Адоль.

Дьедонне Адоль — ее муж.

Пимпренетта Адоль — их дочь.

Главный инспектор полиции Пишеранд.

Инспектор Ратьер.

Комиссар Мурато.

Тони Салисето, Антуан Бастелика и Луи Боканьяно — его помощники.

Глава 1

Держась за руки, они молча брели вдоль берега моря. Майское солнце играло в набегавших волнах, его лучи падали так, что вокруг ее и его головы сиял нимб. Ему двадцать два года, ей семнадцать лет. Возраст, когда еще кажется, что в этом мире тебе уготована необыкновенная судьба. Они любили друг друга с тех пор, как себя помнили. Раз и навсегда было решено, что никто, кроме нее, не будет его женой, а она никогда не выйдет замуж ни за кого другого.

Он только что пришел из армии, она только что окончательно распрощалась со школой, где использовала время уроков, чтобы писать письма своему возлюбленному, в которых чувства были крепче орфографии, но ведь только глупцы могут утверждать, что орфография как-то связана с любовью. Этот небольшой парк в районе Маяка, где они не спеша прогуливались, представлялся им преддверием рая. Они восхищенно взирали друг на друга, и им казалось, что впереди у них целая вечность. Какая-то старуха попалась им навстречу и улыбнулась при виде их. Они улыбнулись в ответ, недоумевая, как это вообще можно состариться.

Они устроились на скамейке, на самом краю высокого мыса, несколько потрясенные красотой хорошо знакомого им пейзажа. Они сидели не шелохнувшись, почти не дыша… Она положила голову ему на плечо, он прижал ее к себе, обняв рукою. Она довольно замурлыкала, как ласкающаяся кошка. Потом вдруг, отодвинувшись, достала из блузки образок и благоговейно его поцеловала.

— Ты что? — тихо спросил он.

— Я благодарю Богоматерь за все то счастье, которое она дает мне.

— Так ты веришь в Богоматерь, в ад, чистилище и рай?

Она отстранилась, чтобы лучше разглядеть его лицо.

— Неужели ты так изменился в армии, Бруно? Ты не любишь больше Богоматерь? Но если ты мне хочешь сказать «нет», то лучше не говори, это меня очень расстроит!

Он поцеловал ее, так как хотел целовать ее даже когда она его озадачивала или расстраивала.

— Ну конечно «да», моя Пимпренетта, я люблю Богоматерь, и не далее как вчера я ходил к Святой Деве Заступнице, чтобы поставить ей свечку. Я просил, чтобы наши отцы наконец согласились.

Она воскликнула облегченно:

— Ах, так-то лучше. А то я уже начала беспокоиться…

Он снова притянул ее к себе.

— Но, дорогая, если ты так любишь Святую Деву, ведь ты будешь стараться ей понравиться?

— Что за вопрос! Конечно!..

Он понизил голос.

— Тогда почему ты ее огорчаешь, воруя?..

Она вновь отодвинулась, на этот раз откровенно рассердившись.

— Ты меня считаешь воровкой?

— Красавица моя, а кто ж ты еще?

Она поднялась, негодуя.

— Ну вот! Я-то думала, что ты привел меня сюда, чтобы говорить мне о любви, а ты меня оскорбляешь!

И поскольку Памела Адоль, которую ее близкие называли Пимпренеттой, была еще совсем ребенком, она разрыдалась как дитя. Бруно Маспи не мог видеть свою крошку плачущей, и, взяв ее за руку, он притянул ее к себе.

— Послушай, Пимпренетта, с тех пор как ты покинула школу, чем ты зарабатываешь?

— Но…

— Т-с-с… Ты помогаешь своему отцу обманывать таможенников и берешь все, что плохо лежит на пристани.

— Ага! Видишь! Ты же сам говоришь: я не ворую, а беру то, что плохо лежит!

— Когда за тобой придут полицейские, вряд ли их будут интересовать эти словесные выкрутасы… Тебе, наверное, очень хочется сесть в тюрьму?

— Мне? Ты что, с ума сошел, Бруно? Да никогда этого не будет. Полиция меня и не замечает даже.

— Тебя видит Богоматерь.

— Ну она же берет в расчет то, что я никогда и ничего не беру у бедных.

Он вздохнул, обескураженный: Пимпренетта так искренне оправдывала свои безнравственные поступки, что на нее невозможно было даже сердиться. Он обнял ее и прошептал:

— Так ты меня все-таки любишь?

— Что же ты хочешь, ведь я тебя так давно люблю и уже даже не представляю, что нужно сделать, чтобы разлюбить тебя.

Она ничего больше не сказала, забыв уже о причине их спора, и, слегка прижавшись к нему, выдохнула:

— Расскажи мне, что мы будем делать, когда поженимся?

— Ну так вот…

— Нет! Сначала расскажи мне о нашей свадьбе.

— Это произойдет в Сент-Жане… Но для этого нужно, чтобы ты исповедалась.

— Ну и как ты думал? Я же и без того причащаюсь три раза в год!

Бруно подумал, что если Пимпренетта была искренней, а это явно было так, она не относила к грехам содеянное ею, и ее духовнику, должно быть, пришлось выслушать много интересного. Не догадываясь о мыслях своего возлюбленного, Пимпренетта щебетала:

— Папа мне подарит чудное свадебное платье, которое он привез из Италии, а мама обещала свое жемчужное колье, ты его помнишь…

— …То, что было украдено пятнадцать лет назад в Каннах и потом Доминик Фонтен, по прозвищу Богач, продал твоему папочке?

— Ага, оно! Ну просто замечательная у тебя память!

— Я опасаюсь, как бы полиция о нем тоже не вспомнила…

— Полиция? Какое дело до этого полиции? Папа ведь заплатил за это колье, так? Что у тебя за дурацкие идеи, Бруно?

Он в ответ на это только улыбнулся и сказал наставительным тоном:

— И все-таки… Я боюсь, что на нашей свадьбе будет изрядное количество полицейских…

Она порывисто отодвинулась:

— Полицейские на нашей свадьбе? Это кто же их туда пригласит?

— Их никто никогда и не будет приглашать, дорогая, они сами приходят… Ты же понимаешь, что если все друзья наших родителей будут присутствовать на нашем бракосочетании, это будет самое великолепное сборище «багаленти»[91] за последние тридцать лет! Не думай, что полиция упустит возможность проверить, не утратили ли их «протеже» свою былую спортивную форму, и освежить в памяти их лица. Мой тебе совет: носи свое колье дома за закрытыми дверями, иначе ты рискуешь провести свой медовый месяц в Бометте[92]…

— Это было бы несправедливо.

— А та, у которой стянули колье в Каннах, ты думаешь, она находит это справедливым?

Заметно растеряв свою уверенность, Пимпренетта задумалась:

— Но ведь прошло уже так много времени…

— А если у тебя украдут твое колье, тебе что, будет наплевать на это через пятнадцать лет?

— О, нет.

Недовольно надувшись, она добавила:

— Ты меня совсем запутал своими историями! Чего же ты хочешь в конце концов?

— Ты считаешь, что будет лучше, если я совсем ничего не буду делать?

— Можешь ты работать?

— А чем же я занимаюсь, по-твоему?

Он взял ее руки в свои.

— Послушай меня, Пимпренетта. Я люблю тебя больше всего на свете и не хочу тебя потерять… А ведь это произойдет когда-нибудь, если ты будешь продолжать этим заниматься. Сколько лет твой отец провел в тюрьме?

— Я не знаю…

— А твоя мать?

— О, мама! Не очень много… Наверное, меньше, чем твоя.

— Да, я свою мать почти не знаю. По воскресеньям бабушка водила нас посмотреть на нее через решетку… и ты хочешь, чтобы наши дети жили, как мы?

— Н…е-т.

— Чтобы они стали ворами, как все наши родственники?

Потрясенная, она поднялась.

— Повтори, что ты сказал, — произнесла она, пылая румянцем.

— Что наши родители и вся наша родня — сплошные воры.

— А!.. Теперь я поняла… Это… это ужасно! Ты просто чудовище, Бруно! Как ты смеешь оскорблять тех, кто произвел нас на свет? И ты еще утверждаешь, что почитаешь Богоматерь, которую ее божественный сын целовал у подножия своего креста?

Он с раздражением всплеснул руками:

— Ну при чем тут это?

— Как говорится: «Почитай отца и мать своих».

— Когда они достойны почитания.

— Может, ты еще скажешь, что мой отец вообще негодяй?

— А кто же он еще? Он целыми днями обворовывает государство!

— Он не ворует у государства! Он просто отказывается подчиняться законам, с которыми не согласен.

— Все преступники утверждают то же самое.

— Но мой папа никогда никого не убивал!

— По его вине немало людей провели часть своей жизни в тюрьме, по его вине таможенники убивали контрабандистов, работавших на него, по его вине погибали таможенники, оставляя вдов и сирот. И ты еще будешь утверждать, что твой отец не самый отъявленный негодяй?

— Я этого тебе никогда не прощу, Бруно! По какому праву ты смеешь так говорить? А твой отец…

— Я думаю точно так же и о своем отце, если это может тебя утешить.

— Ты попадешь в ад!

— В ад? Только за то, что я хочу, чтобы ты была честной и чтобы наши дети воспитывались в уважении к закону своей страны? Ты что, совсем чокнулась?

— Так, теперь давай, оскорбляй меня! Прав был Ипполит!

Бруно пришел в страшную ярость, услышав имя Ипполита, своего сверстника, который уже давно вертелся вокруг Пимпренетты.

— В чем же, интересно узнать, он был прав, этот Ипполит?

— Когда уверял меня, что я с тобой не буду счастлива.

— А с ним будешь, да?

— Почему бы и нет?

— Хорошо, я понял! А я-то, когда воевал в Алжире, отказывался верить тому, что мне писали, будто ты гуляешь с Ипполитом!

— И ты разрешал писать тебе разные пакости обо мне? Ты верил этому вранью? Вот как, значит, ты на самом-то деле относишься ко мне?

— Но ты сама заговорила об Ипполите.

— Плевать я хотела на твоего Ипполита! Но я выйду за него замуж — тебе назло!

— Ты выйдешь за него замуж, потому что тебе нравится его рыбья морда.

— Он вовсе не похож на рыбу.

— Ах, как ты его защищаешь!

— Я его защищаю, потому что ты на него нападаешь!

— А я на него нападаю, потому что ты его любишь!

— Ладно, пусть будет так, я его люблю! Он станет моим мужем и позволит мне носить мое колье! Он не будет обзывать меня воровкой!

— Конечно, потому что он сам вор и закончит свои дни на каторге!

— Ну хорошо, Бруно!.. Я с тобой расстаюсь… Я тебя больше никогда не увижу… и ты не станешь отцом моих детей!

— Тем хуже для них!

— Это потому, что ты не хотел бы иметь детей, у которых мать — воровка, да?

— Единственное, чего бы я хотел, так это никогда не возвращаться из Алжира. У меня там были друзья, храбрые парни, которых убили. Но почему же не меня? Это бы всех устроило, и по крайней мере я был бы мертв, не зная, что ты мне изменила!

Мысль о том, что ее Бруно мог быть убитым, заставила Пимпренетту забыть обо всем на свете. Она бросилась к нему на грудь и залилась горючими слезами, сжимая его руки.

— Не говори так, Бруно! Я тебя умоляю! Что же со мной станется без тебя? Я сделаю все, что ты захочешь. Даже поступлю работать служанкой, если ты будешь настаивать.

— Но, Ипполит…

— Плевать мне на твоего Ипполита! К тому же у него рыбья морда!

И ничего больше для них не существовало, кроме захватившей их целиком нежности.

— Моя Пимпренетта…

— Мой Бруно…

— Я вижу, что вы отлично ладите друг с другом.

Молодые люди отодвинулись друг от друга, немного смущенные, и посмотрели на того, кто обратился к ним. Он улыбался. Мужчина лет пятидесяти, рослый и сильный. Они его прекрасно знали: это был инспектор Констан Пишеранд. Вот уже почти тридцать лет по самым разным поводам он отправлял в тюрьму многих членов семей Маспи и Адоль, которые однако не держали на него зла. Они воспринимали его, как своего рода домашнего доктора, который прописывает болезненные, но необходимые лекарства. И хотя он ничего не принимал от тех, за кем был обязан наблюдать, он постоянно беспокоился об их здоровье, ибо, каким бы суровым ни хотел казаться, он обладал нежной душой и по-своему любил своих подопечных.

— Ну как, Памела, ты рада, что вновь обрела своего Бруно?

— Конечно, господин Пишеранд.

Полицейский повернулся к юноше:

— Если бы ты видел ее, когда тебя здесь не было, она просто вызывала жалость… (он понизил голос) такую жалость, что, признаюсь, помня о тебе, я даже кое на что закрывал глаза… ибо было здесь два или три случая, когда я должен был бы задержать ее, но не хотел, чтобы ты, вернувшись домой, нашел ее в исправительном заведении… Я ограничился тем, что пропесочил ее хорошенько, но ты думаешь этого достаточно при таких родителях, как у этой бедняжки?

Пимпренетта сразу же горячо возразила, задетая за живое:

— Я не хочу, чтобы о моих родителях говорили плохо!

Инспектор вздохнул:

— Ты слышишь, Бруно? Скажи, Памела, ты любишь или не любишь своего жениха?

— Конечно, люблю! Что за глупый вопрос? Ой, извините!

— Ну а если ты его любишь, то почему же делаешь все для того, чтобы расстаться с ним?

Она изумленно уставилась на инспектора.

— Я?

— Неужели ты воображаешь своей ослиной башкой, что законы не применимы к мадемуазель Памеле Адоль и что я позволю тебе и дальше красть у людей?

— А я не краду, я просто беру что плохо лежит.

— Отлично! Можешь рассчитывать на судью Рукероль, он тоже просто отберет у тебя несколько лет твоей молодости, дурочка ты! То, что твой отец закончит свои дни в тюрьме, это его дело! Но ты не имеешь права вести себя, как он, поскольку тебе выпала огромная удача: тебя любит Бруно! Вообще-то мне лучше, пожалуй, уйти, а не то я не сдержусь и задам трепку, какую заслуживает эта соплячка!

После таких крепких выражений инспектор покинул парочку, слегка смущенную его внезапной выходкой. Первой пришла в себя Пимпренетта:

— Бруно… почему ты позволяешь ему со мной так говорить?

— Потому что он прав.

— О!

— Послушай, Пимпренетта. Я хочу гордиться своей женой, хочу, чтобы она могла появляться везде с высоко поднятой головой.

С обезоруживающим простодушием девушка произнесла:

— Никто не может сказать обо мне ничего дурного. А если скажет, то это будет ложь, клянусь Божьей Матерью!

Обескураженный Бруно Маспи не стал настаивать. Он обнял за талию свою возлюбленную.

— Давай отложим этот разговор до той поры, когда мой отец скажет «да» и твой отец даст согласие.

— О! Мой папа всегда делает то, что я хочу, но твой отец, ты считаешь, что он согласится видеть меня своей снохой?

— А почему бы отцу не согласиться?

— Но потому что твой отец — это не кто-нибудь. Это сам Элуа Маспи.

Действительно, Элуа Маспи был значительной фигурой в марсельском уголовном мире. Все, кто жил вне закона, признавали в нем своего вожака. Кроме, конечно, убийц, торговцев наркотиками, сутенеров, словом, всех тех, кого Элуа считал людьми без чести и без совести и не хотел с ними иметь дела. Не раз, бывало, эти душегубы и торговцы живым товаром и наркотиками пытались силой сломить Маспи, его непререкаемый авторитет, но наталкивались на преданную ему пехоту воровского мира Марселя, на те его нижние слои, которым всякий раз удавалось сурово образумить противников Элуа. Полиция же безучастно наблюдала за этим, ожидая конца столкновений, чтобы отправить побежденных в больницу, а победителей — в тюрьму. Вот уже несколько лет оба клана старательно игнорировали друг друга и сохраняли нечто вроде мирного сосуществования. Окрепшее за эти годы господствующее положение Элуа Маспи никто больше не решался оспаривать.

Он родился сорок пять лет назад в одном из кварталов марсельского Старого Порта, который уничтожили нацисты. Это был высокий, худощавый человек, преисполненный самомнения. Его родители, деды и прадеды были прекрасно знакомы с тюрьмами всех режимов и всегда рассматривали имперские и республиканские застенки как своеобразное место отдыха, которое хотя и было невеселым, но в него нельзя было не попасть. И они готовили себя к пребыванию в нем с детства, что несколько обуздывало их строптивый нрав.

Сменялись поколения семейства Маспи, которых сажали в тюрьму. Соответственно сменялись и поколения тюремщиков, которые их стерегли. Эта преемственность поколений стала прочной традицией и создавала если не уважение, то нечто вроде дружеских уз. Адель Маспи, мать Элуа, познакомилась в тюрьме с Селестиной, которая стала потом ее невесткой. Обе женщины спали рядом в одной камере. И после долгих ночей, проведенных в подробных, откровенных беседах, Адель решила, что эта молодая воровка, у которой не хватало еще сноровки, будет, если ее обучить, прекрасной женой для ее Элуа, чья репутация уже начинала утверждаться, и все предчувствовали, что он станет Великим Маспи. Элуа полностью доверял опыту своей матери и никоим образом не возражал против женитьбы на хорошенькой Селестине, которая полностью оправдала все ожидания Адель. Супруги жили мирной семейной жизнью, исключая, конечно, периоды их внезапных расставаний, когда их поочередно разлучали на месяцы, а то и на годы. Но мать и жена Элуа никогда не исчезали одновременно. То одна, то другая оставались дома, и дело не доходило до отправки детей в приют. Регулярные разлуки не давали Элуа пресытиться Селестиной, а Селестине устать от мужа. Всякий раз, обретая друг друга, они как бы заново переживали медовый месяц. Появившиеся один за другим Бруно, Эстель, Фелиси и Илэр стали живым воплощением их радостных чувств.

Их старший сын Бруно с самых ранних лет вызывал беспокойство родителей своей тягой к учению и заботой о чистоте тела и одежды. Элуа и Селестина тешили себя мечтой, что, повзрослев, их мальчик станет благодаря своей образованности одним из тех великих мошенников, чьи подвиги будут воспеваться в марсельских преданиях и хрониках. Но вопреки этим надеждам, которые они лелеяли (или только делали вид, что лелеяли), их не покидала глухая тревога. Они опасались, что, несмотря на все примеры, которые имеет перед глазами Бруно, он может плохо кончить, что означало: он может встать на сторону правопорядка и закона. К счастью, остальные дети Маспи полностью устраивали своих родителей. Уже в пятнадцать лет Эстель проявила себя как первоклассная карманница. А Фелиси, с ее наивным детским личиком, удавалось с двенадцатилетнего возраста вытягивать деньги у совершенно ни в чем не повинных богатых господ, которых она обвиняла в том, что они намеревались вести себя отвратительно по отношению к ней. И они платили, дабы избежать скандала, неизбежного в таких случаях, несмотря даже на самые искренние заверения в невиновности. Что же касается Илэра, то едва он достиг восьмилетнего возраста, как можно было прекратить заботиться о его пропитании и его карманных деньгах. Он добывал их себе способами, секрет которых был известен лишь ему одному.

Уже почти пять лет Элуа с супругой вели степенный образ жизни. Они утверждали, что для их возраста пребывание в тюрьме уже слишком тягостно, особенно зимой. А лето они предпочитали проводить в их деревенском домике в Сормиу. Поэтому они довольствовались тем, что давали работу другим, получая проценты в оплату за оказанные услуги. Все дебютанты и дебютантки приходили за советами к мужу и жене Маспи, которые использовали весь свой опыт, чтобы улучшить, отшлифовать предложенные планы, постоянно обращая внимание своих учеников на опасность применения какого бы то ни было оружия. Элуа с женой установил твердые тарифы для своих консультаций и получал определенные проценты с удавшихся дел. Им платили также и скупщики краденого, чьи адреса они давали. Нередко они выступали в роли посредников в крупных контрабандных аферах, и при всем том вели тихий, спокойный образ жизни в своей небольшой квартирке на улице Лонг де Капюсин. Элуа не допускал, чтобы его дети пренебрегали хорошими манерами или обращались бы без должного почтения с дедушкой и бабушкой. У них непременно спрашивали совета, который выслушивали, но не для того, чтобы ему следовать. Однако Элуа, дороживший своими родителями и их внушительным списком судимостей, старался сделать все возможное, чтобы они не почувствовали, что уже вышли в тираж.

Пимпренетта была права: Элуа Маспи — это личность.

В этот сентябрьский вечер в доме Маспи была большая суматоха, что особенно было заметно в гостиной, служившей одновременно и столовой. Все были одеты по-праздничному. В креслах, стоящих с двух сторон аквариума, сидели дедушка Сезар, свежевыбритый, с высоким целлулоидным пристяжным воротником, и бабушка Адель в черном платье, на котором сиял золотой крест, украденный в свое время в одном соборе у немецких паломников. Они оба как бы символизировали достойную старость людей, во всех отношениях удовлетворенных своим потомством. Эстель, свежая и улыбающаяся, в свои восемнадцать лет совершенно справедливо слыла самой хорошенькой девушкой в своей среде и имела массу поклонников. Но ее мать никак не могла допустить, чтобы ее зятем стал бы какой-нибудь ничтожный, мелкий мошенник. Дело в том, что в уголовном мире существует своеобразная иерархия знатности, измеряемая количеством лет, проведенных в тюрьмах, да еще имеет значение и каких именно. Пятнадцатилетняя Фелиси в белом тюлевом платье со своим ангельским видом (хотя ангелам довольно часто приходилось стыдливо отворачиваться) присматривала за тем, чтобы ее младший брат Илэр, слишком высокомерный для своих двенадцати лет, вел себя как хорошо воспитанный ребенок, а не как самоуверенный уличный хулиган.

Приглашения были разосланы на семнадцать часов, ожидали прихода еще нескольких близких друзей, из числа тех, в «знатности» которых не было никаких сомнений. Все шло как надо. Элуа окинул помещение царственным взором и соблаговолил высказать свое удовлетворение. Услышав похвалу, Селестина, которую бывало не могли смутить ни свора полицейских, ни многочисленные допросы, покраснела, как красная девица. Растроганный Маспи покровительственно и в то же время нежно обнял жену за плечи и обвел вокруг широким жестом:

— Ну как, Тина? Не считаешь ли, что кое-чего мы добились?

Мадам Маспи, которую зовут молодой, чтобы отличать от старшей Маспи, удовлетворенно хихикнула. Элуа повернулся к родителям:

— А вы как все это находите?

Адель не ответила, предоставив, будучи почтительной супругой, возможность мужу высказать свое мнение:

— Все прекрасно, сынок. Ты хороший мальчик, и мы тобой довольны. Это будет великолепный праздник.

— Он станет особенно замечательным, когда мы объявим о помолвке молодых.

Селестина робко (а она всегда казалась робкой дома, как будто еще не привыкла к чести принадлежать к клану Маспи) осведомилась:

— Ты действительно уверен, Элуа, что наш Бруно хочет взять в жены Пимпренетту?

— Ах ты моя несчастная женушка, ведь уже скоро будет семь или восемь лет, как Бруно крутится около нее. А поскольку он хорошо знает, что я с моралью шутить не люблю, он вынужден это делать с самыми серьезными намерениями. Впрочем, можешь расспросить Эстель…

Эстель подтвердила, что ее подружка Памела (то есть Пимпренетта) была сильно влюблена в Бруно и берегла себя для него, несмотря на все притязания Ипполита Доле, который все время вьется вокруг нее. Элуа заверил:

— Лучше ему вести себя потише, если не хочет неприятностей.

Фелиси, которая завидовала Пимпренетте, явно более хорошенькой, чем она, сухо заметила:

— А Пимпренетта очень боится, что ты ей откажешь, папа!

— Почему это?

— Потому что считает, что ты занимаешь более высокое положение, чем она…

Маспи снисходительно отмахнулся:

— Конечно, Дьедонне Адоль сейчас совсем не тот, что прежде, но это семья, которую ни в чем нельзя упрекнуть, и меня это вполне устраивает. К тому же Пимпренетта отличная девушка, и она окажет на Бруно благотворное влияние.

Благотворное влияние, на которое Элуа позволил себе сделать намек, совсем не соответствовало тому, что подразумевают под этим законопослушные граждане.

Наконец пробил час, когда стали прибывать приятели и друзья Элуа, покинувшие убежища в ответ на приглашение Великого Маспи.

Когда Адольф Шивр, по прозвищу Обжора, появился на пороге своего дома на улице Тирванов под руку со своей Ольгой-Толстухой, обитатели квартала просто рты раскрыли от восхищения. Шивр был одет в костюм цвета сухой листвы, на нем был ярко-зеленый галстук, который впивался ему в шею. А Ольга старалась изо всех сил удержаться на немыслимых шпильках, чем очень напоминала фрегат, борющийся с морем, чтобы не сбиться с курса и не налететь на прибрежные скалы.

В окружении Маспи Шивра не ставили ни в грош, ибо он был совершенно не годен ни к какому серьезному делу. Он жил разными мелкими жульническими махинациями, и Элуа поддерживал с ним дружеские отношения только из уважения к памяти его отца — Жюстина, который был действительно человеком что надо…

Супруги Доле напоминали двух землероек. Жеффруа Доле, мужчина в расцвете сил, ростом в один метр шестьдесят шесть сантиметров, малоподвижный и нервозный, он не мог усидеть на месте. Грабитель, хорошо известный полиции, Жеффруа всегда был настороже. Из-за его легендарной осторожности ему дали прозвище «Иди вперед» — приказ, который он обычно давал своим напарникам в момент, когда нужно было начинать действовать… Его жена Серафина, еще более миниатюрная, была живой копией мужа. Редко встречаются столь удачно подобранные пары.

К сожалению, их сын Ипполит на них был совершенно не похож. Он был отпетым хулиганом, о будущем которого умные люди высказывали самые мрачные предположения. Он обладал довольно привлекательной внешностью и считал своего отца мелкой сошкой, ничтожеством, сам он вынашивал более грандиозные планы и жил в ожидании какого-нибудь крупного дела, которое помогло бы ему высоко взлететь.

Амедей Этуван — или «Двойной глаз» — не сумел из-за своего хрупкого телосложения овладеть какой-то определенной воровской специальностью. Высокий, худой и бледный, он был своего рода связным у марсельских, а то и заезжих гангстеров… Зоя, его супруга, с гладко причесанными, седеющими волосами, в одежде, похожей на ту, что носят члены Армии Спасения, принимала под видом благотворительности у себя дома на улице дю Кок клиентов своего мужа.

В отличие от предшествующих пар чета Фонтанов казалась весьма «респектабельной». Доминик Фонтан, по прозвищу «Богач», пользовался репутацией самого серьезного скупщика краденого на побережье. Он платил по максимуму и не интересовался «мелочевкой». Для отвода глаз у него был антикварный магазин на улице Парадиз, где он принимал честных клиентов, способных объяснить, откуда у них товар, и потребовать подлинные (а не мнимые) счета за его оплату. Действительную коммерцию он вел на своей вилле в Сент-Жиньез. Это был мужчина лет пятидесяти пяти, с открытым и честным лицом, отягощенный уже некоторой полнотой, что во Франции внушает уважение. Его жена Валери казалась рядом с ним бесцветной, но была очень преданной и близко к сердцу принимала дела, которыми занимались они с мужем. Она могла, например, сказать, какова ценность камня, едва посмотрев его на свет, или определить подлинность картины, достаточно было ей лишь погладить и обнюхать ее. Эта солидная чета, направляясь в гости к Великому Маспи, воспользовалась своей белой роскошной машиной марки «Д. С.»

Семейство Адолей от отца к сыну в течение уже нескольких поколений жили исключительно контрабандой и кражей товаров в порту. Однако, длинный и унылый, Дьедонне ни в коей мере не соответствовал романтическому образу контрабандиста, который обычно рисуется в нашем воображении. Впрочем, уже прошло много времени с тех пор, как Дьедонне лично участвовал в контрабандных операциях. Он довольствовался теперь только тем, что организовывал их, подбирая хорошо сколоченные команды. Едва достигнув пятидесяти лет, Адоль со своим бледным лицом и нездоровой полнотой стал все чаще заявлять о том, что очень устал, и постепенно бразды правления переходили в руки его жены по имени Перрина — эдакой бой-бабы с широченными плечами. Ее лицо, однако, сохраняло следы той красоты, которой славятся дочери Прованса. Единственной слабостью энергичной супруги Адоля была ее маленькая Памела, иначе говоря Пимпренетта. Ей она могла простить все, кроме одного — недостаточной строгости по отношению к сильному полу. Поэтому молодые люди, зная характер матери, не рисковали приставать к ее дочери с дурными намерениями.

Адоли издавна жили в прелестной квартирке на улице Монте дез Аккуль. Направляясь в гости к Элуа, они вышли из дома все трое: отец в добротном костюме, грузно ступающая мать, которая даже и не пыталась задрапировать одеждой свои внушительные габариты, и хорошенькая дочь в цветастом платье, в очаровательной шляпке и белых перчатках. Те, кто встретил их на пороге, не могли не отметить, что перед ними — образец добропорядочной славной французской семьи, и шли дальше с потеплевшей душой.

Бруно вернулся в родительский дом почти перед самым началом праздника. Встретили его ласковыми упреками и нежно пожурили за то, что он свалил всю работу на других, по-видимому, вообразив себя уже пашой и решив, что праздник только для него, а не для мамы и т. д., и т. п. Но Бруно не отвечал на шутки своих сестер и брата, так как его мучила мысль о том, как окончится эта так любовно приготовленная церемония. И хотя он не мог оправдать их поведения и чувствовал неприязнь к тому существованию, которое они вели, юноша все-таки очень любил отца и мать. Со своей стороны Селестина питала слабость к своему старшему сыну, которым особенно гордилась. Да и сам Элуа, несмотря на беспокойство, которое тот ему доставлял, не мог не признаться, что его Бруно действительно отличный сын. Эта удача, которую он приписывал исключительно себе, несколько преувеличивая свои заслуги. Она наполняла его чувством самодовольства, в котором никто не посмел бы его упрекнуть.

Селестина обняла своего сына — для нее он оставался ребенком, с которым суровый закон ее так часто разлучал.

— Где ты был, мой большой мальчик?

— Я гулял около Маяка…

— Ты? Около Маяка? Что ты там делал?

Эстель, умиляясь материнской наивности, высказала предположение:

— А может, он был все-таки не один?

Бруно, знавший, что всегда может рассчитывать на помощь младшей сестры, улыбнулся:

— Да, не один, а с Пимпренеттой…

Элуа, помня о своем долге (тем более что тут были еще трое его детей), вмешался в разговор как самый строгий моралист:

— Бруно… Я всегда ценил тебя как воспитанного юношу, и, если ты говоришь нам, что ты прогуливаешься в компании Пимпренетты, это значит, что ничего дурного между вами нет… Бруно! Будь осторожнее! До тех пор пока она не стала твоей женой, ты должен к ней относиться свято, ты понял меня?

Селестина, обожавшая любовные истории (она их столько начиталась в тюрьме), спросила:

— А о чем это вы говорите?

Раздался тихий дребезжащий смех дедушки Сезара:

— Эта Селестина, однако… и о чем же, как ты думаешь, бедняжка, они говорили? Да о любви, конечно…

Мать всякий раз приходила в восторг, когда слышала хотя бы намек на высокие чувства и страсти.

— Ты любишь Пимпренетту, мой мальчик?

— Да, конечно, я ее люблю…

— И ты хочешь, чтобы она стала твоей женой?

— Естественно…

Элуа, разделявший волнение, охватившее его родственников, воскликнул:

— Ты же знаешь, что Маши по сто раз не женятся, мой мальчик! Значит, ты должен быть уверен, что хочешь быть с Пимпренеттой всю жизнь.

— Я в этом уверен.

— Ну хорошо… А что ты об этом думаешь, отец?

Сезар долго прокашливался, он испытывал нездоровое удовольствие от того, что заставлял всех ждать, и наконец произнес:

— Я одобряю.

Вздох облегчения вырвался из груди всех Масли, которые присутствовали здесь.

— А ты, бабушка?

— Я поддерживаю Сезара.

Элуа торжественно повернулся к сыну:

— В таком случае немедленно буду просить у Дьедонне руки его дочери для моего сына, а сейчас, Бруно, пойдем-ка в мою комнату, мне надо с тобой поговорить.

Когда отец и сын оказались одни, Элуа предложил Бруно сесть, прежде чем они начнут разговор, к которому он исподволь готовился последнее время.

— С тех пор, как ты вернулся со службы, я тебя ни о чем не опрашивал, но сейчас ты решил жениться, и это все меняет… Не буду скрывать, Бруно, что всю свою юность ты нас не очень радовал… Конечно, нельзя ни в чем тебя упрекнуть за твое поведение, ни за твое к нам отношение, я это понимаю, а когда матери и мне приходилось отсутствовать, ты хорошо заботился о сестрах и брате. И тем не менее я никогда не мог обнаружить у тебя того запала, по которому можно сразу определить «настоящего» мужчину. А ведь как я хотел, чтобы ты заменил меня. Я никогда не рвался тебя торопить, так как считаю, что человеку нужно дать возможность обнаружить свое призвание… Вообще-то оно быстро проявляется… твой брат Илэр, например, уже сейчас обладает необыкновенной сноровкой и к тому же работает с душой. Эстель идет по стопам своей матери, и даже, не буду от тебя ничего скрывать, я верю, что она будет ловчее и способнее Селестины, ты, однако ж, не вздумай повторять это при матери, она очень расстроится. Зато Фелиси меня беспокоит в том смысле, что она похожа на тебя… У нее явно ни к чему нет пристрастия… но в душе я все-таки спокоен, это будет в конце концов зрелое решение, как и твое… и ты можешь мне в этом поверить. Я надеюсь и верю, что эти решения будут не самыми плохими…

Элуа, дойдя до этих слов в своей речи, понизил голос и почти шепотом спросил:

— Бруно, ну… ты все-таки решился взяться за работу?

— Да.

— Наконец-то! Ты выбрал специальность?

— Да.

— Браво! Нет, нет, не говори. Пусть пока это для меня останется тайной. Я хочу узнать это одновременно со всеми… Бруно, я верю в тебя. Я теперь знаю, что ты заменишь меня и что ты, возможно, добьешься большего, чем я! Сынок, я чертовски доволен… и чертовски доволен еще и потому, что ты собрался жениться на Пимпренетте, лучшей из всех…

Какое-то воспоминание рассмешило его:

— Вообрази себе, как-то на днях она зашла сюда с животом матроны, которая вот-вот разродится… Конечно, мы были неприятно поражены — и я, и твоя мать… Ты понимаешь, конечно, какие мысли полезли нам в голову… И нет, чтобы сразу сообразить, ведь видели же мы Пимпренетту за три дня до этого и не мог ребеночек так быстро вырасти… Я спрашиваю: «Пимпренетта, что означает твой животище?» Ну, а она запустила руку под юбку и вытащила сумку килограммов на пять, а то и больше, наполненную бразильским кофе. Первоклассный кофе, она его стащила поутру в Ла Жельетт! Что ты на это скажешь, мой мальчик?

Элуа так и не узнал, что думает его сын по этому поводу, ибо в этот момент вошла Фелиси, чтобы сказать, что прибыли первые приглашенные.

Два часа спустя, если бы какому-нибудь постороннему человеку случайно удалось бы взглянуть на общество, собравшееся у Маспи, он был бы зачарован манерами дам, галантной предупредительностью мужчин, был бы растроган почтительностью, проявляемой здесь к старикам, он счел бы, что попал в среду почтенных и солидных буржуа, наверняка его просто хватил бы удар, если бы ему рассказали, что все эти славные, достойные и уважаемые люди сидели в тюрьме в общей сложности более чем два столетия.

К девятнадцати часам Элуа постучал лезвием ножа по своей рюмке, чтобы привлечь внимание. Все тотчас же обратились в слух. Он поднялся со стула, немного взволнованный, но полный достоинства.

— Друзья мои, я предлагаю поднять наши бокалы за ту, которую мы сегодня чествуем, за уважаемую хозяйку… мою дорогую жену Селестину, мать моих детей…

Селестина, имея очень чувствительную душу, расплакалась, и, глядя на нее, растроганные окружающие дамы тоже пустили слезу.

Маспи подошел к супруге и театральным жестом положил руку на ее плечо.

— Ну что ты, не плачь… было б из-за чего! Ты находишься в окружении друзей… наших лучших друзей, и мне не стыдно им сказать, что ты сделала меня счастливым и я благодарю тебя за это…

Восхищенные его словами, окружающие зааплодировали, и каждый хотел непременно поцеловать мадам Селестину. От имени гостей взял слово Фонтан-Богач:

— Элуа, мы все очень довольны, что ты счастлив… Ты для всех нас — образец для подражания, и мы тебя уважаем… уважаем мы и твою жену, которая является примером для молодого поколения… Я пью за здоровье и за процветание семьи Маспи!

Вновь выпили, и момент, которого все ждали (потому что каждый чувствовал себя более или менее посвященным в тайну), этот момент наступил. Пимпренетта на своем стуле елозила так, словно сидела на морском еже. Ипполит Доле с горечью взирал на девушку, которая от него ускользала. А Бруно задавался вопросом, хватит ли у него смелости начать скандал, который он задумал. Ну и как иначе ему поступить? Элуа вновь поднялся.

— Друзья мои… Я рад тому, что все вы будете свидетелями… важного семейного события…

Женщины бросали понимающие взгляды на Пимпренетту, которая покраснела под своей белой шляпкой.

— …Освободившись от военной службы, мой сын Бруно намерен приступить к делу… но он хотел бы сразу же и создать свою семью. И я в принципе одобряю ранние браки, потому что в нашей бурной жизни нужно всегда иметь запас времени, к тому же… хотя Бруно и воспитан в твердых принципах, лучше… вы сами понимаете, что лучше не играть с огнем… Ну так вот, Дьедонне Адоль и вы, Перрина, согласны ли вы отдать в жены моему сыну Бруно свою дочь Памелу?

Селестина, вновь расплакавшись, услышала шепот своей свекрови:

— Ну, Селестина, да ты так скоро в фонтан превратишься. К чему этот потоп?

Дьедонне Адоль не преминул тут же воспользоваться подходящим моментом, чтобы показать в полной мере свое главенство над женой, которой пришлось на этот раз уступить первенство, — он торжественно проговорил:

— Элуа, твоя просьба оказывает нам честь, Перрине и мне… Наши дети уже давно любят друг друга… И нет причины препятствовать их счастью… я Даю свое согласие… а ты, Перрина?

Мадам Адоль глубоко вздохнула, от чего туго натянулась ткань ее кофточки, и произнесла:

— Пимпренетта — это вся наша радость на этой земле, вы понимаете, надеюсь, Элуа, что я дважды подумаю, прежде чем с ней расстанусь.

Маспи побледнел:

— Мадам Адоль, а не считаете ли вы нас, случаем, не вполне подходящей семьей для вашей малышки?

Мгновенно внезапное напряжение сменило царившую до этого момента эйфорию.

— Элуа, не передергивайте того, что я говорила. Как и мой Дьедонне, я буду очень горда союзом наших двух семей, только вот…

— Что «только»?

— …Только вот ваш Бруно в свои двадцать два года… он ещё себя никак не проявил! Перед тем, как отдать ему свою дочь, я бы хотела знать, какое он избрал себе дело. Уж за это, я думаю, вы меня не сможете упрекнуть?

Маспи хотел выглядеть справедливым:

— Ты права, Перрина… Но можете успокоиться, незадолго до вашего приезда Бруно меня уверил, что он наконец сделал свой выбор. Это, конечно, несколько запоздалое решение, но, значит, более продуманное.

— Хорошо, Элуа… И все-таки, какую же специальность выбрал Бруно?

Установилось долгое молчание, все ждали, что скажет юноша.

Элуа раздраженно спросил:

— Ну что, Бруно? Ты слышал?

— Я слышал.

— Ну, давай, расскажи нам о своих намерениях.

Как бы бросаясь в омут с обрыва, старший сын Маспи наконец решился. Он поднялся во весь рост и тихо проговорил:

— Я буду работать.

— Это само собой, но где?

— На достойной работе.

— Где? — Возглас Элуа был скорее похож на возмущенный крик, чем на вопрос.

Бруно решил этим воспользоваться и добавил:

— Я пойду работать в полицию.

У Пимпренетты началась истерика. Ипполит ликовал. Фелиси поддерживала мать, упавшую в обморок. Крики, причитания, отчаянные воззвания к небесам слились в единый гомон, а старик Маспи между тем настойчиво требовал бутылку водки, чтобы прийти в себя, утверждая, что если он себя сейчас пока еще сносно чувствует, то после такого удара всякое может случиться. Элуа нервно стал растягивать слова, чтобы избежать апоплексического удара. Бруно, вновь усевшись на стул, напоминал рыбака, который был вынужден оставаться на скале, застигнутый врасплох приливом. Элуа, обретя нормальное дыхание и вертикальное положение, осушил до дна два стакана кьянти, чтобы вернуть себе уверенность. Но прежде чем он успел открыть рот, Перрина прокричала:

— При таких условиях, Элуа, сами понимаете, я оставлю свою дочь при себе.

— Я это понимаю, Перрина…

Пимпренетта вновь собралась устроить истерику, но увесистая материнская оплеуха лишила ее этого удовольствия.

— Друзья мои…

Молчание сковало эти храбрые сердца, потрясенные неожиданным несчастьем, постигшим их товарища.

— …То, что случилось со мной сегодня… я этого не заслужил…

Фонтан-Богач голосом, срывающимся от волнения, подтвердил:

— Да, Элуа, ты этого не заслужил!..

— Спасибо, Доминик. Ведь кажется, что знаешь своих детей… из кожи вон лезешь, чтобы дать им хороший пример… а в один прекрасный день словно просыпаешься и ясно видишь, что пригрел змею на своей груди!

Это сравнение произвело глубокое впечатление. Змей, о котором шла речь, продолжал упорно смотреть в пол.

— Вся моя жизнь оборвалась в одно мгновение и это тогда, когда я уже думал, что смогу мирно наслаждаться старостью… и все по вине этого проходимца, этого негодяя! Скажи, чудовище, где ты набрался таких идей? Наверное, в армии?

К великому ужасу всех присутствующих, воспитанных в уважении к родителям, Бруно восстал против своего отца:

— Эти идеи пришли ко мне именно здесь!

Элуа хотел броситься на сына, но Шивр вовремя его остановил.

— Успокойся, дружище… успокойся… иначе ты натворишь бед!

— Оставь меня, Адольф! Надо же что-то делать! Моя честь этого требует! Он еще смеет говорить (какой ужас!), что набрался всего этого здесь…

— Да, здесь!.. Видя, что мои родители не выходят из тюрьмы, видя, как все вы большую часть жизни проводите в заключении, я решил жить иначе, совсем не так, как вы, потому что самый последний уличный мусорщик более свободен, чем вы, с вашими россказнями о воле. Я хочу, чтобы моим детям не было стыдно за своего отца! И я иду в полицию, потому что хочу бороться против таких людей, как вы, которые делают своих детей несчастными, потому что они уже с самого рождения — добыча для тюрьмы.

Доле пришлось прийти на помощь Шивру, чтобы сдержать Элуа, который громко кричал:

— Отпустите меня, я сейчас его убью!

Фонтан-Богач повернулся к Бруно:

— Ты нас оскорбил, парень… Я не буду тебе отвечать, как следовало бы ответить, потому что я у тебя в доме. Я тебя знать не хочу. С этого момента ты для меня больше не существуешь.

Перрина добавила:

— И если я еще замечу, что ты крутишься возле моей дочери, будешь иметь дело со мной, полицейское отродье.

Пимпренетта, всхлипывая и заикаясь, пробормотала:

— Я… мне казалось, что… что ты меня любишь…

— Вот именно потому, что я тебя люблю, моя Пимпренетта, я и хочу остаться честным.

Мадам Адоль вновь вмешалась:

— Пимпренетта! Еще хоть слово этому негодяю, и я оторву тебе голову, слышишь?

Элуа, которому удалось немного успокоиться, заверил всех, что не будет кидаться на своего сына. Он ограничился лишь тем, что, подойдя к нему, произнес:

— Встань.

Бруно повиновался.

— Ты опозорил не только меня, ты опозорил свою мать, брата, своих сестер и моих родителей, да еще оскорбил моих друзей, моих старых товарищей… Для тебя нет ничего святого, Бруно! Ты прогнил до мозга костей! Но если ты не боишься больше живых, может, у тебя осталась хоть капля стыда перед мертвыми?

Он схватил сына за плечи и подвел его, в благоговейном молчании присутствующих, к своего рода дагерротипу:

— Вот твой прапрапрадедушка Гратьен Маспи. Он умер на каторге в Тулоне… А вот — его сын, Модест… совершил оплошность — убил полицейского… человек со слишком горячей кровью… он кончил на эшафоте!.. А это — Оноре, отец моего отца… пятнадцать лет в Гвиане… его жена, Николетта — двенадцать лет в тюрьме города Экс-ан-Прованс. А вот это — мать твоей матери — Прюданс Казавет… твоя бабушка, Бруно… она умерла в больнице тюрьмы Шав…

Элуа торжественно перечислял сроки, к которым были приговорены все те, чьи портреты висели на стене, подобно тому, как Руи Гомес повествовал Дону Карлосу о подвигах своих предков в знаменитой сцене…

— Твой дядя Пласид, мой брат… если он узнает о твоем поступке (а уж я-то его хорошо знаю), он же может объявить голодовку в Нимском Централе, где ему сидеть еще пять лет!.. Мой кузен, Рафаэль Ано, двадцать пять лет тюрьмы в целом, перед тем, как его выслали… Максим Казаве, твой дядя, брат твоей матери, сейчас здесь, в Бомет…

Элуа, резко повернувшись, встал перед сыном.

— А сейчас неужели ты осмелишься сказать мне прямо в глаза, что ты собираешься предать всех тех, кого нет с нами?

— Я не собираюсь жить, как жили они, не хочу быть похожим на загнанную крысу! Просто вы насочиняли кучу историй, чтобы самих себя уверить, что свобода жива лишь в тюрьмах, но я, я вам говорю, что вы все несчастные, жалкие типы, которые обманывают сами себя и слишком трусливы, чтобы это признать! Да самый убогий бедняк счастливее, чем вы! Вы ни на секунду не можете расслабиться… Вы наворовали добра, которым незаконно пользуетесь! Вы все время дрожите от страха, боясь услышать шаги полицейских у себя под окнами… Да, жалкие типы и ничего больше!

Элуа Маспи, белый, как полотно, указал на дверь:

— Вон отсюда! Ты мне больше не сын! Я отрекаюсь от тебя! Ничего другого я от тебя и не ждал. Я проклинаю тебя!

— Ты? Проклинаешь? Да кого ты можешь проклясть, когда ты сам вне закона?!

Бруно взял за руки мать:

— Мамочка, я тебя очень люблю… но знаешь, как мне было горько в детстве, когда в трудную минуту тебя не было рядом… и поэтому я не пойду вашей дорогой…

Маспи заорал:

— Я тебе запрещаю прикасаться к матери!

Не обращая внимания на отцовские крики, юноша долго еще стоял, прижавшись к матери. Его сестра Эстель повернулась к нему спиной, когда он подошел к ней, а маленький Илэр показал язык, лишь Фелиси взяла его за руку и поцеловала. Он наклонился к ней:

— Я тебя отсюда вытащу…

Бруно хотел проститься с дедом, но тот злобно сплюнул на пол; бабушка Адель, впервые в жизни осмелившись ослушаться своего мужа, наклонила голову внука и прошептала ему на ухо:

— Иногда я думала, как ты…

Прежде чем выйти из комнаты, Бруно обернулся:

— Пимпренетта, я люблю тебя и всегда буду любить… Поверь мне… Я приду за тобой…

Бруно ушел, гости один за другим потянулись к выходу, не находя слов, чтобы утешить Элуа. Фонтан-Богач все же решил выразить общее мнение:

— Элуа, мы по-прежнему тебе верим… Ты не виноват… Дети, они, как арбуз, — пока не разрежешь — не узнаешь, что внутри…

— Спасибо, Доминик… от всего сердца спасибо… Я еще пока не могу понять, что же произошло со мной… У меня был сын, на которого я возлагал большие надежды в будущем и, вот тебе пожалуйста — у меня под боком полицейский, который надо мной еще и издевается! Он над всеми нами издевается! Это чересчур… Боюсь, я этого не вынесу…

И, позабыв все приличия, Великий Элуа Маспи заплакал на плече своего друга Фонтана-Богача. Все остальные молча вышли. Доминик по-братски похлопал своего старого товарища.

— Ну, ну, Элуа! Успокойся… К чему так трепать себе нервы?

— Да ни к чему, я знаю, и все-таки ну кто мог подумать, что этот Бруно, которым я так гордился, в один прекрасный день станет позором семьи?

Глава 2

Этим вечером двадцать второго мая 1963 года исполнилось ровно три года с тех пор, как Бруно Маспи покинул семью, не подавая о себе никаких вестей. До его родственников доходили лишь кое-какие россказни, которые они при каждом удобном случае выуживали у собеседников, но никогда (никогда!) не подавая вида, что это их интересует, дабы не уронить своего достоинства. Им стало известно, что он активно продвигается по службе в полиции, а это только усугубляло позор семьи Маспи, ибо если судить по тому, как Бруно начал свою карьеру, он сможет в конце концов стать начальником всех полицейских Франции! Только представив себе такую возможность, Элуа Маспи чувствовал, что обливается холодным потом. И чтобы не потерять уважения к себе самому, он решил, что покончит счеты с жизнью и ценой самопожертвования сотрет позорное пятно с имени Маспи. Эти черные мысли, которые бурное воображение южанина тут же превращало в неотвратимую реальность, бередили его душу, и он заливался горючими слезами, при виде которых Селестина убивалась не меньше его.

Разумеется, в течение этих трех лет никто не посмел бы в доме Маспи даже произнести имя отвергнутого сына, боясь навлечь на себя гнев главы семейства. Но стремление забыть само по себе не может смягчить боль, разрывающую ваше сердце. И даже те, кто не считался близкими друзьями Элуа, не смогли не отметить, что уход Бруно из семьи имел роковые последствия. Конечно, было бы ошибочно утверждать, что дела семейства Маспи пришли в упадок со времени предательства его старшего сына, и все-таки это было уже не то… Да, к Элуа продолжали приходить за консультациями, его еще считали бесспорным знатоком своего дела, но те, кто к нему приходил, отмечали, что прежнего задора и пыла в нем уже нет. Элуа почти совсем не выходил из дома. Его старый друг, врач, советовал ему почаще гулять на свежем воздухе, если он не хочет в конце концов стать похожим на губана[93], на что Маспи Великий угрюмо ответил:

— Я не хочу, Феликс, чтобы на меня показывали пальцем!

— С какой стати на тебя будут показывать пальцем, несчастный?

— Потому что люди скажут: смотрите-ка, вот он, тот, что учил нас! Но этот Великий Маспи оказался даже не способным разглядеть того червя, который разъел изнутри его сына! А позже, Феликс, когда мы все умрем, зеленым юнцам будут рассказывать: в стародавние времена жил человек, который всей своей жизнью заслужил уважение… на его счету — великолепные дела, которые он совершал за долгие годы, он побывал во всех тюрьмах департамента и даже в итальянской тюрьме… Это был человек, который «топил» очень даже солидных людей своего уровня, и вот, детки, знаете ли вы, кем стал сынок этого Маспи Великого? Полицейским! А Маспи — он потихоньку свихнулся, потому что подобного стыда в семье порядочных людей никто не вынесет!

— Хочешь, я скажу тебе, что я думаю по этому поводу, Элуа? Ты сам себя настраиваешь.

— Я сам себя настраиваю?

— Да, ты сам себя настраиваешь!

— А твоя сестренка, она, часом, сама себя ни на что не настраивает?

Доктор отступил на шаг назад, чтобы лучше разглядеть своего друга.

— Моя сестра? А ты что, не знаешь, что у меня никогда не было сестры, но даже если бы она у меня была, мне было бы наплевать, на что она себя настраивает!

— Да пошел ты вон, Феликс! Ты же глупее дюжины таможенников!

— Угомонись, Элуа!

— Чего?

— Угомонись, я тебе сказал! Я не привык, чтобы такие ничтожества, как ты, разговаривали со мной в подобном тоне!

— Сам ты ничтожество!

— Ничтожество, неужели?! Я бы еще добавил, что мозговое вещество всего лишь одного таможенника гораздо больше по объему черепной коробки какого-то Маспи, пусть даже его и зовут Великим!

— Феликс, послушай меня!

— Я тебя слушаю, Элуа!

— Всю свою жизнь я старался не причинять вреда ближнему своему, но в этот раз, я чувствую, у меня лопнет терпение… Заткнись, Феликс! Иначе я сейчас залью все здесь твоей кровью!

— А я, распевая псалмы, буду смотреть, как ты меня убиваешь, да?

— Да ты и пикнуть не успеешь перед смертью!

— Убийца!

— Меньше, чем ты!

— Папаша ублюдочный!

— Эту гадость ты, увы, имеешь право мне высказать! Прощай, Феликс!

Маспи схватил за горло своего собеседника, который завопил что есть мочи. Прибежала Селестина. И при виде дерущихся закричала:

— Прекратите сейчас же!

Они отступили друг от друга, несколько смущенные.

— Как вам не стыдно, это в вашем-то возрасте!

Поправляя галстук, доктор торжественно проговорил:

— Ваш муж, мадам Селестина, совсем сошел с ума… Он был моим другом в течение тридцати лет, но сегодня наша дружба умерла! Он оскорбил мою сестру.

— Вашу сестру? Но у вас же нет сестры!

— Она вполне у меня могла бы быть, мадам Селестина, я вас очень уважаю, разрешите мне обнять вас на прощание.

— Обнимемся после ужина.

— После ужина?

— А как же иначе? Для вас уже накрыто, и вы не думайте, что бабушка допустит, чтобы вы ушли, не отпробовав ее рыбного супчика.

Поколебавшись, доктор проговорил:

— Я остаюсь только из-за нашей с вами дружбы, мадам Селестина, и из-за уважения к бабушке…

Элуа усмехнулся:

— …и из-за любви к рыбному супчику…

Феликс смерил хозяина дома взглядом с ног до головы:

— Ваши пошлые соображения меня совсем не удивляют, месье Маспи!

И он вышел из комнаты, чтобы присоединиться к дедушке и выпить аперитив в его компании. Оставшись наедине с мужем, Селестина подошла к нему:

— Элуа, я тебя не узнаю… ты, всегда такой дружелюбный и предупредительный, становишься злым и несправедливым… Люди перестанут тебя уважать!

— Они и так больше меня не уважают!

— Да ты сам себя так настраиваешь!

— Смотри-ка, еще один Феликс! Никогда он не позволял себе говорить со мной в подобной манере, а сейчас это вполне нормально.

— Нормально?

— А что же ты хочешь, чтобы люди уважали человека с таким позором в семье?

Этой же ночью, незадолго до рассвета, какой-то человек бродил в районе Старого Порта. Он был голоден, хотел пить и казался изнуренным. Он был еще очень молод, но какая-то тревога состарила его лицо. Три часа назад он тайно высадился на берег там, где его ждали проводники с машиной, на которой он должен был добраться до Марселя. Чтобы им заплатить, ему пришлось опустошить весь свой бумажник почти до последнего су. И вот теперь он бродил, неприкаянный, в поисках кого-нибудь, к кому можно было бы подойти, не опасаясь, и спросить его о человеке, чье имя ему дали в Генуе, заверив, что только с ним он может заключить сделку. Но в этот ночной час прохожих было очень мало, а если кто-то и встречался, то это были в основном матросы, разыскивающие свои корабли. А матросы, как правило, не водили знакомства с людьми, которых незнакомец надеялся встретить.

Потеряв всякую надежду, человек безучастно ждал, когда наступит день, стараясь забыть о своей усталости, голоде и жажде, избегая встречи с полицией. Он покинул окрестности порта, так как боялся, что там им могут заинтересоваться таможенники, и пошел, не разбирая дороги, мечтая лишь о том, чтобы снять где-нибудь в гостинице комнату и уснуть, уснуть, чтобы забыть эти три дня, которые ему пришлось пережить, эти последние три дня, за которые ему пришлось совершить два убийства, которые он никогда не забудет, потому что он, Томазо Ланчиано, не был профессиональным убийцей. С пустым желудком и пересохшим ртом Итальянец отправился в путь, еле волоча ноги, не переставая, однако, внимательно прислушиваться и вглядываться в темноту — если у него и не было ни гроша в кармане, зато в поясе вокруг талии Ланчиано имел драгоценностей стоимостью больше миллиона[94].

Элуа Маспи не мог заснуть совсем по другой причине. Он ворочался с боку на бок на своем необъятном и величественном брачном ложе, которое тянулось во всю длину одной из стен спальни. Лежа в темноте, он злился на Селестину, негромко храпевшую во сне, и, если обычно его этот храп забавлял, то в данный момент стал причиной раздражения. Сам Маспи был слишком обеспокоен, чтобы наслаждаться отдыхом. Перед тем, как пойти спать, у него произошла неприятная сцена с младшей дочерью Фелиси. Ведь она, в этом не было никакого сомнения, может пойти дурной дорожкой, как и ее брат. Две паршивые овцы в семье — это уж действительно слишком!

Эта Фелиси! И пришло же ей в голову зарабатывать на жизнь честным путем! Хватило же у нее, бесстыжей, нахальства устроиться ученицей в салон-парикмахерскую на улицу Канебьер!

Ее сестра Эстель была так оскорблена поведением младшей сестры, что не пригласила ее на свою свадьбу с Пьемонтеном, специалистом по торговым махинациям, которого разыскивает полиция трех или четырех стран. Вот это мужчина! Несчастье в семье Маспи не позволило придать этой свадьбе желаемый шик и достойный размах, но в конечном счете состоялась довольно приличная и красивая церемония, на которой присутствовал цвет международного уголовного мира. Селестина считала, что если бы Фелиси отказалась от своих нелепых идей, то она вполне бы могла найти там себе молодого человека, соответствующего ее положению, который мог бы обеспечить ей безбедное существование хотя бы на какое-то время…

И, наконец, Илэр, младшенький… Озорник, которым гордились Маспи, вынужден был временно угомониться, так как им очень заинтересовалась полиция. В последний раз в суде для несовершеннолетних судья его вполне определенно предупредил:

— После нашей следующей встречи ты уйдешь из зала суда только в исправительную колонию!

Элуа, считавший, что его сын еще слишком молод для серьезного обучения, решил отправить его в пансион Экс-ан-Прованс, настоятельно советуя ему оставаться благоразумным хотя бы год или два. Он втолковывал Илэру, что он — последний мужчина в роде Маспи и поэтому должен умело вести свои дела и не подвергать себя неоправданному риску. Мальчик, очень смышленый, заверил отца, что на него можно рассчитывать.

Короче говоря, жизнь на улице Лонг Капусин была не слишком веселой, ведь в доме не было больше детей, Фелиси приходила только на ночь. А когда бывала дома, отец практически не разговаривал с ней. Вполне возможно, он вообще выкинул бы ее за дверь, как и ее старшего брата, если бы узнал, что Фелиси уже несколько недель тайком встречается с Бруно.

Как и остальные члены семьи, Фелиси в течение трех лет ничего не знала о своем старшем брате и очень сильно из-за этого расстраивалась. Однажды, не выдержав больше, она рискнула подойти к комиссариату, чтобы встретиться там с инспектором Констаном Пишерандом, который, как ей было известно, испытывал к Бруно дружеские чувства. Полицейский, этот славный человек, ее успокоил, сказав, что имеет контакт с «позором» семьи Маспи, видит его иногда, и также заверил Фелиси, что она может гордиться своим братом, который идет по верному пути, как, впрочем, и она сама. Инспектор добавил:

— И знаешь, голубушка, если кто-нибудь тебя обидит, ты скажи об этом мне, ладно?

Фелиси не представилось случая воспользоваться помощью Пишеранда, так как она была славной девушкой и следовала только положительным примерам, поэтому ни один из юных нарушителей закона, появлявшихся на ее пути, не отважился поступить с ней неуважительно. Да к тому же она была дочерью Маспи Великого, и об этом не стоило забывать.

Как-то днем, пополудни, когда она по привычке направлялась к небольшому бистро на улице Тьера, из толпы, наводнившей Канебьер, она услышала, как ее позвали:

— Фелиси!

Она не стала сразу оборачиваться, думая, что это, возможно, кто-нибудь из ее ухажеров, узнавший ее имя через подруг, но сердце ее слегка забилось, потому что голос показался знакомым… Она почувствовала, как ее кто-то догнал и восторженно проговорил:

— Боже, Фелиси, да неужели это возможно, что ты стала такой обворожительной!..

Конечно же, она обернулась, светясь радостью, и бросилась в объятия Бруно.

Юноша повел сестру обедать в хороший ресторан, но они не обращали внимания на то, что едят, так как оба были слишком поглощены разговором, засыпая друг друга вопросами. Бруно рассказал Фелиси, что он сдал экзамен, проработал какое-то время полицейским, а потом стал инспектором и в этом качестве был прикомандирован в тот самый комиссариат, где работает покровительствующий ему Пишеранд.

— Слушай, Бруно, значит, так получилось… что ты можешь и в наш квартал зайти, если там что-нибудь случится?

— Конечно.

— О, Божья Матерь! А ты об отце подумал?

Бруно пожал плечами.

— Я не хочу с отцом иметь ничего общего. Но если он будет мне мешать, то увидит, с кем имеет дело.

Ужаснувшись такому кощунству, Фелиси сжала руки.

— Отец…

— Фелиси, для меня на свете существует только две категории людей: честные и нечестные… И все, точка. Как там мама?

— Она скучает по тебе… как бабушка и дедушка…

— А Эстель, кажется, вышла замуж?

— Да, за Пьемонтена… Она живет в Турине… Не пишет… Она меня на свадьбу не пригласила.

— Оно и к лучшему. Она плохо кончит, эта Эстель… А как Илэр?

— В пансионе, недалеко от Экса… Я за него тоже переживаю, Бруно… он ведь тоже тюрьмой кончит…

— Я в курсе. Я постараюсь его образумить. Во всяком случае, моя Фелиси, я очень доволен, что ты не похожа ни на Илэра, ни на Эстель.

— Ну, конечно, я похожа на тебя…

Они смеялись, но смех получался каким-то скованным, потому что оба понимали, что хотя они и не говорили о Пимпренетте, но постоянно о ней думали и ее имя готово сорваться с языка. Наконец Бруно решился:

— Да! Кстати… пока не забыл… насчет дочери Адолей…

Голос его сорвался, а на глазах Фелиси появились слезы.

— …Памела… Что с ней?..

— Пимпренетта все такая же… Она все так же смеется и… все так же делает глупости.

— Ты полагаешь, что?..

— Нет! Нет! Не то, что ты думаешь… Нет, что касается ее поведения, я ничего такого о ней не слышала… — она облегченно вздохнула, — но она по-прежнему ворует… Я не понимаю, как ее еще до сих пор не схватили… Признайся, Бруно, ты все еще ее любишь?

— Все еще…

— И все еще хочешь на ней жениться?

— Все еще…

— Ну тогда тебе надо поторопиться с предложением!

— Почему это?

— Потому что Ипполит Доле скоро выходит из Бометта, где он отсидел два года, и я знаю, что он претендует на Пимпренетту!

— Ну и что?

— Я уверена, она очень страдала из-за твоего ухода… Но сейчас я не знаю, что у нее на уме, потому что мы больше не встречаемся…

— Но ты же сумеешь найти какой-нибудь предлог для встречи…

— Я просто могу зайти к ней.

— Скажи тогда ей, пожалуйста, что я хотел бы поговорить с ней.

— Можешь на меня положиться, Бруно… А что передать маме?

— Обними ее… и всех остальных… Скажи им, что я не возвращаюсь домой не потому, что сержусь на них, а потому что боюсь, что отец вышвырнет меня вон.

— Это вполне возможно…

Утром двадцать третьего мая Бруно Маспи дежурил, когда было получено сообщение о том, что портовой полицией извлечен из воды мужчина, по всей вероятности, убитый еще до того, как его сбросили в воду. Бруно сразу же сообщил комиссару, а тот вызвал коллег Маспи, совсем юного Жерома Ратьера и также опытного и твердого Пишеранда. К полудню вся машина правосудия была приведена в действие. Было установлено, что убитый — Томазо Ланчиано, подозреваемый в двойном убийстве супружеской пары мультимиллионеров Беттола, у которых на загородной вилле в окрестностях Генуи находилась ценная коллекция драгоценностей. С этого момента стало ясно, что Ланчиано, вместо того чтобы найти в Марселе ожидаемую помощь и превратить в деньги свою колоссальную добычу, был убит именно тем, на чью помощь он рассчитывал, и кто, разумеется, предпочел не заключать сделку, а завладеть драгоценностями, ликвидировав того, кто их украл.

После полудня комиссар Антуан Мурато собрал коллег, чтобы подвести итоги.

— История простая… Ланчиано украл драгоценности, но не решился от них избавиться в Италии, ему удалось переправиться во Францию благодаря какому-нибудь контрабандисту. Вероятно, он знал здесь человека, который мог бы его свести с тем, кто нашел бы деньги, а деньги нужны были немалые, чтобы скупить весь его товар. Понятно, что этот большой любитель драгоценностей предпочел избавиться от Итальянца и завладеть добычей. Бесполезно ожидать, что украденное попытаются продать… Это слишком опасно. Их владелец отправится на гильотину. Итак, я считаю, следует выяснить, кто переправил Ланчиано из Генуи в Марсель, и этим займетесь вы, Маспи… Вы, Пишеранд, потрясите шайку Элуа, там определенно что-нибудь да знают… А вам, Ратьер, придется пообщаться со всеми осведомителями, которые хоть как-то соприкасаются с Тони Салисето. Корсиканец не тот человек, который остановится перед кровопролитием, когда на карту поставлены миллионы. Что вы обо всем этом думаете, Пишеранд?

— Я придерживаюсь вашей точки зрения, патрон… Отмечу только, что не думаю, чтобы Маспи и его друзья были замешаны в этом деле… Слишком серьезно для них, и потом, они ведь никогда не были мокрушниками.

— Согласен, но подобный куш может резко изменить самые стойкие привычки.

Слово взял Бруно:

— Моему отцу пришлось бы слишком круто меняться, чтобы ввязаться в эту историю. Но Адоль мог вполне переправить Ланчиано, даже не зная о краже драгоценностей… Адоль — контрабандист, а не убийца.

— Я вам не открою ничего нового, Маспи, если напомню, что нередко соблазн порождает преступление. Во всяком случае, займитесь серьезно Адолем. Я хочу знать!

— Слушаюсь, патрон!

Ответу юноши не хватало должной убежденности, ибо он подумал о том, насколько странным может показаться способ убедить Пимпренетту, что он ее еще любит, если при этом он будет докучать ее родителям. Но, выбрав свою профессию, он решил мириться со всеми неожиданностями, которые будут возникать. Пишеранд пообещал нанести визит Двойному Глазу. Ему казалось в принципе невозможным, что любое сколь-нибудь значимое событие в Марселе могло произойти без ведома Амедея Этувана. А Ратьер уже перебирал в памяти имена своих лучших осведомителей, собираясь заставить их хорошенько потрудиться. Комиссар Мурато потирал руки — настоящее дело не пугало его, а, наоборот, приводило в отличное настроение:

— Вперед, мальчики, по коням!

Примерно в это же время Пимпренетта вышла на свою обычную прогулку в порт, поглядеть где что плохо лежит и присвоить это себе, не спрашивая ни у кого соизволения. Девушка почти не изменилась. Она шла в своем нарядном коротком платье и вынюхивала добычу. Таможенники провожали ее подозрительными взглядами. Время от времени один из них, что постарше, окликал ее:

— О! Пимпренетта… Ты опять задумала что-то плохое?

Она пожимала плечами с видом оскорбленной невинности.

— Поберегись! А не то доиграешься, что тебя упекут на долгий срок!

В ответ она разражалась смехом, и в нем было столько солнца и молодости, что он обезоруживал даже самых сварливых, которые уже совершенно искренно добавляли:

— Будет чертовски жаль сажать такую красивую девушку.

По правде говоря, Пимпренетта продолжала воровать в порту, потому что не умела делать ничего более серьезного, но душа у нее к этому не лежала больше, как прежде, и все из-за Бруно! Ей не удалось его забыть. Она долго ждала, что он подаст о себе весточку, но не знала, что ее мать перехватывала письма, которые юноша посылал ей первое время после разрыва. Она считала себя брошенной и думала, что Бруно после всего, что он ей говорил, обещал, в чем клялся, просто оставил ее, и надолго возненавидела всех представителей сильного пола.

Придя в Старый Порт, Пимпренетта заметила Ипполита. Она сразу же узнала танцующую походку, которую молодой повеса использовал, чтобы произвести впечатление. В первое мгновение она хотела уйти, но теперь, когда Бруно был вычеркнут из ее жизни, Ипполит был ей безразличен, и она продолжала свой путь. Сын Жоффруа и Серафины Доле подошел к ней.

— Пимпренетта! Неужели ты? Не может быть!

— Почему это не может быть?

— Кажется, что прошло столько времени с тех пор, как я тебя видел! Два года — это ведь очень долго, так ведь?..

Теперь они медленно шли рядом вдоль освещенного ярким солнцем знаменитого марсельского порта. Она спросила участливо:

— Это было тяжело?

— Особенно в начале, а потом пообвыкся.

Она рассматривала его краем глаза.

— И чем ты теперь собираешься заниматься?

Немного помедлив, он ответил:

— Пимпренетта, я открою тебе тайну… Я думаю, что Корсиканец не прочь взять меня к себе…

Она остановилась в изумлении:

— Ты хочешь сказать, что… что ты от нас уйдешь к другим?

Он с жаром стал доказывать свою правоту:

— У нас нет будущего… Папаша Маспи конченый человек… Мой отец стареет… Двойной Глаз тоже… Фонтан уже боится рисковать… Он — мелкая сошка. Остаются твои родители, но контрабанда — я чувствую — это не мое дело.

— Но Ипполит, у Корсиканца — наркотики, проститутки и всякие другие гадости!

— Да, но только там можно быстро стать кем-то стоящим, а я хочу стать таким как можно скорее.

— Для чего?

— Для тебя, Пимпренетта.

— Для меня?

— Я тебя все еще люблю, Пимпренетта… Там, в Бометте, я проводил время в думах о тебе. Что она там поделывает? Так я себя спрашивал. Я боялся, что ты выйдешь замуж… Знаешь, я думал, что сойду с ума… Если ты согласишься выйти за меня замуж, я добуду столько денег, что ты будешь жить, как принцесса!

Юноша говорил, а Пимпренетта в это время слышала голос Бруно, который не обещал превратить ее в принцессу, а лишь в честную домохозяйку, окруженную детишками… Эти дурацкие идеи Бруно!

— Ты меня слышишь, Пимпренетта?

— Конечно, слышу.

— И что ты думаешь о моем предложении?

— Я думаю, что над ним надо подумать.

Он обнял ее за плечи и притянул к себе.

— Ох, ты не можешь себе представить, как я рад! Я боялся, что ты по-прежнему мечтаешь о Бруно.

Она заставила себя рассмеяться:

— Бруно? Да я давным-давно и думать о нем забыла! Полицейский! Скажи пожалуйста, за кого ты меня принимаешь?

— Так, значит, Пимпренетта, я могу прийти поговорить с твоими родителями?

Что-то сдавило ей горло, и ей пришлось собраться с силами, чтобы ответить:

— Если хочешь…

Полицейские, занятые в расследовании, провели часть ночи в работе над этим делом. Инспектор Ратьер встречался в своем кабинете со всеми своими даже незначительными осведомителями, от которых он и не ждал особо важной информации, но и не имел права пренебрегать даже самой незначительной деталью. Бруно допросил всех, занимающихся контрабандой, кроме Адоля, которого он оставил на потом, так как сильно подозревал, что отец Пимпренетты принадлежал к тем, к кому разные темные личности итальянского и французского побережья от Генуи до Марселя вполне могли обратиться в случае надобности. Ну, а Пишеранд нанес длительный, очень длительный визит Амедею Этавану, прозванному Двойной Глаз. Вопреки его ожиданиям, последний ничего не слышал об этой истории и, как человек с большим опытом, высказал свое мнение:

— Если вы хотите знать мое мнение, месье Пишеранд, так все это смахивает на импровизацию… Случайное убийство… Кто-то увидел драгоценности, которые ему предлагали, и потерял голову…

— Кто? Тони Салисето?

— Я его не знаю лично, но вокруг него крутятся люди, которые неплохо владеют ножом.

— Да и Тони не промах в этом деле.

— Совсем не промах.

Рано утром коллеги комиссара Мурато собрались на рабочих местах, вконец замотанные и в дурном расположении духа.

Не лучше было настроение и у Адолей на улице Монте дез Аккуль. Какой-то не особо важный груз был перехвачен таможенниками недалеко от замка Иф. Дьедонне упрекал свою жену в том, что она рискует их авторитетом из-за пустячных дел, которые, вдобавок ко всему, выходят им боком. Перрина, возмущенная, отвечала, что если бы она вышла замуж за мужчину, достойного этого звания, ей бы не пришлось всем этим заниматься. Привыкшая к подобным перебранкам, Пимпренетта обычно старалась в них не вмешиваться и уже в начале ссоры тихонько выходила, чтобы заняться своими собственными делами. Но в это утро она была какой-то вялой, ни на что не реагировала. И то, что должно было случиться, случилось. Перрина Адоль, не видя в своем муже противника, стала цепляться, без видимой причины, к своей дочери, упрекая ее в том, что она ни на что не способна, ни в чем не помогает матери и в двадцать лет ведет себя, как маленькая дурочка.

— Говорят, и это точно, что с тех пор, как тебе не удалось выйти замуж за этого мерзавца Бруно Маспи, у тебя с головкой не все в порядке!

— Бруно вовсе не мерзавец!

— Глядите-ка! Она его еще защищает!

— Я его не защищаю… Я просто говорю, что он думает не так, как мы, вот и все, и хватит об этом!

— «Хватит об этом»! Нет, ты ее слышал, Дьедонне? «Хватит об этом»! Хватит, если я этого хочу, мадемуазель!

— Ой, ну ладно, мама…

— Нахалка! Где тебя только воспитывали?

— Ты это отлично знаешь — в монастыре в пансионе «У Добрых Сестер»!

— Она смеется над своей матерью в довершение всего! Ты была под стать твоему Бруно! Да ты б ему при случае помогла бы засадить родных отца и мать, пропащее отродье!

Дьедонне, обожавший свою дочь, попытался прийти ей на помощь.

— Это… ну если ты хочешь знать мое мнение, Перрина, ты преувеличиваешь! Малышка никогда не говорила ничего подобного!

— А плевать я хотела на твое мнение, бездельник! Ты смеешь защищать ее от меня, эту неблагодарную? Эту бессердечную? Ты забыл, что это я ее произвела на свет в конце концов?

— Да, но я ведь тебе в этом помог!

— Ты в этом уверен?

Дьедонне, уязвленный после этого чудовищного заявления, запричитал:

— О Господи! Что мне приходится выслушивать? Я всегда уважал тебя, Перрина, но берегись! Еще одно подобное высказывание, и ты лишишься моего уважения! Если Пимпренетта не моя дочь, скажи это сразу же, сию же минуту. Тогда я покину этот дом и утоплюсь!

— Ловлю на слове!

— Тогда я еще подумаю.

Мадам Адоль победоносно улыбнулась.

— А я в этом сомневаюсь! У тебя никогда не хватило бы смелости, чтобы покончить с собой, кретин!

— Если я правильно понял, ты меня толкаешь к самоубийству? Убийца — вот кто ты есть на самом деле, Перрина.

— Не старайся растрогать меня, Дьедонне. Можешь успокоиться: Пимпренетта, разумеется, твоя дочь! Она похожа на тебя тем, что, как и ты, живет и кормится за счет матери, которая трудится, не жалея своих сил, и этим убивает себя.

Малышка заупрямилась:

— Если уж тебе так трудно меня прокормить, то, уверяю тебя, тебе осталось заниматься этим совсем недолго.

Эта загадочная фраза сразу всех утихомирила. С беспокойством в голосе, забыв о своем великом гневе, Перрина спросила:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что я выхожу замуж!

Они оба разом бросились к ней.

— Ты что, выходишь замуж, о святой Иисусе! А за кого?

— За Ипполита Доле.

— Иппо… но он же в тюряге!

— Он оттуда вышел… Я встретила его, и он попросил меня стать его женой.

— И ты дала согласие этому жалкому отродью?

— Да.

— Я запрещаю тебе это.

— Обойдусь без твоего согласия!

— Божья Матерь!

Перрина подскочила к дочери и залепила ей пощечину, эхом разнесшуюся по квартире. Девушка гордо выпрямилась.

— Тебе придется меня убить, чтобы помешать выйти замуж за Ипполита.

— Несчастная, ну что ты в нем нашла в конце концов?

— Это… это касается только меня…

Мадам Адоль резко повернулась к мужу:

— А ты, что ты скажешь, если твоя дочь собирается совершить безумие, которое сведет меня в могилу?

Папочка попытался приласкать свою дочурку.

— Пимпренетточка моя, ты же все это говоришь не серьезно? Доле — это же все как один такие подонки… Мелкая сошка… Ты же с голоду подохнешь с этим Ипполитом, и потом, как мне думается, этот молодой человек лишен высоких чувств… Я уверен, что он способен буквально на все… И ты очень хочешь быть вдовой казненного?

Пимпренетта из упрямства ничего не ответила, и мать воздела руки к небесам.

— Что же я такого сделала? За что мне приходится нести этот крест?

Славная женщина очень бы удивилась, если бы узнала, что ее деятельность вряд ли бы была одобрена Господом Богом и его святыми.

Спор становился все более яростным, но появилась Фелиси Маспи. Ее приход успокоил приступы гнева, готовые вылиться в неистовые проклятия, но ведь перед посторонними надо все же сдерживаться. Перрина Адоль мгновенно преобразилась, что озадачило ее мужа, не привыкшего к мгновенным сменам настроений своей супруги.

— Ба! Ведь это Фелиси… Малышка, что тебя привело? Надеюсь, дома ничего не случилось?

— Я бы хотела поговорить с Пимпренеттой.

— Ты не вовремя пришла.

— Она болеет?

— Болеет? Да это она сама кого угодно сделает больным! Просто проклятие какое-то эта Пимпренетта! Да вообще-то ничего в этом удивительного нет! Она вылитый портрет своего папочки!

Дьедонне аж подскочил от обиды.

— Да как ты смеешь так говорить о своем муже в присутствии какой-то соплячки, которая и уважать-то меня перестанет после этого?

— Дьедонне, должна тебе заметить, что мы здесь не одни и наша перебранка неинтересна молодой девушке, у которой из-за тебя может возникнуть чувство отвращения к замужеству.

Подавленный этим высказыванием, несправедливость которого казалась ему беспредельной, Дьедонне рухнул на свой стул, вопрошая себя самого, сможет ли он до конца своей жизни хоть что-нибудь понять в женщинах. Не обращая больше на него никакого внимания, мадам Адоль принялась расспрашивать Фелиси о здоровье ее семьи, подчеркивая своим видом, как она рада тому, что все чувствуют себя хорошо в клане Маспи, и в конце концов сказала:

— Если уж тебе так хочется поговорить с этой мерзавкой Пимпренеттой, поднимись к ней в комнату, потому что, если я ее позову, она из вредности не ответит и закроется на ключ.

Фелиси тихонько постучала к Пимпренетте.

— Кто там?

— Фелиси…

— Входи.

Пимпренетта тщетно пыталась держать себя как ни в чем не бывало, но младшая дочь Маспи сразу увидела, что она только что плакала.

— Здравствуй, Пимпренетта…

— Здравствуй… Неужели возможно, что ты здесь?

— Мы долго не виделись.

— Ты знаешь почему?

— Вот именно…

— Вот именно, что?

— Я встретила Бруно.

— Неужели?

По тону девушки Фелиси поняла, что та все еще любит ее брата. Но Пимпренетта спохватилась:

— Ну и что? Что ты от меня хочешь?

— Он хочет с тобой поговорить.

— Да пошел он! Я не встречаюсь с полицейскими!

— Он несчастен…

— Тем хуже для него!.. Несчастен, в самом деле?

— В самом деле.

— А почему?

— Потому что до сих пор влюблен в тебя.

— И ты воображаешь себе, что я тебе поверю?

— Я говорю тебе то, что он мне говорил, понятно?.. Он будет ждать у Логшанского фонтана, в одиннадцать часов.

— Если ему так нравится ждать, то может ждать до посинения.

— Поступай как хочешь, Пимпренетта. А сейчас я ухожу на работу. Можно я тебя поцелую?

Они бросились друг другу в объятия, и обе разрыдались. Пимпренетта простонала:

— Ну почему он стал полицейским, а?

Однако любовные неурядицы Пимпренетты и Бруно совершенно не интересовали господ из службы Национальной Безопасности. Инспекторы продолжали вести следствие по делу об убийстве Томазо Ланчиано. Жером Ратьер, еще пока мало известный в уголовной среде, мог позволить себе, не опасаясь, что его быстро вычислят, задавать вопросы направо и налево. Он обращался главным образом к женщинам, зная, что его внешность красивого молодого человека производит благоприятное впечатление на этих дам, у которых собственное увядание не заглушило еще романтических иллюзий. И тем не менее, несмотря на все его усилия, он ничего не узнал. Казалось, что никто и не подозревал о существовании Ланчиано, пока газеты не сообщили, что с ним случилось.

Пишеранд же многого ждал от встречи с Элуа Маспи, которому он оказал немало услуг, равно как и его близким, когда случалось, что они попадались. Он не просил ничего взамен, а делал это только ради своего любимца Бруно.

Великий Масли пребывал в задумчивости, которая не покидала его со времени, когда его старший сын покинул родительский дом, курил свою трубку, устроившись в одном из кресел в гостиной. Когда он услышал стук в дверь, то подумал, что это мог быть какой-нибудь клиент, желающий поделиться с ним своими проблемами. Он выпрямился на своем стуле, чтобы придать себе вид, внушающий уважение. Селестина неожиданно возникла перед ним, прерывисто дыша и раскрасневшись.

— Элуа…

— Что? Что там такое?

— Это… это господин Пишеранд!

— Инспектор?.. Что ему нужно?

Вошел Пишеранд и весело проговорил:

— Всего-навсего поболтать с вами минутку, Маспи.

Элуа велел своей жене достать им бутылку вина, и скоро полицейский и старый нарушитель закона распивали как хорошие друзья, какими в глубине души они и были. Пишеранд рассказал Великому Маспи все, что он знал об убийстве Ланчиано, и о своих предположениях на этот счет. Элуа внимательно слушал, а когда тот закончил, спросил:

— Зачем вы мне это рассказываете?

— Потому что думаю, что вы мне можете помочь.

— Сомневаюсь!.. Не нужно меня презирать до такой степени, чтобы считать способным быть стукачом, Пишеранд! Иначе мы крепко поссоримся, и я вас выброшу вон со всеми вашими потрохами, инспектор! Это еще не основание считать, что коль скоро мой сын пошел по другой дорожке, то и я должен следовать его примеру!

Пишеранд, привыкший к повадкам Великого Маспи за то время, что с ним общался, не казался слишком взволнованным угрозами, которые его не особенно-то и испугали. Он сделал вид, что уступил.

— Хорошо… Больше об этом не говорим!

— Вот именно, не говорим об этом больше и выпьем еще по одной.

Они снова выпили. Полицейский отставил свой бокал и заговорил, будто ни к кому не обращаясь:

— Это правда, вы изменились, Элуа… Не хотел я этому верить, но это так и есть… и если вы хотите знать мое мнение, Элуа, то это очень печально, особенно когда подумаешь, кем вы были раньше…

Маспи едва не подавился вином, которое пил, и Селестина, подслушивавшая у двери, бросилась в комнату, услышав приступы удушливого кашля и хрипы своего супруга. Она принялась стучать по его спине с энергией, какую могут придать почти тридцать лет совместного сосуществования, одновременно бросая на инспектора тяжелые, полные укоризны взгляды, затем спросила:

— Почему вы довели его до такого состояния?

— Но, дорогая Селестина, я не знаю, в чем дело!

Элуа, вновь обретя нормальное дыхание, резко отстранил жену и поднялся, горя желанием отомстить.

— Он не знает, что со мной! О, проклятие! Он меня оскорбляет в моем собственном доме и не знает, что со мной! Может, вы хотите, чтобы со мной случился удар или что-нибудь в этом роде?

— Я вас уверяю, Элуа…

— Лжец, самый настоящий лжец!

— Я ничего еще не сказал!

— Вы собирались произнести какую-то ерунду, а может, целый набор небылиц, но я вас опередил! Но сначала скажите, в чем я изменился?

— Раньше вы не помогали убийцам.

— Вы хотите сказать, что сейчас…

— Вот, вот! Ваше молчание, ваш отказ от сотрудничества, разве это не из-за пособничества, а?

— Из-за… Селестина, убери все, что у меня есть в пределах досягаемости, иначе, если мне попадется этот несчастный полицейский, из нашего дома вынесут труп.

Селестина пыталась утихомирить эту бурю гнева.

— Успокойся, Элуа… Тебе незачем так кричать!

— Я буду кричать так, как мне нравится! Но чтобы тебе доставить удовольствие… из уважения к матери моих детей я успокоюсь… это не легко, но я успокоюсь и спокойно, заметь, Селестина, прошу господина Пишеранда убраться отсюда подобру-поздорову!

Инспектор поднялся.

— Ну хорошо, я понял, Элуа… Теперь я отдаю себе отчет в том, что мне не следовало бы совершать этот унизительный для меня поступок… Я бы правильно поступил, если бы послушал вашего сына.

Селестина сразу же попалась на приманку.

— Вы, значит, его видите, нашего мальчика?

— Я его вижу? Да он мой коллега, и если вас это интересует, мадам Селестина, перед ним открывается неплохое будущее… Кстати, он меня просил обнять вас за него, потому что он вас очень любит… Надо слышать, как он говорит о своей матери…

Заливаясь слезами, мадам Маспи, заикаясь, проговорила:

— Что… что он рассказывает?

— Говорит, что очень жаль, что во времена вашей юности вы встретили такого уголовника, как ваш муж… и что все ваши несчастья из-за этого… Вы разрешите, я вас поцелую, Селестина?

Ничего не ответив, мать Бруно бросилась на грудь к Пишеранду, который поцеловал ее в обе щеки. Однако, немного удивленные отсутствием какой-либо реакции Элуа, полицейский и Селестина повернулись к нему. Он был похож на статую Командора. Он стоял, скрестив руки, и тяжелым, полным презрения взглядом следил за женой и гостем. Было столько оскорбленного достоинства, поруганной справедливости и незаслуженного горя в позе Маспи Великого, что Селестина вновь принялась плакать, бормоча:

— Э… Э… Э…луа…

— Ни слова больше, Селестина! После двадцати семи лет супружеской жизни ты выставила меня на посмешище. Ты наплевала на мою честь!

— Из-за того, что я поцеловала господина Пишеранда?

— Да, именно потому, что ты поцеловала этого типа.

Сквозь слезы проступила едва заметная улыбка, похожая на луч солнца после проливного дождя.

— Ты же не будешь ревновать, надеюсь?

Он пожал плечами, подавленный таким непониманием. Между тем простодушная Селестина продолжала с наивным видом задавать свои вопросы.

— Он поцеловал меня исключительно по дружбе, неужели ты не веришь? Не можешь же ты подозревать что-то другое?

Тут Маспи не выдержал. Хотя на улице Лонг де Капюсин невозможно было разобрать слова и понять, о чем шла речь в семействе Маспи, но по доносившимся раскатам ужасного гнева Элуа, заставлявшим прохожих замедлять шаги и прислушиваться, можно было предположить что-то страшное.

— Я ревную? Нет и еще раз нет, пойми же ты, несчастная дура! Ты на себя когда-нибудь смотрела? Ты же вылитая скорпена, пролежавшая год на солнце!

— О!

Селестина всегда верила всему, что ей говорили, и понимала сказанное буквально. У нее даже подкосились ноги, так ее потрясло то, что она услышала. Значит, муж ее больше не любит! Теперь она в этом убедилась. Скорпена! Совершенно естественно, что она вспомнила, с кем ее сравнивал Элуа двадцать семь лет назад, когда повел погулять в сторону Аллеша и угощал восточными сладостями. Тогда он сравнил ее с соловьем. И этот грубый переход от одного представителя животного мира к совершенно иному стал в глазах бедной женщины своего рода символом ее старения и физической деградации. Горе ее было столь велико, что она не обращала внимания на то, что Маспи Великий (вновь обретя свою прежнюю форму) кричал во все горло:

— Ты не только осмелилась в моем присутствии спрашивать у этого типа новости о парне, от которого я отрекся, лишив его своего крова, но и позволяешь в лице этого горе-полицейского целовать негодяя, ставшего позором нашей семьи, из-за которого я не могу больше себе позволить пройтись по улице, потому что боюсь, что на меня будут показывать пальцем и зубоскалить! И этот неблагодарный сын, это чудовище, которое заставит покраснеть даже самых закоренелых убийц, не довольствовался тем, что с наслаждением опозорил нас, он позволяет себе еще и оскорблять своего старого отца! Он намекает, что я был причиной твоего несчастья! И если бы я не сдерживался, я бы отправился к твоему Бруно, чтобы плюнуть ему в лицо, а потом задушил бы его своими собственными руками!

Пишеранд, которого гнев Элуа ничуть не испугал, воскликнул:

— Какое счастье, что вы себя сдерживаете!

— Вот именно, господин Пишеранд! Я не хочу стать убийцей того, кто был моим сыном!

— Не говоря уже о том, что он и не позволил бы себя убить.

— Не хотите ли вы сказать, что он сможет поднять руку на своего отца?

— И даже сможет ее опустить!

Маспи Великий так страшно закричал, что вывел Селестину из ее горестных раздумий.

— Ты что, Элуа?

— А вот что! Чем быть убитым своим собственным сыном, я предпочитаю умереть! Все, решено, я умираю!

— Мадам Селестина, будьте так любезны, верните мне мои часы.

Воцарилось молчание. Селестина хотела было возразить, но Элуа оглядел ее таким значительным взглядом, что она опустила голову, засунула руку в карман, вытащила часы и протянула их инспектору, бормоча:

— Извините меня… я как-то не обратила внимания!..

Элуа стал ей выговаривать:

— Стыда у тебя нет, Селестина! У нашего гостя!

И, повернувшись к полицейскому, добавил умиленно:

— Ну просто девчонка, проказница…

— Сразу от старых привычек не избавишься.

Когда они остались одни, Масли Великий со слезами на глазах проговорил:

— Ты так и осталась молодой, моя Селестина…

— И, конечно, из-за этого ты меня обзываешь скорпеной, а ведь раньше называл соловушкой?!

Он притянул ее к себе.

— Я открою тебе секрет, Селестина: в моем возрасте я предпочитаю скорпену.

Такая же сцена нежности почти полностью повторилась у фонтана Лонгшан. И это несмотря на то, что после ухода Фелиси Пимпренетта вполне определенно решила не ходить на свидание с Бруно. Прежде всего потому, что она его больше не любила (неужели такая девушка может влюбиться в полицейского?), а еще потому, что она почти дала слово Ипполиту, который скоро явится к ее родителям, чтобы сделать официальное предложение. И тогда славная начнется кутерьма!

Пимпренетта не поняла, как все произошло, но в одиннадцать часов она появилась у фонтана Лонгшан и бросилась в объятия Бруно, который ее ждал. С этой минуты уже не было больше полицейского Бруно, не было Ипполита, не нужно было никакой кутерьмы, а мадемуазель Адоль оказалась, как и три года назад, рядом с юношей, которого любила, и вновь казалось, что ничто не сможет никогда помешать ее счастью. Освободившись из объятий, они долго рассматривали друг друга. Пимпренетта заметила:

— Ты не изменился…

Он утвердительно кивнул и сказал:

— Ты осталась прежней и как всегда прекрасной!

И они снова обнялись. Проходящая мимо женщина тащила за собой в каждой руке по ребенку. Она обратилась к ним:

— Могли бы сдерживать себя немножечко! Вы полагаете, это подходящее зрелище для детей?

Пимпренетта ответила совсем просто:

— Но ведь мы очень любим друг друга.

Женщина пожала плечами и сочувственно сказала:

— Ах ты, Боже мой! Все мы, женщины, такие! Я тоже раньше верила в любовь и обещания.

Она раздраженно указала на двух малышей и закончила с горечью:

— …И вот что из этого вышло! Да еще плюс стирка, уборка и готовка… Сматывайся, девочка, если у тебя еще осталось хоть немного здравого смысла.

Она больше не настаивала и, бурча себе что-то под нос, продолжала проклинать весь род мужской, а своего мужа в особенности. Но Пимпренетта была слишком счастлива, чтобы допустить, что ее счастье будет похоже на чье-то другое. Когда они с Бруно вдоволь наобнимались и навосхищались, она опросила своим звонким голосом:

— Бруно… Почему ты это сделал?

— Что?

— Как это что, изверг? Ты меня бросил!

— Я? Но ведь это ты…

— Я? О Боже! Вот что приходится выслушивать! Может, это я тебя обесчестила, поступив работать в полицию?

— Ты сама себя бесчестишь все то время, пока присваиваешь себе то, что тебе не принадлежит!

— Бруно, ты осмеливаешься утверждать, что я непорядочная девушка?

— Да, ты непорядочная девушка!

— О!

Она задыхалась от гнева, горя и непонимания одновременно, бормоча:

— И ты все-таки хочешь на мне жениться?

— Конечно.

— Но почему?

— Потому что я люблю тебя, Пимпренетта, и никогда не смог бы полюбить кого-нибудь другого, кроме тебя.

Они вновь бросились в объятия друг друга, вопреки всякой логике, думая лишь о своей нежности. К полудню Бруно и Пимпренетта уже считали себя официально женихом и невестой.

Она согласилась вести правильный образ жизни подле своего возлюбленного и во имя любви отказаться от воровских привычек. Пимпренетта вернулась домой радостная, как весенняя птичка, и совершенно забыла о каком-то Доле, который должен был прийти просить ее руки.

Покидая улицу Лонг де Капюсин, инспектор Пишеранд был уверен, что невольно (хотя кто его знает, этого чертова хитреца Элуа) Маспи Великий подтвердил его подозрения о причастности Тони Салисето к убийству Ланчиано. Но полицейский не питал ни малейшей иллюзии насчет возможности доказать виновность этого главаря уголовников, пока есть хоть малейшая неуверенность. В своей среде он царил, и там его боялись. Любой болтун подписывал себе смертный приговор, и Пишеранд не исключал, что Ратьер ничего не добьется от своих обычных осведомителей, запуганных угрозой самых ужасных наказаний. И тогда полицейский решил начать свой бой, прибегнув к довольно сомнительному приему, но цель для него оправдывала все средства.

Пишеранд посетил большинство кафе в окрестностях Биржи и в конце концов нашел своего молодого коллегу Ратьера в одном из них. Молодой полицейский разговаривал с мужчиной. Собеседник исчез при приближении хорошо известного всему воровскому миру Пишеранда, который знал, что многие попытаются услышать его разговор с Ратьером. Это было именно то, что нужно. Он устроился около немного удивленного коллеги, заказал вино и приступил к разговору:

— Ну что, парень, тебе что-нибудь удалось узнать?

— Нет. Все кругом молчат.

Пишеранд засмеялся:

— Это точно! Я же говорил патрону, что это не лучший способ для того, чтобы попытаться прижать Салисето.

Полицейский почувствовал нервозность у посетителей за соседним столиком, когда было произнесено имя главаря. Ратьер быстро понял, что болтливость его старшего коллеги была преднамеренной, и тут же сам включился в игру.

— По-моему, старина, на этот раз вряд ли удастся зацепить Тони.

— Не уверен…

— Серьезно? У тебя есть какая-то идея?

— Нет, гораздо лучше, чем ты думаешь…

Он слегка понизил голос, но не сомневался, что в воцарившейся вокруг тишине будет услышан.

— Я заходил к Маспи Великому…

— И что?

— Конечно, он мне не сказал, что именно Тони Салисето совершил это преступление, но должен заметить, что предоставил мне кое-какие достоверные факты, которые могут поставить нашего заправилу в довольно забавное положение… Ну, за твое здоровье, парень. Я верю, что на этот раз мы его все-таки поймаем.

— А патрон в курсе?

— Спрашиваешь! Я ему тут же отослал свой отчет… Ах, ты бы слышал, как обрадовался ему старик! «Пишеранд, — говорит он мне, — я надеюсь, что смогу засадить Салисето прежде, чем уйду на пенсию. Это для меня будет лучшей наградой».

Еще до того, как полицейский закончил свои ложные откровения, он уловил краем глаза посетителей, незаметно покидавших свой столик; некоторые не закончили свою трапезу, другие прекратили карточную игру, не вызывая, однако, возмущения своих партнеров. Люди Салисето спешили предупредить хозяина о ловушке, которую ему готовят. Пишеранд внутренне ликовал.

А в это время в морге никто и не думал требовать останки Томазо Ланчиано. Служащие похоронного бюро положили его в гроб из белых досок, перед тем как отвезти в братскую могилу, тело маленького итальянца никого больше не интересовало.

Глава 3

В это утро Тони Салисето, ненавидевший нежности, вроде завтрака в постели, спустился в одной рубашке в заднюю комнату маленького бистро на улице Анри Барбюса, где он по обыкновению жил, когда готовил или осуществлял очередное дело. Место было очень умело выбрано, так как полиции никогда бы не пришло в голову искать главаря банды в столь убогом жилище.

Лестница соединяла его комнату с задней, находившейся в его пользовании. Тони спустился туда, зевая во весь рот. В своей кроваво-красной шелковой пижаме, украшенной золотисто-желтым сутажом, сто двадцать килограммов Салисето ничем не напоминали того тощего юношу, который каких-нибудь тридцать лет назад покинул мостовые города Бастиа, где провел свое раннее детство.

Удобно устроившись, помощники Тони, Антуан Бастелика и Луи Боканьяно, молча и с удовольствием поглощали обильный завтрак. Салисето сразу заметил сумрачный вид компаньонов, вид, который явно был неуместен после их удачной ночной вылазки. Антуан и Луи ограничились невнятным ворчанием в качестве приветствия. Патрон разозлился.

— В чем дело? Давайте выкладывайте! Я думаю, мы не тратили времени даром этой ночью, мне так кажется. Нам удалось захватить разных побрякушек не меньше чем на сто тысяч франков[95]. Фонтан-Богач даст нам за них больше половины стоимости, чтобы не сердить меня, что вам еще надо?

В ответ Бастелика спросил:

— Ты читал газету?

— Нет. Они уже пишут об этом деле?

— Ничего или почти ничего, несколько строчек в свежих новостях. Кажется, я переборщил, когда бил сторожа и окончательно его доконал.

— Ну и хорошо! В таком случае он не отважится заговорить! Тебя это огорчает? Может, господин желает немного рекламы, и тебе, как в сказке, снесут башку под звуки труб и бой барабанов.

Антуан пожал плечами. Неуклюжая шутка Тони его совсем не развеселила. Что до Луи, так он продолжал есть, как будто его эта история не интересовала. Посерьезнев, Бастелика пододвинул шефу газету.

— Там опять пишут о деле Ланчиано.

— Итальяшка, который плавал в Старом Порту? Ну и чего ты хочешь, мне-то на это наплевать!

— Они пытаются свалить это дело на нас.

Салисето подскочил:

— Ты что говоришь?

— Слушай…

И Антуан громко начал читать:

— «Новое в деле Ланчиано. Инспектор полиции Пишеранд сообщил нам, что у него были серьезные переговоры с людьми, которым известно почти все, что происходит в воровском мире (и вполне понятно, что инспектор не захотел нам назвать имена). В итоге этих встреч выяснилось, что виновного в смерти Итальянца (мы напоминаем нашим читателям, что его обобрали почти на миллион в драгоценностях, украденных в Генуе после двойного убийства) следует искать в окружении одного корсиканского заправилы, которого полиция не имела повода окончательно изолировать от общества. Его очевидная безнаказанность сильно раздражает честных граждан. Мы хотим, и мы уверены, что выражаем единодушное мнение наших сограждан, чтобы этот опасный злодей попал наконец в руки полиции и заплатил свои долги обществу. Поэтому мы вверяем все наши надежды дивизионному комиссару Мурато и его команде».

— Дерьмо!

Бастелика спросил его осторожно:

— А тебе не интересно узнать, кто дал полицейским эти сведения?

— Конечно, интересно!

— Элуа Маспи.

— Антуан, ты спятил!

— Ну конечно! Этот идиот Великий Маспи! Филозель был в кафе, куда Пишеранд пришел прямо от Маспи, еще тепленький, и рассказал все своему коллеге Ратьеру! Что ты на это скажешь?

Салисето на минуту задумался, потом произнес:

— Что я на это скажу? Что я собираюсь пойти и немного поболтать с «моим другом» Элуа… только вот еще что…

— Что?

— У Маспи свои осведомители… Он обычно хорошо информирован… С другой стороны, эта история с Итальянцем и с этими украденными драгоценностями, мы ведь ничего о ней не знаем, по крайней мере я…

— Что означает это «по крайней мере я», Тони?

— А то, что, может быть, это дело провернул кто-нибудь из вас двоих!

Бастелика медленно поднялся, бледный, как смерть.

— Ты меня считаешь способным обмануть тебя?

— Миллион франков сегодня — это внушительная сумма. Или нет?

Антуан повернулся к Боканьяно.

— Ты слышишь, Луи, вот он нам как доверяет!

Тот, не прекращая жевать хлеб и кусок мяса, пожал плечами и проговорил невнятным голосом:

— Если бы у меня в заначке было побрякушек на миллион, я бы давно уже смылся!

Салисето ухмыльнулся:

— Еще надо уметь их отмыть, эти побрякушки, мальчик!

Луи прекратил жевать на минуту только для того, чтобы произнести свое окончательное мнение:

— Тони, каким ты иногда бываешь дураком!

И если дела шли не слишком хорошо между Салисето и его сообщниками, то не лучше они были и в отделении комиссара Мурато, который отчитывал своих подчиненных.

— Это каково же, я вас спрашиваю? Только вытащили Ланчиано и установили исчезновение его кубышки, как кто-то под нашим носом грабит ювелирный магазин на улице Парадиз, чуть не до смерти прибив ночного сторожа, обеспечивающего охрану магазина. Кстати, как он там, Пишеранд?

— Не слишком хорошо… Его сильно ударили по голове… Врачи настроены скорее всего пессимистически.

— Браво! Два трупа за несколько часов! Если честно, господа, марсельцы хотят чувствовать себя защищенными от негодяев всех мастей, которые обосновались здесь, у нас! У вас есть какие-нибудь дельные соображения, за которые вы, кстати, получаете жалованье?

Пишеранд рассердился:

— Если бы мне довелось забыть эти соображения, то мне достаточно раздеться догола и посмотреть на себя в зеркало. Они оставили следы на всем моем теле, эти соображения!

Мурато знал о множестве ранений, занесенных в военный билет Констана Пишеранда. Он смягчился:

— Я сказал это, чтобы вас раззадорить, старина.

— В этом нет необходимости. Они у нас все получат. Возможно, на это уйдет время, но мы их достанем.

— Вашими бы устами да мед пить… Как продвигаются дела, Констан?

Называя своего подчиненного по имени, дивизионный подчеркивал этим свое уважение.

— В том, что связано с делом Ланчиано, пока ничего не известно. Я жду результата от моего выступления, о котором вам говорил вчера вечером, патрон…

И подмигиванием Пишеранд посоветовал своему начальнику даже не намекать на ловушку, расставленную его людьми, при Бруно, который вполне может посчитать скверным то, что его отца втянули в это дело. Незаметным кивком головы Мурато дал понять, что ему все ясно.

— Что касается кражи на улице Парадиз, то это дело не представляется трудным…

— Вы находите?

— Сторож скоро придет в себя и сможет узнать напавшего на него или… сделать вид, будто его узнал.

— Нужно ведь, чтобы ему его показали?

— Рассчитывайте на меня, как только в больнице мне дадут зеленую улицу…

— И кто?..

— Антуан Бастелика.

— Правая рука Салисето?

— Я, кажется, узнал его манеру по способу, которым он разбивает витрины.

— Это было бы превосходно… если раненый его узнает!

— Он его узнает!

— А вы, Ратьер? Как ваши осведомители?

— Молчат, как рыбы. Они боятся.

— А вы, Маспи?

— Я встретился, для очистки совести, со всеми мелкими контрабандистами, со всеми мелкими скупщиками краденого, но, разумеется, ни те, ни другие не имеют необходимого размаха, чтобы рискнуть влезть в дело с драгоценностями на миллион…

— Ну?

— Ну, если Ланчиано прибыл в Марсель не с другими итальянцами, то нужно искать где-то возле Дьедонне Адоля… Что касается драгоценностей, то только один Фонтан способен достать необходимые для выплаты деньги… Если вычесть сумму, которую он оставит себе как прибыль и как плату за риск, то все равно придется выплатить от 350 тысяч до 450 тысяч франков[96]. Никто, кроме него, не способен в его среде собрать подобную сумму.

Селестина решила приготовить буайбес[97]. Элуа оказал ей любезность, спустившись утром к знакомому рыбаку, чтобы взять у него рыбу, водившуюся в прибрежных скалах, необходимую для приготовления этого блюда. Возвращаясь на улицу Лонг де Капюсин, он читал газету и внутренне кипел от негодования на этого Пишеранда, который стоял под козырьком на крыльце и, глядя на него, улыбался. Элуа ринулся к нему, потрясая газетой:

— Как вы посмели…

Полицейский невозмутимо ответил:

— На вашем месте, Элуа, я бы отправился к себе домой… кажется, у вас гости… и важные, судя по той карете, которую таскают за собой эти господа.

Чуть дрогнувшим голосом Элуа опросил:

— Корсиканец?

— Кажется, что-то в этом роде…

— Этого вы добивались, варвар вы настоящий?

— Буду с вами до конца откровенен, да. Я останусь здесь, и, если дела будут плохи, позовите меня.

Маспи Великий посмотрел на него с выражением крайнего высокомерия.

— Я надеюсь, что вы тем не менее не думаете, что я сдрейфлю перед Корсиканцем?

Это самоуверенное утверждение не помешало Элуа пулей вылететь на лестницу. Остановившись перед дверью, он прислушался. Ничего. Вдруг его охватила безумная тревога, и он бросился вперед, ожидая увидеть всех своих зарезанными. Дверь была не заперта, и Элуа, не встретив сопротивления, влетел в гостиную, как метеор. Из-за озорной подножки Боканьяно он растянулся и проехался к ногам Салисето на животе.

Тони, чистивший ногти ножом, лезвие которого было чуть короче двадцати сантиметров, насмешливо посоветовал:

— Ну давай, поднимайся, Маспи… Великий!

Все три гангстера начали смеяться, в то время как дедушка пробормотал:

— Боже мой, если б у меня было ружье…

Тони сухо одернул его:

— Заткнись, предок, не то тебя отправят в постель без десерта!

Дрожа от унижения, Элуа поднялся и окинул взглядом окружающую его обстановку. У двери курил Боканьяно. Сидя в кресле, Бастелика пил превосходный контрабандный портвейн, добытый Адолем. Тони, стоя у окна, поглядывал то на улицу, то на перепуганных хозяев. Селестина, дедушка и бабушка сидели рядышком на стульях. Элуа попытался взять инициативу в свои руки. С озлобленным видом он спросил:

— И вы считаете себя мужчинами, когда вас трое против двух стариков и одной женщины?

— Заткнись!

— Нет, ты мне все-таки скажи, Салисето, за кого ты меня принимаешь? И в конце концов, что ты делаешь у меня дома, если тебя сюда не приглашали?

— Ты совсем не догадываешься?

— Нет.

— Ты бы спросил об этом у своего друга Пишеранда, с которым только что так дружелюбно болтал и который готов помочь тебе. Чего же ты ждешь, позови его!

— Я не нуждаюсь в нем, чтобы вышвырнуть вон мразь вроде тебя!

— Ты что, хочешь, чтобы тебе уши в трубочку свернули?

Салисето подался вперед и осторожно приставил лезвие ножа к горлу Маспи.

— Ну, давай, спой нам еще раз свою песенку! А то я не все расслышал!

Нельзя сказать, что муж Селестины был напуган, но он умел признаваться в своем поражении.

— Садись, Маспи… Великий. Великая сволочь, вот ты кто!

Элуа занял последний стул.

— Ну, похоже, что на склоне своих дней ты стал стукачом, гад?

— Я тебя уверяю…

— Заткнись! Впрочем, ничего удивительного, что твой отпрыск становится легавым, когда ты сам насквозь прогнил…

— Я его вышвырнул за дверь!

— Не держи меня за дурака, ладно? Ведь ты же — и нашим, и вашим. Ты не мужчина, Маспи… Ты просто ничтожество… Жалкий трус, которого я бы хотел проучить! Если бы у тебя под окнами не было полицейского, то ты сполна бы получил свое! А теперь слушай внимательно и постарайся запомнить: с этого момента ты заткнешься, понял? Если к тебе опять обратятся за информацией, ты скажешь, что ошибался… что ничего не знаешь… потому что, если когда-нибудь ты опять посмеешь молоть вздор, мы вернемся, а когда уйдем, тебе останется звать на помощь полицию только для того, чтобы тебя и этих трех китайских болванчиков отправили в больницу… Что до твоего сына, так посоветуй ему не совать свой нос в мои дела, потому что он сразу же очутится на дне Старого Порта с несколькими килограммами чугуна в карманах!

— Или с ножом в спине!

Салисето со всего размаху дал пощечину Маспи. Элуа и глазом не моргнул от удара, лишь ограничился замечанием:

— Ты не должен так, Тони, не должен… Ты меня искал… ты меня нашел, Тони… и ты еще об этом пожалеешь, Корсиканец!

— Замолчи, а то меня трясет от страха! Ведь ты же не хочешь, чтобы я умер от разрыва сердца?

Трое хулиганов весело рассмеялись, и, перед тем как уйти, Бастелике вздумалось обнять Селестину, чтобы продемонстрировать ей, что он проникнут глубоким почтением к прекрасному полу. В ответ жена Элуа плюнула ему в лицо и тем самым заслужила право на свою пару пощечин. Элуа хотел броситься на Антуана, но нож Салисето воткнулся в его шею на целый миллиметр и напомнил ему, что он — побежденный…

— Ну, успокоился?.. Мадам Селестина, напрасно вы так… Антуан — натура довольно-таки сердечная… Ну, пока! В следующий раз, если мы встретимся, ты рискуешь своей шкурой, Маспи… Великий… Чем великий, коллега?

Они вновь вызывающе расхохотались, перед тем как покинуть дом. Элуа, почти обезумевший от стыда и ярости, чувствовал на себе укоризненный взгляд отца и сочувственные взгляды матери и Селестины. Он не сразу поднялся со своего стула. Встав, он молчал какое-то время, потом повернулся к жене и заорал:

— И это все из-за твоего сына!

У Селестины в первый момент дух захватило от такой чудовищной несправедливости, и поэтому она не сразу ответила. Она закричала:

— Моего сына! Наверное, это и твой сын, нет?

Но Маспи с оскорбительной небрежностью возразил:

— Я уже начинаю в этом сомневаться!

Когда трое корсиканцев собирались сесть в свою машину, они наткнулись на Пишеранда.

— Нанесли визит Маспи Великому?

Бастелика усмехнулся:

— Великий… он здорово измельчал!

Салисето поспешил добавить:

— Дружеский визит, господин инспектор… Вполне дружеский, поверьте, господин инспектор, я рад вас встретить…

— Это меня удивляет!

— Да, да… чтобы выяснить одно недоразумение… Мне рассказали, что вы интересовались мной по поводу этой истории с убитым итальянцем?

— Я интересуюсь тобой по любому поводу, Салисето, и буду интересоваться тобой до тех пор, пока ты не окажешься в тюрьме, и окончательно! Может, кража в ювелирном магазине этой ночью даст мне такую возможность, тебе об этом сообщат! А ну, проваливай, ты мне противен, предводитель ничтожеств!

Тони закрыл глаза и что есть мочи стиснул зубы, чтобы не поддаться охватившей его ярости. Антуан засунул руку в карман, чтобы достать нож. Он проделал это автоматически и вдруг закричал:

— Мой бумажник!

Эхом раздался возмущенный голос Боканьяна:

— Мои часы!

А изумленный Тони дополнил эту яркую картину:

— Моя…

В последний момент он удержался от продолжения и глупо закончил:

— …ручка…

Полицейский насмешливо спросил:

— Ты не ошибся, Салисето? Ты случайно говорил не о своей пушке, которую потерял?

— Нет, нет, господин инспектор… У меня не было оружия… никогда, это слишком опасно, и потом… я знаю, что это запрещено. Ты куда это, Антуан?

— Получить обратно наши вещи!

— Оставайся здесь, тупица! Там нечего брать… Твой бумажник ты, должно быть, потерял где-нибудь в другом месте. Ну, пошли!

На столе в гостиной у Маспи лежали бумажник, золотые часы и пистолет. Дедушка и бабушка веселились.

— Мы еще не потеряли хватку… и потом неплохо сохранить воспоминания о таком приятном визите, не правда ли, Элуа?

Сложив губы бантиком, умиленно глядя своими черными глазами и поправляя свои завитые волосы, одетый в свой лучший костюм, в сверкающих лакированных ботинках, Ипполит Доле, полный надежд, позвонил в дверь Адолей. Дьедонне встретил его и с понимающей улыбкой поинтересовался поводом его визита:

— Что тебя сюда привело, парень?

— Дело, которое затрагивает мое сердце, господин Адоль.

Оказавшись в небольшой гостиной, где в витринах, или на столах, или в комодах были выставлены изделия ремесленников из разных стран, Ипполит почувствовал себя немного стесненным и особенно, когда обнаружил присутствие Перрины Адоль, более чем когда-либо похожей на богиню Юнону. Юноша поздоровался:

— Мадам Адоль, я пришел…

Она резко перебила его:

— Я знаю, зачем ты пришел! И, если хочешь знать мое мнение, я тебе скажу — не нравится мне такое замужество для дочери! Двадцать лет воспитывать дочь, краше которой нет никого в городе, чтобы потом отдать ее такому ничтожеству, как ты, от этого и матерью быть не захочешь!

Юноша хотел возразить:

— Позвольте, мадам Адоль.

— Не позволю, и я тебя предупреждаю: в этом доме не вздумай разговаривать громче, чем я! И потом, ты берешь Пимпренетту — потому что она на это согласна, идиотка! — но ты ее берешь без единого су! Только то, что на ней, и то, что она сможет унести из одежды в самом паршивом из ее чемоданов. Но поскольку ты, дешевый соблазнитель, ее так любишь, я думаю, тебе это безразлично.

— Конечно, мне это безразлично!

— Не разговаривай со мной таким тоном или я тебя так разукрашу, что месяц в себя будешь приходить!

— А когда свадьба, мадам Адоль?

— Когда у тебя, у голодранца, будут деньги, чтобы заплатить за нее! Пимпренетта!

Сверху, с лестницы, донесся до них кислый голос девушки:

— Что?

— Спускайся! Твое ничтожество тебя ожидает!

Она пулей слетела вниз, вообразив, что пришел Бруно, и резко остановилась, увидев, что это младший Доле.

— Что ты хочешь?

— Как это, что я хочу? Ты же была согласна, разве нет?

Пимпренетта посмотрела на мать с наигранной наивностью:

— Ты понимаешь, о чем он говорит?

Перрина была слишком счастлива перемене в дочери, поэтому беззастенчиво включилась в игру.

— Знаешь, не обращай внимания. У Доле все чокнутые — от отца до сына!

Ипполит больше не мог терпеть. Он закричал:

— Вы что, обе издеваетесь надо мной?

Мадам Адоль посмотрела на него с презрением:

— Потише, парень, потише… если не хочешь нарваться на неприятности…

Но юноша уже вышел из себя и никак не мог успокоиться:

— Вы еще обо мне услышите! А вы, Дьедонне, что вы на это скажете, ведь меня оскорбили в вашем доме!

— Я? Я ничего не скажу… я никогда ничего не говорю… Но, если тебя интересует мое мнение, я думаю, что будет лучше, если ты уйдешь отсюда.

Стремительным движением Ипполит достал из кармана нож.

— А если я вас перережу, как свиней, перед тем как уйти?

Перрина Адоль была здравомыслящей женщиной и, когда потребовалось, не стала считаться ни с какими расходами. Оставив мужу возможность охать от страха, она схватила великолепную вазу, привезенную из Гонконга, цвет которой напоминал неподражаемый синий цвет китайской старины, и разбила ее с уханьем дровосека о череп молодого Доле. Тот грохнулся на пол без малейшего сопротивления. Перрина ухватила поверженного за ворот пиджака и выволокла на улицу. А соседу, удивленно взирающему на эти упражнения, она лишь сказала:

— Вы не поверите, он позволил себе прийти просить руки моей дочери!

Дьедонне встретил вернувшуюся жену причитаниями:

— Ты его, случайно, не убила?

Она пожала плечами:

— Какое это имеет значение! Пимпренетта, обними меня, моя красавица!

Девушка бросилась в объятия матери и замурлыкала, как кошечка.

— Я очень довольна, мой котеночек, что ты больше не выходишь замуж…

Пимпренетта резко высвободилась.

— Но я выхожу замуж!

— Ты выхо… И за кого же это?

— За Бруно Маспи!

Сосед, который еще оставался на тротуаре, рассказывал потом, что был уверен, что в этот момент на семейство Адолей совершили нападение непонятно откуда взявшиеся зулусы — такая там началась сумасшедшая беготня, судорожные вскрики и умоляющие голоса. Дом сотрясался изнутри. Люди высовывались из окон и спрашивали друг у друга о причине шума. Перрине пришлось показаться на пороге дома, чтобы успокоить взбудораженных жителей улицы.

— Ну и что? Неужели я не имею права кое-что выяснить в своей семье?

В этот самый момент Ипполит открыл глаза. При виде мадам Адоль он вскочил и что есть мочи бросился наутек.

Фонтан-Богач с удивлением смотрел на Бруно:

— Ну, мой мальчик, если я тебя правильно понял, ты обвиняешь меня в укрывательстве драгоценностей, стоимостью в миллион, которые украл этот Итальянец, отошедший в мир иной, оказавшись в Старом Порту? (Он набожно перекрестился.) И потом, эта кража сегодня ночью на улице Парадиз… Бруно, ты меня разочаровываешь. Можно подумать, что ты меня не знаешь?

Добродушное и честное лицо скупщика исказилось от сильного волнения, и, если бы Бруно не сталкивался с ним на протяжении всего детства, он бы в это поверил.

— Ты прекрасно знаешь, что я никогда не прикасаюсь к товару, за которым тянется кровь.

— Вы единственный, кто может собрать необходимые деньги.

Польщенный, Фонтан выпятил грудь:

— В каком-то смысле ты прав… и, честно говоря, я даже немного задет тем, что ничего об этом не слышал… Но если я что-нибудь узнаю, ты можешь на меня рассчитывать, я тебя предупрежу.

Они друг другу притворно улыбнулись, зная, что каждый из них лжет.

— Ты ведь не уйдешь, не выпив немного.

— Нет, спасибо, Фонтан.

— Почему?

— Потому что, если мне придется вас арестовывать, то выпитое у вас вино меня будет компрометировать.

Они засмеялись, как над хорошей шуткой.

— Хорошо… Ну, я вас покидаю.

— Я бы хотел помочь тебе гораздо больше… но, к сожалению…

— Я в этом уверен… Но вот что я думаю… этот Итальянец, который плавал в Старой Гавани… он ведь уж точно не вплавь добирался до Генуи, а?

— Меня бы это удивило, потому что это все-таки совсем не близко…

— Как по-вашему, Фонтан… Каким образом он добрался сюда?

— Ну кто может это сказать?.. Поезд, самолет, машина…

— Может, его принес ветер Мистраль? Фонтан, пожалуйста, не нужно принимать меня за идиота, я не такой!.. Никто не будет рисковать и проходить таможню, имея при себе украденные драгоценности на миллион.

— Ты прав, я об этом не подумал…

— Одному Богу известно, каким вы можете быть лжецом, Фонтан!

Взгляд Доминика помрачнел.

— Как ты со мной разговариваешь, парень? Ты, наверное, уже забыл, как качался у меня на коленях? Да мне плевать на твоего Итальянца, между нами говоря… И если ты ни до чего не докопаешься, мне на это тоже плевать! Заметь, я не говорю, что мне бы хотелось провернуть это дело с драгоценностями…

Задумавшись, он добавил с сожалением:

— …Какое прекрасное было бы завершение карьеры… Видишь ли мальчик, меня огорчает, что это именно они, эти мерзкие типы, убийцы, укравшие такие прекрасные вещи, и получат от всего выгоду… это очень грязно!.. Ну а твой Итальяшка, если он прибыл нелегальным путем, в этом случае, сам догадываешься, кто о нем позаботился через контрабанду и к кому тебе следует обратиться за информацией?

Вернувшись с улицы Сент-Гиниез, Бруно задумался о своем визите. Фонтан был, без всякого сомнения, великий мошенник, и все-таки молодой человек был склонен верить в его невиновность. Никогда Фонтан не возьмется за дело, связанное с преступлением, труп Итальянца не позволял ему впутываться в эту историю. Несомненно, он может оказаться менее щепетильным в деле о ювелирном магазине на улице Парадиз, но только, конечно, если раненый сторож не умрет. Благодаря своей постоянной предосторожности в таких делах он мог рассчитывать уйти на покой, оставаясь на свободе. С чего бы ему нарушать свой принцип?

Важно найти того, кто переправил Ланчиано из Генуи в Марсель. Может быть, Итальянец доверял своему переправщику или, что еще вероятнее, спрашивал его о чем-нибудь, что помогло бы следствию сориентироваться в поисках того проходимца, которого генуэзец надеялся встретить.

Фонтан вполне ясно дал понять Бруно, что только Адоль, если захочет, может дать ему информацию. Это очень беспокоило полицейского из-за Пимпренетты, конечно… Во время своего первого посещения Адолей он предпочел бы говорить о своих чувствах к Пимпренетте, а не допрашивать и задавать вопросы… не считая того, что малышка может все это плохо воспринять. Когда девушки влюблены, они склонны считать, что больше ничего не существует, что земля перестала вращаться.

Словесная перепалка у Адолей по поводу намерения Пимпренетты выйти замуж за Бруно Маспи продолжалась долго и прошла все драматические фазы, которые только можно вообразить. Поначалу Перрина обрушилась на дочь с криками, проклятиями, угрозами и уговорами. К ужасу Дьедонне, Пимпренетта стала резко возражать матери, и та чуть было не избила ее. Но девушка, защищая свою любовь, оказывала решительное сопротивление, что произвело впечатление на ее отца. Затем мать и дочь обнялись и, прижавшись друг к другу, залились слезами, не переставая предлагать друг другу пожертвовать своим счастьем ради счастья другой. Потом Перрина весомостью приводимых и детально развернутых умозаключений пыталась убедить свою дочь, что она не может так спокойно выйти замуж за представителя закона, потому что сама всегда жила вне закона. Но Пимпренетта объявила, что готова вернуться на правильную стезю и жить с кодексом в руках, дабы не допускать новых ошибок. Сражение закончилось на пророческой фазе, когда мадам Адоль пыталась уверить свою дочь, что ее ждет ужасное будущее, что она ее больше не увидит и никогда не полюбит детей, рожденных от полицейского и неблагодарной дочери, что она умрет в одиночестве, покинутая всеми в награду за жизнь, за ее самоотверженный труд. Дьедонне скромно заметил, что уж он-то будет с ней. Перрина пробурчала, что она ему благодарна, но пусть не рассчитывает, что своими глупыми рассуждениями он заставит ее замолчать. Этот инцидент был улажен, и Перрина принялась представлять свое мрачное будущее. Вот она уже совсем старая расчесывает свои седые волосы, сидя у окна и глядя горящими от зависти глазами на чужих маленьких детей; целыми днями рассматривает фотографии Пимпренетты, когда та была младенцем, подростком, молодой девушкой. Вот она совсем голенькая на подушке, опять голенькая, но уже в Рука-Бланс, где с опаской впервые общалась с морем; в своем первом платьице, в костюме первого причастия, на свадьбе Эстель Маспи… Это воспоминание произвело такое глубокое впечатление на мадам Адоль, что она чуть не потеряла сознание и ее пришлось заставить выпить большой стакан рома, чтобы убедить вновь вернуться на землю. Она решилась на это с отвращением. В то же время потрясение было настолько велико, что сейчас необходимо было идти на полное примирение. Перрина заверила, что не собирается мешать счастью своей дочери и постарается полюбить внуков, воспитанных в уважении к закону. Звонок прервал излияния, которые, казалось, уже никогда не прекратятся.

Это был Бруно.

После небольшого колебания Пимпренетта бросилась ему на шею, а мадам Адоль пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы не накинуться на того, кого она уже считала вором. Все-таки в глубине сердца она признавала, что Бруно более предпочтителен, чем Ипполит. Она приблизилась к полицейскому, которому Пимпренетта, наконец, дала вздохнуть.

— Бруно, я бы предпочла другого зятя, чем ты, но так как Пимпренетта настаивает, что поделаешь, женись!

Чтобы дополнить свое короткое выступление, она крепко обняла и расцеловала его в обе щеки, между тем Дьедонне тряс его за руки, уверяя, что он его считает лучшим из парней и что приложит все усилия, чтобы быть для него лучшим из отцов. Перрина полагала, что ее муж преувеличивает. А Бруно, ужасно стесняясь, чувствовал себя так, будто совершает какое-то мошенничество. Конечно, он хотел видеть Пимпренетту своей женой, но сейчас он должен выполнять служебное задание. Пимпренетта, склонная впадать в тревожное состояние, первой заметила замешательство своего возлюбленного. Уже готовая расплакаться, она сказала плаксивым голосом:

— У тебя не очень-то довольный вид…

— Да нет, напротив, только…

— Что «только»?

— Я полицейский.

— Все знают, что ты полицейский, и что дальше?

— Я здесь по службе.

— По службе?

— Я должен допросить твоего отца…

— По поводу чего?

— По поводу убийства Итальянца, которого выловили в Старой Гавани.

Растерявшийся Дьедонне, побледнев от ужаса и дрожа, промямлил:

— Я… я… ты смеешь… ты, Бруно! О!.. Боже мой… услы… услышать по… подобное!

Он заметил в этот момент, что все еще держит руку Бруно в своей. Он тотчас отбросил ее, как будто она его обожгла, и сказал с грустью:

— А я-то думал, что ты пришел к нам как друг, как сын…

Уставившись на Бруно обезумевшими глазами, Пимпренетта медленно отступала к лестнице, ведущей на верхний этаж, все время повторяя:

— Ты меня обманул… ты, Бруно… ты меня обманул…

— Нет же, я клянусь тебе, что я тебя люблю… что я никого, кроме тебя, не люблю, и что ты будешь моей женой… И все-таки это не моя вина, что у твоих родителей профессия… так не похожая на мою!

— Ты меня обманул… Ради своей мерзкой профессии!.. Ты мне противен!.. Ты меня обманул!

Перрина сочла, что настало время ей вмешаться в ссору. Она ринулась вперед со своей обычной горячностью, резко нападая на дочь:

— Ты видишь? Еще бы немного, и ты бы вышла замуж за палача своей семьи! Да, хорош он, твой возлюбленный! Мы ему согласны были отдать твою руку (которую он даже не просил, хам), но все, что он счел нужным сказать в ответ, так это то, что обвиняет твоего отца в убийстве!

Маспи попытался возразить:

— Позвольте, я никогда не говорил…

Возмущенная мадам Адоль проигнорировала своего собеседника, обращаясь только к дочери:

— Слышишь? Теперь он меня обвиняет во лжи!

Она снова набросилась на Бруно:

— Ну скажи, как ты считаешь? Ты что, воображаешь, что моя дочь собирается выйти за тебя замуж? Дьедонне, вышвырни его отсюда вон!

Этот приказ, кажется, не вдохновил господина Адоля, который осторожно посоветовал:

— Может, будет лучше, если ты уйдешь сам, Бруно?

— Нет.

— А?.. Перрина, он отказывается!

Не обращая внимания на родителей, Бруно направился к Пимпренетте.

— Я прошу тебя, моя Пимпренетта, ты же прекрасно знаешь, что я люблю тебя!

— Нет, ты меня не любишь… ты любишь только свою профессию… Ты полицейский и ничего больше… Уходи! Я тебя ненавижу!

Повернувшись на каблуках, она бросилась к лестнице и стремительно взбежала на нее. Слышно было, как она закрылась в своей комнате. Помрачневшая Перрина набросилась на Бруно:

— А если она покончит с собой, чудовище? Соблазнитель! Бандит! Убийца!

Захваченный врасплох, Бруно заверил:

— Если она покончит с собой, я тоже покончу с собой!

— Не стоит себя затруднять, я сама прибью тебя раньше!

С этим окончательным решением мадам Адоль поднялась для того, чтобы зайти к дочери и пресечь все ее губительные попытки. Жена исчезла, и Дьедонне заметил:

— Ну ты наделал дел!

— Но почему она не понимает, что я обязан исполнять свой долг?

— Божья Матерь! Поставь себя на ее место. Она ждет, что ты тут будешь соловьем заливаться, а вместо этого ты меня обвиняешь в убийстве!

— Это неправда! Я сказал, что пришел вас допросить по поводу убитого Итальянца!

— Но, парень, если ты считаешь, что я способен убивать себе подобных, как ты можешь думать, что я тебе что-то расскажу?

— Как он добрался из Генуи, этот Итальянец?

— А почему я должен это знать?

— Потому что он пробрался к нам контрабандой.

— И, как только дело касается контрабанды в Марселе, сразу вспоминают о Дьедонне Адоле, да?

— Конечно!

— Ну, мой мальчик, я скажу тебе одну вещь: возможно, твой Итальяшка был доставлен на одном из моих судов, но ты хорошо себе представляешь, что тот, кто это сделал, не будет этим хвастаться! Возможно, ребята хотели заработать денег, переправив генуэзца втихомолку… Это вещи, которым нельзя помешать. Но они хорошо знают, что если я узнаю, то могу их выкинуть за дверь. Я только напрасно потеряю время, пытаясь узнать правду!

— Все-таки попытайтесь, Дьедонне. Вы мне этим очень поможете, потому что если генуэзец разговаривал о Салисето с одним из ваших людей, то мы можем взять Корсиканца, а это будет большим облегчением для всех, правда?

— Возможно…

В то время, как Бруно задумчиво шел по дороге в бюро комиссара Мурато, Перрина пыталась образумить свою дочь, вытянувшуюся ничком на кровати и плачущую во всю мочь.

— Ну же, Пимпренетта, не раскисай, этот парень того не заслуживает!

— Я хочу умереть!

— Я тебе запрещаю!

— Мне все равно! Я убью себя!

— Если ты попытаешься убить себя, я задам тебе такую трепку, что ты год ходить не сможешь!

— Ну тогда я выйду замуж за Ипполита!

Как только Бруно пришел в бюро, Пишеранд задержал его, взяв за руку.

— Пошли, малыш, мы идем брать Бастелика!

Они сели в машину.

— Какие новости?

— Сторож пришел в сознание… Даже и не ожидали, что он так легко задет… Эти старики, они крепкие.

— Ты знаешь, где прячется Бастелика?

— Ратьер от него ни на шаг не отходит. Он недавно сообщил по телефону, что тот сейчас играет в карты в «Раскасс волант».

Полицейские так быстро вошли в бистро, что никто не успел предупредить Антуана, полностью погруженного в игру в покер. Он побледнел при виде инспекторов. Пишеранд не дал ему времени опомниться.

— Ну, Бастелика, для тебя все кончено, мы тебя забираем.

Убийца медленно поднялся.

— Почему?

— Тебе это объяснят в больнице… Увы, тебе не повезло, мой мальчик, твоя жертва осталась жива…

Хорохорясь, Антуан обратился к своим партнерам…

— Я оставляю свои деньги, мы скоро продолжим партию.

Пишеранд усмехнулся:

— Если вам когда-нибудь и удастся продолжить эту партию, то к тому времени вы так состаритесь, что не узнаете друг друга! Ну, забирай свои деньги, тебе это нужнее. В тюрьме они тебе пригодятся.

— Я пока еще не там!

— Уверяю тебя, за этим дело не станет!

В больнице, в сопровождении трех полицейских, Бастелику провели в палату раненого, который сразу же указал на него пальцем.

— Это он, ублюдок! Он у меня попросил огонька! Сволочь! Я его хорошо разглядел при свете горящей спички! У него должно быть кольцо с камнем на мизинце левой руки! Я его заметил, когда он прикрывал пламя!

Пишеранд взял левую руку Антуана, поднял ее и показал кольцо.

— Ну, ты сам все расскажешь?

Бастелика покорно пожал плечами.

— Да… Это я стукнул этого придурка… и что дальше?

— Дальше… Вооруженное нападение… ограбление ювелирного магазина. У тебя внушительный список… разве что ты нам скажешь, кто был с тобой?

— Я не попадусь на этот крючок!

— Тем хуже для тебя, хотя я думаю, твои сообщники не разделят с тобой трапезу в Бометте!

На закате этого же дня Шивр, Доло, Фонтан Этуван и супруги Адоль, приглашенные Маспи Великим, собрались на улице Лонг де Капюсин. Удивленные, они тщетно пытались узнать причину, входя в гостиную, где дедушка и бабушка, одетые как для торжественного случая, мадам Селестина вся в черном, продолжали неподвижно сидеть на своих местах. У Элуа был мрачный вид. Самый эмоциональный — Адоль — поинтересовался вполголоса:

— Маспи… случилось какое-нибудь несчастье?

— Большое несчастье, Дьедонне!

Перрина, не привыкшая держать язык за зубами больше пяти минут, спросила со своей ужасной бесцеремонностью:

— Кто-нибудь умер?

Маспи Великий выпрямился.

— Совершенно верно, Перрина, умер! И этот мертвец — честь семьи Маспи!

Они ничего не поняли, но в тоне хозяина дома угадывалась трагедия, и в конце концов это говорилось не для того, чтобы их обидеть. Когда все уселись, Селестина осторожно спросила:

— Я подам вино?

Муж пронзил ее взглядом.

— Селестина, я позволю себе заметить, что ты теряешь свое достоинство! При подобных обстоятельствах не пьют.

Хотя это заявление не привело их в восторг, они постарались не показать виду.

Маспи Великий торжественно начал:

— Я попросил вас прийти, потому что вы мои друзья и единомышленники и все, что касается меня, затрагивает и вас.

Шивр не смог сдержать слез.

— Ну вот… Я немного похож на Наполеона, окруженного своими последними гвардейцами. Хотелось бы знать — мне отказаться или продолжать сражение. Я настаиваю, чтобы вы высказали свою точку зрения!

Использование высокопарных выражений вполне определенно продемонстрировало важность момента. Вот почему Элуа заранее приготовил свою речь. Самый бездушный из всех, Двойной Глаз проговорил:

— Ты нам все-таки расскажешь, что произошло?

Все решили, что Двойной Глаз не совсем хорошо воспитан, тем более что он сокращал им удовольствие, которое они испытывали, переживая эти драматические минуты.

— Так вот… Представьте себе, что утром…

И Маспи Великий рассказал о вторжении корсиканцев. Он с патетическим волнением передал свое потрясение при виде того, как его близким угрожали эти хулиганы (он обошел молчанием свое падение). Его рассказ стал лиричным, когда речь зашла об испытанном им унижении, он прибавил немного, когда дошел до угроз Корсиканца, бурно и горячо описал сцену с пощечиной, вызвал всеобщую жалость, когда рассказывал, как смело выступил против оскорбления, нанесенного Селестине.

Перрина Адоль не сдержалась и воскликнула:

— Да я, я бы с потрохами съела этого Бастелику!

Элуа, не обратив ни малейшего внимания на возглас, заключил:

— Теперь вы знаете все, и я вас спрашиваю: что нам делать?

Все молчали. Фонтан спросил:

— А что ты хочешь, чтобы мы сделали?

— Надо объявить войну Корсиканцу и его банде!

— В нашем-то возрасте?

— Возраст не имеет значения, когда на карту поставлена честь.

Снова молчание, теперь рискнул Двойной Глаз.

— Ты забыл нам сказать, зачем приходил Корсиканец.

Хозяин дома предпочел бы не касаться этого момента.

— Он обвинял меня в том, что я донес на него Пишеранду по делу об убийстве этого Итальянца, найденного в Старой Гавани!

— А это не так?

Этот вопрос был хуже любого оскорбления.

— Что? Как ты смеешь…

— Ну, когда имеешь сына в полиции…

Фонтану пришлось схватить Элуа в охапку, чтобы помешать ему броситься на Двойного Глаза.

— Пусти меня, Доминик! Я заткну ему его слова в глотку, чтоб он задохнулся!

— Ну, Маспи, успокойся! На что это похоже? Вы же закадычные друзья, ты об этом помнишь?

С трудом Элуа удалось успокоиться. Двойной Глаз поднялся.

— Маспи, я сочувствую, но говорю тебе откровенно: твои дела с Корсиканцем меня не касаются… Каждому свое. Я не хочу иметь ничего общего с Салисето и его людьми… Мы не знаем друг друга. И в моем возрасте я не хотел бы заводить с ним знакомства. Пока!

Он ушел в гробовом молчании. Со своего стула Маспи презрительно заявил:

— Если есть кто-нибудь еще, кто думает так же, как он, можете следовать за ним!

Поколебавшись, Шивр стыдливо прошептал:

— Постарайся меня понять, Маспи… Тони — это кусок, который слишком велик для моего рта…

— Пошел вон!

Обжора быстро проскользнул к двери. Маспи горько улыбнулся:

— Вот они, друзья!

Фонтан попытался уладить дело.

— Ты должен попытаться понять, Элуа. Мы не в состоянии бороться против Салисето. Единственное, на что мы можем надеяться, это чтобы он отстал от нас… Плохо придется моей мелкой коммерции, если я с ним свяжусь…

— Прощай, Фонтан!

— Но…

— Прощай, Фонтан!

— Хорошо… Если ты так, я не настаиваю! Ты идешь, Доло?

Иди-Вперед колебался и как побитая собака бросал взгляды на Маспи, но все-таки пошел с Фонтаном-Богачом, который покупал у него все, что он мог тем или иным путем добыть. Повернувшись к Адолям, Маспи Великий широко раскинул руки, демонстрируя свое бессилие.

— А мы-то надеялись на помощь… что, в случае чего, не останемся одни… и вот!.. Трусы!.. Все трусы!

Перрина, дрожа, поднялась:

— Мы остаемся с вами, Дьедонне и я!

Ее муж добавил:

— Тем более что касается Итальянца — это удар ножом, это как раз в духе Салисето, или Бастелика, или Боканьяно!

Маспи Великий взял за руки Дьедонне и Перрину.

— Спасибо… Я буду сражаться один. Самое позднее завтра я найду Корсиканца и мы объяснимся как мужчины. Если я не вернусь, то рассчитываю на вас, не бросайте моих…

Сцена была столь волнующей, что Элуа залился слезами. Его примеру последовала Селестина, затем бабушка, затем Дьедонне. И вскоре плакали все, кроме дедушки и Перрины, которые были другой закалки.

Адоли ушли, Элуа медленно прошел в середину гостиной. Он был подавлен.

Обеспокоенная, Селестина спросила:

— Элуа… это правда, что ты пойдешь к Корсиканцу?

Он неодобрительно посмотрел на нее.

— Ты хочешь послать меня на смерть? Вот уж никогда от тебя этого не ожидал! Сознавайся, тебе не терпится стать вдовой?

— Но ты же сам, вот только что…

— Просто у меня такая манера разговаривать, и хватит с меня твоих вопросов! С чего это тебя так волнует, что я буду делать, а что нет? Впрочем, наша честь пострадала не сегодня! Это случилось, когда твой сын пошел работать в полицию! Да, это и стало позором, настоящим позором нашей семьи!

Селестине пришлось приготовить липовый отвар своему мужу, чтобы он успокоился.

В кабинете Пишеранда, с помощью Бруно и Ратьера, инспектор пытался заставить Бастелика признаться в том, что это именно он убил Томазо Ланчиано с целью ограбления. Но Антуан оказался крепким орешком. Он упрямо отрицал обвинения, говорил уверенно и спокойно, что не могло не произвести впечатления.

— Что касается ювелирного магазина, да, тут я согласен… Да, это я замочил того типа… Сплоховал в тот момент, ну что теперь! И это, похоже, будет мне дорого стоить… Добродетель никогда не вознаграждалась, инспектор… И вот неудача… Я как идиот продемонстрировал свое лицо, освещенное спичкой… Да, любой новичок был бы более сообразительным… В нашем деле такое не прощается… это факт! Мне остается только надеяться на своих друзей, чтобы они не забыли меня, пока я не выйду на волю…

— Ну, старичок, это будет не завтра!

— Кто знает? А что до Итальяшки, которого вы пытаетесь на меня навесить, то дудки! Никогда не видал, никогда ничего о нем не слышал!

— Ты меня дурачишь?

— Нет. Я вообще узнал о существовании этого тина только тогда, когда он скончался, если можно так сказать… Ну, инспектор, если бы я укокошил парня, у которого при себе камешков на миллион, то неужели я стал бы вмешиваться и тратить потом время на ограбление ювелирной лавочки, как по-вашему? Стал бы я ввязываться из-за нескольких дамских сумочек, если бы был тогда при больших деньгах? Не надо считать меня таким дураком! Если хотите знать мое мнение, то все произошедшее с Итальяшкой — дело случая… тут действовал не профессионал, иначе бы кто-нибудь хоть что-то об этом бы слышал!

Пишеранд на три четверти был убежден, что доводы Бастелика не лишены смысла. После удачного дела гангстер не будет тут же испытывать судьбу, рискуя все потерять и при этом из-за гораздо меньшей выгоды.

— Допустим… Но в ювелирном магазине ты ведь был не один?

— Один.

— Тебе безразлично, что ты все берешь на себя?

— Это закон.

— Хорошо! Если тебе нравится изображать из себя жертву…

Антуан гордо встал.

— Не жертву, а мужчину, инспектор!

Бруно и Ратьер после столь напряженного рабочего дня решили пройтись по Марселю, внимательно слушая и наблюдая за всем. Они оба, и один и другой, были еще молоды, но до такой степени увлечены своей работой, что никогда не упускали случая в ней потренироваться, даже когда об этом можно было и не думать. Они спускались на Канебьер, магазины уже закрывались, как вдруг Маспи услышал оклик:

— Бруно!

К ним спешила Фелиси. Бруно представил коллегу, который сразу же произвел приятное впечатление на девушку своей вежливостью и мужественным видом. Она мило улыбнулась другу своего брата, но было заметно, что ее что-то сильно беспокоит.

— Бруно, мне надо с тобой поговорить насчет Пимпренетты!

Ратьер хотел сразу же отойти в сторону, но Маспи его остановил.

— Ты можешь говорить при Жероме, он в курсе…

— Бруно… ты знаешь, что она выходит замуж за Ипполита?

— Не может быть!

— Это, увы, так… Я совсем недавно встретила Пимпренетту. Она заходила к нам делать прическу. Чтобы посмеяться надо мной, конечно… и она всем объявила, что выходит замуж… Расплачиваясь в кассе, она подозвала меня, чтобы поговорить: «Твой брат, Фелиси, отвратительный человек… Он наговорил мне сказок, а я поверила… но с этим покончено… если ты его встретишь, скажи, чтобы он ко мне больше не приходил, потому что сейчас уже все решено: я выхожу замуж за Ипполита… Помолвка состоится завтра в восемь у нас… Если ты согласна, то я тебя приглашаю…» Я ответила: «Нет, я не приду, Пимпренетта, Потому что мой брат был бы очень огорчен, а я не хочу, чтобы он думал, что я тоже его подвела! Только ты совершаешь большую глупость, выходя замуж за Ипполита, за это ничтожество!»

Она ответила, что это ее дело и ей совсем не нравится, что я говорю о ее будущем муже в таком тоне… Ну, короче, мы поссорились… Ты очень расстроен, Бруно?

Да, он был очень расстроен, потому что всегда любил и, конечно, будет любить Пимпренетту. Лишь посмотрев на Бруно, Фелиси и Ратьер догадались, что творится у него на душе. Затем Бруно повел плечом, как будто хотел стряхнуть что-то, прилипшее к нему.

— Хорошо… Вот и переворачиваем страницу!.. Тяжело мне будет, да, это так… но я думаю, что со временем это пройдет… А сейчас, моя Фелиси, я предпочел бы остаться один. Жером тебя проводит…

Фелиси поцеловала своего старшего брата, чтобы показать ему, что она его понимает и всегда готова помочь. После этого удалилась в сопровождении инспектора Ратьера. Он предложил ей выпить аперитив, и она согласилась. Таким образом, в момент, когда одна любовь умирала, другая зарождалась. Жизнь продолжалась.

Глава 4

Комиссар Мурато весь кипел. Он постоянно получал от своих начальников запросы о том, как продвигается расследование. Он вынужден был признаться, что если главный обвиняемый по делу о краже ювелирного магазина находится в тюрьме, то остальные члены банды гуляют на свободе, а украденные вещи не найдены. Что касается убийства Итальянца, то не удалось раздобыть ни малейшего доказательства, способного направить полицейских по следу. В зависимости от темперамента своих собеседников Мурато выслушивал или горькие упреки относительно неспособности некоторых служб и легкости, с какой иногда раздаются престижные должности; или же вежливые рассуждения, в которых и не ставится под сомнение усердие комиссара и его подчиненных, но содержится утверждение, что не следует требовать с людей больше, чем они могут дать. И делался вывод, что следует еще немного подождать, прежде чем официально признать явную недееспособность, которую уже невозможно скрывать. Естественно, весь свой гнев комиссар Мурато обрушил на своих сотрудников. Инспектор Пишеранд был самый старший и получил больше всех.

— В конце концов это уму непостижимо, Пишеранд! Уже целых пятнадцать дней прошло с тех пор, как выловили этого Итальянца, но если бы Генуя не сообщила нам, о ком идет речь, перед нами был бы все еще неопознанный труп. Преступление совершил неизвестный. Неужели вы воображаете, что государство нам платит жалованье за то, что мы приходим к таким заключениям?

— Мы делаем все, что в наших силах, патрон…

— Приходится предположить, Пишеранд, что ваших сил недостаточно!

— Передайте это дело другому!

— Хорошо придумали! И кому? Маспи с тех пор, как узнал о помолвке своей бывшей подружки с Доло, похож на Гамлета… Он потерял ко всему интерес и бродит без цели! Я собираюсь заняться им всерьез, хочу, чтобы он понял: его сентиментальные истории нас не интересуют, и пусть соизволит сдерживать свои чувства, чтобы они не сковывали его профессиональную деятельность. А у Ратьера все наоборот! Я слышу, как он смеется, насвистывает и распевает песенки с утра до вечера! Это меня ужасно раздражает! Что с этим слабоумным?

— Он влюблен, патрон.

— О, Боже мой, Боже мой. Эта карусель должна как можно скорее остановиться! В конце концов, Пишеранд, что я возглавляю: брачное бюро или криминальную службу? Старый хрыч, которого уже не сдвинешь с места; идиот, который из-за того, что его подружка предпочла ему другого, с радостью одобрит даже перспективу ядерной войны, и еще один кретин, который вообразил себе, что он первый обнаружил, что существует любовь! А тем временем гангстеры всех мастей живут себе припеваючи, плюют на нас, играя в петанк[98]!

— Но мы все-таки взяли Бастелика!

— Дешевого рецидивиста! Во всяком случае, будьте уверены, что владелец ювелирного магазина и его страховая компания плевать хотели на какого-то Бастелика и предпочли бы получить обратно драгоценности!

— В таких условиях, господин дивизионный комиссар, я бы хотел попросить вас о досрочной отставке.

— Вот как? Да вы в своем уме? Что, я даже не могу спокойно сделать вам замечание, без того, чтобы вы не лезли тотчас на стенку? К старости ваш характер не улучшается, Пишеранд! Это говорит ваш друг! Вы ведь знаете, что пользуетесь моим доверием и злоупотребляете этим!

— Я?

— Конечно! Вы не терпите никаких замечаний, даже самых безобидных! Кто вам говорил об уходе? Вы собираетесь дезертировать? Так скажите об этом откровенно!

— Я никогда…

— Хорошо! Я это принимаю к сведению! Пишеранд, я вас прошу как друга, которого знаю пятнадцать лет, найдите мне убийцу Ланчиано.

— Я делаю все, что могу, патрон!

— Превзойдите самого себя, Пишеранд! В моем лице вас об этом просит Правосудие! И растормошите мне этих двух «сантонов»[99], которых судьбе было угодно послать вам в подручные.

Не было никакой необходимости подгонять инспектора Пишеранда. Он от этого только разозлился. Всюду он натыкался на стену молчания. В этот раз преступный мир молчал, и даже лучшие осведомители не могли добыть ни малейшей информации, несмотря на все уговоры, угрозы, не поддаваясь ни на какие обещания. Понемногу полицейский сам склонялся к предположению, которое высказал Бастелика: убийство Ланчиано — дело рук любителя, случайное преступление. В таком случае, если не поможет какая-нибудь случайность, эту историю никогда не распутать. Никто не слышал, чтобы говорили о драгоценностях, украденных в Генуе и переправленных в Марсель. Тем не менее специалисты были начеку, за крупными скупщиками краденного наблюдали, описание украденных драгоценностей было приведено во всех ювелирных магазинах. Казалось, добыча Ланчиано исчезла вместе с ним.

Ко всему этому еще и расследование по делу о ювелирном магазине на улице Парадиз, свалившееся в дополнение к первому, значительно более важному, тоже зашло в тупик. Пишеранд не питал никаких иллюзий: арест Бастелика не решал проблемы, и они достигли лишь того, что надолго изолировали опасного преступника. От полиции ждали другого.

Погруженный в свои мрачные мысли, Пишеранд встретил Бруно Маспи с постной миной на лице.

— Я только что получил хороший нагоняй, парень. И мне это не нравится.

— Из-за чего?

— Из-за того, что мы не продвинулись ни в деле Итальяшки, ни в деле о грабеже ювелирного магазина.

Бруно пожал плечами, это означало, что свой долг он выполняет, работает, а результаты его не касаются. Пишеранд тут же вскипел. Обладая вспыльчивым характером, он был не очень-то доволен, что ему пришлось молчать у дивизионного, и сейчас он решил взять реванш.

— Мой мальчик, так не может больше продолжаться! Нужно решить раз и навсегда, чего ты хочешь! Полицейский ты или нежный воздыхатель? Что касается твоей Пимпренетты, ты же все сделал, чтобы свернуть ее с дурной дорожки, но она неисправима… не по своей вине, конечно, бедняжка… а из-за той среды, в которой живет! Это чудо, что ты сам смог оттуда вырваться… Посмотри на свою старшую сестру и младшего брата… добыча для каторги, оба! Счастье, что есть Фелиси и что, возможно, благодаря вам обоим Маспи вновь станут людьми, как и все остальные. Но только в ожидании этого доставь мне удовольствие и не думай больше о той, которую зовут Пимпренетта, и думай хоть чуть-чуть побольше о своей работе. Нужно непременно поймать сообщников Бастелика, это необходимо, потому что это единственный способ выйти на драгоценности, если они их еще не разбили на куски и не продали. Заметь, что не будь убийства Итальяшки, это давно бы уже было сделано, но скупщики краденого сильно дрейфят в сложившейся ситуации. Мы не должны давать им время прийти в себя. Понял?

— Понял, инспектор.

— Чудесно! О, глядите, и другой чудик явился!

Чудиком был Жером Ратьер с его ослепительной улыбкой. Пишеранд резко заговорил с ним:

— Ну, что, жизнь прекрасна?

— Прекрасна!

— Она тебя любит?

Жером бросил смущенный взгляд в сторону Бруно.

— Я… я на это надеюсь. Во всяком случае, я люблю, и, знаете, это очень серьезно.

— Тем лучше. И когда свадьба?

— Как можно раньше… при условии, если она согласится, конечно.

— Конечно… А ну-ка скажи мне, болван, ты думаешь, я здесь для того, чтобы выслушивать, как ты воркуешь? Не забывай, мы разыскиваем убийцу, драгоценности на несколько миллионов нужно вернуть их владельцам. Если ты, конечно, не будешь настаивать на том, что счастье господина Жерома Ратьера гораздо важнее, чем все остальное!

— Но…

— Замолчи! Мне противно на тебя смотреть! Глядя на вас обоих, я ужасно рад, что остался холостяком!

Внезапно покинув обоих друзей, Пишеранд быстро удалился, как если бы у него было неотложное дело. На самом деле он направился в маленькое кафе, куда обычно заходил выпить стаканчик вина, который сегодня после такой выходки дивизионного комиссара был ему более чем когда-либо необходим для поднятия духа.

Пишеранд ушел, и Ратьер заметил:

— У него не очень довольный вид…

— Он получил нагоняй от патрона.

— Все та же история?

— Та же… Нужно признать, что мы не слишком быстро продвигаемся вперед…

— Да, у меня сейчас голова занята совсем не этим.

— Фелиси?

— Да… Ты не против?

— Почему? Если ты сможешь увести ее с улицы Лонг де Капюсин, ты мне доставишь удовольствие.

— Правда? И ты будешь согласен?

— Но, Жером, только с серьезными намерениями!

— Что ты такое говоришь? И за кого ты меня принимаешь?

Если в кабинете дивизионного комиссара Мурато и не царил оптимизм, его и подавно не было в задней комнате бистро, где Тони Салисето и Луи Боканьяно вспоминали своего товарища Бастелика, попавшего в руки полиции. Время от времени Луи прерывал свое вечное жевание, чтобы спросить:

— Как ты думаешь, сколько Антуан получит?

— Откуда я знаю? Конечно, много с его-то списком судимостей…

Перед тем как вновь начать жевать, Боканьяно вздохнул:

— Хороший человек уходит… Насчет этого магазина… не очень удачно ты придумал…

Необузданному Тони Салисето мгновенно кровь ударила в голову.

— Ну, черт побери! Скажи еще, что я во всем виноват!

— Ведь это ты готовил операцию, разве нет?

— Ну и что?

— А то, что она была плохо подготовлена…

— Как я мог предвидеть, что этот… этот сторож внезапно поменяет час обхода?

— Конечно… конечно…

— Ты соглашаешься только для виду.

Тони обошел вокруг стола, чтобы сесть напротив своего компаньона.

— Слушай, Боканьяно, твои повадки мне не нравятся!

Тот смотрел на Салисето поверх своей тарелки.

— Если они тебе не нравятся, можешь убираться!

Еще ни разу в течение более чем десяти лет их сотрудничества с Салисето не разговаривали в таком тоне. Гнев, гнев убийцы, начал кровавой пеленой застилать ему глаза. Облокотясь на стол руками, он наклонился к своему помощнику:

— Ты сейчас же извинишься, деревня!

Вместо ответа Боканьяно плюнул ему в лицо, а Тони залепил увесистую оплеуху. Луи сразу вскочил.

— Тонн, сейчас необходимо, чтобы один из нас ушел…

Боканьяно направил на своего врага зажатый в кулаке нож, тот стал медленно отодвигаться, не теряя из виду ножа. Салисето ухмыльнулся:

— Ты этим ножом замочил Итальяшку?

Боканьяно со своим ограниченным интеллектом все время попадал во все ловушки.

— Да я никогда не видел этого Итальяшку!

— Врешь! Ты проделал это втихую и поэтому нас заложил так, что Бастелика попался! Если бы я знал об Итальяшке, я бы никогда не пошел на дело с этим ювелирным магазином!

— Сволочь!

Безоружный Салисето пытался отвлечь внимание своего противника. Незаметно он приостановился, давая Луи возможность приблизиться:

— По твоей вине Антуан состарится в тюрьме.

Боканьяно любил Бастелика. Охваченный гневом, он бросился на Салисето, который был начеку и быстрым движением метнул ему в ноги стул. Луи упал. Воспользовавшись бутылкой вина, которое пил Боканьяно, он со всего размаху разбил ее о затылок нападавшего, который тут же потерял всякое желание драться. Успокоившись, Тони разглядывал побежденного, неподвижно лежавшего у его ног, а потом, почесываясь, вновь начал бормотать вполголоса:

— Грязный пройдоха, если это не ты обворовал Итальяшку, то кто же это мог быть?

Выпив вина, инспектор Пишеранд почувствовал себя лучше. Он глубоко вдыхал ветер с моря. Полицейский любил свой город и находил в этом чувстве необходимые силы для дальнейшей борьбы с преступностью. Он возьмет Тони, он в этом уверен. С убийцей Итальянца будет труднее, но он не терял надежды. К тому же слишком щедрое солнце светило над Марселем, чтобы разувериться в чем бы то ни было.

Пишеранд, выйдя из кафе, заметил Пимпренетту, которая не пританцовывала на ходу, как раньше, не излучала радость жизни, а казалась грустной. Он подошел к ней.

— Как поживает наша Пимпренетта?

Малышка вздрогнула, обернулась и грустно улыбнулась полицейскому.

— А, господин Пишеранд…

— Ты гуляешь?

— Да так, просто пытаюсь развеяться.

— А ну-ка скажи, Пимпренетта, у меня сложилось впечатление, как только я на тебя взглянул, что мысли твои не очень-то веселые и у тебя есть, вероятно, серьезная причина хотеть развеяться!

Она слабо защищалась.

— Да нет же…

— Нет, да! Ты несчастлива, Пимпренетта!

— Нет, я счастлива! И доказательством тому то, что завтра мы празднуем мою помолвку!

Инспектор изобразил недоумение.

— У тебя помолвка завтра? Да это невозможно!

Она вспылила:

— Почему же это невозможно, святая Мадонна? Вы считаете меня недостаточно красивой, чтобы я могла понравиться молодому человеку?

— Это совсем не так, и ты это прекрасно знаешь, Пимпренетта, потому что для меня ты — самая прекрасная голубка, какую только можно встретить в Марселе, только я очень огорчен…

— Огорчены?

Пишеранд опустил глаза, чтобы усилить впечатление.

— А как же! Поставь себя на мое место! Я люблю Бруно, как своего младшего брата, и вот этот неблагодарный женится, ничего мне об этом не сказав и… даже не пригласив. Можешь говорить что хочешь, но для меня мучительно узнать это!

Вместо ответа девушка начала плакать. Инспектор, увидя это, притворился удивленным:

— Ну, ну, что с тобой случилось?

— Это… это не… Бру… Бруно… тот, за кого я выхожу замуж!..

— Ой, обманщица! Что ты мне такое рассказываешь?

— Бруно, это… это чудовище… Он меня не любит! Я выхожу замуж за Ипполита!

— Ипполита Доло?

— Да!

— Я тебе не верю!

— Вы мне не верите?

— Да, я тебе не верю!

Она резко поднесла свою руку к его глазам.

— А что это такое, по-вашему, а?

Пишеранд посмотрел на пальцы девушки.

— Красивое кольцо…

— Это Ипполит мне его подарил на нашу помолвку!

— Правда?

— Я вам клянусь!

— Ипполит это здорово придумал… А ты меня не приглашаешь на церемонию, Пимпренетта?

Она заметно смутилась.

— Обед будет у нас… завтра в полдень… Но я сомневаюсь, чтобы присутствующие на нем обрадовались бы…

— Да, конечно… жаль… Ну, я тебе все равно желаю огромного счастья с тем, кого ты любишь, Пимпренетта…

— Ипполит будет…

— Я не Ипполита имел в виду…

И он оставил ее совершенно растерянную.

Бруно знал о предстоящей помолвке Пимпренетты и чувствовал себя ужасно несчастным. Горе казалось ему таким большим и настолько тяжелым, что никто не сможет помочь ему, в растерянности, он часто бродил по улице Лонг-де-Капюсин, не рискуя, однако, навестить родных. Воспоминания об отчем доме его притягивали, но он не мог забыть о том, что для семьи Маспи он стал позором.

Вдруг Бруно различил среди покупателей, окружающих машину уличного торговца фруктами и овощами, свою мать. Он приблизился, очень взволнованный, и совсем тихо прошептал:

— Мама…

Увидев сына, Селестина бросила свою плоскую плетеную корзинку и всплеснула руками.

— Святая Мадонна!.. Мой Бруно!

Не замечая окружавших их людей, она обняла своего мальчика и буквально его зацеловала. Опасаясь, как бы кто-нибудь из любопытных не кинулся к Элуа, чтобы предупредить его, полицейский взял свою мать за руку и повел к небольшому кафе, где они и устроились рядышком. Селестина зарделась от радости.

— Как отец?

Она грустно покачала головой.

— Ты для него все еще его бесчестие… Я не думаю, что он когда-нибудь тебя простит… Это меня огорчает… потому что я тебе верю, мой Бруно… Со временем твоего ухода я размышляла о вещах, которые раньше не приходили мне в голову… Я думаю, ты прав, что живешь своей жизнью… что бы там ни говорил Элуа, тюрьма — это совсем не смешно…

Он обхватил руками плечи матери и прижал ее к себе.

— Я рад, мама… и все же, ты знаешь, у меня большое горе…

Она высвободилась, обеспокоенная, чтобы лучше его рассмотреть.

— Из-за чего?

— Пимпренетта.

— Ты ее до сих пор любишь?

— Да… и она выходит замуж за Ипполита…

— Мой бедный мальчик!.. А если мне с ней поговорить?

— Она не будет тебя слушать.

— Почему?

— Из-за моей профессии… Я должен был допросить ее родителей по делу об убийстве Итальянца, которого выловили в Старой Гавани.

— Кстати, по этому поводу…

И она рассказала ему о визите Салисето с его людьми, их поведении, их угрозах… Опустив глаза, она рассказала и о двух полученных пощечинах… Одну из них получил Элуа, другую — она…

Бруно сжал кулаки. Если Корсиканец попадется ему в руки, то тому не поздоровится!

— Твой отец созвал всех своих друзей, но, кроме Адоля с женой, все остальные испугались… Внешне Элуа ничего не показывает, но я догадываюсь, что эта обида гложет его изнутри…

Незнакомая девушка, которой Бруно явно очень понравился, не переставая ходила взад и вперед перед их столиком, не упуская любой возможности посылать юноше многообещающие улыбки. В конце концов Селестина не выдержала и резко сказала ей:

— Нет уж, хватит! Вы что, так и будете маячить? Совсем потеряли стыд!

Девушка была из тех, кто в карман за словом не лезет, и бойко ответила:

— Не смешите! Да вы только послушайте ее! За кого она себя принимает, эта убогая?

— Есть ли у вас хоть капля стыда?

— Это вам должно быть стыдно: вешаться на парня, который вам в сыновья годится!

Селестина широко улыбнулась.

— Это действительно мой сын, дурочка!

Девушка разозлилась:

— Не больше дура, чем ты, старая ведьма!

Вмешался Бруно:

— Проваливай поскорее, если не хочешь, чтобы тебя засадили…

И он протянул ей свою карточку полицейского. У девушки округлились от удивления глаза, она очень расстроилась:

— Черт побери! Я собиралась подцепить легавого!

Выходя из салона-парикмахерской, где она работала, Фелиси почувствовала, как учащенно забилось сердце при виде Жерома Ратьера, который ее ждал. Друг Бруно ей очень нравился — вежливый, сдержанный и скромный.

— Мадемуазель Фелиси… Я пришел вас встретить. Вы не против?

— Это зависит от того, с какой целью вы пришли меня встречать.

— Я разговаривал с вашим братом.

— С моим братом? И что же вы ему сказали?

Она кокетничала и забавлялась над стеснительностью своего возлюбленного. Они шли вниз по Канебьер. Погода была такой прекрасной, что даже самые хмурые не могли сдержать беспричинных улыбок.

— Я… я ему сказал, что… что…

— Так что?

— Что… я вас люблю.

Фелиси зажмурила глаза от удовольствия и чуть не врезалась в какого-то толстяка. Она ему подмигнула, извиняясь. Этому господину казалось вполне нормальным, что очаровательные девушки оказывают ему знаки внимания, и он продолжал свой путь, насвистывая.

— А вам не кажется, что все это вы должны были сказать мне, а не ему?

— Я… я не осмелился.

В этот момент она взяла его за руку.

Бедные итальянцы, плавающие в Старой Гавани, сторожа, которых убивают злодеи, украденные драгоценности — все это не имело больше никакого значения для Жерома Ратьера. Он распрямил грудь, подобрался. Он был убежден, что любовь к Фелиси, разделявшей это чувство, самая прекрасная на свете и что никто и никогда до них не любил так друг друга, как они будут любить до конца своих дней.

С глазами, еще влажными от слез, Селестина вошла в дом, почти одновременно с дочерью. Их сердца бились, правда, по разным причинам, но достаточно сильно. Один Элуа не разделял ликования женщин. Он начал распекать жену за то, что она поздно вернулась. Она тщетно пыталась ему объяснить, что обед почти готов и через несколько минут будет на столе.

Но это его не остановило, и с особым рвением он взялся отчитывать Фелиси.

— Ты просишь помочь мою мать, — гневно кричал Элуа жене, — а тем временем эта мадемуазель ничего не делает и бьет баклуши!

Селестина кинулась защищать свою дочь.

— Ты что, не дашь ей отдохнуть часа два, заставляешь работать дома? Элуа, у тебя совсем нет сердца! Ты бы хоть подумал о ногах малышки, ну!

Вопрос явно застал Элуа врасплох.

— А почему я должен думать о ее ногах?

— Потому что она стоит весь день! Ты хочешь, чтобы у нее было расширение вен?

По правде говоря, Элуа в глубине души считал, что его младшая дочь по своим внешним данным достигла прекрасных результатов, и совсем не хотел, чтобы она страдала от этого ужасного заболевания, поэтому он лишь проворчал в ответ, что в его время не заботились о ногах своих детей, когда хотели заставить их работать, и замолчал.

Обед прошел в мрачной обстановке. Элуа даже головы не поднимал от тарелки. Дедушка и бабушка ели с прилежанием стариков, которые видят в тщательном питании залог долголетия. У Селестины не было ни малейшего аппетита, потому что она была слишком взволнована встречей с сыном. А для Фелиси, витавшей где-то в своих голубых мечтах, обед мало что значил. Совершенно неожиданно Маспи Великий объявил:

— Сегодня утром приходил Дьедонне Адоль…

Вернувшись к реальности, Селестина сочла нужным потребовать уточнений:

— Чего он хотел?

— Он выдает замуж свою дочь… за Ипполита Доло… Он пригласил нас всех пятерых на помолвку, которая состоится завтра у них дома.

— И ты согласился?

Возмущенный тон его жены заставил Элуа оторваться от своей тарелки.

— Конечно! Почему я должен был отказаться? Адоли — близкие друзья. Я очень люблю Пимпренетту, и мы будем единственными приглашенными.

— И тебя не смущает, что ты будешь присутствовать на свадьбе девушки, которая разбила сердце твоего сына?

— Какого сына?

— Бруно.

— В самом деле у меня был мальчик с таким именем, но он умер, и я запрещаю мне о нем говорить!

Селестина быстро перекрестилась.

— Тебе не стыдно говорить такое? Небо покарает тебя!

— Оставь меня вместе с небом в покое!

— Во всяком случае, я уж точно не буду обнимать эту маленькую потаскушку, которая предпочла мелкого хулигана Ипполита моему Бруно!

— Твой Бруно — ничтожество! Я понимаю Пимпренетту и одобряю, что она не захотела выходить замуж за того, кто является позором своей семьи!

— Потому что он хотел остаться честным, вместо того чтобы стать тюремной добычей, как мы?

Маспи Великий побледнел, как полотно.

— Ты приняла его сторону!

— Конечно! Бруно прав! Может быть, ты теперь и мне укажешь на дверь?

Элуа после разрыва с друзьями был готов к любым предательствам, но чтобы его собственная жена… спутница и хороших, и плохих дней… Его гнев уступил место всепоглащающему унынию. Вместо криков и оскорблений, которые все уже были готовы услышать, он ограничился вздохом и произнес безнадежным голосом:

— Когда эти ничтожества, которых я принимал за друзей, за братьев, меня покинули, я был уверен, что не смогу опуститься ниже. Я ошибался! Мне пришлось узнать, что моя супруга… мать моих детей… укусила руку, которая ее кормит… предала того, кто всегда ее поддерживал, — меня!

Каждое обидное слово переворачивало чувствительную душу Селестины, и она уже готовилась к публичному покаянию, но муж не оставил ей для этого времени. Сорвав салфетку с шеи, он поднялся.

— Я больше так не могу… Прежде я бы, возможно, всех перерезал… но теперь у меня больше нет ни сил… ни желания. Раз уж я всем приношу горе, если все настроены против меня…

Дедушка, рассеянно слушавший вполуха эти слова, преисполненные благородного смирения, буднично прервал своего сына:

— Элуа… у тебя мясо так остынет!

Это гастрономическое предупреждение несколько остудило его лирический порыв, который должен был бы заставить раскаявшуюся Селестину броситься к ногам своего мужа. Маспи Великий лишь устало пожал плечами.

— Пища!.. Бедный папа! Есть! Пить! И все! Вы смеетесь над тем, кого должны бы уважать! Я теперь знаю, что мне остается делать!

Гордо вышагивая, он направился к двери. Селестина вскочила, не сдержавшись, и прокричала:

— Элуа, ты куда?

— Спать.

Успокоившись, она облегченно вздохнула и вновь уселась на стул.

— Заснуть и постараться забыть об этом прогнившем мире… проснусь я или не проснусь — на все воля Божья!

После этого заявления установилось гробовое молчание, и в этой тишине замечание Фелиси прозвучало очень веско:

— Если бы я была на твоем месте, папа, я бы не взывала к Богу, потому что лучшее, на что ты можешь надеяться, так только на то, что он тебя забыл!

Откинув нарочитое спокойствие, Элуа с налитыми злобой глазами и закушенной губой резко спросил:

— Кто ты такая, Фелиси, кто спрашивал твое мнение?

— А я не нуждаюсь в разрешении, чтобы его высказывать!

— Это не довод, если твоя мать ведет себя как какая-то…

— Да мама в сто раз лучше тебя!

Маспи Великий, забыв о собственном величии, бросился с кулаками на младшую дочь, но натолкнулся на Селестину, преградившую ему дорогу.

— Не трогай ребенка!

Такое сопротивление привело Элуа в замешательство. Сломленный уже тем, что ему вновь пришлось прибегнуть к пререканиям, он запротестовал:

— Ты что, не слышала, как она с отцом разговаривает?

— Она права!

— Что?

— Кто же будет уважать отца, который учит недостойному поведению! Кто же будет уважать мать, которая столько времени провела в тюрьме! По-моему, Фелиси приходится быть очень стойкой, чтобы не прогнить до мозга костей с такими примерами перед глазами, которые и ты, и я ей показываем.

Растерявшись, Элуа смог лишь пробормотать:

— Но… но что с тобой случилось?

— Я встретилась с Бруно…

— Я в этом не сомневался!

— Я встретилась с Бруно, мы с ним поговорили, и мне стало стыдно, ты слышишь, Элуа? Мне, его матери, стало стыдно перед собственным сыном! Я подумала, как он еще может любить такую мать… Мы ведь воистину ничтожества, вот кто мы такие, и поэтому я тебя предупреждаю: если ты вздумаешь обижать мою маленькую Фелиси, которая честна и чиста, как родник, я собираю чемоданы, и мы обе уходим!

Подавленный поступком новой, не знакомой ему Селестины, о существовании которой он даже и не подозревал, Маспи не нашелся, что ответить. Дедушка, понимая, в какую ситуацию попал его сын, решил прийти ему на помощь.

— В мое время если женщины позволяли себе разговаривать подобным образом со своим мужем, то ее строго наказывали!

Взбешенная Селестина повернулась к нему:

— А вы, папаша, помолчите! Все произошло по вашей вине! Это вы сделали из своего сына бандита, лентяя и ничтожество!

Старик побагровел.

— Ты, дочь моя, знай, если бы у меня была палка, я бы задал тебе трепку, чтобы научить меня уважать!

Фелиси как всегда вовремя вмешалась, проговорив:

— Очень хорошо, что у тебя ее нет! Потому что, если бы ты хотя бы попытался тронуть маму, я бы заставила тебя проглотить твою палку!

Селестина разошлась еще больше:

— Негодяй, вот ты кто!

Бедная бабушка пережила такие адские страдания за то время, пока терпела вас, ведь этого никто не станет отрицать! Пошли, Фелиси, оставим их… Они мне надоели!

Мать и дочь ушли на кухню, Элуа в полной растерянности удалился в свою комнату и закрылся, двое стариков остались одни. Дедушка колотил по столу.

— Это еще не повод, чтобы не подавать мне мой кофе! Иди и притащи мне его, Адель!

Но пришлось убедиться, что это был день, когда восстали все угнетенные в квартале на улице Лонг-де-Капюсин, так как впервые со времени их совместного существования Адель Маспи не повиновалась.

— Нет.

Муж уставился на нее, не веря своим ушам.

— Что ты говоришь?

— Что свой кофе ты можешь приготовить себе сам!

— Боже ты мой! Почему?

— Потому что Селестина права и, по сути, ты не что иное, как старый негодяй!

Какой бы прекрасной погода ни была, Бруно она казалась унылой, под стать его душевному настроению. Солнце по всем его полуденном великолепии казалось ему всего лишь каким-то тусклым фонарем, а синее небо — безвкусно раскрашенной крышей. С самого утра Бруно Масли что-то тяготило, что-то мешало свободно дышать, и только некоторое время спустя он понял, что его плохое настроение и невосприимчивость праздника природы были вызваны предстоящим обручением Пимпренетты с Ипполитом Доло.

Пишеранд, догадывавшийся о душевном состоянии коллеги, не докучал ему своими разговорами, они молча обошли районы, нарочно попадаясь на глаза уголовникам, чтобы напомнить: о вас не забыли. Ненавязчиво на ходу он изложил Бруно свои планы относительно проблем, возникших в связи С убийством Ланчиано, с поисками соучастников Бастелика в деле ограбления ювелирного магазина на улице Парадиз.

— Нет у меня никаких доказательств, но я чувствую, что эти два дела совсем не связаны друг с другом… Бастелика прав: если бы он прикарманил состояние, которое Итальянец носил при себе, то не стал бы искушать дьявола, участвуя в слишком опасном деле в расчете на прибыль, несравнимо меньшую, чем та, что он уже добыл.

— Следовательно, вы считаете, что он не замешан в убийстве Итальяшки?

— Нет… Мне кажется, что преступник не стал ничего говорить своим друзьям… Ты понимаешь, что я хочу сказать? По-моему, события могли развиваться так: Ланчиано сел в Генуе на французское судно… возможно, судно принадлежало Дьедонне Адолю… Предположим, наш Итальянец с драгоценностями обратился к Салисето… Я думаю, он все ему рассказал и… тем более, тот был один… Тони перестал себя контролировать, когда увидел товар… Он убивает парня и, чтобы замести следы, бросает труп в воду. Чтобы его товарищи ничего не заподозрили, он участвует в ограблении ювелирного магазина, которое действительно было заранее подготовлено… а Бастелика совершает промах, который его губит. Интересно… если убедить Бастелика, что его главарь вел двойную игру, как он к этому отнесется?.. Ты меня слушаешь?

— Что? Да, конечно…

— Я вижу… тебя не очень затруднит, если я попрошу повторить только что рассказанное, а? Ну какое это может иметь значение для тебя или для меня, что я пытаюсь разобраться в ситуации!

— Извините меня… я сегодня не в себе…

— Вижу, парень, но поздно уже мучиться…

— Она была предназначена для меня… Как только я начал задумываться о своем будущем, я не мыслил его без Пимпренетты… А она вот выходит замуж за Ипполита… если бы она выбрала какого-нибудь славного парня, мне кажется, я бы меньше страдал…

Пишеранд взял Бруно под руку.

— Пока она не направилась в мэрию, еще ничего не потеряно… Пойдем-ка, я тебя приглашаю пообедать.

— Я не хочу есть.

— А ты постарайся!

Обед в честь помолвки дочери проходил у Адолей невесело, хотя каждый пытался продемонстрировать радость, которой на самом деле не испытывал. По правде сказать, из-за Маспи Великого не пригласили ни Фонтанов, ни Этуванов, ни Шивров, и Перрина была рассержена на Элуа за то, что на церемонии присутствовало так мало народу. Чета Доло, смущенные неожиданной честью, оказанной им, вообще не проявляли никакой инициативы. Маспи, еще не успокоившись после ужасной перебранки с женщинами, все же силился принять участие в скучном разговоре. Селестина, не в силах простить Пимпренетте то, что она считала предательством, думая о своем Бруно, сидела с кислой миной. Перрина Адоль изо всех сил старалась, рассказывая истории, которые никто не слушал. Дьедонне очень усердствовал, чтобы казаться веселым, но выглядел довольно жалким. Ипполит, видевший, насколько натянутой была обстановка, просто из кожи вон лез, чтобы продемонстрировать свою заботу о Пимпренетте, которая с камнем на сердце сидела и думала о Бруно. Только дедушка Маспи ел с отменным аппетитом те великолепные блюда, которые им подавали, и абсолютно не интересовался, чем так огорчены все остальные. Бабушка с того момента, как она восстала против своего мужа, смотрела на все другими глазами и сейчас испытывала жалость к Пимпренетте, которая совершала глупость, о которой будет сожалеть потом всю жизнь.

И когда наконец наступило время десерта, Дьедонне поднялся с бокалом шампанского в руке:

— Друзья мои, я благодарю вас за то, что вы пришли на помолвку нашей единственной дочери… Вместе со мной, я надеюсь, вы хотите им пожелать большого счастья… с юношей, которого она любит…

— Это неправда!

Возмущенный выкрик Селестины прервал плавную речь Адоля, и он не знал теперь, что еще можно сказать. Перрина нахмурила брови. Оба Доло озлобились. Пимпренетта покраснела. Ипполит сжал кулаки. Маспи Великий повернулся к жене:

— Ты что, с ума сошла?

Уязвленная Перрина Адоль заметила:

— Селестина, вы меня удивляете!

— Нет, это вы меня удивляете, Перрина, что отдаете свою дочь за такого проходимца!

Все разом начали кричать. Ипполит жестикулировал, доказывая, что собирается набить кое-кому физиономию и ему необходимо лишь немного времени, чтобы выбрать жертву. Доло хором спрашивали мадам Маспи, с какой стати она вмешивается и что это она себе воображает. Элуа советовал этим самым Доло не брать на себя слишком много, не зарываться и не забывать, что они оба всего лишь жалкие типы. Перрина возмущенно проревела, что ее впервые оскорбили в ее же собственном доме. Дьедонне попытался объяснить, что произошло всего лишь недоразумение. Пимпренетта плакала, а дедушка сквозь шум голосов пытался докричаться до своей жены:

— Передай мне мороженое, Адель, пока нас еще не выкинули за дверь!

Обстановка окончательно испортилась. Уже не надеясь быть услышанной, Перрина схватила вазу для фруктов и со всей силы швырнула ее на пол, где она буквально взорвалась. Грохот заставил замолчать участников перебранки и напугал дедушку так, что он не донес до рта ложку с мороженым и уронил ее на свой жилет. Голосом, холодная сдержанность которого тут же остановила суматоху, мадам Адоль проговорила:

— Сейчас нужно разобраться, что все это значит, и никто здесь не произнесет ни слова без моего разрешения. Селестина, вы сказали ужасную вещь… Мы ведь давние друзья… почему вы нас так оскорбили?

— Потому что вы прекрасно знаете, что ваша дочь не любит Ипполита, у которого вид недоноска. Его даже в армию не взяли…

Серафина Доло подняла свою мордочку землеройки, чтобы прошипеть, что ее оскорбляют и что она еще вполне способна, как любая другая женщина, рожать добрых детей. Но что для этого процесса нужны двое! Ее муж, задетый за живое, влепил ей пощечину, сын сразу бросился на него, чтобы защитить мать. Перрина схватила парня за ворот пиджака и вновь его усадила, при этом предупредила Доло:

— Жеффруа, если вы опять будете вести себя, как невежа, будете иметь дело со мной! Вы продолжите, Селестина?

— Ваша дочь, я это уже говорила, она не любит Ипполита, потому что она любит моего мальчика!

Перрина покраснела от обиды.

— Вы осмеливаетесь утверждать при всех, что моя Пимпренетта может любить полицейского?

Девушка вскрикнула:

— Это неправда!

Торжествуя, ее мать решила окончательно уничтожить противника:

— Селестина, я понимаю… вы клевещете от обиды! Вы хотели бы разделить с нами тот позор, который Бруно принес вашей семье, но у Адолей никогда не было и никогда не будет в семье полицейских!

Маспи Великий не шевелился. Всякий раз, когда ему напоминали о позоре сына, который пошел работать в полицию, он не знал, что ответить. Селестина, напротив, казалось, и не почувствовала, какое оскорбление ей бросили в лицо.

— Я хочу вам сказать одну вещь, Перрина… По-моему, Бруно прав… Это смелый парень, но сегодня, бедняга, он, должно быть, плачет, думая, что эта Пимпренетта, которую он любил всю жизнь, нарушила свое слово… Я его видела не далее как вчера, моего Бруно, и если бы вы могли его видеть, Перрина, вы бы не были так настроены против него… Жалкое, ничего не видящее лицо… худой до ужаса… и все время эта Пимпренетта, он не переставал повторять ее имя… «Мама, — сказал он мне, — я лучше умру, чем буду жить без нее… Я люблю ее. Я не хочу, чтобы у меня ее отобрали, ведь для меня это такое горе…»

Пимпренетта больше не плакала, она голосила. Ипполит, выйдя из себя, требовал в присущих ему выражениях, чтобы она замолчала:

— Ты заткнешься, а?

Мадам Адоль не могла снести, чтобы так разговаривали с ее дочерью.

— Иполлит Доло, в нашем доме женщины не привыкли, чтобы с ними разговаривали в подобном тоне! И если ты не знаком с хорошими манерами, что ж, я тебя им научу в два счета!

Жених, уязвленный такой несправедливостью и таким ожесточением против него, возмущенно указал на Селестину Маспи:

— Вы что, не видите, что эта добрая женщина пытается настроить против меня Пимпренетту? Маспи не выносят, когда кто-то улаживает свои дела без их на то разрешения! Их просто бесит, когда приходится признаться, что выпутываются без их помощи! У них в семье — полицейский, и пусть они об этом не забывают, потому что такой стыд никто не сможет вынести!

Хотя муж полностью ее игнорировал, а свекор продолжал объедаться, Селестина упорствовала:

— Ты тявкаешь, как шавка, мой бедный Ипполит, но окажись тут люди посильнее тебя, ты бы сразу же поутих.

— Вроде как вы, когда Тони Салисето со своими друзьями нанесли вам визит и поставили вас на место!

Маспи моментально вскочил:

— Кто тебе рассказал?

— А вам какое дело?

— Значит, якшаешься с Корсиканцем?

— И что из этого? Я предпочитаю иметь дело с Корсиканцем, чем с полицейскими! А вы нет?

Сраженный, Элуа рухнул на свой стул. Только сейчас он полностью осознал глубину своего падения. Предательство сына сбросило его с пьедестала. Он больше не был Великим Маспи, а всего лишь Элуа, отцом полицейского. Он чуть было не заплакал от стыда… Ко всеобщему удивлению, в тишине, наступившей после того, как Маспи позорно отступил с поля боя, раздался скрипучий голос Адели Маспи:

— За всеми этими россказнями мы так и не поняли, любит ли Пимпренетта до сих пор Бруно или уже не любит…

Оказавшись перед таким неожиданным противником, Ипполит вновь потерял хладнокровие.

— А эта старая шлюха! Она чего лезет? Совсем уже спятила?

— Спятила не больше, чем ты, чурбан неотесанный!

Не в силах все это больше выносить, героиня этих нескончаемых дебатов, в которых каждый уже высказал свое мнение, кроме нее, Пимпренетта закричала:

— Замолчите! Замолчите все! Вы меня с ума сведете! Да, я люблю только Бруно и не хочу больше видеть Ипполита! Вот он каким оказался! Я не хочу выходить замуж за человека, который якшается с Корсиканцем!

И она бросилась в объятия матери, ища защиты, та не смогла удержаться от замечания:

— А ты не могла нам этого сказать перед тем, как мы заказали обед?

Ипполит впал в страшную ярость от нанесенного ему оскорбления. Он уже готовился к расправе над несчастными приглашенными, когда дверь в гостиной открылась и ворвалась девушка, приглашенная прислуживать.

— Мадам!.. Мадам!.. Эти двое мужчин…

Но она не успела закончить фразу, как инспектор Пишеранд отодвинул ее решительным жестом и вошел в комнату в сопровождении инспектора Маспи. Это появление, которого меньше всего ожидали, заставило всех замолкнуть.

Полицейский любезно раскланялся:

— Всем добрый день… Вы уж извините, что нарушаем такой милый семейный праздник, но мы на минуточку…

Перрина Адоль приняла вызов:

— Я что-то не припоминаю, чтобы мы вас приглашали, господин Пишеранд.

— Наша работа часто вынуждает нас входить в дома, не будучи туда заранее приглашенными… Могу я поговорить с Пимпренеттой?

— Что вы хотите от моей дочери?

— Ничего страшного, уверяю вас! Пимпренетта?

Но Пимпренетта не слышала. Она не сводила глаз с Бруно, а тот с нее. Успокоенная Селестина вновь уселась. Маспи Великий сидел, зажав голову руками, он предпочел сейчас ничего не видеть, а тем более сына, которого стыдился.

— Ну, Пимпренетта?

Девушка все же решилась пойти за полицейским, который взял ее за руку.

— Какое у тебя красивое кольцо, малышка… Кто тебе его подарил?

— Ипполит.

Все так же любезно Пишеранд обратился к сыну Доло:

— Может, ты мне расскажешь, где ты купил такую чудную вещицу?

— Это вас не касается!

Полицейский принял жалобный вид.

— С прискорбием должен отметить, что ты ничуть не умнее своего папочки… потому что нужно быть полным идиотом, чтобы подарить своей невесте кольцо, которое только что украли… Ты еще не знаешь, что нам прислали полный список украденных драгоценностей?

— Это неправда!

— Правда или нет, но я тебя арестовываю и, поверь, в твоих интересах, так что не играй с огнем.

В мгновение ока Пишеранд достал наручники и застегнул их на руках Ипполита Доло.

— Ну, пошли… Дамы и господа, еще раз просим нас извинить… мы вас покидаем. Счастливо оставаться! Ты идешь, Бруно?

— Иду!

Но Пимпренетта взяла его за руку и решительно заявила:

— Я иду с тобой!

Полицейские и бывший жених с невестой ушли. Никто не знал, как себя вести дальше. Серафина Доло беззвучно плакала на плече своего мужа. Ликующей Селестине стоило немалого труда скрыть свою радость. Перрина мысленно подсчитывала, во что ей обошелся этот бесполезный праздник. Дьедонне Адоль радовался, что расстроилась так не нравившаяся ему помолвка. Жоффруа Доло с тяжелым сердцем осознал, что его сын возобновляет свою жизнь заключенного, и не мог отделаться от мысли, что, возможно, то, что сказала Селестина, не было такой уж глупостью, как он пытался это представить. Дедушка подвел итог сложившейся ситуации:

— Я в первый раз присутствую на помолвке, где нет ни жениха, ни невесты!

Ипполит Доло не долго сопротивлялся на допросе, который вели Пишеранд и Ратьер. Сначала он отпирался как мальчишка, затем, когда владелец ограбленного ювелирного магазина, вызванный в качестве свидетеля, узнал кольцо, которое входило в список похищенных вещей, экс-жених Пимпренетты не выдержал.

— Да, я участвовал в этом деле…

Пишеранд отослал Ратьера и сам принялся за допрос.

— Хорошо, ты становишься благоразумным, это прекрасно, и ты от этого ничего не теряешь. Кто тебя взял в дело?

— Антуан Бастелика.

— Ты был связан с ним?

— Не так чтобы очень, но, выйдя из Бометта, я оказался без гроша… Мои старики не могли меня содержать, как надо… Случаю было угодно, чтобы я встретил Бастелика… Я рассказал ему, откуда вышел, и он предложил взять меня с собой… Я должен был стоять на страже, пока он действовал.

— Сколько же ты взял?

— Кольцо и пятьсот франков…

— А твой отец?

— Мой отец?.. А! Это потому, что вы вообразили себе, что старик был с нами? Вы попали пальцем в небо! Эта работа не для него! Его время ушло! Он довольствуется мелочевкой… Ему не угнаться за теперешними делами!

— А ты, конечно, считаешь себя очень сильным?

— Я потерпел неудачу, ну и что?

— Бедолага! Только что вышел из Бометта и опять туда вернешься довольно надолго, а ты воображаешь себя очень умным? Это и есть, по-твоему, прекрасная жизнь?

— Это касается только меня!

— Согласен… Кто еще был с тобой и Бастелика?

— Никого.

— Как хочешь… А что касается Итальянца, которого выловили в Старой Гавани, у тебя нет никаких соображений по поводу того, как он туда попал?

— Вы пытаетесь и это на меня повесить?

— Нет, ты слишком мелок для такого дела, но… ты мог слышать разговоры о нем, и, если ты нам сообщишь какую-нибудь интересную информацию, тебе это зачтется… не так уж весело проводить лучшие годы молодости в тюряге… Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, что вы мне надоели!.. Я ничего не знаю об этом Итальяшке, да и знал бы — не сказал!

— Как тебе угодно… У тебя еще будет время, чтобы поразмыслить. Назагораешься так, что станешь похож на сухофрукт.

На очной ставке с Бастелика Ипполит не изменил своих показаний. Со своей стороны Антуан подтвердил заявление молодого Доло. И проделал это довольно развязно.

— Вы понимаете, господин инспектор, я расчувствовался, когда встретил этого парня, страдающего оттого, что он ничего не может предложить своей невесте. Я подумал об одном чудесном кольце. Все это, конечно, сантименты, да? Вот почему я его взял с собой… теперь я об этом жалею… Если бы нас было много, то уж, конечно, я бы не стал предлагать это дело какому-то юнцу! С этими сопляками всегда рискуешь!

— Ты врешь, Антуан.

— Вам придется это доказать, господин инспектор…

— Я это докажу.

В то время как перед Бастелика и Ипполитом вырисовывалось совсем не радужное будущее, Бруно и Пимпренетта, взявшись за руки, прогуливались по парку в районе Маяка, который был их убежищем. Они отыскали свою скамейку, к счастью, свободную, и уселись. Девушка тут же прижалась к своему возлюбленному.

— Это правда, ты огорчился, когда узнал, что я выхожу замуж за Ипполита?

— Я предпочел бы умереть!

Пимпренетта вскрикнула и от былого страха и от удовольствия одновременно.

— Ты бы смог себя убить?

— Если бы ты меня разлюбила, я ни с чем бы не посчитался!

— Но я никогда не перестану тебя любить!

— И даже став женой Доло?

— Это чтобы тебе отомстить!

— За что?

— За страдания, которые ты мне причинил!

— Я?

— Ты или я, кто из нас работает в полиции?

Бруно отодвинулся немного от Пимпренетты и строго сказал:

— Послушай, Пимпренетта, с этим надо раз и навсегда покончить! Или ты соглашаешься стать женой полицейского и начинаешь вести себя прилично…

— Ты считаешь, что я себя веду неприлично? И это твоя любовь? Ты говоришь, что любишь меня, и тут же оскорбляешь?

— О! Святая Матерь, сжалься надо мной, или я ее задушу. Вот упрямая ослица. Я же хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной! Я не собираюсь носить тебе передачи в тюрьму по воскресеньям! И если у меня будет жена, которую я буду видеть лишь время от времени, нет, я уж предпочитаю сразу же расстаться. Я попрошу перевести меня куда-нибудь, и ты обо мне больше никогда не услышишь!

— Ты меня оскорбляешь… ты мне угрожаешь… И ты собираешься скрыться подальше от меня? У вас в полиции довольно странная манера демонстрировать свою любовь! Но, поскольку я люблю тебя по-настоящему, я сделаю все, что ты захочешь.

Глава 5

Несмотря на пессимизм, вызванный долгим топтанием на месте в расследовании, которое не давало никаких результатов, дивизионный комиссар — против своей воли — все-таки поддался спокойным и убедительным доводам инспектора Пишеранда.

— Как у нас с делом о ювелирном магазине?

Полицейский пожал плечами.

— С этим все ясно, и я бы уже закрыл дело, но хочется разделаться одним махом и с делом об убийстве Итальянца.

— Объясните мне, как этого достичь? Я, в свою очередь, изложу все нашему начальству!

— Сначала рассмотрим дело о ювелирном магазине: мы задержали Бастелика и Доло. Последний — новичок, без опыта, да и Антуан никогда не был заводилой. Невозможно, вопреки тому, что он рассказывает, чтобы он пошел на это дело в одиночку, и прежде всего потому, что это не соответствует его характеру…

— Но ведь он мог измениться!

— Не в его возрасте! К тому же, поглядите на него: он носит начищенные ботинки, яркий галстук и безупречно сшитый костюм… Бастелика не будет подставлять голову… Нет, двое других точно принимали участие — Салисето и Боканьяно… Я хочу заставить их сознаться, и как можно скорее.

— Почему не сейчас же?

— Потому что уверен, что Салисето или Боканьяно убили Ланчиано, чтобы ограбить его, кто-то из них двоих и провернул это дело втайне от другого. Он не доверял ему, так же как и полиции, а может, и еще больше! Если Салисето или Боканьяно припрятали генуэзские драгоценности в надежном месте, я только окажу ему услугу, если засажу на несколько лет… тем самым я избавлю его от соблазна реализовать одну-две вещицы из украденного и обелю в глазах его товарищей… Понимаете?

— Очень хорошо.

— Действительно, за Салисето и Боканьяно ведется строгое наблюдение, чтобы помешать им бежать… Они, должно быть, не понимают, почему мы их не сажаем, как полагается подлинным уголовникам, они убеждают себя, что мы просто дураки, и это придает им чувство безопасности, ложной, конечно. Я думаю, что, успокоившись, убийца сделает какой-нибудь неверный шаг, и это позволит мне его арестовать.

— А у вас нет более точных соображений относительно преступника?

— Тони Салисето… Итальянец. У него уже была какая-то информация, он ведь обратился к главарю, а не к кому-то из подчиненных, и к тому же Боканьяно слишком глуп… Патрон, я у вас прошу еще несколько дней.

— Хорошо.

— Спасибо.

У Маспи в доме все было по-прежнему на грани развала. С тех пор как взбунтовалась Селестина, со времени ареста Ипполита, у дедушки и у Элуа было чувство, с которым они не могли мириться, что с их желаниями в доме больше никто не считается. Долгие годы зависимости оборвались в одну секунду. Теперь Селестина даже и не пыталась обходить в разговорах запретную тему — Бруно. Все действительно развалилось с тех пор, как Маспи вернулись домой после несостоявшейся помолвки. Едва Селестина успела положить свою сумку на стол в гостиной, как тут же обратилась к своему мужу с такой озлобленностью, какую трудно было представить в обычной женщине, любящей и почтительной:

— Посмотри на меня, Элуа. И тебе не стыдно?

Остальные замерли и оставались неподвижными, как в каком-нибудь фильме «новой волны». Маспи Великий, еще не привыкший к подобным выходкам, хотел как-то восстановить свой авторитет:

— Что это за манера разговаривать с мужем, которого ты должна уважать?

Селестина насмешливо улыбнулась:

— Кто тебе это сказал?

— Что сказал?

— Что я должна тебя уважать?

Растерявшись, Маспи Великий пробормотал:

— Ну! Потому что это закон… в конце концов закон…

— Но на закон тебе ведь плевать?

— Только в одном смысле этого слова!

— Да нет здесь никакого смысла! Ты нас всегда учил, что закон и полицейские — это все не для тебя… И к тому же ты довольно часто сидел в тюрьме именно из-за того, что нарушал закон.

— Ну и что?

— А то, что теперь не надо взывать к закону, чтобы надоедать мне!

— Надоедать?

— Конечно! И мне на закон плевать, так же как и тебе, и нечего толковать тут о том, чтобы его соблюдать!

Вмешался дедушка:

— Элуа, не позволяй ей говорить с тобой в таком тоне! Подумай, какой пример она подает твоей матери!

Селестина вывела старика из игры в одну минуту:

— А вам, дедуля, лучше убраться в свою комнату, пока я еще не слишком разнервничалась, иначе вам придется искать обед в другом месте!

Маспи возмутился:

— Селестина! Я тебе запрещаю…

— Ты! А я тебе говорю…

Именно в этот момент началась новая эра в доме Маспи. Элуа, несмотря на первый момент растерянности, не пожелал вот так сразу признать свое полное поражение. И пока дедушка и бабушка торопливо удалялись в свою комнату, чтобы еще раз не попасть в шквал надвигающейся грандиозной ссоры, он принял торжествующий тон:

— Селестина, ты меня к этому не приучила… Ты обращаешься со мной, как с самым последним…

— А кто ж, как не самый последний позволяет оскорблять свою жену, даже не попытавшись ей помочь?

— Что ты такое говоришь?

— А, может, ты не слышал, как со мной разговаривала Перрина?

— Когда говорят о Бруно Маспи, я не вмешиваюсь! Мне и так стыдно!

— А мне стыдно за тебя!

— Я запрещаю тебе говорить об этом человеке, которого я и знать больше не хочу!

— Ты его не хочешь больше знать? Ты круглый дурак! Во всяком случае, не осмелишься же ты утверждать, что он не был красив, наш мальчик, когда родился!

Элуа сомнительно скривил губы.

— Красив… не стоит преувеличивать… К тому же мне интересно знать, в кого ему быть красивым?

— В меня! А ты помнишь, какая я была тогда, когда мы его сотворили, нашего мальчика?

Маспи не понравился такой поворот в разговоре, ибо это выбивало почву у него из-под ног.

— Я помню, что запретил о нем говорить. Он же обесчестил семью, которую до этого так уважали!

— Кто?

— Что значит «кто»?

— Я тебя спрашиваю, кто нас уважал?

— Но мне кажется, что…

— Нет, Элуа… Нас уважал только марсельский сброд, а среди нормальных людей ты вряд ли нашел бы хотя бы одного, кто пожал бы тебе руку… и они были бы правы, Маспи Великий, потому что ты был плохим мужем, недобросовестным отцом, а для всех остальных — мелким воришкой!

— Я вижу, что господин Бруно здорово тебя сагитировал!

— Он может ходить везде с высоко поднятой головой!

— В своей холуйской ливрее.

— А ты разве не напяливал нечто вроде ливреи, когда попадал в тюрьму?

— Меня заставляли! Сам я ее не выбирал!

— Нет, ты ее сам выбрал, ведя такой образ жизни!

Наступило молчание — каждый обдумывал то, что было сказано. Элуа, сидевший в своем кресле, поднялся.

— Селестина, я всегда тебя уважал… но в этот раз ты зашла слишком далеко… Я считаю твоего сына презренным типом, который опозорил себя в моих глазах, я и пальцем не пошевельну, если ему потребуется помощь… Для меня Бруно Маспи мертв и похоронен… И теперь, если ты желаешь к нему присоединиться, ты можешь… и если Фелиси пожелает последовать за тобой, я не буду мешать… Ты, твой сын и твоя дочь, вы говорите на непонятном мне языке, и, само собой разумеется, мы не понимаем друг друга… Если необходимо, я один останусь со стариками и буду защищать честь семьи Маспи!

И впервые в жизни с чувством возмущения и отвращения ко всему Элуа пошел спать без ужина.

Инспектор Пишеранд зашел в паспортный отдел Префектуры, чтобы поздороваться со своим другом Эстуньяком, он был крестным отцом одного из его детей. Мужчины беседовали, когда полицейский заметил довольно яркую блондинку, в которой он узнал девицу легкого поведения, занимавшую в своей среде достаточно высокое положение. Говорили, что она — подружка Тони Салисето. Звали ее Эмма Сигуле, она откликалась на прозвище Дорада[100]. Пишеранд указал на молодую женщину своему товарищу.

— Займи ее чем-нибудь две-три минуты в кабинете, пока я спрошу твоего коллегу, зачем она приходила.

— Хорошо.

Когда Дорада, закончив длительный разговор, вышла, она столкнулась с Эстуньяком. Инспектор поспешил к служащему, от которого вышла Эмма Сигуле. Чтобы пройти без очереди, Пишеранд был вынужден предъявить недовольным посетителям карточку полицейского.

— Что хотела мадемуазель Сигуле?

— Заграничный паспорт.

— Так… так… А она не сказала, куда собирается?

— В Аргентину.

— Разумеется! А она задавала какие-нибудь необычные вопросы?

— Минуту… А! Да, конечно… Она хотела знать, на какую сумму имеет право вывезти драгоценности, чтобы ее не задержали на аргентинской таможне… Я успокоил ее, заверив, что она может везти хоть тонну, там ей ничего не скажут, наоборот!

Пишеранд почувствовал, что не нарушил обещаний, данных шефу, что достиг цели. Он горячо пожал руку служащему, немного удивленному такому чрезмерному энтузиазму.

— Старина, вы и представить себе не можете, какую помощь мне оказали! И последнее — адрес мадемуазель Сигуле?

— 327, улица Доктора Моруччи.

Появился Эстуньяк, чтобы объявить полицейскому, что он не мог дольше задерживать Эмму Сигуле. Пишеранд бросился следом и настиг молодую женщину, когда она переходила площадь Маршала Жоффра. Соблюдая обычные в таких случаях предосторожности, инспектор выслеживал эту элегантную дичь. Следуя за ней, он пересек улицу Парадиз, прошел перед Французским банком, и по улице д’Арколь достиг улицу Бретей. Дорада возвращалась домой. Пишеранд свернул на улицу Монтевидео, которая делила посередине улицу Доктора Моруччи. Полицейский надеялся проследить, в какой дом зайдет женщина, чтобы потом заскочить в ближайшее бистро и вызвать службу наблюдения. Неожиданно он наткнулся на Жерома Ратьера.

— Чем ты сейчас занимаешься, малыш?

— Я на дежурстве.

— Найди себе замену и живо отправляйся на угол улицы Бретей и улицы Монтевидео. Перед тем как уйти, добудь фотографию Эммы Сигуле, по прозвищу Дорада. Она проходила у нас по делу о наркотиках два или три года назад.

Пишеранд надеялся на своего коллегу. Он приказал ему не спускать с Дорады глаз, куда бы она ни пошла, и звонить ему как можно чаще, чтобы он знал, где та находится. В восемь часов Бруно Маспи его сменит.

Дивизионный комиссар Мурато выразил некоторое удивление при виде невозмутимого инспектора Пишеранда, входящего в его кабинет.

— Патрон, все в порядке!

— Что в порядке?

— Он у меня в руках!

— Прекратите говорить загадками, Констант!

— Я вот-вот схвачу Тони Салисето и отберу у него драгоценности, которые он украл у убитого им Ланчиано.

— Это серьезно?

— Серьезней не бывает, патрон!

Инспектор рассказал комиссару о своей встрече с Эммой Сигуле, подругой Тони, и о странных вопросах, которые она задавала служащему паспортного отдела. Мурато даже присвистнул:

— В самом деле, Констант, я надеюсь, что в этот раз вы на правильном пути.

— А как же! Подумайте хорошенько, патрон, ведь вряд ли из-за ограбления ювелирного магазина Салисето думает уехать за границу. Поделенная на троих прибыль не такая уж весомая, во всяком случае, недостаточная, чтобы Корсиканец смог в Буэнос-Айросе вести привычное ему существование, тем более в компании Эммы, ведь она не из тех девушек, что работают на наших аргентинских друзей. Конечно, можно предположить, что Салисето, воспользовавшись тем, что Бастелика сошел с круга, завладел львиной долей добычи, чтобы удрать, но есть еще Боканьяно. И потом, такие поступки не в характере Корсиканца, не говоря уже о том, что там, куда он собирается, он рискует встретиться с джентльменами, предупрежденными марсельскими ворами, а потому настроенными весьма решительно: они могут крепко наказать его за предательство. Нет, логичнее было бы предположить, что с миллионным товаром, снятым с Итальянца, Тони надеется жить припеваючи с прекрасной Эммой по другую сторону океана.

— Я тоже так думаю. А как вы его собираетесь задержать?

— Мы следим за Дорадой, чтобы выяснить, с кем она встречается. Сейчас наблюдение ведет Ратьер. В двадцать часов его заменит Бруно, и если к завтрашнему дню не будет никаких новостей, я нанесу визит мадемуазель Сигуле, заставлю ее признаться и подписать мне одно милое свидетельское показание, которое поможет окончательно упечь Тони. Можете на меня положиться!

— Я полагаюсь на вас, старина!

Фелиси привыкла, что ее возлюбленный ждал ее у входа на работу, когда ему позволяла его служба. Этим вечером она была немного расстроена тем, что не увидела его силуэт на тротуаре, но она не успела еще ни о чем подумать, как ей на шею бросилась Пимпренетта.

— Фелиси, я тебе не помешала, что пришла тебя встречать?

— Наоборот! Что с тобой случилось?

— Столько всего!

— У тебя очень счастливый вид!

— Но… ведь так оно и есть!

С горечью в голосе, потому что подумала о том, как переживает ее брат, она поинтересовалась:

— Это по случаю твоей помолвки с Ипполитом?

Дочь Адолей так ослепительно улыбнулась, что несколько прохожих даже обернулись.

— Ты действительно ничего не знаешь? С Ипполитом покончено!

— Покончено?

— Между ним и мной все кончено!

— Неужели?

— Да! Он к тому же сейчас в тюрьме.

— В тюрьме!

Пимпренетта рассказала своей подруге о своей несостоявшейся помолвке.

— Ну, и что все делали, когда полицейские увели Ипполита?

— Я не знаю…

— Как не знаешь?

— Не знаю, потому что я ушла вместе с Бруно… Мы пошли к Маяку… Скажи, Фелиси, ты не будешь против, если я стану твоей золовкой?

— Я? С чего это? Это то, что я хотела!

Не обращая внимания на прохожих, они восторженно и нежно расцеловались. Пимпренетта рассказала о своих отношениях с Бруно. А в ответ Фелиси, взяв с подруги слово молчать, поведала о своих отношениях с Жеромом Ратьером. Обе девушки были на седьмом небе от счастья. Они с трудом расстались вечером, полные совместных планов и уверенные в том, что в последующем они уже больше не расстанутся.

Когда ушла Пимпренетта и сладкие мечты немного рассеялись, Фелиси сообразила, что уже поздно, и, обеспокоенная, поспешила на улицу Лонг-де-Капюсин, готовясь получить хороший нагоняй от отца, от которого она, кроме ругани, в последнее время ничего не слышала, Но в этот вечер Фелиси была так счастлива, что могла бы, не пререкаясь, выслушать все, что угодно, мило улыбаясь даже самым хмурым лицам.

Войдя в дом, Фелиси решила, что там никого нет. Это ее удивило, так как не в традициях семьи было расходиться после ужина. Но ее еще больше удивило то, что, судя по сервированному столу, никто еще не ужинал, несмотря на поздний час… Потом Фелиси заметила мать, сидящую в кресле Элуа. Это необычное явление в добавок ко всему увиденному начало серьезно волновать Фелиси.

— Мама!

Селестина вздрогнула.

— А! Это ты!.. А я, кажется, вздремнула немного!

— Но… где остальные?

— В своих комнатах.

— В своих комнатах?

Мадам Маспи пришлось объяснить младшей дочери, какое бурное объяснение с ее отцом здесь произошло. Она заключила свой рассказ словами:

— Тут звучали такие кошмарные оскорбления! Но, что поделаешь, это должно было когда-нибудь прорваться! И потом Бруно открыл мне глаза!.. Фелиси, я прошу у тебя прощения… Я никогда не была хорошей матерью ни для тебя, ни для остальных…

Девушка встала на колени перед матерью и взяла ее руки в свои:

— Я тебе клянусь, что нет… Все, что ты делала, ты верила, что это было правильно, конечно…

— Это правда… И у меня дома думали так же, как твой отец. У меня не было мужества признаться, что я ошибалась… А потом появилась твоя бабушка… Женщина, которая производила на меня большое впечатление… Я оказалась замужем, не успев даже понять, что со мной произошло… и потом, я очень любила Элуа, хотя он этого совсем не заслуживает…

Ее умиление быстро сменилось возмущением.

— Когда я слышу, как он говорит о своем сыне, нашем сыне, я его ненавижу! Фелиси, я рада, что ты идешь по стопам своего брата… Бедная Эстель уже почти на краю гибели… Не надо было разрешать ей выходить замуж за этого пьемонтца… Илэра я постараюсь исправить!

Поверив материнским признаниям, Фелиси рассказала о Жероме Ратьере и о своем желании выйти за него замуж. Взволнованная Селестина обняла свою дочь.

— Ты не представляешь, какую радость ты мне доставляешь!

В своей комнате Маспи Великий, которому обида, злость, горечь и в глубине души угрызения совести долго мешали забыться, внезапно задремал, даже не подозревая, что в нескольких шагах от него его жена и дочь замышляют разрушить идеал, которому он поклонялся всю свою жизнь, что они с мстительным пылом рвутся вновь сблизиться с тем, кого он считает позором семьи.

Из докладов своих коллег Пишеранд узнал, что мадемуазель Сигулес ни с кем из интересующих его лиц не встречалась перед тем, как отправиться спать. Он решил, что сам навестит Дораду, но счел невежливым посещение Эммы до полудня, ибо боялся, что придется вытаскивать ее из постели в такой непривычно ранний для нее час. Он отпустил Ратьера, который сразу устремился на улицу Канебьер, надеясь прийти в салон-парикмахерскую до того, как Фелиси закончит работу.

Дорада продемонстрировала все свое великолепие, когда в домашнем платье вышла на звонок полицейского. По легким, едва уловимым движениям лица посетитель понял, что его узнали.

— Что вы хотите?

— Поговорить с вами, мадемуазель Сигулес.

— Ко мне должны прийти…

— Буду счастлив с ним познакомиться.

— Но, месье, по какому праву…

— Старший инспектор Пишеранд, Национальная Безопасность.

— А!

— Теперь я могу войти?

Она посторонилась, и полицейский вошел в гостиную, обставленную с неожиданно хорошим вкусом.

— Что вы теперь от меня хотите?

— Ничего, если я присяду?

Она пожала плечами, как бы говоря, что подчиняется тому, чему не в силах помешать.

— Мадемуазель Сигулес, я здесь для того, чтобы попросить вас дать мне кое-какие объяснения.

— По поводу чего?

— По поводу вашего запроса на паспорт.

— Я не имею права запросить паспорт?

— Конечно, имеете.

— Ну так что?

— Куда вы собираетесь поехать?

— А вам какое дело?

— Значит, есть дело.

— Я так не считаю.

— Мадемуазель Сигулес, я терпеливый человек, но все-таки не надо перегибать палку! Что вы с собой берете, удирая в Аргентину?

— Я не удираю, господин инспектор… Я еду, а это совсем другое дело! Я обожаю путешествовать…

— Вы много путешествовали?

— Нет еще.

— Почему? Эта страсть пришла к вам впервые?

— Нужны деньги, чтобы отправиться пароходом или поездом… а до сих пор у меня их было недостаточно.

— Вы получили наследство?

— Вы считаете себя шутником?

— То, что я считаю, вас не касается!

— У меня есть очень богатый друг.

— Достаточно богатый, чтобы заплатить за драгоценности?

— А почему нет? Драгоценности мне очень идут!

— Я в этом не сомневаюсь… Покажите мне ваши!

— Что еще за новости!

— Я люблю драгоценности и разбираюсь в них.

Она заметно начала беспокоиться.

— Но к чему все это в конце концов?

— Вы покажете мне свои драгоценности?

— Нет!

— Вы хотите, чтобы я позвонил и взял ордер на обыск?

— Я… я вас обманула… У меня нет драгоценностей… Несколько незначительных побрякушек.

— Но тогда по какой причине они расспрашивали служащего префектуры, какова максимальная сумма драгоценностей, которую вы можете беспрепятственно провести через аргентинскую таможню?

— Но… но…

Тон Пишеранда изменился.

— Эмма Сигулес, у вас будут большие неприятности, если вы не решитесь быть чистосердечной… Я повторяю свой вопрос: где драгоценности, которые вы хотели вывезти в Аргентину?

— Я не знаю.

— Представьте, это меня не удивляет.

Она казалась удивленной:

— В самом деле?

— В самом деле… Вы до сих пор являетесь подругой Тони Салисето, не правда ли?

— Да…

— Это ему принадлежат драгоценности?

— Возможно…

— Это точно… Вы видели эти драгоценности?

— Нет.

— Тони сказал вам, что в Аргентину вы повезете с собой много драгоценностей?

— Да.

— И это не показалось вам необычным?

— Никто не задает вопросы Тони. И к тому же он обещал, что мы вновь заживем вместе, имея кучу денег в кармане… почему меня должно еще что-то интересовать?

— Вы должны были бы поинтересоваться, так как состояние, которое вам предлагает Корсиканец, замешано на убийстве.

— На убийстве?

— Да, на убийстве Томазо Ланчиано. Но теперь, Эмма, или вы с нами, или против нас, я хочу прижать Тони, а потом отправить его на эшафот. Вы ведь его не любите?

Она усмехнулась:

— Слово, которое я не понимаю.

— Это лучше в данном случае… Если вы будете себя правильно вести…

— Это значит, что я должна предать моего друга?

— Вы возьмете ваш паспорт и будете действовать так, как если бы мы с вами и не встречались…

Внезапно Пишеранд заметил, что Дорада его не слушает и старается не смотреть на дверь за его спиной, чтобы не привлекать его внимание. Полицейский почувствовал опасность, но слишком поздно. Нож вошел в него в тот момент, когда он поднялся со своего места. Пронзенный под левой лопаткой, он умер почти мгновенно.

Вечером дивизионный комиссар начал беспокоиться из-за исчезновения Пишеранда и его молчания. Он напряженно прождал всю ночь, при этом опасаясь каким-нибудь неуместным действием нарушить планы своего подчиненного. Утром, придя в свой кабинет, Мурато узнал, что Пишеранд до сих пор не подавал никаких признаков жизни. Он тотчас же послал Ратьера и Маспи к мадемуазель Сигулес, чтобы они попытались узнать хоть что-нибудь о нем.

— И сделайте все возможное, ребята, я вас прикрою. Я хочу знать, где Пишеранд!

Инспекторы стучали в закрытую дверь мадемуазель Сигулес, пока соседка не сказала им, что накануне вечером молодая женщина ушла с чемоданом в руке. Маспи и Ратьер уже собирались уходить, но Бруно, знавший благодаря навыкам, приобретенным в его семье, многие способы вскрытия дверей, решил хотя бы одним глазком заглянуть внутрь квартиры, хозяйка которой, по его мнению, уже могла считаться убежавшей. Ратьер чувствовал себя не очень уверенно, но любовь к Пишеранду победила…

Молодые люди сразу же наткнулись на тело своего друга. В первое мгновение они остановились, окаменев, а потом оба, поскольку были молоды и еще не слишком ожесточились в душе, заплакали. Тяжелее было, конечно, Бруно, ведь для него Пишеранд был в какой-то мере отцом, которым не сумел стать Элуа. Они позвонили комиссару, тот грубо выругался и пообещал перевернуть весь Марсель вверх ногами, но найти убийцу. Сразу же были разосланы приметы Эммы Сигулес, и десятки людей бросились на ее поиски. Когда допросили Салисето, он предоставил неопровержимое алиби. Комиссар Мурато не верил, что Пишеранда убила Эмма. Во-первых, потому что нож не был женским оружием, во-вторых, потому что рана была очень похожа на рану Ланчиано, и скорее всего нанесена той же рукой. Из этих размышлений он вывел заключение, что Пишеранд был на верном пути и что Корсиканец должен быть все время в поле зрения.

Что касается Бруно, то для него поиск убийцы стал личным делом. Он подумал, что если отец согласится ему помочь, у него будет отличный шанс быстро достичь своей цели. Поэтому ради Пишеранда в этот вечер он направился в родительский дом.

Все сидели за столом, когда Бруно постучал в дверь. Открывать пошла Фелиси. Увидя его, она в изумлении открыла рот. Полицейский пошутил:

— Ты по крайней мере не прячешь своих чувств. Я был очень рад убедиться в том, что твои зубки в прекрасном состоянии.

— Но… но он там!

— Именно с ним я и хочу поговорить.

Слышно было, как Элуа прокричал:

— Ну, Фелиси, ты скажешь или нет, кто там?

Девушка хотела ответить, но брат опередил ее, войдя в столовую и объявив:

— Это я.

В восклицании Селестины смешались в равной мере радость и страх. Получился какой-то неприятный крик.

Дед подмигнул своему внуку, бабушка улыбнулась и спросила:

— Будешь есть?

Но вмешался Маспи Великий:

— Нет, этому господину здесь делать нечего, и я прошу его уйти не-мед-лен-но, если он не хочет, чтобы его выкинули вон!

Селестина всплеснула руками:

— Божья Матерь! Его сын! Плоть от плоти!

Бруно, не обращая внимания на угрозы, поцеловал мать, бабушку, энергично постучал по плечу деда, не заботясь об Элуа, которому все-таки удалось вставить слово:

— Ты меня провоцируешь, ну, говори, позор своего рода?

— Я здесь, господин Маспи, в качестве полицейского.

— Полицейский или нет не важно, давай проваливай отсюда быстрей, пока я тебе так не выдал, что не забудешь об этом до конца своих дней!

Бруно подошел к отцу и приблизил к нему лицо:

— Если ты меня тронешь как послушного сына, я это переживу, а если как полицейского, то я тебя арестую и пинками под зад отволоку в тюрьму!

— Под зад?

— Вот и-мен-но! Под зад!

Элуа повернулся к жене:

— Чудесное воспитание! Я могу этим гордиться! Отцеубийца!

И, повернувшись к сыну:

— Ну, валяй, убивай меня! Чего ты ждешь?

— Я жду, когда ты перестанешь валять дурака!

Маспи Великий вновь обратился к жене:

— И уважительный, конечно! Я понимаю, что ты считаешь его примером для братьев и сестер! Господин Маспи Младший, я, к сожалению, не могу вам помешать ни носить мое имя, ни прекратить позорить его, но я хочу, чтобы вы знали, что я больше не считаю себя вашим отцом!

— Велика важность!

— Велика… А! Дьявольский прихвостень! Вы будете свидетелями убийства!

Селестина сразу бросилась между двумя мужчинами.

— Перед тем, как ты тронешь моего сына, ты убьешь меня, чудовище!

— Отойди прочь!

— Никогда!

— Не выводи меня из терпения, Селестина, иначе это будет что-то ужасное!

Бруно отодвинул мать.

— Отец…

— Я тебе запрещаю!

— Отец… убили Пишеранда.

Сразу все затихли. Потом Маспи Великий спросил:

— Кто?

— Тот же, кто убил Итальянца.

— Салисето?

— Я не знаю.

— Ага, и ты хочешь, чтобы это узнал я?

— Отец… я очень любил Пишеранда… Он и тебе симпатизировал… Он считал тебя жуликом, но симпатичным жуликом и потом он всегда помнил о нас, твоих детях… Это из-за нас он отправлял тебя в тюрьму гораздо реже, чем ты заслуживал…

— Ну и что дальше?

— Помоги мне найти его убийцу!

— Нет! Прежде всего потому, что не собираюсь работать на полицию, а потом, потому что я не общаюсь с Корсиканцем!

— Даже после того, как он надавал тебе пощечин перед твоей женой и твоими родителями?

— Это другая история, и я сам все улажу, она тебя не касается!

— Ты знал Эмму Сигулес, которую зовут Дорада?

— Очень плохо.

— Говорят, что она подруга Салисето?

— Возможно.

— Это у нее дома был убит Пишеранд.

— Ты ее арестовал?

— Она исчезла.

Элуа усмехнулся:

— Ага, вот какие вы мастера!

— Ты не знаешь, где она могла скрыться?

— Нет.

— Хорошо… Значит, ты не собираешься мне помогать?

— Вот именно.

— Ладно, я сейчас пойду туда, к Корсиканцу! Скажи мне, где я могу его встретить?

— В «Ветряной Мельнице» на улице Анри Барбюса, но, если бы я был на твоем месте, я бы подумал… Тони — крепкий орешек.

— Можешь мне поверить, я тоже не кисейная барышня… Отец, я больше не приду сюда.

— И правильно сделаешь!

— Я не думал, что ты такой плохой… Ты встал на сторону убийцы Пишеранда. Остерегайся впредь… Я буду ходить за тобой по пятам и, клянусь тебе, один неверный шаг, и я засажу тебя в Бометт!

— У тебя очень странная манера демонстрировать свое сыновье уважение.

— Пишеранд был моим настоящим отцом, а тебя не за что уважать!

Когда Бруно уходил, мать обняла его:

— Я с тобой согласна, мой мальчик… и если он когда-нибудь тебя обидит, он меня вспомнит, этот великий злодей!

Было бы неправдой утверждать, что Элуа остался доволен собой.

Бруно, сопровождаемый Ратьером, грубым жестом оттолкнул хозяина «Ветряной Мельницы», который пытался помешать им войти в заднюю комнату, служащую убежищем Тони. Корсиканец и Боканьяно играли в карты, когда появились полицейские. Оба гангстера приросли к стульям от удивления. Потом, опомнившись, они хотели достать свое оружие, но револьвер, внезапно появившийся в руке Маспи, убедил их остаться на месте. Салисето проворчал:

— Вас не приглашали! Что вы хотите?

Бруно приблизился к нему.

— Сначала верну тебе то, что ты дал моему отцу.

И он залепил ему по физиономии так, что Тони свалился на пол. Боканьяно попытался прийти на помощь своему шефу, но Ратьер вежливо посоветовал:

— На твоем месте я бы не двигался.

Боканьяно повиновался. Салисето поднялся, вытирая тыльной стороной ладони кровь, выступившую на губах.

— Ты пожалеешь, Маспи…

— Садись! А теперь поговорим немного об убийстве Пишеранда.

По тому, как переглянулись оба преступника, у полицейского сложилось впечатление, что они ничего не слышали о смерти инспектора и это на мгновение сбило его с толку. Но Бруно знал, что они достаточно хитры, и не попался в ловушку.

Тони проговорил, продолжая игру:

— Вот это новость!

— Тебе Эмма разве ничего не сказала? Ведь именно у нее дома его и убили… — спросил Маспи.

— Какая Эмма?

— Дорада… Это твоя подружка, не так ли?

— Мы расстались несколько месяцев назад. Уж слишком лихая бабенка.

— Ну конечно! А разве не с тобой она хотела уехать в Аргентину?

— Я, в Аргентину?

Он пожал плечами.

— Что мне там делать?

— Жить на деньги от драгоценностей, украденных у Итальянца, да плюс еще деньги из ювелирного магазина на улице Парадиз!

— Опять вы за свое, инспектор! Слишком много на одну голову! Если бы у меня были все эти побрякушки, я бы давно уже скрылся. Я вам повторяю, что Бастелика хотел работать только с этим ничтожным негодяем Ипполитом Доло, поверьте мне, все было по-другому!

— Если Эмма не с тобой, ты должен знать, с кем она сейчас!

— Нет… Плевать я хотел на эту девку… Вообще-то, уже давно о ней не слышно, правда ведь, Луи?

— Да.

— Я думаю, инспектор, она сейчас живет с каким-нибудь богатым буржуа…

— Богатый буржуа, который забавы ради убивает полицейского?

— Может, он ревнивый, этот мужчина… возможно, он неправильно понял причину визита вашего коллеги.

— Богатые буржуа, даже ревнивые, не убивают ударом ножа!

— А с какой стати меня должны интересовать амурные дела Эммы?

— Именно это я тебе на днях объясню, ведь мы с тобой еще не расквитались.

— Вот в этом я согласен с вами, инспектор…

И это было произнесено таким жестким тоном, что Ратьер почувствовал страх за своего друга.

Когда Пимпренетта с получасовым опозданием заняла место за обеденным столом, Перрина не стала скрывать свое недовольство:

— Где ты была?

— Со своим женихом!

— Опять?

— Как это… опять?

— Опять помолвка, сколько раз ты нам их будешь устраивать?

— Ты не хочешь, чтобы я вышла замуж?

— Что ты, очень хочу! Но за кого-нибудь вполне достойного!

— Нет достойнее Бруно!

— Бруно Маспи?

— Я никого, кроме него, не любила…

— После оскорбления, которое он нам нанес на твоей помолвке? У тебя совсем нет самолюбия!

— Если бы Бруно не пришел тогда в нужный момент, я бы так и осталась с Ипполитом!

— Но ты сама сделала выбор!

— Потому что я была несчастна!

И она начала плакать. Видя это, Дьедонне измученным голосом спросил:

— Можем мы спокойно поесть?

Этот вопрос лишь только усилил агрессивное настроение жены.

— Естественно! Ты только и можешь обжираться, остальное тебя не волнует. И судьба твоей дочери в том числе!

Натолкнувшись на такой взрыв злобы и явную несправедливость, Дьедонне предпочел не отвечать, и Перрине, внезапно оказавшейся без противника, разочарованной, опять пришлось вернуться к своей дочери.

— Ты что, хочешь выйти замуж за полицейского?

— И ни за кого другого!

Мадам Адоль горько вздохнула:

— Ты совсем с нами не считаешься!

Пимпренетта раздраженно проговорила:

— В конце концов в чем ты его обвиняешь?

— В том, что он переменил тебя! Уже сколько времени ты ничего не приносишь в дом!

Девушка изобразила на лице оскорбленную добродетель:

— Я решила стать честной.

— Час от часу не легче! Давай! Скажи еще, что мы не честные! Пимпренетта, хочешь знать мое мнение, материнское мнение? Ты больше не уважаешь своих родителей! А ты, Дьедонне, вместо того, чтобы наставить ее на правильный путь, предпочитаешь молчать и опустошать тарелки?

— Если Пимпренетте так нравится подыхать с голоду со своим полицейским, это ее дело!

— Мой полицейский не будет подыхать с голода! О нем напишут в газетах, когда он арестует Корсиканца!

— Это еще нужно увидеть!

— Это все уже увидели! Я знаю этого Тони! Это негодяй! Самый последний негодяй! Бруно только что пошел с ним разбираться в «Ветряную Мельницу».

Вдохновенно и страстно она произнесла настоящую поэму в честь своего Бруно, карающего преступников. Дьедонне просто не мог прийти в себя. Он внимательно посмотрел не свою дочь, а потом повернулся к жене:

— Этот парень совсем сошел с ума! Накидываться на Салисето? Он явно жаждет умереть раньше времени.

Но Пимпренетта верила, что ее герой непобедим.

— Подожди немного, и Бруно поймает Эмму Сигулес. Мама, ты знаешь Дораду?

Перрина высокомерно ответила:

— Я не знаюсь с женщинами подобного сорта и считаю неуместным, чтобы такая приличная девушка, как ты, об этом говорила!

— Кажется, это у Эммы дома убили инспектора Пишеранда… А Эмма — подружка Салисето… Но Бруно задержит эту Дораду и заставит ее говорить! И тогда прощай Тони! Уверена, что ему отрубят голову за то, что он убил Итальянца, и всем от этого будет легче!

У Маспи дома Фелиси вела себя в том же духе, что и ее подруга Пимпренетта на улице Монте-дез-Аккуль. Своей матери, обеспокоенной отсутствием у нее аппетита, она объявила:

— Я очень беспокоюсь за Бруно!

Элуа тут же прорычал:

— Замолчи! Не произноси этого имени! Запрещаю! Иначе ты меня выведешь из себя!

Селестина поднялась:

— Фелиси, пойдем со мной на кухню, ты расскажешь мне все о моем сыне, ведь у меня не каменное сердце, как у некоторых, которым должно быть просто стыдно жить на этом свете!

Высказав это замечание, мадам Маспи увела за собой дочь, которая сообщила матери то, что узнала от Ратьера — о подвигах Бруно и об опасности, которая ему грозит. Потрясенная Селестина вновь вернулась в гостиную и сразу же принялась за своего мужа.

— Ты хоть знаешь, что происходит?

— Нет, и знать не хочу!

— Но ты меня все же выслушаешь! Бруно отправился бить морду Корсиканцу!

Маспи Великому стоило большого труда оставаться внешне спокойным, потому что эта новость была как бальзам на сердце.

— И в полиции боятся, как бы Тони не убил нашего сына!

— Они должны организовать ему охрану!

— И это все, что ты можешь сказать в ответ? Твоему сыну могут перерезать горло как ягненку, и это тебя не волнует?

Конечно, это его волновало, но Элуа никому на свете не хотел этого показывать.

— Скажи мне, ради всего святого, я что ли пошел в полицию работать? Это я позволил опозорить семью? Нет, так почему же я должен подставлять голову из-за какого-то мальчишки, о котором я подумать не могу, не покраснев?

— Хорошо… Пусть будет, как ты хочешь, но я тебя предупреждаю, Элуа, если Корсиканец тронет хоть один волос на голове у моего Бруно, я убью его собственными руками, а потом скажу судье, что это ты меня послал, потому что у самого смелости не хватило!

— Меня это не удивит, ведь ты же мать полицейского!

— Берегись, Элуа… Если они что-нибудь сделают с моим мальчиком, я уйду из этого дома от никчемного человека, который позволяет грязным бандитам издеваться над своей женой, посылает своего сына на смерть, и при этом еще издевается!

— Я не издеваюсь!

— Потому что ты лицемер!

Бабушка попыталась усмирить этот гнев и жалобно спросила:

— А нас двоих с дедушкой ты тоже бросишь, Селестина?

— Да, я вас оставлю, потому что никогда не смогу вам простить!

— А нас за что прощать?

Мадам Маспи резко ткнула пальцем в сторону мужа:

— За то, что родили этого изверга!

Ратьера не было на месте, когда посыльный принес записку инспектору Маспи. Бруно вскрыл конверт:

Бруно улыбнулся. Вопреки своему упрямству, отец любил его, хотя и не хотел в этом сознаваться, но смерть Пишеранда потрясла его. Маспи отдал распоряжение дежурному, чтобы инспектора Ратьера, как только он придет, уведомили, что его можно найти в доме № 182 по улице Селина за Нотр-Дам де ла Гард и что он просит Ратьера как можно скорее туда подойти.

Казалось, что под зноем яркого послеполуденного солнца улица Селина спит. Бруно быстро нашел 182 номер. Маленький домик с закрытыми ставнями. Калитка в палисадник, расположенный перед террасой, которая была защищена верандой из непрозрачного стекла, не была закрыта на ключ. Может, это была простая небрежность, а может, Эмма твердо верила, что защищена от любых нежелательных явлений. Маспи зашел на другую сторону портала и вытащил пистолет. Он не хотел быть застигнутым врасплох, как Пишеранд. Он поднялся на три ступени террасы, стараясь двигаться как можно бесшумнее. Осторожно повернул дверную ручку. К его большому удивлению она открылась без каких-либо усилий. Он оказался в коридоре, где справа и слева были две двери, а прямо находилась лестница, ведущая на следующий этаж. Прислушиваясь, инспектор остановился в нерешительности. Никакого шума. Слишком спокойно. Бруно почувствовал опасность, его раздражало, что он не может понять, с какой стороны она появится. В какое-то мгновение ему захотелось выйти и подождать Ратьера, но он сам, лично хотел найти убийцу Пишеранда. Он решил открыть правую дверь. Медленно приблизившись, положил руку на выступ рамы, покрытый белой эмалью и украшенный яркими цветами. Бруно резко толкнул створку двери и отскочил к стене. Но ничего не произошло. Осторожно он просунул голову, чтобы заглянуть в комнату, и выругался, заметив растянувшуюся у камина Эмму Сигулес с лужей крови вокруг головы. Бедная Дорада не уехала в Аргентину, а там, где она сейчас была, она уже больше ничем не рисковала и не могла заговорить.

Из-за разочарования и перенесенных волнений Бруно забыл об осторожности. Он шагнул в направлении трупа, и в этот момент получил удар по голове. Он упал на колени, густой туман застилал ему глаза, но он не выпустил из рук пистолет, у него хватило сил повернуться и, различив силуэт на фоне дневного света, он выстрелил. Крик того человека от боли запечатлелся у него в мозгу. В тумане, который его окружал, Бруно различил своего противника, прижавшего рукой свою левую руку, и перед тем, как провалиться в темноту, он проговорил:

— Я его ранил.

Узнав, что Бруно в одиночку отправился разыскивать Эмму Сигулес, Жером Ратьер выдал такую обойму ругательств, что на него косо посмотрел бригадир Орифле, очень набожный человек. После этого Жером сел в машину, которая отвезла его на улицу Селина. С первых шагов по палисаднику Ратьер догадался о драме. Зажав пистолет, он кинулся в дом, готовый убить первого, кто ему встретится и кто ему не понравится. С порога комнаты он увидел два тела, но, несмотря на свою тревогу, он осторожно вошел и, только убедившись, что он один в комнате, бросился к своему другу. Он с облегчением вздохнул, поняв, что у Бруно лишь небольшое сотрясение. Тем не менее удар был сильный, кожа на голове была содрана и кровь ручейком стекала по лицу. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что Эмме Сигулес Жером уже ничем не поможет. Он позвонил и через несколько минут «скорая» увезла Бруно в больницу, где его должны были осмотреть и точно определить, есть у него перелом черепа или нет.

Санитары ушли, Ратьер позвонил дивизионному комиссару, чтобы ввести его в курс дела и успокоить, а сам, стараясь отвлечься от мыслей о своем друге, осмотрел комнату, в которой находился. К тому времени, когда прибыли специалисты и Мурато, Жером отыскал несколько капель крови на полу у окна, которые его очень заинтересовали. Найдя еще несколько капель на крыльце, он решил понюхать пистолет Маспи, который оставался на прежнем месте. Подтвердив свое предположение, он радостно объявил шефу:

— Бруно ранил нападавшего.

Мурато тут же отдал приказ оповестить все больницы, все клиники, чтобы в случае, если к ним обратится раненный огнестрельным оружием, они его задержали до приезда полиции. Комиссар казался обеспокоенным.

— Опрошенные соседи утверждают, что дом принадлежит какому-то отставному военному, уехавшему два месяца назад на Лазурный Берег. Соседи не замечали, чтобы кто-то поселился в этом необитаемом жилище. По-моему, Эмма пришла сюда лишь для того, чтобы встретиться с Бруно… Но почему с ним?

— У Салисето с ним особые счеты.

— Из-за чего?

Жерому пришлось рассказать о том, как они с Маспи побывали в «Ветряной Мельнице». Мурато рассвирепел и пообещал, что, как только Бруно поправится, он вышвырнет вон этого чертового малого, а самому Ратьеру покажет, как играть в самодеятельность. Едва отдышавшись, он вновь заорал:

— А откуда Маспи узнал, что его здесь ждет Дорада?

Ратьер отдал ему письмо, которое получил его друг и которое он принес с собой. Это дало повод для новых криков и проклятий в адрес таких новичков, которые пренебрегают дисциплиной, игнорируют субординацию и путают Марсель с Диким Западом, развлекаются, играя в шерифов. Он призвал Небо и закон в свидетели, что исправит это положение вещей и покажет кое-кому, что значит быть полицейским. И не будет с этим медлить. Высказав это все, он прочитал записку, адресованную Маспи, и тут же вскрикнул:

— Как этот глупец мог позволить затащить себя в столь явную ловушку? Боже мой! И он считает себя таким умным, что может, мол, обходиться и без посторонней помощи, а сам попадает в капкан, который и слепой мог бы заметить. Тони не настолько глуп, чтобы отправлять подобное любовное послание! Я уверен, что он никогда не думал, что мои инспекторы настолько наивны, чтобы попасться в эту западню! Однако надо проверить, чем занимался Салисето в это время, а я отправляюсь к Элуа Маспи перемолвиться парой слов и постараюсь разобраться в этом деле.

Сидя в своем кресле, Маспи Великий пил свое вечернее вино и вспоминал о былой славе. Ему составлял компанию отец, Элуа по запахам, доносившимся из кухни, определил, что мать и жена готовят вкусный суп. Он улыбнулся от удовольствия, ведь он был еще и гурман. Настойчивый звонок оторвал его от приятных мечтаний, но ничуть не побеспокоил, у него и в мыслях не было пошевелиться. Он ограничился тем, что громко позвал:

— Селестина!

Мадам Маспи появилась на пороге кухни:

— Что такое?

— Звонят.

— Ну и что?

— Может, следует посмотреть, кто там?

— А ты не можешь себя потревожить?

— Я?

Это предположение казалось настолько ненормальным, настолько чудовищным, что Элуа не нашелся даже что ответить, это было равносильно тому, как если бы кто-то пришел и начал гадко богохульничать. То, что сказала Селестина, было ересью! Маспи Великий лишь разочарованно вздохнул и сказал своему отцу:

— Меня больше не уважают… Должно быть, пришло такое время…

А дивизионный комиссар Мурато никак не мог понять, по какой причине его заставляют так долго ждать под дверью. Он влетел в столовую, громко крича по привычке:

— В чем дело?.. Вы что тут, печатаете фальшивые деньги?

Селестина, которая все всегда принимала за чистую монету, в ужасе воскликнула:

— Да что вы, господин комиссар, как вы только могли такое подумать?

Гнев Мурато сразу улетучился и, повернувшись к Элуа, полицейский почти растроганно заметил:

— Твоя жена бесподобна, Маспи, и ты был ужасно несправедлив, что позволил ей провести в тюрьме столько, сколько она там отсидела!

Элуа поднялся с важным видом.

— Комиссар! Я не позволю вам…

— Оставь меня в покое!

В другое время Великий Маспи возразил бы, но сейчас он был похож на человека, смирившегося со своей судьбой, который наблюдает, как Ной отправляется в своем ковчеге, в то время как воды потопа все прибывают, погребая под собой цивилизацию, в которой он что-то значил.

— Ты отправил эту бумагу?

Дивизионный протянул ему письмо, которое получил Бруно. Элуа взял его, прочитал, а потом спросил:

— Нет… Что все это значит?

— Что кто-то хотел подделаться под тебя.

— С какой целью?

— Чтобы завлечь твоего сына в ловушку!

Душераздирающий крик Селестины заставил Мурато вздрогнуть. Ничего не спрашивая, не требуя никаких объяснений, она бросилась на своего мужа.

— Сволочь! Изверг! Ты убил моего Бруно?!

Селестина Маспи нашла в своем отчаянии силы сбросить иго, которое она влачила в течение 30 лет, ринулась на своего мужа, пытаясь впиться в него ногтями. Мурато едва успел ее схватить, когда она пробегала мимо, дедушка осыпал невестку ругательствами, бабушка умоляла святую Репарту предотвратить кровопролитие. Только Элуа не вымолвил ни слова, потому что он был так потрясен, что, казалось, забыл о страхе.

Держа Селестину обеими руками, Мурато собирался ее успокоить, но в этот момент дверь открылась и новый ураган криков, слез, воззваний к Божьей Матери, к ее славным дочерям и ко всему небесному воинству ворвался в комнату вместе с Пимпренеттой, растрепанной, мокрой от слез, выкрикивающей между стонами:

— Корсиканец убил Бруно! Мне Ратьер сказал!

Это горестное замечание сразу же придало Селестине новые силы, она вырвалась из объятий дивизионного комиссара и бросилась к Элуа, который встретил ее парой пощечин, отбросивших ее назад. А Мурато в это время кричал, что вышвырнет Ратьера из полиции за то, что он раскрывает тайны следствия, ведь Бруно не умер, а всего лишь ранен и ему хотелось бы разобраться, почему все обвиняют Тони Салисето! Ему никто не ответил, как будто его никто не слышал. Пимпренетта объясняла бабушке, что она собирается уйти в монастырь, потому что больше не хочет жить, когда нет Бруно. Селестина, поднявшись, напомнила мужу о всех жертвах, на которые она пошла ради его благосостояния, и горько укоряла его за то, что он ее отблагодарил ударами. Может, после того, как он убил своего сына, он теперь хочет избавиться и от жены? Маспи Великий кричал изо всех сил, что перед лицом всех известных ему святых он обещает найти настоящего убийцу, чтобы потом ему больше ни слова не говорили об этом отступнике Бруно. Не надеясь уже быть услышанным в этом гаме, Мурато сел в кресло, покинутое его хозяином, налил себе вина и уже поднес его к губам, когда дверь вновь отворилась с такой силой, что он пролил часть жидкости себе на рубашку. Это окончательно вывело его из себя и вынудило его тоже включиться в этот хор, в тщетной надежде быть услышанным. Надежда была тем более тщетной, потому что пришла Фелиси, чтобы во всю силу своих голосовых связок вновь начать причитать и молиться в память Бруно Маспи, их сына, внука, брата и жениха.

Через пять минут Мурато, обессиленный, упал в кресло. И его вдруг осенила спасительная идея. Он схватил телефон, набрал номер и попросил главного врача больницы, который, подойдя, стал утверждать, что не очень хорошо его слышит. Со всей силой, на которую он только был способен, полицейский заорал:

— Скажите, Бруно Маспи умер?

Все участники перебранки сразу же замолчали, и Мурато вздохнул с облегчением. Он долго слушал, что ему говорили по телефону, потом поблагодарил и повесил телефонную трубку с таким видом, что у всех перехватило дыхание. Но, не выдержав взгляда Селестины, он решил сказать:

— Бруно Маспи вновь приступит к своим обязанностям через сорок восемь часов… Его только ударили. И нет никакого перелома черепа… А сейчас давайте поговорим о Тони Салисето!

Упоминание о Корсиканце вызвало новую бурю, в которой проклятья смешивались с мольбой, призывы к мести сменялись уговорами, и комиссар, выйдя из себя, вновь дал волю своей натуре холерика. Соседи не осмеливались вмешиваться, спрашивая друг друга, останется ли после этого в живых хотя бы один член семейства Маспи.

Когда час спустя Мурато покидал жилище Маспи, он выглядел злым и измотанным. В одном он был уверен: Элуа не причастен к ловушке, в которую попал его сын, и среди всех ругательств и угроз, адресованных Тони, он не услышал ничего конкретного, подтверждающего виновность Корсиканца. Короче, после смерти Пишеранда, после нападения на Бруно и смерти Эммы Сигулес он не продвинулся ни на шаг в своем расследовании с того дня, когда в Старой Гавани выловили тело Томазо Ланчиано. В очень подавленном состоянии дивизионный комиссар отправился спать, приняв несколько таблеток аспирина.

В этот момент, чтобы восстановить хотя бы частично свой авторитет, Маспи Великий обратился с торжественной речью к окружавшим его домочадцам.

— Выбрав, пренебрегая честью семьи, такую профессию, тот, кто был моим сыном, само собой, подвергается опасностям, о которых он не мог не знать, и я не вижу причины, почему я должен его жалеть! Селестина, замолчи! Пимпренетта, хватит шмыгать носом, ты меня нервируешь! Но чего я не допущу, так это, чтобы какой-то негодяй позволил себе использовать мое имя, чтобы заманить в западню того, кто был моим сыном и кто для меня лишь живой укор. Я это так не оставлю! А сейчас — больше ни слова! Пимпренетта, возвращайся домой. Фелиси, накрывай на стол. Селестина, приготовь суп. Мама, принеси нам с папой вина!

К десяти часам вечера женщины ушли, и Элуа с дедушкой остались одни. Маспи Великий пристально посмотрел на родителя и спросил:

— Ну, и что ты об этом думаешь?

Старик подумал две или три минуты, а потом сказал: — Я думаю, в данном случае мы обязаны… из-за нашей репутации. И, конечно, из-за малыша.

Глава 6

За несколько минут Маспи Великий и его отец добрались до улицы Анри Барбюса, и когда Зе, хозяин кафе, где обосновался Салисето, увидел входящих мужчин, он их не сразу узнал. Нужно заметить, что Зе, похожий на белый и слегка липкий гриб, был скорее домоседом и просто чах в своем наполненном деликатесами логове, куда солнце никогда не проникало. С одной стороны, старик с ружьем на ремне мог вызвать смех, но, с другой стороны, высокий и худой, несмотря на свои седые волосы, он не был похож на человека с легким характером. Он сразу сообразил, что приход этих двух фанфаронов не грозит опасностью Салисето и Боканьяно. Но когда в его памяти, ослабленной постоянным приемом алкоголя, утвердилась мысль, что он стоит лицом к лицу с Маспи Великим, он почувствовал себя очень неловко. Однако присутствие нескольких клиентов, у большинства из которых было достаточно темное прошлое, помешало Зе пойти и предупредить Тони. Ему не хотелось показаться смешным.

Элуа и его отец приблизились к стойке, хозяин, стараясь выглядеть любезным, что было не в его характере, поинтересовался:

— Чем могу служить?

— Ничем.

Зе и Маспи смотрели друг на друга в упор. Зе первым опустил глаза. Посетители, что-то подозревая, повернулись, чтобы наблюдать за происходящим. Хозяин старался бодриться.

— Если вам ничего не нужно, что вы тогда делаете здесь? Мое бистро не ночлежка, если вы это ищете!

Пощечина, которую дал ему Маспи, прозвучала, как удар хлыста. Зе схватился за стойку, чтобы не упасть. Элуа объяснил:

— У тебя странная манера принимать клиентов, Зе! Где Тони?

— Что вы от него хотите?

— А тебе какое дело, несчастный?

— Я… я его должен предупредить.

Едва Зе направился к двери, ведущей в заднюю комнату, как Элуа схватил его за ворот рубашки и с силой дернул вперед, чуть не задушив.

— Нет необходимости! Мы объявим о своем приходе сами! Папа, пойдем!

— Иду, сынок!

Тони Салисето и Луи Боканьяно были погружены, по-видимому, в сложные расчеты, когда Элуа ударом ноги открыл дверь. Оба гангстера открыли рты от удивления. У них перехватило дыхание при виде старика с его самострелом. Переведя дыхание, Тони спросил:

— К чему вся эта комедия, Маспи?

— Я решил нанести тебе ответный визит.

— Хочешь помериться силами?

И полунасмешливо-полупренебрежительно он добавил, кивком головы указывая на дедушку:

— …вместе с предком?

Дедушка снял свое ружье с плеча, и Боканьяно поднялся. События развивались быстро.

— Тони, ты негодяй.

— Я бы на твоем месте не стал бы разговаривать со мной в таком тоне.

— Ты убил Пишеранда, ты убил Дораду…

— Это не правда, но даже если бы это и было так, ты, случаем, не подался работать в полицию, как твой сыночек, а?

— Нет, но именно ты пытался убить моего сына, и ты за это заплатишь!

Маспи Великий вытащил нож из кармана. Почти одновременно нож появился в руке Салисето. Уже давно Тони не приходилось самому защищаться, и он чувствовал себя не слишком уверенно. Боканьяно, догадываясь о замешательстве своего шефа, тоже, в свою очередь, достал нож. Когда Салисето и Элуа схватились, он хотел прийти на помощь своему патрону, но перед ним встал дедушка. Резким ударом Луи откинул старика назад. Это был роковой удар, так как, падая, дедушка, не выпустил из рук ружье. И поскольку он держал палец на спусковом крючке, то выстрел пришелся Боканьяно прямо в живот. В первое мгновение у него был удивленный вид, потом, схватившись за живот, он посмотрел на Тони, как бы спрашивая, что все это значит, и, покачнувшись, упал вперед. Отвлеченный тем, что происходило с его помощником, Салисето ослабил оборону, и нож Маспи срезал ему половину правого уха. Закричав от боли, Тони укрылся за столом.

— Ма… Маспи… ты… ты… ты меня не… не… убьешь?

— А почему бы и нет?

В это время Зе и клиенты бара столпились вокруг. Они присутствовали при поражении Салисето, который с этого момента потерял весь свой авторитет в воровском мире Марселя. Полиция, предупрежденная осведомителем, явилась незамедлительно и забрала всех, кроме трупа, который остался лежать под бесполезным наблюдением двух полицейских, дожидавшихся прибытия специалистов.

Дивизионного комиссара Мурато едва не хватил удар. Он кричал, не обращая внимания на испуганные взгляды инспектора Ратьера и на присутствующих Маспи Великого и его отца.

— Растяпы! Вот вы кто такие! У нас под носом убивают, а мы даже не в состоянии остановить эту бойню! Ланчиано, Пишеранд, Эмма Сигулес и теперь Боканьяно! Не считая Маспи в больнице! Да это почище, чем в Чикаго в славные годы! И если вы думаете, Ратьер, что наше начальство ломает себе голову, пытаясь решить, с чем нас можно поздравить, то вы ошибаетесь!

Он быстро повернулся к Элуа:

— А вы зачем в это влезли?

— Затронута честь…

— Замолчите! Есть слова, которые должны обжигать вам рот!

— Позвольте!

— Нет, не пытайтесь произвести на меня впечатление, Маспи! Самый настоящий негодяй — вот вы кто! Тюрьма по вас плачет! А вы, дедуля, призываете убивать себе подобных, когда вам пристало мирно кушать свой бульон, это просто возмутительно!

Маспи-отец выпрямился.

— Ну нет, я пока еще не слабоумный старик! Да к тому же этот Боканьяно просто ничтожество!

— А как насчет вас?

— Меня? У меня нет крови на руках!

— А как же Боканьяно? Это не вы, случайно, отправили его на тот свет?

— Несчастный случай!

— Вы только поглядите на него!

Дедушка принялся рассказывать об обстоятельствах смерти Боканьяно и сказал в заключение:

— Это несчастный случай, господин комиссар… Не могу сказать, что я об этом сожалею, но это несчастный случай…

— А суду вы объясните, что принесли ружье, потому что собирались на рыбалку, конечно?

— Мера предосторожности, господин комиссар, ничего, кроме предосторожности… и если бы не этот несчастный случай, Боканьяно убил бы моего сына, господин комиссар! Не будете же вы упрекать меня в моей отцовской любви?

Мурато в отчаянии воздел руки к небесам.

— Ну что я такого сделал, в чем провинился перед Богом, что он меня послал в этот проклятый город? А вы, Злуа Маспи, почему вы оказались у Тони Салисето?

— Чтобы разобраться с ним, господин комиссар.

— По поводу чего?

— По поводу того, что он убил инспектора Пишеранда, который был моим другом, и чуть не убил моего сына.

— Ну, я вас умоляю!

— Ну, скажем так, у нас были хорошие отношения.

— У вас есть доказательства, что Салисето виновен?

— Прямых доказательств нет, но кто ж еще это мог сделать?

— Именно это мы и пытаемся узнать, представьте себе!

— Я считаю, что это Тони.

— Ваше мнение никого не интересует… К тому же ваш сын ранил нападавшего на него, а у Салисето, как и Боканьяно, нет никаких видимых ранений. Из-за возраста и потому что я вполне допускаю, что он убил Боканьяно случайно, до решения суда я пока оставляю дедушку на свободе, но я надеюсь, что он не попытается сбежать, а?

Старик пожал плечами.

— Куда я побегу?

Мурато оставил без внимания ответ и обратился к Элуа:

— А вас, Маспи, я не сажаю за решетку из-за вашего сына, но впредь постарайтесь успокоиться. Если Салисето подаст жалобу, я вас отправлю в Бометт!

— А куда мой мальчик ранил своего убийцу?

— Скорее всего в руку, или в плечо, или в ногу, во всяком случае, раненый задет серьезно и, вероятно, нуждается в лечении.

У Адолей все стояло вверх дном из-за поведения Пимпренетты. Она отказывалась от пищи, плакала или вздыхала, доводя своим поведением мать почти до безумия. Придя в отчаяние, Перрина схватила дочь за плечи и начала трясти ее, крича при этом:

— Горе ты мое, прекратишь ты наконец строить из себя вдову, голова ты дубовая? Твой Бруно не умер! Он получил всего лишь удар по черепу и не будет от этого тупее, чем был!

На подобного рода утешения Пимпренетта отвечала протяжными завываниями, хотя они и были негромкими, но все же пугали соседей своей глубокой печалью. Перрина затыкала уши и, в свою очередь, кричала, что если так будет продолжаться, то на Пимпренетту придется надеть смирительную рубашку! Дьедонне тщетно попытался объяснить жене и дочери реальное положение вещей. Но ему пришлось ретироваться. Одна обвиняла его в том, что он вообще не думает о ее будущем, другая — что он всего лишь ничтожество и бесчувственный чурбан. Разъяренный Адоль ушел из дома и отправился в порт поговорить с членами экипажей. Перрина, разбираясь в своих счетах, попыталась найти хотя бы временное забвение от невзгод с дочерью и мужем. Тем временем их дочь первой явилась в часы посещений в больницу, чтобы уйти последней.

Бруно, оправившись от сильнейшего шока, с множеством шрамов на голове, чувствовал, как благодаря присутствию девушки к нему возвращаются силы.

— Знаешь, моя Пимпренетта, в каком-то смысле я даже рад, что меня ранили.

— Святой Боже, что мне приходится слушать! Но почему? Если б тебя убили, что бы стало со мной? Мне черное не идет…

— Я теперь убедился, что ты меня любишь.

— Для этого совсем не нужно было, чтобы тебя чуть не убили!

Подобного рода дискуссии возобновлялись каждый день и заканчивались страстными поцелуями, от которых у юноши появлялся яркий румянец и поднималась температура. На следующий день после смерти Боканьяно Элуа явился в палату к сыну. Бруно очень обрадовался, Маспи отметил про себя эту радость и сам был доволен, хотя изо всех сил это скрывал.

— Я пришел узнать, как ты тут.

— Все в порядке. Я думаю выйти отсюда послезавтра. У меня, наверное, будет отпуск по ранению…

— Меня прислала сюда твоя мать. Она очень беспокоится… И уже видит тебя на кладбище… Как дела, Пимпренетта?

— Спасибо, хорошо, господин Маспи.

— Не знаю, прилично ли то, что ты здесь?

— Бруно мой жених. И естественно, что я стараюсь его поддержать, разве нет?

— Поддержка — это, конечно, нормально, девочка! Но мне кажется, что он не очень в ней нуждается!

— А вы здесь зачем?

— Я здесь потому, что это мой сын, и потому, что я не бессердечный отец, хотя этот сыночек так меня опозорил! Я здесь не из жалости, меня к этому обязывает моя честь. Я не хочу, чтобы кто-то мог сказать, что, когда Бруно Маспи был в больнице, его отец и пальцем не пошевельнул.

— В итоге получается, что вы не любите Бруно?

— Это тебя не касается, зануда!

— А я хочу вам сообщить: когда мы с Бруно поженимся, мы уйдем от вас!

— И куда же вы уйдете?

— Туда, где вы о нас больше не услышите! Мы не нищие! И если семья Маспи в нас не нуждается, мы тоже как-нибудь обойдемся без нее!

Уязвленный, Элуа повернулся к сыну:

— Ты слышишь, как она со мной разговаривает?

— Папа, обними меня.

— После того, что ты мне сделал? После того, как ты превратил в ничто честь семьи Маспи? После того, как ты так опозорил мою старость?

— Как хочешь, но если я вдруг умру от неожиданных осложнений, тебя замучают угрызения совести!

Пимпренетта залилась слезами при такой перспективе, в то время как Маспи Великий заволновался:

— Ты что, не совсем хорошо себя чувствуешь?

— Я себя плохо чувствую, когда мой собственный отец отказывается обнять меня.

— Тебя отказывается обнять не твой отец, а Маспи Великий, которого ты опозорил!

Пимпренетта подошла к отцу, как ему показалось, слишком близко, и зашептала нежным голосом:

— Гос один Маспи… Вы ведь не сможете мне отказать, правда? Все те, кого бьют так по голове, они или умирают, или остаются идиотами…

Потрясенный, Элуа прошептал:

— Ты думаешь, он будет идиотом?

— Это возможно…

— Бедняга… но в глубине души, Пимпренетта, это меня не удивляет… у него всегда было предрасположение к идиотизму, у этого парня… Это каким же идиотом надо быть, чтобы пойти работать в полицию?

— Я тоже так думаю… Но, господин Маспи, на парня, который немного не в себе, нельзя сердиться как на других, нормальных, ведь так? Обнимите его, господин Маспи, чтобы он не чувствовал себя больше покинутым.

Элуа задумался, потом сказал:

— Ну, коль скоро ты, Пимпренетта, обращаешься к моим филантропическим чувствам, это другое дело…

И он приблизился к сыну.

— Бруно… я чувствую себя в какой-то мере ответственным за твою умственную отсталость и поэтому согласен тебя обнять, но помни, я обнимаю тебя не потому, что прощаю! Я обнимаю тебя, чтобы извиниться перед тобой, что ты у нас такой получился…

В тот момент, когда отец наклонился к нему, Бруно резко оттолкнул его и закричал:

— Да иди ты со своим поцелуем, знаешь куда… Идиот, я? Нет, скажи, ты что, меня не видел, что ли? Может, я и идиот, но у меня хватило ума, чтобы понять, какое ничтожество мой отец, что испортил всю жизнь моей матери и у которого дети всегда жалели о том, что они не круглые сироты… Это из-за тебя нас воспитали мошенниками, из-за тебя мы не могли уважать наших родителей, как нас тому учили в школе, потому что трудно уважать родителей, которых выводят из дома с наручниками на руках! А теперь убирайся, Маспи Великий! Для меня ты больше не существуешь! А тебя, Пимпренетта, я не хочу заставлять выходить замуж за идиота! Я не хочу, чтобы ты нарожала маленьких идиотов, отцом которых буду я! Давай уходи вместе с ним! Вы с ним одной породы, и он тебе найдет подходящего мужа!

Высказав все, что накипело на душе, Бруно откинулся на кровать и натянул одеяло на голову, чтобы продемонстрировать всем, что не собирается общаться с людьми, которые ему противны. Под обрушившейся на него лавиной Элуа оставался неподвижен. Это возмущение и ужасные слова, которые его собственный сын бросал ему в лицо, заставили его усомниться в своей правоте, уверенность в которую он пронес через всю жизнь. Пимпренетту подобное непонимание со стороны ее жениха очень расстроило. Она буквально бросилась на Бруно, укрытого одеялом, и закричала:

— Я ведь хотела доставить тебе удовольствие!

Голос Бруно пробился из его укрытия:

— И ты считаешь, что мне должно доставить удовольствие то, что меня принимают за идиота?

Безразличный к этой перебранке, в исходе которой он и не сомневался, Маспи Великий вышел из комнаты. С потухшими глазами, отвисшей губой, понурыми плечами, он не совсем еще понимал, что с ним происходит; он едва волочил ноги по коридору больницы, когда, проходя мимо приоткрытой двери, узнал Тони Салисето. И снова ярость вспыхнула в Элуа. Он вошел к Корсиканцу, который, увидя его, хотел позвать на помощь, но Маспи подскочил, закрыл ему рот рукой, достал свой нож и приставил к горлу, прорычав на ухо;

— Теперь ты мне скажешь, кто хотел убить моего сына? Кто убил Пишеранда и Дораду? Кто убил Итальянца, чтобы украсть у него драгоценности? И если ты закричишь, Тони, я тебе обещаю как перед Господом Богом, что прирежу тебя как цыпленка!

Пот градом катился с лица Салисето, которого трясло от непреодолимого страха. Маспи убрал руку, и больной (помимо отрезанного кончика уха, он еще страдал от желтухи) разохался:

— Поверь мне, Маспи… Зачем мне врать в моем положении? Боканьяно мертв, Бастелика в тюрьме так надолго, что я его уже больше не увижу… Я бы мог тебе сказать, что убийца — Боканьяно, но это неправда… Я клянусь тебе, что не знаю, Маспи… Я клянусь тебе головой своей покойной матери! Я и сам бы хотел знать, кто этот сукин сын, который провернул все эти убийства и стянул драгоценности, потому что это из-за него на наши головы свалились все несчастья! Если б не он, Бастелика не попал бы в тюрьму на всю оставшуюся жизнь, потому что полиция сама не докопалась бы… Боканьяно не был бы мертв, а у меня были бы невредимые уши, и ты не угрожал бы мне тем, что перережешь горло, и мое сердце не билось бы в груди с такой силой, что кажется, будто вот-вот начнет сотрясаться вся больница.

— И у тебя на этот счет никаких идей?

— Никаких, и меня трясет от бешенства! Я этого негодяя с удовольствием бы голыми руками задушил бы!

— Я его рано или поздно поймаю, и тогда…

В доме Маспи на улице Лонг-де-Капюсин царила в тот вечер безрадостная обстановка. Устроившись в своем кресле, Элуа молча курил трубку. Остальные, догадываясь, что его необычное молчание вызвано чем-то серьезным, не осмеливались с ним заговаривать. Фелиси очень рано пошла спать, чтобы иметь возможность помечтать о Жероме Ратьере в полной тишине. Старики тоже ушли довольно рано, и Маспи Великий остался в компании своей жены. Селестина дождалась удобного момента и, в свою очередь, поднявшись, сказала:

— Я немного устала… Я собираюсь лечь спать. Тебе больше ничего не нужно, Элуа?

Он не ответил. Она вздохнула и направилась к двери, ведущей в их комнату.

— Селестина!

Она повернулась:

— Что ты хочешь?

— Селестина… Это правда, что я тебя сделал несчастной?

Она меньше всего ожидала подобного вопроса и замерла на месте. Она смогла только повторить:

— Несчастной?

— Да… несчастной. Сегодня после полудня меня уверяли, что я был плохим мужем, плохим отцом… в общем, злодеем!

Она чувствовала, что он растерян, может быть, впервые в жизни. Она подошла к нему, чтобы взять за руки:

— Кто тебе наговорил этих ужасов?

Он поднял на нее взгляд, и она заметила, что его глаза подернуты легкой пеленой, которая готова была превратиться в слезы.

— Бруно…

Тут же, несмотря на страдания, которые она причинит Элуа, она встала на сторону своего сына.

— Если это Бруно, тогда другое дело!

— Потому что это твой сын, и он, разумеется, прав?

Это резкое замечание Маспи Великий произнес своим властным тоном, что было ошибкой с его стороны, ибо именно это помогло Селестине освободиться от своей привычной стеснительности перед мужем.

— Поскольку ты меня спрашиваешь, Элуа… Это правда, я не была счастлива… но это была скорее моя ошибка, чем твоя.

— И почему же ты была несчастлива?

— Потому что я тебя очень любила, Элуа, и не переставала трепетать перед тобой… Подумай хоть немного о всех тех годах, что мы провели в тюрьме, вдали друг от друга. У нас не было молодости… Тебя посадили в тюрьму через пятнадцать дней после нашей свадьбы… и я родила Бруно в больнице Бометта… Наши дети, если так можно выразиться, нас и не знали… Они стали большими, а мы этого и не заметили… И то, что они не испытывают к нам особой признательности, разве это нормально? Мы не были настоящими родителями, Элуа… Из-за чего у меня болит сердце? Так это из-за того, что Эстель живет точно так же… и если Бруно не займется Илэром, то он может стать таким же мошенником, как…

Она внезапно замолчала, и муж закончил за нее начатую фразу:

— …как я?

— Как мы.

Они замолчали. Им нечего было больше сказать друг другу. Селестина хотела обнять мужа, но он медленно ее отстранил:

— Иди спать, Селестина…

Жена ушла, Маспи Великий остался сидеть в кресле. Утихли последние звуки на улице, и скоро в ночной тишине был слышен лишь храп его отца, которому не помешала уснуть даже смерть Боканьяно. Конечно, в том возрасте, в котором был дедушка, смерть человека уже не имела большого значения.

К шести часам утра Элуа, который в конце концов задремал в кресле, проснулся весь разбитый. Он с трудом поднялся. Долго и тщательно занимался своим туалетом, который очистил его тело, но не душу. В пятьдесят пять лет трудно подводить итог жизни, которую считал безупречной и вдруг ясно понял, что это совсем не так. Поев за завтраком маслин, колбасы и выпив черного кофе, Маспи ощутил острую необходимость довериться кому-нибудь, способному понять, успокоить его, сказать, что Бруно был не прав. Само собой, он подумал о своем старом приятеле Дьедонне Адоле.

Ранним утром помолодевший за ночь Марсель вновь начинал жить и смеяться. Только у дивизионного комиссара было совсем невеселое настроение. Он опасался, что свою карьеру он закончит поражением, и каким поражением! Три трупа и драгоценностей на миллион! Для неблагодарного начальства этого было более чем достаточно, чтобы начисто забыть о многолетней безупречной службе исполнительного офицера, до тонкостей изучившего свое дело и исполнявшего его с бесстрашием и проницательностью. В Национальной Безопасности, как, впрочем, и во всех других административных структурах, быстро забывают об оказанных услугах. Незаметный уход на пенсию, скорее похожий на бегство, был совершенно неприемлем для Мурато, и он этого очень боялся.

По Жерому Ратьеру не было заметно, что он разделяет опасения своего шефа. Завязывая галстук, он громко насвистывал модный мотив. Ему было наплевать на Ланчиано, на Дораду, и если у него перехватывало немного дыхание, когда он думал о Пишеранде, то он был слишком счастлив и поэтому вел себя эгоистично, даже в какой-то мере неблагодарно. Для него все теряло смысл, отступало перед грандиозным событием этого дня: Фелиси собиралась сказать своему отцу, что она хочет стать женой Ратьера!

Вновь оказавшись в своей кровати, Тони Салисето с тревогой размышлял о своем будущем. Он не питал никаких иллюзий: никто больше не будет подчиняться его воле. Лишившись своих двух помощников, которые всегда были рядом целых десять лет, он чувствовал себя безнадежно одиноким и жалким. С возрастом он достаточно пристрастился к определенному комфорту, от которого уже не мог отказаться. Его часть добычи от ограбления ювелирного магазина на улице Парадиз не будет для него большим подспорьем, так как полиция внимательно следила за скупщиками краденого, которые, чувствуя за собой слежку, отказывались от любых предложений. Не имея никакого отношения к убийству Томазо Ланчиано — хотя в это верили лишь единицы, — Тони совершенно не представлял себе, как выпутаться из этой ситуации, и впервые со времени своего приезда в Марсель он подумал о двоюродном брате Антуане, таможеннике по профессии, который дорабатывал до пенсии последние годы, а потом собирался вернуться на родину.

Бруно поднялся очень рано, торопясь закончить свои дела, привести себя в полный порядок, чтобы потом, когда ему принесут документы на выписку, не терять ни минуты. Он был уверен, что Пимпренетта ждет его перед входной дверью, чтобы броситься к нему в объятия. Пимпренетта… Достаточно было ему произнести это имя, и юноша чувствовал, как его всего заполняет нежность.

С самого утра в доме все стояло вверх дном. Юная барышня, не переставая, то поднималась, то спускалась по лестнице, пела, опрашивала о чем-то, отпускала более или менее разумные замечания, причитала, за что-то кого-то благодарила, вздыхала о прошлом, вслух размышляла о будущем. Через два часа этой суеты даже стойкая Перрина в изнеможении села на стул, умоляя дочь:

— Ради всего святого, Пимпренетта, остановись хоть на минуту, ты мне совсем заморочила голову!

Но Пимпренетта была слишком занята своими сердечными переживаниями, чтобы обращать внимание на кого-нибудь еще. А Дьедонне, как всегда незаметный и тихий, держался в стороне от этой суматохи, он готовил сети, так как сегодня был очередной день рыбалки. Через час он собирался отправиться на своей моторке, чтобы провести целый день у Замка Иф на воде, вылавливая рыбу. Он надеялся, что ему повезет и он насладится покоем, которого был лишен. Жена набросилась на него:

— Ты что, не можешь сказать своей дочери, чтобы она утихомирилась на минуту?

Дьедонне пожал плечами, чтобы показать, что он не собирается вмешиваться в эту историю. Такой эгоистичный отказ просто взорвал Перрину.

— Конечно, тебе это безразлично. У Пимпренетты помутился рассудок, а ты едешь на рыбалку! Это будет хорошим уроком для тебя, моя малышка, если бы ты была еще в состоянии хоть что-нибудь понимать! Но мадемуазель витает в облаках! Мадемуазель воображает, что она заполучила сокровище! Твой Бруно оставит тебя дома, чтобы ты наводила чистоту или зарабатывала деньги, а сам отправится на рыбалку!

— Это неправда!

С пылающими щеками Пимпренетта остановилась около матери, готовая сражаться, чтобы защитить своего Бруно. Перрина, изготовившаяся было напомнить ей об уважении к родителям, внезапно отказалась от этого намерения:

— Ну хорошо, давай! Нужно, чтобы ты сама все испытала… У тебя еще будет много времени, чтобы оплакивать, после…

Идя по солнцепеку, Жером торопился на встречу с Фелиси, желая увидеть ее до того, как она войдет в свой салон-парикмахерскую.

Пимпренетта, стоя перед входом в больницу в ожидании Бруно, сердито осматривала всех выходящих. Дивизионный комиссар равнодушно пил кофе, который ему заботливо приготовила его жена. Тони мучился вопросом, чем лучше ему заняться днем. Селестина, терзаемая угрызениями совести, собиралась покаяться перед Элуа, в надежде, что он простит ее дерзость, высказанную накануне. Перрина Адоль приходила в себя, вздыхая над своей участью, в то время как ее муж заканчивал собирать свое снаряжение. Маспи Великий, обеспокоенный, спешил к улице Монте-дез-Аккуль в далеко не миролюбивом настроении, чтобы найти утешение у своего друга Адоля.

Был почти полдень. Дьедонне уже давно лег в дрейф и с помощью Элуа спокойно рыбачил. Вытаскивая небольшую сеть, которую мужчины использовали скорее для того, чтобы успокоить нервы, чем для того, чтобы ловить рыбу, Маспи спрашивал себя, почему это Адоли несколько часов назад встретили его довольно прохладно. Поведение Перрины он объяснял тем, что она завалена работой с утра до вечера, а то и по ночам, когда ей нужно было принимать контрабандные грузы. Но ее муж? Мадам Адоль подчеркнула, ухмыляясь, что ее супруг страдает от ревматизма рук и использует это как предлог для того, чтобы помогать ей меньше, чем обычно. И к тому же этот ужасный лентяй не позволяет ей заняться его рукой. А она от своей матери унаследовала надежные средства от ревматизма. Элуа был слегка удивлен, что, несмотря на боль, Дьедонне собирается все же на рыбалку, но Адоль ответил, что свежий воздух и солнце смягчат его боль. Но более всего озадачило Маспи то, что когда он предложил другу порыбачить вместе, то наткнулся на каменное выражение лица: «У меня сейчас не самое компанейское настроение, знаешь ли… Заботы не очень располагают к разговорам и т. д. и т. п.». И вполне понятно, что в конце концов отец Бруно, разволновавшись, сорвался на крик:

— Ты не хочешь, чтобы я был рядом, Дьедонне? Скажи мне это сразу, и так по крайней мере будет более откровенно!

Его друг стал протестовать, но не очень убедительно. Его поведение так заинтриговало Элуа, что он решил пока не проявлять своего самолюбия и подождать. Он схватил Адоля за больную руку:

— Ну давай! Хватит быть тряпкой, Адоль, собирайся на рыбалку!

Перед тем как уйти, Маспи решил поинтересоваться, как дела у Пимпренетты. Ее мать сухо ответила:

— Она в больнице.

— В больнице? Господи помилуй! Она больна?

Перрина пожала могучими плечами.

— Да, больна, мой бедный Элуа, но не в том смысле, как ты думаешь. Мадемуазель влюблена, ведь я, ее мать, никогда не могла поднять ее раньше восьми часов утра, а теперь — не было дня, чтобы она не устраивала дома представления. И почему это все? Чтобы мчаться ждать своего Бруно.

Элуа вздохнул облегченно.

— Ну, это не страшно! Вы меня чуть не испугали, Перрина!

— Маспи, я вас очень уважаю, вы это знаете, но, по правде сказать, оттого, что моя Пимпренетта с вашим Бруно, у меня внутри все переворачивается!

Мужу Селестины не пришлось по вкусу такое высказывание. Он потихоньку, но решительно вновь подтолкнул Дьедонне, который, по всей видимости, изменил свои намерения и хотел увести его поскорее на рыбалку.

— Минуту, Адоль!.. Мадам Перрина, скажите точно, что вы хотели сказать?

— Что Бруно — не пара для моей дочери.

— Это отчасти и мое мнение, но раз уж дети любят друг друга, то я не буду уж слишком придирчив.

— Что? Вы только подумайте! Да это не вы нам делаете одолжение. Это я, я считаю, что моя Пимпренетта в десять раз лучше вашего сына!

— В десять раз?

— Скорее в сто раз!

Элуа долго рассматривал свою давнюю приятельницу, прежде чем сухо произнести:

— Мадам Адоль, я пытаюсь напомнить себе, что знаю вас уже очень давно, чтобы не выложить вам прямо тут в лицо всю правду-матку и не призвать быть поскромнее!

— Ну а кем вы сами себя считаете?

— Тем, кого всегда уважали, мадам Адоль, и мне жаль, что я не могу сказать того же о вас!

— Неправда, Элуа!.. Я терпелива, но всему есть предел! И все, что вы здесь можете напеть, не заслонит того, что ваш сын как-никак полицейский.

— И что дальше?

Сбитая с толку вопросом, похожим на вызов, Перрина не нашла ничего другого, как глупо повторить:

— Полицейский… Он же полицейский…

— Бруно — полицейский? Согласен. Но не простой полицейский! Можете себе представить, я беседовал с комиссаром Мурато по-дружески…

— По-дружески?

— Вот именно! По-дружески! Он мне признался, что без Бруно даже не представляет, как выбраться из создавшегося положения!

— И вы находите это нормальным? Вы считаете, что это подходит для семьи, которая…

— Я запрещаю тебе осуждать мою семью!

— Я это делаю не ради своего удовольствия! Но так как эта дура Пимпренетта стала уже почти членом вашей семьи…

— Если я соглашусь ее взять!

— Вы откажете моей единственной дочери? Девочке, которой все, кто ее видит, только восторгаются! Да все падают на колени, когда она проходит по Канебьер, вот!

— Да она всего лишь мелкая воровка и ничего больше!

— И больше ничего? Несчастный! Да все свое приданое она себе наворовала в порту!

— Вот именно, мадам Адоль, вот именно! Я себя спрашиваю, желательна ли такая супруга для инспектора, перед которым открывается прекрасное будущее?

— Элуа, вы меня знаете. Я, конечно, обеспокоена, ведь если вы не разрешите сыну жениться на моей дочери, она наложит на себя руки. А если она убьет себя, то я клянусь Святой Богородицей, отправлюсь на улицу Лонг-дез-Капюсин и устрою там резню! А ты, Дьедонне, позволяешь оскорблять твою дочь, даже не пытаясь ее защитить!

— Я отправляюсь на рыбалку.

— Он идет на рыбалку! Вы слышите? Меня смешивают с грязью, топчут ногами Пимпренетту, а он идет на рыбалку! Господи, вы что, хотите, чтобы я осталась вдовой?

Этот вопрос, кажется, совершенно не смутил Адоля, вся его реакция состояла лишь в том, что он стал убеждать Масли отправиться с ним в порт.

Они вместе вышли, и по дороге, уже почти дойдя до его моторной лодки, Дьедонне ограничился лишь замечанием:

— Эта Перрина, когда надо быть храброй, она храбрая, но иногда слишком невыносима… слишком!

А потом они рыбачили.

Время от времени Элуа украдкой посматривал на Дьедонне, подмечая, как тот морщит лицо и подергивается. Несомненно, Адоль страдал, и Маспи Великий не хотел видеть его страдания.

— Дьедонне, давай перекусим?

— Как хочешь…

— Конечно, перекусим!

Элуа открыл сумку, которую принес его друг, разложил провизию на скамейке в лодке и предложил колбасу хозяину. Тот покачал головой:

— Я не голоден… только пить хочу.

— Ты в самом деле болен, Дьедонне?

— Эта рука…

— Тебе необходимо пойти к врачу.

Пока Адоль пил, Элуа спокойно закусывал, как человек, для которого прием пищи — это предлог для торжественного ритуала, который он никогда не нарушал.

— Дьедонне, тебе, наверно, любопытно, почему я пришел к тебе утром?

— Почему?

— Чтобы поговорить с тобой.

— Ну?

— Вчера вечером Селестина наговорила мне много странного…

И Маспи Великий подробно изложил точку зрения своей жены по поводу ошибки их совместной жизни и заключил в конце:

— Селестина не такая уж умная, но у нее есть здравый смысл… Ты думаешь, она права, Дьедонне? И мы были обречены с самого начала? Эй, Дьедонне, я с тобой разговариваю!

Дьедонне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вновь вернуться к реальности.

— Я… ты меня извини… я… я…

Элуа сразу забеспокоился.

— Дьедонне, что с тобой? Ты, кажется, теряешь сознание?

— Я… я думаю, что… что… нет…

Элуа успел лишь подняться и перешагнуть через скамейку, которая их разделяла, чтобы подхватить Адоля, который повалился вперед.

— Боже мой!.. Да не может быть, чтобы ты так страдал от ревматизма!

Он похлопал по щеке своего товарища.

— Эй! Адоль! Приди в себя! Нужно возвращаться, и тебе необходимо лечь в постель… Я пойду поищу врача… и если тебе совсем плохо, он тебе сделает укол…

Тут он заметил капельку крови, которая скатилась на отворот рукава и тыльную сторону ладони Дьедонне, оставляя за собой темно-красный кровавый след. Маспи оторопело замер, потом, переворачивая потерявшего сознание, он принялся стаскивать с него пиджак. Резким движением он оторвал рукав рубашки и остановился пораженный перед пропитанной кровью повязкой, которая оказалась у него перед глазами.

— Странный ревматизм…

Он снял повязку и тут же почувствовал приступ тошноты. Запах, который исходил от раны, не оставлял никаких сомнений: там началась гангрена… За свою жизнь Элуа достаточно нагляделся на ребят, задетых пулями, чтобы узнать рану от огнестрельного оружия… У Адоля в руке была пуля. Маспи повернулся и вновь уселся на свою скамейку. Все еще разглядывая рапу, он мало-помалу начал прозревать. Дьедонне… несчастный Дьедонне, на которого никто не обращал внимания… Дьедонне, которого жалели… Дьедонне, который у себя дома позволял верховодить Перрине… Целый мир, на который Элуа всегда полагался, вдруг рухнул. Ему казалось, что вместе с повязкой, которую он сорвал со своего друга, он откинул занавес, который так долго скрывал от него действительность. Селестина была права… а вместе с ней и Бруно… Фелиси… Элуа не знал, чего он хотел больше от Дьедонне: заставить его подтвердить, что его жизнь не удалась, или признать, что его лучший друг — гнусная сволочь.

Под палящим полуденным солнцем Адоль пришел в себя и сразу же понял, что произошло. Инстинктивно он прикрыл рану рукой, как будто пряча ее.

— Не стоит, Дьедонне…

Тяжело дыша и охая, мужу Перрины удалось подняться. Он не осмеливался посмотреть на Маспи.

— Забавный ревматизм, а?

— Просто… просто несчастный случай…

— Ого! Я сильно сомневаюсь, что ты сам пустил себе пулю в руку, чтобы развлечься! Кто это тебе сделал, Дьедонне?

— Я не знаю…

— А! Да нет, ты знаешь!.. Ты хочешь, чтобы я назвал тебе его имя? Бруно Маспи… это он выстрелил в твою лапу, дрянь ты эдакая, в тот день, когда ты попытался его убить! Убить моего сына, сволочь!

Сломленный, Адоль опустился на свою скамейку.

— Я был вынужден…

— Потому что ты убил Дораду?

— Да.

— Ты боялся, что она заговорит?

— Да.

— И по той же причине ты убрал Пишеранда?

— Да.

— Я отказываюсь в это поверить… Ты — убийца…

— Это не моя вина… Я был вынужден.

— Рассказывай!

— Перрина послала меня встретить одно из наших судов, которое прибывало из Генуи… Капитан признался мне, что к ним на борт поднялся человек… человек, которого, по всей видимости, разыскивает итальянская полиция… Я страшно разозлился, потому что не хотел заниматься с этим нелегальным пассажиром. Из-за них всегда возникают неприятности… Я возвращался домой, когда увидел мужчину, прислонившегося к стене и, казалось, едва державшегося на ногах. Ты знаешь, какой я, Элуа? У меня слишком мягкое сердце… Я подошел к этому симпатичному мужчине. Он оказался итальянцем. Он спросил меня, знаю ли я человека по прозвищу Фонтан-Богач. Меня это насторожило.

Через несколько минут разговора я понял, что передо мной тот самый нелегальный пассажир. Я сказал ему, что я и есть Фонтан, отвел к себе в маленький кабинет, бывшую прачечную комнату позади дома. Там бедолага разорвал свой пояс и высыпал перед моими глазами такую груду драгоценностей, что я просто был ослеплен! Удача… Элуа, настоящая удача… почти миллион франков… есть с чем вновь начать свою жизнь.

— С Эммой Сигулес?

— Да… Между мной и Перриной уже давно ничего нет… и я догадывался, что Пимпренетта скоро выйдет замуж и покинет дом… Я думал, что в Америке смогу стать тем, кем никогда не буду в Марселе… Я проводил Ланчиано в свою кладовую, утверждая, что только там он сможет скрыться от полиции… Там я его убил… и бросил тело в воду после того, как забрал драгоценности. Затем отправился их прятать.

— Куда?

— В старую прачечную, в печь, которая давно не работает… На следующий день я все объяснил Эмме… И надо ж было, чтоб эта идиотка наткнулась на Пишеранда… Она понимала, что за ней будут следить, и предупредила меня… Ты знаешь, что было дальше… Когда я избавился от Пишеранда, Эмма испугалась. Я понял, что она может меня предать… Я был вынужден от нее избавиться… хотя я ее очень любил.

— А Бруно?

— Он хотел отомстить за своего друга Пишеранда… Я не верил, что он от меня отстанет, и думал, что в конце концов он доберется и до меня… Элуа, я рад, что промахнулся.

— Это вышло случайно, негодяй!

Адоль поднял на Маспи Великого глаза, полные слез.

— Ты мне должен помочь выбраться из этого, Элуа… Ведь ты…

— Послушай меня, Дьедонне: Перрина не заслужила того, чтобы у нее был муж-убийца… Пимпренетта выходит замуж за Бруно, и я не хочу, чтобы в моей семье была дочь преступника…

— Ты думаешь, что я должен уйти?

— Ты уйдешь, Дьедонне.

— Куда?

— Это мое дело.

— Вместе с драгоценностями?

— Без драгоценностей.

— Ты хочешь у меня их украсть?

— На них слишком много крови.

— Но если у меня не будет драгоценностей, на что я буду жить?

— Там, куда ты идешь, такие вопросы не возникают.

— Я не понимаю.

Элуа собрался с силой, напряг мышцы и ударил Дьедонне в подбородок — это был самый сильный удар, который он наносил когда-либо в своей жизни. Адоль был буквально сметен со скамьи этим ударом и, оглушенный, рухнул за борт. Маспи видел, как он камнем погружается в воду. Он завел мотор лодки, чтобы поскорее удалиться до того, как этот приговоренный вновь появится на поверхности воды.

Перрина Адоль сидела, мертвенно бледная, застывшая от напряжения, и слушала, как Маспи рассказывал ей о смерти ее мужа.

— Это была настоящая исповедь… Он не чувствовал в себе больше сил жить, когда на его совести были все эти трупы… и потом, в эту рану на руке попало заражение… Он так быстро прыгнул в воду, что я даже не успел пошевелиться!

— И вы даже не попытались, чтобы…

— Нет.

— Я думала, что он был вашим другом.

— Вот именно, Перрина, я бы не выдержал, чтобы в одно прекрасное утро его отправили на гильотину… и потом, такой позор для вас… для Пимпренетты… Я считаю, что правильно поступил, Перрина.

Она помедлила минуту, прежде чем сказать:

— Я тоже так считаю.

— Для всех — мы вернулись вместе, он и я, потом вы нас задержали, чтобы взять что-то… а потом он снова вышел, после моего ухода… Вы сообщите в полицию послезавтра…

— Послезавтра…

— Возможно, его найдут… возможно, не найдут…

— Ну, а как же драгоценности?

— Я постараюсь, чтобы полиция нашла их где-нибудь в другом месте, а не у вас дома… Ну, успокойтесь, Перрина… Это тяжелый момент… На Дьедонне нашло какое-то помутнение… Теперь вы будете с нами… вы будете членом нашей семьи…

— Элуа… эта девушка… Эмма… он собирался уехать с ней?

— Не думайте об этом больше, Перрина… Мертвым нужно прощать… всем мертвым.

Она покачала головой, упорствуя в том, что ее горе остается с ней.

— Я его никогда не прощу за то, что он хотел меня бросить.

Маспи спустился по Монте-дез-Аккуль, убеждая себя в том, что каждому определена своя доля страданий. То, что ее муж был убийцей, вором, конечно, произвело на Перрину впечатление, но то, что он ее обманывал, — это ее потрясло… Несчастная!

По правде говоря, никому и не приходило в голову искать Дьедонне Адоля, когда его жена сообщила в полицию об его исчезновении. Перрину заверили, что начнут расследование и будут держать ее в курсе. Ее отпустили, и память о Дьедонне потонула в глубинах бумажных дел более надежно, чем его тело в морских водах.

Самым озабоченным в этой истории был Маспи Великий, решивший не расставаться с поясом, в котором носил драгоценности Итальянца. Со всевозрастающей с каждым часом тревогой он задавался вопросом, как сможет отнести свою ношу в полицию, чтобы не скомпрометировать себя, чтобы его не заподозрили в убийстве Ланчиано. Он постоянно думал о том, что если его арестуют по какому-нибудь поводу и обнаружат на нем целое состояние, его будущее окажется весьма и весьма мрачным.

Спасение пришло к Элуа неожиданно в облике Тони Салисето, который после исчезновения его помощников слонялся как неприкаянный. Встретив Маспи, он предложил ему пропустить по стаканчику. Тони нужен был слушатель, которому он мог бы поведать о своих несчастьях. Догадка озарила Элуа, когда Тони заговорил о Боканьяно.

— Славный парень, Луи… преданный… верный… Какая идиотская идея пришла в голову твоему отцу взять с собой ружье! Он убил моего единственного помощника, которого я очень любил… Заметь, что я не желаю плохого старику, но тем не менее… такой конец не для Луи… Он заслуживал лучшего!

— Гильотины?

— Не шути с мертвыми, Маспи! Это не принесет тебе счастья!

— Он жил вместе с тобой, этот Боканьяно?

— Нет… Он снимал комнату на улице Маринян, дом 254… Но появлялся там не часто… Это было своего рода убежище, где он отдыхал время от времени…

— У него были родственники?

— Нет… Я был его единственным родственником, если так можно сказать…

Квартирная хозяйка Боканьяно встретила весьма прохладно Маспи Великого, который попросил разрешения осмотреть комнату умершего.

— Вы его родственник?

— Его кузен. Я приехал прямо из Аяччо. Он вам заплатил за комнату?

— До следующей недели, но было бы неплохо, если бы вы ее освободили.

Элуа достал несколько тысячных банкнот.

— Это за беспокойство.

Добрая женщина вся расплылась от улыбки, мышцы ее лица пришли в движение, выражая признательность.

— Так приятно встретить понимающих людей…

— Вы позволите мне хотя бы мельком взглянуть, где он жил, мой бедный кузен?

Она хотела его проводить. Он остановил ее мягким движением руки с прискорбным выражением лица.

— Я хочу собраться с мыслями… Мы вместе воспитывались…

Хозяйка вышла, потрясенная:

— Я… я понимаю… Извините меня…

Маспи оставался в комнате Корсиканца всего лишь несколько минут. Когда он спустился вниз, то чувствовал себя немного легче, но перед хозяйкой предстал с серьезным лицом человека, у которого только что была возможность поразмышлять над смертью и суетностью человеческого существования.

Он вздохнул.

— Бедный Луи… Он в глубине души не был таким уж плохим…

Поддавшись его влиянию, она подтвердила:

— Конечно!

— Мадам, вам, наверное, пришлось много видеть, слышать, и вы знаете, что такое жизнь…

Она вздохнула полной грудью, которая, впрочем, явно никогда у нее не была полной, и испустила вздох, выражающий усталость человека, для кого превратности судьбы не были секретом.

— Это правда… да, я намыкалась!

— Вы не узнаете ничего нового, если я вам скажу, что у моего кузена были довольно оригинальные взгляды на то, что вы и я называем порядочностью.

Она стыдливо опустила глаза:

— Вообще-то я хотела сказать… но потом, его смерть. Разве это была смерть честного человека, а?

— Увы!.. Только я, я ведь чиновник, состою на государственной службе… И будет не совсем удобно, если кто-нибудь заподозрит, что я — кузен Боканьяно… Поэтому в случае, если полиция придет сюда… то сделайте милость, не рассказывайте о моем визите. Договорились?

Несколько новых банкнот окончательно развеяли возможные сомнения хозяйки, которая поклялась всеми святыми, всеми небожителями, что она скорее предпочтет быть изрубленной на кусочки, чем доставит хотя бы малейшее беспокойство такому воспитанному и благородному человеку.

Вернувшись на улицу Лонг-де-Капюсин, очень довольный тем, что избавился от беспокойного груза, Элуа увидел Пимпренетту, которую Селестина утешала, как могла. И прежде чем ее муж успел войти в квартиру, Селестина крикнула ему:

— Дьедонне пропал!

С видом человека, которого никакая новость не может застать врасплох, Маспи потребовал деталей и приложил усилия, чтобы успокоить девушку. Он заверил ее, что ее отец уже в таком возрасте, когда люди знают, что они делают. Немного позже явился Бруно и постарался отвлечь Пимпренетту от мрачных мыслей, сжимая ее в своих объятиях. Подали аперитив, и, воспользовавшись паузой в разговоре, Элуа небрежно бросил:

— Ну, и как все эти истории с убийствами? Что-нибудь у вас там в полиции прояснилось с ними?

Несчастный Бруно был вынужден признать, что топчется на месте, как и его коллега Ратьер, и это не поднимает настроение у дивизионного комиссара. Не глядя на сына, Маспи заметил:

— Я, конечно, не полицейский, но все же…

— Все же… что?

— У меня сложилось впечатление… Как бы это сказать?.. Что вы ищете не в том направлении.

— Ты говоришь так, потому что хочешь мне что-то предложить, да?

— Я? Откуда я могу что-нибудь знать об этом грозном деле? Но это не мешает мне размышлять… и на вашем бы месте… но в конце концов вы специалисты.

— Нет, нет, скажи, что ты думаешь?

— По-моему, если ты хочешь это знать, мой мальчик, убийцу вы найдете в окружении Салисето!

— Боканьяно мертв, а Бастелика в тюрьме.

— Последнего вы схватили, а вот первого дедушка прикончил уже после убийства Итальяшки.

— Но мы раскопали все их дела!

— Видишь ли, Бруно, люди, подобные этим двоим, имеют надежные тайники почти по всему Марселю… И вот, не далее как вчера, я встретил Тони… Он все никак не успокоится по поводу смерти Боканьяно… Когда мы разговаривали, он мне сказал, что Луи снимал комнату на улице Мариньяк, дом 254… ну вот! Можешь верить мне или нет, но я об этом даже и не подозревал.

— Мы тоже!

Элуа, вновь став Маспи Великим, усмехнулся, прежде чем сказать:

— Ну, ты меня удивляешь…

Укладываясь спать этим вечером, Маспи думал о том, какой вид будет у Тони, когда он узнает, что его помощник скрыл от него такой куш, обладая которым после смерти Луи, он мог бы жить припеваючи, и никто бы его ни в чем не заподозрил. Он лишится спокойствия до конца своих дней. Отличная месть за полученную пощечину… Он заснул с легкой душой и радостью на сердце.

Дивизионный комиссар Мурато пережил самое сильное потрясение за все годы работы, когда инспектор Бруно Маспи вытряхнул ему на стол содержимое небольшой холщовой сумки, из которой дождем посыпались драгоценные камни. Он посмотрел на эти украшения, поднял глаза на своего подчиненного и пробормотал:

— Это?..

— Да, патрон… Драгоценности Томазо Ланчиано!

— Вот как! Где они были?

— В комнате, которую снимал Луи Боканьяно на улице Мариньян.

— И… это он был убийцей, которого мы ищем?

— Без всякого сомнения!

— Вы объясните мне в подробностях, как пришли к цели, мой мальчик, но сначала я хочу вам сказать, что горжусь вами, как раньше Пишеранд… Чисто случайно убив Боканьяно, ваш дедушка отомстил, сам того не зная, за нашего друга и избавил государство от расходов на судебный процесс… Семья Маспи оказала большую услугу правосудию!

Как и предполагал Элуа, Тони Салисето слег в постель, когда узнал, что полиция обнаружила драгоценности Итальянца в комнате у Боканьяно. И именно в постели его арестовал комиссар Мурато, обвиняя в сообщничестве с убийцей. Чтобы снять с себя подозрения в этом убийстве, Корсиканец признался в ограблении ювелирного магазина на улице Парадиз и был вынужден присоединиться к Бастелика и Ипполиту в Бометте.

Селестина сияла. Она испытывала удовлетворение мамы-квочки, собравшей вокруг себя своих цыплят. Цыплят и… старого петуха-мужа. Бруно пришел рассказать своим родителям, как прекрасно справился с проблемой, над которой долгое время бились сыщики Национальной Безопасности. Он притянул к себе Пимпренетту, дедушка и бабушка бросали взгляды, в которых Селестина с радостью заметила гордость. А Фелиси с улыбкой на губах была явно где-то далеко от улицы Лонг-де-Капюсин. Элуа же сделал вид, будто слушает рассказ сына, на самом деле не особенно вникая в то, что тот говорил. Селестина даже подумала, а не завидует ли ее муж успеху сына.

Бруно закончил, объявив:

— Дивизионный сказал мне, что мои успехи, конечно, сильно помогут мне в продвижении по службе… Да, и вы знаете? Он еще добавил, что, устранив, хоть и случайно, такого опасного преступника, как Боканьяно, дедушка очень помог правосудию и стал своего рода героем!

Старик выпятил грудь и подчеркнул:

— Я вам этого никогда не говорил, но… я убил этого Боканьяно не случайно… я даже думаю, что сделал это нарочно…

Элуа с трудом выносил то, что он оказался обделенным в этой раздаче лавров, которая без него вообще не могла бы и состояться. В конце концов он не выдержал:

— Ну, отец, не говори ерунды!

Старик очень болезненно это воспринял и, поднявшись, объявил перед собравшейся семьей:

— Обидно, однако, когда ты герой, слышать, как твой собственный сын разговаривает с тобой в таком тоне! Я иду спать!

— Без ужина?

Он поколебался секунду, но самолюбие оказалось сильнее.

— Да, пойду без ужина.

Все поняли наконец, что он не на шутку рассердился. Только Фелиси, витающая в своих мыслях, ничего не заметила. Желая разрядить атмосферу, Селестина подошла к мужу и положила ему руку на плечо:

— Ну, Элуа… Почему ты не признаешься, что гордишься своим сыном?

— Я не могу гордиться полицейским!

— Даже если этот полицейский лучше всех остальных?

Маспи, казалось, был тронут.

— Возможно, это несколько меняет дело…

Селестина стала настаивать, хотя и немного неуклюже:

— Бруно — больше не позор, а честь семьи!

Элуа заартачился:

— А я, кто я такой?

— Ты? Ты — Маспи Великий!

Это было произнесено с такой нежностью в голосе, с такой негой во взгляде, что Элуа совсем растрогался. Так как он действительно был великим, он ограничился тем, что отметил:

— Да, это правда.

Селестина, Бруно, бабушка и Пимпренетта расцеловали его, и, чтобы спрятать свое волнение, Маспи проговорил:

— Во всех семьях есть что-то такое, что нужно скрывать… У нас это будет то, что мой сын стал полицейским. Но, благодарение Богу, этот стыд в каком-то смысле может обернуться почетом… при некоторых обстоятельствах… Договоримся, что это несчастный случай, который не повторится… Пимпренетта, обещай мне, что твои сыновья никогда не будут полицейскими!

Прежде чем девушка нашлась, что ответить, Фелиси с горящими глазами и щеками встала на колени перед отцом.

— Папа, мне нужно тебе сказать…

— Что, моя голубка?

— Я хочу выйти замуж.

— Ого! И она тоже!.. Ты об этом догадывалась, Селестина?

— Немного…

— Так, так… Секреты, тайны? И как же зовут того, кто надеется украсть мою дочь?

— Жером…

— А чем он занимается в жизни, этот юноша, у которого есть только имя?

— Он инспектор полиции.

Селестина едва успела оторвать пуговицу на воротнике рубашки у мужа с тем, чтобы Маспи Великого не хватил апоплексический удар.