Утерянный Горизонт

"Редко, бесспорно," ответил китаец с значительным величием. "Это непосещаемая часть света."

Кануэй улыбнулся на это. "Вы мягко ставите вопрос. Мне, по приезду, она показалась самым изолированным местом когда-либо выросшим перед моими глазами. Здесь может процветать самостоятельная культура вне заражения внешнего мира."

"Заражения, по-Вашему?"

"Я использую это слово имея в виду танцевальные группы, кинотеатры, электрические знаки, и все остальное. Ваш водопровод, по праву, настолько современен насколько это возможно - единственное благо, на мой взгляд, которое Восток мог бы позаимствовать у Запада. Я часто думаю как удачливы были Римляне; их цивилизация достигла того, чтобы иметь горячие ванны не прикасаясь к фатальному знанию механизмов."

Кануэй сделал паузу. Его монолог продолжался с импровизированной беглостью, которая, не смотря на свою искренность, в основном была направлена на создание и регулировку атмосферы. В этом он был мастер. И лишь желание ответить на чрезмерно утонченную вежливость было препятствием его дальнейшему любопытству.

Мисс Бринклоу, однако, подобными сомнениями не обладала. "Пожалуйста," сказала она, не смотря на то, что слово это не было смиренным ни по каким меркам, "не раскажите ли Вы нам о монастыре?"

Чанг повел бровями слегка осуждая такую поспешность. "Насколько позволит мне мое умение, мадам, это будет величайшим из наслаждений. Что в особенности Вам бы хотелось знать?"

"Прежде всего, сколько всего вас здесь и какой национальности вы принадлежите?" Было ясно что ее упорядоченный ум работал здесь не менее професионально чем в Баскульском доме миссионеров.

Чанг ответил: "Говоря о посвященных, нас полностью насчитывается около пятидесяти, и так же те, кто еще не достил полного посвящения, как я. Нужно надеяться на то, что принимать его должны мы должным порядком. До этого мы наполовину ламы, кандидаты, Вы можете сказать. Что касается наших расовых происхождений, то среди нас имеются представители очень многих наций, однако жители Тибета и Китая составляют большинство, что, наверное, естественно."

Мисс Бринклоу никогда не увиливала от заключений, пусть даже неверных. "Я понимаю. Это значит местный монастырь. А Ваш главный лама, китаец или из Тибета?"

"Нет."

"Если ли англичане?"

"Несколько."

"Боже мой, все это кажется таким замечательным." Мисс Бринклоу остановилась лишь затем чтобы передохнуть и тут же продолжила: "А сейчас расскажите мне во что Вы верите."

Кануэй откинулся назад в предвкушении некоторой забавы. Он всегда находил удовольствие наблюдая столкновения противоположных складов ума; и девиче-направленная прямота Мисс Бринклоу в обращении к ламаистской философии обещала быть занимательной. С другой стороны, ему не хотелось, чтобы хозяин дома был испуган. "Это, скорее, объемный вопрос," с медлительностью сказал он.

Но Мисс Бринклоу была не в настроении медлить. Вино, подействовшее на других успокоительно, ей, по всей видимости, придало добавочной энергии. "Конечно," с великодушным жестом сказала она, "я верю в истинную религию, но мое миропонимание достаточно широко для признания того, что и другие люди, иностранцы, то есть, довольно искренни в своих взглядах. И само собой, в монастыре я и не надеюсь найти понимание."

Ее концессия вызвала формальный поклон Чанга. "Но почему бы нет?" он ответил на своем точном, приправленном английском. "Должны мы так понять, что потому как одна религия истинна, а все другие обязаны быть фальшью?"

"Ну да, конечно, это ведь определенно, не так ли?"

Кануэй снова вмешался. "В самом деле, я думаю, нам не стоит спорить. Мисс Бринклоу лишь разделяет мое собственное любопытство относительно мотива этого уникального учреждения."

Чанг ответил довольно медленно и чуть ли не шепотом: "Если бы мне пришлось положить это в совсем несколько слов, мой дорогой господин, я бы сказал, что нашим основным убеждением есть умереннность. Мы внедряем добродетель уклонения от излишеств любого качества -- даже включая, если вы простите меня за парадокс, излишество самого добродетеля. В долине которую вы видели, и в которой насчитывается несколько тысяч жителей, обитающих под контролем наших порядков, мы пришли к заключению что сей принцип способствует значительной степени счастья. Мы правим с умеренной строгостью, и в ответ мы удовлетворены умеренным послушанием. И мне кажется, я могу утверждать, что наши люди умеренно рассудительны, умеренно сдержанны, и умеренно честны."

Кануэй улыбался. Он не только посчитал это отлично выраженным, но самы нравы в какой-то степени соответствали его собственному темпераменту. "Я думаю, что понимаю. И те люди, с которыми мы встретились в это утро принадлежат к Вашим жителям из долины, не так ли?"

"Да. Я надеюсь на продолжении пути у Вас не было на них никаких жалоб?"

"О, нет, совсем нет. Я рад, что в какой-то мере они были более чем умеренно уверенны в том, куда идти. Вы были осторожны, между прочим, заметить, что правило умеренности относилось к ним -- то есть, я понимаю, оно не касается Вашего монашества?"

Но на это Чанг лишь покачал головой. "Мне очень жаль, что Вы, господин, затронули тот вопрос, который я не могу обсуждать. Я только в силах добавить, что наше общество имеет различные веры и обычаи, но большинство из нас умеренно еретически смотрит на это. Я глубоко огорчен, что в настоящий момент не могу сказать большего."

"Пожалуйста не извиняйтесь. Вы оставили меня с приятнейшим из размышлений." Что-то в его собственном голосе так же как и в ощущениях тела, снова дало Кануэйю знать что он был немного одурманен. Мэллинсон, казалось, был под подобным влиянием, не смотря на то, что он воспользовался настоящей ситуацией чтобы заметить: "Все это было очень интересным, но я настоятельно считаю, что сейчас самое время приступить к обсуждению планов нашего отбытия. Мы хотим вернуться в Индию чем скорее тем лучше. На сколько насильщиков мы можем рассчитывать?"

Вопрос, такой практичный и бескомпромиссный, пробился сквозь толщи учтивости лишь затем чтобы не обнаружить под собой никакой почвы. После продолжительной паузы Чанг ответил: "К сожалению, господин Мэллинсон, я не тот человек к которому Вы должны обращаться. Но в любом случае, я не думаю вопрос этот может иметь немедленное решение."

"Но что-нибудь должно быть организовано! Нас всех ждет работа, волнуются друзья, родственники. Мы просто должны вернуться. Мы признательны Вам за такой прием, но в самом деле, не можем же мы шататься тут и ничего не делать. Если это возможно, нам бы хотелось пуститься в путь не позднее завтрего. Я надеюсь, найдется много Ваших людей, кто добровольно пойдет проводить нас -- само собой, это будет весьма стоящее путешествие, мы позаботимся."

Закончил Мэллинсон нервничая, как если бы надеялся, что ему ответят до того как он слишком много скажет; но из Чанга он извлек лишь тихое и почти укоризненное: "Но все это, как Вы знаете, врядли в моих полномочиях."

"Так ли? Что ж, в любом случае, может быть Вы сможете что-нибуть сделать. Поможет, если Вы достанете большую масштабную карту местности. Похоже, что путь у нас будет длинный, и потому это прибавляет к тому, чтобы тронуться рано. У вас, я думаю, есть карты?"

"Да, довольно много."

"Мы возьмем некоторые из них на время, если Вы не возражаете. После всего мы сможем вернуть их. Я полагаю, время от времени у вас должны быть связи с внешним миром. Так же хорошей мыслью будет уведомить наших друзей и успокоить их. Как далеко находится ближайшая телефонная линия?"

Морщинистым лицом Чанга, казалось, овладело безграничное терпение, но ответа он не дал.

Обождав мгновение, Мэллинсон продолжил: "Хорошо, куда вы обращаетесь когда вам что-нибудь нужно? Я имею в виду, что-нибудь цивилизованное." В его глазах и голосе чувствовалось прикосновение испуга. Внезапно он оттолкнул назад свой стул и встал. Бледный, он в утомлении провел рукой по лбу. "Я так устал," обрываясь на каждом слове, произнес юноша, глядя кругом комнаты. "Я не чувствую, что кто-нибудь из вас старается мне помочь. Я всего лишь ставлю простой вопрос. Это определенно, что Вы должены иметь на него ответ. Когда эти современные ванны были установлены, как они попали сюда?"

Последовала еще одна молчаливая пауза.

"Вы не скажите мне, значит. Частица тайны всего остального, я так понимаю. Кануэй, ты -- чертов бездельник, вот что я должен сказать тебе. Почему бы тебе не докопаться до правды? Мои карты выложены, но завтра, имей в виду -- мы должны выступить завтра -- это необходимо -"

Если бы Кануэй не подхватил его и не помог сеть на стул, Мэллинсон бы соскользнул на пол. Он немного пришел в себя после этого, но больше не говорил.

"Завтра ему будет намного лучше," мягко заметил Чанг. "Поначалу здешний воздух тяжеловат для незнакомого человека, но к нему привыкают быстро."

Кануэй сам себя чувствовал просыпающимся из транса. "Все это немного изнурило его," с несколько печальной мягкостью прокоментировал он. Потом добавил более оживленно: "Я думаю, на всех нас это влияние распространяется тем или иным образом. Будет лучшим если мы отложем эту дискуссию и все отправимся спать. Барнард, не могли бы Вы присмотреть за Мэллинсоном? А Вы, Мисс Бринклоу, я уверен, так же нуждаетесь в отдыхе." До этого были отданы какие-то сигналы, так как прислуживающий человек тот час же явился. "Да, мы присоединимся так же -- спокойной ночи -- спокойной ночи -- я последую очень скоро." Кануэй почти вытолкнул их из комнаты, и затем, с бьющим глаза контрастом своей прежней манере, повернулся к гостю почти без церемоний. Упрек Мэллинсона подстегнул его.

"Итак, господин, я не хочу Вас долго задерживать, и потому сразу приступлю к делу. Мой друг отличается пылкостью, и я не могу обвинять его в том, что он хочет все поставить на свои места. Наше обратный путь должен быть организован, и без помощи Вас или кого-либо в этом месте, сделать мы это не в силах. Само собой, я понимаю, что завтра тронуться невозможно, и с моей стороны, минимальная остановка была бы, я думаю, довольно интересной. Но это, наверное, не тот взгляд, что разделяют мои товарищи. Поэтому, если это действительно так, что Вы не в силах что-либо для нас сделать, пожалуйста, помогите нам связаться с теми кто может."

Китаец ответил: "Вы мудрее своих друзей, мой дорогой господин, и потому менее нетерпеливы. Я рад этому."

"Это не ответ."

Чанг рассмеялся дергающимся, высоким смешком, настолько натянутым, что Кануэй распознал в нем то вежливое притворство будто бы вообразимой шутки с которым китайцы "сохраняют лицо" в неловких моментах. "Я уверен, нет никаких причин волноваться по этому поводу," последовал ответ, после паузы. "Без сомнения, в должный момент у нас будет возможность предоставить вам всю ту помощь в которой вы нуждаетесь. Как Вы сами представляете, существуют трудности, но если все мы будем подходить к вопросу благоразумно, и без чрезмерной спешки - "

"Я не предлагаю спешки. Я всего лишь добиваюсь информации о носильщиках."

"Конечно, мой дорогой господин, но это поднимает другой вопрос. Я очень сомневаюсь в том, что Вы без труда сможете найти людей желающих обязать себя подобным путешествием. Они врядли пойдут на то, чтобы покинуть свои дома в долине ради длинного и сложного пути вне ее."

"Их можно уговорить, или тогда, почему и куда они сопровождали Вас сегодняшним утром?"

"Сегодняшним утром? О, это совсем другой вопрос."

"В каком смысле? Не отправлялись ли Вы в путешествие когда я со своими друзьями случайно столкнулись с Вами?"

Ответа на вопрос не последовало, и тогда Кануэй продолжил более тихим голосом: "Я понимаю. Значит это не было случайной встречей. Я, кстати, все время об этом думал. То есть, Вы умышленно пришли перехватить нас. Что говорит о том, что вы должны были знать о нашем прибытии зараннее. И интересным вопросом является, Как?"

Посреди утонченного спокойствия сцены слова эти задели напряженную ноту. Огни фонариков освещали лицо китайца; оно было спокойно и каменно. Внезапно, легким движением руки Чанг нарушил напряжение; отодвигая шелковый гобелен, он раздрапировал окно ведущее на балкон. Затем, прикасаясь к руке Кануэйя, вывел его на холодный кристальный воздух. "Вы умны," сказал он мечтательно, "но не совсем правы. Потому я должен посоветовать Вам не тревожить Ваших друзей этими абстрактными дискуссиями. Поверте мне, здесь, в Шангри-Ла, ни Вам ни им никакая опасность не угрожает."

"Нас ведь не опасность волнует. Это задержка."

"Я понимаю. И конечно, определенная задержка может быть, весьма неизбежной."

"Если это действительно неизбежно и лишь на краткий период времени, то, конечно, нам нужно приложить все старания чтобы перенести ее должным образом."

"Как очень благоразумно, мы ведь желаем только того, чтобы Вы и Ваши товарищи получили удовольствие от пребывания здесь."

"Это все замечательно, и как я Вам уже сказал, с моей стороны врядли найдется множество возражений. Новое, интересное впечатление, да и в любом случае, нам нужен отдых."

Вгляд его убегал вверх, на мерцающую пирамиду Каракала. Сейчас, при ярком свете луны, на необъятном синем фоне, она была настолько до хрупкости ясной, что казалось, протяни высоко руку и сможешь до нее дотронуться.

"Завтра," сказал Чанг, "Вы, быть может, найдете ее еще более интересной. А относительно отдыха, в мире не так много мест лучших чем это, если на Вас пало утомление."

И действительно, во время того как Кануэй продолжал смотреть, более глубокое спокойствие покрыло его, как если бы зрелище было не тольно для глаз, но и для разума. В отличие от сильных шквалов ветра нагорных уровней, тут едва проносилось дуновение; вся долина предстала его восприятию как охваченная землей гавань, с Каракалом в размышлении над ней в виде маяка. Во время этих раздумий, на лице его начинала расти улыбка, так как вершина действительно была озарена светом: синее ледяное мерцание, гармонирующее с тем великолепием что оно отражало. Что-то подтолкнуло его спросить о буквальном значении названия вершины, и ответ Чанга прозвучал шепчущим эхом его собственных мыслей. "Каракал, на наречии долины, означает Синяя Луна," сказал китаец.

Кануэй не отбросил своего заключения о том, что прибытие его и всей группы в Шангри-Ла было в какой-то мере ожидаемым ее обитателями. Принимая во внимание всю важность этого вопроса, он знал, что должен был об этом помнить; но когда пришло утро, сознание проблемы беспокоило его настолько мало, лишь в теоретическом смысле, что он уклонился от того, чтобы быть причиной бо'льших волнений для остальных. Одна его половина настоятельно говорила ему, что было что-то странное в этом месте, и отношение Чанга прошлым вечером было далеко не утешающим, и что все они, по сути, были пленниками до того момента, как власти соблаговолят сделать для них нечто большее, если это вообще случится. И его обязанностью было, бесспорно, заставить их сделать это. После всего, он был представителем Английского Правительства, если уж ничего не поможет; было бы несправедливым со стороны жителей Тибетского монастыря отказать ему в любой надлежащей просьбе... Несомненно, это было обычное официальное решение вызванное подобной ситуацией; и часть Кануэйя была официальной и вполне обычной. Никто при случае не мог лучше его изобразить человека сильной воли; во время тех заключительных дней перед эвакуацией, с мрачной иронией размышлял Кануэй, его манера поведения должна была заслужить ему не меньше как посвящение в рыцарство со школьным призом - новеллой Хэнти под названием С Кануэйем в Баскуле. Взять на себя покровительство над числом смешанных мирных жителей, включая женщин и детей, укрыть их всех в маленьком помещении консульства во время горячей вспышки революции под руководством настроеных против иностранцев агитаторов, и с помощью атак и лести добиться от них разрешения полной эвакуации по воздуху, это было, он чувствовал, не плохим достижением. Может быть c помощью интриг и бесконечных письменных отчетов, он мог бы что-нибудь из этого состряпать к Новогодним Почестям. В любом случае, завоевано было пылкое восхищение Мэллинсона. Сейчас, к сожалению, юноша, должно быть, смотрит на него с растущим разочарованием. Жаль, конечно, но Кануэй привык к тому, что люди любили его лишь потому, что неправильно понимали. В действительности он не был одним из тех решительных строителей империи с квадратными челюстями, клещами и молотками; впечатление, что производил он было лишь кратким, одноактным спектаклем, повторяемым время от времени под аранжировку судьбы и Ведомства Иностранных Дел за зарплату для которой любой бы мог появиться на страницах Уайтекера[5].

Правда была та, что загадка Шангри-Ла и его собственного прибытия сюда начинала действовать на него с некой чарующей привлекательностью. В любом случае, личных опасений у него почти не было. Служебные обязанности всегда помагали ему попасть в странные части света, и чем больше странности было в них, тем меньше, как правило, страдал он от скуки; и посему к чему роптать о том что случайность, вместо записок Уайтхолла, выслала его в это самое странное место из всех?

И в действительности, он был далек от роптания. Поднявшись с утра и увидев сквозь окна мягкую лазурную синеву неба, он почувствовал что в этот момент не выбрал бы ничего другого, будь то Пешавар или Пиккадилли. Ночной отдых имел ободряющий эффект и на всех остальных, что принесло ему радость. Барнард был в состоянии весьма весело шутить о ваннах, кроватях, завтраках, и других гостеприимных удобствах. Мисс Бринклоу призналась, что самый тщательных обыск ее апартаментов провалил выявление каких-либо недостатков к которым она была хорошо подготовлена. Даже Мэллинсон был под легким влиянием полу-угрюмой вежливости. "Я полагаю, что после всего нам не удасться сегодня выехать," бормотал он, "разве что кто-нибудь хорошенько об этом позаботиться. Эти люди -- типичные представители Востока, их ничего не заставишь сделать быстро и эффективно."

Кануэй согласился с его замечанием. Мэллинсон покинул Англию чуть меньше года назад; срок, бесспорно, достаточный для оправдания обобщения, которое, наверняка, он так же будет повторять после двадцати лет здесь. И в какой-то мере это было правдой. Однако Кануэй не считал Восточные нации медлительными до ненормальности, скорее англичане и американцы были в жару постоянной и даже нелепой лихорадки в своих метаниях по свету. Эта была точка зрения которую он врядли расчитывал разделить с кем-нибудь из своих друзей с Запада, но с возрастом и опытом склонялся к ней больше и больше. С другой стороны, было достаточно ясно, что Чанг ловко изворачивался и что нетерпению Мэллинсона существовало множество оправданий. Кануэйю где-то тoже хотелось чувствовать нетерпение, чтобы облегчить состояние мальчишки.

Он сказал: "Я считаю нам лучше выждать и посмотреть что принесет сегодняшний день. Было бы, наверное, слишком оптимистичным ожидать от них чего-либо прошлым вечером."

Мэллинсон резко на него глянул. "По-твоему, значит, я сделал из себя дурака будучи таким настоятельным, я так понимаю? Ничего не мог поделать с собой, я думал, да и до сих пор так считаю, что китаец этот ужасно подозрительный. Тебе то удалось хоть как-то понять его после того как я отправился спать?"

"Мы долго не задерживались с нашими разговорами. Он был скорее смутным и неопределенным в большинстве вопросов."

"Сегодня мы должны хорошенько его расшевелить."

"Несомненно," согласился Кануэй без особого энтузиазма насчет этой перспективы. "Между прочим, отличный завтрак." Завтрак состоял из грейпфрута, чая и безупречно приготовленных и поданных чэпатти[6]. По окончанию принятия пищи вошел Чанг и с небольшим поклоном начал обмен общепринятых вежливых приветствий которые, на английском языке, звучали немного неуклюже. Кануэй предпочел бы говорить на китайском, но к настоящему моменту не подал и знака своего знакомства с восточными языками; он чувствовал, что это могло быть хорошей картой в его руках. Он мрачно выслушал вежливые фразы Чанга, и уверил его в том, что прекрасно спал и чувствует себя намного лучше. Чанг выразил свое удовольствие и добавил: "Истинны слова Вашего национального поэта : "Cпутанный рукав тревог разглажен сном.""

Это проявление эрудиции было не очень хорошо встречено. Мэллинсон ответил с тенью презрения, той, которая должна находить на каждого здравомыслящего юного англичанина при упоминании поэзии. "Я так полагаю, Вы имеете в виду Шекспира, хотя цитаты не узнаю. Но мне известен кое-кто другой, кто говорит "Не стой над порядком пути своего, трогай сразу." Без того чтобы быть невежливыми, это именно то, на что все мы сегодня настроены. И мне хочется заняться поиском проводников тот час же, этим утром, если у Вас нет возражений."

Китаец бесстрастно принял ультиматум, и пространно ответил: "Мне очень жаль сообщить Вам, что занятие это принесет небольшую пользу. Я боюсь что у нас нет ни одного человека который желал бы сопровождать вас так далеко от дома."

"Но, Бог мой, Вы что думаете, мы собираемся принять это за ответ?"

"Мне искренно жаль, но я не могу предложить ничего другого."

"Вы кажется успели все это подрасчитать с прошлой ночи," вставил Барнард. "Тогда в Вас не было этой мертвой уверенности."

"Мне не хотелось разочаровывать вас когда вы были так утомлены дорогой. Сейчас, после освежающей ночи, я надеюсь, дела предстанут перед вами в более благоразумном свете."

"Послушайте," резко вмешался Кануэй, "все эти формы неясности и уклончивости не помогут. Вы знаете, что мы не можем оставаться здесь в неопределенности. Настолько же ясно, что самим нам так же уйти не под силу. Что, в таком случае, Вы предлагаете?"

Чанг улыбнулся, сияя явно для одного Кануэйя. "Мой дорогой господин, то предложение, что у меня на уме, я сделаю с удовольствием. На расположение Вашего друга у меня нет никакого ответа, но на требование человека мудрого всегда найдется отклик. Возможно, Вы припоминаете, как вчера было замечено, снова, я верю, Вашим же товарищем, что от случая к случаю мы обязаны иметь контакт с внешним миром. Это достаточно правдиво. Время от времени мы запрашиваем некоторые вещи у отдаленных entrepots,[7] и согласно нашему обычаю все приобретаем должным порядком, методы и формальности которого не с моей стороны скидывать на Вас. Точка важности состоит в том, что прибытие подобного груза ожидается очень скоро, и потому как люди, совершающие доставку, после всего будут возвращаться, мне кажется, Вы смогли бы прийти к какому-либо соглашению с ними. В самом деле, я не могу представить лучшего плана, и я надеюсь, что по их приезду-"

"Когда они приезжают?" грубо оборвал Мэллинсон.

"Точную дату, конечно, предсказать невозможно. Вы сами испытали трудности передвижения в этой части света. Тысяча вещей может случиться для того чтобы вызвать неопределенность, опасности погодных условий -"

Кануэй снова прервал его. "Давайте выясним это. Вы предлагаете нам нанять проводниками людей которые в скором времени ожидаются здесь с товарами. Это похоже на хорошую идею, но мы должны знать об этом немного больше. Во-первых, как Вас уже спрашивали, когда эти люди ожидаются здесь? И второе, куда они выведут нас?"

"Этот вопрос Вы должны поставить перед ними."

"Выведут ли они нас в Индию?"

"Я врядли могу на это ответить."

"Что ж, давайте ответим на другой вопрос. Когда они будут здесь? Я не спрашиваю числа, а просто хочу иметь некоторое представление возможно ли это следующей неделей или следующим годом."

"Может быть месяц с сегодняшнего дня. Не более двух месяцев, наверное."

"Или три, четыре, пять месяцев," горячо вмешался Мэллинсон. "И Вы думаете мы будем ждать этого конвоя или каравана или чего-то еще, что в совершенно неопределенном времени отдаленного будущего выведет нас Бог знает куда?"

"Я полагаю, господин, Ваш фраза 'отдаленное будущее' врядли является подходящей. Если не возникнет ничего непредвиденного, период Вашего ожидания не должен превосходить того, что я сказал."

"Но два месяца! Два месяца в этом месте! Это абсурдно! Кануэй, это конечно, не входит в твои намерения! Да ведь двух недель будет более чем достаточно!"

Чанг обернул свое одеяние вокруг себя в легком жесте завершения. "Мне очень жаль. В моих желаниях не было нанесение обиды. На протяжении того времени, что вы имеете несчастье оставаться здесь, ламазери будет продолжать оказывать вам свое предельное гостеприимство. Больше я сказать не могу ничего."

"Вам и не нужно," яростно возразил Мэллинсон. "Если Вы думаете, что держите над нами кнут, то скоро убедитесь что глубоко, черт побери, ошибаетесь! Мы сами достанем столько проводников сколько захотим, без Ваших вонений. Можете кланятся и вышаркивать и говорить что угодно -"

Кануэй, удерживая, сжал его руку своей. Мэллинсон в своем гневе был подобен ребенку; он был склонен сказать все, что приходило в голову, не обращая внимания на суть и приличия. Кануэй считал это легко простимым, зная его склад и учитывая обстоятельства, но боялся, что это могло бы оскорбить китайца. К счастью, с восхитительным тактом Чанг удалился дабы в удачный момент избежать наихудшего.

Примечания

1 Массене -- 1842-1912, французкий композитор.

2Уэттерхорн -- вершина Бернизских Альп, центральная Швейцария, высота -- 12.150 футов (3.700 метров).

3 Гринделуолд -- город в центральной Швейцарии.

4 Лаза -- столица Автономного Тибетского Края, основной торговый центр Тибетской торговли.

5 По всей вероятности имеется в виду Уайтакэр, Чарлз, Хэррис, 1872-1938, американский архитектор, завоевавший популярность своей борьбой против присваивания общественным зданиям формы "свиных бочек," убежденный адвокат государственного жилищного строительства и общественного планирования.

6 Чэпатти -- плоский, круглый, пресный Индийский хлеб, изготовленный из непросеянной пшеничной муки.

7 Enterpot -- c французкого, посредник между центром торговли и доставкой товаров.

Часть пятая.

Остаток утра они провели в обсуждении проблемы. Конечно было шокирующим для четверых людей, которые при обычном стечении обстоятельств довольствовались бы клубами и миссионерскими домами Пешавара, оказаться вместо этого перед лицом двухмесячной перспективы в Тибетском монастыре. Но по закону природы первоначальное потрясение от самого прибытия оставило скудный запас как для негодования так и для удивления; даже Мэллинсон, после своей первой вспышки, впал в состояние полу-смущенного фатализма. "С меня довольно споров по этому поводу, Кануэй," в нервном раздражении дымя сигаретой, сказал он. "Мое состояние тебе известно. Я уже говорил, что дело это весьма подозрительно. Нечисто. Как бы мне сейчас хотелось стоять от него подальше."

"Я тебя в этом не виню," ответил Кануэй. "К сожалению, вопрос не в том, чтобы нам хотелось сделать, а с чем нам придется смириться. Откровенно говоря, если эти люди говорят, что не будут или не могут обеспечить нас необходимыми проводниками, ничего не остается как ждать, пока не придут другие парни. Жаль, что приходиться признавать то, насколько мы бессильны, но боюсь, это правда."

"Ты имеешь в виду, что мы останемся здесь на два месяца?"

"Не знаю, что мы еще можем сделать."

Мэллинсон стряхнул сигаретный пепел с жестом натянутого безразличия. "Замечательно. Два месяца, значит. Самое время всем нам крикнуть "ура" по этому поводу."

Кануэй продолжил: "Я не пойму отчего два месяца здесь должны быть хуже двух месяцев в любой другой изолированной части света. Люди наших профессий привыкли к тому, что посылают их в странные места, и я думаю, это можно сказать о всех нас. Конечно плохо, у кого остались друзья и родственники. Мне, правда, на этот счет повезло, я никого не могу вспомнить, кто бы волновался обо мне лично, а моя работа, что бы то ни было, с легкостью может быть выполнена кем-нибудь другим."

Он повернулся к остальным, как если бы приглашая их изложить собственную ситуацию. Мэллинсон не дал никакой информации, однако Кануэй приблизительно знал его положение. Он имел родителей и девушку в Англии, что затрудняло вопрос.

Барнард, с другой стороны, принял ту позицию, которую Кануэй выучился понимать как вошедшее в привычку чувство юмора. "Что ж, я считаю, с этой точки зрения мне крупно повезло, так как два месяца в исправительном доме меня не убьют. А что касается ребят с моего родного города, то вряд ли кто моргнет и глазом. Я всегда был плохим писателем писем."

"Вы забываете, что наши имена появятся в газетах," напомнил ему Кануэй. "Мы все будем под колонкой пропавших без вести, и люди естественно, будут предполагать самое худшее."

На мгновение Барнард казался пораженным; потом, с легкой улыбкой, он ответил: "Ах, да, действительно, но уверяю Вас, на меня это не повлияет."

Чему Кануэй был рад, не смотря на то, что дело так и оставалось немного озадачивающим. Он повернулся к Мисс Бринклоу поразительно безмолвной до этого момента: во время беседы с Чангом она не высказала ни одной мысли. У Кануэйя сложилось впечатление, что Мисс Бринклоу также могла иметь сравнительно небольшое число личных переживаний. Она живо сказала: "Как заметил господин Барнард, два месяца здесь не стоят того, чтобы об этом поднимать шум. Где бы то ни было, служба Богу везде одинакова. Меня выслало сюда Провидение. В этом я вижу его зов."

Кануэй подумал, что в таких обстоятельствах подобный взгляд на вещи был очень удобен. "Я уверен," ободряюще сказал он, "Ваше миссионерское общество будет Вами очень довольно когда Вы таки вернетесь. Вы будете в состоянии дать столько полезной информации. В этом отношении мы все должны видеть это как опыт, впечатление. Подобный взгляд немного успокаивает."

Затем разговор принял общие темы. Кануэй был несколько удивлен той непринужденности, с которой Барнард и Мисс Бринклоу предоставили себя новой перспективе. Правда, он также чувствовал облегчение: оставался один недовольный человек с которым придется иметь дело. Но даже Мэллинсон находился под действием реакции вызванной напряжением обсуждений и споров: он все еще был обеспокоен, но с бо'льшим желанием видеть светлые стороны вопроса. "Одному Богу известно, что мы с собой будем делать," он воскликнул, но сам факт подобного замечания говорил о том, что он старался примириться с собой.

"В первую очередь нужно избегать действия друг другу на нервы," ответил Кануэй. "К счастью, местность кажется достаточно большой и ни в коем случае не перенаселенной. Кроме прислужников, к настоящему моменту, мы только и видели, что одного ее жителя."

Барнард нашел еще одну причину для оптимизма. "В любом случае, с голода мы не умрем, если все те порции что до сих пор были - справедливый пример. Вы знаете, Кануэй, место это не управляется без достатка хороших денег. Эти ванны, к примеру, они стоят весьма прилично. Я не думаю, что кто-нибудь что-нибудь здесь зарабатывает, разве что ребята с долины ходят на работу, но даже тогда они не смогли бы производить достаточно для экспорта. Мне бы хотелось знать имеют ли они дело с минералами."

"Место это - одна проклятая тайна," ответил Мэллинсон. "Я осмелюсь сказать, что у них кучи денег, припрятанных где-то как у иезуитов. А что касается ванн, то наверное, какой-нибудь сторонник миллионер обеспечил их ими. Как бы то ни было, стоит мне отсюда вырваться, об этом я волноваться не буду. Хотя должен сказать, что вид здесь в своем роде, таки неплохой. В соответствующем месте мог бы быть замечательный центр для зимнего спорта. Интересно, можно ли заняться лыжами на вон тех вон склонах?"

Кануэй одарил его испытывающим и чуть удивленным взглядом. "Вчера, когда я нашел несколько отростков эдельвейса, ты напомнил мне, что я был не в Альпах. Думаю, пришла моя очередь сделать тоже самое. В этой части света я бы советовал тебе не испытывать ни один из твоих Wengen-Scheidegg приемов."

"Вряд ли здесь кто-нибудь когда-либо видел прыжок на лыжах."

"Или даже хоккейный матч," подшучивая ответил Кануэй. "Можешь попробовать составить команды. Как насчет "Джентельмены против Лам"?"

"Это определенно обучит их самой игре," вставила Мисс Бринклоу с сверкающей серьезностью.

Подобные комментарии могли бы носить сложности, но под впечатлением согласия производимого характером и пунктуальностью приближающейся сервировки обеда, необходимость в них отпала. После всего, когда вошел Чанг, склонность к продолжению ссоры почти отсутствовала. С огромным тактом китаец дал понять, что он со всеми был все еще в хороших отношениях, и четверо изгнанников позволили предположению оставаться в силе. И когда Чанг предложил, что при желании они могли бы еще немного ознакомиться с строениями ламазери, при том что ему доставит чрезмерное удовольствие быть их экскурсоводом, предложение было принято с бесспорной готовностью. "А как же, конечно," сказал Барнард. "Раз мы уже здесь, то, само собой, можем еще раз осмотреть место. Думаю, повторный визит сюда любой из нас нанесет нескоро."

Мисс Бринклоу выпустила более обдуманное замечание. "Когда на самолете мы оставляли Баскул, я не могла и мечтать что когда-нибудь мы можем попасть в такое место," пробормотала она в то время как они шли под конвоем Чанга.

"И до сих пор неизвестно отчего мы сюда попали," незабываемо ответил Мэллинсон.

Кануэй не имел никаких предрассудков по поводу расы или цвета кожи, и когда порой в клубах или железнодорожных вагонах первого класса он прикидывался что предпочитал "белизну" раково-красного лица под топи[1], это было притворство. Позволяя подобное предположение, он уклонялся, особенно в Индии, от неприятностей, а Кануэй был сознательным предотвратителем проблем. В Китае, правда, это было менее необходимо; он дружил со многими китайцами, и ему никогда не приходило в голову относиться к ним с превосходством. Поэтому в отношениях с Чангом он был достаточно поглощен тем, чтобы видеть в нем манерного пожилого господина, не достаточно, может быть, заслуживающего доверия, но, бесспорно, высокого интеллекта. Мэллинсон, с другой стороны, склонялся к тому, чтобы смотреть на него сквозь решетку воображаемой клетки; Мисс Бринклоу была остра и оживленна, как с язычником в его темноте; а панибратское дружелюбие Барнарда было того рода, которое он мог бы практиковать с дворецким.

В это время гранд тур по Шангри-Ла был достаточно интересным чтобы переступить через все эти понятия. Для Кануэйя монастырь не был первым монашеским заведением которое он когда-либо осматривал, но с легкостью он мог называть его самым большим, и не считая расположения, самым замечательным. Сама процессия через комнаты и дворы была полуденным моционом, не смотря на то, что он осознавал сколько было апартаментов, не говоря уже о строениях, в которые Чанг не предложил им доступ. Группе, однако, было достаточно показано, чтобы подтвердить то впечатление, которое каждый из них уже успел сформировать. Барнард как никогда был уверен, что ламы были богачами; Мисс Бринклоу обнаружила обилие доказательств их безнравственности. Мэллинсон, после того как первая новизна себя исчерпала, погрузился в ту же усталость, что наводили на него экскурсии и просмотры достопримечательностей на обычных уровнях; ламы, он боялся, вряд ли могли быть его героями.

Один лишь Кануэй отдался богатому, растущему очарованию. Его интересовал не столько каждый индивидуальный предмет, сколько постепенное раскрытие элегатности, скромного, безупречного вкуса, гармонии настолько благоухающей, что, казалось, она радовала взор без того, чтобы кидаться в глаза. Только благодаря сознательному усилию мог он вернуть себя из состояния художника в положение ценителя, и лишь тогда узнавал сокровища за которые и музеи и миллионеры устроили бы торговлю: прелестная жемчужно-синяя керамика Sung, выполненные подцвеченным чернилом картины хранимые больше чем тысячелетие, образцы глазури в которых холодные прекрасные детали волшебного царства были не столько писаны, как оркестрованы. Мир несравнимой изысканности все еще робко медлил на фарфоре и глазури, уступая на мгновение эмоции до того как раствориться в одной мысли. Не было никакого хвастовства, ни попытки произвести впечатление, ни сконцентрированной атаки на чувства наблюдателя. Эти утонченные совершенства создавали впечатление выпархивания в жизнь лепестков цветка. Они бы свели с ума коллекционера, но Кануэй этим не увлекался; ему не хватало денег и инстинкта стяжательства. Его любовь к китайскому искусству было делом ума; в свете растущего шума и гигантизма, он в глубине обращался к мягким, точным и миниатюрным вещам. И проходя комнату за комнатой, какое-то трогательное чувство отдаленно задело его при мысли о возвышающейся громаде Каракала над таким хрупким очарованием.

Ламазери, однако, мог предложить бо'льшее чем Китайская коллекция. Одной из его характеристик была удивительная библиотека, высокая и просторная, с содержанием множества книг настолько скромно уложенных в пролетах и нишах, что вся атмосфера была пропитана скорее мудростью чем учением, хорошими манерами нежели серьезностью. Кануэй, успев кинуть быстрый взгляд на некоторые из полок, нашел многое что поразило его; казалось, здесь была лучшая мировая литература вместе с приличным количеством трудного для понимания и любопытного материала который он оценить не мог. Изобиловали тома на английском, французком, немецком и русском, а также огромное количество китайских и других восточных манускриптов. Раздел, заинтересовавший его в особенности, был посвящен Тибетиане, если так можно выразиться; он обратил внимание на несколько редкостей, среди них Novo Descubrimento de grao catayo ou dos Regos de Tibet Антонио де Андрада (Лисбон, 1626); China Асэнасиуса Керчера (Антверпэн, 1667);Voyage `a la Chine des P`eres Grueber et d'Orville Тэвэнота и Relazione Inedita di un Viaggio al Tibet Бэлигатти. Изучая последнего, Кануэй заметил, что глаза Чанга остановились на нем с учтивым любопытством. "Вы, возможно, являетесь школяром?" последовал вопрос.

Кануэйю показалось сложным ответить. Оксфордский период его учительства давал ему какое-то право согласиться, но он знал, что само слово, не смотря на то, что представляло наивысший комплимент из уст китайца, в английском звучании имело некоторый самодовольный оттенок, и в основном, беря во внимание своих спутников, он воздержался от этого. "Я, конечно, люблю читать," он ответил, "но за последние годы моя работа не предоставила мне множества возможностей для ученой жизни."

"Но Вам бы хотелось этого?"

"О, я бы так не сказал, хотя, конечно, отдаю себе отчет во всей ее привлекательности."

Мэллинсон, выбрав какую-то книгу, прервал: "На вот, кое-что для твой ученой жизни. Карта страны."

"Мы обладаем коллекцией в несколько сотен," сказал Чанг. "Все они открыты для вашего изучения, хотя в одном отношении я смогу сохранить ваше беспокойство. Ни на одной из них вы не найдете обозначения Шангри-Ла."

"Любопытно," прокомментировал Кануэй. "Почему, интересно?"

"Существует одна очень хорошая причина, но я боюсь, это все, что я могу поведать."

Кануэй улыбнулся, когда Мэллинсон снова впал в раздражение. "Все накапливаете свою тайну," он сказал. "Пока что мы не видели много из того, что кому-нибудь понадобилось бы скрывать."

Внезапно Мисс Бринклоу вернулась к жизни из своей немой занятости. "Вы что, не собираетесь показать нам лам в работе?" прозвенела она тем тоном, который, чувствовалось, запугал многих людей Кука. Также чувствовалось, что голова ее, скорее всего, была полна туманных видений местных ручных изделий, сплетенных ковриков для молебен или чего-нибудь живописно примитивного, о чем она могла бы поговорить когда вернется домой. В ней было удивительное умение никогда не казаться очень удивленной, однако постоянно быть в стадии легкого возмущения, устоявшаяся комбинация ничуть не затронутая ответом Чанга: "Мне жаль сообщить, что это невозможно. Ламы никогда, или, наверное, я должен сказать крайне редко, показываются на глаза тем, кто не принадлежит их кругу."

"Значит это мы, кажется, должны будем пропустить," согласился Барнард. "Хотя мне действительно жаль. У меня нет слов чтобы выразить насколько мне хотелось бы обменяться рукопожатием с вашим главным человеком."

Чанг принял замечание с мягкой серьезностью. Мисс Бринклоу, однако, все еще не сошла с дороги. "Чем занимаются ламы?" продолжала она.

"Они, мадам, посвящают себя размышлению и поиску мудрости."

"Но это же не занятие."

"В таком случае, они ничем не занимаются."

"Я так и думала." Она нашла повод для подведения итогов. "Что ж, господин Чанг, я уверена, что увидеть все это было большим удовольствием, однако Вы не убедите меня что место вроде этого в действительности приносит пользу. Я предпочитаю что-нибудь более практичное."

"Может быть, Вам бы хотелось чаю?"

Вначале Кануэй полюбопытствовал не было ли замечание ироническим, однако скоро выяснилось, что нет; середина дня прошла быстро, и Чанг, хоть и умеренный в еде, имел типичную китайскую любовь к чаепитию на частых расстояниях. Мисс Бринклоу также призналась, что посещение музеев и художественных галлерей всегда приносило ей легкую головную боль. Поэтому все поддались предложению и последовали за Чангом через несколько дворов к картине прелести весьма неожиданной и несравнимой. С колоннады ступени уходили в сад, где незагороженный лежал бассейн с лотосом, листья которого были настолько близки друг к другу, что создавали впечатление пола из мокрой зеленой плитки. По краю бассейна был рассажен медный зверинец львов, драконов и единорогов, каждый из которых своей стилизованной дикостью скорее подчеркивал чем оскорблял окружающий покой. Вся картина была пропорциональна до такого совершенства, что взгляд свободно переходил с одной ее части на другую; не было ни тщеславия ни погони за первенством, и даже несравнимая вершина Каракала над крышами из голубой черепицы, казалось, отступила, вписываясь в рамки изысканного художества. "Хорошенькое местечко," прокомментировал Барнард в то время как Чанг указывал дорогу в открытый павилион где, к дальнейшему восхищению Кануэйя, находились кливикорды и современное величественное пианино. Он решил, что это было завершающим изумлением этого изумительного дня. На все вопросы Чанг отвечал с полной искренностью до определенного момента; ламы, он объяснил, очень высоко ценили западную музыку, особенно Моцарта; у них было собрание всех великих европейских композиторов, и некоторые являлись искусными исполнителями на различных инструментах.

Барнард был больше всего поражен проблемой транспортировки. "То есть Вы хотите сказать, что это пианино было доставлено сюда той же дорогой, по которой мы вчера пришли?"

"Другой здесь не существует."

"Да, это определенно заткнет за пояс все остальное! С радио и фонографом вы, пожалуй, будете устроены полностью! Хотя, наверное, вам еще не знакома современная музыка?"

"О, у нас были сообщения, однако нам советовали, что из-за гор радио-прием будет невозможным, а что касается фонографа, то предложение уже поступило к властям, но они посчитали нужным об этом не торопиться."

"Я бы поверил этому даже без Ваших слов," ответил Барнард. "Я так понял, что лозунг вашего общества, должно быть, и есть "Не торопиться." Он громко рассмеялся и продолжил: "Ну и переходя к деталям, предположим, должным порядком Ваши боссы решат, что они действительно хотят фонограф, какова будет вся процедура? Производители, само собой, сюда не поставляют. У Вас должен быть агент в Пекине или Шанхае или где-нибудь еще, и бьюсь об заклад, чтобы все это сделать, понадобится уйма времени."

Но из Чанга больше нельзя было добиться столько же сколько в прошлый раз. "Ваши догадки умны, господин Барнард, но я боюсь, что обсуждать я их не могу."

Итак, они снова, думал Кануэй, двигались по краю невидимой границы между тем, что можно было раскрыть, а что нельзя. Он решил, что скоро сможет начертать эту линию в своем воображении, однако под влиянием новой неожиданности откинул этот вопрос в сторону. Прислужники уже вносили чай, и вместе с проворными, гибкими жителями Тибета, весьма незаметно, также вошла девушка в Китайском платье. Она пошла прямо к клавикордам и начала играть гавот Рамю. Первые чарующие звуки натянутых струн вызвали в Кануэйе удовольствие превыше удивления; эти серебристые аккорды Франции восемнадцатого столетия, казалось, сочетались с элегантностью ваз Sung и утонченных глазурей и находившимся внизу бассейном лотоса; тот же неподдающийся смерти аромат витал над ними, одалживая бессмертие сквозь тот век которому души их были чужды. Потом он заметил исполнительницу. У нее был продолговатый, тонкий нос, высокие скулы и яичной скорлупы бледность Манчжу[2]; черные ее волосы были плотно собраны назад и заплетены; она выглядела очень законченной и миниатюрной. Ее рот был словно крошечный розовый вьюнок, и вся она была почти недвижимой за исключением ее длиннопалых кистей. Как только гавот закончился, она выполнила небольшой знак вежливости и вышла.

Чанг улыбнулся ей вслед и затем с тенью собственного торжества Кануэйю. "Довольны ли Вы," спросил он.

"Кто она?" спросил Мэллинсон до того как Кануэй успел ответить.

"Ее зовут Ло-Тзен. Она обладает большим умением в западной клавишной музыке. Так же как и я, она еще не достигла полного посвящения."

"Я должна думать нет, бесспорно!" воскликнула Мисс Бринклоу. "Она выглядит чуть старше ребенка. То есть у вас есть и женщины ламы, значит?"

"Среди нас не признаются половые различия."

"Удивительная вещь, все это касающееся Ваших лам," после паузы надменно прокоментировал Мэллинсон. Остаток чаепития прошел без разговоров; эхо клавикордов, казалось, все еще стояло в воздухе, обволакивая странным очарованием. Вскоре Чанг возглавил уход из павильона, осмеливаясь надеяться что экскурсия была приятной. Кануэй, отвечая за всех, раскланялся в знаках общепринятой вежливости. После этого Чанг убедил их в собственном не меньшем удовольствии, и выразил надежду, что в течении их прибывания здесь, они возьмут в распоряжение ресурсы музыкальной комнаты и библиотеки. Кануэй, с некоторой искренностью, снова поблагодарил его. "Но как же ламы?" он добавил. "Неужели они никогда не используют их?"

"Они с радостью уступают место своим почтенным гостям."

"Да, вот это я зову очень милым," сказал Барнард. "И что больше, это говорит о том, что ламам действительно известно о нашем существовании. Как бы то ни было, это шаг вперед, и от этого я чувствую себя более по-домашнему. У Вас тут в самом деле замечательное место, Чанг, и эта девчушка ваша очень неплохо играла на пианино. Интересно, сколько ей лет?"

"Я боюсь, что не могу Вам этого сказать."

Барнард рассмеялся. "Вы не выдаете секреты женского возраста, не так ли?"

"Именно," ответил Чанг с едва видимой тенью улыбки.

Этим вечером, после ужина, Кануэй нашел случай оставить остальных и выйти напрогулку по тихим, залитым луною дворам. Шангри-Ла в это время был прекрасен, под прикосновением той тайны, что лежала в основе всей его красоты. Воздух был холоден и неподвижен; могущественный шпиль Каракала казался ближе, намного ближе чем при дневном освещении. Кануэй был счастлив физически, удовлетворен эмоционально и спокоен умственно; но его интеллект, что было нечто иное чем разум, находился в небольшом замешательстве. Он был озадачен. Линия секретности, которую он начал вырисовывать, становилась отчетливей, но лишь затем, чтобы обозначить непроницаемый задний план. Вся удивительная серия событий, что случилась с ним и тремя его спутниками, развернулась теперь под своего рода фокусом; он еще не в силах был разобраться в них, но верил, что каким-то образом они должны быть поняты.

Проходя мимо крытой аркады, он достиг склоняющейся над долиной террасы. Аромат туберозы обрушился на него, полный утонченных ассоциаций; в Китае он имел название "запах лунного света." У него появилась причудливая мысль, что если бы лунный свет также имел и звучание, то им скорее всего был бы гавот Рамю услышанный им совсем недавно, и это направило его мысли на крошечную Манчжу. Ему не приходило в голову представить в Шангри-Ла женщин; их присутствие не ассоциируется с общей практикой монашества. Хотя, он размышлял, это может быть и приятным новшеством; бесспорно, женщина, играющая на клавикордах, могла быть достоинством любого общества которое позволяло себе быть (со слов Чанга) "умеренно еретическим."

Он глянул за край в черно-синюю пустоту. Расстояние падения было иллюзорным; вполне может быть около мили. Любопытно, подумал он, разрешат ли ему спуститься и осмотреть цивилизацию упомянутой долины. Представление об этом странном соцветии культуры, спрятанной среди неизвестных горных цепей, и руководимой какой-то неясной формой теократии, интересовала его как студента истории, порознь с любопытными и, наверное, родственными секретами ламазери.

Внезапно, волнением воздуха донеслись звуки далеко снизу. Внимательно вслушиваясь, он мог различить звучание гонга и трубы и также (может быть только в воображении) вопли множества голосов. Звуки исчезали будто направлением ветра, потом снова возвращались чтобы исчезнуть. Но намек жизни и красоты этих скрытых глубин служил для того, чтобы лишь подчеркнуть суровое спокойствие Шангри-Ла. Покинутые дворы его и бледные павилионы мерцали в покое от которого отхлынули все беспокойства существования оставляя лишь тишь, как если бы мгновения едва осмеливались проходить мимо. Затем, из окна, высоко над террасой, он уловил розово-золотой свет фонарика; не было ли это тем местом, где ламы посвящали себя размышлению и поиску мудрости, и где сейчас эти посвящения и происходили? Проблема была из тех, которую можно было разрешить всего лишь войдя в ближайшую дверь и исследуя галлерею и корридор до того момента пока правда не была им поймана; но он знал, что подобная свобода была иллюзорной, и что в действительности его действия были под наблюдением. Двое жителей Тибета мягко прошли через терассу и остановились около парапета. Это были два добродушных парня, по тому как они выглядели, поправляющие свои цветные плащи беспечно накинутые на обнаженные плечи. Шепот гонга и трубы поднялся снова, и Кануэй услышал как один из них задал вопрос другому. Последовал ответ: "Они похоронили Талу." Кануэй, знавший Тибетский очень слабо, надеялся, что они продолжат разговор; с одной фразы он не мог понять многого. После паузы тот, кто задал вопрос и был неслышим, снова стал говорить, и те ответы, что Кануэй подслушал и с трудом понял следовали:

"Он умер за пределами."

"Он повиновался высшим Шангри-Ла."

"Он пришел по воздуху над великими горами с птицей, что держала его."

"Незнакомцев он привел, также."

"Талу не боялся ни внешнего ветра, ни внешнего холода."

"Пусть он ушел за пределы очень давно, долина Синей Луны до сих пор его помнит."

Больше ничего, чтобы Кануэй мог перевести, не было сказано, и подождав еще некоторое время, он пошел обратно в свою сторону. Он услышал достаточно чтобы повернуть еще один ключик запертой тайны, и ключик этот настолько хорошо подходил, что Кануэй удивлялся, как он сам не сумел найти его с помощью собственных заключений. Это, конечно, приходило ему на ум, но принять некую первоначальную и фантастическую безрассудность самой идеи было для него слишком много. Сейчас же он понял, что безрассудность, даже фантастическая, должна быть проглочена. Тот полет из Баскула не был бессмысленным подвигом сумасшедшего. Это было что-то спланированное, приготовленное и выполненное под провокательством Шангри-Ла. Погибший пилот был известен по имени теми, кто здесь жил; в каком-то смысле он был один из них; его смерть была оплакиваема. Все указывало на высший, руководящий разум направленный на свои собственные цели; существовала тогда и сейчас, определенная арка намерений поворачиваемая необъяснимые часы и мили. Но что было тем намерением? По какой возможной причине четыре случайных пассажира Британского государственного самолета могли быть выброшены в эти транс-Гималайские пустыни?

В некотором роде Кануэй был ошеломлен проблемой, но ни в коем разе не раздражен ею полностью. Она бросала ему вызов в той единственной области, которую одну он брался оспаривать с готовностью, дотрагиваясь до определенной ясности ума, что вымагало лишь значительное дело. Одну вещь он решил тут же; холодный трепет открытия пока не должен быть оглашен ни его компаньонам, кто не смогут ему помочь, ни его хозяевам, кто без сомнения, помощи не окажет.

1 Топи -- с индусского, легкая шляпа наподобие шлема, сделанная из сердцевины дерева или пробки.

2 Манчжу -- член местных людей Манчжурии завоевавших Китай в 1644 году и установивших там династию.

Часть шестая.

"Я думаю, другим приходилось приспосабливаться к более худшим местам," заметил Барнард к концу своей первой недели в Шангри-Ла, и это бесспорно, был один из многих уроков которые пришлось постичь. К этому времени группа успела войти в нечто вроде дневного распорядка, и при содействии Чанга их скука не была более острой чем на многих спланированных праздниках. С атмосферой они аклиматизировались все, и находили ее весьма бодрящей до тех пор пока исключались тяжелые усилия. Они изучили, что дни были теплыми, а ночи холодными, что ламазери был почти полностью укрыт от ветров, что снежные лавины Каракала были наиболее часты в середине дня, что в долине выращивался хороший сорт табака, что одни кушания и напитки были приятнее других и что каждый из них имел личные вкусы и особенности. В самом деле, их открытия друг о друге были как у четырех школьников той школы, в которой все отстальные таинственно отсутствовали. Чанг был неутомим в своих попытках сгладить шероховатости. Он устаривал экскурсии, предлагал занятия, рекомендовал книги, заговаривал со своей медленной осторожной плавностью в моментах неприятных пауз за приемами пищи, и в каждом случае был мягок, вежлив и находчив. Разграничительная линия между информацией представленной с желанием и вежливо отклоненной была настолько видна, что последняя уже не вызывала обиды, кроме как у Мэллинсона, периодами. Кануэй удовлетворял себя наблюдением, по фрагменту добавляя к своим постоянно растущим данным. А Барнард даже подшучивал над китайцем на манер и традиции Средне-Западной Ротационной Конвенции[1]. "Вы знаете, Чанг, отель этот отвратительно плох. Неужели вам никогда не посылают сюда газет? Я бы отдал все эти ваши библиотечные книги за сегодняшний утренний выпуск Herald-Tribune." Чанг всегда отвечал с серьезностью, что необязательно указывало но то, что он всерьез воспринимал сам вопрос. "У нас есть файлы The Times, господин Барнард, вплоть до выпусков последних нескольких лет. Но к сожалению, только Лондонская Times."

Кануэй с радостью нашел, что долина не находилась "вне пределов," хотя трудности спуска делали невозможным посещение ее без экскорта. В компании Чанга они провели целый день в изучении ее зеленой местности, так приятно видимой с края скалы, и для Кануэйя экскурсия носила поглощающий интерес по любым меркам. Путешествовали они в бамбуковых паланкинах, рискованно раскачивающихся над пропастью в то время как носильщики спереди и сзади беззаботно выбирали дорогу вдоль покатого спуска. Путь был не для капризных, но когда, наконец, они достигли нижних уровней леса и низлежащих склонов, тут же почувствовалось насколько счастливым было положение ламазери. Долина, в которой вертикальная, в несколько тысяч фут разница охватывала целую бездну между умеренным и тропическим, была не меньше как удивительной плодородности огороженный рай. Культуры необычного разнообразия росли в изобилии и близости, не пропуская ни единого земляного дюйма. Вся обрабатываемая площадь занимала, наверное, миль с дюжину, расходясь в ширине от одного до пяти, и не смотря на узость, удачно схватывала солнечный свет в самое горячее время дня. Воздух, правда, приятно согревал даже в стороне от солнца, хотя крошечные ручейки, поливающие землю, были холодными как лед, от снега. Взглянув на громадную горную стену, Кануэй снова увидел великолепнyю, утонченную опасность зрелища; но не будь этого случайно поставленного барьера, вся долина была бы ни чем иным как озером, постоянно питаемым окружающими ледниковыми высотами. Вместо этого, несколько ручьев просачивалось для заполнения резервуаров и орошения полей и плантаций с дисциплинированным сознанием достойным санитарного инженера. Вся конструкция была почти бесхитростно удачной до тех пор, пока струтура остова оставалась недвижимой землетрясением или обвалом.

Но даже настолько смутные будущие страхи могли лишь подчеркивать всю красоту настоящего. И Кануэй был снова пленен теми качествами очарования и изобретательности, что сделали его года в Китае более счастливыми чем другие. Окружающий гиганский массив составлял идеальный контраст с крошечными лужайками и выполотыми садиками, раскрашенными чайными беседками у ручья, и легкомысленными, похожими на игрушечные, домиками. Жители казались ему очень удачной смесью китайского и тибетского; они были чище и красивее чем обычный представитель каждой из этих рас, и похоже было, мало пострадали от неизбежного смешания такого крохотного общества. Они улыбались и смеялись проходя мимо незнакомцев в креслах, а для Чанга имели доброе слово, добродушны и слегка любопытны, вежливы и беззаботны, занятые неисчислимыми работами, но без видимой спешки их выполнения. В общем Кануэй посчитал это одним из самых приятных обществ которые он когда-либо видел, и даже Мисс Бринклоу, в поиске симптомов деградации язычества, должна была признать, что выглядело все очень хорошо "на поверхности." Она с облегчением обнаружила, что местные были "одеты полностью," хотя женщины и носили узкие на лодыжке китайские брюки; а ее невообразимая инспекция Буддистского храма выявила лишь несколько сомнительно фаллических предметов. Чанг объяснил, что храм имел своих собственных лам, над которыми контроль Шангри-Ла распространялся слабо, однако порядка другого. Так же выяснилось, что в долине были Таоистский и Конфуцианский храмы. "У драгоценности существуют грани," сказал китаец, "и возможно то, что множество религий умеренно правдивы."

"Я соглашусь с этим," охотно подхватил Барнард. "Я никогда по-настоящему не верил в сектанскую ревность. Чанг, вы -- философ, я должен запомнить это Ваше высказывание. 'Множество религий умеренно правдивы.' Вы, ребята, там на вершине, должны быть группой мудрецов, чтоб додуматься до такого. И правы тоже, я абсолютно в этом уверен."

"Но мы," мечтательно ответил Чанг, "лишь умеренно уверены."

Мисс Бринклоу все это не могло беспокоить и казалось лишь проявлением лени. Что бы то ни было, а она была поглощена собственной идеей. "Когда я вернусь," с сжатыми губами произнесла она, "я должна буду просить общество выслать сюда миссионера. И если пойдут жалобы насчет расходов, я должна буду поприжать их до той поры пока они не дадут согласие."

Это был более здоровый дух, без сомнения, и даже Мэллинсон, со своей небольшой симпатией к иностранным миссиям, не мог удержать своего восхищения. "Они должны послать Вас," он сказал. "Конечно, в том случае, если Вам нравятся подобные места."

"Это вряд ли вопрос о том, что нравится," резко возразила Мисс Бринклоу. "Место бы, естественно, не понравилось -- как такое возможно? Это задача из тех, которая дает почувствовать, что должна быть выполненной."

"Я думаю," сказал Кануэй, "если бы я был миссионером, я бы многим другим местам предпочел бы это."

"В таком случае," огрызнулась Мисс Бринклоу, "никакой заслуги в этом бы, бесспорно, не было."

"Я и не думал о заслугах."

"Что ж, очень жаль. Нет ничего хорошего в том, чтобы делать то, что Вам нравится. Вы посмотрите на этих людей!"

"Они все выглядят очень счастливыми."

"Именно," ответила она с тенью бешенства. И добавила: "В любом случае, я не вижу отчего бы мне не начать с изучения языка. Не могли бы Вы одолжить мне такую книгу, господин Чанг?"

Чанг находился в зените своего сладкозвучия. "Непременно, мадам, более того, с величайшим из удовольствий. И, если я могу заметить, по-моему, идея эта восхитительна."

Когда в тот вечер они поднялись в Шангри-Ла, он подошел к вопросу как к делу первостепенной важности. Поначалу Мисс Бринклоу была немного обескуражена массивным томом составленным на прилежном немецком девятнадцатого столетия (она, скорее всего, воображала какую-нибудь более легкую работу типа "Освежите свой Тибетский"), но с помощью китайца и воодушевляемая Кануэйем, она сделала неплохое начало и скоро можно было заметить, начала извлекать мрачное удовлетворение из своей задачи.

Исключая ту поглощающую проблему что Кануэй поставил перед собой, существовало многое, что могло его заинтересовать. В теплые, солнечные дни он сполна использовал библиотеку и музыкальную комнату, подтверждая свое впечатление о весьма исключительной культуре лам. По любым стандартам их предпочтение в выборе книг было католическим: Плато на греческом дотрагивался до Омара на английском; Ницше стоял рука об руку с Ньютоном; там же был Томас Мор и Ханна Мор, Томас Мур, Джордж Мур, и даже Олд Мур. Общее число томов Кануэй определил между двадцатью и тридцатью тысячами; и метод подбора их и приобретения был искусом для размышлений. Он также пытался выяснить как давно были последние пополнения, но ничего более позднего чем дешевая копия Im Westen Nichts Neues не нашел. Правда, в течении следующего визита Чанг поведал ему, что были и другие книги изданные где-то до середины 1930, которые, несомненно, будут выставлены на полки в конечном итоге; они уже прибыли в ламазери. "Как видите, мы по праву движемся в ногу со временем," прокомментировал он.

"Существуют люди, которые вряд ли согласятся с Вами," с улыбкой ответил Кануэй. "Довольно большое чисто событий случилось в мире с прошлого года, к Вашему ведому."

"Ничего важного, мой дорогой господин, что могло быть предсказано в 1920 или быть лучше понято в 1940."

"В таком случае Вы не интересуетесь последними проявлениями мирового кризиса?"

"Мне должно быть это глубоко интересно - в определенное время."

"Вы знаете, Чанг, мне кажется, я начинаю понимать Вас. Вы по-другому устроены, вот в чем дело. Время для Вас значит меньше чем для других людей. Если бы я был в Лондоне, то не думаю всегда бы горел желанием увидеть свежую, последнего часа газету, Вы же в Шангри-Ла с подобным интересом относитесь к чему-нибудь годичной давности. Оба взгляда мне кажутся вполне приемлемыми. Между прочим, как много прошло с тех пор, как у Вас в последний раз были посетители?"

"К сожалению, господин Кануэй, этого я не могу Вам сказать."

Что было обычным концом беседы, и Кануэй находил его менее раздражительным нежели противный тому феномен от которого в свое время он прилично настрадался -- разговор, что при всех возможных попытках, никогда, казалось, не подойдет к концу. По мере того как их встречи преумножались, Чанг нравился ему все больше, однако он не мог избавиться от удивления, как немного из персонала ламазери было им встречено; даже если считать, что сами ламы были недостижимы, неужели кроме Чанга не было других кандидатов?

Конечно, была крошечная Манчжу. Он иногда видел ее посещая музыкальную комнату; но она не знала английского, а он все еще не хотел раскрывать свой китайский. Он так и не мог точно уяснить играла ли она ради самого удовольствия, или была в какой-то мере ученицей. Ее игра, как и конечно, все ее поведение, была в исключительной мере формальной, и выбор падал на более образцовые композиции -- Бах, Корелли, Скарлатти, и временами Моцарт. Она предпочитала клавикорды пианино, но когда Кануэй проходил к последнему, слушала с мрачным и почти должным пониманием. О чем она думала понять было невозможно; сложно даже было определить ее возраст. Он бы подверг сомнениям то, что ей было за тридцать или до тринадцати; и все же, в странном роде, такое явное различие полностью не могло исключить ни одного ни другого.

Мэллинсон, время от времени приходивший послушать музыку по той причине, что не находил лучшего занятия, считал ее весьма озадачивающим явлением. "Я не могу понять, что она здесь делает," неоднократно говорил он Кануэйю. "Весь этот ламаитский вопрос еще ничего для пожилых людей вроде Чанга, но что в нем может привлечь юную девушку? Интересно, сколько она уже здесь?"

"Мне тоже это интересно, но эта одна из тех вещей, о которых нам вряд ли расскажут."

"Ты думаешь ей нравится здесь?"

"Я должен сказать, что она не подает виду того, что ей не нравится."

"На этот счет, она не подает виду наличия каких-нибудь чувств вообще. Она скорее маленькая игрушка слоновой кости, чем человеческое существо."

"Так или иначе, прелестная вещь."

"В опреледенных пределах."

Кануэй заулыбался. "А пределы эти расходятся далеко, Мэллинсон, если начнешь о них думать. После всего, кукла имеет хорошие манеры, прекрасный вкус в одежде, привлекательную внешность, милое обращение с клавикордами, и не движется по комнате как если бы она была хокейным игроком. Западная Европа, насколько я помню, имеет исключительное количество женского пола с отсутствием этих качеств."

"Ты ужасный циник относительно женщин, Кануэй."

Кануэй привык к обвинению. В сущности, он не имел слишком много опыта в отношениях с противоположным полом, и во времена случайных отпусков на Индийских станциях приобрести репутацию циника было так же легко как и любую другую. На самом деле существовало несколько женщин с которыми у него были восхитительные отношения, и сделай он предложение, любая из них с удовольствием вышла бы за него замуж -- но предложения он не делал. Один раз он чуть было не дошел до сообщения в Morning Post, но она не хотела жить в Пекине, а он - в Танбридж Уэллс, общее нежелание от которого избавиться оказалось невозможным. И к сегодняшнему дню весь его опыт с женщинами сводился к тому что был пробный, прерывистый и немного неубедительный. Но после всего, циником он не был.

Смеясь, он ответил: "Мне тридцать семь -- тебе двадцать четыре. К этому все и сводится."

После паузы Мэллинсон внезапно спросил: "О, а как ты думаешь, сколько лет Чангу?"

"Сколько угодно," легко ответил Кануэй, "между сорока девятью и сто сорока девятью."

Подобный ответ, однако, заслуживал меньше доверия нежели то многое другое, что таки было доступно новоприбывшим. Тот факт, что временами их любопытство удовлетворено не было приводил к тому, что весьма обширное количество информации, которое Чанг всегда был готов выложить, оставалось неясным. К примеру, не существовало никаких секретов насчет обычаев и привычек населения долины, и Кануэй, которому было интересно, из своих бесед мог бы выработать тезис весьма полезного уровня. Как изучающий отношения, он особенно любопытствовал каким образом происходило управление населением долины; в процессе исследования выяснилось, что, скорее всего, это была свободная и эластичная автократия оперируемая ламазери с почти беззаботной благожелательностью. Бесспорно, успех этот был прочен, что доказывал каждый шаг в этот рай изобилия. Кануэй был озадачен основным базисом порядка и законов; походило но то, что ни полиции ни солдат не существовало, однако для неисправимых должно же было быть некое обеспечение? Чанг ответил, что преступления были крайне редки, отчасти потому, что преступлением считались только серьезные вещи, и частично по той причине, что каждый довольствовался обилием всего, что бы он мог пожелать в разумных пределах. Служащие монастыря имели власть прибегнуть к последнему срудству - изгнанию нарушителя за пределы долины; однако, это рассматривалось как крайнее и ужасное наказание, и имело место только в очень редких случаях. Главным же фактором управления Синей Луны, продолжал Чанг, было внедрение хороших манер, которые способствовали пониманию того, что определенные вещи были "не совершенны," и что совершая их люди теряли касту. "Вы, англичане, внедряете подобные чувства в своих общеобразовательных школах," говорил Чанг, "однако, боюсь, по отношению не к тем же самым вещам. Обитатели нашей долины, к примеру, полагают "не совершенным" быть негостеприимным к незнакомцам, обсуждать с раздражением или стремиться к первенству над другими. Та идея удовольствия, которую ваши английские директора школ зовут мимической войной на игрушечном поле боя, показалась бы им абсолютно варварской -- целиком и полностью распущенное возбуждение низких инстинктов."

Кануэй спросил возникали ли когда-либо диспуты насчет женщин.

"Весьма редко, так как взять женщину, которую желает другой мужчина, не посчиталось бы хорошей манерой."

"Предположим, кто-нибудь желал бы ее так сильно, что наплевал бы было то хорошей манерой или нет?"

"В таком случае, мой дорогой господин, хорошей манерой было бы другому мужчине разрешить ему владеть ею, и так же со стороны женщины быть равно согласной. Вы бы удивились, Кануэй, насколько приминение вокруг небольшой вежливости помагает загладить такие проблемы."

Конечно, во время посещений долины Кануэй почувствовал дух добродушия и довольства, который ему нравился еще и потому, что он знал, что искусство управления из всех искусств было самым далеким от идеального. Однако, когда он выпустил похвальное замечание, Чанг ответил: "Ах, видите ли, мы верим, что для безупречного управления необходимо избегать слишком большого властвования."

"И при этом вы не имеете никакого демократического механизма -голосования и всего прочего?"

"О, нет конечно. Наши люди были бы весьма шокированы доведись им заявить, что одна политика полностью справедлива, а другая полностью несправедлива."

Кануэй заулыбался. Взгляд показался ему любопытно симпатичным.

В это время Мисс Бринклоу извлекала своеобразное удовлетворение от изучения Тибетского, Мэллинсон ходил в раздражении и ворчал, а Барнард оставался таким же невозмутимым, что само по себе было удивительным, буть то его настоящее состояние или симулированное.

"Сказать по правде," сказал однажды Мэллинсон, "его веселость начинает действовать мне на нервы. Я могу понять попытки не распустить нюни, но эти постоянные его шуточки раздражают. Не наблюдай мы за ним, он был бы душой и жизнью вечера."

Кануэй тоже пару раз удивлялся той легкости с которой американец умудрился устроиться. Он ответил: "Разве это скорей не везение для нас, что он действительно воспринимает все так хорошо?"

"Лично я считаю это до чертиков странным. Что ты о нем знаешь, Кануэй? Я имею в виду кто он такой, и все остальное."

"Не больше твоего. Я так понял, что прибыл он из Персии и, предполагалось, должен был заниматься нефтяной разведкой. Это в его манере воспринимать все легко -- когда была организована воздушная эвакуация я намучился чтобы убедить его отправиться с нами вообще. Он согласился только тогда, когда я сказал ему, что Американский пасспорт не остановит пулю."

"Кстати сказать, ты когда-нибудь видел его пасспорт?"

"Скорей всего, да, но я этого не помню. А что?"

Мэллинсон рассмеялся. "Боюсь, ты посчитаешь, что я вмешиваюсь не в свои дела. Да и почему я не должен, в самом деле? Два месяца в этом месте должны раскрыть все наши секреты, если они есть. Зная тебя, я скажу, что это была обычная случайность, по тому как все случилось, и я, конечно, никому не прокинул ни слова. Я не думал, что даже тебе скажу, но раз мы уж начали об этом, то я думаю, что могу."

"Да конечно, но мне бы хотелось знать о чем ты говоришь."

"Всего лишь вот что. Барнард путешествовал по поддельному пасспорту, и он вообще никакой ни Барнард."

У Кануэйя брови поползли вверх в интересе который намного пересиливал беспокойство. Барнард ему нравился, если говорить о том, что человек этот вообще возбуждал в нем какие-нибудь эмоции; однако переживать о том, кто он был или не был в действительности, было для него невозможным. Он сказал: "В таком случае, кто он по-твоему?"

"Он -- Чалмерс Брайант."

"Черта с два! Откуда бы знаешь?"

"Он обронил записную книжку сегодня утром, а Чанг нашел ее и отдал мне, думая что она моя. Я не мог не заметить, что ее распирало от газетных вырезок -- некоторые из них выпали когда я держал ее в руках, и признаюсь, я взглянул на них. После всего, газетные вырезки не являются личными, или не должны быть таковыми. Они все были о Брайанте и его розысках, и в одной из них была фотография, которая выглядела абсолютно как Барнард только без усов."

"Ты самому Барнарду сказал о своем открытии?"

"Нет, я просто отдал ему его имущество безо всяких слов."

"То есть все это держится на твоем опознании газетной фотографии?"

"Ну, да, к настоящему моменту."

"Я не думаю, что беспокоился бы делать обвинение на этом. Конечно, может быть ты и прав, я не говорю, что исключается возможность того, что он - Брайант. И если так и есть, то это хорошо объясняет его удовольствие от пребывания здесь -- вряд ли он нашел бы лучшее место для укрытия."

Мэллинсон казался слегка разочарованным таким небрежным восприятием сенсационной для него новости. "Ну, и что ты же собираешься теперь делать?" он спросил.

Кануэй подумал секунду и затем ответил: "У меня нет особой идеи. Скорей всего, ничего абсолютно. В любом случае, что можно сделать?"

"Но только представь себе -- если человек этот и есть Брайант -"

"Мой дорогой Мэллинсон, если бы человек этот был Ниро, в настоящее время это не имело бы никакого для нас значения! Святой или жулик, на протяжении того как мы здесь, наша задача - извлечь все возможное из компании друг друга, и становясь в позу, я не думаю мы каким-то образом поможем ситуации. Если бы я подозревал о том, кто он такой, в Баскуле, то, конечно же, постарался бы связаться с Дели -- это бы было всего лишь гражданской обязанностью. Но сейчас я могу претедовать на то, что я вне служебных обязанностей."

"Не кажется ли тебе, что ты смотришь на это сквозь пальцы?"

"До той поры пока это имеет смысл, меня это не волнует."

"То есть твой мне совет - забыть о том, что я обнаружил, я так понимаю?"

"Забыть об этом ты наверняка не сумеешь, но что я действительно думаю, что мы оба могли бы попридержать этот разовор между нами. Не из попечения о Барнарде или Брайанте или кем бы он ни был, но для того, чтобы сохранить себя от напасти угодить в неприятную ситуацию по возвращению."

"Ты говоришь, мы должны упустить его?"

"Разреши мне представить вопрос в другом виде и сказать, что мы должны оставить удовольствие поймать его для кого-нибудь другого. После того как ты несколько месяцев прожил общаясь с человеком, мне кажется, немного ни к месту идти за наручниками."

"Я не могу с тобой согласиться. Человек этот ни кто иной как вор большого масштаба -- я знаю множество людей которые через него потеряли деньги."

Кануэй пожал плечами. Он восхищался черно-белым кодексом Мэллинсона; этика общеобразовательных школ могла быть грубой, но по меньшей мере, в ней была справедливость. Если человек преступил закон, обезанностью каждого являлось сдать его правосудию -- всегда упираясь на то, что это была та разновидность закона, нарушать которую было запрещено. И закон касающийся чеков и акций и баланса решающим образом являлся таковым. Брайант нарушил его, и хотя Кануэй не особо интересовался делом, у него создалось впечатление, что случай был весьма серьезный. Все, что он знал, заключалось в том, что падение гиганской компании Брайанта в Нью Йорке принесло около ста миллионов долларов потери -- рекордное банкротство даже в мире самих рекордов. Тем или иным образом (Кануэй не был финансовым экспертом) Брайант выкидывал фокусы на Уолл Стрит, и в результате вышел ордер на его арест; его бегство в Европу, и выдача ордеров против него в полдюжине стран.

В конце концов Кануэй сказал: "Что ж, если ты воспользуешься моим советом, то ничего об этом не скажешь -- ни ради него, а ради нас. Конечно, ты можешь тешиться своим открытием, не забывая, однако, о той возможности, что, может быть, это совсем не он."

Однако это был он, и разоблачение наступило в тот же вечер после ужина. Чанг оставил их; Мисс Бринклоу вернулось к своей Тибетской грамматике; трое мужчин изгнанников столкнулись лицом к лицу за кофе и сигарами. Если бы не такт и любезность китайца, разговор за ужином мог бы угаснуть более чем один раз, и сейчас, за его отсутствием последовала весьма тяжелая тишина. Барнард в первый раз обходился без шуток. Было свыше возможностей Мэллинсона относиться к американцу так, как если бы ничего не случилось, и Кануэй осознавал это с ясностью, так же как и то, что Барнард был в четкой уверенности над тем, что что-то имело место.

Внезапно американец выбросил свою сигару. "Я думаю, вы все знаете кто я такой," сказал он.

Мэллинсон покрылся краской как девушка, когда Кануэй ответил в том же тихом тоне: "Да, мы с Мэллинсоном считаем что да."

"Как по-дурацки беспечно с моей стороны оставлять эти вырезки валяться вокруг."

"Временами мы все впадаем в беспечность."

"Да, Вы, однако, довольно спокойны по этому поводу, это уже что-то."

Снова последовала тишина, которую наконец, прервал резкий голос Мисс Бринклоу: "Я уверена, что не знаю кто Вы такой, господин Барнард, хотя должна признаться в своей догадке над тем, что путешествуете Вы инкогнито." Все посмотрили на нее вопросительно, она продолжила: "Я помню, когда господин Кануэй сказал, что наши имена будут напечатаны в газетах, Вы сказали что это Вас не затрагивает. Тогда я и подумала, что Барнард, наверное, Ваше ненастоящее имя."

Зажигая новую сигару, обвиняемый выдал медленную улыбку. "Мадам," в конце концов сказал он, "Вы не только явились умным следователем, но и дали поистине вежливое название моему настоящему положению, я путешествую инкогнито. Вы так сказали, и Вы совершенно правы. Что же до вас, ребята, то в каком-то смысле мне и не жаль, что вы меня обнаружили. До той поры, пока ни один из вас не имел подозрения, все могло бы быть совсем неплохо, но сейчас, считаясь с тем, в какой мы все переделке, смотреть на вас сверху вниз покажется не слишком добрососедским. Вы были так чертовски милы ко мне, что мне не хочется делать много шума. К лучшему или худшему, но скорей всего, нам всем предстоит быть вместе в течении небольшого отрывка времени в будущем, и только от нас зависит помочь друг другу так, как мы только сможем. А насчет того, что случится потом, пусть это утряхивается само по себе, я так полагаю."

Все это показалось Кануэйю настолько благоразумным, что он глянул на Барнарда с значительно возросшим интересом, и даже -- не смотря на то, что в данный момент это было ни к месту -- с тенью искренной признательности. Было любопытным представить этого большого, мясистого, добродушного мужчину, который выглядел, скорее, по-отцовски, в роли крупнейшего мирового мошенника. Он куда больше напоминал тот тип, который, добавь немного образования, мог бы быть популярным директором подготовительной школы. За его веселостью скрывались признаки недавнего напряжения и волнений, что, однако, не означало, что веселость эта была принужденной. Без сомнения, он выглядел тем, кем и был в действительности -- "хорошим парнем" в широком смысле, овца по природе, акула только по профессии.

Кануэй сказал: "Да, я уверен в том, что это - самая подходящая вещь."

После этого Барнард рассмеялся. Это было как если бы он обладал еще более глубокими запасами добродушия которые только сейчас мог черпать. "Мой Бог, но это ужасно странно," раскидываясь в своем кресле, он воскликнул. "Все это чертово дельце, я говорю. Прямо через Европу, Турцию и Персию в это до боли крошечное селение! Полиция по следам не переставая, заметьте -почти что схватили меня в Вене! Поначалу погоня кажется довольно увлекательной, но скоро это начинает действовать на нервы. Хотя в Баскуле я неплохо отдохнул -- в разгаре революции, думал что буду в безопасности."

"И Вы были," с легкой улыбкой сказал Кануэй, "исключая пули."

"Да, это-то и стало беспокоить меня к концу. Я должен признаться, что выбор был не из легких -- оставаться в Баскуле где могут шарахнуть, или отправиться в путешествие на самолете Вашего правительства с браслетами ожидающими на другом конце. Меня ничего особенно не привлекало."

"Я помню."

Барнард cнова рассмеялся. "Ну вот, так все и было, и вы сами можете понять, отчего я особенно не переживаю той смене плана, что забросила меня сюда. Первоклассный детектив, хотя говоря откровенно, мог бы быть и получше. Не в моих правилах ворчать до тех пор, пока я удовлетворен."

Кануэй улыбался все более сердечно. "Очень разумная позиция, хотя я думаю, Вы несколько переиграли себя. Мы все начали удивляться каким образом Вам удается быть настолько удовлетворенным."

"Да, но я был удовлетворен. Это неплохое место когда к нему привыкаешь. Воздух поначалу покусывает, но не бывает же все сразу. И потом, тут приятно и тихо в отличие от других мест. Каждую осень я отправляюсь на Палм Бич подлечиться отдыхом, но такие места не дают этого -- тот же гам, суетня. Здесь же, мне кажется, у меня есть все то, что приписывал доктор, и я здорово это чувствую. Другая диета, никакой возможности взглянуть на ленту, и для моего брокера -- выловить меня по телефону."

"Осмелюсь заметить, ему бы очень этого хотелось."

"Конечно. Будет порядочная неразбериха с которой придется разобраться, я знаю."

Он сказал это с такой простотой, что Кануэй не мог не удержаться чтобы не ответить: "Я не из тех представителей которых зовут высшими финансами."

Это было направление, и американец клюнул без малейшего колебания. "Высшие финансы," сказал он, "это большей частью куча всякого вздора."

"Как я часто и подозревал."

"Видите ли Кануэй, я так это выложу. Человек занимается тем, что он и множество других людей делали годами, и ни с того ни с сего рынок встает против него. Он ничего не может сделать, но подкрепляется и ждет своей очереди. Но по каким-то причинам, очередь своим обычным чередом не подходит, и после того как он потерял десять миллионов долларов или что-то около этого, он узнает из газеты, что по мнению Шведского профессора это - конец света. И сейчас я вас спрашиваю, идут ли подобного рода штуки на помощь рынку? Конечно, это его немного шокирует, но он все равно ничего не может сделать. И вот он весь перед вами до тех пор пока не явится полиция -- если он ее ожидает. Он, но не я."

"То есть Вы утверждаете все это было цепью сплошных неудач?"

"Ну, у меня, конечно, были большие карманы."

"У Вас также были деньги других людей," резко вставил Мэллинсон.

"Да, это так. Но почему? Потому что все они хотели за ничто получить многое, не имея при этом мозгов самим это сделать."

"Я не согласен. Это было потому, что они доверились Вам, полагая что их деньги были в безопасности."

"Что ж, в безопасности они не были. И не могли быть. Безопасности нет нигде, и те, кто считали что она существует, были вроде той кучки дураков что пытаются схорониться под зонтиком во время тайфуна."

Кануэй сказал успокаивающе: "Мы все признаем, что предотвратить тайфун было не в Ваших возможностях."

"Я даже не мог сделать вид, что это было в моих возможностях -- так же как Вы были бессильны против того, что случилось в Баскуле после того как мы вылетели. Та же мысль поразила меня в аэпорлане когда я наблюдал Ваше абсолютное спокойствие, а Мэллинсону не сиделось на месте. Вы знали что, ничем не могли помочь этому, и дважды не думали. Когда пришел крах, я себя чувствовал точно так же."

"Нонсенс!" закричал Мэллинсон. "Кто угодно мог предотвратить обман! Это вопрос игры по правилам."

"Что чертовски сложная штука, когда сама игра разваливается на части. Кроме того, в целом мире не существет души, которая бы знала эти правила. Все профессора Гарварда и Йела Вам их не скажут."

Мэллинсон ответил с некоторым презрением: "Я имею в виду несколько простых правил обычного поведения."

"Ваши понятия обычного поведения видимо не включают в себя управление трестовыми компаниями."

Кануэй поспешил вмешаться. "Нам лучше не спорить. Я нисколько не возражаю сравнению между Вашими делами и моими. Без сомнения, мы все в последнее время практиковали слепые полеты, в буквальном и других смыслах. Но сейчас важно то, что мы здесь, в то время, - и здесь я соглашусь с Вами когда могли бы с легкостью оказаться перед тем, что бы вызвало куда больше роптаний. Интересно, если подумать, что из четырех людей выбранных случаем и похищенных за тысячи миль, трое должны были найти в этом возможность удовлетворения. Вы ищете лечения покоем и место укрытия, Мисс Бринклоу следует зову обратить язычников Тибета в Христинаство."

"Кто же тот третий человек, которого ты считаешь?" прервал Мэллинсон. "Не я, надеюсь?"

"Я включил себя," ответил Кануэй. "И моя собственная причина является, наверное, самой простой -- мне просто нравится здесь."

И действительно, спустя некоторое время пустившись в то, что стало его обычной уединенной вечерней прогулкой вдоль террасы или рядом с бассейном лотоса, он чувствовал удивительное состояние физического и умственного покоя. Это было абсолютной правдой; ему на самом деле нравилось быть в Шангри-Ла. Атмосфера монастыря успокаивала, тогда как тайна его вносила возбуждение, и в целом общее состояние было согласованным. Уже несколько дней он постепенно и с осторожностью подходил к любопытному заключению о ламазери и его жителях; его мозг был все еще занят этим, хотя глубоко внутри он оставался невозмутимым. Словно математик над сложной проблемой он был в волнениях над нею, но волнениях спокойных и профессиональных.

Что касается Брайанта, которого он все равно решил считать и называть Барнард, то вопрос о его подвигах и личности мгновенно ушел на задний план, кроме разве одной фразы -- "сама игра разваливается на части." Кануэй поймал себя на том, что возвращался и повторял ее с более широким значением чем то, наверное, предполагал сам американец; он чувствовал что это было правдой не только относительно Американского банкового дела и управления трестовой компанией. Она подходила Баскулу и Дели и Лондону, ведению войны и строительству империи, консульствам, торговым консессиям и званым обедам в Правительстенном Доме; вонь разложения стояла над всем, что называлось миром, и конец Барнарда был, наверное, всего лишь лучше драматизирован чем его собственный. Вся эта игра без сомнения, была разваливающейся на части, но к счастью, игроки, как правило, не были брошены под суд за те частицы, которые они не сумели сохранить. В этом отношении финансистам просто не повезло.

Но здесь, в Шангри-Ла, все находилось в глубоком покое. В безлунном небе полностью зажжены были звезды, и бледное синее сияние стояло над куполом Каракала. Кануэй ощутил, что если бы по какой-либо смене плана проводники из внешнего мира явились бы тот час же, он бы далеко не был вне себя от радости лишаясь интервала ожидания. Так же как и Барнард, подумал он с внутренней улыбкой. Это было действительно забавно; и тут он внезапно понял, что Барнард все еще ему нравился, иначе он не нашел бы это забавным. Каким-то образом потеря ста миллионов долларов была слишком большой для того чтобы кинуть человека за решетку; было бы проще если бы он украл пару часов. После всего, каким образом кто-нибудь мог потерять сто миллионов? Может быть, лишь в том смысле, в котором кабинетный министр мог бы во всеуслышание объявить, что он "отдал Индию."

И затем снова он задумался о том моменте когда покинет Шангри-Ла вместе с идущими назад проводниками. Он представил длинный тяжелый путь, и это окончальное мгновение прибытия в бунгало какого-нибудь плантатора в Сиккиме или Балтистане -- мгновение, которое, он чувствовал, должно было быть горячечно радостным, но будет, скорей всего, немного разочаровывающим. Потом первые рукопожатия и представления; первые порции спиртного на верандах клубов; бронзовые от солнца лица глядящие на него с едва скрываемым недоверием. В Дели, без сомнения, интервью с Viceroy и C.I.C, салаамы лакеев в тюрбанах; бесконечные отчеты нуждающиеся в подготовке и отправке. Может быть, возвращение в Англию и Уайтхолл; настольные игры на P.O.; вялая кисть помощницы секретаря; газетные интервью; тяжелые, издевающиеся, сексуально голодные голоса женщин -- "А это действительно правда, господин Кануэй, что Вы были в Тибете?..." Не было сомнения лишь в одной вещи: по крайней мере на целый сезон у него будет возможность вкушения своего рассказа. Но получит ли он от этого удовольствие? Он вспомнил предложение записанное Гордоном в его последние дни в Картоуме -- "Я бы скорее жил как Дервиш с Махди, нежели каждый вечер ужинать вне дома в Лондоне." Кануэй имел отвращение менее определенного характера -- одно лишь предчувствие, что рассказывать историю в прошедшем времени будет не только невыносимо скучно, но и немного грустно.

Внезапно, в разгаре его размышлений, он почувствовал приближение Чанга. "Господин," начал китаец своим медленным шепотом слегка ускоряясь по мере того, как он говорил, "я горжусь быть посланником важной вести..."

То есть, проводники таки пришли раньше своего часа, была первая мысль Кануэйя; странно, что он так недавно должен был об этом думать. Ему стало не по себе от того, что он только наполовину был готов к этому. "Итак?" он спросил.

Чанг был в состоянии почти того возбуждения, которое, казалось, было для него физически возможным. "Мой дорогой господин, я поздравляю Вас," он продолжил. "И я счастлив подумать что в какой-то мере сам являюсь виновником -- только после моих настойчивых и повторяемых рекомендаций Высший из Лам принял свой решение. Он желает немедленно увидеть Вас."

Взгляд Кануэйя выражал насмешку. "Вы ведете себя менее согласованно чем обычно, Чанг. Что случилось?"

"Высший из Лам послал за Вами."

"Я собираюсь. Но к чему вся эта спешка?"

"Потому, что это удивительно и беспрецедентно -- даже я после своих побуждений еще не ожидал этого. Две недели не прошло с момента Вашего прибытия, и Вы должны быть приняты им! Никогда подобное не случалось так скоро!"

"Я, знаете ли, все еще как в тумане. Я увижу Вашего Высшего из Лам -- я хорошо это понимаю. Но есть ли что-нибудь еще?"

"Неужели этого не достаточно?"

Кануэй рассмеялся. "Вполне, я уверяю Вас -- не считайте меня невежливым. Будучи откровенным, в моей голове поначалу было совсем другое. Однако сейчас это не имеет значения. Конечно, я должен быть как польщен так и удостоин чести познакомиться с этим господином. Когда назначена встреча?"

"Сейчас. Меня позвали привести Вас к нему."

"Не поздно ли?"

"Не имеет значения. Мой дорогой господин, Вы скоро поймете многие вещи. И могу я добавить свое собственное удовольствие в том, что сей интервал -всегда неловкий -- сейчас подошел к концу. Поверьте мне, в стольких ситуациях отказывая Вам в информации я чувствовал себя неловко, чрезвычайно неловко. Я рад обнаружить то, что подобная неприятность больше никогда не будет необходимой."

"Вы странный человек, Чанг," ответил Кануэй. "Однако, давайте же тронемся, и не переживайте о дальнейших объяснениях. Я полностью готов и благодарен Вам за милые замечания. Ведите."

& Часть седьмая.

Сопровождая Чанга через пустые дворики, Кануэй был довольно спокоен, однако за его манерой держаться скрывалось интенсивно растущее нетерпение. Если слова китайца что-нибудь значили, то он находился на пороге открытия; скоро станет понятным, была ли его теория, все еще сформированная наполовину, более вероятной, чем это казалось.

Кроме того, без сомнения сама беседа будет интересной. В свое время Кануэй встречался со многими странными властителями, и беспристрастно интересуясь ими, как правило, был проницателен в своих оценках. Он также имел способность без застенчивости употреблять вежливые выражения на тех языках, которые в действительности совсем мало знал. Хотя в нынешнем случае, скорей всего, он будет полным слушателем. Он заметил, что вел его Чанг через комнаты, до этого никогда им не виданые, и все они были сумрачные и прекрасные при свете фонариков. Затем крученая лестница поднималась к двери в которую китаец постучал, и тибетский прислужник с такой готовностью открыл ее, что у Кануэйя возникло подозрение, что тот стоял за ней. Эта часть ламазери, на его верхнем ярусе, была украшена с ни меньшим вкусом чем и все остальные его части, но что мгновенно поражало, было сухое, покалывающее тепло, как если бы все окна были плотно затворены и на полную мощь работала некая разновидность паро-нагревающего аппарата. По мере того как он двигался дальше, становилось все более душно, до тех пор пока Чанг не остановился около двери которая, если доверять ощущениям тела, вполне могла бы вести в Турецкую баню.

"Высший из Лам," прошептал Чанг, "примет Вас одного." Он открыл дверь чтобы Кануэй вошел, и затем прикрыл ее с такой осторожностью, что уход его был почти незаметен. Кануэй стоял в нерешительности, вдыхая знойный, и настолько полный сумерек воздух, что понадобилось несколько секунд чтобы глаза его привыкли к темноте. Затем у него медленно стало складываться впечатление закрытой темными шторами жилой комнаты с низкими потолками, просто меблированой столом и креслами. На одном из них сидел маленький, бледный, морщинистый человек, бросающий неподвижную тень и производящий эффект увядающего античного портерта в chiaroscuro[2]. Если бы существовало такое понятие как присутствие отделенное от действительности, то это и был пример его, украшенный классическим саном - более эманация нежели атрибут. Кануэйя занимало его собственное напряженное восприятие ситуации, и возникал вопрос, прадиво ли оно или всего лишь реакция на богатое, сумеречное тепло; под взглядом античных глаз у него закружилась голова, он сделал несколько шагов вперед и остановился. Очертания сидящего на стуле стали менее смутны, однако вряд ли более материальны; это был небольшой старик в китайском облачении, складки и отделка которого свисали с его плоского истощенного тела. "Вы -- господин Кануэй?" прошептал он на блестящем английском.

Голос старика приятно успокаивал, дотрагиваясь нежнейшей меланхолией опускающейся на Кануэйя странным блаженством; хотя внутренний скептик снова склонился к обвинению температуры.

"Да," он ответил.

Голос продолжал. "Мне приятно Вас видеть, господин Кануэй. Я послал за Вами потому, что полагаю вместе мы могли бы неплохо побеседовать. Присаживайтесь, пожалуйста, рядом со мной и отбросьте любые страхи. Я старый человек и никому не могу причинить зла. "

Кануэй ответил: "Быть принятым Вами - для меня - знак чести."

"Благодарю Вас, дорогой мой Кануэй, согласно вашей английской манере я должен обращаться к Вам таким образом. Как я уже сказал, для меня это большое удовольствие. Мое зрение слабо, но поверьте, я могу видеть Вас моим умом так же хорошо как и глазами. Вам было удобно в Шангри-Ла с момента Вашего прибытия, я верю?"

"Чрезвычайно."

"Я рад. Чанг, без сомнения, очень старался для Вас. Для него это также было большим удовольствием. С его слов, у Вас возникло много вопросов насчет самого общества и его дел?"

"Мне действительно это интересно."

"В таком случае, если Вы в состоянии разделить со мной некоторое время, я с удовольствием дам Вам краткий обзор наших основ."

"Нет ничего, за что бы я мог благодарить больше."

"Я так и предполагал -- и надеялся...Но прежде всего, перед нашей лекцией..."

Он сделал легчайший взмах рукой, и в тот же момент, с помощью какого способа призыва Кануэй определить не мог, явился прислужник для приготовления элегантного ритуала чаепития. Крохотные, яичной скорлупы чашы с почти бесцветной жидкостью были поставлены на лакированный поднос; Кануэй, которому церемония была известна, ни в коем разе не презирал ее. Голос возобновился: "То есть Вы знакомы с нашими порядками?"

Следуя импульсу, который он не мог подвергнуть анализу и не хотел контролировать, Кануэй ответил: "Я жил в Китае в течении нескольких лет."

"Вы Чангу не говорили?"

"Нет."

"Тогда чем я заслужил это?"

Кануэй редко терялся в объяснениях своих собственных мотивов, но в этом случае не мог придумать ни единой причины. В конце концов он ответил: "Будучи откровенным, у меня нет ни малейшего представления, кроме того, что я, должно быть, хотел сообщить Вам это."

"Без сомнения, лучшая из всех причин между теми, кто собирается стать друзьями...А сейчас скажите мне, разве это не деликатный аромат? Чаи Китая многочисленны и благоуханны, но этот, особо производимый нашей собственной долиной, на мой взгляд, не уступит ни одному из них."

Кануэй поднес чашу к губам и попробовал. Тонкий, неуловимый, ускользающий вкус, призрачный букет, не живущий на языке, а, скорее, посещающий его. Он сказал: "Удивительнейший, и также довольно для меня новый."

"Да, как и большинство трав нашей долины, драгоценный и неповторимый. Конечно, вкушать его нужно медленно -- не только с благоговением и любовью, но и для полного извлечения степени удовольствия. Знаменитый урок этот мы можем позаимствовать у Коу Каи Тчоу, который жил около пятнадцати столетий назад. Кушая кусочек сахарного тросника, он всегда не решался достичь его сочной внутренности, объясняя -- "Я постепенно ввожу себя в край удовольствий." Изучали ли Вы знаменитых Китайских классиков?"

Кануэй ответил, что немного знал некоторых из них. Ему было известно, что согласно этикету, отвлеченный разговор будет продолжаться до тех пор, пока не унесут чайные чаши, но, не смотря на сильное желание услышать историю Шангри-Ла, он далеко не находил его раздражающим. Бесспорно, в нем самом было некоторое количество того чувства неохоты, которым обладал Коу Каи Тчоу.

Наконец был подан сигнал, снова загадкой мягко вошел и вышел прислужник, и более без вступлений Высший из Лам Шангри-Ла начал:

"Скорей всего, дорогой мой Кануэй, в общих чертах Вам известна история Тибета. Я проинформирован Чангом, что Вы достаточно пользовались нашей библиотекой, и у меня нет сомнений, что скудные, но чрезвычайно интересные летописи этих областей были Вами изучены. В любом случае Вам будет известно, что Несторианское Христианство было широко распространено в Азии в Средние Века, и что память о нем оставалась долгое время после его фактического упадка. В семнадцатом столетии возрождение Христианства побуждено было самим Римом через общества героических Иезуитских миссионеров, странствия коих, если я могу позволить себе заметить, куда более интересны для чтения чем скитания Святого Паула. Постепенно утверждение церкви произошло на огромной территории, и выдающимся фактом, в котором сегодня многие европейцы не отдают себе отчета, является то, что на протяжении тридцати восьми лет в самой Лазе существовала Христианская миссия. Однако, было это не из Лазы, а из Пекина в году 1719, что четверо монах Капучин отправились на поиски остатков Несторианской веры, которая все еще могла быть сохранена в глубине страны.

"В течении многих месяцев они странствовали на юго-восток, по Ланчоу и Коко-Нор, сталкиваясь с трудностями, которые Вы хорошо можете себе представить. В дороге трое из них умерли, и четвертый был близок к смерти, когда по воле случая набрел он на каменистое ущелье, что является сегодня единственным реальным подходом в долину Синей Луны. К его удивлению и радости, нашел он там процветающее, дружелюбное общество первым жестом которого было то, что я всегда считал нашей древнейшей традицией -гостеприимство к незнакомцам. Быстро он восстановил здоровье и приступил к проповедованию своей миссии. Люди эти были Буддисты, но при желании услышать его, и имел он сравнительный успех. Был там античный ламазери, существующий тогда на этом самом горном выступе, но находился он в состоянии разложения, как физического так и духовного; и по тому, как плоды труда Капучина росли, зачал он идею на том же великолепном месте выстроить Христианский монастырь. Под его наблюдением произошла починка и большая реконструкция старых построек, и в году 1734 он сам поселился там пятидесяти трех лет от роду.

"А сейчас разрешите мне поведать Вам больше об этом человеке. Имя его было Перраулт, и по рождению он был Люксембуржец. До посвящения себя Дальневосточным Миссиям он учился в Париже, Болоньи, и был школяром в некотором роде. Существует несколько записей раннего периода его жизни, который, однако, для человека его возраста и профессии, необычным нельзя назвать ни по каким меркам. Он любил музыку и искусства, имел особую склонность к языкам, и до той поры, пока определился в призвании, успел вкусить все известные удовольствия мира. У Malplaquet[3] сражались в года его юности, и с собственного опыта он знал ужасы войны и вторжений. Он был крепок физически; в течении своих первых лет, как и любой другой человек, он работал своими руками, возделывал собственный сад, учился у жителей так же как и обучал их. Внутри долины обнаружил он месторождения золота, но искушения в них для него не было; местные растения и травы занимали его больше и глубже. Он был прост и ни сколько не фанатичен; противился полигамии, но не видел причин нападать на любимую всеми ягоду tangatse. Ягоде этой приписывались медицинские качества, но популярность ее была главным образом в эффектах слабого наркотика. Надо сказать, что Перраулт сам пристрастился к ней; и было то его способом принимать от местной жизни все, что она предлагала и он находил приятным и безвредным, и взамен тому давал он духовное богатство Запада. Аскетом он не был, все, что было в мире хорошего, приходилось ему по вкусу, и с осторожностью учил он своих обращенных как катехизмам так и приготовлению пищи. Мне хочется чтобы у Вас сложилось впечатление очень искреннего, занятого, образованного и простого человека полного энтузиазма, который вместе с обязанностями священника не пренебрегал надеть рабочий костюм и помочь в строительстве этих самых комнат. И бесспорно, работа эта была огромной сложности, победить которую не могло ничто кроме упорства его и гордости. Я говорю гордость, потому как в самом начале это и был его основной мотив -- гордость собственной веры, которая привела к решению, что раз Гаутама мог вдохновить людей выстроить храм на утесе Шангри-Ла, Рим был в состоянии сделать не меньшее.

"Но время шло, и совершенно природным было то, что постепенно мотив этот должен был уступить место стремлениям более спокойным. Соперничество, после всего, есть дыхание юности, а ко времени становления монастыря Перраулт уже имел тяжесть возраста. Вы должны помнить, что по строгой оценке, работал он нерегулярно; хотя на того, чьи духовные наставники находятся на расстоянии измеряемом годами нежели милями, некоторая свобода вполне может быть распространена. Правда, люди долины да и сами монахи сомнений никаких не имели, любили его и слушались, и с годами стали благоговеть перед ним. Привычкой его было время от времени отсылать отчеты эпископу Пекина, но часто отчеты эти так и не достигали его; и потому как подразумевалось, что гонцы пали жертвами трудной и опасной дороги, Перраулт все больше склонялся к тому, что не хотел рисковать их жизнью, и где-то после середины столетия оставил это дело. Хотя несколько ранних посланий все же должны были дойти, и над деятельностью его нависло сомнение, ибо в году 1769 незнакомец доставил письмо, писанное двенадцать лет назад, в котором Перраулт призывался в Рим.

"Доведись приказу достичь его вовремя, было бы Перраулту больше семидесяти, но по тому как пришло письмо, ему было восемьдесят девять. Долгая дорога через плато и горы была немыслима, он никогда не смог бы перенести порывистые ветра и жуткий холод необитаемой земли вне долины. И потому выслал он вежливый ответ с объяснением ситуации; но о том, пересекло ли послание преграду огромной горной цепи, данных никаких не существует.

"И остался Перраулт в Шангри-Ла; и причиной было не его презрение к командам свыше, а лишь физическая немочь их выполнить. Он был старый человек, и в любом случае, смерть бы, скоро, положила конец ему и его ошибкам. К тому времени в учреждении им обоснованном стали происходить неуловимые перемены. Печальный факт, но в действительности вряд ли невероятный; можно ли ожидать, что один человек без какой-либо помощи, с корнем и без следа вырвет традиции и обычаи целой эпохи? Ни один из товарищей с Запада не был с ним рядом чтобы удержать поводья, когда рука его становилось слабой; может, само строительство в месте столь древней, отличной памяти, было ошибкой. Слишком уж много требовалось; но не было бы еще большим ожидать от седоволосого ветерана, которому только что перешло за девяносто, осознания сделанной им ошибки? Слишком он стар был и счастлив. Последователи были посвящены ему даже тогда, когда забыли его учение, а от людей долины получал он такое почтительное внимание, что с растущей легкостью прощал им возвращение к прежним традициям. Он все еще был активен, и способности его отличались удивительной остротой. В возрасте девяноста восьми лет он приступил к изучению Буддистских писаний оставленных в Шангри-Ла предыдущими обитателями, в стремлении посвятить остаток дней написанию книги аттакующей Буддизм с точки зрения православия. Задачу свою он таки выполнил (у нас имеется полный манускрипт), однако атака была очень мягкой, так как к тому времени он достиг круглой фигуры столетия -- возраст в котором самые резкие едкости склонны к обесцвечиванию.

"В это время, как Вы можете вообразить, великое число ранних его последователей умерло, и потому как тех, кто пришел им на смену, было немного, количество жителей под влиянием старого Капучина сокращалось стабильно. С восьмидесяти в одно время, оно уменьшилось к двум десяткам, затем едва насчитывало дюжину, большинство из которых были очень стары. Жизнь Перраулта превратилась в спокойное, тихое ожидание смерти. Он был слишком стар для болезней и недовольств, лишь вечный сон мог претендовать на него теперь, и он не боялся. По доброте своей люди долины давали ему еду и одежду, его библиотека обеспечивала его работой. Он стал действительно хрупким, однако все еще хранил энергию для работы в своем кабинете; остаток своих спокойных дней проводил с книгами, воспоминаниями и мягкими восторгами наркотика. Разум его оставался удивительно ясным, до такой степени, что он даже пустился в изучение определенных мистических занятий, называемых индийцами йогой, и базируемых на множестве особых видов дыхания. Для человека такого возраста подобное занятие может быть очень опасным, и тому скоро пришло подтверждение, так как в тот незабываемый 1789 год на долину упала новость, что Перраулт, наконец, был близок к смерти.

"Он лежал в этой комнате, дорогой мой Кануэй, из окна которой неясное белое пятно -- все, что упавшее его зрение позволяло видеть от Каракала -поднималось перед его глазами; но он также мог видеть разумом; он мог представить четкие несравнимые очертания которые пол-века назад увидел впервые. И здесь же посетил его странный парад многих событий всей его жизни, годы путешествий через пустыни и горные уровни, огромные толпы западных городов, звон и сияние Малборовских войск. Словно белоснежная тишь стал покоен разум его; он был готов, согласен и рад смерти. Он собрал своих друзей и прислужников вокруг себя и попрощался с ними; после этого следовала его просьба остаться одному на время. И было то в том одиночестве, с оседающим телом и разумом поднимающимся к блаженству, в коем надеялся он отдать свою душу...но так не случилось. В течении многих недель лежал он без движения и слова, и затем начал приходить в себя. Ему было сто восемь лет."

На мгновение шепот прекратился, и Кануэй, чуть пошелохновшись, подумал, что Высший из Лам с беглостью переводил с отдаленного личного сна. Наконец он продолжил:

"Как и другие, кто долго ожидал на пороге смерти, Перраулт был одарен важным видением, которое принес с собой в этот мир, и позднее об этом видении должно быть сказано больше. Сейчас же я ограничу себя поведением его и действиями, что были действительно удивительны. Потому как вместо того, чтобы выздоравливать в праздности, как того ожидалось, он предался немедленно строгой дисциплине интересно комбинируемой с потворством наркотику. Приминение его в сочетании с практикой глубокого дыхания - разве то не режим приглашающий смерть? -- но да факты остаются теми, что когда в 1794 последний из монахов умер, Перраулт был все еще жив.

"Если бы в Шангри-Ла существовал кто-нибудь с достаточно искаженным чувством юмора, это могло бы почти принести улыбку: морщинистый Капучин, такой же ветхий каким он был лет с дюжину, вовлеченный упорно в развитый им секретный ритуал; однако для людей долины он скоро покрылся тайной, отшельник сверхестественных сил, живущий в уединении на громадном утесе. Но традиция любви к нему все еще существовала, и стало считаться достойным и приносящим удачу забраться в Шангри-Ла и оставить небольшой подарок или выполнить нужную там ручную работу. Каждого из таких пилигримов Перраулт даровал своим благословением, может быть забывая, что были они заблудшие, сбившиеся с пути овцы. Потому как в каждом храме долины слышны были сейчас 'Te Deum Laudamus' и 'Om Mane Padme Hum.'

"К приближению нового столетия, легенда стала ярким фантастическим фольктором -- говорилось, что Перраулт превратился в бога, мог совершать чудеса, и в определенные ночи прилетал на вершину Каракала чтобы поставить свечу небу. В полнолуние над горой всегда стоит бледность, но нет нужды убеждать Вас, что ни Перраулт, ни какой-либо другой человек никогда не поднимался туда. Не смотря на то, что факт сей может показаться несущественным, я упоминаю его, потому как существует масса ненадежных показаний что Перраулт совершал и мог совершать любые виды невозможных вещей. Например, считалось, что он практиковал искусство само-поднятия, о котором так много упоминается в описании Буддистского мистицизма, но горькая правда та, что к концу делал он множество экспериментов, целиком и полностью безуспешных. Однако он сумел открыть, что ослабление ординарных чувств может быть в какой-то мере возмещено развитием других способностей; он овладел умением телепатии, что, наверное, было удивительным, и хотя ни на какие особые силы врачевания претендовать не мог, было качество в его одном присутствии, что исцеляло в некоторых случаях.

"Вам бы хотелось знать, как проводил он свое время в течении этих беспрецедентных лет. Его позицию можно сформулировать так, что раз уж он не умер в нормальном возрасте, то порешил, что не было ни одной раскрытой причины, отчего он должен или не должен сделать это в любой другой момент будущего. После того, как собственная его необычайность была им доказана, оказалось несложным поверить в то, что в любой момент необычайность эта может закончиться так же как и продолжать идти своим ходом. И с этой верой перестал он заботиться о будущем, и начал вести тот образ жизни, который редко бывал ему доступен, но всегда оставался желанным - сквозь превратности целой жизни пронес он в сердце спокойные вкусы школяра. Память его была замечательной, казалось, она ускользнула от физических препятствий в некую высшую сферу бескрайней чистоты; это почти походило на то, что сейчас он мог изучить что угодно с куда большей легкостью нежели в года его студенчества, когда изучал лишь что-нибудь. Конечно, очень скоро он предстал перед необходимостью наличия книг, но их было совсем немного - те что он принес с собой с самого начала - и включали они, Вам, может быть, будет интересно услышать, английскую грамматику и Монтеня в переводе Флорио. Работая с этим он умудрился постичь сложности Вашего языка, и в нашей библиотеке мы все еще имеем манускрипт одного из его первых упражнений в лингвистике -- перевод на тибетский эссе Монтеня о Тщеславии -- бесспорно, уникальное произведение."