Утерянный Горизонт

Кануэй заулыбался. "Мне бы было интересно взглянуть на это как-нибудь, если я могу."

"С огромнейшим из удовольствий. Вы можете подумать, что это было необычайно непрактичное достижение, но вспомните, что Перраулт достиг необычайно непрактичного возраста. Он был бы одинок без какого-нибудь подобного занятия -- в любом случае до четвертого года девятнадцатого столетия, что отмечает важное событие в истории нашего образования. Потому как именно тогда второй незнакомец из Европы прибыл в долину Синей Луны. Он был юный австриец по имени Хэнсчелл, воевавший против Наполеона в Италии -юноша знатного рода, высокой культуры, и манер большого шарма. Войны уничтожили его состояние, и странствовал он по России в Азию с неясным намерением их восстановления. Было бы интересным точно узнать, каким образом он достиг плато, но он сам не имел об этом ясного понятия, будучи настолько же близким к смерти как однажды был сам Перраулт, когда попал сюда. Снова гостеприимство Шангри-Ла было оказано, и незнакомец пришел в себя -- но тут параллель обрывается. Потому как Перраулт пришел проповедовать и обращать в веру, а Хэнсчелл тут же заинтересовался приисками золота. Его первым намерением было обогатить себя и как можно скорее вернуться в Европу.

"Однако он не вернулся. Случилась странная вещь -- однако та, что происходила настолько часто с того момента, что наверное, сегодня мы можем согласиться, что после всего она не может быть очень странной. Долина, своим умиротворением и внутренней свободой от мирских забот, снова и снова соблазняла его отложить отъезд, и однажды, услышав местную легенду, он поднялся в Шангри-Ла и в первый раз встретил Перраулта.

"В подлинном смысле, встреча была исторической. Перраулт, пусть немного свыше таких человеческих страстей как дружба и внимание, был все же наделен богатой добротой разума, и доброта эта подействовала на юношу как вода на иссушенную землю. Я не берусь описывать те отношения что возникли между двумя; один выражал полнейшее поклонение, другой разделял свои знания, исступления, и ту дикую мечту, что стала теперь единственной действительностью оставшейся для него на свете."

Последовала пауза, и Кануэй сказал очень тихо, "Прошу прощение за то, что прерываю, но это не совсем мне понятно."

"Я знаю." Шепчущий ответ был вполне симпатизирующим. "Было бы абсолютно удивительным если бы так не было. Это вопрос который я с удовольствием объясню до окончания нашей задачи, но в настоящий момент, если Вы меня простите, я ограничу себя более простыми вещами. Факт, который заинтересует Вас, есть тот, что Хэнсчелл основал нашу коллекцию Китайского искусства, так же как и библиотеку и музыкальные приобретения. Он совершил памятное путешествие в Пекин и привез обратно первую партию товаров в 1809 году. Долину больше он никогда не покидал мнова, но при помощи изобретательности выстроил сложную систему с помощью которой ламазери с этого времени получил возможность получать все необходимое с внешнего мира."

"Я полагаю Вы находите простым оплату золотом?"

"Да, к нашему счастью мы владеем месторождениями металла, что так высоко ценится в других частях света."

"Настолько высоко, что вам, должно быть, очень повезло избежать золотой лихорадки."

Высший из Лам кивнул головой в полном выражении согласия. "Этого то, мой дорогой Кануэй, Хэнсчелл боялся всегда. Он был осторожен, чтобы ни один из тех людей, кто доставлял книги и драгоценности, никогда не подходил слишком близко; он заставлял их оставлять свои грузы за пределами долины в один день пути, и наши люди потом приходили и забирали их. Он даже организовал часовых для постоянного наблюдения входа в ущелье. Но скоро ему пришло в голову, что был более легкий и более надежный охранник."

"Да?" голос Кануэйя был в контролируемом напряжении.

"Видите ли, не было никакой нужды остерегаться нашествия какой-либо армии. Это никогда не будет возможным благодаря природе и расстояниям страны. Самое большее, что действительно могло иметь место, было прибытие наполовину затерявшихся странников, которые, даже если бы и имели оружие, были бы, скорей всего, настолько обессилены, что не представляли бы никакой опасности. Потому было решено, что отныне незнакомцы могут приходить так свободно, как им того пожелается, правда с одним важным условием.

"И в течении периода времени незнакомцы приходили. Китайские купцы, в искушении пересечь плато, появлялись время от времени на этом перепутье вместо стольких других для них возможных. Тибетские кочевники, оторвавшиеся от своих племен, блуждали здесь как утомленные животные. Всем оказывался радушный прием, однако некоторые достигали приюта долины лишь для того, чтобы умереть. В год Ватерлоо два английских миссионера, путешествуя в Пекин горным путем, пересекли хребты неизвестным проходом с такой удивительной удачей, что по прибытию были настолько спокойны будто наносили визит. В 1820 греческий торговец, в сопутствии больных изнуренных голодом слуг, был найден умирающим на самом верхнем хребте прохода. В 1822 трое испанцев, прослышав некую смутную историю о золоте, добратись сюда после многих скитаний и разочарований. Снова, в 1830, был больший наплыв. Двое немцев, русский, англичанин и швед совершили жуткое пересечение Тайан-Шанс, побужденные тем мотивом, распространение которого начинало расти -- научное исследование. Ко времени их прихода отношение Шангри-Ла к посетителям немного изменилось -гости приглашались не только если им повезло найти дорогу в долину, но даже если бродили они в пределах определенного радиуса, так как стало привычным встречать их. Все это было для цели которую я должен обсудить позднее, основная же мысль та, что ламазери больше не был гостеприимно равнодушным, а испытывал нужду и желание в новоприбывших. И, действительно, случилось, что в последующие годы не одна группа путешественников, торжествуя при своем первом отдаленном очертании Каракала, встречала гонцов с радушным приглашением -- и тем, которое редко бывало отвергнуто.

"В это время монастырь начал приобретать многое из его сегодняшних черт. Я должен подчеркнуть, что Хэнсчелл был чрезвычайно способен и талантлив, и нынешний Шангри-Ла обязан ему столько же сколько своему основателю. Да, ровно столько же, я часто думаю. Потому как рука его была крепкой но доброй, той, в которой нуждается каждое учреждение на определенной стадии своего развития, и потеря его была бы совершенно невозместима если бы до своей смерти он не успел завершить ту работу, на которую понадобилась бы более чем одна жизнь."

Вместо того чтобы спросить о последних словах, Кануэй положился на эхо."Своей смерти!"

"Да. Это было совсем внезапно. Он был убит. Это случилось в год вашего Индийского Мятежа[4]. Прямо перед его кончиной китайский художник сделал его набросок, и сейчас я могу показать Вам этот набросок -- он находится в этой комнате."

Повторилось легкое движение рукой, и снова вошел прислужник. Кануэй, словно наблюдатель в трансе, смотрел как человек оттянул небольшой занавес в дальнем конце комнаты и оставил качающийся среди теней фонарик. Затем он услышал шепот приглашающий его подвинуться, и было удивительным какой трудности стоило это сделать.

С трудом он встал на ноги и прошел к дрожащему кругу света. Набросок был маленький, вряд ли больше миниатуры цветными чернилами, но художнику удалось придать тонам плоти утонченность текстуры восковой фигуры. Черты были замечательной красоты, почти девические в изображении, и в их привлекательности Кануэй нашел любопытно личное обращение, даже сквозь преграды времени, смерти и выдумки. Но самая странная вещь была та, которую осознал он лишь после первого порыва восхищения: это было лицо молодого человека.

Отходя назад он проговорил, запинаясь на каждом слове: "Но - Вы сказали -- он был выполнен незадолго до его смерти?"

"Да. И в нем большое сходство."

"Тогда если умер он в том году что Вы сказали - "

"Так и было."

"И пришел он сюда, Вы сказали мне, в 1803 году, будучи юношей."

"Да."

Секунду Кануэй не отвечал; после этого, собравшись с трудом, он вымолвил: "И он был убит, Вы говорили?"

"Да. Англичанин застрелил его. Это случилось через несколько недель после того, как англичанин прибыл в Шангри-Ла. Он был еще один из тех исследователей."

"В чем была причина?"

"Случилась ссора насчет каких-то проводников. Хэнсчелл только что сказал ему о том основном условии, что стоит над нашим принятием гостей. Это был вопрос некоторой сложности, и с того момента, не смотря на свою собственную ветхость, я вынужден сам выполнять это."

Высший из Лам сделал следующую более продолжительную паузу, с лишь намеком на вопрошение в его тишине; когда он продолжил, последовало: "Может быть Вы любопытствуете, дорогой мой Кануэй, что это за условие?"

Низким голосом, медленно Кануэй ответил: "Я думаю, я уже могу догадаться."

"Действительно можете? И можете ли Вы догадаться в чем-нибудь еще, после моей длинной и любопытной истории?"

У Кануэйя все закружилось в мозгу когда он искал ответа на вопрос; комната стала кольцом теней с античной мягкостью в ее середине. Напряжение, с которым он выслушал эту историю, наверное, заслонило от него самое основное ее значение; сейчас, только лишь пытаясь сознательно выразиться, он был переполнен удивлением, и обращаясь в слова, собирающаяся уверенность в его мозгу была почти застывшей. "Это кажется невозможным," он сказал заикаясь. "И все же, я не могу не думать об этом -- это удивительно -- и чрезвычайно -- и весьма невероятно -- и все же не абсолютно вне моих сил поверить - "

"Что же это, сын мой?"

И Кануэй ответил, дрожа в той эмоции которую он знал не было причины и попыток скрывать: "Что Вы все еще живы, Отец Перраулт."

1 Ротационная Конвенция - нечто вроде мужского клуба.

2 Chiaroscuro -- изобразительное представление в терминах свето-тени не принимающее во внимание цвет.

3 Битва при Malplaquet (11 сентяря, 1709) -- основное сражение Войны за Испанское Наследство.

4 Индийский Мятеж - 1857--58, восстание поднятое индийскими солдатами в Бенгальской армии Британской Компании в Восточной Индии, которое переросло в широко распространившийся бунт против Британского праления в Индии; известно также как Сепойский бунт.

Часть восьмая.

Наступила пауза, Высший из Лам нуждался в еще одной передышке; у Кануэйя это не вызвало удивления: напряжение от такого долгого рассказа должно было быть значительным. Да и сам он был благодарен за остановку. Как с художественной, так и с любой другой точки зрения, перерыв, он считал, был желанным; и чаши с чаем под аккомпанимент условно импровизированных вежливостей, выполняли ту же функцию что и каденция в музыке. Сравнение это принесло странное доказательство (если конечно, это не было простым совпадением) телепатических сил Высшего из Лам, потому как он тут же стал говорить о музыке и выражать удовольствие в том, что Шангри-Ла не оставил вкусы Кануэйя в этой области полностью неудовлетворенными. Кануэй ответил с соответствующей вежливостью, добавив, что был удивлен когда обнаружил такую полную коллекцию европейских композиторов во владении ламазери. Комплимент был произнесен между медленными чайными глотками. "О, дорогой мой Кануэй, на наше счастье, среди нас есть одаренный музыкант, ученик Шопена -- и в его руки мы с радостью передали всю коллекцию нашего салона. Вы определенно должны с ним встретиться."

"Мне бы хотелось. Чанг, между прочим, говорил мне, что Ваш любимый Западный композитор -- Моцарт."

"Это так," прозвучал ответ. "Моцарт обладает аскетической элегантностью, которую мы находим весьма убедительной. Он выстраивает дом, ни большой и ни малой величины, и декорирует его с идеальным вкусом."

Обмен мнений продолжился до тех пор пока не были унесены чайные чаши; к этому моменту Кануэй был в состоянии довольно спокойно заметить: "Итак, продолжая нашу прежнюю беседу, Вы намерены оставить нас здесь? Это, я понимаю, и есть важное, неизменное условие?"

"Вы правильно угадали, сын мой."

"Другими словами, мы остаемся здесь навсегда?"

"Я бы с бо'льшим желанием предпочел употребление вашей превосходной английской идиомы, и сказал бы, что все вы здесь остаетесь 'for good.[1]'"

"Меня озадачивает тот факт, что почему из всех обитателей Земного шара мы четверо должны были быть выбраны."

Возвращаясь к своей ранней, более последовательной манере, Высший из Лам ответил: "Это запутанная история, и Вы были бы не против ее услышать. Как Вам уже должно быть известно, нашим стремлением всегда было сохранение нашей численности путем сравнительно постоянной вербовки, насколько это возможно -- так как, кроме других причин, приятно иметь среди нас людей всяких возрастов и представителей различных периодов. К сожалению, с момента поселедней Европейской Войны и Русской Революции, путешествия и исследования Тибета почти полностью были закрыты; факт тот, что последний наш посетитель, японец, прибыл сюда в 1912 году, и откровенно, был не очень ценным приобретением. Видите ли, дорогой мой Кануэй, мы не знахари и не шарлатаны; мы не гарантируем и не можем гарантировать успех; некоторые из наших гостей никакой пользы от того, что остаются здесь, не извлекают; другие же только доживают до того, что можно назвать естественно продвинутый возраст и затем умирают от какой-нибудь незначительной болезни. В целом мы обнаружили, что люди Тибета, благодаря своей привычке к альтитуде и другим условиям, намного меньше чувствительны нежели другие расы вне долины; они очаровательные люди, и мы приняли многих из них, но я сомневаюсь, что более чем несколько переступили порог своего столетия. Китайцы же немного лучше, но даже среди них у нас насчитывается высокий процент неудач. Без сомнения, лучшие наши представители -- это нордические и латинские европейские расы; американцы, наверное, могли бы быть равно приспосабливающимися, и я считаю нашей огромной удачей то, что наконец, в одном из Ваших спутников, мы достали гражданина этой нации. Однако, я должен продолжить с ответом на Ваш вопрос. Как я и объяснял, ситуация сложилась та, что на протяжении двух десятилетий мы не пригласили ни одного новоприбывшего, и так как за это время произошло несколько смертей, начала возникать проблема. Однако несколько лет назад один из нашего числа пришел на помощь с новой идеей; это был юный парень, с долины по рождению, абсолютно надежный и полностью симпатизирующий нашим целям, но, как и все люди долины, природно обделенный тем шансом, который достается с большей удачей людям издалека. Именно он предложил, что должен оставить нас, добраться до какой-либо близлежащей страны, и доставить нам добавочных коллег методом который ранее был для нас невозможен. По многим меркам это было революционное предложение, но после определенного обдумывания мы дали наше согласие. Потому как Вы знаете, мы должны идти в ногу со временем, даже в Шангри-Ла."

"Вы имеете в виду, что он был умышленно послан для доставки кого-нибудь по воздуху?"

"Видите ли, он был чрезвычайно одаренный и изобретательный юноша, и мы ему очень верили. Это была его собственная идея, и от нас получил он свободу для ее исполнения. Все, что мы знали определенно, была первая стадия его плана включающая период обучения в Американской летной школе."

"Но каким образом он мог устроить все остальное? То, что этот аэроплан оказался в Баскуле было чистой случайностью - "

"Правда, дорогой мой Кануэй -- многие вещи происходят случайно. Но после всего, это был тот случай который и искал Талу. Не отыщи он его, через год или два представился бы другой случай -- а, может быть, конечно, и ни одного. Признаюсь, я был удивлен, когда наши часовые доставили новость о его приземлении на плато. Авиационный прогресс стремителен, но мне, однако, казалось, что должно пройти много больше времени перед тем как обычная машина была бы в состоянии совершать подобное пересечение гор."

"Самолет этот не был обычной машиной. Он был, скорее, особенный, специально выстроенный для горных полетов."

"Снова случайность? Наш юный друг был на самом деле удачливым. Как жаль, что мы не можем обсудить этот вопрос с ним -- мы все оплакивали его гибель. Вам бы он понравился, Кануэй."

Кануэй слегка качнул головой; он посчитал это очень возможным. После паузы он сказал: "Но что за идея кроется за всем этим?"

"Сын мой, та манера с которой Вы ставите этот вопрос доставляет мне бесконечное удовольствие. На протяжении моего довольно долгого опыта никогда не задавался он с таким спокойствием. Мое откровение было встречено в почти каждой возможной манере -- негодовании, горе, ярости, неверии и истерии -но никогда до этой ночи с одним лишь интересом. Однако это то отношение, которое я принимаю наиболее радушно. Сегодня Вам интересно; завтра Вы чувствуете беспокойство; и может случиться, что в конце концов, я смогу претендовать на Вашу преданность."

"Это большее чем я могу обещать."

"Мне нравится само Ваше сомнение -- это основа глубокой и значительной веры...Но давайте не будем спорить. Вам интересно, и от Вас это уже много. Моя добавочная просьба будет лишь та, что все, о чем я говорю с Вами сейчас, должно остаться на сегодняшний момент неизвестным Вашим троим спутникам."

Кануэй молчал.

"Придет время и они узнают так же как и Вы, но торопить этот момент, ради их самих, не следует. Я настолько уверен в Вашей мудрости насчет этого, что не прошу обещания; я знаю, Вы будете действовать так, как мы оба посчитаем наилучшим... А сейчас разрешите мне начать с того, чтобы набросать для Вас весьма приятную картину. Вы все еще, я должен сказать, молодой человек по мировым стандартам; Ваша жизнь, как говорят, еще вся перед Вами; по обычным нормам Вы можете ожидать двадцать -- тридцать лет легко и постепенно снижающейся активности. Перспектива ни в коем разе не печальная, и я вряд ли могу ожидать от Вас увидеть ее в моем свете -- скудная, душная и слишком неистовая интермедия. Первая четверть столетия Вашей жизни бесспорно прошла в облаке того, что для мира Вы были слишком юны, тогда как последняя четверть обычно затягивается еще более темным облаком старости для него; и как мал и узок, между двух этих облаков, луч солнца освещающий человеческую жизнь! Но может быть Вам суждено быть более удачливым, потому как по стандартам Шангри-Ла Ваши солнечные года только лишь начались. Может спустя декады Вы будете чувствовать себя не старше чем сегодня -- будучи в состоянии, так же как Хэнсчелл, сохранить долгую и удивительную молодость. Но поверьте мне, это - всего лишь ранняя и поверхностная фаза. Наступит время когда как и остальные Вы начнете сдаваться возрасту, однако, намного медленнее, принимая состояние до бесконечности благороднее; к восьмидесяти Вы все еще будете способны взбираться по проходу походкой юноши, однако когда этот возраст удвоится, ожидать того, что диво это останется, Вам не должно. Чудес мы не совершаем; ни смерть ни даже упадок покорены нами не были. Все, что мы совершили и порой можем сделать, это ослабить темп сего краткого интервала что зовется жизнью. И используем мы для этого методы, настолько же нехитрые здесь, как и невозможные в любом другом месте; но ошибок не совершаем; конец ожидает нас всех.

"Но не смотря ни на что, перспектива эта бо'льшего очарования нежели то, что я раскрыл перед Вами -- долгие минуты спокойствия в течении которых Вы будете созерцать заход солнца так же как люди внешнего мира слышат удары часов, и с куда меньшим вниманием. Года будут приходить и уходить, и от удовольствий плоти Вы перейдете к более аскетическим, но не менее удовлетворяющим областям; может быть, Вы лишитесь мускулатуры и остроты аппетита, но утерянному замена будет равноценной; Вы достигните глубины и спокойствия, зрелости и мудрости, чистого очарования памяти. И, самое ценное из всего, Вы будете обладать Временем -- сим редким и прекрасным подарком, что Ваши Западные страны утеряли в умножении попыток купить его. Задумайтесь на мгновение. У Вас будет время для чтения -- больше никогда не придется Вам пропускать страницы для сохранения минут, или избегать какого-нибудь предмета если он не доказал своей особенной увелекательности. Вам также по душе музыка -- и здесь же Ваши партитуры и инструменты со Временем спокойным и неизмеримым для того, чтобы доставить Вам богатейший вкус. На наш взгляд, Вы также человек хороших отношений -- не чарует ли Вас представление о мудрых и спокойных проявлениях дружбы, долгое и доброе движение ума из которого смерть в своей обычной спешке не окликнет Вас прочь? Или если же Вы отдаете предпочтение одиночеству, неужели наши павильоны не послужат Вам в обогащении мягкости прекрасных мыслей?

Голос сделал паузу заполнить которую Кануэй не стремился.

"Вы не делаете замечаний, дорогой мой Кануэй. Я прошу прощения за собственное красноречие -- я принадлежу к тому времени и нации когда умение говорить никогда не считалось плохой формой...Но может быть Вы думаете о жене, родителях, детях оставленных позади, в миру? Или об амбициях сделать то или другое? Поверьте мне, не смотря на то, что поначалу боль будет очень остра, десятилетие спустя даже их призрак не будет беспокоить Вас. Однако в действительности, если я правильно понимаю Ваши мысли, подобные сожаления Вас не беспокоят."

Аккуратность суждения поразила Кануэйя. "Это так," он ответил. "Я не женат, друзей у меня немного, и амбиций никаких."

"Никаких амбиций? Каким же образом умудрились Вы избежать этой широко распространенной болезни?"

В первый раз Кануэй действительно почувствовал, что принимает участие в разговоре. Он сказал: "В работе мне всегда казалось, что хорошая доля того, что называлось успехом, была скорее неприятной, и кроме этого вымагала больше усилий чем по-моему, от меня требовалось. Я был на Консульской Службе -- пост весьма второстепенный, однако неплохо подходил мне."

"Но душа Ваша к нему не лежала?"

"Ни душа, ни сердце, ни больше чем половина моей энергии. Я, скорее, ленив от природы."

Морщины стали глубже и скрученней, и Кануэй догадался что Высший из Лам скорее всего, улыбался. "Лень в выполнении глупых дел может быть большим достоинством," возобновился шепот. "В любом случае, мы вряд ли от Вас будем требовать подобные вещи. Чанг, я верю, объяснил наш принцип умеренности, и одна из вещей в которой мы всегда умеренны есть деятельность. К примеру, я сам был в состоянии выучить десять языков; десять могли бы быть двадцатью, работай я неумеренно. Но такого не случилось. И так в любом направлении; Вы не найдете нас ни расточителями ни аскетами. До того момента пока мы достигаем возраста в котором целесообразна забота, мы с радостью принимаем удовольствия стола, в то время как -- для пользы наших юных коллег -женщины долины счастливо согласились применение принципа умеренности к собственному целомудрию. Я уверен, принимая во внимание все аспекты, Вы привыкните к нашим порядкам без особого усилия. Чанг, конечно, был очень оптимистичен -- и после этой встречи, я - тоже. Но должен признать, что в Вас существует странное качество которое до сих пор я никогда не встречал ни в одном из посетителей. Это не совсем циницизм, и даже не резкость; может быть частично разочарование, но также та ясность ума, которую я ни в ком младше, пожалуй, чем столетие или около того, не мог бы ожидать. Если бы мне пришлось выразиться одним словом, я бы сказал, бесстрастие."

Кануэй ответил: "Слово, без сомнения, так же хорошо, как и все остальные. Я не знаю классифицируете ли Вы прибывших сюда людей, но если да, мне можете дать обозначение - '1914-1918.' Это, я должен думать, делает меня уникальным экземпляром Вашего музея древностей -- остальные трое, со мной прибывшие, в категорию не включаются. Большую часть своих страстей и энергии я истратил за упомянутые годы, и не смотря на то, что много я об этом не говорю, основная вещь которую я хочу от мира с тех пор это - оставить меня в покое. Здесь меня привлекает некое очарование и тишина, и конечно, как Вы заметили, я привыкну ко всему."

"Это все, сын мой?"

"Надеюсь, я хорошо придерживаюсь Вашего собственного правила умеренности."

"Вы умны -- как и говорил Чанг, очень умны. Но неужели не существует ничего в обозначенной мною перспективе, что бы вызвало у Вас более сильные чувства?"

Мгновение Кануэй молчал, и затем ответил: "Я был глубоко поражен Вашей историей прошлого, но будучи откровенным, набросок будущего интересует меня лишь в абстрактном смысле. Настолько вперед я смотреть не могу. Мне было бы на самом деле жаль оставить Шангри-Ла завтра или следующей неделей, или может быть, следующим годом; но что я буду чувствовать по этому поводу доведись мне дожить до ста лет -- вопрос не для предсказаний. Как и любое другое будущее, я смогу встретить его, но для того, чтобы зажечь во мне желание этого, нужна цель. Порой я имею сомнения существует ли она в самой жизни; и ежели нет, долгая жизнь должна быть еще более бесцельной."

"Друг мой, традиции сего здания, и Буддистские и Христианские, очень успокаивают."

"Может. Но боюсь, я все еще жажду какой-нибудь более определенной причины для того, чтобы завидовать столетним жителям."

"Такая причина существует, и она, действительно, весьма определенна. Эта та причина, по которой вся эта колония случайно найденных незнакомцев переживает пределы своего возраста. Мы не следуем пустому опыту, одной лишь прихоти. У нас есть мечта и видение. Это то видение, что впервые посетило старого Перраулта, когда лежал он при смерти в году 1789. Как я Вам уже рассказывал, он оглядывался тогда на свою долгую жизнь, и ему казалось, что все самые прекрасные вещи были проходящими и тленными, и что в один день война, вожделение и жестокость могут прийти и уничтожить их полностью, до того, что в мире их больше не будет. Он вспоминал зрелища увиденные воочию, другие же рисовал с помощью разума; видел он как не в мудрости становились нации, а в вульгарных страстях и желании разрушения; видел он их машинную мощь растущую до такой степени, что один вооруженный человек заменял целую армию Гранд Монарха[2]. И понял он, что заполнив землю и море руинами, возьмут они воздух...Можете ли Вы сказать, что видение это не было правдой?"

"Это правда, в действительности."

"Но это не все. Предвидел он время, когда человек, ликующий в искусстве убийства, накалялся над миром до такой степени, что в опасности оказывалась каждая дорогая вещь, каждая книга, картина, созвучие, каждая драгоценность оберегаемая в два тысячелетия, малая, утонченная, беспомощная -- все уничтожалось как утерянные книги Ливэ[3], рушилось как разбитый англичанами Летний Дворец в Пекине."

"Я разделяю Ваше мнение."

"Конечно. Но каковы же мнения разумных людей против железа и стали? Поверьте мне, видение старого Перраулта сбудется. И именно поэтому, сын мой, я здесь, и Вы здесь, и мы можем молиться пережить сей рок что находит вокруг с каждой стороны."

"Пережить его?"

"Такой шанс существует. Все это случится до того, как Вы состаритесь до моего возраста."

"И Вы считаете, Шангри-Ла избежит этого?"

"Может быть. Никакой пощады ожидать мы не можем, но надеемся на пренебрежение. Мы должны остаться здесь с нашими книгами, музыкой, нашими размышлениями, сохраняя хрупкие изящества умирающего века, в поиске той мудрости, что нужна будет человеку после того, как исстратит он все свои страсти. У нас есть наследство для сохранения и завещания. Давайте же извлекать из него столько удовольствия сколько это возможно до того пока не придет время."

"И тогда?"

"Тогда, сын мой, с сильными мира сего уничтожившими друг друга, Христианская этика может наконец восторжествовать, и уноследуют землю кроткие и покорные."

Тень ударения окрасила шепот, и Кануэй сдался красоте ее; снова почувствовал он прилив темноты в округе, но сейчас символической, как если бы шторм уже надвигался на внешний мир. И тогда он увидел, что Высший из Лам Шангри-Ла был на самом деле в движении, поднимаясь со своего кресла, стоя прямо, словно полу-воплощение призрака. Одна лишь вежливость заставила Кануэйя прийти на помощь; но внезапно более глубокий импульс охватил его, и он сделал то, что никогда до этого ни для единой души не совершал; он упал на колени, вряд ли контролируя свои действия.

"Я понимаю, Вас, Отче," сказал он.

Кануэй не осознавал полностью каким образом он наконец удалился; он был во сне из которого вышел долго спустя. Он помнил ледяной ночной воздух после тепла комнат на вершине, и присутствие Чанга, и тихое спокойствие, когда они вместе пересекали залитые лунным светом дворики. Никогда Шангри-Ла не предлагала более сгущенной красоты его глазам; над краем скалы образом лежала долина, и образ ее - глубокого застывшего бассейна - соответствовал покою его собственных мыслей. Потому как Кануэй переступил удивление. Долгая беседа, с ее меняющимися паузами, оставила его опустошенным; осталось лишь удовлетворение, затронувшее разум настолько же насколько эмоции, душу настолько же нсколько и все остальное; даже сомнения его теперь больше не беспокоили, будучи частью тонкой гармонии. Ни Чанг ни он не говорили. Было очень поздно, и он был рад, что все остальные легли спать.

Часть девятая.

Наутро он не мог понять было ли то, что он мог вспомнить, видением бодрствования или сна.

Скоро ему напомнили. Хор вопросов встретил его появление к завтраку. "Вы с боссом имели определенно долгую беседу вчера вечером," начал американец. "Мы думали Вас дождаться, но очень устали. Что он за человек?"

"Он сказал что-нибудь о носильщиках?" горячо спросил Мэллинсон.

"Надеюсь, Вы упомянули ему насчет размещения здесь миссионера," сказала Мисс Бринклоу.

Бомбардировка привела к тому, что у Кануэйя поднялось его обычное защитное оружие. Легко отдаваясь этому состоянию, он ответил: "Боюсь, я должен всех вас разочаровать. Я не обсуждал с ним вопросы миссионерства; он совсем не вспоминал о носильщиках; и что касается его внешности, то могу лишь сказать, что он очень старый человек говорящий на превосходном английском и большого ума."

Мэллинсон врезался в раздражении: "Для нас самое основное - можно ли ему довериться или нет. Ты считаешь, он может нас подвести?"

"Он не показался мне подлым человеком."

"Почему же тогда, ради всего святого, ты не побеспокоил его о носильщиках?"

"Мне это не пришло в голову."

Мэллинсон уставился на него с недоверием. "Я не понимаю тебя, Кануэй. В том Баскульском деле ты, черт возьми, был настолько хорош, что мне не вериться передо мной тот же самый человек. Кажется, ты совсем распался на части."

"Я извиняюсь."

"Что толку в твоих извинениях? Тебе нужно встряхнуться и выглядеть как если бы тебя интересовало происходящее."

"Ты меня неправильно понял. Я имел в виду, что извиняюсь за то, что разочаровал тебя."

Голос Кануэйя был сух, намеренно маскируя его чувства, которые в самом деле были настолько смешанны, что вряд ли могли бы быть поняты остальными. Та легкость, с которой он увиливал, немного удивляла его самого; было ясно, что он намеревался следовать предложению Высшего из Лам и оставить все в секрете. Его также смущало то, с какой естественностью он взял на себя роль принятую бы его напарниками, без сомнения и с некоторым правом, за предательскую; как сказал Мэллинсон, это вряд ли был род действий ожидаемый от героя. Внезапно Кануэй почувствовал наполовину жалостливую нежность к юноше; но поразмыслив о том, что люди, боготворящие героев, должны быть готовы к разочарованиям, он укрепил себя. Мэллинсон в Баскуле был уж слишком юным мальчиком поклоняющимся смелому красавцу--капитану; сейчас же красавец-капитан пошатывался если уже не упал с пьедестала. В разрушении идеала, даже фальшивого, всегда было что-то немного жалкое; и восхищение Мэллинсона могло служить хотя бы частичным предлогом для того, чтобы заставить его притвориться тем, кем он не был на самом деле. Хотя притворство, в любом случае, было невозможным. Может благодаря альтитуде, в самой атмосфере Шангри-Ла было качество запрещающее попытки подложных эмоций.

Он сказал: "Видишь ли, Мэллинсон, бесполезно постоянно твердить одно и то же о Баскуле. Конечно, тогда я был другим -- это была абсолютно другая ситуация."

"И более благоприятная, на мой взгляд. Ну худой конец, мы хотя бы знали, что было против нас."

"Насилие и убийство -- если быть точным. Можешь называть это более благоприятным, если хочешь."

Повышая голос юноша ответил: "Что ж, c одной стороны я на самом деле, считаю это более благоприятным. Я бы уж лучше имел дело с Баскулом, чем со всеми этими таинствами. " Неожиданно он добавил: "А та китайская девушка, к примеру -- как она сюда попала? Он тебе об этом сказал?"

"Нет. Почему он должен был говорить об этом?"

"А почему бы и не должен? И почему бы тебе не спросить, если ты хоть каплю этим интересуешься? Естественно ли отыскать юную девушку проживающую среди целого множества монахов?"

С этой стороны Кануэй никогда сей вопрос не рассматривал. "Это не простой монастырь," было лучшим ответом который он мог дать после некоторого размышления.

"О, Господи! Неужели?"

Настала тишина, так как спор определенно зашел в тупик. Для Кануэйя история Ло-Тзен, была, скорее, далека от сути; крошечная Манчжу настолько тихо сидела в его голове, что он почти не чувствовал ее присутствия. Но от одного упоминания о ней Мисс Бринклоу внезапно выглянула из под своей тибетской грамматики, которую она изучала даже над столом с завтраком (как если бы, тайно подумал Кануэй, у нее для этого не было всей жизни). Разговоры о девушках и монахах напоминали ей об историях Индийских храмов, которые мужчины миссионеры рассказывали своим женам, и которые затем жены передавали своим незамужним подругам. "Конечно," произнесла она сквозь зубы, "морали этого места весьма безобразны -- подобное можно было предвидеть." Она повернулась к Барнарду как если бы приглашая его поддержку, но американец лишь улыбнулся. "Я не думаю, что вы, ребята, оценили бы мое мнение о морали," заметил он сухо. "Но я должен сказать, что в ссорах вреда не меньше. И так как всем нам придется тут коротать еще некоторое время, давайте сдерживать себя и оставаться в удобстве."

Кануэй посчитал это хорошим советом, однако Мэллинсон все еще не успокоился. "Я вполне уверен, что для Вас тут намного больше удобств по сравнению с Дартмуром," он многозначительно ответил.

"С Дартмуром? Ваша основная тюрьма, я так понимаю? Ну, конечно, людям в таких местах я никогда не завидовал. И вот еще что -- подобного склада намеки, знаете ли, меня не затрагивают. Толстая кожа, мягкое сердце -- таков мой склад."

Кануэй взглянул на него с благодарностью, а на Мэллинсона с тенью некоторого порицания; но внезапно на него нашло чувство, что все они играли на большой сцене, и лишь он один, на ее заднем плане, оставался в сознании; и мысль эта, настолько непередаваемая, внезапно принесла желание остаться одному. Он всем кивнул и вышел во двор. При виде Каракала опасения все исчезли, и сомнения о троих его спутниках утерялись в простом принятии нового мира, лежащего так далеко за их догадками. Он понял, что приходит время когда общая неизвестность усиливает трудности понятия неизвестности частной; когда все становится само собой разумеещимся лишь потому, что удивление утомило бы как одного так и всех остальных. Таков был прогресс его в Шангри-Ла, и он вспомнил, что достиг подобной, однако менее приятной невомутимости в течении своих лет на войне.

Он нуждался в хладнокровии, хотя бы для того, чтобы приспособитьcя к тому двойному существованию которое придется вести. Впредь, с его товарищами -- изгнанниками, он жил в условном мире прихода носильщиков и возвращения в Индию; все же остальное время горизонт поднимался как занавес, время расширялось и пространство суживалось, и имя Синей Луны принимало символическое значение, как если бы будущее, настолько слабо вероятное, было того рода, что может случиться однажды, только при синей луне. Временами он раздумывал которая из его жизней была более подлинна, однако настоятельной проблемой вопрос этот не казался; и на ум снова приходила война, потому как во время тяжелых бомбардировок у него возникало тоже самое успокаивающее чувство, что имел он множество жизней, из которых одна только может быть затребована смертью.

Чанг, конечно, теперь говорил с ним совершенно открыто, и они много беседовали о законах и порядках монастыря. Кануэй узнал, что в течении первых пяти лет у него будет обычное существование, без какого-либо особого режима; так всегда делалось для того, чтобы, как выражался Чанг, "дать возможность телу привыкнуть к альтитуде, и также обеспечить временем для рассеивания умственных и эмоциональных сожалений."

Улыбаясь Кануэй заметил: "Я полагаю, в таком случае вы уверены, что ни одна человеческая привязанность не может длиться более пяти лет?"

"Без сомнения, может," ответил китаец, "но лишь как аромат, чья меланхолия приносит нам удовольствие."

После испытательных пяти лет, продолжал объяснение Чанг, начинается процесс задержки возраста, и при условии успеха, Кануэй будет в состоянии получить полстолетия или около этого настоящего сороколетнего возраста -неплохой период для остановки.

"А как насчет Вас?" спросил Кануэй. "Как это сработало в Вашем случае?"

"О, мой дорогой господин, я был достаточно удачлив попасть сюда в ранней юности -- всего лишь двадцати двух лет. Я был солдатом, что, наверное, не приходило Вам в голову, командовал войсками действующими против бандитских племен в 1855 году. Если бы когда-либо мне пришлось возвратиться к моему высшему командованию, я бы назвал свои действия, как говорят, разведкой, но на самом деле мы просто заблудились в горах, и из больше чем ста моих людей только семеро смогли перенести суровость климата. Когда наконец я был спасен и доставлен в Шангри-Ла, то был настолько болен, что выжил лишь благодаря чрезвычайной молодости и силе."

"Двадцать два," эхом отозвался Кануэй выполняя подсчет. "То есть сейчас Вам девяносто семь?"

"Да. Очень скоро, если ламы дадут свое согласие, я должен буду принять полное посвящение."

"Я понимаю. Вам нужно дождаться круглой фигуры?"

"Нет, мы не ограничены определенным возрастным пределом, но столетие в целом считается возрастом, после которого страсти и настроения повседневности, вероятнее всего, исчезают."

"Я, пожалуй, соглашусь с этим. И что же случается затем? Как долго Вы расчитываете продолжать?"

"При тех перспективах, что дают возможности Шангри-Ла, есть причина надеяться, что я должен вступить в область лам. Годы, пожалуй, еще одно столетие или больше."

Кануэй кивнул. "Не знаю должен ли я выразить Вам свои поздравления; кажется, Вам было подарено лучшее из двух миров: за плечами - долгая и приятная молодость, впереди - такая же долгая и приятная старость. Когда Вы начали стареть внешне?"

"Когда мне было за семьдесят. Так часто случается, однако по-моему, я все еще могу претендовать на то, что выгляжу младше своих лет."

"Абсолютно. А что бы случилось, если бы, предположим, сегодня Вы оставили долину?"

"Смерть, если бы я остался вне ее больше чем несколько дней."

"Атмосфера, в таком случае, решающий фактор?"

"Существует только одна долина Синей Луны, и те, кто ожидают отыскать другую слишком много спрашивают у природы."

"Хорошо, но что бы случилось если бы Вы покинули долину, скажем, тридцать лет назад, во время продленной юности?"

Чанг ответил: "Скорей всего, я бы даже тогда умер. В любом случае, я бы очень быстро приобрел полные признаки своего настоящего возраста. Несколько лет назад у нас был интересный тому пример, хотя и до этого подобные случаи имели место. До нас дошли вести, что неподалеку должна была быть группа путешественников, и чтобы их встретить одному из нашего числа пришлось покинуть долину. Человек этот, русский, первоначально прибыл сюда в расцвете своих сил, и принял наши условия настолько хорошо, что будучи почти под восемьдесят, не выглядел и вполовину своего возраста. Отсутствовать он должен был не более недели (что не имело бы значения), но, к сожалению, был взят в плен кочевными племенами и увезен на приличное расстояние. Мы предполагали несчастный случай и посчитали его пропавшим без вести. Однако три месяца спустя он вернулся, сумев организовать побег. Но был это совсем другой человек. Каждый год его возраста был на лице его и в поведении, и скоро он умер, так как умирает старик."

Кануэй ничего не говорил в течении некоторого времени. Они беседовали в библиотеке, и на протяжение большей половины рассказа он смотрел в окно на проход ведущий во внешний мир; небольшой клочок облака успел за это время пересечь горные хребты. "Это, скорее, мрачная история, Чанг," наконец он заметил. "Она приносит чувство, что Время, словно некий блокирующий монстр, ожидает за пределами долины лишь затем, чтобы наброситься на тех ленивцев, которые сумели избежать его дольше положенного."

"Ленивцев?" переспросил Чанг. Его знание английского было превосходно, но временами просторечие оказывалось незнакомым.

"Ленивец," пояснил Кануэй, "это разговорное выражение обозначающее бездельника, человека, ни к чему не пригодного. Я, конечно, не использовал его всерьез."

Чанг раскланялся в благодарности за информацию. Он остро интересовался языками и любил взвешивать каждое новое слово по-философски. "Как весомо," после паузы ответил он, "что англичане видят порок в ленности. Мы же, с другой стороны, отдаем ей гораздо больше предпочтения нежели беспокойству. Не слишком ли много беспокойства в современном мире, и не было бы лучшим, если бы большее количество людей было ленивцами?"

"Я склоняюсь к тому, чтобы согласиться с Вами," ответил Кануэй в серьезном изумлении.

Примерно в течении следующей недели после беседы с Высшим из Лам, Кануэй совершил несколько знакомств с другими будущими коллегами. Чанг не торопился и не оттягивал представлений, и Кануэй ощущал новую и скорее привлекательную для него атмосферу в которой не кричала безотлагательность и не разочаровывала отсрочка. "Некотрые из лам," объяснял Чанг, "действительно не смогут встретиться с Вами в течении значительного периода времени -может быть годы -- но это не должно удивлять Вас. Тогда, когда это должно случиться, они будут готовы к знакомству, и их уклонение от спешки ни в коей мере не означает нежелание." Кануэй, который сам часто испытывал подобные чувства делая приглашения новоприбывшим в иностранные консульства, посчитал это очень разумным взглядом.

Однако встречи которые таки состоялись, были весьма успешны, и беседы с людьми трижды превышающими его возраст совсем не имели того светского смущения, которое могло бы вторгнуться в Лондоне или Дели. Его первая встреча была с приятным немцем по имени Мейстер, который, уцелев из группы исследователей, прибыл в ламазери в восьмидесятых. На английском он говорил хорошо, однако с акцентом. День или два спустя состоялось второе знакомство, и Кануэй получил удовольствие своей первой беседы с Альфонсом Бриак человеком, которого Высший из Лам особенно выделил; это был жилистый, небольшого роста француз, с не особенно старой внешностью, не смотря на то, что представил он себя учеником Шопена. Кануэй решил что с обеими, французом и немецем, можно составить неплохую компанию. Подсознательно он уже приступил к анализу, и после нескольких дальнейших встреч сумел достичь одного или двух общих заключений; он понял, что не смотря на то, что ламы, которых он встретил, имели индивидуальные различия, у них у всех было качество для которого безвозрастность было бы не особо хорошим определением, однако тем единственным которое он сумел подобрать. Кроме того, все они были одарены спокойным разумом приятно переливающимся во взвешанные, хорошо сбалансированные мнения. Кануэй был в состоянии дать хороший ответ такому подходу, и знал, что что им это было известно и приятно. Он решил, что сойтись с ними было так же легко как и с любой другой группой образованных людей, которую он мог бы встретить, однако часто, при прослушивании далеких воспоминаний преподносимых обычно и просто, у него возникало странное чувство. К примеру, однажды, после краткой беседы с бело-волосым, благосклонного вида человеком, Кануэйю был задан вопрос интересуется ли он Бронте. Кануэй ответил что да, в некотором роде, и собеседник ответил: "Видите ли, когда в сороковых я был помощником приходского священника в Уэст Райдинг, я однажды посетил Хайуорс остановившись в Пэрсонэйж. С момента прибытия сюда я полностью изучил проблему Бронте, и, кстати сказать, работаю над книгой на эту тему. Может быть Вы хотели бы взглянуть на нее как-нибудь?"

Кануэй вежливо ответил, и после всего, когда они остались вдвоем с Чангом, заметил о той ясности с которой ламы, казалось, восстанавливали в памяти свою жизнь до Тибета. Чанг ответил, что все это было частью обучения. "Видите ли, мой дорогой господин, первые шаги в прояснении разума заключаются в достижении панорамы прошлого, которая, как и любой другой вид, более аккуратна в перспективе. Когда Вы пробудете с нами достаточно долго, то сможете увидеть свою жизнь постепенно сдвигающейся в фокусе, как в телескопе при установке линз. Все станет неподвижным и ясным, должным образом пропорциональным и при правильной значимости. Ваш новый знакомый, к примеру, считает что действительно важный момент его жизни произошел тогда, когда молодым человеком он посетил дом старого пастора и его трех дочерей."

"То есть я полагаю, мне нужно будет приступить к работе и вспомнить собственные важные моменты?"

"Это не потребует усилий. Они придут к Вам сами."

"Я не думаю что приму их с большим радушием," без настроения ответил Кануэй.

Но чтобы там ни могло принести прошлое, в настоящем он находил счастье. Предаваясь чтению в библиотеке, или играя Моцарта в музыкальной комнате, он часто чувствовал приливы глубокого душевного чувства, как если бы Шангри-Ла на самом деле был живым существом, очищенным от волшебства веков и чудесно предохраненным от времени и смерти. В такие моменты незабываемо вставал в его памяти разговор с Высшим из Лам; он чувствовал спокойный разум осторожно раздумывающий над каждым отклонением, шепотом предлагающий тысячи уверений уху и глазу. Так, слушая как Лао-Тзен вела какой-нибудь хитрый ритм фуги, он задумывался что лежало за бледной безличной улыбкой придающей губам ее сходство с раскрытым цветочным бутоном. Говорила она очень мало, не смотря на то, что знала сейчас о способности Кануэйя говорить на ее языке; Мэллинсон, любивший время от времени посещать музыкальную комнату, считал ее чуть ли не немой. Но Кануэй видел очарование прекрасно выраженное ее молчанием.

Однажды он поинтересовался у Чанга о ее истории, и выяснил что была она родом из царской Манчжурской семьи. "Она была помолвлена с Туркестанским принцем, и на пути в Кашгар для встречи с ним ее носильщики утеряли дорогу в горах. Вся группа, без сомнения, погибла бы если бы не обычная встреча с нашими посланниками."

"Когда это случилось?"

"В 1884. Ей было восемнадцать."

"Восемнадцать тогда?"

Чанг поклонился. "Да, с нею мы делаем большие успехи, как Вы сами можете судить. Ее прогресс был прочен и замечателен."

"Как она восприняла все это, сразу после прибытия?"

"Чуть больше чем с неохотой -- не протестовала, однако мы знали, что некоторое время у нее были проблемы. Проишествие, конечно, не из обычных -перехватить юную девушку на пути к свадьбе...Мы все очень переживали за то, чтобы она была здесь счастлива." Чанг ласково улыбнулся. "Боюсь, волнения любви не представляют легкой капитуляции, однако первых пяти лет оказалось достаточно для той цели которой они предназначены."

"Я полагаю, она была глубоко привязана к человеку за которого должна была выйти замуж?"

"Вряд ли, мой дорогой господин, так как она никогда не видела его. Это была древняя традиция, знаете ли. Волнения ее привязанностей были совершенно безличны."

Кануэй кивнул и с легкой нежностью подумал о Лао-Тзен. Он нарисовал ее такой, какой он могла быть полстолетия назад, словно статуэтка в своем декорированном кресле, и носильщики с трудом переносят ее через плато, и глаза ее в поиске развеянных ветрами горизонтов, таких суровых после садов и бассейнов лотоса на Востоке. "Бедный ребенок!" сказал он, представляя как такое изящество могло годами находиться в плену. Знание ее прошлого скорее усилило чем уменьшило его удовлетворение с недвижимостью и молчанием девушки; она была словно прекрасная холодная ваза, аскетическое сбережение ускользнувшего луча.

Он был также удовлетворен, пусть и менее эстетически, когда Бриак заговорил с ним о Шопене, и блестяще сыграл знакомые мелодии. Выяснилось, что француз знал несколько композиций Шопена которые никогда не были опубликованы, и потому как он всех их имел в записи, Кануэй посвящал приятные часы заучивая их сам. Он находил определенную пикантность размышляя что ни Корто ни Пэчмэнну так не повезло. Да и воспоминания Бриака на том не заканчивались; память его постоянно освежала каким-нибудь крохотным обрывком мелодии, которую композитор выбросил или использовал для импровизации в каком-либо случае; и как только они приходили ему в голову, он тут же заносил их на бумагу, и некоторые были восхитительными фрагментами. "Бриак," объяснял Чанг, "долгое время не был в посвящении, и потому Вы должны простить его если он слишком много говорит о Шопене. Ламы, которые младше обычно поглощены прошлым; это необходимый шаг для предвидения будущего."

"Что есть, я так понимаю, забота старших?"

"Да. Высший из Лам, к примеру, почти полностью проводит свою жизнь в ясновидящей медитации."

Кануэй подумал мгновение и сказал: "Кстати сказать, когда по-Вашему, я должен снова его увидеть?"

"Без сомнения, к концу первых пяти лет, мой дорогой господин."

Но в своем уверенном пророчестве Чанг ошибался, потому как меньше чем через месяц после прибытия в Шангри-Ла Кануэй получил второй вызов в знойную верхнюю комнату. Чанг поведал ему, что Высший из Лам никогда не покидал своих аппартаментов и что жаркая атмосфера была необходима для его физического существования; и Кануэй, в этот раз подготовленный, был менее смущен переменой чем в прошлый раз. И действительно, сразу после того как он отдал свой поклон и был награжден тусклым ответным оживлением впалых глаз, дышалось ему легко. Он чувствовал сходство этих глаз с разумом скрывавшимся за ними, и не смотря на сознание того, что вторая беседа так скоро следующая после первой была беспрецидентной честью, совсем не нервничал и угнетен торжеством также не был. Возраст не являлся для него более волнующим фактором нежели чин или цвет кожи; он никогда не чувствовал что люди не могли ему нравиться лишь потому что были слишком юны или слишком стары. К Высшему из Лам он относился с самым искренним уважением, но не понимал почему их социальные отношения должны были стоять ниже светских.

Они обменялись обычными вежливостями, и Кануэй ответил на множество учтивых вопросов. Он сказал, что находил жизнь свою очень приятной и что успел сделать несколько знакомств.

"И Вы сохранили нашу тайну от троих Ваших спутников?"

"Да, до сегодняшнего момента. Временами это было неловко, но наверное, не до такой степени как было бы поведай я им."

"Как я и предполагал; Вы действовали так, как посчитали наилучшим. И неловкость, после всего временна. Чанг говорит мне, что на его взгляд, двое их них не принесут особых проблем."

"Я осмелюсь сказать, это так."

"А третий?"

Кануэй ответил: "Мэллинсон -- беспокойный юноша, он очень настроен вернуться."

"Вам он нравится?"

"Да, мне он очень нравится."

В этот момент были внесены чайные чаши, и между глотками душистой жидкости разговор стал менее серьезным. Это была удачная конвенция, которая давала возможность словестному течению приобрести оттенок почти легкомысленного аромата, и Кануэй был отзывчив. Когда Высший из Лам спросил его, не было ли ординарности в его пребывании в Шангри-Ла, и мог ли Западный мир предложить нечто подобное, он ответил с улыбкой: "О, да -- будучи весьма откровенным, он немного напоминает мне Оксфорд, где одно время я читал лекции. Здешний сценарий не настолько хорош, но предметы изучения настолько же непрактичны; и пусть старейший из преподавателей не настолько же стар, по возрасту они в чем-то имеют сходство."

"Вы наделены чувством юмора, дорогой мой Кануэй," ответил Высший из Лам, "за которое мы все должны быть благодарны в течении будущего времени."

1 Английская идиома "for good" означает навсегда.

2 Гранд Монарх -- по видимому, имеется в виду Луис XIV, (1638, 1643 -1715) Le Grande Monarque, так же прозванный "Бабун."

3 Ливэ -- Титус Ливиус, (159 до н. э. -- 17 н. э.), Римский историк, известный своим капитальным трудом История Рима. Из 142 его книг сохранилось лишь 35.

Часть десятая.

Услышав о повторном приеме Кануэйя Высшим из Лам, Чанг выплеснул: "Чрезвычайно." И слово это было весьма весомым из уст человека с большой неохотой употреблявшего превосходную степень. Со времен установления порядков ламазери, подчеркивал он продолжая, подобного еще никогда не случалось; никогда до истечения пятилетнего послушничества -- момента избавления от возможных эмоций - Высший из Лам не изъявлял желания следующей встречи. "Видите ли, разговор с обычным новоприбывшим вымагает больших усилий. Само присутствие человеческих страстей доставляет неприемлимую, а в его возрасте, почти невыносимую неприятность. Не подумайте, что в Вашем случае я подвергаю сомнениям всю его мудрость. На мой взгляд, это доказывает нам умеренное основание установленных правил общины, преподавая еще один урок неоценимой важности. Но в любом случае, это чрезвычайно."

Однако для Кануэйя чрезвычайность ситуации не превышала уровень чрезвычайности всего остального, и после третьего и четвертого посещений, ее привкус совсем пропал. Существовало нечто почти предопределяющее в том, насколько легко два их разума сходились друг с другом; казалось, Кануэй впадал в безграничное спокойствие, теряя давившее его изнутри напряжение. Временами приходило ощущение господства высшего разума, и в такие моменты над бледно-голубыми чашами с чаем восставала атмосфера тонкого, миниатюрного празднества, своей хрупкостью близкого к прозрачному растворению теоремы в сонет.

Беседы их простирались далеко и не имели пределов страха; целые философии раскрывали свои глубины; долгие авеню истории поддавались анализу, обретая новые вероятности. Кануэй был очарован, не оставляя, однако, позиции критика, и однажды, выслушав его точку зрения, Высший из Лам заметил: "Сын мой, Вы совсем еще юноша по своим летам, но в мудрости Вашей я ощущаю зрелость возраста. Должно быть, нечто необычное затронуло Вашу жизнь?"

Кануэй улыбнулся. "В том, что затронуло мою жизнь, столько же необычного сколько в том, что случилось со многими людьми моего поколения."

"Мне никогда не доводилось встретить кого-либо Вам подобного."

"В этом нет особого секрета," ответил Кануэй после паузы. "То, что по-Вашему отливает старостью, износилось сильным преждевременным опытом. С девятнадцати до двадцати двух я прошел наивысшую, правда, изнуряющую школу."

"Война для Вас была слишком тяжелой?"

"Не совсем так. Как и миллионы других, я был напуган и опрометчив, впадал в состояние звериной ярости и ходил по соломинке самоубийства. До сумасшедших пределов я убивал, развратничал и напивался. Само-оскорбление собственных эмоций, и удачно прошедшему через это остается лишь чувство скуки и раздражения. Потому последующие года были для меня очень трудными. Хотя слишком трагичной картины представлять не следует, после всего я был достаточно счастлив, правда, как в школе с плохим директором -- море желаемых удовольствий при постоянной нервотрепке, и, наверное, без особого удовлетворения. Однако, я думаю, в этом со мной немногие согласятся.

"То есть, это было неким продолженим Вашей школы?"

Кануэй пожал плечами. "Истощение страстей, может быть, и есть начало мудрости, говоря словами измененной пословицы."

"Не только пословицы, но и смысла доктрины Шангри-Ла."

"Я знаю. От нее мне становится тепло, почти как дома."

И в словах его заключалась правда. Как Перраулт, Хэнсчелл и другие, он постепенно поддавался очарованию; шли дни и недели, и с их течением его охватывала жажда полного удовлетворения тела и разума. Он был поглощен Синей Луной, и спасения не было никакого. Словно преграда недосягаемой чистоты, горы мерцали вокруг, ослепляя глаза его, падающие в зеленую глубь долины: картина, не поддающаяся описанию; и совершенный узор вида и звука возникал у него в сознании, нанизанный серебрянной монотонностью клавикордов по другую сторону бассейна.

Он знал, что был тихо влюблен в крошечную Манчжу. Ничего не требуя, даже ответа, любовь его была данью разума, которой чувства добавляли лишь аромат. Для него она представляла некий символ всего, что было изысканным и хрупким; ее манерные вежливости и прикосновение пальцев к клавиатуре приносили вполне удовлетворяющую близость. Временами он обращался к ней так, что, при ее желании, могла возникнуть менее формальная беседа; но утонченное уединение ее мыслей никогда не отражалось в ее ответах, и в некотором смысле он и не искал этого. Неожиданно для него открылась одна из граней обещанной драгоценности: он обладал Временем; Временем для всех желаемых им событий, Временем настолько бескрайним, что само желание подавлялось определенностью исполнения. Пройдет год, декада, а Время все еще будет здесь. Видение росло, заполняя его счастливым удовлетворением.

Затем, время от времени, на него обрушивалась другая жизнь, и он сталкивался с нетерпением Мэллинсона, сердечностью Барнарда, и живым стремлением Мисс Бринклоу. Он чувствовал, что очень обрадуется тому мгновению, когда все они будут знать столько же сколько и он; и, так же как Чанг, считал, что ни американец ни миссионерка не вызовут особых проблем. Однажды Барнард даже позабавил его следующими словами: "Знаете, Кануэй, я бы не прочь и поселиться в этом местечке. Поначалу казалось, что не будет хватать газет и фильмов, но, кажется ко всему можно привыкнуть."

"Ко всему, конечно," согласился Кануэй.

Позднее он узнал, что по его собственной просьбе, Чанг сопровождал Барнарда в долину, где последний предался всем имеющимся там удовольствиям "ночи отдыха." Мэллинсон отнесся к этому с презрением. "Не терпится," прокомментировал он Кануэйю, и затем заметил самому Барнарду: "Конечно, это не мое дело, но Вам, знаете ли, следовало бы оставаться в форме для обратной дороги. Через две недели сюда прибудут проводники, и, поверьте, нас ожидает далеко не увеселительная прогулка."

Кивком головы Барнард выразил согласие. "Я никогда так и не думал. А насчет формы, то, кажется, в такой прекрасной форме как сейчас я не был давно. Ежедневная зарядка, никаких волнений, ну а тот вечер в долине, то Вы уж не стройте из мухи слона. Девиз компании, знаете ли, - умеренность."

"О, да, нет сомнений, что Вы умудрились устроить себе умеренно хорошее времяпровождение," ядовито сказал Мэллинсон.

"Конечно. Учреждение это удовлетворяет любые вкусы; даже те, кто постреливает за маленькими китаяночками играющими на пианино, не остаются в обиде. Не осуждайте людей за то, что им нравится."

Замечание совсем не относилось к Кануэйю, но Мэллинсон вдруг покраснел как школьник. "Правда тех, кому нравится чужое имущество, можно закинуть в тюрьму," огрызнулся он в бешенстве, словно задетый за живое.

"Конечно, если Вы в состоянии их поймать." Американец любезно улыбнулся. "Что, кстати, наводит меня на мысль, о которой, друзья мои, я Вам прямо сейчас и поведаю, раз уж мы затронули эту тему. Я, знаете ли, решил пожаловать этим носильщикам отсрочку. Сюда приходят они весьма регулярно, и я, пожалуй, останусь здесь до их следующего прихода, а может и того, что будет после. Это, само собой, в том случае, если монахи поверят мне на слово насчет всех моих гостинничных расходов."

"Вы имеете в виду, Вы не идете с нами?"

"Так точно. Я решил остановиться здесь на некоторое время. Вам то что? Вас будут встречать оркестрами, а мне только и светит, что выступление шеренги полицейских. И чем больше я рисую в мозгу эту шеренгу, тем менее привлекательной представляется мне их музыка."

"Вы просто боитесь ее услышать?"

"Мм, я, знаете ли, никогда не любил музыки."

Ответ Мэллинсона был полон холодного отвращения: "Это Ваши проблемы. Если Вам хочется, оставайтесь здесь на всю жизнь, никто Вас не останавливает." Однако взгляд его, обежавший всех, горел вспышкой обращения. "Не каждый, конечно, делает такой выбор, однако понятия различаются. Как по-твоему, Кануэй?"

"Согласен. Понятия действительно различаются."

Мэллинсон повернулся к Мисс Бринклоу, которая внезапно отложила свою книгу и заметила: "Кстати сказать, я думаю, я тоже останусь."

"Что?" закричали все.

Он продолжила с яркой улыбкой, которая была больше придатком на ее лице, нежели освещением его: "Видите ли, я раздумывала над тем, каким образом мы попали сюда, и смогла прийти только к одному заключению. Существует таинственная сила, которая из-под тишка управляет всем этим. Как Вы считаете, господин Кануэй?"

Кануэй мог бы затрудниться с ответом, но в растущей спешке Мисс Бринклоу продолжила: "Кого я могу вопросить о предписаниях Провидения? Я была послана сюда с целью, и я должна остаться."

"Вы говорите, что надеетесь заложить здесь миссию?" спросил Мэллинсон.

"Не только надеюсь, но и имею серьезные намерения. Я знаю лишь как вести себя с этими людьми -- но я должна найти свой путь и ничего не бояться. Ни в одном из них нет настоящей твердости духа."

"И Вы намереваетесь обеспечить их этой твердостью?"

"Да, господин Мэллинсон, именно так. Эта идея умеренности, о которой мы так много слышим вокруг, вызывает во мне решительную оппозицию. Вы можете называть ее кругозором широкого масштаба, если хотите, но на мой взгляд, она ведет к наихудшему роду слабости. Вся проблема местного население лежит в так называемом широком кругозоре, и я приложу все свои силы в борьбе против этого."

"И кругозор их настолько широк, что они собираются Вам это позволить?" улыбаясь сказал Кануэй

"Или же кругозор[1] Мисс Бринклоу обладает таким умственным упорством, что они не в силах остановить ее," вставил Барнард, добавляя с усмешкой: "Это как раз то, что я сказал -- учреждение, удовлетворяющее любые вкусы."

"Возможно, если тюрьмы приходятся Вам по вкусу," огрызнулся Мэллинсон.

"Что ж, даже это можно понимать двояко. Если Вы представите всех тех людей земного шара, кто ничего не пожалел бы, чтобы только вырваться из внешней суматохи, шума и гама и попасть сюда, мой Бог, и у всех у них нет такой вот возможности! Кто же тогда в тюрьме, мы или они?"

"Успокаивающее размышление для обезьяны в клетки," резко ответил Мэллинсон; он все еще был в гневе.

После всего они беседовали вдвоем с Кануэйем. "Этот человек до сих пор действует мне на нервы," говорил Мэллинсон, шагая по дворику. "Хорошо, что он не идет с нами обратно. Пусть я по-твоему, обидчив, но знаешь, эти его уколы насчет китаянки не затронули моего чувства юмора."

Кануэй взял Мэллинсона за руку. В течении последних недель он все больше чувствовал, что привязывается к юноше, не смотря на то, что последний был очень раздражителен. Он ответил: "Я решил, что это скорее касалось меня, а не тебя."

"Нет, он ко мне обращался. Он знает, что я неравнодушен к ней. И это правда, Кануэй. Я не могу понять зачем она здесь, нравится ли ей это пребывание. О, Господи, да если бы я говорил на ее языке как ты, я бы быстро из нее все выпытал."

"Интересно, что бы у тебя получилось. Она, видишь ли, ни с кем много не разговаривает."

"Я не пойму отчего бы тебе не пристать к ней со всякого рода вопросами?"

"Я не из тех, кто любит приставать к людям."

Ему очень хотелось сказать большее, но внезапно, словно туманная дымка, его наполнило чувство жалости и иронии; как тяжело будет этому пылкому, полному жизни юноше принять здешние порядки. "Если бы я был на твоем месте, я бы не волновался о Ло-Тзен," он добавил. "Она достаточно счастлива."

Не смотря на то, что Кануэй полностью поддерживал решение Барнарда и Мисс Бринклоу, в настоящий момент оно послужило тому, что он и Мэллинсон оказались в явно противоположном лагере. Ситуация была из ряда вон выходящей, и определенных планов ее разрешения у него не было.

К счастью, необходимости в том пока не возникало. Ничего особенного не должно было случиться до истечения двух месяцев, да и последующий кризис будет слишком серьезным, чтобы пытаться как-нибудь к нему приготовиться. Поэтому и другим причинам Кануэй не склонялся к волнениям над неизбежным, хотя однажды он все-таки заметил Чангу: "Вы знаете, я волнуюсь насчет Мэллинсона. Я боюсь, ему будет очень тяжело, когда он дознается правды."

Чанг кивнул с некоторой симпатией. "Да, убедить его в его же счастливой участи будет задачей не из легких. Но после всего, трудность эта всего лишь временная. Двадцатилетие спустя сегодняшнего разговора -- и Вы посмотрите: он будет смирен и достаточно счастлив."

Кануэйю показалось, что подобный взгляд отливал слишком широкой философией. "Мне интересно, каким образом ему будет оглашена правда. Он считает дни до прибытия проводников, и если их здесь не будет -"

"Они будут здесь."

"Да? Я полагал, что разговоры о них были только приятной байкой для нашего медленного разочарования."

"Ни в коей мере. Не смотря на то, что ни одному вопросу мы не следуем с фанатизмом, в Шангри-Ла заведено быть умеренно правдивыми, и я могу Вас уверить, что мои заявления о проводниках были очень близки к истине. Так или иначе, люди эти ожидаются в предсказанное мною время, или около этого."

"Тогда Вам будет сложно остановить Мэллинсона от того, чтобы не присоединиться к ним."

"Не стоит даже пытаться его останавливать. Он сам, по своему опыту обнаружит, что у проводников нет ни возможности ни желания брать кого-либо с собою обратно."

"Я понимаю. То есть, это и есть ваш метод? И что, по-Вашему, случится потом?"

"Потом, мой дорогой господин, после периода разочарования, он, со своей юностью и оптимизмом, начнет надеятся на следующую процессию, та, что ожидатся через девять или десять месяцев. И нам, ежели мы мудры, обескураживать эту надежду поначалу не следует."

Кануэй резко ответил: "У меня нет ни грамма уверенности, что он так поступит. Он более склонен к тому, чтобы организовать побег."

"Побег? Вы считаете это самым подходящим словом? После всего, проход открыт для любого в любое время. Тюремщиков у нас нет, кроме разве тех, которых подготовила сама Природа."

Кануэй улыбнулся. "Что ж, согласитесь, работу свою она выполнила неплохо. Но я все равно не могу представить, чтобы в каждом случае вы надеялись только на нее. Как насчет тех исследовательских экспедиций, которые попали сюда? Оставался ли открытым проход когда им хотелось уйти?"

Теперь улыбался Чанг. "Особые обстоятельства, мой дорогой господин, временами требуют особого внимания."

"Великолепно. То есть, шанс бегства предоставляется только тогда, когда клюнувший на него остается в дураках? Однако, я не верю чтобы даже тогда не было ни единой души кто бы не попытался."

"Пытались, несколько раз, но, как правило, после единственной ночи на плато беглецы были рады возвращению."

"Без укрытия и соответствующей одежды? Теперь понятно отчего ваши мягкие методы обладают эффективностью суровых. Но как насчет выпавших из правил, тех, кто не вернулся?"

"Вы сами ответили на вопрос," сказал Чанг. "Они не вернулись." Но тут же он поспешил добавить: "Конечно, число этих несчастных, поверьте мне, совсем невелико, однако, я смею надеяться, что товарищ Ваш не в такой спешке чтобы стремиться его увеличить."

Полного успокоения эти ответы Кануэйю не принесли, и будущее Мэллинсона продолжало его беспокоить. Ему так хотелось чтобы юноша мог вернуться мирным путем, что, по сути, не было бы беспрецендентным, из-за недавнего случая с Талу, тем летчиком. Чанг допускал, что власти были всесильны сделать все, что посчитают мудрым. "Но должны ли мы быть настолько мудры, мой дорогой господин, чтобы полностью доверить наше будущее чувству благодарности Вашего друга?"

Кануэй понимал насколько уместен был этот вопрос, ибо взгляды Мэллинсона не оставляли почти никаких сомнений в том, чем он займется по возвращению в Индию -- любимая тема юноши, которую развивал он довольно часто.

Но проза мирского постепенно выталкивалась всеохватывающим миром Шангри-Ла. Кроме размышлений о Мэллинсоне, ничто не волновало спокойного счастья Кануэйя; медленно раскрывающаяся ткань нового окружения продолжала удивлять его своим запутанным рисунком, странно совпадающим с его собственными нуждами и вкусами.

Однажды он сказал Чангу: "Интересно, каким образом любовь входит в ваши расписанные жизненные порядки? Наверное, время от времени возникает близость между теми людьми, кто попадет сюда?"

"Весьма часто," ответил Чанг широко улыбаясь. "Ламы, конечно, невосприимчивы, да и большая половина тех, кто достиг зрелого возраста, но до этого мы мало отличаемся от обычных людей, разве что, на мой взгляд, претендуем на более умеренное поведение. Господин Кануэй, уверяю Вас, гостеприимство Шангри-Ла понимающего рода. Ваш товарищ господин Барнард уже сумел этим воспользоваться."

Кануэй снова заулыбался и сухо ответил: "Спасибо. В том, что он сумел, сомнений у меня нет, но мои собственные склонности не совсем -- в настоящий момент -- утвердительны. Меня больше интересовал эмоциональный нежели физический аспект."

"Вы с легкостью можете отделить один от другого? Можно ли предположить Вашу влюбленность в Ло-Тзен?"

Кануэй в какой --то мере был взят врасплох, однако понадеялся, что не подал виду. "Отчего Вы спросили?"

"Оттого, мой дорогой господин, что это было бы для Вас так естественно -- конечно, ни на миг не забывая об умеренности. Ни каплей страсти Ло-Тзен не наделила бы Вас -- да врядли бы Вы и ожидали этого -- однако, могу уверить, в целом, это было бы очень приятное увлечение. У меня есть некоторое право для подобных утверждений, так как будучи намного моложе, я сам был влюблен в нее."

"В самом деле? И тогда она отвечала взаимностью?"

"Только лишь самой прекрасной формой понимания оказанного мною внимания, и дружбой, которая с годами становилась все более ценной."

"Другими словами, взаимности не было?"

"Если Вам так угодно." И немного сентециозно Чанг добавил: "Она всегда неделяла своих поклонников мгновением насыщения, который и есть достижение абсолюта."

Кануэй рассмеялся. "Все это замечательно в Вашем, да, наверное, и в моем случаях -- но как насчет горячих юных парней вроде Мэллинсона?"

"Мой дорогой господин, это был бы наилучшим возможным вариантом из того, что могло бы произойти! Уверяю Вас, не в первый раз Ло-Тзен утешила бы скорбного изгнанника, после печальной вести, что дороги назад не существует."

"Утешила?"

"Именно так, однако понимайте правильно мое употребление этого слова. Ло-Тзен не раздаривает ласок, кроме разве того прикосновения, что охватывает сердце от одного ее присутствия. Что говорит Ваш Шекспир о Клеопатре? -'Она поражает голодом там, где больше всего насыщает.' Без сомнения, популярный тип среди страстью движимых рас, однако в Шангри-Ла такая женщина, уверяю Вас, была бы совершенно неуместна. Если Вы позволите некоторую поправку в цитату, я скажу, что Ло-Тзен удовлетворяет голод там, где меньше всего насыщяет. Более утонченное и длительное достижение."

"И я предполагаю, то, в котором она очень искусна?"

"О, решающим образом -- у нас было много тому примеров. Она всегда усыпляла пульсацию желания до шепота, но такого, который оставшись безответным, не теряет своей приятности."

"В таком случае, вы можете рассматривать ее как деталь подготовительного механизма учреждения?"

"Вы можете рассматривать ее в таком роде, если желаете," ответил Чанг с осуждающей вежливостью. "Но более изящным и не менее правдивым было бы сравнение с отражением радуги в стеклянной чаше или капелькой росы на цветах фруктового дерева."

"Я с Вами полностью согласен, Чанг. Это было бы куда более изящно." Вызванные добродушным гневом, взвешенные, но не лишенные живости меткие ответы китайца, приходились Кануэйю по душе.

Но в следующий раз будучи наедине с крошечной Манчжу, он понял, что замечания Чанга имели в себе достаточную долю проницательности. В ней был аромат, проникающий в его собственные эмоции, одаряя уголки свечением, которое не обжигало а только лишь грело. И в этот момент для него неожиданно раскрылось все совершенство Шангри-Ла и Ло-Тзен, и собственное желание вызвать лишь слабый случайный ответ в этом спокойствии. Годами страсти его были словно нерв, постоянно подтачиваемый миром; и сейчас, наконец, боль была утешена, и он мог посвятить себя любви не приносящей ни страданий ни скуки. Временами, проходя мимо бассейна с лотосом в ночное время, он представлял ее в своих объятиях, но чувство времени смывало видение, успокаивая его до бесконечной, нежной нерасположенности к этому.

Ему казалось, что так, как сейчас, он никогда не был счастлив, даже в ту пору, когда еще не было огромного барьера войны. Тихий, скорее успокоенный нежели доминирующий своей потрясающей идеей мир Шангри-Ла нравился и очень подходил ему. Ему нравился тот основной настрой в котором чувства облекались в мысли, а мысли, обретая речь, смягчались до удовольствия. В умело сформированной фразе он не видел доказательств неискренности, ибо обученный временем, знал, что грубость никогда не была гарантией преданности. Ему нравилась та манерная, неторопливая атмосфера, в которой разговор был не просто привычкой, а неким достижением. Самые хрупкие мечты его получали приветствие разума от одного удовольствия тем, что понятие траты времени теряло свой смысл даже над самыми праздными вещами. И пусть спокойствие всегда царило над Шангри-Ла, это был улей неторопливых занятий; своим образом жизни ламы как будто действительно держали время в своих руках, однако время это не обладало и весом перышка. Кануэй никого из них больше не встретил, но постепенно начинал понимать размах и разнообразие их занятий; как выяснилось, кроме знания языков, некоторые из них полностью погрузились в море наук, и порой настолько, что могли бы вызвать большое удивление Западного мира. Многие были вовлечены в написание рукописных книг; один (со слов Чанга) совершил важное исследование в области высшей математики; другой согласовывал Гиббона и Спенглера в обширный тезис по истории Европейской цивилизации. Однако подобные примеры касались не всех и не всегда; существовало множество бессточных каналов, погружение в которые было одной лишь прихотью, для восстановления, как, например, у Бриака, фрагментов старых мелодий, или составления, как у английского бывшего священника, новой теории о Wuthering Heights. Были и более непрактичные примеры. Однажды, после того, как Кануэй затронул эту тему, Высший из Лам ответил историей китайского мастера третьего столетия до рождества Христова. Мастер этот, посвятив многие года высечению драконов, птиц и лошадей из вишневой косточки, предложил свою работу знатному принцу. Поначалу кроме косточки, принц ничего не мог увидеть, но мастер попросил его "выстроить стену, и смастерить в ней оконце, и сквозь это оконце созерцать косточку при великолепии заката." Принц выполнил его просьбу, и понял тогда, что косточка действительно была очень красивой. "Очаровательная история, не так ли, мой дорогой Кануэй, и по-Вашему, не учит ли она нас ценнейшему из уроков?"

Кануэй согласился; он с удовольствием осознавал, что спокойное течение Шангри-Ла было в состоянии охватить безмерное количество странных и на первый взгляд, пустячных занятий -- то, к чему он сам всегда испытывал влечение. Так, задумываясь о прошлом, он видел себя засыпанным образами дел, витающих или громоздких до такой степени, что выполнить их оказывалось практически невозможным, но сейчас, даже в состоянии ленности, для каждого из этих дел находилось и время и желание. В восхищении от этого размышления, Кануэй не был склонен к тому, чтобы снова позабавиться откровением Барнарда, когда тот решил поведать нечто интересное, на его взгляд, о Шангри-Ла.

Выяснилось, что визиты в долину, наносимые Барнардом особенно часто в последнее время, были посвящены не только вину и женщинам. "Видите ли, Кануэй, я Вас посвящаю в это дело потому, что Вы отличаетесь от Мэллинсона -- тот, как Вы уже догадались, подставил нож к моему горлу. Мне кажется, Вы лучше вникните в ситуацию. Странная вещь - вы, Британские официальные представители, поначалу настолько, черт возьми, чопорны и натянуты, но под конец, когда все сказано и сделано, именно на вас только и можно положиться."

"Не слишком ли много уверенности?" улыбаясь ответил Кануэй. "Мэллинсон, кстати сказать, тоже представитель Британского правительства."

"Конечно, но он - всего лишь мальчишка. Он не видит вещей в рациональном свете. Мы же с Вами сильная половина -- мы овладеваем своею находкой. Возьмем, к примеру, вот эту конструкцию -- ни входы ее ни выходы, ни мне ни Вам не известны, но, скажите, не это ли обычный порядок вещей? После всего, имеем ли мы вообще понятие о том, зачем мы на этом свете?"

"Наверное, некоторым из нас это неизвестно, но к чему Вы клоните?"

Барнард понизил голос почти до хриплого шепота. "Золото, дружище," прозвучал несколько исступленный ответ. "Только и всего. В долине его тонны, в буквальном смысле. Я был горным инженером в молодости, и хорошо помню как выглядит золотая жила. Поверьте мне, эта будет не слабее Рэнда, но по расположению раз в десять легче. Вы думали, мои прогулки туда только и были, что прохлаждением в маленьком креслице? Ничего подобного. Я знал что делал. Я вычислил, что здешние ребята только и могли достать все свое добро, как с помощью хороших барышей, и чем же еще им приходилось платить, как не золотом, серебром, бриллиантами или прочим? Всего лишь логика. И разгуливая в округе, я быстро вывел их на чистую воду."

"Вы сами совершили свое открытие?" спросил Кануэй.

"Не совсем так, но я пустился в догадки, и затем выложил все это Чангу -- прямо, заметьте, как мужчина мужчине. И знаете что, Кануэй, китаяшка то этот, совсем не такой дурной парень, как мы предполагали."

"Лично я никогда и не считал его дурным человеком."

"Конечно, Вам он всегда нравился, и поэтому Вы не удивитесь тому, как мы с ним сошлись. И было это, по всем меркам, событием памятным. Он показал мне все разработки долины, и, что может показаться Вам любопытным, я получил полное разрешение властей на поиски в ограниченных лишь моим желанием размерах, ну и составление полного, подробного доклада. Что Вы думаете об этом, дружище? Они, кажется, были весьма довольны располагать услугами специалиста, особенно когда я заметил, что может быть, смогу помочь им с увеличением производительности."

"Я вижу, Вы собираетесь здесь совсем освоиться," сказал Кануэй.

"Что ж, я признаюсь, что нашел здесь работу, и это уже немаловажно. И потом, кто знает чем это все обернется. Может быть, на родине у моих приятелей отпадет желание закидывать меня в тюрьму, доложи я им о новом золотоисточнике. Существует лишь одна трудность -- поверят ли они мне на слово?"

"Такое возможно. Удивительно чему только люди могут поверить."

Барнард кивнул в энтузиазме. "Рад, что Вы меня понимаете. Теперь можно заключить и сделку. Конечно, все идет пятьдесят на пятьдесят. Все, что Вам остается сделать, это украсить мой доклад своим именем -- Британский официальный представитель, и все такое. Это придаст весу."

Кануэй рассмеялся. "Ну мы посмотрим на счет этого. Вы сначала сделайте свой доклад."

Его забавляло представить настолько неправдоподобную ситуацию, однако в то же самое время он был рад за Барнарда и его, приносящую такой мгновенный комфорт, находку.

И еще существовал Высший из Лам, и встречи с ним участились. Нередко посещения Кануэйя происходили поздним вечером и длились долго, долго спустя исчезновения последних чайных чаш и роспуска на ночь прислужников. Состояние и благополучие троих его спутников постоянно интересовало Высшего из Лам, а однажды он прямо спросил Кануэйя о проводниках, прибытие которых в Шангри-Ла несло неизбежное нарушение порядка.

В раздумьи Кануэй ответил: "Мэллинсон склонен следовать своим планам -он молод и честолюбив. Двое других - " Он пожал плечами. "Честно говоря, случилось так, что оба они весьма настроены на то, чтобы остаться -- на некоторое время, в любом случае."

На мгновение внимание его привлекли проблески света в занавешенном окне; по дороге в знакомую комнату, он помнил, что слышал слабые бормотания грома. Но сейчас ни звука не доносилось, и тяжелые гобелены подавили молнию до бледного мерцания искорок.

"Да," последовал ответ, "мы сделали все возможное, чтобы обеспечить им домашнюю обстановку. Мисс Бринклоу мечтает о нашем обращении, да и господин Барнард был бы не прочь обратить нас -- в компанию ограниченной ответственности. Безвредные предприятия -- для весьма приятного времяпровождения. Но как на счет Вашего юного друга, которому не приносит утешения ни золото ни религия?"

"С ним нам еще придется хлебнуть горя."

"Боюсь, что проблемы юноши окажутся Вашими."

"Отчего же моими?"

Немедленного ответа не последовало, так как были внесены чайные чаши. Высший из Лам впал в сухое, еле видимое гостеприимство. "Этим временем года Каракал посылает нам бури," окрашивая разговор согласно ритуалу, сказал он. "Люди Синей Луны верят, что демоны вызвают их, свирепствуя в огромных пространствах за пределами долины. Они зовут эти земли oттуда -- Вам, наверное, известно, что в их понимании слово это используется для всего внешнего мира. Им, конечно, ничего неизвестно о таких странах как Франция, Англия, или даже Индия -- в их представлении жуткое плато расходится, что почти верно, без границ. Укутанные своими теплыми безветренными уровнями, они не мыслят представить, чтобы у кого-либо возникло желание покинуть долину; и без сомнения, всех тех, кто находится вне ее, они рисуют как страстно желающих сюда попасть. Это всего лишь вопрос мировоззрения, не так ли?"

Кануэй вспомнил чем-то близкие замечания Барнарда и процитировал их. "Какой здравый смысл!" была реакция Высшего из Лам. "И к тому же он -- наш первый американец, нам действительно повезло."

Представить, что удачей ламазери было приобретение человека за которым полиция десятка стран поставила серьезную слежку, было для Кануэйя несколько пикантно. Он был бы не прочь разделить эту пикантность с Высшим из Лам, если бы не чувство, что в должный момент Барнард сам должен поведать свою историю. "Без сомнения, он прав," ответил Кануэй, "в современном мире найдется большое число людей, кто был бы достаточно счастлив здесь."

"Слишком большое, дорогой мой Кануэй. Мы лишь единственная спасательная лодка среди бушующего моря; несколько случайно оставшихся в живых смогут найти у нас место, но если нахлынут все с потонувшего корабля, мы утонем сами...Но давайте сейчас не об этом думать. Я слышал о Вашей дружбе с нашим непревзойденным Бриаком. Мой восхитительный земляк, хотя я не разделяю его мнения о том, что Шопен -- величайший из всех композиторов. Как Вы знаете, я предпочитаю Моцарта..."

Только лишь после того, как чайные чаши были унесены и прислужник отпущен на ночь, Кануэй осмелился возвратиться к неотвеченному вопросу. "Мы говорили о Мэллинсоне, и Вы заметили, что его проблемы окажутся моими. Отчего именно моими?"

Высший из Лам очень просто ответил: "Потому, сын мой, что я на пороге смерти."

Заявление было необычайным, и некоторое время Кануэй хранил молчание. В конце концов Высший из Лам продолжил: "Вы удивлены? Но друг мой, мы ведь, конечно, смертны все, даже здесь, в Шангри-Ла. И, возможно, мне еще осталось несколько мгновений, или даже, на этот счет, несколько лет. Я всего лишь смотрю в глаза правде, а она та, что я уже вижу конец. Мне так мило Ваше волнение, и я не буду скрывать, что даже в моем возрасте размышления о смерти приносят легкую тень тоски. К счастью, физически ей достанется совсем немного, а что касается остального, наши религии предлагают приятную оптимистическую гармонию. Мне хорошо, только приходится приспособить к себя к странному чувству в течении тех часов, что еще остались -- я должен понять, что времени осталось только для еще одной вещи. Можете ли Вы представить какой?"

Кануэй молчал.

"Это касается Вас, сын мой."

"Вы оказываете мне большую честь."

"Я собираюсь сделать намного больше чем это."

Кануэй слегка поклонился, но не произнес ни слова, и после небольшой паузы Высший из Лам продолжил: "Вам наверняка известно, что частота наших бесед была необычной здесь. Но наша традиция, я позволю себе некоторый парадокс высказывания, никогда не делала нас рабами традиций. У нас нет ни жестких правил ни неумолимых законов. Мы поступаем так, как считаем нужным, руководствуясь сегодняшней мудростью, и ясновидением будущего, бросая на прошлое лишь легкий взгляд. И именно это вдохновляет меня на сей последний шаг."

Кануэй хранил молчание.

"Я передаю в Ваши руки, сын мой, наследие и судьбу Шангри-Ла."

Напряжение, наконец, рухнуло, и за ним сила мягкого и доброго убеждения обуяла Кануэйя; отголоски покрылись тишиной, и все, что осталось, было лишь гонговое биение его сердца. И тогда, прерывая ритм, пришли слова:

"Сын мой, я ждал Вас в течении долгого, долгого времени. Я сидел в этой комнате и всматривался в лица новоприбывших, видел сияние их глаз и слышал голоса, с неутолимой надеждой встретить в один день Вас. Коллеги мои обросли годами и мудростью, но Вы, все еще в юном возрасте не уступите им умом. Друг мой, завещание мое -- задача для Вас не сложная, ибо порядки наши связаны шелковыми узами. Мягкость и терпение, обогащение ума, управление в мудрости и тайне во время бушующей от нехватки этого бури -- для Вас все это будет приятно простым, и без сомнения, Вы будете очень счастливы."

И снова Кануэй безуспешно пытался найти ответ, до тех пор пока наконец яркая вспышка молнии не окрасила бледностью тени, заставив его воскликнуть: "Буря...буря, о которой Вы говорили..."

"Это будет такая буря, какой мир до сих пор не видывал. Ни в оружии, ни в помощи сильных, ни в науке спасения не будет. Свирепствовать будет она до тех пор, пока соцветие каждой культуры не будет растоптано, и все человеческое не предастся хаосу. Таковым было мое видение Наполеона в пору, когда имя его было еще безвестным; и я вижу ее сейчас, все отчетливее с каждым часом. Вы считаете, я ошибаюсь?"

Кануэй ответил: "Нет, я думаю, в Ваших словах есть доля правды. Подобное знамение уже обрушилось однажды, и последующие пять столетий были покрыты мраком.[2]"

"Параллель эта не совсем точна. Потому, как раннее Средвековье не было уж настолько мрачным -- период этот был наполнен блистающими фонариками, и даже если они полностью меркли в Европе, лучи доносились из Китая или Перу, где они в буквальном смысле были зажжены снова. Но грядущая эпоха мрака покроет завесой весь мир; не останется ни святилища ни укрытия, за исключением тех, что слишком скромны, чтобы быть замечеными, или слишком секретны, чтобы быть найдеными. И Шангри-Ла может надеяться быть среди подобных. Несущий на крыльях смерть городам и огромным центрам не пересечет путей наших, а если случай и занесет его сюда, он не посчитает нас заслуживающими бомбы."

"И Вы полагаете, все это наступит в мое время?"

"Я верю, что Вам придется пережить эту бурю. И затем, во время долгого опустошения, Вы все еще будете живы, накапливая года, мудрость и терпение. Вы будете сохранять аромат нашей истории, добавляя к нему оттенки собственного разума. Вы гостеприимно встретите незнакомца, обучая его правилу времени и мудрости; и случится, что один из них займет Ваше место, когда старость полностью опустится Вам на плечи. Но за этим видение мое слабеет, но я вижу, на огромном расстоянии новый мир, поднимающийся из обломков, неуклюже, но полный надежды, в поиске утерянных легендарных сокровищ. И все они, сын мой, будут здесь, спрятаны за горной грядой в долине Синей Луны, сохранены будто таинством для нового Возрождения..."

Голос смолк, и перед собой Кануэй увидел лицо отдаленной, глубинной красоты; но сияние померкло, не оставив за собой ничего, кроме темных тонов маски, рассыпающейся как старое дерево. Маска не двигалась, и глаза были закрыты. Некоторое время он не отводил от него взгляда, и внезапно, как будто во сне, до него дошло, что Высший из Лам был мертв.

Первой необходимостью он решил приспособить ситуацию к какому-либо роду действий, чтобы она не показалась неправдоподобной; и следуя инстинкту руки и глаза, Кануэй взглянул на наручные часы. Была четверть первого. Пересекая комнату по направлению к двери, он внезапно понял, что не знал где и как просить помощи. Ему было известно, что все Тибетские прислужники были распущены на ночь, а где был Чанг или кто-нибудь другой, он не имел ни малейшего понятия. В нерешительности он стоял на пороге мрачного корридора; из окна показывалось ясное небо, только горы серебрянной фреской все еще были озарены молнией. И в это мгновение, до сих пор словно охваченный сном, он почувствовал себя хозяином Шангри-Ла. Его окружали любимые вещи, те, что принадлежали внутреннему его миру, в котором и проходила большая часть его жизни, в дали от мирской суеты. Блуждающие в тенях глаза его остановились на золоте утонченных рисунков выступающих образцов глазури; и тончайший запах туберозы, растворяющийся при самом ощущении его, манил из комнаты в комнату. Наконец он остановился во дворике у края бассейна; над Каракалом стояла полная луна. Было двадцать минут второго.

Позднее он помнил, что находился рядом с Мэллинсоном, который держал его за руку и куда-то вел в большой спешке. Он не мог понять происходящего, но слышал что юноша говорил в большом возбуждении.

1 Автор использует игру слов: broadminded (широкого кругозора) и strong-minded (упорный).

2 Имеется в виду раннее Средневековье, что в английском переводе следует как Dark Ages, дословно времена мрака.

Часть одиннадцатая.

Мэллинсон все еще держал его за руку и наполовину тащил за собой когда они достигли столовой. "Да идем же, Кануэй, нам до рассвета нужно спаковать все, что успеем и отправиться в путь. Замечательные новости, мне интересно, что дружище Барнард и Мисс Бринклоу подумают когда наутро обнаружат наше исчезновение...Хотя, они сами решили остаться, и без них нам будет гораздо легче...Носильщики где-то в пяти милях от входа в долину -- они пришли вчера с кучей книг и всяких вещей...завтра они идут обратно...Все это только доказывает как здорово нас хотели провести эти люди -- никто и слова не вымолвил -- нам бы довелось тут сидеть Бог знает до каких пор...Да скажи же, что с тобой? Ты что, болен?"

Кануэй, упав в кресло, наклонился вперед и уперся локтями в стол. Он провел рукою по глазам. "Болен? Нет. Я не болен. Скорее -- устал."

"Гроза, наверное. Где ты был все это время? Я несколько часов тут тебя дожидался."

"Я -- я был у Высшего из Лам."

"Ах, у него! Ну что ж, в любом случае этот был твоим последним визитом, слава тебе Господи."

"Да, Мэллинсон, самым последним."

Может, интонация голоса Кануэйя, но, скорее, последовавшее молчание довело юношу до раздражения. "Мне бы очень хотелось чтобы ты отбросил в сторону свою чертову меланхолию, нужно двигаться, двигаться, ты слышишь?"

Кануэй сжался, пытаясь острее понять ситуацию. "Прости меня," он ответил. Частично чтобы проверить собственные нервы и действительное состояние своих чувств, он зажег сигарету. Пальцы и губы его дрожали. "Я боюсь, что не совсем понимаю тебя...ты говоришь носильщики..."

"Да, мой милый, носильщики -- ты можешь прийти в себя?"

"Ты собираешься отправиться с ними?"

"Собираюсь? Да, черт возьми, я почти полностью готов к этому -- они прямо тут, за грядой. Выходить нужно немедленно."

"Немедленно?"

"Ну да, да -- а как же?"

Кануэй совершил вторую попытку перехода из одного мира в другой. Несколько преуспев в этом, он через время ответил: "Я думаю тебе известно, что это может быть не так просто, как кажется?"

Отвечая, Мэллинсон завязывал шнурки доходящих до колена тибетских горных ботинок, и слова его прыгали: "Мне все известно, но дело это требует выполнения, и мы удачно с ним справимся, если, конечно, не будет отсрочки."

"Я не понимаю как -"

"О, Господи, Кануэй, ты что всего чураешься? Осталось ли в тебе хоть немного мужского?"

Это страстное и в тоже время насмешливое обращение помогло Кануэйю собраться с мыслями. "Осталось или нет значения не имеет, но если ты ищешь объяснений с моей стороны, то изволь. Вопрос касается некоторых важных деталей. Предположим, ты на самом деле проникнешь на ту сторону прохода и обнаружишь там носильщиков, где уверенность, что они возьмут тебя с собой? Что за приманку ты предложишь им? Не приходило ли тебе в голову, что может быть, не смотря на твои мечты, им совсем не хочется с тобою связываться? Ты же не можешь просто прийти и потребовать услуг проводника. Все это нуждается в приготовлениях, предварительной договоренности - "

"Или еще в чем-нибудь чтобы придумать задержку," резко воскликнул Мэллинсон. "Боже, ну что ты за человек! К счастью, в организации всего этого не на тебя мне пришлось надеяться. Потому как все было организовано -носильщикам заплатили вперед, и они дали согласие взять нас с собой. А вот одежда и снаряжение для дороги, все готово. И твоя последняя отговорка отменяется. Ну давай же, нужно что-то делать."

"Но - я не понимаю..."

"Я и не жду от тебя понимания, какая разница?"

"Кто занимался всеми приготовлениями?"

Не церемонясь Мэллинсон ответил: "Ло-Тзен, если ты так уж интересуешься. Она сейчас с носильщиками. Ждет."

"Ждет?"

"Да, ждет. Она уходит с нами. Надеюсь, у тебя нет возражений?"

Упоминание Ло-Тзен подхватило и неожиданно смешало два мира в голове у Кануэйя. "Нонсенс. Это невозможно," обрывисто, почти с презрением выкрикнул он.

Мэллинсон был в том же состоянии надрыва. "Почему невозможно?"

"Потому,...что так. Существует множество различных причин. Поверь мне; из этого ничего не выйдет. Уже одно то, что она, как ты сказал, там, с носильщиками, невероятно; я поражен, на самом деле, но что она покинет монастырь и отправится куда-нибудь дальше, это просто нелепо."

"Никакой нелепицы я в этом не вижу. Ее желание вырваться отсюда так же естественно как твое или мое."

"Но у нее нет этого желания. В этом-то ты и ошибаешься."

Мэллинсон натянуто улыбнулся. "Ты считаешь, что знаешь ее намного лучше меня, если можно так выразиться," он заметил. "Так вот, после всего, может быть ты и не прав."

"Что ты имеешь в виду?"

"Существует много других путей для человеческого понимания кроме как знание кучи языков."

"Бога ради, к чему ты клонишь?" И более спокойно Кануэй добавил: "Это абсурд. Нам не нужно спорить. Скажи мне, Мэллинсон, к чему все это? Я до сих пор не могу понять."

"Тогда зачем устраивать весь этот шум?"

"Cкажи мне правду, я прошу тебя, скажи мне правду."

"Да все это совсем просто. Ребенок ее возраста, запертый здесь в компании странных стариков -- само собой, подвернись ей удобный случай, она и выскользнет отсюда. До сих пор возможности такой просто не было."

"Не кажется ли тебе, что ты рассматриваешь ее положение под собственным углом? Я всегда говорил, она абсолютно счастлива."

"Тогда отчего же она сказала, что отправиться с нами?"

"Она сказала? Как? Она не знает английского."

"Я спросил ее по тибетски - Мисс Бринклоу поработала над словами. Разговор этот, конечно, не отличался беглостью, но его хватило на то, чтобы -- чтобы понять друг друга." Мэллинсон немного покраснел. "О, проклятье, Кануэй, ну не смотри на меня такими глазами -- любому бы показалось что я вмешиваюсь не в свои дела."

Кануэй ответил: "Никому бы ничего не показалось, я думаю, однако самим замечанием ты раскрываешь себя больше чем тебе бы хотелось. Единственное, что я могу ответить -- мне очень жаль."

"Отчего же, черт возьми?"

Сигарета выскользнула из пальцев Кануэйя. Он был утомлен и взволнован, и волна глубокой противоречивой нежности, которую лучше было бы не затрагивать, нахлынула не него. "Мне так не хочется чтобы мы шли наперекор друг другу," мягко ответил он. "Я признаю, что Ло-Тзен очаровательна, но отчего мы должны ссориться из-за этого?"

"Очаровательна?" с презрением переспросил Мэллинсон. "Она заслуживает большее. Не все вокруг обладают твоим хладнокровием в таких вопросах. Может ты и считаешь, что она стоит того, чтобы любоваться ею как музейной экспозицией, но мои взгляды более практичны. Если полюбившийся мне человек попадает в гадкую ситуацию, я пытаюсь и что-то делаю."

"Но, наверное, существует такое понятие как чрезмерная пылкость? Куда, по-твоему, она направится, если действительно покинет монастырь?"

"Я так думаю, у нее должны быть друзья в Китае или еще где-нибудь. В любом случае, там ей будет намного лучше, чем здесь."

"Откуда у тебя такая уверенность?"

"Ну если никто не возьмет ее под свою защиту, я сам сделаю это. После всего, спасая человека из адского пекла, не останавливаешься с вопросами, есть ли у него куда пойти."

"То есть, ты считаешь Шангри-Ла адским пеклом?"

"Ну конечно. В нем царит что-то мрачное и злое. С самого начала это можно было почувствовать -- то, каким образом мы попали сюда, совершенно без цели, по велению сумасшедшего, наша задержка здесь, под прикрытием разных предлогов. Правда, самым страшным мне кажется то, что произошло с тобой."

"Со мной?"

"Да, с тобой. Ты вот только что размечтался, как если бы ничего не случилось и был бы, наверное, счастлив навсегда здесь остаться. Как же, ты даже признался, что тебе здесь нравится... Что с тобой, Кануэй? Неужели ты не можешь опомниться? Нам так хорошо было вместе в Баскуле -- ты тогда был совершенно другим."

"Мой милый мальчик."

Кануэй подхватил руку Мэллинсона, и ответное пожатие юноши было таким же горячим и полным волнения. Мэллинсон продолжил: "Я не знаю, заметил ли ты, но последние несколько недель я был ужасно одинок. Самая важная проблема, кажется, перестала волновать всех -- Барнард и Мисс Бринклоу, у них на это свои причины, но когда я понял, что и ты был против меня, мне стало на самом деле плохо."

"Прости меня."

"Ты все извиняешься, да разве это поможет?"

Под влиянием неожиданного импульса Кануэй ответил: "Тогда позволь мне помочь тем, что я расскажу тебе. Выслушай меня, и я надеюсь, многое из того, что сейчас кажется сложным и неприемлимым, станет тебе понятным. В любом случае, ты поймешь отчего Ло-Тзен никак не может уйти с тобой."

"Врядли ты в силах убедить меня в этом. И пожалуйста, давай покороче, потому что у нас на самом деле нет времени."

И тогда, сжато до самых возможных пределов, Кануэй раскрыл перед ним всю историю Шангри-Ла, так, как она была представлена ему Высшим из Лам и расширена его беседами с ним и Чангом. Это было последнее из всего, что он когда-либо собирался сделать, но в данных обстоятельствах решение казалось оправданным и даже необходимым; и на самом деле, проблемы Мэллинсона таки были на его совести, и он разрешил их так, как посчитал нужным. Рассказ его шел легко и быстро, и повествование снова облекло его чарами неведомого, безвременного мира; красота его переполняла Кануэйя своим описанием, и несколько раз наступало чувство чтения из страницы памяти, настолько идеи и фразы этого мира были запечателны в нем. Лишь одна вещь осталась в секрете -- тот факт, что Высший из Лам встретил в эту ночь свою смерть, и Кануэй был избран его преемником.

Подходя к концу, он совсем успокоился, и чувство радости наполнило его от сознания, что задача была выполнена, и что после всего это было единственным ее решением. Окончив, он спокойно глянул на Мэллинсона, полный уверенности в том, что справился со всем хорошо.

Но Мэллинсон только постукивал по столу кончиками пальцев и наконец, после долгой паузы, произнес: "Я ничего не могу сказать тебе, Кануэй...кроме того, что ты, должно быть, совсем потерял рассудок..."

Последовала долгая тишина, в течении которой двое мужчин просто смотрели друг на друга, погрузившись в состояния совершенно различной природы-- разочарованный, ушедший в себя Кануэй, и пылкий, нервно ерзающий от неудобства Мэллинсон. Наконец Кануэй сказал: "То есть, ты считаешь меня сумасшедшим?"

Мэллинсон нервно рассмеялся. "Ну после такой истории, черт побери, я должен сказать, что да. То есть...ну в общем...вся эта бессмыслица...мне кажется, все это не нуждается ни в каких обсуждениях."

И в голосе и во внешнем виде Кануэйя сквозило ужасное удивление. "Ты считаешь это бессмыслицей?"

"Ну...а как по-другому я могу на это взглянуть? Ты прости мою прямоту, Кануэй, но любой здравомыслящий человек без колебаний так бы тебе ответил."

"То есть, ты все еще веришь, что мы попали сюда благодаря обычной случайности -- какой-то помешанный тщательно распланировал увести самолет и пролететь на нем тысячи миль ради собственного развлечения."

Кануэй предложил сигарету, и Мэллинсон принял ее. Наступила пауза, которой каждый, казалось, был рад. В конце концов Мэллинсон ответил: "Знаешь, эти рабирательства ни к чему хорошему не приведут. Твоя теория, между прочим, о том, что неопределенный человек был выслан отсюда для поимки незнакомцев, специально для этого выучился летать и выжидал удобного случая до того, как в Баскуле не выявилась пригодная для этого машина с четырьмя пассажирами...знаешь, я конечно, не скажу, что это практически невозможно, однако во всем этом есть странная, нелепая неестественность. Сама по себе, она могла бы еще иметь вес, но когда ты примешиваешь к ней все остальное -ламы с возрастом в столетия, эликсир юности, или как там ты его называешь, то есть вещи, невозможные совершенно ...все это только наводит меня на мысль о том, какая муха тебя могла укусить."

Кануэй улыбнулся. "Да, кажется тебе трудно в это поверить. В самом начале со мной, наверное, было тоже самое, я не помню. Конечно, история эта действительно не простая, но, разве перед тобой было недостаточно доказательств того, что и место это само по себе удивительно? Подумай обо всем, что ты видел, что нам обеим удалось увидеть -- утерянная долина в глубине неисследованных гор, монастырь с коллекцией европейских книг- "

"Ах, да конечно, центральное отопление, современный водопровод, полуденный чай, все это так замечательно, я знаю."

"Хорошо, что тогда ты об этом думаешь?"

"Да, черт побери, ничего я не думаю. Одна сплошная тайна. Но, знаешь, оправдывать тайной совершенно невозможные вещи... Можно верить в горячую ванну после ее принятия, но когда кто-нибудь говорит, что ему несколько сотен лет, и ты веришь ему только потому, что он, видите ли, это утверждает, знаешь, это нечто другое." Он снова также натянуто рассмеялся. "Да, Кануэй, задел тебя этот монастырь, глубоко, по самые нервы, и я не удивляюсь, совсем нет. Давай ка, собирай свои вещи, и пора сворачиваться. Закончим мы эту дискуссию через пару месяцев после хорошего ужина в Мэйденс."

Кануэй тихо ответил: "У меня нет никакого желания возвращаться к этой жизни."

"Какой жизни?"

"Той, которую ты имеешь в виду...ужины... развлечения... поло...и все остальное..."

"Да разве я что-нибудь упоминал о развлечениях и поло?! Да и что в них такого, если разобраться? Я не понимаю, ты что не идешь со мной? Ты собираешься остаться здесь как и те двое? Да? В таком случае, позволь хотя бы мне убраться отсюда!" Мэллинсон выбросил сигарету и с сверкающими глазами бросился к двери. "Ты сошел с ума!" он дико выкрикнул. "Ты сумасшедший, Кануэй, вот и все объясниния! Конечно, ты всегда так спокоен, а я все кричу, метаюсь, но со мной все нормально, а ты, ты! Меня предупреждали еще до Баскула, но я считал это ошибкой, ошибкой насчет тебя, но сейчас я вижу насколько они были правы - "

"В чем тебя предупреждали?"

"Ну, что ты подорвался на войне, и после этого стал немного того, не в себе. В этом нет твоей вины, и я не говорю этого, и мне самому гадко от этих слов... Я лучше пойду. Все это отвратительно и страшно, и потом, я должен идти. Я дал слово."

"Ло-Тзен?"

"Да, если хочешь знать."

Кануэй поднялся и протянул ему руку. "Прощай, Мэллинсон."

"В последний раз, ты идешь с нами?"

"Я не могу."

"Тогда прощай."

Они обменялись рукопожатиями, и Мэллинсон ушел.

В одиночестве сидел Кануэй освещенный маленьким фонариком. Как по выгравированной в памяти фразе, ему казалось, что все самые прекрасные вещи были проходящими и обреченными на гибель, и два мира были настолько далеки, что никогда не могли сблизиться, и один из них, как всегда, держался на волоске. После некоторого размышления, он глянул на часы; было десять минут третьего.

Он все еще был за столом докуривая последние из своих сигарет, когда Мэллинсон вернулся. Юноша вошел в некотором смятении, и увидев его, остановился в тени, будто собираясь с мыслями. Он молчал, и обождав мгновение, Кануэй вымолвил: "Здорово. Что-то случилось? Зачем ты вернулся?"

Полная естественность вопроса приблизила Мэллинсона; он снял свои огромные горные ботинки и сел. Его лицо было пепельного оттенка и по всему телу пробегала дрожь. "У меня не хватило нервов," он простонал наполовину плача. "Ты помнишь то место где нас обвязали веревками? Я только до него и добрался... Больше не выдержал. Я не боюсь высоты, но в лунном свете все это выглядело ужасающим. Глупо, не правда?" Он не выдержал и истерически разрыдался, пока Кануэй не успокоил его. Потом он добавил: "Эти люди здесь, им нечего бояться. Никто с земли никогда их не побескоит. Но Бог видит, я бы многое отдал, чтобы пролететь над ними с хорошим количеством бомб."

"Что доводит тебя до таких мыслей, Мэллинсон?"

"Да то, что место это, чем бы оно ни было, должно быть разрушено. Оно нечисто, нездорово -- и кстати, если бы твоя невозможная история была правдой, еще и отвратительно. Кучка высохших стариков, словно паучья стая, наползает на каждого, кто подойдет близко...мерзко...да и кому охота доживать до такого возраста? А что до твоего драгоценного Высшего из Лам, если ему и есть половина того возраста, о котором ты говоришь, то пришло время кому-нибудь прийти и освободить его от жалкого этого существования...О, ну почему ты не уйдешь отсюда со мной, Кануэй? Мне гадко просить тебя за свою собственную шкуру, но пошли ты все это к чертям, я так молод, и мы всегда были хорошими друзьями -- неужели вся моя жизнь ничего для тебя не значит по сравнению с ложью всех этих жутких существ? И Ло-Тзен, тоже -- она совсем юна -- неужели она не в счет?"

"Ло-Тзен совсем не юна," ответил Кануэй.

Мэллинсон взглянул на него и выпустил истерический смешок. "Ну, конечно, совсем не юна, конечно, конечно. Она выглядит на неполных семнадцать, но, я так полагаю, ты сможешь меня уверить, что она хорошо сохранившаясь девяностолетняя дама."

"Мэллинсон, она попала сюда в 1884."

"Ты бредишь, мой милый!"

"Красота ее, Мэллинсон, как и любая другая красота мира, во власти тех, кто не знает как оценить ее. Это - хрупкая вещь, место которой там, где любимы хрупкие вещи. Унеси ее из этой долины, и ты увидишь как она расстает, словно эхо."

Мэллинсон грубо рассмеялся, как если бы обретая уверенность от своих собственных мыслей. "Я этого не боюсь. Эхом она является только здесь, если уж использовать твое сравнение." После паузы он добавил: "Подобные разговоры ни к чему нас не приведут. Давай лучше прекратим всю эту поэзию и вернемся на землю. Я хочу помочь тебе, Кануэй -- я знаю, полнейшая бессмыслица, но я попробую убедить тебя, если, конечно, смогу. Предположим, я поверил, что твоя история на самом деле правда, и действительно нуждается в экзаминовке. Скажи тогда мне серьезно, какие доказательства к ней у тебя существуют?"

Кануэй молчал.

"Только лишь фантастический вздор, которым кто-то тебя опутал. Подобное, без единой тени доказательств, ты бы не принял даже от человека на которого можно положиться, и которого ты знал всю свою жизнь. А где, скажи, твои доказательства? Их, нет, я так понимаю? И Ло-Тзен, она когда-нибудь сама рассказывала тебе свою историю?"

"Нет, но-"

"Тогда почему, скажи, ты веришь кому-то другому? И весь этот вопрос долговечности -- существует ли хотя бы один внешний факт его доказательства?"

Подумав мгновение, Кануэй вспомнил о неизвестных работах Шопена исполняемых Бриаком.

"Ну, для меня это ничего не значит -- я не музыкант. Но даже если они и подлинники, существует ведь вероятность того, что завладел он ими каким-то нечестным путем?"

"Без сомнения, так."

"И потом, метод, о котором ты говоришь, сохраняющий молодость и все такое. Что это? Ты говоришь, это вроде какого-то наркотика -- ну так, я хочу знать, что это за наркотик? Ты его видел хоть раз или пробовал? Кто-нибудь предоставил тебе пусть один положительный факт в его пользу?"

"Нет, подобных деталей не было, это правда."

"Да интересовался ли ты деталями? Или так и проглатывал все, целиком? Неужели тебе не приходило в голову, что эта история нуждается в подтверждении?" Подчеркивая свое преимущество, он продолжал: "Что ты вообще знаешь об этом месте кроме того, что ты слышал? С кем ты сталкивался, несколько старичков, и никого больше? Не принимая их во внимание, можно только сказать, что место это неплохо расположено, и, кажется, управляется на интеллектуальном уровне. Но как и почему оно появилось, у нас нет ни малейшего понятия, и зачем мы нужны им здесь, такая же тайна; но, знаешь ли, верить из-за этого какой-то старой легенде, ты меня извини. И потом, послушай, ты же человек критического склада ума -- в английском монастыре ты подвергал колебаниям каждое сказанное там слово -- и теперь верить всему только потому что ты в Тибете, я этого не понимаю."

Кануэй кивнул. Он не мог не согласиться с хорошо поставленной точкой зрения даже в состоянии более глубоких, отдаленных чувств. "Точное замечание, Мэллинсон. Правда, наверное, та, что когда вопрос касается веры без определенных доказательств, мы все склоняемся к тому, что привлекает нас больше всего."

"Да буть я проклят если найду что-нибудь привлекательное в существовании, где живешь до состояния полу-трупа. Пусть моя жизнь будет короткой, но веселой. А россказни о будущей войне -- все это так, детский лепет. Как вообще может быть известно о ее наступлении и о том, какой она будет? Вспомни последнюю войну, не ошибались ли все эти предсказатели?" Он добавил, не дождавшись ответа Кануэйя: "Так или иначе, я не верю в неизбежность вещей. И пусть я не прав, сходить с ума по этому поводу бессмысленно. Бог видит, мне уж лучше холодеть от страха под пулями новой войны, чем скрываясь от нее, зарыть себя здесь."

Кануэй улыбнулся. "Ты обладаешь удивительной способностью неверно понимать меня, Мэллинсон. Когда мы были в Баскуле, ты считал меня героем, сейчас ты принимаешь меня за труса. Откровенно говоря, я и не то и не другое, но, какое это имеет значение. Когда ты вернешься обратно в Индию, то скажи, если хочешь, что я остался в Тибетском монастыре от страха перед новой войной. Это, конечно, совершенно не та причина, но я не сомневаюсь, что те, кто уже считает меня сумасшедшим охотно в нее поверят."