Утопленник из Блюгейт-филдс

Глава 5

В тщетных поисках новых доказательств прошло еще несколько дней. Полиция опрашивала домовладельцев, однако их было так много, что речь могла идти только о выборочной проверке. Определенные надежды возлагались на то, что кто-нибудь сам даст о себе знать, соблазнившись небольшим вознаграждением. Таких оказалось трое. Первым был содержатель борделя из Уайтчепела, который с блеском в глазах потирал руки в надежде на более снисходительное отношение со стороны полиции в обмен на свое сотрудничество. Однако радость Гилливрея оказалась недолгой, поскольку выяснилось, что этот человек не может хоть сколько-нибудь достоверно описать Джерома или Артура Уэйбурна. Питт на это и не рассчитывал, поэтому сознание собственного превосходства хоть как-то смягчило его раздражение.

Второй была нервозная женщина маленького роста, сдававшая комнаты в Севен-Дайлс. Очень уважаемое заведение, настаивала она, — исключительно для джентльменов с высочайшими моральными устоями! Хозяйка опасалась, что вследствие своего доброго характера и незнакомства с наиболее низменными сторонами человеческой натуры пострадала от гнусного обмана, причем самым трагическим образом. Нервно перекладывая муфту из одной руки в другую, она упрашивала Питта поверить в ее полное неведение относительно истинных целей, для которых использовался ее дом: это же просто ужасно, куда только катится мир?

Питт согласился с ней насчет того, что подлецов и мерзавцев в жизни хватает, однако высказал предположение, что раньше было ничуть не лучше. С этим хозяйка решительно не согласилась — во времена ее матери ничего подобного не было, ибо в противном случае эта добрая женщина, да упокоится с миром ее душа, предупредила бы свою дочь не сдавать комнаты незнакомым людям.

Однако хозяйка опознала по предъявленным фотокарточкам не одного только Джерома, но и трех других мужчин, сфотографированных специально для этой процедуры — всех троих полицейских. Когда дошла очередь до фотографии Артура, взятой у Уэйбурна, женщина уже окончательно запуталась и утверждала, что Лондон кишит всеми мыслимыми пороками и еще до Рождества будет уничтожен подобно Содому и Гоморре.

— Почему люди так поступают? — бушевал Гилливрей. — Полиция же впустую тратит время — неужели они этого не понимают? За такое нужно наказывать!

— Не говорите глупостей, — начинал терять терпение Питт. — Она одинокая женщина, перепугана…

— В таком случае пусть не сдает комнаты тем, кого не знает, — ядовито возразил Гилливрей.

— Вероятно, для нее это единственное средство к существованию.

Теперь Питт уже был откровенно взбешен. Гилливрею не помешало бы поработать рядовым констеблем, где-нибудь в трущобах Блюгейт-филдс, Севен-Дайлс или Девилз-акр. Пусть посмотрит на нищих, лежащих вповалку в дверях ночлежек, пусть ощутит запах немытых тел и сточных канав. Пусть вкусит висящую в воздухе грязь, копоть печных труб, вечную промозглую сырость. Пусть услышит писк крыс, снующих среди отбросов, и взглянет в пустые глаза детей, знающих, что им суждено здесь жить и умереть, умереть, возможно, не дожив до тех лет, сколько Гилливрею сейчас.

Положение женщины, обладающей хоть какой-то недвижимостью, относительно стабильно; у нее есть крыша над головой, а если она сдает комнаты, то и хлеб на столе и одежда. По меркам Севен-Дайлс, ее можно считать богатой.

— Тогда ей нужно к этому привыкнуть, — стоял на своем Гилливрей, не ведая о мыслях своего начальника.

— Смею предположить, она уже давно к этому привыкла. — Питт глубже копнулся в своих чувствах, радуясь случаю отпустить узду, на которой сдерживал их большую часть времени. — Но все равно ей больно! Вероятно, бедная женщина привыкла голодать, привыкла мерзнуть, привыкла находиться в страхе половину того времени, что она бывает в сознании. И, вероятно, она обманывает себя относительно того, с какой целью используются ее комнаты, и в мечтах видит себя лучше, чем на самом деле: более мудрой, более доброй, более красивой и более значительной — подобно остальному человечеству. Быть может, она хотела только, чтобы мы одолжили ей немного славы на день-два, дали ей то, о чем говорить с подругами за чаем — или за джином; вот она и убедила себя в том, что Джером снимал у нее комнату. Что вы предлагаете — предъявить ей обвинение в том, что она ошиблась? — Инспектор дал выход всей своей неприязни по отношению к Гилливрею и его самодовольному высокомерию, что проявилось в язвительной насмешливости, пропитавшей его голос. — Помимо всего прочего, это едва ли поспособствует тому, чтобы другие люди вызывались нам помочь — ведь так?

Гилливрей посмотрел на него с нескрываемой обидой.

— Я считаю, сэр, что вы поступаете неблагоразумно, — натянуто произнес он. — Все это я и сам понимаю. Однако нельзя отрицать, что эта женщина напрасно отняла у нас время!

Что было верно и в отношении третьего заявителя, обратившегося в полицейский участок с утверждением, будто он сдавал комнаты Джерому. Это был кругленький человечек с трясущимися щеками и густой копной седых волос. Он содержал пивную на Майл-Энд-роуд, и, по его словам, джентльмен, полностью отвечающий описанию Джерома, неоднократно снимал у него комнаты, расположенные непосредственно над залом. Этот джентльмен имел тогда вполне респектабельный вид, был строго одет, говорил культурным языком, и его регулярно навещал один юноша благородного происхождения.

Однако и этот хозяин также не смог опознать Джерома среди нескольких предъявленных ему фотографий, а когда Питт начал пытливо его расспрашивать, его ответы становились все более и более туманными, и в конце концов он пошел на попятную и заявил, что, по-видимому, обознался. После того как он более тщательно обдумал этот вопрос, Питт помог ему воскресить в памяти то, что упомянутый джентльмен говорил с акцентом северных графств и к тому же был склонен к полноте, а голова его успела практически полностью лишиться растительности.

— Проклятие! — выругался Гилливрей, как только и этого незадачливого свидетеля выпроводили из комнаты. — Вот он и впрямь впустую отнимал у нас время! И вообще, какие люди могут отправиться пить пиво туда, где было совершено убийство?

— Да самые разные, — с отвращением ответил Питт. — Если хозяин заведения будет рассказывать об этом всем и каждому, количество завсегдатаев у него, пожалуй, увеличится вдвое.

— В таком случае мы должны предъявить ему обвинение!

— В чем? В худшем случае мы сможем лишь его напугать — но при этом потратим впустую гораздо больше времени, не только нашего собственного, но и судей. А хозяин выпутается — да еще станет народным героем! Его пронесут на руках по всей Майл-Энд-роуд, и его заведение будет каждый вечер битком набито. Хоть продавай входные билеты!

Гилливрей в ярости захлопнул блокнот, не в силах ничего вымолвить, поскольку он не хотел показаться грубым, высказав вслух единственные слова, которые пришли ему в голову.

Питт улыбнулся и дал Гилливрею увидеть эту улыбку.

Расследование продолжалось. Уже наступил октябрь, и с приближением конца осени улицы становились все более яркими и контрастными. Холодный ветер проникал под пальто, а первые заморозки делали мостовую скользкой. Полицейским удалось последовательно проследить всю карьеру Джерома, и все его предыдущие работодатели отмечали его замечательные преподавательские способности. Хоть некоторые и признавались в том, что не испытывали к Джерому особой личной симпатии, все до одного были полностью Удовлетворены его работой. И все были абсолютно уверены в том, что и личная жизнь у него размеренная и строгая — можно даже сказать, по-монашески аскетичная. Определенно, он производил впечатление человека, начисто лишенного воображения и чувства юмора, что окружающие никак не могли понять. Как сходились все, кто его знал: не слишком приятный в общении, но пристойный до крайности, даже педант, и невыносимый зануда.

Пятого октября Гилливрей без стука вошел в кабинет Питта, со щеками, раскрасневшимися от гордости собственными успехами, а может быть, от пронизывающего ветра на улице.

— В чем дело? — раздраженно спросил инспектор.

Пусть Гилливрей обладал честолюбием и считал себя на голову выше простого полицейского, что соответствовало действительности, однако это еще не давало ему права бесцеремонно входить в кабинет, не дожидаясь приглашения.

— Нашел! — с сияющим лицом воскликнул Гилливрей. Его глаза горели торжеством. — Я наконец нашел ее!

Питт поймал себя на том, что помимо воли у него участился пульс. И обусловлено это было не радостью, что не поддавалось объяснению. Какое же еще чувство он мог испытывать?

— Комнату? — спокойным тоном спросил он, после чего с трудом сглотнул комок в горле. — Вы нашли комнату, где был утоплен Артур Уэйбурн? На этот раз вы уверены? Вы сможете доказать это в суде?

— Нет, нет! — замахал руками Гилливрей. — Не комнату. Гораздо лучше. Я нашел проститутку. Теперь у нас есть доказательства того, что Джером прибегал к продажной любви. Я получил даты, время, места, все — и Джером однозначно опознан по фотокарточке!

Питт с отвращением выпустил задержанный вдох. Он не желал иметь дело с этими грязными — и совершенно бесполезными — фактами. У него перед глазами возникло лицо Эжени Джером, и он пожалел о том, что Гилливрей проявил самодовольное рвение и добился успеха. Черт бы побрал Мориса Джерома! Черт бы побрал Гилливрея! А заодно и Эжени, за ее слепую наивность!

— Бесподобно, — язвительно заметил инспектор. — И абсолютно бессмысленно. Мы пытаемся доказать, что Джером развлекался с малолетними подростками, а не покупал услуги уличных женщин!

— Но как вы не понимаете! — Гилливрей склонился над столом, и его сияющее торжеством победы лицо оказалось всего в каком-нибудь футе от лица Питта. — Эта проститутка и есть малолетний подросток! Его зовут Альби Фробишер, ему семнадцать лет — он всего на год старше Артура Уэйбурна. Этот Фробишер клянется, что знаком с Джеромом уже четыре года, и тот все это время имел с ним интимные отношения! Больше нам ничего не нужно. Фробишер даже говорит, что Артур Уэйбурн занял его место — Джером сам в этом признался. Вот почему до сих пор Джерома ни в чем не подозревали — он больше ни к кому не приставал. Он платил за удовлетворение своей извращенной похоти — до тех пор, пока не воспылал страстью к Артуру. И тогда, совратив Артура, он перестал встречаться с Альби Фробишером — поскольку необходимость в этом отпала. Это все объясняет, разве вы не видите? Все встало на свое место!

— А как насчет Годфри — и Титуса Суинфорда?

Почему Питт начал возражать? Как сказал Гилливрей, все встало на свои места; даже был получен ответ на вопрос, почему Джерома до сих пор ни в чем не подозревали, почему он так мастерски владел собой, почему внешне выглядел безупречным — до случая с Годфри.

— Итак? — повторил инспектор. — Как насчет Годфри?

— Понятия не имею.

На мгновение Гилливрей был сбит с толку. Затем в его глазах мелькнуло прозрение, и Питт без труда прочитал его мысли. Гилливрей решил, что инспектор ему завидует, поскольку это он, Гилливрей, а не Питт, отыскал недостающее звено.

— Быть может, совратив новую жертву, Джером решил больше не платить за интимные услуги? — предположил напарник. — Или, быть может, Альби задрал цену. Может быть, у Джерома возникли проблемы с деньгами? Или, скорее всего, он просто вошел во вкус, общаясь с юношами благородного происхождения — прикоснувшись к высшему классу… Возможно, он предпочел неискушенность девственника весьма потертому опыту профессионального торговца телом?

Взглянув на гладкое, холеное лицо Гилливрея, Питт проникся к нему ненавистью. Возможно, то, что он сказал, соответствовало действительности, однако самодовольная легкость, с какой эти слова вылетели между идеально ровными зубами, вызывала у инспектора отвращение. Гилливрей говорил о гнусных извращениях, о деградации личности, испытывая при этом не больше мучительной боли, чем если бы речь шла о меню на ужин. Что у нас на сегодня, бифштекс или жареная утка? А может быть, пудинг?

— Похоже, вы подумали обо всех мелочах, — сказал инспектор, скривив губы, тотчас же объединяя Гилливрея с Джеромом — если и не по конкретным поступкам, то по устремлениям, по характеру мышления. — Мне следовало бы дольше задержаться на этих вопросах, и тогда, возможно, я до всего дошел бы сам.

От прилива крови лицо Гилливрея стало ярко-пунцовым, однако он не смог подобрать ответ, не содержащий слов, которые только подкрепили бы обвинение Питта.

— Что ж, полагаю, у вас есть адрес этого парня, торгующего своим телом? — продолжал Томас. — Вы уже сообщили мистеру Этельстану?

Лицо Гилливрея тотчас же прояснилось, чувство удовлетворения вернулось подобно приливной волне.

— Да, сэр, без этого никак нельзя было обойтись. Я встретил его, вернувшись в участок, и он спросил у меня, есть какие-либо успехи в расследовании. — Гилливрей позволил себе улыбнуться. — Мистер Этельстан обрадовался.

Питт легко поверил в это, даже не глядя на злорадство в глазах Гилливрея. Ему пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы скрыть собственные чувства.

— Да, — сказал он. — Не сомневаюсь в этом. Где этот Альби Фробишер?

Гилливрей вручил ему листок бумаги. Инспектор прочитал адрес. Это был дом с комнатами внаем, пользующийся определенной репутацией, — расположенный в Блюгейт-филдс. Как это удобно, как это подходит!

На следующий день, уже ближе к вечеру, Питт наконец застал Альби Фробишера дома, причем одного. Он жил в обветшалом здании с грязным кирпичным фасадом в переулке, отходящем от одной из главных улиц. Оконные рамы и деревянная дверь дома облупились и разбухли от сырого воздуха с реки.

За входной дверью простиралась ярда на три конопляная циновка, призванная впитывать грязь с улицы, принесенную на ботинках, а за ней начинался порядком вытертый ковер ослепительно-красного цвета, который наполнял коридор неожиданным теплом, создавая иллюзию того, будто вошедший попадал в более чистый, более богатый мир, где за закрытыми дверями и на освещенных газовыми рожками верхних этажах, куда вели полутемные лестницы, его ждало что-то хорошее и светлое.

Питт быстро поднялся наверх. Несмотря на то, что ему уже несчетное число раз приходилось бывать в борделях, притонах, питейных забегаловках и работных домах, он с непривычки чувствовал себя неуютно, оказавшись в заведении мужской проституции, особенно если учесть, что в этом месте работали и подростки. Это был самый низменный из человеческих пороков; и при мысли о том, что кто-нибудь, хотя бы только другой посетитель, на мгновение вообразит, будто он пришел сюда ради услуг, которые здесь оказывают, инспектор густо покраснел, и у него в душе все перевернулось.

Последний лестничный пролет Питт пробежал, перепрыгивая через ступеньку. Резко постучав в комнату номер четырнадцать, он тотчас перенес вес тела на одну ногу и развернулся боком, готовый навалиться на дверь, если та не откроется. От мысли, что он стоит здесь, на лестничной площадке, умоляя впустить его, у него по груди потекли струйки жаркого пота.

Но выбивать дверь не пришлось. Она мгновенно чуть приоткрылась, и тихий, робкий голос спросил:

— Кто там?

— Инспектор Питт, полиция. Вчера вы говорили с сержантом Гилливреем.

Дверь сразу же широко распахнулась, и Питт шагнул внутрь. Первым делом он непроизвольно оглянулся, проверяя, нет ли в комнате кого-либо еще. От сводника или сутенера вряд ли можно было ожидать насилия, и все же могло случиться всякое.

Комната была богато украшена, с кружевными покрывалами и алыми и пурпурными подушечками, с газовых рожков свисали стеклянные подвески. На мраморном столике рядом с огромной кроватью стояла бронзовая статуэтка, изображающая обнаженного мужчину. Плюшевые шторы были задернуты, воздух был спертым и приторным, словно запах человеческих тел попытались прикрыть сильным ароматом духов.

Тошнота, накатившая на Питта, продолжалась всего одно мгновение, после чего ее сменила удушающая жалость. Сам Альби Фробишер оказался еще более миниатюрным, чем был Артур Уэйбурн, — возможно, такого же роста, хотя сказать это было трудно, поскольку Питт никогда не видел Артура живым, но гораздо более щуплый. Тело Альби было по-девичьи худое, кожа белая, лицо лишено растительности. Вероятно, он рос, перебиваясь теми крохами съестного, что ему удавалось выпросить или украсть, до тех пор пока не стал достаточно взрослым, чтобы продавать свое тело. Несомненно, к этому времени хроническое недоедание уже оказало необратимое действие. Альби Фробишеру суждено было до конца своих дней оставаться маленьким. Возможно, в старости он станет дряблым, — хотя вероятность дожить до старости была для него ничтожной, — но он никогда не будет полным, круглым. И, вероятно, в своем ремесле он больше ценился с этой хрупкой, почти детской внешностью. В нем была какая-то иллюзия невинности — по крайней мере в физическом плане, — но его лицо при ближайшем рассмотрении показалось Питту таким же изнуренным, огрубевшим, как и лица тех женщин, что зарабатывали на жизнь, торгуя собой на улице. В этом мире Альби Фробишер уже ничему не удивлялся, и он мог надеяться только на то, что еще какое-то время будет влачить свое жалкое существование.

— Садись, — сказал Питт, закрывая за собой дверь. Он устроился в неуютном плюшевом кресле, словно хозяин комнаты, однако Альби вызывал его беспокойство.

Альби повиновался, не отрывая взгляда от лица инспектора.

— Что вам нужно? — спросил он.

Его голос оказался на удивление приятным, более мягким и поставленным, чем можно было предположить по окружающей его обстановке. Вероятно, среди его клиентов были представители высших классов, и он нахватался у них умения красиво говорить. Мысль эта была неприятной, однако она все ставила на свои места. У обитателей Блюгейт-филдс не было денег на подобные утехи. Неужели Джером, сам не ведая того, обучал и этого подростка? А если и не Джером, то подобные ему мужчины, чьи вкусы можно удовлетворить только в уединении комнат, с людьми, к которым они не испытывают никаких других чувств, не обнажают никакие другие стороны своей жизни.

— Что вам нужно? — повторил Альби.

Его старушечьи глаза выглядели бесконечно усталыми на безбородом лице. Осознав, о чем он подумал, Питт вздрогнул от отвращения. Выпрямившись в кресле, он откинулся назад, делая вид, будто чувствует себя вполне уютно, хотя на самом деле ему было жутко неудобно. Инспектор чувствовал, что лицо у него горит огнем, но, хотелось надеяться, в полумраке Альби этого не увидит.

— Я хочу расспросить тебя об одном из твоих клиентов, — сказал Питт. — Вчера ты рассказывал о нем сержанту Гилливрею. Я хочу, чтобы сейчас ты повторил все мне. От этого может зависеть человеческая жизнь — мы должны быть абсолютно уверены.

На лице Альби отобразилось недоумение.

— Я дал сержанту Гилливрею показания. Он их записал.

— Знаю. Но ты все равно будешь нам нужен. Не усложняй себе жизнь — просто оставайся здесь.

Парень вздохнул.

— Ну хорошо. Да и какая разница — куда мне отсюда уходить? Клиентов я принимаю здесь. Я не смогу позволить себе обустраиваться на новом месте.

— Точно, — подтвердил Питт. — Если бы я опасался, что ты сбежишь, я бы арестовал тебя прямо сейчас. — Подойдя к двери, он ее открыл.

— Вы же этого не хотите, — с бледной улыбкой произнес Альби. — У меня слишком много других клиентов, которым мой арест придется не по душе. Мало ли чего я могу сказать — если меня станут допрашивать чересчур усердно? И вы тоже не совсем свободны в своих действиях, мистер Питт. Я нужен самым разным людям — и среди них есть те, кто гораздо могущественнее нас с вами.

Инспектор не обиделся на него за это мгновение собственной значимости.

— Знаю, — тихим голосом подтвердил он. — Но я не стал бы напоминать им об этом. Ведь ты не хочешь на свою голову серьезных неприятностей.

Выйдя из комнаты, Томас закрыл за собой дверь, оставив Альби сидеть на кровати, обхватив себя руками за плечи и уставившись на пламя газового рожка.

Когда Питт вернулся в полицейский участок, там его уже ждал доктор Катлер. Лицо полицейского врача было озадаченным. Сняв шляпу и бросив ее на вешалку, инспектор закрыл дверь кабинета. Шляпа пролетела мимо крючка и упала на пол. Развязав шарф, Питт также отправил его на вешалку. Шарф повис на крючке дохлой змеей.

— В чем дело? — спросил он, расстегивая пальто.

— Этот ваш человек, — сказал Катлер, почесывая щеку, — Джером, тот самый, который предположительно убил парня, чье тело было обнаружено в канализации Блюгейт-филдс…

— Что с ним?

— Он заразил мальчишку сифилисом?

— Да, а что?

— Знаете, он этого не делал. У него нет сифилиса. Он чист, как белый лист. Я провел все известные мне тесты — дважды. Знаю, определить эту болезнь трудно. Но тот, от кого подхватил ее мальчишка, был заразен в течение последних нескольких недель, а то и месяцев, а этот человек так же чист, как и я сам! Я готов подтвердить это под присягой в суде — и я должен буду это сделать. Об этом меня попросит защита — а если не попросит, я скажу сам, черт побери!

Сев, Питт стряхнул с плеч пальто, оставив его висеть на спинке кресла.

— Ошибка исключена?

— Говорю вам — я провел все тесты дважды, и мой помощник перепроверил все результаты. У этого человека нет ни сифилиса, ни какого-либо другого венерического заболевания. Я провел все существующие тесты.

Питт молча смотрел на врача. У него было сильное, но не властное лицо. Вокруг губ и глаз лежали веселые морщинки. Инспектор пожалел о том, что у него не было времени познакомиться с врачом получше.

— Вы уже сообщили Этельстану?

— Нет. — На этот раз несомненная улыбка. — Если хотите, сообщу. Но я подумал, что вам, вероятно, захочется сделать это самому.

Встав, Питт протянул руку за письменным заключением. Его пальто соскользнуло на пол бесформенной грудой, но он этого не заметил.

— Да, — сказал инспектор, сам не зная, почему. — Да, я скажу ему сам. Спасибо.

Он направился к двери. Врач удалился заниматься своими делами.

Этельстан сидел наверху у себя в сверкающем и начищенном до блеска кабинете, откинувшись на спинку кресла и разглядывая потолок. Он пригласил Питта войти.

— Итак? — В голосе суперинтенданта прозвучало нескрываемое удовлетворение. — Отличную работу проделал молодой Гилливрей, отыскав этого педераста, а? Следите за ним — он далеко пойдет. Я нисколько не удивлюсь, если через год-два мне придется подписывать приказ о его повышении. Он наступает вам на пятки, Питт!

— Возможно, — не разделяя его веселья, ответил инспектор. — Полицейский врач только что принес мне результаты медицинского осмотра Джерома.

— Полицейский врач? — нахмурился Этельстан. — Зачем он осматривал Джерома? Тот ведь ничем не болен, да?

— Да, сэр, он совершенно здоров — все в полном порядке, если не считать небольших проблем с пищеварением. — Питт почувствовал, как у него в груди нарастает удовлетворение. Он посмотрел Этельстану прямо в глаза. — Джером абсолютно здоров, — повторил он.

— Черт побери, инспектор! — Этельстан резко подался вперед. — Кому какое дело, страдает ли он расстройством желудка? Это извращенец, который заразил страшной болезнью, а затем убил порядочного юношу! Мне наплевать, пусть он хоть корчится от боли!

— Нет, сэр, Джером полностью здоров, — еще раз повторил Питт. — Врач провел все известные тесты, после чего проделал это еще раз, чтобы быть абсолютно уверенным.

— Питт, вы отнимаете у меня время! Пусть только Джером останется жив до того, как его осудят и повесят, а в остальном состояние его здоровья меня нисколько не интересует. Отправляйтесь заниматься своей работой!

Питт слегка подался вперед, с огромным трудом удерживая на лице улыбку.

— Сэр, — раздельно произнес он, — у Джерома нет сифилиса. Никаких следов.

Этельстан молча уставился на него. Прошло какое-то мгновение, прежде чем смысл этого заявления дошел до него.

— У него нет сифилиса? — недоуменно моргая, произнес он.

— Совершенно верно. Джером чист как стеклышко. У него нет сифилиса сейчас — и никогда не было.

— О чем вы говорите? У него должен быть сифилис! Он заразил Артура Уэйбурна!

— Нет, сэр, Джером не мог этого сделать. У него нет сифилиса, — повторил Питт.

— Но это же какой-то бред! — воскликнул суперинтендант. — Если он не заражал Артура Уэйбурна сифилисом, кто это сделал?

— Не знаю, сэр. Это очень любопытный вопрос.

Этельстан грубо выругался и тотчас же побагровел от ярости, поскольку он в присутствии Питта вышел из себя и скатился до нецензурной брани.

— Что ж, идите и сделайте что-нибудь! — крикнул Этельстан. — Не взваливайте все на молодого Гилливрея! Разыщите того, кто заразил несчастного мальчишку! Кто-то же это сделал — так разыщите его! Не стойте передо мной как истукан!

Питт горько усмехнулся. Вся его радость быстро растворилась от сознания того, что его ждало впереди.

— Да, сэр. Я сделаю все возможное.

— Вот и отлично! Так принимайтесь же за работу немедленно! И закройте за собой дверь — в коридоре чертовски холодно!

Конец дня принес худшее испытание. Возвратившись домой поздно, Питт снова застал в гостиной Эжени Джером, дожидавшуюся его. Она сидела на самом краешке дивана вместе с Шарлоттой, бледной и в кои-то веки не знающей, что сказать. Услышав, как открылась входная дверь, она поспешила в прихожую, чтобы встретить мужа — или, возможно, чтобы его предупредить.

Когда Питт вошел в гостиную, Эжени встала. Она была напряжена, и по лицу чувствовалось, что держится она из последних сил.

— О, мистер Питт, с вашей стороны так любезно, что вы согласились со мной встретиться!

У Томаса не оставалось выбора: сам он предпочел бы уклониться от встречи с этой женщиной. От этой мысли ему стало стыдно. У него перед глазами стоял образ Альби Фробишера — какая неподходящая фамилия для мужчины, торгующего своим телом![6] — сидящего в своей омерзительной комнате в свете газового рожка. Почему-то инспектор смутно стыдился и этого, хотя тут он был совершенно ни при чем. Возможно, чувство вины было обусловлено тем, что он знал про это зло, но не сделал ничего, чтобы сразиться с ним, искоренить его навсегда.

— Добрый вечер, миссис Джером, — вежливо произнес Питт. — Чем могу вам помочь?

Глаза миниатюрной женщины наполнились слезами, и ей пришлось сделать усилие, чтобы совладать с собой и говорить связно.

— Мистер Питт, я никак не могу доказать, что мой муж был со мной дома весь вечер, когда был убит тот несчастный ребенок, поскольку я спала и не могу, не покривив душой, сказать, что мне известно, где он находился. Но только я твердо знаю, что Морис никогда мне не лгал, и я ему верю. — Она поморщилась, сознавая наивность своего заявления. — Конечно, я понимаю, что ничего другого от меня и не ждут…

— Это не так, миссис Джером, — вмешалась Шарлотта. — Если вы считаете, что ваш муж виновен, возможно, вам покажется, что он вас предал, и вы захотите с ним сквитаться. Так поступили бы многие женщины.

Эжени обернулась, и ее лицо исказилось от отвращения.

— Какая ужасная мысль! О, просто страшная! Я ни на одно мгновение не верю в то, что это правда. Определенно, Морис непростой человек, и я знаю, что многие его не любят. Он придерживается очень четких взглядов, и далеко не все их разделяют. Но по природе своей он не злой. У него нет… нет этой тяги к грязным поступкам, в которой его обвиняют. В этом я абсолютно уверена. Морис просто не такой человек.

Питт как мог постарался скрыть свои чувства. Для женщины, пробывшей замужем одиннадцать лет, миссис Джером была невероятно наивна. Неужели она действительно верит, что муж открыл бы ей самые черные стороны своей натуры?

И в то же время это удивило инспектора. Джером казался ему слишком честолюбивым, слишком рациональным, никак не соответствующим тому образу человека чувственного, страстного, который постепенно складывался. И что это доказывало? Только то, что люди гораздо сложнее, чем можно предположить, и полны неожиданностей.

Не было смысла спорить с миссис Джером, причиняя ей тем самым ненужную боль. Пусть лучше она и дальше верит в невиновность мужа, лелея воспоминания обо всем хорошем, что было у них; какой смысл настаивать и пытаться разбить эти воспоминания?

— Миссис Джером, я могу только собирать улики, — слабо возразил Питт. — Не в моей власти интерпретировать их, а также скрывать.

— Но должны же быть улики, доказывающие, что Морис невиновен! — воскликнула миссис Джером. — Я в этом уверена! Должен же быть какой-то способ это показать… В конце концов, кто-то ведь убил этого мальчишку, разве не так?

— О да, он был жестоко убит.

— Так найдите же, кто на самом деле это сделал! Пожалуйста, мистер Питт! Если не ради моего мужа, то ради своей собственной совести — ради торжества правосудия. Я знаю, что это сделал не Морис, значит, это был кто-то другой. — Она помолчала, и ей в голову пришел новый, более убедительный довод. — В конце концов, если этого человека оставить на свободе, он ведь может так же в точности надругаться над каким-нибудь другим подростком, правда?

— Да, наверное. Но что вы предлагаете мне искать, миссис Джером? Какие еще доказательства, по-вашему, могут быть?

— Не знаю. Но вы самый сведущий в подобных делах. Это ваша работа. Миссис Питт рассказала о некоторых ваших блестящих расследованиях, которые вы провели в прошлом, когда дело казалось абсолютно безнадежным. Я уверена, если в Лондоне кто-то и способен найти правду, то только вы.

Это было чудовищно, но Питт ничего не мог ответить. После ухода миссис Джером он в гневе набросился на Шарлотту.

— Во имя всего святого, что ты ей наговорила? — с жаром произнес он, переходя на крик. — Я тут ничего не могу поделать! Этот человек виновен! Ты не имеешь права подпитывать надежду миссис Джером — это безответственно и жестоко. Ты хоть знаешь, кого я сегодня видел? — Питт не собирался рассказывать жене об этом. Однако теперь он испытывал жгучую боль, и ему не хотелось быть одиноким в страданиях. — Я видел мужчину, торгующего своим телом, совсем еще мальчишку, которого, вероятно, продали в бордель для гомосексуалистов, когда ему исполнилось тринадцать. Он сидел на кровати в комнате, напоминающей дешевую подделку под публичный дом Вест-Энда — повсюду красный плюш, стулья с позолоченными спинками и приглушенный свет газовых рожков посреди бела дня. Ему семнадцать лет, но глаза у него такие древние, словно он видел уничтожение Содома. Скорее всего, он не доживет и до тридцати.

Шарлотта так долго стояла молча, что Томас уже начал сожалеть о том, что рассказал ей это. Это было несправедливо; она не могла знать о случившемся. Ей было жалко Эжени Джером, и едва ли можно было винить ее в этом. И самому Питту также было жалко эту женщину — жалко до боли.

— Извини. Я не должен был рассказывать тебе это.

— Почему? — внезапно встрепенулась Шарлотта. — Разве это не правда? — Ее глаза расширились, лицо побледнело от гнева.

— Да, разумеется, это правда, но я не должен был тебе это рассказывать.

Теперь ее гнев, бушующий и горячий, обратился на Питта:

— Это еще почему? Ты считаешь, что меня нужно оберегать, как маленького ребенка, возможно, прибегая к обману? В прошлом ты обращался со мной далеко не так снисходительно! Помню, когда я жила на Кейтер-стрит, ты заставил меня узнать кое-что о жизни трущоб, хотела я того или…

— То было совершенно другое! Тогда я хотел познакомить тебя с голодом. Ты ничего не знала о нищете. А сейчас речь идет об извращениях.

— И я должна знать о людях, которые умирают от голода, без крыши над головой, но не о подростках, над которыми надругались извращенцы, больные страшной заразой? Ты это хочешь сказать?

— Шарлотта, ты все равно ничего не сможешь изменить.

— Я могу попробовать!

— Ты ничего не добьешься! — Томас был вне себя от ярости. День выдался долгим и трудным, и инспектор был не в том настроении, чтобы предаваться высокопарным рассуждениям о морали. В этот преступный бизнес вовлечены тысячи подростков, возможно, десятки тысяч, и один человек ничего не сможет добиться. Шарлотта тешит себя пустыми иллюзиями, стремясь успокоить свою совесть, только и всего. — Ты просто не представляешь себе огромных масштабов этого бизнеса. — Питт широко развел руки.

— Не смей говорить со мной свысока! — Схватив с дивана подушку, Шарлотта что есть силы швырнула ее в мужа. Питт увернулся, подушка пролетела мимо и свалила с комода вазу с цветами. Ковер оказался залит водой, но ваза, к счастью, не разбилась.

— Тысяча чертей! — воскликнула Шарлотта. — Какое ты неуклюжее создание! Мог бы по крайней мере поймать подушку. А теперь посмотри, что ты наделал! Мне придется подтирать пол.

Томас рассудил, что жена вопиюще несправедлива к нему, однако спорить с ней было бессмысленно. Подобрав юбки, Шарлотта поспешила на кухню, вернулась с совком и шваброй, тряпкой и кувшином с чистой водой. Она молча навела порядок, наполнила вазу водой из кувшина, поставила в нее цветы и водрузила их на комод.

— Томас!

— Да? — произнес Питт подчеркнуто прохладным тоном, однако внутренне он был готов принять извинения с достоинством, даже великодушием.

— Я считаю, что ты можешь ошибаться. Возможно, этот человек невиновен.

Питт был ошеломлен.

— Что?

— Я считаю, что Джером, возможно, не виновен в смерти Артура Уэйбурна, — повторила Шарлотта. — О, понимаю, Эжени производит такое впечатление, будто она не сможет досчитать до десяти, если ей не поможет какой-нибудь мужчина, и при звуках мужского голоса у нее становятся влажными глаза, но это все напускное — игра. Внутри она такая же проницательная, как и я сама. Эжени знает, что ее муж — угрюмый и озлобленный человек, которого никто не любит. Я даже не могу сказать, любит ли его она сама. Но она определенно его знает! У него нет никаких страстных увлечений, он холоден как треска, и он не очень-то любил Артура Уэйбурна. Но Джером прекрасно понимал, что работа в доме Уэйбурнов — очень хорошее место. На самом деле из двух братьев он предпочитал младшего, Годфри. Он говорил, что Артур противный, хитрый и тщеславный.

— Откуда тебе это известно? — удивился Питт. Его любопытство было задето, несмотря на то что он считал, что Шарлотта несправедлива по отношению к Эжени. Странно, как самые добрые, самые рассудительные женщины дают волю женской злобе.

— Да потому что это сказала Эжени, ясное дело! — нетерпеливо сказала Шарлотта. — И пусть она играла на тебе, как на трехгрошовой скрипке, меня она ни на мгновение не смогла обмануть — она слишком умна, чтобы даже пытаться это сделать! И не смотри на меня так! — Она выразительно посмотрела на мужа. — И все только потому, что я в твоем присутствии не заливаюсь слезами и не говорю, что ты единственный человек в Лондоне, у кого хватит ума раскрыть это дело! Это вовсе не означает, что мне все равно. Напротив, мне не все равно. И я думаю, как это ужасно удобно для всех свалить вину на несчастного Джерома. Все чисто и аккуратно, ты не находишь? Можно будет оставить в покое всех влиятельных людей, избавив их от необходимости отвечать на множество весьма щекотливых вопросов личного характера и впускать к себе в дом полицейских, чтобы потом об этом судачили соседи…

— Шарлотта!

Питт вскипел от негодования. Жена абсолютно несправедлива к нему. Джером виновен — все указывает на это, и нет никаких доказательств обратного. Шарлотта прониклась жалостью к Эжени, расстроилась из-за подростка, торгующего собой; не надо было рассказывать ей про Альби, он напрасно уступил своему глупому желанию. Хуже того, он с самого начала понимал, что это глупо, еще слушая собственный голос, произносящий эти слова.

Шарлотта застыла в ожидании, не сводя глаз с мужа.

Томас собрался с духом.

— Шарлотта, ты не знаешь всех обстоятельств дела. Иначе ты понимала бы, что у нас достаточно доказательств, чтобы осудить Мориса Джерома, и нет ничего — ты меня слышишь? — ничего, что указывало бы на существование кого-то еще, кто был бы каким-либо образом причастен к этой трагедии. Я ничем не могу помочь миссис Джером. Я не могу подправить или скрыть факты. Я не могу заставить молчать свидетелей. Я не могу и не буду вынуждать их изменить свои показания. И это конец дела! Я больше не собираюсь говорить о нем с тобой. Будь добра, где мой ужин? Я устал и продрог, у меня выдался долгий и крайне неприятный день. Я желаю, чтобы мне подали ужин, и я желаю спокойно его съесть!

Шарлотта устремила на него немигающий взор, осмысливая то, что он ей сказал. Питт спокойно выдержал ее взгляд. Она медленно и глубоко вздохнула и медленно выпустила воздух.

— Да, Томас, — сказала Шарлотта. — Ужин на кухне. — Резко подобрав юбки, она развернулась и пошла по коридору.

Питт последовал за женой с легкой усмешкой на лице, которую он не собирался ей показывать. Шарлотте нисколько не помешает немного побыть Эжени Джером!

Чуть меньше недели спустя Гилливрей во второй раз совершил блестящее открытие. Правда — и он вынужден был это признать, — свое открытие сержант совершил, следуя мысли, предложенной Питтом, который к тому же настоял на том, чтобы он довел дело до конца. И тем не менее Гилливрей поспешил со своей новостью к Этельстану, прежде чем доложить о ней самому Питту. Этого он добился, задержав свое возвращение в полицейский участок до того времени, когда Питт уйдет по делам, о чем ему было хорошо известно.

Питт вернулся, мокрый по колено от дождя. С полей его шляпы текла вода, промочившая насквозь воротник и шарф. Сняв онемевшими пальцами шляпу и шарф, инспектор бросил их бесформенной грудой на вешалку.

— Ну? — спросил он у Гилливрея, вставшего со стула напротив. — Что там у вас? — По самодовольному лицу сержанта Питт понял, что у того что-то есть, и он слишком устал, чтобы тянуть кота за хвост.

— Источник заболевания, — ответил Гилливрей. Он не любил название болезни и всеми силами старался избегать произносить его вслух; казалось, само это слово было ему неприятно.

— Сифилиса? — умышленно уточнил Питт.

Гилливрей в отвращении поморщился, его гладко выбритые щеки залились румянцем.

— Да. Это проститутка — женщина по имени Абигайль Винтерс.

— Значит, не таким уж невиновным он был, наш Артур, — заметил Питт с удовлетворением, которое не смог бы объяснить. — И что дает вам повод думать, что именно она источник заболевания?

— Я показал ей портрет Артура — фотокарточку, полученную от его отца. Она узнала его и призналась, что была с ним знакома.

— Вот как? А почему вы говорите «призналась»? Она что, совратила его, как-то обманула?

— Нет, сэр. — Гилливрей вспыхнул от досады. — Она шлюха, и никак не могла оказаться в том обществе, где бывал Артур.

— Значит, он сам к ней пришел?

— Нет! Его привел Джером. Я это доказал!

— Его привел Джером? — опешил Питт. — Для чего? Определенно, ему меньше всего было нужно, чтобы у Артура проснулся вкус к женщинам. Это же какая-то бессмыслица!

— Ну, бессмыслица или нет — но Джером это сделал! — самодовольно отрезал Гилливрей. — Похоже, ему также нравилось наблюдать за этим со стороны. Он сидел и смотрел. Знаете, мне хочется собственноручно вздернуть мерзавца на виселицу! Обычно я не присутствую при казнях, но эту я не пропущу ни за что!

Питту нечего было сказать. Конечно, он проверит показания, лично встретится с этой женщиной, но теперь спорить было уже очень трудно. Виновность Джерома убедительно доказана, остались лишь самые иллюзорные и сюрреалистические сомнения.

Протянув руку, инспектор взял листок бумаги, на которой рукой Гилливрея были записаны имя и адрес. Это было последнее, чего не хватало для суда.

— Если вам это доставит удовольствие, — резко произнес инспектор. — Лично я не могу сказать, что мне когда-либо доставляло удовольствие наблюдать, как человека вешают. Любого человека. Но вы поступайте как вам угодно.