Глава 7

Судебный процесс должен был стать для Питта завершением дела. Инспектор собрал все доказательства, какие только можно было найти, и произнес в суде присягу говорить только правду, беспристрастно, не ведая страха. Присяжные нашли Мориса Джерома виновным.

Томас не ждал удовлетворения. Это была трагедия несчастного одаренного человека, не имеющего возможности раскрыть свои таланты. Изъяны в характере Джерома лишили его возможности преуспеть на научном поприще, где ему с таким непокладистым характером мало на что можно было рассчитывать. Он никогда не смог бы стать равным — этого он был лишен по своему рождению. У него были способности, но не гениальность. Улыбка, немного лести — и Джером мог бы получить завидное место. Если бы он умел научить своих учеников любить его, доверять ему, он мог бы оказывать влияние на знатные семейства.

Однако в этом Джерому мешала гордость; во всех его действиях сквозило полное неприятие сословных привилегий. Похоже, он так и не научился ценить то, что у него было, вместо этого зацикливаясь на том, чего у него нет. Вот в чем заключалась истинная трагедия — всего этого можно было бы избежать.

Ну, а сексуальные извращения? Что их определяло в первую очередь, тело или сознание? Природа лишила Джерома обычных радостей, свойственных мужчине, или же внутренний страх гнал его прочь от женщин? Нет, несомненно, бедняжка Эжени должна была это знать. За одиннадцать лет совместной жизни это должно было бы неизбежно проявиться! Несомненно, ни одна женщина не может быть настолько наивной, чтобы не разбираться в основополагающих потребностях природы.

Или все было гораздо отвратительнее — Джеромом двигало стремление подчинить самым интимным, самым физическим способом своих юных учеников — подростков, обладающих привилегиями, которых сам он был лишен?

Питт сидел в гостиной, уставившись на пламя в камине. По какой-то причине Шарлотта сегодня развела огонь здесь, вместо того чтобы, как обычно, накрыть ужин на кухне. Питт был этому рад. Возможно, его жене также хотелось провести вечер у открытого огня, устроившись в мягких креслах, при ярком свете, подчеркивающем блестящий ворс бархатных штор. Эти шторы были непозволительной роскошью, но Шарлотта так их хотела, что они стоили дешевого бараньего рагу и селедки, которыми пришлось довольствоваться в течение почти двух месяцев!

Томас улыбнулся воспоминаниям, затем посмотрел на сидящую напротив Шарлотту. Она следила за ним, не отрывая взгляда от его лица, практически черная в тени горящего за спиной светильника.

— Я встречалась после суда с Эжени, — как бы мимоходом начала Шарлотта. — Я пригласила ее к нам домой и провела с ней почти два часа.

Питт удивился было, затем сообразил, что ничего удивительного тут нет. Именно ради этого Шарлотта ходила на судебные заседания — чтобы предложить Эжени хоть крупицу утешения или по крайней мере сострадания.

— И как она? — спросил он.

— Потрясена, — медленно ответила Шарлотта. — Словно не может поверить, как такое случилось, как кто-то мог поверить в такое про ее мужа.

Питт вздохнул. Это было естественно. Разве кто-нибудь когда-либо верил в такое про своего мужа или жену?

— Джером действительно это сделал? — спросила Шарлотта.

Питт старательно уклонялся от этого вопроса с тех самых пор как покинул зал суда. И он не хотел обсуждать его сейчас, однако знал, что жена не отстанет от него до тех пор, пока не получит ответ.

— Я так полагаю, — устало промолвил Томас. — Но я не являюсь членом коллегии присяжных, так что, думаю, это не имеет никакого значения. Я предоставил суду все имеющиеся у меня доказательства.

Однако отделаться от Шарлотты было не так-то просто. У нее на пальце был надет наперсток; она вставила нитку в иголку, но не проткнула ткань.

— Это не ответ, — нахмурившись, сказала она. — Ты в этом уверен или нет?

Набрав полную грудь воздуха, Питт медленно выдохнул.

— Я не могу представить, кто еще мог это сделать.

Шарлотта тотчас же ухватилась за это.

— Из чего следует, что ты в этом не уверен.

— Вовсе не следует! — Шарлотта была несправедлива по отношению к нему, и в ее рассуждениях отсутствовала логика. — Из этого следует только то, что я сказал. Шарлотта, я не могу найти никакого другого объяснения, поэтому вынужден принять то, что это сделал Джером. Все совершенно разумно, нет никаких свидетельств против — никаких неудобных фактов, которые нужно было бы как-либо оправдать, ничего необъяснимого, ничего такого, что указывало бы на присутствие кого-то постороннего. Мне жаль Эжени, и я понимаю ее чувства. Я страдаю не меньше тебя. Порой бывает, что у преступников такие милые семьи — обаятельные, невинные, и на их долю выпадают такие адские мучения… Однако это не мешает Джерому быть виновным. Тут ничего не поделаешь, и бесполезно даже пытаться. И уж определенно ты ничем не поможешь Эжени Джером, вселяя в нее тщетную надежду Никакой надежды нет. И ты должна это принять!

— Я тут подумала… — начала Шарлотта таким тоном, словно Питт ничего не говорил.

— Шарлотта!

Она не обращала на него внимание.

— Я тут подумала, — повторила Шарлотта, — что, если Джером невиновен, виновен кто-то другой.

— Очевидно, — раздраженно пробурчал Питт. У него больше не было желания думать об этом. Дело было не из лучших, и он хотел поскорее о нем забыть. Оно закрыто. — И нет больше никого, кто имел к делу какое-либо отношение, — устало добавил он. — Больше ни у кого не было мотива.

— Возможно, и был.

— Шарлотта…

— Возможно, и был! — стояла на своем она. — Предположим, Джером невиновен и говорит правду. Что нам достоверно известно?

Питт горько усмехнулся, услышав слово «нам». Однако теперь больше не было смысла уклоняться от разговора на эту тему. Он чувствовал, что теперь придется идти до самого конца, каким бы горьким он ни был.

— То, что Артур Уэйбурн подвергался гомосексуальным надругательствам, — ответил Томас. — То, что у него был сифилис и что его утопили в ванне. Причем его практически наверняка дернули за ноги так, что голова оказалась под водой и он не смог выбраться. После чего его тело было сброшено через люк в канализационную трубу. Практически исключается то, что он мог захлебнуться случайно, и совершенно невозможно, что он сбросил свой собственный труп в канализацию. — Питт ответил на вопрос Шарлотты, не сказав ничего такого, что не было бы им уже известно. Он посмотрел на нее, ожидая увидеть по ее лицу, что она также принимает это.

Однако ничего такого не произошло. Шарлотта думала.

— Следовательно, у Артура была связь с каким-то мужчиной, — медленно проговорила она, — или с несколькими мужчинами.

— Шарлотта! Ты делаешь из этого мальчишки самого настоящего… самого настоящего… — Питт запнулся, не в силах подобрать подходящее слово, которое не было бы слишком грубым.

— А почему бы и нет? — Подняв брови, Шарлотта посмотрела на него. — Почему мы должны считать Артура приятным невинным юношей? Многие из тех, кто стал жертвой убийства, сами накликали на себя беду, так или иначе. Почему бы и не Артур Уэйбурн? До сих пор мы исходили из предположения, что он невинная жертва. Что ж, возможно, это не так.

— Ему было шестнадцать лет! — повысив голос, возразил Питт.

— И что с того? — широко раскрыла глаза Шарлотта. — Нет никаких оснований не считать его злобным, алчным или изворотливым только потому, что он был молод. Ты плохо знаешь детей, не так ли? Дети могут быть ужасными.

Питт вспомнил всех тех малолетних воров, кого он знал, которые были именно такими, как сказала Шарлотта. И он прекрасно понимал, как и почему они стали такими. Но Артур Уэйбурн? Определенно, ему достаточно было лишь попросить, и он получал то, что хотел. Он ни в чем не испытывал нужду — следовательно, у него не было причин.

Шарлотта печально усмехнулась. В ее взгляде не было удовлетворения.

— Ты заставил меня посмотреть на бедняков, и это пошло мне на пользу. — Она по-прежнему сжимала в руке иголку с ниткой. — Быть может, мне для твоего образования следовало предоставить тебе возможность хоть краем глаза взглянуть на другой мир — изнутри, — тихо произнесла она. — Дети из высшего света также бывают несчастными, равно как и неприятными. Все относительно. Вопрос лишь в том, что они стремятся к чему-либо недоступному или видят у другого то, что хотят иметь сами. Чувства одни и те же, жаждет человек кусок хлеба или бриллиантовую брошь. Это касается и любви. Самые разные люди обманывают, воруют — а иногда и убивают, если не могут получить всего, чего хотят. Больше того, — Шарлотта глубоко вздохнула, — больше того, быть может, тем, кто привык всегда получать желаемое, проще преступить закон, чем тем, кто частенько был лишен самого необходимого.

— Ну хорошо, — с некоторой неохотой признал Питт. — Предположим, Артур Уэйбурн был законченным эгоистом, крайне неприятным типом — и что с того? Определенно, он не был настолько неприятен, что кто-то убил его только за это. В таком случае мы бы недосчитались половины аристократии!

— Можно обойтись и без ехидства, — сверкнув глазами, заявила Шарлотта. Она яростно воткнула иголку в ткань, но не стала вытаскивать ее с другой стороны. — Вполне возможно, Артур поплатился именно за это. Предположим… — Она нахмуривалась, сосредоточиваясь на мысли, стараясь облечь ее в слова. — Предположим, Джером говорил правду. Он никогда не ходил к Альби Фробишеру, никогда не позволял себе фамильярности ни с кем из мальчиков — ни с Артуром, ни с Годфри, ни с Титусом.

— Ну хорошо, в отношении Годфри и Титуса у нас есть только их слово, — возразил Питт. — Но насчет Артура не может быть никаких сомнений. Полицейский врач был категоричен. Об ошибке не может быть и речи. И зачем остальным мальчикам лгать? Это же бессмысленно! Шарлотта, хоть тебе это не нравится, ты ставишь здравый смысл с ног на голову в попытке обелить Джерома. Все указывает на него.

— Ты не даешь мне договорить. — Отложив шитье на столик, Шарлотта отодвинула его от себя. — Разумеется, у Артура была связь — возможно, с Альби Фробишером, почему бы и нет? Может быть, именно от него он и заразился. Кто-нибудь проверял Альби на сифилис?

Она сразу же почувствовала, что ее слова произвели желаемый эффект. Это проявилось у нее на лице — смесь торжества и сожаления. Питт почувствовал, как по всему его телу разлился леденящий холод. Никому не пришло в голову осмотреть Альби. А поскольку Артура Уэйбурна не было в живых — он был убит, — Альби, естественно, не собирался признаваться в том, что был с ним знаком. В этом случае он стал бы первым подозреваемым; если бы он был виновен, это устроило бы всех. Однако никто даже не подумал проверить Альби на наличие венерических заболеваний. Какое упущение! Какое немыслимое, некомпетентное упущение!

Но как быть с тем, что Альби опознал Джерома? Он сразу же подтвердил сходство.

Однако, с другой стороны, что сказал Гилливрей, когда только впервые нашел Альби? Быть может, он, показывая фотографии, подтолкнул Альби опознать Джерома? Сделать это было проще простого — всего лишь одно настойчивое предположение, небольшое изменение формулировки вопроса. «Это ведь тот самый человек, не так ли?» В своем стремлении добиться результата сержант мог не придать этому значения.

Шарлотта наморщила лоб, ее щеки залились румянцем, который, возможно, был вызван стыдом.

— Никто его не проверял, ведь так? — Это был не вопрос, а констатация факта. В голосе Шарлотты не было осуждения, однако это нисколько не уменьшило сознания собственной вины, захлестнувшее Питта.

— Нет.

— Как и остальных мальчиков — Годфри и Титуса?

Это было немыслимо. Питт явственно представил себе, как отнесся бы к подобной просьбе Уэйбурн — и Суинфорд. Он уселся в кресле прямо.

— О господи, нет! Не думаешь же ты, что Артур водил их… — Питт представил себе лицо Этельстана, если бы он высказал подобное предположение.

Шарлотта невозмутимо продолжала:

— Быть может, мальчиков развращал не Джером — возможно, это был Артур. Если у него развился вкус к подобным извращениям, не исключено, что он надругался над ними.

На самом деле ничего невозможного в этом не было. Больше того, это не казалось и таким уж невероятным, если исходить из первоначального предположения, что Артур и сам был преступником, а не только жертвой преступления.

— Но кто же его убил? — спросил Питт. — Какое Альби до этого дело? Подумаешь, одним клиентом больше, одним меньше. За те четыре года, что он занимается этим ремеслом, через него, должно быть, прошли сотни.

— Мальчишки, — не задумываясь, ответила Шарлотта. — Если это нравилось Артуру, никак не следует, что это нравилось им. Возможно, ему удавалось подавлять мальчишек по одиночке, но когда они узнали, что оба подвергаются надругательствам, они могли объединиться и покончить с ним.

— Где? В каком-нибудь борделе? Не слишком ли это сложно для…

— У себя дома! — быстро сказала Шарлотта. — Почему бы нет? Зачем куда-то уходить?

— В таком случае как они избавились от трупа втайне от родителей и слуг? Как дотащили его до канализационного люка, связанного с блюгейтской системой? Оба живут в нескольких милях от Блюгейт-филдс.

Однако возражение Томаса нисколько не смутило Шарлотту.

— Смею предположить, им помог в этом отец одного из них — а может быть, даже оба. Вероятно, тот, в чьем доме это произошло. Лично я склоняюсь к тому, что это был сэр Энсти Уэйбурн.

— Он скрыл убийство своего собственного сына?

— Артур умер, и воскресить его было нельзя, — рассудительно заметила Шарлотта. — Если бы отец не скрыл случившееся, он потерял бы и второго сына, и у него не осталось бы никого. Не говоря уж о том, что последствия этого немыслимого скандала семья ощущала бы еще как минимум сто лет! — Она подалась вперед. — Томас, по-моему, ты не понимаешь, что высшая аристократия, хоть она и не умеет застегнуть сапоги и сварить яйцо, в вопросах выживания в привычном для нее мире ведет себя сугубо практично. Для обыденных вещей есть слуги, поэтому можно не утруждать себя. Но когда дело доходит до светского коварства, они могут поспорить с семейством Борджиа![7]

— По-моему, у тебя очень пылкое воображение, — мрачно возразил Питт. — Пожалуй, мне нужно повнимательнее присмотреться к тому, что ты читаешь в последнее время.

— Я не кухарка! — язвительно ответила Шарлотта, давая волю гневу. — Я буду читать то, что хочу. И не нужно особого воображения, чтобы представить себе, как трое подростков играют в весьма опасную игру ознакомления со своими аппетитами, и их знакомит с извращениями самый старший из них, которому остальные полностью доверяют; затем они выясняют, что все это отвратительно и мерзко, но они слишком запуганы и боятся ему отказать. Подростки объединяются, и однажды, возможно, намереваясь лишь хорошенько припугнуть своего старшего товарища, заходят слишком далеко и убивают его.

Она мысленно представила все это, и ее голос наполнился убежденностью.

— Тут, естественно, мальчишки приходят в ужас и обращаются к отцу одного из них; тот видит, что Артур мертв и речь идет об убийстве. Судя по всему, замять дело, представить все как несчастный случай не удалось. Под давлением могла бы всплыть безобразная правда об извращенных наклонностях Артура, о его страшной болезни. Поскольку теперь уже ничто не могло ему помочь, лучше было подумать о живых и избавиться от тела так, чтобы оно никогда не было обнаружено.

Переведя дыхание, Шарлотта продолжала:

— Потом, разумеется, когда тело было обнаружено, и ужасная тайна стала известна, нужно было спешно подыскать кого-нибудь, чтобы свалить на него всю вину. Отец знает о ненормальных вкусах Артура, но, возможно, ему не известно, кто впервые приобщил подростка к извращениям, и он отказывается поверить в то, что всему виной его собственная натура. Если оба мальчика — напуганные правдой, признанием в том, что Артур водил их к проституткам, — покажут, что это был Джером, которого они недолюбливают, им поверят, и в этом случае Джером, естественно, морально повинен в смерти Артура — так пусть же его обвинят в этом и буквально. Он заслуживает смерти — пусть его повесят! А к этому времени мальчики уже не смогут отказаться от своих слов. Разве у них хватит духу? Полиция и суд выслушали ложь и поверили ей. Теперь остается только смириться с неизбежным.

Питт сидел, погруженный в раздумья. Шли минуты. Стояла полная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием и тихим шипением огня в камине. То, что предлагала Шарлотта, было возможно — вполне возможно — и бесконечно мерзко. И не было никаких фактических свидетельств против этого. Почему он сам не подумал об этом раньше — почему никто не подумал об этом? Не потому ли, что всем было гораздо удобнее свалить вину на Джерома? Обвинить наставника можно было без какого-либо риска для карьеры, даже если по какому-то непредвиденному стечению обстоятельств это в конечном счете так и не удалось бы доказать.

Несомненно, про него, Питта, сказать такое нельзя, правда? Честность просто не позволит ему остановиться на Джероме — только потому, что тот такой напыщенный и вызывает раздражение?

Томас постарался вспомнить все свои встречи с Уэйбурном. Какое впечатление произвел на него этот человек? Было ли в нем хоть что-нибудь, какая-то малейшая тень обмана, необъяснимой скорби или необъяснимого страха?

На память ничего не приходило. Уэйбурн был ошеломлен, потрясен смертью своего сына при таких ужасающих обстоятельствах. Он боялся скандала, который явился бы еще одним тяжелым ударом по семье. Но разве любой другой человек не испытывал бы на его месте те же самые чувства? Определенно, все это было объяснимо и совершенно естественно.

Ну, а юный Годфри? Он произвел впечатление открытости, чистосердечности, насколько только ему позволял страх перед полицейским инспектором. Или же его внешнее простодушие было лишь маской, и за детским невинным лицом с широко раскрытыми глазами скрывался прожженный лжец, не ведающий стыда и, следовательно, чувства вины?

Титус Суинфорд? Питту Титус понравился, и если только он не ошибался, мальчишка был искренне опечален всем ходом событий — это была естественная, искренняя скорбь. Неужели Питт потерял свое умение разбираться в людях, попав в ловушку очевидного и удобного?

Эта мысль разбивала вдребезги его представление о себе. Но соответствовала ли она истине?

Питт отказывался верить в то, что Титус и Годфри были такими испорченными — или, если честно, в то, что они смогли так легко его обмануть. Он ведь умел отличать ложь от правды, это была его работа, его ремесло, и он владел им в совершенстве. Конечно, и он также допускал ошибки — но все-таки крайне редко он бывал настолько слеп, что даже не подозревал правду.

Шарлотта выжидательно смотрела на него.

— Ты не веришь в такое объяснение, ведь так? — спросила она.

— Не знаю, — пробормотал Томас. — Нет… оно кажется мне чересчур натянутым.

— Но в отношении Джерома у тебя нет никаких сомнений?

Питт посмотрел на жену. В последнее время он уже успел забыть, какое удовольствие ему доставляло смотреть на ее лицо, восторгаться плавной линией шеи, вскинутыми вверх крыльями бровей.

— Нет, — просто ответил он. — Сомнения у меня есть.

Шарлотта снова взяла шитье. Нитка выпала из иголки, и она послюнявила кончик, затем вдела ее в ушко.

— В таком случае, полагаю, ты должен еще раз начать все сначала, — сказала она, глядя на иголку. — Осталось еще три недели.


Придя на работу на следующее утро, Питт обнаружил у себя на столе стопку новых дел. В основном это были пустяковые мелочи: кражи, мошенничества, один предполагаемый поджог. Питт распределил эти дела по своим помощникам; одно из преимуществ его высокой должности заключалось в том, что значительную их часть он спихнул Гилливрею.

Сержант вошел в кабинет, жизнерадостный, сияющий, гордо распрямив плечи. Закрыв за собой дверь, он сел, не дожидаясь приглашения, что выводило Питта из себя, и с жадностью поинтересовался:

— Что-нибудь интересное? Новое убийство?

— Нет, — угрюмо произнес Питт. Дело Артура Уэйбурна вызывало у него отвращение, и у него не было ни малейшего желания снова возвращаться к нему, однако только так можно было избавиться от гложущих сомнений, прочно обосновавшихся у него в душе. — Нет, то же самое, — сказал он.

Гилливрей опешил.

— То же самое? Убийство Артура Уэйбурна? Вы хотите сказать, к этому имеет отношение кто-то еще? Но разве мы можем продолжать расследование? Присяжные ведь вынесли решение. Дело закрыто, разве не так?

— Возможно, дело и закрыто, — сказал Питт, с трудом сдерживая гнев. Он вдруг понял, что Гилливрей раздражал его так сильно, так как был невосприимчив к тому, что больно задевало самого Питта. Вот и сейчас сержант был одет с иголочки и улыбался, он постоянно имел дело с чужими трагедиями и эмоциональной грязью, но при этом ему неизменно удавалось оставаться чистым. — Возможно, дело закрыто для суда, — повторил Томас, — но, на мой взгляд, в нем еще остаются пробелы, которые мы должны заполнить, во имя правосудия.

Похоже, его слова не убедили Гилливрея. Для него решения суда было вполне достаточно. Его работа заключалась в том, чтобы раскрывать преступления и поддерживать закон, а не торчать на судебных заседаниях. У каждой детали машины есть своя функция: полиция разыскивает и задерживает подозреваемых, прокурор предъявляет обвинение, адвокат выстраивает защиту, судья председательствует, следя за соблюдением закона, присяжные взвешивают факты и принимают решение. И, разумеется, в случае необходимости тюремщики стерегут, а палач лишает жизни, быстро и умело. И если какая-нибудь одна деталь возьмет на себя функции другой, слаженная работа всего механизма окажется под угрозой. Вот как обстоят дела в цивилизованном обществе: каждый человек знает свое место и свои обязанности. Порядочный человек выполняет свои обязанности в меру своих способностей и, если ему улыбнется удача, поднимается на лучшее место.

— Осуществлять правосудие — не наше дело, — наконец сказал Гилливрей. — Мы выполнили свою работу, а суд выполнил свою. И мы не должны вмешиваться в чужое дело. Это будет все равно как если бы мы заявили, что не доверяем суду.

Питт посмотрел на него. Сержант оставался невозмутимым, убежденный в собственной правоте. В его словах была правда, однако это ничего не меняло. Расследование было проведено кое-как, а исправлять свои ошибки очень болезненно. Но все же это никак не могло оправдать бездействие.

— Суд принимает решение на основании тех фактов, которые ему известны, — напомнил Питт. — Есть вещи, которые должны были быть известны присяжным, однако они не были им известны, потому что мы не потрудились их найти.

Гилливрей вспыхнул негодованием. Его обвиняли в пренебрежении служебными обязанностями, и не его одного, но и всю полицию вплоть до высшего начальства, и даже адвокатов, которые должны были бы обратить внимание на какие-то упущения в проведении расследования.

— Мы никак не исследовали то предположение, что Джером говорил правду, — начал Питт, прежде чем сержант успел его прервать.

— Говорил правду? — взорвался Гилливрей, гневно сверкнув глазами. — При всем моем уважении к вам, мистер Питт, — это просто нелепо! Мы постоянно ловили его на лжи. Годфри Уэйбурн показал, что Джером приставал к нему, Титус Суинфорд заявил то же самое. Абигайль Винтерс его опознала. Альби Фробишер его опознал. И из них один только Альби достоин осуждения. Только извращенец пользуется услугами мужчины-проститутки. Это само по себе уже является преступлением! Чего вам еще не хватает, очевидца, который видел все своими собственными глазами? Даже речи не было о каком-то другом подозреваемом!

Откинувшись на спинку кресла, Питт соскользнул вниз так, что на сиденье оказалась поясница. Сунув руки в карманы, он нащупал моток бечевки, который постоянно носил с собой, кусок воска, перочинный нож, два мраморных шарика, подобранных на улице, и монетку в один шиллинг.

— А что, если оба мальчишки лгут? — предположил он. — Если эти отношения были между ними троими, а Джером тут ни при чем?

— Между ними троими? — Гилливрей был поражен. — Все трое… — Ему очень не хотелось произносить это слово, и он предпочел бы заменить его эвфемизмом, однако в голову ничто не пришло. — Все трое извращенцы?

— Почему бы и нет? Возможно, Артур единственный был таким от природы, а остальных он принудил силой присоединиться к нему.

— В таком случае где Артур подхватил болезнь? — Это было слабое место, и Гилливрей с удовлетворением нанес в него удар. — Не от двух же невинных подростков, которых он приобщил к извращениям! Определенно, у них этого заболевания нет.

— Нет? — поднял брови Питт. — Почему вы так в этом уверены?

Гилливрей открыл было рот, затем у него на лице отразилось понимание слов Питта, и он закрыл рот.

— Мы этого не знаем — ведь так? — с вызовом произнес инспектор. — Вам не кажется, что мы должны это выяснить? Артур мог заразить и их, какими бы невинными они ни казались.

— Но где заразился он сам? — упорно цеплялся за свое возражение Гилливрей. — Отношения не могли ограничиваться только тремя подростками. Должен был быть кто-то еще!

— Совершенно верно, — уступил Питт. — Но если у Артура были извращенные наклонности, он мог пойти, например, к Альби Фробишеру и заразиться от него. Альби мы ведь также не проверяли, да?

Гилливрей покраснел. Он сражу же понял свое упущение. Альби вызывал у него отвращение. Надо было без напоминания предусмотреть такую возможность и провести необходимые обследования. Все было бы очень просто. И Альби определенно был не в том положении, чтобы отказаться.

— Однако Альби опознал Джерома, — сказал сержант, возвращаясь на более твердую почву. — Значит, Джером бывал у него. А фотографию Артура он не опознал. Естественно, я показал ему ее.

— Вот только говорит ли Альби правду? — изображая невинность, спросил Питт. — Поверили бы вы его слову в чем-либо другом?

Гилливрей покачал головой, словно отгоняя мух — что-то раздражительное, но не имеющее никакого значения.

— Какой смысл ему лгать?

— Никому не хочется признаваться в знакомстве с жертвой убийства. По-моему, это не нужно объяснять.

— Но что насчет Джерома? — Лицо Гилливрея горело желанием узнать правду. — Альби ведь опознал Джерома!

— Как он его опознал? Что вы можете сказать на этот счет?

— Как что? Я показал ему фотокарточку, разумеется!

— Но уверены ли вы, что ничем, ни словом, ни выражением лица, ни интонацией, быть может, не подсказали Альби, какой снимок ему выбрать?

— Конечно, уверен! — тотчас же решительно заявил Гилливрей и сразу же замялся. Ему не хотелось лгать себе самому и уж тем более окружающим. — Я так не думаю.

— Но сами вы не сомневались в том, что преступник Джером?

— Да, конечно, не сомневался.

— Уверены ли вы в том, что никак не выдали этого — ни тоном, ни взглядом? Альби очень шустрый — от него ничего не укрылось бы. Он поднаторел в том, чтобы улавливать мельчайшие нюансы, не высказанные вслух слова. Как-никак он зарабатывает на жизнь, ублажая людей.

Гилливрей был оскорблен подобным сравнением, однако он был вынужден признать справедливость замечания инспектора.

— Не знаю, — вздохнул он. — Я так не думаю.

— Но такое не исключено? — настаивал Питт.

— Я так не думаю.

— И мы не проверяли Альби на сифилис.

— Не проверяли… — Гилливрей махнул рукой, снова отгоняя назойливых мух. — С какой стати? Заболевание было у Артура, однако тот даже не был знаком с Альби. Это Джером состоял в интимных отношениях с Альби, но Джером был чист. Если бы Альби был болен, предположительно Джером заразился бы от него! — Сержант выстроил блестящую цепочку логических рассуждений и остался доволен собой. Он снова расслабленно развалился на стуле.

— Это если исходить из предположения, что правду говорят все, кроме Джерома, — указал Питт. — Но если Джером говорит правду, а все остальные лгут, все будет выглядеть совсем по-другому. И, следуя вашей же логической цепочке, раз у Артура был сифилис, у Джерома также должна быть эта болезнь, не так ли? Но об этом почему-то никто не подумал, правда?

Гилливрей сидел, уставившись перед собой.

— Заболевания у него нет.

— Вот именно. Спрашивается, почему?

— Не знаю. Быть может, оно просто еще не проявилось… — Сержант покачал головой. — Быть может, у него больше не было интимной близости с Артуром после того, как он сводил его к той женщине. Откуда мне знать? Но если Джером говорит правду, из этого следует, что все остальные лгут, а это уже что-то немыслимое. Зачем этим людям лгать? И опять же, если в отношениях участвовали Альби и все трое подростков, это все равно не дает ответа на то, кто убил Артура и почему. А именно это главный вопрос. И мы снова возвращаемся к Джерому. Вы сами учили меня не коверкать факты, подстраивая их под маловероятную теорию, — а принимать их такими, какие они есть, и стараться понять их смысл. — В его голосе прозвучало удовлетворение, словно он добился какой-то маленькой победы.

— Совершенно верно, — согласился Питт. — Но только речь идет обо всех фактах. А в данном случае мы не потрудились установить их все. Нам следовало также проверить Альби и мальчишек.

— Но это же невозможно! — воскликнул потрясенный Гилливрей. — Не можете же вы теперь обратиться к Уэйбурну с просьбой проверить на сифилис его младшего сына! Он выставит вас за дверь — и, скорее всего, также пожалуется комиссару, если не прямо в парламент!

— Возможно. Однако это все равно не освобождает нас от необходимости попробовать.

Презрительно фыркнув, Гилливрей встал.

— Ну, лично я считаю, что вы только напрасно теряете время… сэр. Джером виновен и будет повешен. Знаете, сэр, при всем моем уважении к вам, порой мне кажется, что в своем стремлении добиться справедливости — и того, что вы понимаете как равенство, — вы забываете здравый смысл. Все люди разные. Такими они были всегда, и такими они будут — разными физически, разными в плане моральных принципов, неравными по общественному положению…

— Знаю, — перебил его Питт. — Я не питаю никаких иллюзий насчет равенства, обусловленного природой или человеком. Но я твердо убежден в том, что перед лицом закона ни у кого не должно быть никаких привилегий — а это уже совершенно другое дело. Джером не должен быть повешен за преступление, которое он не совершал, какого бы мнения мы с вами ни придерживались насчет его личных качеств. А если вы предпочитаете взглянуть на все с другой стороны, мы не имеем права повесить Джерома, если он невиновен, и оставить виновного на свободе. По крайней мере я считаю именно так. Ну, а если же вы можете просто отвернуться от этой проблемы, вам следует подыскать себе другую работу. В полиции вам не место.

— Мистер Питт, это просто неслыханно! Вы несправедливы ко мне. Ничего подобного я не говорил. Я только сказал, что вы мыслите предвзято — вот что я сказал, и только это я имел в виду! Я считаю, что вы в своем стремлении к справедливости отклоняетесь так далеко назад, что вам угрожает опасность опрокинуться на спину. — Гилливрей распрямил плечи. — Вот чем вы сейчас занимаетесь. Одним словом, если вы хотите обратиться к мистеру Этельстану и попросить у него ордер на обследование Годфри Уэйбурна на предмет венерических заболеваний — пожалуйста, вам никто не мешает. Но я с вами не пойду. Я не верю в это и так прямо и скажу мистеру Этельстану, если он у меня спросит. Дело закрыто. — С этими словами сержант встал, подошел к двери и обернулся, перед тем как ее открыть. — Это все, что вы хотели мне сказать?

— Да. — Оставшись сидеть в кресле, Питт сполз еще дальше, так, что его колени уперлись в ящик письменного стола. — Полагаю, вам следует заняться этим поджогом — разобраться, действительно ли это был поджог. Скорее всего, какой-то глупец просто воспользовался неисправным газовым рожком.

— Слушаюсь, сэр. — Открыв дверь, Гилливрей вышел и захлопнул дверь за собой.

Питт целых пятнадцать минут спорил сам с собой, пока наконец не принял неизбежное. Поднявшись наверх, он подошел к кабинету суперинтенданта Этельстана и постучал в дверь.

— Войдите! — весело откликнулся тот.

Открыв дверь, Питт вошел в кабинет. Как только суперинтендант увидел его, у него на лице появилась гримаса.

— Питт? Что там у вас? Сами не можете справиться? Я крайне занят. Через час у меня встреча с членом парламента, по очень важному делу.

— Нет, сэр, не могу. У меня нет необходимых полномочий.

— На что? Если хотите произвести обыск, ради Бога, производите! Вам пора бы уже знать, как это делается! Святые угодники, вы уже достаточно долго работаете в полиции.

— Нет, сэр, я не собираюсь устраивать обыск, — ответил Питт. Внутри у него все похолодело. Он знал, что Этельстан придет в бешенство, поставленный перед лицом необходимости, и будет во всем винить Питта. И это будет совершенно справедливо. Именно Питт должен был обо всем подумать раньше. Хотя, разумеется, и тогда ему все равно не позволили бы сделать то, что он хотел.

— Итак, что вы хотите? — раздраженно произнес Этельстан, нахмурившись. — Во имя всего святого, объяснитесь же! Не стойте как истукан, переминаясь с ноги на ногу!

Питт почувствовал, как у него вспыхнуло лицо. Внезапно кабинет суперинтенданта словно сжался, и ему показалось, что если он двинется с места, то непременно заденет что-нибудь локтем или ногой.

— Нам следовало проверить Альби Фробишера на предмет наличия сифилиса, — начал инспектор.

Этельстан вскинул голову, и его лицо потемнело от подозрения.

— Зачем? Кому какое дело, есть ли у него сифилис? Извращенцы, которые пользуются его услугами, заслуживают сполна все, что получают! В наши задачи не входит поддержание общественной морали, Питт, — как и общественного здоровья. Это не наше дело. Гомосексуализм является уголовным преступлением, которое необходимо преследовать по закону, однако у нас для этого недостаточно людей. Чтобы довести дело до суда, нужно ловить мерзавцев с поличным. — Суперинтендант презрительно фыркнул. — Если вам нечем заняться, я найду для вас какую-нибудь работу. Лондон захлестнут преступностью. Выйдите за дверь и следуйте своему чутью — и вы повсюду найдете воров и мерзавцев. — Он снова склонился над лежащими на столе бумагами, показывая Питту, что тот свободен.

Инспектор продолжал стоять на пестром ковре.

— А также Годфри Уэйбурна и Титуса Суинфорда, сэр.

Какое-то мгновение стояла полная тишина, затем Этельстан очень медленно поднял взгляд на Питта. Его лицо побагровело, на носу вздулись жилки цвета перезрелой сливы, которых Томас прежде никогда не замечал.

— Что такое вы говорите? — гневно произнес суперинтендант, раздельно выговаривая каждое слово, будто обращаясь к человеку недалекому.

Питт собрался с духом.

— Я хочу удостовериться в том, что больше никто не страдает этим заболеванием, — повторил он, прибегая к более обтекаемой формулировке. — Не только Фробишер, но и оба подростка.

— Не говорите вздор! — Голос Этельстана повысился, и в нем прозвучали истеричные нотки. — Где, во имя всего святого, такие дети могут подцепить подобную болезнь? Мы имеем дело с порядочными семьями, Питт, а не с обитателями ваших трущоб. Это категорически невозможно. Сама эта мысль является оскорбительной!

— У Артура Уэйбурна был сифилис, — негромко напомнил Питт.

— Ну да, был. — Лицо суперинтенданта налилось кровью. — Этот извращенец, это животное Джером водил его к той проклятой проститутке! Мы это доказали! Дело закрыто, черт побери! А теперь отправляйтесь к своей работе — освободите кабинет и дайте мне тоже заняться делами!

— Сэр, — настаивал Питт, — если Артур был болен сифилисом — а он был им болен, — как нам убедиться в том, что он не заразил своего брата и друга? В этом возрасте мальчишки очень любопытны.

Этельстан уставился на него.

— Возможно, — холодно произнес он. — Но, вне всякого сомнения, их отцы лучше нас знакомы с причудами своих детей, и это определенно их дело. И я просто не могу себе представить, Питт, каким боком это может затрагивать вас!

— Это выставит Артура Уэйбурна в совершенно ином свете, сэр.

— У меня нет никакого желания выставлять его в каком угодно свете! — отрезал суперинтендант. — Дело закрыто!

— Но если у Артура были интимные отношения с другими подростками, это открывает самые разные возможности, — не сдавался Питт. Шагнув вперед, он оперся на стол.

Этельстан отодвинулся от него как можно дальше, откинувшись на спинку кресла.

— Нам… нет… никакого… дела… до нравов… благородных… семейств, Питт. Оставьте их в покое! — Он буквально швырнул инспектору в лицо эти слова. — Вы меня понимаете? Мне нет дела до того, кто кого ублажает в постели, — это все равно никак не влияет на тот факт, что Морис Джером убил Артура Уэйбурна. Только это и имеет для нас значение. Мы выполнили свой долг, и что станется дальше со всеми этими людьми, нас не касается!

— Но что, если у Артура были интимные отношения с этими мальчиками? — Питт стиснул лежащие на столе кулаки, почувствовав, как ногти впиваются в мягкие ткани. — Быть может, Джером тут ни при чем.

— Вздор! Абсолютная чепуха! Разумеется, убийца — Джером, у нас есть доказательства! И не говорите, что мы так и не установили, где он совершил свое преступление. Он мог где угодно снять комнату. Мы это никогда не узнаем, но никто от нас этого и не ждет. Джером гомосексуалист, у него были все основания для того, чтобы убить несчастного юношу. Если бы правда всплыла, его в лучшем случае вышвырнули бы на улицу без рекомендаций, без надежды найти новое место. Для него это был бы конец.

— Но кто говорит, что Джером гомосексуалист? — спросил Питт, вслед за Этельстаном повышая голос.

Суперинтендант широко раскрыл глаза. На верхней губе у него появилась бисеринка пота — затем еще одна.

— Оба мальчика, — хрипло произнес он. Этельстан кашлянул, прочищая горло. — Оба мальчика, — повторил он, — и Альби Фробишер. Три свидетеля. Бог мой, что еще вам нужно? Или вы воображаете, будто это существо выставляло напоказ свои извращенные вкусы?

— Оба мальчика, — повторил Питт. — А что, если они сами были вовлечены в эту связь? Разве тогда они не показали бы именно это? А Альби Фробишер — при любых других обстоятельствах вы положились бы на слово семнадцатилетнего мужчины-проститутки против слова уважаемого, образованного педагога? Положились бы?

— Нет! — Этельстан вскочил на ноги, его лицо было всего на ширине ладони от лица Питта, костяшки пальцев побелели, руки тряслись. — Да, — поправился он, противореча сам себе. — Да — если оно стыковалось бы со всеми остальными доказательствами. А именно так и обстоит дело! Фробишер опознал Джерома по фотокарточке — это доказывает то, что Джером бывал у него.

— Можем ли мы быть в этом уверены? — настаивал Питт. — Можем ли мы быть уверены в том, что сами не подтолкнули Альби в нужном направлении? Не подсказали ли мы ему ответ, который желали от него услышать, тем, как задали свой вопрос?

— Нет, разумеется, ничего этого не было. — Суперинтендант чуть понизил голос. Он потихоньку брал себя в руки. — Гилливрей — профессионал. — Этельстан шумно вздохнул. — Право, Питт, вы даете волю своей неприязни, и это не позволяет вам рассуждать объективно. Я как-то обмолвился, что Гилливрей наступает вам на пятки, и вот вы стремитесь всячески его опорочить. Вам это не пристало. — Он сел, расправил пиджак и покрутил шеей, ослабляя воротничок. — Джером виновен. Он был признан виновным судом и будет повешен. — Он снова прочистил горло. — Не наваливайтесь так на мой стол, Питт, это невежливо. А что касается состояния здоровья Годфри Уэйбурна — это забота его отца, и то же самое можно сказать про Титуса Суинфорда. Ну а насчет этого мужчины-проститутки — пусть радуется, что мы не привлекли его к ответственности за это гнусное ремесло. Вероятно, в конечном счете он все равно сдохнет от той или иной болезни. Если сифилиса нет у него сейчас, то скоро обязательно будет! А теперь я хочу предупредить вас, Питт: дело закрыто. Если вы будете упорно требовать продолжать расследование, то только сильно навредите своей карьере. Вам понятно? Этим людям и так пришлось пережить страшную трагедию. Так что отныне вы будете заниматься тем, за что вам платят жалованье, и оставите их в покое. Я ясно выразился?

— Но, сэр…

— Я категорически это запрещаю. Вы больше не вправе вторгаться в частную жизнь Уэйбурнов, Питт! Дело закрыто — закончено. Джером виновен, и на том всему конец. И больше не заводите разговор об этом — ни со мной, ни с кем бы то ни было еще. Гилливрей замечательный работник, и не нужно обсуждать его поведение. Я полностью Удовлетворен тем, что он сделал все необходимое для установления истины — и в конечном счете ее установил. Не представляю, как выразиться яснее. А теперь идите занимайтесь своей работой — если не хотите, чтобы вас с нее выгнали. — Этельстан с вызовом посмотрел Томасу в лицо.

Внезапно все свелось к противостоянию между ними — чья воля возьмет верх; и Этельстан не мог допустить, чтобы победу одержал Питт. Инспектор представлял для него опасность, поскольку был непредсказуем, не относился с должным уважением к начальству и к тем, кто занимал более высокое положение в обществе, и если в нем пробуждалось сочувствие к кому-либо, его рассудительность и даже чувство самосохранения отправлялись ко всем чертям. Иметь в подчиненных такого неуправляемого человека было крайне непросто, и Этельстан мысленно дал себе слово при первой же возможности отправить его на повышение, чтобы он стал головной болью уже для кого-то другого. Если только, конечно, он не будет упрямо цепляться за это отвратительное дело Уэйбурна; в этом случае можно будет снова отправить его патрулировать улицы простым констеблем и тем самым навсегда избавиться от него.

Питт не двигался с места. Шли секунды. В кабинете воцарилась такая тишина, что казалось, было слышно тиканье золотых часов в кармане Этельстана, висящих на массивной золотой цепочке.

Для суперинтенданта Питт был очень неудобным сотрудником, поскольку Этельстан его не понимал. Он женился на девушке из знатной, состоятельной семьи, что было оскорбительно и в то же время вызывало недоумение. Зачем такая благородная девушка, как Шарлотта Эллисон, связала свою жизнь с этим неопрятным, чудаковатым, увлекающимся Питтом? Если бы у нее имелась хоть капля собственного достоинства, она вышла бы замуж за мужчину равного социального положения!

С другой стороны, Гилливрей был совершенно другим: его Этельстан понимал без труда. В семье он из четверых детей был единственным сыном. Не лишенный честолюбия, Гилливрей прекрасно сознавал, что по служебной лестнице нужно подниматься ступенька за ступенькой, в строгом порядке, заслужив каждое повышение. Для него в подчинении приказу был свой комфорт, даже красота. И тем самым он не представлял опасности для окружающих, а именно для этого и существует закон — чтобы защищать безопасность общества. Да, Гилливрей — рассудительный молодой человек, очень приятный в общении. Он далеко пойдет. На самом деле Этельстан даже как-то обмолвился, что не будет иметь ничего против, если одна из его дочерей выйдет замуж за такого человека. Гилливрей уже показал, что умеет вести себя тактично и прилежно. Он никого не восстанавливает против себя, не показывает свои чувства, чем часто грешит Питт. И у него представительная внешность, он одевается как джентльмен, аккуратно и без показухи, — чем выгодно отличается от Питта, похожего на сущее пугало.

Все это промелькнуло у Этельстана в голове, пока он смотрел на Питта, причем большая часть его мыслей без труда читалась по его глазам. Питт прекрасно знал своего начальника. Суперинтендант удовлетворительно руководил департаментом. Он редко тратил время на бессмысленные дела, отправлял своих людей давать показания в суде хорошо подготовленными — они крайне редко выставляли себя бестолковыми глупцами. И вот уже больше десяти лет ни одному его подчиненному не предъявлялось обвинение в продажности.

Вздохнув, Питт наконец выпрямился. Вероятно, Этельстан прав. Скорее всего, Джером действительно виновен, Шарлотта искривляет факты, пытаясь доказать обратное. Хотя двое мальчиков могли иметь отношение к случившемуся, это было крайне маловероятно; и, если честно, Питт не верил, что они ему солгали. Было в них какое-то внутреннее чувство правды, и он чувствовал это, точно так же, как обычно чувствовал ложь. Шарлотта подпала под власть эмоций. Для нее это было чем-то необычным, однако женщинам в целом это свойственно, а она все-таки женщина. В сострадании нет ничего плохого, но только нельзя допускать, чтобы оно искажало правду до немыслимых пропорций.

Питт был расстроен тем, что Этельстан запретил ему снова обращаться к Уэйбурну, но он вынужден был признать, что в принципе суперинтендант был прав. Это все равно не даст никаких результатов, только затянет страдания семьи. Эжени Джером будет очень больно, но пора уже смириться с этим и прекратить попытки уйти от страшной правды, как это делает ребенок, который в каждой книге ждет счастливого конца. Ложная надежда — это жестоко. Надо будет обстоятельно переговорить с Шарлоттой, открыть ей глаза на то, сколько вреда она причинит всем, разрабатывая свою бредовую теорию. Джером — трагическая фигура, трагическая и опасная. Вне всякого сомнения, он достоин сожаления, но не надо вынуждать других платить смертельную цену за его болезнь.

— Да, сэр, — наконец произнес Питт вслух. — Несомненно, сэр Энсти поручит своему личному врачу провести все необходимые обследования, без нашего вмешательства.

Этельстан удивленно заморгал. Он ожидал услышать не такой ответ.

— Несомненно, — смущенно согласился он. — Хотя я не думаю… ну… в общем… одним словом, это не наше дело. Семейные проблемы… каждый имеет право на личную жизнь… быть благородным человеком, в частности, — это не вмешиваться в чужие дела. Очень рад, что вы это понимаете! — У него в глазах оставалось последнее облачко сомнения. Его заключительная фраза прозвучала скорее как вопрос.

— Да, сэр, — ответил Питт. — И, как вы сказали, нет смысла проверять такого человека, как Альби Фробишер. Если болезни у него нет сегодня, то завтра она уже может быть.

Этельстан недовольно поморщился.

— Вот именно. А теперь, не сомневаюсь, у вас есть какие-то другие дела? Займитесь ими, а я должен подготовиться к встрече с членом парламента. У меня дел по горло. Лорд Эрнст Бофорт был ограблен. У себя дома. Очень неприятная проблема. Мне бы хотелось как можно скорее ее решить. Я обещал его светлости заняться ею лично. Вы можете одолжить мне Гилливрея? Он как раз тот, кому можно поручить это щекотливое дело.

— Да, сэр. Берите его, — произнес Питт с удовлетворением, обильно приправленным желчью.

Даже если они в конце концов задержат грабителей, что крайне маловероятно, похищенного к тому времени давно и след простынет, оно рассеется по запутанной сети подпольных ювелиров, ломбардов и нечистых на руку торговцев. Сержант еще слишком молод, чтобы понимать это, и слишком чист, чтобы проникнуть незамеченным в трущобы, не вызывая подозрений, — как это мог бы при желании сделать сам Питт. Известие разбежится впереди Гилливрея, розоволицего, с безукоризненным белым воротничком, такое же громкое, как если бы он повесил себе на шею колокольчик. Питт устыдился своего злорадства, однако это не помешало ему в полной мере насладиться этим чувством.

Выйдя от Этельстана, инспектор направился к себе. Встретив в коридоре Гилливрея, он, сияя в предвкушении, отослал его к суперинтенданту.

Войдя к себе в кабинет, Питт сел, уставившись на кипу донесений и отчетов. Наконец, час спустя, он сбросил все бумаги со стола в плетеную корзину с надписью «Входящие дела», схватил с вешалки пальто, нахлобучил на голову шляпу и вышел за дверь.

Поймав первого встретившегося извозчика, Питт забрался в экипаж, на ходу крикнув:

— Ньюгейт!

— Ньюгейт, сэр? — удивленно переспросил кучер.

— Да! Ньюгейтская тюрьма, знаешь? Гони быстрее!

— Туда спешить нечего, — рассудительно заметил кучер. — Тот, кто там, никуда не денется. Если только, конечно, его не вздернут. А вешать там никого не собираются — еще целых три недели. Когда кого-нибудь вешают, это знают все. Поглазеть приходят тысячи. В прошлом году собралось тысяч сто, я сам видел, точно вам говорю.

— Не болтай, лучше поторопись! — оборвал его Питт.

Мысль о том, что сто тысяч человек собрались, чтобы посмотреть, как будут вешать человека, была ужасной. Но инспектор знал, что это действительно так; кое-кто даже находил это зрелище очень увлекательным. Владелец комнаты, из окна которой открывался хороший вид на площадь перед Ньюгейтской тюрьмой, в день какой-нибудь интересной казни мог сдать ее за двадцать пять гиней. Зеваки отмечают такое событие шампанским и деликатесами.

Питт гадал, что такого есть в смерти, что она манит к себе людей — и зрелище чьей-то чужой агонии становится публичным развлечением? Своеобразным катарсисом собственных страхов — попыткой подкупить судьбу, оградить себя от насилия, которое может ворваться даже в самую безмятежную жизнь? Однако от мысли о том, что подобное может приносить наслаждение, Питту становилось тошно.

Когда извозчик остановился перед мрачным каменным фасадом Ньюгейтской тюрьмы, хлынул проливной дождь. Питт назвал себя охраннику у ворот, и его впустили внутрь.

— С кем, вы сказали?

— С Морисом Джеромом, — повторил инспектор.

— Его повесят, — без всякой необходимости заметил охранник.

— Да. — Питт проследовал за ним в серое чрево тюрьмы. Их шаги гулко отражались от унылых каменных стен. — Знаю.

— Он что-то знает, да? — продолжал охранник, направляясь к кабинету начальства, чтобы получить разрешение. Как приговоренному к смерти, Джерому не позволялись свидания.

— Возможно. — Питт не хотел лгать.

— Когда дело заходит так далеко, по мне лучше, чтобы этих бедолаг оставляли в покое, — сплюнув, заметил охранник. — Но я терпеть не могу тех, кто убивает детей. Это неслыханно. Убить взрослого мужчину — это одно, да и среди женщин немало таких, кто напрашивается на это. Но ребенок — это совсем другое, это противоестественно, вот что я вам скажу.

— Артуру Уэйбурну было шестнадцать лет, — помимо воли втянулся в спор Питт. — Едва ли его можно считать ребенком. Случалось, вешали и тех, кто был моложе.

— Ну да, — пробормотал охранник, — когда они того заслуживали, да. А еще их сажают в исправительные дома, чтобы не нарушали общественный порядок. Из-за них страдают приличные люди. Есть еще и «Стилья», в Колдбат-филдс.

Он имел в виду самую страшную лондонскую тюрьму, Бастилию, где здоровье и дух заключенных ломались за считаные месяцы однообразной бессмысленной работой вроде «артиллерийской учебы», когда узники бесконечно передают по кругу один другому чугунное пушечное ядро, так что начинают отваливаться от усталости руки, затекает спина, трещат перенапряженные мышцы. По сравнению с этим щипать паклю, до тех пор пока не собьются в кровь пальцы, — занятие простое. Питт ничего не ответил охраннику — тут не хватило бы никаких слов. Такие порядки царили в Бастилии уже несколько лет, но в прошлом все обстояло еще хуже. По крайней мере, колодки и кандалы исчезли, если от этого стало хоть чуточку лучше.[8]

Питт объяснил старшему надзирателю, что хочет допросить Джерома в связи с полицейским расследованием, поскольку осталось еще несколько вопросов, которые нужно уладить в интересах потерпевших.

Надзиратель был в достаточной мере осведомлен об обстоятельствах дела и не потребовал более подробных объяснений. Он был знаком с самыми страшными болезнями, и не было таких извращений, известных человеку или зверю, с которыми бы он не сталкивался.

— Как вам угодно, — согласился надзиратель. — Хотя вам крайне повезет, если вы из него хоть что-нибудь вытянете. Что бы ни случилось с нами со всеми, через три недели его повесят, поэтому он все равно ничего не приобретает и ничего не теряет.

— У него есть жена, — напомнил Питт, хотя он понятия не имел, есть ли Джерому до нее какое-либо дело. В любом случае он хотя бы для виду должен был что-то ответить надзирателю. Он пришел повидаться с Джеромом, уступая внутренней потребности попытаться в последний раз успокоить свою душу и убедиться в том, что Джером виновен.

Когда инспектор вышел из кабинета старшего надзирателя, его встретил другой охранник, который провел его по серым сводчатым коридорам к камерам смертников. Атмосфера этого места облепила Питта со всех сторон, проникая в голову и в горло. На него обрушилась затхлость, вековая грязь, с которой было не по силам справиться никакой карболке, ощущение бесконечной усталости, усугубленной невозможностью отдохнуть. Как ведет себя человек, сознающий неизбежность своей смерти — которая придет в назначенный час, назначенную минуту, — лежит на кровати, не в силах заснуть, боясь, что сон украдет у него несколько драгоценных мгновений оставшейся жизни? Переживает заново свое прошлое — все хорошее, что случилось с ним? Или же раскаивается, терзаясь чувством вины, и просит прощения у Бога, о чьем существовании он внезапно вспомнил? Он заливается слезами — или сквернословит?

Охранник остановился.

— Вот мы и пришли, — фыркнув, сказал он. — Крикните мне, когда закончите.

— Спасибо. — Питт словно со стороны услышал собственный голос. Чисто автоматически ноги внесли его через открытую дверь в полумрак камеры. С громким металлическим лязгом дверь захлопнулась у него за спиной.

Джером сидел в углу на соломенном тюфяке. Он оглянулся не сразу. Ключ повернулся в замке, оставив инспектора запертым внутри. Наконец до Джерома, похоже, дошло, что это не обычная проверка. Подняв голову, он увидел Питта, и у него в глазах отразилось равнодушное удивление, но ничего настолько сильного, что можно было бы назвать эмоциями. Как это ни странно, он показался инспектору в точности таким же, как и прежде, — надменным, отчужденным, словно события последних нескольких недель были для него лишь чем-то таким, о чем он прочитал в газете.

Томас, опасаясь перемен к худшему, приготовился к тому, что ему придется столкнуться с самыми разными трудностями. И вот теперь, обнаружив, что это не так, он пребывал в растерянности. Джером просто не мог ему нравиться, но Питт помимо воли проникся к нему уважением за недюжинное самообладание.

Как странно, что такой человек, которого, похоже, нисколько не тронули ужасные обстоятельства, физические лишения, публичный позор и сознание того, что всего через несколько недель его ждет неминуемая смерть, одна из самых страшных, придуманных человечеством, — как поразительно, что такой человек полностью отдался своим низменным страстям и сам обусловил собственную погибель. Это было настолько поразительно, что Питт уже открыл было рот, собираясь извиниться за убогую камеру, за унижения, как будто это он был повинен в случившемся, а не сам Джером.

Это же какой-то вздор! Вот оно, еще одно доказательство: раз Джером ничего не чувствует и ничего не выказывает внешне, значит, он извращенец, страдает расстройством рассудка и тела. Нельзя от него требовать, чтобы он вел себя как нормальный человек, — потому что он не является нормальным. Надо вспомнить Артура Уэйбурна в блюгейтской канализации, вспомнить юное тело, подвергшееся гнусным надругательствам, и заняться тем, ради чего он сюда пришел.

— Джером, — начал Питт, делая шаг вперед.

Вот он здесь, о чем же ему спрашивать этого человека? Это его единственный шанс, он должен выяснить все, что хочет знать, выяснить, есть ли правда в нелицеприятной картине, изображенной Шарлоттой. Он не может расспрашивать Уэйбурна и обоих мальчишек; все зависит от этого единственного разговора, здесь, в сером свете, проникающем в расположенное под самым потолком маленькое окошко, забранное решеткой.

— Да? — холодно поинтересовался заключенный. — Что еще вам от меня нужно, мистер Питт? Если вы хотите успокоить свою совесть, я ничем не смогу вам помочь. Я не убивал Артура Уэйбурна, никогда не прикасался к нему в том непристойном виде, в чем меня обвинили. Спите вы ночью или беспокойно ворочаетесь в постели, это ваши трудности. Я ничем не могу вам помочь, и не стал бы помогать, даже если бы это было в моих силах.

Питт сказал первое, что пришло ему в голову:

— Вы вините меня в том, что с вами произошло?

Джером раздул ноздри — это выражение свидетельствовало о покорности и в то же время о презрении.

— Я считаю, вы выполнили свою работу в рамках своих ограничений. Вы настолько привыкли видеть грязь, что она мерещится вам повсюду. Быть может, это беда нашего общества в целом. Без полиции нам нельзя.

— Я обнаружил труп Артура Уэйбурна, — спокойно ответил Питт, с удивлением отметив, что эти обвинения нисколько не вывели его из себя. Впрочем, он понимал, в чем тут дело. Джерому хотелось сделать кому-нибудь больно, а больше у него под рукой никого не было. — Только это я и показал в суде. Я допросил семью Уэйбурнов, я проверил двух проституток. Но не я их нашел, и уж определенно не я вложил им в уста их показания.

Джером внимательно посмотрел на него, вглядываясь в его лицо своими карими глазами так, словно в нем крылась какая-то тайна.

— Вы не установили истину, — наконец сказал он. — Быть может, я слишком многого от вас прошу. Быть может, вы такая же жертва, как и я. Но только вы вольны уйти отсюда и повторить свои ошибки. А расплачиваться придется мне.

— Вы не убивали Артура? — Питт произнес это как предположение.

— Не убивал.

— Тогда кто его убил? И почему?

Джером уставился на свои ноги. Питт подсел на тюфяк рядом с ним.

— Он был неприятным подростком, — после некоторого молчания сказал Джером. — Я долго размышлял над тем, кто его убил. У меня нет никаких мыслей. Если бы они у меня были, я бы высказал их вам, чтобы вы их проверили.

— У моей жены есть одна теория… — начал Питт.

— Вот как? — Вялый голос Джерома был пропитан презрением.

— Не будьте таким высокомерным, черт бы вас побрал! — взорвался Томас. Внезапно вся его злость на это дело, на всю систему, на эту непоправимую, глупую трагедию прорвалась всего лишь от одного неодобрительного упоминания о Шарлотте. Его голос стал громким и резким. — Проклятие, у вас нет и этого!

Повернувшись к нему, Джером поднял брови.

— Вы хотите сказать, она не думает, что я это сделал? — Он по-прежнему не мог в это поверить, его лицо оставалось холодным, в глазах не было никаких чувств, кроме удивления.

— Моя жена считает, что, возможно, извращенцем был Артур, — произнес Питт уже спокойнее. — И что он втянул в свои занятия двух младших мальчишек. Сначала те ему повиновались, но затем, узнав друг про друга, объединились и убили его.

— Очень милое предположение, — горько заметил Джером. — Но я едва ли могу представить, чтобы у Годфри и Титуса хватило присутствия духа оттащить труп к канализационному люку и так надежно избавиться от него. Если бы не сверхбдительный ассенизатор и обленившиеся крысы, тело Артура никогда бы не опознали, вы это прекрасно понимаете.

— Да, понимаю, — согласился Питт. — Но подросткам мог помочь отец одного из них.

На какое-то мгновение глаза Джерома широко раскрылись, в них промелькнуло нечто такое, чего раньше не было. Затем его лицо слова потемнело.

— Артур захлебнулся в ванне. Почему бы просто не представить все как несчастный случай? Это было бы гораздо проще и бесконечно пристойнее. Бессмысленно сбрасывать труп в канализацию. У вашей жены богатое воображение, мистер Питт, но она далека от реальности. У нее чересчур зловещее представление о высшем свете. Если бы она была знакома с ним получше, она бы понимала, что такие господа не впадают в панику и не ведут себя так истерично.

Томас почувствовал себя оскорбленным. Еще никогда прежде происхождение Шарлотты не имело так мало отношения к делу, однако он поймал себя на том, что отвечает с обидой того самого честолюбивого среднего класса, чьи жизненные ценности презирал.

— Моя жена близко знакома с высшим светом. — Его голос прозвучал язвительно. — Она происходит из состоятельной семьи. Ее сестра — леди Эшворд. Вероятно, моя жена лучше нас с вами знает, как может вести себя элита общества, столкнувшись с подобным: подумать только, какой это кошмар — узнать, что твой сын носитель венерического заболевания и гомосексуалист! Быть может, вы не знакомы с дополнениями, внесенными в уголовный кодекс в прошлом году? Теперь гомосексуализм считается уголовным преступлением и карается тюремным заключением.

Джером отвернулся боком к свету, так что Питт не смог разобрать выражение его лица.

— На самом деле, — излишне опрометчиво продолжал инспектор, — возможно, Уэйбурн, узнав о наклонностях своего сына, сам его убил. Старший сын и наследник — извращенец, больной сифилисом! Уж лучше он умрет… лучше умрет. И не говорите мне, мистер Джером, что вы недостаточно хорошо знаете высшее общество и не можете в это поверить!

— О, я в это верю. — Джером медленно выпустил задержанный выдох. — Я в это верю, мистер Питт. Но ни вы, ни ваша жена, ни ангел господень не сможете это доказать. А закон даже не пытался! Я гораздо лучше подхожу на роль преступника. Никто не будет меня жалеть, никто ничего не имеет против. Ответ удовлетворяет всех, кто что-то значит. И у вас надежды заставить их изменить свое мнение меньше, чем стать премьер-министром. — Его губы скривились в язвительной усмешке. — Хотя, разумеется, я и не думал всерьез, что вы попытаетесь это сделать. Я ума не приложу, зачем вы пришли ко мне. Вас ведь теперь будут мучить кошмары — и долго!

Питт встал.

— Возможно, — согласился он. — Но я приходил ради вас, а не ради себя. Я вас не судил, я не искажал и не скрывал свидетельства. Если… — Запнувшись, он помолчал, затем снова повторил: — Если правосудие совершило ошибку, это произошло не по моей вине и не по моей воле. И мне наплевать, верите вы в это или нет. — Он ударил кулаком в дверь. — Тюремщик! Выпустите меня!

Дверь открылась, и Питт не оборачиваясь вышел в серый, сырой коридор. Он чувствовал ярость, смятение — и полную беспомощность.

Загрузка...