Утреннее море

— Вы сумели бы?

— Сумею…

Пирошка прикоснулась рукой к его груди:

— Вы будете счастливым…

— Человек один, сам по себе, не бывает счастливым. Счастье дается на двоих. Счастливым можно быть только с кем-то вместе.

— Вы добрый, вы кому-то дадите счастье и от кого-то получите его… Вы совсем еще молодой, сердце ваше не обозлено. Вы, я думаю, не способны через кого-то переступить…

Ему вспомнился один ночной разговор родителей. Отец приехал усталый, издерганный, сказал, что пробудет неделю — отгулы накопились. Всеми силами он сдерживал себя, был тих, молчалив, даже покладист — только жилка, дрожавшая под правым глазом, выдавала внутреннюю его напряженность. Отец к чему-то готовился, может, к решительному разговору — тому, обрывок которого Виль услышал, внезапно проснувшись. Слов отца он не разобрал, а шепот матери доносился четкий, как в театре: «Чем снова и снова рисковать надеждами, терзать себя ожиданием, а потом проклинать за доверчивость, лучше сразу… лучше заранее… заранее и навсегда распроститься с надеждами. Не ждать! Не тешиться по-ребячьи — а вдруг? Какое у нас вдруг? Какое?..»

Голос матери был резок, зол, истеричен. Виль и теперь представлял, как побледнело ее худое лицо, как страшно посветлели глаза — она покорялась, отступала, сознавая, что отступать уже некуда…

И тут Виль понял, что точит душу Пирошки. Лицо его ожгло обидой:

— Если вы так думаете… Если я, по-вашему, не способен через кого-то переступить, зачем… ради чего говорите мне о том?

Пирошка обмякла, потупилась:

— Не сердитесь. Я ведь не за себя одну боюсь. Не сердитесь, даже если я зря…

Труба брызнула в небо сверкающей медной трелью. Разлетаясь, звуки врезались в мохнатые бока гор, солнечными бликами упали на поверхность моря.

Первый ряд ребятишек поднялся и, ломая строй, пошел к воде.

Второй и третий ряд белели пилотками на головах, полотенцами на плечах. Всего-то несколько минут оставалось у этих ребятишек до купания, но как разом растянулась каждая минутка, как вдруг яростно запалило солнце и как жарко задышал накаленный пляж. Со всех тех, кто маялся на берегу, можно было лепить выразительнейшую скульптуру под названием «Тоскливое ожидание».

Меж тем вода бурно вскипела. Вразнобой закачались поплавки.

Воспитатели, тыча пальцами, принялись по головам считать-пересчитывать своих купающихся подопечных. Вожатые маячили у поплавков, предупреждали:

— Никто не ныряет! Ныряет только тот, кто… соскучился по берегу!

А бледнокожие дельфины в разноцветных купальниках и плавках визжали и барахтались, норовя выплеснуться повыше и погрузиться поглубже.

То главное, из-за чего и привезли детей из Ростова в пионерский лагерь «Костер», началось!

Началось!

В это время плаврук все еще пытался отмыться, и вокруг него расплывалось неопределенного цвета мутное пятно. На празднике Нептуна он был вожаком чертей. Добровольный гример Костик Кучугур, разрисовывая Виля, не пожалел гуаши, особенно черной и желтой. Теперь Костик вместе с Вадиком, похихикивая, восседал в ялике — братья доставили Нептуна на пляж, потом отгребли с ним подальше, в «открытое» море, и уже несли свою спасательную службу. А Олег и Лидия-Лидуся старательно терли и поливали плаврука, но краска будто в кожу въелась.

— Ходи грязный! Загар примешь, никто не заметит! — мстительно потешался Иван Иваныч: по приказу Нептуна черти во главе с Вилем выкупали начальника лагеря в одежде.

Похожий на репинского казака-запорожца — плотный, коричнево-красный, — он возлежал на песке. Поодаль, на плоских голышах, сушились рубаха и брюки.

— Не допустим такого надругательства! — упрямо заявил Олег и достал со дна горсть крупнозернистого песка, размазал по спине Виля.

— Да ты что! — возмутилась Лидия-Лидуся. — Себя так мой!

Она взялась соскребать песок столь бережно, что Вилю стало не по себе. И тут подошла Пирошка:

— Виль Юрьевич, я шампунь припасла. Он и в соленой воде пенится.

— Мы и без него обойдемся! — неожиданно отрезала Лидия-Лидуся.

— Да ты что! — беря у Лидии-Лидуси реванш, возмутился Олег. — Дают — спасибо скажи.

Придерживая рукой полы халата, Пирошка ступила в воду, подала парню примятый тюбик.

Виль чего-чего, а восторженности за собой не замечал. Но сейчас во всем его существе фанфарно звенело, в общем-то, скрипучее слово «припасла». Пирошка загодя позаботилась о нем, припасла пустяковую вещь, однако в пустяковости-то и заключен был радостный смысл… Это было ново и незнакомо…

Чистый, освеженный, полный силы, радости и любви к озаренному солнцем миру, он выбрался на берег. Олег и Лидия-Лидуся остановились в воде и смотрели на Виля как на произведение своих рук. Он застенчиво хмыкнул и намеренно официально сказал:

— Благодарю вас, ребята… Ты, Чернов, нырни, проверь, как там держатся наши якоря. Ты, Клименко, сходи понаблюдай, как малышей купают. Понадобится — помоги, чувствуй себя ответственным представителем плавкоманды.

…Олег подплыл к флажку. Лидия-Лидуся шла по краю берега. Удаляясь, она все меньше походила на девочку, все больше — на невысокую, крепенькую, очень соразмерную и очень независимую женщину.

В ту же сторону медленно скользил за поплавками белый ялик. Вадик — на веслах, Костик — на носу, как впередсмотрящий.

Баканов и физрук Антарян, сыгравший роль Нептуна, возвышались на мостике. Горнист сверкал своей трубой — одну смену выпроваживал из моря, другой разрешал окунуться.

Начальник перевернул рубаху и брюки, чтоб быстрей сохли, протянул руку:

— Итак, позволь поздравить тебя, дорогой товарищ Юрьев. Все образовалось, как положено быть. Желаю тебе каждодневного тихого моря и ясного неба. Что касается порядка на пляже, то о нем порадей сам. И дай нам Нептун, чтоб как началось нынче, так и ладилось дальше, чтоб сплошные мирные будни и никаких чепе!

Шаг. Второй. Третий слился с толчком. Он пришелся туда, где было по щиколотку, — практически слой воды не ощущался, а смесь крупного песка и мелкой гальки под ней послужила достаточно плотной и пружинистой опорой. Олега подбросило и под хорошим углом вонзило в тугую толщу — так, что он едва не врубился в близкое покатое дно. Ему удалось до конца использовать силу толчка — примерно половину пути до якоря он преодолел под водой. Потом три энергичных гребка на поверхности. Потом резкий вздох и погружение к неясным глыбам, меж которых темнел якорь-мешок.

Расчет оказался верным, точным оказалось исполнение — ни одного лишнего движения, ни секунды бесполезно истраченного времени. Недолгий, но тщательный осмотр якоря и капронового конца, что вел к крестовине с флажком, — все в порядке.

Держась на плаву, Олег оглядел пляж. Вилюрыч шел наискосок — от берега к мостику, что на крыше кладовки.

Лидка, словно ей нипочем горячий рыхлый песок под ногами, шагала ровно и споро. Вплавь за нею не успеть. Олег подгреб к берегу, вприпрыжку побежал вслед за Лидкой, а поравнявшись со вторым якорем, отвалил в сторону — дело прежде всего.

И последний якорь служил исправно. Его завели недалеко, чтоб «лягушатник» для малышей был неглубоким. Олег дал себе короткую передышку — стал коленями на дно, голова — над водой. Она здесь ходуном ходила — коротышки из малочисленного восьмого отряда зашли в море все сразу и прыгали, толкались, обливали друг друга, не уставая. Олегу это было на руку — сквозь брызги он незаметно смотрел на Лидку.

Стояла она, как гвоздик. Жестикулируя, о чем-то уславливалась с воспитательницей, та согласно кивала.

Фигурка у Лидки — фирменная. Фирменная у нее фигурка. Слова эти Олег повторял не потому, что они ему нравились. Они ему как раз не нравились — в общем-то пижонские слова, которые всякий пацан волен прилепить к любой серийной девчонке. Лидка — не серийная. Но про то, что в ней волнует его прямо-таки до обалдения и стыда, — про то он не может даже подумать предметными словами.

Жаль, что отсюда не посмотришь ей в глаза. А так хочется глубоко заглянуть в них, понять ее. И быть понятым ею — ведь когда изучаешь глаза человека, непременно и себя раскрываешь…

Он безнадежно вздохнул и двинулся к берегу. Пора было идти к плавруку с докладом. Минуя Лидку, зыркнул на нее сбоку — свести свой взгляд с ее взглядом смелости не хватило.

Солнце взбиралось все выше, становилось все меньше, жгло сильней. Лучи его растворялись в сухом и легком воздухе, и он прозрачно золотился. Четко прорисовывались горы и леса — чуть ли не до каждого дерева, каждой ветки. Голубел песок. По морю, местами пронзительно синему, местами неправдоподобно зеленому, местами бронзовому, как сазанья чешуя, медленно, словно во сне, скользил кораблик.

Мир был спокоен, светел, устойчив. Люди были невозмутимы до безмятежности. Жизнь шла своим чередом и будет идти и идти тем же порядком. Ничто в ней не переменится, не произойдет, а Олег был бы рад, когда бы грянуло небывалое, жуткое, опасное, что потребовало бы от него немедленных действий, решительности и отваги, находчивости и самоотверженности. И все — для Лидки, ее безопасности… Да ничего не придумывалось, кроме пожара и наводнения, кроме спасения Лидки от бушующего огня или от стремительных горных потоков, от хлынувшего на сушу моря. Как бы он рискнул, как бы боролся за победу над стихией! И оставалось бы ему только набраться мужества — выдержать прямой, признательный, счастливо изумленный взгляд Лидки!

Виль вернул Пирошке тюбик с шампунем. Она была занята, — прячась в тени под стеной медпункта, мазала зеленкой ссадину на ноге пацаненка. Не глянув, кинула тюбик в карман халата, упрекнула поскуливающего пациента:

— Разве мужчинам бывает больно?

— Еще как! — отозвался Виль с той значительностью в голосе, которая и выдавала человека, еще не испытавшего по-настоящему мучительной, нестерпимой боли.

Пирошка повернулась к нему, в глазах ее было невеселое любопытство.

— Только они умело скрывают это, — неубежденно, скорей, по инерции добавил он.

Пацаненок насильно улыбнулся мокрыми глазами. Пирошка погладила его короткие вихры, а когда он встал и осторожно потоптался на месте, дала ему подшлепника:

— В отряд и обязательно бегом! Но не забывай смотреть под ноги!

Пациент помчался вприпрыжку — чем дальше, тем быстрей. Бежал, задрав голову, — когда еще годы согнут его так, чтобы он постоянно глядел, куда ступает! Наверно, подумав о том же, Пирошка качнула головой.

— Во-во, мужчинам не до боли! — крикнул сверху Баканов. — Ибо под их ответственностью важнейший фактор всей нашей оздоровительной кампании… Море!

Виль глянул вверх. Баканов сцепил перед собой руки — мол, приветствую и поздравляю! — пробасил:

— Да кабы кто не сглазил!..

И этот туда же! «Чтоб сплошные будни и никаких тебе чепе!» Да что может омрачить эту вот жизнь, какая непогода, какой шторм? Разумеется, без ветров да качки лета на море не бывает, однако и непогода здесь празднична. Все и было бы празднично, даже не гори костры, не витийствуй Нептуны! И может ли быть по-иному там, где сошлись море, горы, солнце и дети, где нераздельны вечное и новое, первозданно клокочущее, напирающее с нерастраченной силой, как бы самосветящееся!

— Тринадцатый за стол не садится! — с досадой бросил Виль вверх Баканову и передразнил: — Кабы!..

— Ага, а трус в карты не играет, — уступчиво продолжил Баканов: дескать, поживем — увидим, и, возвращаясь от риторики к делу, спросил: — Там не твоя кадра малышей обучает?

Окруженная ребятишками, Лидия-Лидуся стояла в воде и показывала, как надо держаться на плаву.

— Моя! Чья же еще?

— Полезнейшая инициатива! Не дай ей заглохнуть. Распространи под лозунгом: «Умеешь плавать — научи товарища!». Подспорье тебе как плавруку.

Баканов был столь искренним, что зачерствелые слова и теперь звучали у него свежо и выразительно.

— Немедля иду обобщать передовой опыт! — в тон ему сказал Виль.

Пошли втроем — к Вилю присоединились явившийся с докладом Олег и Пирошка, которой пока некого было лечить.

В октябрятском отряде настоящих октябрят — раз-два и обчелся. Собраны в нем главным образом дошколята, которых здесь называют родительскими детьми. Все они — отпрыски сотрудников лагеря. Лидия-Лидуся жалеет их — несчастные дети! — ни в семье они, ни в лагере. Мамаши норовят присмотреть за ними, приласкать и прикормить — сковывают их и выделяют, ставят в дурацкое положение. Вот и эта рохля-воспитательница, многопудовая тетя, не дает покоя своему крошечному и хлипкому сыну, боясь переохладить, раньше всех выгоняет из воды, боясь перегреть на солнце, кутает в огромное толстое полотенце, чуть ли не облизывает. А рядом сидит девочка-дюймовочка, едва не плачет от зависти и исподтишка сыплет на затылок «счастливчика» песок — не понимает, что у нее тут воли больше!

В этом отряде и вожатая не как у всех — пожилая, лет под тридцать, тоже толстая, правда, ростом ниже. Нянька, а не вожатая! Сюсюкает, носы утирает, а от поплавков детишек гонит — заставляет купаться на мелком месте, где воды по щиколотку.

Договариваясь с воспитательницей, Лидия-Лидуся поставила условие: во время тренировки ей не должны мешать охами, ахами и прочими заботами о безопасности.

— Ребенком нельзя рисковать! — волновалась воспитательница. — Если что случится, кто будет отвечать?

— Ничего не случится. Но все равно, если что — я отвечу.

— Ты, милочка?

— Я не милочка, я — ответственный представитель плавкоманды.

— Но ты ведь, милочка, несовершеннолетняя!

— Ну, наш плаврук совершеннолетний. И, в конце концов, для того и учим детей плавать, чтоб ничего не случилось!

— Так-то оно так, но все-таки и мы будем оберегать и подстраховывать.

Она оберегала и подстраховывала, сидя на берегу, а вожатая торчала в воде, заполняя собой самое глубокое место в лягушатнике.

— Да-да, конечно! — наполовину вежливо, наполовину ядовито сказала Лидия-Лидуся, — Подстраховывайте! Лишний глаз не помешает. — И она вошла в воду так, чтобы не видеть ни воспитательницу, ни вожатую, чтобы не злиться и не отвлекаться от самого главного и интересного.

Человек поплывет, если убедится на своем опыте: вода держит и даже выталкивает, когда не боишься погрузиться в нее, и тянет на дно, когда беспорядочно барахтаешься, стремясь побыстрей вынырнуть. Это Лидии-Лидусе внушили на первых же занятиях в ростсельмашевском бассейне «Коралл», куда бабушка водила ее с шести лет. Теперь она хотела внушить это мальчишкам и девчонкам, которые весили чуть больше воробья, а плюхались в воду, как чугунные гири.

Сначала она показала «медузу» — навзничь и ничком, затем «торпеду» и «поплавок». Показала по нескольку раз, стараясь быть совершенно неподвижной и расслабленной, чтоб малыши видели: тело без усилий держится на плаву, а опустившись на глубину, тотчас же само и поднимается на поверхность.

— Ну, зачем вы, скажите, нужны морю? — приговаривала Лидия-Лидуся, вставая на ноги после очередного приема. — Оно выкинет вас, волнами вытолкает на берег. Только не мешайте ему, море не любит трусишек и неуклюжих торопыг! Море любит смелых!.. А кто у нас самый смелый?

Лидия-Лидуся подражала своему первому тренеру, стройной, красивой и изящно подвижной молодой женщине. У нее, правда, сын был — мастер спорта, студент, но стройные, красивые и изящно подвижные женщины не стареют.

— Так кто у нас самый смелый?

Все захлопали себя: кто по груди, кто по животику. Все, кроме Катерины, дочери медсестры Пирошки Остаповны. В отряде лишь она была пострижена налысо. И чего это мать изуродовала ее? У самой вон какие волосы — густые, черные, блестящие, такие ухоженные, что на сто верст видно, какие они чистые и прибранные. А ребенок голомызый! Стоит, серьезно смотрит, и только ямочки на щеках выдают — она умеет и улыбаться.

Катерина купалась чуть в стороне от всех, отважно бросалась в воду — попка на поверхности, голова в дно упирается. Меньше всех в отряде и явно смелей и самолюбивей всех — потому и ждет, пока заметят и оценят, какая она.

— С тебя, Катерина, и начнем! — Лидия-Лидуся взяла девочку за руку, завела поглубже, чтоб ей по грудь было. — Ты видела, как плавает медуза? Очень просто, правда? Я ей подражала. Ну-ка, попробуй и ты.

Катерина легла на воду, разбросав руки и ноги, окунув голову. Она покачивалась, словно была без костей, через спину переплескивались прозрачные волнишки.

— А теперь ляг на спинку!

Катерина ловко перевернулась. Лидия-Лидуся завела под нее руку:

— Плавает, опираясь только на воду! Проверьте сами!

Ребятишки кинулись к Катерине, а сын воспитательницы поднырнул под нее, вильнул, ткнулся головой в спину Катерины, а потом, вместе с девочкой, оказался в ногах Лидии-Лидуси. С берега донеслось испуганно-нежное:

— Виталичка!

Воспитательница выкрикнула только имя сына, а подразумевала, небось, целую фразу: «О чем тебя мамочка предупреждала?»

Лидия-Лидуся поймала его:

— И ты смелый и ловкий! Следующий прием исполнишь на пару с Катериной!

Краем глаза увидела она приближающихся Виля Юрьевича, Пирошку Остаповну и Олега.

— Все внимательны! — Лидия-Лидуся услыхала, как у нее меняется голос, попыталась вернуть ему естественное звучание, но слова вырвались у нее принужденные, противно показные. — Катерина и Виталик демонстрируют… «торпеду»!

Малыши подняли над головой руки, потом разом легли на воду, оттолкнулись ногами и заскользили.

Виль Юрьевич, Пирошка Остаповна и Олег остановились на мокром песке — комиссия, наблюдатели, болельщики.

— Еще! — Лидия-Лидуся решила обходиться отдельными словами, чтоб только не говорить тем ненатуральным голосом, которым вещают информаторы на вокзалах и водители в троллейбусах и трамваях. — Молодцы!.. А теперь — «поплавок»!

Виталик и Катерина сгруппировались, комочками-утятками погрузились чуть-чуть и тут же всплыли, сверкая на солнце выгнутыми спинками. Потом распрямились, вытирая ладошками лица, глядели удивленно: «Получилось!»

— Ага! Что я говорила? — неподдельно обрадовалась Лидия-Лидуся, и голос ее выправился. — Вода не дает вам утонуть! Попробуйте еще, вдруг удастся полежать на дне!

Поднялась, переместила свое огромное тело к берегу воспитательница — пугливо и умиленно уставилась на Виталика, который раз за разом свертывался и кидался в воду и раз за разом всплывал, медленно, ровно, без всяких усилий.

Лидия-Лидуся, словно бы творя волшебство, махнула рукой всем остальным ребятишкам — давайте в море! — подзадорила их:

— Неужели у нас только две «медузы»?!

Хуже — лучше, а прием малышам удавался.

— Смелей, и все будет в порядке, смелей! — склонялась Лидия-Лидуся то к одному, то к другому из тех, кто чувствовал себя неуверенно.

Она никого из ребятишек не выпускала из поля зрения — как бы ни подстраховывала вожатая, моржом маячившая у ограждения, а ушки на макушке надо держать самой! Кто их учит, этих доверчивых детей, кто за них отвечает, представляя здесь плавкоманду, представляя и Виля Юрьевича?!

Лидия-Лидуся видела и его. И Пирошку Остаповну, и Олега. Не только видела их, но и думала о каждом. Хотя на лице это — как можно? — не отражалось — на нем было выражение полного поглощения лишь тем, что происходило в лягушатнике. Хмуроватое выражение.

Виль Юрьевич держал руки за спиной — все протекает нормально, беспокоиться не о чем, вмешательство не требуется. И все-таки должен бы он что-то сказать, посоветовать, подбодрить… Не до того ему, не до того! Время от времени — чаще, чем можно просто так, — он поворачивается к Пирошке Остаповне, точно о чем-то спрашивает.

А та будто не замечает. Та с глубоким и напряженным вниманием следит за Катериной, радуется и сомневается — не узнает дочку!

По прошлому году помнит Лидия-Лидуся — иной была Пирошка Остаповна — замкнутой и молчаливой, вроде замороженной. Одни девчонки считали ее гордячкой, другие — искренне скромной. Ко вторым относилась тогда и Лидия-Лидуся — она жалела и малышку Катерину, и Пирошку Остаповну. Тогда не раздражало то, что медсестра безобразно обкорнала дочурку, тогда Катерина казалась смешной и милой, как нежный мальчишечка-кукленок. Нынче отогрелась Пирошка Остаповна — куда там! Знает же, кто рядом, чует же, как он к ней. А будто не замечает. Силу свою и власть показывает — куда там!..

Лидии-Лидусе было обидно за Виля Юрьевича — этот пирожок с черносливом мог бы и не испытывать человека! Вместе с тем она думала о нем иронично-ревниво: «Вы стучитесь, а ее как дома нет!»

А Олег пялится. На нее, Лидию-Лидусю. Исподлобья, пристально пялится — открытие сделал, а? И насторожен он, точно стыдится чего-то и готов мгновенно отвернуться и даже сбежать.

«Открывай, неутомимый исследователь, открывай!» — мысленно сказала Лидия-Лидуся, как сказала бы вслух, кабы могла надеяться, что услышит ее и Виль Юрьевич.

Однако Виль Юрьевич не услышит — он снова молча обращается к Пирошке Остаповне. А с нее, с Лидии-Лидуси, не сводит взора Олег (она вздохнула с сожалением, но в том сожалении все-таки была и доля удовлетворения, была!).

Впервые в жизни она смотрела на себя не только своими глазами, но и глазами другого.

А чего ж?.. Рост? Да, рост у нее не такой, какой желателен, но ведь ей еще расти не меньше десятка лет. Сложена нормально! Было, что она боялась — на всю жизнь останется плоской. Потом поняла — это ей не угрожает. Даже стеснялась своего изменившегося тела, надо же! Выглядит она так, что не уступит и Пирошке Остаповне. У той, кстати, лишних пару килограммов поднабралось. Положение не то чтобы угрожающее, но тем не менее… Шея, верно, в порядке. А если по-честному, не кривя душой, шея у нее — фирма! У многих женщин головы на плечах в самом прямом смысле — шеи нет, шар на шаре. У Пирошки Остаповны, ничего не скажешь — шея! Так и у Лидии-Лидуси, что шея, что лицо — без ложной скромности. Но скулы, скулы! Горе и мука! «Скуластенькая моя!» — слышала Лидия-Лидуся сызмала от отца, привыкла, до поры не тревожилась, пока не поняла, что черты лица не только отличают человека от человека, но и красивого человека — от некрасивого… Слыхала и читала она, что внешняя красота — не главное. Давно люди толкуют о том, что главней в этом смысле, да никак не дотолкуются. Не удивительно: спорят-то совершенно разные — красивые и некрасивые, дождешься, чтобы они в одну дуду задули, как же!.. Во всяком случае, прежде чем кто-то оценит твое распрекраснейшее содержание, тот кто-то должен для начала… попялиться на тебя.

И опять она вздохнула. И разозлилась на Олега, хотя он никому не мешал заметить и оценить ее. И подумала, что тут в ней надобности, пожалуй, больше нет: лежать на воде «медузой» — спинкой вверх или животиком — можно и под наблюдением воспитательницы и вожатой, до обеда, пока не научатся как следует самые робкие и неуклюжие.

Осторожно, чтоб не задеть и не притопить какую-нибудь «медузу», Лидия-Лидуся пошла к берегу. Была она сосредоточена и даже мрачновата — свое сделала, удаляется, а воздастся по заслугам, не воздастся — не имеет значения!

— У вас очень хорошо получается, — почтительно обратилась к ней Пирошка Остаповна. — У вас тренерский талант.

Лидия-Лидуся пожала плечами: не мне судить.

— Вы будете заниматься с ними еще? Так хочется, чтобы Катерина научилась плавать, окрепла. У вас, — подчеркнула Пирошка Остаповна, — она быстро научится…

Лидия-Лидуся снова пожала плечами: не мне решать.

И — наконец-то! — нарушил свое долгое молчание Виль Юрьевич:

— Ты — находка для лагеря, для плавкоманды! Мы закрепим тебя за малышовским отрядом. Шеф-тренер! Звучит?.. А когда устроим инструктаж для воспитателей и вожатых по начальному обучению плаванию, ты будешь демонстратором, идет?

Лидию-Лидусю подмывало и теперь пожать плечами, — знаете, что не откажусь, зачем спрашиваете? — но она сдержала себя — не могла не сдержать. Почему? Да потому!.. Потому — и все!

— Конечно, Виль Юрьевич, — не задаваясь, ответила она.

В шаге от нее Катерина один за другим, почти автоматически, повторяла все приемы. «Девочка природно скоординирована», — подумала Лидия-Лидуся в тоне, в каком произносила эти слова первый ее тренер, красивая женщина, которая, наверное, застрахована от старости, и погладила стриженую головку:

— Ты старательная, ты на третий день поплывешь!

Неприязнь к Пирошке Остаповне не распространялась на Катерину, напротив, неприязнь эта отчего-то оборачивалась нежностью к серьезной и грустной малышке.

Виль не помнил, чтобы подобное случалось с ним раньше: вечерами он укладывался, предвкушая не отдых, не освежающий сон, а скорее утро. Вполушутку, вполусерьез он, обращаясь к себе, говорил не «доброй ночи», а «доброго утра». И просыпался с жадной торопливостью. Так же и в день вступал, будто, медля, рискует опоздать и упустить, прозевать то радостное и неповторимое, что вот-вот должно свершиться. Восприятие жизни у него — до малой малости — было обострено, как никогда прежде. Виль удивился: «Чего бы это?»

И верно: чего бы это? Отношения в плавкоманде стабилизировались. Можно было счесть, что характеры ребят в общем ясны и понятны, поведение их предсказуемо. «Тут все надежно, — говорил себе Виль. — Чего бы и всему иному не обнадежиться». Вторую фразу он произносил именно так — без вопросительной интонации, почти утвердительно.

«Все иное» — это Пирошка, это и он, и то, что было и могло быть у них. Разве не вероятно, не предсказуемо и «все иное»? Они узнавали друг друга, и узнавание это как раз сближало их, упрочивало их отношения. Значит, дело во времени. Придет срок — все сложится, как надо. Должно так сложиться. Формула эта, вероятно, отражала долю сомнения и беспокойства, от которой Вилю не удавалось избавиться. Он объяснял себе: «Без этого не бывает, мы — живые люди, все у нас живо и ново. И нужно, разумеется, время». И он торопил его.

Миновала неделя насыщенного и переменчивого житья-бытья в лагере, пошла следующая. И пора бы написать матери — несомненно, она уже беспокойно ждет вестей отсюда.

Он чувствовал себя виноватым, тем более что на вчерашнем педсовете начальник лагеря напомнил воспитателям и вожатым: «Проследите, чтобы каждый ребенок непременно написал домой и вложил в конверт сувенир для родителей — собственноручный рисунок, высушенный цветок или, на худой конец, листки с дерева. Некоторые папы и мамы уже звонят в профком, шлют телеграммы в лагерь: «Целы ли, невредимы ли наши детки?»

Можно было бы позвонить в Ростов, но мать не выносит телефонных разговоров по междугородке — шумных, бестолковых, да и неискренних: проводам, набитым чужими голосами, устремленным и в чужие уши, не доверишь всего, что на душе. Она требует писем — подробных и конкретных. И Виль с перебоями вел в письмах к матери нечто похожее на дневник, скупой, обобщенный. Сдержанные послания свои обычно завершал обещанием: «О деталях — дома, при личной встрече». Никуда не денешься — надо написать, не откладывая…

Рано-раненько, прибежав с ручья, еще ощущая на лице следы студеной влаги, он сел за тумбочку под окном. В комнату вливался свежий и терпкий воздух Обильный утренний свет лежал на всем, и бумага ослепительно белела. Чувства захлестывали его, и он писал взахлеб, восторженно, словно вопреки чему-то такому, что следовало скрыть. Перечитав письмо, он удивился странный всплеск чувств, половодье какое-то, фонтан! И все-таки вложил письмо в конверт с тремя резными листочками граба. Восторженность свою оправдал не обычностью нынешнего существования: море, великолепные погоды, эмоционально раскованные дети вокруг. Ну, и то самое обостренное восприятие жизни…

Отнес письмо в пионерскую комнату, положил на груду разноцветных конвертов.

Потом, на пляже, забеспокоился: «Зря этак распелся — встревожится мать, все наоборот истолкует. И права будет, пожалуй. Не случайно же распелся, не из-за радостей одних — что-то и от себя таишь, дорогой Вилюрыч». Когда шли с пляжа в лагерь, обогнал всех, влетел в пионерскую комнату. Стол был пуст — письма отправили на почту, не вернешь теперь!

После обеда спать не лег — решил второе письмо запустить вослед первому — спокойное и деловитое письмо. Слова, однако, не шли, и душу изрядно точила опаска: получив это второе письмо, мать вовсе запаникует.

А если вправду, он, как зверь предстоящее землетрясение, ощущает некую беду, от которой пытался и пытается заслониться этаким щенячьим умилением.

Ему стало неуютно, хотя день был сухой и теплый, воздух перламутрово мерцал, над крышей весело перешептывались листья деревьев, в окне большой праздничной птицей парила занавеска.

Виль лег на кровать, закрыл глаза, и какая-то безысходная тоска, которая, бывало, беспричинно накатывала на него лет десять назад, охватила душу. Перед этим он был беспомощен.

Послышались тихие шаги. Заставил себя открыть глаза. В дверях стоял Антарян.

— Явился? — мрачно вымолвил Виль.

— Вполне возможно! — как бы убеждая в своем явлении, физрук сбросил рубашку и шорты и потянулся всем сильным и здоровым телом. — Ты нэ захворал? Или возникли нэпредвиденные проблемы?

Он кинулся на свою кровать — его тренированное тело распирала неисчерпаемая энергия. Антарян, лежа, ловко встряхнулся, и металл откликнулся озорным стоном, а почудилось, что так звучат прочные и гибкие мышцы молодого и удачливого мужчины.

— Ты развиваешься, брат, у тэбя невзгоды роста! Нэтерпение и сомнение у таких юных, как ты, всегда рядом, всегда вместе. И восприятие их соседства — нэадекватное. Спасение одно — сон… Спеть колыбельную? Или справишься сам?

Виль не ответил.

Антарян лег лицом в подушку, посмотрел сбоку, как подглядывал:

— Ты сейчас готовишься процитировать народное безошибочное, горькое: «Чужую бэду руками разведу». Ты сейчас думаешь…

Виль приподнялся, перебил:

— Кабы я знал, над чем стоит подумать, от чего во сне спасаться…

Глаз Антаряна одобрительно блеснул:

— Вах! Поздравляю, брат! Когда у тэбя все устроится, упростится, ты пожалеешь об этих сегодняшних минутах и муках… Ффффу! Исчезнут, как роса, как радуга над ручьем! И сэрдце твое — тц, тц, тц — растренеруется. Потому что сначала мы избавляемся, убегаем, прячемся от причин волнения, а потом и от способности волноваться, переживать… И сопереживать… Ты этого хочэшь?

После долгого молчания Виль признался:

— Ты прав. Но легче мне не стало.

— А я, по-честному, и не старался сделать тебе легче. Я не враг тебе, я тебе мудрый друг! — Антарян рассмеялся и повернулся к стене: — И мудрецы, как и простые смертные, нуждаются в отдыхе.

После ужина была массовка. Впрочем, это устарелое название вечера подвижных игр и танцев уже уступало место новому, сверхмодному — «дискоклуб».

Круглая площадка перед пионерской комнатой освещалась неровно, несколькими источниками — то попадешь в поток лучей, то в полумрак, а то и в густую тень. Серебристый колокол радиодинамика лежал на крыльце, и чудилось, что он содрогается от очень громкой и затейливо ритмичной музыки.

Играли-бегали, толкались, смеялись и визжали — малыши. Все остальные ребята, некоторые вожатые и воспитатели танцевали, каждый это делал, как умел и как хотел — кто отрешенно стоял в сторонке, поближе к краю площадки, как бы уединившись, и подрагивал, не сходя с места, заламывал руки, припадочно откидывал голову, кто, не щадя себя, энергично дергался и подпрыгивал в людном центре.

Старшая вожатая с недовольным лицом сидела на стуле у входа в пионерскую комнату. Казалось, вот-вот терпение Царицы иссякнет и она прекратит это безобразие. К счастью для любителей дискомузыки и соответствующих танцев, физрук Антарян пригласил Царицу выйти в круг. Она заулыбалась, не разжимая тонкогубого рта, махнула рукой — разве с вами не согрешишь? — и поднялась. Антарян вытянулся, грудь колесом выгнул, а Царица потупилась, поводила перед собой гибкими руками, словно конфузилась и старалась заслонить лицо, спрятать его от жгучих очей горного орла.

Виль сел на освободившийся стул, отыскал глазами своих ребят. Братья Кучугуры в одинаковых пестрых рубашках, вытертых джинсах и кроссовках-ботасах выкаблучивались друг перед другом, состязались: чья поза, чье движение замысловатей? Лидия-Лидуся танцевала неподалеку от Виля, притоптывала, порой кружилась, и юбка вздымалась зонтиком, открывая крепкие ноги. Олег то приближался к Лидии-Лидусе, то отходил — вроде сам по себе и вроде с нею. А она не замечала его, лицо ее было обращено к Вилю, плечи, маня, подавались вперед: мол, чего же вы не встаете? Виль старательно не понимал ее жестов, отводил взор, смотрел на Катерину, которая копировала Лидию-Лидусю. А Пирошки не было.

Лидия-Лидуся не выдержала, позвала:

— Виль Юрьевич, нельзя отдаляться от народа!.. Сами встать не можете, поднимем! Хотите?

Она покосилась на Олега, тот согласно кивнул: поднимем, только дайте знак.

— Душно, ребята, — отговорился Виль. — Вот свежим ветерком потянет, так уж и быть — спляшу!

Еще на закате из-за гор выплыли тучи, навстречу им — другие, из-за моря. Небо затянуло серым одеялом, которое становилось все плотней, все черней и черней. Ни звездочки над головой. Горы и небо слились в нечто темное, тяжелое, недвижное. Глухо роптал ручей. Теплый воздух застаивался. Хоть бы чуть подуло, хоть бы чуть брызнуло! Виль по-стариковски ссутулился на стуле.

Пирошки не было долго. Придя, она стала рядом, точно оправдываясь, сказала:

— Утюг капризничал. Пока радист наладил, пока нагладилась…

Была она в белых кофточке и брюках, на длинной шее — в обхват — тоненькая нитка каких-то темных камешков. Волосы скручены в толстый жгут, венчающий макушку.

Он поднялся, показал на стул: «Присядете?»

Она отрицающе покачала головой.

Перебарывая дрожь в груди, он выговорил нарочито небрежно:

— Сбацаем на пару?

Отозвалась озорно:

— Чего же ради мы здесь?.. Только теперь так бацают, что не поймешь — на пару или врозь?

— Так давайте по старинке?

Она положила руку ему на плечо:

— А чего ж!

Танцуя, они обогнули площадку, и их накрыло косой тенью раскидистой ели. Тут музыка слышалась помягче, шарканье многих подошв и стук многих каблучков напоминали грустный шелест сухой листвы.

Пирошка положила на плечо Виля и вторую руку, в упор посмотрела ему в глаза, с какой-то непонятной, необъяснимой озабоченностью вздохнула:

— Если бы вы знали… Как давно я танцевала… Как давно мне хотелось танцевать…

Она голосом выделила слово «хотелось».

Он не знал, что сказать на это: ему было печально и радостно, причем печаль и радость воспринимались цельно, как одно счастливое чувство, как непременные составные этого чувства, этого желанного состояния.

Он оглядел площадку, как бы удостоверяясь в том, что нет ничего худого, угрожающего вокруг, все ладно.

Царица и Антарян, развеселясь, перешли на откровенную лезгинку. Здорово они танцевали! Ну, Антарян, понятно, кавказец, а Царица, Царица-то россиянка, но как она выразительна в этом своеобразном танце!

Братья Кучугуры пародировали их — младший Антаряна, старший Царицу. Возможно, пародировали оттого, что так не умели.

Олег отплясывал с Катериной, наклонясь к ней и держа за ручки.

Лидии-Лидуси на площадке не было. Мало ли почему не было, однако Виль насторожился. Пирошка тоже заметила, что Лидии-Лидуси нет, и вопросительно глянула на Виля.

— Исчезла по-английски — житейская надобность, небось, — отмахнулся Виль.

И тут появилась Лидия-Лидуся. Она выступила из-за ели и, виляя бедрами, дугой прошла по площадке. Остановилась, стала выламываться, трясти плечами и животом. Была она в тесных белых брюках, в маечке с изображением черной пантеры, разинувшей пасть. Волосы, связанные в пучок, торчали на затылке, как беличий хвост. На шее болтались две длинные низки ярко раскрашенных ракушек — этими пятидесятикопеечными драгоценностями торговали у входа в лагерь старухи из поселка.

Пирошка отступила поглубже в тень.

Царица, холодея лицом, замерла, а потом выцедила:

— Эт-то что за вульгарщина?

Лидия-Лидуся и ухом не повела.

— Вон! — прошептала Царица.

— Еще что! — ласково улыбнулась Лидия-Лидуся, — Массовочка-то для нас, для детей!

— Вон! — громко повторила Царица, повелительно вскинув руку.

Олег шагнул к ней, осторожно взял руку и опустил ее:

— Юморка не сечешь, старшая!

Музыка захлебнулась.

Царица онемело уставилась на Олега.

— Не сечешь, говорю, юморка, — с подчеркнутой наглостью выговорил он.

Царица забыла о Лидии-Лидусе, нелепо переспросила:

— Не се-ку?

— Парэнь, понимаэшь, что творишь? — возмутился Антарян.

— Дак она же не сечет, — гнул Олег свое, гнул, сознавая, для чего, и понимая, чем это ему грозит.

Антарян в изумлении вскинул брови, узрев в поступке явный умысел, а логику того умысла не улавливал.

— Он у нас рационалист, зря не скажет, — хором заговорили братья Кучугуры.

Их реплика вернула Царице силы, она распорядилась:

— Массовка объявляется закрытой! Вожатые и воспитатели строят и уводят отряды!

Колокол динамика ожил — из него полилась тихая и нежная, умиротворяющая мелодия вальса.

Опустив голову, Пирошка подошла к Катерине, подняла на руки, прижала к себе и направилась к выходу с площадки. Шаг ее был труден и вязок, и, глядя на нее, Виль почти физически ощутил двойное давление — и того, что происходило в предгрозовой природе, и того, что произошло на этой площадке.

А ребятишкам было все нипочем — они не хотели расходиться, мотались, как мальки, или пытались «сбацать» под вальс.

Зашлепали об асфальт крупные капли дождя, зашлепали как бы со вздохом облегчения. И отряды, которые только что невозможно было собрать, споро построились и беглым шагом — к жилым домикам. Дети подставляли дождю руки и лица, а поймав каплю, орали и шарахались, словно на пулю напоролись, — что им, детям, непосредственно причастным к природе, людские происшествия, отвлекающие от затаившегося до поры ветра, от шума нарастающего дождя, от звезд, заслоненных черными тучами, от невозмутимо молчащих гор?

Резким металлическим щелчком прервало вальс, и зычный голос радиста разнесся по лагерю, ударился в стены ущелья и, отброшенный ими, вернулся назад, клубясь меж домиками и деревьями:

— Сразу после отбоя-аа… педсоставу-у… собраться в пионерской комнате!

Крупные редкие капли были первым недолгим прологом, косая, мощная, но теплая полоса мгновенного ливня — вторым прологом к частому и быстрому дождичку, намочившему все, что еще оставалось сухим; в его торопливом и ровном шуме потонули все другие звуки. В небе, то над морем, то над горами, сонно погромыхивало — природа прокашливалась, пробовала голос.

Поеживаясь и движением головы стряхивая с лица воду, Виль поспешил было к пионерской, чтоб отсидеться там до начала педсовета, но у крылечка, подчинясь чему-то более властному, чем трезвый расчет, свернул под деревья, с двух сторон обступившие дорожку, которая вела к жилым домикам.

Определенной цели у него не было, но Виль шел, шел, убыстряя шаг, — так легче, когда у тебя на плечах и на душе слишком тяжелый груз. А смятенные мысли роились в голове.

Почему такой подавленной ушла Пирошка? Значит», не только обижена, не только оскорблена она?

Почему Лидия-Лидуся решилась на столь неожиданный и дикий поступок — он ведь совершенно не вяжется с представлением о ней, о ее характере? Почему она выставила себя вульгарной и злой?

Почему с такой намеренностью Олег задирал старшую вожатую? Хотел защитить Лидию-Лидусю? Тогда зачем он сделал то, что по грубости и постыдности превосходит сделанное Лидией-Лидусей? Олег не мог не видеть, что Лидия-Лидуся виновата, не мог не знать, что с нее все равно спросится. Защищая, он, скорее, должен был поискать что-то смягчающее вину ее, что-то способное побудить Царицу к великодушию! «Это с твоих позиций — самое благоразумное, а с его? — возразил он себе. — А с его позиций самое верное — подставить себя, и свою сторону направить гнев».

Было над чем подумать, но неотвратимо надвигался разговор, в котором взрослые могут и рубануть по узлу, не попытавшись его распутать, — мол, все просто и ясно, чего чиниться?

Виль пошел медленней, словно так можно было оттянуть тот разговор взрослых, разных по жизненному опыту, по представлениям о добре и зле.

Он услыхал, что кто-то идет навстречу. «Уже сходятся на педсовет? Не пора ли назад повернуть?» Он замешкался и, увидев Пирошку, растерялся. Всего на какой-то миг растерялся, враз осознав, что искал он Пирошку и, желая встречи с нею, не прятался от дождя.

Сломав красивую и строгую прическу, Пирошка концом косы вытирала глаза.

— Ну, это вы зря! — не ведая, как быть, забодрился он и по инерции продолжил: — Ну, передразнила девчонка, ну, неладно получилось. Одумается, пожалеет. Девчонка же, а мы — взрослые…

«Остается только захихикать», — ужаснулся он.

Пирошка всхлипнула:

— В том ли дело, что одумается, даже казниться станет? И то потому, что неумехой выказала себя — не научилась свое отстаивать… Она ведь не зря уверена, что у нее больше прав, силы больше, козыри крупней. Этого она никогда не забудет…

— Да что вы такое говорите! Ей же всего четырнадцать!

— Ей уже четырнадцать…

— Пирошка, нельзя так. Вы что напридумали!

Прижав к губам конец косы, она свернула на тропинку, протоптанную наискосок через поляну, — в медпункт! И Виль не решился пойти за нею.

Ночью гроза расходилась вовсю. Над горами отворялись гигантские ставни, и вместе с ливнем вниз падал ослепительный свет, а через несколько секунд по ущелью, сотрясая домики, прокатывался гром.

К утру гроза утихла, но небо все еще было затянуто. Правда, облака поднялись выше, меж ними и горами образовался прогал, в котором рассеивались ослабленные солнечные лучи; на траве тускло серебрились дождинки, похожие на градинки. Что-то мешало ветру задуть ровно, и короткие внезапные порывы его сбивали с деревьев накопленную за ночь влагу.

Проснувшись, Виль сбегал на пляж. Мутное море горбатилось волнами и кидалось на берег. Песок и галечник были влажны и холодны. Купать детей, по крайней мере в первую половину дня, не придется — доктор не разрешит…

Антарян, собиравшийся на зарядку, цокнул языком:

— Кому-то везет! Море компенсируется внеочередным выходным.

— А по мне — лучше море, чем такое везение, такой выходной!

Натягивая свитер, Антарян скрылся с головой, забубнил:

— Чему, брат, бывать, того не миновать. Быстрее грянет — быстрее забудется… Выпало время — на всякий случай прикинь, кого возьмешь в плавкоманду взамен…

— Никаких «взамен»!

Антарян высвободил голову:

— Ты один решать будешь?.. Так помоги тебе аллах устоять перед Царицей… И еще перед одной сотрудницей, у которой есть основание иметь зуб на одну девчонку из плавкоманды.

— Иди уж, женский угодник, фаворит ее величества! Царица одно, а…

Антарян, как кинжал, сбоку прикусил вытянутый палец, вытаращил глаза:

— Если я тэбя убью, подтвердишь на следствии, что оскорбил меня и я дэйствовал в состоянии аффекта?

— Извини и дай немного пожить — должен же я узнать, что в этом мире торжествует: жажда сурового наказания во что бы то ни стало или разум и великодушие?

— Полагаю, сегодня все выяснится. Тогда и решим: оставаться тебе жить или разочарованным покинуть этот самый мир!.. А вообще-то, считаю нужным заметить: ты впервые работаешь с детьми и не понимаешь, что здесь действуют не те мерки, к которым ты, инженерная душа, привык…

— Душа у меня человечья. И я тоже думаю, что здесь должны действовать какие-то иные, неформальные мерки… Видишь, при таком единстве взглядов выводы мы делаем разные…

— Не усложняй, — посоветовал Антарян и ушел.

Скоро на весь лагерь зазвучала музыка, под которую дети делали зарядку.

Виль сидел на кровати, вспоминал минувший педсовет. Царица, врожденный систематизатор, коротко и последовательно рассказала о хулиганском («Да-да, следует только так квалифицировать их поведение!») поступке Лидии Клименко и Олега Чернова, которых надо немедля, с первым поездом, отправить в Ростов, но прежде, в воспитательных целях, поднять их, вызвать сюда и внушить, до чего они докатились и как виноваты перед пионерской дружиной, перед руководством лагеря и перед собственными родителями… Особый разговор — о воспитателе первого отряда и плавруке. Виновные оказались в двойном подчинении, из-за этого контроль и воспитательное воздействие было ослаблено. Воспитатель надеялся на плаврука, плаврук — на воспитателя, дети были предоставлены самим себе. А ведь поступок можно было предупредить! Однако теперь о том поздно, теперь наступило время принимать безотлагательные меры.

— И приговор вынесен, и частное определение! — возмутился воспитатель первого отряда. — Раз что-то стряслось, значит, не предупредили? А что же все-таки произошло?

— И вы еще спрашиваете! — всплеснула Царица руками.

— А вы считаете, что ваша оценка — единственно возможная? — завелся воспитатель, вскочил.

— Погодите. — Капитонов, приложив ладони к лысине, закрыл глаза.

Наступила пауза.

Она затянулась, и Антарян нарушил ее:

— Все равно от чего-то мы должны плясать. Начнем с предложения Марии Борисовны. В конце концов, одним махом оскорблены две женщины. От этого никуда не денешься. А око за око или что другое за что другое взвесим сообща. Только по рэгламенту, чтоб не до утра сидеть.

— По регламенту можно такое навзвешивать! Особенно — оскорбляясь! — перебил физрука Виль.

Капитонов отнял руки от головы, открыл глаза, вздохнул:

— Незачем до утра сидеть. И незачем вытаскивать детей из постелей. Пусть они сами подумают. И мы в свою очередь подумаем. Хотя бы до утра.

— А что до утра изменится? — напирала Царица. — Что они за ночь удумают, если сами не ведают, что творят?

— Тем более. Надо, чтоб узнали, чтоб дошли до знания.

— А сейчас и мы не знаем сути, — нетерпеливо вмешался Виль.

— Не знаем, — подтвердил Капитонов. — И в шею нас не гонят… Вот поймем, что к чему, тогда и подскажем совету дружины: потолкуйте со своими товарищами, поправьте их… Насчет же немедленного удаления из лагеря и речи быть не может. Они приехали отдыхать, мы приехали обеспечивать им отдых и воспитывать их… Неужто мы такие бессильные, что с ходу избавимся от таких ребят?

— Ну и ну! — поразилась Царица. — До чего мы докатимся?

— Вот те и ну! — Капитонов поднялся. — С сильными лекарствами надо осторожно — они могут на всю жизнь погубить здоровье…

— Для чего ж мы собирались? — саркастически прищурилась Царица. — По-ка-ля-кать?!

— Я уступил вашему требованию созвать экстренный педсовет, чтоб докалякаться до того, до чего мы докалякались: не рубить с плеча, подумать. Дети у нас, а не параграфы.

Капитонов вопросительно посмотрел на воспитателя первого отряда, потом на Виля и заключил:

— Возражений, как видите, нет. Пора и нам приспнуть…

Девочки первого отряда, в общем-то, почти одногодки. Но глянешь на них — на всех сразу, — невольно засомневаешься: не просчитались при подборе, не свели вместе девятиклассниц и пятиклассниц? Они и взрослеют неодинаково: есть такие, что еще и в куклы играют (не постеснялись даже в лагерь привезти!), есть такие, что собирают портреты киноактеров — не комиков, не старых и знаменитых мастеров, а молодых красавцев с фигурами спортсменов-чемпионов. Есть, конечно, и такие, что занимаются и тем, и тем.

Уходя с сорванного дисковечера, они тараторили вперебой — обсуждали случившееся. Мнение у них, разумеется, не могло быть единым, и девчоночья часть отряда раскололась: одни возмущались тем, что из-за этой Лидки Клименко наказали всех, другие клеймили ее за беззастенчивое пижонство, третьи считали, что она выдала обалденный номер, на который не каждая решится и который рассчитан не на серые заскорузлые вкусы. Понятно, все девочки — во всяком случае в собственных глазах — были современными, знали толк в неординарных манерах и видывали зазнаек и нахалок, ставящих себя выше других…

Если спорщики не перессорились, то потому, что безусловно сходились в своем отношении к Олегу Чернову: он поступил рыцарски, пусть Лидка не стоит его порыва, но сам по себе порыв исключительный — какой нынешний мальчишка способен на такое? Перевелись мальчишки!

Лидия-Лидуся — как не слышала — ни словечка на все, на хулу и на хвалу — так ее зажало-заколодило. Когда разрешили разойтись, чтоб подготовиться ко сну, она сходила на ручей, ополоснула лицо, вымыла ноги, бегом вернулась в комнату, забралась под одеяло, накрылась с головой — озябла до крупной болючей дрожи.

Девчонки приумолкли, но совсем стихнуть не могли — это было выше их сил, — потому шептались, сдавленно пересмеивались. Лидия-Лидуся лежала недвижно — пусть думают, что уже спит. А они и сами засыпали одна за другой — кто-то даже тонко похрапывал.

Лидия-Лидуся надышала под одеялом, угрелась, решилась расслабиться, а потом и вытянулась, уверенная» что до утра пролежит так — разве с ее мыслями забудешься?

Она была не из тех, что боятся наказания и стараются выкрутиться, непременно оправдаться, даже если есть за что отвечать. Что ей наказание, если все ясней и ясней становилось: повела себя не так, совсем не так, как должна бы! Дура, непроходимая дура — замысливала нечто оригинальное и остроумное, а выкинула грубое и постыдное. И почему же, ну, почему же не сообразила, чем все обернется? Очнулась — в луже, в которую добровольно и села. Да еще в какую лужу!.. Бедный Виль Юрьевич даже рассердиться не смог — так ему неловка и совестно было. За нее совестно было, за нее, надеявшуюся, что лишь заденет его своей меткой и беспощадной иронией, протрет ему глаза. Задела! Протерла глаза» но на кого?..

Она заплакала беззвучно и горько, жалея, что не взяла с собой большую куклу, подаренную бабушкой. Сначала этот подарок обидел, а потом полюбился. И все-таки оставила куклу дома на диване, на котором спалит вдвоем. Сейчас бы обнять ее, поделиться с нею тоскливыми и злыми мыслями, проговорить всю ночь — все равно не до сна!..

Прогремел сигнал на подъем, когда она открыла глаза и поняла, что дрыхла! Но во сне, сама того не подозревая, она думала и додумалась: поступила безобразно, недостойно себя такой, какой всегда хотела быть, какой уже видела себя.

Лидия-Лидуся точно не могла сказать, когда перестала относиться к миру взрослых, как к чуждому ей, противоположному, — просто однажды заметила, что уже не противопоставляет себя тому миру. Пережила она и крайне обостренное любопытство к нему — начала испытывать критический интерес к окружающим взрослым» поверив, что неизбежно войдет в этот мир, уже законно входит в него, даже стремится (чего от себя скрывать!) побыстрей войти в него. Однако и сам не такой уж совершенный и последовательный, он — этот мир — не хотел или не умел увидеть, что перед ним давно не ребенок! Наверное, взрослые начисто забывают то, что недавно пережили и вынесли сами. А может, именно пережив и вынеся все, ранившее их самолюбие, они, вместо того чтобы стать терпимей, — нетерпимы к другим, позже них взрослеющим? Дескать, чего выстилать ковры вслед идущим, ежели сами от и до пробрели по камням и колючкам?

Она надеялась, что Виль Юрьевич в этом смысле исключение. Не может он быть как все, не имеет на то права — иной он человек. Вероятно, он и сам не понимает этого и потому порой поступает, как все другие.

Парни первого отряда все как один считали: Олег Чернов — молоток! Чего бы ни добивалась Царица, как бы ни решил Капитоныч — Олег Чернов показал класс!

А он сам, Олег Чернов, так и не объяснил себе: какая оса ужалила Лидку, заставила взбрыкнуть и такой маскарад устроить? Но ведь что-то вынудило ее? Что же?.. Как дважды два лишь то, что она дала маху. И поплатится за то. И он — на пару с нею. Чем бы вся эта история ни угрожала, дрейфить — ни-ни! Это он себе говорит, это он всем и каждому скажет и покажет. Он всем и каждому даст понять: не сгоряча заявил старшей вожатой, что у нее нет чувства юмора — у нее оно действительно отсутствует.

Реакцию девчонок и парней первого отряда он воспринимал как вполне нормальную. На попытки потолковать о происшедшем отвечал хмурым молчанием. На советы не робеть — дожимал плечами: какой разговор?

Отношение Вилюрыча к нему, как он понимал, было сложным: плаврук, надо полагать, занимался перебором вариантов. Сделает вывод — поделится. Устыдит — прав будет. Прав будет, если попрет из плавкоманды… Но, может, не попрет, если из лагеря не попрут…

Плохая погода тем хороша, что дает дополнительное время для подготовки к праздникам и конкурсам, которых в плане с лихвой. После завтрака отряды ушли на свои места. А Иван Иванович Капитонов позвал Лидию-Лидусю и долго гулял с нею по берегу ручья. О чем они говорили, никто никогда не узнал, как никто никогда не узнал, о чем говорил начальник лагеря и с Олегом — там же, у ручья. Издали смотришь, кажется, что приехал на побывку отец, попросил отпустить взрослеющее чадо и беседует с ним о своем семейном, имеющем значение только для самых близких.

Старшая вожатая назначила на двенадцать часов дня заседание совета дружины, но оно в этот день не состоялось — в лагерь приехал директор соседнего плодоовощного совхоза, грузный седоватый мужчина с депутатским значком на лацкане светлого вельветового пиджака.

Старшие отряды спешно созвали на эстраду.

Увидев гостя, сопровождаемого начальником лагеря и старшей пионервожатой, ребята сообразили: предстоит трудовой десант. Кому-то это пришлось по душе: для разнообразия чего бы не прокатиться в поля или сады? Кого-то огорчило: ты будешь вкалывать, а тут, по закону подлости, распогодится и малышню поведут на море?

Загалдели было и те, и те, но Царица скомандовала в мегафон:

— Все молчат! Все слушают внимательно!

Дождавшись полной тишины, она произнесла речь:

— Всем вам хорошо известно, что вся наша страна, весь наш народ борется за успешное осуществление величественной Продовольственной программы. Каждый из нас должен внести в это патриотическое дело свой весомый вклад…

— На прополке? — выкрикнули в задних рядах.

— Не-а! Будем улицы подметать! — ехидно отозвались там же.

Властным взглядом обведя камчатку, заворожив ее, Царица продолжала:

— В соседнем совхозе идет уборка урожая. Мы обязаны помочь трудящимся! И мы поможем! Все, как один, — в трудовой десант!.. А сейчас перед вами выступит директор совхоза товарищ Отар Гурамович Миминошвили! Поприветствуем его!

Она отдала мегафон директору, вскинула руки над головой, захлопала в ладоши, кивком головы велев следовать ее примеру.

Ребята зааплодировали, а когда Отар Гурамович положил мегафон на стол, они одобрительно подбавили шуму. Директор поднес ко рту кулак, осторожно кашлянул, и плеск ладош мгновенно прекратился.

— Вы — наши дорогие гости. Здесь все для вас. Вам надо отдохнуть, окрепнуть, чтоб потом целую зиму отлично учиться… Вы ничем нам, здешним жителям, не обязаны. Ваши родители хорошо поработали и заработали ваши путевки… Вы не обязаны, но, если захотите, можете очень нас выручить, очень! Я пришел к вам потому, что больше некуда идти. Всех, кого мог, попросил, все, кто могут, выручают… Если вы откажетесь, никто не имеет права вас осудить… Но, если вы откажетесь, погибнут совсем готовые фрукты. Наверно, вся большая Продовольственная программа не пострадает, даже не почувствует… Только в каком-то городе, в каком-то детском саду, в какой-то больнице, в каком-то пионерском лагере, может, в вашем, — он выставил перед собой сложенные лодочкой руки, потом, отставив локти, развел, потом откинул широко назад, чуть ли не за спину, — мол, дело швах, — не хватит на десерт или компот… свежих витаминов. Не хватит… Не скрою — работа утомительная, однообразная, не скрою…

— Все, как один, поможем! — вскочил Костик Кучугур.

— Когда надо? — готовно поинтересовался Олег.

Отар Гурамович повернулся к Капитонову, о чем-то тихо спросил, склонив голову, внимательно выслушал ответ.

— Хорошо бы уже сегодня. Руководство лагеря не возражает — все от вас зависит. Я могу обеспечить автобусы через двадцать минут.

— Едем!.. Все!.. Мы готовы! — слышалось там и тут.

Ребят отпустили на пятнадцать минут — кому переодеться, кому переобуться, всем — надеть пилотки.

Капитонов отозвал в сторону Виля и Антаряна:

— Поедете с отрядами в совхоз, поможете воспитателям.

— А кто поможет младших занять? — подступила к начальнику Царица.

— Массовичка вполне справится сама…

— Допустим, но в двенадцать — совет дружины. Кроме членов совета, виновные и… их руководители нужны здесь…

— Совет дружины недолго перенести на другое время, — досадуя, сказал Капитонов. — Что же это мы — призываем на работу, а активистов тут же отставляем!

— Допустим, — усмехнулась Царица, — активисты поедут, совет перенесем. А с провинившимися как?.. Не посылать же в такой почетный трудовой десант?

— За вину с них в свое время спросится, а в совхоз пусть едут. — Капитонов тоже усмехнулся: — Отлучением от труда не накажешь, не воспитаешь. И вы, Мария Борисовна, поезжайте. Вы должны быть на главном направлении, вы там и за меня будете, а за себя дежурную вожатую оставьте.

Уступая, Царица непримиримо и горько сжала губы: дескать, беды не миновать, и вы еще вспомните меня и призовете вместе расхлебывать кашу!

Пока шел этот разговор между начальником лагеря и старшей вожатой, директор совхоза держался на расстоянии и курил. Антарян и Виль переглядывались: физрук был озадачен, плаврук — возмущен неотходчивым нравом юного величества.

Когда шли к себе, чтоб собраться в дорогу, Антарян сожалеюще вздохнул:

— А красивая!

— Тебе этого мало? — подначил Виль. — Помучайся, чтоб сердце не растренировалось, не разучилось волноваться и переживать.

— Один — ноль в твою пользу, — еще раз вздохнул Антарян. — Почему благоразумным быть трудней, чем неблагоразумным?..

Ровно через пятнадцать минут десант, готовый двинуться в путь, собрался у центрального входа, ровно через двадцать минут прибыли два оранжевых автобуса. Когда они остановились, дверь одного из них оказалась, как раз возле Капитонова. Она с треском распахнулась, словно приглашая: садись! И он, засмеявшись, воскликнул:

— Эх, как завидую вам, хлопцы!

— Поехали с нами! Поехали!

— Дела не пускают, — сказал он и с детской непосредственностью попросил: — Так вы уж там за меня, а? Как следует, а?

— Бу… еде!..

— Врежем по-ударному!

— Две нормы, считайте, за вас!

— Не посрамим!

— Ну, спасибо! — он махнул рукой. — По машинам!

В минуту погрузились и, раззадоренные диалогом с начальником лагеря, сразу запели:

Начальник снова махнул рукой: вперед!

Маленький, жаждущий справедливости пони все бегал по кругу, а два слоноподобных автобуса напрямик пересекли поселок с запруженной людьми торговой улицей, тесным базаром, пристанционной площадью и, плавно покачиваясь, помчались вдоль моря. Виль удивленно смотрел в большое окно — в лагере он стал забывать, что есть иные виды, отличные от тех, которые с утра до вечера стояли перед ним, и есть места, где нет такого, как в «Костре», скопления детворы, где взрослых — больше. Даже море, казалось, было здесь другое — взболтанное, мутное, неприкаянное, вынужденное приникать к неприбранному и неуютному дикому пляжу.

Виль ехал в одном автобусе с Царицей. По ее указанию воспитатель первого отряда маячил у первой двери, а Виль у второй — ответственными за порядок и безопасность. Тут же возле Виля, держась за вертикальный поручень, стояли Лидия-Лидуся и Олег.

Царица увлеченно пела, в ударных местах задорно вскидывала голову, и волосы ее мерно колыхались, и в свежем розовом рту зазывно сверкали ровные зубы, и глаза опьяненно блестели, ничего, однако, не выпуская из виду — не ослабляя контроля.

«А верно — красивая!» — мысленно обращаясь к Антаряну, согласился Виль и поежился: люди с такими глазами злопамятливы, жестоки и мстительны. Ни время, ни добрые новые дела не смягчат ее карающей воли. Влетит Лидии-Лидусе и Олегу — по заслугам влетит и сверх того: за дерзость, как говорится, не по чину. И потому-то не учтет она, что провинились дети. Да, не маленькие, обязанные уже предвидеть последствия своих поступков, но дети!.. «Вот-вот, — вскинется Царица, — пусть не забывают, пусть помнят, кто есть кто!» Виль сокрушался: ах, черт бы их, пацанов-пацанок, побрал вместе с их закидонами!

Услышь Лидия-Лидуся его мысли, бесконечно оскорбилась бы: кто, она — «пацан-пацанка»? Она — провинившееся ди-тяааа? Он молчит, глядя в узкие дверные окошки, он грустен и не обращает на нее внимания, хотя она совсем близко к нему: когда автобус встряхивает, локоть Вилюрыча ощутимо толкается в ее ребра. Раз она даже показно охнула, но он пропустил мимо ушей. Сердится. А скорей всего — стыдится. За нее. Да и за Олега. Наверно, так стыдится, что и смотреть не хочет. И жалеет ту дамочку-медсестру, ту булочку с черносливом, считает, небось, и себя перед нею виноватым… Ну, и ладно! Она отвернулась, но когда автобус встряхивало, не отстранялась и локоть Вилюрыча ощутимо толкался в ее ребра…

Олег усек, как Вилюрыч покосился на Царицу и отвел взгляд, уставился на море и безлюдные пляжи. Сама Царица сидит, а Вилюрычу — по ее указанию — приходится торчать столбом, порой приплясывать, сохраняя равновесие. Олег охотно подменил бы его — пусть бы сел в кресло, потеснив ребят, пусть бы отдохнул, пусть бы… Олег насупился, чтобы не выдать себя: хочется занять место Вилюрыча и потому еще, что в ту сторону кидает Лидку…

Поднялись на невысокий горный отрог и спустились с него на плоский мыс, повернули влево, покатились каменистой дорогой, извивающейся вдоль пологого, местами вогнутого склона. От подножья начиналось село, утопающее в зелени, а напротив, до реки, лежал просторный сад, обнесенный жердевой оградой.

Светлое галечниковое русло прорезывалось рукавами капризной реки. А дальше зеленели бугры, из которых выпирали серо-голубые, испятнанные мхом скалы; сразу за скалами начиналась крутая стена, на которой лишь кое-где удерживались кривые деревца. Стена уходила в небо, над нею низко бежали облака, и чудилось, что она мерно покачивается.

Виль вышел из автобуса первым, движением руки предупреждал: ребята, выпрыгивайте осторожно! И смотрел, не мог не смотреть на ту величественную каменную стену и облака над нею — в них были громадная мощь, безмерное спокойствие, вековая мудрость, свойственные тому, что живет по каким-то иным, несуетным законам, что знает свою меру добра и зла, свою меру прекрасного и безобразного…

Белая директорская «Волга», которая прибыла сюда раньше автобусов, стояла на обочине с распахнутыми дверцами. Отар Гурамович затоптал сигарету, обратился к ребятам, высыпавшим на дорогу:

— Добро пожаловать! В саду вас ждут рабочие — они скажут, что и как делать.

Убегающими к морю рядами высились ухоженные стройные деревья, ветви которых густо осыпаны плодами — белыми, красными, желтыми, черными, розовыми. И крупными — как на подбор. Они туго лоснились, они едва не лопались от сладкого сока, наполнявшего их.

Возле штабеля новеньких ящиков ребят встретили немолодые темнолицые женщины в темных платьях. Окруженные морщинами глаза их были грустными. Одна из них, наверно, бригадир, повела рукой и негромко и неторопливо сказала:

— Сначала, дети, поешьте! А потом начнем работать.

— Лучше делом займемся, а полакомиться и на ходу можно! — предложил Олег Чернов.

Его дружно поддержали:

— Ага, сперва поработаем!

— Успеем наклеваться!

— Что мы, лопать приехали?

— Нет-нет, — возразила та, которая, наверно, была здесь бригадиром. — Так не годится. Не обижайте нас, сначала угоститесь, узнайте, что мы вырастили. Приятного аппетита, ешьте на здоровье!

Конечно, этим женщинам хотелось, чтобы все созревшее было снято с ветвей и вывезено отсюда, но они были матерями, для которых дети — всегда прежде всего. Кроме того, они, эти женщины, вместе со своим директором Отаром Гурамовичем были замечательными психологами: немного времени понадобилось ребятам, чтоб испробовать по нескольку сортов черешни.

Заработали дети жадно, заражая друг друга азартом и старательностью. И все-таки Олег Чернов выделялся — он брал на себя самое тяжелое и всюду поспевал: переставлял лесенки, срывал плоды, оттаскивал полные ящики, подавал сборщикам новые. И при этом он невидимой нитью был привязан к Лидии-Лидусе — подстраховывал, когда она слишком высоко забиралась, тянулась к верхним ветвям, переставая держаться за лесенку или за ствол. Руки Лидии-Лидуси безостановочно сновали, и кастрюля, притороченная к животу, наполнялась за считанные минуты. Девчонка работала сосредоточенно и свободно, будто на земле стояла; смела, конечно, но ведь и уверена, что подстрахована надежно!

Виль ставил ящики на весы, а потом снимал и укладывал в штабель, отмечал в тетрадке, сколько черешни готово к отправке.

Увлеченно работала и Царица. С кошачьей грацией извивалась она меж ветвями и, казалось, вытягивалась, струилась вверх, невесомая и гибкая. Порой оглядывалась, посматривала на ребят, и Вилю чудилось, что дольше, чем на других, она задерживает взор на Лидии-Лидусе и Олеге, чему-то усмехается, кривя полуоткрытые губы. При ее прямолинейном характере это могло означать: «Стараетесь? Что ж, за это поблагодарим… Но добросовестное участие в десанте — само собой, а хулиганский проступок и ответственность за него — само собой!»

У Царицы было ведро с крючком на дужке. Насыпав его до краев, она снимала ведро с ветки и звала Антаряна, всякий раз укоряя:

— Даниэээл Максимович, ну, что же вы? Время теряю!

И Даниэл Максимович бежал к ней с пустым ящиком.

— Ну, что же вы так далеко забираетесь? Потом бежать приходится, — жалела она физрука, высыпая черешню в подставленный ящик.

А Антарян хмурился и снова уматывал подальше, но сильный голос Царицы настигал его.

Когда объявили перерыв, женщинам-садоводам пришлось останавливать детей, чуть ли не каждого персонально звать к брезентам, застеленным белыми скатертями, на которых стояли тарелки с сыром и щедро нарезанными лепешками.

Угощение было непривычное, дети больше напирали на душистые лепешки, а к соленому жестковатому сыру почти не притрагивались. Антарян, наоборот, почти не ел хлеба, а вслед за сыром кидал в рот крупные черные черешни.

— Сладкое с соленым? — ахала Царица, пробовала и еще сильней ахала. — А в этом что-то есть!.. У вас, на Кавказе, Даниэл Максимович, небось, все любят такие пикантные сочетания!

— У нас, на Дону, когда поспевает черешня, в магазинах нет такого сыра, а когда появляется такой сыр, черешня уже отходит. А у вас?

— Я в магазинах и на базаре не бываю. Не люблю да и некогда. В институте назанимаешься, придешь домой, надо что-то еще поштудировать. И мама меня от всего постороннего ограждает!

Отвернувшись, усмехнулась Лидия-Лидуся, строго, молчал Олег, Костик Кучугур делал и передавал брату бутерброды — на ломтике хлеба кусочки сыра вперемешку с половинками черешен.

Воздух в саду был теплый и недвижный. Сочно пахла примятая трава, гудели пчелы. С тела постепенно испарялся пот, и вместе с ним из мышц улетучивалась, усталость и нарастала охота к безмятежному отдыху. Насытясь, Виль привалился спиной к стволу, вытянул ноги. Медленно дышалось, медленно текла в жилах кровь, медленно текли и мысли, и в них не так сконцентрированно, как в действительности, отражалось все, что раздражало, не давало покоя. И теперь не такой грозной представлялась Царица, не такой злой, как думалось совсем недавно; теперь разумелось: Лидия-Лидуся и Олег в конце концов поймут, что перехватили, и Царица поймет, что она перехватывает, что можно быть проще, мягче, добрей.

Наступила пора снова браться за работу. А вставать никому не хотелось. Воспитатели и вожатые призывали:

— Все занимают свои места. Все продолжают работу. Все вспомнили, как хорошо начинали!

Женщины-садоводы просили взрослых:

— Ничего!.. Не надо заставлять. Дети постепенно раскачаются, и все будет хорошо! Ничего!..

Виль заставил себя подняться, напрягшись, он вскочил, как выпрыгнул из состояния полудремы. Замер, а потом потянулся до хруста, до дрожи и сладостно застонал в предвкушении мышечной радости, которая непременно приходит во время неустанного и осмысленного движения. А что может быть осмысленней нужной работы!

По просьбе женщин-садоводов каждый прихватывал два-три ящика, чтобы были под рукой: убирая урожай, продвинулись в глубь сада. Виль приспособился — в каждой руке по два ящика. Олег нагрузился так, что не сосчитать, сколько тары на нем. Ящики не тяжелы, но нести неудобно — перекрывают обзор. Лидия-Лидуся взяла на себя роль поводыря, предупреждала Олега, если впереди обнаруживалась ямка или низко нависшая ветка.

Царица, провожая их взглядом, тихо, чтоб не услышал Виль, сказала Антаряну:

— Ослепленная ведет ослепленного… Куда заведет?

Виль и не услышал, да и не старался услышать. Однако случайно перехватил ее взгляд, а увидев несчастное лицо Антаряна, понял: Царица с аппетитом съязвила. Стало обидно и за ребят, и за Антаряна, впрочем, и за саму Царицу.

Усталость подступила к десантникам раньше вечера, будто знала о том часе, о котором условились директор совхоза и начальник лагеря. Ребята пытались переломить усталость, а Отар Гурамович, видевший эти тщетные попытки, сочувственно улыбался:

— С непривычки тяжело, понимаю. И хватит на сегодня, хватит. Лучше приезжайте завтра. Приедете?

Еще бы!

И второй день отработали на совесть. В этот раз к десантникам присоединились и начальник лагеря, и доктор с медицинской сестрой, и свободная от дежурства смена поварих и кухонных рабочих, и те вожатые и воспитатели младших отрядов, у которых по графику был выходной.

Перед отъездом Отар Гурамович показал на изрядный штабель ящиков с черешней:

— Это, друзья мои, ваш заработок. Точно по расценкам и в полном соответствии с количеством и качеством затраченного труда! Присылайте грузовик, забирайте!.. А помимо того, сверх того, за то, что к сердцу приняли нашу нужду, за то, что выручили нас, руководство совхоза выделяет для вас премию — автобус на целый день. Куда захотите, туда и поезжайте. Советую в горы. У нас такие места, такие места! — Он закрыл глаза, сложил пальцы в щепотку и поводил рукой перед собой.

На следующий день утреннее море было, хотя дул ветер: сидишь в воде — приятно, вылезешь на берег — дрожишь, пока не разотрешься шершавым вафельным полотенцем. Второе, послеполуденное, море отменили — отряды остались в лагере и готовились к вечеру инсценированной песни. Репетировали на отрядных местах, оттуда доносились и причудливо переплетались приглушенные отрывки песен.

А в пионерской комнате заседал совет дружины. Начали при полном кворуме, с участием начальника лагеря и воспитателя первого отряда. Начали четко: перед председателем совета дружины, худой девочкой с длинными косами, лежал листок — подробный регламент, или, по-другому сказать, краткий сценарий заседания.

Тщательный документ этот составила Царица. В ее владениях царила аккуратность — глубочайшая страсть Марии Годуновой. Пионерские комнаты всегда и везде содержатся в строгом порядке. Пионерская комната лагеря «Костер» был сверхобразцовой — у всего было свое раз и окончательно установленное место. Даже стулья были наглухо прикреплены к полу, и члены совета сидели вокруг стола ровно, как по линейке. Ножки стульев и пол связывали прочные железные уголки, по заказу старшей вожатой сделанные в кружке «Умелые руки», — не сломать! Все выходящее из ряд вон пробуждало в ней решительный протест, наносило горькую обиду, а тот, кто нарушал принятый порядок, тот безнадежно падал в ее глазах, вызывал стойкую неприязнь.

Она была счастлива, когда в свои ранние годы, играя, впервые навела порядок в домашнем детском уголке, и папа с мамой завосхищались: «Как замечательно ты сделала! Никто лучше не сумеет! Ни у кого нет такого уголка!»

В школе, с первого класса, Мария (именно Мария, а не Маша, не Муся, не Маня) была отличницей и примерной общественницей. Нет, она не отличалась особенными способностями, тем более — активностью. Но к уроку неизменно знала то, что надо было знать, а поручения выполняла точно в срок, ничего не упуская и не позволяя хоть чуть-чуть отступить от заданного — ни себе, ни другим. И естественно, ее ставили в пример и обязательно избирали на разные посты. Ей нетрудно давалась такая жизнь — природа наделила хорошей памятью и ровным усидчивым нравом, не заразив зудом изобретательства и жаждой перемен, и она легко подчинялась тем, кто имел право давать указания, оценивать и поощрять. Ее, как правило, выделяли, и этим уже ставили выше одноклассников, а потом и однокурсников. И она, вкусив сладость избранности и властвования над сверстниками, была невысокого мнения о тех, кто не мог сравниться с нею в дисциплинированности и прилежании, во владении собой. Она не сомневалась в правильности усвоенных ею жизненных правил и до презрения не понимала людей, которые стремились обходить правила, и торжествующе ухмылялась, видя тщетность подобных попыток.

К сожалению, в порядок заседания сразу был внесен досадный элемент неслаженности. И кем! Начальником лагеря.

Не успела председатель совета дружины открыть рот, чтобы огласить поставленный в порядок дня вопрос о недостойном поведении пионеров первого отряда Клименко Лидии и Чернова Олега, как Иван Иванович Капитонов поискал глазами и удивленно спросил:

— А Юрьев где? Его что, не известили?

Царица уже не числила провинившихся в плавкоманде — убрать их оттуда, думала она, дело времени. Тогда зачем здесь плаврук?

— Надо ли? — с мягким укором промолвила Царица — не могла же она при детях втолковывать начальнику лагеря столь простые вещи. — А воспитатель отряда приглашен.

— Надо бы, надо б и плаврука пригласить…

Царица вздохнула и по внутреннему телефону позвонила радисту. Через несколько секунд радио лагеря провозгласило: «Плаврук товарищ Юрьев! Вас ждут в пионерской комнате. В пионерской комнате вас ждут, товарищ плаврук Юрьев!»

Виль прибежал, когда Царица разделывала Лидию-Лидусю и Олега. Старшая вожатая обозначила паузу, проводила плаврука глазами, убедилась, что он сел, и продолжала свою продуманную речь. Она уверена была, что и Клименко Лидия, и Чернов Олег, вина которых не вызывала и не могла вызвать сомнения, станут юлить, искать себе оправдание. А его, оправдания, тоже быть не могло: не баловались, не по глупости влипли в историю, не по неведению, а сознательно, демонстративно, злонамеренно допустили недопустимое — на это и напирала Царица, не оставляя лазеек ни обсуждаемым, ни тем, кто пожелал бы квалифицировать поступки Клименко и Чернова как обычную нечаянную ребячью шалость. Взор старшей вожатой задерживался на том, кого она имела и виду, мысль доносилась не только словом, но и внушалась на расстоянии волевой энергией, излучаемой глазами.

Лидия-Лидуся и Олег сидели рядышком в конце стола, опустив головы. Виль смотрел в рот Царице — после каждого смыслового куска губы ее складывались, выпячивая розовую мякоть: мол — все, мол, сказанное, безусловно верно и неотвратимо. Члены совета напряженно внимали, а Капитонов задумчиво поглаживал усы.

Обведя взором всех, Царица снова остановила его на Лидии-Лидусе и Олеге:

— Всем нам хотелось бы знать, что они думают о своем поведении, что могут сказать всем нам.

Она села, спокойная и удовлетворенная, — она ведь знала, что они должны думать и что могут сказать!

И тут произошло непредвиденное.

Встала Лидия-Лидуся, посмотрела на Царицу — взгляд во взгляд:

— Отвратительная была. Я… Некрасиво получилось. Простить себе не могу. — Постояла, помолчала, взвешивая сказанное, и тихо — сама себе — подтвердила: — Да, так!

Она села, встал Олег, чуть покосился в сторону Лидии-Лидуси:

— Поступок свой считаю грубым, безобразным, недостойным. Стыжусь его и… простить себе не могу…

Царица настолько была уверена в своем прогнозе, что, вдруг обнаружив его ошибочность, растерялась. В глазах ее, обращенных к членам совета, стоял недоуменный вопрос: «Как же так? Как же?..» Члены совета смущенно отворачивались: что говорить, если люди признают свою вину и сами осуждают себя?

Но Царица собралась с силами, забарабанила пальцами по столу, выразительно глянула на председателя совета дружины. Та после сорванного дисковечера не меньше подружек возмущалась поведением Лидии-Лидуси и Олега, может, даже больше, как лицо официальное, от которого кое-что зависит. А теперь у нее пропало желание взыскивать с ребят. Однако старшая вожатая ждала, и председатель, теребя конец косы, прочла вслух строку с листка перед собой:

— У членов совета и приглашенных есть вопросы?

Вопросов не было.

— Кто хочет выступить?

Никто слова не просил.

Продолжая барабанить пальцами, Царица недовольно взглядывала на члена совета, заставляя подняться но от всех слышала почти одно и то же обкатанное: «Поведение, как сами признают, несовместимое. Непростительное, как сами отметили… Но, учитывая чистосердечную самокритику, ограничиться взысканием». Каким — не говорили.

— Конкретно надо, — подсказала Царица председателю совета. — Какое именно взыскание?.. Надо ведь, чтоб правильные выводы сделали, чтоб урок извлекли, чтоб другим неповадно было…

Все пошло не так, как хотелось, как следовало, и она бессильна направить заседание в то русло, которое для него выложила. Начальник лагеря невозмутимо поглаживал усы. Воспитатель первого отряда испытывал явное облегчение. Плаврук покусывал нижнюю губу — нервничал.

— Необходимо дать им… почувствовать, — отчаянно и жестко произнесла Царица, как произносят «необходимо проучить». — А послушать членов совета, так провинившихся впору награждать. Как же — сразу признались и осудили себя!.. Или благодарностью на первый случай ограничимся?

— Можно же строго указать, — сказал Виль.

— А вы, конечно, считаете, что этого достаточно? Даже многовато, да? А не кажется вам, что им не место в плавкоманде? Не боитесь вы, что своей защитой поощряете их на такое, о чем потом пожалеете? Да поздно будет!

— Какая защита?.. Никто их не выгораживает — ни сами они, ни члены совета, ни я…

Царица покачала головой:

— Неужели, товарищи, вы не видите, что они хитрят? Уходя от ответственности, упреждая спрос, поторопились признать вину!.. Доигрались — куда же деваться?

Что-то рушилось в душевном устройстве Царицы, и первопричину этого она видела в Лидии-Лидусе и Олеге. И испытывала к ним… Виль не нашел подходящего выражения: «ненависть» — слишком сильно, «злость» — слишком обыденно, лично. И тем не менее что-то личное в ее чувстве было, и она не поднялась над ним. Не урок ей хочется преподать, хочется воздать — да так, чтобы неповадно было! Чтоб помнили, с кем дело имели.

— Можно же строго указать! — напористо сказал Виль.

— Да, строго указать! — подхватила председатель совета дружины.

— Строго указать, — немедля откликнулись члены совета.

Царица изумленно посмотрела на Капитонова.

— Мнение единогласное, как видим, — сказал начальник лагеря. — Если других вопросов, касающихся ребят, на повестке дня нет…

Других вопросов на повестке дня не было, и Царица безнадежно взмахнула рукой — можно закрывать заседание.

Всех ребят как ветром сдуло.

Иван Иванович погрел руки на лысине, опустив на колено, сцепил их, точно для того, чтобы сберечь тепло, едва ли не с любопытством всмотрелся в лицо старшей вожатой.

— А вы, Мария Борисовна, всерьез не верите им? Не верите искренности их признания и самоосуждения?

Удивительно произнес он «им» и «их» — с той уважительной осторожностью, которые показывали: ему не все равно, как они, Лидия Клименко и Олег Чернов, оценят сказанное здесь, что они могут подумать о нем самом и Царице.

— В самом деле — не верите? — повторил Капитоныч, давая Царице возможность уточнить свое мнение, поправить его.

Она выслушала с выражением сожаления на лице, но ничего не сказала в ответ.

— Я вот — верю… Говорил с ними… А вы — говорили?

— Чего ж особо говорить — все предельно ясно.

— Я говорил. Мне не все ясно — и сейчас. Но я верю — они вправду не щадят себя, совестно им за себя. Перед собой, перед нами… Это дорого стоит, дороже любого наказания. И если мы им сегодня не поверим, они завтра перестанут верить себе. И нам тоже… Зря вы, Мария Борисовна, на их место в плавкоманде покушаетесь, — увещевал Капитоныч. — Там у них взрослое дело. На таком только и зреть и расти. А зреть им долго и расти куда есть!

— Где же гарантия, что после такого вот разговора они не выкинут чего-нибудь еще, да похлеще?

— Это точно — гарантий нет, — союзнически добродушно сказал Иван Иванович Царице, словно ей одной, словно вообще они вели речи-разговоры вдвоем, без свидетелей. — Нет гарантий… — И развел большие руки.

Сквозь сплошную, но тонкую облачную пелену просвечивает грустное солнце. Воздух серо-зеленый и море серо-зеленое, неуютное. Тепло, безветрено, а оно отчего-то раскачивается, волнуется, причем ни с того ни с сего волнение вдруг нарастает или спадает. На прибрежный песок выбрасывает грязную пену, обглоданный хворост, огрызки яблок.

Купались, понятно, мало и неохотно, тоскуя по жаркому синему небу, изумрудной прозрачности недвижного моря. Забот у плаврука убавилось. Верно, нервотрепки стало побольше — завтракаешь уже, и все не знаешь: состоится утреннее море или опять сорвется? У физрука, напротив, забот прибавилось, и Виль помогал Антаряну во время тренировок, соревнований, игр. Всего этого хватало — ребят постоянно чем-нибудь занимали, чтоб они не оставались без дела, не нудились со скуки, не искали приключений, из-за которых стремительно растет травматизм — растет число сбитых коленок, ободранных рук, синяков и шишек.

Однако и развлечения приедаются, тем более что развлекаться приходится на исхоженной-избеганной вдоль и поперек территории лагеря.

— Требуется мероприятие-кульбит. — Антарян выразительно крутнул рукой. — Хотя бы для старших отрядов. Иначе закиснем.

— Оно так, — невнятно отозвался Виль — согласен был, что необходимо нечто свеженькое, да что тут изобретешь — вроде все испробовали?

Антарян поднял вверх палец:

— Напоминаю: надо ковать железо, пока горячее — имею в виду директора совхоза и обещанный автобус. Понимаешь, дни идут, наши заслуги перед совхозом помаленьку меркнут, — смотришь, автобус у них начнет ломаться, покрышки вдруг облысеют…

С тем и пошли к Ивану Ивановичу Капитонову. Тот долго глядел в окно, прикладывая ладони к лысине, спросил:

— Погода, видите, какая? Представляете, что она может выкинуть?

— Представляем, — за двоих ответил более опытный Антарян. — По долгосрочному прогнозу ничего неожиданного не предвидится. Кроме того, когда здесь худо, в горах может быть все наоборот. Это — Кавказ, это горы.

Иван Иванович поверил и велел подготовиться к поездке старших отрядов в район турбазы и к походу на Перевал. Прикинули, что двумя рейсами автобуса доставят ребят и имущество на место, переночуют в палатках, а утром пешочком отправятся на Перевал, чтоб к обеду обернуться и, подзаправившись хлебовом, сваренным на костре, уехать домой — так же, двумя рейсами. Высадиться за поселком, при выезде из ущелья, и, собравшись вместе, оставшуюся часть пути пройти строем, чтобы на марше встретиться с младшими отрядами, которые загодя выйдут из лагеря.

Иван Иванович позвонил по телефону в совхоз. Директор готовно поинтересовался:

— Куда и к какому часу подать автобус?

Слышимость была хорошая, и голос Миминошвили прозвучал громко, как в репродукторе.

— Будем ждать у главных ворот лагеря завтра в восемь утра, назначил Иван Иванович и объяснил: — Наших туристов покормим раньше обычного.

— Принято. Понято. Будет сделано! — заверил директор.

Положив трубку, Иван Иванович удовлетворенно заметил:

— Ладно начинается…

— Ладно бы окончилось, — продолжил Антарян.

— Везет предусмотрительным, — с недовольной выразительностью произнес Иван Иванович и, чуть погодя, помягче: — Верю, что физрук и плаврук обеспечат порядок и дисциплину, чтоб никаких чепе…

Антарян помедлил и удивленно протянул:

— А Мария Борисовна… дома остается?

— Поедет она… Но Мария Борисовна молода, категорична, так что вся надежда на вас, вам и отвечать за все… Ну, и… — он тоже помедлил, — и медсестра Яворивская включается в состав экспедиции.

Первым рейсом поехали самые старшие из ребят, физрук и плаврук, чтобы выбрать место для бивуака, расчистить его. Заднюю площадку автобуса загромоздили палатками, одеялами, спальниками, сундучками с продуктами, ведрами, кастрюлями и флягами, мотками веревок, лопатами, топориками, рюкзаками. В большой авоське — туго надутые футбольные и волейбольные мячи. В картонном коробе сверкали новенькие алюминиевые миски и кружки. Поверх этого — бумажные мешки с хлебом. Аккуратным штабельком — гостинец совхоза — три ящика с розовыми ранними яблоками.

Сперва повторили маршрут лагерь — совхоз. Поравнявшись со спуском, возле которого высаживались трудовым десантом, ребята хором прокричали:

— Всем!.. Славным!.. Садоводам!.. Наш… при-вет!!

Потом, минуя разбросанные по склону дома и пролегающий вдоль реки сад, спели любимую — про пони. А потом затихли — узкая каменистая дорога, выписывая петли, пошла вверх да вверх — аж уши закладывало. Как в полете, что-то сдвигалось в груди, как в полете, до неба рукой подать и открывалась взору потрясающе широкая и спокойная панорама: смело вскинутые горы, залитые синим долины, крутые леса, сизые скалы, неправдоподобные зеленые луга, остатки облаков, как вата, прицепившиеся к верхушкам деревьев, серебряные нити водопадов. Все было недвижно, даже водопады, все было полно великой и мудрой тишины, все было погружено в торжественную думу. Чувство у всех было такое, точно они оказались в стране гигантов, несуетных богатырей, среди которых невозможно, недопустимо суетиться и шуметь.

На полпути сделали остановку, вышли из автобуса. Врубленная в тело горы дорога здесь расширялась, вдаваясь во впадину. Под скальной стеной, по которой вперемешку струились корни и ветви, бился родничок — на почернелый деревянный лоток лилась прозрачная студеная вода. От горы и зарослей на ней пахло папоротником, гнилыми пнями, сухим камнем. Ветер тут был иной, чем внизу, — он был упруг и вкрадчив, дышал чистой прохладой и талой водой.

Пить захотелось сразу всем — к роднику не протолкнуться.

Виль отошел к обрыву, обставленному железобетонными прямоугольниками.

От высоты, от простора голова легко кружилась и в ушах отдавался отдаленный шум. Лесистый крутосклон под ногами пугал и притягивал, а воздух, колебавшийся впереди, манил, и хотелось кинуться и парить над ущельями, речками, лугами и густыми зарослями.

Он обернулся — Пирошка в белом халате поверх тренировочного костюма стояла поодаль от гомонящих и толкающихся ребят. Подняв лицо, она оглядывала горы и небо, наверное, вспоминала родные края и в воображении перенеслась туда.

С той нелепой массовки они виделись на море, в столовой, на дорожках лагеря, но поговорить не удавалось. Она здоровалась и замыкалась, как бы совершенно погруженная в очередную заботу. На массовки не приходила, в кино и на концертах садилась вместе с доктором в первых рядах, где малыши. Она отдалялась, словно опасаясь чего-то, а он не знал, что делать, как вернуть ее? Подойти, заговорить? А если это, наоборот, оттолкнет ее?

Теперь она была рассеянно-расслабленной, лицо юно округлилось, глаза бархатно темнели. Словно услыхав его, она глянула в его сторону, поколебалась и подошла.

— Родину вспомнили?

— Самой смешно — не только на родину вернулась, но и в детство свое…

— Чего ж в этом смешного?

Он уже знал: обращаясь к прошлому своему, человек порой пытается спастись от настоящего.

— Себе — той, тогдашней — позавидовала!

В этот момент от ребячьей толпы отделилась Лидия-Лидуся. В вытянутой руке несла алюминиевую кружку, до краев налитую водой, — Вилю несла. Лидия-Лидуся шла осторожно, словно подкрадывалась. Неотвратимо подкрадывалась! Она закусила нижнюю губу и, казалось, дышать перестала — так старалась ни капли не выплеснуть. Ни капли! А Олег, возвышаясь над ребятами и не замечая толчков, каким-то беспомощным и восхищенным взглядом провожал Лидию-Лидусю.

Виль отвел взор в сторону, где в могучем молчании непоколебимо жил огромный зовущий простор. И услыхал Пирошку:

— Почему человек не гора? Не облако? Не река?

В голосе ее не слышалось ни протеста, ни просьбы. Она готова была смириться, она смирялась. Проследила движение тяжелой мокрой кружки и вернулась к роднику, где ребята слишком усердно пили соблазнительную и опасно студеную воду…

Ущелье долго сужалось, переламывалось, перекрывая обзор впереди. Серые глыбистые стены становились ниже, дорога лепилась к реке, плескавшейся у колес. Несколько раз переезжали с берега на берег по бревенчатым мостикам, влажным от брызг. Чудилось, что вот-вот автобус выберется на плато, раскинувшееся вольно, до снеговых вершин, позолоченных солнцем. Но вдруг ущелье раздалось, правая стена его легла полого, поросла редким хвойным лесом, над которым возвышалось здание с башенкой — турбаза. За лесом громоздились крутые циклопические скалы, опирались одна на другую, переходили, как бы переваливались, одна в другую. Такие же скалы громоздились и слева, но были они ближе, нависали над речкой, вернее было бы сказать, что нависали над ручьем, над гибкой струйкой, порой терявшейся меж темными камнями. На эту левую скальную стену карабкались кусты и небольшие, кривые деревья, и те, кому это удалось, образовали наверху овальное кольцо, в котором зеленел выпуклый луг. Он врезался в небо — оно было совсем рядом, не подпирай его скалы, опустилось бы так низко, что и рукой можно было дотянуться до чистой синевы. Пахло смолой и снегом. Дно ущелья светилось, а тени под скалами были густо-фиолетовыми.

Здесь кончалась наезженная дорога. Автобус, переваливаясь, медленно прокатился по бугристому, кое-где затравевшему прибрежью и остановился на поляне выше турбазы.

Стали спешно разгружаться, чтобы автобус поскорей отправился во второй рейс.

С турбазы пришел худой мужчина в брезентовой куртке, красных штанах из плащевой ткани и грубых ботинках. Средь всклокоченных его волос бронзовела лысина, которую, вероятно, должна была компенсировать пегая борода. Он назвался Гераклом Кузьмичом. Как-то уверенно и деликатно вмешивался он в дела-заботы прибывших, и к его словам прислушивались, не обижаясь. Внимание Геракла Кузьмича привлекали, прежде всего, мелочи, которые он замечал удивительно точно, на которые указывал с той откровенной непримиримостью и прямотой, что выдавала в нем человека бывалого и натерпевшегося из-за пренебрежения пустяками. А работы и без того, без замечаний и советов Геракла Кузьмича, было много.

Она увлекла всех ребят, потому что не была игрой, — именно потому, что не была игрой. От палаток, от склада под продукты, от очага для приготовления горячей еды в эти неполные два дня впрямую зависели жизнь и быт участников экспедиции — и детей, и взрослых. Во всем, что приходилось делать, был ясный и неизбежный смысл. И надеяться можно было лишь на самих себя: некому раздражаться неумелостью работающих, некому обидно и самоуверенно оттеснять и подменять их. Сказалось и то, что приехавшие первыми, в сущности, вкалывали за двоих — и за тех, кто еще был в пути. Они, если постараться, явятся к шапочному разбору — все уже будет в порядке! Натянутые палатки образовали уютную двустороннюю улочку, как попало разбросанное имущество было разложено по местам, запылал костерок. Часть дежурных прибирали территорию, часть — принялись готовить обед.

Вилю с плавкомандой выпало натаскать воды. Геракл Кузьмич сказал, что воду можно брать на турбазе из железного бака, а сам предпочел бы ключевую — она бьет из скал метрах в семидесяти вверх по ущелью.

Завязался спор: какой вариант выбрать? Поскольку ни один не получил необходимого большинства голосов, порешили принять оба: для кухни натаскать воды из бака, для питья — из ключей.

Тропа к ним так круто устремлялась в небо, что казалось, если пройти не семьдесят, а, допустим, сто семьдесят метров, то можно выбраться на плато — вровень с острыми снежными пиками и гребнями.

Сойдя с тропы, углубились в продолговатую нишу. Вся она была в тени, сюда не доносилось ни звука. И здесь, в полумраке и тишине, свершалось таинство — зарождался поток: у дальней стены, среди голых глыб, выбивались из горы на волю четыре ключа.

Самый сильный из них быстро вытекал из-под материковой скалы и скручивался в тонкую, как спица, струю.

Два других ключа были послабей, едва заметно сочились, а четвертый и вовсе походил на испарину, каплями выступающую на камнях. Время от времени капли эти скатывались в трещину, а потом крупно и мерно падали в ложе, прорезанное струей-спицей. Соединившись, воды ключей образовали водопадик, время от времени издававший чистый тихий звон.

— Какой маленький! — восхитилась Лидия-Лидуся, как восхищаются львенком или птенцом орла. — Да какой слабенький!

— А каменюки кругом большие-пребольшие, страшные-престрашные, — дразня, засюсюкал Костик Кучугур.

Олег выразительно тронул его плечом.

— Ей можно нежничать, а мне нет? — отодвигаясь, спросил Костик: очень уж решительным было лицо Олега. — И мне ведь жалко. Только проклюнулся, а на тебе — в обстановочку попал! И как ему удается до моря добраться?

— Потому и удается, что в такой обстановочке на свет появляется, — прощая Костика, пояснил Олег. — Будь тут что помягче, болото возникло бы.

— А правда ведь! — подхватила Лидия-Лидуся, одобрительно глядя на Олега.

Тот, обрадованный, насупился и напомнил:

— Займемся делом, чтоб до ночи не провозиться тут.

— А попробовать? Неужели нельзя? — не без лукавства проныла Лидия-Лидуся.

— Попей, что же, — смилостивился хмурый Олег.

Лидия-Лидуся легла, неловко изогнувшись, подставила рот под струйку. Костик тоже лег и слизнул каплю, выступавшую на камне, зажмурился:

— Ах, какая-ааа!

— Ха-алодная-ааа! — поднимаясь, прошептала Лидия-Лидуся. Губы ее блестели от воды, на щеке туманились росинки. И глаза туманились, точно девчонка попробовала не ключевой воды, а вина. Олег глядел на нее исподлобья, и лицо его побледнело.

Взяв кружку, Лидия-Лидуся терпеливо наполнила ее и выплеснула во флягу. Наполнила вторую — выплеснула, наполнила третью…

Остальные стояли молча, шевелили губами, про себя считая кружки, — во фляге и донышка не покрыло.

— И верно, что до ночи так провозимся, — сказал Виль. — А повара уже ждут — это точно… Хлопцы, где ваша изобретательская жилка? Через какие такие каменюки пробиться не может?

— Идемте лучше вниз, к баку, — предложил Вадик.

— Застоялую воду пить? Дураков нет!.. Лучше желобок соорудить, чтоб вода непрерывно сбегала во флягу. — Олег оглянулся, увидел когда-то упавшую сверху корягу, попросил: — Помогите повертеть ее.

— Гнилье, — бросил Вадик, но за корягу взялся.

Осмотрели ее, выбрали подходящий участок коры, и Олег ножом снял его, вымыл и подставил под водопадик. Вода звучно потекла во флягу, которую наклонно поддерживали Вадик и Лидия-Лидуся.

Олег и Костик отошли к выходу из ниши, сели на сухие камни, смотрели на снежные вершины, на выпуклый овал луга, на скалы над ним и что-то мирно обсуждали.

«Вы же исток речки перехватили!» — хотел было сказать Виль, но не сказал: там, у выхода из ниши, струя ослабла, однако не пресеклась — ее продолжали питать какие-то другие, незримо бившие из-под горы ключи. А ребята не заметили, что на некоторое время уменьшили силу потока, что могли его и вовсе прервать, кабы не те скрытые источники.

«Ах вы, дети!.. Детишки-детвора! — сочувственно и сокрушенно думал Виль. — Кто вас поймет, кто предугадает? Куда вас кинет, на что подобьет ваша сотворяющаяся, неукротимая и безоглядная натура? На что вас достанет?»

Он представлялся себе изрядно пожившим и, главное, устоявшимся человеком, которому уже дано трезво судить о людях и событиях. Он верил в доброту их ума, в чистоту их надежд и помыслов. Он желал им удачливого взросления, достижения всего того, на что они способны. И понимал, что им еще кипеть и кипеть, и надеялся, что непременный этот процесс обойдется без неожиданностей и безрассудств. Он надеялся и — сомневался: «Ты, брат Вилюрыч, ориентируешься на одну шкалу ценностей, они — на другую. Ты хочешь, чтоб все было нормально, а у них-то свои, отличные от твоих нормы! Так-то, брат Вилюрыч…»

Вода во фляге уже не звенела, а глуховато и ровно всплескивалась.

Приехавшая вторым рейсом Царица не лезла в то, что касалось прямой подготовки к походу — в тренировки, распределение инвентаря и многое другое, мелкое и крупное. Но сразу и непреклонно взялась она внедрять распорядок дня, пионерскую дисциплину, которыми, на ее взгляд, физрук и плаврук пренебрегали. По требованию Царицы активисты выпустили стенгазету, состоялось короткое экстренное заседание совета дружины в неполном, конечно, составе. Против стенгазеты и заседания совета дружины никто не возражал, но Царица пошла дальше — установила тихий час — и взвыли, почитай, все, даже безропотные активисты Царицы! Однако лечь в походные постели пришлось, и довольно скоро заснули и самые неугомонные. А по сигналу на подъем, как водится, не всех удалось разбудить сразу.

Тренировались у невысокой, в два человеческих роста, скальной стены. Взбирались на нее, всю в трещинах и уступах, без особенных помех, а вот спускались почти все неуклюже и робко, хватались за страховочные веревки. Кое-кто пытался делать это спиной или боком к скале, иные и глаза зажмуривали: посмотришь на стену снизу — невысока, а сверху глянешь — жуть! А ведь Геракл Кузьмич и Виль Юрьевич и устно инструктировали, и сами показывали, как все делается. Одно — знать правила, другое — четко их выполнять!

Геракл Кузьмич наблюдал, чуть отдалившись, а Виль Юрьевич подстраховывал.

Геракл Кузьмич привык иметь дело со взрослыми спортсменами, с девчонками и мальчишками обращаться не умел, горячился и злился на несообразительных и неловких пионерских туристов. Услыхав девчачий визг, он багровел и кусал белые обветренные губы.

Физрук Антарян косо натянул веревку меж высокими толстоствольными соснами — отрабатывал с ребятами приемы переправы через речки, щели и «прочие провалы на местности, не оборудованные мостовыми переходами». Тренировку он вел весело, с шутками-прибаутками. И успевал крикнуть выходившему из себя Гераклу Кузьмичу: «Еще не вечер! Срок придет, все поймут и наловчатся».

В другой раз и он кипел бы, глядя на ребят, что мешками повисали на веревке — ни туда и ни сюда. Но сейчас под его доглядом наравне со всеми тренировалась и Мария Борисовна. Перед каждой попыткой она жаловалась, игриво заглядывая в его черные глазищи:

— Ой, у меня не получится!

— Все хорошо будет, — убеждал ее Антарян, поддерживая за талию. — Только не думайте, что не получится!

И она пускалась в путь по веревке, смеялась, испуганно охала и благополучно добиралась до цели. И говорила, что справилась случайно, и смущенно гордилась, слушая антаряновскую похвалу:

— У вас же природная координация. Немного усилий, и она даст знать о себе!.. Уже дает!

— Скажете тоже, — опускала она глаза и высвобождала тонкую талию из крепких рук Антаряна.

«Не жеманилась бы, вовсе была бы как человек, — без малейшего почтения, как о незадачливой и гонористой сверстнице думала Лидия-Лидуся о Царице — так она вообще относилась к тем, кто бывал снисходителен к себе, несправедлив к другим и неестествен хоть на граммулечку. — Ведь может быть человеком!»

Виль Юрьевич показывал приемы легко, расчетливо и красиво; добродушно подбадривал трусишек, терпеливо поправлял неумелых, а смелых и расторопных брал себе в помощники — он называл их ассистентами, и те были откровенно довольны и до невозможности старательны. Лидия-Лидуся любовалась им, таким гибким и уравновешенным, таким добрым и снисходительным — всякому приятно посмотреть. Так она объясняла себе свое пристальное внимание к нему, хотя не могла уж не понимать, что любуется им не так, как любовался бы всякий. Ей очень хотелось выполнить упражнение как можно лучше, как можно быстрей и непринужденней, хотелось, чтобы в это время подстраховывал ее, волновался и радовался за нее он, Вилюрыч. А как назло вышло, что подстраховывал Олег, причем столь заботливо, точна она — хрустальная богиня. Лидия-Лидуся в богини не метила — все ее мечты и помыслы должны были исполняться на земле, по-земному… Олег бережно поддерживал ее под локоть и тогда, когда она уже стояла на своих на двоих у подножья скалы и смахивала с лица пот. И воображала, как заботливо встретил бы ее Вилюрыч, как, невольно и по-товарищески приобняв, скупо, от души похвалил бы:

— Молодчина! В тебе я уверен, как ни в ком!

Звучало не очень скупо, но это как посмотреть…

Она уже видела, как потом, в походе, он помогает ей преодолеть каменный завал, а вскоре и она ему помогает. И тут случается самое страшное! Никак не удавалось придумать такое происшествие, при котором Вилюрыч пострадал бы, да не слишком, однако достаточно, чтобы он нуждался в ее заботе и моральной поддержке. На его лице сдержанная гримаса боли сменяется сдержанной улыбкой, и, отдышавшись, он тихо и доверительно, для нее одной произносит:

— Ничего… Все в порядке… Спасибо…

К последнему слову она примеряла целую серию других, ласковых: «дорогая», «милая», «родная». К сожалению, все они не подходили, все они, на ее взгляд, были обиходно слащавыми. Нужно же было определение простое и неожиданное, на всю жизнь запоминающееся — оно все не давалось, может, его и в толстенных словарях пока не было…

Пирошка Остаповна проводила занятия по оказанию первой медицинской помощи. В одиночку и по двое таскали раненых, делали искусственное дыхание, накладывали повязки, жгуты, шины.

Наступил черед Лидии-Лидуси оказывать самую первую помощь только что пострадавшему. Разъясняя задание, Пирошка Остаповна говорила так скованно и неуверенно, точно ждала, что вот-вот нарвется на какой-нибудь нахальный фортель. Лидия-Лидуся с нарочито постным выражением лица внимательно выслушала все советы и наставления.

Изображать раненого должен был Вадик Кучугур. Олег Чернов пошептался с ним и растянулся на траве, закрыв глаза, как и полагается серьезно травмированному и совершенно беспомощному туристу. Он был бы рад не притворяться, а страдать по-настоящему от многочисленных ушибов, вплоть до перелома руки или ноги, лишь бы Лидка подольше возилась с ним, жалела его и даже, не удержавшись, всхлипывала. Выздоровев, он высказал бы ей свое благодарное чувство, как никто еще в мире не высказывал. Купленные садовые цветы и сверкучие побрякушки отпадали сразу — заурядно все это, банально, говоря по-девчоночьи, все это «фи». Дикий бы самоцвет найти, да где и как искать его?

Пирошка Остаповна проверила, как наложена повязка, быстро сняла бинт и шину, потрепала волосы Олега:

— Очень похоже страдаешь. Можешь теперь и отдохнуть.

Он неохотно открыл глаза, увидел над собою темноглазное лицо медсестры, а потом — выше — усмехающуюся Лидку. А еще выше — выпуклый альпийский луг, окруженный по овалу деревьями-коротышками. Он знал, что до луга — громада скал. Сейчас ему было не до препятствий — определилось то, о чем он мечтал! Он понял, что и где искать, чтобы поразить Лидку, заставить обратить на него внимание, оценить его.

Как-то попалась ему в одном журнале мутноватая картинка — на ней был изображен цветок эдельвейса, жителя и красы высокогорья. Эдельвейс! Вот его раздобыть бы, рискуя здоровьем и самой жизнью. Ради того, о чем мечтает он, ради того, к чему стремится, рисковать стоит. Лишь бы Лидка обратила на него внимание, лишь бы оценила его по достоинству, а там…

Пирошка Остаповна, следуя за взглядом Олега, обернулась, посмотрела на Лидку, сочувственно вздохнув, поторопила:

— Вставай! Лучше приди и полежи, когда роса выпадает. Утренняя…

Такая тишина установилась, что каждый звук, даже очень слабый, слышался ясно и четко, а более или менее громкий — едва ли не оглушал. Прозрачный воздух стал гуще. Замерли деревья.

Все: дети и взрослые — старались вести себя поспокойней, чтоб не нарушить тишины и не мешать тому ежедневному, но всегда торжественному и неизменно волнующему таинству, что свершалось на их глазах: солнце заходило. Оно повисло над гребнем гор, густо-оранжевое на бледном розово-оранжевом крае неба. По другую сторону неба уже поблескивала крошечная ранняя звездочка. Одна стена ущелья темнела в тени, другая мягко золотилась. Не было ветра, и все-таки из верхней части ущелья несло холодом и издалека, возможно от снежных вершин, надвигались сизые, пока разъединенные тучи.

Запахнув куртку, Виль полулежал на спальнике, брошенном на длинную плоскую глыбу. Меж палатками, сбившись в тесные кружки, натрудившиеся ребята о чем-то своем говорили или чуть слышно напевали. Царица и Антарян ушли в лесок, недалеко ушли, — прогуливаясь, они то и дело выходили на опушку, потом снова скрывались за деревьями, потом снова выходили на опушку. Небось Царица разрывалась на части — и хотела побыть наедине с Антаряном, и стремилась вернуться к ребятам, внести в их вечерний отдых организованное начало. А Антарян был, как небесное тело, которое не дает другому небесному телу окончательно оторваться, уйти в просторы вселенной, — вот и выделываются маршруты-кривули.

Никогда Виль не чувствовал себя столь одиноким, внутренне одиноким. Пирошка ушла в палатку и долго уже не выходила оттуда. Что ее удерживало там, какое такое неотложное дело? Что мешало ей выйти, сесть рядком, потолковать ладком? А что, если быть до конца откровенным с собой, мешает ему самому пойти к палатке, откинуть полог и позвать ее: «Айда вместе проводим солнце до утра, а работа подождет, коли и убежит в лес, так он тут невелик — отыщем!» Да какая-то сладкая и непреоборимая печаль сковывает его, препятствует самым простым действиям, не дает вымолвить самые простые слова. Они, те простые слова и действия, естественны, как дыхание, и, как дыхание, порой неосознанны, иногда, как дыхание, сбиваются и становятся неимоверно трудны…

Лидия-Лидуся отделилась от кружка, в котором в четверть голоса пели «Пони бегает по кругу», и — пошла по кругу: сначала к фляге — зачерпнула и нехотя отпила воды, затем к сосенке-подростку, погладила ладошкой колкую макушку. И все время перед взором ее был Вилюрыч. Понурый и забытый всеми, он беззащитно кутался в красную куртку. Может, он и не хотел, чтобы помнили о нем? Может, хочет скрыть от людей, что на душе у него неуютно?..

Лидия-Лидуся была в красной, как у него, куртке с капюшоном, в синем шерстяном трико, на голове — модная вязаная шапочка петушиным гребешком, на ногах — настоящие «адидасы». Она приближалась подчеркнуто неторопливо и так целеустремленно, что он переменил позу — сел, освобождая для нее место рядом с собой. Поправив спальник, она, опустилась на него и долго молчала, глядя куда-то в сторону, словно давала Вилю возможность перебороть себя и открыться. Наверное, она думала, что так психологически правильней. Он не догадался, что и ее возле него сковало, что и для нее доступное стало недоступным. Поглядывая на нее сбоку мысленно обращался к ней: «Ах ты, добрый ребенок, ах ты, начинающий дипломат и философ!» Но что-то предостерегало его от попытки заговорить с нею доброжелательно и чуть свысока, как говорят порой с детьми.

Не оборачиваясь к нему, она спросила севшим — не простыла ли? — голосом:

— Очень вы устали?

Он ответил не сразу. Пожал плечами, помолчал и старательно серьезно и мягко вымолвил:

— Нет.

Значит, говорить ему не хотелось, решила она, значит, отозвался лишь для того, чтобы не обидеть.

И Лидия-Лидуся окрепшим голосом с некоторой приподнятостью спросила:

— Правда ведь, если человеку недостает чего-нибудь очень нужного, ему тяжело, будто на него враз навалились все тяжести мира? Дохнуть и двинуться не дают. Угнетают.

Не удержался:

— Где ты это вычитала?

Вопрос задел ее, она повернулась к нему, глаза ее сузились:

— Чего вы решили, что в моей голове только вычитанное? Выходит, сама и ничего не чувствую, не понимаю, не знаю?

— Поверь, я о тебе так не думаю. Но есть же, есть вопросы, которые мало просто узнать, которые надо выстрадать. Самая умная голова до них не дойдет, если сердце не перенесет страдания. Хоть малого.

— Ну, да! Я не способна на страдание. Куда мне! Я маленькая, меня кормят, одевают, учат, посылают в пионерский лагерь. Чего же еще, какие у меня проблемы?

— Я о тебе не так думаю, — повторил он. — Но, видно, не понимаю тебя. Извини.

— А скажите, чего вам сейчас хочется больше всего? Что вам сейчас нужней всего?

Она ждала. В расширенных глазах ее было такое, словно она могла, во всяком случае считала, что может, выручить, спасти, бескорыстно наделив этим самым желанным, самым нужным. И нельзя было не ответить искренностью.

— Пусть мне немножечко повезет. Можешь устроить?

Посмотрела — шутит, не шутит? Не шутит. И бросила с укором:

— Это не вообще! Это не общо… И почему — немножечко?

Он сказал уклончиво:

— Если у человека есть это самое «вообще», то, смотришь, и не вообще выпадет…