Утреннее море

— Ну, а почему немножечко? Счастье и немножечко — это несовместимо!

— Да, пожалуй… Впрочем, все хотят быть счастливыми на всю катушку. Даже те, кто верит, что и немножечко счастья хватит.

Она усмехнулась, но слова ее звучали, как признание:

— Я хочу быть счастливой. Ты хочешь быть счастливым. Он хочет быть счастливым. Мы хотим быть счастливыми. Вы хотите быть счастливым… — После небольшой паузы, явно хитря, она поправилась: — счастливыми…

— Знаешь, — он тоже усмехнулся, будто за чистую монету принял ее усмешку. — Это первое, что я проспрягал, когда как следует освоил правила спряжения. И не я первый…

— И не вы последний… И зря вы усмехаетесь. И я зря усмехалась…

— Извини, — он развел руки.

Тонкий край солнца задержался над срезом горы и вдруг исчез. Ущелье залило мраком. Резко похолодало. Разъединенные тучи протянулись дальше, в сторону моря, и над головою ворочались оплошные мрачные тучи, от которых пахло влагой и снегом. Качнулись верхушки деревьев.

Лидия-Лидуся до горла застегнула куртку, наделана голову капюшон и придвинулась к Вилю.

— Да, и ты не последняя, — сказал он.

Она опустила голову:

— А бывает отдельное счастье? Которое только для тебя одного?

— Вот это я точно знаю… — Он настороженно смотрел на тучи — могучая, пока не ощущающаяся здесь, внизу, сила толкала их, и они поплыли быстрей и где-то далеко, словно спросонья, громыхнуло. — Вот это точно знаю — не бывает… Невозможно. Исключено безусловно. Всюду и навсегда.

— И правильно, что не бывает! — непримиримо заявила она. — А что такое счастье? Что значит быть счастливым?

— Ты задала сразу два вопроса, — он поднялся. — И таких трудных…

Снова громыхнуло, потом ударило плотно, близко. За тучами пыхнула молния. Ветер, как из пут вырвавшийся, кинулся вниз по ущелью.

Антарян что-то кричал на бегу. Что-то кричала и изрядно отставшая Царица.

Виль не стал ждать их — дорого было каждое мгновенье — и, рупором приложив руки ко рту, распорядился:

— Первому и второму отряду — закрепить палатки! Третьему — убрать инвентарь!

Крупные капли дождя под острым углом били в палатки — на брезенте обозначались мокрые «пробоины» с рваными краями. А кто знает, до чего еще разгуляется непогода? Всего же хуже, если понятное волнение перерастает в панику.

— Без суеты, ребята! Все успеем сделать, все! — предупреждал Виль, голосом и всем видом своим показывая: ничего страшного, главное — спокойствие и аккуратность.

К счастью, большинство не столько было озадачено внезапным испытанием, сколько обрадовалось ему: что за поход без приключений, без опасностей и невзгод? Настроение этого большинства передалось струхнувшим, и все шло ладно: таскали камни и обкладывали ими колья и края палаток, бережно прятали каждую малость. Вожатые и воспитатели немедля отправляли в палатки всех, кому уже нечего было делать на воле.

И тут, во время этой беготни, Царица умудрилась проверить: все ли на месте? И обнаружила, что в расположении нет Олега Чернова! Не поверили, перепроверили — нет в расположении Олега Чернова!

— Да я его только что видел! — лихорадочно шаря глазами, убеждал Костик Кучугур. — Сейчас найдется!.. Найдется!

Воспитатель и вожатая первого отряда кидались то в одну сторону, то в другую, звали:

— Чернов!. Олееег!.. Чернооов!

Виль притянул к себе Костика:

— Перестань зыркать глазами! Ты ведь знаешь, где он!

— Здесь он, ну, здесь!

— Где именно? Не темни — видишь, что делается?

Дождь усилился. Ветер набрасывался на палатки, на деревья, на людей. Все чаще повторялись вспышки молний и раскаты грома.

— Думаю, что там, на лугу, — Костик ткнул рукой в сгущающийся мрак.

— Думаешь или знаешь? Ну, Костик!

— Думаю, — настаивал Костик. — Он советовался со мной, как лучше лезть, чтоб попасть на альпийский луг. Просто так мы говорили — любопытно было: близко, а как залезть?

— И до чего вы досоветовались?

— Что рациональней — наискосок. Там кусты и деревья цепью тянутся… Наверно, где-то там он!

— Иди, Костик, к старшей вожатой — всё как есть доложи ей. И воспитателю вашего отряда доложи. А физрука попроси сходить на турбазу за помощью. И скажи ему — я пошел искать Олега!

Он помнил эту цепь деревьев и кустов. Она не была сплошной — выделялась на серой скальной стене зелеными звеньями. Сейчас ее не было видно, не было видно даже маленькой с пятачок рощицы, из которой цепь брала начало. Если двигаться прямо от нижней палатки, можно выйти к той рощице.

Ручей вздулся, однако по камням переправиться через него не составляло труда. И здесь, у ручья, Виль заметил, что он не один — за ним увязались Лидия-Лидуся и Вадик Кучугур.

— Вы-то куда?

— С вами! — в один голос ответили они.

— В палатки!

— Нет! — упрямо заявила Лидия-Лидуся.

— Мы с вами из одной команды! — упрекнул Вадик.

Гнать их назад было бесполезно — не вернутся в расположение, будут держаться до поры на расстоянии, глядишь, заплутаются.

— Но учтите — останетесь внизу!

— Где вам нужней, там и будем, — за двоих заверила Лидия-Лидуся.

Когда попали в рощицу, он повторил:

— Внизу останетесь, здесь вот! Постарайтесь все видеть и все слышать… Придет помощь, покажете, где всего верней искать — в тех вон кустах и деревьях буду. Видите?

Молния высветила скальную стену.

Днем издали казалось, что рощица примыкает к скалам, как бы ищет прибежища под их сенью. Но до тех скал пришлось добираться чуть ли не на карачках — по крутой осыпи.

Дождь уже не лил — хлестал. Мокрые зыбкие камни были скользкими, будто кто их намылил. Глаза привыкли к темноте. И Вилю удалось, не сбиваясь, достигнуть огромных глыб, над которыми нависало первое звено поросли.

У подножья скал Виль задержался, вернее, заставил себя задержаться — ошалело торопясь, безоглядно кидаясь вверх, скорей потеряешь темп или сорвешься! Отклоняясь назад, он попытался всмотреться в стену, в деревья и кусты на ней, понять: чего это возникла здесь такая цепь? Надо полагать, по стене наискосок шел разлом, а может, и система трещин, в которые за многие столетия нанесло пыль. Образовалась почва, в нее попали семена неприхотливых и цепких растений. Только ли в тонкий слой почвы вцепились их корни или проникли и в камень-материк, втиснувшись в древние глубокие морщины?

«Торопись медленно, так надежней», — напомнил себе Виль и стал взбираться на скалу, сходную с циклопической ступенью. Она была узка, наклонна и прочна. Он прилип к ней, нащупывая руками и ногами выступы и проемы. Не оглядываясь, поднялся и на вторую ступень. Отсюда дотянулся до кривого деревца — оно росло на третьей ступени. Здесь начиналась вместительная расселина — Виль проник в нее. Раскорячив ноги и расставив руки, он выталкивал себя все выше и выше, пока расселина не сузилась — он едва вмещался в ней. Здесь он остановился, чтоб дождаться молнии и оглядеться.

Высоко ли он, много ли времени минуло — о том судить было невозможно. Не по чем. Разве что по усталости — да какой это показатель и чем его измерять? В непогоду, в мокреть, с нарастающим беспокойством в душе долго ли вымотаться и при незначительных результатах?

Виль высунулся из расселины, чтоб не прозевать вспышку — в лицо плеснуло холодной струей. Отфыркавшись, позвал:

— Олег! Отзовись, Олеег!

Прислушался — только ветер гудел да снизу доносился неясный гул.

Молния выхватила из тьмы карниз и — примерно в метре — куст. Только с четвертой попытки ухватился за него. Припав к скале, оторвался от края расселины, ступил на карниз. Повезло — он расширялся. Перебрался через куст, дал себе отдохнуть — от напряжения колени дрожали и в глазах мельтешили рыжие круги.

Пауза меж молниями была такой долгой, что подумалось — гроза закончилась. И вдруг бело-синий свет мгновенно и беззвучно раздвинулся, размыв тени, сделав, бело-синим все, что оказалось в поле зрения: ветку с жесткими листьями, наклонно падающие нити дождя, лоснящийся бок скалы, по которому сбегала прозрачная пленка воды. И тут же сомкнулась какая-то пещерная, тьма, в которой оглушающе раскатился близкий гром. А в глазах графично еще светились те же картинки: ветка, наклонные нити дождя, пленка воды на боку скалы. Вода стекала по рукам, по лицу, по всему телу, отяжелевшие брюки липли к коже и сковывали движения. Заливало глаза и рот, мешало дышать; думалось, что вот-вот захлебнешься в студеном и пресном водопаде.

Впервые он позволил себе посмотреть вниз. Там, в клубящемся и гудящем мраке, мелькали огоньки — должно быть, фонарики. Слышались металлические крики — в мегафон кричали, а что — не разобрать.

— Олег! — снова позвал Виль. — Олег! Чернооов!

Ни звука в ответ.

Он подвинулся вправо, достал закоченевшей рукой ствол деревца над головой, подергал — вроде держится крепко! — и полез, потянулся, пополз вверх. Скоро ему удалось лечь животом на узловатый комель, он передохнул, подул на зудящие руки, отжался и сел, нащупал чуть выше большой выступ.

Тьма состояла из обильной холодной воды и множества звуков. Выл ветер. Совсем по-зимнему стучали ветки, густо шелестел дождь; под ногами клубилась и отдаленно ревела чернопенная мгла; над ущельем, угрюмо вынашивая новый гром, тянулись отекшие и грубо распоротые тучи.

Где ты сам? Где Олег?.. Сколько же можно лезть, лезть, лезть?

Виль устал и озяб, локти и колени остро ныли, саднило грудь. Он осторожно откинулся, щурясь, всмотрелся — вдруг удастся различить Олега, вдруг уже близко этот искатель приключений? Хотелось подать голос: вдруг все-таки отзовется он — сейчас же, если жив, если не обмер со страху, если не сорвался с кручи в какую-нибудь черную щель. Виль подумал так, отталкивая жуткое чувство опасения и беспомощности. Знал, что при таком буйстве погоды недолго чему угодно стрястись и с четырнадцатилетним безумцем, и с ним самим, да не верилось в худшее, не допускал он мысли о худшем — такая мысль, если сосредоточишься на ней, и накликает несчастье. Но страшная мысль пробивалась в мозг, и от предчувствия было больно на сердце, до сих пор не знавшем, что такое боль. Как вернешься без него, если не найдешь, не спасешь? Нельзя вернуться одному, вернуться живым без этого птенца, противоестественно вернуться без него!.. Надо крикнуть ему, надо погромче крикнуть! Но рта раскрыть не успел — снова раздвинулся бело-синий свет, потом, через миг, нахлынула, сомкнулась тьма и рухнули слитные удары грома. Они еще грохотали по ущелью, в чернопенной мгле, а снизу, словно сильный и встревоженный всплеск, донеслось девчоночье, Лидии-Лидусино:

— Вилюууурыч!

И сразу же сверху, чуть глухое, как эхо, и обрадованное, мальчишеское:

— Вилюууурыч!..

«Ну, молодчина, жив!» — обрадовался Виль. Ломким от благодарности голосом крикнул:

— Здесь я! — И предупредил, почти что попросил и почти что потребовал: — Жди, слышишь? Жди-и!

Чуть погодя, еще попросил-потребовал:

— Слышишь, на месте оставайся!.. На месте!.. Слышишь!

— Слышу!

Жив, а, жив! И отзывается! В голосе нет боли, стона нет — жив и цел, а?

Хотелось что-то говорить и что-то делать, этакое счастливое обалдение нашло. А надо было держать себя в руках. И надо было обойти выступ. Но как? Вправо брал Олег или влево? Ведь и ему, если он проделал именно этот путь, пришлось огибать выступ!

Справа стена была ровной. Ровной была она и слева. Тупик? Виль обшарил ствол и наткнулся на сук, явно свежий, в лохмотьях молодой коры, — остаток ветки, которую сломал Олег. Кто же еще мог сломать, кроме него, Олега? Больше некому, кроме него. Был он тут, был!

Утвердив ногу, стал на ствол и второй ногой, не выпуская из правой руки сук, уперся теменем в выступ и левой рукой нащупал трещину, сунул в нее пальцы. Согнутый в три погибели, подвинул по стволу и вторую ногу. В любую секунду он мог потерять равновесие и рухнуть в клубящуюся мглу, но ничего другого не оставалось, и Виль понемногу, затаив дыхание и скользя лицом по выступу, выпрямился и положил на мокрый стылый камень подбородок. Вытащил из щели пальцы, обнял выступ, выпустил из правой руки сук и поймал ею ветку другого дерева. Отлично! Теперь он не сорвется, а сорвется, так повиснет, должен повиснуть. Пока же надо переместиться на это надежное дерево — шершавая кора ветки показывает: хоть и невелико дерево, а в годах, набрало силы и прочности. И опять полез, потянулся, пополз Виль, лег животом на комель, отжался, сел, не давая себе поблажки, — Олег ждет! Цепляясь за трещины, поднялся, утвердил ноги на стволе, начал медленна выпрямляться и наткнулся на обрывки корней и грязь — размоченную почву, вытекавшую из щели. И тут был Олег — куст или деревце не выдержало… Но жив он, значит, успел за что-то зацепиться.

— Оле-ег!

— Вилюрыч, — сипло отозвался Олег — был он совсем близко.

— Как ты там?

— Надо мною карниз… На выступе стою… Чтоб дальше пойти, не за что взяться!

— И хорошо! Не иди дальше, не иди, слышишь?.. Вниз можешь?

— Не могу. Там куст вырвался. Я опирался на него, а он вырвался…

— Давай вниз — руку подставлю. Там, где корни. Только осторожно. По миллиметру в секунду! Сможешь, по миллиметру в секунду?

— Лягу вот и попробую.

Долго не было слышно его, потом он сообщил:

— Лежу… Свешиваться?

— Ага, приступай!

Ощутив в руке рифленую подошву — Олег был в кедах, — Виль похвалил:

— Молодец, все правильно. Посмелей, посмелей!

Он приседал под тяжестью и сигналил:

— Смелей!.. Осторожней!.. Еще немного! Еще!

Виль сгибался до ломоты в ребрах и позвоночнике, до тумана в голове, но не выпускал ногу Олега, пока она не прижала руку к стволу.

— Ты ж мне пальцы раздавишь! — охнул весело. — Выпусти!

Олег стал на ствол, лицом в стену. Виль распрямился и обнял его. Парнишка мелко и часто дрожал.

— Ты в одном свитерке!

— Хотел, чтоб быстрей и легче!

— Садись, на ствол садись.

Виль помог Олегу, сам устроился рядом, стянул с себя куртку:

— Надевай! Не совсем, верно, сухая…

— Ни за что!

— Надевай, говорю! По шее дам! — голос аж дрогнул от сознания того, что Олег — вот он — и можно ему по шее дать.

Олег подчинился.

— Пяток минут перебудем еще, сил поднакопим и начнем спускаться, — Виль поправил на голове Олега капюшон, проверил, до предела ли застегнута молния. — Там нас ждут, там нас обогреют…

— Пока поднимался, тепло было, — стуча зубами, пожаловался Олег. — А как застрял…

— Молчи, силы береги, — Виль прижал Олега к себе, спросил: — Гроза где тебя застала?

— Чуть ниже. Там тоже дерево.

— Знаю… Чего ж ты не вернулся сразу?

— Была мысль. Но решил идти до конца.

— Что поделаешь, раз карниз помешал, — утешая Олега, сказал Виль. — И взяться не за что было!.. А так, если идешь, иди до конца, тут я тебя понимаю!

Кто понимает, тот рассудит: не проступок свершил Олег, а поступок — до конца шел! Как наметил, так и шел, за это — молодец! Отфыркиваясь и стирая воду с лица, Виль как бы отсек от себя торопливые мысли и распорядился деловито:

— Я — первый, а ты — за мной…

Виль про себя позабыл — про холод, про то, что саднит грудь, про то, что зудят сбитые руки и колени, — одно помнил: надо живым, целым и невредимым спустить Олега к подножию скальной стены.

В расселине они сделали остановку, и здесь нашел их Геракл Кузьмич:

— Травмы есть?

— Нету травм, — за двоих ответил Виль.

Бормоча что-то злое, Геракл Кузьмич набросил веревочную петлю на каменный зуб. Виль ругнул себя: «Чего ж не догадался взять моток? Всполошился, аж память отшибло!»

— Дуристы! — внятно произнес Геракл Кузьмич, убедившись в том, что веревка намертво охватила камень. — И как назло на базе только доктор, завхоз и я. Самому, вишь, пришлось мокнуть!

— Обсохнете! — Виль чувствовал, что и Геракл Кузьмич, злясь, радуется — все живы, целы, невредимы.

— Давай, скалолаз задрипанный, — приказал Геракл Кузьмич Олегу. — За мной давай, не бойся, не выроню роскошь этакую!

Виль спускался за ними, до конца расселины натыкаясь на веревку, натянувшуюся, как струна — двух человек держала. Когда она вдруг ослабла, понял — Олег и Геракл Кузьмич — на осыпи. Негнущимися пальцами взялся за нее, заплел ногами.

— Сам справишься? — окликнул снизу Геракл Кузьмич.

— Иду. Все нормально!

Над последней ступенью сунул ногу в нишу, а она скользнула, и веревку повело, а руки обожгло — дерануло о скалу. Виля кинуло боком на наклонный уступ, пальцы, не задержавшись, скребанули по камню.

Из глаз, как из-под металла, прижатого к абразивному кругу, вылетели пучки искр…

— Живой, говорю же, — очнувшись, услыхал он радостный и далекий голос Антаряна. — Живой!

Чей-то тоже далекий и приглушенный голос подтвердил:

— Живой!

«Уши заложило, — подумал Виль. — Сглотнуть и пройдет… Где я? На осыпи, что ли?»

Точно отвечая ему, Геракл Кузьмич далеко и приглушенно воскликнул:

— Счастье, что в плечо мне врезался, рукой не совладаю. Зато не раскокался о камни. — Поторопил: — Взялись!.. Помалу, помалу!

Искры закружились в глазах.

Снова очнулся он, лежа на чем-то мягком, покачивающемся, плывущем. Всюду плескалась вода, которую взбалтывал гром, в бело-синем свете плескались отдаленные, полные тревоги голоса…

Разбудила его боль. До сих пор ее не было, возможно, что он ее просто не почувствовал сгоряча. Возможно, слишком коротко было время возвращения сознания. Теперь боль, тупая, тягучая, но не сплошная — разбросанная островками, терзала. Будто под трактор угодил — не нынешний, с резиновыми скатами или на гусеницах, а давний, виденный в кино, с большими задними колесами, усеянными острыми металлическими шипами.

Он лежал на спине, укрытый по горло. Неторопливый, постепенно стихавший дождь шуршал на крыше, вялые удары грома сопровождались близким и тонким стеклянным звоном. Понял, что находится не в палатке, и открыл глаза, увидел неровно освещенный потолок, верх черного окна. Повернул голову туда, где был источник света, и встретил обеспокоенный взгляд Пирошки. Она сидела на стуле. За нею стояла вторая кровать — на ней кто-то спал. На тумбочке у стены — затемненная кусками ткани настольная лампа. На полу недвижно мерцал рефлектор.

Пирошка поднялась, шагнула к кровати, склонилась над Вилем:

— Как ты?

Худо было ему, а отметил перемену: встревожилась до того, что на «ты» назвала.

— Мы в изоляторе турбазы? На той кровати — Олег? Как он?

Он шевельнул рукой под одеялом — на то, чтобы выпростать ее, сил не было. Пирошка заметила это движение и осторожно опустилась на край кровати.

— Спит он. Растерли его спиртом, накормили, напоили горячим чаем… Спит… Я тебе чаю дам, а?..

— Не хочу…

Пирошка приблизила лицо к его лицу:

— Поташнивает?

— Ни-ни…

— Ты не утаивай!

— Ни-ни!

— Голова кружится?

— Болит. И сонная вся.

— Это, может, из-за высокогорья… Здешний доктор осмотрел тебя, уверяет, что переломов не должно быть. А вот сотрясение мозга…

— Меня вполне устраивает реакция на высокогорье. Откинь, пожалуйста, одеяло.

— Простынешь…

— За секунду?

Кисть правой руки была толсто забинтована, белая повязка перехватывала грудь, темнели зеленкой ссадины… Одеяло, нежно приминаемое руками Пирошки, снова окутало шею, плечи, грудь Виля.

— Видела, когда перевязывали? Очень там…

— А что такое — очень или не очень? — она смахнула с щеки слезу. — Мне больно…

— Давай без этого, — нарочито хмуро сказал Виль, — И отправляйся спать — нервишки у тебя сдают.

— Нельзя. Да и не засну.

— А ты поцелуй меня — поможет.

Бархатно-темные глаза ее весело сверкнули:

— А вдвоем прогуляться под дождичком, по лесочку не хочешь?

— Хочу. Но сыро там. И холодно.

— Да, неуютно.

Она коснулась губами уголка его рта, щекотно тронула лоб. Он услыхал ни на какой другой не похожий запах ее тела, закрыл глаза и покорно подчинился сну.

Чудилось, что солнечный свет не только вливается в окно и застекленную дверь, но и проникает сквозь белые-белые стены. На своей кровати в одних трусах сидел Олег, смотрел на Виля виноватыми глазами. Из порозовевшего и припухшего носа, видно, текло — рука со скомканным платком то и дело тянулась к ноздрям. Глаза слезились.

— Простите, Виль Юрьевич, — гнусаво произнес Олег. — Из-за меня вы…

— Из-за себя я… Можешь представить, что кого-то надо выручить, а я остерегаюсь, берегу свою драгоценную жизнь?

— Не представляю! Чтобы вы…

— Вот же!.. И на моем месте — как бы ты поступил?

— Как вы…

— Видишь!.. Понятие чести живо не словами, а делами. Значит, я из-за себя… Ляг, тебе тепло нужно.

Он послушно лег, натянул на себя одеяло — одни глаза торчат.

— А мне ты можешь сказать, чего ради понесло тебя на тот луг? Интересно ведь!.. Не из прихоти решился ты на такое?

— Очень надо было, очень!.. За цветком эдельвейса полез.

— Понимаю… Кабы сам сообразил, поступил бы, как ты…

Доктора, молодого бородатого мужчину с комплекцией штангиста, сопровождали Антарян и Геракл Кузьмич.

Виль так пристально оглядывал плечо и руку Геракла Кузьмича — действуют? и как? — что тот должен был объяснить:

— Ты скользнул по скале и маленько погасил скорость. И меня долбанул по касательной, срикошетил, так сказать. Плечо и рука контужены, однако подчиняются, а подвигаю поосновательней, разогрею, так и забываю, что болят… Не бери в голову — нервные хужей выздоравливают.

Доктор посмотрел в глаза Виля, измерил пульс и отошел к Олегу, выстукал и выслушал грудь, сказал своим спутникам:

— Ничто — из ряда вон — не угрожает. Получше есть, побольше спать. Ждать и верить.

— Первый вариант, таким образом, принимается, — заключил Антарян и объяснил Вилю: — Поход к Перевалу состоится. С вами тут останется Пирошка Остаповна. Вместо нее вызвался пойти доктор, а вместо тебя — Геракл Кузьмич… Не скучай, вернемся, так обо всем расскажу, точно ты сам побывал на Перевале!

Почти бесшумно отворилась дверь. Лидия-Лидуся пришла — готовая к походу, с рюкзаком за спиной. Она так зыркнула глазами, что Олег отвернулся к стене, накрылся с головой.

Виль подозвал ее, шепнул в ухо:

— Чего ты так? Больных принято жалеть. А он захворал, пытаясь эдельвейс достать! Тебе в подарок! Жизнью рисковал парень!

— Он и вашей жизнью рисковал! — Щеки ее полыхали, глаза довольно жмурились, а голос был тих и гневен. — Вами!.. Вами!

С последними словами она резко переменилась, изрядно смутив Виля, — слезы блеснули в глазах, зазвучали в голосе. Всхлипнула и, уже отойдя к двери, спросила:

— Что Вам принести с Перевала? На память!

— Если поблизости от перевала растут эдельвейсы, сорви парочку. По одному — ему и мне. И не на память — не расстаемся ведь, не прощаемся…

Ближе к полудню приехал Капитоныч — сумел пробиться на собственном «жигуленке». Сказал, что гроза и до лагеря докатилась, понятно, заволновались — что с теми, кто в горах?

— Медицина, — он обратился к Пирошке. — На перевал кто-нибудь хворый не потащился?

— Всех, в ком не были уверены, оставили разбирать палатки и готовить обед.

— А эти двое транспортабельны? Могу забрать с собой?

— Чернова увозите. А Вилю Юрьевичу лучше вернуться в лагерь автобусом — в лежачем положении.

— С медициной спорить не полагается, а? — Капитонов глянул на Виля, потом на Олега. — Как дышишь, хлопец?

— Носом, — в нос сказал Олег.

— Это я слышу!.. А в горле не свербит, в груди не отдает?

— Не свербит, не отдает…

— Тогда собирайся. Едем!

С той минуты, как начальник лагеря вошел в палату, Виль ждал: чем обернется эта первая встреча для Олега?

Случись что с парнем, Капитонов поплатился бы первым — вплоть до суда и решетки. А вечный камень, который лег бы на душу — не уберег юную жизнь! А мысли о горе матери, которой не вернули сына? Никогда они не перестали бы жечь Капитонова, случись что с парнем. Начальник лагеря за все отвечает в первую очередь и в первую очередь имеет право на спрос с любого, кто ему доверен. И то, что Капитонову угрожало, со счетов не сбросишь, оно должно ведь сказаться на его отношении к Олегу? Должно, еще как должно!.. Да не сбросишь со счетов и мудрость и своеобычность характера и взглядов этого немолодого уже человека. Интересно и поучительно увидеть, как станет он сводить концы с концами в этой истории? Тем более что все он знает из докладов тех, кто был здесь, значит, из докладов, содержащих не только факты, но и их личное понимание и толкование. Чего стоит одно то, что могла наговорить начальнику лагеря старшая вожатая!

Капитонов проверил экипировку Олега и пообещал Пирошке:

— Позабочусь, медицина, чтоб в дороге не добавить ему простуды: поедем с ветерком, но при наглухо закрытых окнах. — И обратился к Олегу: — Понял? Тогда — вперед!

И вот — остались вдвоем!..

— Пирошка, сядь возле меня.

Она придвинула стул, села.

— Нет, как ночью…

— Зачем?

— Теперь… я тебя поцелую.

Долго не сводила с него черных, усталых, как бы остывших глаз.

— Зачем?

Поправила на нем одеяло, провела ладошкой по лицу, со лба к подбородку, точно прощалась.

— Зачем я тебе?

— А я тебе не нужен?

— Мало ли что мне нужно? И мало ли что требует — обойдись!.. Ну, к слову, я старше тебя…

— На полтора года-то! Такая уж разница!

— Я старше тебя на полтора года и на всю свою неудачливую жизнь, на всю свою нескладную любовь… Этой разницы я боюсь больше всего.

— Неужто надежды твои слабей минувшего страха?

— Она хлебнула горького, моя надежда. Горького и постыдного. А как я верила деду своему Миклошу!

— Разве он утверждал, что счастье привалит с первой попытки?

— Не утверждал. А я уже стала мнительной. Как заболела… Ну, зачем я тебе, зачем?

Он выкрикнул в отчаянии:

— Мне ты нужна, как никому на свете! Как никто!

— Не говори эти слова, не надо! — Она всхлипнула. — Прости, ты не виноват, что ничего не знаешь о вещах, которые не удается мне забыть… — Опустила голову, нащупала сквозь одеяло руку Виля: — Тебе не больно?

— Нет-нет!

— Тебе покой нужен. Я лучше пойду…

— Нет-нет! Говори, все говори!.. Я не больной. Я всего-навсего травмированный. И ничто — из ряда вон — мне не угрожает… Говори!

— Только не перебивай, не останавливай… Скажу!

Смятение овладело им: отчего так сух стал голос ее?

А она продолжала, ровно, почти бесстрастно.

— Дедушка Рапаи Миклош отвез меня в город к своей одинокой пожилой племяннице. Я поступила в медучилище и жила у нее до выпуска… Сангиг, санитарную гигиену, преподавал у нас молодой красивый доктор — работал третий год после института… Как он лекции читал! Как держался, как одевался! Как шутил и поддразнивал нас, девчонок! Мы все были влюблены в него… За мной тогда табуном ходили мальчишки из автодорожного техникума, что был в квартале от нашего медучилища. Кавалеры мои наперебой внушали мне, что я самая красивая в нашем городе, в стране, в мире, во вселенной… Это я даже и от подружек слыхала!.. А доктор как-то сказал мне, что я оригинальна, неповторимо оригинальна — второй такой он не видывал. Было непонятно, приятно и боязно… Перед выпускными экзаменами он предложил устроить распределение в тот город, в котором я училась. Я отказалась, уехала в дальнее село. Через год он явился, сказал: «Мне ты нужна, как никому на свете! Как никто…» А я так верила своему деду, что переборола опаску. Согласилась… И начался спокойный и изысканный кошмар. Из квартиры он сделал музей: купил старинную мебель, выложил из ящиков коллекцию чугунных скульптурок — он их со студенческих лет собирал. Я к этой коллекции подходила — черными волосами, черными глазами. У нас часто бывали гости. Они, не таясь, любовались чугунными фигурками и мной, а он — гордился. Гости расходились, он забывал о своем редком чугуне и оригинальной супруге. Все, что он делал, — все делал ради зависти со стороны… Когда родилась Катерина — он возненавидел ее наряду с пеленками и распашонками. Тем более что она была плохонькая и болезненная, никто не завидовал его отцовству, да и некому было — гостей стало заметно меньше: ребенок в доме… И мы ушли от него. Он так стоял в суде против развода, будто боролся за возвращение украденного у него.

Она, замолкнув, подняла голову — в глазах ее были ожидание, испуг и сожаление.

Переборов боль, он вытянул из-под одеяла руку, сжал пальцы Пирошки…

На усталых лицах Царицы и Антаряна — сухой горный загар. В одежде — та доля выразительной небрежности, которая отличает бывалых от небывалых, спортивных людей — от следующих моде на спортивность. Они сели на кровать Олега, картинно расслабились, вытянули длинные натруженные ноги. И заговорили, перебивая друг друга.

— Фантастика, старик! — Антарян молитвенно поднял руки. — Это надо видеть!

— На Перевал, верно, не поднимались — поздно ведь вышли…

Из-за кого и из-за чего вышли поздно и не побывали на Перевале, Царица не сказала — сам, мол, соображай — не маленький.

— Это да, это — потеря! — большие глаза Антаряна на миг погрустнели. — А все равно — то, что открылось нам — неописуемо!

Виль понял — от Антаряна подробного и точного рассказа о походе (по крайней мере, сейчас) не услышишь — он во власти восторга. А Царица обещающе улыбалась: дескать, отвосхищается темпераментный и впечатлительный Даниэл, и скажет она то, что — хочешь не хочешь — сказать надо, необходимо. Положила пальцы на предплечье Антаряна, будто пульс у него считала, и как только он, исчерпавшись, замолк, она заговорила:

— Сами бы, Виль Юрьевич, все испытали бы, сами всем любовались бы… если бы не ваша неумеренная доброта, — подумав, Царица поправилась: — Если бы не ваша мягкотелость, — еще подумав, снова поправилась: — Если бы не ваш либерализм.

Она, наверное, мучилась от невозможности немедля устроить разбирательство. Начальник лагеря увез основного виновника, однако же есть и косвенные виновники — те, кто допустил, поощрил, содействовал своим поведением!

— Чернов чувствовал в вас опору — и вот результат!

— А разве плохо — быть опорой человеку, который пытается делать первые в жизни серьезные и самостоятельные шаги?

— Серьезные!.. Шаги шагам — рознь, милый Виль Юрьевич. Смотря куда ведут они.

— В гору! — Антарян попытался шуткой смягчить разговор. — А умный в гору не пойдет, умный гору обойдет!

Царица досадливо скривила губы:

— Это умный. А по милости неумного — за благоглупости его — другие расплачиваются. Дорого и долго.

Она не умела жалеть, эта начинающая деятельница, она и жалея жалила. Царица предвкушала, как заодно сквитается и за оскорбление, нанесенное ей на массовке, и за вчерашнюю самоволку Олега Чернова, которому упорно и неосмотрительно благоволит плаврук Виль Юрьевич Юрьев.

— Что верно, то верно, — как бы отступая перед ее безупречной логикой, промолвил Виль и, увидав на лице Царицы торжествующую улыбку, закончил: — Это не просто долго, это — бесконечно. Пока будут отцы и дети.

Автобус подогнали ко входу в медизолятор турбазы. Виль на своих двоих вышел из домика, спустился с крылечка. Пирошка могла бы и не поддерживать его — сил у него поднабралось, а боль, вызываемую каждым движением, он вполне терпел. Так ведь за него тревожилась Пирошка! Трижды она спрашивала:

— Голова кружится?

И трижды, услыхав отрицательный ответ, уверяла:

— А ссадины наши заживут. А синяки и шишки сойдут.

Она помогла ему подняться в автобус и лечь на толстую постель из палаток и спальников — в проходе ближе к кабине водителя, чтоб меньше трясло в дороге.

Пирошка села в кресло у головы Виля. Впереди, в ногах, устроилась Лидия-Лидуся. Лицо у нее было холодное, порой оно становилось злым, порой по нему пробегала странная усмешка — будто Лидия-Лидуся мысленно корила кого-то.

Вилю стало не по себе. И он закрыл глаза, чтобы не видеть этой странной усмешки.

— Укачивает? — встрепенулась Пирошка. — Остановить автобус?

— Не!.. Все в порядке. Вздремну чуток, как в зыбке, — поспешил он успокоить ее.

Прокатился Виль со всеми удобствами, а устал так, что одного хотелось: лечь в тихой комнате в неподвижную постель и заснуть.

Но Баканов, встретивший первую группу туристов у входа в лагерь, отговорил:

— Вижу, что умотала тебя дорога. Да и сам я гнал из Ростова без передышки — мурашки в глазах мельтешат. С тобой не сравниваюсь ни в коем случае, а все ж давай, брат, потерпим для блага общего дела. Знаешь, какие слухи захлестнули определенные круги нашей донской столицы? Уууу!.. Оказывается, руководство лагеря решило устроить тренировку на высочайшей вершине Кавказа, причем в самую непогодь. По-суворовски, дескать: тяжело в ученье, легко в бою. И половина лагеря болеет, кое-кто обморожен, два парня и одна девчонка покалечились, а физрук — не плаврук (так ему и надо)! — разбился насмерть! Начальника лагеря взяли под арест, старшая вожатая под следствием, врача лишили права работать в медучреждениях, а меня снимают с должности! Во Жюль Верны!.. Нынче в ночь я буду звонить в Ростов — до начальства истину доведу. Так что ты передохни полчасика, чайку выпей для бодрости, пока в моем «рафике» постелю для тебя соорудим. Капитонов уже связался с Сочи, договорился с хирургом и — о рентгене тоже: срочно снимки проявят — должны же мы знать, что и как у тебя под кожей и мясом. Больше знаешь, не так вольно фантазируешь. Ты уж продержись маленько, а там спи день и ночь…

— Поеду, ладно. Но в больнице меня не оставляйте. Сбегу!

— Слово! Здесь лучший уход обеспечим! Более сердечный!

В курортной поликлинике определили: кости руки целы, а на ребре трещина. Хирург велел принимать обезболивающее, стараться дышать полной грудью, чтоб в легких не было застоя. По возможности, жить обычной жизнью.

Когда вернулись, Виля устроили в изоляторе, в небольшой комнатенке с двумя кроватями. Укладывала его Пирошка.

— А Олег где?

— В соседней палате, через стенку. Боишься, что одному скучно будет?.. Спи… — Погасила свет: — Спокойной ночи.

И тихо прикрыла дверь.

Ночью он проснулся на миг — показалось, что Пирошка в домашнем халате спит на второй кровати. Так явственно показалось, что он едва не окликнул ее.

Как ни в чем не бывало в синеве сверкает четко очерченное солнце — не диск, а шарик. Воздуха словно и нет — так он прозрачен. И прохладен — оттого не парит сырой пляж. Море спокойное и мутное чуть ли не до горизонта — ручьи и речки вздулись во время гроз и дождей, захвативших побережье от Туапсе до Адлера, и натаскали грязи. Черные, как головешки, сучья, скатившиеся с водою с гор, качаются на поверхности, окаймляют прибойную линию.

Не действовал сильнейший соблазн — купание в море, — потому ребята все свои силы и всю детскую страсть отдавали «веселым стартам», здесь, на песке, где хватало простора. Ничем по существу не ограниченные, смогли одновременно соревноваться все группы отрядов — старшая, средняя, младшая. Отдельно — октябрятская. У каждой своя программа — в зависимости от возраста претендентов на командную и личную победу, у каждой свой зачет. Крик стоял, как на большом, заполненном до отказа стадионе — участник, выступив и превратившись в болельщика, ликовал и подбадривал товарищей по отряду, не щадя ни своих горла и ладоней, ни чужих ушей.

Братья Кучугуры и Лидия-Лидуся, сдав, как говорится, добытые в борьбе очки в отрядную копилку, отпросились у воспитателя — проведать Виля Юрьевича и Олега Чернова.

Окно комнаты, в которой лежал Виль Юрьевич, было притворено, занавески задернуты. Вадик встал на цыпочки, глянул поверх занавесок, шепотом сообщил:

— Медсестра перевязку делает… Айда сначала к Олегу…

Прислонясь к стене, он читал «Науку и жизнь». Гостям обрадовался как-то тихо, слабо.

— Присаживайтесь подальше, чтоб не заразиться.

— Это ж простуда, а не грипп! Не боись! — Костик сел на кровать. — Вирусы у тебя и не ночевали!

— Пдостуда и дает пдостод гдиппозным видусам — осдлабляет одганизм, — как бы посмеиваясь над своей ученостью, ответил Олег с тихой и слабой улыбкой.

Все равно Вадик и Лидка устроились на стульях вблизи. Разговор не клеился — о чем толковать, ну, лежит, ну, носом хлюпает, а у них ничего особенного, кроме соревнования, которое отсюда представляется не столь значительным событием. Но стоило Олегу показать ребятам напечатанную в журнале статью о возможностях контактов землян с инопланетянами, и разговор схватился костром. Авторы статьи были осторожны — и верили, и сомневались, а мальчишки безусловно верили в самое невероятное. Послушать их, так найти общий язык с представителями, разведчиками, эмиссарами или злыми посланцами внеземных цивилизаций проще простого — надо лишь дожить до того времени, когда наука сделает новый необходимый рывок вперед; тогда Олегу, Костику и Вадику будет уже за тридцать! Это случится на рубеже двадцатого и двадцать первого веков, на рубеже второго и третьего тысячелетия — придет срок расщелкивать орехи, которые не по зубам нынешним прямолинейно мыслящим академикам.

«Так оно и будет — как же еще? Новый век, новое тысячелетие, новые люди, новые нравы… А Вилю Юрьевичу перевязку-то сегодня, сейчас, делает медсестра!» — безрадостно и безнадежно отмечала Лидия-Лидуся, потому что никогда еще жизнь ее не была такой безрадостной и безнадежной, да, совершенно безнадежной! Так дико складываются обстоятельства, словно кто-то изобретательный и ехидный старается досадить ей, метя в самое заветное. «Судьба играет человеком» — эти слова часто и с иронией повторяет папа. А что, разве не так, разве не играет, причем капризно?! Самого желанного лишает, хотя, казалось бы, вот оно: Виль Юрьевич попал в беду, и отчего бы судьбе не возложить на нее, на Лидию-Лидусю, заботу о нем, уход за ним?.. Да куда там! Надо было, чтобы медсестрой оказалась именно та женщина, которая вдруг заимела такую непонятную и сильную власть над ним. Будь другая, долго ли вызваться пособлять ей, подменять ее. Эта же — все сама, и глаз с него не спускает, а он — в трансе… Было жалко себя, было непередаваемо жалко себя — впервые полюбила и сразу неудачно!

До сих пор слово «любовь» воспринималось Лидией-Лидусей как непременная деталь стихов, арий, романсов. Если оно и применялось ею, то лишь для того, чтобы выразить свое отношение к родным, к погоде, к цветам, к бабушкиному пирогу с капустой или фирменным брюкам. Ну, еще примерялось оно к некоему мифическому существу, которое где-то и когда-то должно встретиться, вознаградить за ожидание и надежду, заполнить душу до предела и навсегда! Уже жил на земле, уже нес с собою счастье тот предназначенный человек — верно, ей пока неведомы облик и имя его… И теперь, когда этим распространенным и волнующим словом выражалось ее чувство к человеку, которого она недавно вовсе не знала, но который стал вдруг самым дорогим, единственно так дорогим на свете, теперь счастье отвернулось от нее. Точно судьба наказывает ее за то, что ее неудачно и безответно полюбил Олег Чернов!.. Его тоже было жалко. Она даже поругивала себя, бесчувственную: ведь даже благодарности не испытывала к нему, а он же, рискуя здоровьем и даже самой жизнью, пытался достать цветок эдельвейса — для любимой. Пусть не достал, главное — сознательно шел на жертву, шел!

Лидия-Лидуся принуждала себя подолгу смотреть на Олега, чтоб хоть что-то шевельнулось в душе, но там была пустота, вакуум!.. А если этот вакуум на всю оставшуюся жизнь? А если ей предопределено оставаться одинокой? Неужели и это ей не дано — стать выше своей доли, благородно и мужественно принять то, что выпало?

Она велела себе: встань! И встала.

Она велела себе подойти вплотную к спинке кровати Олега. И она подошла к той спинке.

Он обернулся. «Чего тебе?» — читалось в его тревожно вскинутых глазах.

Она велела себе: не лезь в пузырь, стой, как стоишь, даже облокотись на спинку. И она не полезла в пузырь, стояла, как стояла, и даже облокотилась на спинку, не стесняясь Вадика и Костика.

А Олег вернулся к разговору с ребятами, и Лидии-Лидусе оставалось разглядывать сбоку светлые, прямые и жестковатые волосы, образовавшие на его макушке тугой завиток.

Олег старался сосредоточиться на разговоре, вспоминал все, что удалось прочитать по проблеме контактов, общения. Эта проблема всеобъемлющая — ее в практической деятельности придется решать и технарю, и гуманитарию. Значит, заниматься ею теперь — работать на то, чему решил посвятить все отпущенные ему годы и силы. И он не смог смириться с тем, что внимание его рассеивается…

Вадик и Костик вскочили разом.

— Мы бы еще оставались, но надо идти, — объяснил Костик. — Вилюрыча хотим проведать.

— Есть о чем потолковать, — как бы извиняясь, произнес Вадик. — Но в другой раз.

Лидия-Лидуся ни слова не сказала — нечестно уверять, что хочешь еще побыть с человеком, если не хочешь побыть с ним. Она отобрала у Олега журнал, положила на подоконник.

— Да, старик, поспи! — Костик помахал рукой.

— Высланный я — больше некуда!

— Хворь, она свое возьмет, — пообещал Вадик. — Ты только отключись…

Олег обреченно посмотрел в глаза Лидии-Лидуси, она отвернулась и первой направилась к двери.

— Видишь, не один будешь, — как маленького, утешала Пирошка Остаповна Виля Юрьевича. — А я уже опаздываю на пищеблок.

Накрыв черные блестящие волосы белой накрахмаленной шапочкой, она на миг смежила веки и вышла.

— Молодцы, что наведались, ах, молодцы!.. Садитесь, рассказывайте, как вы там боролись и побеждали?

Он подумал, что самое тяжкое в происшедшем — не может он постоянно видеть этих ребят, постоянно общаться с ними. И лежит-то неполных два дня, а как вечность лежит, не видя свою плавкоманду, не общаясь с нею.

— Чего стоите, Вадик, Костик?

Но те остались на ногах — не думали задерживаться. Лидия-Лидуся села на свободную кровать, положила руки на колени — такая, поглядишь, примерная!

Костик принялся рассказывать о «веселых стартах», напирая на смешное, Вадик поддакивал. Скоро Костик иссяк в смущении, — наверное, его и Вадика угнетала бледность, залившая лицо Виля и подчеркивавшая кровоподтеки на лбу и скуле. Братья заспешили, а Лидия-Лидуся кинула ногу на ногу, чуть повалилась на бок, подложив подушку — я, мол, надолго.

А ушли мальчишки, встала, взбила-пригладила подушку, поставила пирамидкой.

— Хорошо, хоть ты осталась…

Она стояла прямая, ладная, в свитере под горло и трико в обтяжку. Волосы упали на лоб.

— Хорошо?

Уставилась в окно, коря себя за то, что осталась и отчего-то не смеет уйти.

— А чем плохо? — стараясь не придавать значения тону, каким она спросила, вскинул он брови. — Кстати, закончим тот разговор, которому гроза помешала. Ты уже ответила на те два вопроса, что задавала мне? Понимаю, что есть вопросы, на которые легче другим отвечать, чем себе, но все-таки? Что же такое счастье и что значит быть счастливым? Поделилась бы, что ли!

Лидия-Лидуся долго смотрела на него, небось, прикидывала — всерьез он говорит или играет с нею, как с ребенком. Что там у нее решилось — не понять было. Чуть отступила, сложила руки лодочкой, поднесла к округлому подбородку:

— В книгах много пишут про счастье — про чье-то счастье… Кому на счастье хватит трудовой славы. Кому-то хватит для счастья глядеть на счастье соседа. Кому-то хватит автомобиля. Даже «Запорожца»… Все это не для сердца, Виль Юрьевич. Все это не для сердца… Вот по моему сердцу, счастье — это когда есть чего ждать, на что надеяться.

Она ждала, что он теперь скажет.

— Здорово! — он был искренен. — А чего ж ты с такой обидой говоришь?

— Обидно, вот и говорю.

— На кого? За кого? Вся твоя жизнь — сплошные надежды, долгое ожидание.

Она снова села на кровать, склонилась, уперла локти в колени:

— За вас мне обидно…

— Что же я не так делаю?

На скуластеньком лице ее выступил румянец:

— Вы очень последовательный человек. Вы очень уверенный в себе человек. Как скала… Пока нет возле вас Пирошки Остаповны. А при ней… балдеете! Сам не свой становитесь!

— Откуда ты взяла? — он с трудом подавил в себе желание накричать на нее, выгнать ее. — Не свой! Не свой — это ты верно выдала. Со стороны, может, и нелепый… Не знаешь еще — есть чего ждать, нет чего ждать… Вот и…

Он подумал, что женщины и должны изменять мужчин, должны делать их совершенней и мягче, гибче; если этого не происходит — значит, не та женщина, какая единственно нужна. Подумал, но не сказал: стыдно же признаваться в своей любви — при ребенке, умном, проницательном, но ребенке.

— Чего молчите? Считаете — маленькая, не пойму? Лучше, чем вам кажется, пойму… Вы бы поняли меня!..

В затылке, в боку, в перевязанной руке заныло.

— Вам плохо?

— Нет! Я слушаю тебя…

Лидия-Лидуся сузила глаза:

— У нее ведь была любовь! Была! Чего она не сберегла? Надо было беречь!

— Это ты-то понятливая?.. Не удалась женщине личная жизнь, не удалась! Что-то умерло! А надежда осталась и живет — нравится это кому-нибудь или не нравится! Не может не жить…

— За чей счет?

— За свой!.. А ты — зла! Не видишь, как ты зла?.. Не слыхала, что зло в первую очередь отравляет и разъедает того, кто зол?.. Не люби иных, чем ты, будь другой, но не злись на того, кто лишь в том перед тобой виноват, что он — другой, не по твоему вкусу он.

— Вы сами ничего не понимаете, ничего!

Он ухватился здоровой рукой за спинку кровати, подтянулся, попросил:

— Сунь мне под спину ту подушку… Спасибо… Слушай, ты знаешь, в кого можешь вырасти?

Она стояла возле его кровати, на глазах ее навернулись слезы:

— Знаю!.. Вы хотите сказать, что в Царицу, да?

Догадливость ее ошеломила его, и он, не найдя подходящего слова — в меру серьезного, в меру ироничного, — подтвердил по-мальчишечьи:

— А то!

— Она себя любит, а я себя — нет.

— Ты себя не любишь?!

— Пре-зи-ра-ю!

— За что?

— За все!

— Ты это брось!

— А вам не все ли равно!

Она как-то по-бабьи прикрыла ладошкой рот и неверным шагом пошла к двери.

Он совсем поднялся, хотел окликнуть ее, не ведая, что скажет, но боль в боку мешала дышать и не было воздуха в груди, чтобы окликнуть…

Ей бы бегом убежать, но она шла медленно-медленно: ждала, что он окликнет.

Не окликнул…

Не было у нее счастья и не будет. Не суждено. Говорят, что человек рожден для счастья, как птица для полета. А где гарантия? У каждой птицы есть крылья и желание летать, а летают не все… Не все, значит, рождены для полета. Смириться с этим нельзя. И одно остается — умереть. Прислушалась к себе — ничего в ней не собиралось умирать. Наоборот, происходило странное — все в ней жило! Мышцы жили, мысли жили, чувства жили!..

На тумбочке стыл обед, принесенный девчонками дежурного отряда.

Пирошка, вбежав в комнату, потрогала лоб Виля: температурит? Как тот сочинский доктор, посмотрела в глаза:

— Плохо тебе?.. Жара нет. Может, поташнивает?

Поймав ее руку, Виль притянул Пирошку к себе.

— Что случилось? — в близких глазах ее туманилась тревога.

— Плавкоманда наведывалась. Потом Лидия-Лидуся осталась…

Пирошка обмякла, полные губы дрогнули.

— Сейчас расскажу. Вроде, подумать, ничего такого, а…

— Потом расскажешь, — она высвободилась из его объятий. — Схожу, обед поменяю, покормлю тебя горячим… Я быстро!

Пирошка принесла обед и потребовала, чтобы Виль немедля поел. И не давала слова вымолвить. Вытянула из-под спины Виля подушку, попросила:

— Ляг…

— Почему ты не хочешь выслушать меня?

— Выслушаю, сейчас выслушаю. Если в том будет нужда… Вот ты скажи мне — ты в самом деле не понимаешь, что девочка… влюблена… в тебя?

— Как это — в меня?

— Ты не знаешь, как влюбляются и любят? Она любит тебя, как все люди с той поры, когда они поняли, что это такое любовь, когда научились отличать это чувство от всех других…

— Не выдумывай!.. Она на десять лет моложе меня! Ей до паспорта почти два года! До права вступления в брак — почти четыре!.. Я взрослый самостоятельный человек, она же — дитя!.. Чего ты смотришь на меня, как на несмышленыша?

— Пойми, смышленыш, она не в брак вступает — она любит. А чтоб любить, не надо предъявлять паспорт… Она не думает о себе того, что мы, взрослые, думаем о ней… Она — любит! Как любила ее бабушка, как мать любила. Они, бабушка ее и мать, полагают, уверены, что это может произойти с другими подростками, а не с их внучкой и дочкой. И ты, как они. Дочь она тебе, сестра? Не обманывайся!.. Она не знает и знать не хочет, что может ошибиться, разочароваться, остыть — она любит и считает свою любовь главным в жизни, на свете. И ее не разубедить — она любит! Она уже выкупалась в своей утренней росе, там, под дождем, когда ты лез на скалы, и предъявляет свои права на счастливую любовь, на любимого, на любящего…

Он долго лежал с закрытыми глазами — слова Пирошки не укладывались в голове.

— Ты не заснул? — Пирошка склонилась над ним — он ощутил ее дыхание на своем лице.

— Ты что, боишься ее?

— Боюсь, — без тени улыбки ответила Пирошка.

— Она же не соперница тебе!

— Еще какая соперница. На твоем месте я полюбила бы ее, а не меня…

— Это же не зависит от человека — кого любить.

— Вот-вот, — она поцеловала Виля. — Вот-вот. А ты удивляешься тому, что она любит тебя. Хотя ты считаешь, что ей надо, удобней, ей по годам любить Олега Чернова, о паспорте вспомнил…

— Как же быть?

— А никак!

— Но ведь дитя она, дитя!

Пирошка выпрямилась и медленно повела головой из стороны в сторону:

— Нет… Да и ты сейчас так не думаешь — ты не мог не заметить, сколько в ней женственного. Уже… Пушкин говорил, что любви все возрасты покорны. Если бы его спросили: а равны ли в любви все возрасты? Он сказал бы, что равны…

— Что же все-таки делать, полпред товарища Пушкина?

— Не думать, что мы лучше разбираемся в ее чувствах.

К вечеру потеплело — погода переламывалась. Слышалась музыка — дискоклуб открылся. Пирошка привела Катерину — грязную с ног до головы и довольную-предовольную.

Виль подозвал девочку, с нескрываемым любопытством оглядел ее:

— Где это ты так выделалась? И зачем?

— Мы — индейцы!

— Кто — вы?

— Виталик и я.

— Сын вашей воспитательницы?.. А где вы грязь нашли?

— Это не грязь, это та-ту-ровка.

— Да-да, татуировка, как я сразу не заметил?.. А кто у вас вождь — ты или Виталик?

— Женщины вождями не бывают. Я его верная жена.

— А ты, выходя замуж, попросила у мамы разрешения?

Катерина, совсем как Пирошка, повела головой из стороны в сторону:

— Она не разрешила бы… Она сказала бы, что девочки замуж не выходят.

— А они выходят, да?

На щеках Катерины обозначились выразительные ямочки.

— А жены вождей купаются перед сном или грязные ложатся в постельку? — вмешалась в разговор Пирошка.

Катерина уронила голову на плечо, вопросительно глянула на Виля.

— Я читал, что индейцы крайне чистоплотны. Особенно вождихи.

— Слыхала? — Пирошка взяла Катерину за руку. — Идем я тебя выкупаю и провожу в твой вигвам. Спать.

— А дискоклуб?

— Какой дискоклуб после купания?

— Наш, там, на площадке! — хитрила Катерина, ожидая от Виля поддержки, а Пирошке нужны были и поддержка его, и еще что-то более значительное, чем поддержка.

— Да, Катерина, индейские вождихи после омовения, так у них, по-моему, называется купание, сразу ложатся спать и хорошо укрываются, — выдержав посерьезневший взгляд Катерины, сказал Виль.

— Видишь! — не справляясь с голосом, вымолвила Пирошка.

И Виль понял, как она была напряжена, как еще боялась за свою любовь и как сразу расслабилась после этого его разговора с Катериной.

Расстояние и кроны деревьев просеивали музыку, упрощали ее, четче обозначали ритм, и он воспринимался всем телом, завораживал. Будь Виль покрепче, пошел бы в этот дискоклуб и уговорил бы Пирошку отпустить Катерину и самой с ним пойти. Как обрадовалась бы «индейская вождиха»! И стала бы относиться к нему, Вилю, как к другу и союзнику. Это ему непременно нужно. И Пирошке это нужно.

Его музыка настраивает на такой вот незнакомо приятный лад, а Катерине, небось, спать не дает, а Пирошку сердит и задерживает в малышовской палате. Иначе чего бы она так долго не возвращалась?

Из-за той же музыки он с опозданием расслышал осторожные шаги и осторожные голоса — нежданные гости были уже у входа в изолятор. Что это были его гости, он не сомневался — так говорят и ступают, когда идут проведывать больного.

Их было трое: Баканов, Капитонов и Царица.

— Работать надо, выполнять непосредственные служебные обязанности, а не отлеживаться! — в том грубовато-доброжелательном тоне, который отчего-то принят в начальственной среде, заговорил Баканов. — Руку пожать дозволяется?

Виль протянул ему руку. Баканов слегка стиснул ее. Капитонов правой поддержал, левой мягко прихлопнул. Царица тронула прохладными, точно бы бескостными пальцами.

— Доктор обещает через пару дней прописать тебе прогулки, — продолжал Баканов, садясь на свободную кровать и жестом приглашая сесть Капитонова и Царицу. — А я подумал: надо самому убедиться — соответствует ли действительности докторский вывод? И попросил руководство лагеря сопровождать меня сюда.

— Соответствуют докторские выводы, соответствуют! — Виль демонстративно подтянулся и лопатками и затылком привалился к спинке кровати. — Хочу завтра попробовать: выйду, на скамейке посижу, на солнышке погреюсь.

— Верим, верим! — Не очень веря, сказал Баканов. — Но не форсируй, чтоб хуже не стало.

Председатель профкома переглянулся с начальником лагеря и старшей вожатой, дал понять, что теперь говорит и от их имени:

— И с чепе надо кончать. Иван Иваныч и дальше не поспешал бы — у него такая воспитательная метода. Ему видней, да мне-то ехать надо — ждут меня в Ростове… Вот и пришли посоветоваться для начала в своем узком кругу, общую принципиальную позицию определить…

— Сговориться против парня? — вспыхнул Виль. — Чего ж нянчиться с ним? Врезать на полную катушку.

Царица тоже вспыхнула, Капитонов смотрел невозмутимо, Баканов поднял костистые плечи:

— Нет же, нет!.. Требуется разобраться, чтоб не формально решать. Я давно знаю мать Олега — по совместной работе. Положительный, заслуженно уважаемый человек…

— Не о ней ведь речь! — Царица тряхнула головой, распушивая свои роскошные волосы. — При чем тут ее заслуги?

— И не обсуждаем, — обиделся Баканов. — И не в самих заслугах дело, а в том, как она живет и трудится, какой воспитательный пример подает сыну. Наши дети такие, какими мы их сами лепим. За результаты благодарить или судить должны и себя тоже.

— То вы оберегаете мать Олега, то судить готовы… Она что, хотела видеть его таким? Другие матери и отцы что, мечтают выращивать хулиганов, невежд, лодырей?

— Не мечтают. — Капитонов хмурился: ему не нравилось, что самоуверенная Царица чуть ли не потешается над Банановым. — От плана до результата, известно, дистанция огромного размера!

— Ага! — Баканов свел указательные пальцы. — Чтоб та дистанция сократилась и на нет сошла, мы обязаны в школе, дома, в пионерлагере учить ребятишек жить и работать не на макетах-муляжах, не на игрушечных, для птички-галочки мероприятиях, а на живом, на настоящем, на необходимом. Лишь на том дерзость и энергия наших детей пойдет путем!

— Вы все за нас, сотрудников, беретесь — эта ваша метода просматривается невооруженным глазом. А нарушил дисциплину, причем с опасными последствиями, Чернов Олег! — Царица прижала запястье к красной щеке. — И не впервые!

— За нас! За нас, — согласился Баканов, и себя причисляя к тем, за кого надо браться в первую очередь, и напомнил: — С него, с Чернова, не снимается. Влепить ему, что полагается, — минутное дело. А надо разобраться, понять.

— Чего понимать-то, чего? — отчаиваясь, воскликнула Царица. — Мальчишка самовольно полез на гору, собой рисковал. Вслед за ним вынужденно рисковал собой и плаврук!.. Там, где надо привлекать к ответу не знающих удержу детей, мы митингуем, сами себя бичуем!

— Мария Борисовна, Мария Борисовна, — как бы призывая очнуться, опомниться, прервал ее Капитонов. — Из этих детей, из этих мальчишек и девчонок вырастут женщины и мужчины — именно из них. Какими они вырастут, зависит от нас и от того, как мы, говоря вашими словами, митингуем и бичуем себя. Они не просто дети» они — люди. Мы думаем, что их поступки — игра, и сочиняем для них игры. А ведь то, что они делают — тоже жизнь. Почему нашим ребятам так нравится петь про пони, что бегает по кругу? «Разве я не лошадь, разве мне нельзя на площадь?..» Маленькая лошадь — тоже лошадь. Куда она, понукаемая, скачет? И куда ей хочется скакать?.. Вы знаете, Мария Борисовна, почему и ради чего полез на скалы Олег Чернов?.. Он нарушил дисциплину. Но чего вдруг?

— Не знаю. Спрашивала, он молчит.

— И я не знаю. И Баканов не знает… Не знаем мы и того, почему он молчит? Ведь он не робкого десятка, честный и серьезный парень.

— Тут осторожно надо. Человек имеет право на личную тайну. — Баканов взъерошил волосы на затылке. — Насильно не выдернешь ее. Вот если бы он сам доверился…

— Ждите, он доверится! — Царица, будто предельно усталая, потерла глаза. — От горшка два вершка, а тайна у него!

Если не вскипел Виль, то потому, что видел, с какой выдержкой ведут нелегкий разговор Баканов и Капитонов.

— Положим, не два вершка, а поболее. — Виль подтянул одеяло — ему стало зябко то ли оттого, что окно открыто, то ли из-за волнения. — Мне он открыл эту тайну… Надеюсь, он простит, что без его ведома-согласия открываю ее вам… Он хотел найти там цветок эдельвейса.

Желая поглубже вникнуть в глубину тайны, видно, чуя в той глубине что-то, на ее взгляд предосудительное, Царица спросила:

— Для чего? Вы не знаете?

— Это уж его дело… Но ему нужен был цветок, очень нужен. И он переборол естественный страх перед крутыми скалами, он готов был взять преграду и добыть редкий цветок…

— Смотри ты, — удивился Капитонов, — Решился! Легко рвать цветы, когда они под носом — руку протяни! А на кручу ринуться, это надо характер иметь. Жалко, что не добрался, не нашел. Интересно бы глянуть, каков он, эдельвейс.

Царица всплеснула руками:

— Да не мог он найти! Не мог! Не растут они у нас, на Кавказе!

— Как это — не растут? — не поверил Баканов.

— Не рас-тут! — торжествовала Царица. — Я интересовалась природой этого края — надо же знать, где отдыхаем и работаем… Так вот, даже в энциклопедии написано, что нет здесь эдельвейса — не найден!

— Не найден! — восторжествовал и Капитонов. — Пока! А наш Чернов, смотришь, нашел бы… Вот мы с вами не полезем на те склоны ни при какой погоде. И ясно, что не сыщем эдельвейс — мы же энциклопедиям верим! А он сомневается в них. Вот такие, как он, и находят редкие цветы. Такие и отличаются волей, силой, желанием не на словах показать и утвердить себя.

— Тогда как мы заносим кулак, чтобы по башке его, — задумчиво произнес Баканов.

— Пусть они, такие, для начала узнают, как утверждать себя, — сказала Царица. — А потом уж утверждают.

— И пока будут узнавать всё до точки да еще команды на то ждать, пропадет у них желание искать да дерзать, — с той же задумчивостью возразил Баканов, — Избегут ошибок, избавят нас от нарушений. И от находок.

— Может, грамоту ему? — Царица, возмущенная, встала. — Вместо положенного взыскания. У меня есть бланки грамот, могу оформить и дать начальнику на подпись.

— Мы с него взыщем, — пообещал Капитонов. — Успеем. Но не в отместку… Как лучше всего воспитывать человека, чем? Очень хорошо любовью. Еще лучше — строгостью. А всего эффективней — справедливостью…

— Верная мысль. И не новая, — поддакнул Виль. — Проверенная временем.

— Ну, не новая? — Капитонов хлопнул себя по коленям. — А кто обогнал-то меня?

— Гёте, — сказал Виль.

— Гёте? А ты точно знаешь, что он?

— Точно. Он заявил — Иоганн Вольфганг. В разговорах с Эккерманом.

— В разговорах, значит?.. Дельные разговоры. — И ясно стало — читал хитрец ту книгу. — И мы, считаю, поговорили дельно и полезно. И для нас самих: мы воспитываем Олега, он воспитывает нас… С нашей стороны меры могут быть такие. Я подготовлю приказ по лагерю со строгим выговором. Позову Олега Чернова, дам прочитать. И подпишу при нем.

— С его согласия, не так ли? — Царицу удручала капитоновская педагогика. — А на линейке объявить можно?

— Нужно, — серьезно ответил Капитонов. — И в отряде поговорить нужно. Не просто о факте, а на тему. Допустим, как строить себя, на чем выявлять и закалять характер, определять и утверждать жизненные принципы. Конечно, мягче, занимательней, чем я, сформулировать. Можете стих подходящий найти. Однако без сценария и без основного доклада обойтись. Пусть прежде всего сами ребятишки поспорят…

— Приказом и обсуждением ограничимся? — Царице намеченного было мало. — Я бы подумала о возможности его дальнейшего пребывания в плавкоманде. Подведет он…

— Ни-ни, — Капитонов накрыл лысину ладонями. — Если что случится, как раз Олег первый бросится, чтобы помочь, выручить. Верно, Виль Юрьевич?

В тот же день, когда ему разрешили недолгие прогулки, Виль из медпункта перебрался в свой домик под грабами. Соседа по жилью — Антаряна — почти не видел: жизнь в лагере споро, как бы взахлеб, катила своим чередом. Погода установилась и, видно, надолго. Было сухо и жарко. Наверстывая упущенное, отряды, едва закончив одно, брались за другое. Дважды в день ходили на море и по вечерам обязательно танцевали или смотрели кино. Под завязку были загружены все — и дети, и взрослые.

Виль научился по звукам определять картину жизни лагеря. Ему хотелось пройтись — мимо домиков-палат, к ручью, к отрядным местам, посмотреть на все, от чего маленько отвык, но воли себе он не давал. При ходьбе тело побаливало, голова немного кружилась. Да и отощал он, видик у него не самый товарный, чтоб лезть на глаза тем, кого распирает здоровьем и силой. Самое же главное — Пирошка обещала заглядывать, как только выкроится минутка. Минутка могла выкроиться неожиданно, и Виль боялся, что Пирошка придет, а его на месте не окажется. Он или лежал в комнате, читал рассказы Чехова, или сидел, подремывая, в кресле на веранде, или неспешно толокся под грабами у скальной стены, к которой притулился домик.

Никогда он не испытывал такого интереса к природе, ко всему живому, как теперь. Коренной горожанин, он плохо разбирался в растениях и в дикой живности, особенно мелкой — во всяких козявках и букашках. И сейчас увлеченно разглядывал листву деревьев, восхищался изумительно совершенными формами цветов. Из поселка залетали пчелы, опускались на цветы, сосредоточенно обшаривали их. Из стороны в сторону метались бабочки — ловили кого-то невидимого, увертывались от кого-то, столь же невидимого? Сидя на теплом валуне, наблюдал он озабоченную суету муравьев. На стволах деревьев, на земле, средь травы, на выпуклом боку скалы пролегали пути, по которым бегали муравьи, часто едва ли не строем — длинными колоннами. Странно, что эти крошки не казались слабыми и ничтожными даже в сравнении со всем громадным, что было вокруг, — деревьями, скалами, разворотом ущелья, простором неба над ним…

На этот раз Пирошка пришла, когда солнце было, считай, у самой верхней точки дуги, по которой оно огибало свод неба. Тени, прячась от зноя, жались к стволам деревьев и к скальной стене.

— Так и перегреться можно, — сказала Пирошка. — Тебе разрешено гулять в меру, а не загорать. В комнату, немедленно в комнату — отдохни перед обедом.

— Иду-иду, но ты все-таки взгляни на этих работяг и добытчиков, — пригласил Виль.

— Так вот чем ты любуешься?

— Всем, что тут растет, бегает, летает! Как я мог не замечать всего этого раньше?

— Раньше ты был здоров, а сейчас ты еще болен и тело твое помнит, в какой опасности было. Оно хочет окрепнуть, избавиться от боли, набраться силы. Побережем его!

Смеясь, Пирошка помогла Вилю встать, увела его в комнату, уложила в постель, накрыла одеялом:

— После солнцепека здесь прохладно. А тебе необходимо тепло.

Пирошка стала спокойней, уверенней в себе, хотя и побледнела, и похудела. Она отчаянно нервничала, пока у Олега и Лидии-Лидуси все не утряслось…

Ей бы самой отдохнуть, отлежаться! Но она спешила — ушла, пообещав, что придет в тихий час, а потом еще и еще, как только выкроится минутка…

Она приходила, и действительно не больше, чем на минутку-другую. Так — от одной короткой встречи до другой — и день прошел, вечер наступил.

На эстраде показывали фильм, по ущелью раскатывались голоса и выстрелы — шел детектив. Виль одиноко сидел на веранде, а на том камне, который он себе облюбовал, устроились Антарян и Царица. Они были едва видны в вечерней мгле, шептались о чем-то. А потом Царица запела, медленно и мягко пела она. Заключительные строчки каждого куплета повторялись, и Антарян подхватывал повтор, сплетал свой голос с голосом Царицы:

Вечер был не просто теплый, но томяще теплый. В недвижном воздухе пахло чем-то терпким, то ли привядшей листвой, то ли привядшей травой, а может, и тем и другим заодно. И душу томило от тепла и медленного и грустного пения.

Антарян, фаворит ее величества, такой благоразумный — редкостно благоразумный и предусмотрительный, — гляди ты, тянется и тянется к Царице, от которой другие прячутся. Что-то видит он в ней, что-то такое, без чего ему не обойтись! Не властен он над собой! Чем все это обернется для него?

Почему здесь, на море, где все так ладно, красиво и молодо, случается и горькое? Почему Антарян покоряется Царице? Почему Лидия-Лидуся не хочет видеть Олега, отличного парня? Почему Лидия-Лидуся соперничает с Пирошкой? Что нашла она в нем, в Виле? Может, все дело в том, что он подвернулся в эту пору — переломную для Лидии-Лидуси? Будь плавруком другой, смотришь, влюбилась бы она в другого? В спорте так нередко бывает: девушки влюбляются в своих тренеров…

Вопросы теснились в голове, и каждый был без своей пары — без ответа…

А Царица и Антарян пели:

Мир полон чистого света. Он исходит и от солнца, и от моря, и от берега. Обилен простор, обилен воздух. Лагерь — на пляже. По горну кидаются дети в воду, по горну выходят из нее. Беззаботный ребячий гомон пронизывается строгими голосами вожатых и воспитателей — в каждом звене, будто кто специально наделял, свои «шустрики» и свои «резинщики»: кто-то норовит хоть на секунду раньше других — до команды — оказаться в море, кто-то норовит хоть на секунду — после команды — задержаться в море.

Горнистом командует подменивший плаврука физрук. Антарян. Ассистирует ему Олег. Братья Кучугуры на ялике курсируют вдоль поплавков. Лидия-Лидуся смотрит, как в младших отрядах учат плавать, показывает, как лучше выполнять начальные приемы.

Вилю впервые позволили выйти на пляж. Он полулежит на топчане, вынесенном из медпункта в косую тень. Развалился на кушетке, как богдыхан, и завидует всем, для кого доступны обыкновенные здесь вещи. Он думает, что совсем скоро окрепнет и сам бросится в море, и оно узнает его, окутает тяжелой и ласковой водой, пронизанной голубыми солнечными лучами. В уши ударил плеск волны, слитый с искристым смехом и криком детворы. До конца лета еще жить и жить, есть время насытиться всем, чем богато лето на море. А уже думается о будущем годе. Теперь Виль твердо знает, что в подходящий, момент предупредит он Ивана Ивановича Капитонова: мол, и на то лето готов приехать сюда плавруком или кем-то еще — найдется же для него работа в лагере?.. В Ростове, в первый же рабочий день, зайдет он в профком и попросит этого мудреца и хитрюгу Баканова: когда начнете подбирать людей для работы в пионерском лагере, поимейте в виду и мою кандидатуру. «Я говорил тебе?» — напомнит Баканов. «Вы были правы, товарищ. Баканов, вы все знали наперед, будьте последовательны и загодя беритесь решать вопрос с заведующим отделом, чтобы тот отпустил меня на все три смены», — скажет Виль. И приедет сюда. А приедут ли Олег и Лидия-Лидуся? Кто знает?.. Пожалуй, приедут братья Кучугуры, Костик и Вадик. Приедет множество детей, знакомых и незнакомых. Вместе с ним приедут Пирошка и Катерина. Будут такое же небо, такое же солнце, такое же море — вечное, доброе, таинственное и неожиданное…

Он смотрит на море, на пляж, на детей и взрослых, и не верится ему, что недавно были холодные и неспокойные дни, что они еще могут повториться. И пусть кажется, что ничто не изменилось, на самом же деле иными стали и дни, и люди.

Непредсказуемо, как внезапная вспышка молнии, как запоздалый раскат грома, возникнет в сознании — то ли прошедшее, то ли возможное впереди. И раздвигается свет, глаза слепят бело-синяя ветка с жесткими листьями, наклонные нити дождя, лоснящийся бок скалы, пленка пресной воды, захлестывающей лицо. И, спасая от этого кошмара, доносятся голоса, сначала девчоночий, а потом, как эхо, мальчишечий. И другой голос — его не слышишь, но он есть… Погаснет молния, стихнет гром, исчезнет отсвет в глазах и отзвук в ушах, и рассеется мгновенная жуть одиночества. Жизнь ведь все время начинается и начинается, как утреннее море. И каждый переменчивый час ее — с тоской ли, с радостью ли — учит, дает силу несмотря ни на что верить: все и дальше будет нескончаемо начинаться, и есть чего ждать, и есть на что надеяться.

Цахкадзор — Ростов-на-Дону

1983–1984