Утренний бриз

Глава четвертая

Чекмарев вернулся с караваном из Усть-Белой в полночь. Сейчас уже наступило утро, но он еще не ложился, не отдыхал. Встретившие его товарищи так были потрясены нападением Черепахина на Усть-Белую, что остаток ночи прошел в обсуждении случившегося.

— Расстрелять Мартинсона мы всегда успеем, — сказал Дьячков, возражая Каморному, — только правильно ли это будет? Надо бы запросить мнение Ново-Мариинского ревкома.

— Пусть враги знают, что их ждет, если они против народа руку поднимут! — Каморный не отступал от своего, а все больше распалялся. — Зачем ждать, что вам посоветует ревком? До ревкома отсюда далеко. Надо поспешить в стойбище Аренкау и всех там переловить! А Мартинсона поставить к стенке сейчас же.

— Без ревкома нельзя, — покачал головой Дьячков.

— Мартинсона будем судить! — Чекмарев был благодарен Дьячкову за поддержку. — Судить как положено. Только нельзя забывать, что он не наш, а американский подданный.

— Ищешь лазейку, чтобы Мартинсона от кары справедливой уберечь? — упрямо стоял на своем Каморный. — Ты же не считался, что он американец, когда перебил ему ногу?

— Может, и я перебил ногу, — кивнул Чекмарев. — Это было в бою. Теперь иное положение. И хватит попусту толочь воду! Я предлагаю проголосовать за мое предложение: судить Мартинсона и начать операцию по поимке Черепахина только после получения указаний от ревкома из Ново-Мариинска. Кто «за»?

Каморный остался в одиночестве.

— Давид, а может быть, ты и сбегаешь на пост? Все в ревкоме доложишь.

Каморный подозрительно посмотрел на Чекмарева, не смеется ли он над ним. Ведь окажись Каморный в Ново-Мариинске, он бы попытался в ревкоме настоять на своем. Дьячков был озадачен словами Чекмарева. И Василий Михайлович понял его, сказал:

— Может, мы ошибаемся, а Давид прав. Ревком разберется.

Чекмарев понимал, что разбойничанье бывшего фельдшера при участии американцев приобрело иное, более серьезное значение, чем обыкновенное грабительство. Черепахин хитер. Связал себя с американцами, и тут надо смотреть в оба, а то того и гляди нарвешься на международное осложнение. Было решено отправить Каморного в Ново-Мариинск за получением указаний от ревкома.

Потом Дьячков рассказал, как прошла их с Куркутским поездка в Ерополь.

…Едва нарты Дьячкова и Куркутского въехали в Ерополь, как сразу же из-за угла первой избушки раздался строгий окрик:

— Стой! Стрелять буду!

Дьячков и Куркутский увидели направленные на них из-за ближних строений стволы ружей и послушно остановили упряжки. Их успокоило то, что над избушкой Шарыпова развевался красный флаг. Он был особенно ярок на фоне бледно-голубого вымерзшего неба.

Не опуская ружей, к нартам подошли четверо еропольцев. Один из них признал Дьячкова, но на всякий случай спросил:

— Ты, кажись, из Марково?

— Эге, — кивнул Дьячков. Ему понравилась осторожность еропольцев. — Мы к Шарыпову.

— Ружьишки-то дайте пока, — сказал мужчина с редкой, уже начинавшей седеть бородкой и светло-серыми глазами на худом, тронутом морщинами лице. Видно, он был за старшего, потоку что приказал еропольцу помоложе:

— Возьми-ка ихние ружья, покеда они с Варфоломеем потолкуют.

Варфоломей Шарыпов отсыпался после ночного дежурства. Поднялся он взлохмаченный, с припухшим лицом. На вопрос Дьячкова, не появлялся ли Черепахин, гневно сказал:

— Пусть только сунется сюда! Мы его встретим. За все с ним посчитаться надо. И за брательника.

Ефим по-прежнему лежал в постели. Был он угрюмым, вяло отвечал на вопросы. Лицо его обросло щетиной, глубоко запавшие глаза лихорадочно поблескивали. Дьячкову пришла в голову мысль, что Ефим безнадежен. Он не знал, что Ефим Шарыпов день и ночь думал лишь об одном: как только он поднимется, как только сможет стать на лыжи, а в руках держать ружье, он уйдет в тундру и найдет Черепахина. И по-своему рассчитается с ним.

Узнав о цели поездки Дьячкова и Куркутского, Варфоломей Шарыпов вздохнул:

— У чуванцев есть олешки. Могли бы поделиться. Только больно они запуганы купцами, обложены долгами, как табун волками… Бегал я к ним, хотел купить оленей. Они вот что мне показали, — Шарыпов сложил три пальца в выразительную комбинацию.

Чем дольше слушали марковцы Шарыпова, тем труднее им казалась задача, которую они должны были решить.

Куркутский осторожно спросил:

— Что им за оленей предлагали?

— А что я мог предложить? — грустно усмехнулся Шарыпов. — В долг просил… Накормили меня до обалдения, и уехал я только со своим раздутым брюхом.

Дьячков покачал головой:

— Напугал ты нас, Варфоломей. И все-таки мы побалакаем с чуванцами. Авось нам повезет. Ведь мы можем им кое-что предложить.

Переночевав у Шарыпова, Дьячков и Куркутский продолжали путь. Сначала ехали по белой целине, потом спустились на реку и к вечеру впереди заметили черные точки на льду, которые оказались прорубями для подледного лова. Они были затянуты молодым ледком. От прорубей тянулись хорошо протоптанные тропинки на берег. Они и привели Дьячкова и Куркутского к стойбищу. Яранги прятались от ветра под защитой черного леска. Наступал вечер. Над ярангами вились столбики дыма.

Появление Дьячкова и Куркутского было встречено с любопытством и настороженностью. На охотников и каюров они не походили: не так были снаряжены их нарты. Купцами быть не могли. Одеты не по-купечески, да и держатся иначе, чем купцы. И в то же время они не просто проезжие, потому что дальше ехать не собираются.

Чтобы никого не обидеть и не нарушать правил гостеприимства, путники остановили упряжки у первой же яранги, вошли в нее через треугольное отверстие, заменявшее дверь, поздоровались.

При свете жирников Дьячков и Куркутский рассмотрели обитателей яранги. Их было семеро. Старуха, которая неподвижными глазами уставилась в огонь, муж, жена и четверо детей. Ярангу наполнял аппетитный аромат варящегося в котле над очагом мяса.

Хозяин яранги жестом пригласил гостей садиться.

Путники опустились на шкуру около него, а Он, достав из котла большой кусок жирной оленины, быстро разорвал его на три части и по куску протянул приехавшим. Ели долго и много. Все вспотели и испытывали Приятную истому. Теперь можно было покурить и попить чайку. Пока еще хозяева и гости обменивались незначительными фразами, но наступало время, когда приехавшие должны рассказать о себе. Таков обычай. О приезде незнакомых людей уже знало все стойбище, и сейчас все чаще и чаще открывался занавешенный шкурой вход, показывая кусок черного неба, усыпанного звездами, и входили один за другим оленеводы. Скоро в яранге стало тесно и жарко. Дьячков встал, вышел из яранги, отвязал от своей нарты один из мешков и внес его. Все внимательно следили за ним. Дьячков неторопливо развязал мешок, высыпал на шкуру у очага горку плиточного чая и пачек табаку, пригласил:

— Будем чай пить и курить полные трубки.

Пачки с табаком пошли по рукам. Оленеводы, довольные щедростью гостей, одобрительно кивали, переговаривались и следили, как в большой котел хозяйка яранги крошила плитку за плиткой. Чай обещал быть густым, крепким и очень вкусным. Уже предвкушая удовольствие от него, оленеводы выжидательно уставились на приехавших, и тогда Куркутский заговорил неторопливо и громко, словно он в большом классе объяснял ученикам очень важный урок. Оленеводы внимательно слушали его, потягивая дым из мундштуков своих больших трубок.

В стойбище Средней Реки уже дошли слухи о больших переменах в Ново-Мариинске, в Усть-Белой и Марково, но толком никто ничего не знал. Слухи доходили разные: то они пугали оленеводов, и они ждали большой беды, то обнадеживали, но подолгу над ними не задумывались. Нужно было охотиться, следить за оленями, оберегать их от волков. И готовиться к приезду скупщиков, выплачивать им долги И брать снова в долг товары и охотничьи припасы. И, наконец, надо было готовиться к ярмарке. Стойбище лежало в стороне от путей, и сюда редко заглядывали люди со свежими новостями. Да и почти все новости доходили уже измененными, шло правдоподобными. Но слух о великом вожде Ленине, который прислал своих родичей-большевиков, чтобы помочь оленным и береговым людям, добежал от поста до стойбища, не потеряв своей правды и притягательности, как и новость о теш, что в Марково побывали посыльные великого вождя Ленина и там наступила иная жизнь, а американские коммерсанты лишились своих богатств, и все век товары перешли в общее пользование. Последнее было как-то непонятно, и этому не очень-то верилось. И оленеводы ждали, когда они поедут на ярмарку в Марково. Бот тогда-то все и узнают, а пока жизнь шла у них по-прежнему.

А теперь, оказывается, и ярмарки ждать не надо. К ним приехали люди, которые разговаривали с родичами великого вождя Ленина и теперь вот рассказывают о новой жизни, которая должна быть у всех. Вначале робко, осторожно чуванцы расспрашивали приехавших: верно ли, что великий вождь Ленин хочет, чтобы все люди были одинаково счастливы и жили богато.

Куркутский подтвердил это.

Оленеводы радостными восклицаниями встретили его слова. Значит, сбывается то, о, чем так много сказок рассказывается. Уже каждый видел себя богатым и сильным, как Аренкау или Рэнто, который носит торбаса, сплошь расшитые бисером. Вон он сидит недалеко от приехавших. Рэнто владеет большим стадом оленей, и у него много пастухов. Он слушает гостей, одобрительно кивает, но молчит. Его черные глаза с прямым разрезом, что выдает в нем примесь крови белых людей, внимательны, серьезны. Он обдумывает услышанные новости, неторопливо курит, и дым цепляется за его черные усы, которые так непривычно густы для чуванца. Оленеводы уже видят себя в расшитых бисером торбасах и всегда с животом, набитым душистым свежим мясом, но молчание Рэнто беспокоит их. Может, он чем-то недоволен или не все ему понятно? А как бы оленеводы хотели знать мнение. Рэнто о больших новостях, таких радостных и многообещающих. И тогда один из оленеводов задает новый вопрос, который всех заставляет насторожиться: верно ли, что у американских купцов и русских купцов отобрали все товары? Верно ли, что Малков убит?

Куркутский подтвердил и это.

В яранге стало очень тихо. Люди даже перестали прихлебывать чай. Они не понимают, почему же посланцы великого вождя Ленина так поступили? За что же отобраны товары у коммерсантов, за что убит Малков? И как же быть им всем, оленеводам? Многие должны американским купцам, многие Малкову. У кого теперь оленеводы смогут обменивать шкурки горностая, песца, белки, выдры, Других зверей на охотничьи припасы, на табак, чай? Кто у них будет брать оленей за товары?

Оленеводы уже без прежнего восторга и расположения смотрели на гостей. Куркутский ждал этого перелома в настроении людей и вовремя его уловил.

— Плохо, когда волк убьет оленя? — спросил вдруг Куркутский.

— Ии-ии-ия! — покачали головами оленеводы. — Ок-кой! Плохо.

— Плохо, когда человек обманет человека? — задал, новый вопрос Куркутский.

Оленеводы знают, что ничего не может быть постыднее обмана. Они единодушны в этом своем мнении, но им непонятно, почему приехавший об этом спрашивает. Их любопытство растет, не дает покоя, и Куркутский, посасывая, как и все, свою трубку, начинает говорить:

— Американские купцы обманщики. А Малков все равно что волк. Только он хуже волка. Зверь убьет оленя, насытится и уйдет. Он не будет убивать оленей, если не голоден.

Куркутский неторопливо рассказал о гибели Новикова, и это потрясло слушателей.

— Сделал это Малков за то, что раскрыли его обман. Сколько он вам давал за шкурку песца?

В этот поздний вечер оленеводы стойбища Средней Реки узнали, что за пушнину, за оленей они получали намного меньше, чем следовало. Они узнали, что их точно так же обманывали и американские купцы. Об этом прослышал великий вождь Ленин и прислал своих родичей-большевиков защитить людей от несправедливости.

— Великий вождь Ленин просил своих родичей-большевиков передать вам, — Куркутский говорил громко и торжественно, — что вы ничего не должны купцам. У вас нет долгов. А шкурки и оленей у вас Советская власть будет покупать по справедливой цене.

— У нас нет долгов? — наперебой спрашивали чуванцы. — Мы ничего не должны купцам?

— Да! Да! — подтвердили Дьячков и Куркутский. — У вас нет долгов!

Для Оленеводов это оказалось приятной неожиданностью. Каждый подсчитывал, сколько же у него сбережется теперь шкурок и оленей и сколько он на них получит товаров. Много! Конечно много, если теперь торговля пойдет такая, какую наказал вести великий вождь Ленин. Чуванцам уже не терпелось скорее произвести обмен по-новому, и они очень обрадовались, когда Куркутский сказал:

— Новая власть, Советская, хочет купить у вас оленей. За них будут даны товары по справедливости.

— Где товары? В Марково ехать? В Усть-Белую? — сразу же посыпались вопросы. Был разгар охоты, и чуванцам не хотелось ее прерывать, упускать удачливое время. К тому же и олени у них сейчас были тощие. Далекого перегона не выдержат. В то же время так хотелось поторговать по-новому.

— Нет, в Марково не надо, — ответил Куркутский. — Подгоняйте табун оленей к Ерополю.

— К Ерополю? — разочарованно прозвучали в разных углах яранги голоса, и веселый шум стих. Приподнятое настроение стало падать. Кто-то крикнул:

— В Ерополе нет товаров! Из Ерополя просили дать оленей. Рэнто сказал не давать! Купцы сердиться будут!

— В Ерополе нет товаров. Вы правы, — ответил Куркутский, — но в тот день, когда вы подгоните табун к Ерополю, туда Советская власть привезет товары, и вы обменяете оленей. Я останусь у вас в стойбище и вместе с вами побегу к Ерополю, а он, — Куркутский указал на Дьячкова, — побежит в Марково за товарами.

Предложение Куркутского было встречено бурей восторга.

Куркутский кивнул Дьячкову.

— Тащи с нарт все, что привезли. Будем делать подарки.

Двое чуванцев помогли Дьячкову внести в ярангу мешки. Собравшиеся смотрели на них с любопытством.

Дьячков и Куркутский доставали из мешка что попадалось под руку и вручали столпившимся чуванцам. Кому досталась пачка табаку, кому плитка чаю, кому пакет сахару или коробка патронов… В яранге было весело, шумно. Чуванцы радовались подаркам, показывали их друг другу, тут же обменивались ими… Кто-то спросил о веселой воде, но Куркутский ответил, что ее нет у него. Чуванцы с сожалением покачали головами и снова занялись подарками…

Когда мешки опустели и люди стали расходиться, к Куркутскому подошел Рэнто. Богатый оленевод дружелюбно смотрел на приехавших:

— Моя яранга большая. Полог просторный. Жены молодые. Пойдем ко мне спать.

Первым движением Куркутского было отказаться от приглашения, но тут он заметил, что многие чуванцы, находившиеся поблизости, слышали слова Рэнто и отнеслись, к ним с таким неприкрытым удовольствием и гордостью, точно они приглашали к себе гостей сами. Нельзя было не считаться с влиянием Рэнто, и Куркутский, догадываясь, что, воспользовавшись гостеприимством Рэнто, он только больше расположит к себе чуванцев, согласился.

Утром Дьячков покинул стойбище Средней Реки. Куркутский остался…

— Когда чуванцы оленей к Ерополю пригонят? — спросил Чекмарев, едва Дьячков закончил рассказ.

— На пятое марта, — посчитал по пальцам Дьячков.

— Какие товары в обмен на оленей нужно везти?

— Патроны, чай кирпичный… Вот, у меня список есть, — Дьячков достал из кармана листок бумаги, протянул Чекмареву. — Куркутский здесь написал.

Василий Михайлович быстро просмотрел список, кивнул:

— Эти товары есть! На ярмарку поедем все. С чуванцами не торговаться. Сколько захотят за оленей, то дать…

— Заломят такое… — начал Каморный.

Дьячков возразил:

— Чуванцы народ честный, справедливый. Я сам чуванец. Я знаю свой народ.

— Правильно говоришь, Федор, — поддержал его Чекмарев. — Отбирай товары, и четвертого выезжаем. А пока будем возить товары из Усть-Белой.

Чекмарев с острым ощущением удовольствия бежал на лыжах.

Только сегодня ночью стихла пурга. И вот уже с необыкновенно высокого светлого неба ласково светит желтое солнце, нестерпимо сверкает снег. Василий Михайлович выехал на берег Анадыря. Летом этот берег крут, обрывист, а сейчас он едва приподнимается над занесенной рекой. Где-то глубоко под двойным одеялом льда и снега течет быстрая холодная вода, но еще долго, очень долго надо ждать, пока она освободится от зимнего панциря и заструится меж оживших берегов.

Василий Михайлович поправил за спиной винчестер и двинулся вдоль реки к рощице. После однообразного сидения в доме из-за пурги, он вышел поразмяться и поохотиться. Завтра он едет на ярмарку в Ерополь.

Из-за рощи прямо на него вылетела упряжка. Василий Михайлович едва успел увернуться от нее. Нарты промчались мимо Чекмарева, он у вил, ел испуганное лицо каюра и узнал его. Это был Оттыргин.

— Отты, Отты! — закричал Чекмарев вслед упряжке, которая все еще неслась на полном ходу.

Каюр с силой воткнул остол в наст между полозьями нарты и налег на него. Упряжка остановилась.

Помахав рукой в знак приветствия, Василий Михайлович заскользил к нартам. С них медленно встал каюр. «Что-то важное с поста привез, не иначе, — подумал Василий Михайлович. — Ишь как гнал собак…»

— Здравствуй, Отты! — сказал Чекмарев.

Он протянул руку Оттыргину и увидел измученное лицо каюра. Чекмарев крепко сжал руку молодого друга:

— Что случилось, Отты?

— Плохо дело, — закачал головой каюр.

— Что плохо? — Василий Михайлович уже безошибочно угадал, что Оттыргин привез какое-то неприятное известие.

— Антон плохо, — виновато произнес Оттыргин. — Совсем плохо. Много дней с закрытыми глазами лежал, хотел к верхним людям уйти. Потом глаза открыл. Просил тебя привезти. Я вот приехал.

— Да что же случилось, что с Антоном? Что на посту? — недоумевал Чекмарев. Почему Мохов зовет его? Ведь они так мало знакомы.

Оттыргин торопливо, точно боясь, что Чекмарев его не дослушает, рассказал, как ночью Август Берзин, Галицкий, Мальсагов, Антон, Ульвургын и сам Оттырган с Вуквуной подъезжали к Ново-Мариинску, как их встретили неожиданные выстрелы в лицо, как был ранен Антон Мохов.

— Я увез Антона вверх по реке Большой, — заканчивал Оттыргин свой печальный и непонятный Чекмареву рассказ. Там его лечил шаман.

— Этого еще не хватало! — сердито воскликнул Чекмарев, теряясь в догадках. — Как он сейчас?

— Мясо ест, чай пьет, — Оттыргин устало опустился на нарты. — Тебя звал.

— Почему Антона сразу не привез ко мне?

— Думал, и здесь стреляют, — Оттыргин покачал головой. — Однако, на посту плохо.

— Чего уж хорошего, если в своих стреляют, — проворчал Чекмарев. Он все еще не мог поверить в правдивость того, что услышал от каюра, хотя и знал, что не в характере Оттыргина сочинять небылицы.

Василий Михайлович вначале не думал о том, что Оттыргин несколько дней добирался в Марково сквозь пургу. Об этом он вспомнил, когда его глаза заметили, что на нарте, кроме пустого мешка, в котором обычно хранилась еда каюра и корм для собак, ничего не было. Чекмарев перевел взгляд на упряжку. Собаки истощены. Василию Михайловичу стало стыдно своего раздражения. Оттыргин сделал все, что мог, и сделал так, как считал лучше. Чекмарев мягче произнес:

— Все будет хорошо, Отты.

— Я тебе бумагу привез. Антон написал, — Оттыргин, сердито встреченный Чекмаревым, не сразу вспомнил о письме Мохова.

Каюр, порывшись за пазухой, протянул письмо. Василий Михайлович выхватил его из рук каюра, нетерпеливо развернул, чуть надорвав бумагу, и быстро прочитал.

От лица его отхлынула кровь.

Он сжал в кулаке бумагу, прошептал:

— Неужели это правда?

Оттыргин молчал, устало сидя на нарте.

Василий Михайлович расправил письмо, перечитал его еще раз, потом глухо сказал Оттыргину:

— Поехали в Марково.

Пока каюр отогревался в Совете и жадно ел, Чекмарев послал за Федором Дьячковым и Давидом Каморным. Они были, как и Чекмарев, оглушены вестью о том, что случилось в Ново-Мариинске.

— Что же будем делать? — Федор Дьячков не скрывал своей растерянности, и Чекмарев впервые подумал, что напрасно выдвинул его в председатели Марковского Совета. Дьячков как-то прятался за спину других и сам ни разу не внес какого-либо предложения, не решал вопросов самостоятельно. Вот почему Василий Михайлович сердито спросил его:

— Ну а ты что думаешь делать?

Дьячков беспомощно пожал плечами.

Каморный, как всегда хмурый и темнолицый, сверкнул на Дьячкова горячими цыганскими глазами:

— Ну, что ты? Говори, что делать. Ты председатель!

— Я не знаю. Может, ошибка все это? — с какой-то надеждой нерешительно произнес Федор.

— По ошибке весь ревком уничтожен! — вскипел Каморный. Он обернулся к Оттыргину, который сидел на полу, прислонившись к горячей печке. — Кто такой Чумаков?

Оттыргин крепко спал и не слышал вопроса Камерного.

— Пусть спит, — остановил Каморного Чекмарев, — через всю пургу ехал. Да и все, что знал, рассказал.

Каморный сжал пятерню в кулак, решительно сказал:

— Если все это правда, то мы заменим ревком!

— Да! — коротко подтвердил Чекмарев. — Теперь мы знаем, как действовать!

— Отомстим убийцам, кто бы они ни были! — Каморный говорил так, словно давал клятву. — Красный флаг должен навсегда остаться над этими снегами!

— Я поеду в Ново-Мариинск, — сказал Дьячков, но Чекмарев возразил:

— Ты поедешь на ярмарку в Ерополь. Ее нельзя сорвать. Нельзя обманывать доверие оленеводов. Помни всегда об этом.

— В Ново-Мариинск поеду я! — заявил Каморный. — Разузнаю, что там и как.

— Правильно, — согласился Чекмарев. — Тебя там не знают, но прошу, будь осторожнее, не горячись. Постарайся узнать о Наташе и ее подруге. А я завтра же с Оттыргиным бегу к Мохову. Привезу его сюда, если он годен к дороге. Пока о том, что случилось в Ново-Мариинске, никому ничего не говорить!

— Ясно! — поднялся Каморный. — Поеду собираться.

Дьячкова охватило беспокойство, когда его небольшой караван с товарами подъезжал к Ерополю. В селе было тихо и безлюдно, словно село вымерло. «Что там случилось? Где же табун?» — Дьячков тщетно пытался найти взглядом оленей возле Ерополя. «Табун же должен быть здесь, — размышлял он. — Мы же запоздали на целые сутки, а Куркутский должен был чуванцев привести вчера. Пурга помешала или Черепахин побывал со своей бандой?..»

Дьячков всматривался в нахохлившиеся под снеговыми шапками хибарки, где-то между ними мелькнули две-три детские фигурки, и снова безлюдье. Дьячков сказал своему каюру:

— Придержи собак. Тихо поедем.

За ними затормозили и остальные упряжки. Люди настороженно смотрели на село. Руки сами тянулись к винчестерам. При первой же команде Дьячкова, малейшей опасности люди были готовы броситься на снег, спрятаться за нарты и открыть стрельбу по врагу. Черепахину не удастся напасть на них так же неожиданно, врасплох, как на Шарыпова, как в Усть-Белой. Лица у людей были напряжены. В глазах тревожное ожидание и решимость бороться.

— Стой! — крикнул Дьячков каюру и вскинул винчестер.

Прямо перед марковцами на дорогу из крайнего домика вышло двое с ружьями. Один из них поднял руку, помахал ею:

— Эге-ге-гей!

Голос у него был веселый, приветливый. Дьячков присмотрелся и узнал в нем того самого человека, который задержал их с Куркутским в первый приезд. Дьячков облегченно Выдохнул:

— Свои!

Каюры погнали упряжки быстрее. Вот и часовые. Дьячков позабыл поздороваться, торопливо спросил:

— Где олени? Где Куркутский?

— Тебя ждут! — сердито отозвался бородатый часовой. — Чего замешкался?

— Да где же табун?

— На заимке. В Комарьеве. Так сход решил. Табуну-то нельзя близко к селению подходить. Вот туда все и подались, а мы тута остались. Вас ждем.

— Значит, в Комарьеве? — Дьячков совсем успокоился и крикнул своим спутникам: — Тут две версты, не больше!

— Поспешай, Федор, — попросил часовой, и в его голосе послышались беспокойные нотки. — Как бы чуванцы не раздумали и не повернули. Мы уж и склады понаделали из снега. Вона они!

Он указал на невысокие, аккуратно сложенные из крепкого слежавшегося снега продолговатые сооружения с овальными крышами. Они стояли почти в центре села, между домами. Дьячков только сейчас их заметил. И подумал, что это Шарыпов распорядился так их поставить. Легче будет охранять мясо от зверя, а главное — от недобрых людей.

— Как бы склады пустые не остались. — Еропольцы присматривались к товарам, которые были в мешках на нартах.

— Не останутся, — улыбнулся Дьячков, понимая, с какой надеждой еропольцы ждут оленину.

Проехав село, марковцы оказались на берегу замерзшей реки и двинулись на север. Дорога на заимку была уже протоптана людьми. Теперь Дьячков и его спутники ехали спокойно, весело, ничего не опасаясь. Они шумно погоняли собак. Дорога сделала крюк, обежав большой дугой густую рощицу. За ней оказалась заимка. Едва караван миновал рощу, как марковцы увидели несколько приземистых полузанесенных снегом построек, из труб которых поднимался дым. Вокруг построек толпилось много народу, а чуть в стороне, тесно сбившись и пугливо вздрагивая, то и дело вскидывали ветвисторогие головы олени.

Прибытие каравана было встречено многоголосым радостным гулом. Люди лавиной хлынули навстречу марковцам. Тут были и взрослые, и дети. Они окружили упряжки, вцепились десятками рук в ремни и веревки, стягивающие на нартах мешки с товарами, чтобы помочь собакам скорее довезти груз.

Еропольцы что-то говорили Дьячкову и его спутникам, о чем-то спрашивали, чему-то смеялись, и он отвечал им, смеялся вместе с ними. Ему передалось их настроение. Чуванцы из стойбища были в таком же приподнятом, веселом настроении. С их темно-смуглых лиц не сходила улыбка.

Упряжки остановились. Кольцо людей вокруг нарт стало еще плотнее. Никогда раньше ни заимка, ни роща не слышали такого шума, не видели таких оживленных лиц. Куркутский с трудом пробрался сквозь толпу к Дьячкову. Он был обрадован приездом марковцев, но счел нужным укоризненно заметить:

— Я уже беспокоился. Не случилось ли, думаю, что-нибудь там у вас в Марково?

— Дьячков невнятно пробормотал что-то в ответ, решив не говорить Куркутскому о событиях в Ново-Мариинске, пока не закончится ярмарка. Она должна пройти хорошо, и Куркутского, нельзя отвлекать от нее тревожными новостями. Учитель, занятый мыслями о предстоящей торговле, ничего не заметил.

— Чуванцы уже думали, не обманываем ли мы их.

— Как Рэнто? — поинтересовался Дьячков.

— Не могу понять его, — пожал плечами Куркутский. — Угощает на славу, ничего не просит.

— Будем ухо держать востро, — Дьячков бросил взгляд на Рэнто, который держался в отдалении от приехавших.

— Выкладывайте товары, — пробрался к марковцам Варфоломей Шарыпов, — не томите людей.

— Как будем торговать? — спросил Дьячков.

— Выложим все товары, и пусть чуванцы выбирают, что кому нравится, — посоветовал Шарыпов. Его предложение было принято. Через полчаса нарты превратились в торговые прилавки, на них грудами или в открытых мешках лежали товары. Оленеводы и еропольцы, с восхищением причмокивая, разглядывали их. Люди притихли при виде такого богатства. Шарыпов спросил Дьячкова:

— Как же Совет решил покупать оленей? Сколько и чего давать за оленя?

— В два раза больше того, что захочет оленевод. — Дьячков смотрел на людей, которые не сводили глаз с товаров, и почувствовал, как горячая острая боль коснулась его сердца. Эти люди никогда вдоволь ничего не имели. И лишняя плитка чаю или пачка табаку для них уже большая радость. Дьячков шепнул Куркутскому:

— Начинай.

Михаил Петрович выступил вперед, вскочил на нарты, чтобы все его видели, поднял руку. Над заимкой, залитой солнцем, стало очень тихо. В этой тишине отчетливо слышался хруст снега под копытами оленей, Которые беспокойно топтались, вздрагивали. Куркутский смотрел на окружавших его людей. Из полуоткрытых ртов вырывались белые морозные клубочки. Куркутский сказал коротко, громко:

— Великий вождь Ленин хочет, чтобы люди были справедливы. Сколько вы просите за свой табун?

Чуванцы и еропольцы были удивлены словами Куркутского. Такого еще никогда не было. Купцы сами устанавливали цену на меха, на оленей, на собак. Люди переглядывались, заговорили удивленно, даже растерянно. Куркутский повторил свой вопрос:

— Сколько бы вы хотели получить товаров и каких за свой табун? Сколько в нем голов?

Оленеводы опять были в затруднении. Кто-то крикнул:

— Рэнто знает! Рэнто скажет!

Все повернулись в сторону Рэнто. Он по-прежнему был спокоен и молчалив. Куркутский попросил его:

— Помоги, Рэнто!

Рэнто, у которого от изморози усы стали белыми, не трогаясь с места, заговорил, не напрягая голоса:

— Чуванцы говорят, что Ленин — справедливый вождь. Он защитник охотников, оленных людей. В табуне четыреста сорок оленей. За табун мы просим два мешка кирпичного чая, один куль муки-маньчжурки, полкуля соли, десять пачек патронов и семь штук камлеек.

— Гок, гок! — одобрительно закричали оленеводы. — Рэнто верно говорит! Цена справедливая!

Куркутский и его товарищи видели, что хотя оленеводы и кричат так громко, но их одолевают сомнения. А не много ли Они запросили? Не обидятся ли люди, приехавшие к ним с законами великого вождя Ленина, не подумают ли они, что оленеводы жадные, что хотят получить больше, чем следует. Конечно, Рэнто назвал большую цену, и столько бы товаров прежние купцы не дали за таких сухих оленей, но великий вождь Ленин хочет, чтобы люди были счастливы…

«Как же обманывали этих людей коммерсанты, и свои и американские, — думал Куркутский — если названные сейчас товары кажутся им щедрой ценой за табун». Быть может, еще никогда такая ненависть к прежним хозяевам края не охватывала учителя, как в эти минуты. Он твердо сказал:

— Ваша цена — неправильная цена!

Его слова точно уничтожили все звуки, над заимкой, над людьми повисла напряженная тишина. Она словно сковала людей, их лица, глаза, губы. Оленеводов захлестнул стыд. Великий вождь Ленин теперь узнает, что они жадные, и отвернется от них, а люди с его законами уедут и увезут товары. Еропольцы тоже притихли, опасаясь, что теперь торг сорвется и они останутся без мяса. Голод снова схватит их за горло своей костлявой и безжалостной рукой. Дьячков и Шарыпов встревоженно переглянулись, Они тоже не поняли Куркутского. Что он говорит? Шарыпов уже хотел дернуть Куркутского за полу кухлянки, но учитель улыбнулся, и лицо его осветилось. Голос зазвучал громко и весело:

— Ваша цена маленькая, несправедливая! Ваш табун стоит больше! Великий вождь Ленин и Советская власть довольны, что вы хотели за такую низкую цену отдать табун голодным людям. Спасибо вам от великого вождя Ленина и Советской власти за вашу честность и помощь. Они дарят вам сегодня все вот эти товары!

— Молодец! — восхищенно произнес Дьячков, а Шарыпов только шумно, с облегчением вздохнули прикрыл глаза.

А вокруг, кричали, радовались, пританцовывали, веселились люди.

Куркутский соскочил с нарт, и Шарыпов хлопнул его по плечу.

— Спасибо, друг!

Чуванцы шумно выражали свой восторг, однако все еще не прикасались к товарам. Тогда Куркутский вытащил из ближнего мешка пачку плиточного чая и сунул его в руки рядом стоявшему оленеводу.

— Бери! Это тебе от Советской власти, от Ленина!

— Ка-а-ком-э! — воскликнул чуванец, и к его возгласу присоединились другие оленеводы, которым вручали товары Дьячков и Шарыпов. Они знали, что чуванцы потом поровну, справедливо все между собой поделят и никто не утаит даже щепотки чаю или табаку.

…Пылали костры на истоптанном снегу, падали заарканенные олени, выделенные для угощения.

Варилась в котлах, прямо под небом, свежая оленина. Едва она успевала потемнеть, как ее резали, рвали на куски и ели. Куркутский, Дьячков, Шарыпов сидели у котла Рэнто. Он сам вытаскивал из котла мясо, отрезал куски получше, повкуснее и отдавал им. Когда люди насытились и в котлах закипел чай, Шарыпов собрал в стороне еропольцев. У него в руках появился лист бумаги.

— Товарищи! На общем собрании мы решили, кому сколько выделить оленей. У кого семья больше — тому больше, у кого меньше — тому…

— Знаем! Правильно! — перебили слушатели. — Читай, кому сколько.

— Ефиму Беляеву — четырнадцать штук!

— Хорошо! — прикрыл радостно глаза моложавый мужчина.

— Феофану Шитикову — сорок!

— Спасибо, люди добрые! — дрогнувшим голосом произнес седобородый, в изодранной кухлянке ерополец.

— Петру Косолапу — тридцать!

— Слава богу, Советам и Ленину! — перекрестился высокий черноглазый мужик.

— Ты Ленина с богом не шей, — сердито оборвал его Шарыпов. — Бог твой кончился вместе с твоим голодом.

— Это я так… — испуганно пробормотал Косолап, опасаясь, что его могут лишить оленей.

Шарыпов продолжал:

— Семену Ужнину — двадцать оленей!

Пока еропольцы делили табун, оленеводы, напившись чаю, затеяли игры. В большом кругу ходил голый по пояс низкорослый оленевод и, похлопывая себя по телу, ожидал противника.

— Ток! Кто хочет показать свою силу? Кто может побороть меня?

Крупные, крепкие мышцы под бронзово-темной кожей, широкая развитая грудь, цепкие пальцы говорили о большой силе. Борец вызывающе продолжал выкрикивать:

— Нет меня сильнее?

И, как бы соглашаясь с ним и подзадоривая мужчин, женщины одобрительно цокали языками, говорили:

— Ок! Ок! Эмитагин сильный, как умка![1]

— Эмитагин не умка! — возразил молодой оленевод, впрыгивая в круг. Он тоже обнажен до пояса, но все видят, что храбрец тоньше Эмитагина, что мускулы у него не такие узловатые. Зрители с сомнением качают головами. Кто-то выкрикивает:

— Анкай — детеныш умки!

Все хохочут. А Анкай и Эмитагин ходят по кругу, готовясь схватиться. У Эмитагина глаза сверкают веселым превосходством. Борец уже предвкушает победу. Он уверен в ней. Анкай сосредоточен и собран, лицо настороженное. Он выбирает момент и бросается на противника. Зрители от неожиданности вскрикнули. А борцы точно слились, их тела напружинились. Из-под ног летит снег. Зрители восторженно кричат, подбадривают противников.

— Умка и детеныш умки — одинаково сильны!

— Ок! Ка-а-коме! — взрывается вдруг толпа.

Никто не может поверить своим глазам. Эмитагин лежит на снегу. Зрители смеются:

— Умку поборол детеныш умки!

Эмитагин вскакивает на ноги. В его волосы набился снег. По лицу текут струйки воды. Мокрой стала спина Эмитагина. С рычанием он бросился на Анкая, но тот увертывается рт него и в тот же момент ловко схватывает его сзади. Могучи объятия борцов. Кажется, лопнут их мускулы, затрещат кости. Все знают, что Анкаю сейчас труднее. Эмитагин мокрый от снега, и руки Анкая скользят. Оба борца вспотели. Лица налились кровью. Анкай вдруг приседает, и Эмитагин летит через его голову, зарывается лицом в снег. Поражение окончательное. Анкай победитель.

Он тяжело дышит, ходит по кругу. Слушает хвалебные слова мужчин и восторженные возгласы женщин. Эмитагин исчезает из круга, его уже забыли. Все ждут нового противника Анкай. Но его все нет. Кто же отважится схватиться с победителем Эмитагина, всем известного своей силой человека!

Потом подбрасывали на шкуре ловкого парня, который всякий раз становился на ноги; бегали взапуски женщины, чтобы получить приз…

…Наступило время расставаться. Еропольцам надо было до темноты вернуться в село. Рэнто сказал Куркутскому и его товарищам:

— Видите, как радуются оленеводы. Они радуются справедливому закону. Они радуются, что великий вождь Ленин узнал о них, столько подарков им сделал.

За весь день Рэнто так и не попросил для себя ничего, не получил он и подарков. Когда марковцы раздавали товары, он не подходил к нартам. «Хитришь, как росомаха, — думал Куркутский. — Что-то для себя выгадываешь. Хочешь прикинуться добреньким и бескорыстным, а сам-то весь какой гладкий лицом, в новенькой кухлянке, малахай из горностая, торбаса расписанные, что у священника ряса».

— Тебе-то ничего не досталось, — умышленно напомнил Куркутский. — А ты ведь тоже дал оленей?

Рэнто пожал плечами.

— Я богатый. У меня больше. Я дал сто оленей. Оленеводы подарками поделятся со мной.

Марковцев обескуражил такой прямой, откровенный ответ, а Рэнто продолжал:

— Когда стойбище веселое, и мне весело. Скажешь великому вождю Ленину, что Рэнто тоже будет делать так, чтобы люди счастливые были.

«Хорошо поешь, — иронически подумал Куркутский. — А когда же коготки выпустишь? Не буду гадать. Жизнь покажет».

— В нашем стойбище вы всегда хорошие гости, — улыбнулся Рэнто. — Приезжайте. В ярангах наших есть место.

— Черепахина знаешь? — спросил вдруг Шарыпов. — Торговца из Марково?

— Знаю, — кивнул Рэнто. — Я у него товары покупал.

— Где? — разом насторожились и Шарыпов, и Куркутский, и Дьячков.

— В Марково, — ответил разочарованным товарищам Рэнто и нахмурился. — В стойбище черной вороной весть прилетела. Черепахин волком стал. По тундре бегает — людей убивает.

— Поймать его надо! — Шарыпов в упор посмотрел на Рэнто. — Поможешь?

— Помогу, — кивнул тот, не меняя тона, и все почему-то поверили, что Рэнто говорит искренне.

Еропольцы и оленеводы из стойбища Средней Реки расставались как добрые друзья, у которых еще впереди много радостных встреч.

Когда еропольцы отъехали от заимки Комарьево, Дьячков, сидевший за каюра на нарте Куркутского, рассказал ему о том, что произошло в Ново-Мариинске. Куркутский ни разу не перебил Дьячкова и, когда тот умолк, попросил:

— Еропольцам говорить об этом пока не надо. Не надо им праздник портить. Сегодня у них день как праздник.

Дьячков удивленно косился на Куркутского, У того погибли все друзья, все товарищи по ревкому, а он прежде всего думает о еропольцах.

Куркутский сидел на нарте сгорбившись. Его глаза смотрели на синеющие снега, на черные веточки кустарника, робко и сиротливо выглядывавшие из сугробов, на безжизненную белую ленту реки, но ничего этого не видели. И уши его не слышали веселых голосов еропольцев, их покрикиваний на собак. Куркутского придавила тяжесть непоправимой беды. Нет Мандрикова, нет Берзина, нет Бучека… Разум не хотел этому верить…

Куркутский с трудом совладал с охватившим его горем.

— Нам надо скорее быть в Марково… — сказал он и, чуть помедлив, добавил твердо и убежденно: — И в Ново-Мариинске!

Яранга, в которой лежал Антон Мохов, стояла поодаль от остальных, почти у самого берега. Едва упряжка Чекмарева и Оттыргина остановилась около яранга, как из нее вышла Вуквуна. Молодая женщина не смогла сдержать своей радости при виде Оттыргина и, подбежав к нему, уцепилась за его рукав. В ее темных глазах светилась нежность. Оттыргин несколько смущенно сказал ей:

— Приехал. Тебе привез, — он указал на мешок привязанный к нартам, в котором, лежали гостинцы.

Чекмарев направился в ярангу. В ней ярко пылал очаг. На шум его шагов из полога раздался слабый голос Антона:

— Кто там приехал, Вуквуна?

— Я, Чекмарев! — громко крикнул Василий Михайлович и, нагнувшись, вошел в полог. В нем чад. Маленький язычок жирника едва боролся с сумраком В его слабом желтоватом свете Василий Михайловиче сразу смог рассмотреть Мохова. Он лежал под грудой меховых полостей.

— Василий Михайлович… приехал… — голос Анте на дрогнул, и он замолк.

— Приехал, приехал, — Чекмарев опустился и колени и теперь мог хорошо рассмотреть Антона.

Обросшее лицо Мохова было необычайно худым. Щеки, покрытые щетиной, ввалились. Выступившие скулы делали Антона малознакомым, почти чужим. По щекам его бежали слезы, но Мохов их не замечал. Он тяжело, хрипло говорил, словно все еще был в бреду:

— Приехал… А я вот… — Антон хотел приподняться, но Чекмарев его удержал:

— Лежи, лежи. Куда ранен?

— Левый бок. Если бы пуля прошла чуть выше…

— Выдержишь переезд в Марково?

— Забери меня, забери! — лихорадочно заспешил Мохов. Он испугался, что Чекмарев оставит его в яранге.

Прежде всего мы тебя побреем, — объявил Чекмарев, делая вид, что не заметил слабости Мохова. — Я и бритву прихватил. Сейчас с тебя эту дьячкову бороду соскребем…

В тот же день Чекмарев с Антоном, сопровождаемые Оттыргиным и Вуквуной, которые решили не расставаться с новыми друзьями, отправились в Марково. Антон, укутанный в меха, лежал на передней нарте. Для ее упряжки в стойбище дали лучших собак.

Нина Георгиевна все больше тревожилась за Наташу. Путь их из Ново-Мариинска в Марково был труден и долог. Ульвургын, опасаясь погони или встречи с бандитами, вел маленький караван в стороне от обычных дорог.

Женщины, полностью доверившись каюру, стойко переносили дорожные тяготы. Вначале Нина Георгиевна опасалась, как бы переживания, тряская езда не вызвали у Наташи преждевременных родов. Но Мохова хорошо переносила беременность. Когда они покинули Ново-Мариинск, она даже стала лучше выглядеть. И это можно было понять. Позади остался пост, где им каждую минуту грозила опасность. А впереди Наташу ждала встреча с Антоном. Она повеселела, часто улыбалась своим мыслям, а на остановках все говорила и говорила Нине Георгиевне о том, как она счастлива быть женой Антона, как она его любит, и что теперь, встретившись, они больше никогда-никогда не расстанутся.

Ульвургын с каждым днем становился все озабоченнее. Кончались продукты, худели собаки, и для них он каждый день сокращал порции. Женщины не замечали, что Ульвургын стал есть меньше, экономя на себе. Тяжелый путь через замерзшие реки, глубокие долины, занесенные перевалы и часто налетавшая пурга спутали все расчеты каюра.

На остановках, устроив женщин, напоив их горячим чаем и накормив, Ульвургын уходил на охоту, но словно чья-то злая воля разогнала птиц и зверей. И он возвращался с пустыми руками, унылый, еще более озабоченный.

Последняя сильная пурга надолго задержала их в небольшом леске. Здесь Ульвургын с помощью Нины Георгиевны успел из ветвей и тонких стволов соорудить что-то наподобие шалаша, и это доставило всем большую радость. Они лежали в меховых мешках, тесно прижавшись друг к другу, прислушивались к вою пурги, к Тому, как она скреблась об их непрочное прикрытие, осыпала их мелкой снежной пылью.

Когда пурга стихла, Ульвургын, как обычно, отправился на охоту. Он не терял надежды, что ему повезет. Женщины, разбуженные его уходом, снова задремали. Вскоре Нина Георгиевна проснулась от пугающе-острого ощущения одиночества и какой-то беды. Она открыла глаза. В шалаше стояла серая мгла. Нина Георгиевна сразу же поняла, что она одна. Женщина схватилась за спальный мешок, в котором спала Наташа. Он был пуст.

— Наташа! — испуганно закричала Нина Георгиевна: — Наташа! Где ты? Наташа?

Ответом была тишина. Нина Георгиевна, не помня себя, выскочила из шалаша и закричала:

— Наташ-а-а-а!

Темный голый лесок ответил слабым эхом, с ветвей прозрачно-белыми струйками посыпался снег. Нина Георгиевна заметалась, не зная, куда же бежать, где искать Наташу, и тут увидела ее. Она стояла у дерева, обхватив его и опустив голову. Нина Георгиевна бросилась к ней, увязая в рыхлом, еще не успевшем слежаться снегу:

— Наташа, Наташенька!

Она обняла ее и от радости, от смущения за свой испуг заплакала. Наташа подняла голову. Лицо ее было растерянно-виноватым, а в глазах появилось новое, совершенно незнакомое и настораживающее Нину Георгиевну выражение.

— Не плачь, Нина, — попросила Наташа. — Я виновата, что ушла, не предупредив тебя. Мне послышалось, нет, я услышала очень отчетливо голос Антона. Он что-то мне говорил, но я не могла разобрать. Вот я и пошла поближе к нему.

Она опять опустила голову. Нина Георгиевна погладила ее по плечу:

— Ты устала, очень устала, Наташа. Я знаю…

Наташа еще теснее прижалась к Нине Георгиевне и едва слышно проговорила:

— Я очень боюсь, Нина, боюсь за себя. Ночью, когда я сплю, мне слышится голос Антона. Я знаю, что это мне только слышится, а я встаю и иду. И верю, что вот-вот сейчас, быть может через несколько шагов, может, вот за тем деревом или за сугробом я увижу Антона. Я помогу ему, потому что он болен. Он не может идти и зовет меня, зовет… Он знает, что только я смогу ему помочь.

Наташа снова заплакала. Нина Георгиевна была в смятении. Она поняла, что Наташа заболела и заболела тяжело, быть может безнадежно, а она ничем не могла помочь ей. Едва они дошли до шалаша, как появился Ульвургын с двумя белыми куропатками. Обычно бесстрастное лицо каюра сейчас светилось радостью и гордостью.

— Смотри! Ульвургын хорошо стрелял.

Нина Георгиевна погладила белое оперение птиц.

Запылал костер, и скоро измученные голодом путники, обжигаясь, ели вареное мясо.

После еды Наташа сразу же крепко заснула. Ульвургын постоял у шалаша, прислушиваясь к ровному дыханию Моховой, покачал головой. Нина Георгиевна следила за каюром, и ей становилось не по себе. Неужели и он заметил странное поведение Наташи? Нина Георгиевна не сводила глаз с низенького коренастого человека в потертой меховой одежде. Он повернулся к ней, сделал знак отойти чуть от шалаша. Она последовала за Ульвургыном с бьющимся сердцем. Он присел на нарты, вытащил большую выточенную из корня трубку и неторопливо набил ее табаком. Нина Георгиевна стояла, прижав к груди руки. Ульвургын сделал несколько затяжек, потом поднял на женщину грустные глаза:

— Плохо Наташа… Кале сидит, — он постучал себя по голове и повторил: — Плохо Наташа.

Он снова занялся трубкой, а Нина Георгиевна вся замерла. Слова, которые очень ровно, почти без всякого выражения произнес Ульвургын, подтвердили ее опасение. Наташа тяжело заболела. Нина Георгиевна знала, что, хотя никто и не поручал ей судьбу Наташи, она, только она ответственна за нее и если с Наташей что случится по ее вине, то она себе этого никогда не простит.

— Поедем! — требовательно сказала она Ульвургыну.

— Однако, поедем, — охотно откликнулся он и поднялся с нарты.

Еще четверо суток продолжался их мучительный путь. Нина Георгиевна не спускала глаз с Наташи. Мохова то впадала в глубокую задумчивость, из которой ее было трудно вывести, то становилась шумно оживленной и говорила, говорила об Антоне. Глаза ее все больше и больше теряли свое обычное выражение, и в них появлялось что-то детское, трогательно-наивное.

Нине Георгиевне хотелось крикнуть Ульвургыну, чтобы он быстрее гнал упряжки, но каюр и так не жалел собак.

Они ехали то гладкими снеговыми полянами, то их нарты качались на застругах, как лодки на мелких волнах, то мимо мелькали рощи и рощицы, а потом упряжки мягко съезжали на заснеженные речки, и Ульвургын, взмахивая остолом, без устали покрикивал:

— Хак! Хак! Хак!

Марково показалось в синеватых сумерках наступающего вечера. Над домиками, которые уже сливались с быстро густеющей темнотой и печально смотрели в нее тусклыми, слабыми огоньками, возвышалась чем-то похожая на надгробный памятник церковь.

— Марково! — обернулся Ульвургын, и в этом возгласе можно было услышать и радость, и облегчение, и надежду.

— Приехали! Приехали! Где же Антон? — кричала возбужденно Наташа. — Почему я его не вижу?

Она неожиданно соскочила с нарт, но не смогла устоять на ногах и упала лицом в снег. Нарты пронеслись мимо нее. Нина Георгиевна закричала каюру:

— Стой, Наташа осталась!

Упряжки же, чувствуя приближение отдыха, бежали быстрее обычного, и Ульвургыну стоило большого труда их остановить. Нина Георгиевна уже бежала к Наташе. Та не могла подняться и, ползая по снегу, хрипло звала Антона. Нина Георгиевна подхватила ее:

— Наташа! Наташенька! Ну зачем так? Пойдем. Ну, поднимайся.

Вместе с подоспевшим Ульвургыным она помогла Наташе дойти до нарт, усадила ее и крепко обняла:

— Сейчас, сейчас мы приедем и всех друзей увидим, все узнаем, — Нина Георгиевна боялась назвать имя Антона, чтобы не вызвать у Наташи нового приступа возбуждения. Мохова затихла и только шептала:

— Сейчас увижу, увижу…

Она дрожала, словно ее била лихорадка. Они миновали первый окраинный домишко, зарывшийся в снег, въехали в Марково. В тот же момент им наперерез бросились с обеих сторон люди, скрывавшиеся за постройками. Щелкнули затворы, раздались строгие голоса:

— Стой! Кто такие?!

Ульвургын хотел повернуть упряжку, чтобы унестись назад, в темноту, которая прикроет их, спасет, но его уже стащили сильные руки с нарты:

— Откуда, сволочь?!

— Не трогайте его! — закричала Нина Георгиевна. — Он ни в чем не виноват. Он вез нас!

— А ты что за куропатка? — к лицу Нины Георгиевны нагнулся человек, обдав ее табачным запахом. — Кто такие?

Наташа прижалась к Нине Георгиевне, как перепуганный зверек. Силы оставили ее.

— Мы из Ново-Мариинска, — устало сказала Нина Георгиевна, заметив на груди человека красный бант.

— Понятное дело, — кивнул допрашивавший и крикнул, не оборачиваясь:

— Анисим и Гаврила, проводите до Совета граждан. Да отпустите каюра. Это не черепахинцы.

Нина Георгиевна с облегчением вздохнула.

Ульвургын подвел упряжки прямо к двери Совета. Окна дома были освещены. Каюр удовлетворенно сказал:

— Тута… все есть, — и занялся собаками. Один из сопровождавших их людей сказал:

— Заходите в тепло.

Нина Георгиевна помогла Наташе встать с нарт и повела ее к двери. Наташа шла словно во сне — медленно, вытянув вперед руки; потом, с неожиданной силой оттолкнув от себя Нину Георгиевну, она бросилась вперед, рванула дверь и в клубах морозного пара вбежала в помещение с криком:

— Антон! Антон!

Нина Георгиевна рванулась за ней.

— Наташа! Наташа! Успокойся!

— Антон! Антон! — Наташа оказалась посередине комнаты.

— Что? Кто вы такие?! — раздались навстречу встревоженные изумленные голоса.

Куркутский и Дьячков, со дня на день ожидая возвращения Чекмарева с Антоном Моховым, почти все вечера проводили в Совете. Дел в Марково было много, и главное из них — охрана села от возможного нападения Черепахина. Правда, они сомневались, что после полученного отпора в Усть-Белой он решится напасть на Марково, но кто мог поручиться? Может быть, озлобление, вызванное неудачей, жажда мести и толкнут его на этот шаг? А может быть, американцы, прослышав о том, что Мартинсон под арестом, заставят Черепахина попытаться его освободить?

В этот вечер Куркутский и Дьячков обсуждали, как лучше и быстрее установить местонахождение Черепахина, чтобы следить за ним, предупреждать его нападения, а затем и уничтожить его. Дьячков убежденно говорил:

— Мы это сможем сделать только при помощи оленеводов и охотников. Может, попросить Рэнто?

Свет керосиновой лампы падал на их темные и озабоченные лица. Они сидели перед кружками чаю, над которыми вился ароматный парок. Большой, красной меди чайник уютно пел о чем-то тихую песенку. Куркутский, который после новостей, привезенных Оттыргиным, еще больше замкнулся в себе, отрицательно покачал головой;

— Нет. Он все-таки может быть заодно с Черепахиным. Богатый.

Они замолчали, отхлебнули горячего чая. Куркутский о чем-то напряженно думал, потом сказал:

— Надо разведчика послать.

— Кого?

Куркутский пожал плечами. О человеке, которому можно было доверить такое ответственное поручение, он еще не думал. Дьячков хотел что-то сказать, но в этот момент они услышали скрип снега под полозьями подъехавших к Совету нарт, голоса людей.

— Василий Михайлович! — воскликнул Дьячков, вскакивая из-за стола.

— Рано, — возразил Куркутский и на всякий случай потянулся за маузером, который лежал на столе. Дьячков в свою очередь выхватил из кармана браунинг. Они переглянулись. Хотя выстрелов заставы они не слышали, но черепахинцы могли въехать в Марково и мимо часовых.

В этот момент распахнулась дверь и в помещение вбежала с криком Наташа. Она не обратила внимания на оружие в руках мужчин. Его она просто не заметила. Наташа была вся во власти одного желания — скорее увидеть Антона. Она же все время слышит, как он ее зовет. Увидев Наташу, но не узнав ее и следом быстро вошедшую женщину в сопровождении двух марковцев из заставы, Куркутский положил маузер на стол, спросил, обращаясь сразу ко всем:

— Кто такие? Откуда?

— Где Антон?! — снова крикнула Наташа и, обводя горячим, уже почти безумным взглядом комнату, заметила дверь в соседнюю комнату и бросилась к ней. За дверью была темнота. Наташа крикнула в нее:

— Антон! Антон! Ну что ты прячешься от меня?

Она как-то сразу обессилела, опустилась на лавку и, прижавшись лицом к стене, заплакала.

— Кто вы такие? — повторил свой вопрос изумленный поведением Наташи Куркутский.

— Вы разве не узнаете нас, Михаил Петрович? — с обидой спросила Нина Георгиевна.

В комнате стало тихо. Только по-прежнему пел чайник да всхлипывала Наташа. С улицы доносился приглушенный голос Ульвургына, который покрикивал на собак.

— Вас? — Куркутский явно не узнавал женщин, но голоса их были как будто знакомы. Он заслонил от себя ладонью лампу и вскрикнул с изумлением:

— Нина Георгиевна? Вы?!

Он подбежал к Нине Георгиевне и остановился перед ней в растерянности. Он не знал, что сказать, что делать. Таким неожиданным было их появление.

— Неужели мы так изменились, что нас нельзя сразу узнать? — с горечью проговорила Нина Георгиевна и сбросила с головы малахай.

— Это от неожиданности, — Куркутский был в замешательстве. Молодых женщин действительно было трудно узнать. Обмороженные, почерневшие лица, щеки ввалились, глаза запали. — Мы никак вас здесь не ожидали.

— А где же? — горько спросила Нина Георгиевна и устало села к столу, на табуретку. — Может быть, в Ново-Мариинске?

— Вы оттуда? — Дьячков, молчавший до сих пор, был еще больше поражен. Две женщины, одна из которых беременна, другая явно не северянка и не отличается особым здоровьем, две эти хрупкие женщины совершили такой путь!

Нина Георгиевна только кивнула. Куркутский и Дьячков переглянулись. Вот сейчас они все точно узнают, что там, на посту, произошло. Куркутский не удержался:

— Что там случилось? Нет, нет, не говорите ничего. Сейчас вам отдыхать, отдыхать. Сейчас вам баню истопят.

— Где Антон? Антон? — напомнила о себе Наташа, и Куркутский успокоил ее.

— Он будет скоро, через три, может, пять дней. Он сейчас в отъезде.

Наташа уцепилась за Куркутского, широко раскрытыми глазами уставилась в его лицо. От ее взгляда учителю стало не по себе. Он торопливо успокоил ее:

— Да, да, Антон скоро будет. Он приедет вместе с Чекмаревым.

— Антон! — по лицу Наташи скользнула счастливая улыбка. Она отпустила Куркутского, прислонилась к стене и провела рукой по лицу. — Он скоро будет… Я его подожду… Ох, как спать хочется.

Куркутский сказал Дьячкову:

— Товарищей устроим в доме Микаэлы. Джоу переселим к Мартинсону.

Дьячков молча кивнул.

Чумаков возвращался в Ново-Мариинск в отличном расположении духа, прислушиваясь к бесконечной песне Череле.

Каюр, которого Чумаков всю дорогу поил спиртом, вдруг обернулся и крикнул весело и бесшабашно:

— Пост!.. Скоро пост! Приехали! Ты давай еще!

Череле засмеялся, намекая на выпивку. Он видел, что Чумаков доволен поездкой, да и собаки бежали хорошо. Череле снова запел. Он пел о том, что встретил в тундре друга Оттыргина и русского Антона, которые развернули над постом флаг краснее солнца. Череле рад, что эти люди живы, и он об этом расскажет на посту.

Череле с нетерпением ждал, когда они въедут в Ново-Мариинск. Он сразу же всех оповестит, что они с Чумаковым, с этим белобородым человеком, который так щедро угощает всю обратную дорогу спиртом, нашли Антона. Вот обрадуются в Ново-Мариинске. И Череле еще громче запел.

Беспокойство, которое пришло к Чумакову с возгласом каюра о приближении к посту, нарастало. Он воровато оглянулся. По-прежнему вокруг лежали голубые снега. Тишина и мороз. Ясное небо и еще более ясный горизонт. Чумаков откашлялся, нащупал под кухлянкой револьвер и крикнул:

— Эй, Череле!

Каюр пел и не слышал Чумакова.

— Череле!

Каюр оборвал песню, оглянулся, Чумаков махнул рукой:

— Сто-о-о-й!

Череле согласно кивнул, остановил свою упряжку, воткнул остол в снег и побежал навстречу второй упряжке. Череле широко и благодушно улыбался.

Чумаков, конечно, хочет его еще угостить спиртом. Чумаков остановил свою упряжку, и собаки легли на снег. Он встал около нарт и ждал, когда к нему подойдет каюр. Тот спешил, проваливаясь в глубокий снег.

— Нарты плохо идут, — объяснил Чумаков каюру, с трудом подбирая чукотские слова. — Что-то сломалось. Ремни ослабли.

— Це-це-це, — покачал головой Череле и, присев на корточки, стал внимательно осматривать места связок. Чумаков поднял револьвер и почти в упор выстрелил в затылок каюру. Череле качнулся, словно стараясь сохранить равновесие, и упал на спину.

Собаки при выстреле вскочили, залаяли, забеспокоились. Чумаков с револьвером подошел к передней упряжке. Он намеревался перестрелять собак каюра, а в Ново-Мариинске сказать, что Череле от него просто удрал. Собаки точно почувствовали намерение Чумакова. Они заметались, сбились в кучу, испуганно поджав хвосты, и несмело ворчали. Чумаков неожиданно улыбнулся, сказал им ласково:

— Ну, чего переполошились, серые? Не трону я вас. Мои будете. Вы же не станете болтать, что я был у большевика, а ваш хозяин это мог сделать. Теперь он всегда будет молчать.

Ровный, ласковый голос человека успокоил собак. Чумаков вернулся к упряжке, на которой он ехал, взглянул на труп Череле, сокрушенно покачал головой, вздохнул:

— Не огорчайся, бедняга. Я иначе не мог. Надеюсь, что у верхних людей тебе больше повезет.

Чумаков разгладил усы и бороду и удовлетворенно закончил:

— Да, тебя загубили большевики, которые бродят где-то совсем рядом с Ново-Мариинском. Меня они тоже чуть было не ухлопали.

Чумаков вновь достал револьвер и поискал на кухлянке место, где бы ее прострелить, чтобы это выглядело эффектнее и убедительнее. Оттянув кухлянку на груди, он приставил револьвер и нажал спусковой крючок. Выстрел прокатился над снегами, вновь всполошив собак. Едкий запах порохового дыма ударил в лицо Чумакову. Он с улыбкой осмотрел в кухлянке след пули и остался доволен:

— Убедительное свидетельство…

Чумаков привязал упряжку Череле к своей и, бросив взгляд на труп каюра, вокруг головы которого на белом снегу, расплылось кровавое пятно, погнал собак. Но Чумаков не особенно спешил. Он хотел въехать в Ново-Мариинск в сумерках. Тогда ему будет легче разыграть взволнованного человека, который чудом избежал гибели от пуль большевиков.

С возвращением Свенсона в Ново-Мариинск выяснилось, что положение Совета и офицеров из Американского легиона было гораздо более сложным, чем они думали. Олаф внимательно выслушал отчет Бирича. В доме Тренева, кроме американцев, находились Пчелинцев, Струков и хозяин квартиры. Бирич извинился перед Олафом, что не приглашает его к себе, так как очень сильно болен сын. Трифон все еще не мог оправиться от побоев шахтеров.

— Все ваши товары, к счастью, остались в сохранности, — говорил Бирич, поймав себя на том, что тон у него такой, словно он извиняется перед Свенсоном, словно он в чем-то перед ним виноват. Павел Георгиевич рассердился на себя за это, но ничего поделать не мог и виновато добавил: — За исключением мелочей…

— У меня есть точный список изъятых или по дешевке проданных большевиками товаров, — уточнил Лампе.

— Я не намерен терять ни одного цента! — сердито проворчал Свенсон.

— Цены на товары установлены временно такие, — поспешил сообщить Бирич, — чтобы в кратчайший срок были возмещены все убытки, которые нам нанесли ревкомовцы.

— Но как возместить те убытки, которые мы понесли в Марково и Усть-Белой? — раздраженно спросил Свенсон, поняв, что здесь, в Ново-Мариинске, плохо знают, что происходит за пределами поста. Он угрюмо стал рассказывать о том, что произошло в Марково и Усть-Белой, показал письмо Мартинсона, которое ему передал Черепахин.

Рули строго посмотрел на Стайна, и тот невольно съежился, а Свенсон продолжал:

— Весь уезд фактически в руках большевиков. Туземцы не желают платить налогов, и по тундре идет весть, что большевики торгуют щедрее, чем мы. Конечно, они торгуют нашими товарами. И мы ничего не можем поделать.

— Но законная власть! Отряд в Усть-Белой! — воскликнул Стайн. — Господин Малков…

— Он расстрелян большевиками. Отряд, который вы создали, разбежался, — безжалостно бросил Свенсон. — Везде верх берут большевики. Я пробирался сюда обходными путями.

Рули был взбешен. Стайн же уверял его, что в уезде все спокойно и его отряды охраны общественного порядка держат контроль. А все оказалось ложью, дымом, который разнес первый же ветерок. Лампе засопел, что было признаком волнения. Бирич и Пчелинцев переглянулись. Кажется, они зря положились на американцев. Если Куркутскому, Чекмареву и их сообщникам удастся повести за собой голытьбу, то Ново-Мариинск будет сразу же ими захвачен, и коммерсантам, сторонникам нового Совета, ничего другого не останется, как бежать, бросив все. На узкой кромке берега не удержишься, да и угольщики к большевикам присоединятся, как в декабре, когда Мандриков вышвырнул колчаковцев.

При мысли о шахтерах, об избитом ими Трифоне Бирича охватила неуемная ярость, и ему, пожалуй впервые, изменила выдержка. Он, сжав зубы, прорычал:

— Прежде всего надо уничтожить шахтеров. Всех!

— Всех не уничтожишь, — хмуро откликнулся Струков. Он не без основания опасался, что если сейчас тут решат начать репрессии против большевиков и им сочувствующих, то это придется делать ему. А он совершенно потерял вкус к таким делам, да и времени у него нет. Струков, как и другие, лихорадочно приобретал меха. Это был его капитал, с которым он готовился перебраться в Америку при первых же признаках опасности.

Слова Струкова не понравились Рули, и он, крепко сжав трубку в своей смуглой сильной руке, взмахнул ею:

— В зверинцах у ядовитых змей вырывают зубы. Здесь тоже зверинец. Вам надо вырвать большевистские зубы!

Это прозвучало как приказ. На мгновение Струкову даже показалось, что он слышит голос Фондерата.

— Совершенно верно, — выступил из темноты Тренев. Вот когда он может показать, что он явно необходим всем здесь сидящим. — Я думаю, господа, что мы должны все производить на законном основании…

Все ожидающе смотрели на Тренева, а он, оказавшись возле Бирича, пригладил ладонью жирные волосы и прокашлялся. Бирич нетерпеливо потребовал:

— Яснее, Иван Демьянович.

— Мы, конечно, должны избавиться от большевиков и тайных их сообщников. Но надо, чтобы это было законно. Иначе в народе слух нехороший для нас пойдет. Он уже идет.

— Какой же? — Рули подозрительно уставился на Тренева, но это не смутило того. Тренев был уверен в своей правоте.

— Без народа, мол, и ревкомовцев порешили, и Совет избрали. Нехороший слух. Да вот и сына ихнего не просто по пьянке избили, — Тренев качнул головой в сторону Бирича. — А досаду свою вымещают. Так ведь недолго и до возмущения голытьбы. Она может, как волна, раз ударить, и одни щепки останутся от нас. Ничего и не поделаешь. Поэтому надо принять особые, выгодные для нас законы. Любой закон — это закон, а не произвол.

«Прав, тысячу раз прав Тренев, — думал Бирич. — Тогда и расправиться будет легче с мерзавцами».

Рули в предложении Тренева увидел большее. Общенародное признание Совета в Ново-Мариинске автоматически распространяет его власть на весь уезд, и тогда он, Рули, наведет там порядок, который не смог установить этот болтун Стайн. Рули сейчас был рад любой возможности, чтобы быстрее совершить на этой земле то, в чем он уже уверил Томаса и Росса. Там, в Номе, думают, что уезд очищен от большевиков. Рули кивнул Треневу:

— У вас деловая американская хватка, мистер Тренев.

Тренев благодарно улыбнулся и хотел что-то добавить, но пришлось уступить Биричу. Старый коммерсант говорил:

— В воскресенье будет базарный день. Съедется много охотников и оленеводов, да и все новомариинцы окажутся на месте. Вот и соберем всех…

— …чтобы обнародовать чрезвычайные законы! — приказал Рули Биричу. Затем американец повернулся к Струкову. — А вы готовьтесь произвести небольшую хирургическую операцию.

— Надо немедленно послать в Марково и Усть-Белую отряд и расстрелять большевиков! — требовательно сказал Свенсон. Он сидел у стола, положив на него руку, сжатую в кулак. Лампа освещала половину его крупного обветренного лица. — Вернуть товары законным владельцам и востребовать с туземцев долги до последнего цента!

— Прежде всего надо расстрелять Куркутского и Чекмарева, — начал перечислять Бирич.

— Клещина надо к стенке! Клещина! — крикнул Пчелинцев. — Он тут за нами следит и все сообщает в Марково!

— Дался тебе этот Клещин, — с досадой оборвал его Бирич. — Ревкомовцы этого неграмотного, тупого мужика умышленно затащили к себе. Свое он получил. Рука перебита. Какой от него вред? Убить его — только ненужные разговоры вызвать. Расстреливать тоже надо умеючи.

— Мартинсон пишет о каком-то… — Свенсон пододвинул к себе письмо, которое лежало на столе, заглянул в него и с трудом прочитал по складам: — Ка-мор-ном и Дьячкове. Черт возьми! Дикие, варварские фамилии. Язык вывернешь.

— Составляйте списки! — громко предложил Струков и поднялся со стула. Лицо его стало жестким. — Я готов выполнить любой приказ!

— Вы мне нравитесь, мистер Струкофф, — сказал Рули. — У вас решительность нашего ковбоя.

Шум подъехавшей к дому упряжки прервал разговор. Дверь распахнулась, и в крутых клубах морозного пара вошел Чумаков, с винчестером в руках, весь осыпанный снежной пылью.

Он хрипло и глухо поздоровался и приставил к стенке винчестер.

— Вы откуда? — первым спросил Бирич, заподозрив неладное.

— Из лап большевиков, — Чумаков устало опустился на скамейку у стены, словно не заметив, какое впечатление произвели его слова.

— Откуда? — переспросил Пчелинцев и наклонился в сторону Чумакова. — Я не ослышался?

— Нет, не ослышались, — мотнул головой Чумаков и, срывая с бороды ледяные сосульки, добавил: — Как и я не ослышался! Вот, смотрите!

Он оттянул кухлянку на груди и просунул палец в дыру от пули. Тренев спросил:

— Что это?

— След от большевистской пули! — Чумаков говорил сердито, точно упрекал слушавших его людей.

— Где это случилось? — спросил Бирич.

— Когда? — добавил Струков.

— Почему вы уверены, что это большевики? — Рули умело владел своим лицом, но глаза все же выдавали его волнение.

Вопросы сыпались на Чумакова со всех сторон.

— Да отвечайте, же, черт побери! — не выдержал Струков.

— Я возвращался с реки Танюрер, где выменял немного пушнины. А сегодня в полдень меня обстреляли. Каюр Череле убит. Я едва унес ноги. Потерял тюк рухляди.

Чумаков разразился бранью. Никто не усомнился в правдивости его слов.

— Почему все же вы убеждены, что вас обстреляли большевики? — настаивал Рули.

— Мой каюр сказал мне. Ему охотники из стойбища по секрету сообщили. Большевики бродят у Ново-Мариинска. Мстят за ревком, — Чумаков говорил отрывисто, с досадой. — Я отстреливался. Собаки, спасибо, вынесли!

«Выходит, что большевики нас предупредили», — подумал Бирич и спросил Рули:

— Что будем Делать?

— Сюда бандиты не решатся сунуться, — убежденно ответил американец. — Будем действовать так, как только что наметили. Господин Струкофф, выставьте охрану на радиостанций, у складов. Всем держать оружие наготове. В случае тревоги собираться здесь!

Рули отдавал приказы привычным тоном командира. Струков оделся и вышел в морозную ночь. Он направился к тюрьме, при которой жили приехавшие с ним из Владивостока милиционеры. Они вновь были под его командой.

Все чувствовали себя беспокойно. Пчелинцев нервозно передергивал плечами. Бирич постукивал пальцами по столу. Олаф неторопливо свернул письмо Мартинсона и спрятал его в карман. Чумаков поднялся с лавки:

— Пойду отдыхать!

Слова его разогнали тишину, которая придавила людей, и все оживленно, излишне громко заговорили. Рули пригласил:

— Прошу всех ко мне на ужин!

Бирич нахмурился и покачал головой.

— Благодарю, но у меня сын болен. К тому же мы тут еще немного задержимся. Надо подготовиться к собранию. Прошу вас, — Бирич остановил взглядом Чумакова, который уже взялся за винчестер, — ненадолго остаться.

— Хорошо, — покорно согласился Чумаков.

Рули вышел из дома Тренева в сопровождении Свенсона, Стайна и Лампе. Они шли по ночному Ново-Мариинску. Было тихо. Скрипел снег под ногами людей, и казалось, что этот острый, пронзительный звук достигает ярких звезд, которые щедрой рукой были рассыпаны по черному небу. Олаф оглянулся на тускло освещенные окна дома Тренева, удивился:

— Старый Бирич отказался от ужина. Этого еще не бывало!

— Он не хочет встречаться с Элен, которую выгнал из дома. Она сейчас живет отдельно, — охотно пояснил Стайн.

«О-о! — удивился про себя Свенсон. — Здесь произошли большие события. С кем же живет сейчас красавица Элен?»

В нем шевельнулась ревность. Он уловил, что Стайн что-то не досказал. Сколько он, Олаф, ни добивался любви Елены, все было безуспешно. Одни обещания. Неужели же кому-то повезло больше? Лампе, который сопел за спиной хозяина, торопливо попрощался:

— Гуд бай!

— Вы разве не с нами? — спросил Рули.

— Что-то голова болит, — неуклюже соврал Лампе, и, прежде чем его успели остановить, он торопливо зашагал в сторону. Лампе знал о чувстве своего хозяина к Елене Дмитриевне и не хотел присутствовать в тот момент, когда Олаф поймет, что Рули занял довольно прочно то место, на которое он рассчитывал…

Елена Дмитриевна, ожидая гостей к ужину, очень волновалась. Рули сообщил ей, что приехал Свенсон и будет у них ужинать. Предстоящая встреча с Олафом и радовала и пугала ее. Женщина в сотый раз представляла себе, как войдет в дом Свенсон, как она заглянет в его глаза. Что она ему скажет? «Зачем, зачем я связалась с Рули?» — укоряла она себя. Елена Дмитриевна уже поняла, что для Рули она только очередное приключение. Тогда как Олаф не раз серьезно намекал, что увезет ее в Америку, обеспечит ее будущее. Теперь, после разрыва с Биричами, это стало главным в ее жизни. Как же вернуть прежнее расположение Свенсона?

Едва гости вошли, Елена Дмитриевна радостно улыбнулась, протянула руку Свенсону:

— Наконец-то я вижу вас. Мы тут все опасались, как бы большевики вас не схватили!

Елена Дмитриевна прислушалась к своему голосу и с удовлетворением отметила, что он звучит уверенно, звонко и держится она так, как надо.

— Прошу к столу! К столу! — Елена Дмитриевна, сразу забыв о присутствии Рули, взяла Олафа под руку и повела к столу. — Я приготовила ваши любимые кетовые брюшки. Видите, тут помнят даже ваши вкусы, — она засмеялась и кокетливо посмотрела на Свенсона. Олаф был растроган такой встречей и попытался ответить комплиментом:

— А вы все хорошеете, Элен, словно влюблены.

В комнате наступила неловкая пауза, но Елена Дмитриевна быстро ее замяла:

— Я всегда влюблена. Ха-ха-ха!

Смех ее прозвучал нервно. Елена Дмитриевна старательно избегала встречаться взглядом с Рули и говорила, говорила без умолку, задавала вопросы Олафу и, не дожидаясь ответа, звала Груню, приказывала вносить новые блюда. «Кажется, я теряю любовницу», — подумал Рули, но не ощутил особой горечи. Острота близости с Еленой Дмитриевной у него прошла. Надолго себя связывать с одной женщиной было не в его правилах. «Все равно пришлось бы расстаться с Элен, — рассуждал он. — Так пусть это произойдет сейчас. Удобный момент… если, конечно, Олаф захочет ее взять».

Свенсон только сейчас стал догадываться, что Елена Дмитриевна не просто ушла от Биричей, а живет в этом уютном домике, где всего вдосталь, пользуясь, конечно, чьей-то материальной помощью. Свенсон незаметно оглядел Рули и Стайна. Кто же из них? Рули! Олаф безошибочно определил покровителя Елены Дмитриевны по тому, как Адольф держался, как к нему обращалась Элен. Олаф сдержался, чтобы не бросить в лицо женщины какое-нибудь оскорбительное ругательство, не отшвырнуть стул и уйти, убежать из этого дома, вырваться из этой теплоты, не видеть обильного стола, красивого лица Элен, ее зовущих, обещающих многое зеленых глаз. Олаф был оскорблен. Его предпочли этому маленькому смуглому метису! Почему? Неужели он хуже Рули? Олаф так возненавидел Елену Дмитриевну, что его руки до боли сжали вилку и нож, которые он держал. Вот с такой силой он сжал бы и эту открытую стройную шею, красивую шею Элен.

Стайн видел, как изменился в лице Свенсон и поднял свою рюмку. Он был уже немного пьян и поэтому сказал с излишней вольностью и многозначительностью:

— За все ваши успехи, Олаф, прошлые, настоящие и будущие!

— Присоединяюсь! — Рули выбрал для себя ром. Елена Дмитриевна воскликнула, пытаясь скрыть свое беспокойство:

— У мистера Олафа иначе и не может быть!

Мужчины внимательно посмотрели на нее. Что значат эти слова? Каждый расценил их по-своему: Стайн принял за искренние, Свенсон — как скрытую насмешку над его попытками добиться ее взаимности, Рули — как первый пробный шаг предложить себя Олафу, Рудольф не обиделся на Елену Дмитриевну. Каждый поступает так, как ему выгодно, и нельзя никого осуждать за это, тем более женщину.

— Вы, оказывается, бываете добры, — сухо съязвил Свенсон, явно намекая на отношения Рули и Елены Дмитриевны.

— Для вас я всегда добра, — вспыхнула женщина, поняв Олафа. Их пикировка была прервана стуком в дверь. Блэк, с лаем бросился к выходу, зарычал. В руках Рули и Стайна появились пистолеты. Они быстро вышли из-за стола и стали по бокам двери. Елена Дмитриевна прикрикнула на Блэка, и собака вернулась на место. Свенсон, как и Елена Дмитриевна, остался на своем месте. Стайн сказал Груне:

— Проси!

Поздним посетителем оказался Учватов. Он вошел в кухню — розоволицый, часто мигающий от яркого света ламп. Его глазки быстро осмотрели всех, все приметили, запомнили.

— Молния из Нома, — понизив для чего-то голос, сказал Учватов, протягивая Рули свернутый листок бумаги. — Очень важно!

Рули почти выхватил радиотелеграмму из пальцев Учватова, торопливо ее развернул, пробежал взглядом. Что такое? Не может быть! Как же это так? В первое мгновение Рули растерялся, что с ним бывало очень редко. Стайн видел, что телеграмма произвела на Рули сильное впечатление и отнюдь не радостное, но Рудольф уже овладел собой. Он сказал, обращаясь сразу ко всем:

— Наши войска заканчивают эвакуацию из Владивостока. Томас хочет со мной говорить по радиотелеграфу.

— Вы уходите? — Елена Дмитриевна спросила больше для приличия. Она была довольна, что Рули уходит. Это удобный, момент переговорить с Олафом.

— Боюсь, что до самого утра мы с Сэмом будем заняты, — Рули шагнул к вешалке.

— Как жаль, — протянула Елена Дмитриевна, но даже, не поднялась с места. Она с трудом сдерживалась, чтобы не выдать радости. Она останется наедине с Олафом!

Офицеры и Учватов ушли. Груня обратилась к Елене Дмитриевне:

— Я побегу домой. Павел Георгиевич просил быть дома.

— Иди, Груня, иди, — торопливо согласилась, Елена Дмитриевна, которая позвала Груню помочь ей приготовить ужин. — Спасибо тебе, Груня!

Она закрыла за прислугой дверь и медленно вернулась в комнату. Елене Дмитриевне казалось, что стук ее сердца слышит Олаф. Он сидел, чуть опустив голову и смотрел в тарелку. Елена Дмитриевна остановилась около него. Ее била нервная дрожь. Быть может, впервые она не знала, как ей сейчас лучше поступить. Она сверху смотрела на крупную голову Олафа, на его волнистые волосы, в которых кое-где пробивалась седина. О чем сейчас думает Олаф? О ней? Или о том, что только что сообщили Рули? Рука Елены Дмитриевны потянулась к волосам Олафа. Ей хотелось погладить их, но она не решилась. Молчаливость и неподвижность Свенсона смущали ее. Она обошла стол, села на свое место и, наполнив свой бокал, протянула его Олафу:

— Выпьемте с вами за счастье, Олаф!

Он поднял голову, пристально, немного сузив глаза, посмотрел на Елену Дмитриевну и усмехнулся, но усмешка у него получилась невеселая, даже грустная. Он спросил:

— За какое же счастье? И чье счастье?

— За наше с вами, — Елена Дмитриевна смотрела прямо в глаза Олафу.

— А вы разве не были счастливы без меня с… — Олаф помедлил и все же решился, — Рули…

— Это была необходимость, — сердито, с вызовом сказала Елена Дмитриевна, не отводя своего взгляда. — Я же осталась одна и без ничего. Как же мне было жить? Может быть, надо было пойти в помощницы к Толстой Катьке?

— Простите меня, — Олаф взял свою рюмку. — Я об этом не подумал.

— Я не могла больше находиться у Биричей, а вы были далеко, — голос Елены Дмитриевны задрожал. — Неужели вы, Олаф, больше не любите меня?

У нее показались слезы. Олаф опустил рюмку на стол, схватил руку женщины:

— Вы моя, Элен, моя. И я люблю вас! Я вас увезу в Штаты…

Свенсон обошел вокруг стола, остановился возле Елены Дмитриевны, любуясь ею, и вдруг поднял ее на руки, понес… Она закрыла глаза, поняв, что победила.

Почти три года не был Каморный в Ново-Мариинске, и его появление не привлекло ничьего внимания. Давиду бросилось в глаза многолюдие и оживление, царившие на посту. Проносились мимо собачьи и оленьи упряжки, у раскрытых складов-лавок толпились покупатели. Каморный вспомнил, что сегодня воскресенье, которое приходилось на традиционный предвесенний базар.

Каморный остановил упряжку около склада, в котором торговал Лампе. Держась в стороне, Давид прислушивался к торгу. Его поразили цены на товары. Они были непомерно высоки. Охотник-чукча спросил плитку чаю. Лампе выложил ее на прилавок и по-чукотски сказал:

— Две шкурки песца.

— Ка кумэ! — удивленно воскликнул охотник. — Раньше одну шкурку брал.

— Ревком виноват, — ответил Лампе. — Слышал о ревкоме?

Чукча закивал. Лампе хотел убрать плитку чаю с прилавка, но охотник задержал ее:

— Бери две шкурки.

Он достал из мешка, который держал в руках, две шкурки песца и передал их Лампе. Американец придирчиво их осмотрел, долго дул на них и одну шкурку вернул назад:

— Эта не годится. Давай другую.

Охотник покорно обменил шкурку. Каморный вернулся к своей нарте и, кипя негодованием, направил упряжку к зданию правления. Над ним лениво развевался царский трехцветный флаг. Здание выглядело унылым, заброшенным. В полуоткрытую дверь нанесло снега. Выбитые окна щерились осколками стекол.

«Конец Советской власти, — подумал Каморный и так сжал зубы, что заныли скулы. — Нет, врешь. Советскую власть не расстреляешь». Нагнув голову, он из-под бровей хмуро смотрел по сторонам. Ему хотелось встретить кого-нибудь из знакомых, но в то же время он опасался ненужных встреч. На всякий случай Чекмарев снабдил Каморного фиктивным документом. По нему, выходило, что Каморный сейчас работает приказчиком у анюйского купца Феофана, приехавшего из Якутска. А на пост Каморный явился для того, чтобы поразведать цены на пушнину. Для убедительности у него на нартах был тюк с образцами меха.

И все-таки это было бы слабой защитой, если бы хозяевам поста стало известно, что он товарищ председателя Марковского Совета. Давид проверил, на месте ли браунинг, взглянул на лежащий на нарте винчестер. В случае чего он недешево продаст свою жизнь. При этой мысли Давид почувствовал себя увереннее и погнал упряжку к кабаку Толстой Катьки. «Там все и узнаю, — думал он. — За стаканом водки многое болтают». Но до кабака Давид не доехал. По дороге, у моста через Казачку, он увидел высокого и широкоплечего гиганта с черной бородой, одетого в рваный полушубок и шапку. Тот стоял прислонившись к перильцам и пересчитывал на ладони мелкие монеты.

Каморный придержал упряжку. Что-то в этом человеке показалось ему знакомым. Он присмотрелся и широко, обрадованно улыбнулся.

— Опохмелиться не на что? — весело окликнул Давид ушедшего в свое занятие гиганта. — Может, добавить?

Тот, не поднимая головы, ответил грубой бранью. Каморный оглянулся. Никого поблизости не было.

— Зря лаешься, Гаврилович, на старого приятеля.

Гигант поднял голову и уставился на Каморного сердитым, подозрительным взглядом.

— Давидка! — закричал вдруг гигант и, раскинув руки, бросился к Каморному. Из его широкой ладони веером вылетели монеты и, сверкнув на солнце, исчезли в снегу. Но бородач не обратил на это внимания. Он обхватил Каморного за плечи и, сжав, приподнял его. Давид забарахтался в его объятиях, как ребенок. А гигант все повторял: — Давидка, Давидка…

Наконец Каморный освободился и, потирая плечи, усмехнулся:

— Силен по-прежнему, Илья Муромец.

— Да есть еще силенка! — простодушно согласился бородач и поинтересовался: — Откуда ты, Давидка, выскочил? Я уж думал-гадал, не лежишь ли ты в… — он потопал ногой, обутой в рваные торбаса, по снегу. — А ты живой!

— Живой, — кивнул Каморный и добавил: — На Анюе у торговца служу.

— Ну а я по-прежнему в земле-руде, как крот, скребусь. Нынче не золотишко ищу, как мы с тобой когда-то, а уголек рубаю.

— Доходно, — усмехнулся Давид. — Видел, как ты свои богатства подсчитывал.

Гигант выругался и, оглянувшись, зашептал:

— Только жить-то по-человечески стали, как опять, подлюги, нашего брата в бараний рог согнули. Купцы, американцы, да и кое-кто из голытьбы за стакан хмельного перебили ревком и сорвали красный флаг. Теперь вон цветная тряпка болтается, — Гаврилович посмотрел в сторону здания правления уезда и снова выругался: — Эх, не написано на нашем роду счастья откушать. Только приноровились к нему и… Пошли в кабак, к Толстой Катьке.

— Купи-ка лучше у нее бутылочку, а то и две, и где-нибудь так посидим, — предложил Каморный, протягивая Гавриловичу деньги. — В кабак не хочу. Поговорить с тобой надо.

— И этак можно, — Гаврилович почесал бороду, потом хлопнул Каморного по плечу. — Айда за мной!

Он привел Давида на окраину поста к маленькому домику и, без стука раскрыв дверь, широко шагнул через порог:

— Принимай гостя, хозяюшка.

— Милости просим, милости просим, — ответил испуганный женский голос.

Каморный следом за Гавриловичем вошел в низенькую кухоньку, а оттуда — в небольшую комнату.

Дверей между комнатой и кухней не было. Маленькая сухонькая женщина, стиснув руки, настороженно смотрела на незнакомца. Гигант ее успокоил:

— Не пугайся, Петровна. Свой это человек.

— Да я что, я так, — женщина опасливо посмотрела через плечо Каморного, не идет ли кто еще за ним.

— Пусть у тебя тут обогреется, а я сейчас мигом сбегаю, — бородач вышел с хозяйкой в коридор, они о чем-то там пошептались. «Не влопаться бы в беду», — беспокойно подумал Каморный. Он прислушался, но о чем говорят в коридоре, не мог разобрать. Гаврилович ушел, а хозяйка вернулась в кухню.

— Раздевайтесь, гостюшка. Садитесь ближе к печурке. Я сейчас рыбки сварю, грибочков достану. Гаврилович любит грибочки.

Когда-то миловидное лицо женщины было сплошь в морщинах. Волосы выбивались из-под платка седыми редкими прядями. Женщина была очень худой. Все в ней говорило о нелегкой жизни, лишь большие черные глаза были красивы, но их портило выражение притаившегося в них постоянного страха. Каморному захотелось курить. Он полез в карман за кисетом, и под ним громко скрипнула табуретка. Женщина вздрогнула, выронила нож, которым резала рыбу. Лицо ее стало серым от испуга. Она резко обернулась к двери, точно кого-то ожидая. Каморному стало не по себе. Он осторожно встал с табуретки, чтобы она вновь не скрипнула, и мягко спросил, пытаясь как-то успокоить женщину:

— Вы давно здесь живете?

— Давно, — женщина тыльной стороной руки провела по лбу, покрывшемуся испариной, и снова взялась за нож. Голос хозяйки потряс Каморного. Столько в нем было горя и безысходной покорности судьбе. Каморный закурил. Он стоял у низенького окна и, пригнувшись, смотрел на протоптанную в снегу тропинку, убегавшую от домика к центру Ново-Мариинска. Хозяйка снова заговорила:

— Давно живем, давно. Нет жизни. Маята. Горе одно… Так жить человеку нельзя…

Каморный нервно докуривал папироску. Чем больше проходило времени, тем сильнее его охватывало беспокойство. Гаврилович что-то задерживался. Почему? Каморный терялся в догадках. Он верил в честность бородача. Но одна предательская мысль все время возвращалась к Давиду — не побежал ли Гаврилович к новым, а вернее, старым хозяевам Ново-Мариинска? Не захотел ли он выслужиться, заработать на водку? «Три года не виделись, — размышлял Каморный, продолжая тянуть окурок, который уже обжигал пальцы. — Может, изменился человек? Да не должно быть. Гаврилович свой, от рабочей косточки. Бежал с Урала за то, что уряднику морду набил в Нижнем Тагиле. Там землекопом, а потом кузнецом на заводе работал. Так, кажется, рассказывал». Каморный вспомнил его фамилию — Баляев. И имя — Иван. Гаврилович — было его отчество. Но вот ведь даже жена Баляева зовет его по отчеству, словно у того нет имени. Так все к этому привыкли.

Наконец Каморный увидел на тропинке Баляева. Он спешил к домику, держа в каждой руке по большой темной бутылке. Каморному стало стыдно за свои подозрения.

Он сказал хозяйке с облегчением:

— Спешит наш Гаврилович!

— Сердечный он человек, — вздохнула Петровна. — Один только он и не боится к нам заглядывать. Последним грошем пополам делится.

Камерного удивили слова хозяйки. Он понял, что хозяйка — не жена Баляева, но он не успел ее расспросить, почему-же другие опасаются в ее домик заходить. Появился Баляев. Дышал он глубоко, шумно, а бугристое, полузаросшее лицо было красным и гневным. Он со стуком поставил на стол бутылки, сказал гулко:

— Гады кровавые! Велят всем у дома Тренева собраться.

— Кто велит? — не понял Давид.

— Да Совет наш, что под царским флагом действует! — Баляев откупорил одну из бутылок, поискал глазами кружку, но, не найдя ее, взял ковш, висевший на ведре, налил в него водки, протянул Каморному. — Глотни чуток! Потом уж сядем, сейчас бежать надо. Послушаем, что там господа коммерсанты петь будут!

— Я воздержусь сейчас, — отвел от себя ковш Каморный.

— Ну а я приложусь, охлажу душу. Очень в ней кипит, — Баляев опорожнил ковш, взял из-под ножа хозяйки кусок соленой рыбы, шумно понюхал его, закусил. — Пошли!

На пороге Баляев обернулся к хозяйке:

— Твой пусть хоронится, пока я не скажу. Что-то не по сердцу мне собрание нынче.

— Ох, господи, боже мой, — вздохнула женщина и, кажется, заплакала. Баляев захлопнул дверь, поторопил:

— Айда… аллюром… Мне очень даже интересно послушать, что там гады петь будут.

— Что у вас здесь происходит? — слукавил Каморный, стараясь вызвать Баляева на разговор. — До нас дошли слухи, что тут у вас Советская власть была…

— Была да сплыла, — угрюмо отозвался Баляев. — Проспали мы Советскую власть. Свою, настоящую. Теперь вот локти хотим кусать, да шея коротка, не дотянешься.

— Расскажи толком, — попросил Каморный.

— А тебе какой интерес? — хмуро посмотрел Баляев на спутника из-под своих лохматых бровей и с пренебрежением и насмешкой добавил: — Ты же от нас откололся! В лакеи к купчишке подался! Выгодно, поди, чукчей темных обманывать? Не ожидал я от тебя, Давидка, такого крену.

— Не лайся, — миролюбиво сказал Каморный. — Кто я в самом деле, потом узнаешь, а ты мне сейчас все выкладывай, что тут свершилось.

— Больно тут, — гигант ударил себя по груди, — когда все вспомнишь. Было дело так…

Точно и немногословно Баляев рассказал Каморному обо всем, что произошло в Ново-Мариинске. Так мог говорить лишь человек, много и часто думавший об этом. Нового Каморный узнал мало. Больше всего его заинтересовал уцелевший член ревкома. Он спросил:

— Как его фамилия? Где же он живет?

— Клещин. Иван Васильевич. А живет он в той халупе, где ты меня ожидал!

Каморный опешил и рассердился на Баляева. Так подвести его! Быть может, — за домом Клещина следят? И почему он уцелел, почему его не трогает контрреволюционный Совет, когда другие члены ревкома расстреляны? Может, это предатель? Давид не удержался и выложил все Баляеву. Тот снова сплюнул:

— Ни хрена ты не понимаешь, Давидка! Клещина бережет сам Бирич, а почему — я тебе потом растолкую. Тут не место.

Они подходили к дому Тренева, около которого собралась большая толпа. Тут были почти все жители Ново-Мариинска, охотники и оленеводы, приехавшие на пост обменять пушнину на товары и боеприпасы, большинство шахтеров. Толпа гудела. Серый день лил унылый свет на сбившихся людей. Они топтались на снегу, переговаривались, ругались, недовольные тем, что была прервана торговля и гульба. По приказу Совета склады и кабаки на время собрания были закрыты. Каморный шел следом за Баляевым, который легко прокладывал себе дорогу в гуще людей, отводя их могучей рукой. Гаврилович пробирался к шахтерам. Они стояли все вместе, хмурые и молчаливые. Баляев и Каморный оказались около них. Шахтеры угрюмо-вопросительно посмотрели на Давида. Баляев жестом успокоил их, показав, что Каморный свой.

Каморный заметил, что по толпе прошло движение, и шум стих. На крыльце дома Тренева появилось несколько человек. Каморный узнал Бирича и Тренева, который держался позади всех. Рядом с Биричем стояли Рыбин и Чумаков, но они не были Каморному знакомы. Баляев проворчал:

— Явление Христа народу!

Толпа настороженно смотрела на стоявших на крыльце людей. Молчание затягивалось. Бирич сердито шепнул Рыбину.

— Начинайте!

Рыбин нервничал. Больших усилий стоило ему сдерживать дрожь, которая так и подламывала колени. Рыбин вгляделся в отчужденные лица людей, стоявших у самого крыльца, и на него повеяло холодом. Он поспешно отвел глаза и, глядя поверх толпы, срывающимся голосом заговорил:

— Граждане, товарищи! — эти слова одиноко пролетели над толпой и замерли где-то вдали. Люди их не приняли. Толпа как будто оделась в невидимую броню. Рыбин смутился, беспомощно оглянулся на Бирича. Худое лицо председателя Совета подергивалось нервным тиком. Черные глаза умоляюще смотрели на коммерсанта. Бирич грозно нахмурился, и Рыбин торопливо, почти с отчаянием произнес:

— Граждане! Товарищи!

— Слышали уже, что мы граждане и товарищи! — крикнул кто-то в толпе. — Зачем позвали?

Рыбин замялся. У него не хватило решимости сказать самое главное. Павел Георгиевич зло шепнул за его спиной:

— Не будьте тряпкой! Если провалите, то…

Рыбин, напрягая голос, выдавил:

— Совет пригласил вас сюда для того, чтобы узаконить все свои действия…

Рыбин, торопясь, в панике сократил свою речь, которая так тщательно была приготовлена Биричем, Треневым и Чумаковым. Даже Пчелинцев внес свои поправки. Рыбина накануне вызвал Бирич и заставил наизусть вызубрить текст. Перед выходом на крыльцо Павел Георгиевич проверил Рыбина. Все было в порядке. А сейчас Рыбин скомкал всю речь и бьет прямо в лоб:

— До сих пор не оформлено товарищами и гражданами Анадыря единогласное решение об уничтожении бандитов, возглавляемых Мандриковым!

В толпе зашумели сердито, неодобрительно. Кто-то выкрикнул:

— Чего же вам от нас надо?

Толпа притихла, ожидая ответа. Рыбин торопливо достал из кармана лист бумаги, дрожащими руками развернул его, и уставившись поверх толпы, увидел Струкова, который вел к месту собрания своих милиционеров. Они были вооружены винтовками. Приход их остался незамеченным. Все ждали, Что дальше сообщит Рыбин. Струков взмахом руки приказал милиционерам выстроиться в одну шеренгу и остановиться. Теперь толпа была как бы под охраной, а вернее, под арестом. Это придало Рыбину больше уверенности, и он сказал:

— Совет предлагает вам, граждане и товарищи, вот эту декларацию.

Рыбин поднес бумагу к глазам, почти закрыв ею лицо от собравшихся, и начал громко читать:

«Декларация трудящихся Анадырского уезда…»

С огромным напряжением слушали люди Рыбина, и с каждой новой фразой росло их удивление. В декларации было много такого, что сбивало людей с толку. Частная торговля объявлялась как чуждая новому укладу жизни, все жители уезда объединялись в трудовую социалистическую общину.

— «Всякий работник в общине, — читал Рыбин, — не за страх, а за совесть работает как равноправный товарищ для благосостояния общины, которая есть его благосостояние».

Люди непонимающе переглядывались. Чего это несет Рыбин? Ведь никакой общины нет, и каждый работает на себя. Кое-кто порывался перебить Рыбина, задать вопрос, но он читал и читал, огорошивая людей все новыми и новыми неожиданностями. Большое впечатление на собравшихся произвела та часть декларации, где говорилось о том, что Анадырскому Совету «симпатизируют чукчи, эксплуатируемые алчными торговцами-спекулянтами».

«Банда Мандрикова, прикрываясь именем Советской власти, вершила черные дела, — продолжал Рыбин. — И гнев народный смел ее, исполнил справедливый приговор. И это одобряют все труженики северного края. Этот приговор вызвал одобрение всех и в далеких стойбищах, и в близких селах, вызвал одобрение товарищей марковцев и…»

Каморный задохнулся. Он рванулся вперед, хотел крикнуть, что декларация сплошная ложь, но Баляев уже давно следил за Давидом. Он еще по дороге сюда, на собрание, когда рассказывал о событиях в Ново-Мариинске, заметил, как Каморный, слушая его, менялся в лице. Не ускользнуло от шахтера и особенное любопытство Давида к Клещину. А вот во время чтения декларации на лице Каморного так ярко отражались все его переживания, что Баляев понял: его друг не простой приказчик у какого-то купца, он как-то связан с бывшим ревкомом и появился в Ново-Мариинске не для приценки к товарам, а для чего-то поважнее. От Баляева не ускользнуло, что Каморный уклонился от посещения кабака и с охотой пошел на собрание. Вот почему Баляев схватил Каморного за руку, сжал ее сильно, до боли:

— Стой! Не кобенься!

Каморный опомнился. Он благодарно взглянул на Баляева и уловил последние слова декларации:

— «С нами все бедное анадырское население. За нами стоит вся Советская трудовая Россия».

Рыбин умолк. Толпа безмолвствовала. Бирич из-под бровей зорко следил за людьми, чутко угадывая их настроение. Молчание не нравилось ему. Сейчас нельзя было дать людям опомниться. Павел Георгиевич шепнул Чумакову:

— Замените Рыбина.

Но, прежде чем Чумаков успел выйти вперед, какой-то ново-мариинский житель спросил Рыбина:

— Чегой-то я не пойму. Растолкуй, будь любезен. Ты в своей бумаге пишешь насчет торговлишки. Частная, мол, торговля вредная для нас, бедного люда. А лавки-то открыты, и дерут с нас три шкуры. Как же так?

Вопрос был встречен гулом одобрения. Рыбин еще больше ссутулился, точно вопрос лег ему на плечи непосильным грузом. Он не знал, как ответить, и тут выступил Чумаков:

— Вы меня знаете, я не торговец, — обратился он к толпе. — Я член Совета. Рабочий. Можете мне поверить. Мы не разбойники с большой дороги и насильно ни у кого ничего отбирать не будем. Все торговцы сейчас продают товары под контролем Совета и через государственный продовольственный склад. Налог на них мы наложили большой. Кончатся их товары, мы им и скажем — кончилось ваше купечество, зарабатывайте на хлеб трудом. Правильно?

— Правильно! — закричали в толпе. Речь Чумакова понравилась, кажется, большинству собравшихся. Говорил он спокойно, рассудительно, а главное, он сам не был торговцем, как, например, Бирич, и это подкупало. Чумаков продолжал:

— А за то, что многое подорожало, надо винить Мандрикова и его приятелей. Они же направо и налево все разбазаривали. Кому разрешено воровать? Никому! Эта дороговизна временная, а бесплатно, за здорово живешь, товары хотят получить лишь оглоеды!

Возражать Чумакову никто не решался. Речь его прозвучала убедительно.

— Выходит, вы и есть Советская власть? — спросил Баляев. Он не повышал голоса, но его слышали все. — Так что же тогда над нашими башками царская тряпка болтается?

Он протянул руку в сторону заброшенного здания правления уезда, над которым лениво шевелился флаг.

«А, черт!» — выругался про себя Бирич. Он же столько раз думал о том, что надо снять этот флаг, и все забывал сказать об этом Рыбину или Еремееву. Вот теперь и расхлебывай. Чумаков и тут нашелся.

— Кто-то хочет опорочить наш Совет в ваших глазах, вот и вывесил этот флаг. Он не наш. Наш флаг красный, как кровь трудового человека! — Чумаков стал разглаживать усы и бороду. Прикрыв широкой ладонью рот, он шепнул Биричу: — Немедленно меняйте флаг! Сейчас же!

Бирич перегнулся с крыльца, разыскал взглядом стоявших поблизости Еремеева и Кулика, подозвал пальцем и приказал:

— Бегите на склад! Берите три аршина кумача и вместо флага над правлением повесьте. Быстро!

Еремеев и Кулик давно не видели своего хозяина таким взволнованным и сердитым. Они выскользнули из дома, а Бирич вернулся на крыльцо в тот момент, когда Чумаков объяснял слушателям, что американские коммерсанты только потому терпимы Советом, что могут из Америки доставить товары, которые сейчас из России получить невозможно. Чумаков заверял:

— Как только Красная Армия придет во Владивосток, все иностранцы-коммерсанты будут выселены из нашего края.

— Правильно! Гнать их в шею! — одобрительно загудела толпа.

Воспользовавшись шумом, Бирич сказал Чумакову, и Рыбину:

— Начинайте подписывать декларацию!

Чумаков поднял руку, но, прежде чем он успел произнести первое слово, кто-то спросил:

— Почему Совет не вывешивает сообщения о делах в России? Живем как кроты в земляной дыре. Ничего не знаем.

— Совет уже решил исправить эту ошибку, — успокоил Чумаков. — С завтрашнего дня новости, полученные радиотелеграфом, будут постоянно вывешиваться.

Бирич был доволен, даже восхищен Чумаковым. Ловкий человек! Правильно он, Бирич, сделал, что ввел его в Совет. Только бы не сорвался на чем-нибудь. Накануне Бирич просил Чумакова никому не говорить О нападении на него большевиков. Эта весть могла подбодрить тех, кто большевикам сочувствует, и помешать принятию декларации. Пусть у всех сложится впечатление, что в уезде тихо и все его жители стоят за новый Совет.

— Утверждайте декларацию, — напомнил Бирич Чумакову, и тот обратился к собранию:

— Я уверен, что вы все за эту декларацию! — Он взял из рук Рыбина бумагу и потряс ею над головой.

— Чего там! Конечно! Согласны! — вразнобой послышалось из разных концов толпы. Чумаков вытащил из кармана карандаш и несколько небрежно, будничным тоном, словно речь шла о каком-то пустяке, предложил: — Давайте все же подпишем!

Он положил декларацию на заранее выставленный на крыльцо ящик и, первым поставив подпись, с улыбкой обернулся к толпе, точно не замечая, что над ней повисло тяжелое молчание и в этом молчании угадывались и опасение и враждебность. — Чумаков протянул вперед карандаш:

— Ну, кто следующий?

— Я! — выскочил Сукрышев.

За ним потянулись все, кто принимал участие в расстреле ревкома. Баляев, понизив голос, сказал:

— Вот чего им надо. Сладко пели, а одной кровавой веревочкой хотят нас с собой связать.

Некоторые из подписавших оставались около крыльца. Здесь уже были Щеглюк, Пчелинцев, Сукрышев, Учватов…

— Сволочи! — не удержался Каморный.

— Не шуми, Давидка, — предостерег его Баляев. — Ты человек чужой тут. Опасайся… хотя мы тебя в обиду не дадим.

Цепочка желающих подписать декларацию оборвалась. Чумаков бросил взгляд на бумагу: «Не густо. Два десятка подписей. А сотни три людей стоят и не двигаются с места». Чумаков с прежней дружеской улыбкой спросил:

— Ну что же вы, товарищи-граждане, руку боитесь приложить?

Тут Бирич сделал незаметный знак человеку с калмыцким лицом, одетому в новую кухлянку.

— Я хочу!

Все повернулись на голос, и по толпе прошло: «Редров!» Это был мелкий торговец, всегда молчаливый, мало приметный, ни с кем не водивший дружбы и больше пропадавший в тундре. Редров, чуть прихрамывая, вышел к крыльцу и сказал:

— Я согласен с действиями Совета. Он исправляет ошибки ревкома. И прошу принять все мои товары в распоряжение Совета, а мне предоставить службу, на которой бы я мог принести пользу обществу. Дайте я подпишу декларацию.

Более неожиданного, ошеломляющего нельзя было придумать. Бирич, Чумаков и Тренев тоже сделали изумленные лица, хотя вместе подготовили этот спектакль. Редров согласился сыграть в нем главную роль за небольшую плату. Товары же его будут проданы через государственный склад, и он получит свою прибыль.

— Ух ты! — вырвалось у кого-то восхищенно, А Чумаков и Рыбин, которого подтолкнул Бирич, уже жали руки Редрову, поздравляли его и благодарили за поддержку и укрепление Советской власти. Зрители еще не оправились от удивления, как появился, сопя и отдуваясь, Лампе. Американец с отвисшими щеками, среди которых утонули нос и рот, а глазки узкими щелками подслеповато смотрели на мир, наталкиваясь на людей, добрался до крыльца. Появление американца было встречено неодобрительно. Кто не был посвящен в задуманную Биричем большую игру, подумал: «Что ему тут надо? Здесь мы свои дела решаем».

Лампе прохрипел астматически:

— Мистер Свенсон хочет жить в дружбе с Советской властью. Все товары в Ново-Мариинске передает Совету!

Заявление его вызвало растерянность. Мало кто был уверен, что он правильно понял Лампе. Рыбин уже жал руку американцу. Тот ему отвечал тем же, хотя был зол. Он не хотел идти сюда, и только приказ Свенсона заставил его сыграть роль шута. Весь красный от негодования, Лампе вслед за Редровым поставил свою подпись и поспешил удалиться.

— Красивая спектакля! — Баляев сплюнул и скосил на Каморного глаза. — Любуешься, Давидка?

Каморный только передернул плечами. Он был и возмущен и подавлен происходящим. Крепко за свое добро, за свои доходы коммерсанты дерутся. Советскую власть как позорят! У него дрогнули ноздри, и он прикусил губу, чтобы не выругаться. Нет, говорить с этими лицемерами бесполезно. Получишь пулю в лоб. Их надо уничтожить. Каморный тут же решил утром отправиться обратно в Марково. Надо слетать к товарищам, все рассказать, сообщить, каковы здесь силы, и двинуться сюда. И за все спросить: и за ревком, и за эту вот дикую комедию. Каморный ни на мгновенье не сомневался: все, что он видит, заранее подстроено. Вдруг люди вокруг Каморного громко заговорили. Кто-то звонко захлопал рукавицами, кто-то крикнул:

— Урр-р-а-а!

Но его никто не поддержал, и голос смущенно смолк. Каморный увидел над зданием правления красное полотнище, которое сменило царский флаг. Его держал в руках Еремеев. Он скомкал старый флаг и швырнул его вниз.

— Да здравствует советский флаг! — крикнул Чумаков. — Ур-р-р-а-а!

К нему присоединились все, кто был рядом, и несколько человек из толпы. Чумаков опять предложил:

— Ну, товарищи, ну, граждане, подписывайте декларацию. Или вы против Советской власти? Почему никто из шахтеров не подписал?

— Я подписываюсь, — около ящика появился Малинкин. Как всегда хорошо одетый, чисто выбритый, он мало походил на шахтера.

— Удушу стерву! — пообещал Баляев, и Каморный понял, что это не пустые угрозы. Он тихо сказал шахтеру:

— Не марай о грязь руки. Они для большого дела потребуются.

Баляев не удивился словам Каморного, а удовлетворенно подумал: «Не ошибся я» — и спросил друга:

— Скажешь, для какого дела?

— Скажу, — Каморный уже был уверен в Баляеве и решил с ним откровенно поговорить перед отъездом. Может быть, шахтеры окажутся помощниками марковцев. Ведь не могут они забыть своей вины в гибели ревкома, когда Толстая Катька их споила. Есть же в них совесть.

— Пошли отседова, — Баляев стал выбираться из толпы. — Не терпит сердце видеть мерзость.

Покинуть собрание, не подписываться под декларацией решили и другие шахтеры, но это им не удалось. Баляев и Каморный оказались перед цепью милиционеров и поняли все. Струков, стоявший невдалеке, спросил шахтера:

— Что же ты, Баляев, от Советов уходишь?

Струков скользнул взглядом по Каморному, не задержался на нем, приняв за кого-то из шахтеров. Баляев, опасаясь за Каморного, сказал:

— Чего моя подпись стоит?

— Ты пролетарий, твое мнение большой вес имеет, — объяснил Струков. — Идите, идите, подписывайтесь.

Баляев больше не возражал. Он мигнул Каморному, и они подошли к очереди, которая выстроилась у ящика. Присутствие милиционеров было всеми обнаружено, и никто не решился уйти не расписавшись. Слишком свежи были в памяти недавние выстрелы по членам ревкома. Стало уже темнеть, когда на обратной стороне листа была поставлена последняя подпись.

— Теперь можно и обмыть наше единство, — сказал Чумаков. — Пять человек приглашаю к Толстой Катьке. Кто хочет со мной?

— А я десятерых! — закричал Щеглюк. — Пошли!

— Угощайте, не жалейте! — сказал Бирич Чумакову. — Я расплачусь. Да возьмите с собой Рыбина.

— Нет, нет. Я домой, к семье, — испугался Рыбин.

Но Чумаков властно взял его за руку:

— Председатель Совета должен быть с людьми, а не прятаться.

Толпа расходилась. Люди торопились покинуть место с ощущением того, что они стали соучастниками какого-то преступления. Баляев что-то шепнул нескольким шахтерам, а Каморному громко сказал:

— Пошли допивать водку!

Каморный взглянул на флаг, и он Показался ему черным и тяжелым, как будто отлитым из чугуна. Всю дорогу до домика Клещина шахтер угрюмо молчал. Каморный несколько раз заговаривал с ним, но, не получая ответа, оставил попытки. Баляев о чем-то сосредоточенно думал. В домике светились окна. Женщина по-прежнему была одна. Когда Каморный и Баляев вошли в домик, у женщины был все тот же испуганный вид. Она приготовила немудреные закуски, расставила кружки. Тусклая лампа едва освещала маленькую комнатку с низким потолком, топчан, покрытый лоскутным одеялом, стол и табуретки.

— Беги за своим, — приказал Баляев хозяйке, стаскивая полушубок и шапку, Густые всклокоченные волосы его касались потолка. Баляев не стал садиться на табуретку, а принес с улицы позвонок кита. — Для меня припасено. А то как сяду на ихнюю табуретку, так — щепки для растопки.

Он рассмеялся и поторопил хозяйку:

— Не копошись. Слетай в один миг.

— Я сейчас, — женщина накинула на плечи рваное пальто и вышла. Ее шаги затихли за окном.

Баляев молчал. Каморный достал кисет и сказал:

— Смирились шахтеры с новым Советом.

— Ты не торопись, — Баляев уклонялся от разговора. — Один я с тобой чесать язык не буду. Не одних нас дело касается. Погоди. Давай-ка покурим, покеда нужные люди придут.

Они успели выкурить по самокрутке, когда в домик пришли четверо шахтеров. Каморный их узнал. Они стояли рядом с Баляевым на собрании. Один из них был совершенно лысый, с морщинистым лицом. Другой — широкоскулый, с выбитыми передними зубами и багровым шрамом на подбородке. Двое других шахтеров были молодые, лет по двадцати пяти, с усталыми лицами и колючими глазами. Они очень походили друг на друга — и курчавыми волосами с рыжинкой, и крутыми плечами, и прямыми бровями над далеко расставленными от переносицы глазами. «Братья, — решил Каморный. — Кажется, близнецы».

За окном послышались шаги. Все повернули головы к двери. Вошел Клещин, а за ним его жена. Она помогла ему стянуть старенькую кухлянку. Клещин Оказался тщедушным человеком. Левая рука его была на перевязи. Одет он был в старую заплатанную гимнастерку, из-под которой выглядывал воротник серой фуфайки крупной самодельной вязки.

— Добрый вечер, — Клещин подошел к столу и всем по очереди подал костлявую холодную руку. Ой чуть задержал руку Каморного, потом сел на табуретку и улыбнулся:

— Что же не наливаете, а только дымите?

— По маленькой можно, — Баляев потянулся к бутылке, налил по половине кружки. Все чокнулись и выпили. Когда закусили солеными грибами, Баляев обратился к Каморному:

— Вот что, Давидка, выкладывай карты на стол! Игра в открытую. Люди тут собрались надежные. Совет нынешний нам костью рыбьей в горле стоит. Ревком верный рабочему делу был, до бедного люда большую заботу имел и не болтал, не о себе думал, а жизнь нашу улучшал. Теперь локти поздно кусать. Ревкома нет. Клещин вот уцелел, да Куркутский где-то в тундре. Клещина могут в любое время кокнуть.

— Чего же вы не уезжаете отсюда? — удивился Каморный.

— Куда же я с перебитой рукой? — Клещин болезненно улыбнулся. Глаза его глубоко сидели под нависшим лбом. Щеки запали. Каморный заметил, с какой торопливостью Клещин ел грибы и рыбу, отщипывал кусочки хлеба. Сильный и постоянный голод терзал Клещина. Каморный подумал: «Живут все время под страхом смерти». Теперь ему было понятно состояние жены Клещина. Баляев пояснил:

— Хоронится он тут в одном месте, да могут выследить.

— Если бы хотели убить, давно бы убили, — сказал лысый шахтер.

— Может, им выгоды не было, а теперь вот и подошла, — ответил Баляев. — Ты, Агибалов, уразумел, что сегодня Совет сотворил? Все под закон подвели да нашим согласием заручились. Руки теперь у них чистые стали, свободные. Как бы они новую пакость не задумали. А чуется мне, что неспроста вся нынешняя комедь устроена.

— Не опасно, что мы здесь собрались? — спросил Каморный. Он не столько опасался за себя, сколько за порученное дело. Если его здесь схватят, то в Марково не скоро узнают о событиях в Ново-Мариинске.

— Сегодня будет спокойно. Они празднуют, свою декларацию обмывают. — Баляев сплюнул и снова обратился к Каморному: — Шахтеры свою вину знают, и если добрая нам указка будет, то эту вину мы… — он провел рукой над столом, точно что-то сглаживая, вздохнул: — До конца ее из сердца нашего не уберем, а все же легче станет.

Шахтеры согласно закивали. Шесть пар глаз было устремлено на Каморного, и он больше не колебался:

— Меня прислал Марковский Совет, чтобы я разузнал, что здесь и как. Там у нас Советская власть. Там у нас и Куркутский.

— Дельно, — Баляев с гордостью посмотрел на своих товарищей. — Не зря я тебя, Давидка, встретил. Я сразу…

— Не мешай, — остановил его Клещин, и Баляев послушно замолчал. Клещин спросил Каморного:

— Что думаете делать?

— Марковский Совет решит, что делать, когда я вернусь и обо всем сообщу. Думаю, что соберем силы и ударим по Ново-Мариинску, чтобы от этого «совета» ничего не осталось.

— Мы подмогнем, — сверкнул глазами Баляев.

— Без нас ничего не делайте, — предупредил Каморный. — Передушат вас, как цыплят, и пикнуть не успеете. Будем действовать так. Вам надо собирать силы, но осторожно, чтобы в Совете не пронюхали. Надо по сволочам ударить, как мы сигнал дадим.

Сделаем, — пообещал Баляев.

— Не торопись, — остановил его широкоскулый щербатый шахтер. — Угольщики запуганы.

— Уж больно ты осторожный, Копыткин, — огрызнулся Баляев. — Всю храбрость с зубами потерял.

— С дураком голову потеряешь быстрее, — засмеялся Копыткин. Он не обиделся на Баляева. — Каморный верно говорит, собрать стоящих людей надо. У нас на копях тоже дерьма много. За пятак продадут.

Время приближалось к полуночи, когда план действий был выработан. Каморный сказал:

— Утром я убегу, — и пригласил Клещина. — Поедемте со мной. Упряжка у меня сильная. Здесь вам опасно оставаться.

Клещин колебался. Баляев поддержал Каморного:

— Ты не думай чего такого. Поезжай. Нам спокойнее будет.

На отъезде настаивали и другие шахтеры, но все решила жена Клещина. Она выбежала из кухни:

— Поезжай, Ванюша, поезжай!

Из глаз ее брызнули слезы. Она уткнулась в плечо мужа и зарыдала. Измученная, живущая в постоянном страхе, она сейчас молила бога, чтобы муж уехал. Он, смущенно улыбаясь, дотронулся до ее волос:

— Хорошо, Маруся, я еду с товарищем.

Женщина снова исчезла в кухне и захлопотала там.

Каморный спросил шахтеров:

— Что слышно из Владивостока? Что в Петропавловске?

— Мы знаем не больше твоего, — Баляев погрозил кулаком в окно. — Они, сволочи, нам уши позатыкали.

— Жаль, — проговорил Каморный: — А хотелось бы знать, что там в России…

— Можно, — чуть певуче произнес один из братьев-близнецов, до этого молчавший.

— Можно! — как эхо повторил второй брат.

— Чего болтаете напраслину? — рассердился Баляев и пояснил Каморному: — Это двойняшки Нурмилеты, Виктор и Виталий. Студенты. Из благородных, а вишь, жизнь куда их загнала.

— Будет тебе, Гаврилович! — сказал Виталий Нурмилет смущенно. — Мы с Виктором предлагаем напасть сейчас на радиостанцию и связаться с Петропавловском.

— Ого! — не удержался от восклицания Каморный.

— А что? Вполне осуществимо! — насупился Виталий. — Мы с Виктором все рассчитали и прикинули.

Шахтеры и Клещин еще не высказали своего отношения к предложению братьев, только внимательно слушали. Это ободрило Нурмилетов, и Виталий продолжал настаивать:

— Часовой, телеграфист с мотористом. Больше никого! Ночь темна. Свяжем всех троих. Они потом и не посмеют заикнуться Струкову, что были в наших руках и допустили наш разговор с Петропавловском. С ними же тогда ух как расправятся! Американцы не пощадят!

Шахтеры и Клещин с Каморным переглянулись.

— Надо попробовать, — высказал свое мнение Клещин.

— Ну, войдем мы в станцию. А кто же там депешу передаст? — спросил с недоверием Баляев.

— Телеграфист! — Виктор Нурмилет вытащил из кармана сверкнувший никелировкой браунинг, взвесил его в руке. — Он убедит телеграфиста.

— А если там Учватов? — вспомнил Клещин.

— Этот согласится быстрее, — Виктор сделал презрительную гримасу. — Трус!

— Согласен! — Каморный встал. Он решил принять на себя командование и обратился к Клещину:

— Вы останетесь.

— Правильно, — подтвердил Баляев. — С одной рукой много не сделаешь, только обузой будешь.

Каморный предложил Клещину:

— Подготовьте все к отъезду. Собак бы еще покормить.

— Сделаю, — Клещин посмотрел на товарищей. — Будьте осмотрительны.

— Ладно, — махнул рукой Баляев.

— У кого еще есть оружие? — спросил Каморный. К его удивлению, у всех шахтеров были револьверы.

Они вышли из домика и оказались в густой морозной темноте. Шли цепочкой, друг за другом. Вел Виктор Нурмилет, — который безошибочно находил дорогу. Замыкал Баляев. Шагали осторожно, стараясь, чтобы снег меньше скрипел под ногами. В Ново-Мариинске было тихо, спокойно. Где-то в кабаках пьянствовали в отчаянном ожесточении шахтеры и беднота, не получая ни облегчения, ни отдыха от своего загула, а лишь временное тяжелое забвение, после которого жизнь станет еще безрадостнее и мучительнее. Гуляли и в домах коммерсантов, празднуя свою победу, бахвалясь своей ловкостью, умом, похихикивая и потирая от удовольствия руки, расхваливая вслух Бирича и втайне ему завидуя. Строили большие планы на будущее и снисходительно посмеивались американцы, чувствуя себя учителями малоразумных, недалеких людей.

Каморный и его спутники приближались к приземистому бетонному кубу здания радиостанции. Баляев шепнул:

— Стой! За нами кто-то топает…

Все обернулись. Руки их крепче сжали рукоятки револьверов. Люди точно окаменели, напряженно вслушиваясь в ночной мрак. Вот где-то залаяли собаки. Скрипнула и захлопнулась дверь. Вдали, кажется у кабака Толстой Катьки, кто-то дурным пьяным голосом запел:

Но тут же голос оборвался и затих. С лимана доносились шорохи и короткое, похожее на выстрелы, потрескивание льда. И среди всех этих звуков отчетливо слышался скрип шагов. К ним приближался человек. Баляев шепнул:

— Не двигайтесь. Я разузнаю…

Он двинулся навстречу неизвестному. Шахтер успел сделать не больше полутора десятка шагов, как перед ним появился низенький человек. Он шумно дышал.

— Иван? — Баляев узнал Клещина и облегченно вздохнул. — Ты чего приперся?

— Есть дело, Гаврилович. Где Каморный?

Баляев подвел его к товарищам, которые по-прежнему оставались на месте и тревожно прислушивались к голосам. Каморный рассердился не на шутку:

— Сдурел, что ли? — он выругался. — Хочешь провалить все?

Клещин как будто не замечал раздражительности Каморного и недоброжелательного молчания шахтеров. Он сказал примирительно:

— Телеграфист мой знакомый, Даниленко. Он скорее согласится…

— Пошли, — Каморный не хотел терять времени, и снова безмолвная цепочка людей двинулась по протоптанной снежной тропочке. Она по косогору привела их к радиостанции, В мачте антенны едва слышно гудело и посвистывало. Окна радиостанции были освещены.

— Часовой внутри греется, — шепнул Каморному Виктор Нурмилет.

— Выманить его надо сюда, — отозвался Каморный.

— Я войду. Часовому скажу что-нибудь, чтобы он вышел. А вы его ждите, — тихо сказал Клещин.

— Давай! — Баляев от нетерпения переступил с ноги на ногу. — Я его встречу, как лисица зайца!

Шахтеры и Каморный прижались к шершавой стене по сторонам двери, в которую вошел Клещин. Они не замечали холода, не слышали голосов полярной ночи. Они ждали, готовые в любой миг начать борьбу. Они думали о Клещине, но не могли представить, что он в этот момент делал, говорил, и это было мучительнее всего…

Клещин вошел в радиостанцию, нарочно сильно хлопнув дверью, и оказался в небольшом темном коридорчике. Из него в аппаратную вела вторая дверь, она не была плотно прикрыта, и сквозь щель падал электрический свет. Из-за двери доносилось гудение аппаратуры. Клещин едва успел взяться за ручку, как дверь распахнулась и на Клещина хлынул свет, ослепил его. Он невольно зажмурился и услышал грубый окрик:

— Ты чего сюда приперся? Запрещено! Проваливай!

Клещин увидел одного из милиционеров Струкова, в руках у него была винтовка. Он всматривался в Клещина, но, видимо, не знал его, потому что сказал:

— Спьяну, что ли, забрел? Пшел отсюда!

— Медведь там! — плаксивым голосом сказал Клещин. — Вот я и скрылся тут. Слопает, мохнатый, и пикнуть не успеешь.

— Медведь? — часовой недоверчиво смотрел на Клещина. — С перепоя тебе медведь привиделся!

— Ей-богу! — перекрестился Клещин. — За мной до станции гнался.

Клещин после подъема по косогору все еще часто дышал и к тому же он нервничал, и его вид убедил часового. Он все же спросил:

— Не врешь?

— Пульни в него, — попросил Клещин. — Не то задерет первого, кто повстречается. Боюсь я домой идти…

В милиционере проснулся охотник. Он передернул затвор винтовки:

— Сейчас я его, косолапого, уложу. А ты не ходи туда, — он мотнул головой в сторону аппаратной. — Запрещено. Жди меня тут.

— Ладно! — кивнул Клещин.

Часовой осторожно приоткрыл входную дверь, чтобы не вспугнуть зверя, и вышел за нее. В тот же миг на его голову обрушился увесистый кулак Баляева, а Каморный вырвал из рук милиционера винтовку, прежде чем он успел выстрелить. Часовой негромко вскрикнул и рухнул к ногам шахтера.

Баляев подхватил часового и вместе с ним вошел в коридор. Шахтеры и Каморный последовали за ним. Клещин стоял на пороге аппаратной. Он подал товарищам знак, что все спокойно. Баляев опустил часового на пол и приказал щербатому шахтеру:

— Сторожи. Очухается — пусть молчит. Будет ерепениться — по башке пистолей!

Каморный, а за ним шахтеры подошли к Клещину и заглянули в комнату. За аппаратом в наушниках сидел Учватов. Низко наклонившись над столом, он что-то быстро записывал. Его присутствие на станции было неприятной неожиданностью. Они думали, что он сейчас гуляет с коммерсантами, обмывает декларацию. Знакомого Клещину телеграфиста не оказалось. Учватов так увлекся работой, что не замечал появившихся людей, да и сыпавшие торопливой морзянкой наушники отгородили его от всего окружающего. Каморный оглядел товарищей и первым переступил порог. С браунингом в руке он подошел к Учватову и тронул его за плечо. Начальник радиостанции повернул голову и, увидев направленное на него оружие, пронзительно закричал. Из его рук выпал карандаш. Лицо стало бледным, а глаза округлились, стали от страха бессмысленными.

Каморный отвесил ему звонкую оплеуху:

— Молчать!

Учватов послушно захлопнул рот. Он все еще сидел на стуле, навалившись боком на стол. На нем по-прежнему были наушники. В них слышалось попискивание передачи какой-то станции. Каморный приказал:

— Продолжай принимать!

Учватов, не сводя с него глаз, нашарил карандаш, крепко стиснул его в пальцах и боязливо повернулся на стуле. Он опасался, что ему выстрелят в затылок, и сидел, съежившись, подняв плечи и уставившись в бумагу немигающими глазами. Каморный снова толкнул его в плечо:

— Работай!

Учватов вздрогнул и стал записывать передачу. Каморный не отходил от него. Агибалов встал у входа в соседнюю комнату, где дежурил моторист. Клещин и остальные шахтеры обыскали все помещение, но ничего интересного не нашли. Рули и Бирич запретили Учватову оставлять на радиостанции копии принятых радиотелеграмм и подлинники переданных. Была Только книга, в которой дежурный телеграфист отмечал время приема и передач.

— Не густо, — Клещин был разочарован, но Баляев его успокоил:

— Потрясем Учватова.

Они терпеливо ждали, пока начальник радиостанции не окончил прием. Он медленно снял наушники, осторожно положил их на стол и посмотрел на Каморного. Лицо Учватова было мокрым от пота, а губы пересохли. Каморный взял бланк, густо исписанный Учватовым, и стал читать вслух, чтобы все слышали:

«Ново-Мариинск. Рули. Срочно. Вчера, 29 марта, в Москве открылся Девятый съезд Коммунистической партии. Усильте наблюдение населением. Возможно выступление скрывающихся большевиков. Деятельность Совета направьте их уничтожение. Вторично получено подтверждение. Колчак расстрелян 7 февраля по приговору Иркутского ревкома. Красная Армия движется к Чите, занятой атаманом Семеновым и японцами».

— Здорово! — воскликнул с восхищением Баляев. — Вышибут наши и из Читы беляков и япошек!

Шахтеры радостно улыбались. Новости были приятные, но тут же настроение товарищей было омрачено. Каморный прочитал: «Дальнейшее продвижение Красной Армии невозможно из-за угрозы войны с Японией. Дальневосточный комитет партии большевиков от советизации Дальнего Востока отказался. Это маневр. Продолжайте поддерживать, укреплять Анадырский Совет. Подтвердите выполнение приказа об одобрении действий Совета населением. Томас. Ном. 30 марта 1920 года».

— Что это за приказ? — перевел взгляд с бумаги на Учватова Каморный. — О чем он?

— Я сейчас! Позвольте мне взять мой дневничок, — Учватов привстал на стуле. — Как господин Бирич и мистер Рули запретили держать на станции тексты передач — я дневничок завел, хе-хе-хе! — он нервно засмеялся. — Я знал, что дневничок вам пригодится… Вот я и…

Учватов соскользнул со стула, встал на четвереньки и из-под высокого с решетчатыми металлическими стенками шкафа, в котором светились и тихо гудели большие ртутные лампы, пальцем вытащил тоненькую тетрадку в оранжевой обложке и протянул ее Камерному, в котором признал главного из напавших на радиостанцию:

— Вот, тут я все записал по памяти…

— Хитрая бестия! — не удержался Баляев. — Соломинку для себя припас. И вашим и нашим.

— А как же? — с неожиданной откровенностью признался Учватов. — Жить хочется, хе-хе-хе…

Он мелко смеялся, но глаза были полны страха. Баляев только сплюнул под ноги Учватову:

— Гнида ты. В другой раз я тебя к ногтю. Так и помни!

— Что ты, что ты, — попятился тот в испуге. — Что я тебе сделал?

Каморный, рассматривавший тетрадку, поднял голову, сказал товарищам:

— Тут немного написано, но интересно. Слушайте, — и он начал читать — «Генерал Хорват отстранен от должности управляющего КВЖД. Передал Владивосток 18 марта. Токио 21 марта сообщило, что японские войска займут Николаевск-на-Амуре. В этот же день партизанские отряды вошли в Хабаровск. Передал Охотск. 25 марта во Владивостоке открылся 2-й съезд трудящихся Ольгинского уезда. Не понимаю, как это союзники позволяют большевикам собираться?» — Каморный засмеялся и спросил Учватова: — Это уже ты свои мысли записал?

Учватов молча кивнул.

— Так. Пойдем дальше. — Каморный перевернул страницу и воскликнул: — Вот, нашел! — И стал читать.

«Ново-Мариинск. Рули. Эвакуация американских войск из Приморья заканчивается первого апреля. Значение Чукотки для нас возрастает. Усильте борьбу с преступным большевистским элементом. Чукотка должна быть подготовлена к приему наших людей. Поддерживайте лояльно относящиеся к нам торговые круги. Средствах не стесняйтесь. Помощь вам ближайшее время прибудет русский полковник. Началом навигации возможно прибытие нашего крейсера Анадырский лиман. Не допускайте настроений пользу Японии. Переворот Ново-Мариинске, уничтожение ревкома должно быть одобрено населением. Оформить документ».

— Вот кому понадобились наши подписи! — гневно проговорил Виталий Нурмилет.

— Чукотка — жирный кусок, — Баляев так взглянул на Учватова, что тот вздрогнул, стал как будто меньше. — А есть сволочи, которые помогают в этот кусок американцам покрепче зубами вцепиться.

— Не мешай, — попросил Клещин. — Читай, Давид.

«Сохраняйте внешне форму Советов, популярных настоящее время населения. Поступление товаров Чукотку должно быть только из Штатов. Необходимо убедить население, что только Штаты их спасут. Другая помощь невозможна. Полностью ликвидируйте следы деятельности ревкома. Поощряйте частную инициативу. Установите возможность будущем образования автономного Анадырского правительства, создания вооруженных сил. Оружие будет доставлено началом навигации. Чаще информируйте положении уезде. Томас. Ном».

— Когда это передавали? — спросил Каморный.

— Три дня назад. — Учватов едва говорил. Он видел, с какой ненавистью смотрели на него, и опасался, что люди сейчас выместят на нем свой гнев. Он торопился все высказать. — Ном позвал мистера Рули к аппарату, и он сам вел передачу и прием. Я все это на слух запомнил и потом записал.

— И дальше пиши! — приказал Баляев. — Нам пригодится.

— Конечно, конечно! — обрадованно закивал Учватов.

— Жаль, что нет у тебя записей о России, — пожалел Каморный. — Что там делается?

— Как же! — с готовностью отозвался Учватов. — Есть, есть! Там, дальше! — Он привстал на цыпочки и дотронулся пальцем до тетрадки. — Во второй половине ее. Я о России отдельно записывал.

— Ну и ну! — крутнул головой Каморный и, полистав тетрадь, нашел новую запись. Она занимала всего лишь несколько строк:

«25 марта Вашингтон передавал, что Ленин решил строить много электростанций в России. Американцы говорят, что в это никто в мире не верит».

Каморный захлопнул тетрадку:

— Все!

— Мало! — разочаровался Клещин.

— Я не успел, я… — Учватов оправдывался, как провинившийся школьник.

— Ладно тебе! — Каморный указал ему на стол. — Соединяй нас с Петропавловском.

Учватов торопливо надел дрожащими руками наушники, включил аппаратуру и стал вызывать Петропавловск. Товарищи подозрительно за ним следили. Каморный подумал, что они уже долго находятся на радиостанции. Он спросил Копыткина:

— Как там?

Шахтер заглянул в приоткрытую дверь в моторную, улыбнулся, сказал про моториста:

— Дрыхнет.

Было спокойно и в коридоре. Часовой вел себя послушно. Братья Нурмилет поблескивали глазами. Они были довольны приключением и не спрятали в карманы оружие, как другие. Учватов, поворачивавший ручки настройки, замер, потом быстро застучал ключом, повернулся к Каморному, кивнул:

— Петропавловск! Дежурный телеграфист. Что передавать? — он сдвинул наушники, чтобы слышать, что ему будет диктовать Каморный. Давид замялся. Он не знал, что же главное сказать, и обратился к Клещину:

— Давай.

— Спроси, кто у власти в Петропавловске.

Учватов, не убиравший руки с ключа, сказал:

— Там губревком.

— Тогда… — Клещин задумался, подбирая слова, но Каморный уже диктовал, и Учватов отстукивал:

— Срочно позовите к аппарату председателя ревкома!

Петропавловск ответил, что до ревкома далеко и некого послать. Каморный настаивал.

— Очень важное сообщение.

«Передавайте. Буду принимать», — предложил Петропавловск.

— Эх, дьявол! — с досадой произнес Баляев: — Дрыхнут там, а тут дело такое.

«Почему молчите? — запрашивал Петропавловск. — Будете передавать или нет?»

— Будем! — Каморный нагнулся над Учватовым и заговорил, а тот дробно застучал ключом:

— Докладывают член Анадырского ревкома Клещин и член Марковского Совета Каморный. Власть в Ново-Мариинске захватили коммерсанты и колчаковцы. Назвались Советом. Ревком расстрелян. Уцелело только двое. Пользуемся телеграфом случайно. Уходим в Марково. Будем бороться, и Советская власть будет на всей северной земле. Да здравствуют Советская власть, Россия и Ленин! Мы с ними! Не верьте сообщениям Анадырского Совета. Они враги Советской власти! Клещин, Каморный».

Учватов быстро передал в Петропавловск последние слова, потом вздрогнул, сорвал наушники. Все услышали, как бешено трещало в них. Учватов сказал:

— Американцы забивают. Теперь связь с Петропавловском прервана.

— Нам хватит, — Каморный обратился к товарищам: — Может, еще с кем поговорим?

— Можно связаться с Охотском и Наяханом, — услужливо предложил Учватов.

— Давай сначала Охотск, а потом Наяхан.

Несмотря на все свое старание, Учватов, однако, не смог вызвать ни одну из этих станций.

— Спят, наверное, — виновато сказал он. — Поздний час. В это время мы редко работаем.

Каморный посмотрел на большой хронометр, стоявший в лакированном коричневого цвета ящике, и удивился, как быстро прошло время. На станции они находятся уже больше двух часов. Пора уходить. Кто знает — может, подгулявшим коммерсантам и Рули захочется сейчас, немедленно, похвастать своими успехами, передать в Ном о подписанной населением декларации.

— Держи свой дневничок, — протянул Учватову оранжевую тетрадку Каморный. — Записывай и дальше.

— Все записывай! — добавил Баляев.

— Хорошо, хорошо! — Учватов понял, что ему ничего не грозит. — Буду, все буду записывать.

Он не мог спокойно стоять на месте и все время двигался, словно пританцовывал, угодливо ухмылялся И смахивал крупные капли пота, которые катились по лбу, нависали на бровях, на подбородке. Каморный сказал перед уходом:

— Совету не жалуйтесь, что мы были у вас. Вам могут этого не простить. Если же кого из шахтеров выдадите, то мы найдем вас!

— Что вы, что вы! — замахал руками Учватов. — Зачем выдавать? Зачем говорить? Ничего не скажу! Ничего!

— И милиционеру посоветуй, чтобы не болтал, — добавил Клещин.

— А вы разве его не уби… — Учватов проглотил окончание фразы, заметив, как нахмурились лица шахтеров.

— Жив твой сторож, — с порога сказал Агибалов. — Только голова у него как с похмелья будет гудеть.

Связанный милиционер лежал в коридоре. Шахтеры прошли мимо него. Он с любопытством и в то же время испуганно на них смотрел. Баляев разрядил его винтовку, обыскал карманы и выгреб оттуда с десяток патронов.

— Запасливый, — сказал он.

— Оставили бы хоть для охоты на зверя штук пять? — попросил колчаковец. — Оставь, а?

— Чтобы в спину пальнул? — Баляев посмотрел на патроны, которые лежали в его огромной ладони, на часового и сказал: — Ладно. Патроны возьмешь утром под мосточком через Казачку. С этого берега сразу, же под досками.

— Угу, — удовлетворенно кивнул часовой и болезненно скривился. — Какого черта по башке долбанули? Сказали бы — и так бы пустил.

— Это ты сейчас добрый, — усмехнулся Баляев и развязал колчаковца. — Не балуй, не шуми, а не то… — он поднес к лицу часового пудовый кулак. — Теперь уж клюну до смерти. Уразумел?

— Угу, — колчаковец встал с пола, потянулся. Лежал он в неудобной позе, и тело у него побаливало.

Товарищи вышли из радиостанции и благополучно добрались до халупы Клещина. Жена его не спала. Она все приготовила к отъезду мужа и Каморного, накормила собак.

— Часа три можете спать, — сказал Баляев. — Мы посторожим. — Ну, а сейчас по глотку хлебнем.

Они выпили, поужинали и все, кроме Баляева, легли спать. Он остался бодрствовать. Шахтер курил, о чем-то напряженно думал, то хмурился, то улыбался своим мыслям и не забывал прислушиваться к ночному Ново-Мариинску. На столе под рукой Баляева лежал револьвер, Через три часа он разбудил товарищей и, пока те, позевывая и потягиваясь, собирались в дорогу, приготовил с братьями Нурмилет упряжку, привязал к нартам груз.

Наступила минута прощания. Жена Клещина тихо плакала, не отходила от мужа ни на шаг. Копыткин заметил:

— Радоваться должна, Петровна. От гибели уезжает твой благоверный.

— Знаю, знаю, — трясла головой женщина и продолжала плакать.

Баляев поднес Каморному и Клещину кружки.

— По последней перед дорогой.

Они выпили, потом все вышли на улицу. Стоял сильный мороз. Собаки нервно повизгивали, чувствуя долгую дорогу.

— Ну, двигайте, — сказал Баляев. — За нас будьте спокойны. Сделаем, Давидка, все так, как ты растолковал.

Шахтеры пожали руки Каморному и Клещину. Петровна заплакала сильнее, помогая лучше усесться на нартах мужу. Каморный взмахнул остолом.

— Хак!

Собаки дружно взяли с места и понесли в темноту. Сзади послышались крики:

— Счастливо!

— До скорого!

Каморному в голосах шахтеров слышалась уверенность, и он, довольный результатами своей разведки, ощутил сильное желание скорее оказаться в Марково.

Звезды, чистые и равнодушные, висели над головой, точно далекие фонари на их длинном пути. Спустя некоторое время Каморный оглянулся. В Ново-Мариинске не светилось ни одного огонька. Пост утонул, растворился во мраке. Каморный сказал Клещину:

— Держись крепче! — и быстрее погнал упряжку.

— Не надо, Нина, — Наташа слабым движением руки пыталась отвести от волос гребень, которым Нина Георгиевна ее расчесывала: — Оставь, пожалуйста.

— Потерпи чуточку, — терпеливо и ласково уговаривала Нина Георгиевна: — Тут уже немножко осталось. У тебя красивые волосы. Антону, наверное, очень нравится твоя коса.

— Антону? — переспросила Наташа, точно впервые услышала это имя. Она задумалась. Над ее переносицей собрались поперечные морщинки, а взгляд стал напряженно-сосредоточенным. Постепенно скованность лица исчезла, и губы раскрылись в улыбке, а на обмороженных щеках появился румянец. Наташа оживилась и весело, быстро заговорила:

— Да, да, Нина, Антону очень нравилась моя коса. Он тоже ее заплетал, любил заплетать…

Наташа начала вспоминать о том, как она познакомилась с Антоном, как они любили друг друга, но Нина Георгиевна уже не слушала ее. Она знала все и о Наташе и об Антоне. Такая сцена у них повторялась каждый день. Наташа и Нина отдыхали после изнурительного пути. К ним возвращались силы и спокойствие. Во всяком случае, так казалось со стороны. По просьбе Куркутского и Дьячкова женщины, как и Ульвургын, ничего не рассказывали марковцам о том, что произошло в Ново-Мариинске, чтобы не вызывать ненужных толков. Куркутский и Дьячков с нетерпением ждали возвращения Чекмарева. Вот тогда они и решат, как лучше поступить.

Женщины редко выходили на улицу. Они так соскучились по теплу, что все дни просиживали у дышащего зноем обогревателя. Нина Георгиевна терпеливо ухаживала за Наташей и пристально, с большим внутренним беспокойством наблюдала за подругой. Наташа за эти несколько дней очень изменилась. Она перестала слышать голос Антона, больше не порывалась бежать ему навстречу, искать его. Она стала тихой, все время была углублена в какие-то свои размышления, очевидно не очень веселые. На лице ее чаще всего можно было прочесть недоумение, досаду. Нине Георгиевне казалось, что Наташа старается что-то понять и не может. Редко ее губы трогала слабая улыбка. Нина Георгиевна пыталась вывести Наташу из этого состояния, и ей приходилось по многу раз окликать ее, прежде чем Наташа обращала к ней свой взгляд и возвращалась к действительности. Потом она с виноватым видом говорила:

— Прости меня, Ниночка! Я так задумалась…

— О чем же? — Нине Георгиевне хотелось узнать мысли Наташи и как-то помочь ей.

— Я сейчас расскажу, — обещала Наташа и начинала: — Значит так… — она замолкала, пыталась сосредоточиться, но мысли у нее разбегались, и Наташа пожимала плечами. — Не помню уже, Ниночка.

Наташа совершенно перестала следить за собой, была ко всему равнодушна, и только имя Антона возвращало ей живость и желание говорить.

Нина Георгиевна тщательно заплетала косу подруги и с грустью думала о ней. Наташа, конечно, больна, и сейчас здесь никто не может ей помочь. Одна надежда, что встреча с Антоном подействует на нее благотворно и вернет Наташе душевное равновесие, вновь сделает ее жизнерадостной и здоровой. Нина Георгиевна вздохнула. У Наташи есть Антон, есть любовь, будет ребенок, их ребенок. При мысли об этом Нина Георгиевна почувствовала себя особенно несчастной, одинокой, никому не нужной. Но вот, словно яркое солнце, внезапно появившееся из-за черных тяжелых туч, всплыл в памяти образ Михаила Мандрикова. Просветлело лицо Нины Георгиевны, потеплел, живее, радостнее стал ее взгляд, и сразу же невидимая жестокая рука сжала ее сердце до такой, боли, что она едва удержалась, чтобы не закричать. Нина Георгиевна в эти дни многое передумала. Нет, отчаиваться, скорбеть над своей судьбой она не будет. Есть ради чего жить! Она должна жить! Она должна, обязана мстить за Михаила Сергеевича, за всю свою исковерканную жизнь.

Пронзительно взвизгнула примерзшая дверь. В кухню вошла жена Дьячкова и с грохотом сбросила на пол охапку звонких от мороза дров. Была она, как и муж, низкорослая, но широкая в плечах, крепко сбитая, с круглым плоским лицом, с которого добро, даже жалостливо смотрели маленькие узкие глазки, в толстых, как будто припухших, веках. Узнав о приезде двух женщин из Ново-Мариинска, бежавших от расправы, о чем ей под большим секретом сообщил муж, она стала помогать приехавшим, хозяйничала, не давая почти ничего делать Нине Георгиевне, а о Наташе у нее сложилось мнение, как о «блаженной».

Закончив заплетать косу, Нина Георгиевна оставила Дьячкову присматривать за Наташей и отправилась в Совет узнать новости.

Возле Совета она увидела чью-то упряжку. Собаки были покрыты инеем и выглядели изнуренными. Нарты были еще не разгружены. На них лежали мешки и все то снаряжение, что берет с собой каюр, отправляясь в дальний путь. «Кто-то приехал, — отметила Нина Георгиевна, поднимаясь на крыльцо Совета. — Может, новости какие есть?» В помещении Совета были Куркутский, Дьячков и какой-то чукча. Она догадалась, что это и был каюр упряжки.

Куркутский, сидя за столом, внимательно читал бумагу, которую держал в руках. Дьячков навалился Куркутскому на плечо и тоже не отрывал глаз от нее. Нина Георгиевна сразу же заметила, что оба они разгневаны. Куркутский осторожно положил бумагу на стол, прижал ее ладонью, тихо произнес:

— Ложь… Пытаются оправдать свое преступление.

Дьячков как бы сам себе задал вопрос:

— Зачем они прислали его нам?

Михаил Петрович заметил Нину Георгиевну. Он пригласил ее.

— Прочтите, что из Ново-Мариинска прислали…

Нина Георгиевна начала читать обращение Анадырского Совета, и ей стало трудно дышать. Какое бесстыдство, какая клевета на Мандрикова, на весь ревком! Она перестала различать строки и слова, и перед ней всплыл образ старого коммерсанта. Она безошибочно угадала:

— Бирич писал! — вернула лист бумаги Куркутскому: — Не могу больше читать!

Куркутский спросил каюра:

— Что-нибудь еще велели передать?

— Не, — покрутил тот головой. — Отвезти и ваш ответ привезти.

В это время к помещению Совета подъехало несколько упряжек. Дьячков первым бросился к двери:

— Чекмарев вернулся!

Все выбежали за ним следом. У Совета остановилось три упряжки, возле которых хлопотали люди. На одной из нарт лежал Антон, но Нина Георгиевна не узнала его. Она скользнула взглядом по его обросшему за долгую дорогу лицу и перевела взгляд на другие нарты. Где же он? Но тут к ней обратился Чекмарев, которому Куркутский и Дьячков уже успели сообщить о приезде женщин:

— Прошу вас взять на себя заботу о Мохове. И, конечно, как-то подготовить его жену.

— Да где же Антон? — нетерпеливо спросила Нина Георгиевна, и это услышал Мохов. Он слабым голосом сказал:

— Я тут…

Нина Георгиевна рванулась к нартам. Женщина не верила своим глазам. Мохов нисколько не напомнил ей того крепкого, с энергичным взглядом и мужественным лицом человека, которого она знала. Перед ней был изможденный старик с костлявым исхудалым лицом. Он вопросительно взглянул на Нину Георгиевну:

— Где Наташа?..

— Здесь Наташа, — Нина Георгиевна справилась с охватившей ее растерянностью и нашла в себе силы ободряюще улыбнуться Антону. — Она ждет вас. Мы сейчас к ней сразу и поедем.

Чекмарев проводил взглядом нарты с Антоном, которого сопровождали Оттыргин, Вуквуна и Нина Георгиевна, и с удовлетворением подумал, что на эту женщину можно положиться.

Куркутский взял его за рукав:

— Из Ново-Мариинска, можно сказать, ультиматум прислали.

Куркутский и Дьячков пристально следили, пока Чекмарев читал обращение Анадырского Совета. Они видели, как менялось лицо Василия Михайловича. Оно вначале вспыхнуло от негодования, затем стало мрачным и печальным, потом гневным и решительным, даже жестоким.

— Ты прав, Михаил Петрович, — сказал Чекмарев устало. — Это ультиматум. Если мы его не примем, они попытаются нас так же уничтожить, как и ревком.

— Что же делать? — Дьячкова встревожили слова Чекмарева.

Чекмарев молчал. Он весь ушел в размышления и не слышал вопроса Дьячкова, не замечал обеспокоенного взгляда Куркутского.

Как же быть? Ответить резким осуждением того, что произошло в Ново-Мариинске, сейчас нельзя — по крайней мере до тех пор, пока не вернется Каморный и не станет известно, какими силами располагает Анадырский Совет. Если сейчас объявить себя его противником, то можно ожидать самого худшего — вооруженного нападения. Смогут ли марковцы противостоять ему, когда где-то бродит Черепахин? А что, если Черепахин стакнется с Биричем и они ударят с двух сторон?

— Мы должны выиграть время, — сказал Чекмарев. — Надо дождаться Каморного и в зависимости от результатов его разведки выработать план действий. Первая задача — сейчас собрать силы, чтобы в ближайшее время уничтожить контрреволюционный Ново-Мариинский Совет.

Голос Чекмарева уже звучал сильно, бодро и уверенно.

— Посыльный Бирича ждет ответа, — напомнил Дьячков.

— Каюра нельзя держать здесь, иначе он все разнюхает в Марково, — сказал Куркутский. — Я его немножко знаю. Фамилия его Еремеев. Он у Бирича служит давно и предан ему, как собака.

— Предлагаю провести общее собрание марковцев, — ответил Чекмарев. — И провести немедленно. Вы собирайте людей, а я пока постановление подготовлю. Это и будет наш ответ Ново-Мариинскому Совету. Ответим мы вежливо, но твердо. Объявлять войны не будем. Однако дадим понять, что не боимся их. Это заставит их задуматься, все взвесить, прежде чем напасть на нас. Тем самым мы выиграем время для накопления сил.

На рассвете Еремеев выехал в Ново-Мариинск, так и не встретившись ни с кем из жителей Марково, но это не особенно огорчило его. Еремеев почувствовал огромное облегчение, когда его упряжка пронеслась мимо последнего строения села. Он побаивался Чекмарева и даже опасался, что его могут если не убить, то задержать. А Биричу он что-нибудь скажет. За долгую дорогу все можно хорошо обдумать. На груди Еремеева лежало постановление общего собрания марковцев. Еремеев знал его содержание и думал о том, что оно не обрадует старого Бирича.

…Нина Георгиевна шла рядом с нартами и, стараясь скрыть, какое тяжелое впечатление произвел на нее вид Антона, весело рассказывала о том, как они с Наташей добирались до Марково. Антон жадно слушал ее и каждый раз, как только Нина Георгиевна произносила имя Наташи, на его губах появлялась улыбка. Он был счастлив. Нина Георгиевна нервничала и с тревогой думала, как же произойдет встреча Антона и Наташи. Когда нарты подъехали к домику Микаэлы, Нина Георгиевна сказала Оттыргину я Вуквуне:

— Я побегу предупрежу Наташу, а вы вносите Антона в дом.

Нина Георгиевна застала Наташу в той самой позе, в которой ее оставила, когда уходила в Совет. Наташа сидела у стола перед раскрытой книжкой. Нина Георгиевна взглянула на страницу и убедилась, что Наташа не читала. Закутавшись в платок, она неподвижно сидела, уйдя в свои мысли. Приход подруги не вывел ее из задумчивости. Нина Георгиевна чуть помешкала, потом коснулась ее плеча:

— Наташенька… Наташа…

Та подняла голову, посмотрела на Нину Георгиевну с недоумением, точно не узнавала ее, потом чуть улыбнулась:

— А, это ты…

Она медленно возвращалась к действительности. Нина Георгиевна проговорила:

— Вот ты и дождалась, Наташа…

— Чего? — Наташа говорила без любопытства, равнодушно.

— Дождалась Антона… Он приехал…

— Антон? — тихо переспросила Наташа и вдруг закричала: — Антон!

— Ты сиди, сиди, — придержала подругу за плечо Нина Георгиевна. — Тебе нельзя резко двигаться. Сейчас Антон будет здесь. Знаешь, Наташа, он немного болен.

Наташа не слушала Нину Георгиевну. Она сбросила руку подруги со своего плеча и побежала к двери, которая в этот момент отворилась. Оттыргин и Вуквуна поддерживали Антона под руки. Он только успел произнести:

— Наташа…

— Антон! — еще пронзительнее закричала Наташа и обхватила его, забилась у него на груди, но тут ее руки ослабли, и она тяжело рухнула на пол.

Ночью у нее начались роды.