Узкие врата

Глава 1. Рик

Перед выходом Рик решил позвонить кому-нибудь из своих.

Он набирал номер, одной рукой придерживая телефон, чтобы тот не свалился со столика; красный аппарат был старенький, с трескучим вертящимся диском вместо кнопочной панели. Рик сидел на корточках и ждал — и вот далекие писклявые гудки прервались наконец голосом, и это был такой хороший и настоящий голос, что все окончательно встало на свои места.

— Халло?

— Делла? Это я…

— Аделлы нет дома. А кто ее спрашивает?..

Голос в трубке моментально затвердел, и Рик мысленно стукнул себя кулаком по голове. Вот ведь чума! Уже второй год не может научиться различать по телефону ее и ее матушку!

— Здрасьте, это я, Ричард… А когда она будет?

— Ну, наверное, поздно. У вас ведь сегодня этот ваш сбор, если я ничего не путаю… Что-нибудь ей передать?

— Не, спасибо… Не надо. Пусть позвонит… Или мы все равно сегодня увидимся… Спасибо. До свиданья.

Он брякнул трубку на рычаг, как всегда после разговора с Деллиной родительницей чувствуя себя полным дураком. Посмотрел на телефон так, будто оттуда могла выползти змея. Ладно, пустяки… Попробуем Филу.

…У Фила было занято — и занято, по ощущению, надолго.

— Вот ведь трепло, — осуждающе сказал Рик в пустоту, барабаня пальцами по колену; череда коротких сигналов казалась бесконечной. Впрочем, ворчал он больше для порядка: понятно же, что треплется скорее всего не старый друг, а кто-то из его родственников. Мама-учительница и две младшие сестры — это вам не шутка, иногда часа по два невозможно дозвониться…

…У Петера никто не подходил к телефону. Учится небось, отличник несчастный, с утра пораньше уже на лекции… Кто еще остался? Хенрик? Этот, небось, уже ускакал на работу, а в контору ему трезвонить смерть как не хочется… Герман? Да ну их всех… Вот с Деллой жалко, что не поговорил. Это всегда приятно — с утра поговорить с Деллой…

Ладно, подумал Рик, прыжком подымаясь на ноги. Оставлю брату записку, и дело с концом. Ерунда это все, вечером все встретимся — и дружно посмеемся над этой историей… Если это вообще какая-то история, а не сплошная путаница.

Он выдрал из блокнота листок бумажки (на обратной стороне — схематичный рисунок рыцарского шлема и недоигранная партия «морского боя» — две потопленные галеры, жирный фломастер пропитался и на другую сторону). Размашисто написал — хорошо, когда ручка новенькая, даже такой ужасный почерк, как Риковский, выглядит вполне пристойно…

«Братец! Мне тут прислали повестку в инквизицию (ха-ха). И вот я туда пошел, надеюсь, вечером явлюсь на сбор. Если меня поймают и сожгут на костре (еще раз ха-ха) то не поминай лихом. Сейчас (быстрый взгляд на стенные часы) 11 часов утра. Купи, пожалуйста, хлеб и картош…»

Слово не уместилось, и Рик оставил как есть. Он всегда так делал — из-за этого его конспекты не пользовались в колледже популярностью: кому бы понравилось читать, например, что Габриэль Антоний Гентский «потерпел сокруш. пораж. в кавал. атак.»! Особенно странна была тенденция сокращать, не дописав одной-единственной буквы, или обрывать слово на середине — там, где случился край листа…

Поразмыслив над запиской, Рик по непонятной причине перевернул листок и приписал прямо поверх шлема и морского боя: «Не волнуйся. Будь молодцом.» Потом зачеркнул «молодца» и надписал — «настоящим рыц». Слово, как всегда, не уместилось — слишком размашистый почерк. Переносить Рик, как всегда, не стал.

И вообще, уже пора бежать. Тут сказано — «к 12 часам», а ехать на одном метро не меньше получаса… это же в центре, ихняя контора-то… Рик последний раз окинул себя взглядом в зеркале — вроде все на месте, ничего не забыл! Гладко выбритый, красивый и сильный черноволосый парень в джинсовой синей рубашке, в облегающих брючках. И знак на месте, хотя его и не видно — тонкая цепочка убегает под распахнутый воротник… Обычно он одевался в черное — Делла считала, что черное ему идет, делает старше и мужественней, а кроме того, это такой лидерский, такой аскетичный цвет! Но на самом деле Рик черное не любил, вот голубое или зеленое — это другое дело… Будь его воля, все время бы ходил в ярких, светлых одежках. А впрочем, мужчине должно быть безразлично, во что одеваться.

…Еще спускаясь в лифте, он прикрыл глаза и позволил себе немножко подумать о девушке. Какие у нее узенькие плечи и шоколадные мягкие волосы, стрижечка в кружок, а из-под кромки шелковистых волос — большие серебряные кольца серег. Как Делла улыбается, чуть сощурив свои длинные, темно-кофейные глаза, как она скажет… Интересно, кстати, что она скажет?.. Что она обо всем этом подумает?..

Выходя из подъезда на яркое мартовское солнце, Рик вытянул из кармана и еще раз пробежал глазами серую бумаженцию, большой шероховатый бланк, словно ища ошибки. Ища объяснения.

…Нет, все равно ничего не понятно. Как не было понятно и два часа назад, когда почтальон притащил ему эту ерунду, вырывая из теплого сна (что-то снилось про море, летнее такое) долгим звонком в дверь. Здрасьте, это такой-то? Пожалуйста, получите и распишитесь. Повестка, явка обязательна. Не знаю, молодой человек, там вам все объяснят… Вот тебе и весь разговор, таким образом начинается отличное весеннее утро. Хорошо хоть, брата не было дома — он паникер известный, сейчас бы уже напридумывал кучу ужасов…

…Ужасов. Серый бланк на волокнистой бумаге, противный и непонятный, как все справки на свете. Какие-то колонки, пара печатей, машинописный бледненький шрифт. Ричард Эрих, ул. Цветочная, 12 — 123. Настоятельная просьба явиться сегодня же, 25 марта 135 г. Р., в районное отделение Инквизиционного Суда, расположенное по адресу… Видно, что весь текст казенный, только имя и адрес вписаны от руки — и число. Его имя, его адрес, сомнений нет. Если это шутка, то шутнику надо бы оторвать… например, голову. А если нет… Ха, значит, ими заинтересовались. Ничего себе, делишки. Значит, мы не просто компания самоуверенных мальцов, развлекающихся игрой в рыцарей, значит, мы — что-то большее. Да это, чума побери, даже приятно. Лестно, можно сказать.

…Особенно настораживала последняя строчка. «В случае преднамеренной неявки до 12.00 без указания причины Инквизиционный Суд вправе объявить судебный розыск на всей территории Республики.» Это значит, что — если не хочешь явиться, то быстренько мотай за границу? И что, интересно, значит — преднамеренная неявка? Например, если Рик сейчас, например, упадет и сломает ногу — объявят на него охоту по всей стране или все-таки нет?.. Вот взять да специально не явиться, пойти обратно домой или в гости к кому-нибудь, окопаться там — и посмотреть, что будет?..

Однако машинально юноша взглянул на часы. Наручных он не носил — они что-то быстро все у него ломались или терялись, стоило надеть, но как раз сейчас, перед входом в подземку, заметил уличный большой циферблат — длинная стрелка, дернувшись, пала на шестерку. Половина.

Рику внезапно стало очень неприятно. Он усмехнулся сам себе — ого, на костер опаздываю, пропустите! Однако побежал по ступенькам вниз с удвоенной скоростью, едва не толкнув какую-то сердитую тетеньку с тележкой. Яркое, золотое, даже жаркое солнце грело ему затылок, а спереди уже пахнуло прохладным ветерком метро.

— Эй, потише, молодой человек! С ног сшибете…

— Простите, мадам… Не хотел…

Вспомнилась какая-то дурацкая шутка — «Куда это он так торопится? На свои похороны все равно не опоздает…» Зря это все. Просто надо поскорей с этим всем покончить.

Рик хотел купить на ходу — в киоске у входа в подземку — шоколадный батончик, свой любимый — «Принц», с забавным малым на обертке. Совершенно нежизненные доспехи шоколадного принца были не раз обсмеяны и забракованы всей их компанией, так же как и его непомерно длинный, неподьемный меч; однако сама конфета была отличная, особенно та ее разновидность, что с орешками… Но — увы, кто не успел, тот опоздал. Кажется, покупать шоколадки было совершенно некогда. Рик, которого полы расстегнутой синей ветровки хлопали по бокам, вбежал в вертящиеся стеклянные двери и поскакал вниз по эскалатору.

…Как ни странно, Рик любил подземку. Он в свои двадцать два был почти что ровесником молодого Магнаборгского метро и привык на нем ездить с детства: были у него любимые станции — особенно в центре, там есть одна такая с витражами, или еще одна — где на полу мозаичные цветы… А в детстве, когда Рик жил еще с мамой, он у нее часто простил монетку — «покататься», и шел наслаждаться прелестями «подгорных чертогов» — разъезжал вверх-вниз на эскалаторе, в бесшумных стремительных подземных электричках… Это пристрастие сохранилось до сих пор — любое расстояние он предпочел бы проехать под землей, чем на каком-нибудь дурацком трамвае, даже если и надо было потратить лишний денарий на жетончик…

Но сейчас метро его почему-то не радовало. Поезд подземки казался слишком медленным. Хотя это самое здание инквизиционного суда и находилось в центре, там, где самые красивые станции с витражами…

Слово «инквизиция» вызывала у Рика только весьма отдаленные ассоциации. Учебник истории, юго-запад, религиозные войны. Горская смута… Нет, это не о том. А что о том, так это — борьба с ересями, святой Раймонд (кажется), и ересь этих самых… «Боголюбов», или «Целомудренных», веков эдак семь назад. И еще что-то про «Охоту на ведьм». И еще — что костер называется «Аутодафе», «Деяние веры», и прочая чепуха — мешанина из клобуков, святых, вопросительных комиссий, великого Эмерика Благословенного, обратившего одной проповедью сто восемьдесят еретиков… Из которых, между прочим, во время проповеди вышел демон в облике огромного черного кота, нагадил в церкви и с воем убежал прочь. В общем, обычная средневековая каша, норма для среднеобразованного юноши, увлекающегося Древними Днями — немного более древними, чем все эти страсти. Рик и думать не мог, что это слово — инквизиция — может еще как-то прозвучать в нашей современной реальности. И бланк такой обычный, как будто из какого-нибудь молодежного комитета или из уголовного суда. Вот уж не знал, что есть такая штука. И вот уж не знаю, при чем тут я.

…Последнюю фразу Рик, кажется, произнес вслух. Сидящий рядом дедушка на него недоверчиво покосился. Юноша смутился и притворился, что внимательно созерцает прилепленный на стекло поезда рекламный листок — «Лучшие колготки в стране», и ногастая девица в этих самых колготках, улыбкой напоминающая Деллу… Старичок опять покосился на Рика — с явным неодобрением. Девиц рекламных разглядывают, вот все они так, эти самые молодые… Рик улыбнулся краями губ — дедушка был смешной, напоминал кого-то, только вот непонятно, кого… Надо было с собой взять книжку, запоздало спохватился он, тем более что ее придется скоро вернуть, она же Филова — «Рыцарские ордена, их цели и практическое воплощение». А то в этом дурацком суде может быть очередь, придется опять перечитывать бланк с вызовом или считать входящих-выходящих бородатых дяденек, старинная игра для дурачков… Ладно, можно еще помолиться. Рыцари так всегда поступали, когда приходилось ждать и ничего не делать… Тем более что, возможно, Рику придется сейчас за веру пострадать. А что-то в этом есть, ребята, — в страданиях за свою веру?..

…Солнце было очень ярким, какой хороший март, весна в этом году ранняя, на деревьях уже большие почки — когда Рик, стараясь не кривить широкие черные брови, протянул свой бланк — (максимально небрежным жестом, господа) — квадратному человеку в серой форме вроде полицейской, устало взглянувшему на него из пластмассовой кабинки при входе.

…А здание у них небольшое, всего три этажа. Похоже на особнячок, какие часто занимают богатые, но вполне безопасные комитеты. Три этажа, серый камень, узкие окна — старинный, видно, домик, — за стеклами белые жалюзи… Табличка — пластиковая, блестящая: DOMUS INQUISITIONIS. Как странно смотрится в центре современного города — латынь! Оградка — смехотворная, прозрачный металлический заборчик, прутья вроде копий. За ним — автостоянка и еще какие-то домики, газон… деревья. Уже в самом деле совсем большие почки.

…Дядька в серой форме, мочаля пальцем безволосый подбородок, пробежал глазами Рикову личную карту, нажал какую-то кнопку. Стеклянные двери (подумаешь, техника… Да у нас в колледже не меньше шику в преподавательской части…) бесшумно разошлись, Рик ступил на линялый серый ковер, дорожкой подбегающий к лифту. Лифт у них, подумаешь — важность, всего три этажа…

— Третий этаж, кабинет 315, юноша.

— Ага, понятно.

Лифт оказался тоже очень весь из себя роскошный. Даже с грумом. Еще один дяденька в серой форме, с мускулами — дай Боже, и у пояса — кобура, шику-то, шику… Ступая в лифт, Рик еще произносил гордо и независимо — «третий», и какая-то часть его душе еще радовалась, что на ногах у него — хватило ума обуть! — новенькие черные ботинки с тупыми носами, а не расшлепанные кроссовки, например… А сзади его уже что-то легко подтолкнуло. По-рыцарски быстрый (чувство опасности, противник — сзади) Рик дернулся, обернувшись — и тут же устыдился. Очередной серый дяденька, даже и не дяденька — ровесник Рика, лицо — как у спящего. Или как у статуи. На рукаве, у плеча — ООНовская синяя нашивка, оливковая ветвь.

— Заходите, молодой человек. Я провожу.

И только когда лифт мягко, без толчка, заскользил вверх, Рик понял, отчего ему стало слегка нехорошо. Мягкий, тошнотворный позыв изнутри — тревога… дурнота.

Панель лифта. Панель с кнопками этажей. Их не меньше десятка.

Серый дяденька — не «провожатый», а лифтер — перехватил его взгляд, глянул в глаза. То ли Рику показалось — то ли глянул с усмешкой. Как на дурачка… и… с жалостью. Ну что, попался, мальчик? Понял, как хорошо влип?..

Прекрати, приказал себе Рик, и сжал зубы так, что его нижняя челюсть стала квадратной. Что за… дурь? Я — Ричард Эрих, житель Магнаборга, гражданин Республики, колледжер, мне двадцать два года, и никто на свете не имеет права как-нибудь нарушить мои права. Даже если на вас, господа, одинаковая серая форма, а на мне — голубенькая рубашечка (черную надо было надевать…) Он нагло улыбнулся в ответ на взгляд… полицейского — в тот самый миг, когда лифт, пролетев свой недолгий путь, остановился так же беззвучно, и двери его поползли в стороны.

Но там была, лихорадка побери, кнопка «0». Она была, я видел — сверху вниз, три, два, один, ноль… И дальше опять — один, два, три… Вниз.

— Направо, молодой человек.

Провожатый — до чего же неприятно — был за спиной. Рик послушно повернул направо, сохраняя самый независимый вид на свете, свободолюбиво дернул плечом. Надо было ответить что-нибудь вроде «Спасибо, любезный». Ты — дурацкий полицай, а я — колледжер. Я выйду отсюда через пару часов, а ты останешься на своей несчастной службе, возить людей сверху вниз и наоборот, и так тебе и надо…

— Стойте.

Триста пятнадцатая — белая дверь, вполне конторского вида, с золотой ручкой. Интересно, это у них на всех этажах такой мерзкий серый ковер-дорожка, или только на третьем?.. Немногословный страж повернул ручку, пропуская Рика вперед, окликнул в глубину кабинета —

— Ричард Эрих, сэр.

«Сэр». Вон все у них как.

…«Сэр» поднялся навстречу из-за компьютера. Рик едва не засмеялся ему в лицо. Если все ребятушки в около-полицейской форме были специально подобраны по комплекции, чтобы устрашать посетителей, то этот человечек развеивал такое впечатление за одну минуту.

Ниже Рика на голову, полненький, в очках без оправы — голые стекла и дужки за ушами. Гладенько бритый, на голове — плоская шапочка. Глянул сквозь стекла крысиными глазками — цепкие, серые, а бровей почти нет — так, намечены две черточки каким-то желтоватым пухом.

— Ричард Эрих?

— Да. (И вот назло вам всем, ни за что на свете не скажу — сэр!)

— Садитесь, молодой человек.

— Спасибо.

— А вы свободны.

Серый провожатый церемонно поклонился, закрыл дверь снаружи. Тихо. Только отогревшаяся на солнце муха лениво стучится в окно где-то между стеклом и полуприкрытыми жалюзи. Рик прошел несколько шагов по тихому серому ковру и сел напротив чиновника.

…Серый костюм — очень деловой, строгий, под пиджаком — черная рубашка. Воротник-стоечка, над ним — дряблая шея. Лет пятьдесят. На левой стороне груди, где обычно кармашек — нашивка: равносторонний желтый крест.

Чиновник слегка развернул монитор, чтобы не заслоняться от Рика, потом положил руки на стол. С сосущим чувством тяжести и неприязни (как у зубного врача) смотрел Рик на его кисти — белые и свежие, почему-то без единой морщинки. Кажется, эти руки были моложе своего обладателя.

— Вы — Ричард Эрих?

— Да. Я уже говорил.

— Улица Цветочная, двенадцать, сто двадцать три.

— Да.

— Лидер неформальной молодежной организации, самоназвание которой — «Меч и крест».

Рик дернулся, подавил порыв схватиться за знак рукой. Похоже, все-таки не так уж все хорошо. Похоже, он не зря себе льстил.

— Ну… да. А что? Что-то с этим не так?..

— Отлично, — очкарик улыбнулся — едва ли не приветливо, зубы у него оказались мелкие и белые. Как у рыбы, подумал Рик отстраненно, не желая глядеть. Как у щуки.

— Отлично, молодой человек. Я вижу, у нас с вами получится очень хорошая и откровенная беседа. Я тут кое-что подготовлю, а вы пока заполните вот эту вот анкетку.

Рик холодными пальцами подтянул к себе шероховатый большой лист.

Название организации. Дата основания. Дата официального заявления. Количество членов. Иерархия: а) строго регламентированная, б) выделяется только глава, в) произвольная. Основные идеи и цели… Сведения об участниках: первое имя, второе… Возраст… Род занятий. Как давно состоит…

— А с чего вы взяли…

Рик поперхнулся, прочистил горло. У него, что называется, «сосало под ложечкой». Очкастый чиновник поднял глаза от своих бумаг, мигнул.

— Что вы говорите?..

В этот момент запиликал телефон. «Желтый крест» схватил трубку, не успев услышать Риково твердое и героическое заявление.

— Да… Нет… Нет. Что за ерунда, брат Альбин? Нет, конечно, нет. Вниз его, да давно пора… Я занят. Спросите у брата Исакия.

Черная трубка брякнулась обратно. Маленькие, сильно увеличенные стеклами без оправы глазки опять мигнули на Риково лицо.

— Простите… Так что там за проблема?

— С чего вы взяли, что я все это буду заполнять? — юноша постарался, чтобы голос его звучал как можно более грубо. Держись, Рик, здесь от тебя хотят чего-то неправильного. Гони их всех в шею. Не поддавайся. — Это… чушь какая-то. Мне ничего не объяснили, и это во-первых… А во-вторых… Я вообще не собираюсь ничего давать. Никаких показаний, адресов там… Я не совершил ничего противозаконного, и не должен… отчитываться.

— А вот здесь, молодой человек, вы очень сильно ошибаетесь, — в голосе очкастого звучала даже какая-то жалость. Увещание. — Вы ошибочно понимаете свой долг перед государственной… и церковной властью. Вы именно что должны. Пишите.

— Да с чего вы взяли, что я буду? — почти вскричал Рик, отталкивая от себя серый лист — с почти физическим отвращением. Он качнулся на своем мягком стуле так, что передние ножки оторвались от пола. Человек за конторкой смотрел на него так же спокойно, с брезгливой, отрешенной жалостью.

— Вы будете… Потому что, как я рассчитываю, вы — умный и современный молодой человек. Человек, который может трезво оценивать ситуацию.

— Ситуацию? Я не…

— Да, вы еще не понимаете. Напрасно. Я объясню вам.

…«Меч и крест», «Меч и крест». «Сверденкрейцеры». Идея ордена была Рикова — о чем-то подобном он мечтал все детство; Фил и Хенрик поддержали, а потом пришли и другие… Сначала они просто тренировались вместе — фехтовали, обзаводились хорошими коваными мечами… Потом…

…Круглый Стол. Правда, стол был не совсем круглый, скорее овальный, но и такой сойдет. Зато — свой, хоть его не король Леодегранс подарил и не Мерлин, а просто родители одного из «сверденкрейцеров» купили новую мебель для гостиной, и тогда эту отличную штуку общими силами перевезли к себе, в подвал.

С подвалом получилось все очень законно — его удалось снять у владельца дома, и теперь, на второй год существования ордена, там стало очень уютно. На стенах — обои под камень. Кое-где росписи — щиты, девизы на латыни… Мечи. Распятие — большое, куплено вскладчину Рику на прошлый день рождения. Круглый стол посередине — закрытый алой тканью (сатин, пятнадцать денариев метр, а цвет — сущий огонь!) И огонь свечи — отличный, кстати, подсвечник, большой, чугунный, в виде чаши — озарял их лица, такие юные и прекрасные в своей общности, когда по вечерам, после тренировок, они сходились в круг, чтобы говорить…

Пили чай — по большей части из пластиковых стаканчиков; в подвале была отличная розетка, и здоровенный кипятильник решил все проблемы с едой. По праздникам пили вино — из кругового рога, купленного Риком по случаю на барахолке. Развалы — замечательная вещь, там та-аких сокровищ можно за бесценок накупить! Эти разные бабульки сами не знают, что у них там таится на антресолях — может, там вообще Ковчег Завета заваляется!..

Не так давно заказали знаки. Ювелир, их делавший, был не профессионал — так, любитель, зато и денег взял мало — за двадцать знаков всего двести марок, это не так много, если вскладчину… Саму эту штуку придумали как-то Рик с Филом ночью, сидя на кухне. Изрисовали кипу бумаги, пока не добились идеала: крестик в полтора дюйма, у которого нижний конец заостренный, как у клинка, а остальные чуть расширяются. В англской геральдике такая штука называлась бы «кросс форми фитчи». Двадцать одинаковых крестов не далее чем на Рождество раздали братьям Ордена — вместе с торжественным обращением «фраттер такой-то»… Кроме братьев, было еще три сестры. Одна из них — Делла…

Дата основания? Да года два назад, когда мы с Филом и Хенриком сидели после чьего-то дня рождения на подоконнике, потягивая пиво… Тоже весна была, ранняя. Тогда и придумали, что если в мире все так плохо, то надо быстро основать настоящий рыцарский орден. И чтобы христианский. Как артуровские рыцари… Не как все эти вымирающие клубы, в которых только и знают, что мечами махать, а дух-то, дух забыли вконец… Нет, мы бы иначе сделали, мы бы были совсем настоящие…

Это еще по какому-то поводу произошло. А, вспомнил! Как раз когда кардинальским советом упразднили рыцарское звание.

Книжки запретили уже потом. Всего-то в прошлом году, даже число можно назвать, если постараться — ну, примерно тогда, когда все это началось…

Дата официального заявления? Кажется, нету. Кажется, мы еще никуда и никогда официально не заявлялись — так что непонятно, друзья дорогие Желтые Кресты, откуда вы вообще про нас знаете… Турниров же нет давно, мы сами по себе тихонько тренируемся… Кому мы нужны, чтобы нас выслеживать? Ну кому?..

Да и что мы такого делали? Ну, махали мечами. Ну, праздновали все вместе разные праздники — Рождество там, Пятидесятницу… Ну, еще вот ругались иногда — когда очередная хорошая книжка оказывалась запретной… Например, вот что плохого может быть в «Истории Грааля» этого, как его, Августина?.. Рыцарская сказка, очень приятная… Рик в детстве очень любил. Интересненькое дело — узнавать, что книжка, на которой ты, можно сказать, возрос, на самом деле — произведение еретическое и противоречащее доктринам Церкви и Папским постановлениям, а потому из употребления изымается и преследуется по закону!.. Рик, конечно, не лучше всех в догматах разбирается — но если предыдущий Папа в этой сказочке ничего дурного не нашел, да и вообще внимания на нее не обратил, то что ж этот-то так вскинулся?..

Иерархия? Да какая у нас там иерархия!.. То есть главный, наверное, все-таки Рик — потому что так уж получилось. Он самый харизматичный, и на гитаре играет, и красивый очень, и вообще… Ну, он же все это начинал. То есть они вдвоем с Филом, конечно, начинали — но какой там из Фила лидер! Для него горше полыни — хоть кем-нибудь руководить. Ему приятней всегда быть просто молчаливой поддержкой, такой уж он человек… Вот и вся тебе иерархия. Что там еще? Основные идеи? Кто ж их знает…

Быть настоящими рыцарями вопреки всему, вот, наверное, единственная идея. Особенно теперь, когда и звания нет, и все эти раньшенные «ордена», росшие как на дрожжах, начали один за другим лопаться, словно мыльные пузыри… А больше мы ничего не придумали. Сидеть за круглым (ну почти круглым) столом, когда справа — лучший друг, а слева — возлюбленная, и свеча горит ярко, и у всех такие возвышенные, истинные лица, и Рик поднимается с рогом в руках — фраттери! Выпьем же в славный праздник Пасхи за возвращение рыцарского духа в наш оскудевший мир!..

Сведения о членах? Ну, ребята. Кто учится, кто работает… Вот Виктор, например, вообще в этом году только школу заканчивает. А у Сибиллы, напротив же, давно уже муж и даже ребенок… Делла вот, то бишь Аделла Альбина, двадцать лет, состоит в организации полтора года, сейчас вообще не имеет рода занятий. С одной работы ушла, на другую пока не устроилась… Ну, ей можно, у нее родители богатые. А когда она выйдет за Рика замуж, ей тоже работать не придется — это не дело для благородной леди, пусть лучше вышивает рыцарские гербы на коттах…

И что вы хотите — чтобы я их всех… нас всех… кому-то выдавал?

— …Да…за кого вы меня принимаете?..

Рик поднялся. Душно в комнатке, душно.

Очкастый чиновник тоже встал. Он больше не улыбался.

— За благоразумного молодого человека.

Дверь приоткрылась. Всунулся еще один серый, с желтым крестом на груди, с воротничком-стоечкой. Почти лысая голова в такой же черной шапочке, костлявый длинный подбородок.

— Отец Александр, докладные готовы? Требует…

— Да какие докладные, по допросам? В двести девятой возьмите…

— Говорит, у вас вся документация ни к Темным не годится… Путаница в датах, а за второй квартал…

— Потом, потом, — толстячок досадливо отмахнулся, перебирая что-то левой рукой — и Рик почему-то с тоскливым ужасом увидел, что это маленькие серые четки. Пластмассовые, с металлическим крестиком.

— Передай, что брат Исакий закончит… И вообще, мне некогда, я работаю. Видишь, у меня материал идет — и туда же, без стука врываться…

Длинный подбородок исчез — так же моментально, как и появился. Ужасный Отец Александр досадливо покачал головой, словно забыв про Рика; пробормотал что-то вроде «замучили вконец, разобраться не могут, я им все за всех…» Однако притом он уже просеменил к стене, нажал круглую черную кнопку. Опять обернул крысиный — нет, щучий, если бывают сероглазые щуки — взгляд на Рика.

— Не обращайте внимания, сын мой (как-то он сразу перешел на «сына», так что юноша этого даже не отследил) — кругом неполадки… Но вы не отвлекайтесь. Я говорил о благоразумии; так вот, сейчас я вам собираюсь кое-что объяснить. Например, что вы попались куда сильней, чем это вам казалось сначала. И даже чем это вам кажется до сих пор.

Слово «материал» — «у меня материал идет» — вернулось с запозданием к разуму Рика, и желудок его словно бы болезненно сжался. Да я что, боюсь, что ли, неужели это меня и впрямь пугают, рефлекторно сжимая знак под рубашкой, мельком подумал Рик с гадливым удивлением самому себе — когда на беззвучный сигнал кнопки дверь распахнулась, и двое тех, первых («полицейских», только это были уже другие люди, но такие же громилы) вступили в кабинет. Надо же подбирать людей с такими лицами. Просто почти что без никаких.

— Пойдемте, сын мой.

И они пошли.

Лысый человек шагал впереди — спокойно, без лишней суетливости; назад Рик не оглядывался — не хотел. Они были на минус первом этаже — «сверденкрейцер» не ошибся, снова поглядел в лифте на панель с кнопками — и голубая джинсовая рубашка его слегка прилипла к спине между лопаток. Лифт ходил от третьего до минус седьмого этажа.

…Такой красивенький, весь в голубом. Дурацкая эта рубашечка. Мама, как же здесь нехорошо. Ох, Господи, пожалуйста… Выведи меня отсюда.

Надо будет кому-то позвонить, засела в мозгу неотвязная мысль. Кому-то… позвонить. Уже сегодня вечером я буду дома, там, в нашем подвале с мечами по стенам и круглым столом. Это будет очень скоро. Очень.

— Сюда, сын мой.

Над дверью был овальный фонарь — как перед врачебным кабинетом: такие загораются, когда можно входить следующему посетителю. Круглый тимпан — ха, как перед входом в церковь, пронеслось у Рика в голове — с надписью по кругу: «Один Бог, одна вера». При чем тут это? При чем вообще тут я?..

Отец Александр, склонившись, ковырял ключом в замке. Лампы дневного света — синеватые, невыносимо яркие — горели, тихо гудя. Одна из ламп в конце коридора слегка мигала, выдавая рулады, по частотам напоминающие головную боль. Рик на мгновение прикрыл глаза.

Руки он теперь держал в карманах — в узких карманах джинсов, сжав там кулаки. Впрочем, из одной руки получился, кажется, не кулак, а фига. Он смотрел в затылок Желтому Кресту, у которого что-то там не заладилось с замком — и видел складочки на его шее, короткий ершик волос из-под черной шапочки, дужку очков… Дужку очков, в одном месте замотанную черной изолентой. Наконец открыл, толкнул дверь от себя — свет зажегся автоматически, невыносимо-яркий, Рика слегка подтолкнули в спину, и он вошел.

…Нечто вроде зубоврачебного кабинета. Белые стены — крашеные, пустые, только на одной — распятие. Черное, кажется, деревянное, а может, и пластиковое, с белой скорченной фигуркой Спасителя. Никаких окон (впрочем, что это ты, Рик, какие окна, это жеминус первый этаж… Посреди — кресло, совсем уж зубоврачебное, высокое, привинченное круглой ножкой к полу; подлокотники… На них какие-то хитрые приспособления (для рук… Это фиксаторы рук. И там, на платформе внизу, такие же… браслеты.) Колпак — большой, как в парикмахерской для сушки головы. Какие-то проводки. Железный ящичек. Аккумулятор? Или что это за штука? У правой стены — большая панель с какими-то кнопками и рукоятками, стеклянные панельки с цифрами и стрелками (похоже на рубильник в коридоре… На такие щиты, считающие электричество, которые есть в каждом доме. А вот за такие же ручки любят дергать очень умные шутники, чтобы во мгновение ока оставить квартиру соседей без света…)

А это что? Телефон? Да, только, кажется, без диска или кнопок. Только трубка и корпус.

Длинное устройство на ножке, похожее на бормашину — склонившееся над белым клеенчатым креслом, как голодная цапля. Господи, что…

…Зубного врача Рик боялся с детства. Не боли боялся — что-что, а терпеть он умел, научишься с таким-то отчимом!.. Нет — ожидания, клеенчатого кресла, запаха больницы и безнадеги, яркого света в глаза, ощущения жуткой безысходности, беспомощности, когда твои слишком короткие ноги не достают до пола, а человек в белом халате, с жужжащим орудием мучений в руке равнодушно поворачивается к тебе — открой-ка ротик, мальчик… Рику даже пару раз снились зубоврачебные кошмары — долгая очередь, смутный запах беды и беспомощности, скрип кожаного кресла, блестящие инструменты, страшные своей непонятностью… Ма-а-маа!..

…Рик сморгнул. Наглость его куда-то подевалась; кажется, он и вправду начал понимать. Только разум пока отказывался верить в происходящее — а тело уже реагировало, как могло: ладони, сжатые в карманах, стали холодными и липкими, а низ живота сдавило от противного напряжения, горячей слабости. Рик понял, что ему срочно нужно в туалет.

Белый свет, тоже лампы дневного света, но такие яркие, не голубоватые, как в коридоре, их тихий, почти неразличимый гул… как в метро. Все предметы, идеально чистые, блестящие — клеенчатое кресло, стекло и пластик панелей, никелированная сталь — отбрасывали невыносимо резкие четкие тени. Совсем короткие — свет-то сверху.

Рик увидел свою собственную тень, расплывшуюся под ногами, как чернильное пятно. Из такого же черного пятна обернулся отец Александр — в ярком свете его кожа была желтоватой, нездорово-пергаментного цвета, очень старой. Рик слегка опустил глаза, не в силах почему-то смотреть на него (он ужасен, ужасен… Как вурдалак), достал из карманов руки. Их кожа, влажная, противная… старая.

— Ну что, сын мой, вы начинаете понимать?..

Рик начал — ровно с этих слов. Самый настоящий страх сдавил ему горло изнутри, на лбу выступила легкая испарина (хотя здесь было, кажется, холодно…) Но этого всего не может быть, — изо всех сил крикнул его разум. Этого не бывает. Это сейчас кончится, сейчас я… очнусь.

— Этого… не может быть, — выговорил он, чувствуя, как трутся друг о друга, словно трут, его очень сухие губы. — Вы… хотите запугать меня. Это противозаконно.

Вот, вот оно, спасительное слово. Противозаконно.

— Если это то, что я думаю… Камера пыток, — последнее слово выговорил, как выплюнул, — то вам не хуже меня известно… Что Декларация Прав Человека запрещает — (даже выговорить слова можно с большой буквы! И как хорошо, Рик, что ты это читал!.. И как хорошо, что ты это читал совсем недавно! И, почти наизусть, стараясь четкостью речи изгнать жуткий призрак,) — нанесение телесных повреждений в целях получения информации.

Отец Александр (Господи, чей он отец? Это же даже не человек… Это вурдалак. С черной замотанной дужкой очков, с серыми небольшими глазами — спокойный, устало-деловой взгляд заработавшегося чиновника) — отец Александр слегка нахмурил брови. Так как бровей у него не было, нахмурилась скорее кожа на лбу. Но это была не хмурость недовольства… Скорее смех, да, скорее уж смех.

— Молодой человек, — голос его, постаревшего в ярко-белом свете, вызывал ассоциации с очень терпеливым учителем. — Сын мой, вы же на вид кажетесь таким умным юношей… Что ж вы несете такую чепуху? Нанесение повреждений, Боже ты мой… Разве непонятно — чтобы заставить человека говорить, вовсе необязательно наносить ему хоть какие-то повреждения. Современная технология позволяет… да, вполне… чтобы человек с волей одержимого через пять минут рассказал и написал все, что угодно. Маленькая дырочка в коже, крохотный электрод… Или шприц. Да что я вам рассказываю, в самом деле. За соблюдением прав человека здесь следит миротворческая полиция. Собственно говоря, я — единственная преграда между вами и ними.

— Я…

Мир стремительно начинал кружиться вокруг Рика. Так бывает, когда силишься проснуться — и не можешь, и оно все крутится, крутится, затягивая тебя, и как бывало у Рика в сильном жару болезни, он увидел перед глазами что-то маленькое и одновременно большое, какую-то вертушку, все наращивающую обороты, и лицо этого спокойного вурдалака было в середине вертушки, и Рик понял, что сейчас он закричит.

Но не закричал.

Все было так дико, что даже не страшно. Просто — до безумия недостоверно. Так же недостоверно, как то, что полчаса назад он стоял на солнечной улице и видел, что на деревьях уже большие почки…

— Молодой человек, как вас там… Ричард. Я вовсе не собираюсь вас запугивать, просто стараюсь свести к минимуму все взаимные усилия в совместной работе. Вы боитесь смерти, вы боитесь боли. (Рик хотел покачать головой — ха, пострадать за веру, ха, наш орден — но не смог. Орден и вера, они были сейчас где-то очень далеко, а он был один. Совсем один, а напротив него — сумасшедший.) Да, боитесь, не нужно качать головой и разыгрывать из себя героя… Просто мне нет ни малейшего резона быть источником ваших неприятностей. Как служитель Церкви (Чего?.. Как?.. Он это сказал — или я спятил?..) я авторитетно заявляю вам, что вы впали в ересь. Может быть, по глупости, может быть, случайно — но вы прикоснулись к вещам, которые отравлены. Пораженный гангреной орган нужно отсекать… иначе зараза распространится на все тело. Отсекать то, что уже нет надежды вылечить. Государственная власть пользуется помощью нашего Ордена, чтобы определять, кто действительно впадает в ересь, а кто попросту заблуждается. Боюсь, вы относитесь к первой категории.

В продолжение этой речи у Рика сменилось много мыслей. От бешеной (броситься на него? Убить? Нет, там двое сзади…) до отрешенной (Господи, помоги. Помоги мне остаться твердым, я, кажется, смертельно влип). Дело было только в том, что он не знал, как это — влипнуть смертельно… Он все еще не понимал.

— Я… не собираюсь ничего говорить.

— Жаль, жаль, если это ваше окончательное решение на сегодня, — ужасный человек, расплываясь и меняясь, покачал головой, и в его скучающей серьезности было нечто столь страшное, что Рик почти поверил… почти.

— Ладно, господа, отведите его… Да, седьмой. Или все-таки вы сейчас передумаете… сын мой?

Рик хотел сжать знак в кулаке, но не смог поднять руки. Он просто почувствовал его повлажневшей кожей — серебряный холодный крестик, нижний конец — как у меча… Нет, нет, нет. Я никогда не стану предателем.

— Неужели вы думаете, что организация вроде нашей не смогла бы сама добыть подобных сведений, не прибегая к помощи человека вроде вас? — голос Желтого Креста доносился как сквозь вату. — Я от вас требую не информации, а доброй воли. Готовности сотрудничать. Желания признать ошибочность прежних убеждений… потому что подобные вещи ведут вниз. Во ад, молодой человек. В преисподнюю.

…Это безумие какое-то. Вот перед ним стоит маленький толстенький человечек в сером костюме и грозит ему жуткими мучениями, и говорит на богословские темы. Маленький канцелярский человечек с желтым крестом на груди, которому нужно ответить…

— Нет.

Рик отвечал сразу на все — и когда его плеч с двух сторон мягко коснулись руки в серых перчатках, разворачивая его к выходу, успел, дернувшись, крикнуть в помятое, старенькое и усталое лицо, сам удивляясь тому, что извергают его уста:

— Нет, черт вас всех побери! Нет, и пойдите к дьяволу!..

Последнее, что он видел — это как брезгливо крестится серый человечек, скривившись от Рикова богохульства, а кошачьи лапы полицейских стали неожиданно из железа, и что-то хрустнуло у Рика в выворачиваемом плече, и пока его вели к лифту, он успел уже позабыть себя и лягнуть кого-то, выкручиваясь из последних, ха, рыцарских сил (нет, вы не имеете права, я же не…)

— Парень, дубинкой по голове хочешь? — даже не злобно — но ленивым, хоть и запыхавшимся голосом вопросил старший из двух одинаковых людей, вталкивая упирающегося пленника в лифт, и Рик, порыв которого отпустил так же внезапно, как и начался, тяжело дыша, помотал головой. Всклокоченные волосы — стриженые в каре — падали на глаза. Я что, сдурел? Господи, я с ними дрался… Сопротивление полиции, что я, с ума сошел?..

…Лифт дернулся, встал.

— Господа…

— Ступай, ступай. Сначала все вы такие… дерганые…

— Я хотел бы… Меня что, задерживают? Я… арестован?..

— Направо, — и подтолкнул. Вопроса, кажется, никто не слышал. Словно Рик говорил на сарацинском каком-нибудь наречии.

Как звучат шаги по этому полу… Не как по ковру — здесь нет ковра — но и не как по дереву или камню. Мягко, тупо… Туп… Туп…

— Если меня задержали, я хотел бы знать, на какой срок. И тогда мне нужно предупредить… Сделать несколько звонков.

В первый раз один из серых проявился по-человечески — он фыркнул. Рика пробрала дрожь от этого звука. Лампа дневного света горела и здесь — но уже одна на весь коридор, и пахло здесь… как в метро. Так, как, наверное, пахнет в туннелях подземки. И еще — Рик это понял, только когда вздрогнул — здесь было холодно. Как… да, как в погребе.

И я понял, почему так звучат — туп, туп — шаги. Потому что под ногами, кажется, земля.

— Господа, но куда…

— Стой.

Это был не ключ — нет, какие-то железные грохочущие устройства, как в бомбоубежище. Как в бомбоубежище — подвале под зданием колледжа, оставшемся со времен Республиканских Войн, железные рычаги засовов, дверь — железная, крашенная… зеленой, облупившейся краской. В сумраке восприятие у Рика так обострилось, что он видел чешуйки, отслоившиеся, как кожа на мозоли. Как… бывает на старом асфальте, мама, зачем все это, почему я здесь.

— Заходи.

— Господа, я хотел бы все-таки…

Он еще старался говорить спокойно и уверенно, как человек, который час назад стоял на зеленой улице, смотрел на большие почки, жалел, что не дозвонился до своей девушки… Но в голосе, как подземные воды, уже плясал страх. Настоящий страх.

Рик был каким угодно — только не суетливым. И заметив в себе эту нотку сейчас, он все еще пытался убить ее, договорить фразу без нее — «Хотел бы знать» — но закончил он уже, слегка подавившись словом, когда его, упершегося на пороге, одним сильным тычком втолкнули внутрь, и там, внутри, была темнота.

— …и вы не имеете права…

Договаривал он уже, сильно ударившись коленями обо что-то твердое и слегка вильнув интонацией голоса от боли — почти вскрикнув; за спиной проскрежетал засов, Рик с шумом выпустил воздух сквозь зубы… Еще стоя на коленях, все еще не понимая, что это в самом деле случилось, случилось с ним, Ричардом Эрихом, Магнаборг, Колледж святого Мартина, третий курс, орден сверденкрейцеров… поднял голову.

Было темно.

Глава 2. Ал

Было темно и так замечательно!.. Всего-то часа четыре сна, не больше, и вдруг — этот несчастный…

…Яркий свет.

Свет солнца упал ему на закрытые глаза, и он, тихонько и как-то по-детски бурча во сне и не желая просыпаться, попытался улезть, вкрутиться куда-то вниз. Ловя сон за хвост, повертелся, ища правильного положения тела.

…Рик так специально поставил его кровать — чтобы где-нибудь в полдевятого на подушку падал солнечный свет. Окна были на восток, и почти что в любое время года солнце находило своим лучом его лицо — летом пораньше, зимой попозже, но находило… Рик-то, в отличие от своего брата, любил вставать рано — более того, считал, что это очень хорошо и правильно. Он вообще был человек солнца, Рик — родился в полдень, зимой очень тосковал — потому что дня почти нет, уходишь учиться — еще темно, возвращаешься — уже темно… У каждого есть самое страшное для него время года: так вот, для Рика это была зима. Декабрь, когда самые долгие ночи, и с неба вместо света изливается тьма… и снег…

— Человек — тварюшка светлая, живет от солнышка, а спать надо ночью, — ласково выговаривал Рик, твердою рукой стягивая с брата одеяло. Ал тихо застонал, сворачиваясь, как креветка.

— Уйди, будь так любезен… у меня же еще… о-ой… почти что час есть поспать…

— А зарядку когда будешь делать? — приветливо осведомился глава рода, отдергивая занавеску так, что постель просто-таки залил безжалостный поток лучей. — Тебе еще мно-ого надо успеть. Поотжиматься, гантельки покрутить…

— Гантельки! Рик! Восемь утра… Я тебя ненавижу…

— Так и всегда — люди ненавидят тех, кто делает им добро, — скорбно сообщил Рик уже из коридора, где он чем-то позвякивал, наверное, пресловутыми гантельками, чтоб их чума взяла… — Ничего, сынок, ты поймешь, сколь я был прав, когда вырастешь…

— Не называй меня сынком! — Ал, понявший со всей очевидностью, что спать ему в любом случае больше не придется, спустил ноги с кровати и мрачно созерцал узор на обоях. Утренний взгляд его был достоин наемного убийцы.

Посмотрел на ноги — тоже зрелище не из приятных: на один квадратный дециметр ноги — в среднем по три синяка… Уа-ау, это тренировочная палка. А вид такой, будто его избивали сто разбойников на большой дороге…

Синяки делились на старые — желтоватые и расплывчатые — и новые, идеально очерченные и темно-лиловые. По различиям синяков Ал мог бы написать курсовую.

— Тебе запястья надо разрабатывать, поэтому — гантельки… Давай, крути, сынок. По пятьдесят раз — в каждую сторону…

— Не называй меня сынком… Понял, негодяй?!

— Понял, сынок, понял… Чего ж тут не понять?.. Мы, старики, народ понятливый, не то что нынешняя молодежь…

Ал фыркнул. Надо бы объяснить, что он не просто так обижается — просто это мамино слово, вот и неприятно его слышать… Но на Рика он обижаться не мог, а притворяться обиженным долго не получалось, и потому он просто фыркнул, морща веснушчатый нос.

— Жутко смешно… обхохочешься.

— Так как насчет гантелек? Или сначала отожмешься?

— Сам ты отожмешься! Я сперва — умываться, как всякий приличный человек.

Он медленно, почему-то бочком пробирался к ванной, осторожно поглядывая на брата.

— Жалеющий гантельки для сына своего — ненавидит сына своего, — сообщил Рик тем временем, натягивая покрывало на братскую постель. — Это царь Соломон сказал, а он много чего понимал в правильном воспитании… Ничего, малыш, я еще сделаю из тебя настоящего рыцаря!..

— Не сделаешь.

— Это почему же не сделаю?

— А потому что не достанешь, — на двери ванной звякнула задвижка… изнутри. Толстая струя воды звонко ударила в эмаль.

Рик прыжком подскочил к вражеской крепости, но было уже поздно.

— Ну, ничего… долго не просидишь, — зловеще пообещал он, пиная дверь ногой. — Когда-нибудь же надоест тебе в ванной плавать… А едой ты не запасся, слава Богу.

— А тебе скоро в колледж, — радостно сообщил Ал, перекрикивая шум струй, судя по изменившемуся звуку, ударяющих уже — вот ведь гад! — явственно по телу… Душ принимает, зараза. — А когда ты уйдешь, я сделаю вылазку на кухню и всем запасусь.

— Так и будешь в ванной жить? Ванный житель…

— Так и буду. И жизнь моя будет весела и прекрасна.

— Думаешь?

— Уверен. В отличие от твоей. А все потому, что у меня тут есть унитаз… Умыться ты и на кухне можешь, это да, а вот остальное… Это дает мне неописуемые преимущества, так что рано или поздно придется тебе… ха-ха, капитулировать. Или, может… Рик! Ты к соседям будешь ходить или горшок заведешь?..

— Открывай, гад несчастный, — стараясь не расхохотаться, старший брат снова пнул дверь, сдвигая брови. — Ну же… Я дверь сломаю!

Ал под душем, кажется, ликовал.

— Не! Пожалеешь! Сам недавно ставил! А задвижка у нас крепкая, ее так просто не свернешь…

— Ну Ал же, не будь гадом, — Рик взглянул мельком на стенные часы и всерьез приготовился капитулировать. — Мне идти надо… Пусти, будь добрым братом! Мне… надо.

— Попить хочешь? — невинно осведомился светловолосый подлец, выключая воду. Теперь из-за двери доносились только сухие, чуть слышные звуки — видно, он вытирался. — На кухне в чайнике есть водичка…

— Ал!.. Я начинаю помышлять об убийстве…

— Ну ладно, ладно, снисхожу к твоим страданиям, — задвижка скрипнула, дверь начала приоткрываться. — Только если мне будет гарантирована… личная безопасность… пропуск для всего гарнизона…

Но поздно: Рик коршуном кинулся вперед, вставил ногу в образовавшуюся щель. Через минуту оба брата уже катались клубком по ковру, поднимая в солнечных лучах тучи пыли. Когда пыль слегка развеялась, стало видно, что наверху из двоих оказался старший; тот же, кого прижимали обеими лопатками к земле, отфыркивался и тяжело дышал.

— Ну, сэр… И где же ваша хваленая честь?.. Я вам, можно сказать, жизнь даровал… Кроме того, не хотите ли… воспользоваться дарованными благами цивилизации?

— О, грамерси, сэр, но сначала я вас придушу…

— Сэр Рик Безжалостный! А почему это у вас такое странное прозвище — «Безжалостный»?

— А это потому, что я — безжалостный, — доверительно объяснил Рик, подымаясь и приглаживая волосы. Младший брат, в одних трусах и драной футболке, приподнялся на локтях, тяжело дыша и улыбаясь. Светлые, почти совсем белые его волосы были мокрые, а теперь еще и в пыли.

— Ну и ковер у нас. Пропылесосить бы его, что ли…

— Потом. Ты лучше гантельками займись, — отозвался Рик уже из ванной, и вскоре там зажужжала его электрическая бритва. Брился он каждый день — удивительно был чистоплотен, даже в походах каждое утро начинал с бритья и чистки зубов…

Все еще продолжая пренебрегать братским заветом, Ал повертел головой в поисках одежды… Золотая пыль кружилась в золотых солнечных лучах. Кто сказал, что солнце — белое? Оно золотое, совсем золотое. Золотой свет…

…Золотой свет падал на глаза, нестерпимо яркий, алый сквозь веки.

Он попытался натянуть на голову капюшончик спальника — или уйти в него поглубже, ввинчиваясь, как сверло. Рик, отвяжись…Рано еще…

— Э-эрих! Проснулся, наконец, солнышко… ну вот и умница.

Какой же у этого парня противный голос. Насмешливый, и громкий, как сто колоколов… Теплый сон теперь совсем разбит, его больше не соберешь, оставалось только сесть в спальнике, потирая кулаками глаза. Боже мой, сейчас ведь часов семь, не больше…

— Давай лопай. Скоро приедем.

Фил сунул ему на колени — рукой равнодушной, будто чужую собаку кормит — пачку чего-то и пакет еще чего-то.

— Держи, раззява — разольешь…

В пакете оказалось молоко — нет, еще хуже: кефир. Фил всю дорогу умудрялся покупать самую ненавистную Алану еду: растворимый кофе в пакетиках, ливерную колбасу, творожную смесь… Теперь вот и до кефира докатились. Интересно, это он специально — или просто так само получается, что этот парень призван воплощать для меня все самое ненавистное?..

Ал отхлебнул белую гадость через дырочку в бумажном пакете, подавив стон отвращения. Я ненавижу кефир всей душой, еще с трехлетнего возраста… Но тебе этого не покажу ни за что на свете.

Однако когда он взглянул на пачку, стон все-таки сорвался с его запачканных кефиром губ. Луковое печенье «Поппи», до чего все же дурацкое название, обертка синяя, с пятнистым щенком в футбольных гетрах…

Что-то он рекламирует, какую-то футбольную команду. Ал за восемнадцать лет своей жизни так и не научился в них разбираться…

Стон его — так, тихое мычание — однако же не прошел мимо ушей внимательного спутника.

— Чего ты мычишь, как теленок крошки Марты?.. Еда не нравится нежному Эриху?.. Может, кефирчик?

— Я тебе не Эрих, — пробурчал он, изо всех сил борясь с желанием выплеснуть кефир в самоуверенную рожу. Спанье на жестких лавочках электрички в тонком спальнике, от трех ночи до семи утра, не способствует хорошему настроению. Особенно когда…

— Ах, прости, опять позабыл… Алан.

Ничего он не позабыл, врет, самовлюбленный кретин. Вон, расселся напротив на полскамейки, ноги расставил, ухмыляется… Хозяин мира. Посмотрите, вот он я, Годефрей Филипп, мне целых двадцать два года, я вешу восемьдесят килограмм, я — гордость своего колледжа и всей страны, потому что я очень, очень сильный… Машу мечом, разгрызаю кирпичи, ломаю бревна о собственную голову.

Электричку мягко потряхивало. Сквозь пыльное стекло свет был совсем золотым… Золотым, и ложился полосами, а за окном из-за света не видно почти ничего — только солнце…

Ал смотрел на это солнечное пятно, пока глаза его не заслезились. Нет, так нельзя. Как бы то ни было, Фил — не враг: скорее уж единственный союзник. Конечно, лучше бы это оказался кто угодно другой. Но что же делать. Бог судил так, и пока они вместе, друг с другом надо мириться. Потом, это просто колледжерская привычка — звать друг друга по второму имени, не по первому: вот Фила всю жизнь зовут Фил, он же не обижается…

Немного взаимной откровенности — и, может быть, станет лучше.

— Нет, Фил…Я не о еде. Просто… ну, это любимое Риково печенье. «Поппи». С этим самым щенком.

Но благие намерения, как всегда, не привели ни в какое хорошее место.

— А-ах, Эрих, лихорадка побери… До чего же мы чувствительные!

Лицо Фила стало резким от… злости? Досады?.. Он отвернулся к окну, едва ли не с ненавистью воззрившись на дохлую муху меж двойными, закупоренными с зимы рамами… Ну и чума с тобой. Да и вообще… пропади все пропадом.

…Солнечный день, кому он к Темным нужен. Какой солнечный… Проклятая весна вовсю сияет, и плевать она хотела, что у Алана Эриха пропал почти без надежды его единственный брат.

Ал встал, стиснув зубы, чтобы не разреветься от внезапной слабости (Фил только того и ждет… Наверное, поэтому при нем всегда так сильно хочется это делать?..), принялся сворачивать спальник. Тот выгибался, как живой, не желая лезть в чехол, вырывался скользким зеленым хвостом из рук. Фил краем глаза смотрел за этими манипуляциями, что не придавало рукам его товарища уверенности в движениях. Наконец тяжело вздохнул, поднялся, отобрал у Алана спальник и быстро упаковал его сам.

В это время дяденька машинист внезапно пробудился к жизни: прочистил горло и как-то стеснительно сообщил из решетчатой дырочки под потолком:

— Граждане пассажиры, наш электропоезд… гр-рп-шш… пр-рибывает… гр-ррых… на конечную станц…

Тут то ли дяденька, то ли радио совсем сломались, и остался только неубедительный ропот с потолка. Да ладно. И без него понятно, что на станцию Полянск.

…Фил, как всегда, готов, уже под рюкзаком. Застегнутый на все пуговицы, стоит в проходе, презрительно смотрит — не на товарища даже, на схему железнодорожных путей, приклеенную на стене… В то время как Ал пытается разобраться, десятью руками одновременно подхватить куртку, рюкзак, пакет с недопитым кефиром… Стоит неподвижно, и черные, завязанные в хвост волосы его не отливают ничем. Ни каштановым (как у Рика), ни серебристым… Просто черные.

Елки, елки, елки замелькали все медленней и медленней, перемежаясь домами, кривыми палисадниками, какой-то невысокой бетонной стеной… Господи, помоги нам, пожалуйста. Почему такая боль?..

…Алан Эрих, по отчиму — Алан Альфред, в своей восемнадцатилетней жизни сильно любил только одного человека. Своего брата.

Раньше еще любил матушку, но это само собой кончилось в тот день, когда она заглянула к нему в комнату, побледнела… и закрыла дверь с той стороны. Даже не то что бы он перестал ее именно любить — нет, просто он не мог больше ей верить, а все остальное без этого, оказывается, немногого стоит. Но зато в тот же самый день, когда у него внутри что-то щелкнуло и сломалось навсегда, из зла получилось и добро — у Алана появился брат.

То есть брат, конечно, был и раньше — всегда был, потому что старший; но этот факт долгие годы оставался совсем незамеченным, никак не влияя на Алову жизнь, потому что ему было всего десять лет, когда Рик ушел из дома.

У мамы тогда был уже третий муж — не Аланов отец, а как раз Альф, Виктор Альфред, человек очень богатый и добропорядочный, обеспечивший бедной брошенной даме Маргарите Эрике вполне безбедное существование. Еще бы — четырехкомнатная квартира в центре столицы, отличная машина, которую он иногда давал жене попользоваться, персидская очень дорогая кошка и краска для волос по сорок марок за тюбик!.. Даже наличие у возлюбленной двоих детей не остановило этого честного человека — женился и согласился усыновить обоих, притом что по характеру пасынки были не сахар, особенно старший — наверное, это такой возраст трудный, тринадцать лет…

Алан был тихий, маленький и светлый, как мать, а вот в Рике, похоже, вовсю проявлялась кровь папаши, самого первого Маргаритиного мужа, того, который теперь тихо спивался где-то на окраине, изгнанный из дома за полную неспособность обеспечивать семью… Вторая попытка замужества, плодом коей был Алан, оказалась несколько удачнее — только продержалась недолго, и ныне этот подлец и негодяй Эрих иногда посылал денег на содержание сына от своих щедрот, прямо-таки вырывая кусок хлеба изо рта новой своей жены и двоих детей… Да еще — открытки отпрыску на день рождения. Когда Алан был маленький, в эту знаменательную дату ему от отца достался красный игрушечный самокат. Прослужил он долго и был бы бережно храним и по сей день — да вот кто-то из девчонок, кажется, Изабелла, пару лет назад оторвал ему колеса. Такие маленькие детишки, а до чего же сильные. На гадости всегда сил хватает…

Итак, Альф был последним ценным матушкиным приобретением, и терять его она ни за что не собиралась. Альфу нельзя было перечить, а любить его надлежало, как Святого Франциска — благодарным ученикам. Рик продержался ровно полгода, после чего ушел из дома, хлопнув дверью, захватив с собою сумку с учебниками и личную карту; ушел он в неизвестном направлении, как потом оказалось — к своему родному отцу в его монашескую квартирку на окраине, и имя его в доме более не произносилось. Алан быстро понял, что дело обстоит именно так — ему хватило пары огненных материнских взглядов, благо мальчик понятливый; в десять лет он не был к брату, сопернику в материнской любви, особенно привязан и особой скорби не испытывал. Кроме того, у него теперь появилась совсем своя, собственная комната!..

А через полтора года родилась первая из девчонок — Изабелла. Вторая, Маргарита, появилась на свет еще двумя годами позже, но по противности даже превосходила свою сестру. Когда Алана заставляли с малышками сидеть, он подолгу размышлял над вопросом, какая же из них вреднее — и так и не мог однозначно определиться. Старшая была поумней и придумывала всякие гадости; зато младшая умела громче орать. Кроме того, обе они были вылитый Альф — курносенькие, широколицые, с коричневыми кудряшками… Прибавьте только седины в волосы, метра полтора роста и небольшое плотное брюшко — и получится точный портрет отца.

…Сам же Алан был светлый, чуть конопатый, щуплый для своих лет — и глаза матушкины, ореховые… Вот что у них с Риком было общее — так это глаза. Единственное, по чему в них можно было признать братьев — в спортивного сложения черноволосом красавце и тихом заморыше, у которого даже брови были светлые — русые короткие черточки…

Тихость характера и помогла Алану так долго продержаться в этом доме. Любовь к матушке — да тихость характера: ничего ему, в общем-то, не было надо, дали бы маленькую комнатку с закрывающейся изнутри дверью, да пару часов тишины, чтобы можно было спокойно читать… и писать. Писал он по большей части стихи — но иногда и короткие истории, чаще всего про вещи яркие и отважные, чего нельзя было бы ожидать при такой скромной внешности и забитом характере. Пожалуй, покажи он свои творения кому из друзей — засмеялись бы; он и не показывал, никогда не задаваясь мыслью, хороши его стихи или нет. Птица поет, кошка мяучит, дождь льет, и все это делают, как умеют. Вот и он, Алан, пишет как умеет, а что с этим будет дальше — это уже не его дело. Лишь бы не очень дергали…

Но вечно такое умилительное состояние вещей продлиться не могло. Оно и не продлилось — на шестой год совместной жизни с отчимом все старания сохранить мир в семье все-таки в очередной раз пошли насмарку.

…Куда-то Альф с мамой собрались вечером — кажется, в театр, но не исключено, что и в гости. Отец двух дочерей любил вывозить в свет красавицу жену (а Маргарита в самом деле была красавицей в свои сорок с небольшим, те черты, которые немного смешили в Алане, в ее лице проявились куда более изысканно — а кроме того, эти прекрасные, слегка подкрашенные золотистым светлые волосы, в которых не разглядишь ни ниточки седины…) Так вот, Виктор с женою отправились «в свет», а сын остался смотреть за детьми.

В свои шестнадцать лет Алан мог бы стать недурною нянькой — если бы не один крупный недостаток: он не любил детей. Он изо всех сил старался возлюбить хотя бы этих, конкретных — но пока не научился: и Белла, и Рита, в свою очередь, изо всех сил старались ему в этом благом начинании помешать. Непонятно, кто тут был больше виноват — брат или сестры; но после того, как он впихал в двух кудрявых красавиц пяти и двух с половиной лет ковшик овсянки с вареньицем (ух-х, ненавижу!..), на этом программа совместных развлечений закончилась, и каждый из троих впредь должен был развлекать себя сам.

…Алан немножко попечатал, радуясь тишине — видно, детишки нашли и без него, чем заняться. Потом зазвонил телефон, бедняга-писатель с похоронным лицом потащился брать трубку — но глаза у него очень быстро полезли на лоб.

Это звонил брат.

Понимаете?.. Брат Ричард, которого нету.

— Алан?..

— А…га…

— Привет… Это я, Рик, — голос в трубке был уверенным и радостным, и неимоверно взрослым. Почти неузнаваемым. — Хорошо, что я на тебя сразу попал, а не на… ладно, ну его. Тут такое дело — у меня день рождения. Будет то есть, в воскресенье. Ты, что ли, приходи. Двадцать лет исполняется.

— Я не могу, — машинально ответил Ал и тут же пожалел — да, он действительно не мог, по воскресеньям приходил его репетитор (отчим не жалел денег, чтобы дитя поступило в институт)… Но ведь брат же все-таки, и — первый раз за столько лет… Чего это он вдруг обо мне вспомнил?.. Ладно. Отступать поздно. Нет — значит, нет, тем более что наверняка там будет толпа незнакомого народу, и все — старше меня…

— Жалко, — без особой жалости в голосе отозвался Рик на том конце провода, помолчал чуть-чуть. Алану было болезненно неловко. Надо что-то сказать — а что скажешь человеку, имя которого не упоминалось в этих стенах давным-давно?.. Всплывали и угасали предполагаемые реплики — одна другой неуместнее. «А мама с Альфредом пошли в театр…» «Я написал стихи про Галахада…» «Как ты думаешь, что хуже — когда человек орет или когда он спокойно и занудно говорит?» «Нашу кошку недавно кастрировали…» «А как там твой отец?..»

Впрочем, это, кажется, уж совсем лишнее. Риков отец умер что-то полгода назад, вспомнил Ал — и смешался окончательно.

— Ну ладно, ты все-таки запиши адрес, может, зайдешь, — предположил незнакомый брат в телефоне, и Ал записал. Неизвестно зачем нужный адрес на уголке записной книжки. Отчим записывал карандашом на обоях — но остальным в доме это делать почему-то запрещалось.

Ал записал, с превеликим облегчением попрощался и пошел обратно к своему рассказику. Уши его горели — безо всякой видимой причины.

Рассказик намечался про двух молодых крестоносцев, помирающих от жажды среди сарацинских песков. Вот набрели они — кони у бедолаг пали еще вчера — на цветущий оазис средь пустыни, и теперь, не зная толком, не мираж ли это, подползают, помирая от жажды, к сверкающему ручью…

А дальше должен был к ним выехать белый рыцарь и заявить, что он — страж источника, и каждый, желающий воды, должен скрестить с ним копья. А на щите-то у него ничего и нет, потому как затянут оный белой тканью…

Что-то похожее Алан уже где-то читал, но это его не останавливало. Пусть получится так, что эти два друга попали в замок Монсальват, вот будет интересненько… И дыхание его едва не прервалось, когда прискорбное зрелище открылось взору двух рыцарей, простирающих руки к воде — крошка Белла восседала на его вертящемся стуле за компьютером, такая хорошенькая при боковом свете лампы в своем синем платьице, и ножки свесила со стула… Маленький пальчик, чума его побери вместе с его обладательницей, упирался не куда-нибудь — нет, на кнопку клавиатуры «Удалить», и черной аккуратной дорожкой текст быстро бежал и бежал под рукой маленькой гадюки в небытие.

Алан возопил, как пещерный человек, чьего ребенка ухватил поперек туловища этот, как его… саблезубый тигр, но прыжок его запоздал:

«Рыцарь источника», гласило горестное название с экрана, но увы мне, кроме него от рассказа не осталось ничего. Пятнадцать страниц… Ты ж моя умница.

Отпихнув сестрицу, он попытался спасти потерянное — но поздно: отбиваясь, прелестный ребенок нажал пятерней штук сто кнопок одновременно, и творения двух дней канули в Реку Забвения. Где, вполне возможно, они и без того оказались бы в свой черед.

Белла, глядя ему прямо в лицо, нагло улыбалась. Ага, дорогой братец, тебя оставили тут нас развлекать — а ты увильнуть хотел?.. Ну вот мы и развлекли себя сами, как умели, да, как умели.

Я сейчас тебя убью, наверное, — подумал Ал, с трудом сдерживая сии благородные порывы. Потом все-таки порешил, что всему есть предел — и залепил ребеночку такого шлепка, что аж рука загудела. А нечего думать, что тебе все можно!.. А нечего думать, что никогда ничего за это не будет!.. Мне ж его теперь ни за что не вспомнить… все писать заново!..

Изабелла заорала, как пятьдесят детских садов одновременно. Кажется, дело было в новизне ранее неизведанных ощущений. Она вывернулась из ласковых братских рук и унеслась куда-то по темным пространствам огромной квартиры — в детскую? — завывая, как пожарная сирена. Экзекутор опустился на стул и тупо посмотрел на белый, пустой экран. Руки его слегка тряслись.

…Возмездие не заставило себя ждать. Ал почему-то совсем не удивился, когда вскорости после возвращения отчим вошел в его комнату, даже не постучав. Сидя спиной к двери, пасынок однако почуял затылком что-то совсем уж неладное — и поспешно обернулся, вскочил.

Альфред был совершенно жуток. Все еще в театральном сером костюме — только без пиджака, рукава засучены. «Седой и элегантный», но глаза как две щелки. Подбородок… как ящик стола. Выдвинутый и совершенно прямоугольный. Алан видел в книжках выражение «у него заходили желваки на скулах», но до сих пор не знал, что это значит.

— Ты ударил ребенка, — спокойным, как во время наизануднейшей своей домашней проповеди, голосом выговорил Альф. Ал открыл было рот, чтобы что-то сказать, да на полпути понял, что сказать-то, кажется, и нечего.

— Ты посмел бить младшую сестру, — еще скучнее констатировал здоровенный дядька, загораживающий ему выход всеми ста килограммами своего живого веса. Краснел он странно — почему-то от шеи; вот и сейчас лицо его оставалось бледным, а над белым воротником уже появились закатные тона.

— Виктор, понимаете…

Такое обращение — по имени, но на «вы» — было единственным, на что Алан оказался способен. Все другие варианты подходили еще менее.

— Ложись, — скучным голосом предложил тот, кивая пасынку на кушетку. — Ложись и спускай штаны. Мало тебя драли. Сейчас я это исправлю.

Тот сморгнул, думая, что ослышался. Хлопнул глазами, чувствуя, как кровь медленно приливает к щекам. Только теперь он заметил, что отчим явился не с пустыми руками — из правой опущенной кисти у него свисал длинный, намотанный на запястье ремень, и конец его болтался, как змеиный язык. Заглядевшись (туда-сюда) на качание его узкого конца, мальчик прослушал, как Альф повторил свой приказ еще один раз.

В третий раз он уже крикнул — да так, что, кажется, лампа чуть мигнула. Пожалуй, это называется не «крикнуть», а «рявкнуть»: если бы в комнате была посуда, она бы звякнула. Если бы под рукою у Альфреда был стол, он двинул бы по столу кулаком. А так в распоряжении у него оказался только голос, и уж его-то достойный торговец недвижимостью использовал на полную мощность.

Алан шарахнулся от звуковой волны, и теперь стоял, прижавшись спиною к спинке собственного стула. Именно тогда дверь приоткрылась, бледное мамино лицо возникло в темной щели. Ореховые ее глаза, огромные от испуга, скользнули по комнате, встретились на миг с перепуганным, таким же зеленоватым взглядом сына… Задержались на нем. После чего мама закрыла дверь… с той стороны.

Именно в этот момент у Алана внутри что-то щелкнуло… что-то такое, что щелкает однажды и навсегда.

Он даже сопротивляться больше не мог. Не так уж важно было, что отчим, высокий и сильный дяденька, приблизился на шаг, доходчиво объясняя, что если он сам не сделает, что сказано — то придется ему помочь. Просто у Алана, кажется, больше не стало мамы, а может, опоры, какая уж там гордость, и он с прыгающими губами подошел к своей кровати и послушно лег ничком, лицом в подушку… Потому что она закрыла дверь с той стороны.

Потом какое-то время прошло в уплотнившемся, недостоверно-гадком аду, которого не бывает: отчим бил, а Алан кусал зубами наволочку, прерывисто втягивая воздух при каждом ударе и комкая кулаками покрывало, изо всех сил стараясь, чтобы ни один самый крошечный звук не прорвался наружу. Больно было умопомрачительно — или, по крайней мере, так казалось тому, кто до сих пор ничего подобного не пробовал. Кровь тяжело колотилась в ушах, все вокруг стало мокрым и соленым. На какой-то раз он все-таки не выдержал и громко как-то не то всхлипнул, не то всхрюкнул, и следом прорвался придушенный подушкою вопль. БОЛЬШЕ НЕ МОГУ, подумал он отстраненно, будто и не о себе, меня разрезают пополам, ХВАТИТ, сейчас я ЗАОРУ — и не сразу понял, что, кажется, все. Оно кончилось.

— Сам напросился, — слегка запыханно, может, даже смущенно, но как-то словно издалека проговорил голос. Кажется, отчим немножко переусердствовал в воспитании — и теперь созерцал плоды своей деятельности с легкой неловкостью. А не слишком ли я сурово обращаюсь с сыном, подумал русский царь Иван Грозный, стирая кровь со своего жезла… Ал не слушал — он лежал неподвижно, ожидая, когда сколько-нибудь утихнет режущая боль. Потом, решив, что отчим, наверное, уже ушел — слишком было тихо и неподвижно — оторвал от подушки красное, залитое чем-то — слезами? И не только… — лицо. И в самом деле, он остался, наконец, один. Хорошо.

Алан потихоньку встал, натянул штаны. Он был сам себе слегка противен. Вытер мокрые глаза и рот ладонью, стараясь унять дрожь. На подушке осталось здоровенное влажное пятно. Жалко…

Он перевернул подушку, стараясь не сгибаться в пояснице. Потом огляделся, пытаясь сообразить, что же ему нужно взять с собой.

Настольная лампа горела так ясно, спокойно, будто бы здесь все еще был его дом.

…Потом он собрал кое-какие вещи — тетрадки, пару носков, чистое полотенце из шкафа. Вышел из комнаты на цыпочках, чтобы не дай Бог никто не задержал. Было уже около полуночи; в коридоре нашел наощупь свои башмаки без шнурков, кожаную рыжую куртку. Поворачивая в замке ключ, наткнулся ногой на что-то большое, громыхнувшее… а, мусорное ведро. Стоит в назидание — чтобы он с утра не забыл вынести.

Вот он, Альф, как он есть. Может писать труды по этике семейных отношений. «Выдрав пасынка, не забудьте выставить в коридор мусорное ведро, чтобы тот поутру вспомнил о своих обязанностях».

Однако на грохот ужасного ведра не выскочило сто человек с автоматами. Замерший на миг Ал все же повернул ключ, уже не боясь им скрипнуть — после такого-то грохота… Но почувствовал взгляд затылком — и обернулся.

Мама стояла на пороге спальни, за ней золотился тихий свет (Альф читает в постели…) Она была, кажется, в своем длинном халате; лица в темноте сын не мог разглядеть.

— И куда же ты?

В голосе ее не было ничего, совсем ничего. Алану стало смертельно стыдно, и он обрадовался, что не видит ее глаз. Ты не потеряешь его, мама, не бойся, хотел сказать он — но не стал. Ты не потеряешь ничего, я просто уйду, всем будет легче, плюнь на все, иди спать.

— Да так… к отцу.

Голос его был хриплым — сильно плакал, а потом не прочистил горло. Мама помолчала. Наверное, она собралась бы ответить или спросить что-нибудь еще — но он уже вышел, сказав почему-то «до свиданья», вышел как можно скорее, чтобы не при ней… Но и не при ней ничего не случилось: он больше не стал реветь, просто постоял, привалясь лбом к холодной стене, а потом оторвался от нее и пошел вниз по лестнице. На лбу белело известковое пятно.

…Он не знал, знать никак не мог, что точно такая же сцена уже происходила в этом доме пять с лишним лет назад, участники — Виктор Альфред и Ричард Эрих, сэр… Только с единственной разницей — если младший брат покорно лег навзничь на кровать и позволил себя выпороть, старший отгородился от отчима табуреткой и сказал, чтобы тот не приближался.

Сыновья отцов не бьют, даже приемные, так сообщил черноволосый, злой как бес подросток, берясь за стуловы ножки, но если вы сделаете еще шаг в мою сторону, я вас тогда огрею. Прямо вот этой вот штукой.

И это сам Альф сказал слово — «Убирайся». Вон из моего дома, сказал оскорбленный в лучших чувствах приемный отец, предусмотрительно отходя к двери. Десять минут на сборы, и — проваливай. Хочешь — к пьянице отцу. Хочешь — вообще на помойку… Но на мой порог больше — ни ногой.

Это он не всерьез сказал, конечно, в наше время детей из дома не выгоняют. И немало удивился желавший припугнуть гаденыша господин Виктор, когда Рик и правда ушел через десять минут, оставив маме записку, ушел и в самом деле не вернулся… Нет, потом пару раз заходил за вещами.

Разница еще и в том, что тогда было лето. Лето и день…

Осенний ветерок продувал Алана насквозь. Фонари горели ровным оранжевым светом. Сто раз бывало, что он выходил из дома и позже — но почему-то казалось, что сейчас особенно темно.

Еще на остановке, садясь в автобус, Алан вдруг осознал эту простую истину. А когда он прижался лбом к черному, чуть запотевшему стеклу, мысль обрела полнейшую четкость.

К отцу ехать нельзя.

У отца жена и дети. У него новый дом, веселый и хороший, и единственное, чего там вовсе не надобно — это подросток-сын от первого брака, с чертами лица почти как у бывшей жены и характером далеко не Синдерелльским… Поэтому за три минуты — одна остановка езды до подземки — Алан успел умереть и воскреснуть: входя в автобус, он ехал к отцу, выходя из него, уже твердо понимал, что ехать надо к брату. И не потому, что тот его поймет; не потому, что так хочется. Больше просто некуда.

Дело в том, что больше ему правда было некуда идти.

Мгновение ужаса, пока он сбегал по ступенькам пустого полночного метро: не взял адрес. Так он и лежит там, на столике около телефона, записанный на уголке странички из записной книжки…

Но, как выяснилось минутой позже, адрес весь в точности обнаружился у Ала в голове. Цветочная, двенадцать, сто двадцать три. Или… сто двадцать пять?.. Нет, кажется, три. Это когда обогнешь помойку и качели, сказал у него в ушах бодрый и уверенный Риков голос — сегодняшний голос из телефона… Человек с таким голосом, наверное, вовсе ни в ком не нуждается. Хуже нет, чем самому нуждаться в человеке, у которого такой голос.

Ну, это ж мой брат, напомнил себе Алан, ища в твердой магии этого слова надежды… обещания. Хоть какого-то знака, что все устроится. Брат. Родная кровь. Наверное…

Это ж мой брат, повторил он себе, садясь на кожаное сиденье в полупустом вагоне… Тысяча стрел боли мгновенно пронзила его до самого затылка, он даже зажмурился; потом поднялся, цепляясь за поручень — осторожно, как старик. Ему казалось — кстати, совершенно напрасно — что взгляни он на сиденье, увидит там кровавое пятно. Постоял — поезд уже свистел, покачиваясь меж мелькающих стен туннеля — подождал, пока успокоится… Из ночных пассажиров два дяденьки и девушка дремали, а парень с бутылкой пива и человек с газетой смотрели на него с нескрываемым интересом, ожидая продолжения представленья. Ну вот, номер «вскочить как ошпаренный» прошел на ура. Теперь пройдись-ка на руках, а?..

Прикусив нижнюю губу, Ал с повышенным интересом уставился на настенную рекламу каких-то шоколадок.

…Он долго держал палец на кнопочке звонка. Подъезд был страшный, лифт просто напоминал Алану о жутких лифтах его снов, из которых нельзя выбраться; стены крашены неимоверной серо-синей краской, которая уместнее смотрелась бы в морге; лампочка под потолком мигала. Может, звонок не работает?.. Но нет — его жужжанье слышимо уходило куда-то вглубь неизвестной квариры, не пробуждая ни малейшего ответного движенья. Ну что ж. Значит, так.

Алан как-то очень устало — он и правда устал — уронил руку, оглянулся на ступеньки. Надо бы сесть — но будет больно. Все-таки придется сесть — не стоять же всю ночь. И холодно здесь изрядно, как ч-чума знает где…

Он уже подумывал подложить на ступеньку свернутую куртку. И сесть… положить голову на руки… спать. Исчезнуть. Но тут за искомой дверью послышалось некое шевеление, движенье — есть ли жизнь на Марсе — и изнутри заскрежетал засов. Высокий парень в отвратительном полосатом халате высунул из дверей черную блестящую голову, и с волос его капала вода.

— Эй… вы ко мне?..

— Ричард?..

— Да. А кто…

Вот каким он, оказывается, вырос. Ощущение такое, будто из двоих братьев вырос только старший, а я остался таким же маленьким дураком.

Но узнал Алана он раньше, чем тот успел ответить, и отступил назад, пропуская его в свой дом, и Алан, почему-то подыхая от стыда, шагнул на его порог, не зная, не зная, убейте меня, не зная, что сказать, даже поздороваться не в силах… Только улыбнулся, но это вышло крайне неубедительно. Рик сделал все за двоих, и без улыбки — нет, просто и естественно, как будто именно этого гостя и ждал, обернулся к нему от дверей, сказал в темноте:

— Вот и ты. Ну проходи пока в комнату, я сейчас… Прости, у меня вода шумела, я не слышал.

Из приоткрытой двери ванной в самом деле падал желтый свет, грл-грл-грл, проговаривала струя воды, видно, из крана — в полную ванну. Рик щелкнул выключателем, жестом указуя брату путь в чертог, а сам скрылся за дверью. В прореху халата сверкнула светлая кожа в крупных бусинах воды. От брата на паркете оставались мокрые следы.

Еще ничего не понимая, Алан разулся, повесил куртку на крючок. В одних носках пошлепал вперед, крайне неуверенный от запахов чужого, не очень богатого жилища. Каждый дом имеет свой запах; и бедные дома пахнут совсем по-особому, кто знает, о чем я, тот поймет…

Вздрогнул — из ванной комнаты высунулась мокрая голова Рика. Черные, стриженые по мочки ушей волосы едва ли не залепляли ему глаза.

— Эй, Ал… Я говорю, там на столике около кровати апельсин. Можешь его пока съесть.

И снова закрылся. Алан скользнул глазами по обетованному столику. Но на нем обнаружилась только горка апельсиновых шкурок. Причем шкурок уже не первой молодости.

Он перевел глаза на стену, дивясь обычаям сего дома. На стене висел меч — настоящий, железный, с гардой в виде прямой крестовины… Под мечом — картинка, просто из книжки про Круглый Стол, только увеличенная: Король и его рыцари, со статично поднятыми вверх ладонями, дружно восхищаются Чашей Святого Грааля. Чаша, похожая на пасхальное яйцо, висит надо всеми, испуская прямые толстые лучи. Над каждым рыцарем — аккуратная надпись красным, его имя. Только сэру Гарету не повезло — имя выгнулось и попортило ему часть головы.

На столике — фотография черноволосой девушки в темном. Постель разобранная, на ней — открытая книжка, гитара, скомканные голубые джинсы.

На стене над кроватью надпись полукругом: «Папа хороший». Под нею, другим почерком, синим фломастером — «И ты тоже, Рики».

Алану вдруг стало неудобно смотреть. Будто подглядывает.

Он хотел было почитать заглавия на корешках книг в шкафу — но не стал. Просто прислонился спиной к столику и стал ждать.

Ждать пришлось недолго — Рик скоро явился из ванной, уже не в жутком халате, продранном от подмышки едва ли не до пола, а в тренировочных штанах и драной майке-голошейке. На этот раз он правда сиял улыбкой — то ли решил стать очень гостеприимным, то ли, как это ни дико, и взаправду был рад. Со странной болью в сердце — неузнанным зудом зарождающейся вечной любви — смотрел Алан на своего совершенно незнакомого кровного брата, отстраненно отмечая, что тот очень хорош собой.

— Я, наверно, должен объяснить…

— Погоди, — вот он опять куда-то удрал, на этот раз — на кухню. Уже оттуда донеслось: — Ты небось голодный? Апельсин съел?

— Нет…

— А почему? Съешь немедленно!..

— Его нету…

— Как нету? Был же! А, я небось его слопал с утра, а теперь забыл, балда пустоголовая… Ладно, извини. Ты что хочешь — макароны или… гм, или макароны?.. Яйца, кажется, кончились. Впрочем, можно еще вот овсянки сварить…

— Спасибо, я есть не хочу, — отозвался Алан, которого неизвестно почему начало оставлять бешеное напряжение. Как будто он пришел домой, и здесь нечего жрать, зато теперь все будет… как надо.

— Ну, тогда вот тебе чай, — Рик вышел с кухни с дымящейся пиалкой в руке. — Сахар, правда, кончился, но есть мед, он еще лучше.

— Конечно, лучше, — тихо сказал Ал, принимая у брата из рук липкую баночку; ему опять почему-то хотелось реветь… и спать. Даже ничего не рассказывать, просто спать.

Возле кровати Рик чем-то щелкнул — загорелся ночник, маленькая лампа с абажуром над кроватью. Верхний свет он осмотрительно потушил, по дороге прихватил одиноко стоящий стул, Алану кивнул на кровать.

— Ну, чего ты стоишь, как в гостях… Садись и рассказывай.

Как в гостях. А я где?

Рик потянулся помешать чай ложечкой. Алан смотрел на его сильную, слегка загорелую руку, на драную зеленую лямку майки, сползшую на плечо. Какой же он здоровенный, этот… брат. Странно, неужели у меня в самом деле есть брат?..

— Да садись же, чего ты… Вот на кровать. Хочешь, прикрой ее, вон там покрывало…

— Да нет… я… не буду. Садиться, то есть…

Рик посмотрел на него — очень внимательно, и Ал понял, что у них одинакового цвета глаза. Он бы и не вспомнил — но мама ему часто говорила: «Посмотри мне в глаза, сынок… Ну да, совсем такие же, как у меня!» А мамин цвет глаз он хорошо помнил, и у Рика тот же самый цвет — орехово-карий, зеленоватый… Посмотрел внимательно, как-то очень испытующе.

— Ал. Тебе, что ли, больно сидеть?..

Тот хотел сначала соврать, потом сказать какую-то речь. Но в итоге просто кивнул, изучая с прицельным вниманием цветочный рисунок на своей чашке.

— Альф, дорогуша? — просто спросил брат, и Алан снова кивнул. Хоть и самому не совсем верилось, что дела обстоят именно так, но ему впервые пришло в голову, что Рик, кажется, знает все эти дела получше некоторых, так просто у него получилось спросить… и так легко он догадался.

— Сильно он тебя?

— Ну… как-то.

— Понятно, — брат легко вскочил (куда он все время убегает?), делся… кажется, в кухню. Оттуда его голос продолжал, не прерываясь: —

Эх, все детство мечтал — вырасту большой и сильный, тогда руки кое-кому поотрываю! Вот вроде вырос, а руки отрывать, к сожалению, все равно нельзя. Все-таки муж матери, нехорошо. А жалко-то как, жалко! Где же справедливость?..

Вернулся, сунул брату в руку что-то маленькое, какой-то белый тюбик, мазь, что ли.

— Вот… Это хорошая штука, я тебе как фехтовальщик говорю. Кровоподтеки снимает за несколько часов. Ты когда пойдешь мыться, там сделай сам все, что надо, завтра будешь как новенький. Я тебе на диване пока постелю, — голос Рика доносился уже из другой — оказывается, здесь была и другая! — комнаты. — А завтра разберемся, кому где спать. Вещи можно прямо завтра и забрать… если тебе удобно.

— Какие вещи? — глупо спросил младший брат, закрывая глаза. Под веками блаженным покоем плавали разноцветные разводы.

— Ну, как какие? Твои, оттуда. Тебе ведь, наверное, понадобятся еще какие-то вещи. Ты лучше скажи, у тебя есть ли ключ — или придется нам дожидаться дорогого отчима?..

…Вот так они и начали жить всегда вместе, и все стало наконец хорошо. Правда, денег иногда не было. Рик подрабатывал в мужской школе по вечерам — преподавал там черчение; от отца-художника он унаследовал очень верную руку и хороший глаз. Алу иногда удавалось что-нибудь перехватить у себя на кафедре — перевод инструкции по пользованию аэрографом или другой какой ерундовиной. Раз в месяц ему посылал деньги отец.

Самое печальное, что Рику приходилось платить за учебу. Ну да ничего, он надеялся когда-нибудь заслужить стипендию отличника (заядлый троечник Ричард Эрих, но надежда умирает только вместе с нами…) Когда деньги были, братья ели пельмени и отдавали белье в прачечную на углу. Когда денег не было, они питались макаронами и стирали майки и пододеяльники сами, до утра замачивая их прямо в ванной… Хорошо было и так, и так. Главное, все стало правильно. Рик вносил ощущение правильности и радости куда угодно, где он пребывал… Даже когда носил черное. Даже когда злился или болел. До этих самых пор. До проклятых нынешних дней.

Глава 3. Фил

До проклятых нынешних дней Фил никогда не пил валерьянки. Он вообще никаких лекарств не пил — считал, что это не по-рыцарски. Если что-то должно поболеть — значит, так Богу угодно, поболит и само пройдет, надо принимать это стойко и виду не подавать…

Единственное лекарство, которым Фил попользовался за последние четыре года — это наркоз, под которым ему вырезали аппендицит… Даже когда рвали коренной полуразрушенный зуб, Фил просил не обезболивать…

Вообще-то он был совсем не Фил. Вернее, не совсем Фил: Филипп — это второе имя, а первое — Годефрей, Радость Божья, сокращенно — Фрей. Так уж окрестили его родители, в честь великого героя — а раз есть имя, ему надобно соответствовать. Хотя бы стараться. Но на самом деле вычурного имени Фил слегка стыдился — не то что бы стыдился, а просто оно было ему… велико, что ли. Не могла мама не выпендриваться, назвать ребеночка как все — Йохан там или Йосеф… А теперь старайся соответствовать!..

Вот он и старался. А представлялся по колледжерскому обычаю всегда Филом, Филиппом. Правда, вот Рик, тот иногда называл его иначе… Но то — Рик… Это дело совсем другое. Рику всегда все можно, потому что он — лидер… Он как яркий огонь, в котором все видно в правильном свете.

А когда огня нет, делается темно.

…В тот, самый первый, день Фил даже почти не волновался. Ну, сам провел тренировку, ну, позвонил другу домой… Имел краткую и очень напряженную беседу с Риковым младшим братом, которого за пять минут разговора умудрился раз пять смертельно оскорбить и так этого ни разу и не заметить. Нельзя же, в самом деле, так открыто и так бесстыдно психовать!.. Это могло бы проститься старенькой маме или беременной жене, но не восемнадцатилетнему малому в полном физическом здравии, у которого родственник всего-то навсего запаздывает на несколько часов!.. Даже не прощаясь, Фил повесил трубку автомата зверским рывком и на миг прикрыл глаза. Весенний дождь, свистя струями, облизывал стекло телефонной будки, и под ропот дождя в груди у юноши зашевелилась заразная паника. Та же самая, которая просто-таки рвалась только что из трубки таксофона.

Этот самый Риков брат давно уже сам оскорблял Филовы чувства просто фактом своего существования — если б не Рик, с таким типом и общаться бы не стоило. Алан воплощал для юного сверденкрецйера все то, чего он терпеть не мог в парнях: почти что девчоночью или детскую сентиментальность, абсолютную неприспособленность к жизни, и при этом — адское самомнение. Подумаешь, едва ли не рыцарем себя считает!.. Вся крестовая слава христианства у него уже в кармане!.. И это при том, что его в ордене едва ли не Делла левой рукой на обе лопатки положит. Сибилла-то уж точно положит, она исправно тренируется со всеми братьями и немногим сильно уступает…

Нет, парни такими быть не должны. По крайней мере, парни старше двенадцати лет. Не должен мужчина, да еще претендующий на то, что он — воин, проявлять открыто свои чувства!.. Не должен чуть что распускать сопли — едва ли не плакать настоящими слезами; позволять себе волноваться так, чтобы это понимали другие… И внешность у этого заморыша была подходящая — глаза как у первоклассницы, волосики светленькие, руки — как палочки… За эти самые светлые, шапочкой постриженные волосы Фил и прозвал Рикова дурацкого братца «цыпленочком». Тот жутко злился — ничего, ему это полезно, пусть поймет, что не все вокруг ему, инфанту несчастному, сплошь заботливые тетушки… Этот парень то ли вовсе не знал никогда горя и неприятностей, то ли и впрямь так его избаловали — непонятно, кто, может, маменька с папенькой — что сидеть на шее у брата казалось ему просто нормой жизни. Фила просто возмущало, как рыцарственный и непогрешимый Рик с этим малюточкой носится — «Позвоню-ка я домой, а то брат волнуется…» Ну и пусть поволнуется, ему полезно!.. «Завтра я приду с братом, ты, Фил, его уж пожалуйста не цепляй…» А что? Взрослый парень, сам бы мог защититься, если б хотел!.. «Нет, я эту десятку тратить не могу. Брату обещал сахару купить…» Ах, бедная деточка умирает без сахарочка? А с друзьями по ордену человеку не на что пива выпить — так это нормально, это не беда… Возмущало Фила даже само слово broter — звучавшее как-то наперекор орденскому обращению. Братьев много, брат — один…

Сказать по правде, Фил зверски ревновал.

Но никто на свете нипочем бы об этом не догадался. Фил был не из тех, кто плачется людям о своих растрепанных чувствах. Нет, были вещи, которых он не говорил даже себе самому.

Но позвольте, ведь у него были объективные причины!..

Например, тогда ночью, когда Фил пришел, вконец загнанный, черный и выжатый, как плод в соковыжималке, к нему домой… Впрочем, об этом по порядку.

Сначала он стал обзванивать своих. Это случилось уже на третий день после исчезновения Рика. На третий, когда стало ясно, что он не вернется.

Фил ведь ходил туда, в ихний DOMUS INQUISITIONIS — узнавать. Там за стеклянной перегородкой сидел меланхоличный страж в серой форме, с оливковой ветвью на шевроне, и, покусывая карандаш, разгадывал кроссворд.

— Здрасьте…

— Пропуск, молодой человек. Или повестку предъявляйте.

— Да я не повестку, — Фил, к стыду своему, почувствовал, как по спине пробежали мурашки. — Я… просто спросить.

Лицо серого человека стало совсем непроницаемым, и Фил заторопился сказать — успеть надо было раньше, чем его отсюда выгонят.

— У меня один знакомый пришел три дня назад к вам по повестке, и… пропал куда-то. Даже не позвонил. Скажите, его могли… э… у вас задержать, или… с ним что-нибудь другое случилось?..

Он говорил — и сам поражался, как глупо звучат его слова. Лицо серого человека — единственным украшением его была короткая щеточка усов — оставалось неизменным, плавало в воздухе, как мутный блин… как квасной гриб. Фил захотел ударить в этот блин кулаком — прямо через стекло… разбивая его к Темным…

— Я, кажется, спросил…

Губы полицейского дрогнули. В глазах, опустившихся сначала на какие-то записи, появился проблеск жизни.

— Молодой человек… Имя Папы, при котором был упразднен еретический Орден Рыцарей Храма. Девять букв, четвертая — «м».

Фил подумал, что ослышался. Его даже шатнуло — вот что называется «ошеломлен»: как будто тебя ударили дубиной по шлему. Клименций, едва не ответили сами собой его губы; наконец он справился с ними и проговорил голосом зверски простуженного:

— Сэр… Я же спросил, как…

— Не знаете? А псевдоним оперной певицы первых лет Реформации, исполнявшей арию Маргариты в опере «Доктор Фауст»?.. Шесть букв всего.

— Сэр… Ответьте на мой вопрос, будьте так добры.

Фил был упрям, как осел. Тверд, как камень. Тошнота и дурнота сменились жаждой убийства; от полицая он теперь хотел либо ответа, либо кр-ровищи, и без того или другого уходить не собирался.

Серый человек моментально потерял к нему всякий интерес. Легкое подобие жизни, взыгравшее было в его глазах, исчезло под толстой пленкой вроде нефтяной.

— Я не отвечаю на служебные вопросы. Деятельность церковной организации не разглашается. Чудовище-людоед из семи букв, вторая — «о». Не знаете?

Полицай, хотел ответить Фил, сам про себя усмехнувшись шутке — но усмешка даже внутри головы вышла недостоверная, кривая.

— Да какая там деятельность!.. Я про… брата хочу узнать!..

Темные тебя побери, едва не прибавил он, но сдержался. Слово «брат» вырвалось само собой — и это было, увы, не слово fratter. Это чтобы правдоподобнее, сказал себе Фил, внутренне сжимаясь. Чтобы ничего лишнего… просто родственник, и все.

— Не разглашается, — безо всякого выражения повторил полицай и снова обратился к своему кроссворду. На миг Филу показалось, что это вообще не человек. — Позвоните в вышестоящие инстанции, вам объяснят.

— Какие инстанции? Дайте телефон.

— Служебные телефоны разглашению не подлежат.

У Фила начало что-то нехорошо шуметь в ушах. Наверное, кровь прилила к голове. Серый охранник вдруг поднял взгляд — это были совсем другие глаза, уже не подернутые пленкой. Живые… и очень острые, как буравчики.

— Мальчик, ты лезешь не в свое дело. Давай, давай отсюда… А то придется позвонить.

Да обзвонись, крикнул Фил, хоть лопни — тогда я хоть пролезу внутрь… и все вам тут разнесу в клочья!.. Вернее, не совсем так: он едва не крикнул так, но ноги уже сами несли его прочь, быстро, мимо длинной чугунной ограды с прутьями как копья, мимо раздавленного колесами красного голубя — окровавленные перья и слизь, — мимо деревьев, на которых были уже совсем большие, набухшие жизнью почки… Чудовище-людоед из семи букв. Горгона. Какая безнадега. Нет, так с этим не совладать.

Но в глазах, подернутых нефтяной пленкой, он увидел что-то столь нехорошее, что, придя домой, сделал по своей комнате не менее десяти кругов… и принялся обзванивать своих. Вечер, все должны бы сидеть дома. Хотя, конечно, когда мир пошатнулся, всё может оказаться как угодно иначе.

Первым на очереди оказался Хенрик. Один из самых старых друзей — и, пожалуй, из самых надежных. Еще бы, легко быть надежным при росте метр девяносто и размахе плеч, который с трудом пролезает в дверь!..

Белобрысый старина Хенрик взял трубку сразу, будто только и ждал звонка.

— Привет.

— Привет, Фил… Ну как, узнал что-нибудь?

— Не то что бы, — из толстого, непрошибаемо-уверенного голоса собрата по Ордену Годефрей черпнул полную пригоршню спокойствия. Ничего по-настоящему плохого случиться не может!.. Это какое-то дурацкое приключение, его надо пережить — вот и все. Кроме того, мы — сила. Кто на нас?!..

— Не то что бы узнал, скорее, понял. Я туда ходил…

— Туда? — голос в трубке слегка изменился… словно Хенрик повзрослел разом лет на десять. Он и так был старше прочих в ордене, двадцать шесть лет — не шутка, можно и прислушаться, как к старшему…

— Ну да, в ихний «домус». На Старой Площади который… (На этой самой старой площади, раньше называемой Лобной, когда-то рубили голову последнему потомку Халльгера, королю Амальрику… Это сто тридцать пять лет назад, во время Реформации. А старенького, почти выжившего из ума со страху Амальрика к эшафоту доставили на инвалидной коляске… Вот он, истинный символ вырождения монархии — даже на казнь сам идти не может!..)

— Фил, — голос Хенрика был жестким, словно осуждающим. — Ты напрасно туда ходил. Больше не суйся, будь так добр.

Фил, что называется, просто опупел. Подобные чувства он испытывал только однажды — когда серый охранник спросил его насчет имени Папы, упразднившего орден Храма, и про чудовище-людоеда. Он даже не успел быстро среагировать и что-нибудь Хенрику ответить. А тот продолжал, и голос его делался все более уверенным. Обстоятельным…

— Слушай, это дела опасные. С ними не шутят. Я спрашивал у отца, ну, то есть про Рика спрашивал — ты моего отца знаешь, он слов на ветер не бросает, да и знает по долгу службы кое-чего… Он просто позеленел, когда услышал. Тебя, говорит, я через свой труп вытащу, ты мой сын; но всем остальным скажи — пусть сидят и не вякают, а то поминай как звали… Понял ты, Фил? Нам тут ничего не сделать. Надо сидеть и выжидать, оно само как-нибудь образуется.

Фил уже справился с собой и молчал только потому, что у него не было слов. То есть были — но не такие, которые стоит произность юноше из хорошей семьи, студенту колледжа. Единственное, что он смог из себя выдавить, так это — «Хенрик, ты же… ты же сверденкрейцер».

Трубка пыхнула — видно, на том ее конце усмехнулись.

— Дитя мое! Опомнись, не на Луне живешь! Орден меча и креста, да? Кончай играть, разуй глаза — мы серьезно влипли! Сейчас можно только сидеть и не высовываться, а то огребем так, что мало не покажется, сами потопнем и свои семьи потопим!.. Это же все правда. Ты что, не понимаешь? Если такой наивненький, пойди перечитай школьный учебник истории!.. Это ИНКВИЗИЦИЯ, Фил, дубина, с этим не шутят.

— Ты же… обет давал, — тихо выговорил Фил — с такой угрозой в голосе, что не знай Хенрик, как обстоят дела — он бы затрясся от страха. Но в голосе его в ответ прозвучала такая бешеная горечь, что Фил и сам чуть не выронил трубку, будто та налилась свинцом.

— Фил, старик, а ты думаешь — мне легко? Легко убеждать одного своего друга, что другой всего-навсего попал в тюрьму, и выручать его слишком опасно?.. Да если хочешь знать, я два дня себя таким дерьмом чувствовал, что вены хотел порезать!.. Я же с Риком еще со школы… С самого начала.

Фил осторожно дышал в трубку, словно боялся выдать свое присутствие.

— Только я, в отличие от тебя, Годефрей ты недорезанный, взрослый человек. Если можно что-то сделать — я сделаю, а если нельзя… Сражаться с ветряными мельницами, как этот свихнутый испанец, можно, если ты один и только за себя отвечаешь. А у меня, между прочим, Линда… И родители. Да и у тебя, если пошевелишь мозгами и вспомнишь, тоже.

— И что же… ты предлагаешь? — тихо спросил Фил, которому было страшно, как еще никогда в жизни. Он знал, что скоро не выдержит и заорет, но пока еще мог сдерживаться.

Хенрик в трубке — предатель, дерьмо, предатель — слегка оживился. Похоже, ему и впрямь нелегко, с удивлением подумал Фил — еще бы, поиграли в рыцарей ребятки, коготок увяз — теперь всей птичке пропадать… Тухло, наверное, предавать своего друга. Тухло, наверное, быть взрослым человеком.

— Предлагаю? Так я же уже объяснил, Фил, не рыпаться. Отец обещал кое-что попробовать, какие-то каналы… Если это и ему не удастся, то что же мы-то сможем? Пойти в суд и донести на себя самих, что ли?.. Кроме того, может, все еще не такая уж безнадега. Может, просто ошибочка вышла. Через неделю посмотрим…

Если Филу до этого разговора и казалось, что могла выйти ошибочка — теперь-то он точно знал, что все — самая настоящая безнадега. И безнадежнее не бывает. Даже желание заорать прошло.

— Дерьмо ты, Хенрик, — тихо сказал он и повесил трубку, и пока он нес руку до телефона, трубка оскорбленно квакала в его руке — наверное, старина Хенрик, третий человек в Ордене, один из его основателей, жутко ругался… Или оправдывался. Фил положил трубку и посидел несколько минут неподвижно, сжимая виски ладонями. У него начинала болеть голова.

Следующим, кому он позвонил, оказался Адриан. Тихий, приветливый, отличный музыкант (играл на гитаре и блок-флейте), хороший лучник. Это он первый придумал название «Сверденкрейцеры».

Адриана дома не оказалось. Вместо него к телефону подошел отец. Сказал, что Адри уехал на месяц к родственникам в Сен-Винсент, и звонить ему больше не стоит. Когда же неотвязный Фил спросил Сен-Винсентский телефон, отец помолчал несколько секунд (Фил представил себе этого человека за кадром — небольшой, наверное, очкастый, жутко интеллигентный… В обвисших на коленках тренировочных штанах.)

— Молодой человек… Насколько я понимаю, вы из этой вашей… организации.

— Да, из Ордена, — звонко сказал Фил. Слово выпало из его губ, как твердый серебряный орешек.

— Именно… Так вот, я хочу вас попросить больше Адри не звонить. Ни вас, ни других ваших… товарищей. Вообще. Не беспокоить его всеми этими… делами.

— Почему? — спросил Фил еще более звонко. То ли ему показалось, то ли от вибраций голоса и в самом деле дрогнуло оконное стекло.

— Потому что ни я, ни мой сын… не хотим неприятностей. Адриан больше не имеет с вами ничего общего.

— Это его желание? Или ваше?

— А это, молодой человек, уже не ваше дело, — и предположительный очкастый интеллигент, который на самом деле работал забойщиком скота на мясокомбинате, с хряском повесил трубку. Филу в ухо коротко плевались гудки, а он все сидел неподвижно, сжимая и разжимая левый кулак. Костяшки руки были белыми, желтоватыми.

Ладно, к Темным. На очереди Петер.

…Петер, элегантный, всегда подтянутый и собранный студент-юрист, сын очень богатых родителей (это именно от него сверденкрейцеры унаследовали круглый стол, именно на его деньги сняли подвальчик) на этот раз казался смущенным и растерянным.

— Фил, ты понимаешь… Я тут подумал. Это все, конечно, ужасно… Просто чудовищно. Раз, два, среди бела дня, в европейской державе… хватают человека, и ни слуха, ни духа. Но, если рассудить здраво, что мы можем сделать? Если называть вещи своими именами, то ведь мы — всего-навсего горстка юнцов, а это — машина. Аппарат, название само за себя говорит… Нас просто перемелют, Фил. Проглотят, и не заметят, потом разные комитеты молодежи забегают — да поздно будет… Проглотят, как… Рика. — Петер помолчал, шумно дыша. — Кроме того, я ведь юрист, я кое-что понимаю… в таких вопросах. Знаешь, Фил, это церковная власть, она совершенно не контролируется светской. Этим инквизиторам даже Президент не указ… Наша страна движется к эклесиоцентрической форме управления. Ты знаешь, что это такое, Фил?.. Это теократия… Фил, ты меня слушаешь?.. Эй… ты где там? Халло!..

Увы, лекции по политэкономии суждено было остаться незаконченной. И на этот раз Фил выругался наконец — сам даже поразился, как легко и непринужденно вырвалось из его уст трехэтажное выражение. Посмотрел на телефон так, будто хотел размозжить его кулаком. Но не размозжил (хотя сил и темперамента на это бы хватило) — вместо того набрал телефон Германа.

…После Германа, успевшего выругаться первым, Паула, поднявшего его на смех, Йохана, вместе с Филом обозвавшего всех предателями и трусливыми крысами, попрятавшимися по углам — похоже, Йохан был сильно пьян — а в конце концов сообщившего, что он и сам — такая же дерьмовая сволочь, как все, а потому, Фил, приходи, и давай нажремся, моих стариков не будет ночью, водка есть, устроим поминки по своим загубленным душам и за Рика выпьем, единственный из нас всех был не дерьмо, вот его и сожрали…

…После них всех, после Сибиллы, разрыдавшейся в трубку, и Густава, предложившего подыскать другое помещение и продолжить тренировки (Ну, жутко жаль, это так. Но это же все равно, что если б Рик попал под машину или его убили бы на войне. Но мы-то живы… Мы, сверденкрейцеры! И нам надо продолжать священное дело нашего рыцарского ордена, хотя бы в память человека, который его основал… А тренировки можешь и ты вести. Или Хенрик…), после Леона, который прямо сказал, что больше его в подобные игры играть не заставишь, потому что с огнем игры-то… После них настал наконец черед Деллы.

— Халло?.. Аделла?..

Она долго молчала в трубку, словно собираясь с духом. Потом выговорила как-то деревянно:

— Я вас слушаю.

— Это Фил.

— Здравствуйте.

Почему она говорит на вы, изумился Фил едва не до потери речи, но голос «за кадром» спросил с такой свирепой подозрительностью «Ада, кто это звонит?», что он сразу обо всем догадался. Понятно, за ней следят. Не хотят иметь ничего общего «со всеми этими делами». Еще бы… И понятно, почему у нее голос такой, как будто заговорила деревянная куколка. Если очень долго плакать, а потом ругаться, громко крича, а потом опять плакать…

— Мам, это один знакомый. Из «Флоры».

«Флора» — это фирма, где Делла раньше работала, пока ей не надоело. А может, я ошибался, с неожиданным порывом горячего понимания и сочувствия подумал Фил, и она-то как раз хорошая? Просто я всю дорогу ревновал Рика ко всем, кто ему был близок, кроме меня — и потому считал, что она дура… А она на самом деле настоящий сверденкрейцер. Верный. В отличие от всей этой… сволочи.

— Делла, ты можешь говорить нормально? Ну, уйти с телефоном куда-нибудь?

— Нет, — голос Деллы был выдержанно-равнодушным. Молодец девчонка, как держится!..

— Тогда давай встретимся и придумаем что-нибудь. Нельзя же так сидеть, сложа руки, пока его там… держат! Я буду называть дни, а ты отвечай — да или нет…

— Нет.

— Что — нет? — спотыкнулся Фил недоуменно. — Я же не назвал еще…

— Нет. Просто — нет. Всё — нет.

— Ты что… не хочешь встречаться?.. Вообще?..

— Да.

Потолок слегка качнулся, кажется, собравшись на Фила обрушиться.

— То есть… как? А как же…

— А зачем?

У нее был совсем мертвый голос, как у автоответчика.

— Зачем? Затем, что наш… друг попал в беду. Нам нужно его выручать… Нам, его братьям по Ордену, потому что кому же еще.

Делла шумно задышала в трубку, и в голосе ее зазвенели слезы.

— А как? Что мы можем сделать? Мы — никто, здесь все бесполезно, все… Только пропасть за ним следом, вот что мы можем.

Разговор принимал опасный оборот. «Ада?» — подозрительно спросила мать на заднем плане. Но Делла, видя, что дело ее проиграно, больше не могла сдерживаться, и голос ее завибрировал истерикой.

— Пошло все к Темным! Все эти Ордена, и братья, и рыцари, все, все… Если бы не вы, ничего бы не было!.. Рик бы просто жил как все, был бы нормальным, счастливым парнем, и мы бы были вместе… все время… А теперь мой Рик сгниет в тюрьме за всю эту долбаную средневековую дрянь, а ты… а вы все… Кто его довел до этого… Будь оно все проклято!.. Пошло оно все… к…

Фил молчал, как каменный, потому что сердце его почти остановилось. Шум в трубке говорил о том, что бьющуюся в истерике девицу оттаскивали от телефона, крики делались все более смазанными — происходила, очевидно, битва за трубку. Кажется, грубая сила в конце концов победила — когда вопли обоих сторон дошли до невыносимого крещенцо, они прервались наконец короткими гудками. Сейчас Деллочке дадут валерьянки или даже элениума, а он, Годефрей Филипп, сейчас, кажется, покончит с собой.

Но Фил был не из тех, кто способен из слабости покончить с собой. Он постоял у задраенного на зиму окна, слезящимися глазами глядя в девятиэтажную пропасть двора, на ручьи, прочертившие полосы по нагретому асфальту, на черные в вечернем синем свете лужи. В кулаке он совершенно неосознанно сжимал знак — меч в форме креста, крест в форме меча, кросс форми фитчи, и острый конец его — лезвие — больно впивался в ладонь, но Фил этого не замечал. Ну что, мальчики, поиграли в рыцарей? Мальчики-девочки… Выпьем же, фраттери, за наш славный орден. Пусть он помогает высокому духу рыцарства сохраняться в этом оскудевшем мире.

Филу показалось, что он сейчас задохнется.

Он дернул оконную ручку. Старый, осенью еще забитый в щели поролон посыпался грязными шмотками. Холодноватый, но уже совсем весенний ветер с синей улицы ударил Филу в лицо, поставил дыбом короткую черную челку. Волосы у него были жесткие, как проволока, когда их стригли, они туго скрипели под ножницами парикмахера.

В дверь тихо стукнули. Фил оторвался от окна, захлопнул его с грохотом, так что посыпались чешуйки белой краски. Рука, сжимавшая знак, разжалась — на мозолистой от меча ладони выступила светлая капелька крови. Та кровь, что течет у нас в руках — светлая.

— Мам?..

— Я, Фрей.

Это и в самом деле была мама. В свои сорок пять она выглядела совсем юной, худая, как девочка — хотя и родила трех детей… Только обильно убеленная голова да желтоватая кожа на лице говорили об ее истинном возрасте — почему-то в Филовой семье седели рано, он и сам уже лет в семнадцать находил в шевелюре снежно-белые волоски.

— Я хотела… поговорить. Обо всем происходящем.

— Валяй, ма.

Отношения у них с матерью были простыми и вполне равными — особенно теперь, после того, как ушел отец. Мама работала — и Фил работал, правда, пока только грузчиком на овощной базе, по вечерам — с незаконченным образованием ничего большего ему не светило; однако оба они зарабатывали себе на жизнь, оба были взрослыми людьми, оба воспитывали двух девчонок — Филовых сестер, восемнадцати и пятнадцати лет, самый трудный возраст, особенно если учесть, что особа такого возраста все время болтает по телефону с сотней разных парней и готовится стать манекенщицей, ради чего беспрестанно худеет, меняя одну диету за другой…

— Фрей, да ты, наверное, и сам знаешь, что я тебе скажу.

— Не, мам. Не знаю. Мне тут уже много чего сказали, и я несколько… запутался. Давай предлагай свой вариант.

— Я тебя понимаю, Фрей, — осторожно начала мама, присаживаясь на краешек кресла. — У тебя попал в беду лучший друг… ваш, можно сказать, духовный лидер. Конечно, долг каждого честного человека, особенно того, кто увлекается рыцарством — не оставить товарища в беде. Но подумай — только не вскидывайся сразу, дослушай меня — подумай, как взрослый, рассудительный человек, что…

— …мы можем сделать в данной ситуации? — услужливо подхватил Фил, не отрывая взгляда от окна. За окном, в невыносимой синеве весеннего вечера, кружила черная птица. Ворона, должно быть. Уцепилась коготками за железный подоконник снаружи, глухо каркнула.

Мама вздрогнула от неожиданности и прервалась.

— Чего ты, ма? Это просто ворона. Продолжай, что ли. Ты остановилась на данной ситуации.

— Фрей… Не петушись. Хотя ты очень образованный и развитый человек, и фехтуешь, должно быть, очень хорошо, — но на самом деле ты пока только мальчик, человек беззащитный и маленький… Как мы все. Разве кто-нибудь из нас, простых и слабых людей, может противостоять…

— Государственной машине. Аппарату.

— Вот, ты же сам понимаешь, — мама в самом деле приободрилась. Сын оказывался куда более понятливым, чем она сначала могла предположить. Она-то думала, он начнет говорить жалкие в своем бессмысленном пафосе речи о рыцарстве и духе братства, а может, просто не захочет ее слушать и убежит, хлопнув дверью, к кому-нибудь из своих приятелей…

— Да, мам, понимаю. Кроме того, наша страна переходит на эклесиоцентрическую форму управления. То есть этим инквизиторам сам Президент не указ… И сам потонешь, и семью свою потопишь, если свяжешься.

Госпожа Регина Филиппа, школьная учительница, облегченно улыбнулась. Кстати, учительница психологии из частной школы для девочек вылезала из нее всякий раз, когда монолог ее продолжался более одной минуты подряд. Вылезла она и теперь.

— Как я рада, Фрей, что ты оказался таким… взрослым и осмысленным человеком!.. Конечно, сумасшедший идальго может сражаться хоть с ветряными мельницами. Но именно в том случае, если у него нет семьи и он отвечает только за себя… На нас на всех лежит ответственность друг за друга, и прекрасно, что ты об этом вспомнил в такую… критическую минуту жизни.

Фил повернулся к ней лицом — и она запнулась. В комнате не зажигали света, но и в сумраке было видно, какие у ее сына глаза. Совершенно черные вместо серых, узкие, как щелочки.

— Не продолжай, ма. Я все это знаю.

— Знаешь? И очень хорошо.

— Да нет, мам, ничего хорошего. Сказать по правде, дерьмо изрядное. Извини за такое выражение — но это именно оно. Мир что-то похож на очень большую задницу.

— Не переноси свои собственные душевные неполадки на весь мир, Годефрей, — учительские нотки прорезались в материнском голосе очень сильно. Начитанная мама, вон какое имя сыну дала…

— Ладно, не буду. Что-то я сегодня низкого мнения о роде человеческом…

— Вот в этом — твоя вечная проблема, Фрей… С самого детства. Это называется — замещение, типичная реакция твоего типа личности.

— Ага, наверное. В общем, я пойду, — Фил щелкнул выключателем, бегло осмотрел свою бедную комнатенку — стул, стол, кресло (в котором сейчас сидела мама и которое ночью раздвигалось в кровать)… Сумка валялась на полу, около телефона. Понятно, он записную книжку доставал, чтобы всем звонить.

Юноша поднял сумку, запихал в нее футляр для очков (очки он почти никогда не надевал, но они у него были — видел плохо), насвистывая, огляделся в поисках ключей. Мать следила за ним с тихим отчаянием. Как же она ошибалась — сын ее был именно в том состоянии, когда говорить с ним бесполезно.

— Ключи на столе, Фрей. Ты… куда?

— Спасибо (взял не глядя, швырнул в рюкзачок). Так, пройдусь.

— Когда вернешься?..

— Наверное, завтра. Или сегодня. Ужинайте без меня, и ложитесь, не ждите.

— Сын, — поднимаясь, Регина поймала свое чадо за рукав, удержав с трудом и в очередной раз подивившись, как у нее, такой маленькой и хрупкой, умудрилось родиться такое… Такой атлет. — Сын, я надеюсь, ты не собираешься штурмовать инквизиционный суд… Или бросаться с обрыва в Вейн?

Ответил серьезным взглядом сверху вниз, глаза его снова были серыми… только невыносимо печальными. Чуть усмехнулся.

— Нет, ма. Ничего подобного я делать не собираюсь.

Она поверила и кивнула. Когда он вышел, насвистывая все ту же смутно знакомую мелодию — высокий, сильный парень, длинные волосы сзади завязаны в хвост кожаным шнурком — села в его кресло и потерла пальцами желтоватый лоб. Она в самом деле очень устала.

…На ходу застегивая «молнию» кожаной куртки, Фил шел по ночному Магнаборгу большими злобными шагами. Ходьба всегда успокаивала его; от дома до набережной — как раз часа три быстрой ходьбы, а потом — обратно, придет домой глубокой ночью, ну и прекрасно, сразу ляжет спать… Главное — устать так, чтобы уже не было сил ни о чем думать. Думать он будет завтра. Если попробовать думать сегодня, то недолго и кого-нибудь убить.

Сегодняшний день превратил Фила, и без того не отличавшегося безумной любовью к человечеству, в законченного мизантропа. Принадлежал он к тому несчастному типу личности, который в своей жизни дай Бог подпустит к себе близко кого-нибудь одного, а чаще не доверяет вообще никому. Зато уж если подпустит — то это навеки. То за друга пойдет в огонь и в воду, убьет кого угодно (хоть сто женщин и детей, как это ни печально — Филу никогда не приходилось и, будем надеяться, не придется встать в такую ситуацию — но это было так. Хотя он сам об этом только подозревал.) Да, за друга можно пойти куда угодно. Хоть на пытку, хоть на край земли. Только… если бы кто-нибудь на белом свете сказал, куда же за друга надо пойти! Что ему на белом свете поможет?!

Фил остановился, закрыл глаза, вдыхая вкусный ярко-синий вечерний воздух. Мир был сказочно прекрасен и как бы весь одушевлен — просыпались деревья, дышала земля, даже старая лавка парка, казалось, тихо покрякивает, стряхивая узы долгого зимнего сна… Скоро из земли полезет трава, из почек — листья, а Фил ничем так и не сможет помочь тому, кого он любит. Потому что не знает, как… И нет никого, с кем можно было бы это придумать, и он совсем один. Вам никогда не казалось, что весна невыносимо воняет смертью?..

…Одиночество Фила никогда не угнетало. Собственно, он всегда был один, и воспринимал это не как несчастье, но как правильный порядок вещей… пока не случился в его жизни Рик.

Они попали в одну группу в колледже. Эти два человека идеально дополняли друг друга — Рик был душою, тем, кто подавал идеи, а Фил — молчаливым воплотителем. У Рика часто не хватало воли — у Фила ее было в избытке. Похоже, это единственное, чего у него было в избытке, в отличие от изобретательности. Вот Рик бы сейчас быстро придумал, что надо делать… Даже если из этого бы ничего не получилось, он придумал бы, и можно было бы действовать. И воздух бы перестал душить… весенний, синий…

Может, его там сейчас пытают.

Эта мысль была столь сильна, что Фил…

— он почти ничего не знал об инквизиции, даже меньше, чем Рик, из учебника истории в его голове задержались только несколько устрашающих описаний — какая-то дыба, и испытание огнем-водой, и «сапоги святой Елизаветы», ничего себе святая —

…но эта мысль была столь сильна, что Фил запел.

— Добрые сэры, — Король сказал,

Пусть нас забвенье ждет.

Кто-то один ступит в Божий зал,

Чашу к груди прижмет…

Он запел, чтобы не заорать в голос, и пел (ни малейшего признака слуха у него отродясь не наблюдалось) то, что сегодня весь день пытался бессознательно насвистывать — Рикову песенку, одну из самых любимых у них в ордене, ту, что под гитарный аккомпанемент они часто исполняли многоголосым хором, почти как… ну, почти как свой гимн.

Они никогда друг друга не называли по вторым именам, как принято в коледже. Рик называл его — Фрей… И Рика он бы ни за что не назвал, как прочие студенты, Эрихом. Нет… Это было — наше…

— Кто-то один — может быть, и ты,

А остальных не жаль —

Став полумертвым, полусвятым,

Примет Святой Грааль.

Если ту мессу служить не ему —

Будет стоять на ней.

Сэры, идите, и к одному

Будет удача добрей.

…Уже почти что набережная, большой парк, пустой и прохладно-синий, оглашался тихим, совсем немузыкальным голосом. Петь громко Фил не мог. Он шагал по мокрой земляной дорожке, чавкающей под его ботинками, и пел так, будто у него горело сердце.

— Добрые сэры, — смеялась тьма,

Как выступил я в поход, -

Что же, идите, и пусть зима

Вас навсегда заберет!

Выгнуты в небо и в землю пути,

Сердце свое разрушь —

Если найдешь себе крылья ты,

Сколько погубишь душ?..

Слух свой замкнув на слова ее,

Гнал я и гнал коня.

Птицы небесные — воронье —

Пусть расклюют меня,

Пусть не слетит ни на кого

С неба златой орел —

Если он есть, мне довольно того,

Я ведь за тем и шел.

Лишь об одном уста и клинки

Буду теперь молить —

Пасть мне не дайте от братской руки

Или же брата убить!

Лед одиночества на следах,

Губы калечит ложь —

Делай лишь правое, и тогда

Тем же собой умрешь,

Тем же собой умрешь…

Фил на миг остановился, пораженный в самое сердце. Так вот она про что. эта песенка. Вот она про что — про сейчас. Хорошо же… Хорошо.

— Рыцарь уехал, легендой став,

И умолкаю я.

Думайте сами теперь, кто прав —

Кончена песнь моя

Про распахнувшийся небосвод

Над гиблой чужой землей,

Как рыцарь Инглаф уехал в поход

И не вернулся домой.

— Так рыцарь Ричард уехал в поход, — пробормотал Фил, приваливаясь спиной к влажному древесному стволу. Дерево — кажется, липа, если судить по сухим липовым цветочкам, в изобилии хрустевшим под ногами — пахло весной и смертью. Все на свете пахнет весной и смертью.

Какое глубокое небо. Господи, прости меня, а я еще думал опустить руки.

…Это была песня на стихи Рикова брата. Стало быть, во всем в жизни есть смысл — даже в этом несчастном Риковом брате.

Ну что ж поделаешь, больше-то никого не осталось. И отсюда недалеко — не более часа быстрой ходьбы… Сколько раз Фил ходил через этот парк к своему другу, мимо покосившихся скамеек под фонарями, а потом — по набережной, мимо церквушки святой Евгении, которая, говорят, как все нормальные церкви, открыта и ночью — и дворами, дворами…

Заодно можно зайти. Помолиться, что ли.

Но Фила сейчас так мутило от всех этих церковных дел — наша страна движется к эклесиоцентрической форме управления… Это теократия, Фил — что он только сплюнул себе под ноги.

Кто-то один, может быть, и ты. А остальных не жаль.

Цыпленочек, наверное, спит, с легким презрением подумал Фил — сейчас, кажется, уже больше полуночи, а пока он дойдет, будет еще позже… Ничего, проснется.

Зато, кажется, этот человек склонен предать Рика меньше всех на свете.

Глава 4. Ал

…Меньше всех на свете он ожидал увидеть сейчас именно этого человека.

Сказать по правде, когда в дверь позвонили — долгим, властным звонком, каким подымают с постели — Алан болезненно сжался от страха. Сердце его гулко ухнуло и остановилось. Ну вот, подумал он, убирая повлажневшие руки с клавиатуры, ну вот и за мной пришли. Теперь моя очередь.

Звонок трещал одним сплошным звуком. Не умолкая.

Алан встал, толкнув стул так, что тот едва не свалился, бросил взгляд на стенные часы. Два двадцать ночи. Просто великолепно. Помоги мне Господь.

Оправданием может послужить только то, что это была его третья бессонная ночь. Правда, днем он прикорнул часа на четыре — сам собою уснул, не собираясь того делать: присел на кровать, чтобы покопаться в ящике Рикова стола — а очнулся уже под вечер, с головою мимо подушки. Голова, кстати, гудела тупой болью, как паровой котел.

Может, потому он и сшиб по пути парочку предметов — телефон с тумбочки, вешалку в коридоре — пока шел открывать.

В дверной глазок он, к сожалению, не разглядел ничего. Какая-то высокая фигура, темная на фоне тусклого света… И когда Алан открыл наконец и увидел перекошенное, с тенями под глазами, худое Филово лицо — у него уже не было сил удивляться. Он посторонился, отступая вглубь тесного коридора.

— А… Привет.

Фил перешагнул порог, и светлые глаза его ощупывали Аланово лицо с легким подозрением. Ему показалось, как ни смешно, что этот небольшой хрупкий парень в доску пьян или обкурился. И не только потому, что тот стоял криво, прислонившись к стене — нет, у него было какое-то бледное, осоловевшее и перекошенное лицо, глаза — как у наркомана… Всегда чистые, аккуратно расчесанные (еще одна причина для Филова презрения) светлые волосы — свалялись у виска.

— Ты что тут, пьешь горькую, что ли?..

— Нет. Дверь захлопни… Раз уж пришел.

Голос у Алана был тоже наркоманский — совершенно дохлый, безо всякого выражения, кроме мировой усталости. Не дожидаясь, пока гость разденется, он зашлепал тапками, как старик, куда-то в кухню, загремел чайником. Чайник в этом доме был не электрический, а эмалированный, большой и белый, с цветочками, давно потерявшими изначальный цвет и национальную принадлежность (кажется, гвоздики…), и ставился на газ… В этом старом районе мало где остались газовые плиты, но вот у Рика — была.

Фил сам повесил куртку и прошел в большую комнату.

Там горела только настольная лампа — и экран монитора. Видно, цыпленочек что-то пишет по ночам, наверное, эпитафию по брату… По крайней мере, не спал он со всей очевидностью — хотя рубашка на нем застегнута криво, как на последнем бомже, а светленькие джинсы не стирались уже лет пятьдесят…

У стола в нос Филу шибанул сильный, странно знакомый запах — скорее приятный, чем противный. Он склонился исследовать этот вопрос — а, валерьянка… Откупоренный пузырек, наполовину пустой; в чашке — на дне желтоватая заварка, остатки чая — они-то и пахнут… Понятно, почему парень натыкается на стены, а глаза у него, как пуговки, такие на стене можно нарисовать, провертев две точечки. Валерьянка в больших количествах именно так и действует.

Фил одним глотком допил остатки лекарства из чашки и воззрился на монитор, когда Алан вернулся. На железном подносике стояла чашка чая и сахарница, рядом в блюдечке какое-то заплесневелое печенье. Вот оно, Эриховское гостеприимство. Война войной, а гостя поят чаем… в любое время суток. У Фила даже сердце заныло, так жалобно и одновременно дико смотрелось угощение.

— Ага… Спасибо.

— Еще есть варенье… Если хочешь.

— Нет, не хочу.

— Земляничное.

— Не надо.

Помолчал, отхлебывая из чашки. Заварка была несвежая, чуть припахивающая тухлецой. Весной и смертью. В комнате очень сильно пахло весной и смертью… Или я совсем уже спятил на этом запахе.

Легкий ветерок шевельнул полосатую занавеску, коснулся каменного Филова лба. А, так вот почему пахнет — просто форточка открыта…

— А что это у тебя за… ерунда? Кому это ты?

(Черные ровненькие строчки по экрану: «По мнению многих нижеподписавшихся, церковный суд явно превышает свои полномочия. Права человека нарушены с вопиющей жестокостью…» — и еще какая-то мура в подобном стиле.)

— Это? Письмо…

— Вижу, что письмо. И кто же… удостоился? (Это ж надо ж так сказать — «С вопиющей жестокостью». Подумать только, что этот самый человек написал «Рыцаря Инглафа»… Похоже, у него тут вовсю крыша едет, даже сильнее, чем у меня, подумал Фил с мрачным удовлетворением.)

— Да… так. Президенту.

— Президенту?.. (И точно, сильнее. Казалось бы, за эти три дня не осталось на свете ничего, что могло бы Фила расмешить — однако нет, этот парень смог-таки. Фил фыркнул, поднимая брови так, что кожа на лбу сложилась, как гармошка. Вот красивым себя Фил никогда не считал… разве что сильным.)

— А что? — голос Алана был усталым, как у больного старика. Злой нелюдим Фил ему никогда не нравился, сейчас не нравился особенно, но зато это был настоящий живой человек, пришедший к нему, хотящий того же, чего и он… Не просто один из призраков имени больного воображения и валерьянки, вроде посещавших его предыдущей ночью. — Что-то же надо делать… Какая-то же должна быть на них управа.

— Тогда ты точно не по адресу, — Фил невозмутимо взял печенюшку. По сравнению с Риковым братом он был просто роковой черный человек — весь в темном, здоровенный, непрошибаемый… — Как раз Президент на них — не управа. Они же того… церковные власти. Светские им ничего не сделают.

— А кто тогда сделает? — Алан смотрел прямо, как спокойный сумасшедший. Фил впервые в жизни заметил — как это было ни сложно при таком неверном свете — что у него точно такого же цвета глаза, как у Рика. Ореховые, зеленоватые… Только брови светлые, да ресницы…

И еще Фил впервые за этот день почувствовал что-то вроде облегчения. Вот он сидит перед ним, маленький беловолосый заморыш, весь шатается от выпитой валерьянки, и спрашивает, что нужно делать. Не рассуждает о коллективной ответственности и теократической политике, не ревет, не трусит, не поливает помоями все, что прежде любил… Просто смотрит и ждет ответа — что нужно делать, и в глазах его, обведенных черно-фиолетовыми кругами бессонницы, нет ни проблеска страха… Потому что ему важнее всего, чтобы его брат был жив.

— А кто сделает? К кому нужно обращаться?..

— Уж не знаю… К Папе в Ватикан, наверное, — криво усмехнулся Фил. — Если оно все так… эклесиоцентрически (до чего же мерзкое слово), то над ними всеми Папа главный. По крайней мере, так было в Древние Дни, — добавил он, ловя за хвост сведения, всплывающие из недр изученной в школе истории.

Глаза Алана слегка прояснились.

— Понятно. А поближе… никого нет? Ну, кардиналов каких-нибудь… А то до Ватикана далеко. Можно и опоздать.

Фил так и выпучился на сумасшедшего парня.

— Ты что… Серьезно? К Папе собрался писать?

— А что ж еще делать-то? — ореховые глаза смотрели спокойно, хотя слегка затравленно — так, наверное, глядит больной на хирурга, понимая, что операцию надо делать, хотя и очень страшно… Но понятно же, что надо. Давно уже понятно. — Надо же пытаться. Почему бы и не Папа.

— И что, ты пошлешь ему письмецо в Ватикан… Годика через два он его, может, даже прочитает. Не будь придурком.

— Можно и не письмо. Можно и самому явиться.

— Самому?.. К Папе, главе Вселенской Ортодоксальной церкви?.. Он, конечно, будет счастлив тебя немедленно принять. Увидит и расцелует.

Алан встал. Филу, как ни смешно, показалось, что сейчас этот сопляк бросится бить его в глаз — но тот только прошелся по комнате из угла в угол, остановился посредине, покачиваясь на носках.

— А ты что предлагаешь? Есть идеи?

— Нет, — честно признал Фил, со стуком отставляя чашку. — Но и у тебя, цыпленочек, их тоже нет. Потому что эта чушь насчет Папы — не идея, а сопля.

Алан был так гробово сосредоточен, что даже пропустил мимо ушей ненавистного «цыпленочка». Странное дело: этих двух противоположных людей объединял третий, объединял через любовь к нему, Рику — и сейчас, когда он попал в беду, продолжал их объединять. Рик с черными широкими бровями, Рик с громким, открытым смехом, Рик в голубой рубашечке, Рик с почти непоправимым несчастьем…

— Вовсе не сопля. Папа действительно может найти на них управу. Папу любой церковник послушается. Потом, вот святой Франциск дошел же до Папы — а он тоже был убогий, вроде нас… В рясе из старого мешка, с компанией таких же оборванцев. И Папа его принял и выслушал, потому что так было правильно.

Фил был не столь силен в жизнеописаниях святых. Он ошарашенно потер переносицу.

— Ну, это ж все-таки святой, — сказал он, потому что должен был хоть как-то возразить.

— Это неважно, — голос Алана был сухим и горячим. Да он слегка того, зачарованно понял Фил, однако же не в силах его заткнуть. При всем том, что Фил к нему испытывал, у этого мальчишки сейчас была странная власть… харизма. Огонь, позволяющий говорить. Идея, одержимость. То самое, чего никогда не бывало у Фила.

— Это совершенно неважно, к тому же тогда он еще не был святым. Просто городским сумасшедшим… Но он взялся за правильное дело, и Господь ему помог. И нам поможет, если будем просить… Стучите, и откроют вам. Только не стучать нельзя, потому что время уходит.

Вот чего-чего, а лекций о Господе Фил сейчас не мог пережить. Конечно, он был христианин; но некоторых вещей, по его мнению, не стоило никогда говорить вслух, чтобы они не стали ложью. К тому же его мутило от всего церковного… Сразу вспоминался крест над входом в инквизиционный «домус».

У него в голове все обстояло проще. Рик в беде, и надо хоть свернуть себе шею, но сделать что-нибудь… Все, что только возможно.

— Значит, ты предлагаешь заявиться к Папе на прием в рясах из старых мешков… И дальше что? Попросить за своего товарища, упасть в ноги? И он так сразу и поверит, и по мановению его руки…

— Ну, пасть в ноги, да все что угодно. Сделать все, чтобы он поверил. В рясах из мешка или в чем угодно.

Кажется, сумасшествие заразительно. Фил уже чувствовал, как огонь этого заморыша начинает медленно охватывать и его самого. А что, в конце концов… Ватикан — не Луна. До него можно доехать. И даже не так уж далеко это — по расстоянию-то, только пересечь Романскую границу в Гардвиге и сесть, например, на римский поезд… Все продать, занять денег у кого-нибудь…

Он вздрогнул — пробуждаясь от слов, словно убаюканный, чья колыбель резко покачнулась.

— Можно все продать, или там занять денег у кого-нибудь. Границы переезжать на поездах, а до них добираться как попало… Автостопом хотя бы. Я ездил прошлым летом, не так уж это и тяжко. Есть люди, которые просто ради спортивного интереса вокруг света стопом разъезжают.

Фил смотрел на Алана, как на диковину. На говорящую собаку или зеленый цветок… Это ведь он серьезно, совершенно серьезно. Планы строит. Но, Господи, Господи, лучше такие планы, чем вообще никаких. И терять нам тоже уже нечего, кроме рыцарской чести… И жизни, конечно, и жизни. Но без чести, кажется, она все равно скоро кончится.

— Эрих, — прервал он сумбурную речь, резко вставая. Ал даже вздрогнул от неожиданности. — Стой, хватит. Лучше скажи… что нам понадобится. Карта, деньги, походные вещи… Что еще?

— Еще?..

Вид у него был до крайности глупый. С трудом соображая, Алан смотрел на своего неожиданного союзника — хлопая глазами, как сычик. Он не знал, чего им понадобится еще. Просто не знал.

— Ладно, я сам подумаю. Спасибо за чай. Я пошел домой. Завтра созвонимся.

Филу, кажется, стало намного лучше. Рука его поигрывала знаком под черной водолазкой — он, в отличие от Рика, охотно, по собственной воле носил черное, — и «кросс форми фитчи» впервые за сегодня не обжигал ладонь. Фил даже слегка раскраснелся — вместо желтоватой бледности, коснувшейся его щек пару дней назад. Алан же, наоборот, приобрел совсем уж трупный оттенок. Он улыбнулся товарищу — но улыбка эта была достойна черепа королевского шута.

— Ночь же… Куда ты пойдешь?

— Пешком — нормально. К утру доберусь.

— Как хочешь, — Ал только плечами пожал, не имея силы возражать, и потащился, как фамильное привидение — замученный голодом наследник замка — за Филом в коридор. Тот бодро просунул руки в кожаные рукава, обернулся кивнуть напоследок:

— Ладно, пока. Созвонимся. Выезжать надо как можно скорее.

И уже с порога, через плечо, гуталинно блестящее в свете полудохлой лампочки:

— Вообще-то лучше бы ты лег спать. А то будешь передвигаться, держась за стены… Так к своему здоровью относиться — это не по-рыцарски.

Заперев за ночным гостем дверь, Ал прошаркал до кровати и лег навзничь, закрыв глаза. Под веками плавали пятна бешеной усталости. Кажется, я что-то совсем замучил свое тело, подумал он отрешенно. Оно уже почти не слушается… Надо раздеться. Это Рикова кровать… Ну и ладно.

Кое-как выпутавшись из штанов, Алан потянулся погасить свет — и впервые за три дня ощущение того, что он один в пустой квартире, где все насквозь пропитано братом, не вызывало судорог плача. Я иду, Рик, уже проваливаясь в сон прошептал он, вжимаясь лицом в подушку, хранящую запах братовских волос. Я иду тебя спасать, и пусть все будет хорошо. Я в это верю, что ж мне еще остается — как в это ни трудно поверить.

Глава 5. Рик

Как в это ни трудно поверить, выключателя не было.

Рик еще раз медленно прошелся ладонями по периметру стен, обшаривая. Это — или я сошел с ума — были огромные плоские камни, почему-то влажные… В одном месте Рик наткнулся на что-то мокрое и мягкое, склизкое, как студень — и с криком отдернул руку. Тьфу ты, нервы совсем никуда не годятся… Это же мох. Просто что-то, что выросло в щели… спятить можно. Неужели правда здесь совсем нет никакого света?..

Рика начинало трясти.

Так. Разберемся по порядку. Меня посадили сюда, в узкую — пять на шесть шагов — совершенно темную… камеру на минус седьмом этаже. Пол здесь земляной, а стены — из камней, и кое-где на них от влажности вырос склизкий мох. Просто какая-то средневековая темница.

У меня нет ни еды, ни воды, и я совсем ничего не вижу. Кроме того, здесь очень холодно. Как в погребе.

Вопрос: как долго это все может продолжаться?..

Ответ «сколько угодно» пришел тут же, и Рик понял, что весь дрожит. Голубая рубашка была предательски тоненькой. Хотя то, что она голубая, в такой темноте понятно одному Господу Богу.

Рик неожиданно понял, что его мочевой пузырь сейчас просто лопнет. Содрогаясь от жалости и отвращения к себе, он (но должна же быть какая-нибудь специальная дырка… Или бачок…) повернулся лицом в угол, расстегнул штаны и облегчился прямо у стены.

Хлюпающий о землю звук окончательно показал, какая же здесь мертвая тишина.

Внезапно даже для себя самого Рик развернулся и бросился плечом туда, где, по его предположениям, находилась дверь. Дверь и правда там была — плечо ощутило железо, а не мокрый камень; металл гулко отозвался, Рика отбросило назад силой собственного удара. Он ударил еще раз — уже кулаком.

— Эй!.. Эгеге-гей!

Пространство было слишком маленьким, чтобы как-то вернуть звуки; крик сухо сорвался с губ и тут же умер. Не слышно по-прежнему ничего.

— Эй! Кто-нибудь! Подите сюда!..

Тишина. А ты чего ждал, несчастный дурак.

— Это незаконно!.. Я протестую!.. От-крой-те…

Наконец испугавшись собственных криков — с каждым из них делалось все безнадежнее — Рик опустил кулак. Руку ломило от ударов по железу — до самого плеча. Мама, Господи, неужели так может быть.

Вот они, застенки инквизиции. Настоящие.

Потрясенный, почти раздавленный темнотой, Рик отошел, ведя рукой по стене. Надо найти что-нибудь, на что сесть… Хотя бы просто сухое местечко. Сесть и поразмыслить.

К стене было противно прикасаться — кое-где склизкими космами свисал этот… мох. Если это, конечно, мох.

Наконец Рик опустился на пол — сел на корточки, брезгливо вытер руки о колени. Уфф… Ну и влип. Люди добрые, что ж мне делать-то?

— Что ж мне делать-то? — повторил он вслух, но собственный голос в темноте прозвучал жалко и страшновато. Почему-то у стены (наверное, таково свойство человеческой природы) было спокойнее, чем посередине. От стены Рик не согласился бы оторваться ни за что на свете.

Беда была в том, что Рик боялся темноты.

Ну, не то что бы боялся… Не любил он ее. С детства не любил. Тогда и просил маму купить ему ночничок — хоть слабенький, чтобы брату не мешать… Потом, когда стал подростком, свой старый ночник — три маленьких фонаря на длинных ножках, красный, желтый и голубой — он закинул на антресоли, решив, что такие штучки недостойны взрослого человека. Но спать спокойнее не научился, как себя ни заставлял… Пожалуй, спать в темноте он впервые начал, когда переселился к отцу, когда у него появилась своя отдельная комната. Там за окном был очень яркий фонарь, горевший всю ночь напролет, — и если Рику было… нет, не страшно, просто неприятно — ну, бывает после страшных снов, например — он просто отдергивал занавеску.

Отец называл его — Рики, внезапно вспомнил он, безо всякой связи с происходящим.

— Рики, — сказал он зачем-то вслух, обращаясь к себе, как к маленькому ребенку. Он словно бы внезапно раздвоился, и один — большой и всепонимающий — смотрел на второго, скорчившегося у стены, с легкой презрительной жалостью.

Но первый Рик просуществовал не долее полутора секунд.

Папа, мама. Я пропал. Мне очень… страшно. Сделайте же что-нибудь… кто-нибудь!..

Так, ладно, оставим истерику, даже пусть и безмолвную. Я — сверденкрейцер, рыцарь, христианин. Сейчас я помолюсь и четко проанализирую ситуацию.

Как ни странно, прочитав «Отче наш», Рик не почувствовал себя лучше ни вот на столечко. Кроме того, выяснилось, что нет совсем никакой разницы, сидеть с открытыми глазами — или с закрытыми. За двадцать два года жизни он, оказывается, никогда еще не видел настоящей, полной темноты. Той самой, от которой болят и слезятся глаза, потому что человек не может не вглядываться.

Через какое-то короткое время Рик понял, что он бессознательно выпучивается, вращая зрачками изо всей силы. Сморгнул. Красноватые волнистые линии плавали в глазах, сменяясь какими-то противными виньетками… вроде цветочков. Так и ослепнуть недолго… Или с ума сойти, напредставляв себе Бог весть чего.

Так, по порядку. А) что произошло, б) что самое плохое может случиться, в) что мне надо делать, чтобы поступить правильно.

Но думать получалось только по пункту Б. Я не знаю, сколько прошло времени, но оно так может продолжаться очень долго. Например, сутки… Двое. Или неделю. Пока я не спячу.

А потом, когда они отопрут, он поползет на свет, хохоча и пуская слюни. Очень легко себе это представить. И сделает все, что от него потребуют… если еще будет соображать, как это делается.

Так, стоп, Рик, не паникуй. Не паникуй, Рики, парень. Какой им резон сводить тебя с ума? Припугнут, подержат в карцере пару часиков — и все. Им же что-то от тебя нужно, они тебя будут беречь, потому что ты очень ценный человек. Глава рыцарского ордена.

Тебе нужно успокоить свои нервы — в конце концов, это всего лишь темная комната, хотя и порядком грязная — и заняться чем-нибудь полезным. Поразмышлять, например. А если не можешь — попробуй поспать.

Порешив на этом, Рик оперся спиной о стену… нет, на корточках долго не выдержишь, ноги уже начали затекать. Их надо вытянуть. Морщась от омерзения, Рик снял ботинки и подложил их под себя (с детства вколоченный мамой урок — не сидеть на холодной земле, простудишь почки!), ноги в одних носках вытянул вперед. Неприятно, конечно — пол земляной — но что ж тут поделаешь. О комфорте речь не идет.

Куда более противно прислониться затылком к влажной стенке. Голову только сегодня помыл (Боже мой, неужели еще сегодня я мылся в ванной, был у себя дома, а потом — на улице, под солнцем… на свету?) Но опять-таки — что ж тут поделаешь. Последнему магистру Ордена Храма, небось, еще хуже приходилось… А он несколько лет держался, хотя его, кажется, еще и пытали…

Пытали.

Из-за страха темноты он почти забыл… Но теперь оно так ярко всплыло перед глазами — помогла темнота — это белое клеенчатое кресло, сверкающее хромированными деталями, склонившийся над ним, как злая цапля, зубоврачебный бор… Ярко-белая, гудящая лампа.

Современная технология позволяет… Маленькая дырочка в коже, крохотный электрод.

Нет! Пожалуйста…

Кажется, Рик крикнул это вслух — или ему так показалось. Он-то думал, что знает страх. Но только теперь настоящий страх — неодолимый — полез липкими руками ему под одежду, и оказалось, что все прежние страхи были просто прах. Уже при первом касании того, неодолимого страха Рик понял, что его не вынесет.

И это была не боль — то, чего Рик боялся. Нет — он боялся всего этого, еще не умея подобрать названия. Но боялся так сильно, что его даже затошнило.

Он рывком подтянул ноги к подбородку, обхватил их руками. Посидел так, сжавшись в комок, чувствуя, как все тело сильно дрожит. Цепкий холод уже давно влез под жалкую голубую рубашечку, от него слегка ломило кости. Рубашка на спине была мокрой от соприкосновения с влажным камнем.

Молодой человек, вы боитесь смерти, вы боитесь боли.

— Не дождетесь, — вслух — уже нарочно — громко выговорил Рик, но сам себе не поверил. Желудок продолжал свои выкрутасы — сжимался и бурчал, и Рик едва успел отклониться в сторону, когда его вытошнило прямо под ноги.

Дрожащей рукой он вытер губы, распрямился. Вот уж не знал, что от страха блюют. Или я просто дома съел что-нибудь несвежее?..

…Дома. В маленькой квартирке с полосатыми занавесками, где стоит низкая узенькая кровать, горит лампа-ночничок. А на кухне начинает свистеть чайник… Рику так остро захотелось домой и от этого стало так больно и страшно, что он заплакал. Какая-то очень важная палка внутри него сломалась, и он перестал стыдиться самого себя. Потому что стыдиться можно только того, кого уважаешь хоть сколько-нибудь.

Мама!..

…Да, мама. Вот бы ее увидеть. И Алана. И Фила, и всех… наших. Да Господи, хоть отчима!.. Хоть… отца Александра с желтым крестом на плече. Любого живого человека, который сейчас придет и откроет эту треклятую дверь…

Рик поразился бы до глубины души, скажи ему кто, что он провел здесь не более часа. Если быть точными — всего-то пятьдесят четыре минуты.

Самое страшное было, что он не знал, сколько прошло времени.

Но за это потерянное, лишенное плоти время Рик успел многократно умереть.

Позднее эти часы тьмы он вспомнил как отрывки из кошмарного фильма. Коротенькая пленка раскадровки: вот он, выпрямившись и прижавшись к стене спиной — уже не беспокоясь о том, как бы не запачкать рубашку — вглядывается расширенными глазами в темноту перед собой: от полной тьмы бывают галлюцинации, и ему примерещился высокий арочный проход, за которым — сероватый свет.

Вот, сжавшись в комок и трясясь, как жалкий младенец, плачет навзрыд.

Вот — молится, стоя на коленях. Снизу воняет нестерпимо. Прервав молитву, трогает пол рукой — и понимает, что устроился как раз в том углу, где недавно помочился…

Вот — просто сидит, зажмурившись, вслух повторяя слова. Имена. Слышал бы кто — точно решил бы, что он спятил: «Алан… Алан… Рики… Фрей. Мама. Делла. Делла. Папа. Рики… Хенрик. Делла… Рики… Ал.» И так сто раз. Или двести… Как дико звучит в темноте собственный голос.

Ах, пострадать за веру. За веру, за орден. Боже мой.

Лет через двадцать пребывания в темноте Ричард Эрих точно знал одно — что пострадать за веру может хотеть только тот, кто ничего не знает о вере… И о страдании.

Он, собственно говоря, тоже пока еще ничего не знал о втором. О первом — думал, что знал, но…

Смерть. Да, есть ведь еще и смерть.

Она бывает разная, быстрая и медленная, мучительная и не очень. Может быть, после смерти делается темно.

Рик не знал точно, боится ли он смерти — потому что не знал, что это такое. Она все время ходит где-то около, иногда даже удается увидеть ее почти что вблизи, потому что мы живем окруженные смертью и стыдливо закрываем на это глаза… Но лица ее мы не видим, и говорить о ней стыдимся больше, чем обнажаться при незнакомых людях… Все потому, что смерть — это дело личное, куда более интимное, чем плотская любовь. Рик думал о ней так же много, как любой человек на земле — и так же мало, потому что думал все больше вокруг да около. Но смерти он все же не боялся.

Он боялся умирания.

Того мига, когда ты еще жив, но понимаешь, что на самом-то деле — уже нет. Минуты, когда твой самолет падает в море, когда машина летит под обрыв, когда твои щиколотки и запястья защелкиваются хромированными браслетами на ножках и подлокотниках белого клеенчатого кресла. Рик узнал про себя много нового — например, что он будет орать… И что это ничего не изменит, но он все равно будет орать.

Рику было всего двадцать два года, он очень любил радоваться, любил лето и свет, любил мороженое и острые восточные салатики, любил свою девушку, друзей и брата, и то, как пахнут старинные книжки, и купаться в реке, плавая против теченья — с рекой наперегонки, и собак любил… Он очень любил жить, и не другим представителям рода человеческого его в этом винить. Еще Рик не мог быть один, потому что тогда его как бы и не было. Он видел мир через людей, и себя — как часть мира — тоже не умел видеть иначе.

Он не умел быть смелым, не будучи собой. А быть собой значило хоть как-то себя видеть. А надеяться на Господа нельзя, если тебя самого почти что нет.

И кто знает, как это происходит — но когда за ним пришли наконец, через двадцать один час после начала заключения в темноте — Рик уже стал совсем другим человеком. И этот человек, кажется, не был христианином.

…Когда за ним пришли, загрохотав засовом, он сначала зажался в угол — уже несколько часов как забыл о своих комплексах и вовсю ползал по земле на карачках, ища потерявшийся башмак — а потом все-таки рванулся на свет. Свет был хлипкий, коридорная мигающая лампа, одна на весь этаж — но Рику он показался сказочно прекрасным… ослепительным. Нет ничего красивее света. И то ли он так ослаб глазами, то ли еще что — но когда он выходил за дверь, дрожа и моргая, по щекам его текли слезы. Сами собой, без малейшего его участия… И без малейшего стыда. Похоже, за эту ночь Рик вообще забыл, что такое стыд.

Двое полицейских, слегка придерживая за локти, ввели его в лифт. Замерзшие руки Рика плохо сгибались. Самоуверенного красивого парня, который спускался на этом лифте менее чем сутки назад, кажется, больше на свете не существовало. В лифте было зеркало, и Рик увидел себя. Он опустил глаза.

Смотрите, вот он, лидер, вот он, рыцарь, весь в дерьме, руки дрожат… Вы когда-нибудь видели выпоротого мальчишку? Умножьте впечатление на десять. Или на сто.

…Вся голубая одежка — в грязи и еще в чем-то… да, его же рвало. Расстегнутая ширинка (Боже ты мой…) Лицо… Он быстро опустил взгляд.

Когда они шли по коридору, устланному серым ковром, Рика пошатывало. В слегка затененные окна лился утренний прекрасный свет, заставляя болеть припухшие от бессонницы глаза. Сейчас утро, да, утро… Интересно, какого дня?..

Еще одна мелочь — этим утром, ха, ему не судьба была побриться. Также как и умыться и почистить зубы. Во рту была просто помойка, глаза склеивались… кожа лица казалась чужой. Этот юноша не мог не бриться каждое утро. Даже в походе… даже в лесу.

Рик слегка споткнулся на складке серого ковра, и здоровенный полицейский заботливо придержал его за плечо. Второй постучал в дверь триста пятнадцатой:

— Ричард Эрих, сэр.

— А, Ричард! Да, конечно…

Отец Александр, по-домашнему уютненький в своей крестоносной форме, слегка невыспавшийся, с чем-то возился у стола. Жалюзи на этот раз были наполовину подняты, на полу лежал прямоугольник золотого света. Компьютер был еще — или уже — выключен, солнечные лучи отражались в сером слепом экране. Рик, моргая и почему-то сдерживая в горле позывы расплакаться, прошел несколько шагов до стула и тяжело сел. Плечи его сутулились.

Отец Александр бегло окинул его подслеповатым взглядом сквозь стекла — и, кажется, остался доволен осмотром.

— Молодой человек, вам чай или кофе?

Рик вздрогнул, как от удара, не поверив своим ушам. Желтый крест повторил терпеливо, как туповатому или глухому:

— Так чай… или… кофе?

— Ко… кофе, — торопливо выговорил Рик, сам поражаясь, как гадко звучит его мокрый, трепыхающийся голос. — И… если можно… сладкий.

— Конечно, конечно, — покладисто кивнув, отец Александр бросил в пластиковый стаканчик два сахарных кубика из коробки. Вот с чем он там возился у стола — ставил электрический чайник! У него тут, похоже, было все наготове — наверное, часто перекусывает чашечкой кофе на работе: упаковка рафинада, пластмассовая розетка с печеньем, и даже кофе не из пакетиков, а из круглой коричневой банки, растворимый… Самого высшего сорта.

— Я по утрам тоже кофе предпочитаю, — инквизитор аккуратно наполнил посуду дымящимся кипятком. Себе он заварил кофе не в стаканчике, а в высоком фарфоровом бокале с ручкой, с красной надписью по розовому — «Щенок Поппи и олимпиада — 133!» Рядом — портрет этого самого Поппи: висячие уши, красная шапочка, полосатые гетры… Порода щенка была — далматин, и улыбку он имел веселую и дурашливую. Не отрываясь, смотрел Рик на его забавную мордашку, и внутри у него со скрипом поворачивались какие-то ржавые колеса. Кажется, сейчас я зареву.

— Ваш кофе, — отец Александр предупредительно пододвинул пластиковый стаканчик, подложил сероватый разграфленный лист, чтобы не накапать на полировку. Рик жадно, всей пятерней схватил стакан (вот из таких же мы в Ордене пили чай… В каком ордене? Какой чай?.. Какие мы?.. Я… не помню…), отхлебнул, обжигая рот. Руку тоже жгло сквозь тоненький пластик, но он не отпустил.

Живое кофейное тепло побежало по телу — сверху вниз, в желудок, и Рик только сейчас понял, как же он промерз. Он не удивился бы, если б вокруг него курилось легкое облачко — так всегда бывает, когда войдешь с мороза в жаркий дом. Стул был умопомрачительно мягкий… даже деревянная спинка.

Отец Александр уютно уселся напротив в своем вертящемся кресле, вытянул коротенькие ноги. Коротко перекрестился на стенное распятие (Рик его вчера почему-то не заметил), шевеля губами, прежде чем начать есть. Отпивая из чашки, посматривал на Рика сквозь поднимающийся пар. То ли из-за этого самого пара, но казалось, что он подмигивает. Стекла очков его слегка запотели.

— Берите печенье, молодой человек. Очень хорошее, шоколадное. Повышает тонус… Или как это там называется.

Но у Рика уже кончился кофе. Кончился весь, даже ставший коричневым, не успевший раствориться сахар он высосал одним длинным глотком.

— Может быть, еще стаканчик, сын мой?..

Рик поспешно кивнул.

Уже наливая кипяток, инквизитор словно спохватился, поставил обратно белый чайник.

— Кстати… Перед вторым кофейком. Если вы не против.

Он вновь придвинул, подтолкнув по столу, серый длинный лист. В глазах у Рика зарябило, и он на миг опустил веки, брови его мучительно сошлись. Название организации… Дата основания… Дата официального заявления.

Рик сжал зубы так, что стало больно всей челюсти, взял заботливо поданную шариковую ручку и стал писать.

…Через пару минут он почувствовал возле локтя что-то горячее — стаканчик с кофе. Он отхлебнул, не глядя и снова обжигая рот, поморщился и укусил кончик ручки, вспоминая второе имя Адриана.

— Печенье не забывайте.

Рик взял одно, надкусил — шоколад так и таял во рту. У шоколада был привкус помойки.

Мало ж тебе надо, человек… Дешево же ты ценишь вас всех. Да и себя самого… свою бессмертную душу.

Вы не понимаете. Это была темнота.

…Наконец он дописал — едва уложился своим размашистым почерком. Кое-где остались неосознанные, ускользнувшие от его внимания сокращенья — «реконструкц. рыцарства»… «учащийся коллед.»…

Закончил, содрогаясь от отвращения к себе и к этой шероховатой толстой бумаге, оттолкнул от себя лист, не глядя никуда. Вот так, наверное, и совершаешь свое первое предательство. При этом не чувствуя ничего — ни боли, ни стыда, ни горечи… Только чешется левая лодыжка и слегка болит голова возле затылка. Да еще… хочется есть.

Отец Александр привстал — какой же он коротышка, прямо как карлик! — привстал, чтобы дотянуться, подтащил лист к себе. Пробежал глазами неровные синие строчки — невнимательно, слегка улыбаясь, потом перевернул на другую сторону… Потом поднял серый (и с чего я взял, что щучий?) взгляд. Глаза его сквозь стекла казались немного больше, чем на самом деле. Он улыбался.

— Отлично, молодой человек. Просто великолепно. Я вижу, вы вполне готовы к… сотрудничеству.

Лучше некуда, мрачно подумал Рик, слегка откидываясь на спинку стула. Я рад, что вам понравилось.

Внутри у него было пусто-пусто, как в нежилой гостиничной комнате. Что вам от меня еще надо? Я все сделал. Отпустите меня. Не мучайте меня больше.

— Так вот, сын мой… Вы помните, что я вам вчера говорил? Что все эти сведения нужны нам только с единственной целью… Как доказательство вашей доброй воли. Готовности помочь.

Рик выпучил глаза так, что они едва не выпали на стол: все так же улыбаясь — «И это единственная ценность, которую они — жжих — для нас — жжих — представляют, жжих-жжих-жжих» — Желтый Крест разорвал заполненный бланк показаний, сначала пополам, потом — еще раз, крест-накрест, и еще… Обрывки с кусками его слов бросил под стол, в корзину. Распрямился.

Рик смотрел на корзину, как зачарованный. Что-то он уже вообще все перестал понимать. Происходящее казалось совершенно лишенным смысла, как театр абсурда. Весь мир сошел с ума.

По-детски наслаждаясь произведенным эффектом, отец Александр смотрел на Рика. Гротескное сходство с младенцем придавала ему склоненная к плечу голова. Невысокий, пухленький, лысый… Слегка непропорциональный. Очень большой младенец, и он сейчас развлекается. Рвет бумажки.

— Хотя, может быть, вы думаете, что это какая-то уловка, молодой человек? Что я как-то пытаюсь отвести вам глаза? Можно сделать иначе…

Он наклонился, одним хищным движением выхватывая стопочку обрывков из корзины, чиркнул зажигалкой. Волокнистая бумага занялась мгновенно, Рик тупо смотрел на алые легкие язычки, с треском облекавшие его размашистые строчки. Огонь очень красив… огонь и свет. В кабинете чуть пахло горелым.

Когда почти вся бумага в руке инквизитора съежилась и почернела, он дунул на остаток, угашая огонь, чтобы не обжечь пальцы. Бросил дымящиеся черные клочки обратно в корзину.

— Ну что, сын мой… Теперь верите?

— Но что… — попытался сказать Рик, но голос его не слушался. Он прочистил горло, забитое какой-то слизью, попробовал еще раз. — Но чего тогда… вы от меня хотите?.. Службы?..

Последнее слово он выговорил неуверенно, но отцу Александру хватило и того. Он засмеялся, весь сотрясаясь от смеха, даже снял очки и протер выступившие на глазах слезы. Рик сидел весь сжавшись, от сладкого привкуса во рту хотелось сплюнуть. Отсмеявшись, чиновник присел, полируя стеклышки о лацкан пиджака.

— Ох, молодой человек, и насмешили вы меня… Службы. Это надо же так сказать, да еще с таким выражением лица!.. Будто вам лягушку съесть предложили, после чего отпустят на все четыре стороны… Хотя, может быть, можно выразиться и так. Службы. Но я предпочел бы говорить — сотрудничества.

— Хорошо… Ладно. А в чем оно должно выражаться?..

Лицо отца Александра мгновенно стало очень серьезным. Он водрузил на нос очки, и взгляд у него снова стал такой, что у юноши по спине побежали мурашки. Пусть он за ночь и перестал быть рыцарем, христианином, сверденкрейцером — но человеком-то он оставался, а есть вещи, от которых людям хочется бежать… очень далеко.

Взгляд, как у щуки. Или как у вурдалака.

— А вот об этом, молодой человек, — сказал он, придвигаясь вплотную к столу вместе с креслом, — я и хотел бы с вами поговорить поподробнее.

…В окно светило весеннее солнце. Совсем дневное, светлое, и Рик смотрел на него — плевать, что болят глаза, плевать, что портится зрение… Слезы от света текли по его лицу, кажется, слезы от света — совсем пресные. Одна слеза закатилась в уголок между щекой и крылом носа и замерла там, щекоча кожу. Плевать, я все равно буду глядеть — потому что, может быть, это в последний раз.

Отец Александр закончил говорить. Он опять положил сцепленные руки перед собой — небольшие, гладкие, белые. Словно бы от другого человека. Человека помладше лет на двадцать.

Рик еще посмотрел на солнце, вспомнил, как страшно и холодно было в темноте, и чего бы он только не сделал, чтобы туда не попасть снова… Но, к сожалению, оказалось, что выбора нет. Вернее, есть — но делаешь его вроде как бы и не ты. Просто ты делаешь единственное, что можешь, чтобы не разрушиться изнутри, и никакой твоей заслуги в этом нету.

Интересно, наверное, так и становятся героями, — собственную мысль Рик услышал как голос издалека. Или не так?.. Что чувствовал мученик, говоря, что он не может отречься от веры?.. Преодолевал себя — или испытывал вот такое самое… безнадежное спокойствие?.. Впрочем, неважно.

…Это даже не страшно. Почти.

Отец Александр смотрел на него, смотрел внимательно. Ждал ответа.

На какой-то миг Рику даже стало жалко его разочаровывать. И опять хотелось плакать.

Не всякому человеку выпадает редкая удача — стать в один день предателем, а потом — героем.

…Надо бы встать, чтобы сказать это торжественно. Чтобы стало понятно, что это его окончательный ответ. Но сил на то, чтобы встать, почему-то не было.

И Рик сказал очень буднично, глядя уже не на солнце, и не на распятие, вообще ни на что — на какой-то книжный стеллаж в углу, стеллаж, покрытый серой поволокой пыли… В глазах плавали зеленоватые пятна — это от солнца, весеннего солнца. И не почувствовал ничего нового, сказав, — просто сообщил, как печальный, но неизменный факт, как сообщил бы, что ему всего (или — уже?) двадцать два года… Что ездить верхом он, к сожалению, не умеет… Что он, к большому сожалению, не женат.

— Нет, отец Александр… Я никогда не буду этого делать.

…И ничего не произошло. Не обрушилась крыша, не стало хоть чуточку легче от сознания собственной правоты… Да и этой самой правоты тоже не произошло.

— Так не будете?

Голос его был даже каким-то ласковым… Упрашивающим.

— Нет.

Мягкостью интонации Рик попытался как-то смягчить резкость сказанного слова. Он смотрел на себя слегка со стороны, откуда-то из угла, и почти никак не мог участвовать в происходящем.

Коротким большим пальцем инквизитор надавил черную кнопку, и дверь открылась внутрь почти мгновенно.

Глава 6. Фил

…Почти мгновенно Алан заснул, положив голову на согнутую руку. Не мешал ему даже яркий — ну, умеренно яркий — свет шестидесятисвечевой лампочки под потлком, которую, кажется. всю ночь напролет никто не был намерен выключать. Впрочем, Фил спать все равно не собирался — он не думал, что ему бы это удалось, а даже если бы и удалось, бывают ситуации, в которых надо бодрствовать и держать все под контролем. А сейчас требовалось поразмыслить.

Фил сидел на жесткой скамье, упираясь локтями в колени и широко расставив ноги. Хотел было подпереть лоб ладонями — но наткнулся рукой на большую ссадину, да и глаз был подбит, стремительно раздуваясь мягкой опухолью… Вот чума. Нечего сказать, повезло — теперь у него точно уголовная рожа. Пожалуй, автостоп на время — по крайней мере, на дневное время — для Фила стал недоступен, придется перейти на электрички. Ни один водитель в здравом уме не отворит дверцу своего гостеприимного автомобиля для человека с такой рожей, особенно если тот не узок в плечах и одет в черную кожаную куртку с разорванной сверху донизу молнией…

Разве что Аланчика выставлять вперед, как образцово-показательный резерв.

Фил посмотрел на своего спутника — невольно, с легким отвращением. Тот лежал, вытянув ноги, накрывшись рыжей курточкой, и ресницы его чуть подрагивали в такт спокойному дыханию. Нет в мире справедливости — у этой скотины не было на лице ни малейших следов драки, свеженький, как ангелочек, без намека на щетину — похоже, в восемнадцать лет борода у него никак не могла начать расти, светлые волосы завязаны в коротенький хвост… Слишком короткие прядки над ушами, не дотянувшиеся до затылка и в хвост не попавшие, просто лежали на щеках. Пожалуй, этот урод был даже хорош собой — но в той женственной манере, которая Фила возмущала с самого детства.

Спит, идиот. И преспокойненько. Это после того, что приключилось сегодня вечером — приключилось из-за одного, а пало на обоих. Посмотрите, леди и сэры, вот из-за этого самого Эриха двое путников оказались в незнакомом городе без гроша в кармане, голодные, изрядно побитые, запертые на ночь в местном полицейском участке, а что сулит им утро — видит Бог, непонятно. Но похоже, что ничего хорошего.

Так, Фил, смотри на вещи здраво. Еще не причина для безысходной ненависти к своему спутнику тот факт, что вся мебель в комнате для задержанных — это деревянная лавка со спинкой да ржавый бачок в туалете за стеной. По хорошему дольше чем на сутки их вряд ли станут задерживать, хотя, кажется, имеют право. Кому они здесь, в конце концов, нужны?.. Вот то, что денег больше нет — это плохо. И достаточно скверно, что бок болит, как последняя гадина. Некогда у Фила было сломано ребро; те времена миновали, но о них сейчас напоминала боль, делавшаяся невыносимо острой при резких движениях. Сначала, в пылу драки, а потом — в пылу всевозможных неприятностей, он боли попросту не замечал, а теперь, стоило им остаться одним в относительном покое, оно накатило… Может быть, там трещина. Лучше бы нет, а то придется завтра искать по всему городу отделение Зеленого Креста. А там, скорее всего, захотят денег…

Денег. И началась эта история как раз с денег — как раз о них зашел разговор посреди вечернего Сен-Винсента, где высадил их разговорчивый дядька-водитель.

То был недочет Фила — на этот раз он решил поспать и откинулся на сиденье высоченного фургона, предоставив Алану развлекать доброго человека речью. Всякому известно, зачем шоферы-дальнобойщики берут попутчиков в кабину — чтобы те разговорами мешали им уснуть за рулем и вообще всячески скрашивали дорожный досуг. Тем более что двое странников надолго застряли под деревней со многообещающим названием Нижние Грязи — вот уже часа два они безуспешно попирали ногами обочину, вяло помахивая поднятым вверх большим пальцем. Собственно говоря, палец был Аланский — именно на его обаяние в нелегком деле автостопа было решено рассчитывать. Везло ему раза в три больше, чем такой громадной и мрачной фигуре, как Фил — помогали и хрупкость сложения, и светлая масть: одет он был тоже светло и безобидно, в рыжую курточку и ярко-синие джинсы, в отличие от полностью черного спутника. Алу надлежало и беседовать с заарканенными доброхотами: именно он склонялся к ветровому стеклу, делая большие и жалобные глаза, и взывал голоском приветливого школьника: «Извините, сэр, не подкинете ли нас с другом по трассе? Ну, сколько вам по пути… Если не трудно.»

Уже в машине нередко инициатива переходила к Филу — Аланчик дремал или глазел в окно, пока честный сверденкрейцер, скрепя сердце — да что там, на самом деле попросту скрипя сердцем вел с водителями долгие осмысленные дискуссии о том, где кто из них учится и работает, каковы в столице цены на пиво, а также приходилось ли Филу иметь дело с дорожными шлюхами. Почему-то проблема этих особ всплывала в шоферских речах раз за разом, и Фил, до сих пор и не подозревавший о существовании такой профессии, после десятой попутки знал о них почти все. По крайней мере, в сто раз больше, чем ему бы хотелось.

Один водила, здоровущий бритый детина с татуированными до самых плеч руками, динамик в огромном фургоне которого изливал произведения ненавидимой Филом группы «Падаль мира», даже вогнал бедного Алана в горячую краску. «А я думал, вы — девки дорожные, — разочарованно протянул он, вглядываясь сквозь опущенное ветровое стекло в их просительные лица. Алан даже подавился заготовленной фразой и издал только тоненький горловой звук. — А чего, вечер, чума вас разглядишь — стоит маленький, волосы длинные. Да еще и белые, эти самые девки все в такой точно цвет крашены… Ну, кинули вы меня, ребятки, ничего не скажешь… Ладно, залезайте, раз уж затормозили меня. Только до поворота.»

Нечего сказать, за трехдневное странствие друзья много чего насмотрелись. Подвозил их и молодой наркоман на раздолбанной грязной легковушке, принявший двух автостопщиков за собратьев по разуму и предложивший им по дешевке приобрести «отличную травку, восточный чаек». Был и усатый полицейский, подкативший на форменной серой машине с мигалкой. Этот явился вопреки ожиданиям с самыми добрыми намерениями — не оштрафовать за запрещенный автостоп, а подвезти… Алан, видите ли, напомнил ему сына. Была у Алана такая способность — напоминать людям их сыновей… Но самым удивительным дорожным приобретением оказалась ярко-оранжевая пожарная машина, которую перегоняли из столицы в город Виттенберг. Добрейший из смертных, пожилой пожарник, лысый, как колено, с красными от бессонных ночей глазами, отлично накормил двух друзей в придорожном кабаке ужином из трех блюд (правда, Фил воспротивился такому нахлебничеству и едва ли не силой впихнул благодетелю в руки бумажку в пять марок перед расставанием — чем, кажется, его немало оскорбил…) Тот же самый отличный дедуля предложил на пустынном ночном шоссе погудеть в сирену ради развлечения — и погудел, да так, что тихие лесные звери, наверное, стали за эту ночь заиками. Пожарник остался одним из самых светлых впечатлений от дороги.

А одним из самых темных — нынешняя ночка в Сен-Винсенте.

Вообще-то Алан неожиданно оказался неплохим попутчиком. Он был довольно вынослив, мило общался с контролерами в электричках и с шоферами на трассе, а открыто возроптал всего один раз — когда ему приспичило помыть голову в закусочной на автозаправке, где высадил их очередной попутчик, а Фил считал, что терять время нельзя, особенно драгоценные дневные часы. Голову цыпленочек в итоге все-таки помыл; это идиотское чистоплюйство, достойное не парня, а киношной дивы, доводило Фила до бешенства. Правда, потеряли они из-за этих банных процедур (проводившихся ледяной водой, под удивленные комментарии очереди шоферюг, желавших помыть перед едой черные от дорожной грязи руки) всего минут пятнадцать — зато самых ценных, предзакатных, когда нужно было использовать последние шансы. Ночью машин было меньше, а люди — подозрительнее; по ночам спасательная экспедиция по большей части спала, отойдя куда-нибудь в придорожный лесок и застегнувшись в спальниках, а если уж везло — спали в машине по очереди, один дрыхнет, другой развлекает водителя… Вот на этот раз так и вышло — очередь спать была Филова, и он моментально отключился на неудобном сиденье раздолбанного грузовика, сквозь сон еще какое-то время слыша, как Аланчик бодрым голоском заливает их новую историю — про то, что они с другом едут на свадьбу чьего-то кузена в Сен-Винсент, на праздник очень хочется, да и друг без них жить не может, а вот денег на поезд — не случилось… Такая неприятность.

Да не так, балда, не в город, хотел сказать Фил — но к собственному удивлению обнаружил, что спит. Дорожная усталость — штука необоримая, она к человеку не подкрадывается, а сразу бросается из засады: только что ты был свеж и бодр, топал по ночному шоссе — и вдруг р-раз — и все, просыпаешься часа через три в машине и пробуешь вспомнить, как ты в нее попал…

…В общем, Фил проснулся, когда Алан тряс его за плечо.

— Давайте, ребята, вылезайте. Сен-Винсент.

— Ага, спасибо вам большое, очень выручили…

— Да не за что. Все мы друг друга выручаем… Мне-то самому за город, так что счастливо вам добраться.

— Спасибо… Вам тоже…

И только когда они уже оказались на улице вместе со своими рюкзаками (у Фила, как водится, черный, у Алана — зелененький, только грязные одинаково…) Только тогда Фил, с еще тяжелой головой, моргая от городских оранжевых огней, понял, что же они наделали.

— Эрих! Ты что, идиот? Зачем он нас в городе высадил?

— Ну, как? Я же сказал, что нам в город надо… Кто его знал, что он дальше тоже едет. И так повезло, километров сто с лишним провез… Даже двести…

— Э-эрих…

— Не называй меня так!

— Да если бы я называл тебя, как мне хочется! — выдавил Фил, плюя себе под ноги. — Идиот, прости Господи… Младенцу известно, что вылезать из машины надо или не доезжая до города, или за ним…

— Да я знаю, только… Неудобно было…

Ал неуверенно оправдывался, переминаясь с ноги на ногу. На самом деле он попросту забыл это золотое автостопное правило, в чем теперь искренне раскаивался. В городе зависнуть, да еще и на ночь — хорошего мало. В лесу с ночлегом легко, отойдешь от дороги три шага, расстелешь спальничек… Тем более что ночи выдавались не такие уж холодные, чем дальше к югу — тем лучше, на прошлой их ночевке даже не пришлось всю ночь трястись. А к утру холод разбудит — так это к лучшему, значит, опять на шоссе пора. Можно даже костер развести, вскипятить горячего чаю к своим замшелым бутербродам. А тут попробуй разведи костерок на тротуаре!.. И ночью ты из города не выберешься — автобусы уже не ходят, а попутки только в лесу доверчивые…

— Ну ладно, — умоляюще произнес он, страдая от собственного промаха. — Завтра утром выберемся… А пока можно пойти куда-нибудь, поесть. В какую-нибудь ночную кафешку. Или на вокзал, лечь там спать в зале отдыха…

— Или в гостиницу, и снять там номер на двоих, — передразнил невыспавшийся и злой Фил, даже и в отдохнувшем состоянии не бывший особенно добрым. — Или в ночной бар-ресторан, а где еще ты в этой дыре ночью перекусишь? Посмотреть на танцы, взять по коктейлю… Идиот ты, цыпленочек. Идиотом и помрешь.

Ал прикусил губу, размышляя, что бы ответить. Беда в том, что когда попутчик начинал его напрямую оскорблять, он так терялся, что забывал все слова. А что тут скажешь? Я тебя ненавижу, поди к Темным? Тем более если Фил, по-хорошему, прав… Другое дело, что вот Рик на его месте повел бы себя совсем иначе. Он бы посмеялся неожиданному приключению, подергал бы брата за ухо, изображая негодование, и они пошли бы искать себе еду и ночлег… Рик.

Тоска по Рику так сдавила горло, что Алан привалился к фонарному столбу и прикрыл глаза. Фонари в старинном Сент-Винсенте были на редкость красивые, тоже вроде как старинные, на чугунных столбах — высокие стеклянные колпаки… В столице такие только в городском парке и на набережной, а тут — на главной улице города… Только свет у них был неприятный, оранжевый. Алан больше синие любил.

Фил тем временем махнул рукой и потянул его за плечо, видно, решив пока его не убивать, может, еще пригодится… Филу на самом деле тоже было нелегко. Во сне — ему редко снились сны, но в машине это наконец случилось впервые за несколько месяцев — он видел, как они с Риком идут по залитому светом утреннему шоссе под рюкзаками. Себя Фил не видел, но Рик был прекрасен — чуть загорелый, с сильно отросшими темными блестящими волосами, в незнакомой какой-то белой одежде, едва ли не рыцарской котте, которая так естественно смотрелась на солнечной трассе, будто бы все было наконец на своих местах… «Смотри, — сказал Рик, оборачивая к другу светлое, безвозвратно светлое лицо, глаза его сияли, блестели волосы, откинутые благодатным ветром, сияла полоска белых зубов… — Смотри, это они. Это за нами. Мы успели.»

Но кто были они, Фил так и не узнал. Потому что Алан начал трясти его за плечо.

Если бы здесь был Рик, а не его никчемный братец…

— Мой брат бы не расстроился, — как нарочно растравляя ему душу, изрек белобрысый придурок. На самом деле Филу хотелось заткнуть его каждый раз, как тот произносил слово «брат». Так надменно, с таким скрытым самодовольством, словно заявляя на Рика свои права — даже сейчас, когда тот был в беде, когда его почти что не было… Это мой брат, между прочим. А ты здесь и вовсе ни при чем.

Фил не ответил — зачем тут отвечать, зачем вообще отвечать человеку, которому приятно ковыряться гвоздиком в чужой ране… Он просто рывком оторвал его от фонаря и мрачно кивнул на противоположную сторону улицы, где виднелись огни ночных магазинов. В любом случае зверски хочется есть, и если надо как-то скоротать эту ночь — еда, в общем-то, помогает не заснуть… А потом — либо на вокзал, либо марш вперед по шоссе, голосуя наудачу проезжающим грузовикам…

Когда они переходили улицу, вокруг что-то тихо зашуршало. Фил сначала подумал, что показалось — волосы у него были жесткие и не сразу пропустили к коже головы холодные капли; но шедший рядом Алан произнес едва ли не радостно: «Ой, дождь… Первый в этом году!»

Первый в году, но вовсе нежеланный дождь припустил тем временем сильнее, и улицу пришлось перебегать. Вот ведь, везет, как военнопленным, мрачно думал Фил, дергая на себя дверь ярко освещенного магазинчика. Было заполночь, и тут, в провинции, в такое время суток на что-нибудь лучшее, нежели эта забегаловка, рассчитывать не приходилось.

Магазинчик и правда был забегаловкой — наполовину кабаком. Половину его, отгороженную невысокой стеклянной стенкой, занимала компания парней — человек десять, вовсю прожигающих жизнь за напитками в розлив. Не глядя на них, Фил подошел к прилавку, за ним неуверенно переминался с ноги на ногу Алан со струйками воды, ползущими по щекам, как слезы.

— Мадам, дайте, пожалуйста, два батона. И паштет печеночный. И пакет кефира.

— Н-нет… не надо кефир, — стон пришел со стороны Алана, но Фил даже бровью не повел.

— И пакет кефира, пожалуйста… Обезжиренного.

— Так надо кефир? — продавщица, дебелая тетенька с ярко-красными крашеными ногтями, переводила усталый полночный взгляд с одного клиента на другого. — Юноши, сначала определитесь, а потом…

— Надо, конечно, — железным голосом сказал Фил, отсчитал три с половиной марки (немало за такие мелочи, но что вы хотите от ночного магазина?) и обернулся к выходу. Алан, видно, на что-то решившись, оперся ладонями о прилавок и звонко добавил:

— Еще бутылочку пива… «Феникс», темного. И шоколадку.

Фил, не тратя слов, взял незадачливого покупателя шоколадок за локоть и попросту вытащил вон из магазина. Лицо совершенно безрадостной тетеньки за прилавком озарилось чем-то вроде улыбки. Похоже, скучно жить в этом городишке, и малое представление — в радость…

Смотрите, вот мы, бродячий цирк, клоуны Фил и Ал. Устраиваем показательные сражения в магазинах, работаем круглосуточно…

Дождь тем временем усилился, струи его звонко шелестели об асфальт. Алан вырвал свой локоть из крепких рук и привалился к стене магазинчика, обладавшей, к счастью, отличным металлическим карнизом — или навесом — о который дождь барабанил вовсю.

— Фил! Какого же Темного…

— У нас мало денег.

— У нас общие деньги, — капризно выговорил проклятый инфант, корчась, чтобы уместиться под крышу вместе с рюкзаком. Его лицо в оранжевом свете, с полосками воды по вискам, выглядело заплаканным.

— И что? — Фил скрестил руки на груди, чувствуя себя педагогом в детском саду.

— Да так… Почему-то ими с первого дня распоряжаешься ты. И еду всегда выбираешь ты, и всегда… самую противную. Я, между прочим, этот кефир… с детства ненавижу и не могу выносить, вот! И паштет… И кильку, — выплюнул это слово с настоящей ненавистью, — в томате.

Фил не знал, рассмеяться ему или заорать. Представление продолжается. Номер следующий — «Папа, дай конфетку».

Вместо ответа он расстегнул куртку, извлекая из поясной сумочки кошелек, и бросил его Алану. Тот не успел поймать, кожаный мешочек шлепнулся о витрину. А потом — на асфальт.

Алан молча поднял его и с гордым и независимым лицом удалился в магазин. Филу было тошно на него смотреть, он привалился к стеклу спиной, застегнулся и потер виски руками. В такую дрянную погоду не погуляешь по шоссе, похоже, надо все-таки отправляться на вокзал. Придется войти обратно и своим появлением еще раз потешить продавщицу, но что же делать, надо же вызнать дорогу. Штука в том, что больше всего на свете Фил ненавидел вступать в разговоры с незнакомыми людьми, и будь он один — просидел бы всю дождливую ночь тут, под навесом, или в каком-нибудь подъезде…

…Обернулся он как раз вовремя. Ал, сквозь туманное стекло особенно бледный и расплывчатый, взялся за ручку двери с обратной стороны. Другой рукой он прижимал к груди приобретения — темную желтоватую бутылку и две длинных палочки шоколада… «Принц», еще бы нет.

Парень, высокий и темный, один из тех, что пили за столиком, был у него за спиной. О чем-то, кажется, спросил… Ал, кажется, что-то ответил.

В этой сцене тончайший нюх Фила моментально почуял опасность. Так быстро, как только мог, он сбросил рюкзак прямо наземь и шагнул вперед, к стеклянной двери… Но не успел на какую-то секунду: картинка отпечаталась у него в голове, пока он длинным шагом преодолевал пространство — чужак кладет руку Алу на плечо, цыпленочек ее стряхивает, толкает его в грудь… Изумительно нелепым и бесполезным жестом. Будь Фил ночным любителем подраться — он бы за такое убил.

Парнюга за стеклом, видно, рассудил подобным же образом. Когда Фил ворвался-таки в магазин, все уже было довольно-таки плохо — Ала держал за локоть один любитель справедливости, другой, джинсовый, еще огибая разделительную стенку, уже находился в полете, чтобы двинуть цыпленочку в нос, а господа Третий, Четвертый, Пятый и Так Далее уже толпой сгрудились за спиной господина Второго, очевидно, по-своему стремясь принять участие в происходящем.

Тетенька с красными ногтями пронзительно орала, и из ее речи Филов разум вычленил только два элемента — «полиция» и «убирайтесь». Похоже, незапятнанная честь ее заведения была этой даме дороже, нежели исход гладиаторского боя. Однако мозги Фила уже стремительно перестроились на военный режим — на это хватило секунды, и рыцарь Меча и Креста превратился в смертоносную машину. Он чувствовал обостренно, будто бы видел сразу всей кожей; это помогло ему, перехватывая и заламывая руку господина Второго, одновременно наддать пинка господину Пятому, решившемуся на атаку с фланга. Алан тоже не дремал — он умудрился, невзирая на рюкзак, лягнуть г. Первого в лодыжку и высвободить, наконец, руку; но рюкзак ему явно не помогал в битве — какой-то еще г., возможно, Седьмой, в обход Фила рванул его за этот неудобнейший агрегат так, что бедняга поскользнулся на плитках пола и грохнулся на колени.

А далее, как сказал бы хронист, сие было превеликой жалости достойно. Фил дрался хорошо — если он какое-то умение в себе и ценил, так это именно умение драться; но среди господ нападающих был один добрый сэр в красной дутой куртке, который тоже кое-что понимал в этом искусстве. Кроме того, их оказалось семеро. Ал выбыл из строя довольно скоро — его за шиворот выволок из магазина г. Первый, где и принялся методично пинать во все доступные места. Фил, тоже желая как можно скорее очистить помещение — но не настолько, чтобы стать вовсе недоступными для обетованного полицейского правосудия — рванулся за ним, и драка продолжилась уже под навесом, в голубоватом свете витрины, где под ногами валялся всеми позабытый, похожий на брошенную собаку Филов черный рюкзак.

…Да, неприятная вышла история. И кончилась она неприятно — в полицейском участке. Фил уж было обрадовался своим успехам — он отвлек всех господ от Алана на себя и продержался до приезда полицейской машины — но судьба не была благосклонна: прибывший по продавщицыному вызову полицейский оказался не кем иным, как отцом одного из вышеупомянутых господ. А именно — господина в джинсовой куртке.

Оказалось, что неизвестные бродяги по ночам от нечего делать, упившись пивом «Феникс», нападают на местных беззащитных ребят… Кроме того, оных ребят было совсем не семь, а трое. Растреклятое пиво «Феникс», бутылку с которым в пылу сражения кто-то разбил о косяк, сослужило недобрую службу. К счастью, господин Первый не успел испробовать битое стекло на Аланской физиономии, зато облил его всего темно-желтой жижей, и теперь чистюля Ал вонял не лучше любого алкоголика. Фила после напряжения всех душевных и физических сил слегка трясло; он с трудом соображал, что к чему, пока их сажали в полицейскую машину с зарешеченным задним стеклом. Из разбитого лба текла кровь — кажется, у одного из этих гадов было кольцо-кастет, в глаз, наверное, метил… Однако Фил, как ни старался он в незнакомом городе не запятнать себя чем-нибудь непоправимым, тоже совершил немало. Самым печальным из его свершений была сломанная вражеская рука — сын полицейского инспектора Вильгельма Паула получил сие увечье в первые секунды боя, когда был перехвачен в прыжке с кулаком, нацеленным в Аланское лицо.

…Ждать добра двум узникам не приходилось. Правда, любящий отец, перед тем, как запереть обидчиков отпрыска, напоил их холодным чаем с их собственными бутербродами. Кефир, который им разрешили извлечь из рюкзака по просьбе опять включившего свое обаяние Ала, был выпит, хлеб — съеден. Ночь предстояла, по крайней мере, под крышей — проблема ночлега решилась сама собой. Но самое худшее откровение выбило у Фила почву из-под ног — кошелька у них больше не было.

Ал не мог даже отдаленно припомнить того момента, когда он с ним расстался. Вроде, был в руках. А потом… Потом все это началось, и дальше осмысленная нить воспоминания обрывалась. Конечно, там были не все деньги — умный Фил сразу разделил их на две части, и одну положил во внутренний карман своей куртки. Но и здесь судьба не улыбалась странникам — куртку в процессе битвы с Фила рванули, разодрав молнию сверху донизу, и когда приехали полицейские, ее пришлось поднимать с мокрой земли, где она валялась, как подстреленная ворона. Личную карту Фила — слава Богу, хоть ее не утратили! — один из полицаев извлек из глубокой лужи; остальные же карманы куртки остались пусты. Да, более ста марок и — почему-то — телефонная книжка. Исчезли также шариковая ручка и маленький складной нож, про который Фил давно уже позабыл. Вот так.

…Наутро Фил все-таки задремал. Он сидел, широко расставив ноги и откинув черноволосую голову на деревянную спинку, приоткрыв рот… Во сне ему явились не образы, а какая-то мысль, которую он понял внезапно и очень остро — что-то связанное с Алом, со сломанной рукой того джинсового мордоворота, с Папой, с Примасом Республики, к которому странники и направляли свои стопы, и с Ватиканом…

(как только ты увидел, Фрей, что его сейчас ударят в лицо, ты — потерял себя, потерял мозги — вырвал ручку из стеклянной двери, сломал —)

Но мысль осталась незавершенной, потому что (- и при чем тут брат, чей брат —) за решетчатой дверью оглушительно загромыхал засов, и молодой веселый голос прервал Филов сон на одиннадцатой минуте.

— Эй, выходите, узники контрреформации! Давайте, голуби, просыпайтесь, на казнь пора.

Алан встряхнулся, как щенок. Фил выпрямился, щуря саднящие глаза — всякий раз от недосыпания у него слегка портилось зрение. Шея затекла и ломила, и бок, Темные его побери… Фил чувствовал себя совсем разбитым. Сжал зубы, поднялся на ноги рывком.

…Молодой и веселый полицай, перемалывая челюстями жвачку, проводил их в кабинет младшего инспектора. Это оказался усталый, очень канцелярский дяденька лет тридцати, осмотревший их с головы до ног с жалостливым презрением. Он похлопывал по столу их личными картами, забранными еще вчера, и под глазами у него были синие круги, а в пепельнице дымился окурок.

— Ну, садитесь, что ли… Эрих и Филипп, герои дня.

Они, не сговариваясь, совершенно синхронным движением опустились на край кожаной скамьи. Инспектор скользнул взглядом по разбитому лицу Фила, по всей его потрепанной фигуре.

— Да, парень, здорово тебе досталось… Ладно, давайте оправдывайтесь. Я вас внимательно слушаю.

— Мы же уже вчера все рассказали, вы даже на пленку записывали, — дернул Аланчик плечом, будто муху сгонял. Вчера он долго умывался под краном в туалете, уничтожая липкую пивную грязь, и теперь выглядел даже довольно сносно.

— А-а… По-прежнему выставляете себя как потерпевших?

— Ну, что-то вроде этого, — осторожно высказался Фил, не желая спорить в открытую, но и уступать не собираясь. — Нас ограбили, сэр. Это в самом деле так. Кроме того, все, что мы делали — это защищались.

Ну разуй же ты глаза, не будь непроходимым идиотом… Или негодяем. Подумай мозгами, могли ли два безобидных странничка с рюкзаками, один из которых и драться-то не умеет, первыми напасть на компанию разжиреших, пьяных и довольных местных громил — наверное, с единственной целью оставить в их руках все свои деньги? Наверное, это такой способ благотворительности, да?

Полицейский крякнул, потянул из пепельницы дымящийся окурок. Посмотрел на него тоскливым взором и ткнул обратно. Алан тихонько вздохнул.

— Да верю я вам, парни, верю… Не такие уж вы идиоты, чтобы к нашим малышам приставать. К тому же те, как водится, напились. Однако факты — вещь упрямая: тяжкие телесные повреждения наблюдаются только с противоположной стороны. А за это можно и на неделю-другую в камеру попасть, тем более что наш старик своего наследника любит.

— Отпустите вы нас, сэр, — неожиданно тихо попросил цыпленочек. — Нам… Нельзя задерживаться. У нас друг умирает.

Фил ощутил горячий прилив крови к щекам и сдержался, чтобы не двинуть трепача локтем по ребрам.

— Какого Темного… — прошипел он, хватая и стискивая худые пальцы спутника, но полицейский заметил это движение и сощурился.

— Интересно… В самом деле, куда же господа столичные студенты направляются в конце учебного года?

— Мы не можем сказать, — быстро ответил Алан, и Фил даже глаза прикрыл от отчаяния. Разве так говорят с полицейскими, боже ты мой… Да он делает все, чтобы мы тут задержались. И не на недельку — на месяц-другой. Если их сейчас не приняли за каких-нибудь торговцев наркотиками, то это самое удивительное везение в филовой жизни.

Но, видно, запас невезухи, приготовленный судьбой на будущий месяц, весь растратился вчера. Полицай тяжело встал — оказалось, что он довольно грузный, только лицо у него худое; прошествовал к двери. Отворил ее.

— Валяйте.

— Как?.. — не сразу сообразил Фил, даже не приподнимаясь.

— Да так, отсюда. Надоела мне ваша история. За сломанную Паулову руку вам бы не мешало посидеть недельку за решеткой — но, с другой стороны, если уж справедливость восстанавливать, то вам тоже влетело. Вы мне тут не нужны.

— Можно идти? — не веря своим ушам, бодро приподнялся Алан.

— И поживей. Заберите свои личные карты и проваливайте. Вещи возьмете на проходной.

— Спасибо, — сказал Фил сдержанно, подымаясь осторожно — чтобы не потревожить больной бок. — Мы… действительно не виноваты.

— Да верю я вам, верю. Иначе бы не выпустил. Советую убраться из города… И поживее. И не влипать здесь больше ни в какие истории.

И когда они уже переступали порог, добавил негромко, и Фил увидел вблизи, какие же у него черно-синие круги усталости вокруг глаз.

— Я наших парней знаю… Они не подарок, в самом деле, не подарок. И дрались вы неплохо — двое на… сколько их там было? Вряд ли трое. Ладно, давайте отсюда, не задерживайтесь.

— Так, — выговорил наконец Фил, когда они прошли уже несколько метров вдоль по улице. Солнышко светило ясно, отражаясь в свежих ярких лужах, и Ал шагал в своей короткой рыжей курточке беззаботно и радостно, словно опьяненный свободой. Он едва ли не перескочил через открытую решетку канализации, куда, шумя и сверкая, стекала вода из длинного ручейка меж двумя озерами на потрескавшемся асфальте. Волосы его, недавно расчесанные — не где-нибудь, а в полицейском участке! — блестели, когда он встряхивал головой. Кажется, цыпленочек отлично выспался.

— Так… Отпустить нас отпустили. Спасибо этому дядьке. Что дальше делать будем? Планы есть?

— Можно в церковь сходить, — безоблачно отозвался Алан, шагавший впереди и не подумавший обернуться.

— Что? — отозвался Фил таким голосом, что тот волей-неволей все-таки оглянулся через плечо и замер, уже заранее открывая рот, чтобы возразить. — Ты издеваешься или серьезно?

— Серьезно… Воскресенье, кроме того…

— Вот же ты моя умница. Мы в чужом городе без гроша за душой, при этом не можем возвращаться, потому что должны держать путь на юг и нам надо спешить… На какие шиши мы будем сегодня жрать, ты не подумал?

— Это ж Сен-Винсент, — чрезвычайно логично возразил умный Ал, слегка шевеля плечами, чтобы привести покосившийся рюкзак в вертикальное положение. На стене серого кирпичного дома, сухого и теплого от солнца, завозилась его коричневая тень. — Здесь же есть знаменитый собор… На всю страну знаменитый. И если мы все равно не знаем, что нам делать, можно бы туда пойти… Ну, посмотреть собор и помолиться насчет хлеба и крова на сегодня. И вообще.

Больше Фил уже не мог терпеть. Мысль о том, что этот парень издевается, боролась в нем с догадкой, что он на самом деле идиот. Но что бы это ни было, таким быть нельзя. У Фила в голове слегка потемнело, и там заодно собрались лица вчерашних мордоворотов, и мечевая тренировка в Ордене, и крест — равносторонний, толстый и распяленный — над входом в серый особнячок… Сильным людям редко хочется осознанно причинить боль ближнему своему; но для Фила наступил этот редкий случай. Изо всех зол он, однако же, потрудился выбрать меньшее — даже не двинул чертова инфанта поддых, а просто, сжав зубы, шагнул вперед и вмазал ему ладонью по щеке.

Ему все же удалось не перестараться, хотя бил он достаточно сильно — так бьют, чтобы привести истерика в чувство. Ал не упал, даже не пошатнулся, вообще не двинулся с места. На самом деле он просто до последней степени обалдел, даже не сразу поняв, что его ударили — так, увидел вспышку темноты, услышал какой-то треск… Потом перевел дыхание. Фил, сдерживая желание влепить ему еще раз, стоял и смотрел сузившимися глазами, как взгляд того обретает осмысленное выражение. Он этого взгляда узнать не мог — и хорошо: один раз в жизни Ал уже смотрел так на человека, и тем человеком был его отчим. Как ни дико, глаза Рикова брата стали мокрыми; он приоткрыл рот, собираясь не то выругаться, не то еще что-то изречь — и смолчал, прикусив губу; дернул рукой — Фил холодно подумал, что тот хочет ответить ударом же, и мышцы его слегка напряглись — он был готов в случае чего перехватить эту слабую попытку. Но нет, цыпленочек был в своем амплуа — он просто почти бессознательно схватился ладонью за щеку. Потом ресницы его задрожали, он развернулся, едва не толкнув Фила толстым рюкзаком, и быстро пошел прочь по улице, наступая в сверкающие лужи. Его слегка заносило.

Фил, все еще напряженный, смотрел ему в спину, сжав зубы. Гнев оставил его так же стремительно, как и накатился; теперь ему стало неприятно от самого себя. Тьфу ты, как все мерзко… Обидели деточку. Того и гляди, заплачет маленький.

Однако когда Алан, миновавший уже серый дом, запнулся о какую-то выбоину на асфальте и едва не упал, Фил плюнул и устремился за ним следом. Ну не мог он так. Почему-то совсем не мог.

Некоторое время они шли рядом. Ал глядел в сторону; лицо его пылало, по крайней мере, та сторона, что была обращена к Филу. Ощущая смутную гадливость — будто делал что-то очень постыдное — Фил спросил, глядя в другую сторону, на черное пустое шоссе, исполосованное белыми дорожными линиями.

— Эй… Ты как? Я тебя вроде не сильно…

Голос его был сухим и грубым. Ал ответил почему-то наоборот на полтона выше, чем обычно.

— Все в порядке.

Все получалось совершенно по-идиотски.

Фил, собиравшийся сказать какую-то назидательную речь, вроде того, что «Правильно я тебе врезал, и еще получишь, если не перестанешь вести себя как балованый младенец, будь неладен тот день, когда я с тобой связался, но уж ладно, с этим покончили, а теперь слушай, наш дальнейший план действий таков…», — вместо этой речи он остановился на полпути. Чуть искоса заглянул спутнику в лицо, но опять не встретил взгляда — пришлось удовольствоваться слегка оттопыренным красным ухом и отпечатком собственной пятерни на щеке. Он не нашел что сказать. Теперь уже весь назидательный смысл акции куда-то делся, и Фил себя чувствовал прегадко. Ладонь у него чесалась, время хотелось открутить минут на десять назад. Ал заговорил первый, все так же глядя в сторону и наступая в самую середину лужи.

— Ты знаешь, — тонким голосом заметил он, — раньше за такое могли… И на поединок вызвать.

Фил хмыкнул, но не от смеха и не от возмущения. Вместо того, чтобы разозлиться, он ощущал себя изрядной свиньей. Нечего сказать, очень рыцарский поступок — бить того, кто и ответить толком не может! А кроме того, это очень достойно и мудро — раздавать пощечины своему единственному спутнику в походе, каким бы идиотом тот не оказался. Очень помогает укреплению взаимного доверия, мастер Годефрей. Раньше на подобную речь о поединке он предложил бы попробовать — но сейчас промолчал и сам себе удивился.

— Если… так пойдет и дальше… То вряд ли мы сможем вместе продолжать поход, — тихо и как-то отчаянно выговорил Алан, и Фил наконец-то понял, почему у него такой голос. Похоже, тот старался не разреветься. Боже мой, мысленно возопил он, и это от одной оплеухи, что же будет, если цыпленочек, не дай Бог, сломает руку или ему выбьют пару зубов!.. Фил, с которым случалось и то, и другое, просто не знал, что ж тогда настанет за Апокалипсис.

— В общем, ты… Извини, — выговорил он с трудом, щурясь на солнечный диск. В слабых глазах его начинали плавать зеленоватые пятна. За двадцать два года жизни этот парень извинялся третий, не то четвертый раз — первый раз как-то в детстве, перед мамой, а второй — на тренировке перед Йоханом, которому заехал мечом в голову и не успел зафиксировать удар. И вот теперь — третий. Непривычное слово показалось на вкус как полицейские гнилые бутерброды.

Алан остановился, быстро повернулся. Пару раз сморгнул.

— Извиняю, — просто сказал он — похоже, с жутким облегчением. Кажется, ему этого-то и было надо, удивленно осознал Фил, встречаясь с ним взглядом; глаза у него были точь-в-точь как у Рика, и это было очень жаль.

— Ладно… Можем пойти в твою церковь, все равно делать пока нечего. Только ненадолго.

— Месса короткая, — тихонько сказал Ал, опять отворачиваясь. А что, собор — не самое плохое место отдохнуть и поразмыслить. Там по крайней мере есть лавки и крыша над головой, а на улице, похоже, скоро опять будет дождь. Солнце сияло вовсю, но уже в разрывы бегущих облаков, и среди этих облаков попадались сероватые и неприятные, а с запада наползала совсем уж подозрительная темно-серая дрянь… Я посижу там и попробую отдохнуть, наверстать упущенное за ночь, подумал Фил, меряя шаги, а цыпленочек пусть проявляет свое благочестие, сколько ему влезет. Почему если кто-то говорит некоторые вещи вслух, мне всегда кажется, что он врет?.. Похоже, именно за это, а не за общий идиотизм подхода к жизни, я и съездил по физиономии бедному дураку… Ладно, придется терпеть. Ради тебя, Рик, хотя надежды и мало, подумал Фил, сжимая твердый металлический знак, кольнувший ладонь даже сквозь кожаную куртку.

Это же цивилизованный город. В конце концов, можно устроиться на поденную работу и за пару дней получить сколько-нибудь денег. Например, подработать носильщиком на вокзале… А потом на эти деньги позвонить домой и попросить мать прислать до востребования марок хотя бы пятьдесят. Пусть займет, например, а потом продаст его тренировочный меч… А, магнитофон, книжки, все что угодно… В общем, можно придумать какой-нибудь выход. Нельзя делать только одного — поворачивать назад.

Но даже от вокзального носильщика кое-что требуется. Например, не иметь на лице трехдневной черной щетины и целой коллекции кровоподтеков. Потому что по нему такому, какой он сейчас, вздыхает и стонет городская тюрьма. Прибавьте еще бессонную ночь и то, что начинает зверски хотеться жрать… В небе что-то стало темновато — туча не зевала и наползла-таки на солнышко, явственно собираясь их намочить. Ладно, после собора он что-нибудь предпримет. А в соборе хоть тихо и спокойно.

Глава 7. Ал

…Тихо и спокойно Фил опустился на скамью, положил голову на сомкнутые замком руки. Алан покосился на него с подозрением, отсел зачем-то подальше. Кажется, он спит… Или просто так глубоко в себе, что не нужно его дергать.

Сегодня Алан не хотел о нем больше думать. Пусть его сидит. Лучше никак к нему не относиться, а то выйдет беда… Был вчера момент, когда я его почти что любил, был — когда почти ненавидел. Понимаете, у меня почему-то мозги очень странно завязаны на физическую боль, и тот, кто мне ее причиняет или защищает от нее, затрагивает какие-то глубокие колесики, крутящиеся в самой середине души… Это так еще с детства, или даже раньше… Ладно, отставить. Какой потрясающий собор. Только почти совсем пустой. Пара старушек на передней скамье да тихий, бродяжного вида парень, коленопреклоненный перед какой-то статуей…

Святой Винсент, Дурачок Господень, семь веков назад певший и плясавший перед статуей Богородицы, чтобы порадовать Пречистую Деву, наверное, оробел бы от такого обиталища. Хотя кто его знает — каким он теперь стал там, у себя, где обитают святые… Вот Ал — так точно оробел. Проходя меж рядами скамей под высоченным готическим сводом, он слегка сжался — так здесь было… торжественно. Огромные витражи на длинных боковых окнах пропускали цветные лучи — кажется, лучи, хотя за стенами церкви шумели дождевые струи. Святой Иосиф Обручник с лилией, еще один святой Иосиф — этот с Чашей, Франциск с прирученным волком, Эмерик с весами, со звездой во лбу… Сам Винсент… Простачок, как его еще называли. Традиционно изображается в шутовском колпаке и монашеской серой рясе; на руках у него Младенец — это Младенец Иисус, которого он, стало быть, обрел в своем сердце… А может, тот деревенский мальчик, которого он воскресил, есть такая легенда. Под босыми ногами Простачка вилась алая лента с его девизом жизни — «Будьте как дети». Ох, святой, святой, повезло тебе, что ты с Филом не странствовал… Он бы тебе показал — «как дети». Он бы тебе живо объяснил, как должен себя вести взрослый серьезный человек. И подкрепил бы мысль парочкой аргументов — например, по обеим щекам…

Так, стоп, хватит. Я же в церкви, в конце концов!.. И в такой прекрасной, кроме того… Ал, закинув голову, смотрел на росписи в высоте — Агнец на небесно-голубом фоне, четыре крылатых зверя, Боже мой, у нас все очень плохо. Пожалуйста, не мог бы Ты вернуть мне моего брата. А кроме того, дай нам на сегодня хлеб и кров, потому что спать уже очень хочется, и вообще я очень устал…

Он шмыгнул на скамеечку и по примеру Фила положил голову на руки. Однако через минуту понял, что засыпает. И на всякий случай встал на колени.

На правом колене был большой синяк, немедленно о себе напомнивший. В это время невидимый органист взял первые аккорды.

…Когда они вышли из церкви, тучи куда-то подевались. В мокром, сверкающем асфальте отражалось пост-грозовое ослепительное небо, воздух был пронзительно-холодным. Алан удивился, почему в соборе не было слышно грома — судя по глубине свежих, подернутых рябью луж, это со всей очевидностью был не просто дождь, а бешеная гроза начала весны. Первая в этом безумном году.

Юноша посопел носом, с удовольствием нюхая вкусный воздух. Почему-то ему было легко и спокойно, даже на Фила он уже не злился. Хотя, казалось бы, причин для легкости и спокойствия и вовсе нету — денег ни гроша, живот подает первые признаки неудовольствия, а до Рима не проделана еще и половина пути…

Отличные мы будем послы к Примасу Республики, кардиналу Эсмеральду. Надо будет танцевать от радости, если хотя бы его секретарь, да что там — швейцар у входа в Республиканскую Коллегию в Риме при первом взгляде на оборванных паломников не вытолкает их взашей, и тогда — прощай, любимая Катрина… Это из какой-то песенки, подцепленной Аланом за время путешествия стопом — прекрасную Катрину оплакивали магнитофоны мало одной — в четырех машинах, и история сей девицы была такова, что она не дождалась возвращения из тюрьмы дружка-рецидивиста, в ходе песни признававшегося, что он последняя скотина, и руки у него по плечи в крови, и без водки он теперь ни дня не может… Пожалуй, при таких делах Ал эту самую Катрину в ее подходе к жизни несколько понимал.

А, Бог с ней, да и с ними со всеми. Уверенность в том, что все будет хорошо — да что там, ни на чем не основанное убеждение, что все уже и есть хорошо — слегка подразвеялось, когда Фил легонько ткнул спутника в спину, в рюкзак.

— Эй, богомолец… Ну вот, в церковь мы сходили. Еще предложения есть?

Как ни странно, предложения у Алана были, причем возникли они непосредственно в минуту вопроса. На них натолкнули его пестрые козырьки рыночных крыш за зеленью узкого соборного сквера, сверкавшие разноцветными клоунскими полосами невдалеке.

— Ага, Фил, кажется, вот там рынок. Я пойду, поищу какой-нибудь еды, а то живот уже что-то подводит… у меня, по крайней мере.

— То есть как это — поищешь? — черный человек подозрительно прищурился. — Побираться, что ли, надумал? Тогда это надо здесь делать, на паперти… Только давай я тебе сперва курточку порву, а то слишком хорош для нищего.

Алану совершенно не хотелось злиться, так что он даже удивился такому непривычному смирению со своей стороны. В небе, куда он смотрел, носилась быстрая маленькая птичка — похоже, что с раздвоенным хвостом, похоже, что ласточка… Высоко летает, значит, больше не будет дождя.

— Да зачем — побираться… Тетки на рынках обычно дают свой товар попробовать, так за час по всем теткам так напробоваться можно, что на три дня хватит. Можно и с собой унести, если чуточку — они легко дают, вроде как матушке показать, например. Один огурчик, или там сала кусочек…

Фил недовольно сморщился. Идея попрошайничанья на рынке глубоко возмущала его рыцарскую душу, куда легче было бы провести несколько дней без еды… Кроме того, что-то ему подсказывало, что парнюге в разорванной кожаной куртке, с небритым лицом, раздутым от побоев, честная рыночная торговка вряд ли обрадуется, как родному сыну.

— Ага, так они нам и дадут… Позовут еще полицию…

— Да дадут же! Мне, по крайней мере, — Ал понимающе пробежался взглядом по мрачной фигуре товарища. — А тебе ходить и необязательно. Посиди вот тут, в скверике, там скамейка есть… Можешь даже поспать, здесь же церковь, должно быть, не прогонят.

— Это отлично, конечно, — Фил посторонился, давая дорогу выходящим с мессы людям — чинной старой паре, она с зонтиком, он с палкой и в смехотворной старой шляпе… Вот такими, по представлению Фила, и должны быть настоящие старые католики-богомольцы. Старушка, из-за зонтика его не сразу разглядевшая, чуть вздрогнула, еще разок оглянулась на его лицо. Да, рожа, должно быть, и впрямь не самая приятная.

— Это, конечно, отлично, может, тебе даже удастся выклянчить для нас неплохой обед. Но проблема-то, в общем, не в этом. Надо бы подумать, где нам взять денег на оставшуюся дорогу. Или хоть на возвращение. А так — только время потеряем. И без того потеряли целые сутки.

— Сначала поедим и отдохнем, — неизвестно почему цыпленочек уперся, и — опять-таки неизвестно почему — Филу совершенно не хотелось с ним спорить. — Ты пойди, пойди на скамеечку. Положи под голову рюкзак и спи, а я через часик вернусь.

Дерево, бросавшее тень на деревянную некрашеную скамейку со спинкой, было — красный тис. Южная штука, на широте столицы такие не растут… Фил опустился на лавку тяжело, прислушиваясь к тупым сигналам боли в боку; деревяшка была почти сухая, чуть теплая. Давно не было такой ранней и яркой весны.

— Ладно, валяй… Только на час, не больше. И смотри, чтобы никакая скотина к тебе не привязалась… Нам только в полицию опять попасть не хватало.

— Я осторожно, — Ал уже скинул рюкзак, быстренько обтряхнул куртку, проверил пуговицы рубашки. — Да и день сейчас, никто не полезет… (Ах ты, детка наивная. Рынок — это самое то место.) Через секунду он уже шагал, легко переступая через лужи, и Фил, щурясь на свету, тревожно смотрел ему вслед. В сердце сидел маленький сосущий червячок. Все же не следовало этого позволять. Не следовало. А через два часа, если не вернется, придется пойти его искать… А, чума, много набегаешься с двумя рюкзаками.

Фил хотел его окликнуть, но было уже поздно. Ушел. Рыжее пятно курточки мелькнуло за решетчатой оградой… Ты уж помоги ему, как тебя там, Винсент, угрюмо подумал усталый юноша, устраиваясь на скамейке. Пускай этот идиот никуда там без меня не влипнет… Такие, как он, не должны ходить в одиночку. Ну, ты понимаешь, святой, на то же ты и святой.

…Алан медленно ходил меж рядами прилавков, слегка шальной от рыночного шума и яркого солнца после бессонной ночи. Кто-то сильно толкнул его вбок, выругавшись. Ал поскользнулся на рыбьей чешуе — это были рыбные ряды — и едва ли не плашмя свалился на синий крашеный стол, толкнув корзину, из которой свешивались чешуйчатые рыбьи хвосты.

— А, чтоб тебя, чума косолапая! Лезет, сам не видит, куда!

— Простите, — Ал быстро отпрянул, шмыгая в толпу — прочь от разъяренного дядьки в грязном фартуке. Пожалуй, просить у него рыбку-другую сейчас не стоило.

К щеке приклеилось несколько липких чешуек, еще пара серебрилась на рукаве. А вообще-то Ал в рыжей курточке, с чистыми блестящими волосами, выглядел вовсе недурно и вполне убедительно — эдакий бездельник-сынок, которого послали за покупками, а он вместо того шатается по базару и развлекается как может… Интересно, почему же они все не проникаются сочувствием? Почему все так неудачно?

За полный час Алану удалось раздобыть только небольшую булочку, еще чуть теплую, кажется, с капустной начинкой, и помятый помидор. И тот ему не даровала добродушная торговка — юноша его просто подобрал с земли, он выкатился из пакета растяпы-покупательницы… Негусто, нечего сказать. Тетки, да, впрочем, и дядьки тоже, как-то не проявляли бешеного восторга, когда Ал просил у них «штучку на пробу», включая самую, как ему казалось, свою очаровательную улыбку. Особенно неадекватно отреагировал на него высокий грязный парень горской наружности — тот просто замахнулся кулаком, когда Ал независимо потянулся к лотку оранжевой кураги.

— Да я попробовать, дядь…

— Топай, топай отсюда, пробальщик. Знаю я вас таких… Напробуешься еще где-нибудь.

Бедняге только оставалось оскорбленно пожать плечами и с максимальным достоинством отступить. Выражение его лица по замыслу должно было отражать следующую мысль: «Подумаешь, грязный горец. Да как ты смеешь разговаривать так со свободным жителем Республики? Нужна мне после этого твоя тухлая курага! А я уж было хотел купить килограммчиков сто…»

Нет, попробовать иногда давали. Но чаще всего — именно то, чего с собою не унесешь: щепотку квашеной капусты, кружочек огурца, глоток молока из пластикового стаканчика… (Вот из таких мы пили чай в Ордене, подумал Ал тоскливо, не отказавшись от глоточка — есть хотелось все сильнее.) Молоко было потрясающе вкусное, густое, желтоватое от сливок. Только что толку в одном глоточке? Желудок дразнить…

Молочница — совсем молодая девчонка — проводила ничего не купившего пробователя неприязненным взглядом. Не помогла даже солнечная улыбка в ее сторону… Тем более что по истечении часа солнечность Аланской улыбки что-то стала несколько напускной. Хорошее и спокойное расположение духа куда-то девалось, будто его насмерть затолкали в рыночной суете. На самом деле Эрих-младший очень не любил рынки, у него на них голова кружилась: мысль о том, что в мире слишком много людей, а потому не верится как-то, что на каждого из них смотрит Господь, обретала зловещую убедительность. Особенно когда сосет под ложечкой…

Дома, в Магнаборге, на рынок обычно ходил Рик. Он это мог… Он вообще что угодно мог.

Эх, лихорадка, да я уже почти весь рынок обошел, тоскливо подумал Алан, обводя глазами молочный ряд. Не по второму же разу у них клянчить… Так, пожалуй, и по морде можно получить. Впрочем, я сегодня, кажется, уже получил по морде… Утренняя обида, далеко ушедшая после церкви, теперь вернулась вместе с голодом и неприятно покалывала изнутри. Да, отлично, нечего сказать. Получил оплеуху, и поделом — в самом деле, бесполезный ты, Аланчик, человек. Фил правильно сказал — только время потеряем. Не надо было сюда идти, а как теперь возвращаться с пустыми руками? С гудящей головой, с крохотной булочкой в кармане и негодным помидором… Представляешь, как на тебя посмотрит непререкаемый господин Филипп, краса и гордость Вселенной?.. Вряд ли, конечно, двинет тебе еще раз по щеке — а стоило бы, цыпленочек, стоило… Тем более что и во вчерашней истории виноват по большей части именно ты. Зачем было отвечать поначалу вполне миролюбивому гопнику «Не твое дело» на вопрос, откуда они такие взялись хорошенькие? А потом бить его по рукам? Так дела не делаются… И что это на Алана нашло? В самом деле, поступил как балованый ребенок, знающий, что папа поблизости и всегда защитит от плохих парней…

Последняя фраза произнеслась в голове голосом Фила, с интонацией, знакомой до боли.

Пожалуй, Фил был не так уж неправ, закатив ему пощечину. Надменных дураков только так и можно лечить.

Эта мысль была такой болезненно-обидной, что Алан даже глаза на минутку закрыл. Ну не мог он, не мог чувствовать себя полным дерьмом и ничтожеством, тогда ему сразу жить не хотелось. Как говорил один противный парень в классе, «Экая ты, Алька, задница». А людей, подходящих под определение «задница», Ал так не любил, что хотел от них избавиться… любым путем. От себя-то как избавишься? А хочется… Ох, как хочется, святой Винсент. Плохо, когда твой внутренний образ — ага, как же, юный рыцарь, чуть ли не артуровский — не выдерживает самой мягкой критики, рассыпается от единственного взгляда на себя — со стороны…

— Эй, с дор-роги! Посторонись! Посторонись!

Алан едва успел отпрыгнуть — его чуть не сбила с ног здоровенная тележка, уставленная ящиками с апельсинами. Два чумазых малых, толкавших ее вперед, приложили путающихся под ногами сопляков крепким словцом, которое не прибавило юному рыцарю уверенности в себе.

Так, хватит, немедленно прекрати. Делай, что должен, и будь что будет, как говорил не помню кто. Но кто-то очень достойный, может, даже король Годефрей. Есть еще один ряд, где ты не был, это фруктовый, где всякие апельсины и бананы; надежды на успех мало, фрукты пробовать никто обычно не дает, но если уж пришел — надо обойти все без исключения. Двигайте, сэр, во фруктовый ряд, а потом — скорым ходом обратно, пока не стало еще хуже, например, Фил не полез тебя искать. Сharge, а думать и рефлексировать будем в другой раз.

Нагнув голову, как бычок, Ал начал пробивать себе путь через плотный людской поток.

— …Теть, можно штучку попробовать?

— А чего их и пробовать-то… Банан, он банан и есть. Покупай давай или отваливай.

— Да не, а вдруг они несвежие?

— Это у меня-то несвежие? Ты смотри, какая куколка! Крепенький, тугой… Ты мне зубы не заговаривай, по банану, по нему всегда снаружи видно, хороший он или нет, это тебе не арбуз…

— А вдруг незрелые, — неумело отбивался Алан, чувствуя уже с самого начала разговора, что проиграл, но обуреваемый чувством долга. Держаться надлежало до конца. Голодный Фил с черным фингалом под глазом, спящий где-то на скамеечке, стоял у него перед глазами неотвязным образом. Кажется, теперь он понимал, что чувствуют разные Диккенсовские персонажи, которым надо накормить голодных детей.

— Сам ты незрелый, — окрысилась тетка, протягиваясь, чтобы в случае чего перехватить Аланову руку. — Ступай-ка ты, сопля зеленая, ишь ты, еще хамит… Бананы мои ему плохи, небось у самого ни гроша!

— Ну и тьфу на вас с вашими бананами, — максимально вежливо окрысился Алан в ответ, отступая на шаг и отворачиваясь. В глазах у него щипало — от яркого света и вообще, от усталости… Почему в этом городе такие жадные люди? «Я был голоден — и вы накормили Меня»… Наверняка эти бананы — зелень и сплошная гадость.

Ну что же, нет так нет. Значит, все. Пора отсюда уходить. Эх, святой Винсент, святой Винсент, не всегда нам все удается.

…Он уже напрягся, готовый пробивать себе кратчайший путь между прилавков — к ближайшему выходу, маячившему неподалеку полотняной клоунской аркой, когда что-то — не то тихий, как выдох, звук, неразличимый в шумной толчее, не то шестое (седьмое, восьмое, девятое…) чувство меж лопаток — взгляд — заставило его обернуться, да так резко, словно ему в спину выстрелили из рогатки.

Шедшая следом тетенька с сумками спотыкнулась.

— Ах, ты, чтоб тебя, вот встал на дороге…

Потом еще несколько людей отгородили его на миг, толкнули, завертели, прижали боком к столу продавщицы-бананщицы… Но ошибки быть не могло, нет, не могло. И взглянув второй раз — уже почти совсем вплотную, глаза в глаза — Ал в этом окончательно убедился.

Адриан Тимофей, рыцарь Ордена Меча и Креста, стоял бледный, чуть приоткрыв бесцветные губы, и из накрененной пластиковой сумки катились, катились под ноги идущим крепкие солнышки апельсинов.

— Адри!

Тот сделал чуть заметное движение назад — откачнулся, словно желая раствориться, слиться с толпой, убежать… Но тугая людская волна только подтолкнула его на шаг навстречу, и он, бледный и словно похудевший, словно через силу протянул руку — но в руке была сумка, и она сама собою упала назад. Улыбнулся — растянул на мгновение углы губ.

— Ал Эрих… А я думал, показалось.

…В квартире Адриана, вернее, двух незамужних Адриановских теток, в просторной, выложенной светлым кафелем ванной Алан принимал душ. Непривычно теплая, благословенная вода, шурша, стекала по его худому телу, и юноша не без горечи отмечал, что оказался побит куда больше, чем ему казалось. Просто били не по лицу, а по ребрам и ниже; особенно крупный позорный синяк — видно, от пинка — красовался на заднице. М-да, вот таким увечьем не похвастаешься после боя. Хорошо хоть, не сломали ничего, жизнерадостно подумал Ал, в очередной раз удивляясь, как же удачно все сложилось. Попросил у Господа и святого Винсента еды и крова — и вот вам, пожалуйста, еда и кров на сегодня обеспечены! До крайности растерянный, дерганый, едва ли не заикающийся Адриан после короткой беседы в церковном скверике предложил товарищам свое гостеприимство… по крайней мере, на сегодня. И сделал это так поспешно, глядя в сторону, кусая губу и сцепляя и расцепляя длинные музыкантские пальцы — что Фил, было дело, едва не отказался. Но хватило же ума не отказаться — и это главное! При том, что выражение физически ощутимого презренья не сходило с его лица ни на миг, пока они с Адри тряслись в трамвае, пока шагали по провинциально-пустым улочкам среди невысоких домов, покрытых цветной — желтой, зелененькой, розовой — известкой поверх кирпичей… А веселенький городок все же Сен-Винсент. Приятный.

Самое смешное, что Ал начисто забыл про Адриана на пути сюда. И нипочем бы не вспомнил, что он пребывает тут в ссылке — или это не ссылка, скорее уж добровольное самоизгнание — если бы какое-то чудо не столкнуло их на базаре лицом к лицу. Подумать только, а если бы Ал не пошел туда клянчить еду? Если бы не поверил своей чудесной интуиции (э, нет, не своей, ты тут ни при чем, это было чудо, предостерегающе сказал внутренний голос) — а послушался бы Фила, сказавшего, что это пустая трата времени? Нет, что ни говорите, люди добрые, а святые наши голоса слышат. И по этому поводу волноваться не следует, все пойдет как надо. Пускай они получили только временную отсрочку — на один день, пускай в кармане все-таки ни гроша… Что-нибудь придумается, как-нибудь все образуется. И с… (Риком) с нашим походом тоже все кончится хорошо.

Алан блаженно подставил голову под щекочущие струи и потянулся за мочалкой.

Впрочем, пожалуй, лучше было ее не брать, чтобы не нарушить священных обычаев этого дома. Мочалка была розовая, в виде цветка, наверно, тетковая. Теток у Адриана имелось две — Агата и София, и обе, бездетные, в племяннике души не чаяли. Сейчас дома была только старшая из двух — София, огромная, как мастодонт, с ногами как колонны, а из ткани, пошедшей на ее цветастый халат, можно было бы нашить платьев на трех Алановских мам. Однако готовила слоноподобная тетушка бесподобно, притом что с трудом проходила в дверь кухни; впрочем, возможно, двое странников сочли бы за кулинарный шедевр любую еду — что уж говорить о мясном супе с фрикадельками, которым хозяйка деловито накормила на кухне двух неприглядных племянничьих «дружков». Обаять тетку Софию, кажется, не удалось даже Алану — наливая им по третьей порции, она подозрительно поглядывала маленькими острыми глазками то на Филово разбитое лицо, то на синяк у Алана на локте — синяк, открывшийся, когда он неразумно закатал рукава клетчатой рубашки. Впрочем, Фил ей не понравился куда сильнее — и за побитый вид, и за черную щетину, и за то, что он, едва войдя, молчаливо свалил с плеч рюкзак на ее лакированную тумбочку, в то время как Алан рассыпался в приветствиях. Даже общалась она с неблагонадежными гостями через переводчика:

— Адри, спроси приятелей, хотят ли они еще супа. Или, может быть, рис с котлетой?

— И то, и другое, — стеснительно попросил Ал, отодвигая опустевшую тарелку. Еда была не просто еда — она была к тому же домашняя, теплая, какой давно не попадалось двум стопщикам за время их пути. Трудно поверить, как в человека, да еще в такого тощего, столько еды влезает; но факт остается фактом — Алан хотел еще. Возможно, он наедался впрок.

— Адри! Дорогой, спроси приятелей — они хотят чай или кофе?

Голос у тетушки был неправдоподобно высокий и пронзительный, странный для ее габаритов. Адриан, который с трудом одолел полтарелки супа и теперь нервно пощипывал мякоть с куска хлеба, катая шарики, нервно вздрогнул. Как-то затравленно перевел взгляд с одного «приятеля» на другого.

— Ну… наверное… чай. Да, ребята?..

— Ага, — бодро отозвался Алан, приканчивая котлетку и вытирая губы клетчатой салфеткой. Фил только сумрачно кивнул. Алан почти услышал мысли тетки, как если бы она сказала их вслух — «Бандитская рожа».

— Только мы лучше попьем чай в комнате Адриана… Если нетрудно, — внезапно подал голос черный рыцарь, поднимая глаза. Адри дернулся, как если бы его ошпарили кипятком.

— Да нет… Нетрудно. Ладно, тетя?..

— И помыться бы, — умоляюще прибавил Ал, просительно поглядывая на великаншу снизу вверх. — В ванную сходить.

Он не очень понимал, почему бы не остаться на кухне — такой уютной, желто-розовой, с клетчатыми занавесками и скатертью с бахромой. Признаться, после такого хорошего обеда и чаю-то не особенно хотелось, накатила блаженная истома. Единственное, что мешало — это ощущение физической нечистоты. А на Адри было просто жалко смотреть — он то стучал пальцами по столу, то откидывался на стуле, то вновь собирался едва ли не в комок; в общем, вел себя так, будто ему в штаны и в майку насыпали резаного волоса… Нервничает, бедняга. Боится, что мы теток вконец шокируем. Еще бы — явились в дом какие-то оборванцы, грязные, побитые, лопают, как будто у них вместо желудков — бездонные колодцы, да еще и представляются лучшими друзьями племянника, мол, задержатся тут на денек! Любая самая прогрессивная тетушка таких не возлюбит. А тут еще в ванную просятся, семейные полотенца пачкать… Тем более что эта квартира, кажется, из тех, где каждая пылинка считается преступлением против бога домашнего очага… Да тут еще и часы с кукушкой. Дом старых устоев, нечего сказать.

Кукушку Алан заметил мельком, проходя мимо гостиной — она как раз выскочила из своего деревянного домика и проголосила три раза. Надо же, уже три часа дня!.. Тетка София заметила излишний интерес гостя к обстановке «залы» — наверняка эта комната у них называется «зала»! — и прикрыла стеклянную дверь, задернула занавеску. Нечего, нечего… На кухню проходите.

Тетушка выдала им длинное, махровое розовое полотенце. Наверное, когда мы уедем, она его продезинфицирует с хлоркой, с усмешкой подумал Алан, растирая полотенцем мокрые волосы. Христос Господин Людей, как же хорошо быть чистым! Теперь можно и снова в бой…

И внезапно, как раз вставляя ногу в синюю штанину, прыгая на резиновом коврике на одной ноге, Алан понял, что совершенно не знает, что же теперь делать.

Оставив полотенце на крючке в ванной и не решившись пристроить на батарею свежепостиранные носки, Алан прокрался в Адрианову комнату. В гостиной, которую для этого надлежало пересечь, тетка София смотрела телевизор; голенастая девица непринужденно рекламировала такие предметы туалета, о которых и подумать-то неловко, не то что в эфире показать… Пожилая дама с коротко, по-солдатски стрижеными седыми волосами проводила юношу неприязненным взглядом в спину. Словно бы следя, чтобы он не украл чего-нибудь. Например, фарфоровой собачки, стоящей на задних лапках рядом с зеркалом, или картинки с ядовито-желтыми щенками, нюхающими ядовито-красные розы. Алан чувствовал тетки-Софиин колючий взгляд, пока дверь Адриановой комнаты не закрылась у него за спиной.

Фил принял ванну до него, и теперь, подтянутый, гладко выбритый, с чуть влажными волосами, собранными в хвост, сидел прямо на полу, согнувшись над курткой. Он пришивал порванную в драке молнию, и если не видеть синяка под глазом и шишки на лбу, а только склоненную черную голову, впечатление производил мирное и вполне благоприятное. Носки Фил тоже сменил на чистые, такие же черные, как и прежние; черная водолазка выгодно облегала богатую мускулатуру. На табуретке на подносе высились чашки, сахарница, розетки с вареньем, что-то еще. Алан, как ни смешно, почувствовал новый укол голода, подошел и уселся на шкуру, скрестив ноги, потянулся за чаем.

…А комната у Адри была довольно уютная. В кресле — толстый и меланхоличный полосатый кот. Ковер на стене, паркет, на пол брошены подушки, на которых можно сидеть, и линялая серая шкура, вроде даже волчья. Широкая кровать — едва ли не двуспальная, над кроватью, на ковре — карта звездного неба. Полки с книгами, подсвечник — рыцарь с треугольным щитом. Вполне себе средневековый подсвечник, такой бы и в Ордене пригодился. На тумбочке — маленький, но очень хороший магнитофон, стопка кассет — это он, наверное, привез с собой из дома. На гвозде висит гитара — не черная, его концертная, а старенькая уже, но вроде с хорошими струнами… Еще в углу Алан заметил — и на душе у него слегка потеплело — длинный ясеневый темный лук, наш, тренировочный, какие мы все вместе делали на солнцестояние в позапрошлом году…

Хорошая комната, уютная, спокойная. Единственное, что портило впечатление — так это сам Адриан.

У Адри, или, как его еще называли, у Тима, и так была, что называется, нервная внешность. Тонкие пальцы, бледная кожа, большие бледно-голубые глаза. Волосы бледные, слегка вьющиеся, которые он артистически отращивал до плеч и носил разделенными на прямой пробор…

Сейчас же нервная красота Адриана вся исказилась и поблекла от более глубокой нервности, проступавшей в каждом движении. Пока гости пили чай, он не произнес ни слова, только выламывал свои тонкие пальцы. Потом заметил, что Фил глядит на его руки с холодной усмешечкой, и вздрогнул, переложил руку на подлокотник кресла, где она принялась вопреки его желанию выстукивать какой-то дробный марш… или не марш.

Фил наклонился откусить нитку, потом поднял голову. В светлых глазах его — один из которых сверкал из грозовой тучи синяка — плясал и искрился недобрый смех. Что-то он задумал, понял Алан, тревожно двигая лопатками. Что-то непростое. И еще — он очень злой. Не вообще, а вот именно сейчас.

— Тим, — непринужденно сказал он, заглядывая в свою пустую чашку, и от этого обращения Алан все понял. Да, по второму имени, не по первому. Не как в ордене. Как в колледже. Просто Адриан, придумавший название «сверденкрейцеры», Адриан, у которого на шее — Ал специально приглядывался — не висело больше тонкой цепочки, убегающей под футболку, цепочки со знаком — этот человек больше не был для Фила одним из своих. А кем же был? Предателем? Или просто никем?..

— Тим, не мог бы ты принести еще чаю. А то твоя тетушка, кажется, нас не возлюбила… Самим нам лучше не соваться.

— Да нет, тетя, она… Она ничего, она просто вообще чужих не любит… Но чаю, конечно, я сейчас, чаю я сейчас, — музыкант поспешно вскочил, схватился за поднос, едва его не опрокинув… Алан допил свой чай одним долгим глотком и добавил Адри еще одну пустую чашку.

— И мне, ладно?

Он старался говорить как можно мягче, почему-то ему было ужасно жаль Адриана и одновременно жутко неловко перед ним, будто приходилось присутствовать при чужом унижении. Тот подхватил наконец поднос, даже не прося, чтобы ему придержали дверь, сам с ней какое-то время боролся, а как только Алан додумался встать помочь — уже выскочил наружу, грохоча пустой посудой. Алан, покраснев от болезненной неловкости — не мог он смотреть, как человек мучается — перевел взгляд с закрывшейся двери на кота, вылизывающего ногу, торчавшую, как дуэльный пистолет, потом — на Фила.

Вот у того, кажется, было все в порядке. Он улыбался — широко, но холодно и как-то очень жестоко… Словно придумал достойное наказание для своего старого врага. Если у Фила будут когда-нибудь дети, он, наверное, будет их пороть, с болью в сердце подумал его товарищ, стараясь не глядеть ему в лицо. Кого-то он напоминал… Кого-то нехорошего.

— Фил… Ты что? Придумал чего-нибудь?

— Да, — тот отозвался сразу, очень удовлетворенно, протягивая длинные ноги и укладывая их на длинную подушку на полу. — Я тут придумал один планчик. От тебя требуется не мешать и молчать, в случае чего — смотреть мрачно и все подтверждать, что я ни скажу. Сможешь мрачно смотреть? Не расплываться в улыбке, как клоун?

— А чего ты хочешь-то?

Фил не успел ответить — Адриан вернулся, раскрыв дверь снаружи пинком. На подносе дымились чашки, в вазочке светлело новое печенье. «Адри, дорогой», — невнятно донеслось снаружи, но тот уже закрыл дверь, опять-таки пинком.

— Ну, вот… А это вареная сгущенка. Если вы хотите. И трубочки с кремом.

— Спасибо, — искренне сказал Алан, поднимаясь, чтобы принять у бедняги поднос. Фил сверкнул на него взглядом, но промолчал, потянулся за чашкой.

— Так, Тим. Спасибо за чай. А теперь садись, хотелось бы поговорить.

Адриан сел в кресло так, будто ему внезапно ударили под коленки. Бледное его лицо стало еще бледнее, и Алан отвел глаза. Не хотелось на него смотреть… Словно бы в пытках участвуешь. И лук, зачем-то же он привез сюда свой лук…

Едва не придавленный кот успел спастись, прыгнув на кровать, и теперь возмущенно осматривал людей, словно бы не в силах понять, кто же смеет так неуважительно себя вести в его доме. У котов, у них бывает это… повышенная гордыня.

Хозяин комнаты сидел в кресле, чуть сгорбившись, словно бы став меньше ростом. Фил же, напротив, выпрямился, поднялся на ноги. Роста он был здоровенного — теперь нависал над Адрианом, как тень.

— Хорошо, что мы тебя нашли. Мы за этим и прибыли сюда.

Что он порет? У Алана даже рот приоткрылся. К счастью, Адри смотрел не на него, а на Фила, иначе не было бы худшего способа придать Филовым словам убедительности.

Тот, скрестив руки на груди, заходил по комнате, как тигр по узкой клетке. Обернувшись, бросил через плечо — как ударил:

— Собирайся, нам пора действовать.

— К… как?

— Ну, что значит — как? — Фил свирепо воззрился на Адриана через комнату, и тот будто бы стал еще меньше. — Понятно же. Освобождать нашего лидера. Все остальные попрятались, как крысы, но ты — человек верный, мы знали, что ты не по своей воле уехал сюда… Что тебя заставили. Но ничего, фраттер, теперь, когда мы воссоединились, нас уже трое.

Алан все еще не понимал, зачем это все. Что он, с ума сошел? Да с первой минуты, со встречи на рынке, когда Адриан сделал шаг назад, словно бы желая раствориться в толпе, было понятно — никто его не заставлял и не отправлял в ссылку. Он сам сюда уехал, и уехал не просто так — а именно от них всех, от всего этого, чтобы не иметь ничего общего, отсидеться в тени… И какой из него теперь фраттер? И какое уж там воссоединение?

Но дальнейшие слова Фила удивили наивного Алана еще сильнее, так что рот его сам собою захлопнулся, как коробка.

— Мы замыслили террористический акт.

— Какой… — Адриан прочистил горло, и Алану стало опять неловко до слез. — Какой… акт?

— Да террористический. Шарахнуть по их заведению хорошенькой бомбой. А потом предъявить требования.

Адриан издал горлом странный замороженный звук, будто его душили. Пальцы его — длинные музыкальные пальцы, так хорошо умеющие зажимать дырочки на флейте — намертво вцепились в подлокотники кресла.

Фил, казалось, торжествовал. Он стоял, скрестив руки, расставив ноги на ширину плеч, прямо как памятник Антонию Гентскому, отлитый из бронзы. Голос его загремел, так что Ал даже испугался, не узнает ли чего лишнего про бомбы и террористические акты тетя София в соседней комнате. Теперь он, кажется, понял Филов план, и хотя менее неприятно ему не стало, однако Фил — отдадим ему должное — был великолепен.

— Что же, фраттер, собирайся. Завтра на рассвете выходим. В Магнаборге все уже готово, мы связались с одной неформальной организацией. Горцы, конечно, все боевики, сплошь ребята отчаянные, я бы с такими в темном переулке лучше не встречался. Зато они не подведут.

Адриан издал горлом еще один звук — будто у него начался острый приступ бронхита. Выглядел он, как утопающий. Не надо. Не надо, прекратим все это… эту экзекуцию, мысленно взмолился Алан, но подать голос не решился. Если все, что от него требовалось — это выглядеть мрачно, то вот уж с этим-то он отлично справлялся.

— Ты хочешь что-то сказать? — холодно и насмешливо удивился Фил, чуть сощурившись в сторону бледноволосого собеседника. Глаза у него были такие же, как у человека, глядящего в оптический прицел. Хотя Ал никогда не знал, какие глаза у такого человека.

— Я… да.

— Ты что… Не хочешь выходить завтра?

— Э… Угм… Ну, в общем, да. Не хочу.

— Хорошо, можно послезавтра. Один день мы можем потерять, но не больше.

— Фил…

— Что… Тим?

— Ты не понял… Я вообще… Не могу.

— Почему же? — спросил достойный рыцарь Филипп тихо и вкрадчиво, подходя совсем близко. Адри больше не сжимался в кресле, он сидел раслабленно, будто у него из тела исчезли все кости, смотрел в сторону. Коричневый кот, сменивший гнев на милость, подошел, снисходительно потерся ухом о хозяйскую коленку. Адриан вздрогнул, будто к нему прикоснулся не кот, а, скажем, электрический скат.

— Не хочу в этом участвовать.

Выговорил он ровно, но Алан, хотя и не знал Адриана близко, понял истину — что за этими словами сквозит смертельный страх. И отвращение к себе и к своему страху — такое сильное, что даже Алана протрясло. Не мучай его, оставь, едва не крикнул он, и только усилием воли заставил себя промолчать, чтобы все не испортить.

— Вот как… — тихо и жутко проговорил Фил и замолчал еще на пару минут. А он своих детей будет не только пороть — еще и приговаривать, понял Ал с тоскливым неприятием и закрыл глаза. Спать, оказывается, хочется очень сильно, так почему бы не начать это делать прямо сейчас. Все лучше, чем смотреть, как один человек издевается над другим. Голос Фила пришел как сквозь вату:

— Ты отказываешься нам помочь? Или, может быть, раз твоя… осмотрительность мешает помочь нам именно таким образом, ты поддержишь дело ордена как-нибудь еще?..

Прощай, проклятая Катрина, не вспоминай моей любви. Ведь я последняя скотина, и руки пС плечи в крови… Алан и не заметил, что в самом деле отключился — кажется, на несколько минут; очнулся он от того, что голова упала назад и стукнулась о спинку кровати; поморгал шальными глазами, вслушиваясь и пытаясь вникнуть в смысл того, что произносили голоса.

— Двести? Этого мало. Включая плату боевикам… Кроме того, если ты отказываешься сам участвовать…

— Хорошо, триста. Я… займу у теток.

— Это еще на что-то похоже. Продать что-нибудь можешь?

— Н-ну… Разве что магнитофон…

— Мы задержимся до завтра. Где-то до полудня. Попытайся успеть это сделать, тогда получится еще пятьдесят.

Алан понял, и его едва не стошнило.

Кот — большой и мягкий, тяжелый, как боксерская груша — откуда-то сверху шлепнулся к нему на колени. Презрительно муркнул на подхалимскую попытку погладить. Кота Адриановой тетки Агаты звали Фемистокл… От чая, от вареной сгущенки во рту остался почему-то привкус тухлого мяса. Господи, почему люди такие гады. Почему мы такие гады, вот что я хотел бы знать. Экая ты, Алька, задница. Преизрядная.

Глава 8. Ал

…- Задница преизрядная получилась с этим Адрианом…

— Это почему еще? — Фил вызывающе изогнул густую бровь. — А по-моему, все по-честному. Не хочешь рисковать шкурой — помоги деньгами тем, кто рискует, это закон Крестовых Походов.

— До чего ж ему скверно пришлось…

— Зато у нас теперь, цыпленочек, больше денег, чем было до этой треклятой драки. А деньги нам в самом деле нужны.

— А нельзя было по-честному все рассказать и попросить? — Алан несмело задал вопрос, не дававший ему ни минуты покоя с момента расставания с Адрианом. — Он, может, и так дал бы… Он же был в Ордене.

— Именно — был, — по изменению интонации Алан понял, что глаза у Фила тоже изменились, и предпочел не смотреть на него, глядя все так же в грязноватое окно. Лицо у Фила еще не зажило, хотя синяк под глазом сменил цвет с черно-фиолетового на чуть желтоватый; однако автостопный способ продвижения на юг пока им явно возбранялся, и ехали на электричке. Во избежание эксцессов ехали даже с билетами — денег было больше чем достаточно, почему бы и не отдохнуть от разбирательств с контролерами, раз есть такая возможность…

— А если бы… Если бы он согласился? Ну, в смысле, на этот самый акт, взрывать там чего-то… Вот бы нам тогда стыдно было. За обман.

— А он бы не согласился, — Фил, откупорив бутылку сока, звучно отпил, булькая горлом. Солнечные полосы наискось делили его лицо на две половины — светлую и темную. Прощай, прелестная Катрина, обратно мне на зону путь… — Не согласился бы, сто процентов. Потому что он трус. Я это понял, как только его здесь увидал. А трусость наказуема.

Алан сглотнул, подавившись словами о том, что все мы хороши и не нам самим друг друга наказывать… За окном бежали уже чисто южные ландшафты — степи, белые невысокие домики, странные деревья — пирамидальные тополя, кипарисы… Степь. Он почувствовал — в который раз — себя очень маленьким и очень одиноким. Наверно, потому мне до сих пор так неловко, потому стыдно перед этим дурацким Адрианом, что я и сам тоже — трус… Может, даже еще похуже его. Просто у меня нет выбора, потому что это же мой единственный брат.

— Сок будешь? — Фил преспокойно протянул пластиковую бутылку, хрустнул спиною, сам себе поворотом корпуса вправляя позвонки. — Прощай, прекрасная Катрина… Вот ведь чума, третий день от этой дряни отвязаться не могу. Крутится и крутится в голове… Прилипчивая мелодия, просто зараза. Так будешь сок или нет? А то я упакую в рюкзак.

Алан, чтобы неизвестно почему не разреветься, взял бутылку, через силу сделал несколько глотков. Ему было стыдно — уже давно не перед Адрианом, нет, перед его домом, котом Фемистоклом, перед солнечной электричкой, перед Риком, и почему-то больше всего — перед святым Винсентом, Простачком. Будьте как дети. Вот мы и есть как дети, блаженный монах… Врем, завидуем, злимся. Кто-нибудь знает, сколько зла может таиться в одном-единственном ребенке? Причем в ребенке, который еще даже не успел сделать ничего дурного. Когда Ал был маленький, он сидел в цирке и алчно ждал, когда же акробатка свалится из-под купола цирка и разобьется насмерть. А еще однажды он кинул камнем в старого больного кота. Он не думал, что попадет… И попал.

Тогда кот как-то так квакнул, или вякнул, и боком, боком побежал прочь, приволакивая заднюю ногу, прижав обтрепанные по краям уши… Как же тебе не стыдно, мальчик, сказала семилетке проходящая мимо толстая укоризненная тетенька. А мальчик, маленький Ал с шапочкой белых, золотящихся волос, мальчик в штанишках с грибочками, штанишках на широких помочах, стоял, не слыша, зачарованно глядя убегавшему зверю, и в маленькой душе у него было… темновато. Будьте как дети.

Свет на лице Фила, одна половина лица светлая, другая — в тени.

Прости нас, прости, подумал Алан отчаянно, уже не заботясь о сохранении лица, и пусть я буду реветь, и даже — пусть он это заметит… Плевать. Прости нас и ты, святой Простачок. Попроси за нас. Я больше так не хочу. Не хочу быть таким.

Но Фил не заметил, что что-то не так с его спутником — внимание его переключилось на группу, вошедшую в вагон. Две черноволосые, горбоносые женщины, не то горянки, не то — из цыган, и с ними молодой парень с сумкой на тележке. Вроде не опасные, решил повсюду ищущий врагов Фил — и расслабился, когда гомонящие тетки (горские тетки умеют гомонить, даже когда их всего две) устраивались на соседних сиденьях, через проход. Парень с сумкой скользнул подозрительным взглядом по Филу — и тоже, видно, признал соседей безопасными. Мирные парни, пьют не пиво, а сок, один — совсем хлюпик. Ничего, едем.

Алан тем временем загнал слезы обратно в глаза и тупо смотрел в деревянную раму в грязных разводах давнего дождя. Если сегодня приедем-таки в Гардвиг, надо будет пойти в посольство. Потому что впереди — переход границы, а это дело не шуточное. Об этом надо подумать, и подумать отдельно. Заполнить анкету. Купить визу.

— Эй, Эрих! А кто это — святой идиот? Ты, что ли? Это ты про себя?

Алан сначала даже не понял, о чем это. Потом, когда осознание коснулось кожи — почему-то на затылке, слегка шевельнув волосы — обернулся, чувствуя, что медленно проваливается сквозь скамью.

— Ты… О чем?

— Да вот тут же у тебя написано — «Святым идиотам неведом страх, И здесь не любят таких… А ты — проездом, так проезжай, Не медли ни дня, Галахад», — Фил перевернул откидной листок Алановой тетрадки и выжидательно посмотрел на автора, сощурясь, будто ему в глаз что-нибудь попало. — И почему Галахад, кстати? Вообще, ты со щитом-то работать умеешь? А то у тебя тут — «И в белый твой щит барабанит дождь»…

Алан, закусив губы, чтобы не заорать от ярости, выдрал у Фила свою тетрадь, едва не порвав ей обложку надвое. Руки у него слегка тряслись от бешенства.

— Не смей… Брать без спросу мои стихи, ты… Ты… Понял?

— Без вопросов, понял, — Фил презрительно двинул плечом. — Надо было сразу говорить. А то она лежит на скамейке, как нарочно подложили. Я-то, простак, думал, что искусство принадлежит народу. А оно, оказывается, для избранных, ну, что ж поделаешь. Да чего ты взбесился-то? Нервный, как окситанец…

Алан, чувствуя, как кожа на лице горит от обиды, пихал толстую упирающуюся тетрадку на дно рюкзака и старался не издать ни звука. Потому что слова, просившиеся на язык, пожалуй, не стоило произносить и вовсе. Стихи, его стихи, единственное свое, что он ценил на самом деле высоко!.. Единственное, в чем его оч-чень не надо было унижать…

Нет, я спокоен. Я совершенно спокоен, я не поддамся на уговоры демона, я не отвечу на твою провокацию. Я буду просто сидеть и смотреть в окно. Что это там за дерево? Неужели платан? И дорожные столбы, серые, черно-полосатые, кивающие, расплывающиеся, текущие по щекам…

Чтобы успокоиться, Алан стал повторять эти униженные Филом стихи, самые новые, только что, в электричке законченные, а начало их приснилось уже давно, с неделю назад, еще дома… Это были хорошие стихи, несмотря ни на что — хорошие, и их наплывающие друг на друга строчки музыкальным, правильным звучанием обещали рассудить по справедливости. Не в пользу этого ненавистного человека, нет, не в пользу.

«Когда тебя заберут домой,

О, я буду очень рад.

Ведь ни друга меч и ни ангел твой

Тебя не защитят.

Для здешних мест опасное чудо —

Такой безмятежный взгляд,

И только когда ты уйдешь отсюда,

Я буду безмерно рад.

Ты следуешь мимо пустых деревень,

Холодных и диких скал,

И прямо спросишь, войдя под тень,

О том, чего здесь искал,

И в белый твой щит барабанит дождь,

Ему не укрыть тебя, брат,

И только когда ты отсюда уйдешь,

Я буду спокоен и рад.

Разбойничий город, а ты в него

Пришел в нехороший час.

Здесь слишком пусто на мостовой,

И странно смотрят на нас,

И пьяная стража хитро вослед

Глядит от запертых врат —

Когда ты отсюда уйдешь, поэт,

Я буду, конечно, рад.

Тебе не место рядом с тюрьмой,

Ты думаешь, это сад.

Когда тебя позовут домой,

Я буду рад, Галахад,

И я наконец усну спокойно,

И первую ночь — без снов,

Без этих дальних, тревожных, стройных,

Трепещущих голосов.

Святым идиотам неведом страх,

И здесь не любят таких.

Ведь я родился в этих местах,

Мне все известно о них,

А ты — проездом, так проезжай,

Не медли ни дня, Галахад…

Когда ты покинешь этот край,

Наверно, я буду рад.

Ты был в церквах и видел во сне

Розарий из роз огня.

Но из убитых в этой войне

Не все воскреснут в три дня,

Не каждая виселица — крест,

Не все проснутся к утру…

Когда ты уедешь из этих мест,

Наверное, я умру.

А если ты открытой спиной

Получишь свою стрелу,

И бледный волхв, не встречен тобой,

Прождав, вернется во мглу,

Наверное, взгляд безмятежный твой

Станет взглядом моим,

Но ты — живой, ты еще живой,

Прошу, останься живым.

Не дай мне Бог взять твой белый щит,

Не будучи тобой —

Но каждая птица домой летит

Дорогой самой прямой,

Лицо твое худо, и бледное пламя

Вокруг, молодой изгой…

„Позвольте, сир, мне поехать с вами,

Я буду верным слугой“».

— Эй, слышь, Эрих. Я ложусь спать.

— А-а. Ложись. И не называй меня «Эрих», — запоздало возмутился он, отрывая взгляд от окна. Как ни странно, он правда успокоился. В мире есть братья, в мире есть рыцари. И есть то, чего они взыскуют. Почему бы в этом же мире не быть и некоторым другим людям? Наверное, это тоже зачем-то надобно…

— Ладно, Эрих. Не буду… Кстати, ты, пока я буду спать, подумай над посольскими делами. Тебе придется там говорить, ты же у нас более… хм… обаятельный, и синяков, опять же, не имеешь под глазами.

— Хорошо.

— И разбуди меня через два часа. Понял? Повтори легенду, которую мы придумали для посольства, чтобы там не позориться. Про двух студентов-историков, пишущих работу о падении Галльской Империи.

Алан не ответил, только кивнул. В вагоне было не по-апрельски душно, он раскачивался из стороны в сторону, будто собираясь сойти с рельсов. Юноша положил неприкаянную голову на рюкзак, на сцепленные замком руки, и стал думать о брате. Думать о брате, хотя последнее время эти мысли приносили только безысходную боль… Да еще — желание спешить. Метаться во все стороны… Спешить… Бежать… Может быть, даже совсем в другую сторону…

Лоб был мокрым от жары — из окна как раз на голову падала солнечная клякса. В уголке рта тоже скопилась влага. Ал слизнул солоноватый пот, не разлепляя глаз, тяжелая духота, лучше бы на воздух… С тяжелой головой, с мокрой прядочкой, прилипшей наискось на лоб, он и не заметил, как уснул.

…Алан шел по вагонам, стремительно шел сквозь поезд, ставший неожиданно легким, звеняще-прохладным вместо душной жары. Он спешил. И поезд тоже спешил, колеса, звеня, перестукивали под дрожащим полом, вагон чуть мотало из стороны в сторону. В тамбуре пахнуло ветром и чем-то еще, безумно знакомым, как в — но нет времени, не поймать — раздвижные двери глухо клацнули за спиной Алана, он очутился в дребезжащем пространстве междувагонья. По ногами ходили и сжимались железные гармошки. Ал стремительно просвистел сквозь последний — вернее, первый, он шел по ходу поезда — вагон, просвеченный насквозь через необычайно ясные, росяные стекла… Через клеть белого света рванул на себя последнюю дверь, в кабину машиниста. Я все-таки успел? Или нет? Скажи мне…

И тот, кто вел поезд, чей силуэт плотно темнел на фоне ветрового стекла, распрямился. Разогнулся от своих приборов и рычагов, от касания его большой — очень большой — руки завопил отчаянный гудок, раскатываясь по полям, прорезая рассекаемый воздух — уаа-ау!.. И в этом крике боли, изданном поездом — железное тело его, не в силах совладать с движением, неслось вперед — он заорал от страха, поезд заорал от страха — машинист повернулся к Алану лицом. Узкое, слегка перепачканное гарью, не то — машинным маслом, а поверх — пыль… Но машинист улыбнулся, и Алан заорал ненамного тише поезда, отшатываясь прочь, в дверь — потому что машинист был сам дьявол.

…Алан оторвал от рук потную, напеченную солнцем голову, тяжело дыша, отер пот. Он не мог понять, в самом деле он кричал — или только во сне. Отголосок гудка электрички еще затихал за окном, но Фил спал — значит, на самом деле крика не было. Горское семейство на соседней скамье о чем-то озабоченно гомонило. Неподалеку хихикали, стреляя глазками, две девчонки с синими скаутскими галстуками. Алан прижал раскрытую ладонь к сердцу, стараясь успокоить дыхание — и не успокоил. К счастью, он не запомнил лица того, но улыбку… Так страшно ему давно не было. А может, и никогда.

И это именно страх, ни с чем не связанный, идиотский и необъясимый, подбросил его с места, как пружина. Поспешно оглядевшись, Ал затолкал в клапан рюкзака последние следы проживания — пакет из-под бутербродов, платок, которым Фил отирал со лба пот… Поезд, уже бурча что-то насчет невнятного названия станции, — то ли Зануда, то ли Забота — отчетливо замедлял ход. С сердцем, стоявшим в горле комком — только бы успеть, прочь отсюда, скорее — Алан тряхнул Фила за плечо. В другое время он никогда бы этого не сделал, но сейчас у него был другой страх, а по сравнению с этим драконом недовольство Фила и потенциальная ссора были просто червячками.

— Эй! Фил! Вставай! Мы выходим!

Что-что, а моментально включаться в ситуацию Фил умел. Тут же открыв совершенно осмысленные, свежие глаза, он стремительно спустил ноги с лавки, зашнуровал ботинки двумя быстрыми движениями, подхватил рюкзак раньше, чем толстые двери в тамбуре поползли в стороны. Оба юноши — полностью готовый к битве и горящий от возбужденного страха — вывалились на платформу, залитую послеполуденным светом, до того, как Фил успел до конца понять, что же происходит.

Поезд за спиной, набирая ход, уже поволок по рельсам свое пыльное тело. Фил сморгнул мутными спросонья глазами — в них отражалась серая глыба асфальтовой платформы, за ней — чахлые деревья, березы, что ли, клонящиеся под теплым ветром. Здесь что-то не наблюдалось не только огромного Гардвигского вокзала со стеклянной крышей, но и простых стояков, доски с названием станции.

— Эрих… Это что? Почему мы здесь вышли?

Алан, закончивший возиться с поясом рюкзака, поднял голову. Внезапный ужас, погнавший его прочь из поезда, отпустил так же быстро, как и накинулся, и на смену ему пришла сосущая безнадега. Ну, все, сейчас начнется, тоскливо подумал он, роняя руки. Если бы была железная оградка вокруг платформы, Ал бы к ней привалился спиной. Но на этой крохотной станции — как ее там, Зараза, Зануда — даже и оградки не было. Только крутая платформа, а за ней — березки. А с другой стороны — жалкая горстка домиков, рассыпанных по холмистой зелени.

Фил, начавший наконец осознавать, что произошло что-то в самом деле незапланированное, жутковато сощурил глаза. От омерзения к себе Алану захотелось исчезнуть.

— Эрих. Отвечай. Какого Темного мы здесь вышли?

— Я… Могу объяснить, — выговорил Алан, слыша свой голос как бы со стороны и поражаясь, какой же он тонкий и писклявый. Ничего он, кажется, уже не мог объяснить, особенно под этим взглядом; и только осознав, что испытывает самый настоящий, препозорнейший страх, он наконец встряхнулся. Ему страстно захотелось дать этому гаду между глаз. Проклятье, сколько же можно стоять перед ним, как перед отчимом с ремнем в руке, и трястись, и бояться открыть рот, и… Ал почувствовал внезапный прилив горячей симпатии к деятелям контрреформации. Знай он наверняка, что первый Президент Карл Эквалит хоть чуточку похож на Годефрея Филиппа из ордена Сверденкрейцеров, он приветствовал бы мятежных дворян как родных братьев… Может, даже расцеловал бы их предводителя.

— Я могу объяснить. На это были причины.

— Причины? — Фил скрестил руки на груди. Вот так бы его увековечить в бронзе и поставить на платформе станции Заноза, в назидание всем проезжающим. Если бы нужно было изваять скульптурную группу аллегорических фигур, лучшего кандидата для статуи Презрения и найти невозможно. Алан в ответ тоже скрестил руки на груди, хотя от прилива адреналина эти самые руки слегка не слушались, и выдавил со всею ненавистью к филам мира сего, на которую был способен:

— Представь себе, были причины. Мне приснилось, или даже было видение, что этот поезд… Что с него надо срочно сойти. Вот.

И пусть делает теперь, что хочет. Убить, наверное, все же не убьет, а вообще плевать я на него хотел.

Солнце светило Алану в глаза, в них уже начинали плавать зеленые пятна, но он старался даже не сморгнуть. Как в детской игре «в гляделки» — кто кого пересмотрит.

Фил смотрел на него долго, пристально, словно бы изучая новое явление природы — чрезвычайно интересное, хотя и отвратительное, вроде двухголовой кошки. Не сказал он, как ни странно, ни слова. Он вообще не знал, что ему с этим делать.

Ударить его по зубам? Или кулаком в живот? Дать хорошую оплеуху, такую, чтобы идиот покатился с ног и разбил об асфальт свою цыплячью голову? Бить его по глупой роже, долго, со всех сил, пока тот не изойдет соплями?.. Бесполезно, не поможет. Да и не мог Фил его больше бить после того раза, не мог — и все. Таких нужно разве что убивать насмерть, потому что ничто другое их не изменит. А убить его он тоже не мог… Признаться честно, и не хотел. Потому что если и это окажется бесполезно, то мир — это очень глупое место, и на него останется только наплевать.

Фил только некоторое время смотрел на своего спутника, дыша носом, а потом развернулся, прищурился на сутулые спины домишек внизу. Бросил через плечо:

— Пошли. Надо найти кассу, узнать расписание на Гардвиг.

…Кассы возле платформы не было. Как не было ее и по другую сторону. Как не было даже мало-мальски приличного спуска — пара асфальтовых ступеней без перил, одна посередине расколота тонкой кривенькой березкой, проросшей сквозь камень… Ветки деревца уже опушились полупрозрачными листиками, молочно-зелеными, клейкими от сока. Двое юношей — черный впереди, светлый — сзади, едва поспевая за старшим — неловко спустились, придерживая деревцо за ветки, и заковыляли по рельсам. Неподалеку, возле поворота вниз, на деревню, виднелась белая будочка смотрителя — на нее-то и держал курс безмолвный Фил, широкими шагами перемахивая по шпалам — через одну. Алан топал за ним, спотыкаясь — в отличие от Фила в туристских высоких ботинках, он был обут в легкие белые кроссовки на резиновой подошве, и изо всех сил постарался не выругаться, ударившись большим пальцем ноги о шпалу. Похоже, на этой станции нечасто высаживались — по обеим сторонам от высокой платформы зеленела молодая непримятая трава, сквозь нее поблескивал гравий. Фил впереди уже легонько постучал в белое обиталище смотрителя, приоткрыл дверь внутрь, сначала засунул туда голову, что-то негромко спрашивая, потом высунулся, ярко освещенный солнцем, махнул рукой — так можно было бы собаку подзывать.

— Эй! Сюда. Слышь?

И исчез в домике. Теперь он меня и Эрихом не зовет, мрачно подумал Алан, дергая на себя ручку невысокой двери. Теперь я для него вообще не существую. Ладно, плевать. До чего же гномские избушки у этих смотрителей…

Фил обернулся от стола, покрытого желтоватой газетой. На стене среди рамочек с какими-то правилами и бормочущих черных динамиков висел плакат с черноволосой девицей, изогнувшейся в надменно-непристойной позе. Плакат был засижен мухами. А занавеска на окне была в голубой горошек, и на ней колыхалась под сквозняком пришпиленная бумажная иконка. Архангел Михаил, кажется. Пахло бумагой, крашеными стенами и конторской бедностью, так тесно смешавшейся с запахом бедности деревенской, что хотелось реветь.

— Не, ребята, сегодня точно не уедете, — хозяин избушки, воткнув наконец вилку старого электрического чайника в розетку, уселся обратно на продавленный стул. — Да как вас вообще сюда занесло? У нас в Заставе только Сен-Винсентская и останавливается, и то по воскресеньям. Эта шла по воскресному расписанию, потому что вчера ее отменили, а вообще у нас все приличные электрички мимо свищут. Разве что вы с товарняком договоритесь. Тут должен Гардвигский в восемь вечера стоять, может, подкинет обратно до Винсента, а оттуда уж вы куда хотите уедете…

Алан плюхнулся на табурет и потерянно уронил руки на колени.

Маленький смуглый старичок, совершенно лысый, но с висячими усами, кажется, давно исстрадался без общества. Похоже, он был наполовину окситанец, судя по акценту — а окситанцы, они народ общительный, им сидеть сутками в пристанционном домике хуже, чем в гробу лежать. Недаром поговорка есть — «нервный, как окситанец»… Вот и сейчас смотритель суетился не без радости, сыпал заварку прямо в щербатые чашки, зачем-то — наверное, для важности — надел на макушку синюю железнодорожную фуражку с кокардой, поправил налево, направо, снова снял. Дружелюбия ему было не занимать… Вот только кому от этого хорошо, скажите на милость?

— Эй, парень, кто ж так тебя? — присвистнул он, рассмотрев наконец желто-лиловую раскраску Филова лица. Тот отмахнулся, неучтиво что-то бормотнув, вроде «Да так… Было дело…», на что получил выдающуюся в своем роде рецензию:

— Ну, я надеюсь, ты в долгу тоже не остался? Навалял им по первое число? Вот и хорошо, вот и правильно, сколько их там было-то — хоть не меньше троих? Больше? Ну, хвалю, молодец-парень, а к гуле-то сырое мясо прикладывай, помогает…

Это был первый случай за три дня, чтобы фингал прибавил Филу привлекательности. Невольно проникаясь приязнью к боевитому старичку, отважный Годефрей затюкал ложкой в бокале, пытаясь растолочь кусковой сахар. Локтями он опирался на стол, и, кажется, чувствовал себя вполне уверенно, намереваясь вытянуть из смотрителя как можно более полезной информации. На Алана он даже не смотрел, не приглашал к столу, будто того и не было.

— Эй, белобрысый, давай и ты присаживайся, — старичок приветливо кивнул на третий бокал на столе. Алан помотал головой, максимально вежливо улыбаясь. Нет уж, сэр Фил, я как-нибудь в уголке посижу… Раз вам не угодно мое общество.

А главное, зачем это все? И почему, Господи Боже, почему было так страшно?.. Может, Аланчик, ты и в самом деле просто — идиот?..

Прокашлявшись, один из динамиков на стене ожил и что-то начал вещать высоким женским голосом. Старичок смотритель вскочил так резко, что продавленный стул полетел на пол, схватился за черненький ящичек микрофона — или это называется «рация», как бы то ни…

— Двести четырнадцать — тридцать два! Эр — два-один-четыре, три-два, Сен-Винсент-Гардвиг… Приостановлено движение на участке пути Застава-Гардвиг, на запасной путь…

И только минут через пять лихорадочных переговоров, с трудом продираясь через лес цифр и треск динамика, Алан наконец доподлинно понял — нет, увидел, что же произошло. В четыре с лишним часа пополудни электричка на Гардвиг, не доезжая до города двадцати километров, сошла с рельсов. Поезд, уносивший в солнечную даль горское семейство с большими сумками и пару длинноногих девчонок-скаутов в белых шортах, — под этим самым поездом только что взорвался железнодорожный мост через речку Гардстрейм.

…Минут десять Алан сидел как в тумане. Потом он с трудом осознал — сквозь новую пелену липкого ужаса и непонимания — что Фил придерживает ему рюкзак, помогая просунуть руки в лямки.

— Давайте, давайте, молодежь… Не до вас сейчас, уж извиняйте, — дедуля-смотритель, едва ли не выталкивая их прочь коричневыми жилистыми руками, тряс головой и хватался за все свои аппаратики сразу. На улице Ал сразу споткнулся о рельсу и чуть не упал. Что-то поймало его за плечо, и тот сквозь толстую стену настоящей паники, поднимающейся изнутри тугой волной (мама, при чем тут я? При чем тут мы, мама, мамочка?) увидел, что это была Филова рука. Крепкая… Очень мокрая, от нее даже на куртке осталось влажное пятно.

— Ал…

— А?

Он даже не заметил, что его в кои-то веки назвали по первому имени.

— Я не знаю, как ты это сделал… Но ты оказался прав.

— Я и сам не знаю, — тихонько и как-то очень перепуганно отозвался Ал, с трудом подавляя в себе желание схватить Фила за руку. Просто как хватаются дети за старшего… Чтобы не так бояться.

Фил неожиданно хлопнул его по спине. От этой ни на что не годной Филовой ласки, которую Алан и как ласку-то сразу не распознал, его опять скрутила дрожь.

— Ладно, пошли. Слышишь? Все сложилось очень удачно… слава Богу. А теперь мы пойдем и поищем здесь трассу, попробуем что-нибудь застопить, раз уж поезда сейчас отменяются.

— Попробуем застопить, — покорно повторил Алан, какой-то самой маленькой частичкой себя чувствуя мерзкое удовлетворение от того, что все-таки оказался прав. Но все остальное в нем просто ныло от тоскливого страха. Катастрофа оставалась словами, непонятным обозначением того, что они очень сильно влипли… Так влипли, что уже и не выкарабкаться. Вот только понять бы — куда.

Крестоносец в таком положении не удивился бы, но поблагодарил бы Господа, тоскливо подумал Алан, стараясь не отставать от Фила, как всегда, вырвавшегося вперед. Да только я, верно, не крестоносец… я слишком мал для этой истории, где взрываются и падают в реки целые поезда. Я просто хочу вернуть своего брата. Пожалуйста. Если не трудно.

— Простите, не подскажете, где здесь трасса?

Честный фермер с пучком саженцев остановился, посмотрел на двух странников, как на сумасшедших. Лохматые брови его поползли вверх, но он ничего не ответил.

— Ну, трасса, — вступил в разговор доходчивый Фил, беря на себя тяжесть общения с аборигенами. — Эм-четыре, если уж быть точным… Главная, знаете ли, автодорога.

— Да вы на ней стоите, — в свою очередь поражаясь беспросветной глупости прохожих, селянин сочувственно покачал головой. Потом для верности указал себе под ноги — на всякий случай, если кто чего не понял. Потом, по-прежнему чуть прихрамывая, он продолжил свой путь, а Фил с Аланом остались на месте — созерцать неширокую, плохо заасфальтированную дорожку под ногами — метра в два шириной. Молчание первым нарушил старший из двоих.

— Да, попуток нам тут, кажется, не светит. Ладно, пошли обратно к старикану. Посидим у него, подождем, может, чего и подвернется.

Алан вскинул на него слегка виноватые глаза. В катастрофу верилось почему-то с трудом, а неприятности, коим лично он причиной — пожалуйста, налицо… Вот они застряли на неопределенный срок в какой-то дыре, и как отсюда выбираться — непонятно.

— К тому же ты еще свой чай не допил, — и брови у Алана поползли вверх: Фил улыбнулся. Не усмехнулся, не сжал губы в прямую линию… Нет, именно улыбнулся, и зрелище это было так удивительно, что Ал даже почти простил ему насмешку над стихами, и свой собственный страх, и то, как он шел впереди, не оборачиваясь, перешагивая через шпалы… И непременно простил бы, осталось совсем чуть-чуть — да только Фил все сам испортил.

— Пошли, святой Алан Авильский. Чего зришь пространство? Может, предскажешь, как скоро товарняки пустят, а, цыпленочек?..

Старый смотритель-окситанец, просивший его по-свойски называть просто «дядька Себастьян», не имел ни малейшего права кого-то оставлять в своем домике на ночь. Это он сразу со всей твердостью заявил, подливая Алану кипятку в его весьма остывший чай. Хотя и жалко мне вас, ребята, и поговорить всегда приятно, тем более что есть о чем, это ж, как ни-то, ваш поезд кракнулся, а служба есть служба, ничего не поделаешь… И как же это вас надоумило с него вовремя свалить, с поезда-то, восхищался дядька Себастьян, не переставая, постукивая себя черенком трубки по прокуренным зубам. Алан молчал, жался в комок и не отвечал, макая поразительно твердую сушку в бокал. Чтобы не встречаться взглядом со смотрителем, уставился в одну точку — в покрывавшую стол желтоватую газету. Вообще газет в этой крохотной комнатке было много — их подшитые кипы, пахнущие плесенью и публичной библиотекой, громоздились по углам, одну из кип дядька подложил себе на сиденье — то ли для мягкости, то ли чтобы повыше было, ростом-то он не вышел. От нечего делать Алан изучал простертую перед ним страницу в пятнах жира и коричневых крошках табака. Газета была респубиканская — наполовину скрытая романской, чуть менее желтой; числа не было видно, но год — 134, то есть прошлый год… Да, долго идут новости до станции Застава.

Что-то привлекло его внимание, и привлекло столь сильно, что он даже вздрогнул.«…квизиционного закл…» Через секунду Алан уже был на ногах, стараясь вытащить из-под римской газеты искомый грязный и помятый разворот; наконец справился, едва не разорвав пополам, и, не замечая уже ни изумленного внимания смотрителя, ни расплескавшегося на стол чая, тыкал пальцем в развернутый лист, следя за выражением нахмурившихся глаз Фила.

«Побег мятежного кардинала из инквизиционного заключения. Объявлен розыск.»

— Хм, кто-то же оттуда смог удрать, — напряженно процедил отважный Годефрей, подтягивая лист к себе. Новость полугодовой давности, зато крупная новость — судя по жирному шрифту и двойной рамочке вокруг статьи. Перед глазами мелькали черные строчки — «Памятуя скандал в кардинальской коллегии… Гражданин Республики Стефан Ксаверий, кардинал-электор, обвиненный Святым Престолом в еретическом образе мыслей, был взят под стражу… Мир еще не забыл покушения на Святого Отца, состоявшегося в день избрания на площади Святого Петра… Откуда же дует ветер мятежа? Дерзкий побег вышеупомянутого кардинала-еретика служит достаточно откровенным ответом. Римское здание инквизиционной тюрьмы до сих пор считалось одним из лучших и надежнейших в стране, поэтому факт подкупа остается очевидным. Преступная группировка, рассчитывающая поколебать власть Святого Престола, со всей очевидностью продолжает действовать. Враги Церкви и национального единства пробрались даже к самому кормилу власти! Также не забыт факт, что Стефан Ксаверий в ходе конклава был одной из самых популярных кандидатур на Папский Престол, главным соперником ныне избранного Святого Отца, Петера II. Побег кардинала-еретика, автоматически являющийся отказом предстать перед коллегиальным судом, причисляет его к политическим преступникам особо опасной категории.»

Ниже шли фотографии — с того самого скандального заседания в Зале Консистории: невнятная серая фигура (в оригинале, должно быть, красная), с воздетой рукой — то ли грозит пальцем, то ли указывает… Еще фотография для розыска — по такой картинке с дурной ретушью можно было бы задержать кого угодно, хоть Фила с Аланом: безбородое лицо, вместо глаз — темные пятна, на голове — кардинальская плоская шапочка… Странно, он на фотографии как будто не старше нас, этот Ксаверий, мелькнула у Алана мысль — или это просто фотография плохая, да по ней еще и расплылось пятно от селедки…

— Вот бы нам кого найти вместо Примаса, — тыча пальцем в лоб заретушированному Стефану, высказался Фил. — Раз уж он оттуда утек, у него и связей небось полно… А главное, если он враг Папы, он эту инквизицию проклятую ненавидит только так.

— Думаешь, у него есть какая-то… организация? — осторожненько спросил Алан, стараясь не показаться дураком. Фил взглянул на него, как на грудного младенца, выплюнувшего соску и решившего сказать что-то умное.

— А ты как думаешь? Если его до сих пор не поймали, то есть, конечно. И боевики, наверное, те еще, вон, даже покушение устроили… Я бы, признаться, к нему продался с потрохами, если бы можно было так Рика вытащить.

— Да только он, наверное, где-нибудь за границей, — еще раз попробовал умничать Ал и получил новый жалостливый взгляд.

— За границей Романии, это точно. А в Республике он вполне может прятаться, в глуши где-нибудь, а то и в столице — тем более он же здешний уроженец… Да только фига с два мы его найдем, если даже инквизиция не может, — подытожил он внезапно, сминая утопическую идею, как газетный лист. — Так что никто нам не поможет, кроме нас самих. Да, может, от Примаса Эсмеральда толк будет.

— А может, и не будет, — вмешался в разговор старенький смотритель, и Алан, почти забывший, что этот дедушка тут, в двух шагах, и все прекрасно слышит, вздрогнул от неожиданности. — Я, конечно, не все понимаю, парни, о чем вы толкуете… Но одно могу точно сказать: инквизиция — это сам Папа и есть. Рука Святого Престола, вот что это такое. Ни один кардинал в своем уме против Престола не попрет, хоть Примас Республики, хоть кто… Особенно теперь, когда Папа у нас… Сильный у нас теперь Папа. Так и называется — Папа Сильной Руки. Смотрите, за полгода сколько дел успел наворотить! Один вон против него попер, — старичок махнул рукой в сторону газеты, — и чем кончил-то? А? Вот то-то и оно… Хотя чума его знает, чем он кончил. Может, и не кончил еще ничем. В газетах о нем больше не пишут.

Двое пилигримов, не сговариваясь, уставились на дядьку Себастьяна во все глаза. А тот как ни в чем не бывало посасывал чай, с усами в прилипшей заварке, а свободной рукой уминал табак в кривой обгрызенной трубке. Меньше всего на свете от этого старикана ожидалось, чтобы он разбирался в политической ситуации. Он, чьего интеллекта, казалось, едва-едва хватает на то, чтобы заваривать чай вместо табака.

— Не пишут? — глупо переспросил Алан, хлопая ресницами. Дядька Себастьян поднял от чашки острый, табачного цвета взгляд (карие глаза, окситанские, и нос тоже окситанский — большой, чуть с горбинкой…)

— Эх, ребята, ребята. Думаете, дядька Себастьян — старый дурак? Сидит тут в своей будке, сам с собой в карты играет… Ну, не профессор я, это точно. А просто на безделье газеты читаю, смотрю себе, что в мире происходит… Вот про кардинала, например, могу вам рассказать. Я за этой историей с самого начала слежу. Следил бы и до конца, да нету у нее конца-то… Или хотите лучше про окситанский парламент послушать? У них недавно раскол случился по фракциям…

— Нет, про кардинала, — хором, как послушные детишки, отозвались Фил и Алан, синхронным движение придвигая стулья поближе. Дедок еще посверлил их смеющимся взглядом, но спрашивать ни о чем не стал, только снова включил чайник и полез руками, кряхтя, в одну из газетных стопок.

— Вот, смотрите, ход конклава. Вы по-романски-то понимаете? Нет? Эх, и чему вас учат в университетах… Тогда вот тут читайте, это англская газета из Рима — учреждаются полномочия инквизиционного суда. Функции переданы ордену святого Эмерика… Смотрите сами, кто им указ, а кто — нет… Хоть по-англски-то прочтете?..

Металлический чайник — наверное, ужасно старый — начал уже бормотать, собираясь кипеть в очередной раз. Вечереющее солнце опустилось так низко над пологими холмами, что пламенное лицо его смотрело прямо в окно. Прямо в лица двум юношам, склонившимся над газетой. Алан, в отличие от Фила бегло читавший по-англски, негромко переводил товарищу церемонный текст полугодовой давности. Текст, в котором уклончиво сообщалось, что Рика не спасти, что на восток ехать бесполезно, что надежды на Примаса или любого другого защитника нет, потому что инквизиция может все.

Глава 9. Рик

…Инквизиция может все.

Я пропал. Они сломают меня, что же мне делать, я пропал.

Рик ткнулся головой в колени и заплакал. Он не знал, сколько времени прошло тут, в темноте, он уже даже не очень хорошо знал, как его зовут и за что он должен так позорно страдать. За веру? А что это за вера? Или, может, за друзей?..

— За что? — повторил он в темноте, но вопрос, на который никто никогда не ответит, упал на землю и там сдох где-то в темноте.

Штука-то в том, что никого на свете не было. Человек может любить других, только пока он хоть как-нибудь любит себя. А Ричарду Эриху хватило темноты, чтобы захотелось не существовать.

Надо покончить с собой, тупо подумал Рик, отрывая голову от мокрых колен. Надо покончить с собой, иначе потом они вернутся и сделают со мной все, что захотят. Собственное тело было ему отвратительно — липкое, дрожащее и влажное, почти не повинующееся. Отросшая щетина на подбородке колола ладони, когда он вытирал мягкое и мокрое лицо. Как кончают с собой в темноте? Повеситься невозможно. Перестать дышать?.. Нет, не выйдет. Надо вскрыть вены, Рик. Тогда со всем этим будет покончено.

Он неуверенно прихватил зубами кожу на запястье, сжал челюсти — но укусить по-настоящему сильно не смог. Плоть показалась омерзительной на вкус, тугая масса, а если прогрызть — сама мысль о липкой жидкости под толстой мягкой кожурой вызвала позыв тошноты. Кровь. Раньше считалось, что в крови содержится душа… Поэтому всякие вурдалаки за ней охотятся, поэтому люди братаются именно кровью… По странной ассоциации пришла мысль о знаке — у него нижний край острый, тот, который лезвие меча… Рик вытянул его за цепочку, принялся возиться с замком. В темноте проклятая защелочка не слушалась, он дернул посильней, кажется, порвав какое-то звено. Порванная цепочка, щекоча, стремительно скользнула по шее, ее холодный хвостик вырвался из рук… Вскрикнув — в темноте этот хриплый выдох показался самым настоящим криком — Рик попробовал ухватить падающее, но в ладонь ему металлической горкой легла только пустая цепь. Знак укатился во тьму, меч и крест, меч и крест.

На миг даже позабыв, зачем он доставал знак — чтобы вскрывать им вены — Рик бросился на четвереньки, ладонями ощупывая влажный пол. Себя вдруг стало ужасно жалко — как было бы жалко любого постороннего, хорошего и беззащитного человека, попавшего в такую страшную несправедливость… Почему-то страх потерять серебряный крестик, последнюю настоящую вещь из нормального мира, пересилил на миг все остальные страхи. Дрожащие ладони наткнулись наконец на острый кусочек металла, и Рик в изнеможении закрыл глаза, которые до того бессмысленно таращил во тьму. Вот почему глубоководные рыбы все пучеглазые — они таращатся, таращатся в темноте, силясь разглядеть… А потом слепнут, а глаза так и остаются выкатившимися, с круглыми тупыми белками…

Рик закрыл глаза и привалился к стене, и по щекам у него текла вода. Что-то за последние двое суток у него случилось со слезными железами, они совсем не держали влаги. А может быть, это просто пропала какая-то очень важная штука в голове, например, стыд, или гордость, что-то, что заставляет человека выглядеть достойно, даже если он один в пустой комнате. И теперь человек у стены сидел на корточках и не вытирал слез, сжимая в кулаке больно вонзающийся в кожу кусочек серебра. Рик боялся даже разжать руку, будто тот мог исчезнуть. Хотелось взять себя на руки, покачать, как добрый отец, поцеловать в лоб и утешить. Не плачь, мой маленький. Я тебя люблю, все будет хорошо, бедный, бедный.

— Я тебя не брошу, — сказал он себе, неожиданно — вслух. Раздвоение, болезненная жалость к себе, от которой он и плакал теперь, была столь сильной, что Рик погладил себя свободной рукой по плечу — и сам испугался этого жеста: касание было как будто чужим.

Сколько ты здесь, бедный мой? Рики, сколько ты здесь сидишь? Кто тебя защитит, кроме меня?..

Потом слезы кончились, и он просто посидел, откинув голову, глубоко дыша сквозь редкие всхлипы. Завязал на шее порванную цепочку — толстым узлом, зато порваться не должно. В мыслях у него было пусто-пусто. Скажи ему кто, что минут десять назад он помышлял о самоубийстве, Рик бы с трудом поверил. Сейчас он не думал вообще ни о чем. Перед глазами, саднящими от влаги, раскрывались огромные, дремотные, слегка подсвеченные пространства — так всегда бывает в полной темноте. Зеленый шар, мягко взрывающийся, в нем — оранжевый, и при этом оба абсолютно черны. Наверное, так слепнут.

Рик сморгнул — из уголка глаза скатилась еще одна слеза. Тупое отрешение нарушилось новой болезненной тревогой, пришедшей справа и спереди, из темноты. Так бывает, когда тебе смотрят в спину. Или когда на кассете нет записи, но магнитофон включен, и беззвучно течет, мотаясь, пустая лента — и ты слушаешь отсутствие звука, однако же отличное от полной тишины.

Но это ощущение взгляда в темноте, неподвижного присутствия… почему-то совсем не было страшным.

Я спятил, с жалким облегчением подумал Рик. Слава Господу, наконец-то я спятил. Теперь уже будет легко.

И он почти не удивился, когда из темноты его окликнули. Ладно, заберите меня, пусть так, сказал он, как казалось, сам себе, и больше не стал противиться.

Его назвали по имени.

Ричард.

— Ты кто? — спросил он вслух, вставая на ноги, чтобы встретить пришедшего не слепым взглядом снизу вверх. Хотя Рик не был уверен, что этот голос не звучит в собственном его сознании. Самое странное, что ни то, ни другое его вовсе не пугало, как будто он уже перешагнул черту, за которой действует простой человеческий страх. Люди боятся знаков с той стороны, пока сами не окажутся за ней.

Не бойся. Я слуга Господа Христа. Я друг.

— Ты кто? — повторил он, уже начиная различать — словно бы со стороны двери — слабое пятно света. Вглядываясь до боли, Рик вдруг понял, что надо делать — просто отпустить свое зрение, смотреть не глазами, а тем, чем, наверное, смотрят сны — и только тогда он увидел. И едва не засмеялся своему страху темноты — в камере было светло.

То есть нет, темнота была, все та же, абсолютная, но только на плотном, самом низшем уровне зрения. В камере на самом деле было светло, и контур ее стен, проем глухо запертой двери выисовывались в прозрачном свете словно тонкими карандашными линиями. У противоположной стены, опустив руки вдоль тела, как сделал бы некто очень сильный и очень спокойный, стоял человек. Этим зрением Рик почти не различал цветов, но видел волны тепла от собственных рук, которыми он шевельнул, протягивая навстречу пришедшему.

Гость ответил одновременно с тем, как Рик прозрел и приподнялся на ноги; он ответил, шагая вперед, и узник спокойно, как что-то очень ожидаемое, увидел его одежду — кольчужный доспех и котту поверх, белую, с алым гербом на груди. Нет, герб был не алым… Цветов здесь вообще не было, но цвет широкого сердца на груди был горячим, а на плотном уровне это выражает алый цвет. Цвет светлой крови.

Я — сэр Роберт Пламенеющего Сердца.

— Ты… выведешь меня отсюда?

Прости, брат, это не в моей власти.

Он был уже совсем близко, Рик ясно видел его черты — молодые и твердые, сквозь которые слегка просвечивал тот облик, который он, должно быть, носил на земле — как светится речное дно сквозь прозрачную воду. Прямые, недлинные волосы, короткие усы. На щеках — две прямые вертикальные складки. Широкий нос, чуть выступающие скулы. Он был ненамного старше Рика. Но Рик легко мог бы назвать его отцом.

— Скажите мне, сэр… А зачем тогда это все? За что…

Я пока не могу объяснить тебе, брат. Ты пока не поймешь. Ты еще слишком молод, чтобы это понять. Но скоро ты станешь старше.

— Я… Мне очень страшно. Я не хочу так.

Потом ты увидишь, почему это был самый мягкий путь. А пока просто поверь, что все идет так, как должно.

— Я не могу, — прошептал Рик, качая головой. Тот Рик, которым он должен был стать, готов был понимать и верить, но он еще не был тем Риком, и он плакал. Ангел, пришедший вывести его отсюда, надежда на чудесное спасение, апостолы в темнице… Какой же он был дурак. Как жаль.

Ты должен, брат. Если не можешь довериться Господу, попробуй пока поверить хотя бы мне.

— Поверить… В чем? — свет начал угасать, истинное зрение Рика словно бы слегка теряло фокус. Сэр Роберт Пламенеющего Сердца становился пятном, расплывающимся в темноте… Таким же зыбким, как зелено-оранжевые круги, как пятнышки фосфена.

В том, что никто не может причинить нам зла, рыцарь.

— Я боюсь… зла. И я боюсь остаться один, и я не рыцарь, пожалуйста, сэр, только не оставляйте меня… одного…

Ты никогда не был и не будешь один. И я тоже не оставлю тебя. А рыцарем ты скоро станешь, если сможешь выждать ночное бдение.

— Сэр… Скоро ли оно кончится?

Скоро, брат. Не твое дело знать времена и сроки. Но я принес для тебя дар — мне позволено будет быстро забрать тебя.

— Что же мне делать? — стоя на мокрой земле, залитой слезами и мочой, Рик спрашивал уже в полную темноту, и голова его меж глазами болела так, будто в нее вбивали раскаленный гвоздь.

Ответ пришел почти неслышимый, тихий. Словно его произнес сам Рик в своей голове… Только голос, тень голоса, был все-таки чужим.

Бдеть, брат. И помнить, что никто не может причинить нам зла.

Словно бы в ответ на просьбу бдеть, Рик уснул так скоро, что едва успел прочесть перед сном — впервые за эти дни — «Отче наш». Почему-то ему, кроме того, не казалось, что, засыпая, он нарушает приказ. Под голову он подложил ладони — так обычно спят маленькие дети: ручки под щеку. Таким, спокойно спящим на голой земле у стены, и нашли Рика пришедшие за ним наутро второго дня в темноте.

Глава 10. Фил

…В темноте светился только желтый круг от слабенькой настольной лампы. Алан уже спал, хотя свет падал ему прямо на лицо; но Фил при всем своем знании, что перед дорогой надо отдохнуть, не мог заставить себя лечь. Его мозг продолжал лихорадочно работать, просчитывать варианты, отвергать предпосылки… Хотя, казалось бы, все и так уже было решено.

Ванна, похоже, уже наполнилась водой. Ванну Фил набирал для себя, чтобы полежать в ней и успокоиться, а потом смочь уснуть. Погружаясь в прохладную воду — всегда терпеть не мог горячих ванн — он закрыл глаза, медленно отключаясь под курлыканье душевых струй, но ни о чем не думать все-таки не смог. Непривычно короткие волосы, намокнув, торчали в стороны твердыми пружинками — как иглы ежа. Да, Фил ведь постригся перед походом — еще на пути в Магнаборг, в том же самом Сен-Винсенте, памятуя ночную драку. Зашел в парикмахерскую, а вышел оттуда уже неузнаваем — с коротким ежиком на голове, за который невозможно ухватиться в драке. Новая прическа придавала ему вид еще более угрожающий — не знай его Алан лично, при встрече с таким на темной улице непременно перешел бы на другую сторону.

Но самому Филу нравилось. Плевать, что не красавец, зато удобно. А для того, чтобы очаровывать водителей, имеется дружище Эрих. У которого шевелюра только отросла за прошедшее время, теперь полностью прикрывая чуть оттопыренные уши…

Коротковолосую голову слегка холодил металлический бортик ванной. Хорошо — не даст уснуть в воде… В голове неотвязно прокручивалась знакомая уже до мелочей, добытая по крохам за несколько дней — за несколько суток сидения то в Интернете, то в Магнаборгской Публичной Библиотеке — ценная информация, история кардинала Стефана.

История кардинала Стефана Ксаверия поражала одним: быстротою развития событий. Даже неискушенных в церковной иерархии юнцов вроде Фила с Аланом поразило стремительное продвижение священника по должностям — семинарист, досрочно прошедший курс с отличием (вот начал он поздно, почему-то в двадцать три года, а не в семнадцать, как логично бы предположить), потом — приходской священник в какой-то дыре, потом — всего через три года — настоятель в столице, в церкви Благовещения. Далее следы Стефана на два года терялись — Примас Эсмеральд отправил его учиться в Рим, где тот и защитил кандидатскую диссертацию на тему, над которой Фил с Аланом долго хлопали глазами: «Евхаристическая концепция в трудах Отцов Церкви до Четвертого Вселенского собора». Потом — несколько лет семинарской жизни, но уже в качестве преподавателя, стремительная защита докторской, профессура кафедры теологии в Университете… Всего за восемь лет этот парень проскочил путь от семинариста до епископа Кристеншельда, а в тридцать пять, побыв два года архиепископом округа Монкен, стал претендентом на кардинальскую шапочку! Фил, забрасывая в рот еще одну горсть соленых орешков, которыми товарищи из-под полы питались в Публичной Библиотеке, изумленно помотал головой.

— Этот парень либо гений, либо… Просто колдун какой-то. И обрати внимание, как Примас Республики с ним церемонился! Это он ведь его везде проталкивал, кажется, носился с ним, как со знаменем — вот, мол, какая талантливая молодежь у нас в Республике есть… Смотри-ка, докторская Ксаверия утверждена в Риме, а числится за отделом теологии нашего Универа. И епископом-суффраганом его Эсмеральд на пустом месте сделал, просто с семинарской скамьи стащил — и митру на голову…

Алан честно покивал, глядя в расплывающийся журнальный лист. Хотел спросить, что такое «суффраган», но не спросил. Только воровато засунул в рот еще несколько орешков. Есть хотелось ужасно — время близилось к закрытию библиотеки, к восьми вечера, а сидели они тут с самого утра, не имея даже времени пристойно пообедать. Третий пакетик орешков и вода из-под крана в туалете, а кроме того, читальный зал прессы — это не то место, в котором легко и приятно провести подряд девять часов. Буковки перед глазами у Алана уже сливались в мелкие зудящие точки, а у Фила под очками — вопреки обыкновению он надел-таки очки — глаза и вовсе были слезящимися и красноватыми. Статья — надеюсь, последняя на сегодня — называлась «Большие надежды» и принадлежала перу самого господина Примаса, кардинала Эсмеральда. В девяти столбцах сей святой отец воспевал своего подопечного, молодого перспективного священника, за полтора года превратившего запущенный приход в селе Преображенское в гордость целой епархии. Собственно говоря, основной мыслью этого панегирика было утверждение, что Стефан Ксаверий очень хорошо умеет не только работать, но и управлять, сотрудничать с мирянами, и какой-то там синод диоцеза при участии мирян, который данный Ксаверий помогал готовить и вдохновлял — это просто новый шаг куда-то очень вперед и вверх… Алан потряс головой, распухшей от обилия информации и незнакомой терминологии. Из отличного приходского священника получился отличный епископ Кристеншельда. А из отличного кардинала, которого Себастьян Эсмеральд, похоже, прочил себе на смену, — отличный еретик.

— Как же он прокололся-то? Ведь все так гладко шло, даже удивительно…

Алан еще договаривал фразу, когда по коридору застучали каблучки библиотекарши — как и вчера, и позавчера, она лично шла выгонять засидевшихся читателей прочь. Предупреждению из динамика они и на этот раз почему-то не вняли…

О «проколе» кардинала Ксаверия, конечно же, им тоже предстояло узнать.

Романские газеты о ходе выборов Папы в силу незнания языка были для двух исследователей закрыты. Но оставались республиканские — «Колокол» и «Крест», специализировавшиеся на перепечатке романских изданий. Да еще отличный журнал «Благая воля», изобиловавший статьями самого Примаса. Фила слегка тошнило от этих творений с бесчисленными крестами на обложках, со сладкими улыбающимися образками в дурном газетном исполнении, от фотографий благообразных дяденек в сутанах, с младенцами на руках, от всего, всего… Сразу вспоминался ему маслянистый взгляд охранника в доме под равносторонним крестом, «один Бог, одна вера»… Все-таки церковь, кажется, зря есть на свете. Ну да что ж поделаешь, ради спасения друга Фил полез бы и в канализацию.

После кончины предыдущего Папы, Клименция ХI, — а скончался он всего чуть более полугода назад — в газетах все больше исподволь сквозила мысль, что новый глава церкви будет романцем. Еще бы, ведь Папа — это епископ Рима, и многие считают, что в первую очередь… Как бы то ни было, за несколько дней до конклава в печати все больше встречались имена кардиналов Фелици и Белли. В первый день конклава так и получилось, что борьба велась меж этими двумя романцами.

Итак, первый день: поиски большинства. Двадцать кардиналов-куриалов возглавляемы Фелици. Вторая группа — в большинстве своем не романцы — голосовала за Галлардо. На втором голосовании судьба их решилась неожиданным образом — голоса Фелици неожиданно были отданы Марцинелли, молодому кардиналу романского происхождения. Однако это еще не составляло искомых двух третей. А на третьем круге голосования неожиданно появился новый поворот — блок новаторов, стоявших сначала за кардинала Галлардо, начал искать новый выход, и в прессе засверкали новые имена — Линдсей, Мейер, Ксаверий. На следующих этапах голоса разделялись, а потом постепенно сконцентрировались на имени Ксаверия, который и стал основным противником Марцинелли. А дальше что-то случилось… Что-то, чего Фил с Аланом не очень поняли.

В газетке «Голос Рима», выпускаемой в столице Церкви специально для проживающих там граждан Республики, какой-то проныра журналист пытался восстановить весь ход конклава. Ну да, основным стратегом был Пьетро Марцинелли, но поначалу он держался в тени, только выдвинул своего человека, Фелици. Но эта кандидатура не прошла, поэтому на следующем круге голосования он наконец выдвинул себя. «Кардинал сильной руки», как называли будущего Папу, отлично понимал, что его политика не всех устраивает, и потому сделал ставку на консервативного старика Белли, чей возраст последний год давал ему возможность участвовать в выборах. Марцинелли каким-то образом поставил всех в известность, что Белли собрал большинство голосов — и многим кардиналам тут же показалось, что «кардинал сильной руки» — единственное спасение церкви от старичка. А дальше… Куда же делся Ксаверий? Последней ночью конклава кандидатов оставалось только двое, оба — молодые, перспективные, оба — яркие личности, оба с прозвищами — «кардинал сильной руки» и «кардинал мирян»… А послеобеденное голосование определило все-таки сеньора Пьетро. Может, потому, что он все-таки романец, хоть наполовину. А на вторую, интересно, кто? Не окситанец? Раз уж он такой харизматичный…

«Колокол» сообщал, что, по слухам (читай: есть такая сплетня) кардинал Марцинелли после конклава, избравшего его, отказался от предложенной ему чести. Отказался, ссылаясь на то, что он еще слишком молод (всего сорок три года) для подобной ответственности… Но кардиналы, и первый среди них — Примас Эсмеральд, упросили-таки его, и он изменил свое решение.

Фил хмыкнул, тыкая слегка обгрызенным в размышлениях ногтем в подпись под статейкой: Альфонс Доминик, секретарь его высокопреосвященства Примаса Республики.

— Хорошо, Эрих, что мы все-таки до этого Эсмеральда не доехали… А то сидели бы не в Магнаборгском филиале ихней тюряги, а прямо-таки в главном здании.

— Почему? — вскинул Ал изумленные светлые глаза, и Фил только рукой махнул.

— Так. Нипочему. Переводи давай вот эту, англскую…

Англскую газетенку из Рима, «Бэлфри».

— Ладно… Ну… «Решение кардинальской коллегии следует признать единственно резонным, и без того было преодолено множество психологических барьеров при избрании человека столь прогрессивно настроенного и молодого по возрасту, чтобы избрание не-романца стало… стало…» Не знаю этого слова. Что-то типа «стало возможным». Или «целесообразным».

— Ладно. Продолжай.

— «В обращении к кардиналам Папа, принявший по избрании имя Пьетро II, заявил: „Слово „коллегиальность“ должно быть ключевым в работе Курии. Все мы глубоко благодарны нашему предшественнику Евгению IV, создавшему такую инстанцию, как епископский Синод, секретарем которого я до недавних пор являлся. Но следует отметить, что Синод последнее время не исполнял возложенных на него обязанностей, то есть — представлять Папе для утверждения положения, которые после должна исполнять Курия. Курия же не может быть не только законодательным, но и исполнительным органом, и вопрос реализации положений пока остается открытым…“ Мы можем предположить, что Папа имеет в виду в скором времени учреждение новой инстанции с перенесением на нее многих Синоидальных полномочий и…»

— Стоп! Вот оно, — Фил энергично хлопнул по желтоватому листу ладонью. — Видал?

— Что? — Алан снова хлопнул глазами, отрываясь от чтения.

— Как — что? Вот оно, первое заявление инквизиции. Треклятой инквизиции, которую дорогой Папа Пьетро, оказывается, замыслил еще в бытность кардиналом…

— А-а.

Фил возвел глаза к небесам, но высказывать свое мнение об интеллекте товарища не стал. Чего уж там, не всем же умными быть.

«10 октября Святой Отец встречается с Генеральным Секретарем ООН, менхерром Отоном фан Зульцбах. Менхерр Отон со всей ответственностью заявил, что поддержка Организации Объединенных Наций гарантирована папскому престолу и его новой политике. „Мы надеемся, что авторитет Церкви будет направлять нашу работу по защите прав человека и охране миропорядка во всем мире,“ заявил глава ООН. „Кто, как не глава христианского мира, может обладать правом суждения, служить своеобразным индикатором нравственности? Мы надеемся, что сращение целей и совместная работа двух всемирных организаций приведут к созданию и упрочению истинно эклесиоцентрического правового государства, экумены под эгидой единого демократичного правления.“»

— Как они отлично спелись! Понятно, почему при инквизиционном «домусе» околачиваются полицаи с ООНовскими нашивками! Ладно, хватит этой газетки. И так все понятно. Теперь попробуй найти его речь при этой, как ее… Интронизации, и на сегодня с Папой Петером мы покончим. Нам бы про Ксаверия еще почитать. Надо понять, почему он там не задержался. Все больше убеждаюсь, что именно он-то нам и нужен…

На следующий день после вступления на папский престол, 21 сентября 134 года, в 9 часов утра Святой Отец Петр II принимал в зале консистории коллегию кардиналов. Помимо электоров, там присутствовали еще и пятнадцать высокопреосвященств, которым было уже за восемьдесят и потому они не принимали участия в ходе конклава.

Папа в своей речи подчеркнул широту стремлений церкви, вызвал в коллегии бурный восторг своей концепцией эклесиоцентрического мира, единой христианской державы, центром которой является Святой Престол. «И не будет ни еллина, ни иудея», — гремел, записываясь на сотни пленок, выходящий в прямой эфир голос — молодой голос, звучный, очень красивый, в самом деле заставляющий себя слушать… А потом Папа заговорил о радикальных мерах, о тех шагах, которые он предпринимает уже сейчас, сразу после избрания, чтобы расчистить пространство для новой державы, духовной столицей которой будет Рим — родина всех верующих, всех христиан…

— А почему не Святая Земля, не Иерусалим? — наивно удивился Алан, отрываясь от чтения. — Вот на средневековых картах знаешь как рисовали? Мир в виде такого трилистника, а в середине — Святой Город, сердце мира…

Фил только отмахнулся. Ручка летала по бумаге — кое-что он выписывал для себя в тетрадку, чтобы дома еще над этим подумать.

— Ага, вот и радикальные меры. «Всякая реформа должна начинаться изнутри, глубоко затрагивая сознание; ergo, всякая реформа идеологична…» Смотри, со своей единой христианской державой он тут напрямую заявляет церковный террор, а они молчат и слушают, как детки в классе, и хоть бы что! Ненавижу я все-таки церковь, — Фил взъерошил грязноватые, топорщившиеся черные волосы — никак не мог привыкнуть к новой длине.

— Церковь-то при чем? — робко вступился Алан. — Она же это… ну, не людская. Это какая-то штука, без которой ни один рыцарь не мог… И священники есть хорошие, вот у нас около дома, в святой Евгении, есть такой отец Бенедикт, так мне он даже очень нравится… Старенький такой, никого никогда не выгоняет из церкви, даже если почти ночью придешь или грязный весь, как чума…

— Итак, радикальные меры…

Как Фил и предполагал, одной из радикальных мер было создание новой инстанции, принимающей на себя часть функций синода. А заодно и получившей еще некоторые права и обязанности, связанные с наблюдением за идеологическим настроем населения. По просьбе ООН, в связи с увеличением в околоцерковных кругах числа неформальных религиозных группировок с террористическими наклонностями («Сектантов ловят, короче. А так как сами — люди светские и, стало быть, некомпетентные, вот монахов на помощь и зовут… Как все удобненько, а?») папским указом от 15 октября инквизиционные функции — канонический суд — передавались ордену святого Эмерика, благо семь веков назад этот орден таковыми функциями уже обладал. Члены ордена, помимо непосредственного монастырского начальства, подчинялись лично Папскому престолу, находились вне епископальной власти городов, своего рода «государство в государстве» (Во, видал? Какой уж тут Примас…) и предназначались в помощь ООНовским борцам с сектантами, а на самом деле — их возглавляли. Но это все было позже. А на том самом заседании в Зале Консистории неожиданно сорвался кардинал-электор Ксаверий, республиканец, несостоявшийся Папа.

Сорвался он, когда речь зашла о духовном воспитании молодежи, призванной стать основой того самого вожделенного христианского государства. О том, что слишком много псевдодуховной литературы разлагающе действует на умы и компроментирует церковь и Курию в глазах мирян, а потому каждый, претендующий на звание пастыря, должен заботиться о корме для своей паствы — как физическом, так и духовном. А именно — при всеобщей кардинальской поддержке был оглашен первоначальный (еще подлежащий корректировке) список книг, назначенных (и здесь не без миротвроцев) к «изъятию из обращения». Основание — статья такая-то из Декларации Прав Человека: личные чувства верующих любой из мировых религий запрещается оскорблять. А если какое-то псевдодуховное произведение переходит границы дозволенного, за это отвечают по закону, как за оскорбление в печати. Вот тут Ксаверий и взорвался. Почему-то именно книжек не перенес.

Тут-то и кончился прямой эфир, как сообщила конспектирующая статья — «далее — сплошные помехи, так как аппаратура самопроизвольно вышла из строя в момент кульминации конфликта». Как сообщал «Голос Рима», при поддержке двух престарелых кардиналов, Скьяпарелли и Руфино, первый из которых не участвовал в выборах вследствие преклонных лет, кардинал Ксаверий устроил в консистории возмутительный скандал, призванный перерасти в мятеж против новоизбранного Святого Отца. Взятый под стражу, мятежный кардинал «практически признался в своем участии в покушении на Святого Отца, состоявшемся в день избрания на площади Святого Петра…» О действиях лидера оппозиции и связи его с крайне-левыми преступными группировками, пустившими корни даже в Пресвятой Римской Курии, будет сообщено по ходу следствия.

— Хотел бы я знать, что такое — «практически признался», — скептически хмыкнул Фил. — Что-то вроде «немножко беременная» или «почти живой»…

— А как же… покушение-то?

— Да мало ли, может, психопат какой-нибудь пальнул… Я бы, — еще одна узкая, как порез, усмешка, — если бы знал, как оно все будет, может, тоже поехал в Рим и покусился бы… А если он и правда покушение готовил — то для нас это только хорошо.

Одна-единственная фотография — какая-то мешанина, серые (на самом деле — красные) фигуры, белый Папа в кадр не попал… Одна из фигур, с воздетой рукой, смазанная собственным движением, отмечена стрелкой — это и есть бедняга Ксаверий.

В «Благой воле» тоже была статейка — авторства Примаса. Очень возмущенная, просто-таки крик души… Называлась она — «Надежды не оправдались». В ней почтенный святой отец, некогда бывший главным покровителем многообещающего юного Стефана, горько убивался, как это он не сумел вовремя разглядеть амбициозные наклонности подопечного… Как это доверился ему так сильно, что попустил связь с преступными группировками, методы борьбы, позорящие не только члена святейшей курии, но и вообще любого христианина… Вот тебе и «Кардинал мирян», вот тебе и синод Кристеншельдского диоцеза… Жаль, что покушавшемуся на жизнь Святого Отца преступнику удалось скрыться (что не могло бы произойти без поддержки кого-то из членов курии, и теперь-то уж ясно — кого именно) — иначе были бы пути выйти на остальных организаторов заговора, кроме кардинала. Ничего, зато теперь «корень Древа зла будет выкорчеван, и смеем надеяться, что оно не успело дать обильных семян», завершал свою мысль лояльнейший из Примасов. Кардинал Скьяпарелли признан не принимавшим участия в заговоре и лишь введенным в заблуждение. А кардинал Руфино также помещен под стражу. Это ничего, что ему за семьдесят лет, мельком подумал Фил — Рику-то вон двадцать два…

Далее — пятидневный перерыв в новостях, пережевывание уже произошедшего, и наконец, 27 сентября 134 года — взрыв, толстенная рамочка вокруг статьи, «Побег мятежного кардинала из инквизиционного заключения. Объявлен розыск.»

И менее суток прошло — да, это же было вчера ночью — когда Алан, оторвавшись от подушки (Фил все смотрел покрасневшими глазами в монитор, вникая в положения предрождественской папской аудиенции Президенту) сказал голосом ясным, будто и не спал вовсе, а так — размышлял:

— Фил… А я знаю, где его искать. Я… догадался. Наверное.

— Кого? — Фил еще спрашивал, но мозги его уже знали ответ. И может быть, он и напрасно решил еще раз — как бы расплачиваясь за не доехавшую до Гардвига электричку, за тот раз, когда тоже не поверил бы, объясни ему все с точки зрения логики — но Фил решил, что послушает своего спутника (не друга, не товарища… Пожалуй, спутника — это самое то слово) всего-то один раз.

Как ни глупо это — искать беглого кардинала в его первом приходе, в деревушке, где он когда-то служил мессы, крестил детей и отпевал мертвых три года подряд, где он по целым дням в Рождественскую неделю ходил от дома к дому, звоня в колокольчики у дверей с меловыми буквами «К + М + В», имена волхвов, Каспар-Мельхиор-Валтасар, со снегом, прилипшим к подолу длинной сутаны — надо успеть посетить всех прихожан…

Искать его там, в убогой Преображенке, исходя из одного лишь соображения — из коротенькой статейки в «Благой воле», из благодарственной речи рукополагаемого в архиепископы Монкенские Стефана, который сказал, помимо прочего: «Счастливее всего я был, служа приходским священником… Но я очень благодарен за оказанное мне доверие и постараюсь так же честно выполнять и новые свои обязанности, если Господу угодно возложить их на меня.»

Счастливее всего…

Посмотрели по карте, где это несчастное село Преображенское. Оказалось, что дыра дырой — наверное, такого многообещающего и молодого священника туда нарочно отправили, если уж он и там сумеет себя показать — значит, и правда из него будет толк… Туда даже железной дороги не вело, так, тоненькая веточка от шоссе через Стейнфорт. Впрочем, и к лучшему — автостопом странствовать куда быстрее, а двое — идеальное число для странствия автостопом. Сначала — на север по тевтонскому шоссе М-2 до Стейнфорта, а дальше — на запад, вдоль Халльгерских гор… При удаче на дорогу уйдет дня четыре-пять. Не такая уж и большая потеря времени, почему бы и не принести их в жертву несомненному Эриховскому праву хоть раз быть услышанным, тем более что лучшей идеи Фил пока предложить не мог?..

…Он проснулся от шума воды, льющейся через край ванной — на кафельный пол. Подлая мочалка, подплыв с тыла, заткнула собой отверстие, через которое вода должна была выливаться в трубу, и переполненная ванна решила устроить маленькое наводнение. Тихо ругнувшись, Фил вскочил — вода с океанским шумом отхлынула, — завернул оба крана. К счастью, катастрофа не зашла еще слишком далеко — в комнату озеро не просочилось, помешал резиновый коврик у порога. Оскользаясь на мокром полу, огромный голый Фил довольно неловко собрал тряпкой все последствия собственного разгильдяйства, сполоснул руки и голову под холодным душем. Хорошо хоть, одежду перед купанием на крючок повесил — а то мог бы и на пол бросить, и сейчас было бы все мокрое — целая гора черных тряпок… Водонепроницаемые и противоударные часы — новое приобретение, интересно, долго ли оно проживет — показали, что уже шесть утра, самое время будить Алана и готовить завтрак. Впрочем, завтрак Фил, подстрекаемый непонятными благотворительными побуждениями, приготовил сам, не будя ангельски спящего Эриха — и основательно сжег здоровенную круглую яичницу из шести яиц, укоризненно глядевшую шестью желтыми глазами из скорченного почерневшего белка, пока в ней ковырялись вилкой…

И еще одно, последнее деяние совершил Фил перед выходом — положил плашмя, картинкой вниз, фотографию на Риковом прикроватном столике. Делла, в пол-оборота, улыбающаяся, с длинным вертикальным бликом на правой сережке-кольце… Делла в черных шелковых брючках и черной облегающей блузке. Делла словно бы в трауре, словно бы уже знающая, что второго апреля 135-го года, в воскресенье, когда Алан и Фил молились в соборе святого Винсента-Простачка, ей придет идея покончить с собой. Наверное, в тот самый момент, как они преклонили колени, она и отвернула посильнее горячий кран в ванной, и, напряженно улыбаясь, слегка морщась, надрезала лезвием смуглую кожу на запястье…

О смерти Деллы они узнали сразу по приезде, когда беспощадному Филу, наплевавшему на разборчивость в средствах после истории с Адрианом, пришло в голову позвонить ей — попытаться воспользоваться ее библиотечными связями, чтобы добыть нужную информацию. Крестовые походы — штука такая: кто не хочет рисковать, пусть дает деньги тем, кто рискует. Прощай, Аделла, прощай. Все могло быть лучше, но не могло быть иначе. И нечего ее фотографии тут стоять. Рик, когда вернется (если вернется), вставит ее в черную рамочку… Может быть, и правда, что в мире все всегда совершается наилучшим образом.

Глава 11. Фил

Может быть, и правда, что в мире все всегда совершается наилучшим образом, но вот в пятницу, 14 апреля 135 года, можно было назвать сразу двоих людей, которые бы в этом усомнились. Нельзя сказать, что в этот раз им везло с погодой. Раняя весна принесла грозы, которые при всей своей романтичности не помогали быстрейшему продвижению на север. Позавчера застряли на ночь в горестном селении под названием Белокозы, где из очагов цивилизации имелась только автозаправка и буфет при ней. Широченная река под неоправданным названием Малый Вейн несла свои грязно-серые воды под автомобильным мостом, за которым два пилигрима стопили на рассвете, и небо снова хмурилось и погрохатывало, обещая дождь, было сыро и холодно. Вставал серый мокрый туман, и из тумана вылетали и проносились мимо грузовики, огромные фургоны, шуршащие легковушки — не успевая разглядеть, не желая понимать, что тут на обочине кто-то просит о помощи… Алан переминался с ноги на ногу, ежился в тонкой курточке, и скулы у него то и дело сводило сдерживаемой зевотой. Филу было проще — он стоял, раздвинув ноги на ширину плеч, призывно покачивая в воздухе большим пальцем, и ничто на свете его не могло сдвинуть с места, сбить с пути… Даже разыгравшаяся от сырости и тяжести рюкзака боль в спине, начавшая уже сверлить тело острым буравчиком.

К вечеру кое-как добрались до Кристеншельда, города, где когда-то был епископом искомый спаситель. Но разумной мысли побродить по городу и повыспрашивать у местных, не знают ли они чего ценного, не судьба была воплотиться: несмотря на жалкое обозначение на карте, Кристеншельд оказался довольно большим, а кроме того, на разведку боем почти не осталось сил. В городе с романтическим названием «Щит Христов» (когда-то в имперские времена это была пограничная крепость, несшая стражу от злобных горцев) имелся довольно уютный автовокзал. Там пилигримы и устроили себе шестичасовой привал перед решающим броском, причем из шести часов один ушел на перекус в вокзальном буфете (подозрительно розовый борщ, бутерброды и горячий чай), а остальные пять — на крепкий сон в зале ожидания, на синих пластмассовых креслицах, устроенных так, чтобы на них никак невозможно было спать. Но Филу с Алом было уже все равно — сидя, так сидя, положив голову на рюкзак, зажатый между колен… Не мешали даже гулкие сообщения из вокзальных динамиков, то и дело прерывавшие блаженную тишину этого оазиса. Гроза за стенами превратилась в обыкновенный дождь, бесконечный, взбухавший на лужах маслянистыми пузырями — знак, что дождь скоро не кончится…

Первым проснулся Фил — от почти невыносимой боли в спине. Сон в скрюченном положении не поправил его здоровья, вовсе нет. Сжав зубы, чтобы не зарычать или не выругаться, он осторожненько поднялся на ноги, посгибался в пояснице — туда, сюда… Все вроде бы ничего, но при определенном повороте спины весь заржавевший позвоночник пронизала такая острая боль, что он с трудом, как древний старик, медленно разогнулся, зажмурившись от ужасной молнии, бьющей где-то меж сведенных лопаток… Сейчас бы к массажисту, чтобы он похрустел там чем положено. А потом — натереть позвонок согревающей мазью и поспать на животе часов эдак сто… Но Фил был не из тех, кто склонен к пустым мечтаниям вроде этого. Он нашел наконец некое устойчивое положение, в котором было даже не очень больно (спина получалась прямой, как доска, но это лучше, чем если бы пришлось ходить, согнувшись крючком), и принялся будить товарища. Впрочем, принялся будить — это мягко сказано. Он попросту потряс Алана за плечо, и когда тот резко вспрянул — встрепанный, с красноватыми припухшими глазами — Фил кивнул ему на круглые вокзальные часы.

— Давай, Эрих. Вставай. Рассвет скоро, пора выметаться.

— Пять же всего, даже без четверти, — слабо запротестовал тот. — Да ехать же близко, километров сто всего… Это же на пару часов…

— При удаче, — коротко заметил Фил, вздергивая на спину рюкзак и прислушиваясь к голосу опять возмутившегося позвоночника. Алан искоса посмотрел на него — (опять мрачный, вот проклятье… Лихорадка, Господи, почему я должен, когда и так все плохо, видеть перед собой человека, который черен и зол на весь мир?) — и поднялся, стараясь не зевать, поправил одежду.

И мастер Филипп, как и следовало ожидать, оказался совершенно прав. Единственный в сутки автобус на село Преображенское отправлялся из города в шесть вечера и был пилигримами с небрежением отвергнут; но уже после полудня на узенькой, одноколейной дорожке, которую трассой мог назвать только человек, склонный к обобщениям, радужные настроения Алана полностью испарились. Машины проезжали по этой неказистой автостраде примерно раз в полчаса, а в нужную сторону — примерно каждая третья. Пару раз это были битком набитые легковушки, потом — Кристеншельдский автобус похоронной фирмы «Реквием», потом — очень красивый фургон со столичным номером, который даже затормозил возле двух автостопщиков, и из него высунулся, опустив дымчатое стекло, хмельной дяденька с золотыми зубами — но для того только, чтобы спросить, это ли шоссе на Монкен? Получив откровенный ответ, что это всего лишь шоссе до сел со звучными названиями Верхние Выселки, Святогоры и Преображенское, дяденька разочарованно сплюнул Филу под ноги и укатил в обратную сторону, на развороте едва не задавив своих спасителей. Скорость его сделала бы честь медалисту-автогонщику.

Единственным ценным приобретением до пяти часов вечера стал автомобильчик с прицепом, полным щебенки. Его хозяин, за всю дорогу не сказавший ни слова селянин с лошадиным лицом, провез их километров тридцать до поворота на Выселки и безмолвно укатил, не ответив даже на дружное «спасибо». Начал накрапывать дождь, струи тихо свистели вокруг, справа и слева зеленели изумительной красоты предгорья, не вызывавшие, однако, никакой мысли — кроме того, что негде укрыться. Стоять под дождем — смысла нет, и Фил, подняв кожаный воротник, упорно топал вперед, как войско крестоносцев по пустыне. Алан тащился сзади, как обоз оного крестоносного войска, и с молчаливым остервенением грыз ногти, обдирая заусенцы до крови и думая, что никогда, ни за что на свете не попросит Фила остановиться и отдохнуть.

Жидкий поток машин с усилением дождя совсем иссяк. Есть хотелось зверски. Фил останавливался дважды — один раз, чтобы посетить с важной миссией придорожные кусты, и еще однажды, чтобы сообщить спутнику, что, похоже, эти сто километров им придется проделать пешком.

— Сколько-то нас провез тот дядька. Сколько-то мы уже прошли. Значит, на сегодня осталось не больше двадцати.

Алан едва не застонал. Его правый кроссовок совсем промок и противно хлюпал, левый еще как-то держался. Мокрые волосы, потемнев от влаги, прилипли ко лбу. Он безнадежно посмотрел вверх, на беспросветно-серое небо, и осознал, что слегка разучился думать, кроме как односложными ругательствами, а отличная практика петь про себя песенки в такт шагов иссякла в тот миг, когда струи потекли за шиворот. Фил посмотрел на него со смешанными чувствами — наверное, с отвращением — (и в самом деле, хорош… Мокрый цыпленок, и носом хлюпает…) и протянул ему свой отстежной капюшон. Алан покачал головой. Фил двинул бровью и надел капюшон сам.

В этот момент их и обогнал рейсовый автобус из Кристеншельда, полупустой, забрызганный грязью по самые окна. Фил бешено замахал рукой — но было уже поздно: обдав их каскадом брызг, подлый автобус весело погудел им из-за поворота («Ого-го! Счастливого пути!») — и потом долго еще виднелась впереди его белая сгорбленная спина, как он взбирался в гору — вверх-вниз, по мокрой черной ленте дороги… Фил посмотрел на часы.

— Полвосьмого. Опаздывает, гад. А у нас до темноты еще часа два.

И снова зашагал вперед, по следам от мокрых шин, вверх, вверх, прямой, как доска, даже не нагибаясь вперед под тяжестью рюкзака, и голова его в капюшоне казалась квадратной. Ему бы солдатом быть. Ненавижу солдат.

До темноты они упрямо шли, вперед и вверх, вперед и вверх… Дождь сменился моросью, живот уже не подводило, притом что ничего не ели пилигримы с рассвета — просто где-то в области желудка осталось слабое жжение, порой напоминавшее о себе, если остановишься. Мокрые ноги у Алана гудели, кажется, он натер себе мозоль — но только конец света заставил бы его в этом признаться прежде, чем Фил остановится сам. Было уже почти совсем темно — да еще и серая пелена мороси повисла над дорогой, и Фил остановился еще раз, чтобы надеть очки. Очки ему не сильно помогли — стекла моментально запотевали; однако зоркости хватило, чтобы рассмотреть чернеющий перелесок справа от дороги. Туда-то они и свернули на ночлег, и пока Алан при свете фонарика изучал свою ногу, Фил возился с чем-то шуршащим, а, да, натягивал кусок полиэтилена… Костер разжигаться не хотел, только дымил, выбивая слезы, и Фил с трудом сдерживался, чтобы не начать ругаться, как пьяный матрос. Из темноты, подсвеченной плотным в тумане желтым кругом фонаря, донесся какой-то даже торжествующий возглас:

— Фил! Я ногу натер! До крови.

Проклятый нытик Эрих. Господи, помоги мне его не зашибить. Чуть разгибаясь сквозь пронизывающие позвоночник навылет стрелы боли, чтобы вырвать новый листок на растопку из записной книжки, Фил процедил сквозь зубы:

— Пластырь в кармане рюкзака.

Костер наконец разгорелся. Был он чахлый, очень дымный, и дымищем заполнил все тесное пространство под тентом, но он все же был костер, огонь. На котором можно кипятить воду. Хорошо хоть, вода была, Фил набрал ее в бутылку в буфете в Кристеншельде. Алан, стуча зубами о край кружки, покорно выпил растворимый кофе из пакетика, превозмогая себя, съел несколько ложек печеночного паштета, черпая прямо из банки. Фил в императивном порядке протянул ему фляжку с коньяком — отхлебни, чтобы не заболеть. Эрих, зажмурившись, глотнул — но пожадничал и подавился, закашлял. Драгоценная жидкость потекла по подбородку на грудь… Фил отвернулся.

Имелась еще шоколадка, толстый батончик с орехами, но ее Фил определил на утро. Алан, закрывшись в спальник с головой, закуклился и заснул было — пришлось заставить его вылезти обратно и снять мокрую одежду. Может быть, беспомощного глупца и надлежало проучить, пусть заболеет, если мозги не работают — но Филу менее всего на свете хотелось потом возиться с больным младенцем. Сам он остался еще у костра — проклятая спина все равно не дала бы уснуть — и сидел в темноте, шуршащей мелким дождем, сушил дымящуюся одежду и молился, чтобы эта дорога оказалась не зря. Вернее, он не совсем молился — просто думал, упорно и хмуро, а просить он никогда не умел. Даже у Господа Бога. Особенно у Господа Бога, у которого и без того слишком много дел… Если даже Он слышит всех, во что поверить почти невозможно. Слишком много людей на белом свете, и нам остается только быть храбрыми. То есть не бояться идти, если это может оказаться совсем зря. Делай лишь правое, и тогда… И тогда… тем же собой умрешь. Ничего, Рик. Я с тобой. Я с тобой.

…К закату второго дня, чуть менее дождливого, но ничуть не более удачного, чем первый, двое странников завидели наконец внизу, под очередным изгибом дороги, серые дымки над буроватыми крышами. Преображенка. Вон и плоская — (маленькая перевернутая табуретка) — крыша церкви с четырьмя короткими башенками виднеется посредине… Чтобы ошибки не было, и указатель на двух ржавых шестах гласил: «Преображенское», и сидевшая на нем темная птица, принятая сначала за ворону, с кречетиным клекотом сорвалась вверх и повела чертить плавные круги… Эрих, поджав мокрую ногу, следил за птицей с радостным изумлением. Потом перевел глаза на Фила, показывая ему рукой — но глаза его тут же погасли, такой мрачностью был встречен его взгляд.

— Пошли, — отрезал Фил, отрываясь от железного стояка, к которому привалился: в отбитом в Сен-Винсенте боку стягивалась и разворачивалась острая спираль, отзвуки ее угасали в спине. Вот, мы пришли-таки. Шестьдесят с лишним километров за два дня. Только бы теперь оказалось, что не впустую. В этой горной деревушке, при свете солнца, должно быть, так красиво сверкающей белыми стенами в зеленой долинке, почему-то особенно сильно пахло… Не зацветающими деревьями, не мокрой землей. Весной и смертью.

Их пустили на ночлег в маленький, ладный и уютный домик — белый, под красной крышей, сложенный из крупного местного камня. В уже начавшем зацветать саду (где смертью пахло особенно сильно) бегала, задрав хвост, крупная рыжая собака, чей портрет в профиль виднелся на калитке. Правда, там она обозначалась эпитетом «злая», вследствие чего Фил заходить в калитку не захотел. Что-то у него было связано с собаками, страх, оставшийся еще детства, когда его здорово искусал соседский щенок-сенбернар; волей Фил, конечно, мог любое изъявление страха подавить, но подсознательно все же дергался, когда ему вслед ухал собачий лай. И теперь войти на законную территорию зверя, обозначенного как «злой», он желал менее всего на свете; Алан же, мокрый и усталый, наплевал на грозную табличку и на молчаливое неодобрение Фила и толкнул резную калиточку от себя. В саду его тут же встретила вышеописанная собака, обнюхала влажные колени его джинсов и с молчаливой улыбкой, вяло помахивая хвостом, проводила гостя до дверей.

Преображенка была очень красиво расположена — в круглой, как чаша, углубляющейся к центру долине, в сердце которой и стоял давший селу название храм. Улицы разбегались от него, подобно лучам; домики как на подбор — с красными или рыжевато-коричневыми крышами, по большей части маленькие, обязательно — с садиками, в вечерний час призывно горящие желтыми окошками. Алан постучался в один из самых крайних домиков — почему-то сил идти дальше почти не было, а кроме того, куда-то подевалась гордость, и фраза «Пустите, хозяюшка, переночевать бедных странников» без малейшего стеснения готова была сорваться с уст. Даже Фил не очень протестовал — на самом деле он устал куда больше своего спутника и понимал, что в скором времени уже не сможет это убедительно скрывать. Мысль об еще одной ночке на земле, в удушающем дыму костра, казалась крайне непривлекательной — боль в спине выросла за прошлую ночь и расползлась вверх и вниз по позвоночнику. Поэтому, оценив по достоинству встречу Эриха с госпожой Злой Собакой, он вошел-таки в чужой сад (и едва не споткнулся на пороге), и подоспел как раз вовремя — когда на звон колокольчика обитая кожей дверь начала открываться наружу.

Собаки отлично чувствуют, кто их боится, а кто — нет, и рыжий вислоухий страж сада не был исключением. Если Алана он только приветливо обнюхал, то на Фила зарычал, поднимая верхнюю губу — черную, в розовых пятнышках. Однако когда дверь растворилась, и из темной прихожей пахнуло какой-то непонятной, но вкусной, горячей едой, пес перестал курноситься в оскале и резво шмыгнул между ног открывшей — в домашнее тепло. Открыла дверь девочка лет десяти, странненькая, молчаливая, лицо ее в синем сумраке весеннего вечера казалось синевато-бледным. В саду умопомрачительно пахло незнакомыми весеними цветами. Зацветающие деревья бросали на личико открывшей, на ее короткое белое — платье? Халатик? Ночную рубашку? — светлый отблеск. Алан уже приоткрыл было рот, готовясь сказать что-то приветственное, попросить — не то приюта, не то извинения — но девочка, с мгновение посмотрев ему в лицо, переводя взгляд расширенных в темноте глаз с одного гостя на другого, внезапно развернулась и белой тенью скользнула обратно в дом, не закрыв за собою двери. Просто развернулась и ушла внутрь, как будто для нее самое обычное дело — впускать по ночам в дом незнакомых мокрых парней.

Отворив еще какую-то дверь в глубине прихожей, дверь, из которой упала широкая золотая полоса, странная девочка, не произнесшая ни слова, исчезла. Эрих переглянулся с Филом, недоуменно округлив глаза. Тот пожал плечами и первый шагнул через порог. С нас-то не убудет, попробовать можно.

Рюкзаков они, не сговариваясь, снимать не стали — еще примут за последних невеж, которые вторгаются на чужую территорию — и уже располагаются, как у себя дома! Алан слегка вздрогнул в темноте, увидев бледный отсвет и тень движения — но вовремя сообразил, что это зеркало. Фил споткнулся обо что-то (о веник?), что упало, мягко зашуршав. На миг они смешались в кучу, затормозив у самой двери — за которой был свет, за которой был запах тепла и еды, за которой были голоса.

— Да точно тебе говорю! Что я, врать буду, шутки ради тебя в такую даль тащить? Он тебе не только грыжу поганую, он что хочешь…

— Ты уж мне лучше верь, Николай, — вступил другой голос, мужской, толстый и веселый. Вода — очевидно, наливаемая из чайника — аппетитно забулькала о дно чашки. — Отец Стефан, он святой, если они вообще бывают в наше время. Ты тетку Катрину помнишь, ну, которая молоко продает? Так вот он ее за неделю от рака вылечил. От рака, говорю, а не от какой-нибудь там брюшной гадости, прости, конечно… Она еще три года назад желтая ходила, как холера, за стенки держалась. Кожа на ней болталась, как мешок пустой… Она когда в Кристен ездила, ко врачам, они ей говорят — резать тебя надо, бабка, да только честно скажем — вряд ли оно поможет, ты уж очень все запустила… А у ней племянница тут живет, она ее к отцу Стефану и притащила чуть ли не волоком, та вроде тебя была, ни во что не верила… Какой, говорит, еще мятный чаек? Меня, говорит, чума его дери, сам профессор Корнелий, светило медицинское, резать не взялся!

— А теперь посмотри на нее, посмотри, — снова вступил первый, женский, увещевающий голос. — Толстая, здоровая, хоть замуж выходи! Сама же тут и осталась, чтобы поближе к отцу Стефану… Руки ему целовала, денег обещала — ничего не взял…

Алан, выпучившись во тьме, как клещ вцепился в Филову руку. Видно, в порыве — удивления? Радости? Торжества? — забыл о копившейся двое суток неприязни, цыпленочек… Голоса тем временем оборвались, будто спугнутые наконец шумом и возней за дверью, и Фил, высвобождая руку, успел шагнуть вперед прежде, чем его окликнули.

Рано радоваться. Может, все еще не так здорово. Лучше не радоваться заранее, а то дорога любит подшутить — разогреть тебя как следует, а потом — ба-а- бах с обрыва в ледяную воду…

— Здравствуйте, люди добрые, — не зная, как еще обратиться, Фил, слепой от света, обратился к груде теней за тенью широкого стола, и только одна маленькая белая тень — девочка — стояла отдельно, глядя молча и со странной пугающей внимательностью.

— Слава Иисусу Христу, — пришел не менее странный ответ — тем же самым толстым, приветливым голосом, который только что рассуждал о тетке Катрине и мятном чайке. — Вечер добрый, а сами-то вы откуда ж будете, гости?

Хозяин, невысокий, квадратный дядька с брюшком, с рыжей бородой и гривой, достойной короля Ричарда Львиное Сердце, поднялся им навстречу. Кажется, Фил и Алан неожиданно вторглись на семейный ужин — по-деревенски основательный, из ста с лишним блюд, с чайком и наливочкой… Синхронно с хозяином по двум сторонам его поднялись двое рыжих мужчин потоньше и небольшая остролицая женщина, должно быть, обладательница нервного и увещевающего голоса. Она, правда, вместо гостей обратилась к тихо стоявшей девочке (она, кажется, не совсем… нормальная, понял наконец Фил. Дурочка, проще говоря.)

— Что же ты, Роза… И почему собаку в дом пустила? Сколько тебе говорить?

Роза, одетая — при свете Алан разглядел наконец — в просторную белую мужскую рубашку, достигавшую ей до колен — не обернулась на реплику матери (или бабушки?), продолжая, закинув личико, смотреть на Алана. Глаза у нее были совсем светлые, даже страшновато, а волосы — почти белые, стриженные до плеч. Пожалуй, она была бы хорошенькой, если бы не эта тихая сосредоточенность взгляда. И — если бы она не молчала.

Фил постарался прочистить горло беззвучно.

— Извините, пожалуйста, что мы вот так вломились… Мы с другом (Алан чуть удивленно вздрогнул у него за плечом — значит, я тебе на самом деле друг?) странствуем, вот, проездом через вашу… ваше село. У вас тут очень плохо ходят машины… и автобус. Нам отсюда до завтра не выбраться, и мы устали очень…

Хозяин заговорил раньше, чем Фил успел закончить свою речь. Обращался он к одному из людей, оставшихся сидеть — к девушке лет двадцати, такой же беленькой, как и крохотная Роза, но пухлой и вполне осмысленной.

— Что ж расселась, Ли? Давай, принеси для гостей еще две чашки! А может, вы, господа странники, и поужинаете заодно?

Алан за Филовым плечом благодарно закивал — и Фил, понимавший, что лучше бы отказаться, это было бы вежливее — не успел этому воспрепятствовать.

— Спасибо вам большое… Мы, конечно, заплатим…

— Что еще за глупости? — хозяин дома к этому моменту уже выбрался из-за стола, что далось ему нелегко по причине объемного брюшка, и направлялся навстречу, протянув вперед — для рукопожатия — широкую ладонь. Брови его, такие же рыжие, как и борода, возмущенно встопорщились в ответ на учтивую реплику Фила. — За кого вы нас, парни, принимаете — чтобы с гостей деньги брать? Кстати, знакомы будем — я вот Мариус, а это хозяйка моя, Лилия. А это все — дети, Келвин и Освин, Лилия младшая, а Роза вам дверь открывала… А это — дядька Николай, он тоже гость. Вроде вас.

Дядька Николай, желтовато-бледный, болезненного вида молодой человек приподнялся со стула и поочередно сунул им в руки свою вялую ладонь. А вот рукопожатие Мариуса отличалось крепостью, и руки его, горячие и шершавые, как наждачная бумага, тоже поросли густым рыжим мехом.

Когда Фил и Алан, с наслаждением избавившись от мокрых рюкзаков и курток, скинув отвратительные прелые башмаки, уселись наконец за стол и принялись набивать желудки горячим жареным мясом с картошкой, хозяин предложил им глотнуть водки за-ради знакомства. Отказаться было невозможно. Сам Мариус, прежде чем опорожнить стакан, размашисто перекрестился на — Фил только что заметил — здоровенное деревянное распятие над столом. После трех глотков водки усталого Фила, признаться, разморило, а уж Алана — тем более; тому способствовала идиллическая обстановка уюта и тепла, белая громада печки, скатерть с красной вышивкой, герань и алоэ в горшках на окне… Девочка Роза, поздний ребенок, слабоумная доченька, примостилась на краешке стула и сосредоточенно мешала сахар в чае. Худенькое запястье с голубоватыми прожилками болталось в широком засученном рукаве. Интерес к гостям она, похоже, потеряла — или просто не умела думать о двух вещах сразу. Борясь с блаженным теплом, с накатившей сонливостью, с тем, что предметы на столе слегка двоились в глазах, Фил подцеплял вилкой кусочки картошки и ждал продолжения того разговора.

Напал на золотую жилу — не уходи, покуда не исчерпаешь. В этом доме знали что-то о цели их похода. Что-то, что им тоже нужно было знать.

Но разговор плавно тек, подогреваемый сладкой наливкой, которая появилась на столе вслед за двумя добавочными чашками. Мариус, теплый и дружелюбный, как ручной лев, расспрашивал вечерних гостей о том, где они живут и учатся, как зовут их родителей, и правда ли, что в столичном метро в туннелях родятся безглазые рыбы. Говорил в основном он один — девушка Лилия косилась на Ала и томно поправляла прядь волос, мать семейства следила, чтобы у всех всего хватало на тарелках, усатый сын пил чай и сурово фыркал в усы, а второй, помладше, вскоре удалился из-за стола вместе с дядькой Николаем, и они принялись что-то бурно обсуждать в углу. Кажется, они играли в шахматы.

Фил, взявший ведение разговора на себя — Алана совсем разморило, и он только глупо улыбался — честно отвечал истинную правду: что есть у него две сестры, что в горах весной очень красиво, и что рыб без глаз он лично в метро никогда не встречал, но все может быть, все может быть… Направить разговор в нужное русло казалось невозможным, и Фил, прихлебнув настойки, прогревающей изнутри до костей, хотел было уже задать вопрос напрямую, но хозяин успел первый.

— И куда же это вы едете-то через Преображенку? Мы ж, можно сказать, на самом краю, там за нами — горы одни… Да лес. А потом уже горские края начинаются…

— Сюда и едем, — бухнул вдруг Алан, просыпаясь — вернее, отрываясь от своей чашки. Фил дернулся и хотел ткнуть его в бок, но между ними сидел хозяин.

Рыжие брови Мариуса смешно задвигались. Голубые глаза его, дружелюбные, но одновременно очень хитрые и совершенно трезвые, так и впились в Эрихово глупое лицо.

— Сюда? А чего ж столичные господа в нашей Преображенке-то не видали? Дыра и есть, разве что молоко у нас хорошее… Да виноград, и тому еще не сезон.

— А мы человека одного ищем… Вернее, хотим про него чего-нибудь узнать, — дружелюбно поведал пьяный от настойки и теплой еды Алан, хлопая светлыми ресницами. Фил, хотя и был без очков, просто всей кожей увидел, как напрягся толстый Мариус. Движение ногой — пнуть под столом болвана, пнуть, чтобы замолчал! — пришлось, однако же, в ножку собственного стула, а пинок был хороший, и Фил едва не зашипел от боли.

— Такой один кардинал… Или епископ. Бывший, у которого здесь приход когда-то был, — продолжал, как ни в чем не бывало, солнечный Алан, глядя на того с совершенно телячьим выражением. Да что там — телячьим! Если нарисовать на стене два кружочка, получится точно его взгляд. Такой же осмысленный и всепонимающий.

Фил мельком подумал, что по странной причине убийство считается уголовным преступлением. Хотя, казалось бы, иногда это — просто осознанная необходимость!.. Но помышлять об убийстве было некогда — надо было срочно что-то делать. Мариус слегка откачнулся на стуле, так что у того затрещала спинка, за мгновение из приветливого хозяина-само-радушие превращаясь в сплошной айсберг. Девица Лилия приоткрыла рот. Супруга Мариуса в полной тишине с оглушительным звоном уронила чайную ложку. Шахматисты, тихо спорившие в углу, тоже оба замолкли и напряженно уставились в их сторону.

— Бывший, говорите? — мягко повторил Мариус, протягивая руку к настойке. Голос его был вполне ровен и приветлив, но Филу захотелось удавиться. Надо же так все испортить! Боже ты мой… — Вот уж не знаю никаких бывших. Мы люди простые, деревенские, откуда нам про этих кардиналов-то знать? Да про епископов всяких… Они же все небось в Романии сидят, разве ж их по деревням искать надо? А приходской священник у нас — отец Томас, человек молодой, да знающий. До него отец Манфред был, который от печени помер. А кто до него — так я и не вспомню уже…

— Отец Петер, — подсказала тихая, как мышка, глядящая в сторону жена, собирая в ладонь остатки разбитого упавшей ложкой блюдечка. — Отец Петер, которого потом куда-то перевели, может, и в епископы…

Фил с тоскливым отчаянием видел, как рушится так долго возводимая им башня. Терять было уже нечего. Оставалось идти напролом.

— Мы случайно слышали из-за двери ваш разговор. Вы говорили про отца Стефана, а человека, которого мы ищем, тоже так зовут… Не подумайте чего-нибудь дурного, просто нам очень нужна помощь, а этот человек может нам ее оказать.

— Помощь? — Мариус задумчиво прищурился, теребя львиную свою бороду. Его усатый сын, взглядывая на Алана исподлобья, старательно дул в чашку совершенно остывшего чая. — Чем можем, мы вам поможем, вот наливкой угостим… А епископов никаких не знаем, уж извините.

— Вы говорили про отца Стефана, — отчаянно повторил Алан, в голосе которого зазвенело бешеное упрямство. — Про отца Стефана, который лечит от рака.

— Это какого еще Стефана-то? Ты, Ник, не помнишь, про которого Стефана мы говорили? — хозяин обернулся к носатому гостю, вставшему из-за шахмат с кривоватой улыбкой на лице.

— Вот уж не помню…

— И я не помню. У нас в Преображенке этих Стефанов человек пять. Больше только Паулов да Петеров… Вот Стефан каменщик, который косы точит, он еще и лечит заодно. Может, это про него мы болтали-то? И точно, про него, он у нас в селе заместо фельдшера… Да еще в магазине есть один Стефан, аптекарские курсы кончил. Племянник продавщицы…

И ясно, как ожог, всей кожей ощущал Алан с другого конца стола замерший, стеклянно-неподвижный взгляд девочки Розы.

Фил опустил глаза. Борьба была бесполезна. И — они так устали… Довольно уже и того, что они напали на след.

Хозяину, по-видимому, тоже хотелось свернуть опасный разговор. Жена, понимающая его с полувзгляда, спросила ненавязчиво, где постелить гостям — в сенях или на сеновале. Здесь-то, на диванчике, их не положишь — Николай приехал, в доме места нет…

Фил выбрал сеновал, и под нестройный хор благодарностей за ужин и за приют Мариус, светя смешным решетчатым фонарем под стеклянным колпаком, повел юношей через двор, где под ноги им опять сунулась знакомая Злая Собака, к высокому сараю с лесенкой на второй этаж, откуда ароматно и горько пахло старым сеном… и весной. И смертью.

Мариус оставил им фонарь, показал, как притушить фитиль, подкрутив ручку в боку; проследил, как они разложили на жидкой прослойке прошлогоднего сена — зарыться в сено не получилось бы при всем желании — свои влажноватые спальники, как прислонили к стене рюкзаки. Алан подложил под голову свернутую куртку, Фил вообще привык спать без подушки. Особенно этого хотелось сегодня — полежать на чем-то совершенно плоском, горизонтальном… Вежливо и по-хозяйски пожелав гостям доброй ночи, Мариус ушел наконец, осторожный в темноте, ступенька за ступенькой, покряхтывая, спустился с лестницы, притворил за собой тяжело ухнувшую дверь. Фил и Алан остались наконец вдвоем. Какое-то время Фил возился с фитилем, пытаясь затушить его, как было показано; справился наконец и обернулся к товарищу, собираясь — нет, не убить его, просто сказать пару слов… Но Алан уже спал, положив ладонь под щеку, и дышал ровно и спокойно, как дышат те, для кого сон — давно жданная радость, благословение. Поздно. Лекция отменяется, вернее, переносится на завтра. В конце концов, Эрих не ошибся. Они напали на след. И это уже много. Если только ночью их не придут убивать встревоженные хозяева, беспокоясь о судьбе своего епископа… Которого они наверняка прячут где-нибудь по домам. И у них, пожалуй, хватит ума его предупредить, чтобы он завтра же смотался отсюда куда подальше, и придется искать его следы еще месяца два… Или года три. Или всю свою жизнь.

Надо что-то сделать. Надо что-то сделать прямо сейчас.

Но прямо сейчас не было сил, совсем не было сил.

Фил лег навзничь, блаженно вытянулся. Распрямившийся позвоночник его болел тупо, отдаваясь во всех уголках тела — но не резко, не этими ужасными рывками, из-за которых хочется ходить скорчившись, как инвалид… Он решил лечь и подумать, выработать какой-то новый, сверхумный план — но прошлая бессонная ночь дала себя знать, и он отключился стремительно, даже не успев застегнуться в спальнике. Так и уснул поверх, распластавшись лицом вниз.

Разбудил Фила какой-то маленький, тихий звук. Вернее, сначала не разбудил, а пришел в сознание прямо через сон: «Ш-шурк»… Мышиный звук, коротенький, чуть слышный.

Вот, повторился. «Ш-шурк, кр-р-х…» И еще раз… И шелест. Усилием воли Фил втолкнул себя в явь, не раскрывая глаз, не двинувшись, умудрившись однако напрячь каждую мышцу, собравшись для борьбы. Теперь он слушал уже наяву, пытаясь определить направление звука — и понял, что не ошибся. Тихо скрипнула застежка-молния: кто-то тихий копался в их рюкзаках.

Осторожно-осторожно Фил повернул направо голову. Приоткрыл щелкой правый глаз. Движение на миг прекратилось, как вспугнутое. Некто смутный, кажется, небольшой, легко шевельнулся у дощатой стены. Фил собрался, как пружина, запретив себе на миг помнить о боли в спине, и одним длинным броском перехватил тихого вора уже у самой лестницы.

— А!

Вскрик подмятого им под себя человека был очень высоким, так что Фил на мгновение даже ослаб от неожиданности. И заломленная в запястье рука, моментально выпустившая все, что держала, была неестественно тоненькой и хрупкой. И раньше, чем по лестнице стремительно затопали ноги, Фил уже отпустил пойманного, сжимая его лишь за узенькие, укрытые черной тканью плечи.

— Роза?! Какого Темного ты тут…

— Ну-ка, пусти ее, шпиен проклятый, — голос Мариуса звучал достаточно категорично, но еще категоричней выглядело длинное двуствольное ружье, масляно блестящее в свете фонаря. Мариус, чьи волосы и борода пламенели, просвечивая огнем, и один из его сыновей — с фонарем — были уже наверху. Второй подоспевал снизу по лесенке, и где-то еще высовывалась, прорываясь наверх, макушка дядьки Николая. Сколько шума в три часа ночи, подумать только! Сапоги, усы, ружье. И все на нас двоих. Отличная приключенческая повесть.

Алан, встрепанный и ничего не понимающий, сел на месте, хлопая непроснувшимися глазами. Одежду он снял перед сном — все, кроме трусов, носков и белой маечки, и теперь его голые плечи, жалобно высовывающиеся из спальника, придавали остросюжетной ситуации еще больше нелепости. Не кажется ли вам, сэр, что ружье здесь излишне? Лучше сразу прикатить пулемет…

Девочка Роза, едва Филова хватка ослабла — а ослабла она, едва тот понял, что в руках у него ребенок — молча подобралась и отбежала в сторону, и теперь стояла рядом с отцом, хлопая белесыми глазищами.

Фил постоял под ружейным дулом, понимая, что единственное, что можно сделать — это оставаться спокойным, и предпочел заговорить первым, чтобы не превратиться в Пойманного-Вора-Отвечающего-На-Вопросы.

— Вот это да, хозяин. Нечего сказать, доброй ночи. Что здесь происходит-то?

— Это я у тебя сейчас спрошу, — Мариус, раздувая ноздри, поводил ружьем вверх-вниз, и Фил подумал, что при желании мог бы у него это ружье выбить. Но желания не было. Да и надобности — тоже.

— Мы легли спать, я проснулся от того, что ваша дочка копалась в наших вещах. Я думал, поймаю вора. Чем обязан такому вниманию?

Алан, проморгавшись, начал уже что-то понимать. В волосах у него торчали иглы соломы, почти такого же цвета, как и сами волосы. Вылезать из спальника, чтобы предстать без штанов перед всем этим собранием с ружьями и фонарями, он никак не мог.

— Мы никакие не шпионы, — подал он голос из темноты, пытаясь сделать слова убедительными — но получалось что-то слишком испуганно. — Мы не шпионы, правда… Нам только нужна помощь. У нас… У меня большая беда.

— Это мы сейчас проверим, шпионы вы или нет, — Мариус сунул ружье в руки второму сыну, уже вылезшему наверх и присоединившемуся к честной компании. Толстыми топающими шагами он направился туда, где совсем недавно копалась его странная дочь — к рюкзакам. Фил, скрестив руки на груди, следил за ним без малейшего движения. Он хорошо понимал, что сейчас лучше не шевелиться, вообще не делать ничего.

— Эй, Кел, посвети-ка мне. Я тебе не Роза, в темноте не вижу.

Обыск был коротким, но выразительным. Фил едва сдерживал улыбку, пока господин Мариус придирчиво оглядывал извлекаемые из карманов рюкзака вещи — коробку пластыря, колледжерский пропуск (исследованный им с особым тщанием), поджиг-набор для плохой погоды — таблетки сухого спирта, специальные охотничьи спички… Алан дернулся, но остался на месте (непонятно, по какой из двух причин: отсутствие штанов или ружье), когда со дна его рюкзака, из полиэтиленового пакетика, была извлечена толстая клеенчатая тетрадка в клеточку. Мариус склонился над ней, как коршун над добычей, жадно откинул обложку… Фил следил за ним, стиснув зубы, чтобы не расхохотаться. Тот удивленно поднял глаза, собрав наморщенный лоб, как гармошку.

— Стихи какие-то?..

— Догадались, — злобно подтвердил Алан, к своим стихам относившийся очень трепетно. — Только, пожалуйста, не пробуйте их на зуб и не просвечивайте огнем. Там нет молочных письмен между строк, вот честное слово. Если вам не трудно, потом уберите обратно в пакетик.

Мариус хмыкнул подозрительно, но ничего не ответил, даже убрал тетрадку, как и просил Алан. Интересно, какие же дураки должны сидеть в ордене святого Эмерика, чтобы набирать в шпионы личностей вроде Ала?.. Следующим извлеченным наружу предметом была Библия — вернее, Новый Завет, Рикова книжка с аккуратно продавленным шариковой ручкой мечом, крестом форми фитчи на кожаной обложке. Книга была с легким оттенком торжества — «Видели?!» — продемонстрирована молчащей почтительной аудитории.

— Они не шпионы.

Это был неожиданный голосок, тонкий, какой-то очень странный, слишком правильный, будто пришел из стеклянного, кукольного горла. Фил вздрогнул — это говорила девочка Роза. Тоненькая, в каком-то черном нелепом халате, со слишком длинными засученными рукавами, она стояла рядом с отцом, снизу вверх глядя ему в глаза. Белая голова ее слегка светилась в темноте… Голова такого же точно цвета, как готовый облететь одуванчик.

— Они не враги. Папа, отведи их к Стефану. Их можно отвести.

Мариус потрясенно обернулся к дочери, выронив маленькую Библию себе на колени. Видно, ему тоже нечасто приходилось слышать, как она говорит. Удивился и Алан — он почему-то ни на миг не сомневался, что Роза не немая, только думал, у нее что-то не так с голосом, она шепелявит или очень картавит.

Девочка обернулась, еще раз просветила его глазами (она видит в темноте), и он постарался поглубже ввинтиться в спальный мешок.

— Ладно, — выговорил наконец Мариус, когда молчание уж слишком затянулось. — На шпионов вы вроде не похожи, хотя… Хотя, парни, скажу честно, я вам не доверяю. И поэтому пускай отец Стефан с вами разбирается. Как он скажет, так оно и есть. Только и не мечтайте, что я вас к нему прямо так и поведу! — Он встал, и с коленей посыпались позабытые и неубранные вещи — ручка, блокнот, тюбик зубной пасты, пачка таблеток, Аланова личная карта… — Пойдете с закрытыми глазами. С завязанными. Да я еще, пожалуй, с утра посоветуюсь кое с кем…

— Может, тогда лучше вашему… лучше отцу Стефану к нам прийти? — робко предложил Алан, стараясь не глядеть на девочку. Что-то в ней было жутковатое. И почему-то совсем не странно, что она видит в темноте…

— Отцу Стефану, ишь ты, — подал голос младший из сыновей, опуская наконец ружье.

— Лучше было бы так, — резонно согласился Мариус, пресекая сыновнее веселье единым взглядом. — Да только он не пойдет. Он… не ходит.

— Он что, инвалид? — спросил Фил, которого наконец отпустило напряжение — и взамен тут же вернулась боль в спине. Он только и мог мечтать о том, чтобы снова лечь плашмя, когда они все наконец уйдут.

— Сам ты инвалид, — внезапно разъярился Мариус, тыча носком башмака в Филов рюкзак, похожий на сдувшегося резинового бегемота. — Думай сперва, гостюшка, прежде чем такое говорить… Просто — не ходит он. Почему — это его дело. Обет у него, может, какой. А может, просто не хочет. К нему ходят, а он — нет. Понятно?

— Чего ж тут непонятного, — покладисто согласился Фил, понимая, что еще чуть-чуть — и он не выдержит, ляжет ниц прямо при всей этой толпе. Схватка с бедняжкой Розой явно не пошла на пользу здоровью.

— Ладно, пойдемте, — махнул рукою милосердный Мариус своим домочадцам (да, да, идите, пожалуйста, да…) — А вы, гостюшки, не обижайтесь, что мы на вас так. Беда-то много у кого, а отец Стефан один на всех. Спокойной вам ночи. Поутру встретимся.

Шаги их наконец затопали по кряхтящим перекладинам приставной лестницы. Первой вниз скользнула тихая, как мышка, девочка; последним в дыре скрылся лохматый рыжий затылок ее отца. Фил постоял еще чуть-чуть, по-Годефреевски скрестив руки на груди, провожая взглядом мятущийся свет фонаря; а потом лег на пол мгновенно, почти что упал, и сказал своей боли, что все не зря, что все-таки они победили… И завтра, все-таки завтра перед ними предстанет деус экс махина, тот, кто все решит, спасительный старик.

Глава 12. Ал

…«Старик», — смутно пронеслось в голове у Алана при виде согнутой у печки сухощавой фигуры.

Домик, в котором жил Стефан, оказался потрясающе маленьким, кажется, тесным даже для одного. И деревянным, не каменным. С тонкой железной трубой, торчащей из почти что плоской крыши. Повязки с глаз только что сняли — Алан за время пути успел отбить себе все пальцы ног о торчащие из земли камни и корни, но все равно создавалось впечатление, что их водили кругами. Дольше, чем нужно, чтобы запутать: склон вверх, склон вниз, вдоль по ущельицу, склон вверх, и налево, и направо… Мариус вел не очень-то заботливо, Алан то и дело пытался упасть; кажется, Филу повезло больше — его вожатым оказался седоусый высокий старик с хваткой несколько более крепкой. Но повязки только что сняли (после, наверное, часа или полутора ходьбы в красноватой тьме), и бледный дневной свет — утро выдалось бессолнечным — заставлял глаза слегка слезиться. Хорошо еще, что в доме было сумрачно, только красноватые отсветы от разжигаемой железной печки да немного дневного света из маленького окна. Роза, шедшая впереди, в длинном платке, накинутом на плечи и едва ли не волочившемся по земле за ее маленькой фигуркой, в черном прямом платьице, обернулась, спросила глазами — постучать?

— Стучи, дочка, — кивнул Мариус, на всякий случай не снимая тяжелой руки с Аланова плеча. И она легко стукнула в низкую дощатую дверь, где между досок торчали лохмы пакли, и взялась за ручку своими слабыми руками, уже готовая толкнуть дверь вперед, предугадывая пришедший изнутри ответ:

— Заходите! Я дома.

Старик — такой, как я и думал — разогнулся им навстречу, очень загорелый от красных отсветов на обнаженных по локоть руках — рукава закатаны… И серы были его волосы, пегие от седины (ему пятьдесят с лишним), прямые или самую малость вьющиеся, отдельными прядями лежащие на шее. Но тут —

— Владыка… Мы привели, сэр… Эти двое говорили, что у них беда. Что они за помощью.

«Владыка». Вот все у них как.

Тут кардинал Стефан (сэр) обернулся, и они увидел его лицо.

…Его лицо — Алан сморгнул — было совсем молодым. Не старше меня — нет, все-таки старше, может быть, лет тридцать. Или тридцать с небольшим. Странен, как-то нелеп и неоправдан был контраст между волосами, пегими от седины, неровной шапочкой закрывавшими уши, и гладким, почти юношеским в красноватом свете лицом без морщинок, гладко выбритым, с темными, широкими, сходящимися на переносице бровями. Тому, к кому Алан шел за помощью, должен идти шестой десяток. «А может, это не тот?» — мелькнула мысль, столь же дикая и несуразная, как и все происходящее — но Стефан улыбнулся, делая шаг навстречу, и дикая мысль умерла. Он был тот. Тот, который нужен.

— Да, благодарю, Йакоб. Спасибо, Мариус. И тебе спасибо, Роза. Вы все сделали правильно.

— Но, сэр… — Старший из проводников все мялся на пороге, не решаясь ни войти внутрь, ни отшагнуть совсем уж за дверь, переставая контролировать подозрительных гостей. — Вы уверены, сэр…

— Да, уверен. — По-юношески легкий и гибкий, Стефан — высокий, даже, пожалуй, долговязый, в серой полотняной рубашке и толстом фартуке поверх, прикрыл дверцу печи, угашая алые отблески. Голос его был совсем молодым и спокойным, похожим на… Где Алан мог слышать такой голос?

— Хорошо, что вы привели их. Я их давно жду. Я говорил вам, помните, что они должны прийти.

Кустистые рыжие брови Мариуса поползли наверх. Маленькая Роза, приоткрыв бледный ротик, строго и очень осмысленно глядела на отца снизу вверх. Она одна изо всех, кажется, принимала происходящее как должно.

— Сэр! Но вы говорили, что они должны… А эти сказали, что…

— Неважно, — мягкая, но непререкаемая властность изменила интонацию кардинала-колдуна — слегка, но ровно на столько, чтобы Алану стало очень неприятно. — Вы им не сразу доверились, и они вам, естественно, тоже. Но это те самые гости, которых я ждал.

(Какие — те самые? Что это все…)

— А вы здравствуйте, юноши, — на этот раз Стефан обращался к ним, стоя уже совсем близко, почти вплотную, и Алан в ясном свете, падавшем из-за двери, видел его лицо в мельчайших подробностях — от маленького белого шрамика, пересекающего бровь, до легкой коричневатой россыпи веснушек на худых щеках. Чуть неправильное лицо, острые скулы, глаза — карие. С легкой зеленцой вокруг зрачка. — Здравствуйте, Годефрей, здравствуйте, Алан. Я рад, что вы пришли.

Глаза Фила чуть округлились, но Ал, напротив, опустил ресницы. Изнутри по телу прокатилась волна блаженного… тепла, дрожи — все идет так, как надо. Ощущение, что они наконец пришли, пришли в правильное место, и теперь будет все хорошо, было столь сильным, что глаза под веками чуть защипало. Так долго шли, Господи… Так долго… Алан понял, как же сильно он устал, словно столь долго понукаемая плоть, сделав все, что могла, наконец-то отказалась служить. Бензин кончился. Юноша опустился на что-то твердое, темное — (скамья) — и едва успел это сделать: альтернативой, как это ни печально, было только усесться прямо на пол.

— Здравствуйте… Сэр.

Это был голос Фила, и пришел он сквозь пляску алых печных отсветов под веками. Алан сидел, чувствуя себя очень маленьким, тем, кто пришел наконец к старшему и теперь может быть спокоен… Он сидел и старался не разреветься, по непонятной причине понимая, что происходит — чувство опасности, тревоги, запах смерти, бывший с ним всю дорогу, весь последний месяц, ушел. Ушел. Оборвался, как обрывается звук, и наступила тишина.

— Йакоб, Мариус, друзья, вы можете идти. Я хотел бы поговорить с юношами наедине. У нас с ними очень важное дело.

— Но послушай, Стефан, — второй проводник, матерый дядька, явно чуждый иерархического трепета и опекающий заодно со всем миром и непутевого духовного отца, уходить так просто не собирался. — Я бы, пожалуй, остался. Мало ли, что это за люди. Мы их обшарили, конечно — да только сам знаешь, у кого руки длинные! Я бы не стал так сразу с ними наедине…

— Вы можете идти, — повторил Стефан очень спокойно, а потом, кажется, улыбнулся, смягчая просьбу (приказ?) — Все хорошо, правда. Я уверен. Спасибо вам.

Пожимая плечами — шириной не помещающимися в дверном проеме — и ворча, Йакоб вывалился наконец за порог, и в домике сразу стало очень просторно. Стефан отступил к печке, освобождая узкий проход к столу, и очень хозяйским, очень простым и понятным жестом указал гостям, куда сесть — на длинные полати у одной стены, под квадратным небольшим окошком, из которого падали на стол, на пол, на Стефановы жилистые руки клеточки желтоватого света.

Алан дернулся, словно просыпаясь, поднялся на ноги. Сидел он, оказывается, на здоровенном сундуке, покрытом линялой черной овчиной. Крохотное пространство домика было напитано деревом, чуть-чуть дымом, запахом — сшибающим с ног, потому что, оказывается, смертельно хотелось жрать — печеной картошки… Еще чем-то, керосином, что ли, старой бумагой, чуть-чуть словно бы ладаном — но не смертью, Алан, не смертью. Отец Стефан, он святой, если они вообще бывают в наше время, — внятно произнес в голове вчерашний голос Мариуса. Он послушно потопал, не разуваясь, к полатям и сел рядом с подтянутым, будто каменным Филом — сел комочком, как птица на жердочку. Оперся локтями на стол.

Стол был деревянный, грубо сколоченный, но покрытый чистой, белой, очень жесткой скатертью. Занавеска на окне была такая же белая и чистая, из той же грубой ткани — холщовая, что ли — а на противоположной стене чернело большое, не слишком-то искусно сделанное распятие. Стефан, получив яростное согласие на предложение разделить с ним трапезу, возился у печи, выбрасывая на большое деревянное блюдо черные шарики картошки, дул на пальцы. А Алан, у которого в блаженной истоме плыла перед глазами тесная комнатка, изо всех сил вглядывался, набирая ее в себя. Набирая в себя от ее покоя и правильности.

Смешная была этажерка в углу у двери — как-то она шла вразрез во всей остальной, полусредневековой, отшельничьей мебелью. Этажерка — старенькая, с облупившимся лаком, но когда-то, наверное, очень шикарная, на гнутых львиных ножках, под «красное дерево». На ней — книги, бумага, связки свечей, какие-то пузырьки (масло?), на верхушке — черный радиоприемник с антенной, поблескивающий металлом колесиков; будильник, отставший от века лет на пятьдесят, металлический, с круглым удивленным лицом циферблата и здоровенной шляпкой на макушке. Этот самый будильник — из тех, что порождают шуму не меньше, чем кентерберийские колокола — громогласно тикал, архаически-четко выговаривая: «тик-так». Под потолком на крючке — керосиновая лампа. Пучки сухой травы (та самая мята?)… Над самой дверью на гвоздике — предмет, удивительный в своем одиночестве: на гвозде, прицепившись дужкой, висел — так вешают подковы от нечистой силы — внушительный амбарный замок.

Стефан поставил на стол блюдо с картошкой, вытер запачканные пальцы о фартук. Перехватил взгляд Алана — и улыбнулся углами губ, так что две вертикальные морщинки лучеобразно пробежали по щекам (или он все-таки старый…)

— Да, замок вот висит. Старые люди, опытные — вроде Йакоба, который вас привел — все говорили мне замок повесить, а то мало ли что. Я и повесил. Больше не говорят.

Фил рядышком тихонько хмыкнул. Алан только хлопнул глазами, как дурачок. Душа Фила — потемки, поди пойми, что он там думает, в голове под черными стрижеными волосами! А у Алана внутри было тепло и почти бездумно, как, наверное, бывает у маленьких детей. Он как-то весь ушел в ощущения. В запах горячей картошки, дымившейся на столе…

К картошке еретический кардинал подал на стол эмалированный кувшин с молоком и здоровенную теплую лепешку хлеба. Сам он сел за стол с другой стороны, перед тем, как разломить первую картофелину, сложил руки и тихонько что-то забормотал. С тупым уколом неловкости Алан понял, что тот молится, и захотел сделать то же самое — но почему-то постыдился Фила и не стал. Стефан размашисто перекрестился и принялся за еду, пальцы его, длинные и чуть узловатые, ломали раскаленные шарики картошки с редким изяществом — так мог бы кушать при дворе окситанского герцога какой-нибудь знатный юноша в те времена, когда что-нибудь еще можно было спасти с помощью меча. Алан ел в безмолвии, наслаждаясь вкусом настоящей, правильной еды, даже тем, что она обжигает рот, от молока же, напротив, зубы ломит холодом. Он заметил — и смутно удивился — что Стефан ест мало, всего две картофелины, и молока себе не наливает (а кружки у него были солдатские, металлические, с закатанными наружу краями). Стефан опять — уже во второй раз — перехватил его взгляд, виновато улыбнулся и отломил себе чуть-чуть хлеба. Самую подгорелую, черную корку. Про которую мама говорила двоим (двоим…) своим детям, сыновьям: «Кушайте корочку, богатыми будете… Верная примета»… А тогда бы очень не помешало стать богатыми, ведь второй мамин муж, негодяй Эрих, Аланский отец, их только что бросил, а на первого рассчитывать не приходилось… И Алан послушно ел корку — ради мамы, ел, давился и все равно жевал…

Стефан же не давился. Спокойно откусывал от ужасной корки, переводя коричнево-зеленый, очень спокойный взгляд с одного гостя на другого и не начиная разговора. Будто так и надо. Будто так и правильно, что они с Филом сидят в его домике на полатях, не доставая ногами до полу, разглядывают клочки пакли, торчащие из щелей, и едят печеную картошку. Будто он их и ждал ради того, чтобы вместе пообедать. А ведь он их ждал…

После картошки Стефан — сэр Стефан, как хотелось его называть — подал гостям мятный чай из глиняного чайника. Алан вообще-то не любил мяту, но эта была какая-то особенная. Наверное, это та самая целебная мята, которой он вылечил тетки-Катринин рак, думал Алан, прихлебывая горьковатый напиток, от которого голова становилась ясной и легкой, а гудевшие от накопившейся усталости мышцы начинали звенеть. Натертая позавчера мозоль, слегка саднившая и пульсировавшая внутри кроссовка, совсем успокоилась, и Алан даже не мог точно вспомнить, на какой же она ноге. Он покосился на Фила, сидевшего доселе с прямой спиной, словно палку проглотил — и заметил, что тот расслабился, сидит чуть более свободно, даже сгорбился, опираясь локтем о колено. Алан не знал, что у Фила прошла наконец третий день страшно терзавшая его спина — снова стал гибким и живым костенеющий от боли позвоночник — но то, что даже выражение лица у него стало мягче (трудно быть внимательным, когда тебе все время приходится терпеть боль!) он все-таки отследил. Или — показалось. Просто все идет так, как надо.

Что-то глухо стукнуло — открылась дверь. Алан вздрогнул от неожиданности, резко обернулся. Но гость, видно, стеснялся так просто войти — он стоял за порогом и молчал, только темнела на низком крыльце его тень, и что-то в этой тени было неправильное, но непонятно — что.

Стефан обернулся, не поднимаясь, махнул рукой.

— Ну же, Филимон. Заходи. Чего ты встал? Гостей никогда не видел?

Тот, кого назвали Филимоном, всунул наконец в дверной проем свое черное, узкое и смущенное лицо. Вот почему такая неправильная, длинная и невысокая тень! Он оказался собакой — Алан опять вздрогнул от неожиданности, он почему-то был уверен, что сейчас войдет дяденька вроде старого Йакоба. Но, пожалуй, пришедший Филимон все-таки был почти что человеком — так осмысленно посмотрел он на сидящих за столом, цокая когтями по полу, подошел, потянул носом воздух. Не сильно-то он смотрел снизу вверх — дай Бог всякому такое богатырское сложение: пес был размером с доброго теленка. Черный, с густющей шерстью, убеленной седыми волосками. Особенно много седины белело на морде — старой и умной, совершенно волчьей по форме (похоже, у старины кто-то из родителей был волк), но с человечьими, темно-карими глазами под седыми ресницами. Нос, мокрый и шевелящийся от нюхания, слегка блестел проплешинами.

— Филимон Цезарь, — представил пса Стефан, одобрительно кивая, и Алана вовсе не удивило, что этот зверюга носит человечье имя — мало первого, так еще и второе, как полагается… — Он здешний долгожитель, вот, заходит в гости иногда. Только дверь за собой закрывать не умеет. Зря.

Филимон тем временем уже впитал в себя запахи незнакомцев, посмотрел на Стефана, видно, одобрил. Или просто — принял к сведению. Вежливо сел недалеко от хозяина, пару раз стукнул по полу хвостом — поздоровался. Хвост у него был тоже седоватый, густой и толстый, как палка — совершенно волчий хвост. Алан заискивающе улыбнулся в ответ на приветствие, но мысль подойти и погладить даже не зародилась в его голове. Он бы просто постеснялся… так фамильярничать.

Он едва не засмеялся, подумав, что этот зверь с Филом — почти тезки. Какие глупые и спокойные мысли приходили в голову, даже удивительно — как будто бы все уже хорошо… Как будто бы никуда уже не надо спешить.

Но Фил, видно, думал иначе. Во всяком случае, разговор начал именно он. Одним глотком допивая мятный отвар и ставя на стол оба локтя.

— Сэр кардинал…

— Я более не кардинал, — мягко поправил Стефан, тоже кладя руки — сцепленные замком — на стол перед собой. Руки у него были странные — вроде бы грубые, но при этом очень красивые, длиннопалые… Только вот по лицу пробежала тень — на него как раз падал свет из окошка, так что Алан разглядел тень — мгновенную морщинку, движение ресницами — очень ясно. — Священник — да. Но не кардинал.

— Хорошо… Тогда скажите, как нам вас называть.

— Стефан.

— Пожалуйста… Стефан. (Фил ощутимо проглотил слово «отец» — смог-таки его не произнести. Извечная ненависть к священникам, ко всему церковному, к толстому распяленному кресту над входом в «домус», к слову «отец», да, и целование руки… И обращение «сын мой»). — Мы узнали про вас случайно… мы не шпионы и не хотим вам никакого зла.

— Я знаю.

Пес Филимон Цезарь за спиною отшельника громко, со свистом зевнул и улегся на пол, грохоча длинными лапами. Выдохнул — тоже с шумом, через нос, как очень усталый человек. Фил на мгновение осекся, потом хрустнул пальцами.

— Так вот… Я не знаю, откуда вы знаете, и откуда вы знаете наши имена, и почему вы говорите, что ждали нас… Но в любом случае, это очень хорошо. Значит, нам не придется тратить время на доказательства добрых намерений.

(Как ты с ним разговариваешь, едва не вскричал Алан, чьи щеки начинали гореть, словно натертые жестким полотенцем. Как с каким-нибудь водителем грузовика, от которого хочешь, чтобы он тебя подвез! Если ты не видишь, что этот… сэр, он мудрее всех — то хоть вспомни, что он священник! Но Алан не вскричал. Потому что встретил спокойный взгляд Стефана, который внимательно слушал, не желая перебивать, и было в его взгляде еще что-то… Боль? Нет, не совсем… Но Алан отвел глаза, почему-то испугавшись и внутренне съежившись, и стал смотреть на крупное переплетение нитей на скатерти. Это называется — холст. Точно, это тонкий холст. На таких пишут художники.)

— … Добрых намерений. Мы бы ни за что не стали нарушать ваш покой, так долго искать сведения о вас… Добираться сюда — по случайной догадке, которая неожиданно оказалась правильной (Ничего себе неожиданно! Я же сказал, что так и есть! Я же сказал, что правда это понял!) Просто у нас не было выбора. У нас беда, и кажется, вы можете в ней помочь… А за помощь потребовать любой платы или помощи, какую…

— Нет.

Алан дернулся, как ошпаренный. Вскинул голову, умоляющие глаза. Он оскорблен? Отец Стефан, вы… Отец. Будьте нам отцом. Спасите нас.

— Сэр, я вас очень прошу, не обижайтесь… На плату, и прочее… Это мы по глупости. А просто, ради Христа, если это возможно… Хотя бы совет.

— Нет, юноша, — Стефан покачал головой, заправил за уши пегие волосы. Пальцы его слегка дрожали, и вот тут Алану стало по-настоящему страшно. А мята под потолком так сильно пахн?ла смертью, что…

— Нет, юноши. Простите. У меня нет того, что вы ищете. Вы немного неправильно представили меня — я отшельник, а не военный вождь. Более того, военный вождь вам тоже не смог бы помочь.

— Значит, мы ошиблись, — выговорил Фил с трудом, сжимая зубы, чтобы не заорать с горя. Столько идти, столько надеяться — ради чего? Ради кружки мятного чайку и вежливого отказа!

— И снова — нет. — Стефан встал и внезапно оказался очень высоким. Он едва умещался в этом своем домишке — белый, с распахнутым воротом, седой… И теперь Алан узнал странную тень, то, что было у него в глазах. Это была жалость.

— Нет, вы не ошиблись. Вы пришли туда, куда должны были прийти, и слава Господу, что еще не слишком поздно. Юноши, вас привела сюда цель большая, чем вы предполагаете. Вас привел сюда — да, Господь. И это Он открыл мне ваши имена. Я в самом деле ждал вас.

Мысль Фила — «Боже мой, да он сумасшедший, мы сидим тут с сумасшедшим» — была столь сильна, что Алан услышал ее — так же ясно, как если бы Фил сказал это вслух. Светло-серые, как сталь, глаза его, если б могли, обратили бы спокойно глядящего пегого старика в лед. Он начал уже подниматься из-за стола, чтобы сравняться ростом со Стефаном, и голос его стал хрипловатым — как тогда, тогда, в Сен-Винсенте, среди солнечных луж, когда он просил у Алана прощения за проклятую пощечину.

— Да что вы знаете о нашей цели? А если и знаете, но отказываетесь помочь — здесь нам незачем оставаться… Спасибо за обед.

— Юноша, ты не понял, — голос Стефана стал совсем тихим, он говорил словно нехотя. Словно через силу. Странно — речь его вроде бы была обращена к Филу, но смотрел он на Алана, только на Алана, глаза в глаза, и, холодея, не в силах ни отвести глаза, ни шелохнуться, он прочел в коричневом взгляде ответ чуть раньше, чем были сказаны слова.

— Ты не понял меня. Я не смог бы помочь теперь, как и никто на земле. Вот уже две недели, как вашего собрата нет в живых.

Темнота и холод, темнота и холод, немота. Онемение. Алана словно бы ударили очень тяжелым, очень мягким мешком по темени, и он сидел, ослепленный и оглушенный, не поняв совсем ничего. Разум его как будто закрылся — сработал предохранитель, чтобы не умереть на месте — и он просто не сразу понял смысл сказанного. Не сразу понял — потому что защититься иным способом, не поверить было невозможно.

Рик — Стефан — я мало спал — обжег картошкой рот — он сказал тебе, Ал, что твой брат умер. Твой брат Рик умер. Совсем умер, как бабушка, как Делла, как две девочки в белых шортах, упавшие с моста вместе с поездом, как Риков папа. Что такое — умер? Что, вы хотите сказать мне, что Рика не получится спасти? Что я никогда не спасу Рика? Что он — все, кончился?

— Ложь.

Это сказал Фил, почти выкрикнул, и это слово разбило тупое уединение Алана, потому что в этом слове было спасение. Стефан стоял, опустив руки, и не пытался оправдываться, будто виновный в сказанном, будто сгибаясь под тяжестью вести, которую почему-то должен был донести именно он. Пес Филимон проснулся от Филова вскрика и теперь сидел, подтянутый, чуть нахмурив брови, вытянув острую большую морду, словно бы траченую молью. Алан видел каждый его седой волосок, кустики бровей, белые торчащие усы.

— Это ложь. Откуда вам знать?

— Это правда, — тихо и очень устало повторил Стефан, проводя ладонью по лбу. — Простите меня за то, что я принес дурную весть, но видит Бог, она правдива. Утешайтесь тем, что ваш собрат, Ричард, умер, как подобает христианину… И с ним все будет хорошо. С ним все уже хорошо. Вам придется куда труднее.

В висках у Алана забарабанили тупые красные молоточки. Он попытался подняться на ноги — не зачем-то, а просто потому, что воздух начинал гореть. Сквозь темноватые всполохи он видел печальное, не то юное, не то пожилое лицо Стефана, позади него — черное угластое пятно распятия. Этот инфернальный мудрец был страшен, отвратителен, страшнее всех, кого Алан видел на земле. Он едва не упал, но схватился за скатерть — и одна из кружек со стуком полетела на пол, по дороге обдав колени Алана остатками теплого мятного отвара.

— А зачем же тогда… Почему же тогда вы…

Он услышал свой голос со стороны — и голос был омерзительно-тонким. Стефан, стоя все так же неподвижно, но глядя уже ни на кого из них, а в пол, в пол — ответил на недоконченный вопрос, и опять часть сознания Алана ясно и холодно поняла, что он говорит правду.

— Почему вы должны были прийти сюда, если собрату уже не помочь? Потому что это был мост, без которого вы не дошли бы сюда. Вы двое… Вы должны сделать нечто очень важное. Более важное, чем жизнь любого из нас троих. Если вы уже готовы слушать, я скажу вам. Если пока нет — помолитесь о своем собрате, а я заварю вам мятный чай.

Но последних слов Алан почти не слышал. Черный пузырь горя, медленно взбухавший у него внутри, наконец заполнил изнутри всю голову. Шатаясь и почти не умея контролировать свои движения, он протолкнулся между столом и замершим Филом, трясущимися пальцами попробовал прихватить свою куртку — и не прихватил. Пошел к смутно светлеющему пятну двери, едва не наступив на передние лапы вежливо посторонившемуся Филимону… Стефан сделал некое движение в его сторону, но Алан отдернулся, как от огня, и едва ли не упал за порог, но успел ухватиться за ручку двери. Тело его действовало само собой, очевидно, помня, как все надо делать. Разума хватило только на одно — чтобы, развернувшись, сказать в белесое марево, бывшее, очевидно, Стефаном:

— Никогда. Никогда ты от меня… Ничего… Не получишь, ни ты, ни… Ни твой Бог. Как ты смеешь говорить, что мой брат… И про мост — как ты смеешь, а даже если так… Я не хочу! Пошли вы все! Пошли вы!!..

Никогда и ни к кому Алан не испытывал еще такой ненависти. Потому что понял, понимал с первого же мига — тот говорит только правду. В горле его что-то клокотало. Что-то — по ощущению — черное. То ли темная кровь, то ли яд. Этим ядом, душившим изнутри, Алан плюнул на порог, уже не видя спокойного, горестного взгляда Стефана, уже ничего не видя — и шатаясь, побрел — или побежал, ему казалось, что побежал — меж стволов, стараясь бешеным дыханьем заглушить четкое, как тень в полдень, осознание того, что его брат умер.

Фил дернулся ему вслед, но Стефан остановил его взглядом.

— Не надо. Пусть он побудет один… Немного. Потом я приведу его. Сам.

К собственному удивлению, Фил покорился. Он сел обратно на полати — мягкий, будто из тела пропали все кости — и так сидел, пока Стефан быстрыми, спокойными движениями заливал мятные листья кипятком из черного чугунка.

К вечеру стало холодно. С запада натянуло туч, и из них посыпал — так порой бывает в предгорьях в середине весны — не дождь, а легкий серебряный снежок, ложащийся на зеленые листья буков, припорошивший юную сон-траву… Алана, тихого и сгорбленного, как старик, покрытого мурашками под тонкой футболкой, привел в дом Стефан за пять минут до того, как снежок решил превратиться в настоящий буран. Славный день воскресный кончался под завывание ветра, и жесткий снег забарабанил в клеточки стела. Стефан усадил Алана на табуретку поближе к печке и подкрутил фитиль керосиновой лампы. Пес Филимон, он же Цезарь, ушел по своим делам несколько часов назад, когда Стефан попросил его, и опять не смог закрыть за собой дверь.

Фил задернул занавеску — стекло дрожало под напором весенней метели. Алан сидел в накинутой на спину Стефановой овчинной жилетке и тупо смотрел в огонь. Только когда старый священник — все-таки он был стар — одной рукой обнимая его за плечи, другой напоил мятным чаем, поднося обжигающую кружку к его плотно стиснутым губам, внутри юноши что-то сломалось. Он глотнул несколько раз — и наконец заплакал, ткнувшись лицом в Стефаново плечо, пахнущее потом, дымом, серой холстиной… Плакал он недолго и тихо, но когда влага его слез, теплая и соленая, просочилась сквозь ткань рубашки, лицо Стефана слегка разгладилось. Он чуть приподнял ладонь, словно бы желая погладить осиротевшего мальчика по голове — но не погладил, только подержал руку, чуть дрогнувшую, у него над горестной белой макушкой. Алан плакал, и не понимал, что это сочится у него изнутри — может быть, кровь… Судя по разъедающей боли, это могла быть кровь. Или кислота. Фил не глядел туда. Он глядел на ясное длинное пламя керосиновой лампы под потолком, ставшее таким ясным, ярким в вечерней снежной темноте, и в голове его было тихо, будто бы пусто. Он сегодня уже кричал, уже резал складным ножом — нет, не руку, а просто стол сквозь скатерть, уже швырялся кружкой с мятным чаем и потом — плакал минуты две, ровно тремя слезинками, обжигающими лицо… Все это он уже проделывал, и теперь был совершенно спокоен. Теперь он смотрел на огонь, и жесткое загорелое лицо его казалось старше. За окном шелестел весенний снег, и он думал о Рике, о том, что рыцари порой умирают, о зеленых вязах под весенним снегом, о мече и кресте, о турнирах, которые они с Риком задумывали устроить этим — приближающимся, жестким, военным летом… И о тех вещах, которые должны быть сделаны, несмотря ни на что, несмотря даже на себя самого — Рик, брат мой, братик…

…Но зрители молчат, и пьеса хороша, хотя и страшна, и я знаю свою роль и помню, что в самом конце там будет очищение. Вот я медлю последние мгновения перед тем, как выйти под яркий свет из-за кулисы. Там, снаружи, молчат. Они ждут. Они знают пьесу не хуже меня, но хотят видеть, как я сыграю то, что должно быть сыграно… Я сжимаю зубы и, пока еще являясь собой, оставаясь просто человеком, пытаюсь за эти последние мгновения вспомнить, что еще нужно сделать —

— Ваш выход! —

…сделать перед выходом.

Конец первой части.

Узкие врата