Узник зеркала (СИ)

— Бедный мальчик, — едва слышно говорил Колдблад. — Я думал, что смогу искупить свою вину за то, что лишил тебя отца, но вмешаться в твою жизнь было моей величайшей ошибкой. Мне не следовало оставлять тебя в Колдфилде. Стоило распорядиться по-другому: отдать тебя в приют для детей-сирот, открыв в банке счет, которым ты смог бы распоряжаться по достижению совершеннолетия. Обеспеченный всем необходимым, ты жил бы в красоте и праздности, не зная болезни, по капле высасывающей из тебя жизненные соки. Бедный-бедный мальчик.

Прежде Ката никогда не слышала столько горечи в голосе графа. Она смотрела на его затылок в маленькую щелочку и все гадала, может ли она помочь ему, не будет ли дерзостью предложить свою помощь. День за днем она вынашивала эту идею, но когда уже почти решилась, граф привез в Колдфилд молодую жену, и планам не суждено было сбыться.

Сначала Ката ликовала оттого, что Колдблад больше не будет пожирать себя изнутри своими думами, что теперь рядом с ним будет любящий человек, с которым граф разделит свои печали — и стыдилась того, что собиралась протянуть ему свою руку, которую тот, без сомнения, с презрением бы отверг. Первоначально Оливия была для нее окутана светлым ореолом. Ката любовалась ей, как прекрасной картиной, автором которой являлась сама природа. Стройная и изящная, как статуэтка, с темными блестящими волосами и белозубой улыбкой, Оливия источала магнетизм очарования и чувственности. Она знала себе цену и не обижалась на холодное обращение графа, чего Ката сначала опасалась, будучи уверенной, что дамы, подобные Оливии, слишком горды, чтобы допустить бесцеремонные манеры. Возлагая на Оливию все свои несметные надежды, Ката не хотела пропускать ее через жернова своей проницательности, и оттого избегала оценочных суждений, отвергая очевидное. Но когда леди Колдблад набросилась на нее в коридоре, с жаром расспрашивая о тайнах графа, Ката впервые узнала, каково на вкус разочарование. В Оливии не было ни такта, ни дипломатичности, которых она мысленно ей приписала, наоборот, в ней была прямолинейность и черствость, без всякой щепетильности она пробивала дорогу к своим желаниям. Это покоробило Кату. Но сильнее всего ее задело то, как быстро Оливия догадалась о преданности Каты графу, сколько насмешки и презрения было у нее во взгляде. Как будто Ката имела право думать о графе, как о мужчине! Как будто ей в ее положении хватило бы наглости, глупости, безрассудства, чтобы грезить о лорде Колдбладе, чтобы ревновать его к жене, чтобы не понимать, какая непреодолимая пропасть между ними! Ей была противна эта мысль, как и любая мысль, которая могла вызвать отвращение у графа. Она любила Колдблада, и в своей любви желала ему счастья, но ни в коем случае, даже в мечтах, она не могла себе представить, что он может увидеть в ней женщину. Было бы смехотворно и бесстыдно вообразить себе, что граф может узнать о ее чувствах и не испытать досады от того, что он мил такому убогому существу, такому ничтожеству: нескладной, косноязычной уродине. Оттого Ката дрожала, думая, в каких выражениях Оливия способна передать свою догадку графу (в том, что она это сделает, чтобы потешить свое самолюбие, сомнений не было), и как после известия изменится его отношение. Ката мучилась, понимая, что он начнет ее сторониться, как прокаженной, что их взгляды больше не встретятся, что он, чего доброго, во избежание неловкости предложит ей расчет и выставит вон, и тогда — боже, бедный Себастьян! После случившегося Ката начала приглядываться к Оливии, и чем лучше узнавала леди Колдблад, тем меньше понимала причины, толкнувшие графа к этому выбору. Оливия, безусловно, была прекрасна — но разве в обществе мало прекрасных дам? Почему его выбор пал на эту замкнутую, нервную, самовлюбленную особу, столь же холодную и закостеневшую, сколь и он сам? Разве сможет она дать ему любви и поддержки, того душевного тепла, которое так необходимо его отвердевшему сердцу?

Но когда Ката встретила в коридоре Кларенс, и та сказала, что идет за чаем для леди Колдблад и попросила передать графу, чтоб позвал за врачом, потому что «миледи совсем плоха», Ката взволновалась не на шутку. Сломя голову, она кинулась в покои Оливии, и там застала ее, с головой укрытой одеялом, свернувшейся в невообразимой позе. Ката смущенно кашлянула. Краешек одеяла чуть приподнялся.

— А, Ката? А я думала, доктор уже пришел… Ты проследи, чтобы Кларенс… кха-кха, графу доложила, а то я ей не очень доверяю… — прохрипела она.

— Что с вами, миледи?

— Пес его знает, — выругалась Оливия словами, которые часто употреблял мистер Хаксли, но которые совсем не ожидаешь услышать из уст леди. — Знобит так, что скоро руки-ноги отнимутся, ужасно хочется пить, еще ломота такая во всем теле и слабость… Ты мне не подашь еще одно одеяло?..

Графа Ката нашла в оранжерее. Он сидел на скамейке, по старой привычке, уперев трость в землю, а подбородок положив на ладони. У его ног на теплой плитке расположился Себастьян, рисовавший что-то карандашами в альбоме. Он выглядел гораздо лучше, чем обычно: вся нездоровая бледность куда-то ушла. Нарушать идиллию не хотелось, но Ката всерьез переживала за Оливию.

— Милорд! Милорд! — запыхавшись, еще издали закричала она. — Миледи… она…

— Что стряслось, Ката? Отдышитесь немного. Что с ней? — поднял брови граф, не сдвинувшись с места.

— Она больна, и, кажется, серьезно! Симптомы те же, что были у Себастьяна. Ей нужен врач!

К ее удивлению, граф не шелохнулся:

— В таком случае, это лишь простуда. Незачем дергать врача по пустякам.

— Но милорд, она просила… ей нужен уход.

— Ката, если вас не затруднит, позаботьтесь, пожалуйста, о леди Колдблад. Кларенс едва ли знает, как нужно обращаться с больными, а у вас же в этом вопросе многолетний опыт. За Себастьяна не волнуйтесь: я за ним послежу. Хорошо? — настойчиво глядя ей в глаза, продолжил он. — Вы не возражаете, Ката?

— Милорд, простите меня, но вам стоит пойти взглянуть на миледи самому. Она очень-очень плоха, совсем как Себастьян в тот раз, вы должны помнить… Врач ей необходим, я вас уверяю!

— Ката, — он вытянул руку, указывая на место на лавочке рядом с собой. — Вы слишком взволнованы. Вот, сядьте рядом, посидите немного, успокойтесь.

— Но милорд!

— Сядьте, Ката! — его губы дрогнули, и она поняла, что лучше не спорить. Она покорно опустилась на краешек скамейки и отодвинулась как можно дальше от графа, чтобы не нарушить его личного пространства.

— Вы доверяете мне, Ката? — внезапно спросил Колдблад, и она вздрогнула. Неужели он все знает и хочет поговорить с ней об этом? Лучше бы он просто расчитал ее, чем так мучить! Разве сможет она пережить это унижение?! Ката почувствовала, как к горлу поднимается ком, и отвернулась, сделав вид, что Себастьян чем-то привлек ее внимание.

— Что… что вы имеете в виду, милорд? — ее голос задрожал и сорвался, как лопнувшая скрипичная струна.

— Именно то, о чем спрашиваю. Если я попрошу вас что-то сделать, вы сделаете это, не сомневаясь и не задавая вопросов?

— Да, милорд. Конечно, — растерянно пролепетала она, совсем запутавшись и не понимая, куда он клонит и видя перед собой одни лишь его глаза, холодные и мерцающие, как лунный свет, и властные, давящие скрытой внутренней силой.

— Вы просто чудо, Ката, вы дали такой лаконичный ответ, даже не спросили, что именно от вас потребуется. В таком случае, поухаживайте за леди Колдблад, пожалуйста. Ей нужна ваша забота. Она поправится, это я обещаю. Но смотрите, если она будет спрашивать о враче, скажите, что он взял двухнедельный отпуск и уехал к своей семье, а на его место так никого и не приставили. В наших далеких краях такое бывает. Скажите ей, что это лишь простуда, что вы знаете, как ее лечить. Справитесь?

— Да, милорд.

— Тогда идите, Ката. Не заставляйте леди Колдблад ждать. Это у нее плохо получается.

========== Глава 7 ==========

Дорогая Хэлли,

С каждым днем мне все труднее дается закрыть глаза и увидеть твое лицо. Я помню только золотистые кудри и детскую припухлость щек, а еще наглые карие глаза, в уголках которых собирались смешинки, — все прочие детали смазываются, будто глядишь сквозь мутную воду. Читая эти строчки, ты, должно быть, заливаешься смехом (тем самым: громким, противным, дребезжащим, за который не раз получала от меня тумаков), вообразив, что я начиталась романов и оттого пишу тебе всякие глупости, но я (приготовься, больше ты этой фразы не услышишь) скучаю по тебе. И по твоему отвратительному смеху тоже. Возможно, он-то мне и нужен — как встряска, от которой осыпется белый осадок, прикипевший к моей повседневности, как к старой кастрюле. Ты, родители, наш дом, каштановая аллея — теперь это словно чужие воспоминания, подсмотренные сны, в которых я никогда не принимала участия. В Колдфилде я чувствую себя человеком, у которого нет прошлого. Человеком, чья жизнь застыла в вечной синусоиде повторяющихся событий. Человеком, у которого нет корней, тянущих вниз, эдаким перекати-поле (или скорее неподвижным утесом). Не знаю, как лучше это объяснить, чтобы ты, зевая, не перескочила через строчки, сгорая от нетерпения узнать какую-нибудь новость о графе или пикантную подробность из супружеской жизни (на которую, впрочем, даже не рассчитывай — и нечего мне писать свои бесстыдные догадки).

Давай положим так. Представь, что ты сидишь в кресле и сидишь совершенно неподвижно. Ключевое слово «совершенно». Ты не можешь не то что ворочаться, принимая более удобную позу, но даже пальцем ноги пошевелить не можешь. Будто неодушевленный предмет, которому, по законам природы, не положено двигаться без внешнего вмешательства. Но пока ты сидишь вот так (и претерпеваешь неудобства, само собой), внутри тебя рождается напряжение, копится энергия. И чем больше ее становится, тем сильнее растет желание шевельнуться. Ты вся обращаешься в свое тело, твои чувства ограничены его ощущениями, ты «внутри», и мозг лихорадочно посылает тебе импульсы, призывая сдвинуться хоть на миллиметр, чтобы нарушить эту тактильную изоляцию — но тело остается парализованным. А энергия зреет и зреет, готовясь прорваться, лопнуть, как набухшая почка, и внести свою лепту в мир извне. И ты знаешь, что это случится, но случится бесконтрольно, отдельно от тебя, быть может, разорвав тебя на части, пока ты замерла в покое. Вот что сейчас со мной. Я остановилась, отвердела, я обрела равновесие и устойчивость, и для внешнего мира меня словно нет. Пусть это состояние амебы, но для меня, ежедневно предающейся моральному самобичеванию, это отдушина. Покой — то, чего не доставало мне долгие годы, — я нашла в Колдфилде, и хотя бы ради него здесь стоило оказаться. Но мне стоит быть настороже — ведь покой этот временный, и рано или поздно будет нарушен.

Прости за эту долгую преамбулу — мне нужно было с кем-то поделиться. Удивительно, как сблизила нас разлука: прежде мне бы и в голову не пришло говорить тебе такие вещи. А ты вряд ли бы рассказала про Даниэля — признаться, я даже была обескуражена твоей откровенностью. Какое облегчение, что ты не приняла предложение мистера Хамфри! Теперь ты вольна следовать выбору твоего сердца. И я от всей души желаю тебе счастья (говорю без сарказма, честно-честно).

Еще немного о моих делах. Только чур, о том, что я тут пишу, молчок — родителям незачем знать все подробности, а то еще накрутят себя. Я это к тому, что даже не вздумай проболтаться им, что я заболела. Да, я заболела. Этого и следовало ожидать: я не раз писала тебе, что обогрев здесь стал моей главной заботой. Я, как старушка, полюбила класть ноги на каминную решетку, и почти до кончика носа укутываться в плед. Как видишь, мне это не помогло.

Сейчас прошло уже полторы (а может, и все две) недели, и я иду на поправку. Могу принять сидячее положение и писать тебе письмо (но утомляюсь быстро, это третий заход). Конечно, нашелся доброволец написать это письмо под мою диктовку — Ката Хоупфул, несносная гувернантка — но я скорее выпью склянку чернил, чем доверю свои мысли этой сторожевой псине. Да, получилось грубовато, но зачеркивать не буду: она заслужила. Две недели житья мне не давала и по-прежнему продолжает изводить, сколько бы я ни пыталась выставить ее за дверь своей комнаты. Сложно в двух словах описать, чем именно она мне так опостылела, но я попробую.

Для начала расскажу немного о ее характере. В отличие от моей смурной горничной Кларенс, из которой лишнего слова не вытянешь, Ката разговорчива. Что бы она ни делала, если она видит, что я не сплю, то считает своим долгом что-то мне говорить, что-то утешительно-участливое. На месте ей не сидится: то вскочит одеяло подоткнет, то начнет протирать мне лицо влажной тряпкой, и при этом болтает без умолку. Она льстива, как сам дьявол, смотрит тебе в рот и чуть ли соломкой не стелется, а еще все время улыбается, как будто ей мешок золотых пообещали. Я удивляюсь, как ей еще рот судорогой не свело. Но поверь, в ее взгляде читается вовсе не подобострастное восхищение, как можно было предположить, исходя из поведения. Не хочу сказать, что в нем ненависть, но антипатия точно. А моя позиция в отношении лицемеров и подлиз тебе известна: в ад они должны попасть в первую очередь. Потому что когда человеком движут лишь трусость и расчет, это уже не человек, а пресмыкающаяся тварь. Я снова груба, но снова утешу себя тем, что и это она заслужила. Она честно старалась быть хорошей, очень-очень хорошей, Хорошей с большой буквы «Х», но провести меня ей не удалось. Помнишь миссис Хаббл? Та просто излучала дружелюбие и бескорыстие и готова была помочь всем и каждому, не важно, просили ее об этом или нет, а в округе ее все равно терпеть не могли. Даже мама как-то сказала, что такие люди, придя в гости, ведут себя как лучшие друзья, а хозяева потом столового серебра досчитаться не могут. Вот и Ката из той же породы. Добавь еще ее слепую влюбленность в Колдблада (так и слышу, как ты фыркаешь!) — и получи на выходе совершенно неудобоваримый продукт.

И представь, что такой человек окружил меня своей навязчивой заботой и опекой в течение двух недель! Меня! Человека, который дорожит своим одиночеством, которого откровенно утомляют окружающие люди, которому личное пространство, возможность подумать и отдохнуть нужны как воздух! Ох, что за мучением стали эти две недели! Возможно, если бы не она, я бы оправилась гораздо раньше. Мне приходилось постоянно придумывать Кате бессмысленные поручения, чтобы вырвать для себя хотя бы мгновения покоя. Она не могла понять простой фразы «Я хочу побыть одна», все твердила, что я якобы нуждаюсь в присмотре (как малое дитя, ей богу). Можно подумать, если бы она оставила меня на пару часов, то обнаружила бы уже бездыханной. Я ее упрашивала, уговаривала, я ей грубила и угрожала, пару раз довела до слез, но она осталась непреклонна. Я до сих пор не знаю, что причинило мне больше страданий: болезнь или Ката.

Слава Богу, худшее позади. Напиши скорее ответ, Хэлли, и пусть он будет не таким коротким, как в прошлый раз. Если снова пришлешь жалкую страничку, я отделаюсь двумя строчками.

С любовью,

Лив.

Выйдя из комнаты, Оливия беззвучно прикрыла за собой дверь. После болезни она еще нетвердо держалась на ногах, но оставаться на месте было невыносимо. Бездействие претило ей, разум жаждал новых впечатлений, пусть даже ими станет очередной обход окрестностей.

Граф утром заходил попрощаться, предупредив, что вернется через несколько дней. Оливия лишь кивнула ему, приняв рассеянный вид. Ей хотелось, чтобы он думал, будто случившееся в малой гостиной не покоробило ее, хотя задетая гордость так кусала, что при виде Колдблада внутри все переворачивалось. Она думала о нем неустанно, и все чаще с нелестной стороны, про себя награждая эпитетами вроде «странный», «чопорный» и «зацикленный», и вместе с тем злилась на себя, поскольку вообще о нем думает. Одним из многих поводов раздражения стало то, что даже ее болезнь не тронула его, хотя Оливия как могла изображала умирающего лебедя, в надежде вырвать себе хоть немного ласки. Ей хотелось ему как-то насолить, заставить пожалеть о своих словах, стать причиной его боли, совсем как отвергнутой возлюбленной. Она так старалась разжечь в нем пламя, что невольно загорелась сама. Ее мучило сердечное волнение, мысли кругами ходили вокруг Колдблада, а все, что его не касалось, не имело значения. «Я ненавижу его, как же я его ненавижу», — как мантру, твердила Оливия, часами прихорашиваясь у зеркала. — «Он думает, что я буду принадлежать ему, но ни черта он не получит! Пусть мучается тем, что я совсем рядом, но одновременно вне его досягаемости. Пусть он купил меня, но это лишь мое тело, сердце мое ему не достанется. Никогда! Никогда этого не будет!». И она яростно расчесывала волосы черепаховым гребнем, выдирая запутавшиеся волоски с корнем, давая выход злости. Что так злило ее, она сама толком не понимала, как не понимала и природу страстей, охвативших ее. Она тщетно продолжала убеждать себя, что все объясняется ее ненавистью к Колдбладу, не думая о том, как двойственна природа ненависти и как просто ее одержимость можно было объяснить, хватай ей смелости не отвергать неугодное.

Внезапный отъезд графа пробудил в Оливии решимость, а скука и однообразие последней недели распалили любопытство и природную склонность к риску. Она решила, что сегодня во что бы то ни стало постарается докопаться до сути, и, моля, чтобы не встретить по пути кого-нибудь из слуг, уверенной поступью направилась в покои графа. Она сама не знала, что искать. Сильнее всего ей хотелось узнать, что таит в себе подземелье или комната в западном крыле за фамильной галереей, но сколько она ни проверяла, те всегда были заперты, и она решила не терять времени на этот раз.

Комната графа встретила ее замогильным холодом. На убранной постели не было ни складочки: белоснежное, как саван, покрывало показалась Оливии больше подходящим для гостиничного номера, чем для жилой комнаты. Тяжелая массивная мебель из темного дуба и единственное украшение обстановки — карта мира в полстены, вся в непонятных отметках, да массивный глобус на золотой подставке — все как нельзя лучше отражало характер графа. Оливия подошла к секретеру и принялась по очереди выдвигать ящички. Какие-то бумаги, часы на цепочке, старый портсигар — ничего интересного. Она поспешно потянулась к последнему ящику, заранее поставив на нем крест и уже готовясь исследовать содержимое тумбочки под письменным столом, но тут ее ждала неожиданность: ящик был заперт. Чувствуя, как закипела, забурлила в ней кровь, Оливия дрожащими руками достала из волос шпильку и воткнула ее в замочную скважину. Она знала, что делать: прошла хорошую школу. Близняшки столько раз воровали ее украшения и отказывались это признавать, покрывая друг друга, что ей ничего не оставалось, кроме как тайно вламываться к ним в комнату, используя шпильки в качестве отмычки. Язычок замка щелкнул. Кусая губы в предвкушении, Оливия потянула ящик на себя и увидела то, на что и не надеялась: связку ключей графа.

Все еще не в силах поверить в то, как легко далась ей эта находка, она схватила связку и, задвинув ящик, поспешила в подземелье. Лестница находилась за углом, и вероятность кого-нибудь на ней обнаружить была ничтожна. Сердце молоточком билось о ребра. Оливия улыбалась от острого, пряного, терпкого счастья, особый привкус которому придавал риск быть пойманной с поличным: ей все казалось, что граф ни с того ни с сего решит изменить свои планы и вернется сегодня вечером. Что она скажет, если он обнаружит пропажу? Что он сделает, узнав, что она приподняла покров его тайн и сунула туда свою голову? А вдруг, вернувшись через несколько дней, он каким-то образом узнает о том, что она сделала? Вдруг она не сумеет запереть ящик или чем-нибудь еще себя выдаст? Тревога, как винтовая лестница, спиралью вздымалась ввысь, но это было приятное чувство. Оливия специально раззадоривала себя, рисуя в голове картинку внезапно возвращающегося графа — пожалуй, самый катастрофический исход. В любом случае, она ничего не теряла, потому что ничего не имела, зато могла приобрести новое оружие в свой арсенал — знание.

Оливия быстро отыскала нужный ключ, но замок совсем проржавел, и с дверью пришлось повозиться. Через несколько минут упорных попыток провернуть ключ Оливия добилась своего: петли оглушительно взвизгнули, как танцовщицы в гримерке, случайно застигнутые поклонником в неглиже, и из открывшейся двери потянуло сыростью и плесенью. Оливия, задрожав на сквозняке, без колебаний перешагнула через порог, оставив дверь открытой. Под неверным светом, лившимся с лестницы, поначалу разобрать что-либо было сложно, и Оливия терла глаза и щурилась, стараясь ускорить процесс адаптации к полумраку. Но после того, как очертания предметов стали четче, она увидела то, что заставило ее отшатнуться назад к ласкающему, уютному свету. И теперь, стоя на пороге, леди Колдблад не могла заставить себя вернуться.

В подвале замка была гробница. В нем мертвые жили бок о бок с живыми, и пока последние наслаждались светом и повседневными заботами наверху, первые лежали здесь, в темноте и паутине, безмолвным напоминанием о неизбежности грядущего. Кем они были — предками графа? Но почему их тела покоятся здесь, где это чудовищно и неуместно, почему не на фамильном кладбище?

Оливия, по прежнему не переступая порога, посмотрела на закрытый крышкой саркофаг, расположенный справа внизу. На нем значилось имя Дорис Гленли и даты, указывающие, что смерть настигла эту женщину почти девять лет назад, когда той было всего двадцать семь, на год меньше, чем Оливии. Под цифрами была эпитафия: «Той, что знала любовь, отныне дарована вечность».

Оливия поежилась и взглянула на следующую по высоте полку. Там в мраморе было высечено имя Эдит Голдстейт. Она скончалась в том же году, что и Дорис. Ей было двадцать три. Эпитафия гласила: «Спи, любовь моя. Теперь ты видишь сны».

Из открытой двери дуло, но Оливия стояла, не двигаясь. На верхней полке покоилась Грейс Брэдли, умершая, как и Эдит, в возрасте двадцати трех лет в том же году.

Оливия резко развернулась. Ноги подкашивались, только болезнь была уже не причем: ее колотило от ужаса так, что она не могла сомкнуть зубы. На саркофагах слева: Вивиана Брэдли, Мелоди Роузкупер, Эрика Уизерли. Двадцать пять, тридцать один, тридцать. Все погибли в один и тот же год.

Где-то за спиной свистели сквозняки. Впереди в два ряда тянулась вереница саркофагов. Казалось, им не было конца.

Оливия вернулась наверх, взяла свечу и вновь спустилась в подземелье. Огонек дрожал, вместе с ее руками, одно за другим высвечивая новые имена и новые эпитафии. Во всех саркофагах были молодые женщины с разными фамилиями, умиравшие друг за другом с разницей в среднем в несколько недель. Оливия сбилась со счета, пытаясь подсчитать, сколько всего их было, но число стремилось к сотне.

Оливия, громко и шумно дыша, вернулась назад и крепко заперла за собой дверь, не сразу попав ключом в скважину. К груди приливала тошнота, после спертого воздуха гробницы голова у нее кружилась. Она не могла придумать ни одного объяснения увиденному, она терялась в догадках, как именно с этими смертями связан Колдблад и имеют ли отношение эти молодые женщины, ровесницы Оливии, к ней самой. Быть может — Оливию обожгло ужасом от одной лишь мысли — ее ждет та же участь?..

Но зачем? Какую выгоду получил граф от бессмысленного убийства доброй сотни женщин и зачем сохранил их тела, да еще позаботился об эпитафиях?

«Ничто не может сравниться с радостью обладания чужим сердцем» — вспомнились ей вдруг его слова, и то, как недобро сверкнули глаза-льдинки. А вдруг… Вдруг граф говорил это буквально? Но тогда он еще больший безумец, чем представлялся ей в начале!

Конечно, конечно он безумец! Ведь чем еще объяснить этот запрет, который он наложил на нее, обязав не покидать имение. Он сделал ее узницей, чтобы играть с ней, как кот с мышонком, и однажды, наигравшись всласть, заточить в саркофаге и навеки захоронить в темнице своего холодного жилища.

Но что ей делать? К кому бежать за помощью? Кому вообще здесь можно доверять?

Впервые за многие годы Оливия плакала. Сдавленно рыдала, облокотившись о стенку и чувствуя, как горячие капли стекают с щек на воротник и за шиворот. Где-то над ней, над всей ее судьбой, как демиург и кукольник, возвышался недостижимый Колдблад. Он дергал ее за веревочки, и в его страшных бесцветных глазах таилась усмешка. Оливия все пыталась навязать графу свою волю, думала, что манипулирует им, пока однажды он не сказал: «ты любишь игры — но я играть с тобой не стану».

Она не поняла, что игра давно началась.

Она не знала, что была не соперником — а фигуркой на игровом поле, которую все это время двигала чужая рука.

========== Глава 8 ==========

Стискивая замерзшими пальцами связку ключей графа, Оливия чувствовала, в каком ужасном, мучительном напряжении застыли все ее мышцы. Как молниеносно утратили пластичность движения, отяжелела походка, стали непослушными руки, ссутулилась спина, будто на шею набросили камень. Она с величайшим трудом преодолевала ступеньку за ступенькой, точно всходя на эшафот, и смотрела перед собой невидящим взором.

Ужасное открытие выпарило все ее ядовитое, кипящее, бурлящее варево самодовольства. Мысль, что ее с жестокой расчетливостью гранили и шлифовали под собственные цели, заставила осознать свое шаткое положение в замке и поставила под удар все ее притязания. Теперь, когда она уверилась в безумии графа, ей нужно было хорошо продумать свою линию поведения. И главное: ей нужно было разобраться во всех хитросплетениях его идей, нащупать логику его безумств, понять, что именно заставило его умертвить молодых женщин и любовно разложить их тела по саркофагам с тем же хладнокровием, с которым дети убирают по ящикам надоевшие игрушки.

Страх перед чем-то ужасным толкал ее вперед почти против воли, как раньше это делали азарт и неутоленное любопытство. Оливия гадала, что может таить комната за фамильной галереей, и каждая ее новая догадка была мрачнее и зловещее предыдущей.

Она все вспоминала тот единственный раз, который привел ее к тайне Колдблада: когда она случайно застала его за игрой на рояле. Мелодии Оливия уже не помнила, но теперь была уверена, что в этих звуках кроилось что-то дьявольское, что-то, что могло свести ее с ума, задержись она у дверей чуть дольше. Так разительно изменилось ее отношение к графу: если прежде она старалась думать о нем чуть свысока, то теперь это вытеснилось сильнейшим страхом перед его личностью и за свою судьбу.

Ее руки тряслись, как у пьяницы, когда она искала нужный ключ, а когда нашла, тремор так усилился, что связка выпала у нее из рук, с оглушительным звоном ударившись об пол и резонировав мощным эхом в пустом коридоре. Оливия вздрогнула, отскочив в сторону, и нервно обернулась по сторонам, боясь, что сюда набегут слуги, заслышавшие грохот. Все в ней было так напряжено, что заслышав малейший шум, она бы бросилась прочь из коридора без оглядки, но кругом стояла мертвая тишина необитаемого места. Успокоив взвинченные нервы, Оливия вонзила злополучный ключ в скважину и дважды провернула в замке. В отличие от двери в темницу, дверь в эту комнату открылась легко и бесшумно: замок и петли были хорошо смазаны. Значит граф здесь частый гость, отметила Оливия, переступая порог.

Комната была светлая и крошечная. По левую руку стояли медный гонг, чей круглый диск сиял точно второе солнце, и лаковый круглый столик в окружении трех низких кресел на гнутых ножках, по правую — высокое напольное зеркало, занавешенное портьерой. За исключением двух массивных портретов на стенах в комнате больше ничего не было. Оливия выдохнула спокойно и уверенным шагом подошла ближе, чтобы рассмотреть картины. У нее не было сомнений, что именно эти два портрета граф и хотел скрыть от нее и, глядя на них, она пыталась понять, почему.

На первом была изображена семья: семейная пара и двое детей-близнецов. Мужчина, глава семейства, стоявший, отставив в сторону трость с набалдашников в форме грифона, был очень стар и очень худ, седая, почти белая борода коротко подстрижена, острый подбородок угрюмо выпячен вперед, на некрасиво состарившемся лице застыло выражение мрачной, гордой свирепости, серые глаза смотрели почти безжизненно. Холеные пальцы, сжимавшие трость, усыпаны драгоценными перстнями. Красавица-супруга, сидевшая на переднем плане, улыбалась уголком рта: чуть насмешливо, будто позирование для картины казалось ей смехотворным, — и бережно прижимала к себе сыновей. Последние, одинаково одетые и похожие как две капли воды, держались за руки. Только одно их отличало — взгляд. Если один смотрел безучастно, то второй, вскинув подбородок, глядел самоуверенно и важно.

На втором, поясном, портрете была девушка. Она стояла вполоборота, и ее живой взгляд и зарумянившиеся щеки (если только последние не были комплиментом художника) выдавали нетерпение и ликующую радость, так несвойственную людям высшего общества, почитающим за хороший тон сокрытие истинных чувств. В руках она держала букет белых роз. Разглядывая картину, Оливия предположила, что натурщица была лишь плодом фантазии живописца: так неправдоподобно она была хороша. Безупречные пропорции лица, фарфоровая кожа, копна белокурых волос и невинный взгляд широко распахнутых глаз в совокупности казались карикатурой на мужские мечты.

Леди Колдблад переводила взгляд с одного портрета на другой и хмурилась, гадая, как можно связать их друг с другом, с мертвыми телами в подземелье и наконец с самим графом. Ее догадки напоминали роман со множеством действующих лиц. Оливия на все лады жонглировала скудными фактами в ее распоряжении, мысленно пытаясь выстроить из них вереницу последовательных событий, которая могла бы объяснить всю эту чертовщину, но несколько минут тяжелых раздумий так и не принесли плодов.

— Элинор была прекрасна, но стоило ей это слишком дорого. По существу, это стоило ей жизни.

Тихий голос, прозвучавший из-за спины, был подобен громовому раскату.

Оливия резко обернулась и, не сумев удержаться на ногах, сделала пару неуверенных шагов назад, пока не ощутила спиной ледяную стену. В первую секунду она решила, что это вернулся с поездки Колдблад и застал ее здесь. Сердце чуть не разорвалось на части от ужаса. Кровь так прилила к голове, что в ушах зазвенело. Но голос был старческий, поэтому Оливии удалось взять себя в руки еще до того, как она обернулась.

— Кто вы? Что вы здесь делаете? — резко спросила она незнакомую пожилую леди, как ни в чем не бывало устроившуюся в одном из кресел с вязанием в руках. Как странно: Оливия не слышала ни шагов, ни шороха платья, ни скрипа кресла, ни лязганья спиц. Как будто старушка соткалась из воздуха.

— Друг, — та испытующе улыбнулась, по-птичьи склонив голову набок. Спицы, как заведенные, вращались в ее руках. — И пришла с дружеским визитом. Но сейчас куда интереснее, что здесь делаешь ты?

— Друг лорда Колдблада? — облизнув губы, уточнила Оливия, как завороженная уставившись на спицы. — Сейчас его нет. Он будет через несколько дней. Почему мне не доложили о вашем приезде?

Она старалась звучать учтиво, но слова поневоле выходили грубыми: Оливия была сбита с толку и перепугана. Сейчас она панически соображала, есть ли риск, что эта пожилая леди расскажет Колдбладу о месте их встречи. Не эта ли угроза была завуалирована странным вопросом «что здесь делаешь ты?». Будто прочитав ее мысли, старушка продолжила:

— Граф не знает, что я здесь, и узнать не должен… Шесть… Я пришла поговорить с тобой с глазу на глаз… Семь, восемь… Но для начала присядь, как говорят в народе, в ногах правды нет.

Оливия опустилась в кресло напротив гостьи, в немом изумлении разглядывая незнакомку. Та была одета, как уличная попрошайка: длинная рваная юбка вся латанная-перелатанная, в разноцветных, наспех пристроченных заплатах, белая рубаха с широкими рукавами, поверх нее кирпичного цвета жилет и несколько рядов бус из натуральных камней. Две вялые, словно отмокшие, кисти выглядывали из рукавов, стуча при каждом движении шариками цветных браслетов. Во взгляде были и прозорливость, и меланхолия.

— Когда я смотрю на лорда Колдблада сейчас, то уже не вижу в нем мальчика, которого когда-то знала и горячо любила, — старушка грустно улыбнулась Оливии, а ее руки, будто живущие отдельной жизнью, продолжали размеренную работу. — Не хочу сказать, что так его изменил холод, хотя влияние его было неоспоримым. Но холод уже пришел на место пустоты, оставленной предательством, и исцелил ее так, как это подвластно только ему: подарив избавление от боли, но не выздоровление… — она горестно вздохнула. — А ребенком, ребенком граф был особенным: ранимым и тонко чувствующим, обидчивым, остро переживающим и до смерти застенчивым. Он был чужаком, загадкой для своей семьи, не принимающей его странных увлечений. Родители не могли взять в толк, почему их Финни так любит сидеть в одиночестве в бельевом шкафу, почему разговаривает сам с собой, почему всегда послушен и не шалит. Казалось, этот мальчик обитал в каких-то иных материях, он видел и слышал мир иначе, он мог говорить с ним на лишь одному ему ведомом языке. Он пел вместе с птицами, с головой зарывался в охапки опавших листьев, раскладывал узоры из желудей и каштанов и прикладывал к уху морские раковины, чтобы услышать баллады моря. Его слух поражал воображение: такие чуткие уши бывают только у слепых. Финнеган по звуку шагов мог узнать входящего человека, услышать стрекот крыльев мотылька в соседней комнате… почувствовать в голосе фальшь. Я думаю, что в Колдфилде, где царит вечная стужа, ему не хватало природы. Он томился по жизни и теплу, засыпал на ходу, как зверек перед спячкой. Даже упросил родителей построить оранжерею в замке, которая и стала его убежищем, где он проводил почти все свое время. Тогда она была полна цветов, самых причудливых, самых разных… Это сейчас там одни лишь эти постные белые розы, пламенно любимые Элинор. Людей же Финик сторонился. Заслужить его доверие было нелегко, но раз добившись этого, можно было не сомневаться, что этот мальчик одарит тебя самой трогательной, бескорыстной и нежной любовью, на которую только способен ребенок.

Оливия жадно слушала, забыв и про странное появление гостьи в комнате, и про ужасную находку в подвале. Она решилась перебить старушку только, когда во второй раз услышала имя девушки с портрета.

— Элинор — кто это?

Собеседница взглянула на нее с укоризной:

— Такая она, молодость… нетерпеливая, прямая. Кажется, лишь в старости начинаешь ценить детали. Что ж, мне, как плохому художнику, придется отложить написание фона до лучших времен. Может, до более благодарных слушателей. Что касается Элинор, то она была дочерью местной знати. Единственным ребенком, единственной гордостью и радостью своей семьи. Я не знаю, как родителям удалось взрастить в ней такую совестливость, так обострить ее чувство справедливости. Преисполненная благих намерений, Элинор вмешивалась в чужие судьбы, думая что помогает людям. Она ходила по их жизням, как по навесам, и не всегда те выдерживали ее тяжести. Финнеган был ею покорен, как и многие-многие другие. Но каким он был юношей? Замкнутым, скрытным, неловким и болезненно гордым. Совсем не сердцеедом. В ее присутствии он не мог связать и пары фраз, и она, видя его слабость перед ней, польщенная ею, вертела им, как ей вздумается. Сложно судить ее за это. В ней жила убежденность, что не любить ее нельзя. Она не знала отказов, и ее пресыщенное сердце было глухо к безответным страданиям молодого человека. Однажды он все-таки пригласил ее на прогулку по своей оранжерее — там он хотел с ней объясниться, наивно полагая, что ей ничего не известно о его чувствах, — и Элинор, первая гостья за все время, допущенная в его святая святых, с любопытством вертела головой по сторонам. Заметив куст белых роз, она опустилась перед ним на колени и с присущей ей легкой, естественной грацией зарылась лицом в раскрывшийся бутон. «Как я люблю розы! Когда природа создавала цветы, розы стали венцом ее творения — ничего лучше, ничего совершеннее придумать было уже нельзя. И чтобы защитить их красоту, она подарила им оружие — эти шипы, скрытые в тени зеленых листьев. Это напоминание и нам: красота требует бережного обращения». Тогда Финнеган так и не сумел найти нужных слов.

— И что? — Оливия вцепилась руками в подлокотники. — Что случилось дальше?

Недовольная, что ее снова прервали, старушка повела плечами:

— А что могло случиться, Лив? Это можно предсказать. Это одна из причин, почему ты предпочитаешь жить в написанных романах, а не наяву. Нашелся другой юноша: более дерзкий, более смелый, который обходился с Элинор с куда меньшим трепетом. Она влюбилась в него. И вышла за него замуж.

— Почему она умерла?

— А почему умирают люди? Она умерла, потому что была смертна.

— Да, но вы сказали, что именно красота стала ее погибелью, — напомнила Оливия.

— В каком-то смысле… — пробормотала старушка, переводя взгляд на вязание и говоря все тише и тише, будто проваливаясь в сон. — В каком-то смысле… В каком-то смысле так и было… Красота ведь стала и твоей погибелью, Лив, — вдруг закончила она совсем другим тоном.

— Что вы имеете в виду? — настороженно спросила леди Колблад, чувствуя, как внутри все похолодело.

— Одиннадцать лет назад, Лив, ты столкнулась с тем, с чем тебе не хватило сил сопротивляться.

— Что? О чем вы?

— О том, что случилось в апреле. В чем можно было бы обвинить весну с ее необузданностью, горячностью, бурным нравом. Весна всегда кружила людям головы.

Оливию прошиб холодный пот:

— Что… Что, черт возьми, вам об этом известно?

— Не всякую тайну можно захоронить заживо, Лив, — еще быстрее завертелись спицы, в такт ускорившейся речи. — И ты, и твоя семья спрятали концы в воду, вам удалось избежать людской огласки, но есть высшие силы, от которых правды не утаишь. Всей правды. В том, что произошло в апреле, не было твоей вины. Ты и сама это знаешь, хотя злость и обида на судьбу за то, что позволила этому случиться, у тебя остались.

Оливия, сраженная, упала на спинку кресла, точно марионетка, которой подрезали ниточки, а гостья продолжала, и ее слова, казалось, звучали все громче и страшнее, все быстрее, все резче, и спицы тоже кружились все стремительнее, с каждым движением набирая ход.

— Нет, в том, что случилось в апреле, твоей вины нет. А в том, что в ноябре, — есть. Ты думала, что сумеешь выжить, что справишься, что убежишь — да, Лив? Другая бы может и убежала, да не ты. Где уж тебе? Ты сама до смерти испугалась совершенного, ты так и не смогла это принять и жить дальше. Ты отказалась от жизни, ты решила дотянуть свою лямку, дотерпеть до старости, отвлекая свой деятельный ум вымышленными мирами, и с переменным успехом тебе это удавалось. Десять лет ты водила себя за нос. Десять лет по ночам тебя мучили кошмары. Десять лет твое сердце было застывшим, очерствевшим, точно сухое полено. Тебе не кажется, что чем длиннее отсрочка, тем болезненнее лечение? Не пора ли взглянуть в лицо своим страхам и понять, что то, чего ты боишься, скрыто в тебе самой?

Спицы остановились. Оливия подняла мертвый взгляд. В ее лице не было ни кровинки.

— Я знаю, что искупление найдет меня. Что оно неминуемо, — хрипло сказала она, обращаясь куда-то в пространство.

— Когда ты приняла предложение графа, ты думала, что тем самым спасешь свою семью и прошлое перестанет терзать тебя? Думала, это будет твоим искуплением?

— Оно найдет меня. Оно неминуемо, — словно не слыша, шептала Оливия.

— К сожалению, ты ошибаешься, Лив. Этого может и не случиться. Судьба не всегда вспоминает о старых долгах — лишь должники все помнят. Ты не сделаешь ничего, что смогло бы исправить ошибку: не в твоей власти переписать историю заново. Все, что ты можешь, — это перестать убегать и принять случившееся, как раковые больные должны принять свою опухоль. А еще, и это будет куда сложнее: ты должна простить себя.

— Я не заслуживаю, — зашевелились сухие губы.

— На свете нет никого, кто бы истово жаждал прощения и его не заслуживал.

— Я не могу…

— Лив, послушай меня…

— Уйдите. Уйдите прочь! Я не знаю, кто вы и откуда вам все про меня известно, но я прошу, нет, умоляю, выметайтесь вон! — надрывно, истерически взвизгнул ее голос и перешел в грудной, надсадный плач.

Оливия больше не могла находиться в этой маленькой тесной комнате с этой сумасшедшей старушкой, видеть бешено вращающиеся спицы, чувствовать эти вязкие, обволакивающие слова, тугими веревками стягивающие оголенные нервы, быть объектом проницательного взгляда, от которого мороз пробирался до самых внутренностей. Она порывисто вскочила и, не дожидаясь, когда гостья последует ее приказу, и втайне боясь — до смерти боясь ее следующих слов, — выбежала из комнаты и кинулась вниз по лестнице. Оттуда — в коридор. Оттуда — на главную лестницу и через парадное прямиком на улицу. Оливия думала, что от свежего воздуха в голове прояснится, но дышать стало еще тяжелее, и она закашлялась. Все ее тело дрожало, сотрясаясь в яростных, нещадных приступах, сочетавшихся с рвотными позывами, будто желая освободиться от того, что глодало его изнутри.

Она начала идти. Идти слепо, наудачу, не чувствуя ни холода, ни промозглого, до костей пронизывающего ветра. Она бы побежала, если бы не метель. Та бросала ей в лицо пригоршни колючего снега, закручивала в своих ледяных объятиях, пока Оливия, по колено проваливаясь в сугробы, шла в сторону от замка. Так ей было легче, ведь она снова убегала. Ей даже хотелось этого холода, этого жестокого, смертоносного, ледяного вихря. Ей хотелось смерти.

Сколько раз она пыталась покончить с собой и сколько раз ей не хватало этого крошечного, последнего шага. Бездна уже глядела на нее, уже звала ее, и Оливия каждый раз в ужасе отшатывалась. Сейчас, когда она уже не помнит, где замок, когда кругом лишь белый цвет, белая мгла, заволакивающая даже черное полотнище неба, отступить ей уже не удастся. Холод — ее друг, он примет ее, как заблудшее дитя. Он давно ее ждал.

А буря продолжала бушевать, то склоняя ее к земле, то таща за собой в сторону, то наотмашь ударяя в лицо пощечинами ветра, и Оливия подчинялась каждому ее велению, как партнеру в танце. Она растворилась в этой безумной, раздирающей белой ночи, она наслаждалась хаосом, она была частью этого кошмара. Она забыла себя и свое прошлое, она уже не плакала и ничего не боялась — она смело шла навстречу концу, и прочь от своей судьбы.

Когда сил уже не осталось, она просто легла в снег, уткнулась в него лицом, как в мягкую подушку, и тихо выла, как раненый волк, брошенный умирать своей стаей. Постепенно ее окутала сладкая, волшебная дрема, которой холод заботливо укрыл ее, словно теплым одеялом. Оливия знала, что если сейчас уснет, то уже не проснется. Она подложила под голову руки, слушая свистящую колыбельную, которую пел ей ветер.

Она не знала, сколько прошло времени, когда внезапно ощутила прикосновение чужих рук. Кто-то сильный оторвал ее от уютной постели, вырвал из смертного ложа, любовно устроенного для нее холодом, закутав в длинный плащ, как в кокон. Она не пыталась сопротивляться, ею овладело равнодушие ко всему происходящему. Почти сразу, как ее взвалили на руки, она отключилась.

Очнувшись, Оливия обнаружила себя на тахте в малой гостиной. Кто-то пододвинул тахту прямо к каминной решетке, от пылающего огня шел жар. Под шерстяным пледом ей было так чудесно тепло, по телу разливалась приятная усталость. Она сладко потянулась, пытаясь вспомнить, как так вышло, что она очутилась в этой комнате. Но чуть только вспомнила — нега развеялась, и ее обожгло тупой болью.

— Дорогая, ты выбрала не самое подходящее время для прогулок, — нарушил тишину голос графа. Он вышел из тени и бесшумно приблизился к тахте.

— Как вы меня нашли? — прохрипела Оливия, с усилием повернув к нему голову.

— Я шел по следу.

— Буря замела все следы.

— С собаками.

— Я не слышала ни возни, ни лая.

— Ты была не в том состоянии, чтобы что-либо расслышать, — сухо прервал он, а потом поднес к ее губам тяжелую кружку с дымящимся напитком. — Выпей, это поможет тебе согреться.

Оливия приподнялась, опираясь на локти, и приняла кружку из рук графа. От кружки шли запахи аниса, гвоздики и бренди. Пряный аромат повис в воздухе, как дымовая завеса. Оливия сделала небольшой глоток и, посмаковав напиток во рту, проглотила, чувствуя, как тепло обжигающей волной распространяется вниз по пищеводу.

— Почему вы спасли меня? — спросила она.

— По твоему, я желаю тебе смерти? — приподнял брови Колдблад. Пододвинув банкетку, он сел рядом. В его глазах было смирение и покой, и Оливия отчего-то вспомнила одного из мальчиков-близнецов на портрете. После всего пережитого она уже не испытывала страха перед графом: все ее чувства, направленные на людей и события из внешнего мира, вытеснились болью мира внутреннего. Прошлое взяло над ней верх. Оливия проиграла. Только теперь это уже не было трагедией — все ушло, все исчезло, все растворилось в небытие. Волны жизни прибывают и убывают, часы молчаливо продолжают свой ход. Да, боль есть, здесь она, под самым сердцем — так ведь она всегда была здесь: непроходящая, она лишь перестала быть отрицаемой.

— Я не знаю, чего вы желаете, граф, — устало сказала Оливия. — Я знаю лишь, что вы ко мне равнодушны так же, как и ко всему живому. Мне остается только думать, что вы спасли меня, поскольку моя смерть нарушила бы ваши планы. Какие? Бог весть. Вы ведь не расскажете.

Что это, ей показалось, или Колдблад едва заметно вздрогнул? Какая-то тень пробежала по его застывшему лицу.

— А ты расскажешь, что заставило тебя отправиться на поиски смерти? — чуть слышно обратился к ней он.

— Расскажу, — пообещала Оливия. — Но не сейчас, не сегодня, для подобных признаний мне нужно собраться с силами.

— Я подожду, пока ты не будешь готова, — пообещал он. — А теперь тебе нужно поспать. Отнести тебя в твою комнату?

Оливия покачала головой:

— Я лучше останусь здесь. Спасибо.

Склонившись над ней, граф коснулся губами ее лба, и этот поцелуй, в отличие от всех предыдущих, был теплым. Никто из них двоих бы этого не признал, но оба почувствовали: по льду между ними прошла первая, тонкая, едва заметная трещина. И, может, это не было бы столь важным, если бы не один факт: как только лед начинает трескаться — его раскол становится неминуемым. Отныне это вопрос времени.

========== Глава 9 ==========

Боб Динки, коренастый мужчина с темной кучерявой бородой, растущей неровными клочками, приколачивал отвалившуюся ножку к старому стулу. Гвозди он держал во рту и был целиком сосредоточен на работе, а если уж отрывался, то только затем, чтобы взглянуть на красавицу-дочурку. Пенни только вчера исполнилось шесть. Сидя на ковре перед очагом, она переворачивала страницы большой книжки со сказками — ее подарка на день рождения, за которым Бобу пришлось ехать на городской рынок, а это двое суток дороги. Ее новое платьице уже было запачкано грязью и красками, непослушные кудри выбивались из-под съехавшей набок матросской шапочки.

Жена Боба, Марта Динки, оттирала грязную посуду в глубоком тазу, напевая прилипчивый мотивчик из оперетки, на которую они ходили, когда в последний раз вместе выбирались в город.

— Да помолчи ты уже, — в очередной раз раздраженно бросил ей Боб. Опасаясь затрещины, Марта мгновенно умолкла. Но сегодня Боб неплохо подзаработал и пребывал в прекрасном расположении духа:

— Вот так-то лучше, — похвалил он.

— Смотри, папочка! — воскликнула Пенни, отложив в сторону книгу и подбежав к окну. — Какие красивые узоры на стекле!

— Что за чертовщина, — озадаченно пробормотал Боб, рассматривая оставленные морозом спиральки и завитушки. — Чтоб в этих краях стекло заледенело в конце марта… Да ведь днем еще жарища была!

— Я слышала, так бывает на стыке сезонов, — неуверенно подала голос Марта, но Боб сразу осадил ее:

— Попридержи язык! Что бы ты, глупая баба, в этом понимала…

Он вскочил с места и, широкими шагами пересекая комнату, вышел за порог. За стенами его встретил теплый погожий вечер.

— Ну дела, — почесал затылок Боб. Потом нерешительно обогнул стену дома, подошел к окну и всковырнул иней толстым пальцем. — Ничего не пойму.

— Добрый вечер, мистер Динки, — раздался за спиной мягкий, будто крадущийся, голос, и Боб медленно обернулся, исподлобья глядя на незнакомца.

Как ему только удалось подкрасться в этих сапожищах, первым делом пронеслось в голове у хозяина. Он презрительно сплюнул на землю, демонстрируя свое мещанское пренебрежение к классовым предрассудкам. Потом, оглядев гостя с головы до пят, еще пуще скривился. Незнакомец, высоченный как маяк, длиннорукий, расфуфыренный, точно для придворного бала, не понравился ему с первого взгляда. Возможно, главным образом из-за того, как уставился: ну точно голодающий — на свиной окорок.

— Чего изволите-с? — фыркнул Боб, скрывая дрожь, пробежавшую по спине. Незнакомец был на территории его дома, топтал своим сапожищами его рассаду, а значит, Бобу с ним можно было не церемониться.

— Я бы хотел поговорить с вами наедине, — прозвучал простой, но настораживающий ответ. Колючий взгляд держал на мушке.

— Пж-аста, — притворно расшаркиваясь, усмехнулся Боб. Видя, что чужак не спешит объясняться, а продолжает стоять как солдатик, вытянув руки вдоль туловища, Боб, смекнув, продолжил: — Ах ну да, пардоньте мне мою грубость, ведь не дело же говорить о делах под открытым небом. Вон туда, в ту дверь, пж-аста, там я принимаю таких, как вы. Там, гм, моя приемная, — еле сдерживая хохот, Боб указал рукой на дверь сарая.

С невозмутимым видом незнакомец подошел к двери, которая бесшумно отворилась настежь, стоило ему только чуть коснуться ее рукой, и, пригнув голову, проник внутрь. Бобу ничего не оставалось, как войти следом. Там, среди стогов сена, мычанья коровы и возни двух коз, он остановился, сложив могучие руки на груди:

— Ну? Что вам угодно? Откуда вам известно, как меня зовут?

Незнакомец, не обескураженный темнотой грязного сарая, где пахло животиной и навозом, неспеша повернулся, будто нарочно растягивая время:

— От Оливии Хаксли. Помните это имя?

— Нет. Понятия не имею, о ком вы, — нахмурился Боб. С каждым мгновением он все больше ощущал растущее беспокойство, причину которого не понимал сам. Разум внушал ему, что бояться нечего, но инстинкты обострились до предела.

— В самом деле? — равнодушно вскинул бровь пришедший. — Разве не вы десять лет назад, угрожая холодным оружием, заставили ее отдать вам то, требовать чего не имели права?

Боб смущенно почесал затылок. Его лицо прояснилось.

— Ах да, славная Лив, ну помню. Было дело. Мы оба тогда немного перебрали на ярмарке, ну и повеселились хорошенько… Давно это было. Славные времена. Вам-то чего от меня надо?

За его спиной с шумом захлопнулась дверь — Боб так и подскочил. Сквозняк что ли? Незнакомец сделал шаг вперед: свет из маленького окошка теперь падал ему на лицо, подчеркивая его тонкие, острые, зловещие черты. Тени, разбиваясь о скулы, неровными полосами ложились на щеки, сходясь воедино к подбородку. Застывшие глаза матово блестели в полумраке.

— Ваша жизнь, — спокойно прошептал он.

Боб нащупал в кармане складной ножик. Он по-прежнему чувствовал неясное беспокойство, но не страх: незнакомец хоть и был на две головы выше, да в плечах узкий. Боб, приземистый, однако мускулистый и крепкий, знал, что такого хлыща может в два счета положить на лопатки. Он частенько принимал участие в уличных потасовках и выходил победителем. Потом он добьет выскочку ножиком, делов-то. А закопает уже после наступления темноты, в огороде, никто и не хватится.

Он уже был готов броситься в атаку, как незнакомец, резко подавшись вперед, одной рукой схватил его за горло. Такой прием требовал недюжинной силы, и Боб никак не мог его ожидать. И вот что странно, рука у незнакомца хоть и была худосочная, да жесткие ледяные пальцы взялись за горло крепко, сомкнувшись вокруг шеи, точно удавка. Боб затрепыхался, как карась, пойманный на наживку, но освободиться не мог. Его руки, бессильно обвисшие вдоль тела, были бесполезны, как пристроченные протезы: он не мог их поднять. Ноги дрожали в конвульсиях. Боб вывалил язык наружу, безумно вращая глазами в глазницах. Когда он уже не видел ничего, кроме темных светящихся полукружий, незнакомец ослабил хватку. Из груди Боба вырвался шумный всхрип.

— Как думаешь, неправильно будет тебя убить, да? — ровным голосом поинтересовался пришедший.

— Пж-ста… пж-ста, пощадите, — с трудом пролепетал Боб. — Мне семью кормить…

— Семью, — повторил незнакомец. — У тебя есть семья?

— Да! Да! — цепляясь за последнюю ниточку, умолял Боб. — Жена и дочка… Как они без меня? Не берите грех такой на душу…

— Беспокойся о своей душе, — отрезал гость. — Но убить тебя будет все же неправильно, — задумчиво добавил он. — Легкая и быстрая смерть никак не искупит целого десятилетия. Ты должен страдать, Боб. Мучаться, терзаться, потерять спокойный сон — понимаешь? — почти дружелюбно втолковывал незнакомец. — Так что, наверное, мне будет правильно убить твою семью, да? Сначала жену, а потом и дочку. А может, мне забрать девочку с собой? Чтобы ты не знал, где она и что с ней происходит? Чтобы ты фантазировал, представляя себе всякие ужасы, которым она, возможно, будет подвергаться в ту самую секунду, когда ты о ней думаешь? Как тебе такая идея, Боб? Достойное искупление твоего греха, правда?

Боба прошиб холодный пот. Почувствовав, что рука незнакомца разжалась, он повалился коленями на трухлявые половицы.

— Нет! Нет! Пожалуйста! Нет! Лучше убейте меня, ваше… ваше высочество! Но оставьте мою семью в покое. Ведь они ни в чем не виноваты! Ведь это я тогда… ту девчонку… Лив. Она не виновата! Я был молод, я был пьян — кто в молодости не творил дел? Убейте меня, убейте, но их не надо, пожалуйста! Пожалуйста… — он плакал, распластавшись перед незнакомцем по полу.

Лицо гостя осталось бесстрастным.

— Что ж, как скажешь, я убью тебя, раз уж ты так этого просишь. Но для начала перестань пресмыкаться и встань с колен.

Боб, шатаясь, с трудом обрел равновесие. Незнакомец протянул руку и коснулся его груди. Боба кольнуло, кожу обожгло холодом, он пошатнулся.

— Смотри мне в глаза, — приказал незнакомец, и хозяин, послушно встретившись взглядом с пронизывающим взором пустых, нечеловеческих глаз, уже не мог отвести его. — Говори: «Я отрекаюсь от своего сердца…»

— Я… я отрекаюсь от с-своего сердца.

— «Отныне и во веки веков мое сердце принадлежит Ледяному Королю».

— Отныне и… и на веки… вечные мое сердце принадлежит Ледяному Королю.

— «Во веки веков», — поправил гость. — Но сойдет и так.

В тот же миг Боб почувствовал, как от места, куда дотронулся незнакомец, во все стороны по телу побежали ледяные мурашки, будто кровь застывала в артериях. Сначала он ощутил ужас, потом безысходность, а под конец накатила апатия и тело стало вялым, как после горячей ванны. Боб продолжал смотреть — но уже ничего не видел. Он продолжал ощущать — но уже ничего не чувствовал. Его мысли стали ясными и пустыми. Если бы ему сказали идти, он бы пошел. Сказали бы желай — возжелал бы. Он будто спал, находясь в сознании. Незнакомец давно убрал руку, а Боб так и продолжал стоять, глядя в одну точку, словно ожидая приказа.

Внезапно дверь в сарай начала медленно, тяжело открываться: когда образовавшаяся в проеме щель стала достаточно большой, в нее с трудом протиснулась Пенни.

— Папочка, ты тут? А что ты тут делаешь?

— Я принимал здесь гостя, — равнодушно ответил Боб, смотря на дочь так, словно видел ее впервые.

— Какого гостя? — спросила девочка, с любопытством озираясь по сторонам.

— Он уже ушел.

***

Незнакомец, назвавшийся Ледяным Королем, пересекал широкую вереницу полей. Небо заволокла серая тревожная пелена. Он шел так быстро, что казалось, не касался земли. Его силуэт мелькал сначала в одном месте, и уже через секунду в тридцати метрах вдали. Длинный плащ развевался на ветру, как мантия всадника смерти. Там, куда ступал Ледяной Король, сухая земля вымерзала, покрываясь инеем.

Он не изменился в лице, даже когда на противоположном конце поля откуда ни возьмись показался силуэт девушки. И даже, когда она вдруг рванулась вперед и наотмашь ударила его по щеке.

— Что ты позволяешь себе, Финнеган?!

— Что ты позволяешь себе, Крессентия? Если ты по каким-то причинам полагаешь, что я воздержусь от ответного насилия, ты заблуждаешься, — спокойно ответил он, касаясь щеки, куда пришелся удар.

— Я просто не могу оставаться в стороне, когда ты… ты вытворяешь такое, да еще весной! Забрать у человека сердце — каково? Весной! Когда природа под моим покровительством! Когда ты даже не имеешь права здесь находиться!

Над их головами заворочался, заурчал, точно дикий зверь, первый гром. Потянуло сыростью. Колдблад, выпрямившись, сцепил руки в замок за спиной.

— Пусть тебя не интересуют причины моего поступка. Удовлетворись тем, что они были.

— О чем ты вообще толкуешь?! — Крессентия чуть ли не подпрыгивала на месте от распирающей ее ярости. Небо трескалось огненными зигзагами первых молний. — Неужели ты еще не понял? Мы не вмешиваемся в жизни людей, Финнеган, мы не должны, это противоречит всем законам нашего существования. Использовать наши преимущества против людей значит гневить богов. Мы лишь безучастные стражи времен, призванные блюсти хрупкое равновесие мироздания. Ты же не хочешь, чтобы от Хранителей остался лишь прах да кости? Одумайся и верни сердце этому несчастному! — она раскраснелась и часто дышала. Чтобы донести свою мысль, с каждым следующим восклицанием Крессентия все сильнее повышала голос, но ее гневные упреки разбивались о ледяную стену отчуждения. Колдблада нельзя было взять за живое, заставить одуматься, раскаяться. Он слишком тщательно взвешивал свои решения, чтобы его можно было заставить усомниться в их правильности.

— Это было сердце глупого, жестокого человека с разумом примитивным, как у его древнего предка, — нехотя, сквозь зубы выдавил граф. — Веления этого сердца сгубили две жизни — будет справедливо, если оно спасет одну.

— Ах, ну почему же ты не понимаешь?! Мне очень жаль Себастьяна, но кто сделал тебя судьей? Кто дал тебе это право? — она патетически вскинула вверх указательный палец. — Ты не можешь насильно забрать сердце у одного человека и отдать другому. Это неправильно!

— Кто дал тебе право, Крессентия, решать что правильно, а что нет? — Между бровями Колдблада залегла морщинка, точно трещинка на фарфоре. — Кому как не нам, Хранителям, вмешиваться в ход вещей, помогая истине увидеть свет?

— Нет, Финнеган, нет! — Крессентия с жаром затрясла головой, заламывая руки. Сверху начал накрапывать мелкий колючий дождик. — Не это наша миссия, совсем не это! Во что бы превратилось королевство, будь в нем одни короли?

Раскаленная игла молнии вспорола небосвод совсем рядом. На миг, лишь на миг Крессентия ослепла, но, когда зрение вернулось, перед ней уже никого не было. Голос графа зазвучал у нее из-за плеча, и в его хрипловатой глухоте было что-то пугающее. Крессентия не стала оборачиваться, позволив ледяной струйке слов медленно спускаться вдоль ее спины.

— Люди живут во всех мирах, которые мы создаем для них, не считая миров, рождаемых их сознанием. Мы существуем в едином мире, чью гармонию и нерушимость обречены хранить. Но для каждого из нас четверых мир этот свой. Лео, Дитя Цветов, Хранитель юга, вечный ребенок в вечном празднике жизни. Какими словами ты бы описала его реальность? Это игра, которой он самозабвенно отдается и которой нет конца, это смех, ликование, качели, бабочки, солнце, зелень, краски, детство — жизнь, бурная и стремительная, переменчивая и капризная. И мимолетная. Правда? Для Аурелии — Хранительницы запада — мы тоже найдем свои слова. Это зрелость, урожай, итоги, планы, принятие, прозрение, грусть, мудрость. Ты согласна со мной? Из каких нитей спряден твой прекрасный мир мне тоже известно. Три главных шва — это рождение, свет, любовь. До чего дивный мир — мир вечного начала. Недаром люди так тебя любят: для них ты связана с лучшими дарами природы.

— Дары природы не поддаются сравнению, — упрямо прошептала Крессентия, разворачиваясь лицом к графу. Он смотрел в землю.

— Пускай. Не об этом речь. Хочешь узнать, какие слова образуют мой мир? — Он поднял глаза, приблизив лицо вплотную к Хранительнице. — Холод. Мрак. Смерть. Одиночество.

Молнии вспыхивали то справа, то слева. Дождь усилился. Косые холодные струи хлестали по двум Хранителям, не осознающим, что их одежда промокла до нитки, а вода с волос стекает за шиворот.

— Природа циклична. Ничто не может родиться там, где ничто не умирает.

— Гордон был бы лучшим Хранителем, чем я, — не слушая ее, продолжал Ледяной король, его лица не было видно во мраке. — В отличие от меня, он любил холод.

— Нет, он любил могущество, которым холод его наделял. Ты истинный Хранитель. Ты знаешь вечность.

— Все, что меня окружает, умирает. Все, что я люблю, умирает. Моя жизнь положена на алтарь высшей цели. Мои дни так похожи друг на друга, что я перестал их считать. Почему я не могу подарить этому миру что-то стоящее? Почему моя миссия — это разрушение, когда я мечтаю лишь о том, чтобы созидать?

«Созидать?! — чуть не поперхнулась Крессентия. — Именно ради созидания ты выманил сердце у этого пройдохи, о чем столетие назад Ледяные Короли и помыслить не могли!» Все это пронеслось у нее в голове, но она, сглотнув слюну и, возможно, впервые в жизни подавив негодование, молвила совсем иное:

— Я дарю людям любовь, но самой мне любви узнать не суждено. Не случайно меня зовут Девой. Я организую пир, заставляю стол изысканными кушаньями, а сама не могу попробовать ни кусочка и лишь голодным взглядом смотрю, как моими дарами упиваются другие. Лео никогда не вырастет. Аурелия не сможет передать своего наследия.

Ее зеленые глаза заблестели, точно луг, смоченный росой. Дождь теперь падал крупными, холодными каплями. Гроза отступала.

— Вы живете среди людей: не таитесь, не скрываетесь, как преступники или прокаженные.

— Нет, Финнеган. Нет, — вновь повторила она свою присказку. — Хранители севера уходили в добровольное изгнание. Ты избрал путь отшельника не потому, что тебя вынудили наши условия, а потому, что это твой путь. Потому что это то, кто ты есть.

— Конечно, как я мог забыть. Ведь ты считаешь меня чудовищем, — голос Колдблада прозвучал рассеянно и чуть насмешливо, точно мысли вслух. Он все еще не поднимал глаз.

— Это говоришь не ты, а лед, которым ты сам сковал свое сердце… Твоя история должна была сложиться иначе… Помнишь предание, рассказывающее, откуда появились Ледяные?

— Ты так непоследовательна, Крессентия.

Хранительница востока улыбнулась. Дождь перестал накрапывать. Из-за мутной пелены облаков проступил краешек сияющего солнечного диска, бросив на землю прозрачные сети лучей. Откуда-то прилетел белый голубь и устроился на ее плече — Крессентия не стала его сгонять. Как только дождь перестал, ее волосы и одежда мгновенно просохли — с Колдблада же ручьями стекала вода, но он не дрожал от сырости.

— Какой же ты все-таки педант, дорогой Финнеган. Сейчас ты все увидишь. Тысячелетиями Хранители севера не могли обуздать холод — они могли править долгие годы, но со временем, холод всегда порабощал их, превращая в своих преданных слуг, в бессмертных Ледяных: ужасных чудовищ, забывших, что-то когда-то были людьми. И моя предшественница сделала величайший подарок Ледяным королям — она подарила им возможность продолжить свой род, чтобы, когда срок их службы окончен, они могли уйти в небытие подобно смертным, передав могущество наследнику.

— Я не знаю, дар ли это или проклятие, — сказал Колдблад. — Сотворить потомство, лишь чтобы передать непосильное бремя другому несчастливцу…

— Не все Хранители севера были несчастны, — возразила Крессентия. — Не все почитали за бремя их великую честь. Возможность создать потомство значит возможность создать семью. Ты говоришь, что все, что ты любишь, обречено на погибель. Это неправда. Теперь, когда ты взял в жену смертную, ты можешь найти утешение в любви.

Хранитель севера мрачно расхохотался, запрокинув голову. «Точно как Гордон», — похолодев, подумала Хранительница востока.

— Прости, Крессентия, но ты явно не знакома с моей женой.

— Ты сам сделал свой выбор. Тебе следовало взять в жены Кату. Если ты еще не стал Ледяным, то лишь благодаря ей.

— Кату? — изумление Колдблада было столь велико, что впервые он не сумел уследить за лицом, позволив самым разным чувствам — от неверия до злости — оставить на нем свой отпечаток. — Какое отношение она имеет ко всему этому?

— Значит, ты так и не понял, почему Колдфилд призвал ее? У нее особенное сердце, и она пришла, чтобы исполнить пророчество.

— «Последнему Ледяному Королю будет принадлежать огненное сердце», — задумчиво повторил лорд Колдблад слова из Книги Вечности.

— Да, — с готовностью кивнула Крессентия. — Пусть ты не сможешь полюбить ее как женщину, но сможешь как верного друга. В ней ты найдешь опору, тебе станет легче. «Может, она заставит тебя задуматься перед тем, как присваивать чужие сердца», — про себя добавила Хранительница.

— Так значит, я — последний Ледяной Король? — недоверчиво произнес Хранитель севера, размышляя над услышанным. — Очень интересно. Боюсь, в свете услышанного, мне пора возвращаться в замок. Был рад повидать тебя.

— Подожди, — требовательно схватила его за рукав Крессентия. — Сначала ты должен вернуть украденное.

— Я ничего не крал. Это был подарок, — улыбнувшись кончиками губ, граф растаял в воздухе.

На раскисшую после дождя землю медленно упали несколько снежинок. Издав отчаянный вопль, Крессентия затоптала их ногой.

========== Глава 10 ==========

Ката сама не знала, что в этот поздний вечер так влекло ее в оранжерею. Уложив Себастьяна в кровать и поцеловав его сонное лицо, она ощутила нарастающую, поднимающуюся, будто магму из недр земли, истому; печаль непрожитой жизни тисками сдавила ей грудь. Кате, чуждой пустым мечтаниям и напрасным надеждам, отдающей всю себя миру без остатка и не ждущей даров взамен, вдруг захотелось выйти из тени, чтобы поймать последнее мгновение уходящего дня и оставить в нем свой призрачный след.

И она поспешила в оранжерею, в этот оазис посреди белой мертвой пустыни, потому что это место было для нее особенным. Сколько раз она сопровождала графа в прогулках по петляющим дорожкам — казалось, камни до сих пор помнят их нестройные шаги, а воздух хранит следы их силуэтов, бороздящих пространство, как портовые суда, вечно следующие одному маршруту. Лишь в эти часы Ката жила по-настоящему. Она не сгорала от своей невысказанной любви — это любовь горела в ней, даруя свое тепло и силу; не задыхалась страстью, как едким дымом, — напротив, могла дышать полной грудью; не тонула в пучине горя — а парила над обыденностью и рутиной. В эти мгновения Ката забывала, кто она и зачем здесь, отвлекалась от дневных забот — она следовала за графом бездумно и почти безвольно, точно он тянул ее за собой на буксире, и чувствовала спокойное ровное счастье, какое бывает лишь на заре удачно прожитой жизни. Оранжерея и сейчас была полна ее счастьем, как шкатулка с памятными сувенирами, с каждым открытием возвращающая хозяина в прошлое.

Ката спустилась в мягкие, молочно-серые сумерки и медленно пошла по дорожке. По бокам белели цветы, будто островки морской пены, и она, вдыхая их аромат, чувствовала себя путешественником, впервые за много лет вернувшимся в родные места. Над ровно подстриженными кустами сиял рой золотистых искр — по ночам сад наводняли светлячки. Все вокруг было тихим и безмятежным, все навевало сладкую ностальгическую тоску, обещало покой уставшему сердцу. Ничто не предвещало сюрпризов, но вот к плеску фонтана добавился еще один звук: хруст гравия за спиной, который одним громким диссонансом нарушил сотканную природой мелодию.

Ката вздрогнула, услышав чье-то присутствие. Ее одиночество было потревожено, и дымка грез развеялась, вспорхнув, как испуганная птица.

— Кто здесь? — обернулась она и увидела приближающегося графа. Его лицо в сумеречном свете казалось застывшим, а зрачки будто оплавились.

— Добрый вечер, Ката. Прошу прощения, не хотел вас напугать.

— Простите, милорд, меня здесь быть не должно — я сейчас же уйду, — выпалила она на одном дыхании, чувствуя как радостно сжимается сердце от того, что она встретила графа здесь, в ночной оранжерее, когда сам воздух, казалось, был напоен магией.

— К чему эта спешка, Ката? — протестующе поднял руку граф. — Останьтесь и составьте мне компанию.

— Я, право, не хочу быть обузой…

— Откуда в вас такая убежденность, что ваше общество мне неприятно? — он смотрел на нее так, словно видел впервые. Оценивающе, почти неприязненно, с изумлением и пристальным, навязчивым любопытством, как будто Ката была диковинным созданием, вроде лесной нимфы, случайно явившей себя человеческому глазу. Если раньше его взгляд, обращенный на нее, казался расфокусированным, то теперь внимание было так обострено, что Ката чувствовала себя мотыльком под лупой и не знала, куда себя деть. Все ей мешало, все казалось лишним, даже собственные руки.

— Это… естественно, но… но ведь вы слишком вежливы, чтобы это признать.

— В самом деле, я заинтригован, Ката. Боюсь, теперь вы точно не имеете права уйти, пока не объясните, почему, с вашей точки зрения, это естественно.

Смущенная тем оборотом, который принял разговор, Ката втянула голову в плечи:

— Я не обучена вести беседу, милорд. Вам не будет интересно. К тому же, вы ведь пришли сюда, чтобы побыть один.

Ката почувствовала, что попала впросак. Она, как всегда, все сделала неправильно, поэтому Колдблад негодует, хотя и не подает виду. На вопрос «к чему эта спешка?» он, конечно, ожидал услышать вежливый предлог, подтверждающий, что у нее много неотложных дел. А она, дурочка, сказала, что «не хочет быть обузой», вынудив графа это отрицать, как того требует этикет. И в итоге они оба попали в неловкую ситуацию, когда он вынужден ее задержать, хотя и не хочет ее общества, а она, понимая это, все же уговаривает себя остаться, поскольку ей не хватает твердости, чтобы с ним спорить.

Все это время Ката стояла, потупив взор, чувствуя на себе этот невыносимый, пронзительный, как лезвие, взгляд, а когда подняла голову, увидела, что губы Колдблада изгибаются в улыбке — хотя глаза по обыкновению остаются серьезными.

— О чем вы думаете, Ката? — спросил он.

Она не нашлась, что ответить, и пролепетала, проседая под его взглядом:

— Простите, милорд.

— Ох, Ката, если бы вы хоть раз послушали светских дам, которые, как вы выразились, «обучены вести беседу», это положило бы конец вашей неуверенности. Никакие слова не замаскируют человеческой глупости.

В ответ она пробормотала что-то невнятное.

— Иногда мне кажется, что вы боитесь меня, — прищурился граф. — Например, сейчас. Это так?

— Может быть, самую малость, — тихо ответила она, подняв на него умоляющий взгляд. Как же ей хотелось скорее уйти, положив конец этой невыносимой неловкости, нависшей над ней, как грозовое облако. Выбраться из сетей изучающего взгляда и затеряться среди анфилады комнат. Спрятаться, скрыться, исчезнуть. Вновь вернуть себе роль незримого наблюдателя, послушной тени, по пятам следующей за графом, когда ему это необходимо. И вместе с тем, каким острым, каким иступленным было парадоксальное желание остаться!

— Не нужно меня бояться. Я не привидение, не монстр, я такой же человек, как и вы. Вот, подержите меня за руку. Убедитесь, это не клешня, не щупальце, это рука из плоти и крови, как и у вас, — он протянул ей свою узкую мертвенно-бледную ладонь, а когда она нерешительно коснулась ее края кончиками пальцев, крепко сжал ее руку в своей.

Она медленно подняла на него глаза, встретив его прямой взгляд, будто пригвождающий ее к воздуху, и впервые в его глазах ей почудился мерцающий блеск, какой бывает у льда, плавящегося под солнцем. Все еще держа в тисках ее пальцы, он нерешительно протянул к ней вторую руку и коснулся ее щеки, потом виска, пропустив через пальцы ее тонкие волосы, провел рукой по линии шеи, скользнул по ключицам подушечками пальцев, точно был слепым. Впечатанная в пространство, Ката застыла на месте, погрузившись в самую глубь его глаз, уже не матовых и не пустых, но искрящихся, сиянием преображая лицо графа до неузнаваемости. Она слышала и чувствовала шумное, прерывистое дыхание (ее или его?), слышала, как потрескивают светлячки — и это было единственным, что нарушало густую пелену тишины. Ката забыла о собственном уродстве и своем положении — она смотрела прямо в сердце Колдбладу, и грудь ее сотрясали судороги.

Он отпустил ее руку и взял ее лицо в ладони. Его руки были теплые, кожу холодила лишь тонкая полоска перстня-печатки на мизинце.

— Ката, — одними губами произнес он, касаясь лбом ее лба. — Вы не противитесь, а должны бы. Не робеете, хотя следовало бы.

— Вы не сделаете мне ничего дурного.

— Вы меня совсем не знаете.

Ее глаза были закрыты, но она почувствовала, что он улыбается.

Как и предчувствовала Ката, он начал целовать ее лицо, и каждое прикосновение холодного, тонкого рта, было все менее трепетным и все более решительным, словно с каждым мгновением росло его желание, и Ката позволила себе раствориться в этом наваждении, приняв его за полусон-полубред, которому суждено развеяться с первыми лучами солнца.

В отличие от Оливии, Ката не принадлежала к числу девушек, замкнутых в собственном разуме, чьи мысли обречены ходить по кругу. Не удивляясь, не сетуя, не отвергая очевидное, она принимала то, что давала ей судьба, но никогда не ожидала подачек. Она плыла по течению. Оставив в стороне игры ума и человеческую потребность в анализе окружения, Ката следовала желаниям своего сердца, чей голос был громким, а тон — беспрекословным; и потому она точно знала, что ей нужно, и не позволяла ложным идеям ввести себя в заблуждение. В Колдфилде она была счастлива и прекрасно это понимала.

Сейчас лорд Колдблад целовал ее, властно прижав к себе, подчинившись одному ему ведомому порыву, и Ката принимала это с той же покорностью, с какой люди принимают непогоду. Она не думала о том, почему это произошло и что будет сегодня позже, что случится завтра, когда ей придется вновь взглянуть ему в глаза, — сейчас Ката состояла лишь из желания отдавать: отдавать себя, свою любовь, свое тепло. И она отдавала. И, отдавая, ощущала свою силу.

Внезапно Колдблад содрогнулся и, отпустив Кату, схватился за сердце, согнувшись пополам, как если бы то вдруг перестало биться. Ката испуганно вскрикнула.

— Что с вами?.. М-милорд?

Каким же неуместным показалось ей это обращение!

Скривившись, Колдблад помотал головой. Он шептал что-то, но так тихо, что разобрать было невозможно.

— Милорд! — Ката коснулась его рук. Те вновь были холодные, как земля. — Вам плохо? Что я могу сделать?

— Она не солгала… Чертовка, все же не солгала. Я должен был убедиться, — выдавил граф, медленно распрямляясь. — Поразительно.

— Кто? Кто не солгал? — с тревогой вопрошала ничего не понимающая Ката. Видя, что графу стало лучше, она с нежностью прижала его ладони к своим губам, но он взглянул на нее с таким выражением, что Ката, вздрогнув, отступила, будто ее оттолкнули. Ее пронзила боль, непонятная, незнакомая, но острая и невыносимая, как кинжал, который кто-то дюйм за дюймом заталкивал между ребер. Что она сделала не так?! Прежде она не вызывала у графа неприязни. Впрочем, прежде он вообще ее не замечал. Взгляд Колдблада отвердевал, застилаясь поволокой; лицо, ставшее почти прекрасным, вновь превращалось в ничего не выражающую маску. Ката чувствовала смесь обиды, вины, смущения и растерянности. На краткий миг она ощутила себя женщиной — она помыслила о недозволенном — но вновь ей напомнили, где ее место. В ее сердце разожгли костер и тотчас же затоптали, оставив пепелище.

— До чего поразительно, — бормотал граф. — Я всегда подозревал, что что-то с вами не так, но списывал это на ваши человеческие качества. Кто бы мог подумать, что пророчество исполнится, да при том таким образом…

Ката до крови закусила нижнюю губу. Лавина незнакомых эмоций оказалась сокрушительной и быстро подминала ее под себя. Прежде лишь чужая боль — в последние годы графа и Себастьяна — занимала ее мысли. Ката лечила чужие раны, убаюкивала чужие сердца, сопереживала чужому горю. Она страдала за других, но никогда — за себя. Теперь она столкнулась с собственной душевной мукой, к которой оказалась не готова. Как будто ее эго очнулось от зимней спячки, заставив ее почувствовать себя использованной, подарив ощущение неполноценности, наполнив сердце негодованием и ропотом на судьбу. Как и многие доктора, когда дело доходило до самолечения, Ката была совершенно беспомощна.

— Пожалуй, мне придется объяснить вам, что сейчас произошло, и попросить у вас прощения, — сказал граф.

Вовсе он не раскаивается, с горечью поняла Ката, — он лишь пытается заставить ее думать, будто сожалеет, чтобы сорвать с языка слова прощения и положить их отношения на прежнюю полку, как надоевшую книжку. Только она уже не сможет вернуться к исходной точке — граф затронул что-то, к чему не следовало прикасаться.

— Не утруждайте себя, милорд. Вы меня не обидели. Я не прошу объяснений.

Граф удивленно приподнял брови.

— Прежде я не замечал в вас гордыни, — с легкой укоризной в голосе заметил он.

Ката сложила руки на груди, чтобы граф не увидел, как сжались ее кулаки. Что же он замечал в ней прежде? Раболепие? Услужливость? Видел ли он прежде в ней человека или лишь средство, которое может облегчить ему жизнь?

— Простите, милорд, — подозревая, что взгляд может ее выдать, она опустила голову. — Но я чувствую легкое недомогание и хотела бы пораньше лечь спать, если позволите…

— Конечно, Ката, я не держу вас здесь против воли, вы можете идти. Но помните, этот разговор отложен, но не окончен — мы к нему еще вернемся.

Он солгал, и Ката сразу это поняла — слишком уж хорошо его изучила. Если граф и вернется к этому разговору, то только с ее подачи, сам же сделает вид, что ничего не было и будет исподтишка за ней наблюдать. Но Ката ничем себя не выдаст: рот на замок, взгляд в пол — потому что поклялась уважать его секреты, потому что не может предать свои чувства, пренебрегая желаниями графа. Она всегда ставила его интересы впереди своих и также поступит и в этот раз. Чем лучше для него — тем лучше для нее. Пусть злоба и жалость к себе одержат победу в битве за ее покой, любовь к нему должна остаться чистой и незапятнанной хотя бы ради того, чтобы был смысл просыпаться по утрам. Хотя бы ради счастья, которое еще может к ней вернуться.

Оставшись в одиночестве, граф опустился на скамейку у фонтана и по привычке упер трость в землю, положив подбородок на набалдашник в форме грифона. Он чувствовал, что где-то в глубине души был бы рад исповедаться Кате во всем, но не мог позволить ей узнать о ее предназначении. Когда он поцеловал ее, его сердце чуть было не начало биться. Если Ката поймет, какой сокрушительной властью она над ним обладает, если узнает о том, что лишь она помогает ему оставаться в мире живых, кто может поручиться, что она не воспользуется своим знанием? Конечно, Колдблад давно знал ее и доверял ей — она любила его в конце концов! — но он так сроднился с чувством превосходства, что теперь перспектива попасть в зависимость к этой девчонке пугала его и раздражала своей нелепостью. Его враг был смешон, но непобедим.

Выпрямившись, граф вытянул вперед руку и повернул ее ладонью вверх. В дюйме от его ладони появилась нежно-голубая сфера размером с теннисный мяч. Где-то внутри нее трепетал крошечный огонек. Граф придирчиво разглядел его со всех сторон.

— Неплохо, мистер Динки. Для насильника и пьяницы совсем неплохо. Ненадолго это сбережет мальчику жизнь.

Когда он поднялся на ноги, то был уже в комнате Себастьяна. Свернувшись калачиком, мальчик громко сопел: он был простужен. Край сбившегося одеяла свисал до пола.

Осторожно ступая между разбросанных игрушек, граф подошел к кровати. Будто почуяв его присутствие, Себастьян беспокойно заворочался, простонав сквозь сон что-то невнятное.

— Ш-ш-ш, — граф коснулся рукой сначала его лба, потом — груди. На короткое мгновение тело мальчика озарилось голубоватым сиянием. Успокоившись, Себастьян сладко причмокнул во сне. — Завтра утром ты проснешься совсем здоровым. А скоро, обещаю, я найду способ все исправить.

Колдблад наклонился, чтобы поправить одеяло, как внезапно замер над кроватью, сраженный странной мыслью. Мыслью, показавшейся ему абсурдной, нелепой, которую он немедленно бы отмел, приди она ему в дневное время суток, но сейчас эта мысль незамедлительно отозвалась желанием действия, и если бы он ее теперь отпустил, то ушел бы с чувством незавершенности. Склонившись над постелью ребенка, граф коснулся губами его лба. И тотчас же его мертвое сердце отозвалось такой болью, так закололо, что побледнев и схватившись за грудь, Колдблад в ужасе отшатнулся. Выходит, он и в самом деле привязался к этому мальчику? Второй раз за сегодня его сердце чуть не ожило и не начало биться. Это было недопустимо. Этого граф позволить не мог.

========== Глава 11 ==========

Воздух в комнате был затхлый, так что, едва перешагнув порог, граф почувствовал себя замурованным в одном гробу вместе с мертвецом. Закрытые ставни и плотно задернутые шторы только усиливали первоначальное впечатление, наполняя помещение тусклым, красноватым светом.

Граф поискал глазами Оливию. В силу своего положения он отлично видел в темноте, так что это не составило ему труда. Леди Колдблад сидела в кресле, повернутом ко входу, сидела так неподвижно, что казалось, слилась с ним воедино. Ее колени укрывал плед, расшитый традиционными узорами северных народов, темные спутанные локоны змеями спускались с плеч. Прищурившись, она мельком кивнула ему и тотчас же отвернулась, показывая, что не желает, чтобы ее беспокоили. Подойдя ближе, Колдблад опустился перед ней на корточки — Оливия окинула его потухшим, остекленевшим взглядом.

— Мне сказали, за три недели моего отсутствия ты ни разу не спустилась в столовую.

— Все приносили сюда, — она ответила так спокойно и отстраненно, что графу захотелось посильнее встряхнуть ее за плечи. Но он лишь коснулся ладонью деревянного подлокотника и сразу же убрал руку.

— И уносили обратно почти нетронутым.

Колдблад знал, что прежняя Оливия возмутилась бы тем фактом, что ему докладывают даже такие мелочи, но эта только вяло пожала плечами:

— У меня всегда был плохой аппетит.

— Если такое повторится, я отдам распоряжение, чтобы тебя насильно кормили с ложки.

Граф рывком поднялся на ноги, подошел к окну и одним резким движением отдернул шторы. Миллион пылинок заплясали вокруг него в ярких солнечных лучах. Оливия сделала слабые попытки протестовать, сославшись на головную боль от света, но ее энергии хватило не больше, чем на пару нестройных предложений и протяжный стон. Колдблад распахнул пошире ставни и с явным удовольствием вдохнул свежий морозный воздух.

— Не надо, — сказала Оливия. — Здесь и без того холодно.

— Холодно, если сидеть без движения.

Оливия попробовала потуже запахнуться в плед, рукой закрываясь от невыносимого потока света. Граф был поражен, до чего сильно она похудела. Щеки ввалились внутрь, как у старухи, а нос, подбородок и скулы, напротив, выступили четко, как на гипсовом слепке. Губы потрескались, под глазами залегла синева. Боль, отразившаяся в мутном взгляде, вновь напомнила графу о той истории, которую Оливия решилась ему рассказать несколько дней спустя ее неудавшейся попытки самоубийства. Истории, уложившийся в один ярмарочный день, не богатой подробностями, но с роковым финалом. Этот финал, эти последние слова теперь часто возникали в памяти графа, стоило ему только подумать об Оливии. И тогда он тер правую бровь, чтобы скрыть нервную дрожь, а в памяти его продолжал звучать ровный голос леди Колдблад: «Мальчик родился здоровый, крепкий… Как хорошо, что осень была теплая и вода в пруду еще не замерзла…». Тогда после этих слов Оливия надолго замолчала: несколько минут граф слушал лишь хруст ледяной корки под каблуками и клекочущие голоса больших черных птиц, расположившихся на ветвях столетних деревьев, — он уже почти решился нарушить тишину, как вдруг Оливия судорожно прижала ладонь к лицу и, оступившись, начала терять равновесие. Граф подхватил ее, чтобы не дать упасть, и почувствовал, как ее тело сотрясает мелкая дрожь. Она пыталась найти утешение в его объятиях, но это было все равно что искать тепла в ледяной пещере. Колдблад не мог дать ей того, что ей было нужно.

Ее откровенность будто что-то сломала в нем, и теперь граф почти сожалел о том, что вытянул из Оливии эту надрывную исповедь. Внезапно он утратил объективность и больше не мог смотреть на свою супругу прежними глазами, и уж точно не мог продолжать пытаться претворить в жизнь свои первоначальные замыслы. Но если страдания Оливии и смягчили его, то благодаря не чувству сострадания, а чувству сопричастия: в муках Оливии он разглядел отражение мук собственных. Из средства для достижения цели Оливия превратилась в союзницу: ведь, как и граф, она одновременно была жертвой провидения и убийцей, обреченной нести на себе бремя вины. Как и граф, она охладела по своей воле, она запечатала свое сердце, закрыла его на замок и выбросила ключ. Высокомерные и бесстрастные, они были проекциями друг друга. И обнаружив это, Колдблад впервые за много лет почувствовал, как плен одиночества отпускает его. Теперь в его мире холода и мрака их было двое, и волею судеб они оказались нужны друг другу.

Граф нащупал руку Оливии. Обручальное кольцо болталось на исхудавшем пальце.

— Не стоит с головой бросаться в омут самобичевания: никому от этого лучше не будет.

Оливия проглотила ком в горле и тихо произнесла, разглядывая кисти пледа:

— Я хочу, чтобы вы ушли.

Отпустив ее руку, граф выпрямился и теперь стоял в потоке света, льющегося из открытого окна, возвышаясь над ней, как скульптура громовержца. Оливия мимоходом подумала, что он похож на ангела мести, явившегося ее покарать, но вслух ничего не сказала, боясь что это его задержит, а общество Колдблада теперь было ей невыносимо.

— Где все книги? Раньше две-три всегда лежали на прикроватной тумбочке, несколько томов — в кресле, в котором ты сейчас сидишь, и целая груда — в том углу, — указал концом трости Колдблад. — Сейчас я не вижу ни одной.

— Вы наблюдательны. Я попросила отнести их обратно. Я больше не хочу читать. И вас видеть я тоже больше не хочу. Пожалуйста, оставьте меня.

— И вам больше неинтересно, зачем вы здесь, в Колдфилде?

Оливия снисходительно улыбнулась. Граф обратил внимание, как разительно изменился ее взгляд: он был уже не метущийся, поверхностный, дерзкий и испуганный, но прямой, отстраненный и бесстрашный. Так мог смотреть только тот, кто стоял одной ногой в могиле.

— Уже нет, — тихо сказала Оливия. — Я вас больше не боюсь и не питаю к вам ненависти. И глупые игры мне надоели. Если вашей конечной целью было убить меня, как и других девушек в подземелье, можете приступать.

— Ты была в подземелье, — ледяным тоном констатировал граф. — Невзирая на мои запреты, ты все-таки…

— И нашла там трупы, — бесцеремонно перебила Оливия. — Почему бы вам не сказать мне прямо: вы собираетесь убить меня?

Тишина, повисшая в комнате, была настолько осязаема, что хотелось стряхнуть ее с кожи. Колдблад медленно опустился на колени перед креслом, не сводя с нее глаз. Кем была эта девушка перед ним? До этого он знал жестокую, расчетливую, избалованную пустышку, чье сердце могло сберечь Себастьяну жизнь, но теперь, увидев скрытое, он осознал, что холод, подарив ему силу, сделал его слепым. Он выбрал раскаявшееся сердце — неправильное сердце. Он прогадал.

— Как меня называют в окрестностях Роузвилла и Гилдхолла? — вдруг спросил Колдблад.

Оливия непонимающе нахмурилась:

— Вас? Тот-Кто-Живет-На-Холме. А что?

— Что говорит легенда?

— Какая именно? Их много. В основном, что Тот-Кто-Живет-на-Холме ест детей, которые плохо себя ведут. Или похищает новобрачных девушек. Что он…вы… бессмертны, что чудовищно уродливы, — она пожала плечами. — Что Тот-Кто-Живет-На-Холме властвует на стужей. Мне продолжать?

— Не стоит. Но я вам подскажу: кое-что из произнесенного вами верно, — сказал граф.

— Что вы чудовищны уродливы? — несмотря на неподходящий момент, не удержалась, чтобы не съязвить Оливия, все еще не понимавшая, к чему он клонит.

— Не это, — сухо ответил граф. — Последнее. В других частях света меня называют не Тот-Кто-Живет-На-Холме, но Хранитель севера, или Ледяной Король.

— Ледяной Король? — недоверчиво переспросила Оливия.

— Да.

— Мифическая фигура, создающая зиму?

— Да.

Отведя взгляд в сторону, Оливия подумала, какие удивительные формы способно принимать безумие. Знатный, образованный человек, граф, убежден, что он колдун, властвующий над холодами. Она всегда подозревала, что Колдблад плохо ладит с рассудком и, когда этому нашлось подтверждение, ощутила скорее облегчение, нежели шок. На самом деле, это была примерно та правда, на которую она настроилась и которую ожидала услышать. В Колдфилде, в этом уединенном, промозглом поместье, раздираемом северными ветрами, не мудрено сойти с ума и вообразить, что зима хочет тебе покориться. Оливии вспомнилось, как страстно раньше она желала любви графа — как давно это было! — и она задалась вопросом, на что была бы похожа любовь такого человека: вылечила ли бы она его разум или, напротив, стала бы маниакальной одержимостью? Все эти мысли пронеслись одновременно, как стая перелетных птиц, и, не задерживаясь, оставили ее пустой.

— Ты не веришь мне, — граф был как всегда проницателен.

— Это имеет значение?

— Да.

Поднявшись на ноги, граф сделал шаг назад и остановился точно в центре комнаты.

— Постарайся держать себя в руках.

— Обещаю не падать в обморок.

Колдблад чуть-чуть ударил концом трости об пол, и в разные стороны от места удара по полу поползли голубоватые трещины. Достигнув плинтуса, они перекинулись на стены и там встретились на потолке, образуя причудливую паутину. Оливия перестала дышать. Колдблад стукнул тростью второй раз, и пол на глазах начал превращаться в ледяные плиты. Теперь не только из окна, но отовсюду веяло морозом, от которого не мог спасти ни огонь, ни плед. Вопреки обещанию, Оливия потеряла сознание.

========== Глава 12 ==========

Вечером, когда Ката по привычке срезала путь через фамильную галерею Колдбладов, она услышала то, чего ожидаешь услышать в Колдфилде меньше всего: звонкий детский смех. И замерла на месте. Нет, этот захлебывающийся хохот не мог принадлежать Себастьяну: тот всегда смеялся робко и хрипловато из-за хронически воспаленного горла — но, хотя Ката сразу это поняла, она все же машинально окликнула своего воспитанника.

— Себастьян!

— Тьян… Ян… — толстые стены ответили ей протяжным эхом. Портреты поколений Колдбладов на стенах не сводили с нее пристальных глаз. Ката нахмурилась.

— Себастьян… это ты?

И снова коридор подхватил дрожание ее голоса и унес вдаль, разбивая его на отдельные созвучия о каменные стены. За окнами заливалась заря, и в закатном отблеске багряный ковер походил на застывшее море крови. Ката ускорила шаг. В ушах стучало, но даже этот стук не заглушил повторного взрыва хохота. Так дети хохочут из-за щекотки: истошно громко, со вскрикиваниями и повизгиваниями и с короткими паузами, необходимыми, чтобы набрать воздуха в легкие.

— Где ты? — громко спросила няня.

— Где ты… э-ты… э-ты… — точно с издевкой передразнила ее галерея. Лица на портретах ухмылялись в лучах заходящего солнца. Ветер дул и свистел из всех щелей.

Ката сама не знала, кому адресовала свой вопрос: все еще Себастьяну или невидимому ребенку, прячущемуся в одной из ближайших комнат. Внезапно она поймала себя на том, что ей совсем не страшно: наоборот, по позвоночнику ползут мурашки предвкушения, а сердце сжимается подобно сердцу именинника, ожидающего сюрприз. С ней ведь никогда ничего не происходило. Ее жизнь текла как по накатанной, оставляя ей роль наблюдателя, которому никто не даст пера, чтобы вписать свою строку в книгу судеб. И теперь Ката почувствовала себя так, словно ее позвали на сцену из зрительного зала. И поскольку она жила по совести и доверяла провидению, она откликнулась на этот зов. В ней зародилась надежда.

Словно в ответ на ее решимость из-за угла шагнул незнакомый кудрявый мальчик в светло-коричневом костюме. Он остановился посреди прохода, сложив руки на груди, и, беззубо улыбаясь, смотрел, как она подходит ближе, подбадривая ее нетерпеливыми жестами. При свете солнца его волосы горели золотом.

— М-малыш… — Ката облизнула пересохшие губы. Ей захотелось взяться за стену. — Откуда ты тут взялся?

Он чуть склонил голову набок, словно ему был известен какой-то секрет, и властно протянул ей ладошку:

— Идем со мной.

Глядя на протянутую ладонь, Ката на миг заколебалась. Наивная улыбка могла обмануть кого угодно, но не ее: в широко-распахнутых янтарных глазах явственно читались прожитые годы. С лица мальчика смотрели глаза старика. «Что-то здесь не так» — зашептал внутренний голос, но Ката не стала его слушать. Не теперь. После той ночи в оранжерее, что-то в ней надломилось. Собственное плотное, неуклюжее тело стало стеснять ее, как вещь, севшая после стирки. Вдобавок она никак не могла уложить волосы. Прежде ей хватало минуты, чтобы ловко собрать их на затылке, теперь сколько она ни старалась, получалось нелепо. Она начала проводить у зеркала вдвое больше времени, и чем больше она вглядывалась в свое отражение, тем более отталкивающей находила свою наружность. Ах, если бы можно было как-то исправить этот нос-картошкой, сделать его тонким и изящным, как у Оливии… Что, как не нос — фундамент красоты лица? Но это пустые мечты. Как говорила покойная матушка, горбатого могила исправит.

Не только ненависть к своему телу теперь отравляла ей существование, но еще и стыд, ставший ее незримым попутчиком. Что же ей сделать, как забыть взгляд графа, которым он наградил ее, когда она поцеловала его руки… ну почему она вообще это сделала?! Почему решила, что имеет право? Каждый раз, стоило вспомнить эту сцену, она кривилась, судорожно вдыхая воздух через сомкнутые зубы, и ей хотелось сделать себе больно: ущипнуть, поцарапать, уколоть иголкой палец. Она боялась лишний раз посмотреть в сторону хозяина дома, как будто только сейчас, спустя годы, он мог взглянуть ей в глаза и впервые заметить, насколько она дурна собой. Ее лихорадило. Она потеряла сон и аппетит, стала рассеянна и раздражительна. Вчера, когда Себастьян в четвертый раз подряд взял си вместо си-бемоль, она со злостью захлопнула крышку фортепиано, чуть не прищемив ему пальцы. Себастьян, не привыкший к такому обращению, устроил сцену: заперся в комнате и, рыдая, клялся, что больше никогда не захочет ее видеть. Обычно гибкая и чуткая, Ката разрыдалась вместе с ним, стоя под дверью. Она чувствовала себя жестокой и недостойной любви — даже любви этого ребенка, без которого давно не представляла своей жизни. Своим злосчастным поцелуем ничего не подозревающий граф отравил ее, и теперь яд медленно приближался к самому сердцу.

— Ты ангел? — тихо спросила Ката, разглядывая безмятежную детскую улыбку.

— Вот и нет.

— Дьявол? — она почувствовала, как холодеют ее ладони.

— Снова мимо. Люди зовут меня Дитя Цветов, но у меня есть свое имя: Лео.

— Ага, ты Хранитель юга и покровитель детей, — задумчиво кивнула Ката, успокаиваясь. Она наконец дала мальчику свою руку, позволив ему вести ее за собой.

Как и всякая деревенская девушка, жизнь которой пронизывают суеверия, о четырех Хранителях она знала с детства, и ее вера в них была незыблема. Из-за малообразованности ли, а может, из-за глубокой инстинктивной связи с природой, Ката не ставила под сомнение существование духов и призраков, ее чистый разум не ведал скепсиса. Поэтому, увидев воочию персонажа местных легенд, Ката почти не удивилась.

Мальчик остановился у первой двери сразу за фамильной галереей. Узнав тайную комнату графа, Ката попыталась протестовать:

— Сюда нельзя! Да и здесь всегда заперто…

Почувствовав сопротивление, Лео обернулся. В уголках его глаз появились смешинки, а улыбка стала почти ехидной. Не говоря ни слова, он коснулся пальцем замочной скважины, раздался щелчок и дверь сама собой распахнулась, подчиняясь силе его воли.

Ката словно очнулась ото сна. Она испуганно отпустила маленькую ладонь и отшатнулась, прислоняясь к косяку.

— Лорд Колдблад строго-настрого запрещает даже приближаться к этой комнате. Я не пересеку порог, — решительно сказала она, и в голосе ее зазвенел металл, которого она сама не ожидала в нем услышать.

— Придется нарушить запрет, чтобы ты могла исполнить свой долг, — развел руками Хранитель юга.

— Долг? Долг?

— Ты большее, чем ты думаешь. Гораздо большее. Но только оказавшись по ту сторону, ты узнаешь о своем предназначении.

— Я… я стану Хранителем?.. Но к-как с этим связана комната его светлости?

— О нет, ты нечто иное. Ты связана с Хранителем севера. Ты знала, что граф — Хранитель севера?

— Его светлость… Но как же?

Лео снова взял ее за руку и настойчиво потянул вперед, не давая собраться с мыслями, но Ката намертво вцепилась в дверной косяк. Все годы, проведенные в Колдфилде, ее предназначением, ее счастьем было исполнять желания графа и только. Быть рядом тогда, когда ему это нужно. Делать то, что он скажет. Мечтать о большем она не смела. Ей казалось, что у нее уже есть все, чего можно желать, что желать чего-то сверх этого — значит быть неблагодарной. Почему же теперь пламенная любовь к Колдбладу, когда-то наполнившая ее жизнь светом, стала источником боли, а не радости? Да, Ката бы по-прежнему безропотно отдала графу свою жизнь, попроси он об этом. Только теперь этого было мало.

— Ты должна, Ката.

Она и сама это знала. Закусив губу, она шагнула внутрь вслед за ребенком, избегая смотреть по сторонам. Только краем глаза заметила два портрета, но сразу же перевела взгляд в пол, боясь увидеть лишнее. Они подошли к зеркалу, и Лео уверенно протянул руку к портьере, одним быстрым движением сдернув ее на пол. Плотная ткань цвета королевской мантии беззвучно соскользнула вниз волнами складок. Теперь на них смотрели их собственные отражения: маленький кудрявый мальчик с вечной улыбкой на устах и тяжелым взглядом и круглолицая девушка в платье из грубой шерстяной ткани. Лео кивнул, отпуская ее руку, и Ката поняла, что нужно делать.

Набрав в грудь воздуха, она коснулась зеркальной поверхности кончиками пальцев. Сияние, в тот же миг окутавшее ее, было таким сильным, так жгло веки, что Ката зажмурилась. Вслепую она шагнула вперед, не встретив на пути никакого сопротивления. Под ногами заскрипел снег. Когда она вновь открыла глаза, то нашла себя в другой комнате. Такой же маленькой, как и тайная комната графа, но без мебели и без окон, холодной и сумрачной. Потолок и стены были исписаны инеем. Узорами бессвязными, не подчиненными общему сюжету, общей идее, но все же величественным. Сколько ни смотри, нельзя было понять драматургии — может, ее и не было вовсе, а был лишь хаос человеческих тел: чьи-то ключицы, чьи-то пальцы, спины, бедра, колени. И лица. Главным образом, лица. Бестелесные, написанные в профиль и анфас, они то смеялись, то корчились в муках. Казались то сказочно красивыми, то невозможно уродливыми. Выполненные с филигранностью гения, они дышали жизнью, наблюдая за зрителем из тени плоского мира. Каждый взгляд таил пройденный путь, личную историю. Памятуя о том, что целое больше суммы его частей, Ката делала тщетные попытки объять общую картину целиком, но от чрезмерных усилий у нее скоро зарябило в глазах. Изображение, сотканное из миллиарда тонких, мельчайших штрихов, было до того искусно, что создавало иллюзию вечного движения.

— В чем дело, Финни? Я не ждал тебя, — прошелестел в пустоте недовольный голос.

Ката обернулась, пытаясь понять, откуда доносится голос, но казалось, он был везде. Как порождение ночи, звучал из всех углов и щелей, сходясь от стен к зеркалу, где она стояла. Ката так и не поняла, когда и как в комнате появился незнакомец, но, не сделав ни шага, он вдруг возник перед ней. Сначала няне померещилось, что это лорд Колдблад, но стоило взгляду лучше сфокусироваться, как она поняла, что это другой человек. Да, похожий на графа как две капли воды — но спутать их все же было невозможно. Ката уставилась на лицо незнакомца и не опустила глаз, даже когда встретила его взгляд. Никогда прежде она не видела таких лиц. Если лицо лорда Колдблада всегда было обращено внутрь и казалось лишь карандашным эскизом, где парой штрихов обозначили основные черты, то это лицо словно изливалось во внешний мир, такое туго натянутое, дребезжащее, такое красивое в ужасных муках — оно кричало, оставляя губы сомкнутыми.

— Так-так, — шепнул незнакомец, складывая пальцы пирамидкой. — Так-так.

Его глаза полыхали синим огнем, а кожа была настолько бледна, что казалось, от нее исходило сияние. Кончики пальцев и ногти этого человека были синие, точно отмороженные, а губы, напротив, красные, как будто перепачканные в крови. Крепко стоя обеими ногами на земле, он чуть сутулился и смотрел исподлобья прямо ей в глаза. Ката молча отвечала на этот взгляд. Что она видела в глазах этого чудовища? Гордыню, ненависть, страсть и боль. Не глухую, сдавленную боль Колдблада, но жуткую, леденящую кровь агонию, до того осязаемую, что, казалось, она давно вышла за границы его тела и смешалась с воздухом. Ката теперь тоже дышала этой болью, и кровь стыла в ее жилах.

— Огненное сердце. Но едва горит. Едва-едва. И все же вы пришли. Все же вы здесь.

Он улыбнулся дикой, бессмысленной улыбкой — точно зверь оскалил пасть.

— Меня п-привел сюда Хранитель юга, — сглотнула слюну Ката. — Я… я понятия не имею, где я нахожусь и с кем разговариваю.

Казалось, незнакомцу удалось взять себя в руки. Он вскинул подбородок и окинул гувернантку любопытным взглядом:

— Так-так. Мне представиться по всем правилам? Хотел бы я знать, как теперь, принимая во внимание все обстоятельства, надлежит это осуществить. Слишком много перипетий — не каждый рассудок это выдержит, — его глаза бегали, а речь была сумбурной и одичалой. — Добро пожаловать в мою ловушку — а может, мое убежище? Заботливый брат спрятал меня от трудностей этого мира… Это умилительно, вы не находите? Правда, я боюсь, он беспокоился о мире: считал, что это его нужно спрятать от меня. Видите ли, наши взгляды на то, кто должен стать Хранителем севера, расходятся. А интересы пересекаются.

— Вы… вы брат его светлости?

В притворном изумлении он прижал ладонь к своим красным губам:

— А вы всегда так дрожите, или я вас пугаю? Как неприятно: обычно женщины находят меня привлекательным. Находили. Но знаете, годы заточения кого угодно превратят в невротика. Если станет совсем страшно, помните, что вы здесь по доброй воле, а зеркало за вашей спиной. Шаг назад — и вы дома. Можете забыть меня как ночной кошмар. Но лучше этого не делайте. Потому что мне вас уже не забыть. Первый визитер за столько лет — и Огненное сердце.

— Я пока никуда не ухожу, я ведь только пришла, — кротко улыбнулась Ката, жалостливо разглядывая незнакомца. — И вовсе мне не страшно, просто здесь очень сыро. Простите, но вы так и не ответили, вы брат его светлости?

— Ну что вы все заладили: брат, не брат, — закатил глаза этот странный человек. — Неужели внешнее сходство не кричит громче моих слов о нашем родстве? Да, я Гордон Колдблад, и я на четыре минуты старше. И будь это не так, я был бы беспомощен, но свободен. А я почти всемогущ и заточен здесь. Пригвожден к этой комнате, как Прометей к своей скале. А мой брат подобно орлу вновь и вновь прилетает сюда, чтобы клевать мою печень. Фигурально. Печень ему не нужна — моего присутствия достаточно. Иначе Ледяным королем ему не быть — как тут им быть, когда не поспешил вовремя родиться? В моих жилах источник силы, источник мощи: и он приходит сюда, как олененок на водопой. Но все равно, чтобы сравняться со мной могуществом, ему бы пришлось умертвить меня, а на это он никогда не решится, ведь моя смерть принесет конец и его власти. Холода ему выдержать, так-так. Так что мне остается только злорадствовать и лелеять надежду на возмездие. И творить.

Он повернулся в профиль, с гордостью указывая Кате на потолок и стены.

— Как вы находите эту работу?

— Я… я н-не верю, что его светлость мог так с вами обойтись, — она все еще в ужасе качала головой, вспоминая ту ночь, когда встретила графа поблизости тайной комнаты с окровавленной шпагой в руках. Ей не то, что не хотелось верить словам Гордона Колдблада, казалось, все нутро кричало, что его слова — ложь, вопиющая клевета, но память опровергала доводы сердца. Глаза опровергали. Брат-близнец графа стоял перед ней физическим воплощением ненависти и боли, и она догадывалась, что стало их причиной.

Наконец, Ката воочию встретилась со скелетом из шкафа, о котором прежде боялась и думать. Знание, от которого она пряталась, которое, как предчувствовала Ката, все бы только усложнило, само нашло ее. И теперь она не могла не задаваться вопросом о том, кем же на самом деле был лорд Колдблад. Кого она так преданно и слепо любила все это время: злодея или жертву?

Воздух в комнате резко похолодел. Лицо Гордона исказила злая гримаса:

— Вам придется в это поверить, — прошипел он. — У вас нет выбора. Мой брат — трус, эгоист и мерзавец. Он играет людьми в своих целях. А чуть карта отыграна — она подлежит сожжению. Я не знаю, какие отношения вас связывали, но бьюсь об заклад, он играет и вами. Подумайте об этом. Подумайте хорошенько.

Колдблад-старший смаковал ее беспокойство. Никаких сомнений: он чуял его, он играл на нем, как на музыкальном инструменте. Точно заклинатель, который двигает телом, гипнотизируя змею, он вводил ее в транс своими перемещениями в пространстве. Было жутко видеть, как на полуслове он растворялся прямо в воздухе, а потом появлялся из ниоткуда уже в другом месте. И его голос, который то усмирял и баюкал, а то царапал слух вороньим карканьем, никогда не исчезал вместе с телом. Ката смотрела на Гордона во все глаза, не переставая кусать губы. Она искала ключик.

— Почему вы зовете меня Огненное сердце? — спросила она. Ее зубы стучали: но от холода, не от страха. Руки она держала скрещенными на груди на манер щита.

Гордон развязно подмигнул ей через плечо из правого угла комнаты — и в то же мгновение оказался прямо перед ней. Ката отшатнулась. От него пахло ветошью и еще чем-то горьким, вроде древесной коры. Может, тело его так же грызут черви, подумалось Кате. Может, вот где источник боли. Воздух вблизи Гордона был в разы холоднее и как будто бы даже плотнее. Кате захотелось задержать дыхание.

— Так-так, — повторил Гордон свою излюбленную присказку. — До чего любопытно. Огненное сердце, и ни сном ни духом. Забавно. Ну же, отлепитесь уже от зеркала и перестаньте дрожать. Клянусь честью, я добрый малый. И не верьте моему брату, который станет заверять вас, что чести у меня нет.

Он визгливо расхохотался, запрокинув голову. Что-то словно прорывалось из его тела, какая-то сокрушительная, лавиноподобная энергия, чьей мощи он не выдерживал. Она хлестала через край, заставляя его делать массу ненужных, сумбурных движений, призраком мелькать в пространстве. Его настроение было таким же пугающе неустойчивым: оттенки крутились калейдоскопом, а эмоции посекундно сменяли друг друга. Он злился и в комнате темнело, по полу и стенам ползла ледяная корка, но уже через секунду хохотал и улыбался, и вокруг его фигуры начинали вальсировать снежинки. Ката вспомнила Себастьяна: когда ему нужно было дать выход нервному напряжению, то у него начинала дергаться нога. Ката не обращала на это внимания, а лорд Колдблад всегда делал замечания строгим голосом. Уж граф-то владел своим телом: ни одного ненужного движения и глубокий омут холодного покоя. За зеркалом же на Кату обрушился обжигающий ледяной ливень такой силы, что, казалось, один из близнецов получил все эмоции обоих.

— Огненное сердце. Огненное сердце. Огненное сердце, — нараспев произносил Гордон, мелькая в разных концах комнаты. — Я вам скажу, я вам признаюсь положа руку на сердце, но только если вы сделаете мне малюсенькое одолженьеце. Совсем крохотное. Оно, кстати, отчасти откроет вам глаза на вашу природу, так что не откажите в любезности, любезнейшая моя, — он ухмыльнулся и замер, протянув руку. — Возьмите меня за руку, прошу. Не нужно бояться, с вами ничего не случится, я ничего вам дурного не сделаю, поверьте.

Почему-то одна лишь мысль о том, чтобы прикоснуться к этой по-стариковски дрожащей ладони с длинными синеватыми ногтями, была ей противна. Ката подумала о другом Колдбладе, вспомнила, как тот попросил ее дотронуться до его руки и с каким трепетом, с каким замиранием сердца она пошла на это. Есть ли вероятность, что между этими двумя просьбами была связь и на самом деле близнецы искали одного и того же?

Сглотнув слюну, Ката коснулась края ладони Гордона одним пальчиком, и, как и его брат, тот немедленно взял ее пальцы в капкан. Он содрогнулся, изо рта его вырвался стон, глаза закатились, а губы начали медленно складываться в улыбку. Рывком он рванул ее на себя, пока Ката отчаянно сопротивлялась, стремясь вырваться из тисков ледяных пальцев.

— Постойте смирно еще хотя бы пару секунд, — зашептал Гордон. — Только ваша ладонь, больше ничего, обещаю.

Он поднес ее руку к своему лицу, и Ката увидела, как отхлынула смертельная бледность, как порозовела кожа, смягчились угловатые черты, словно на краткий период ремиссии его отпустила жгучая боль. Синий огонь в глазах почти потух, теперь они едва искрились.

Тяжело вздохнув, он разжал пальцы и Ката быстро шагнула назад, к спасительному зеркалу. Колдблад закашлялся.