Узор счастья

Глава 24

Коля сразу вспомнил этого парня с желто-зелеными круглыми глазами. То неприятное ощущение, которое он пережил в первый раз, забылось. Казалось надуманным. Но когда Коля подошел и увидел, как парень смотрит в стенку, как сжимаются и разжимаются его кулаки, ему почему-то захотелось отойти на цыпочках и больше не подходить.

Но парень повернул голову и спросил:

— Почки есть?

— Есть, — ответил Коля как можно более спокойно.

— Две порции, — бросил желтоглазый.

Коля поставил на столик два порционных блюда в полной уверенности, что скоро появится и напарник желтоглазого. Но тот съел обе порции — одну за другой — сам. Словно очень давно голодал...

— Не нравится мне он. Ох как не нравится, — снова признался Коля Анечке.

— А зачем ему тебе нравиться? — пожала плечами Анечка. — Не напивается, не дерется, ни к кому не пристает — уже хорошо.

— Тебе отсюда его не видно. А посмотрела бы поближе... — Коля передернул плечами. — Инопланетянин. Может, их к нам с Марса заслали? Или с Тау Кита?

— С Тау Нафига, — фыркнула Анечка, принимаясь резать лук для новой порции шампиньонов.

— И чего он к нам повадился? — пробормотал Коля. Ему почему-то очень не хотелось выходить в зал, пока там сидел этот парень со странными глазами.

Хорошо хоть новые посетители пока не появлялись...

...А Костя не торопился уходить, вспоминая последнюю встречу с Павлом.

Он сказал тогда, что с устройством «на место» не получится никак — нужен стаж работы не менее трех-четырех лет в определенных организациях. А также соответствующие характеристики.

— Как ты сам понимаешь, я не смогу сделать тебе всего этого, — сразу оговорился Павел, а Костя даже побелел. — Постой, постой, — успокоил его Павел. — Давай разберем ситуацию. На кой хрен тебе надо устраиваться именно туда? Я же предупреждал — они начнут прощупывать, проверять, могут послать человека в твой родной город. Ты уверен, что за тобой ничего там не числится?

Костя еще более помрачнел.

— Не уверен, — ответил он наконец, и верхняя губа его дернулась, как у хищника.

Павел еще раз внимательно посмотрел на собеседника:

— Тогда тем более нет резона. И вот что я подумал, — он наклонился вперед. — Особняк, как ты сказал, стоит на углу. Так ведь?

— Так, — медленно произнес Костя сквозь зубы. Он еле сдерживался, чтобы не заорать, не стукнуть кулаком по столу — так его разозлил ответ Павла. И только поняв, что выход из тупика все же есть, он начал постепенно приходить в себя, и густая пелена потихоньку отступала.

— Ты говорил, что там неподалеку идет стройка?

Костя снова кивнул, не отводя от собеседника тяжелого взгляда, от которого Павлу стало даже немного не по себе.

— Ну так как? Понял?

— На стройку не пойду. Мне нужно свободное время.

— А зачем тебе туда устраиваться? — пожал плечами Павел. — Тебе важно другое...

Предложение Павла было неожиданным. И легко исполнимым. Идея эта должна была принести покой в его мятущуюся душу, но пока что спокойствие не приходило. Костя ощущал, как в нем, словно струна, дрожит какой-то нерв. Ему хотелось иной раз сесть на землю, поднять голову и завыть по-волчьи. Накинуться на кого-то, смять, загрызть, задушить. Весь мир, казалось, настроился против него. И главное — все время получалось так, что Светка, как линия горизонта, уходит все дальше и дальше от него. Но больше Костя не хотел ждать.

Он снял дачу, стоявшую в отдалении от других домов. Оборудовал подвал, поставил нужную мебель, даже биотуалет. Оставалось привезти туда Светку. И она или выйдет за него замуж, или сгниет в этом подвале. Другого пути у нее нет.

«Забеременеет, — думал Костя, — и перестанет брыкаться. Женщины любят силу, власть и богатство».

А потом, когда он будет стоять не в середине цепочки, а переместится к ее началу, то увезет Светку заграницу. Пусть она там водит ребенка во всякие колледжи и рисует свои картинки. У Кости свело скулы от этой мысли. Но ему еще надо было побывать в родном городке, довести свои дела до конца. Он не любил бросать начатое. Правда, ребята передавали, что участковый почему-то расспрашивал их, где он работает, когда приедет в следующий раз, пожалел, что не может поговорить с Костей сам. И этот интерес Костю не радовал...

Вахтерша в институте долго расписывала, как повезло Светкиной группе, какие у них привилегии.

«Привилегии». Теперь это называется «привилегии»!

— Бум знать, — прошипел сквозь зубы Костя, чувствуя, как по всему телу снова прошел отдаленный гул, какая-то вибрация, после которой он переставал отдавать себе отчет в том, что делает.

Когда Светка окажется на зимней даче, затихнет ли этот гул? Костя боялся получить ответ на свой вопрос. Ему хотелось думать, что да. Но с другой стороны, каждый раз после того, как он отдавался во власть стихии, в его организме что-то менялось. Словно уходило куда-то мучительное напряжение, и на какое-то время ему становилось легче.

— А почему ты меня так подробно расспрашивала про особняк? — вспомнила вдруг Светлана незадолго до отъезда. — Там жила какая-нибудь твоя подруга? Кто-то из знакомых?

— Нет, — отозвалась Елена Васильевна. — Там прошло мое детство.

Светлана чуть не выронила из рук кофточку, которую укладывала в сумку, стоявшую на кресле.

— Ты никогда не говорила...

— Почему же не говорила? — пожала плечами Елена Васильевна. — Просто не называла переулка. Но если помнишь, когда мы приезжали в Москву, то иной раз проходили по тем улицам. Нечасто, но проходили. Тогда в нем располагался туберкулезный диспансер. Я хотела — несколько раз собиралась — показать тебе этот дом и сказать: вот здесь я росла. Вот эта минута и наступила, — она улыбнулась. — Тебе ведь приятно знать, что дом, куда ты приходишь работать, имеет к тебе самое прямое отношение — ведь его выстроил твой прадедушка.

— Приятно? — протянула Светлана. — Вот уж не знаю.

— Видишь, поэтому я и не торопилась писать тебе.

Светлана, забыв про сумку, подошла поближе к наброску, который сделала с особняка и который Елена Васильевна вставила в паспарту и повесила на стену рядом со старой фотографией. На этой фотографии у ворот особняка (он виднелся в глубине двора, и Светлана прежде не обращала на него внимания — просто дом и все) стояла маленькая девочка в белом платьице, панталончиках, с распущенными волосами и бантом на макушке.

— В те времена мне казалось, — заметила Елена Васильевна, останавливаясь рядом с фотографией и наброском, — что сад невероятно большой. И у меня там были свои таинственные уголки. А когда мы с тобой проходили мимо, поражалась, насколько он, по сути, маленький...

Когда мама садилась на скамейку и задумывалась о чем-то своем, я осторожно подкрадывалась к яблоне, которая росла в самом дальнем конце — там у забора были заросли лопухов, садовник почему-то не считал нужным их трогать. Я все надеялась, что найду там маленького ребеночка. Меня уверяли, что мама нашла меня в саду, вот и я заглядывала под лопухи — а вдруг там лежит младенец? Разумеется, девочка. Я мечтала, что буду ее воспитывать. Про то, где нашли старших братьев, я не спрашивала. Отчего-то была уверена, что их могли отыскать только в лесу, в поле, на речке или где-нибудь еще, но только не там же, где меня.

— И у камина были эти головки в стиле модерн?

— Мне они казались феями. И я мечтала проснуться посреди ночи и посмотреть, как они разговаривают между собой, посмеиваются или поют.

— И то, что я тебе описала, похоже на то, что было?

— Такое впечатление, что особняк восстанавливали по старым фотографиям. Их сохранилось немало, хотя бы потому, что у нас бывало много замечательных и известных людей того времени: писатели, музыканты, поэты, певцы, режиссеры. Мать умела приветить и обаять кого угодно. И многим старалась помочь. Что касается отца, то он задолго до моего рождения сотрудничал с отцом Цветаевой, очень много картин купил сам и передал в дар Румянцевскому музею.

«Надо же, мой любимый», — подумала про себя Светлана. Сейчас ей вспомнилось, как однажды Елена Васильевна обмолвилась о картинах в музее на Волхонке, но потом вдруг оборвала себя на полуслове. Время было иное, и ей явно не хотелось продолжать разговор на эту тему. А Светлана и не придала ему особенного значения. Но сейчас многие разрозненные фразы, отдельные слова, какие-то фотографии, которые, бабушка торопилась переложить, сложились в единое целое.

— А там, где сейчас мастерская, что было раньше?

— Танцевальный зал. Отказаться от него мама не могла, потому что очень любила танцевать. Не меньше, чем ездить верхом. Но я, конечно, уже не застала те времена. Даже голод и холод почти не запомнила...

Елена Васильевна говорила обо всем с легкой усмешкой на губах, пока они шли к остановке. Вскоре автобус подошел, двери распахнулись, и пассажиры, отталкивая друг друга, кинулись занимать места.

— До свидания, Ланочка, — сказала Елена Васильевна, вопросительно глядя на нее — получила ли внучка то, что хотела. Обрела ли хотя бы частичку покоя, как и надеялась? Кажется, да.

Светлана кивнула:

— До встречи!

Елена Васильевна едва успела прилечь, чтобы немного отдохнуть, как внизу раздался стук.

«Кто бы это мог быть?» — подумала она, недоумевая, и отправилась открывать.

В дверях стоял высокого роста широкоплечий мужчина. Сначала Елена Васильевна не узнала его.

— Здравствуйте. Меня зовут Максим Матвеевич Муратов, — представился он. — А вы — Елена Васильевна.

— Здравствуйте, — ответила она. — Проходите...

Максим поднялся следом за ней на второй этаж и обвел комнату глазами художника, отмечая и папки с рисунками, и ширму, и манекен в углу, и машинку. На стенах — картины, эскизы, наброски... И рядом с креслом, на которое ему указала Елена Васильевна, рисунок особняка в Осеевском переулке.

Не пропустил Максим и того, что рядом с этим наброском висела фотография.

— Вы позволите? — спросил он и остановился как раз на том месте, где еще совсем недавно стояла Светлана.

Ему понадобилось гораздо меньше времени, чем Свете, чтобы сделать кое-какие выводы, хотя в этой хрупкой седовласой женщине ничего не осталось от той златокудрой девочки с фотографии.

— Этот особняк принадлежал вашей семье? — спросил Максим поворачиваясь.

Елена Васильевна кивнула.

— Ну да! — проговорил Максим. — У Светланы фамилия по отцу...

— Разумеется, — улыбнулась Елена Васильевна. — А вы прямо из Москвы?

Теперь кивнул Максим. И подумал, что все это начинает напоминать китайскую церемонию. Больше всего на свете он не любил неопределенные ситуации. И тем не менее, наверное впервые в жизни, не знал, с чего начать.

— Я три часа провел за рулем, — начал он.

— Сейчас я поставлю чайник, — отозвалась Елена Васильевна.— Идемте на кухню.

Светлана вышла из мастерских, когда на улице сгущались сумерки. Она не чувствовала усталости, хотя сегодня работы было много и в «пошивочной», и в цехе, где художники расписывали задник. К ее приходу они уже закончили фон. Светлана разбросала куски черного, темно-зеленого, темно-синего бархата и вырезанные под кружево куски крашеного сукна. Теперь их можно было наклеивать. При освещении эта ткань другой фактуры даст объем, и задник не будет казаться плоским. Светлана уже представляла, как он заиграет в свете софитов. А послезавтра она приступит к «шатру». Вся конструкция будет висеть на среднем штакетнике. Удивительно, как легко работать с людьми, которые сразу понимают, о чем идет речь, думала она, переходя из одного цеха в другой. И что ее невольно поражало: никто не смотрел на нее, как на неопытную девчонку. Хотя многие из тех, с кем ей приходилось иметь дело, были намного старше ее. И выпустили массу спектаклей с известными художниками...

Чего она сегодня не успела — так это побывать у бутафора и у шляпницы. Большинство шляп задумывались как чисто декоративные. Они должны были висеть на импровизированных «станках для разминки». Но шляпа призрака ее беспокоила. Если поля окажутся великоватыми, это может создать комический эффект. Но и маленькой она не должна быть. Так что...

Тяжелая служебная дверь, которая выходила в тихий переулок, поддалась, только когда Светлана навалилась на нее всем телом. В лицо сразу пахнуло холодом и — после мастерских, где стоял устоявшийся запах красок, — свежестью. Она ступила на тротуар, не глядя по сторонам, занятая своими мыслями. И не увидела, как от стены дома отделилась мужская фигура. Беззвучно человек приблизился к ней и... мужская ладонь зажала ее рот.

Светлана почувствовала, как ноги ее оторвались от земли, и кто-то понес ее к машине, припаркованной на обочине. Страх сначала парализовал ее, но потом, немного придя в себя, она дернулась и изо всех сил лягнула ногой того, кто так крепко сжимал ее. Конечно, несмотря на все старания, удар оказался совсем не таким ошеломляющим, как ей хотелось бы. Но мужчина охнул. Хватка его чуть-чуть ослабла, но он все равно не выпустил ее из своих объятий.

«Похищение сабинянок» не состоялось, — услышала Светлана знакомый голос. — Более того, еще немного — и, боюсь, бедной сабинянке пришлось бы делить общество с унылым евнухом, — шутливым тоном закончил «похититель».

Максим!

Два противоречивых чувства одновременно вспыхнули в ней — радость и страх. Радость от того, что он не забыл про нее. Не вычеркнул из длинного списка имен, как только она исчезла с его горизонта. И страх оттого, что эта волна радости, накрывшая ее, была такой мощной, такой всепоглощающей, что уже не оставляла места ни для сомнений, ни для сопротивления. Все преграды и барьеры разлетелись в щепки от удара этой волны. И Светлана осталась безоружной и беззащитной.

— Идем! Иначе кто-нибудь и в самом деле решит, что я похищаю девушек, и позвонит в милицию, — проговорил он как ни в чем не бывало.

Словно он все уже знал про нее, словно уже все решено.

Нет уж! Она не позволит ему принимать решения за нее. И, наверное, единственный правильный путь — срочно избавиться от него, пока она снова не попала в капкан.

— Мне в другую сторону, — сухо обрезала она.

— Правда? — заинтересованно спросил Максим, приноравливаясь к ее походке и, казалось, ужасно радуясь тому, что Светлане надо идти в другую сторону. — Очень хорошо. Я как раз хотел прогуляться. Давно не удавалось посмотреть на город вечером.

И он в самом деле пошел с ней, наслаждаясь прогулкой. Это сбивало Светлану с толку. Он шагал рядом легко и непринужденно. Полы его пальто задевали ее ногу, ее локоть изредка прикасался к его руке, и сразу возникала вибрация в теле. Вернее, она возникла сразу — лишь только она услышала его голос, почувствовала знакомый запах, в котором угадывались нотки цитрусов. Уже в тот момент сопротивление было сломлено. Сейчас Светлане удавалось держаться из последних сил. Но и они таяли, как тает воск от жаркого пламени. Еще немного — и... Она резко остановилась и развернулась лицом к нему:

— Максим!

Он тоже замер. Но не сразу взглянул на нее, какое-то время продолжая смотреть перед собой. Потом медленно-медленно повернулся и неожиданно глухим голосом, словно не слышал ее возгласа, проговорил:

— Если бы ты могла представить, что я пережил, когда обнаружил, что тебя нет в мастерской, что тебя нет в городе! И когда понял, отчего ты исчезла... Увидел стоявший на полу телефон и валявшуюся рядом трубку, нажал автоответчик... Неужели чье-то слово значит для тебя больше, чем мое? — Он посмотрел ей прямо в глаза. — Белла звонила несколько раз, несмотря на то что мы с ней расстались. И я рассказал ей о тебе... Разве можно вот так сразу ставить под сомнение наши отношения? Как ты могла?

Теперь, когда он стоял рядом и смотрел на нее, все опасения, страхи, которые тогда роем взметнулись в ее душе, рассыпались как искры сгоревшего дотла костра под мощным дуновением ветра. Более того, все ее доводы выглядели такими же нелепыми, как испуг Веры Ивановны при виде сорочки, которую та приняла за чью-то фигуру. То же самое произошло и со Светой. Она тоже спутала реальность с миражом.

Сравнение принесло невероятное облегчение. С плеч ее словно упал тяжелый груз. Максим, раскинув полы пальто, обнял ее и прижал к себе.

— Как ты могла подумать! — пробормотал он, целуя ее в шею, за ухом, в губы. — Ты же слышала, что сказал Поль? Лана... ты моя судьба. Ты — это та, которую я ждал все это время. И никуда мне от тебя не деться теперь. И тебе от меня тоже...

Она прижалась к нему и услыхала, как бьется его сердце: гулко, сильно, взволнованно. Так же гулко, сильно отдавались удары в ее груди.

На этот раз ласки его, при всей ненасытности и страстности, все же были другими. Впрочем, они всякий раз были другими. Но сегодня Светлана угадывала в них какую-то бережность, глубокую нежность и... радость обретения. И снова было это мгновение полного забытья, растворения в мировом пространстве. И снова пришлось возвращаться на землю.

— А теперь — быстро под душ, — скомандовал Максим, подхватывая ее на руки, — тебя ждет сюрприз.

— Там?

— Нет, конечно.

— А где?

— Не скажу. Ты хочешь, чтобы сюрприз перестал быть сюрпризом? — Он, глядя на Светлану, слегка приподнял брови.

— Нет! — ответила она и включила воду.

— То-то, — заметил Максим и вошел следом за ней в душевую кабину.

— Нам далеко? — опять, не выдержав, спросила Светлана, когда Максим, накинув ей на плечи пальто, спускался по лестнице.

— Ммм... Несколько шагов, — признался он.

— Что же это может быть? — недоуменно пожала плечами Светлана.

Они прошли по дорожке, потом у дверей в особняк он резко развернул ее и помог подняться по ступенькам. Миновав гостиную, они оказались в комнате с «фонарями». В кресле, стоявшем напротив окна так, что оттуда был виден сад, сидела... Елена Васильевна.

Познакомив Светину бабушку с Екатериной Игоревной и дав последней указания, Максим отправился по своим делам. Он счел, что Елене Васильевне захочется быть одной в тот момент, когда она снова встретится со своим родным домом. И оказался прав. Она действительно была рада и его деликатности, и тому, что Екатерина Игоревна тотчас скрылась в полуподвале, где архитектор расположил современную кухню, чтобы она не портила интерьер особняка. И Елена Васильевна открыла первую дверь...

Много-много лет назад она вот так же в полном одиночестве шла по комнатам. В доме почему-то никого не было.

Маленькая Елена шла по дому и смотрела на него новыми глазами. Потому что будто увидела все в ином свете. Она миновала гостиную, уставленную диванчиками и кушетками, отцовский кабинет, прошла в столовую, где стоял большой стол и стулья, несколько этажерок с любимыми мамиными цветами... Позади осталась комната, которую можно было назвать маминым кабинетом. В картинной галерее ей показалось, что старик с пронзительными черными глазами смотрит на нее, и девочке отчего-то стало не по себе. Она поднялась в детскую, посмотрела в окно на засыпанный чистым, белым снегом сад и только тогда успокоилась.

Второй раз она пережила шок при виде родного дома, вернувшись после гастролей. В поезде они ехали голодные, озябшие, но страшно довольные и веселые. Выступления прошли с успехом. Зал был полон. Их вызывали «на бис» несколько раз. Молодежь принимала спектакль на «ура», и Елена чувствовала себя очень нужным человеком.

Кажется, она даже не сразу отправилась навестить маму, а где-то на второй или даже третий день, когда слегка улеглись волнения, радость, ажиотаж после поездки. Но подойдя к дому, она увидела, что вход закрыт и опечатан. Елена остановилась в некоторой растерянности.

«Что случилось? — Сердце ее тревожно забилось. — Неужели что-то с мамой?»

Несмотря на то что она принимала изменения, происходящие в стране, всем сердцем, отдавалась пропаганде новых идей с увлечением и страстью, которой горели все ее сокурсники, — все они жаждали нового, свежего, сильного и яркого, — тем не менее где-то в самой глубине души Елена понимала всю безжалостность нового строя, его неспособность отличать хороших и умных людей, которые могут ему помочь, от тех, кто настроен враждебно и никогда не смирится с воцарением этого строя.

Ее мать относилась к числу тех людей, которые очень многое еще могли бы сделать. Но ее знания, способности никому не были нужны. Пожалуй, это было единственное, что омрачало радужное настроение Елены. Ни холод в аудиториях во время занятий, ни постоянное недоедание не вызывали в ней этой тревожной, сосущей пустоты внутри, появляющейся от сознания того, как плохо живется матери и ее подругам. При том, что сама Мария Семеновна никогда не выказывала ни горечи, ни печали от того, что оказалась выкинутой за борт. Она умела находить себе дела — самые неожиданные. И легко мирилась с обстоятельствами. Можно сказать, что она даже опережала их. Так произошло и с домом. Мария Семеновна, узнав, что во всех домах происходит уплотнение жильцов, сама, не дожидаясь ничьих распоряжений, перебралась в крохотную угловую комнату. Какое-то время ее не трогали, словно забыли. На самом деле это было не так. Просто — как потом выяснилось — особняк приглянулся одной даме из правительства, и она решила устроить в нем что-то вроде Клуба для членов Интернационала. Так что вскоре очередь дошла и до крохотной угловой комнатки.

Елена бросилась к тете Наташе — дальней родственнице. Там она и нашла мать. Увидев встревоженное лицо дочери, мама улыбнулась:

— Ну вот! Что это ты так разволновалась? Этого следовало ожидать. Нам с Наташей тут очень хорошо. И к Наташе не станут вселять чужого человека...

Елена наконец смогла перевести дыхание и села.

— Чаю выпьешь? — спросила тетя Наташа сочувственно.

— Нет, не успеваю, — отозвалась Елена, — на занятия опаздываю. Пока доберусь, как раз лекция начнется.

— Тогда возьми просто хлеба.

— Ну что вы! — начала отказываться девушка, хотя почувствовала сразу, как свело желудок. Есть хотелось сильно. Может, лучше было бы выпить кипятку?

— Не отказывайся! — попросила мать. — Нам принес Витольд. Им выдали паек, вот он и поделился с нами. А мы с Наташей теперь не такие едоки, как бывало.

Елена видела, что мать не играет, не пытается бодриться. Она и в самом деле очень спокойно относилась ко всем превратностям судьбы. И не собиралась горевать от того, что лишилась собственного дома, привычной обстановки, удобств. Материальные блага никогда не занимали в ее жизни основное место...

Но все же что-то надломилось в ее душе из-за потери одного за другим близких людей. Одни уехали за границу, другие погибли в Гражданскую войну, третьи вдруг начали бесследно исчезать. Болезнь одолела ее в одночасье, когда сослали ближайшего друга семьи — Витольда. Мария Семеновна всерьез стала беспокоиться о том, что ее прошлое может сказаться на судьбе дочери, которой удалось вписаться в новую жизнь. Она сгорела как свеча, за несколько недель. И ничего нельзя было сделать. Жизнь покидала ее, как тепло покидает дом, оставленный людьми.

Елена сидела возле мамы, грела руки, дышала на них, но та начинала беспокоиться, что дочь пропускает занятия, убеждала, что у нее нет ничего серьезного, что это легкая простуда, которая скоро пройдет. Елена ненадолго успокаивалась, уходила, а когда возвращалась — вновь пугалась: лицо матери становилось все более отрешенным. Мария Семеновна позволила смерти одолеть себя, только чтобы уберечь дочь. Но этот залог судьбе показался маленьким.

Второй раз Елене снова довелось увидеть дверь своей комнаты опечатанной, когда она поселилась в коммунальной квартире вместе с Германом. Почти каждую минуту своей семейной жизни — счастливой, несмотря на то что первый ребенок умер вскоре после рождения, — она ощущала недолговечность их счастья. Слишком полным и всеобъемлющим оно было.

Неизвестно, что подсказывало ей, но Елена знала: скоро этому счастью наступит конец. Опасность таилась где-то рядом. Иной раз Герман улавливал что-то такое в глубине ее глаз, приподнимал брови, как бы вопрошая: что? Но Елена тотчас безмятежно улыбалась в ответ: ничего! Все хорошо. А сердце томительно ныло. И вот как странно: именно в ту ночь, когда арестовали Германа, она не почувствовала, что грянул гром. Напротив, она была оживленной и веселой. Шла монтировка, первая репетиция актеров в декорациях, — и все это затянулось допоздна. Выходить на улицу и добираться пешком до дома было еще опасно — грабители продолжали бесчинствовать. После репетиции заварили чай и пили его из железных кружек, устроившись вокруг буржуйки в актерской уборной. Комнатка, обклеенная афишами, быстро согрелась. Им стало тепло и уютно. Сначала они обсуждали пьесу, а потом взялись читать «Двенадцать» Блока... И так встретили рассвет.

Еще издали, при виде дома, Елена почувствовала, как у нее вдруг ни с того ни с сего забилось сердце. Она ускорила шаги. И почти бегом взбежала по лестнице, прошла по длинному коридору коммунальной квартиры, остановилась возле двери, ведущей в их комнату, и увидела печать.

Соседская дверь приоткрылась, оттуда выглянула взлохмаченная голова старушки. Несмотря на внешность злой ведьмы, та была добрейшим существом. Приложив палец к губам, старушка на цыпочках пошла ей навстречу. Почему-то эта фигура, крадущаяся по коридору, оказалась для Елены самым сильным потрясением. После того кошмарного утра она больше не переживала ни страха, ни отчаяния. Кажется, все имеющиеся в душе запасы были растрачены тогда.

В мрачном, холодном здании, где толпились такие же растерянные и неуверенные люди, один чиновник, сжалившись над ее молодостью, посоветовал:

— Уезжай-ка ты из города поскорее куда-нибудь подальше, пока и тебя не посадили.

«За что?» — не могла понять Елена.

Но совет, конечно, был правильный. И быть может, последуй она ему сразу, Елена смогла бы выбрать и более удобное для жизни место. Но она не умела и не имела сил выгадывать, искать, как ей лучше устроиться в ту минуту, когда любимый человек, быть может, нуждается в ее помощи. За Германом не могло быть никакой вины. Его посадили по ошибке — в этом она не сомневалась. Только надо было объяснить — всем, каждому, что случилась недоразумение.

Этим она и занималась, простаивая сутки напролет в бесконечных очередях, заговаривая с кем только можно, стучась то в одну, то в другую дверь... И достучалась. Ее не посадили лишь потому, что они с Германом так и не удосужились зарегистрироваться. Ее просто сослали. С дочкой, родившейся семимесячной... Она ее выходила, чтобы снова потерять. Счастье, что осталась внучка.

...В столовой Елена Васильевна замедлила шаг — скатерть... Их скатерть из плотной драпировочной ткани. Откуда? Как она могла сохраниться? Нет, конечно, это не та. Но как... как похоже. Сердце ее снова забилось. Кресло у окна. В том самом месте, откуда она любила смотреть в сад по вечерам в непогоду.

Будь она более сентиментальной, она бы, наверное, заплакала. Но вскрикивать, как это делала героиня «Вишневого сада» Чехова: «Шкафик мой родной! Столик мой!» — было не в ее духе. Единственное, над чем она была не властна, так это над частотой ударов сердца.

Но в галерее оно, как ни странно, успокоилось. Елена Васильевна неторопливо прошла, рассматривая картины так, как если бы шла по музею. И в следующем помещении — в мастерской — лицо ее обрело присущее ему выражение покоя.

Елена Васильевна гуляла в саду, когда Екатерина Игоревна позвала ее к телефону.

Она знала, что звонить может только соседка Нина — узнать, как подруга чувствует себя после долгого переезда, не утомилась ли. Но услышала она нечто, что ошеломило ее...

Повернувшись к вошедшей с Максимом внучке, Елена Васильевна проговорила своим ровным, спокойным голосом:

— Здравствуй, Ланочка. Не ожидала, что мы так скоро свидимся? Это Максим убедил меня поехать с ним. — Она обвела рукой особняк. — И я даже не знаю теперь, правильно ли я поступила.

Светлана открыла было рот, чтобы возразить, но бабушка подняла ладонь, не давая ей договорить:

— Дело в том, что несколько минут назад позвонила Нина. Сказала, что в нашей квартире случился пожар. Соседи почувствовали дым и вызвали пожарных, но было уже слишком поздно. Хорошо, что никто не пострадал.

Светлана медленно опустилась на стоявший рядом диван:

— Какое счастье, что Максим увез тебя. Ты ведь могла...