В Березках звонит колокол

ПОРТРЕТ

Осенью сорок первого года мы лежали в тесной палате со сводчатыми потолками: госпиталь расположился в монастыре, другого места для него интенданты уже не могли сыскать в забитом беженцами городе. Налеты бывали часто, и, когда шла бомбежка, глухо гудели в ночи безъязыкие монастырские колокола.

— Ну, сегодня как-нибудь, а завтра блины, — мрачновато пошучивал солдат, лежавший возле узкого окна, похожего на крепостную бойницу.

И завтра действительно случалось что-нибудь очень хорошее — то письмо придет кому-то от потерявшейся было семьи, то детдомовцы, шефы наши, пожалуют.

Мы любили своих шефов, ждали их всегда с нетерпением. А те, как чувствовали, появлялись в самый нужный момент — когда кончалась махорка, когда сводка бывала такой, что хуже не придумаешь. Придут, рассядутся на краешках коек, развяжут принесенные узелки, скажут совсем как взрослые:

— Берите, кто курит. Моршанская… Посидят, повздыхают, на прощанье непременно спросят, чего принести завтра.

— Да ничего нам не надо! Так приходите. А моршанская у вас крепка-а!..

Так и жили — от одного прихода шефов до другого часы отсчитывали:

— Ну, нынче как-нибудь, а завтра опять небось прискачут. Поговоришь с такими — как дома побываешь…

Но до дома было далеко, как до полюса, а монастырские стены трещали по всем швам вместе с городом.

Как-то рано утром проснулись мы, а на тумбочке посреди палаты — стопка книг, десятка полтора-два, и фотография Ленина — окантованная, под толстым стеклом, треснувшим с угла на угол. Откуда — никто не знает.

Заколотили гвоздь между кирпичей, повесили портрет, книжки читать принялись. Немец кружит над городом, а в палате только шелест страниц стоит. Немец бомбит, а мы читаем всё подряд: «Графа Нулина», «Устав комсомола», «Беседы по агротехнике»…

Врачи не протестуют — бомбоубежище все равно завалено, скрыться некуда.

Вдруг замечаем странную вещь — солдат, что лежал у окна, поднялся и как-то чудно заходил по палате — сделает шаг, постоит, шагнет еще разок, опять остановится. И все оглядывается на ленинский портрет и молча поводит плечами, будто сам с собой разговаривает.

Присмотрелись мы к портрету внимательней и видим — Ильич сквозь разбитое стекло глядит как-то по-особенному: ясно-ясно и пристально в глаза каждого из нас!

Какое-то удивительное тепло было в том взоре — тихое, доброе, задумчивое. И стало от того тепла легче на солдатском сердце.

Помню, вся палата встала на ноги. Даже тяжелораненые зашевелились. Кто не мог подняться, просил койку свою хоть немного пододвинуть к стене с портретом. Сам главный врач, считавшийся неисправимым сухарем, и тот улыбнулся, когда ему объяснили, в чем дело:

— Как же это здорово, товарищи! Вы только вдумайтесь, как это замечательно!

Как всегда, остался невозмутимым лишь старик санитар. Подошел к портрету, помолчал, стал еще серьезнее:

— Это я давеча на Слободке нашел. Ни одного живого домишки там не осталось — пепел да щебень. В одном месте, гляжу, ветер под ногами обгорелые книжки листает. Стал я их сгребать в охапку — для политграмоты, значит. Откуда ни возьмись — портрет!..

Долго мы в тот день не могли угомониться. Все дивились необыкновенному ленинскому взгляду. И, наверно, каждый про себя думал: «На меня, как есть, на меня глядит».

В углу кто-то тихо вздыхал:

— Жаль, шефов сегодня нет. Поглядели бы!

Кто-то отвечал еще тише:

— Скоро нам в путь-дорожку. Кто в маршевую, кто в батальон выздоравливающих, кто куда. Может, подарить портрет ребятам? Хорошая память будет.

Так и решили. Надпись на обороте портрета сделали:

«Дорогие шефы! К борьбе за дело рабочего класса будьте готовы! Помните, Ленин смотрит на вас».

Запаковали подарок, стали ждать ребят:

— Сегодня не пришли, завтра-то уж непременно явятся!

А ночью началась срочная эвакуация города: немец близко подошел.

Грузим мы банки-склянки всякие в эшелон, а сами про шефов думаем:

«Что с ними? Где они? Вот ведь досада какая!»

Но шефы свое дело знали хорошо. Когда поезд с госпиталем совсем был готов к отправке, мы услышали в темноте знакомые голоса:

— Эй, где тут наши?..

У нас отлегло от сердца. Втащили ребятишек в вагон:

— Не отпустим теперь никуда! С нами поедете.

А они в ответ:

— Не можем. Детдом грузится на соседних путях. Проститься пришли. И вот вам подарочек.

Ребята аккуратно положили что-то на холодный чугун печурки, стали молча прощаться.

Мы тоже больше ни слова не сумели сказать. Только лейтенант Поборцев, сунув под мышку кому-то из шефов заготовленный нами сверток, чуть слышно проговорил:

— А это от всех нас. На добрую память…

Они ушли. Минут через десять соседний эшелон, резко хлестнув буферами, покатился, начал набирать скорость и растаяли во мгле нечаянные искорки его паровоза.

Скоро двинулись и мы.

Поздний осенний рассвет просочился в люки нашего вагона уже где-то за Доном. Осмотрелись, развернули ребячий подарок и ахнули — перед нами был портрет Ильича, чуть поменьше нашего, в узорчатой фанерной рамке! Взгляд Ленина удивительно походил на тот, каким глядел он с уже знакомой нам фотографии — задумчивый, пристальный, неотрывный:

— Ни дать ни взять, копия с того самого!

На обороте портрета мы прочитали:

«Дорогие друзья! Желаем вам всем здоровья, новых подвигов для Родины».