В бой идут «ночные ведьмы»

Жил-был когда-то…

Когда я вернулась в Рим, у меня в руках, можно сказать, была прекрасная история, достойная того, чтобы ее рассказать. История, сама по себе необыкновенная, в устах Ирины оказалась и вовсе потрясающей – о таком я и не мечтала. Теперь мне надо подумать, как рассказать ее, а это оказалось не так просто. Мне предстоит написать о войне, священной для советской истории. О любой войне, а тем более об Отечественной, можно рассказать двумя способами. Например, так, как это сделали Василий Гроссман в книге «Жизнь и судьба» и Григорий Бакланов в повести «Пядь земли» и романе «Июль 41 года»: они описали ужас, кровь, грязь, отчаяние, предательство, отречение, ненависть, страх, боль, кошмар. Второй способ – отбросив все это в сторону, сосредоточить внимание на строгом порядке событий, анализе сражений, на тактике и стратегии, самоотверженности и, конечно же, на победе. Так построены мемуары выдающихся людей – государственных деятелей или великих полководцев, а еще – рассказы ветеранов войны, бывших солдат, которые много лет спустя вспоминают свою фронтовую жизнь и боевую молодость.

В первом случае, когда о войне рассказывают, вспоминая все ее ужасы, перед нами предстают люди, покорившиеся судьбе, оказавшейся сильнее их; эти люди подвластны ходу истории, она давит на них, лишая свободы дыхания. Во втором случае – по крайней мере, так кажется со стороны, – герои и авторы книг сами управляют событиями и определяют ход войны. И даже если они не совершают подвигов, не занимают командные должности, даже если они тоже страдают и умирают – их судьба все равно слита воедино с общей судьбой страны, озаряется ее светом и делает их не жертвами, а участниками Истории.

Иван Мартынушкин, рассказывая мне о своей службе в Красной армии и о том, как в 1945 году он вошел в Освенцим, приводил массу подробностей, упоминая и о военной подготовке, и о фронтовых буднях, но всячески избегал кровавых подробностей и ужасов того времени. Когда я, пытаясь придать разговору более сильную эмоциональную окраску, спросила, что он почувствовал, войдя в концентрационный лагерь, он ответил мне с обезоруживающей искренностью: «Я пришел из России, я прошел через земли, оккупированные немцами, я видел ужасные вещи, неслыханные страдания. За воротами этого лагеря я увидел то же… я увидел ужас. Но мы были солдатами, и, если бы боль овладела нашими мыслями, мы не могли бы идти дальше. У нас была общая задача: мы должны были изгнать из нашей страны гитлеровских захватчиков, разбить фашистов, уничтоживших наши города, наши дома. Мы были полны сострадания, но мы старались заглушить боль, терзавшую наши сердца. Мы старались не допускать ее в душу».

Рассказ Ирины выпадает как из первой, так и из второй схемы. В Риме, просматривая записи и прослушивая диктофон, я замечаю, насколько он выверен и гармоничен. В нем есть чувства, живое переживание и горе, но в нем есть и Родина, социализм, дисциплина и победа. Рассказ весьма патриотичен, и в то же время он полон иронии, в нем соседствуют ненависть и мудрость. Здесь есть дружба. И еще здесь есть откровенное стремление к равенству с мужчинами – оно так сильно (и это не просто риторика), что достигается ценой жизни.

Я чувствую, что, записывая ее историю, очень легко потерять равновесие, не донести мудрость «ночной ведьмы» – задать ее рассказу неправильный алгоритм. Здесь есть все составляющие, чтобы сделать из этой истории агиографический[6] рассказ. Стоит лишь поставить акцент на героизме и патриотизме. Но здесь есть и все составляющие для того, чтобы получить историю страдания, горя и человеческой жестокости. Тогда Ирина и ее подруги окажутся невольными участницами событий, навязанных им другими людьми, жертвами обстоятельств – чьей-то направленной жестокости: женщины, по натуре своей мягкие и милосердные, были вынуждены стать безжалостными и неумолимыми. Но это не так.

Два месяца я билась над вопросом, который (я это понимаю) кому-то может показаться несущественным. Но все не так просто – этот вопрос смыкается с другим, не менее важным. Я слушала, как умная, тонкая, пребывающая в здравом рассудке женщина рассказывает о войне, о своей войне. Когда она говорила, меня не покидала мысль: если ее не станет, никто уже не сможет услышать эту историю из первых уст. Мы с Элеонорой, возможно, – последние, кому удалось воспользоваться такой привилегией. При этом я понимала, что память, даже самая крепкая, избирательна – она что-то вычеркивает, а что-то сохраняет и расцвечивает.

И снова у меня перед глазами встает опыт двух писательниц. Кэтрин Мерридэйл, английский историк, написавшая книгу «Иванова война»[7], взяла интервью у двухсот солдат Красной армии и показала, насколько сильно могут влиять на память внутренняя цензура, с одной стороны, и идеология – с другой. Память хранит только то, что хочет или может. Или то, что помогает жить. Вторая писательница – все та же Светлана Алексиевич. Исследуя женские воспоминания о войне, она также отмечала избирательность памяти – ее страхи и отрешения. Мне казалось, что Ирина абсолютно уверена в своих воспоминаниях – в ее рассказах так гармонично сочетались страдание и патриотизм, самоотверженность и трезвая оценка событий! Но один вопрос так и остался для меня открытым: если память избирательна, и это общее правило, то какими бессознательными или осознанными механизмами она производила свой отбор в данном случае? Сколько всего утаила, или задвинула в дальний угол, или посчитала несущественным? Теперь это мое дело – уважительно и осторожно восполнить части рассказа последней «ночной ведьмы», восстановить события, происходившие не только с ней, а с целой группой девушек. Восстановить, взяв за основу захватывающее повествование, хранимое памятью Ирины.

Рискованная и трудная задача.

Звонит телефон. Это Констанция, моя четырехлетняя внучка. Она кричит в трубку, подобно глуховатым старушкам, не понимающим, что с трубкой в руке они могут говорить, не напрягая голос. «Алло, бабушка? Ну, так ты расскажешь мне историю “ночных ведьм”?» – говорит она капризным тоном.

Она любит ведьм: это ее любимые сказочные персонажи. Разумеется, я ни разу не говорила с внучкой о «ночных ведьмах». По странной случайности (бывает же такое!), гуляя однажды по Риму, она услышала песню, где как раз говорилось о них. Песню Джанпьеро Миланетти, автора фотоальбома, посвященного Nachthexen. Эта песня ей очень понравилась, а ее мама сказала, что бабушка тоже пишет сейчас о ведьмах. Вот она и обиделась, заподозрив, что я утаила от нее какую-то удивительную историю. «Конечно, расскажу, – отвечаю я и сразу же приступаю к исполнению обещанного: – Так вот, “ночные ведьмы” – это были…» – «Нет, нет! – В голосе внучки звучит раздражение. – Сказки начинаются так: жил-был когда-то…» Ну да, конечно, она права, так начинаются все достойные уважения сказки. Я растерялась и совсем забыла о ритуалах, а Констанция не терпит, когда отступают от правил. Итак, я начинаю все сначала: «Жил-был когда-то один очень злой король, который убивал всех, кто ему не нравился. И этот король, которого звали Адольф, будучи столь злым, решил завоевать соседнюю страну, которая была очень богата…» И я рассказываю о победах Адольфа, о поражениях другого короля, Иосифа, тоже не слишком доброго. О солдатах, которые всеми силами пытались не позволить Адольфу завоевать их прекрасную страну. «Злой Адольф, – продолжаю я, в то время как на другом конце провода – полная тишина, – уже совсем было вошел в королевский дворец, когда вдруг группа девушек, красивых и храбрых, увидев, что сил для защиты у их короля и солдат не хватает, решила вступить в бой, чтобы защитить свою страну и прогнать Адольфа. Мужчины стали над ними смеяться: у вас ничего не получится! Вы не умеете сражаться! Вы слишком молоды! Но они тайком сели на самолеты, такие малюсенькие, как игрушечные, и ночью, когда Адольф и его солдаты спали, начали стрелять и бросать в них сверху бомбы. Они летали в небе, пикируя вниз и взмывая вверх. Адольф и его солдаты очень их боялись, потому что девушки были ловкими и храбрыми. Храбрее солдат с их пулеметами и пушками. Они прилетали, когда их никто не ждал. Совсем как ведьмы». Я заканчиваю историю со счастливым концом, который, к радости Констанции, состоит в том, что хорошие получают шоколадное мороженое, а плохие только облизываются. Теперь она довольна, и я неожиданно для себя тоже успокаиваюсь.

Я до сих пор не знаю, что же на самом деле произошло. Виновата ли сила любви к внучке-фантазерке, или предельное упрощение, на которое меня натолкнула Констанция, но мне вдруг стала ясна канва рассказа. Сама того не понимая, я решила проблему, не дававшую мне покоя ни днем, ни ночью. Мне нужно рассказать сказку – жестокую, ужасную, жуткую, как все сказки, – о группе молодых девушек, желавших во что бы то ни стало встать вровень с мужчинами, что казалось невозможным, и в конце концов этого добившихся – эмансипация за гранью возможного. Их послание своей стране и Истории звучит так: «Женщины могут все». Они были так сильны, что в глазах врагов выглядели чем-то волшебным и загадочным, как ведьмы. Да, теперь я поняла: невозможно рассказать правду без таких слов: «Жил-был когда-то…»