В джунглях Юга

Глава XX В БОЕВОЙ ПУТЬ

— «Намбо — кровь от крови, плоть от плоти Вьетнама! Реки могут обмелеть, горы могут сгладиться, но эта истина никогда не изменится!» Президент Хо Ши Мин торжественно провозгласил это перед всем миром. Так думаем и мы с вами, сограждане. — Учитель Бай, сказав это, замолчал и посмотрел на знамя.

Вокруг стояла такая глубокая тишина, что было слышно, как стучит сердце у стоящего рядом. Ее неожиданно нарушили рыдания какой-то женщины, и сразу же то тут, то там раздались всхлипывания. Женщины, прячась за спинами друг друга, тайком утирали слезы. На высоком шесте развевалось красное знамя с золотой звездой, опаленное с одного уголка и прорванное в нескольких местах пулями. На нем играли блики костра.

Самый сильный боец обеими руками держал древко знамени отряда. По одну сторону от него стоял я, а по другую еще один мальчик, как и я, зачисленный в отряд связным. Мы оба доходили только до плеча бойцу, державшему знамя. За нами шеренгой стояли остальные партизаны. Все происходило на опушке леса, недалеко от берега реки. Вокруг полукругом стояли крестьяне, пришедшие из окрестных деревень. Сегодня многих местных жителей принимали в партизанский отряд. Мой отец и еще несколько человек, родственники которых уходили с отрядом, стояли на почетном месте у костра, рядом с алтарем родины, заботливо украшенным красными лесными цветами и большим портретом Хо Ши Мина.

Праздник начался, как только стемнело. Приветствовали знамя, пели гимн, военный представитель сказал речь о значении образования местного партизанского отряда, потом выступали с наказами, и наконец слово взял учитель Бай.

Он говорил о преступлениях агрессоров, о тех, кто сеет кругом несчастья. Он отчеканивал каждое слово и подкреплял свою речь примерами; он говорил о том, почему мы непременно победим, несмотря на то что противник в военном отношении намного сильнее нас; говорил о необходимости партизанских действий на мысе Камау. Учитель говорил спокойно, не торопясь, не повышая голоса, как человек, который твердо уверен в своих словах… Много раз его прерывали одобрительные крики и аплодисменты. Когда учитель заговорил о Хо Ши Мине, о народе Севера, который всеми своими помыслами с нами, южанами, стало необычайно тихо. Все повернулись к портрету Хо Ши Мина.

Я стал по стойке «смирно», сердце мое громко стучало. Все вокруг меня тонуло в красных отблесках пламени. В тишине было слышно, как потрескивает хворост и где-то далеко-далеко за лесом стучатся о берег волны реки…

Тишину неожиданно нарушило нерешительное покашливание моего отца. Я покосился и встретился с его взглядом. Дрожащими руками он одернул рубашку и вышел на середину. Все с удивлением смотрели на него. Не обращая ни на кого внимания, он подошел к алтарю родины и поклонился.

— Уважаемые командиры и бойцы! Я, Нгуен Ван Тян, шестидесяти одного года от роду, прошу вас выслушать меня…

Что это он вдруг? Я удивился и с опаской прислушался. Теперь уже все повернулись к нему. А Хюинь Тан, командир партизанского отряда, стал перед ним навытяжку.

— Мальчик Нгуен Ван Ан, пятнадцати лет, сегодня удостоен чести стоять под знаменем… — Отец показал на меня пальцем. — Хотя он мой приемный сын…

«Что же такое, — растерянно подумал я, — почему вдруг он так не к месту о родстве заговорил, точно его кто-то за язык дергает?!»

А отец между тем с такой гордостью на меня поглядывал, точно говорил: «Ну, как я начал, неплохо, а?» Я готов был сквозь землю от стыда провалиться. А тут еще эта новая рубаха и брюки, которые сшила мне мама: они были велики и болтались на мне, и мне казалось, что теперь-то каждый это заметит. В довершение ко всему большущий комар уселся на левую щеку, и она уже вся горела. Как я ни хлопал ресницами и не двигал мышцами лица, он не улетал, и я чувствовал, что он вот-вот опять укусит. «Ладно, — думал я, — кусай сколько влезет, вот все кончится, уж тогда я с тобой рассчитаюсь…» Лоб у меня весь покрылся крупными каплями пота, щека судорожно вздрагивала.

— Посмотри на мальчишку, сейчас заплачет! — послышался шепот слева.

— Да его просто комар кусает! — узнал я голос старого углежога.

Отец все еще смотрел на меня. Наверно, он увидел злосчастного комара или услышал шепот, во всяком случае он подошел ко мне и как ни в чем не бывало прихлопнул комара и смахнул со щеки.

Вокруг поднялся хохот. Хюинь Тан и тот не мог сдержаться. Учитель Бай тоже улыбнулся. У меня от стыда подкашивались ноги, но я изо всех сил старался стоять навытяжку, и это вызвало еще больший смех. Теперь смеялся даже отец. Наконец учитель поднял руку, призывая к порядку, и смех утих.

Отец кашлянул; он, видно, был слегка в замешательстве и не знал, как продолжить свою речь.

— Уважаемые командиры… и все сограждане! Ан, хотя он и приемный сын, но мы с женой любим его даже больше, чем родного. Я потому так говорю, что вообще-то многие люди любят больше друзей, чем родных. Кровь общая, но характеры могут быть разные…

— Правильно старик говорит! — крикнул кто-то.

— И дети родные тоже так, — продолжал отец. — Ан не родной, а в таких испытаниях, что не на жизнь, а на смерть, он не бросил меня, не отступил ни на шаг… Сейчас родина в опасности, и он хочет идти бить врага. И, как бы мы с женой ни любили его, мы должны оторвать его от сердца, чтобы он пошел с вами…

Отец тихо кашлянул, подошел поближе к Хюинь Тану и, понизив голос, сказал:

— Верьте мне, он парнишка умный и храбрый. Но все же мал еще, не все понять может. Мы с женой просим ваших ребят воспитать из него человека, чтобы он знал, что такое верность стране и преданность народу. А если вдруг в чем-нибудь слушаться не станет, прошу применить к нему железную дисциплину, обещаете?

При словах о «железной дисциплине» Хюинь Тан с улыбкой взглянул в мою сторону, но голос отца звучал так умоляюще и трогательно, что улыбка на губах Хюинь Тана пропала. Он повернулся к отряду, потом, обращаясь к моему отцу, торжественно сказал:

— От имени бойцов отряда, от имени всего партизанского объединения мыса Камау — обещаю!

— Ну, тогда мы с женой будем спокойны, — тихо сказал отец.

Он повернулся и подошел к алтарю родины. Я думал, он поклонится портрету Хо Ши Мина и сразу отойдет. Но он, поклонившись всем, сказал дрожащим голосом:

— Мой сын теперь в отряде, это великая честь для нашей семьи. Я хочу отдать ему вот этот кинжал…

Он завернул полу куртки, достал из леопардового мешочка кинжал и вынул его из ножен.

— Молодец старик! Ура ему!

— Каков отец, таков и сын будет!

Отец, любовно глядя на кинжал, сверкавший в отблесках костра, продолжал:

— Этот кинжал я никогда не выпускал из рук. Столько раз он меня спасал от смерти! С семьей, бывало, расставался, а с ним никогда…

Он смотрел на кинжал, переворачивая его так и эдак, и, наверно, вся его кочевая, скитальческая жизнь, когда не раз приходилось вступать в схватку со смертью, виделась ему сейчас на этом сверкающем клинке. Он взглянул на меня:

— Только один раз я обронил его. И ты его поднял. Тебе, значит, им и владеть! Береги его, сынок!

Он протянул мне кинжал. Я замешкался, не зная, что делать, и Хюинь Тан кивнул мне, словно говоря: «Ну возьми же, что стоишь как истукан».

Я шагнул вперед и принял кинжал из рук отца. Хюинь Тан скомандовал отряду «смирно!» и крикнул:

— Во имя независимости и свободы родины клянемся сражаться до последней капли крови!

— Клянемся! — взметнулись вверх руки партизан.

Из леса прилетело ответное эхо, словно десятки тысяч бойцов сейчас же встали вслед за ними и подняли руки в клятве.

Взволнованный и оглушенный, я не слышал лозунгов, которые кричали потом. Я видел только взлетающие, сжатые в кулак руки, и в ушах стояло многоголосое «клянемся!». Я вспомнил вдруг приемную маму. Она дала мне утром новую одежду, подождала, пока я кончил одеваться, и разгладила каждую складочку, еще пахнувшую крахмалом.

«Немного широковато, но на будущий год вырастешь, и будет в самый раз». И отвернулась…

Ко целый месяц болел, сегодня он впервые встал. Конечно, он не мог прийти. Ну, а мама?

«Говорит, что осталась, чтобы присмотреть за Ко, но я-то знаю, что она просто не смогла бы вынести минут расставания!» — сказал мне отец.

Когда были сказаны все напутственные слова, запели гимн. Я тоже пел, а может быть, кричал, слова гимна как будто сами собой вылетали из меня.

— Равнение на знамя!

Я смотрел на знамя, укрепленное на высоком месте посреди площадки. Оно медленно скользило вниз. И вдруг мне показалось, что это не знамя спускается, а, наоборот, люди внизу медленно взлетают вверх…

Перед рассветом наш отряд собрался на берегу реки. Разделившись по трое, партизаны спустились к легким двухвесельным лодкам, на которых местные жители, старики и дровосеки, вызвались отвезти их до того места, откуда отряд маршем пойдет в назначенный пункт.

Мой отец хотел сначала пойти с той лодкой, в которой буду я. Но потом раздумал и, с грустью глядя на меня, сказал:

— Ладно, я останусь. Ты будешь вместе с твоими новыми друзьями. — Крепко хлопнув меня по плечу, прибавил: — Ты уж постарайся, сын, слышишь?

Первое и второе отделения уже уехали. Ребята из нашего третьего отделения надели вещмешки и, взяв винтовки, стали в строй.

Отец застегнул мне ворот и несколько раз дрожащим голосом повторил:

— Ты уж постарайся, сынок, постарайся…

Он набил трубку табаком и торопливо затянулся.

Вдруг раздался лай Луока. Я едва успел обернуться, как верный пес подскочил ко мне и стал прыгать вокруг, радостно повизгивая. За ним, тяжело дыша, бежала мама:

— Ан, ты еще здесь! Боялась, не застану. Ты расческу забыл. Смотрю, лежит, схватила — и сюда…

— Ну! А что это у тебя за сверток в руке? — спросил недовольно отец.

— Немного мяса косули! — Она жалобно улыбнулась. — Ко не стал есть, велел отнести Ану…

Не обращая внимания на недовольную мину и нетерпение отца, мама зачесала падавшие мне на лицо вихры и засунула расческу в мой нагрудный карман. Она сняла с меня вещмешок, перебрала там одежду, вытащила старую рубашку и, сунув ее себе под мышку, торопливо снова завязала мешок.

— Совсем рваная, — сказала она про рубашку, — оставь, я починю, потом с кем-нибудь передам.

Отец, прищурившись, испытующе посмотрел на нее:

— Что ж ты раньше не починила? Ладно, чини, латай, делай что хочешь, только смотри, чтоб не было как у той суеверной бабки, что кипятит одежду в котле и причитает, чтобы сын «горевал и томился и просился домашних навестить».

— Говори, говори…

С моря прилетел ветер. Он принес с собой прохладное дыхание океана и аромат распускающихся лесных цветов. Розовые блики зари на воде задрожали.

Я склонил голову, прощаясь с отцом и матерью, поправил кинжал отца и гранату за поясом и спрыгнул в лодку.