В двух битвах

1. Накануне

Темная летняя ночь. Ярко горят звезды. Теплый ветерок колышет кроны деревьев. С низин и болот веет прохладой...

Только что по радио передали сводку Совинформбюро. Она снова ничем не утешила. Бронированные клинья фашистских захватчиков продолжают врезаться в глубь родной земли и на юге, и на севере, и в центре. Горят села и города. Льется людская кровь. Тысячи беженцев на дорогах.

Я, задумавшись, брел по дорожке между палатками.

— Не спится? — послышался за спиной негромкий голос.

Я обернулся. Это подошел Иван Немцев. В темноте я разглядел его добродушную улыбку.

— Да, не спится, — ответил я.

С Немцевым мы учились на одном курсе. Часто обсуждали события, горячо спорили у карты, висевшей в вестибюле. Это был рослый, наделенный большой физической силой парень с горячим прямым характером. Его непосредственность всегда привлекала меня. Мы были друзьями.

Неожиданно темноту пронзили лучи прожекторов. Явственно послышался надсадный гул бомбардировщиков. Они шли на большой высоте.

— Месяц войны решили отметить, уроды, — проворчал подошедший к нам курсант Колдов.

Это происходило в Кубинке, в лагере Военно-политической академии имени В. И. Ленина, куда мы, выпускники Высшей партийной школы, посланные Центральным Комитетом партии на политическую работу в армию, приехали из Москвы.

Почти одновременно несколько фашистских хищников оказались в фокусе прожекторов. Один хорошо освещенный бомбардировщик приковал наше внимание. Как напуганный зверь, он усиленно набирал скорость и стремился выйти из кинжалов света. Но прожектористы, словно крюками, прицепились к нему. Еще секунда — и вокруг самолета рассыпались разрывы снарядов, он задымил.

— Накрылся. Ловко сработали зенитчики! — обрадовался Немцев.

А прожекторы уже подловили другой самолет, за ним сразу еще три... Артиллеристы точно накрывают их. А нарастающий гул говорит о подходе все новых и новых бомбардировщиков.

— Нахально лезут! — в сердцах бросает Колдов.

— Ничего, — вздыхает Немцев. — Недалек день, когда собьют с них наглость.

Накал событий на фронтах войны нарастал. Фашистское наступление продолжалось. Враг подошел к Ленинграду, захватил Киев, вышел на ближние подступы к столице. Но убеждение в том, что Москва выстоит, ни на минуту не оставляло нас.

В сентябре многие питомцы Высшей партийной школы уезжали на фронт. В ночь на 20 октября получил назначение начальником политотдела бригады и я. Сборы были не долги. Чемоданчик в руки — и на вокзал.

На Казанском вокзале полным-полно отъезжающих. Жены военнослужащих, дети, старики, рабочие эвакуированных заводов. Тяжело железнодорожникам. Но они, как говорится, на высоте. Несмотря на близость врага и частые налеты вражеской авиации, поезда отходят точно по расписанию. Во всем чувствовалась организованность и порядок.

Вот и мой состав. Прощай, героическая столица! Поезд увозит меня к небольшому среднеазиатскому городу, где формируется моя бригада.

На четвертые сутки я сошел с поезда. Холодный ветер резко ударил в лицо. У платформы стоял воинский эшелон. Красноармейцы выгружали повозки, походные кухни, конскую сбрую. На вокзале встретил работников политотдела. С ними на грузовой машине и приехал в город.

В тот же день в доме комбрига я встретился с комиссаром штаба бригады Иваном Степановичем Батениным. Комиссару на вид лет тридцать пять. Он собран, широк в плечах. В густых вьющихся темно-русых волосах выделялась седая прядь. Умные, выразительные глаза и резко очерченный подбородок придавали его лицу выражение энергии и воли. На груди Ивана Степановича поблескивал орден Красной Звезды.

Всматриваясь в крупные черты батенинского лица, я все больше убеждался, что где-то встречался с Иваном Степановичем, но где — вспомнить не мог. Вскоре зазуммерил телефон. Не успел заместитель комбрига закончить разговор, как с докладами явились два командира. Воспользовавшись этим, Иван Степанович подсел ко мне, и мы разговорились. Оказалось, до войны он преподавал политэкономию в Калининском пединституте, бывал в обкоме партии, иногда заходил и в обком комсомола, где я работал секретарем по пропаганде. Там мы, конечно, и видели друг друга.

В другое время, наверно, мы наговорились бы вдоволь о близком нам городе и общих знакомых. Но сейчас было не до воспоминаний. Сразу же захватила тема сегодняшнего дня. Иван Степанович приехал днем раньше, успел ознакомиться с обстановкой. Он тут же рассказал о положении дел в бригаде.

— Формирование только начинается, — вздохнул Батенин. — На пустом месте. Бригады еще нет. Человек двадцать командиров и политработников и полсотни красноармейцев из местного военкомата. Вот и все.

Возвращаясь к себе в поздний час по опустевшим улицам, я старался разобраться в своих впечатлениях. Пока все вырисовывалось смутно. Но одно было ясно: нельзя терять ни одного часа. Дело для меня, впервые назначенного на должность начальника политотдела, было во многом новое, опыта не было. Предстояло работать и учиться одновременно.

Утром в политотделе встретился с товарищами по работе. Кое-кого из них я уже видел раньше. С инструктором по информации Виктором Андреевичем Куликовым познакомился вечером, на станции. Мне пришлась по душе его непринужденная рассудительность. До призыва в армию Куликов возглавлял отдел в центральной финансовой газете.

Зашел секретарь политотдела лейтенант Чепраков. Позади него шел солдат-связист с телефонным аппаратом под мышкой и пучком проводов. Чепраков небольшого роста, узкоплечим в морском кителе. Светло-каштановые волосы, тихий, немного вкрадчивый голос.

Днем мне представился высокий подтянутый юноша, помощник начальника политотдела по комсомольской работе политрук Михаил Кутенев.

Вечером приехали мои товарищи по Высшей партийном школе — старшие политруки Немцев, Кареев и сухой, жилистым, жизнерадостный Казаков. Еще в Кубинке, когда мы говорили о наступлении гитлеровцев, он мне не раз говорил: «Сейчас фашисты нахально лезут. Но им и драпать еще придется. Рано или поздно они повторят, в другом издании конечно, и шведского короля Карла XII, и Наполеона. Распотрошим их наверняка! Бонапарт своего посла Коленкура не послушал, вторгся в Россию, а Гитлер — Бисмарка. А эти люди знали русских. И здорово знали! Вот не сойти мне с этого места, получится именно так!»

Казаков направился к месту формирования отдельного противотанкового дивизиона, куда он был назначен комиссаром. Кареев ушел на политработу в роту подвоза. Немцев — старшим инструктором по агитации и пропаганде.

Через несколько дней с кораблей Каспийского, Черного и Балтийского морей прибыло пополнение. На вокзале состоялся митинг. Одним из выступавших был главстаршина Хмара.

— В гражданскую матросы не раз дрались на суше. Получалось. И неплохо! — говорил он с задором., — Сам Ленин не раз хвалил нашего брата. Ленин! Понимаете! — И он потряс указательным пальцем над головой. — Значит, здорово действовали! Матросы, если хотите знать, помогли партии отстоять молодую Советскую власть. Что ж, и мы в грязь лицом не ударим! Подучимся, конечно. А там уж будем давать дрозда этой гитлеровской швали. Правильно я говорю?

— Пра-виль-но! — загудели матросы.

С митинга люди расходились с хорошим настроением. Шутили, смеялись. И, понятно, сознавали: впереди напряженная учеба, нужно использовать каждую минуту на подготовку к боям. Были, конечно, и вздохи по морю. Что ж... море есть море.

Вскоре прибыл и командир бригады — высокий, широкоплечий грузин. Большими черными глазами ощупал мое лицо и, крепко пожав руку, отрекомендовался:

— Капитан первого ранга Сухиашвили, командир бригады.

Новый комбриг держался довольно официально. Больше спрашивал и слушал. Его интересовало, сколько имеется коммунистов, комсомольцев, много ли и откуда приехали политработники, кем укомплектовывается политотдел. Как бы вскользь, мимоходом Константин Давыдович спросил о моей прошлой работе. Послушав меня, рассказал и о себе. В стрелковых частях он впервые. В свое время учился в гимназии, лет пятнадцать назад окончил Высшее военно-морское училище имени Фрунзе, четыре года плавал на Балтике, а затем был переведен на Черное море, на крейсер «Красный Кавказ», вначале артиллерийским начальником, позже — старшим помощником командира крейсера. На этом корабле под командованием Н. Г. Кузнецова он плавал в Турцию, Италию, Грецию. За год до войны Сухиашвили назначили начальником Бакинского высшего военно-морского училища.

Командирами взводов, рот, батарей стали у нас выпускники Высшего военно-морского училища имени Фрунзе. Бригада получила способных офицеров. Широкая подготовка, высокая культура, хорошая физическая натренированность позволили фрунзенцам быстро сориентироваться в новых условиях.

Бригада комплектовалась в сжатые сроки. Эшелоны с вооружением, техникой, вещевым имуществом шли один за другим. С нескрываемым нежеланием моряки расставались со своей формой. Командование учло их настроение. Им были оставлены бескозырки, тельняшки, а некоторым счастливцам и бушлаты.

Однажды утром ко мне в комнату вошел быстрым, энергичным шагом невысокий тучный человек в морской форме.

— Дивизионный комиссар Муравьев, — хрипловато сказал он, протягивая пухлую руку. — Военком бригады. Будем работать вместе. Доложите все данные о личном составе. Как выдерживаете график комплектования? Деловые качества командного состава, состояние дисциплины...

Мои ответы Анатолий Алексеевич слушал внимательно. Когда говорилось о недостатках и упущениях в работе, делал пометки в своем крохотном блокнотике и тут же уточнял звание, фамилию виновника. Иногда во время доклада Муравьев поднимался, прохаживался по комнате. Внимание его не слабело, иногда жестом руки он приостанавливал меня, задавал вопросы по отдельным фактам, просил уточнения. В разговоре он воздерживался от резких суждений или категорических заключений. Однако по постановке вопросов, репликам, многочисленным замечаниям я почувствовал, что у комиссара есть опыт, хватка, умение не распыляться, а сосредоточивать внимание на главном.

— Так, так. Значит, график поступления людей, оружия и транспорта стал нарушаться. Плохо! Очень плохо. Сегодня же к 20 часам подготовьте шифровку в адрес члена Военного совета округа. Попросим вмешаться. Да и самим надо быть поживее На раскачку времени нет. Дорог каждый час.

Получилось, как и предвидел дивизионный комиссар: много времени на сколачивание подразделений и обучение людей нам не дали. В начале декабря бригада получила приказ грузиться. Объявили направление — на Вологду, место выгрузки не указали.

Дня за три до погрузки прибыл на должность начальника штаба майор Кульков. При его пятидесяти годах выглядел он довольно молодцевато: хорошо сложен, подтянут. В движениях манере держать себя, говорить и слушать собеседника чувствовалась уверенность, знание дела. Сразу запомнилось его лицо серые, умные, с лукавинкой глаза, с сеткой мелких морщинок вокруг них, в уголках глаз словно притаилась чуть заметная ироническая усмешка. В жестах, в негромком, плавном, размеренном голосе, в скупых, неторопливых движениях просматривался незаурядный характер и немалая доля здорового оптимизма. По специальности он был танкист, последнее время командовал батальоном в военном училище и заочно учился в военной академии. Михаил Михайлович довольно быстро освоился с обстановкой и на второй же день взял в штабе бразды правления в свои руки. Мы вскоре ощутили это на работе всех звеньев управления и особенно на погрузке и отправке эшелонов бригады на фронт.

...Декабрь перевалил на вторую половину. В Подмосковье, в районах Тулы и Калинина не прекращались кровопролитные бои. Продолжалось наступление нашей армии. Эшелоны бригады двигались к фронту быстро. Вскоре мы вдруг оказались под Москвой, на станции Люблино. Здесь и выгрузились, остановились до особого распоряжения.

В конце декабря бригаду подняли по тревоге. Пешим порядком двинулись на фронт. В районе Нахабина вошли в состав 2-го гвардейского корпуса. Однако здесь долго не задержались, так как корпус получил приказ на передислокацию. Моряки снова погрузились в эшелоны и взяли курс на север.

Когда эшелоны шли по Октябрьской дороге, место нашего назначения почти ни у кого не вызывало сомнения: едем на Ленинградский фронт. Но мы ошиблись. Ставка Верховного Главнокомандования перебазировала 1-й и 2-й гвардейские корпуса для нанесения удара во фланг отходящей вражеской группы армий «Центр», на Северо-Западный фронт. Уже к вечеру того же дня эшелон, в котором находилось командование бригады, прибыл в Калинин.

Из города лишь три дня назад были изгнаны гитлеровцы, и нашим глазам предстала жуткая картина варварства, зверств и разрушений. Центральная часть города была сожжена. Многие постройки взорваны. Разрушены фабрики, уничтожен театр, архитектурные памятники...

Каким-то чудом сохранился дом, в котором жил комиссар штаба Батенин. Мы зашли туда. Квартира Батенина оказалась разграбленной и опустошенной. На полу валялись лишь мелкие предметы домашнего обихода да кое-какие книги...

На подходе к вокзалу мы догнали группу моряков нашей бригады, которая осматривала город. Хмурые, суровые, шагали моряки. В глазах их были гнев и ненависть.

Эшелоны бригады выгрузились на станции Бологое и направились к Валдаю.

Перед выездом из Бологого Михаил Михайлович Кульков задержал меня.

— Картина проясняется, Андрей Сергеевич, — сказал он. — Воевать начнем где-то в районе Старой Руссы. Участок фронта не легкий, но инициатива и здесь в руках наших войск. В помощь политотдельцам я направил в каждую часть по одному офицеру штаба. А больше не могу.

На этом наш разговор и закончился. Приближались боевые действия.

2. Первые бои

К началу января 1942 года обстановка на Западном направлении заметно улучшилась для Красной Армии. Войска Калининского и Западного фронтов в ходе зимнего контрнаступления гигантскими клещами охватили вражескую группу армий «Центр». Равенство в силах не позволяло советскому командованию медлить и требовало максимально оперативного сосредоточения войск на узких участках и развития наступления. Только решительные наши действия могли помешать врагу закрепиться и отсидеться до весны.

Учитывая это, Ставка Верховного Главнокомандования решила усилиями трех фронтов — Западного, Калининского и левого крыла Северо-Западного — продолжать наступление и завершить разгром группы армий «Центр». 7 января Ставка предписала Калининскому фронту (силами 15-16 дивизий) нанести удар на Сычево, Вязьму с задачей лишить противника основных его коммуникаций, с последующим уничтожением всей гжатско-вяземской группировки противника. Западному фронту предлагалось к середине января разгромить юхновско-мосальскую группировку. Главный удар наносить в направлении Вязьмы с тем, чтобы во взаимодействии с основными силами войск Калининского фронта завершить окружение и гжатско-вяземской группировки врага.

Северо-Западный фронт наносил удар из района Осташкова на Торопец, Рудню и во взаимодействии с войсками Калининского фронта отрезал пути отхода противника и не давал закрепиться на рубеже Адреаполь, реки Западная Двина, Ярцево. 26 января командующий Северо-Западным фронтом телеграфировал в Ставку: успешному наступлению наших войск должно предшествовать окружение и уничтожение демянской группировки противника, что и является первоочередной задачей. В целях успешного проведения этой операции Ставка усилила фронт 1-ми 2-м гвардейскими корпусами, приказав им сосредоточиться восточнее Старой Руссы.

Войска Северо-Западного фронта должны были ударами из района Старой Руссы в южном направлении и из района Молвотицы, Липье в северном направлении окружить и уничтожить демянскую группировку противника. Сосед бригады моряков слева 1-й гвардейский стрелковый корпус во взаимодействии с частями 11-й армии наносил удар из района юго-восточнее Старой Руссы в направлении Рамушево, Залучье, перерезал коммуникации демянской группировки и в районе Залучья должен был соединиться с частями 34-й армии, наступающей на Залучье с юга.

2-й гвардейский стрелковый корпус, куда входили моряки, наступал из района восточнее Старой Руссы в направлении на Холм и в дальнейшем на станцию Локня. Тем самым корпус создавал внешний обвод окружения демянской группировки противника и содействовал 3-й ударной армии в наступлении на Великие Луки. Следовательно, наступательные действия наших войск на этих направлениях с одновременным наступлением 34-й армии должны были привести к окружению вражеской группировки в районе Демянска с одновременным расчленением и уничтожением ее по частям. Конечно, в управлении бригады этого широкого замысла Ставки Верховного Главнокомандования не знали, да и не должны были знать. Но каждый, от комбрига до рядового краснофлотца, чувствовал, что будет решать важную боевую задачу.

Части бригады сосредоточились в районе Князева — маленькой, ничем не приметной деревушки, находившейся примерно километрах в десяти от Старой Руссы. Штаб и политотдел бригады разместились на окраине Князева в полуразрушенных избах. Центр деревни занимала оперативная группа 8-й Панфиловской дивизии. В полутора километрах от деревни проходила линия фронта. Время от времени гитлеровцы накрывали деревню минометным огнем.

3 февраля 1942 года бригада получила боевой приказ: нанести удар в направлении Анухино, Садово, Давыдково, Великое село, выйти на рубеж Кривовины — Вязки, в дальнейшем развивать наступление в направлении Самбатова, города Холма. Моряки двигались двумя группами: на Михалкино и на Давыдково, Сычево. Однако наступление на Сычево началось неудачно. Сказалось отсутствие опыта. В районе деревни Филошкино ночью подразделения попали под сильный перекрестный огонь врага и разбрелись по лесу.

Перед рассветом мне удалось собрать человек сорок моряков и повести их в атаку на Филошкино. Из деревни противник вел автоматный огонь. Цепь под покровом темноты, увязая по пояс в снегу, настойчиво сближалась с гитлеровцами. С каждым шагом росли наши потери. И все же невероятными усилиями мы выбили фашистов из Филошкина. Продвинуться же дальше не смогли.

Командир корпуса генерал-майор Лизюков метал гром и молнии. Он приказал следующей ночью овладеть Сычевом. Одновременно командир бригады решил из части батальона связи и обслуживающих подразделений создать небольшой отряд, которому было поручено ночью совершить обходный маневр и ударить по Сычеву с тыла.

...4 февраля. Бушует вьюга. На фронте относительно спокойно. Роты моряков заняли исходные позиции. Люди сильно устали, но бодры. Делалось все бесшумно, без суеты и нервозности. Ровно в десять вечера, как и было намечено, заговорили наши пушки и минометы. Артподготовка продолжалась десять минут. На восьмой минуте моряки поднялись.

Двигались ускоренным шагом. Командиры поторапливали матросов, стремились как можно ближе подойти к огневому валу. Враг встретил наступающих сильным огнем. Бой оказался упорным. К рассвету отдельные подразделения ворвались в деревню Давыдково, однако полностью разгромить врага не удалось. К тому же капитан второго ранга Теплянинов и батальонный комиссар Шейкин, вместо того чтобы закрепиться в деревне, на рассвете возвратили подразделения на исходные позиции.

И второй бой оказался неудачным для моряков... Командир корпуса негодовал. Теплянинов и Шейкин по его приказу были отстранены.

5 февраля в 10 часов утра я по срочному вызову явился к командиру корпуса. В небольшой комнате добротного дома вполуоборот к двери стоял незнакомый мне генерал, на скамейке у печки сидел военком бригады Муравьев. У двери навытяжку стоял капитан первого ранга Сухиашвили. Он был без головного убора, утомленный и бледный.

Небольшого роста, коренастый генерал резко повернул голову к Сухиашвили и посмотрел колючим взглядом на его угрюмое лицо. На груди генерала сверкнула Золотая Звезда Героя Советского Союза, под нею — орден Ленина и несколько других боевых орденов. «Лизюков. Вот он какой!» — подумал я, выжидая момента представиться. С минуту он молча, взглядом, полным укоризны и негодования, смотрел на капитана первого ранга. После затянувшейся паузы Лизюков заговорил быстро, твердо, решительно. Видно, не мог он сдерживаться и дал волю своему гневу, совершенно не стесняясь в выражениях.

— Вы, Сухиашвили, не на капитанском мостике находитесь! Вы сейчас общевойсковой командир! У нас, на земле, другое управление войсками. Потеряли его на пять минут, и пошло все кувырком. Это азбука! Она ясна любому взводному командиру. А вы ее не усвоили. В самом начале боя вы умудрились потерять управление войсками!..

Сухиашвили молча, утомленными глазами смотрел на комкора. Говорить было нечего, к тому же комкор, как видно, не терпел возражений. Мой взгляд остановился на Муравьеве. При мне комкор ни разу не упомянул его имени. Но по красному, вспотевшему лицу дивизионного комиссара, по его широко раскрытым глазам я понял, что разговор с ним уже состоялся. Было видно, Муравьев мучительно переживал неудачу.

Оставив на время Сухиашвили, комкор резко повернулся в мою сторону. Глаза его сердито горели.

Я представился.

— Что скажешь о Шейкине? — спросил он резко.

— Плохого ничего не скажу. Дельный комиссар...

— «Плохого ничего!..» — иронически прервал меня комкор, понизив голос до шепота. Он подошел ко мне вплотную: — Какой же к черту «дельный», если поддержал преступный приказ?! — повышая голос, спросил Лизюков.

— Думаю, по неопытности так получилось...

— Взгляните на него! — обратился он к Муравьеву. — Защитник явился!.. Кого вздумал оправдывать? Подумайте только! Ворваться в деревню ценой большой крови, а потом захваченное преподнести врагу на блюдечке... И после этого вы, начальник политотдела, безответственно распространяетесь о какой-то «неопытности»! Да как вы смеете так говорить? Кто вам дал такое право? Вы же за преступное поведение этого Шейкина головой отвечаете! Да, да! И вы сюда явились объяснять, а не защищать разгильдяев! Деревню сдали не за понюх табаку!

Лизюков кричал все громче. Лицо его покрылось красными пятнами.

— И позорно сдали ее Теплянинов, Шейкин и, если хотите, вы, как человек, всецело отвечающий за действия комиссара батальона! Вам понятно это или нет?

— Я не оправдываюсь, товарищ генерал! И Шейкина не защищаю. Но до этого случая комиссар первого батальона показал себя дельным работником...

— Что ты будешь делать! — Лизюков хлопнул руками по бокам. — Плевать я хотел на то, как он «показал себя»! Мы судим о том, что сделал сейчас.

Долго еще генерал Лизюков ругал Теплянинова, Шейкина и меня вместе с ними. И ругал, конечно, по делу. Как могла появиться у Теплянинова и Шейкина эта дикая мысль об отходе на исходные позиции, мне трудно было понять. Люди с большим жизненным опытом — и вдруг приняли такое несерьезное решение! За ошибочные действия Теплянинова и особенно Шейкина я, несомненно, как начальник политотдела нес ответственность. Мне было понятно негодование командира корпуса. Конечно, на все случаи жизни подчиненным политработникам советов не дашь, но подобные ситуации в наступлении возможны, и об этом следовало предупредить хотя бы на одном из совещаний, что, к сожалению, не было сделано. Но вместе с этим у меня не укладывалось в голове и другое: почему прошлую безукоризненную службу Шейкина надо перечеркивать? Да, он совершил ошибку, но до этого случая служил добросовестно, что я и утверждал. Эти и другие подобные мысли занимали меня, когда комкор делал паузы. Но вот генерал замолчал, прошелся по комнате, успокоившись, сообщил, что принял решение сформировать сводный батальон, который вечером должен взять Сычево. И, обращаясь ко мне, смягчившись, спросил:

— Кого рекомендуете назначить военкомом сводного батальона? При этом, — продолжал он, — вы своим личным участием должны всемерно способствовать выполнению боевой задачи!

Вместе с Сухиашвили и Муравьевым я сильно переживал постигшую неудачу. Грубейшая ошибка Шейкина, помимо всего прочего, бросила какую-то тень на политработников бригады. Необходимо было смыть это пятно боевыми делами и доказать на деле, что моряки могут успешно драться и побеждать.

Размышляя так, я попросил командира корпуса разрешить мне по совместительству быть комиссаром сводного батальона. Комкор перекинулся несколькими словами с вошедшим в это время в комнату военкомом корпуса, подумал немного и сказал:

— Согласен. Назначаю комиссаром сводного батальона по совместительству! Кого назначить командиром сводного батальона?— спросил он у Сухиашвили.

Сухиашвили назвал, на мой взгляд, не совсем удачную кандидатуру. Я попросил разрешения и внес другое предложение: назначить командиром сводного батальона по совместительству заместителя командира бригады Неминувшего. И его облик словно вырос перед моими глазами: высокий, поджарый, с черными гусарскими усами. Его любили моряки в бригаде. Он уже имел боевой опыт, участвовал в первых боях.

Командир корпуса одобрил мое предложение. Затем уже более спокойно, сдержанно разобрал наши ошибки, потребовал не терять управления, постоянно вести разведку, шире пользоваться рекогносцировкой, более четко ставить задачи частям.

— Уроки, извлекайте уроки! — повторил он. — Что-нибудь не ясно?

Вопросов не было, и я направился к двери. Комкор задержал меня и поинтересовался самочувствием. Я несколько замялся с ответом: не хотелось признаваться, что три бессонные ночи давали о себе знать.

— Понимаю вас. На ногах стоим, а в голове карусель, — сердито сказал он и тут же приказал: — Ступайте в соседнюю комнату. Приказываю два часа спать. Через два часа разбужу.

Признаюсь, такая неожиданная забота, проявленная только что бушевавшим человеком, меня тронула. Действительно, длительный марш, неудачные бои, бессонные ночи основательно измотали, и я с трудом держался на ногах. Однако, не отдав необходимых распоряжений, лечь не мог. Дорога была каждая минута. Доложив об этом генералу, я попросил разрешения отдохнуть попозже. Он согласился.

После душной комнаты, на свежем воздухе пьянило, кружилась голова. Но все это было мелочью по сравнению с предстоящей задачей. Она захватила меня целиком. «Сумеют ли быстро разыскать Неминувшего? Как он нужен! Столько предстоит дел!» — думал я. После неудачного наступления в лесу была полнейшая неразбериха: люди слонялись из стороны в сторону, подразделения перемешались. В сутолоке нелегко было отыскать хотя бы старшего по должности командира. В эти минуты, как никогда, требовался энергичный, расторопный командир, способный быстро восстановить боеспособность подразделений.

Неминувшего не нашли. Стал срочно искать ему замену. Остановился на Гусе — инструкторе политотдела. Приказал срочно разыскать его.

Не прошло и пяти минут, как передо мной вырос подтянутый, розовощекий Гус. Его уверенный взгляд, энергичные движения, способность к быстрой ориентировке и смелые действия нравились мне. Спокойно выслушал он необычное поручение — до прихода командира возглавить подготовку сводного батальона к бою.

— Приступаю к исполнению. Все будет учтено!

Отдав еще кое-какие распоряжения, я прилег в крестьянской хате на какую-то дерюгу, приказал разбудить меня через два часа и тут же уснул мертвым сном.

Младшему политруку, видно, не сразу удалось разбудить меня. Когда открыл глаза, увидел Чепракова. Он тряс меня за плечи, что-то кричал.

Я очнулся. Часы показывали 13.30. До выхода оставалось три с половиной часа. Командира все не было. Оказалось, Неминувший еще с раннего утра выполнял задание. За время, что я спал, Гус навел полный порядок: никто не болтался без дела. Роты были рассредоточены, люди накормлены. Поставлено охранение, организована разведка. На место выбывших были назначены командиры и политруки рот. Виктор Куликов ознакомил политработников с очередной сводкой Совинформбюро. Они ушли проводить беседы. С командирами рот провели рекогносцировку.

Незадолго до выступления ко мне подошел раскрасневшийся невысокий молодой командир — начальник пятой части штаба бригады старший лейтенант Морозов. Он сообщил, что назначен командиром сводного батальона вместо полковника Неминувшего. Морозова я мало знал. Всего два раза встретился с ним и совсем немного побеседовал. Поэтому весьма сдержанно выслушал это известие.

Поругав мысленно товарищей из штабрига, не принявших всех мер, чтобы разыскать Неминувшего, я все-таки тут же ввел Морозова в курс дела. Старший лейтенант довольно энергично взялся за дело.

Распоряжения Морозова были лаконичны и предельно ясны. Он у каждого спросил, чем командовал до этого, участвовал ли в боях, как уяснил задачу. Установил порядок связи. Все это для меня оказалось приятным открытием. «Лучше тебе надо изучать людей. Морозов просто молодец», — думал я, поглядывая на гладко выбритое, широкое, румяное лицо нового командира.

В сумерках батальон выступил. Предстояло сбить боевое охранение противника, очистить от гитлеровцев деревню Давыдково, сделать семикилометровый бросок, взять Сычево и развивать наступление по руслу реки Редьи на Михалкино. Времени было в обрез. Сычево нам предписывалось взять в 21 час, то есть за оставшиеся четыре часа.

До Филошкина батальон двигался колонной. Впереди, в трехстах метрах от главных сил, шла рота разведчиков. Сводный батальон возглавляла бригадная рота автоматчиков. За деревней наш авангард во главе с Гусом гитлеровцы встретили частыми автоматными очередями. Над головой и сбоку засвистели трассирующие пули. Моряки залегли. Командир батальона приказал разведке уничтожить заслон.

Мы лежали с Куликовым в снегу. Морозова поблизости не оказалось, связи с ним мы не имели и не знали, какие он принимает меры. Проходит десять, двадцать минут — автоматчики врага не унимаются. Огонь даже усилился.

В напряженном ожидании пробегают критические минуты. Но ничего не меняется. В поле метет вьюга, и по-прежнему господствуют автоматчики противника. Конечно, дает знать наше неопытность: мы с Куликовым оказались в роли необстрелянных рядовых бойцов. Под руками даже посыльного нет, не говоря уже о какой-либо другой связи. Лежать дальше без действия — преступление.

— Ну, хватит! Так и до утра можно пролежать! — Я встал.

Бежим по дороге, в рост, не обращая внимания на летящие стрелы из трассирующих пуль. У моста перед Давыдковом фашист с близкого расстояния, почти в упор, выпустил в нас длинную автоматную очередь. Пули просвистели выше головы и немного правее. Огонь врага привел нас в чувство.

Приходится поражаться, откуда в таких случаях берутся сообразительность и расторопность: в одно мгновение мы «спикировали» в кювет, под защиту массивного дерева. Осмотрелись. Впопыхах, уже из-за дерева, сделали по короткой очереди в том направлении, откуда стрелял противник. Огляделись. Позади нас неожиданно заговорили автоматы.

«Кто же это? Неужели наши разведчики?» — недоумевал я и послал Куликова за командиром. К немалому удивлению, приполз Гус. Признаться, я не ожидал оказаться впереди наших разведчиков.

— Вы что же лежите?! — спросил я Гуса.

— Головы нельзя поднять, товарищ батальонный комиссар. Сами видите...

— Что?!

Гус приподнялся на коленях и вытянулся.

— Да вы ли это, Гус? Вас словно подменили!

— Я... я... хотел... — заговорил он торопливо.

— Молчите! Молчите! Вы хотели лежать до утра! А приказ кто будет выполнять?

Гус смотрел на меня и ничего не мог сказать. Темнота не позволяла мне видеть его глаза, но я чувствовал — в них были растерянность и смущение. Не было сомнения, что он только сейчас почувствовал свою оплошность. Моряки лежали, постреливали и преспокойно ожидали команды. Гус, впервые оказавшийся в усложненной боевой обстановке, явно растерялся, не знал, что делать. Немецкие автоматчики почувствовали замешательство и прижали своим огнем к земле наших разведчиков.

Словно ветром сдуло с Гуса инертность и нерешительность. Он вскочил на ноги, лихо повернулся и несколькими прыжками оказался возле разведчиков.

— Перебежками, за мной м-а-а-арш! Огонь!.. — долетел до меня грубоватый его голос.

Разведчики быстро оттеснили вражеских автоматчиков с первой линии. Выходим с Куликовым на дорогу. Пули свистят много выше головы. Гитлеровцы продолжают огрызаться из глубины. В это время к нам подбежал Морозов. Я сказал ему, что надо поддержать разведчиков. Он подключил бригадную роту автоматчиков. Фашисты стали отходить.

Три роты моряков развернулись и под прикрытием минометного огня стали подходить к Давыдкову. Офицер-минометчик был в цепи наступающих, он корректировал огонь. И только моряки приблизились к своим разрывам, как огневой вал был перенесен, и ночную мглу сотрясло мощное «ура».

Атака была стремительной. На светлом фоне снега мы видели, как быстро сокращалось расстояние между цепью моряков и деревней. Глубокий снег сковывал движения, моряки часто проваливались, падали, но тут же поднимались и бежали вперед. Деревня Давыдково была взята.

Передовые подразделения преследовали гитлеровцев. Автоматчики прочесали деревню. Населения почти не оказалось, оно было угнано несколько дней назад. Неостывшие самовары, остатки пищи на столах, наворованное и разбросанное барахло указывали на поспешное бегство врага. В деревне осталось несколько женщин. С нашим приходом они робко, оглядываясь, вылезали из своих укрытий. Оказалось, крупный заслон, оставленный противником при отходе, имел строгий приказ — как можно дольше задержать наступающих.

Из Давыдкова мы с авангардом батальона направляемся в Сычево.

Морозов направил взвод лыжников в обход, для удара во фланг. На рекогносцировке он отдал ротным боевой приказ.

— До команды сближение в полнейшей тишине! По сигналу — серия красных ракет — огонь с ходу из всего оружия. Ротные цепи растянуть до максимально возможного. Пусть враг подумает, что Сычево охватывают значительно большие силы. Командиру правофланговой роты следить за действиями взвода лыжников. Они поведут огонь трассирующими пулями. Когда же враг не выдержит нашего натиска и начнет отход, вы, — Морозов посмотрел на Гуса, — это должны засечь точно и тремя зелеными ракетами предупредить нас.

Поручив Гусу вместе со взводом лыжников преследовать гитлеровцев, Морозов указал ротным на карте место, где они с ним встречаются, и отпустил их.

Бой за Сычево был недолгим. Гитлеровцы очень скоро стали отходить. К полуночи мы вошли в когда-то большую деревню Сычево. Бледный свет луны слабо освещал безмолвные руины и темные плешины пожарищ, выглядывавшие из-под снега. Не сохранилось ни одного дома. Каким-то чудом уцелел деревянный мост через реку Редью. Возле моста возвышалась ровная четырехугольная площадка, на ней словно в строю замерли березовые кресты с надетыми на них немецкими касками.

— Не дешево досталась им в свое время деревня, — заметил Морозов. И вдруг крикнул: — Стоп! Ни шагу!

Я остановился. В метре от меня на снегу черепахой лежала противотанковая мина. К ней тянулась нитка провода. Еще шаг, и мы взлетели бы на воздух.

Осторожно переступая через вражеские «сюрпризы», мы пошли по шоссе. Пятьдесят-шестьдесят метров дороги от моста были плотно заминированы. Гитлеровцы основательно подготовили к обороне этот участок. Сычево тянулось по большаку Старая Русса — Демянск. Село занимало господствующее положение, исключительно удобное для обороны. Но удержать и эту позицию, несмотря на все их усилия, фашисты не смогли. Сводный батальон моряков, наступая по обеим сторонам реки Редьи на Михалкино, продолжал преследовать врага.

3. Досадное недоразумение

Одновременно с нами наступал и третий батальон моряков. Он получил задачу ночью внезапным ударом взять Михалкино. Батальоном командовал капитан-лейтенант Городец, человек энергичный и решительный. С ним же были комиссар штаба бригады Иван Степанович Батенин и инструкторы политотдела — старший батальонный комиссар Горохов и старший политрук Немцев. Как там шли дела, нам не было известно. Мы строили различные предположения. Еще на дальних подступах к Михалкину мы заметили зарево, это нас насторожило.

Нас разыскал связной со срочным донесением командира разведроты: «Деревня взята, двигаемся дальше». Командир сводного батальона на четвертушке листа написал, что действия Гуса одобряет, и потребовал данных о противнике.

Его беспокоило отсутствие связи с соседями: слева — с частями 1-го гвардейского корпуса и справа — с Панфиловской дивизией.

Не прошло и часа, как голова колонны подошла к Михалкину. Порывистый ветер рвал в клочья пламя в центре деревни. Привал сводному батальону объявили на окраине. Старшего политрука Иконина (недавно прибывшего к нам из резерва и исполнявшего обязанности инструктора политотдела) оставили с батальоном. Приказав ему ожидать распоряжений, мы направились в штаб батальона.

В штабе было тихо. Все, кроме дежурного командира и связиста, крепко спали. У печки на широкой скамейке похрапывал Иван Степанович Батенин. Луч моего фонарика осветил его лицо. От копоти и пыли оно потемнело. Густая шевелюра разлохматилась. Шапка-ушанка валялась на полу. Будить друга не хотелось, но другого выхода не было. Два-три легких толчка, и Иван Степанович удивительно быстро стряхнул сон.

— Ах, черт! Задремал, — сказал он, протирая глаза и оглядываясь.

Мы крепко обнялись. Я представил ему Морозова, сообщил о положении дел. Проинформировал нас и Батенин. Михалкино было взято на рассвете прошлой ночью комбинированным ударом. Весь день батальон отбивал контратаки врага. Вечером фашисты были окончательно отброшены.

— Народ здорово устал, прямо валились с ног. Пришлось объявить ночевку. В штабриг послали связных.

Иван Степанович сообщил и печальную весть: в бою погибли смертью героев более семидесяти солдат, работник политотдела старший батальонный комиссар Горохов, парторг третьего батальона политрук Николаев и еще несколько командиров. Получил тяжелое ранение старший инструктор политотдела по агитации и пропаганде Немцев. Его еще днем эвакуировали в тыл. По-видимому, он вскоре умер от ран, поскольку никаких вестей о нем получить не удалось.

— Жаль Немцева, — вздохнул Батенин.

Несколько позже мы узнали подробности гибели Немцева. Ночью третий батальон подошел к окраине деревни Михалкино. Фашистский гарнизон обнаружил это и открыл ураганный огонь. Моряки залегли. Подняться было невозможно. Тогда Немцев скомандовал:

— Ползком, впе-ре-е-ед!

Снег и без того был глубокий, да за ночь его порядком намело. Ползти было тяжело. Но моряки довольно-таки быстро приближались к селу. Над головой командира роты и Немцева свистели пули, кругом рвались мины. Фашисты били наугад.

— Ну как, товарищ старший политрук, тяжеловато? — спросил, оглянувшись на Немцева, командир роты.

— Не отстану, лейтенант! Надо ползти быстрее.

Хорошо тренированный лейтенант резко ускорил движение. Немцеву тяжело было поспевать за ним. Но, настойчивый и упорный, он не хотел отставать. Немцев видел, как темная ломаная лента моряков вровень с ним быстро двигалась вперед. А из села по-прежнему вели огонь пулеметы, где-то в лощине ухали минометы, летели осветительные ракеты. Хлопки от них теперь уже отчетливее слышал Немцев. «Окопались, как видно, основательно, — подумал он. — Но все равно выкурим!..»

Раздалась длинная автоматная очередь. Темноту прорезали густые снопы пламени. Это моряки ударили гранатами.

— Моряки! Вперед! — вскочил Немцев. — Кроши их! Бей крепче, братушки!

Громовое «ура» сотрясло предутренний воздух. Даже во много раз возросший огонь врага уже не мог приостановить натиск наступающих. Вот уже совсем рядом первые дома. Но тут неожиданно из подвала одного из домов ударил станковый пулемет врага. Цепь залегла. Немцев упал на снег последним. К нему подполз командир второго взвода:

— Передохнем немного и снова в атаку.

— Бесполезно. Пулемет надо подавить. Передайте командиру правофлангового взвода — уничтожить пулемет!

Немцев не слышал, как по цепи улетела команда, через две-три минуты группа людей, угаданная Немцевым в предутренней мгле по слабым очертаниям, поползла вперед. Проходит несколько томительных минут. Пулемет умолкает. Чуть приподнимая голову, Немцев видит, что моряки ворвались в село с севера. Оттуда доносятся гранатные разрывы, трескотня автоматов.

— Приготовиться! — скомандовал Немцев. Он с минуты на минуту ожидал гранатных разрывов. И не ошибся. Высланный на подавление вражеского пулемета коммунист старший матрос Павлинов оправдал надежды. У дома почти одновременно прогремели два гранатных разрыва. Пулемет умолк. Немцев поднял роту в атаку. Но тут из подвала другого дома застрочил автомат. Немцеву обожгло ногу. К нему подбежал матрос:

— Вам помочь?

— Сам, сам. Жми вперед! — крикнул Немцев. Куском скрученного бинта он перетянул ногу выше раны и, превозмогая боль, побежал вперед.

Вдоль улицы летели длинные очереди трассирующих пуль. Откуда-то бил станковый пулемет гитлеровцев. Немцев перебегал от дома к дому. У колодца он нагнал свой фланговый взвод.

— Почему лежим?

— Товарищ старший политрук, я послал хлопцев подавить дзот, — доложил главстаршина. И только он произнес это, дом изнутри озарился яркой вспышкой.

Моряки во главе с Немцевым снова кинулись вперед. Немцев появлялся то тут, то там и подбадривал моряков:

— Вперед, ребята! Не дадим удрать фрицам!

Когда фланговый взвод роты преодолевал небольшую впадину и находился совсем близко от южной окраины Михалкина, из бани, что стояла позади небольшой избы, ударил ручной пулемет. Две пули навылет, в грудь и плечо, сразили Немцева. Во время перевязки он был какое-то время в сознании. Несколько раз повторил:

— Скорее, скорее очищайте село... — и потерял сознание.

Село Михалкино было взято. Теперь в нем размещался штаб третьего батальона.

Здесь в Михалкине Морозов, я, Городец и Батенин обсудили положение. Связи со штабом бригады не было. Приняли решение — третий батальон присоединить к сводному и продвигаться на юг по реке Редье. Было 4 часа утра, когда все четверо вышли из избы. К нашему удивлению, все еще освещенное село было полно людьми: сводный батальон полчаса назад вошел в него.

— Вы приказали ввести? — спросил я Морозова.

— Не приказывал.

Роты сводного батальона были введены в село без разрешения. Вызвали Иконина. Он сообщил, что получил приказание.

— Кто передал?

— Подбежал матрос и сказал, а кто, я и не спросил. И сомнения не было, да и делать за селом нам ни черта. Определенно! — твердо говорил Иконин, независимо уставившись на меня серыми глазами.

— А если изба подожжена фашистами для ориентира? Накрыли бы всех артогнем, тогда что? Кто в ответе будет? — спросил его Морозов.

К счастью, все обошлось благополучно, могло, однако, получиться иначе. Этот случай оставил какой-то неприятный осадок на душе.

Вскоре сводный батальон, объединивший теперь почти всю бригаду, двинулся дальше. Впереди шла разведка. Информация от нее поступала скудная. В обстановке мы ориентировались плохо. Прямой связи со штабригом не имели. О своем продвижении штаб информировали донесениями через посыльных. Местное население сообщало, что гитлеровцы спешно отступают на юг и юго-запад.

К 8 часам утра колонна, растянувшаяся на три с лишним километра, достигла Нижних и Средних Котлов. Голова ее приблизилась к лесу, и здесь колонна остановилась. В это время стороной от нас пролетел вражеский самолет, по всей вероятности разведчик. Опытный, видно, летчик. Засек колонну и быстро улетел. Мы с Иваном Степановичем посоветовались и решили, что утром сворачивать в лес и двигаться опушкой неразумно, к тому же люди сильно устали. Обстановка требовала тотчас же принять единственное решение: как можно быстрее повернуть части кругом на сто восемьдесят градусов и разместить их на отдых в трех неподалеку раскинувшихся деревушках, технику замаскировать. Частью же сил преследовать противника.

Батенин и я в это время находились в центре колонны, шли пешком (лошадей поблизости не было). Где находился Морозов, мы тоже не знали. Не уверены были и в том, видел ли он немецкого разведчика. Вполне мог и не заметить. Мы прошли вперед и оказались в голове колонны в тот момент, когда командиры первого и третьего батальонов закончили обмен мнениями по сложившейся обстановке и пришли к решению продолжать движение по опушке леса.

Мы указали на ошибочность их решения, колонне дали команду повернуться кругом. Передовым подразделениям приказали преследовать противника по дороге, а не по опушке леса, главные же силы побатальонно предложили как можно быстрее разместить на отдых. Подоспевший Морозов одобрил наши действия. В течение часа части расположились в трех деревнях. Много дворов в них оказалось с навесами, что позволило укрыть технику, машины и лошадей.

Часов в десять была объявлена воздушная тревога. Над нами проплыла первая внушительная группа немецких бомбардировщиков. Над деревнями они развернулись и начали пикировать на лес. Следом за первой партией пришла другая, затем третья, четвертая... Несколько часов фашистские самолеты отчаянно бомбили опушку леса, вытянувшуюся на несколько километров, уверенные, что именно здесь укрылась наша крупная воинская часть.

Февральское утро выдалось безоблачным. Яркие лучи солнца заглянули под крыши и навесы, доски закурились сизоватым паром.

Наблюдая с крыльца крестьянской избы «работу» немецких самолетов, я, понятно, не мог не вспомнить о пагубном намерении двух комбатов вести колонну по опушке леса.

Переговорил по телефону с командирами батальонов. И тот и другой доложили, почему они склонились к решению продолжать движение по опушке леса. Самолета-разведчика они не заметили, к тому же морским командирам все обстоятельства взвесить было не легко. Сейчас, конечно, они хорошо видели, какой серьезной опасности они подвергались. Не оправдываясь и как бы между прочим, Городец, в частности, сказал, что двигаться по опушке леса особенно настойчиво советовал представитель политотдела старший политрук Иконин.

В создавшейся обстановке, в это тревожное время, приходилось быть особенно бдительным. Мы сами это понимали, и работники смерша напоминали об этом. Совсем недавно недалеко от нас были пойманы фашистские диверсанты с документами советских военнопленных.

Несколько подозрительных случаев, связанных с именем Иконина, насторожили меня.

Днем я вызвал к себе Иконина. Твердой, уверенной походкой вошел он в горницу. Мы поздоровались. В сухой, жилистой руке Иконина чувствовалась сила. Плотный, чуть выше среднего роста, в потертом полушубке, с туго затянутой портупеей, он был невозмутим. Его худощавое мужественное лицо было спокойно. Небольшие, подвижные, глубоко посаженные глаза смело смотрели на меня в упор. Когда мы сели, над деревней проходила очередная большая партия фашистских самолетов. Я спросил старшего политрука, как он расценивает складывающуюся обстановку. Ответил Иконин правильно. Сказал, что на каком-то рубеже фашисты, наверное, нас встретят заблаговременно подготовленной обороной.

— Вы, говорят, лесом настроились идти? — спросил я его.

— Правильно. Мысль такая была, — отрезал он без обиняков и с достоинством.

Иконин рассказал далее, как обстояло дело. Он считал такой путь для соединения при преследовании противника наиболее целесообразным. Впрочем, тут же оговорился, что в вопросах тактики и оперативного искусства он обладает весьма скудными познаниями и опыта в таких делах не имеет. Теперь, когда прилетели самолеты врага и нещадно бомбят опушку леса на большом протяжении, он видит ошибочность своей точки зрения. Но тогда Иконин придерживался другого взгляда и твердо высказал его командирам батальонов.

— Я не люблю уклоняться от острых вопросов и всегда прямо говорю свое мнение! — закончил он твердо.

— Ну а если бы восторжествовала ваша точка зрения? Как бы мы сейчас выглядели? — спросил я, уже теряя спокойствие.

— В мышеловке оказались бы. Это определенно! Конечно, рассредоточились бы, ускорили шаг, но потери понесли бы немалые.

— А когда фашистский самолет пролетел неподалеку от колонны, видели?

— Самолета не видел, — твердо сказал Иконин. — Чего не видел, того не видел. — И добавил: — Если бы заметил, может, и не настаивал на том, чтобы идти по опушке, но, возможно, сразу и не обратил бы внимания. Мало их разве летает каждый день.

Последовавшую за этим затянувшуюся паузу Иконин нарушил первым.

— На войне все, оказывается, надо подмечать. Не заметишь — в дураках останешься.

— А как же вы думаете? Война — штука серьезная.

— Согласен с вами, товарищ батальонный комиссар. А я пока профан в этом деле. Паршивые дела наши были бы, на опушке-то, — и он головой повел в ту сторону, откуда, вновь сотрясая землю, доносились оглушительные разрывы тяжелых бомб, сброшенных с только что вновь прошедшей над деревнями новой большой партии «хейнкелей».

Говорил Иконин запросто, без тени хитрости и дипломатии. Он был серьезен, держался с достоинством. Признаюсь, последний случай больше меня насторожил к нему, человеку, несомненно смелому и предприимчивому, но слишком, как мне показалось, опрометчивому в своих решениях. Но сейчас его прямые, непринужденные пояснения показались мне правдивыми, искренними, а решительность старшего политрука и инициатива мне даже понравились.

Я спросил его еще раз, почему же он, в нарушение категорического приказа не вводить в освещенное пожаром Михалкино сводный батальон, завел его.

— Если бы я наперед знал, что в связи с этим может возникнуть какое-то недоразумение, я задержал бы этого человека и перепроверил переданный им приказ! Прошу вас понять: я не принадлежу к людям, способным кривить душой!

Этот разговор немного успокоил меня. Я понял, что Иконин недостаточно опытен как военный, и действия его не были умышленными. Дальнейшие события подтвердили мой вывод.

Во второй половине дня нас нагнал штаб бригады. Сухиашвили сказал:

— Сводный батальон задачу выполнил успешно. Он упраздняется. Командир корпуса объявил морякам благодарность.

— Молодцы! — говорил дивизионный комиссар Муравьев, вслед за комбригом пожимая нам руки. — Пятно неудачи смыли с честью. Теперь все позади. Больше этому не бывать!

По-зимнему быстро стемнело. Частям отдан приказ: «В 20 часов возобновить наступление». Перед наступлением в ротах состоялись партийные собрания. Обсуждали один вопрос: «О неудаче в Давыдкове и задачах коммунистов в наступлении». В собраниях приняли участие комбриг, комиссар, командиры штаба и работники политотдела.

Мне довелось быть на партийном собрании стрелковой роты, которой командовал Покиньборода. Доклад ротного был краток. Он детально разобрал бой за Давыдково, рассказал о действиях там каждого коммуниста, их плюсах и минусах.

— Прошлой ночью у нас лучше получалось, — сказал Покиньборода. — Кое-какие выводы уже сделали. И переползали быстрее, и атаковали дружно, да и огонь с хода вели, я бы сказал, с умом. В общем, сдвиг имеется. Но можно ли сказать, что рота полностью действовала хорошо? Нет! Далеко еще не хорошо! И отстаем, на мой взгляд, вот в чем...

Командир роты сделал паузу, осмотрел своими синими глазами сидящих в хате коммунистов и закончил:

— Нужно каждому коммунисту перед боем обязательно беседовать с беспартийными, лучше растолковать боевую задачу, какие особенности предстоящего боя следует учесть. Вдвойне полезно бывает, когда обратят внимание товарища на то, чтобы он избежал повторения прошлых ошибок. Пулеметчикам в атаке надо лучше видеть поле боя. Очень важно вовремя давить оживающие огневые точки врага. Этого нам все еще не хватает.

Вслед за тем говорили рядовые моряки, за ними слово взял я. На длинные речи не было времени. Собрание было очень коротким, и таким же его решение: «Коммунистам быть в бою всегда впереди. Делом и словом увлекать людей за собой».

Уходили с собрания в приподнятом настроении. Успешные действия моряков на тыловых коммуникациях 16-й фашистской армии позволили командиру корпуса ввести в бой 8-ю гвардейскую Панфиловскую дивизию. Наступление развивалось в общем направлении на Холм. Темп наступления возрос. Батальоны бригады атаковали опорные пункты гитлеровцев преимущественно ночью. Натиск моряков фашисты обычно не выдерживали и нередко в беспорядке, бросая тяжелое оружие, отходили на юг. Однако отдельные, заблаговременно укрепленные населенные пункты противник оборонял с упорством смертников. Такой тяжелый бой произошел за Костково. Эта ничем не приметная деревня была расположена где-то на полпути к Холму. Гитлеровцы укрепили Костково, подготовили его к круговой обороне, построили дзоты, а подвалы построек превратили в своеобразные доты. Они решили именно на этом рубеже задержать наше продвижение. Комбриг приказал командиру третьего батальона взять Костково.

Попытка с ходу овладеть деревней не увенчалась успехом. Предприимчивый и решительный комбат Городец решил взять Костково ночным комбинированным ударом. День он отвел на подготовку. Небольшие подразделения, дезориентируя противника, весь день строили «оборону». Стрельбу почти прекратили. Казалось, все замерло. Только небольшая группа командиров скрыто проводила рекогносцировку.

Поскольку бригадная артиллерия отстала, комбат решил атаковать гитлеровцев в полночь, с трех сторон, без артиллерийской подготовки. Моряки были одеты в белые маскировочные халаты. Предстояло ползком, без выстрела, приблизиться к деревне. Боевое охранение врага снять без шума. Атака деревни одновременно по сигналу — серия красных ракет. В подразделениях началась подготовка.

Кипучую деятельность развернул военком батальона Глушков. К этому времени он был уже известен далеко за пределами батальона. Внешне он ничем не выделялся. Повыше среднего роста, худощавый. По характеру спокойный, неразговорчивый. При первом нашем знакомстве он произвел на меня благоприятное впечатление.

На войну Глушков пришел с должности секретаря сельского райкома партии. И в армии сразу проявились незаурядные черты его характера: принципиальность, настойчивость, отзывчивость, скромность. Жизненный опыт, продолжительная работа с людьми позволили ему довольно быстро находить ключ к сердцам матросов, завоевать их доверие. Сумел он подойти, расположить к себе и капитан-лейтенанта Городца. Они быстро сблизились, стали друзьями. А это так необходимо в бою! Готовясь к наступлению на Костково, Глушков делал все весомо, продуманно. Он поговорил с партийным активом батальона, отдельно встретился с ротными и взводными командирами, побывал на партийных собраниях, проверил, как санитары подготовились к приему раненых, заглянул на кухни, большую часть времени провел в передовых подразделениях.

Как всегда, без суеты работал в этот день командир батальона капитан-лейтенант Городец. Невысокий, плотный, деятельный. Его большие глаза всегда спокойны, проницательны. Он был прирожденный моряк. Форменный морской китель ловко охватывал его стройную фигуру. По возрасту он был моим ровесником. Родился за четыре года до Октябрьской революции.

Тонко и продуманно разработал Городец план взятия Косткова и уже к вечеру закончил всю подготовку, дал людям небольшой отдых.

Выступил батальон ровно в полночь. Бесшумно двигались роты к деревне. Снег был глубок и мягок. Луна временами заволакивалась облаками. И это было на руку.

Точно в установленное время взмыли красные ракеты. Началась атака. С командного пункта мы хорошо видели, как рвались в стане врага гранаты, как со всех сторон, стреляя на ходу из автоматов, хлынули в деревню моряки нашей бригады. Особенно жаркая схватка завязалась на западной окраине Косткова. Прижатые, что называется, к стенке, фашисты отчаянно сопротивлялись. Дело завершил взвод моряков-автоматчиков на лыжах, посланный Городцом из резерва. Только небольшой кучке фашистов удалось прорваться в юго-западном направлении. Но далеко не ушли и они — на околице деревни были перехвачены нашей засадой.

Утром в Костково въехала оперативная группа во главе с комбригом. Все здесь свидетельствовало о жарком, кровопролитном бое. На подступах к Косткову валялись убитые гитлеровцы. На каждом шагу попадались брошенные пулеметы, карабины, чемоданы и рюкзаки с награбленным имуществом. Застыли на месте груженые автомашины, походные кухни. На южной окраине села торчало в снегу несколько исправных артиллерийских орудий. Больше всего пострадали прочные дома, превращенные фашистами в огневые точки. Вывороченные потемневшие рамы указывали, что сопротивление в них сламывалось гранатами.

В деревне я встретил комиссара батальона. Осунувшийся и неразговорчивый Глушков показался мне больным. Он коротко доложил об обстановке. Мельком сказал, как было взято Костково, скупо коснулся он действий главстаршины Хмары. А между тем группа моряков под командованием Хмары сделала многое. Хмара выступил первым. Вместе с ним был и старший политрук Глушков. Впереди взвода на лыжах двигались три моряка — авангард группы. На некотором удалении от него шагали Глушков и Хмара. Предстояло просочиться в тыл к противнику, обогнуть деревню с юго-запада и к 2 часам ночи на задах ее занять исходный рубеж для атаки.

Идти было нелегко. Бушевала метель. Лыжню быстро заметало. Тревожно шумел лес.

На исходе третьего часа группа Хмары подошла к окраине деревни. Люди сильно устали. Хмара объявил привал. При свете фонарика сверяя карту с ориентирами на местности, определили, в каком месте находятся.

— Мы у южной окраины деревни, — сказал Хмара. — Немного отдохнем и двинемся к первым домам. Без команды огня не открывать! Я — в центре взвода. Команды шепотом по цепи.

Кончился короткий привал. Взвод быстро вытянулся в цепочку. Тишина. Время от времени ее рвут в деревне длинные пулеметные очереди врага.

Главстаршина махнул рукой и пополз. За ним весь взвод.

Спустились в низину. Впереди белой волнистой пеленой тянулось постепенно поднимавшееся вверх поле. Только по коротким очередям вражеских пулеметов и попискивающим над головой пулям люди ощущали приближение деревни. Хмара посмотрел на часы и сделал остановку. Было 23 часа 30 минут.

«В нашем распоряжении два с половиной часа, — подумал Хмара. — Минут через девяносто будем на исходном. Неплохо. Если и медленнее поползем — успеем вполне».

Впереди темными тенями проступили контуры домов. На севере и в центре села неожиданно заработали пулеметы. Глухо донесся собачий лай. Главстаршина остановился и приподнялся на руках. До исходного рубежа осталось метров триста. Простучал вражеский пулемет. Пули прошли немного выше головы. Хмара пристальнее всматривается в темноту, пытаясь точнее определить местонахождение вражеского пулемета. Очередь вскоре повторилась. Пули, просвистевшие в стороне, успокоили его: противник не обнаружил их.

Проползли еще немного, и тут длинная очередь того же пулемета пришлась прямо по цепи взвода. Ползший следом моряк вскрикнул.

— Крепись, братишка! — тихо проговорил Хмара, взглянув на окровавленную руку моряка. — В кисть угодило. Не так страшно. Деревню отобьем — пойдешь в санроту. Бывает хуже...

Хмара поручил другому матросу перевязать раненого, а сам возвратился на прежнее место. К нему подполз комиссар.

— Этот пулемет может сорвать нашу атаку, — сказал он. — Я сейчас с двумя хлопцами разом заткну ему глотку! — Вы должны командовать взводом.

— Понял, товарищ комиссар.

Хмара приказал взводу зарыться в снег. Позвал Громова, сказал ему, что до атаки осталось сорок две минуты. Ползти на исходный рубеж бесцельно, пока работает вражеский пулемет. Приказал взять двух моряков, обойти пулемет и к сигналу атаки с тыла уничтожить его.

— Ясно, товарищ главстаршина! Будет сделано! — отчеканил моряк.

Моряки застыли в ожидании. Всем показалось, что часы стали отсчитывать секунды гораздо медленнее. Когда Хмара снова взглянул на часы, до сигнала атаки оставалось десять минут. Он приказал приготовиться.

Первым вскочил Хмара. За ним с возгласом «За Родину! За мной вперед!» поднялся комиссар.

Вражеский пулеметчик успел выпустить еще одну очередь. Ослепительная вспышка пламени озарила оконные проемы дома, откуда велся огонь. И в следующую секунду до взвода докатился резкий грохот взрыва.

— Молодчина Громов! — прокричал во всю мощь своего зычного голоса Хмара, сильным рывком бросаясь вперед. — За мной, братцы! Огонь! Ур-ра-а! — разнесся по взводу его боевой призыв.

Первые секунды Хмара ничего не видел, кроме быстро выраставшего перед ним дома. Только по заискрившимся вспышкам он понял, что из подвала по ним открыли автоматный огонь. Но сквозь частую стрекотню автоматов врага и работу своих автоматов Хмара хорошо слышал дружное «ура» своего взвода...

Взвод быстро захватил западную окраину деревни. Только два дома не удалось взять с ходу. Хмара вначале блокировал их, перехватив пути отхода противника, а затем положил конец сопротивлению и в этих домах. Другие подразделения батальона успешно завершили освобождение остальной части деревни...

На рассвете главные силы бригады продолжали наступление. Впереди был батальон капитан-лейтенанта Городца. Взаимодействуя с частями 8-й Панфиловской дивизии, моряки, ночными атаками опрокидывая противника, продолжали уничтожать его опорные пункты. Бригада наступала на левом фланге 2-го гвардейского корпуса. Соседом были части 1-го гвардейского корпуса, но вскоре связь с ними была потеряна: корпус, в соответствии с замыслом штаба фронта, все больше отклонялся на восток.

На восьмой день наступления части бригады с севера подошли к большой деревне Каменке. Гитлеровцы здесь укрепились, располагая достаточными силами. Бой за Каменку был скоротечным, но тяжелым. Фашисты оказали отчаянное сопротивление, однако решительного натиска не выдержали и, побросав тяжелое оружие и технику, бежали. В Каменке командование бригады разместилось в небольшом домике на восточной окраине деревни. Сразу же закипела работа. Сухиашвили по телефону говорил с командирами батальонов. Начальник штаба Михаил Михайлович Кульков с офицерами оперативного отдела готовил боевое распоряжение на развитие наступления. В соседней комнате мы с дивизионным комиссаром Муравьевым слушали возвратившихся из частей работников политотдела. До нас доносился властный низкий баритон комбрига: «Не дайте оторваться фашистам! Не сидите на пятках, а смелее обходите, отрезайте им пути отхода!.. Громите по частям. Боевое распоряжение получите...»

Когда были закончены неотложные дела, все сели за стол. Наш хлопотливый кок Кубышкин сиял: впервые за много дней командование бригады собралось вместе. Из кухни тянуло приятным запахом свежего варева. За обедом комбриг повеселел, шутил, хвалил капитан-лейтенанта Городца.

Михаил Михайлович предложил мне после обеда пройти в первый батальон. Я согласился. Предложение совпадало с моим планом. Еще два дня назад я собирался побывать в этом батальоне, встретиться там с вновь назначенным (вместо Шейкина) комиссаром батальона — старшим политруком Колдовым. К тому же представлялась возможность после многодневных боев час-другой провести с Михаилом Михайловичем. По работе мне порой приходилось говорить ему неприятные вещи, бывали и перепалки, но это не мешало нам питать друг к другу добрые чувства. Начальника штаба я уважал особенно за его простоту, юмор, за отходчивый, незлопамятный характер. Он был постоянно внимателен к подчиненным, глубоко знал свое дело, умел сохранять полное спокойствие в минуты опасности.

Солнце клонилось к горизонту, когда мы вышли из дома. Стояла чудная погода: небо словно помытое, ни единого облачка, небольшой морозец пощипывал щеки. Двигались не спеша, спокойно беседуя о только что отгремевшем бое. Незаметно оказались у оставленной вражеской колонны автомашин. Машины были самых различных марок: тяжелые грузовики Круппа, комфортабельные лимузины, санитарные, бронетранспортеры с исправными легкими противотанковыми пушками, с полными комплектами снарядов. Все говорило о поспешном бегстве врага.

— Настоящую автовыставку захватили, — замечает Михаил Михайлович. — А из пушек хоть сейчас открывай огонь.

Миновав вытянувшуюся километра на два колонну автомашин, проходим еще метров двести и оказываемся около новой колонны брошенных противником машин. В то время в воздухе появились гитлеровские бомбардировщики. Они развернулись над Каменкой и, построившись по одному, пошли в пике.

— Досадно, что безнаказанно им удается бомбить! — крикнул я, не сдержавшись.

Михаил Михайлович ничего мне не сказал. Он остановился, невозмутимо посмотрел на место, где рвались бомбы, и пошел дальше. Я предложил Михаилу Михайловичу отойти от дороги метров на двадцать. Он только рукой махнул. Бомбы между тем рвались все ближе. Мы остановились, посмотрели на пикировщиков. Длинная цепочка Ю-87 изготавливалась к новой бомбежке, и на сей раз того участка дороги, где шли мы.

Я видел, как Кульков взглянул вверх и тут же, на редкость расторопно, ткнулся в снег. Взрыв! Волной с силой меня придавило к земле и осыпало снегом и землей. В нос ударила гарь. Другие бомбы падали впереди нас. Разрывы удалились, мы поднялись, отряхиваясь, вышли на шоссе. Темные, глубокие воронки зияли на дороге, недалеко от трофейных машин.

Михаил Михайлович не спеша одернул шинель, поправил портупею, посмотрел на воронки.

— Вот так частенько бомбят. Ни одной не сожгли, вояки! — Михаил Михайлович еще что-то хотел сказать, но махнул рукой, и мы пошли. Пройдя немного молча, Михаил Михайлович снова заговорил: — Конечно, не все так бомбят. У них есть и очень хорошие летчики. Но эти дрянь. Я их по полету различаю. Ну, спрашивается, зачем им с такой высоты бомбить? Что им, мешают? Нет. Были бы опытные — спустились пониже. И эффект был бы другой. Вот тогда и нам с дороги надо было бы ретироваться побыстрее...

В батальоне Кульков направился к командиру, я — к военкому. Своего друга старшего политрука Колдова я застал за беседой с пулеметчиками. Я не стал подходить, присел невдалеке, на бревнах. Беседа вскоре окончилась, и мы по-дружески обнялись с ним, крепко пожали друг другу руки. Обветренное лицо его заметно посуровело, осунулось, но его черные, всегда улыбающиеся глаза остались теми же. Они по-прежнему смотрели бодро и уверенно. Он лишь несколько дней находился в батальоне, но из доклада его я почувствовал, что Колдов уже не считал себя новичком, знал многих людей, состояние и нужды части, попросил побыстрее пополнить батальон политработниками:

— Хорошо бы парткомиссия провела заседание у нас. Только сегодня пятнадцать заявлений подано в партию. Конечно, на привале всех, может, и не сумеют разобрать, но добрую половину рассмотрят. И то хорошо.

Потом Колдов заговорил о людях. Непрерывные ночные бои основательно измотали моряков. Но никакого уныния и безразличия нет. Матросы шутят, острят... Всматриваясь в их уставшие лица, я думал: «Великое дело—наступление! Оно начисто снимает усталость». Стоило мне заговорить о последних событиях на фронтах войны, как моряки притихли, расселись полукругом и стали внимательно слушать. В конце беседы забросали вопросами.

— Вот поясните, — заговорил молоденький матрос. Он был небольшого роста, щуплый, походил на школьника. — Зачем фашистам потребовалось глумиться над памятью Льва Николаевича Толстого? Ведь вот мы читаем, — в руке он держал вконец затертый январский номер газеты «Красная звезда»: — они сожгли амбулаторию при больнице в Ясной Поляне, разграбили комнату-музей, картины выкрали, а зачем им понадобилось сквернить могилу великого писателя? Ума не приложу!

— А что же, сынок, тут непонятного? — спросил пожилой солдат из недавно прибывшего в бригаду пополнения. — Они все у нас уничтожают. Народ готовы весь истребить!

— Да, но зачем могилу?

— Все затем же, сынок. Если бы Лев Толстой был жив — они его бы убили. А поскольку он умер, тогда решили надругаться над его могилой...

— Вот этого я и не понимаю! — вскипел молодой матрос. Его острые глаза загорелись. — Ведь вот они убили моего отца, мать, двух сестренок... Если бы вы знали, как я их ненавижу! А окажись я в Германии, да, к примеру, около могилы Гете. Да разве я позволю сe6e глумиться над его прахом? Я шапку сниму! И если бы кто-либо вблизи от меня позволил только усмехнуться, я бы ему в морду дал!.. Да, да. В морду! Вот так, — и он с мальчишеским задором наотмашь резко махнул правой рукой.

— Ну, ведь это ты, советский человек, комсомолец! Ты в другом котле варился, сынок. А они фашисты. Они нацелились с огнем и мечом пройти нашу страну с запада на восток. Всех непокорных уничтожить, остальных обратить в рабов.

Ну вот, видите, вам разъяснил товарищ. Они за все должны перед нами ответ держать! И вы очень правильно сказали: несмотря на их зверства, мы никогда не будем осквернять память выдающихся сынов немецкого народа!

— А Черчилля-то, вычитал я сегодня в «Правде», вроде подменили. Дубинку сменил на пряник, — сказал другой моряк — В палате общин за здоровье нашей армии затянул. Надолго ли он взял эту ноту, товарищ батальонный комиссар?

Беседа становилась оживленнее. Матросы интересуются подробностями взятия Барвенкова и Лозовой нашими войсками, просят рассказать трагедию деревни Дубровцы.

О происшедшем в деревне Дубровцы высказался тот же пожилой матрос.

— Сам же ты, сынок, до этого сказал, что фашисты зверье. Не укроти их, они все дороги нашей Родины и других стран усеют трупами.

На обратном пути мы с Михаилом Михайловичем зашли к бригадным разведчикам. От последнего налета вражеской авиации они сильно пострадали. В угол дома, где разместилась часть людей, угодила бомба. Семь человек убито и пятнадцать ранено. Гуса мы встретили у крыльца избы, в которой разместили раненых. Он не успел еще и отряхнуться. Лицо его вымазано, шапка опалена, рукав шинели порван и густо окроплен кровью, из полы вырван большой кусок. Младший политрук находился в том же доме и чудом каким-то остался невредимым, только слышал плохо. Сам он и выбрался из-под развалин. Он доложил нам о случившемся, сказал, что первая помощь всем оказана. Сейчас занят тем, чтобы раненых быстрее увезти в медсанбат.

Михаил Михайлович прокричал на ухо Гусу:

— Что можешь доложить о противнике?

Гус кивнул головой, что понял.

— Новых частей не обнаружено, — сказал он. — Две группы моих разведчиков преследуют противника с передовыми частями. С полчаса назад доставили «языка» — обер-лейтенанта, я допрашивал его. «Язык» погиб при бомбежке. Остались кое-какие документы.

Гус юркнул под развалины осевшего дома и тут же вынес оттуда пачку почерневших документов, перетянутых резинкой.

— Я не успел их посмотреть. Вместе с обером доставили.

— Разрешите обратиться? — раздался позади нас звонкий голос.

Девушка в шинели с крохотным рюкзаком и автоматом за плечом несколько смущенно смотрела на наши одинаковые знаки различия: она не могла понять, кто из нас старший начальник. Михаил Михайлович, поняв затруднение сержанта, разрешил обратиться к нему.

— Наконец догнала вас. Мне нужно разведроту. Вот мои документы.

Михаил Михайлович раскрыл солдатскую книжку, посмотрел на фотографию, а затем взглянул на девушку.

— Оригинал лучше, — бросил он тихонько и тут же погасил появившуюся улыбку. Развернул предписание, пробежал по нему глазами и передал документы мне. — Так, так, Антонина Ильиченкова. Курсы агентурных разведчиков не окончили и подались в войсковую разведку. Почему же поспешили?

— У меня брата убили. Он был разведчик. Как узнала, так тут же рапорт подала — немедленно отпустить на фронт.

— А почему же в роту? Мы вас при разведотделении в штабе можем оставить. Вам будет...

— Нет, нет, товарищ майор! Только в роту. Мой брат воевал в роте разведки. Там буду и я! — и точеное лицо посуровело, губы плотно сжались.

Михаил Михайлович немного подумал и сказал:

— К сожалению, вопрос о вашем зачислении в роту разведки ни я, ни присутствующий здесь начальник политотдела решить не можем. В наших боевых частях женщин нет. Командир бригады категорически запрещает их туда брать.

— Да, но я имею направление... Я была в главном штабе Морского флота...

— Не будем терять времени, — прервал ее начальник штаба. — Решит сам комбриг. Побудете в медсанбате. Наступление закончится — созвонитесь со мною, помогу вам встретиться с комбригом.

— Да, но...

Михаил Михайлович остановил ее жестом, взял предписание и на нем стал писать. Я взглянул на Гуса. Девушка ему, видно, понравилась. Взгляд его говорил: «И зачем вы вылезли с таким вопросом к начальнику штаба? Решили бы его сами без долгих разговоров».

— Вот пока и все. Не огорчайтесь. Может, и уладится все благополучно, — сказал Михаил Михайлович, возвращая девушке предписание. Переводя взгляд на Гуса, продолжил: — От противника не отрывайтесь ни на шаг! Утром доставить мне «языка», хорошо бы в офицерском звании. Все. Желаем успехов.

Когда мы вернулись, в штабе бригады встретили командира 8-й гвардейской Панфиловской дивизии генерала Ивана Михайловича Чистякова. Иван Михайлович знакомил Сухиашвили и Муравьева с последними данными своей разведки и рассказывал о возможных маневрах гитлеровцев. Все они склонились над картой. Когда мы подошли к столу, комбриг представил начальника штаба и меня. Знакомясь со мной, комдив спросил:

— А вот с Галушкой, наверное, и не знаком?

— Фамилию вашего начальника политотдела слышал, но лично не повидался еще.

— Я так и знал. А надо установить контакты. Полезно.

Он свернул карту, неторопливо уложил ее в планшетку и вкратце рассказал о последних тактических приемах гитлеровцев на земле и в воздухе.

— Осторожнее немцы стали. У них осмотрительность появилась. На хитрость теперь чаще пускаются: прикроются небольшим заслоном, а главные силы спешно отводят, тех же, что остались, огонь вести заставят до последнего. Смотрите, мол, немало нас здесь. Оборону очагами строят. Наиболее сильную — вокруг населенного пункта. Поэтому надо смелее просачиваться между селами и деревнями и бить их с тыла! Этого они боятся. Нервишки-то у них понемногу сдают.

Расставаясь с нами, он добавил:

— Учтите, нам необходимо сейчас непрерывно преследовать противника. Не давать ему времени закрепиться на выгодных рубежах... А драться вы умеете. Я в этом убедился. Особенно ночью. Фашисты моряков тоже оценили. Дня два назад мы допрашивали пленного офицера. Так он говорит, что флотские даже по ночам снятся. И не знаешь, откуда их ждать... Только не зазнавайтесь. Лучше пойдут дела. Мы решаем важную задачу: перерезая коммуникации врага, загоняем в котел целую 16-ю армию. Это не шутка!

Вечером, перед выступлением, стало известно, что наша отставшая артиллерия на подходе к Каменке. Эта весточка для меня оказалась особенно приятной, и вот почему. Из-за больших заносов бригадная артиллерия и тылы сильно отстали. Отсутствие артиллерии, задержка с подвозом боезапаса и питания могли свести на нет боевые успехи бригады. Потребовались срочные меры. Выделять для этой цели матросов мы не имели возможности. Поддерживать дороги могли только местные жители. Но для организации этого дела нужен был расторопный человек. Выбор наш пал на Иконина. Признаюсь, запавшие в душу зерна сомнения в этом человеке меня тяготили. Хотелось быстрее проверить его на ответственных заданиях.

Старший политрук принял поручение с подъемом, заверил, что теперь дорога будет постоянно расчищаться. И теперь, когда я узнал о подходе тылов и артиллерии, я рад был убедиться, что Иконин нас не подвел.

В Каменке мы впервые встретились с партизанским отрядом. Сухиашвили и Муравьев разговаривали с их командиром а я вышел на улицу. Около дома было шумно: наши автоматчики обнимались с бородачами, жали друг другу руки, взаимно Поздравляли с победой. Партизан было человек двадцать. Я представился, спросил:

— Что говорят о наших моряках?

— Целые легенды по селам ходят, — ответил мужчина с окладистой русой бородой, в шапке-ушанке с красной ленточкой спереди. На нем был поношенный дубленый полушубок, засаленные ватные брюки, забранные в валенки, на груди висел трофейный автомат. — Здорово вы турнули басурманов. Вы теперь, можно сказать, в огромном «почете» у них.

— Давно воюете? — поинтересовался я.

— А как припожаловали, так и подались в лес. Путаем карты за милую душу! Как кости в его горле застряли. Давиться начал. Трижды пытался окружить — не получилось, избавиться от нас так и не смог. Кишка слаба! Позавчера обоз у них отбили. Одного оружия захватили столько, что на две зимы хватит воевать.

Наш разговор с партизанами прервал вышедший от комбрига командир отряда. Только что сообщили о тяжелом ранении комиссара противотанкового дивизиона старшего политрука Алексея Казакова. Я решил сейчас же его навестить.

Деревушка, где дивизион разбомбили фашистские самолеты, находилась поблизости от Каменки. Я добрался до нее на коне. Казаков находился в крайнем доме, около которого стояла уже санитарная машина. Врач только что закончил перевязку.

— Ну, как он?

— Рука... Не знаю, удастся ли ее спасти, — ответил хирург. Казаков лежал на широкой скамейке. Меня он сразу узнал. Глаза его посветлели.

— Накрыло вот, — виновато сказал он. — И в самое что ни на есть неподходящее время! И бывает же так. Вчера из такого переплета вышел невредимым! А сегодня... шальным осколком.

— Не огорчайся! Могло быть хуже.

— Да, конечно. А все-таки досадно. В тыл отправляться сейчас совсем некстати.

Вскоре мы попрощались. Горько мне было расставаться со своим другом.

О вчерашнем «переплете» Алексей мне сказал всего несколько слов. Только позже я узнал о том, что произошло в тот день. Алексей Казаков возвращался из медсанбата, где он навещал раненых. Перед выходом ему сообщили, что его противотанковый дивизион снялся с короткого отдыха и продолжил наступление. Желая быстрее догнать своих, он двинулся на лыжах через лес. Сопровождал его сибиряк, в прошлом охотник, дивизионный связист Филинов.

Они шли в шинелях, с автоматами на груди и оживленно беседовали:

— Ш-ш-и-и. Сюда, товарищ комиссар! — прервав комиссара, Филинов увлек его за старую, разлапистую ель. Казаков увидел осторожно пробирающихся по лесу людей в маскхалатах, с немецкими автоматами на груди. Их было семь.

— Гитлеровские разведчики или диверсанты. Надо задержать! — решил Казаков.

Филинов ловко устроился за пнем по соседству. Когда лыжники приблизились, Казаков крикнул:

— Стой!

Все семь упали в снег. Казаков и Филинов дали по длинной очереди.

«Так, так, — соображал Алексей, — двух вывели из строя. Пятеро укрылись за деревьями. Теперь не дать им расползтись».

— Филинов, бери на себя трех слева, — приказал он, — а я двух справа. Патроны береги. У нас лучше позиция. Но у них есть гранаты.

— Смотрите-ка, товарищ комиссар, один из «ваших» начал отползать!

Казаков выстрелил. В ответ получил три очереди. Около ели прозвякали хлопки.

— Разрывными бьют! — предупредил Алексей. Первый фашист перестал двигаться, зато второй осторожно, стараясь не отрываться от снега, пятился назад. Но только плечо гитлеровца на миг приподнялось, Алексей выстрелил. Фашист замер. Другие в ответ выпустили две длинные автоматные очереди по ели, за которой укрывался Казаков.

Часа два уже продолжалась эта схватка.

— Рус, рус! Слюшай меня! Я дойчланд официр, — послышался в наступившей тишине чужой голос.

После небольшой паузы офицер снова заговорил:

— Рус! У вас выхода нет. Пистоль бросай. Коммен к нам. Будете жить. Слово дойчланд официр. Айн минут размышлять! Шнель! Шнель!

Казаков выругался и дал короткую очередь из автомата.

От гитлеровцев донесся короткий разговор, и вдруг все смолкло. Проходит одна, две, три минуты — тишина. «Что-то замышляют!» — подумал Алексей. Вдруг две длинные очереди рванули воздух. У пня и ели зазвякали частые хлопки разрывных пуль. Одновременно из разных мест полетело несколько гранат. Разрывы тряхнули землю. Густые снопы дыма создали завесу. Казаков и Филинов сделали по короткой очереди. Алексей сквозь просвет в дыму хорошо различил одного, а затем другого фашиста и сумел снять обоих.

И тут же совсем близко от него прогремели взрывы. Волной придавило Казакова к земле. Над головой просвистели многочисленные осколки.

— О-о-х! О-о-ох!— услышал он стон Филинова.

— Ранен? Мужайся, Филинов! Если сможешь, стреляй!

Филинов больше не издавал звуков, не стрелял, до Казакова только доносилось его тяжелое дыхание.

Алексей пытался разглядеть притаившихся гитлеровцев. «Как сквозь землю провалились. Ну что же, мне остается тоже таиться».

Вдруг он уловил отдаленные голоса, несшиеся со стороны дороги. «Показалось мне или на самом деле? Это наши. Надо предупредить. Могут наткнуться на разведчиков».

Казаков сделал по фашистам две очереди. Те не ответили. Видно, они тоже услышали шум.

Алексей повернулся и увидел своих. Они, сближаясь цепочкой, укрывались за деревьями...

— Бра-а-т-цы! Слышите меня?!

— Слышим и видим! — пробасил из-за дерева невысокий человек в маскхалате, с автоматом в руке.

— Вот здорово! Кто вы?

— Старший лейтенант Лесков, командир роты.

— Молодец, Лесное. Выручил. Я комиссар артдивизиона Казаков.

Он коротко объяснил обстановку и приказал:

— Живьем взять офицера!

И, обратившись к Лескову, торопливо сказал:

— Давайте быстрее отправим в медсанбат Филинова. Золотой человек! С сибирской хваткой сражался.

Вечером мы покинули Каменку и продолжали наступление на юг, по руслу реки Ловати. Гитлеровцы, прикрываясь арьергардными подразделениями, спешно отходили на промежуточный рубеж. Используя выгодную местность, они снова попытались задержать наше наступление.

...Помощник начальника политотдела по комсомолу Михаил Кутенев закончил совещание комсоргов рот и с заместителем секретаря комсомольского бюро батальона Минаевым направился в подразделение.

— Сегодня на вашу роту весь батальон смотрит? — спросил он Минаева.

— Выходит так, товарищ политрук.

— А тот, что по морю тосковал, у вас в батальоне?

— А... старший матрос Блинов? — улыбнулся Минаев. — У нас...

— Вот и хорошо. Туда и пойдем.

Миша решил сам поговорить с комсомольцами роты. Деревня, которую роте предстояло занять, находилась на перекрестке дорог, противник ее укрепил и, видно, намеревался оборонять упорно. На этом рубеже гитлеровцы стремились задержать всю бригаду.

— А, старый знакомый, здравствуйте!

— Здравия желаю, товарищ политрук!

Миша крепко пожал сильную руку Блинова.

— Ну как, не говорите теперь: «На суше не война, а одни слезы»?

Моряки, обступившие их, засмеялись.

— Он и про корабль забыл и про море, — сказал кто-то.

— Забыть, положим, не забыл, — вздохнул старший матрос. — Но притерлось, товарищ политрук.

— А мне рассказали, что вы уже, как заправский пехотинец, действуете.

— Ну, куда там. Лишнего наболтали! Легко в жизни ничего не дается.

Миша внимательным взглядом окинул мужественные, утомленные лица матросов и задержал взгляд на корешке книги Николая Островского «Как закалялась сталь», выглядывавшей из противогазовой сумки Блинова. Протянул руку, вытащил ее.

— Ого, как ее зачитали!

— Да ведь она у нас давно. Весь батальон прочитал... Теперь и до меня очередь дошла.

В просторной горнице добротной избы собрались комсомольцы. Командир роты коротко изложил предстоящую задачу. Во время его доклада Миша встретился взглядом с Блиновым. Матрос улыбнулся. Его суровое, мужественное лицо с приплюснутым носом и заметно выделявшимся поперечным шрамом на верхней губе сделалось добрым и приятным.

Миша, как обычно, говорил немного, но просто, ясно. Слова его доходили до сердца.

— Комбриг вашему комбату так и сказал: «Выбить из деревни без промедления! Решающую роль должна сыграть внезапность. Нанесение главного удара поручите лучшей роте». Как видите, вам оказана большая честь. Надо оправдать доверие. Ваше комсомольское сердце должно чувствовать ответственность, ведь вы решаете, можно сказать, задачу целой бригады. Каждый комсомолец должен показать дерзость в атаке, находчивость в бою! После отдыха — поговорите с товарищами, передайте слова комбрига.

В 7 часов вечера моряки выступили. Февральская ночь выдалась неспокойной: разыгралась метель. Крутящийся колючий снег обжигал лица. Моряки приближались к противнику по схваченной морозом трясине. С юга деревню окаймляло широкое болото. По карте оно значилось непроходимым, но наша разведка нащупала проходы и установила, что этот участок обороняется небольшим заслоном.

Метель не утихает. Порывистый попятный ветер немного облегчает движение. По цепи одна за одной передаются команды: «Осторожно», «Принять вправо», «Обойти слева»... С южной окраины деревни короткими очередями ведут огонь два станковых пулемета противника. Западная молчит. Раздалась команда: «Стоп!»

Противник, видимо, почувствовал что-то неладное и усилил освещение переднего края. В темное, хмурое небо то и дело взвивались ракеты, огонь косо сек землю, кусты, деревья, снег.

Приближалось время атаки. Еще минута, другая — и прозвучит команда «вперед!». Вперед навстречу огню, смерти, радости и победе.

— За Родину-у-у!

Эти слова словно подбросили Кутенева. Широченными шагами, разбрасывая снег, он кинулся вперед в снежную мглу. Из подвала ближайшей избы фашисты ударили кинжальным огнем пулемета.

Кутенев пополз. Три матроса, бросившиеся за ним, упали замертво. Третьему Миша хотел помочь, но матрос прошептал:

— Не надо. Я сам.

Кутенев пополз дальше. Вот и дом. Автоматы фашистов надрываются у самого его уха. Поднявшись на колено, он с силой бросил в окно гранату. Вспыхнуло багровое пламя, дом содрогнулся.

Рота ворвалась в деревню и быстро заняла ее. Из подвалов, сараев и укрытий выходили жители. Со слезами радости кидались они на шею морякам.

С промежуточного рубежа противник был сбит, и моряки продолжили наступление. 17 февраля к вечеру бригада, обойдя с запада блокированный войсками 3-й ударной армии Холм, столкнулась с заранее подготовленной обороной противника.

4. Тараканово

По Локня-Холмскому большаку, на левом берегу реки Ловати, раскинулась небольшая деревушка Тараканово. Название не из приятных. Но деревня была хороша. Ровные улицы. Добротные дома со старинной резьбой на подоконниках и крылечках. Фашистам же деревня нравилась своим выгодным расположением. Они построили тут полевые укрепления на узком фронте. Справа у них был берег Ловати, слева — недоступное для танков болото. Теперь этот изрезанный сетью траншей и усыпанный огневыми точками клочок земли позволил врагу прочно оседлать большак в небольшом удалении от Холма, где нашими войсками был окружен их довольно крупный гарнизон.

Части моряков расположились на небольшом восемьсотметровом участке. Глубина их обороны составила четыре-пять километров по прямой. Стрелковые батальоны вытянулись в линию: 1-й и 3-й — на флангах, второй батальон капитана Розенберга и военкома старшего политрука Горбачева — в центре. Командный пункт соединения разместился в сарае около большака, в одном километре от передовых позиций.

Позади нас в нескольких километрах все еще огрызался окруженный холмский гарнизон противника.

Наступление на Тараканово было назначено на 10 часов утра 18 февраля. Не теряя ни минуты, офицеры штаба и политотдела направились в части. Мне в этот вечер довелось побывать на двух комсомольских собраниях. На втором мы были вместе с помощником по комсомольской работе Кутеневым. Оно проходило в густой чаще Пронинского леса. В снегу наскоро было сделано шесть небольших траншеек, сходящихся в центре.

Выступивший на собрании Кутенев рассказал о важности задачи, предупредил, что у гитлеровцев обороняют этот участок десантники, подвезенные сюда из глубокого тыла на самолетах.

— Люди эти прожженные, — сказал он. — Но, как известно, и прожженных бьют. У нас посильнее закалка. Мы — советские моряки.

После комсомольского собрания мы распрощались с Кутеневым. Он пошел к секретарю комсомольского бюро первого батальона, я же с Виктором Куликовым — во второй батальон.

С центра я направился на левый фланг. Люди окапывались, строили в снегу шалаши для ночного отдыха. Никто не курил. Некоторые командиры спрашивали меня, почему они возводят оборону, и командование отказалось от ночной атаки. Отвечал, конечно, но чувствовал, что неубедительно. Да это и понятно, поскольку сам я был решительным сторонником атаковать фашистов ночью. Но приказ есть приказ.

По вопросам и репликам матросов чувствовалось желание наступать, не давать противнику ни одного лишнего часа, гнать его с родной земли.

Вернулись мы с Куликовым на командный пункт бригады далеко за полночь. Приготовления к наступлению завершились. Бригадные разведчики взяли трех «языков». Их привел младший политрук Гус. Начальник штаба допрашивал всех троих вместе. Два гитлеровца смотрели на него довольно дерзко, третий, постарше, с желтым, болезненным лицом, ко всему был безразличен. На всех троих была авиадесантная форма. Они показали, что прошлой ночью их из глубокого тыла на самолетах перебросили сюда. Утром к противнику прибыло пополнение. Всем зачитан строжайший приказ — приостановить продвижение советских войск во что бы то ни стало. Нового они ничего не сказали и почти ничего не знали, что делается у фашистов в районе Тараканово.

Нас беспокоило то, что отставала артиллерия. Обильный снегопад сделал совершенно непроезжими последние двенадцать — пятнадцать километров дороги. Казалось, все, что можно, было сделано. Артиллеристы и местные жители выбивались из сил, и, несмотря на это, подход артиллерийского и минометного дивизионов ожидался только к вечеру следующего дня. Штаб армии предписал провести артиллерийскую подготовку соседней бригаде. Но полностью заменить нашу артиллерию она, конечно, не смогла бы.

Когда увели пленных, из частей стали подходить работники политотдела. Вернулся и Кутенев. Неутомимый и жизнерадостный, он был любимцем бригады. Первую боевую закалку Кутенев получил, сражаясь рядовым лыжником-добровольцем еще во время финской кампании. Когда она закончилась, Миша вернулся в Ленинградский педагогический институт продолжать учебу. Год пролетел незаметно. Война застала его на последнем курсе. На пятый день войны он был направлен на военно-политические курсы в Москву.

Кутенев сидел в комнате политотдела у маленького раскладного столика. Открытое, привлекательное лицо Миши было серьезно.

Я подсел к нему.

— Ну рассказывайте, где еще побывали, что увидели нового.

И Кутенев быстро доложил. Он встретился с секретарем комсомольской организации батальона, поговорил почти со всеми членами бюро. В траншее побеседовал с матросами. Комсомольцы, вернувшись с ротных комсомольских собраний, рассказали своим товарищам о предстоящем наступлении.

— Да, чуть не забыл, — улыбнулся Миша. — Перед моим уходом из батальона привели двух фашистских разведчиков. Они имели задачу захватить матроса или командира и от них узнать, когда мы начнем наступать, что у нас за силы.

— Вот чего захотели. Командира!

Кутенев хотел еще что-то мне рассказать, но времени оставалось мало, и я отпустил его, пожелав хорошо отдохнуть.

Иконина мы послушали вместе с Муравьевым. О выполненном задании он, как всегда, доложил четко. Хотели его снова направить на расчистку дороги, но он попросил оставить его в стрелковом батальоне.

— Там я едва ли чем выправлю положение, мало времени, а в наступлении, уверен, буду полезен. Да и люди обо мне могут подумать по-разному: «За решительность атаки агитировал, а к бою дело подошло, даже не показался». Никто же не будет знать, что я получил новое задание, а если бы и узнали, было бы не слаще: в тыл ведь поехал!

Мы согласились с его доводами. С военкомом обсудили наметку мероприятий на день наступления и после этого в углу избы, на полу, укрывшись полушубками, крепко уснули.

Разбудили меня оглушительные взрывы. Дом дрожал, как при землетрясении. По ушам, словно хлыстом, резанул свист приближающейся бомбы. Взрыв с новой силой затряс кряжистый, видно, перед самой войной построенный дом. Под ноги с треском рухнули оконные переплеты, зазвенели по полу осколки стекла. Взрывная волна с силой, словно пылинку, вырвала рамы. После крепкого сна я не сразу разобрался, в чем дело. Резкий свет аккумуляторной лампочки ослеплял глаза. Осмотрелся.

Муравьев, опершись на локоть, полулежал на полу и, надрываясь, что есть силы кричал в телефонный аппарат. Лицо его, и без того обычно розовое, сейчас было ярко-красным. Вот он с силой подул в трубку, снова громко заговорил и, видно ничего не услышав, бросил трубку и посмотрел в мою сторону.

— Проснулся! Хорошо, хоть фашист тебя разбудил. — Сердито крикнул телефонисту:— Связь! Живо у меня!

Солдат бросился исполнять приказ, но в ту же секунду шарахнулся от двери назад и растянулся на полу. Михаил Михайлович и Муравьев под свист новых бомб привалились ко мне.

Бомба разорвалась где-то у самого крыльца, и дом качнуло так, что он затрещал и сильно накренился.

— А может, в подвал?— спросил дивизионный комиссар.

— Не полезем! Уж раз от этой дуры изба устояла, другая сюда не попадет, — сказал Кульков. — За это ручаюсь.

— Неспроста, видать. Пронюхали, — отозвался Муравьев,

— Ничего нет мудреного. Тут и дурак пронюхает. Целое соединение подошло.

Отбомбившись, самолеты прострочили из пулеметов и один за одним ушли. Я поднялся, спросил у Муравьева и Кулькова об обстановке. Нового ничего не было. Пошел в соседнюю комнату. Политотдельцы все были в сборе. Задание они получили еще вечером. Сейчас лишь дал им короткое напутствие, и они направились в батальоны. Следом за ними оставили покалеченный дом и мы с Куликовым.

Морозная ночь медленно оттеснялась забрезжившим рассветом, зарождался день. На востоке, далеко у горизонта, медленно затухала ярко-красная звезда.

«Погожим будет день, — подумал я. — Что-то он нам принесет? Удастся ли взять это Тараканово? Не подведет ли артиллерия соседней бригады?»

На передовой было относительно спокойно. Изредка слышались разрывы мин, снарядов, бледно вспыхивали ракеты.

За домом нас встретил комиссар батальона связи старший политрук Никашин, крупный, степенный детина. Он отличался большим трудолюбием и ревностным отношением к делу. Денис Павлович успел уже побывать на узле связи и сейчас спешил к комиссару штаба бригады. Всматриваясь в чисто выбритое лицо Никашина, я вспомнил нашу первую встречу.

Он подошел тогда ко мне важной походкой человека, занимавшего солидный пост. И я не ошибся. Никашин до ухода на фронт был несколько лет начальником Главного управления Министерства торговли.

— А как с воинской службой, тактикой боя? — поинтересовался я.

— Кое-какой опыт имеется. В гражданскую войну воевал комиссаром батальона. •

— Это совсем хорошо. То и другое вам пригодится...

Я посоветовал Никашину заняться сколачиванием батальона, сделать вместе с командиром все, чтобы хорошо работала связь, побольше уделить внимания партийной и комсомольской организациям, расстановке коммунистов.

— Все будет сделано, — твердо заверил Никашин.

Вот так четыре месяца назад мы впервые с ним и познакомились. Он довольно быстро освоился с новой работой, и дела у него пошли неплохо. Сейчас Никашин коротко информировал: связь действует безотказно, все необходимое на период боя предусмотрено.

Ночью моряки бесшумно сменили потрепанные части воевавшей здесь бригады, провели необходимые маскировочные работы. В 9 часов утра командиры батальонов доложили о готовности к наступлению.

Рассматривая в бинокль расположение противника, я в который раз уже думал: «И все-таки стоило поддержать наше предложение атаковать ночью, с ходу! Пауза во всех отношениях выгодна только врагу». Конечно, нам тогда не была известна вся сложность складывающейся обстановки и в районе Холма, и в районе Демянска. К тому же неудачные атаки Тараканова другими соединениями, по-видимому, оказали немалое влияние на решение командарма.

В 9 часов 30 минут командир бригады по телефону подтвердил командирам частей, что все без перемен. Это означало: час атаки—10 часов и время открытия огня артиллерии — 9 часов 45 минут. В такие моменты всегда кажется, что время остановилось. С нетерпением ожидаем грозного и вместе с тем близкого и знакомого артиллерийского залпа. Стрелки на циферблате медленно приближаются к 9 часам 45 минутам. Мы стоим в тесной щели. Я смотрю на Сухиашвили. Чисто выбритое, утомленное лицо Константина Давыдовича сосредоточенно. Пальцы рук сжимают крупный цейсовский бинокль. Они и выдают его внутреннее волнение. Его черные большие глаза устремлены на позиции врага.

Рядом с комбригом Муравьев. Обычно подвижный, резкий в движениях, сейчас он, облокотившись на срез окопа, застыл в ожидании и также смотрит в заснеженную, всхолмленную даль, где окопался противник. Черной извивающейся на снегу гадюкой растянулась первая траншея фашистов.

Но вот большая стрелка часов на какое-то мгновение словно застыла над цифрой девять. Залпа нет. Комбриг просит сверить часы. У всех одинаковое время. Но кругом тишина. Проходит еще одна-две мучительные минуты.

— Черт возьми! Так может быть только в пехоте! — гневно произносит комбриг. На крупном, широком лице его забегали нервные желваки. — Запросите соседа! — приказывает он начальнику артиллерии бригады полковнику Иванкову.

Дозвониться до соседа быстро не удается. Иванков и майор Данилов, начальник связи бригады, обливаются потом, поочередно крутят ручку аппарата. Соседняя бригада по плану боя должна огнем поддерживать наступление моряков. Прошло еще две минуты. Гневные, воспаленные глаза Сухиашвили скосились на Иванкова. «Вот что значит в эти минуты остаться без своей артиллерии и рассчитывать на соседа!» — говорит его взгляд.

Чувствуется, он немалым усилием воли удерживается от брани. Сухиашвили глубоко уважает старого, опытного солдата — полковника Иванкова. Он хорошо знает, что начальник артиллерии сделал максимум возможного, и все-таки артиллерия вовремя подойти не смогла.

Комбриг не мог забыть, как старый солдат Иванков просил, больше того, умолял его взять на себя ответственность и отдать приказ с ходу, без паузы атаковать Тараканово. Его настойчивые просьбы дважды заставили Сухиашвили обращаться по команде разрешить ночью без артподготовки атаковать фашистов. И оба раза ему отказали.

И вот, в минуты напряженнейшего ожидания, когда остались десятки секунд до начала наступления, на КП раздался взволнованный голос вбежавшего шифровальщика:

— Наступление отменяется! Ждать приказа!

Сообщение нас ошеломило. Начальнику связи наконец удается связаться с соседом, и тот подтверждает полученный приказ. Он сообщает также, что им стало известно об отмене наступления всего за пять минут до открытия огня. Приказ поступил, но приостановить наступление было уже невозможно.

Ровно в 10 часов моряки нашей бригады во главе со своими командирами, без артиллерийской подготовки, пошли в наступление. Это была поистине героическая атака моряков! Для гитлеровцев она была в какой-то мере неожиданностью. Атака началась точно в установленное время, без сигнальных ракет.

Позже стало известно, что командиры батальонов, извещенные в последнюю минуту об отмене наступления, ничего не предприняли, чтобы приостановить его. Каждый из них, наблюдая за соседом и не желая его подводить, с мыслью, что кто-то напутал с передачей такого приказа, двинул свою часть в бой. Цепи моряков с автоматами и винтовками наизготовку пошли на окопы врага.

На КП нас окутала какая-то необычная, напряженная тишина. Враг молчал. Можно подумать, что он нарочно подпускает ближе цепи моряков, чтобы затем в упор открыть сосредоточенный, смертоносный огонь. Но вскоре поведение противника рассеивает это предположение. Из расположения гитлеровцев донеслись одиночные выстрелы минометов. Частота их нарастала. Заговорили и пулеметы врага. Им ответила артиллерия нашего соседа. Это приободрило моряков. Мы увидели это по движению цепи. Быстрый шаг перешел в бег, и тут же заискрились автоматы наступающих.

— Опомнились... — вздыхает Сухиашвили, опуская на грудь бинокль.

Ни у кого теперь не было сомнения, что в первые минуты нашего наступления гитлеровцы просто опешили. Неуверенный и недружный огонь их подтверждал это. Ровные, словно из-под земли выросшие цепи моряков, наступавшие на широком фронте, привели фашистов в явное замешательство. Только глубокий снег не позволил нашим воинам решительно ворваться в их траншеи.

Медленное продвижение наступающих и позволило врагу опомниться. Но, несмотря на кучность огня, противник не в силах был остановить моряков. Когда до вражеских окопов осталось восемьдесят-девяносто метров, на поле боя прогремело «ура!» — моряки пошли в атаку.

В следующую минуту мы хорошо видим, как моряки ворвались в траншею врага. Там закипела рукопашная. Проходит несколько секунд, и уцелевшие гитлеровцы в панике выскакивают из траншеи, устремляются к следующему рубежу. Моряки преследуют их. Этот нажим особенно силен на флангах, где наступают первый и третий батальоны. Вскоре моряки очистили и вторую траншею, а небольшой горстке людей удалось даже ворваться в Тараканово.

В первые минуты боя был тяжело ранен командир третьего батальона капитан-лейтенант Городец. Он лично вел в атаку батальон. В этом же бою пуля пронзила сердце комиссара второго батальона старшего политрука Горбачева. Когда мне сообщили об этом, на душе сделалось тягостно. Я снял шапку.

Через час после начала наступления привезли на КП инструктора политотдела старшего политрука Иконина. У него было три осколочных ранения: в голову, живот и ногу. Санитар нам сказал, что он просил вначале везти его на командный пункт.

Когда я подошел к Иконину, силы его, видно, оставляли. Он лежал в санях с наскоро наложенными повязками; глаза были закрыты. Я нагнулся к нему и легонько пожал руку. Веки его тяжело приподнялись. На худощавом, потемневшем от гари лице старшего политрука обозначилось подобие улыбки.

— Товарищ начальник, приказ выполнил, — заговорил он. — Моряки приближаются к Тараканову. Жаль... артиллерия запоздала. Да вот мне, видите, не повезло... Не удалось в Тараканове побывать.

Он поморщился, веки его опустились. Говорить ему было трудно. Но настойчивый Иконин не хотел с этим мириться. Он отдышался и опять заговорил:

— Покалечил меня фриц. Но я еще вернусь. Обязательно вернусь, — сказал он совсем тихо и умолк. Видно, сознание оставило его. Я нагнулся к нему, положил удобнее голову.

Черт знает, как иной раз получается в жизни. Живет человек, трудится, воюет, но вот по неопытности раз, другой споткнулся. Разные можно было сделать выводы. Наказать строго. И формально вроде было бы правильно. И я чуть не пошел по этому пути. А помогли ему, повозились с ним, и получилось другое дело. Оказалось, вот он каков! До последней капли крови сражался. С честью выполнил приказ.

Я приказал немедленно доставить Иконина к хирургу, находившемуся недалеко от нашего КП.

Вскоре начсанбриг по телефону сообщил мне: операцию Иконину сделали, опасность перитонита снята. Другие раны Иконина обработаны. Состояние его тяжелое. Сознание ему вернуть не удалось. Отправили в медсанбат. Если будет самолет, его тут же эвакуируют.

Вслед за начальником санслужбы бригады позвонил Миша Кутенев. Он доложил, что положение обострилось. Пулеметы врага не позволяют продолжать атаку.

Примерно через час пришел на КП раненный в голову командир первого батальона капитан третьего ранга Бондаренко. Ранен он был осколком мины. Небольшой чугунный многогранник пробил стальной шлем и застрял у него в черепе. Каска спасла жизнь Бондаренко.

Много других славных офицеров и бойцов потеряли мы в этом тяжелом бою. Во второй половине дня было приказано окопаться. Подразделения моряков находились всего в трехстах-четырехстах метрах от деревни. Два взвода ворвались в Тараканово. Но дальнейшие попытки в этот день пробиться в деревню успеха не имели. Силы оказались неравными, но бой в деревне продолжался до темноты.

Вечером Сухиашвили, Муравьев и я, обозленные неудачей, направились в батальоны. Говорить не хотелось. По-прежнему безмятежно шумел густой Пронинский лес. На этот раз темно было и под ногами: снег превратился из крахмально-белого в темное месиво. На развилке дороги разошлись. Сухиашвили свернул в первый, Муравьев — во второй, я побрел в третий батальон.

На командном пункте третьего батальона был один дежурный. Зашагал в роту. В пути встретил Глушкова. Цифра потерь, названная им, остро кольнула сердце. Выбыли из строя почти все командиры и политруки рот...

Вместе с Глушковым идем на позиции. Матросы насуплены, неразговорчивы, молча работают лопатами. Все, с кем ни заговариваем, отчаянно ругают фашистов, сетуют на глубокий снег. У командиров один вопрос: почему артиллерия открыла огонь с опозданием?

Вскоре состоялось совещание коммунистов, а следом за ним — комсомольцев-активистов. Было названо много храбрых, отличившихся в бою товарищей. Командир и комиссар подробно разобрали недостатки, поставили задачи на следующий день. Утром готовились возобновить наступление. Той же ночью офицеры штаба и политотдела просмотрели тыловые подразделения. Часть молодых бойцов и старшин перевели в стрелковые роты.

После полуночи, возвратившись с передовой, на КП я встретил генерал-майора Антрепова — начальника штаба 2-го гвардейского стрелкового корпуса. Он по карте ставил задачу Сухиашвили, Муравьеву и Кулькову на следующий день боя. Комкор требовал к исходу следующего дня взять Тараканове. Наступление назначалось на 15 часов. Утром должна встать на позиции бригадная артиллерия. Ее командиру капитан-лейтенанту Варенцеву предписывалось произвести пристрелку и в 14 часов начать артиллерийскую подготовку.

О вчерашней отмене наступления на Тараканове ни Антрепов, ни комкор не вспоминали. На наш упрек, что бригаду поставили под тяжелый удар, Антрепов только вздохнул. Дескать, всякое бывает на войне.

По нашей просьбе генерал Лизюков разрешил использовать в бою провинившихся под Филошкином капитана второго ранга Теплянинова и батальонного комиссара Шейкина. Весь рейд они были в резерве. Теплянинова назначили на прежнюю должность — командиром минометного батальона, Шейкина — политруком стрелковой роты.

На другой день утром Теплянинов и Шейкин появились на КП. Утомленные, похудевшие, обросшие густой щетиной, они были Счастливы, что снова получили право занять место в строю.

— Поверьте мне, товарищ батальонный комиссар, я никогда не боялся смерти, — сказал мне Шейкин. — Конечно, мы с Тепляниновым поступили преступно. Я и Теплянинов глубоко осознали свою вину... В первом же бою я все сделаю, чтобы смыть это позорное пятно.

Шейкин опустил голову и, отвернувшись, рукавом шинели смахнул покатившиеся по небритым щекам слезы. Мы по-дружески распрощались. Никто не знал, конечно, что это была у нас с ним последняя встреча...

5. Он вел морскую комсомолию

Утро 19 февраля враг начал с того же, с чего и накануне, — ударами с воздуха. Первая партия фашистских пикировщиков пришла, как только забрезжил рассвет. Беседуя ранним утром с работниками политотдела, я вспомнил, как ночью военком первого батальона Колдов мельком сказал мне в конце доклада, что политрук Кутенев вчера на одном из трудных участков дважды поднимал людей в атаку, был сбит воздушной волной и легко контужен. Сам же он ни словом об этом не обмолвился. Провожая его в тот же батальон, я спросил о контузии.

— Сущий пустяк, товарищ батальонный комиссар! — краснея и, как всегда, не умея скрывать смущения, поспешно ответил Миша. — Поспал немного — и почти все прошло. Стоит ли об этом распространяться. Верно, вчера неважно слышал. Но сегодня отпустило.

— Выходит, ночью глухим докладывали? И помалкивали?

— Было дело. Каюсь, товарищ батальонный комиссар, — улыбнулся Кутенев. — Просто не хотел об этом говорить. У вас и без того хватало забот...

Когда неотложные дела на КП были закончены, мы с начальником артиллерии бригады Иванковым направились в артиллерийский дивизион. Там часа три уже кипела работа. Орудия стояли на позициях, прикрытые маскировочными сетями. Строились укрытия. Связисты тянули линию. Командир дивизиона капитан-лейтенант Варенцев, огромный, петровского роста, с саженными плечами борца-тяжеловеса, доложил, что дивизион прибыл в порядке: материальная часть исправна, один боекомплект на позиции, все работы будут окончены в установленное время.

Я задержался во второй батарее. Орудия были установлены в редком кустарнике и казались почти не замаскированными с воздуха. Я удивился этому. Всего в двухстах метрах шумел густой высокий молодняк. Он мог хорошо укрыть батарею с воздуха. Иду к начальнику артиллерии, говорю ему об этом.

Полковник Иванков хитро улыбнулся.

— Вот увидите, этот лесок непременно привлечет внимание немецких летчиков. Они разбомбят его, считая, что батарея там. А на самом деле мы в другом месте, в кустарнике.

Днем позже я весьма наглядно убедился в правоте старого полковника. Случай же свел нас опять вместе. Мы с начальником артиллерии шли с КП на передний край. В пути нас застала вражеская бомбежка. Укрылись в воронке. Артдивизион оказался у нас как на ладони. Когда эскадрилья Ю-87 еще только разворачивалась, полковник сказал: «К артиллеристам пришли». И он не ошибся. Фашисты начали кружить. Их ведущий, словно коршун, выискивал добычу.

— Ищет батарею, а «найдет» сейчас ложную, — усмехнулся полковник. — В соснячок я им макеты орудий подсунул.

Фашисты начали бомбежку, бомбы сразу же попадали в соснячок. Вверх летели бревна, выкрашенные под орудийные стволы, доски, фанерные листы, вывороченные с корнем деревья. А батарея, настоящая батарея стояла в кустарнике целой и невредимой.

На наблюдательном пункте принимали последние доклады из частей о готовности к наступлению. В 14 часов наша артиллерия открыла огонь на разрушение. Усиливает огневую активность и противник. Проходит еще полчаса, и над «пятачком» моряков нависает внушительная партия вражеских самолетов. Однако бомбардировщикам не удалось приостановить нашего огня. Точно в установленное время сильнее загудела земля, заговорила вся артиллерия и минометы бригады. В 15 часов поднялась наша пехота. Моряки наступали небольшими перебежками, непрерывно ведя огонь. Несмотря на прицельную стрельбу фашистов, они достигли рубежа. На левом же фланге матросы из первого батальона ворвались на окраину Тараканова и завязали там бой. Весть об этом быстро облетела бригаду.

— Наконец-то это злосчастное Тараканово будет взято! — радостно воскликнул Куликов.

На КП с нетерпением ожидали доклада о развитии успеха. Комбриг усилил левофланговый батальон еще одним подразделением. Моряки вновь поднялись в атаку, но... к 17 часам наступление наше приостановилось. Морякам так и не удалось пробиться к горстке своих друзей, окруженных в Тараканове. Был отдан приказ: «Закрепиться».

...На редкость непогожий февральский день клонился к концу. Густые бесформенные облака тяжелой свинцовой громадиной медленно плыли на восток. Быстро темнело. Протяжный зуммер подозвал меня к телефону. Из первого батальона сообщили, что ранен Кутенев, но где он, пока неизвестно. На сердце боль, досада, полынная горечь. Пробую выяснить, насколько серьезно ранен Кутенев. Никто этого не знает. Позже стало известно, что в батальоне по каким-то причинам тормозится вывоз раненых. Направляю туда инструктора политотдела Виктора Куликова.

— Немедленно организуйте эвакуацию раненых! Разыщите Кутенева и вывезите его в медсанбат.

Куликов ушел и примерно через час доложил, что ночью ничего путного узнать не удалось, что на переднем крае пока неразбериха. Пришлось пойти в батальон самому. Шел в полной темноте, то и дело проваливаясь в бомбовые и снарядные воронки. Противник вел изнурительный минометный огонь. Вспышки пламени озаряли черную от смрадной гари местность. Линия фронта чем-то напоминала море, которое после бушевавшего шторма постепенно успокаивалось и переходило к штилю. Шел я довольно-таки быстро. Длинный, сутуловатый матрос Кубышкин — кок наш, которого в последнюю минуту, несмотря на возражения, чуть ли не силой, урядил со мной начальник штаба, — еле успевал за мной.

Я не перестаю думать о наших неудачах, раненых, Мише, о тяжелейшем положении моряков в Тараканове...

Позади послышался шум. Я остановился. Оказалось, споткнулся Кубышкин и съехал на дно крупной воронки. Подхожу к нему, спрашиваю, в чем дело.

— Нога... Понимаете, ступить не могу, — огорченно отзывается Кубышкин.

Я спустился к нему, помог подняться и с трудом вытащил кока наверх. При падении у него подвернулась нога. Произошел вывих. Раз, другой, третий я потянул его ногу. Чувствую, матросу больно, он шумно дышит, но крепится, молчит. Что-то хрустнуло в ноге. Говорит, легче стало. Он встал, но ступить на поврежденную ногу не может. Пробую ему помочь добраться до КП. Тоже не получается. Ничего не остается, как оставить его ждать санитаров.

— Не унывай, Кубышкин. Доберусь до батальона, направлю к тебе людей с носилками, — успокоил я кока.

— Да вы за меня не беспокойтесь. Я дождусь их. Вы-то один пойдете... Ах какой я растяпа!

Иду дальше, метров четыреста-пятьсот осталось, и в это время впереди, справа и слева от меня, застучали два гитлеровских пулемета. Трассы светящихся пуль прижали меня к земле. К счастью, лежать долго не заставили. Замолчали. Я поднялся и ускоренным шагом пошел вперед. Но вот и долгожданная траншея. Наталкиваюсь на секрет. Говорю должность и фамилию. Патрульный объясняет мне, как разыскать землянку комбата. Нахожу ее быстро. Там тесно, сыро, холодно. На снарядном ящике чадит вовсю коптилка. Прошу комбата направить санитаров к Кубышкину, потом ведем разговор о бое. В землянку протиснулся комиссар батальона Колдов. Шинель на нем помята, в грязи. Осунувшееся лицо потемнело, голос потерян. Он с трудом держится на ногах.

— Плохи наши дела, товарищ батальонный комиссар, — хрипло заговорил Колдов. — Все наши атаки отбиты. Три раза сам ходил... И ничего. Так и не смогли помочь нашим в Тараканове.

Колдов повалился на ящик из-под патронов. Он, наверное, упал бы на пол, если бы я не поддержал его.

— Досадно. Понимаете, как досадно, Андрей Сергеевич! — И Колдов опустил голову, руками закрыл лицо. — Две-три минуты назад там прогремели пушечные выстрелы. Прострочило еще несколько автоматных очередей — и все... Несколько часов наши держались в деревне! Пушку приволокли, сволочи...

Мы вышли из землянки. Молча постояли в траншее. Близкие пулеметные очереди врага тонули в вое усиливающейся вьюги. Геройская гибель моряков в деревне, безуспешность наших многочисленных атак, большие потери, печальное известие о помощнике по комсомолу — все это обжигало сердце. Наконец, прерывая затянувшуюся паузу, я спросил о Кутеневе. Колдов рассказал, как комбат, он и политрук направились в боевые порядки, как уверенно Миша взял на себя командование фланговой ротой и повел моряков в. атаку на Тараканово. Вскоре он был ранен в бок и руку, ему перевязали раны, и он снова нагнал подразделение. Около самой деревни его сразила пуля. Колдов об этом узнал от секретаря комсомольской организации и раненого моряка.

Пот прошиб меня. Я опустился на расщепленную, вывороченную с корнем березку. Не хотелось верить, что Миши Кутенева нет. Словно живой, встал он передо мной. Просторная комната. Полинялый канцелярский стол. На краю его полевой телефон в кожаном светло-коричневом футляре. Три стула у стены, покосившаяся скамейка — вот и вся обстановка рабочего места начальника политотдела формируемой бригады моряков. Секретарь докладывает о прибытии трех политработников. Приглашаю всех. Три молодых политрука неуверенно заходят. По очереди докладывают. Последним представился Миша. Он больше других волнуется и на мои вопросы вначале отвечает неуверенно. Постепенно он овладевает собой и скупо, только самое главное, рассказывает о себе.

Его голубые выразительные глаза широко раскрыты. Где-то в глубине они почти постоянно таят добродушную улыбку. «Трудновато будет поначалу, — говорит он. — Ведь целина, настоящая целина для меня!»

«Это не страшно. На свете никто не рождается с опытом», — заметил я тогда.

Припомнилась и речь Миши на бригадном собрании комсомольского актива за день до выезда на фронт. Говорил горячо, образно, содержательно: «Мы нисколько не сомневаемся: потомки знаменитого матроса Кошки и других героев-севастопольцев также бесстрашно будут разить врага. Мы гордо и высоко понесем наше знамя. И не только закрепим боевые традиции русских моряков — этого мало. Мы приумножим их. Вновь и вновь подтвердим, что и на суше моряки могут сражаться не хуже, чем на море. И в первых рядах наших постоянно будут комсомольцы!»

Вспоминаю наши продолжительные беседы с Кутеневым, когда бригада в эшелонах двигалась к Москве. Замечательная память, широкая начитанность, тонкий вкус и исключительная любознательность делали из него интереснейшего собеседника. Миша очень любил и хорошо знал историю, особенно русскую. Читал Соловьева, Ключевского, обстоятельно изучал труды советских историков.

Миша удивлял меня глубоким пониманием минувших событий, знанием государственных и общественных деятелей России. Он имел обо всем свое мнение, свою точку зрения.

Слушая его, я всегда думал: «Как хорошо, что на комсомольскую работу посылают таких грамотных, задористых парней. У нас в морской бригаде без такого человека не обойтись. Моряки грамотный, развитой народ. Попадись им вахлак — засмеют».

Наш разговор как-то незаметно перекидывался с одной темы на другую. Миша внимательно слушал меня, сам говорил и снова слушал. А под нами резво стучали колеса, качался вагон, с протяжным скрежетом поскрипывали буфера, неровно мигал огонек в стеклянном керосиновом фонаре. Он освещал лицо Миши. Улыбка удивительно молодила его. Особенно, когда он воодушевлялся и еще ярче светились его большие глаза.

Миша очень любил Тургенева. Он прочитал его всего, начиная с ранних лирических стихов писателя, на память цитировал тургеневские зарисовки природы. Слушая его, я чувствовал, что так схватить, запомнить и передать написанное писателем мог только человек, который сам горячо влюблен в родную землю.

Сидя у землянки, позабыв про холод и свист мин, я вспомнил случай с бомбежкой эшелона на станции Бологое. Тогда мы с Мишей вместе выпрыгнули из вагона и под нарастающий свист бомб плюхнулись наземь.

«Ну как, страшно?» — спросил я его, когда самолеты отвалили от эшелона.

«Откровенно сказать, да. Уж очень неприятен этот пронзительный свист! Он словно за душу хватает... Видно — без привычки».

Кутенев относился к тем людям, которые не любят и не могут притворяться. Он был человеком открытой души. Как и все люди, он не лишен был чувства страха. Но в первых же боях Кутенев показал умение владеть собой, когда нужно, решительно его подавлять.

Я вспомнил еще один случай. Комсомолец Тухватулин в ночном бою позже всех поднялся в атаку, отстал от цепи, действовал нерешительно и неумело. На комсомольском собрании Миша сказал ему в глаза, что он наложил позорное пятно на всех комсомольцев роты. И сегодняшней же ночью Тухватулин должен искупить вину. И Миша пошел в атаку рядом с Тухватулиным и успокоился, только убедившись, что Тухватулин сумел преодолеть страх.

...Тихо подошедший ко мне Колдов прервал мои воспоминания. Пошли в подразделения. Мы побывали на левом фланге, беседовали с матросами и командирами второй роты, на обратном пути заглянули на санитарный пункт, откуда шла эвакуация раненых. Там встретили Виктора Куликова. Он тоже уже знал о гибели комсомольского вожака. Вскоре я встретил и матроса, который рассказал о Кутеневе, а позднее увиделся и с секретарем комсомольского бюро. Вот что я узнал.

В начале нашего наступления Кутенев находился на наблюдательном пункте командира батальона. Миша хорошо видел, как два взвода наших людей ворвались в деревню. События развивались быстро. Прошло несколько минут, и радость его сменилась напряженным ожиданием. Хмуро всматривался Миша в поле боя. Обстановка круто изменилась: гитлеровцы явно схитрили. Они пропустили два наших вырвавшихся вперед взвода, а затем отрезали их от остальных подразделений и окружили. Повелительно кричал комбат в телефонную трубку: «Требую без промедления поднять людей! В атаку! Немедленно в атаку!» Миша мучительно ожидал той минуты, когда поднимутся моряки. Прошло еще немного времени, и он увидел, что подразделения поднялись.

С болью в сердце Миша видел, как все чаще и чаще падают моряки. Вскоре наступающие залегли. Стало ясно, что возобновлять атаку до подавления огневых точек на окраине деревни бесполезно. Доложили об этом комбригу.

Прошло некоторое время, и с КП передали приказа «После десятиминутного огневого налета возобновить наступление и взять деревню». Но как начинать наступление без командиров? В ротах остались лишь три командира взвода.

«С вашего разрешения, я приму командование ротой», — тут же обратился Кутенев к комбату.

Комбат и Кутенев, оставив адъютанта старшего на КП, направились в боевые порядки.

Вот наконец и взрытые снарядами огороды, где залегла первая рота. Некоторые бойцы окопались, иные еще окапываются в снегу. Их мало, очень мало, этих коченеющих на снегу бойцов. Тяжело будет поднять их под свинцовым огнем, а еще тяжелее одолеть засевшего в домах врага.

«Я, политрук Кутенев, назначен вашим командиром, — переползая от отделения к отделению, говорил Кутенев. — Через пять минут по команде «вперед!» двинемся по-пластунски. Вплотную приближаться к разрывам своих снарядов. С переносом огня атакуем! Приказ командира бригады—деревню взять!»

Началась артподготовка. Снаряды бригадной артиллерии кромсали траншею врага. Густые клубы черного дыма перемешивали снег с землей. Поле боя густо заволокло дымом. Это было кстати, и Кутенев подал команду: «Вперед!» Сам он молниеносно оказался на ногах и, большими быстрыми шагами преодолевая глубокий снег, повел роту в атаку. Это ободрило моряков. Многие из них начали обгонять Кутенева. Дома Тараканова быстро приближались.

Увлекая за собой бойцов, Кутенев торопился к крайней избе.

Неожиданный толчок вышиб из рук Кутенева автомат. Он с досадой охнул и ухватился за кисть руки. Из нее хлестала кровь. Он попытался на ходу приостановить кровотечение, но тщетно.

«Перевяжи, пожалуйста, побыстрее», — попросил Кутенев подбежавшего санитара.

«Да у вас же не только кисть, а вон и под мышкой дыра, кровь льет», — ужаснулся санитар.

«Ничего, — превозмогая боль, ответил Кутенев. — Тампон давай сюда. Зажму рукой, и все».

Кутенев показал на валявшийся на снегу свой автомат: «Повесь мне его за спину, дай пистолет — и будь здоров, санитар! Я побежал».

Санитар ни на шаг не отставал от Кутенева. Теперь их всего метров пятьдесят отделяло от залегших моряков. Но тут рядом разорвалась мина. Санитар был сбит с ног взрывной волной и потерял сознание. Кутенев понял, что тот контужен, отволок его в укрытие и снова побежал к чернеющим на снегу силуэтам моряков. В порванной, окровавленной шинели, с выпачканным кровью лицом, с перевязанной рукой прибежал он к цепи.

До деревни не осталось и ста пятидесяти метров. А противник уже начал гвоздить минами. Осколки разлетались в разные стороны; те, что покрупнее, глухо ткнулись позади моряков.

— Теперь упадут рядом! — крикнул Кутенев. — Но ждать не будем! Рота, вперед!

Он опять поднялся, пробежал несколько шагов и... сраженный пулей, упал. Подбежавший к нему санитар пощупал пульс, но сердце Миши уже не билось.

В эту же ночь, в этой же землянке, откуда Кутенев ушел заменить погибшего командира роты и не вернулся, при свете коптилки я писал письмо в маленькую деревеньку Ленинградской области — невесте Миши.

«Дорогая Зина! Тяжело сообщать вам горькую весть, но что поделать. Ваш друг, который вас так любил, так верил во встречу с вами, любимец нашей бригады Миша Кутенев погиб. Погиб смертью героя. Мы верим, что память о нем вы сохраните в своем сердце. А мы, моряки, за него отомстим».

После полуночи, уставшие и продрогшие, мы с Виктором Андреевичем Куликовым вернулись на командный пункт. Наше неудачное повторное наступление, большие потери в людях сделали прошедший день особенно тяжелым.

На командном пункте уже была получена шифровка. Командир корпуса приказал следующим утром овладеть Таракановом. Один час удалось уснуть. В три часа у командира бригады собрались офицеры штаба и политотдела. Комбриг Сухиашвили был туча тучей. Лицо припухло, глаза от бессонных ночей покраснели. Он ознакомился с планом подготовки боя и потребовал от штабных офицеров особенно хорошо увязать взаимодействие с артиллерией. Дивизионный комиссар Муравьев тут же поставил задачи офицерам, направляющимся в подразделения, порекомендовал дойти до каждого солдата, с тем чтоб подбодрить их, разъяснить приказ.

— Наши моряки герои, — говорил Муравьев. — Вот уже который день они без отдыха, на снегу и беспрестанно атакуют. Позаботьтесь о них, товарищи. Поговорите хоть по две-три минуты с каждым, дайте им возможность в тепле отдохнуть часок...

Было четверть четвертого, когда работники политотдела и штаба покинули избушку лесника и пошли на передний край.

К началу артиллерийской подготовки, казалось, все, что в человеческих силах, было сделано. Всем матросам была разъяснена боевая задача. Им дали возможность немного отдохнуть. На переднем крае оставляли только посты, а моряков по отделениям выводили в теплые землянки. К рассвету из тыловых подразделений пришло пополнение, а вместе с ним и батальонные кухни с пшенным кулешом и горячим чаем. Нашлось и по сто граммов.

Тяжело говорить, но и эта атака не увенчалась успехом. Батальоны продвинулись еще на несколько метров, но Таракановом так и не овладели. Комбриг доложил обстановку командиру корпуса, высказался насчет перехода к обороне.

Разговор с комкором был не из приятных. Сухиашвили приводил довод за доводом. Наконец комкор согласился. Сухиашвили облегченно вздохнул.

Вечером на командном пункте подсел ко мне начальник штаба. Лицо его было утомлено, под глазами мешки. Трудился он чуть ли не круглые сутки и почти без отдыха. Взглянув на него, я с трудом удержался от улыбки: он был по-прежнему невозмутим.

Начальник штаба заговорил первый.

— Вот не сойти мне с этого места, если я не угадал твои мысли: снова удивлен мной.

— Да, я снова тебе поражаюсь! У нас — сплошные неудачи, а ты по-прежнему спокоен.

— Война, мил человек, прежде всего тем и отличается, что не все идет гладко и очень часто события поворачиваются не так, как хотелось бы. На войне сплошной линии успехов не бывает!

— А если отвлечься от абстракции? Почему же мы в данном случае оказались побитыми?

— Как и во всяком деле, здесь есть свои причины, свои закономерности. Если говорить коротко, их можно свести к трем: потеряли внезапность, проявили неумение прорывать оборону противника, плохо сработала артиллерия.

— Ну это вы напрасно! — вставил начальник артиллерии полковник Иванков. Он пил чай и, оказывается, прислушивался к нашему разговору.

— Не напрасно, а истину говорю. Многие огневые точки противника оказались неподавленными. В белый свет палили, братцы!

— Штабу надо лучше работать! — парировал Иванков.

Слова Иванкова «штабу надо лучше работать» заставили меня задуматься. Раз штабу, значит, и политотделу, значит, человек увидел у нас какие-то неполадки. Какие же?

Начинаю анализировать действия политотдела в прошедших боях. Где находились офицеры, политотдела в наступлении? Все, включая и меня, в подразделениях. Где их место? Конечно, там. Ну а штаб? Кто же из политотдельцев оставался в штабе, где находятся все нити управления боем, куда стекаются все сведения? Никто. Батенин также большую часть времени был в частях. Значит, и влияние на дела офицеров штаба — нуль. И, может, в этом одна из причин недостатков в управлении боем, излишней нервозности...

Эх, начальник, начальник! Как же ты мог забыть о штабе, людях его?

Командный пункт штаба бригады по-прежнему находился в одном километре от переднего края. Во время наступления он занимал места когда в деревне или на окраине рабочего поселка, когда в сараях и овинах, которых в Новгородской, Калининской областях очень много, а бывали случаи — ив арочных постройках и блиндажах под железнодорожной насыпью.

На этот раз КП штаба расположился в ветхом, кособоком домишке лесника, на опушке леса. Все, понятно, не разместились. Некоторые службы заняли отдельные дома поблизости, на выселках деревни Куземкино, а кое-кто на той же опушке в наскоро вырытых землянках.

К домику лесника тянулся пучок проводов, соединявших командный пункт бригады с корпусом, армией, вторым эшелоном штаба, соседними соединениями. Тут же в снегу торчали стрелки указателей с надписями: «Пункт сбора донесений», «Узел связи», «Оперативное отделение», «Артиллеристы», «Комендантский взвод». Где-то поблизости трещала пишущая машинка. Бегали связисты, писаря с депешами, ординарцы. Совсем рядом гудели машины. Маскировки почти никакой. Я вызвал коменданта.

— Почему базар? Где порядок?!

— Навожу, товарищ батальонный комиссар. С трудом людей разместил...

— Я спрашиваю, когда будет видно, что здесь командный пункт?! Почему отсутствует маскировка? Где охранение? Почему разрешили машины ставить возле КП?!

Старший лейтенант молчал и вразумительного сказать ничего не мог. Дал коменданту тридцать минут на наведение порядка с незамедлительным докладом об исполнении, пошел к артиллеристам. Четыре офицера во главе с начальником штаба артиллерии размещались в землянке, сверху накрытой плащ-палаткой.

— Объясните, почему мы на наблюдательном пункте узнали об отмене наступления менее чем за минуту до начала атаки, а артиллеристы соседней бригады, которые должны нас поддерживать, за десять минут? — обратился я к майору, начальнику штаба командующего артиллерией.

— Разобрались, товарищ начальник политотдела. Произошло досадное стечение обстоятельств: за пятнадцать минут до начала атаки связь порвалась. Мною тут же был послан человек на линию. Связь оказалась порванной в трехстах метрах от штаба. Восстановить ее удалось за минуту до начала атаки.

— Выходит, артиллеристы соседней бригады не потрудились устранить разрыв?

— Получается так. Линию исправил наш матрос, но слишком поздно, хотя он в этом и не виновен.

— Что вы предприняли?

— Ничего. Они же нам не подчинены.

— Погладили по головке, значит. Мы понесли неоправданные потери, не выполнили боевого приказа в какой-то степени по их вине, а вы их по головке погладили! «Они... не подчинены!» Они подчинены командующему армией и за беспечность должны отвечать! Сегодня же письменно доложите по команде. Я же специальной шифровкой поставлю в известность об этом Военный совет армии. Вам надо дальше смотреть, майор! Они могли в две минуты восстановить связь и сообщить о переносе наступления. С полковником Иванковым у нас об этом будет особый разговор.

В отделении укомплектования и службы войск я застал более чем спокойную обстановку: один брился, другой писал письмо, третий разогревал чайник. Кое-кто встал. Другие лежали.

— Здравствуйте, товарищи! Видно, все срочные служебные дела сделаны, решили чайком побаловаться? Что ж, и это нужно.

Старший в звании капитана сказал, что необходимые данные все собраны, распоряжения отданы, работы пока не очень много. Да и какая работа! Топчемся ведь на одном месте. Чайник вскипел. Загремели кружки. Одну из них поставили передо мной. Но мне было не до чая. Я машинально помешивал ложкой крепкий чай и смотрел на беспечно сидящих офицеров.

— Сколько человек ворвалось в Тараканово? Чьи люди? Какова их судьба?

— Об этом еще не доложили, — поспешно ответил капитан.

— А когда же доложат?

Высокий, сутуловатый капитан, с длинными, тонкими руками, молча пожал плечами, как бы показывая, что он имеет смутное представление об этом.

— Непонятно, как же вы можете докладывать, что данные получены, что работы не так много. Это же обман! Полнейшее безразличие к судьбе людей. Вы понимаете, капитан, речь идет о людях. У них есть матери, отцы, жены, дети. Они хотят и должны знать, если их сын, муж, отец отдал жизнь за Родину, то где, при каких обстоятельствах. А вы пошлете тяжелейшую и вместе с тем ничего не говорящую отписку: «Пропал без вести». А в Тараканово ворвались храбрейшие из храбрых! И дрались там с превосходящими силами до последнего дыхания почти полсуток.

Капитан поднялся. Благодушие с лица его как рукой сняло.

— Садитесь. Заканчивайте чаепитие и незамедлительно направляйтесь в батальон. Разберитесь на месте, установите по фамилиям всех, кто ворвался в Тараканово. По возвращении лично доложите исполнение... Вас, — обратился я к старшему лейтенанту, — попрошу обзвонить секретарей парторганизаций штаба и служб, чтобы они ровно через пятьдесят минут явились ко мне.

Совещание секретарей было коротким. Многим пришлось краснеть, вставать, вздыхать: да-а, недоглядели. Сошлись на одном — больше подобного не допускать.

Проводив секретарей, я попытался хоть часок вздремнуть, но тут передали, что на нейтральной полосе бригадные разведчики подобрали тяжелораненого главстаршину Павла Стручкова.

6. Неравная схватка

Узнав, что из окружения вышел главстаршина, я срочно выехал в санроту. Ко времени моего приезда Стручков уже пришел в сознание. Он узнал меня, виновато улыбнулся. Вот, мол, как все вышло. Но больше всего чувствовал сейчас себя виноватым за всех я. Ведь мы не прорвались к окруженным, не помогли им.

Стручкову принесли кружку крепкого чая. Он выпил, отдышался и начал рассказывать:

— Наша рота перебежками стала пробираться к гребешку. Помните, наверное. Прикрываясь им, мы и собирались для атаки. Гребня этого рота достигла довольно быстро. Потерь почти не понесли. Человека три выбыло по ранению, не больше. До гитлеровцев теперь осталось всего-то метров двести — до крайних домиков Тараканова. Фашисты, надо полагать, смекнули, в чем дело. Они усилили огонь. Мины стали рваться возле нас. Медлить уже ни к чему: пошли в атаку. В таких случаях, сами знаете, ни огонь, ни глубокий снег не в силах удержать нас. Я даже не заметил, как мы достигли их окопов...

Стручков закашлял. Кашель бил сильно, и так, что все лицо его морщилось и весь он болезненно содрогался. Стиснув зубы, он крепился, ни единого слова не обронил.

— Видно, сильно простыл. Как с легкими-то у него? — спросил я присевшего возле Стручкова врача.

— Да, легкие захватило, — ответил врач. — Перемерз основательно, пальцы ног отморозил... Но удивительно крепкий человек!

— Кашель этот, будь он неладен, привязался ко мне. Прямо-таки душу выворачивает, — заговорил наконец Стручков. — На чем это я остановился?

— Рота ваша достигла вражеских окопов...

— Да, да... — Стручков с оживлением в голосе продолжал: — Короткая рукопашная схватка. Полоснули их как следует. Много фрицев полегло, остальные бросились наутек. Мы, конечным делом, за ними. На их плечах и ворвались в деревню...

И снова его забил кашель. Я вспомнил эту решительную атаку морской пехоты. Мы ее хорошо видели с наблюдательного пункта два дня назад. И действительно, казалось, не было силы остановить их натиск...

— Вот здесь и сплошали, — сказал между тем Стручков — Ошибку допустили. Уж очень плотно бежали. Фашисты перехитрили нас. Почти без выстрела пропустили роту. Верно, стрелять мм было не с руки: впереди-то бежали их солдаты... Но стоило нам оказаться на середине деревни, со всех сторон стрельба поднялась. Откуда только не стреляли! Из окон, чердаков, подвалов, из-за углов открыли огонь и сразу многих вывели из строя. Убили и нашего командира. Славный человек был... Ротой командовать стал я. Осмотрелся. Дрянь дело. Дальше двигаться — пользы нет, всех перебьют. Остается единственное — приземлиться. Приказал атаковать первые попавшиеся два дома и занять круговую оборону. Так и было сделано. В окна сразу полетело несколько гранат. Немцев, засевших в одном доме, моментально «успокоили». В доме, где я оказался, заминка случилась: немцы залезли в подпол и захлопнули его. Из автоматов стали прошивать пол. Трех матросов ранили. Два фронта создалось. Я разделил ребят. Большая часть с чердака и из угловой комнаты отбивали фашистов с улицы, четыре матроса занимались подвалом. И прочно засели там, ироды! С час, наверное, хлопцы провозились. И все-таки где-то у русской печки гранату им подсунули... Теперь стало легче. Домишко-то прочный оказался. С фундаментом. А когда амбразуры еще на двух его сторонах смастерили, дом сделался настоящим дзотом. Построили круговую оборону, закрепились. Первые атаки отбили без труда.

Стручков, передыхая, помолчал и продолжал:

— Но немцы продолжали наседать. Здоровых людей среди нас осталось человек двадцать. Патроны с гранатами быстро таяли. Но больше всего огорчал нас бой за деревней... А как мы к нему прислушивались! Заработала наша артиллерия — у нас подъем. Думаем: «Не много вам осталось быть хозяевами положения». Когда послышалось «ура», каждый дал очередь по фашистам. Многие говорили мне: «Товарищ главстаршина, ударим с тыла по ним. Поддержать надо своих!» Тогда, понимаете сзади, рано было так поступать: сразу бы оказались под перекрестным огнем. Проходит какое-то время, и шум на фронте утихает. Стреляли все реже. Мы поняли: атака захлебнулась. Проходит минут пятнадцать. Опять наша артиллерия бьет. Опять хлопцы радуются: «Ударим, товарищ главстаршина!» Без команды стрелять запрещаю. Снова призываю к выдержке: «Подождать, подождать надо!» А сам соображаю: в деревню ворвутся наши, сразу же ударим. Но, слышим, снова захлебнулась наша атака. Наши прикладывают все силы, а пробиться не могут. Фашисты прочно укрепились. Так много раз повторялось, и все безрезультатно. Я понимал, нам до ночи, во всяком случае, помощи ждать неоткуда. Фашисты, видимо, приободрились и стали постепенно сжимать кольцо. Подвезли станковые пулеметы и начали скапливаться в соседних домах.

Стручков умолк, облизал губы, глубоко вздохнул, задумался. Полежал так с минуту, потом повел глазами на кружку. Помогли ему напиться. И только после этого он опять заговорил:

— Патронов и гранат было мало, приходилось беречь. Настрого приказал стрелять только наверняка и быть в любую минуту готовыми отразить атаку. Мы поклялись драться до последнего. Трижды пытался послать связных к вам. Ничего не получилось: первые двое раненными приползли обратно, а третий, наверное, погиб в пути...

— Третий добрался до нас, — вставил я.

— Дошел?! — обрадованно вскрикнул Стручков. Он даже немного приподнялся.

— Да, он был смертельно ранен, потерял много крови, но дополз до нас, сказал, что вы в Тараканове окружены. Больше сказать ничего не смог. Скончался.

Стручков умолк. В глазах его блеснули слезы.

— Сам ведь вызвался... Сам... — глотнул слезы Стручков. — Я и не посылал его, а он: разрешите да разрешите, товарищ главстаршина, доберусь. И добрался вот.

Видно было, что Стручков все еще находится под впечатлением. смелых действий посланного им связного. Затем, словно очнувшись, он стал рассказывать дальше:

— Решили держаться, а там пробиваться к своим. Передали в соседний дом. Фашисты будто разгадали нас и попытались поджечь дома длинными очередями зажигательных пуль. Не получилось! Дымок курился из многих мест, но дома не загорались. Их бесило это. Подключили еще два крупнокалиберных пулемета. Под прикрытием сильнейшего огня попробовали нас забросать бутылками с зажигательной смесью.

Я приказал смотреть во все глаза. Не дать ни одному приблизиться! А огневые свечки все ближе.

Однако и мы не лыком шиты. Разбегаясь, они, хоть на секунду, обнаруживали себя. И этого достаточно было. Наши пули быстро их настигали. Уже совсем смеркалось, и мы подумали, что дотянем до ночи. У всех такая уверенность появилась. Хлопцы повеселели. И вдруг кто-то из нас увидел, что фашисты метрах в ста пятидесяти пушку установили. Мы по ней из пулемета, но где там!.. Медлить было нельзя. Я молниеносно принял решение и скомандовал: «В атаку за мной, пробьемся, братцы!» — Лицо Стручкова оживилось, глаза заблестели. — Ведь за эти часы, понимаете сами, каждый родным братом стал... По команде мигом поднялись. И всего-то нас человек десять, способных двигаться, осталось. Ринулись дружно, решительно, с ходу стреляли... Из окна второго дома Иван Самойлов первым выпрыгнул в одной тельняшке: «За мной, братцы! Кроши мерзавцев!»

Но плотный перекрестный огонь фашистов сделал свое дело... Стручков пробежал несколько шагов, почувствовал сильный удар в плечо и упал. Несколько минут он еще слышал стрельбу, но потом звуки стали все слабее и слабее, он потерял сознание.

Сколько времени главстаршина лежал так, он не помнил. Сознание вернулось к нему, когда было совсем темно. Вначале он ощутил холод. Открыл глаза. Тихо. Попытался приподнять голову и почувствовал тупую боль в правом плече. Стручков никак не мог вспомнить, что произошло, почему он среди ночи лежит один.

Пересилив себя и приподнявшись, он огляделся. Справа от него, метрах в двенадцати, что-то чернело.

«Да это же наши хлопцы, убитые моряки! Четверо. А я живой, я один на снегу». Тишина. Но вот послышался слабый стон. Напрягая последние силы, пополз на звук.

Шагах в сорока от него лежал раненый товарищ. Кто это был, он сначала не узнал.

«Воды... пить...» — застонал раненый.

Это был Иван Самойлов. Он был без сознания. Бредил. «Помочь бы! Помочь... Но как? Дотяну ли?» Стручков взял Самойлова за руки и, упираясь ногами в снег, потащил товарища. А раненый все стонет: «Пить... Воды-ы...»

Из темноты донеслись обрывки отдаленного разговора. Прислушался. «Неужели фашисты... Может, показалось?» Стручков напряг слух и снова уловил чужой говор. Голоса фашистов приближались. Вот он уже слышит и топот их ног. Целая группа гитлеровцев тащится в его сторону. Солдатня громко между собой болтает. А Самойлов как на грех громче застонал: «Воды... Один глоточек...»

«Да молчи же ты! Молчи!» — Главстаршина зажал Самойлову рот и лихорадочно обшарил себя. Мурашки поползли по спине. При себе никакого оружия.

Напрягая все оставшиеся силы, Стручков пополз обратно... Вот то место, где очнулся. Но где же автомат? Его нет. Скорее, скорее ищи! Они вон уже подходят. Вот уже почти рядом...

Стручков замер. Он слышал, как гитлеровцы подошли к раненому товарищу. В это время Самойлов снова застонал: «Пить... Воды, братцы!» Фашисты громко заговорили. Стручков понял лишь слова: «руссиш хунд» — «русская собака».

Потом Стручков уловил глухие звуки. «Ножищами бьют, ироды!» Самойлов сильнее застонал. «Да разве это люди? Умирающего ножищами... Нет, вы не люди!..» И руки Стручкова бессознательно стали вновь искать автомат... От фашистов летела нещадная брань. Лязгнул затвор. Прогремели выстрелы.

«Прощай, Иван. Прощай, дружище! Ответят они и за тебя».

Стручков с силой сжал кулаки, зубы. Его трясло как в лихорадке. Эта дикая расправа над умирающим товарищем до глубины души потрясла его, вызвала в нем невероятный, никогда не испытываемый им до этого гнев и жгучую, испепеляющую ненависть к фашистам. В голове пронеслась мысль: «Может, граната, хоть одна граната сохранилась! Какое было бы счастье!» Его руки судорожно обшарили бока. Но не только гранаты, не было и ремня.

Вспыхнуло желание вскочить на ноги, наброситься на фашистов и зубами вцепиться в глотку тому выродку, который прикончил тяжелораненого Самойлова. Но для этого нужны силы, а их у Стручкова не было. В эти минуты он совсем забыл о себе. Его мысли целиком поглотила эта изуверская расправа и сильнейшая досада на свое бессилие.

Громкий хохот фашиста вывел Стручкова из оцепенения. «Идут ко мне. И со мной поступят так же...» Стручков совсем прижался к земле, разбросал в стороны руки, вытянул ноги и, притворясь убитым, отчетливо слышал, как фашисты подошли к его убитым товарищам. Слушал, как обшаривали их карманы, ждал новых выстрелов, но их не последовало. Лишь глухие удары каблуками. Тишина. Снова заскрипел снег под ногами. Идут... Замерло сердце. Сильный удар сапожищем заставил главстаршину намертво сжать зубы. «Молчать, только молчать!» — приказывает он себе. Новый пинок, затем еще и еще... Из глаз полетели искры. Его зубы еще плотнее сжались. Острая боль разламывала голову. Все куда-то поехало, закружилось. А откуда-то из глубины сознание Стручкова подсказывало: «Молчать, молчать!»

Ни единого звука не выдавили из моряка фашисты. Стручков не потерял сознания. И это спасло: он не застонал.

Два фрица осветили его фонариками, нагнулись и стали выворачивать карманы, взяли часы, автоматные патроны, зажигалку, складной нож. Документов не нашли: он их успел сунуть в снег. Один гитлеровец пробовал снять сапоги. Они ему явно понравились. И так и эдак он пытался стянуть их с ног Стручкова. Взад и вперед проволок его несколько раз. Без сапог, понятно, Павлу нельзя было оставаться. И чем больше фашист старался, тем сильнее у Стручкова росло упорство. Гитлеровец уморился, толкнул с силой ногу главстаршины и, тяжело дыша, отошел. Стручков продолжал лежать в прежнем положении. Павел не видел фашиста, но хорошо слышал, как другие стали удаляться, а этот остался. Он слышал его тяжелое сопение. Гитлеровец какие-то секунды отдыхал стоя. Но вот он снова подошел к нему, опустился на корточки и тяжелой ручищей провел по голенищу сапога. Опершись коленом на его ногу, он выпрямился и стал шумно шарить в своем кармане. «Нож ищет. Полоснет голенище и сапоги стянет. Что же делать?»

В это время из темноты донесся повелительный голос: «Ганс, Ганс!..» И еще несколько немецких слов, которых не понял главстаршина, и в конце знакомое: «Шнель, шнель!» (быстро, быстро!) Фашист вскочил на ноги, со злостью плюнул, выдавил какое-то ругательство, толкнул главстаршину ногой и нехотя поплелся к своим.

Стручкова окутала тягучая тишина. Нигде ни выстрела. Только треск мороза да ветер. Снег, засыпавшийся под гимнастерку, растаял. Стручков повернулся на бок и глубоко вздохнул. Раны сразу напомнили о себе. И все-таки ему показалось, что самое тяжелое позади... «Надо выбираться отсюда. Но куда ползти?» Стручков осмотрелся. «Немцы потопали в деревню. Мы пробивались в обратном направлении. Туда и мне надо ползти. Но где ближе линия фронта? Вон стог сена. Если он на моем кратчайшем пути, то надо ползти к нему...»

Мысли Стручкова оборвала пулеметная очередь. «Максим»... Наш «максимка»!» — приободрился Стручков. Пулемет рокотнул еще раз. «Точно. Сомнений нет. Какой ты молодчина! Сразу все разъяснил». Теперь мешкать и раздумывать ему не приходилось. Для начала решил двигаться к стогу с сеном. Он был метрах в двухстах. Стручков засыпал снегом кровь и пополз. Голова его кружилась, левая рука плохо слушалась, правая нога волочилась, как плеть. Пот слепил глаза. Пока добрался, четырежды отдыхал. Легонько опустил голову в сено и почувствовал, как сильно ослаб. Ощупал рану на голове. Шапку к волосам словно клеем прилепили. Осмотрелся. По-прежнему было тихо. На сердце полегчало. Он стал теперь лучше ориентироваться. Вспомнил, как перед наступлением каждый бугорок в этом месте по нескольку раз осматривал. Теперь без труда определил кратчайшее направление.

Стручков посмотрел на свои сапоги и пошевелил в них пальцами. На левой ноге они быстро стали согреваться, а на правой плохо слушались. Стручков пощупал бедро. «Больно. Вену не перебило, и то хорошо. А то истек бы кровью».

У стога хорошо ему было лежать. Он согрелся, собрал силенок. «Пора и в дорогу. Ночь зимняя затяжная, но и она не бесконечна». Двинулся. Шагов двадцать прополз, устал. «Может, вернуться в стог?.. Замаскируюсь получше... Заманчиво, что и говорить». Стручков лежал и обдумывал эту мысль. «Нет, шалишь, парень! Этого как раз делать и нельзя! Слабость проявляешь, Стручков! Ведь гитлеровцы наверняка утром увидят, что один русский уполз, мой след приведет фашистов к стогу. Они найдут и прикончат». После самовыволочки осталось единственное — собраться с силами и продолжать ползти. Только к своим... На небе ни облачка. Полнолуние делало ночь слишком светлой... (Мне также хорошо запомнилась эта ночь: Сухиашвили, Муравьев и я почти всю ее напролет провели на переднем крае. Тихо и безветренно было.)

Редко, очень редко где-то в стороне выпускал короткие очереди немецкий пулемет. Он и являлся для главстаршины чем-то вроде путеводителя. Стручков вздохнул глубоко и двинулся в путь... Первые двести-триста метров он преодолел сравнительно быстро. На пути все чаще попадались убитые. Попробовал вооружиться... Но где там! С автоматом ползти не мог. Взял ремень с пистолетом и нож. Обоймы парабеллума пополнил патронами из автомата и пополз дальше. «Я уже должен вроде достигнуть вражеских окопов, а их все нет и нет. Притихли все. Неужели, гадюки, молча наблюдают за мной? Мол, сам скоро к нам пожалует».

Стручков полз дальше. С каждым метром было все труднее, пришлось чаще делать остановки. Луна скрылась, стало темнее. Маскироваться теперь лучше, но куда ползти? Где окопы врага? Где свои?

Метрах в трехстах заговорил фашистский пулемет. Трассирующие пули прошли в стороне, но в том направлении, куда он полз. «Это хорошо! Значит, нахожусь на курсе».

Оборона у фашистов оказалась узлами, сплошных траншей не было. Поэтому Стручков не увидел на пути окопов и незамеченным прополз за передний край противника. Это приободрило главстаршину, и он пополз быстрее. «Доберусь. Теперь я на нейтралке. Наши должны знать, как дрались и как умерли моряки в Тараканове... Должны».

Меж тем забрезжил рассвет. Впереди было голое поле. Ползти по нему днем, на виду у противника невозможно. Осталось единственное — переждать день. Кое-как добрался до ближайшей воронки, нагреб в нее снегу, на животе сполз на дно. Улегся как на перине. Снежок мягкий, его к краю воронки только ночью намело.

Нежданное облегчение почувствовал Стручков в этой яме на нейтральной территории. Весь израненный и избитый, после такого труднейшего пути словно в рай попал. С первой же минуты его бросило в сон, и он стал засыпать с ощущением какой-то невиданной доселе приятности во всем теле. И сразу как-то забыл обо всем. Быстро мелькнул в памяти трудный бой, пушка вражеская на прямой наводке, ее первый выстрел, оглушительный разрыв в доме. Затем атака. Перед глазами вырос Самойлов. «Пить... Пить хочу!» Тишина — и вдруг выстрелы, один, другой... Стручков встрепенулся, стряхнул сон. «Ах черт! Чуть было не уснул. Хорош бы был! От одной смерти ушел и сунулся в лапы нелепой».

Стручков сел, придвинулся к стенке воронки, протер глаза и вслух сказал себе: «Спать нельзя. Замерзну. Только бодрствовать! Победить сон». Сон теперь оказался для него врагом номер один.

Рассвело. Задула поземка. И наши и вражеские окопы молчали. Прошел час, и где-то у противника стало бить одно орудие. Через несколько минут ему ответило наше. Началась артиллерийская дуэль. Она вскоре переросла в батарейную. «Теперь скоро кончат». И Стручков угадал. Стрельба кончилась неожиданно, как и началась. Недолго продолжалась и метель. Крепчал мороз. Стручков стал мерзнуть. Он тихонько здоровой ногой стучал по ступне раненой, усиленно шевеля пальцами ног. Грел руки в кармане и за пазухой, тер щеки. Расстегнул шинель, покрепче натянул на себя ее полы и затянулся ремнем. Стало теплее, но ненадолго. К спине, бокам снова пробрался холод. Хотелось есть и еще больше лить. Жажду утолил снегом. Снова подкрался сон. Никогда раньше Стручкову не приходилось так бороться со сном. Он отбивался от него всеми силами. Кусал губы, терся лицом о снег...

Наконец-то стемнело. Стручков выкарабкался из воронки. Кругом было тихо. Стручков снова пополз, отвоевывая у снега метр за метром, а потом уже и сантиметр за сантиметром. Он совсем выбился из сил. После одной передышки попробовал сдвинуться с места, и не получилось. Словно пристыл. «Неужели все? Неужели конец?» Совсем низко над ним проплывали белые, густые облака. Он вытянулся, разбросал руки, расслабил мышцы и набрал полные легкие воздуха. «Нет, это не все! Не сдамся. Полежу еще и поползу. Поползу, чего бы это ни стоило!» И Стручков рывком повернулся на живот. Впереди себя он увидел несколько застывших беловатых бугорков. Стручков впился в них глазами. Какое-то время они были неподвижными, но так было недолго. Они зашевелились, затем задвигались... Ему хотелось закричать «ура». «Нет, спешить нельзя. Надо подождать!» Что это были люди, сомнений у него не было. Но чьи люди? Может быть, это немецкие разведчики, возвращающиеся после неудачной вылазки? Тогда для них главстаршина находка... Извлек из кобуры парабеллум, взвел курок и положил его под полу шинели. А люди в белых маскхалатах, осторожно, ползком продвигались в его сторону. «Наши разведчики. Точно!» Но он не торопится и лежит неподвижно. Вскоре разведчики заметили его. Двое отделились от группы и поползли в его сторону... Стручков застыл, изображая убитого, но по-прежнему внимательно наблюдал за приближающимися к нему людьми. Когда они были совсем рядом, он вдруг увидел на груди разведчиков наши автоматы, надетые поверх маскировочных халатов. Они подползли вплотную. Один сказал «Наш». Стручков молчал. Другой снял с руки Стручкова варежку, ощупал пальцы, радостно произнес: «Гляди, теплый! Да смотри, он живой!»

Стручков приподнялся на локти. «Жив, братцы. Свой. Стручков я!..»

Все семь разведчиков быстро оказались возле него. Стручкова подняли и оттащили в балку, за линию своих окопов, перевязали голову, бедро и плечо. Затем стащили с его раненой ноги сапог и долго терли снегом голень, ступню.

Стручков утомился своим долгим рассказом, да и выложил он, как видно, все, что знал и пережил за эти кошмарные ночи. Я пожелал ему скорого выздоровления, возвращения в бригаду и вышел из палатки.

В штабе меня захватили новые дела. Начштаба рассказал мне об оперативной обстановке на фронте. Вместе с ним прошли к комбригу. Кульков доложил о просьбе Ильиченковой зачислить ее в разведроту.

— Третий раз сегодня звонила. Настойчивая.

— Но я против. Погоду в разведроте она нам не сделает, а традиционный порядок нарушим. Женщин в частях у нас нет. И хорошо...

— У нас не корабль, Константин Давыдович, — перебил комбрига дивизионный комиссар. — Девушка потеряла единственного брата — войскового разведчика. Она в благородном порыве приехала к нам, морякам, отомстить за брата, а мы ее держим в медсанбате. Нехорошо получается.

Разговор закончился тем, что комбриг согласился принять Ильиченкову. На другой день, ровно в одиннадцать, как было назначено, в блиндаж вошла Ильиченкова. С дневного света она не сразу отыскала среди присутствующих комбрига, но, когда рассмотрела, по уставу, лаконично доложила о прибытии. Сухиашвили, смерив ее невеселым взглядом, пригласил сесть.

— Что вы делали в медсанбате эти дни?

— Так, кое-что, товарищ капитан первого ранга. Перевязывала раненых, стерилизовала инструменты, три раза была на операции, кормила послеоперационных... Вообще, прошла небольшой курс по совершенствованию своих скудных медицинских познаний.

— Привыкать стали?

Тоня пожала плечами и, помолчав немного, сказала, что при желании и сестринским делом овладеть можно. Но она готовила себя в разведчики и хочет быть в войсковой разведке. Место ее только там. Начальник штаба подал комбригу документ и, вскинув глаза на девушку, некоторое время молча смотрел на нее. Его взгляд, по-видимому, не смутил Тоню. Она также какое-то время независимо смотрела на командира бригады, затем перевела взгляд на присутствующих.

— А вы как же в главном штабе оказались?

— Мой брат служил в морской пехоте, в разведроте. Там и погиб. Поэтому и я к морякам попросилась. Заместитель начальника штаба и офицер, который ведет бригаду, помогли.

Сухиашвили задумался. Он попросил обрисовать заместителя начальника главного штаба, офицера, который ведет бригаду. Она быстро описала внешность и того и другого. Сухиашвили улыбнулся:

— Сколько же на курсах агентурной разведки обучались?

— Семь месяцев. Совсем немного до окончания осталось.

— Так, так! Значит, как «языка» брать, вас учить не придется? Тоня улыбнулась.

— Я думаю, что нет.

— Вы откуда же попали на курсы?

— Московский комитет комсомола направил. До этого в институте училась. На четвертый курс филологического факультета перешла.

— Немецкий язык знаете?

— Говорю свободно. В средней школе изучала немецкий язык.

Трудно было сказать, что из рассказа Ильиченковой сильнее всего повлияло на комбрига, но он на редкость быстро пересмотрел свою точку зрения.

— Ваше решение, сержант Ильиченкова, весьма похвально!— сказал он. — Немногие сестры погибших братьев поступят так же. Теперь вы приехали к нам. Добро пожаловать! Принимаем вас и зачисляем в роту разведки на должность командира отделения. Будьте там серьезны, дисциплинированны.

— Есть, товарищ капитан первого ранга! — ответила Тоня.

Она встала. Разрумянившееся лицо ее озарилось счастливой улыбкой. Было видно, она успела кое-что узнать о характере комбрига и поэтому не ожидала такого быстрого решения. Наоборот, она подготовила себя к долгому разговору, припасла много аргументов, которые должны были убедить капитана первого ранга.

— Желаю вам боевых успехов, сержант Ильиченкова, на нелегком поприще войскового разведчика! В вашем деле особенно уместна будет старинная русская пословица: «Семь раз отмерь, один — отрежь».

Тоня безукоризненно четко повернулась через левое плечо и, простучав кирзовыми сапогами, вышла.

7. Враг не прошел!

Напряженные бои в районе Тараканово постепенно утихали. Оборону противника прорвать не удалось. Установилось некоторое равновесие сил. Но мы понимали — это затишье перед бурей. Создавшееся положение надолго затянуться не могло. Было ясно, что гитлеровцы не оставят свой гарнизон окруженным в Холме и приложат все силы, чтобы деблокировать его. Командование бригады было уверено, что фашисты попытаются прорваться именно на Холмском большаке, будут атаковать позиции моряков.

Всесторонне взвесив положение, учитывая значительные потери и малые виды на пополнение, решено было немедленно приступить к возведению прочной обороны, пополнить стрелковые роты бойцами из обслуживающих подразделений. Быстро стали расширяться и углубляться траншеи, возводились новые дзоты, устанавливались дополнительные минные поля, уплотнялись боевые порядки, усиливался резерв, подвозили боеприпасы...

С переходом к обороне штаб перебрался в полуразрушенную деревню Куземкино, раскинувшуюся по левому берегу реки Ловати. Его передовые наблюдательные пункты были вынесены — один на запад, у балки Безымянной, другой на опушку Пронинского леса, метрах в четырехстах от переднего края.

В Куземкине начштабриг Михаил Михайлович Кульков подобрал два добротных дома на окраине деревни. В них и разместились командование, штаб и политотдел. Уцелевший большой новый дом на противоположной стороне был отведен начальнику санитарной службы с его походной хирургической. В деревне разместились также пункты связи и комендантский взвод.

Штаб прощупывал врага, пытался узнать его намерения, почти каждый день высылал разведку, но она действовала плохо, Это выводило из равновесия начальника штаба. Он поругивал разведчиков.

— Если фашисты к утру спокойными просыпаются, — говорил он разведчикам, — плохо работали мы, дремала наша разведка, — Он вплотную подходил к застывшему перед ним навытяжку начальнику отделения разведки лейтенанту Ананьеву и командиру роты разведки Гусу. — Так, что ли, товарищи?

— День на день не приходится, товарищ майор, — отвечал Гус.

— Вот именно, товарищ Гус. Не приходится и не должен приходиться. Надо изучать врага, хорошо знать его.

До конца февраля на позициях по-прежнему царило затишье. Наши подразделения совершенствовали оборону, пополняли боезапас. Моряки повзводно мылись в бане, отдыхали после боев. Разведчики бригады теперь почти каждую ночь или приводили «языка», или совершали налет на НП, узлы связи. Гитлеровцы старались внешне ничем себя не проявлять. У них действовали только старые, давно нами засеченные огневые точки; на переднем крае продолжались земляные работы. Однако к концу месяца огонь врага усилился, участились налеты фашистской авиации. Самолеты по два раза в день бомбили наш передний край. Был налет и на деревню Куземкино, где размещался штаб. По всему видно было, что противник готовился к наступлению.

Командование бригады продолжало укреплять оборонительные позиции. Политотдел провел совещание политработников. Выступивший на нем Сухиашвили еще раз напомнил о положении дела:

— Нам поручено оборонять кратчайшее и самое выгодное для противника направление, — сказал он. — Всего пять километров отделяет фашистов от их окружного гарнизона. Пять километров! Мы седлаем большак Локня — Холм. Противник непременно попытается прорваться к окруженным. Отсюда и задача — не допустить прорыва. Быть готовым измотать врага, и снова вперед!

Политотдельцы все эти дни напролет проводили в ротах, батареях. Обычно до рассвета, наскоро позавтракав, они уходили в подразделения. Там, в землянках и траншеях, завязывались дружеские, задушевные беседы, проводились короткие совещания политработников, партийных активистов, агитаторов...

Март начался сильными вьюгами и метелями. Большие снежные заносы приносили много хлопот. Но жизнь на позициях шла своим чередом. Враг с каждым днем наращивал силу огня. И вдруг все умолкло.

Утром 5 марта мы проснулись в необычной тишине. Фашисты прекратили обстрел наших позиций из артиллерии и минометов, не появлялась в этот день и их авиация; почти повсеместно стихла и пулеметная стрельба врага. После чуть ли не круглосуточного грохота, постоянного сотрясения земли, свиста пуль и трескотни пулеметов своеобразный штиль войны нам показался очень непривычным и даже странным. И на другой день молчание противника продолжалось. Но огневая пассивность врага, усиление земляных работ на его переднем крае не могли нас ввести в заблуждение.

Медленно приближалось третье утро затишья. Но ему не суждено быть похожим на предыдущие. Только забрезжил рассвет — пришла первая партия вражеских бомбардировщиков. Свой груз они высыпали на наши артиллерийские позиции. Не успели скрыться бомбардировщики, открыла огонь немецкая артиллерия, а вслед за нею вступили в бой их тяжелые минометы. Часов в одиннадцать над нами повисла вторая партия самолетов Ю-87. Она разделилась на две группы. Первая по-прежнему разгружалась над районом артиллерийских батарей, другая, меньшая группа, развернулась и образовала круг как раз над передовым наблюдательным пунктом бригады. Неожиданный разворот самолетов в этом месте застал меня и еще нескольких человек в двадцати-тридцати метрах от наскоро построенного командирского блиндажа. Редкий, выбитый снарядами лесок не мог скрыть бежавших к блиндажу людей. В этом легоньком блиндаже, больше походившем на наскоро сделанную землянку, оказались некоторые старшие командиры и политработники.

Фашистские летчики сделали еще два круга и, включив сирены, пошли в пике. Направляющий самолет, пикируя и стреляя, направил бомбу в наш блиндаж. То же самое повторили и другие восемь самолетов. Один за другим следовали совсем рядом оглушительные разрывы. В блиндаже все попадали на земляной пол и прижались друг к другу. На нас сыпалась земля. В ноздри лезла горькая, масляная копоть, перемешанная с пороховыми газами и пылью. Легонький блиндажик дрожал, словно при землетрясении. Но вот шум моторов удаляется. В ушах некоторое время все еще стоит пронзительный и раздирающий вой сирен и свист бомб. Наконец и он стихает. Мы поднимаемся и осматриваемся. Опытный солдат с пышными усами запорожца, полковник Неминувший первым спешит к выходу, следом за ним выходят Сухиашвили, военком бригады Муравьев, я и другие.

Вокруг блиндажа десятка два воронок.

— По нескольку бомб бросают, паразиты! — сердито говорит Неминувший и смотрит туда, где скрылись фашистские самолеты.

Комбриг приказал командиру минометного дивизиона Теплянинову и комиссару Ломакинову перейти в другой блиндаж. Срочно потребовал восстановить связь с частями. Наблюдая за воздухом, Неминувший негромко продолжает ругать гитлеровцев. Остальные молчат. Чувствуется, говорить ни у кого нет желания. Неминувший подчеркнуто спокойным голосом продолжает:

— Земли-то сколько накопали! Бросают небольшие — сотки и полусотки...

— Этого вполне нам может хватить! — замечает кто-то с сарказмом.

Нарастает рев авиационных моторов.

— Идут! — вздыхает Сухиашвили. — Всем в укрытия. Точно на нас держат курс!

Мы спускаемся в блиндаж. Доносится короткая пулеметная очередь, слышен нарастающий свист бомбы. Взрыв! Второй. Третий. Словно в тропической лихорадке трясется наш блиндажик.

Пожалуй, самое неприятное в этот момент — ощущать свою беспомощность, сознавать, что ты целиком во власти случая. В эти напряженные секунды удивительно хорошо работает сознание и, кажется, до предела обостряются чувства. Следом за раздирающим свистом бомбы улавливаешь, как совсем рядом тяжелый предмет глухо ткнулся в землю. Взрыв! Блиндаж, кажется, подпрыгнул и улетел, точно живая, под тобою содрогнулась земля. Воздушная волна через щели с шумом врывается в нашу конуру. И тут же все стихает. Хорошо слышу, как удаляются самолеты. Осматриваюсь. Сквозь оседающую пыль вижу своих товарищей. Они тоже подняли головы. Все живы. «Хорошо!» — первая радостная мысль.

Я смотрю на Сухиашвили. Он бросает сердитый взгляд вначале на обитателей блиндажа, потом на потолок, затем на стенки из тонких березовых круглячков. В глазах его некоторое удивление. Оно мне понятно: после такого огненного смерча легкий блиндаж сохранился таким же. Он словно сделан из какого-то стойкого материала, способного принимать удары воздушной волны и сохранять устойчивость, оставаться на прежнем месте.

Самолеты удалились. Мы уже на ногах. Но почему-то ждем, не выходим, словно клубящаяся пыль преградила нам путь к выходу. Вот густой смрад постепенно рассеивается, оседает. Я теперь вижу причину нашей задержки: снаружи дверцу нашу привалило землей. Связисты расчистили проход. Дверцу приоткрыли.

Неминувший, Сухиашвили, Муравьев, я ползком выбираемся наружу. Осматриваемся. Кругом изрытая глубокими воронками земля. В радиусе тридцати-сорока метров кажется, что блиндаж — единственное место, в которое не попала бомба. Командующий артиллерией полковник Иванков, осматривая курившиеся воронки, бросил взгляд на наш блиндаж, потом снова взглянул на ближайшие к нему воронки, удивленно покачал головой.

— Да так только на войне может быть!

Еще не осела полностью пыль, а назойливый гул приближающихся фашистских самолетов снова загоняет нас в блиндаж. Картина повторяется с небольшими вариациями. Слышу, как гуськом, по одному, подходят бомбардировщики. Вот они совсем близко, рядом. И тут же в блиндаж снова врывается вой сирены. Он стремительно нарастает, следует пулеметная очередь, за нею душераздирающий свист бомб, оглушающие разрывы. Дрожит, прыгает блиндаж.

— Надо нам было в этой мышеловке собраться вместе! — говорит дивизионный комиссар Муравьев во время паузы между разрывами. — Неопытность-матушка... А блиндаж ничего. Держится...

— Нас, видать, пожалел, — в тон ему ответил Сухиашвили.

Самолеты снова удаляются, наступает тишина. Но никто не поднимается. Знают, что пауза будет непродолжительной. Действительно, проходит три-четыре минуты, и гул моторов нарастает, зловеще приближается к нам. Нервы — точно струны, натянутые до отказа. Хорошо слышу, как самолеты разворачиваются для четвертого захода. Связь снова порвалась! Сухиашвили рывком поднимается на ноги, резко толкает дверцу и в полуразваленный выход с трудом протискивается наружу.

— Пошел к связистам. Может, у них нет обрыва, — сказал он на ходу. Нарушение связи с батальонами его бесит.

Четвертый заход оказался самым ожесточенным. Фашистские летчики, словно догадываясь о неэффективности своей бомбежки, теперь вконец обозлились. Каждый самолет выпускает из пулемета длинную очередь и сбрасывает одну-две бомбы. Стонет земля. Воздушные волны резко ударяют по ушам. Осколки, куски земли, искромсанные части деревьев колотят стенки На крышу грохнулось дерево. Блиндаж тяжело качнулся, на головы рухнула земля.

Делаю попытку повернуться на бок. Получилось. «Ну,-. думаю, — все в порядке». Муравьев тоже задвигался:

— Жив?

— Нормально.

— Другие как? — уже веселее спросил дивизионный комиссар.

— Живы! Живы! — послышалось в ответ.

Темная масса пыли стала рассеиваться, проступили контуры внутренней части блиндажа. Потолок его осел и сильно накренился. По очереди с трудом протискиваемся в узкое отверстие и выбираемся на свежий воздух. «Музыканты», как окрестили матросы немецкие самолеты Ю-87, улетели. Связисты уже трудились над исправлением поврежденной линии. По мере восстановления связи комбриг слушал доклады из частей. Потери были ничтожными. Артиллеристы совсем не пострадали: гитлеровцы отбомбили ложные позиции.

На этом наблюдательном пункте комбриг оставил полковника Неминувшего. Сам же он, военком Муравьев и полковник Иванков заторопились на запасной НП. Минометчики ушли к себе, мы с Куликовым направились в роту противотанковых ружей. Она занимала оборону вдоль Холмского большака.

Первая мощная бомбежка после затишья являлась предвестницей наступления фашистов на Холм. Как и предвидел штаб бригады, местом прорыва они наметили наш участок. К слову скажем, мы давненько заметили — фашисты как-то особенно возненавидели моряков. Верно, удивляться этому не приходилось. Они не могли простить им те стремительные ночные атаки во время двухсоткилометрового марша по тылам 16-й германской армии.

Позиции моряков проходили по опушке небольшого, когда-то густого Пронинского леса. Ломаная линия нашей обороны левым флангом упиралась в реку Ловать, а правым — в непроходимое болото. Вместе с редкими окопами на второй и третьей линии участок обороны представлял собой позицию в виде неправильной формы четырехугольника. Моряки его называли «пятачком». Несколько глубже расположился небольшой резерв командира бригады и недалеко от него — артиллерийские позиции.

7 марта, еще впотьмах, гитлеровцы стали накрывать наши боевые порядки плотным огнем артиллерии. С рассветом появилась первая партия бомбардировщиков. Началась артподготовка. Артиллерия и минометы моряков отвечали огнем. Но силы были неравные: удары гитлеровцев превосходили наши более чем в два десятка раз. Через несколько часов снова повисла над нами крупная партия самолетов. Фашисты наносили удар по переднему краю и минометчикам. На смену им через небольшой промежуток времени пришла новая партия, за этой еще и еще...

Офицеры штаба и политотдела под шквальным огнем врага добирались до переднего края. Узкая, изгибистая траншея, соединявшая три позиции, оказалась наполовину засыпанной, а в ряде мест и совершенно сровненной с землей. В пути нам не один раз приходилось отыскивать до этого хорошо известную траншею.

Со второй половины дня бомбовые удары становились сильнее. Фашисты начали сбрасывать 250-килограммовые и полутонные бомбы. Теперь они бомбили передний край и дорогу Локня — Холм, один заход сделали и по деревне Куземкино.

В 17 часов 30 минут улетела последняя партия бомбардировщиков врага. Следом за нею фашисты обрушили мощный артиллерийско-минометный огонь по нашему переднему краю. Минут через десять они перенесли огненный вал на боевые порядки артиллерии и минометов. Ровно через пять минут после этого фашистская пехота по большаку и кюветам в рост двинулась на Холм. Они были убеждены, что живых людей на этом изрытом поле нет.

Моряки, находившиеся на большаке, заметно пострадали от артобстрела и бомбежки. Траншея их была во многих местах засыпана, окопы и огневые точки полуразрушены, а многие и совсем завалены. В отделениях матросы и офицеры недосчитывали многих своих товарищей: одни убиты, другие тяжело ранены.

Моряки хорошо видят скованные, напряженные лица немцев, каски, закрепленные ремнями у подбородка, вороненые дула автоматов. Но команды к открытию огня все нет. Моряки беспокойно задвигались.

— Товарищ главстаршина... Надо стрелять!

— Совсем же рядом!

— Что ждем?

Главстаршина Хмара по-прежнему выжидает. Он не брал уже во внимание первую цепь. С нею будет покончено в первые же секунды. Все его внимание теперь сосредоточено на последующих группах противника. Отчетливо слышен нервический топот кованых сапог. Они вот-вот направят свои автоматы в траншею застывших у оружия моряков. И в эти полные драматического напряжения секунды, когда враги были всего в трех-четырех десятках метров от моряков, кончилось выжидание. Хмара внятно и отрывисто крикнул:

— Огонь!

Ураган автоматного огня обрушился на фашистов. Дрогнула их цепь, рассыпалась как горох. Послышались крики, вопли... Но атака не прекратилась. Через несколько минут высыпала новая цепь, за ней вторая...

Сухиашвили, Муравьев и я вместе с Куликовым, оставив полуразрушенный НП, шли на передний край. Невеселая картина была на нашем пути. Местами Пронинский лес превратился в огромное месиво. На каждом шагу мы натыкались на свежую воронку, вывороченное с корнем дерево или на разрушенный блиндаж с почерневшими, разбросанными в разные стороны бревнами.

Нелегко мне было узнать первую траншею. В прежнем виде ее больше не существовало. Вместо траншеи была неровная, изъеденная по краям осколками и во многих местах засыпанная канава, в которой на небольшом расстоянии друг от друга работали лопатками по два-три матроса.

В траншее первого батальона мы с Виктором Куликовым задержались возле моряков. Было видно, они хорошо потрудились, много сделали и теперь отдыхали, раскуривали козьи ножки.

— Ну как, идет работа? — спросил я, подсаживаясь к ним.

— Сделали кое-что, товарищ батальонный комиссар, но конца не видно: ведь весь день пахали, — ответил за всех пожилой моряк.

— Попотеть еще придется, — поддержал его второй.

— Свое-то сделали. Теперь другим треба помочь.

— Как наступали на вашем участке фашисты?

— Особливой настойчивостью не отличались, — ответил снова пожилой моряк. — Такого оборота не ждали. Видать, на успех огня полагались. Много мы их покосили. Да и своих кое-кого потеряли. А старшину вот, — кивнул он на бледного, молчаливого молодого парня, — из-под земли отрыли.

— Как чувствуешь себя? — спросил я у старшины.

— Обойдется, товарищ комиссар.

Поговорив с матросами, мы пошли дальше по траншее. Постепенно положение дел вырисовывалось все более отчетливо. Потери мы понесли, и немалые, но много меньше, чем ожидали. Невиданная по ожесточению бомбежка и мощный артиллерийско-минометный обстрел в течение дня крохотного участка, казалось, должны были поставить нас перед катастрофой. Но нет, дело обстояло не так. Как ни старались фашисты, они не достигли своего.

На правом фланге мы задержались у станкового пулемета. Два матроса установили его мастерски. Оба были ранены, но уйти в санроту отказались.

— У нас с фашистами особый счет, — сказал один из них. — Сегодня гитлеровцы трех пожилых солдат убили. У одного осталось девять детей.

...Давно уже перевалило за полночь, когда из части вернулся в политотдел секретарь партийной комиссии политрук Нигмитзянов. Он, как всегда, предельно коротко доложил о выполненном поручении. Командир бригады пригласил за стол. Из кухни потянуло приятным запахом жаркого. Заботливый кок Кубышкин приготовил вкусный обед и ужин вместе. За обедом все были оживлены. Больше всех говорил Кульков.

— Посмотрю я на фашистов — нахалы они большие. Бомбить путем не умеют, а клюют и клюют. Три недели бомбят нашу деревню, а толк какой? Один шум.

— Не говори глупостей. Пощипали основательно. Хуторок от деревни остался, — проворчал Муравьев.

— Конечно, я далек от того, чтобы делать какие-то обобщения. Немцы воевать умеют. Немало у них хороших летчиков и частей. Но те, что на нас нацелены, дрянь. Дерьмо!..

— Не занимайтесь шапкозакидательством, дорогой, — прервал я бахвальство майора Кулькова. — Штаб надо переместить, иначе мы останемся без штаба и его начальника.

К сегодняшнему утру половина деревни оказалась сметенной. Оставшиеся дома были покалечены: продырявлены осколками, у многих вырваны двери, сорваны крыши. Около дома командования, в котором проходил наш ночной обед, и где весь день провел начальник штаба, несколько крупных воронок. Удивительно, как уцелел сам дом! Только новый, добротный сруб из толстенных бревен и спас положение. Я сказал, что с бомбежками не шутят, и много полезнее будет для дела, если майор Кульков покончит со своей беспечностью и будет также в необходимых случаях пользоваться укрытием.

Меня поддержал Муравьев. Разговор закончился тем, что Сухиашвили приказал подготовить другое место для штаба.

— На волю случая мы полагаться не можем! Не исключено, что они пронюхали, где размещается наш штаб. Сегодняшняя продолжительная бомбежка деревни говорит за это.

Указание комбрига начальник штаба молча принял к исполнению. Он посмотрел на меня и улыбнулся. В его взгляде я прочитал: «Прав оказался ты. Молчу». Михаил Михайлович никогда не уходил от ответственности и не перекладывал ее на других, если был виноват сам.

Наш комиссар бригады Муравьев к концу обеда совсем занемог. Уже несколько дней он чувствовал себя плохо, но старался этого не показывать, упорно крепился, не ложился, пытался преодолеть болезнь на ногах. Днем он все время находился в частях, вечером слушал доклады, давал советы, журил за упущения. Только вечером он, как бы стыдясь недуга, сказал:

— Как некстати навалилась хворь. В чем дело, понять не могу. Простудился, что ли?

На мое предложение показаться врачу замахал руками:

— Что ты! Уложит как маленького. Я их брата хорошо знаю!

На этом тогда закончился разговор о его болезни. Сегодня, однако, он не в силах был скрыть свое состояние. Тучный, переутомленный работой и напряженными боями, одолеваемый болезнью, военком слег, жалуясь на сильную головную боль. Термометр показал тридцать девять с половиной градусов. Врач послушал его, расспросил о самочувствии и, подумав немного, объявил:

— Очень похоже на сыпной тиф. Необходимо немедленно эвакуировать.

На рассвете мы расстались с нашим боевым другом — Анатолием Алексеевичем. Прощаясь, он грустно сказал:

— Желаю вам устоять, и не только устоять, а двинуться вперед. Верю, что скоро вернусь.

Муравьева отвезли вначале в медико-санитарный батальон, а через сутки на самолете эвакуировали в глубь страны. Меня вскоре же назначили комиссаром бригады, а начальником политотдела по совместительству стал Батенин.

С вечера разгулялась вьюга. Снег повалил вначале мокрый, затем начал хлестать с крупой. В косах берез, в проводах связи выл, путался ветер, сухо и ломко скрипели осинки. Пьяно раскачивались мохнатые ели. Быстро заносило дороги, тропы, землянки...

В такую непогодь думать о наступлении немцев особенно не приходилось. Плохо одетые, не привыкшие к нашим морозам, зимой они, как обычно, не наступали. Но на этот раз им пришлось расстаться с уютом домов и землянок. Не на шутку всполошенный положением своих войск под Старой Руссой, фюрер погнал их на выручку холмской группировки. Едва утром прекратился снегопад, как появились бомбардировщики, а потом началась и артподготовка. Она продолжалась почти весь день. Фашисты явно пытались расчистить от нашей противотанковой артиллерии большак Локня — Холм.

В 17 часов гитлеровцы пошли в атаку. За полчаса до этого комбриг вернул отведенные подразделения в первую траншею. Этот маневр позволил нам значительно уменьшить потери. Наступали фашисты, как и накануне, цепью, волнами, а с приближением к нам — частыми перебежками. В районе большака гитлеровцы атаковали при поддержке танков. Но и этот день им не принес успеха. Не помогли и танки. Три из них были подожжены первыми выстрелами и сгорели на глазах всех, два были подбиты, остальные повернули обратно. Такая же участь постигла и гитлеровскую пехоту. Пять раз офицеры противника поднимали в атаку своих пехотинцев, и столько же раз они залегали под сокрушительным огнем моряков. Лишь на участке второго батальона им удалось захватить часть первой траншеи, а в стыке между батальонами зацепиться за вторую траншею. Закрепиться, однако, им не удалось. Моряки пошли в контратаку и восстановили положение.

Ночью, после третьего дня наступления фашистов, мне в окопах часто встречались матросы, у которых нервное напряжение достигло предела. Здравый смысл настоятельно требовал смены людей на переднем крае, хотя бы на один день. Но сделать ничего не могли: замены не было. Больше того, ломали голову над другим: как и кем пополнить стрелковые роты. Людей мы не имели. Резерв командира бригады составлял всего неполный взвод автоматчиков и столько же разведчиков.

Ночью в траншею доставили размноженный на машинке приказ командира корпуса. Генерал Лизюков объявил благодарность всему личному составу бригады и выразил твердую уверенность, что моряки выстоят и врага на Холм не пропустят. В другое время мы собрали бы людей на митинг. Но сейчас в искромсанной траншее было не до митинга. Командир и комиссар бригады побатальонно собрали командиров и политработников, зачитали приказ.

В эту ночь многие моряки подали заявление о приеме в партию. Писали их при мигающем свете зажигалки, огарка свечи или огня спичек. Партийная комиссия заседала прямо в первой траншее, в небольшом блиндаже, и работала всю ночь. Каждый принимаемый заверял комиссию, что еще крепче и беспощаднее будет бить фашистов. Все уверенно утверждали: «Враг на Холм не пройдет!» Тут же по соседству вручались и партийные документы. Последним, как помнится, получал партийный билет старший матрос Федорков из противотанкового дивизиона. При свете коптилки я рассмотрел матроса. Шапка, лицо, шинель, сапоги — все было одного черно-бурого цвета. На отвисшем ремне висели два диска, лопатка, нож, две гранаты-лимонки. Потемневшая от гари и копоти рука Федоркина крепко сжимала дульную часть автомата.

— Скажу я одно, — заговорил он, волнуясь, — клянусь, не посрамлю я свою родную партию! По большаку танки не пройдут. Дорога для них — кладбище! Так просили сказать от всей нашей батареи. А первым теперь среди них буду я.

К утру стрелковые роты были усилены несколькими станковыми пулеметами из приданного нам лыжного батальона (у лыжников к этому времени только пулеметчики и составляли боевую силу). Три станковых пулемета были установлены на второй позиции. Ее теперь обороняли минометные расчеты.

Ночь была на исходе, когда я вернулся на КП и, не снимая полушубка, повалился на пол и тут же уснул мертвым сном. Разбудили меня толчки дежурного штабного командира.

— Товарищ комиссар, пора! На свой риск, добавил вам час да минут десять будил. Вот спали!.. На фронте пока спокойно. Разведчики приволокли «языка». Огромный обер-лейтенант. Отличилась Тоня Ильиченкова. Вот девка! Фриц-то отчаянно дрался, бушевал всю дорогу. Два моряка, что под ее начальством были, хотели прикончить его. Не дала! «Живой, говорит, нам нужен!»

— Что немец показал?

— Поначалу отказывался отвечать начальнику штаба. Он и так и сяк, а обер заладил одно: «Говорить не буду!» Потом Тоня с ним что-то покалякала по-немецки, похлопала по кобуре своего «вальтера» — развязал язык. С утра начнут. Говорит, всю землю на этом клочке перевернут, так приказал командующий группы армий, а в Холме будут.

— Кишка слаба!

— Да ему уж начальник штаба сказал об этом, товарищ комиссар. Говорит, крепче выразиться не может — девушка здесь... А фриц-то отдышался. На Тоню нашу глаза-то все таращил.

Я поблагодарил дежурного за информацию. Из щелей оконных проемов уже сочился бледный предутренний свет. Состояние было такое, что вроде и не ложился: три часа сна не сняли утомления.

Еще ночью, возвращаясь с переднего края, мы с Виктором запланировали на утро, до начала вражеского обстрела и бомбежки, побывать у артиллеристов — истребителей танков. Орудия их стояли на большаке на прямой наводке. Предполагали зайти и в роту противотанковых ружей, окопавшуюся в этом же районе. Пэтэеровцы, как и артиллеристы противотанкового дивизиона, имели задачу ни при каких условиях не пропускать гитлеровские танки по большаку. Мы не сомневались, что и сегодня гитлеровцы свою пехоту поддержат танками.

Добрались до них в предутренних сумерках. На фронте стояла редкостная тишина. Встретились с командирами, побеседовали с коммунистами, потом собрались комсомольские активисты, поговорили с ними. Положение дел у наших истребителей танков мы нашли превосходным во всех отношениях — начиная с маскировки и кончая настроением. В первом расчете встретил знакомого наводчика, старшего матроса Федоркова. Орудие его было хорошо замаскировано, и все его товарищи размещались в довольно прочной землянке.

Беседа наша в другом, а затем и в третьем расчете оставила хорошее впечатление. Моряки и сегодня готовы были встретить фашистов с присущим им достоинством. Здесь, у этих веселых, жизнерадостных и добродушных людей, в десять утра застал нас налет немецкой авиации. Последний заход пришелся по батарее противотанковых орудий. Хорошая маскировка сделала свое дело: бомбы упали на пустое место. Этим налетом начался четвертый день гитлеровского наступления.

Второй приход бомбардировщиков застал нас с Куликовым на пути к минометчикам. Они ночью выдвинулись вперед и построили свои огневые позиции позади нашего передового наблюдательного пункта.

Свист приближающихся бомб заставил нас укрыться в первых попавшихся воронках. Мы улеглись на спины и стали наблюдать. Гитлеровцы, пользуясь отсутствием у нас зенитных средств, не торопясь образовали свой обычный круг, сделали еще один разворот и, включив сирены, поочередно стали пикировать. На небольшой высоте, как раз над нами, вражеские летчики отцепляли бомбы и открывали стрельбу из пулемета. Удар они наносили по району минометных позиций. Летчики отдельных самолетов открывали огонь раньше, и тогда пулеметные очереди поднимали снежную пыль неподалеку от нас. Но вот воздушные пираты отбомбили и ушли. Мы поднимаемся и спешим к минометчикам. В том месте еще не улеглись огромные клубы дыма. У минометчиков уже кипит работа: они восстанавливают огневые позиции, исправляют блиндажи, трудятся у материальной части.

Слышны стоны раненых. Санитары на своем месте: перевязывают, успокаивают, движения их экономны, быстры.

Красивому чубатому матросу отбило обе ноги. Он не потерял еще сознания. Вгорячах кричит на санитаров, требует крепче перетянуть ему правую ногу выше колена.

— Вот так... Сразу нужно видеть, кровь-то бьет! А она же не может без конца течь!..

— Поспокойнее, поспокойнее, браток, — говорит ему пожилой санитар, ловко отрезая ножницами концы бинта.

Подошедший капитан второго ранга Теплянинов доложил, что потери от бомбежки невелики. Идем в траншею — вторую линию нашей обороны. С сегодняшнего дня за нее отвечают минометчики.

— Вот видите, — показывает Теплянинов, — этот ход сообщения соединяет с траншеей. За каждой батареей закреплен участок. Во время наступления у минометчиков остается пять человек. Все другие будут с автоматами в траншее.

Миновав ход сообщения, мы на оборонительном рубеже. Пояснения дают на своих участках командиры батарей. Все здесь сделано продуманно, со знанием дела, во всем видна опытная рука капитана второго ранга Теплянинова.

— За какое время вы занимаете оборону?

— За две минуты, товарищ комиссар, — отвечает старший лейтенант, высокий узкоплечий юноша. Два дня назад, заменив выбывшего из строя товарища, он вступил в командование батареей.

— Если разрешите, можем...

— Нет, нет. Показывать необязательно. А как с патронами?

— Маловато. Обещали подвезти...

— С гранатами?

— Здесь порядок. И тех и других хватит.

Ломакинов жалуется на задержку с доставкой газет и писем. Звоню в штаб. Патроны должны сейчас поступить, сообщили из штаба, через час подвезут и мины. О причинах задержки попросил исполнителя доложить лично. Переговорил со связистами и о работе полевой почты. Прощаясь с товарищами, прошу Теплянинова сообщить мне сразу же, как повезут боеприпасы. Взглянул на Куликова. В его глазах прочитал: «Все взято на заметку».

Спешим на наблюдательный пункт бригады. Хочется поскорее узнать о положении дел в стрелковых батальонах. На НП застаем Неминувшего, Иванкова, командира батальона связи, офицеров оперативного и разведывательного отделений штаба... На переднем крае положение неясное — во многих местах порвана связь. Ее обещают с минуты на минуту восстановить. Связисты слово сдерживают. Из батальонов сообщают: эффективность налетов небольшая; все заняты восстановлением позиций.

Доклады из частей нас так увлекли, что не заметили, как подошла новая партия фашистских самолетов...

В четвертый день боя картина повторилась почти полностью. Дневная бомбежка и артиллерийско-минометный обстрел к вечеру сопровождались неоднократными атаками вражеской пехоты. Атаки врага на этот раз отличались каким-то неистовством и носили исключительно ожесточенный характер.

Упорство моряков бесило фашистов. Но, несмотря ни на что, яростные атаки гитлеровцев не принесли им никакого результата. Только одному небольшому подразделению врага, опять же в стыке между батальонами, удалось просочиться через наши боевые порядки и приблизиться к минометчикам. Здесь фашисты попали под перекрестный огонь станковых пулеметов лыжников, а уцелевшие были начисто истреблены минометчиками в рукопашной схватке.

Последующие два дня не внесли ничего нового. Наступление врага повсюду было отбито. Но на некоторых участках положение наше сделалось катастрофическим: некем было пополнить подразделения. Провели очередную «генеральную» — употребляя выражение Кулькова — чистку тылов. В обслуживающих подразделениях забрали все, что называется, под метелку. Комбриг шифровкой доложил штабу корпуса, что продержаться сможет еще один день. Если фашисты продолжат атаки, он сам с остатками штаба займет место в траншее. Отпустив шифровальщика, он вызвал Кулькова и приказал ему вооружить офицеров штаба автоматами, подготовить для них гранаты и во второй половине дня представить боевой расчет.

— Командовать им буду я. На КП останутся три-четыре офицера во главе с вами.

— Может, мне сподручнее командовать таким подразделением?

— Приказ слышали? — вскинул сердитые глаза на начальника штаба Сухиашвили.

Михаил Михайлович только принял стойку «смирно» и чуть щелкнул каблуками.

Когда начальник штаба плавно закрыл за собой дверцу блиндажа, Сухиашвили встал, молча прошел несколько раз взад и вперед и остановился против меня.

— Да, комиссар, решение возможно только такое.

— Я попрошу тебя дополнить распоряжение: создать не одну, а две боевые группы. Командовать политотдельцами буду я. Дело ведь здесь не в числе. Эти две группы будут равны двум хорошим гвардейским ротам полного состава.

— Согласен. Хорошее предложение. В самое ближайшее время проведем занятие. Особенно четко отработать надо бросок на позицию. Если доведется, комиссар, сегодня и нам сразиться в открытом бою, то мы, считай, последнее выложим на алтарь отечества.

Наступил седьмой день боя. Ночь на 13 марта офицеры штаба и политотдела провели на позициях. Положение осложнилось до чрезвычайности. Расчет на «генеральную» чистку тыловых подразделений не оправдался. В тылах и у артиллеристов с большим трудом удалось набрать до полуроты годных к строю бойцов. Большую часть их направили на пополнение в 1-й стрелковый.

Роту разведчиков, сократившуюся теперь до взвода, пододвинули ближе к переднему краю. Вместе с автоматчиками они составили последний резерв командира бригады и готовились для контратаки на случай прорыва противника в глубину. Наступило 13 марта. День выдался погожим: безветренный, теплый, солнечный. Командир бригады капитан первого ранга Сухиашвили, его заместитель полковник Неминувший и начальник артиллерии полковник Иванков еще до рассвета ушли на наблюдательный пункт.

В этот день я вынужден был остаться в штабе. Ночью, возвращаясь с передовой, я получил небольшую контузию и комом земли, выброшенным из воронки разорвавшегося снаряда, мне повредило ногу.

И вот только-только появились признаки рассвета, как сверху донесся нарастающий гул. Предутренняя мгла не позволила нашему разведчику точно определить курс приближающейся эскадрильи врага. Одно ясно было, что на сей день фашисты решили открыть авиационно-артиллерийскую подготовку к наступлению массовым налетом с воздуха.

Первые бомбовые удары гитлеровские летчики обрушили на артиллерийские позиции капитан-лейтенанта Баренцева. Враг бросал крупные бомбы. В 10 часов над «пятачком» появились три группы Ю-87. Они поочередно нанесли удары по артиллеристам, стрелковым батальонам и штабу бригады — деревне Куземкино, насчитывающей к этому времени всего до десятка домов. Добрую половину их бомбы врага разнесли в щепы. Снова каким-то чудом сохранился штабной дом.

— Пожалуй, Андрей Сергеевич, и нам настала пора подаваться отсюда, — сказал мне Кульков. — Ей-ей, вижу, сегодня и штабному дому несдобровать. Фашисты, кажется, всерьез решили рассчитаться с деревней. И паршиво то, что бомбят они сегодня по площадям, а так у них лучше получается.

— Это пять дней назад ясно было! — ответил я не совсем дружелюбно.

— Время судья, Андрей Сергеевич. А оно показало — спешить не было оснований. Факт, никуда не денешься! — Вы хотите сказать, Михаил Михайлович, что штабной дом стоит пока? Но он ощипанным стоит. Остался без оконных рам, дверей, входной пристройки и даже без трубы (два дня назад ее также сбило огромным осколком разорвавшейся поблизости бомбы). Конечно, населяющие штабной дом пока здравствуют, — возразил я не без иронии, обращаясь к нему на «вы». Когда у нас с ним начинался «деликатный» разговор, а случалось это нередко, мы нарочито подбирали исключительно вежливые выражения.

— Согласись, пожалуйста, со мной, это тоже не второстепенный аргумент! Предвидение на войне — фактор немаловажный!

— Ну, тут вы непревзойденный мастер! Больше, настоящий гений!

Заложив руки назад и чинно прохаживаясь по просторной хате, Михаил Михайлович остановился наискосок от меня. Он и сейчас остался верен себе: невозмутим и совершенно спокоен. Казалось, в жизни не было события, которое могло бы вывести его из равновесия. Бывали, правда, случаи, когда Михаил Михайлович мог и поторопиться. Например, несколько минут назад он спикировал на пол довольно быстро. На мое замечание ответил: «По инерции сработал». Но об этом эпизоде он успел забыть. Я посмотрел на него внимательно и подумал: «Если бы на нем не было формы, он сейчас больше походил бы на сибирского охотника, недавно вернувшегося из тайги, чем на начальника штаба боевого соединения моряков». Прищуренными глазами он посмотрел мне в лицо и, нисколько не повышая голоса, сказал:

— Это ты уж хватил через край!.. «Гений»! Не гений, а кое-что смыслю. Напрасно вы в шутку мои слова обращаете...

— Когда же все-таки думаешь переходить, Михаил Михайлович? — спросил я его серьезно, не желая вступать в спор.

— Как когда? — искренне удивился он. — Чай, мне саперы блиндаж уже подготовили для командования.

— В каком же месте?

— Совсем близко, Андрей Сергеевич. Вон, поди сюда, — и он подвел меня к прогалу окна. Михаил Михайлович приподнял одеяло, закрывавшее оконный проем. — Вон там, — показал он в направлении двух разрушенных домов и сохранившегося еще дома санчасти, что были на противоположной стороне улицы, метрах в восьмидесяти отсюда. — Между развалинами построили...

— Шутник вы, Михаил Михайлович, — рассмеялся я. — Ведь если фашисты в дом санчасти не попадут, то в блиндаж-то как-нибудь закатят, не так ли? Не здесь надо строить штабные блиндажи.

— Нет, Андрей Сергеевич. С этим не могу согласиться, — категорически возразил начальник штаба. — Запомните, враг не дурак: развалины бомбить не будет! К тому же командный пункт мы скоро перенесем в другое место, разрешение на это сегодня получено.

Михаил Михайлович был на редкость упрям, и спорить с ним было бесполезно. На этом разговор наш и закончился. Гитлеровцы вскоре сделали еще один заход по деревне. Одна из бомб разворотила угол нашего дома. Со сменой КП пришлось поторопиться. С установлением связи мы перешли на новое место.

Блиндаж был небольшой, уютный, выложенный изнутри березовыми круглячками. Находился он на небольшом возвышении и так, что, стоя на его крыше, можно было в бинокль видеть отдельные участки переднего края. Иссеченный осколками, а местами совсем выбитый Пронинский лес уже не являлся большой помехой.

Фашистские пикировщики тем временем продолжали подходить. Было часов десять, когда после небольшой паузы пришла новая партия в тридцать самолетов. Вслед за ними появилась армада вдвое больше, а затем еще. Все они разгрузились над первой траншеей. Удары с воздуха чередовались с мощными артиллерийскими налетами. На какие-то минуты после массированного огня сделалось тихо, и снова появилась авиация врага...

Втрое возросшая сила бомбовых ударов и намного увеличившаяся плотность артиллерийско-минометного огня противника делали сегодняшний день каким-то необычным. Было совершенно очевидно, что фашисты свирепствовали неспроста. Многое говорило о том, что именно сегодня они решили во что бы то ни стало прорваться к Холму.

— Да, денек, Андрей Сергеевич! — протянул Михаил Михайлович, обозревая в бинокль бушующий передний край. — Что авиацию они бросили на нас чуть ли не со всего фронта — удивляться не приходится. Но что орудий и минометов они столько стянули сюда, вот это да! Да смотри, смотри... Опять идут самолеты.

Сколько самолетов участвовало в этом налете, мы не видели. Знали, что в несколько раз больше, чем до этого. Не успели они скрыться, как заговорили минометы врага. Еще проходит несколько минут — и к ним подключилась артиллерия...

После полудня снова стихло. Странно даже показалось. Пять минут назад все гремело и тряслось, и словно по мановению волшебной палочки сделалось тихо. Но так продолжалось недолго. У Михаила Михайловича состоялся «крупный разговор» со связистами. Он дал им всего десять минут на восстановление связи и через сплюснутый выход протиснулся наружу. Вид у него был помятый, шинель измазана, лицо как у трубочиста, темно-рыжие усы пропитались гарью. Совсем не изменились лишь его глубоко посаженные глаза. Они смотрели на меня довольно бодро, с его обычной невозмутимостью.

— А ты хорош! — Я от души рассмеялся.

— Да и ты не лучше.

— Тебе надо протереть лицо.

— А тебе?

— Мне, может, тоже надо. Но я же не вижу его.

— Рано туалетом заниматься, Андрей Сергеевич. Все, что было, цветики. Они нас сейчас ягодками угостят, — безапелляционно, словно только вернулся из гитлеровского штаба, сказал Михаил Михайлович и, опуская на грудь бинокль, добавил: — Этой передышкой они поиздеваться над нами решили. Перед атакой устроят нам особый сабантуй... — Он посмотрел на часы: — Еще минуты три — и начнут.

Михаил Михайлович и на этот раз оказался провидцем. Стянув большую массу авиации, гитлеровцы совершили самую ожесточенную бомбардировку наших позиций за все семь дней. В 16 часов над Куземкином проплыла первая группа самолетов. Они пикировали на несколько целей: передний край, артиллерийские позиции, расположения минометчиков, кюветы большака Локня—Холм и нашу деревню.

Зазуммерил аппарат. Телефонист сказал:

— Товарищ комиссар, комбриг вас просит.

— Слушаю, Константин Давыдович.

— Осложняются дела. Хочу туда податься с офицерами. Как ты думаешь, комиссар?

— Правильно. Было бы лучше мне пойти, но нога связала меня.

— Конечно, оставайся, я пошел. Неминувшего и оператора оставляю на НП.

— Желаю успехов.

...Их было семь. Впереди шел по изуродованному и во многих местах засыпанному ходу сообщения Сухиашвили, за ним начальник политотдела Батенин, Халин и другие штабисты. Часто спотыкались. Константин Давыдович дважды упал. Последний раз растянулся во весь свой внушительный рост, видно, ушибся, чертыхнулся, но поднялся с поразительной быстротой и полубегом устремился вперед. А кругом все грохотало, стонала земля, по их головам, спинам барабанили комья земли и с разной силой ударяли воздушные волны. Перед Пронинским лесом остановились: двумя минутами раньше в ход сообщения попала полутонная бомба.

— И надо было чушке этой угодить сюда, — бросил комбриг и, выпрямляясь, попытался заглянуть вперед. Но ничего не увидел: дым и взлетевшая фонтанами земля, перемешанная с черным снегом, все заслонила.

Не раздумывая долго, Сухиашвили сполз на дно воронки, за ним начальник политотдела и другие офицеры. Батенин подставил Константину Давыдовичу плечо, и тот выкарабкался к ходу сообщения, протянул руку батальонному комиссару. В Пронинском лесу до переднего края добирались ползком по сплошь засыпанному на различную глубину ходу сообщения.

Основная траншея на переднем крае также больше теперь походила на полузасыпанную канаву. Метров десять проползли и оказались в зоне шквального артиллерийского огня противника. Снаряды и мины рвались кругом. На три четверти группу засыпало землей. Когда чуть стихло, Батенин пополз на левый фланг, Иванков — на правый, Сухиашвили остался в центре. Через несколько минут о его приходе узнали все моряки, что вызвало заметное оживление у обороняющихся.

В обе стороны по траншее тут же полетела команда, которую комбриг прокричал на ухо командиру второго батальона: «Комбриг требует срочно привести траншею в порядок! За врагом наблюдает командир взвода, другие работают!»

Константин Давыдович приказал комбату усилить резерв и оставаться на месте. Он еще сделал несколько указаний Халину и пополз по траншее.

— Фролов?

— Так точно, товарищ капитан первого ранга! — отозвался старший матрос, поняв вопрос Сухиашвили больше по губам.

«Таким же атлетом остался, каким был на крейсере», — подумал комбриг. Запыленное, с темными подтеками от пота лицо его посветлело, большие черные глаза заискрились. С навала земли он спустился на дно расчищенного участка траншеи, поднялся на ноги, поправил портупею, одернул шинель и осмотрелся. Фролов с силой вонзил лопатку в земляную стенку.

— Мо-ло-дец! — прокричал Сухиашвили и жестом руки показал: «Порядок». Он хотел взглянуть в сторону врага, но тут же пригнулся: поблизости разорвался тяжелый снаряд. На пальцах спросил о боеприпасах. Фролов указал на две противотанковые, три противопехотные гранаты, два запасных магазина к автомату и целую немецкую каску патронов.

Сухиашвили удовлетворенно кивнул головой и тут же жестом спросил: «Как встретим?» Фролов решительно показал руками: «Разделаем всех!» Комбриг улыбнулся, пожал ему руку и пополз дальше. Везде кипела работа. Даже наблюдатели-старшины. заменившие выбывших командиров взводов, в левой руке держали автоматы, правой орудовали лопаткой, не забывая время от времени заглядывать за бруствер.

У двух матросов Константин Давыдович опробовал оружие. Автомат одного стрелял только одиночными патронами — в механизм попала земля. Тут же полетела команда: «Проверить оружие!» Когда комбриг находился у Сизова, фашисты перенесли огонь на вторую позицию. Командир бригады и лейтенант тут же прильнули к брустверу. Дым рассеялся, но в стане врага было тихо.

— Потери?

— Две трети вышло из строя. Взводами командуют старшины второй статьи...

Сухиашвили смерил лейтенанта суровым взглядом и тут увидел, что рука у Сизова перевязана.

— Когда тебя ранило?

— В первый день еще.

Взгляд комбрига подобрел. Он пожал локоть здоровой руки лейтенанта. «Надеюсь на тебя!» — сказал его взгляд, и он пополз дальше.

В нескольких метрах от Сухиашвили и Сизова разорвался снаряд, зло просвистели над головой Сухиашвили осколки, а взрывной волной его так надавило, что он поцарапал о землю лицо. Повернулся на бок, отдышался, рукой легонько провел по ссадинам на лице, взглянул на часы.

«15.15. Еще целый час молотить будут. Сегодня отобьем, а вот что завтра делать будем — не знаю. Если не будет подкрепления, с утра уйду со штабом на передний край. Ляжем за пулеметы, но отбить атаки надежды почти никакой нет. Немцы вполне могут соединиться с холмским гарнизоном».

Размышляя, комбриг добрался до Кареева, недавно назначенного комиссаром второго батальона.

— Почему не работали во время налетов? — строго спросил Сухиашвили и тяжело опустился на ящик.

Кареев молча поднялся и принял стойку смирно.

— Работали в паузы, между огневыми налетами, — спокойно, с достоинством ответил старший политрук.

— А сам что делал?

— Станковый пулемет помогал очищать от земли. Оба пулеметчика были ранены. Потом лазил по траншее.

— А нужно ждать пауз?!

— Теперь ясно, что нет.

— Хорошо, что поняли. Надо постоянно держать оборону в порядке.

— Ясно, товарищ капитан первого ранга. Исправились... Последние слова Кареева потонули в близких разрывах мин и снарядов. Враг вновь перенес огонь на первую траншею. Старший политрук только сейчас задержал взгляд на лице комбрига и увидел кровоточащие ссадины. Он быстро исчез в траншее, а через несколько минут вернулся с медработником.

— Разрешите оказать вам медицинскую помощь, товарищ капитан первого ранга?

Комбриг ничего не ответил, только кивнул головой. В это время приполз Халин. Он доложил, что передовой НП оборудован. Связь, как и приказал комбриг, установлена с комбатом и каждым ротным командиром. Над схемой наших огневых средств в первой траншее работа продолжается.

— Отлично, лейтенант. Я иду. Вызовите сюда взвод бригадных автоматчиков. Теплянинову передайте — иметь подвижной резерв из двух взводов, готовый контратаковать противника в полосе каждого батальона. В 15.50 офицеры штаба докладывают о выполнении задания. Исполняйте!

Уходя, Сухиашвили поручил Карееву побывать в каждом взводе. Предупредить, чтобы матросы готовы были в несколько секунд сменить лопату на автомат. Гитлеровцы под прикрытием массированного артогня наверняка подползут близко к нашей траншее.

Наблюдательный пункт комбрига бригадные саперы оборудовали по соседству с лейтенантом Сизовым. Щель была расчищена, в ней сделали небольшой отвод, установили стереотрубу, три телефонных аппарата: для связи с батальонами и ротами, артиллеристами и штабом корпуса. Комбриг заслушал короткие доклады комбатов и, по его вызову, трех ротных командиров. Доложил об исполнении приказа Теплянинов. В двух десятках метров разместился прибывший взвод бригадных автоматчиков во главе с политруком роты главстаршиной Щербаковым. Они тут же приступили к совершенствованию обороны на своем участке. В это время волнами стала подходить фашистская авиация. Халин предложил отвести часть людей на вторую позицию. Комбриг не согласился:

— Нельзя этого делать! Внесем сутолоку. Траншея расчищена, потерь больших не будет!

В течение часа враг ожесточенно бомбил нашу первую траншею. Средние и тяжелые бомбы нещадно кромсали землю. Возле комбрига грохнулся огромный корень, вывороченный из земли вместе с крупным деревом.

— Халин! — крикнул комбриг. — Передайте по сети: «Работу по расчистке продолжать! О прямых попаданиях докладывать немедленно». Приостановленная бомбежкой работа в траншее повсеместно возобновилась. Только в местах близких разрывов бомб матросы ложились, но утихал звук пролетевших осколков — люди тут же брались за лопатки. Напряженный физический труд в какой-то мере ослаблял колоссальную нагрузку на психику. Халин ни на минуту не выпускал телефонную трубку. Все время сдувая с планшетки землю, он продолжал карандашом наносить на схему огневые средства. Доложили уже о пяти прямых попаданиях в траншею!

— Все противотанковые орудия, кроме одного, выведены из строя на большаке Локня — Холм, — доложил Халин комбригу незадолго до окончания бомбежки.

— Теплянинова на провод... Срочно одно отделение с противотанковыми гранатами на большак. Скажите им, что я верю — дорогу они забьют подбитыми танками. Исполняйте! — и Сухиашвили бросил трубку.

Указывая на схему огня, он предлагал штабным офицерам на месте принять меры к усилению отдельных участков. В этот момент последняя партия самолетов повернула на запад. Еще не исчезло гудение моторов — начался сильнейший артиллерийско-минометный налет врага. Через семь минут все стихло. Как и предполагал комбриг, цепи врага близко подползли к траншее и с криком бросились в атаку. От большака хорошо был слышен рев танковых моторов, орудийные выстрелы. Заработали автоматы и пулеметы моряков. Приглушенным эхом донеслись разрывы наших противотанковых гранат.

— Молодцы! Сизову благодарность, — говорил комбриг, наблюдая за вражеской атакой в стереотрубу. Повернувшись к Халину, он продолжал: — Здесь порядок, что там?

— Пока молчат. Благодарность вашу сейчас передам.

Константин Давыдович, устало опершись плечом о стенку траншеи, сосредоточенно слушает грозную музыку боя. Помятая шинель на нем почернела. Темная морская шапка-ушанка, когда он снял каску, оказалась в трех местах порванной, широкое лицо в ссадинах, вымазано сажей. Проходит одна, две, три минуты. Крики фашистов прекратились. С левого фланга доносятся отдельные выстрелы, постепенно утихает бой и на правом фланге. Комбаты докладывают: атаки повсеместно отбиты. Сухиашвили обращается к лейтенанту Халину:

— Передайте в части: «Результатами боя доволен. Незамедлительно продолжать земляные работы и готовиться к отражению следующей атаки!»

Мы тем временем с Михаилом Михайловичем Кульковым с наката блиндажа наблюдали последние часы этого тяжелейшего боя. Засвистела бомба. Она угодила точно в штабной дом.

...Молча смотрели мы с начальником на огромную дымящуюся яму на том самом месте, где всего несколько секунд назад стоял наш штабной дом. Кряжистый, изрешеченный пулями и осколками, он до самой последней минуты возвышался над курившимися развалинами деревни. Кроме жалких остатков фундамента с южной стороны дома, от него ничего не осталось. Метрах в десяти от воронки валялась часть русской печи, дальше были разбросаны стенные бревна, а еще дальше, совсем недалеко от нашего блиндажа, валялся большой отсек крыши. Затянувшееся молчание нарушил Михаил Михайлович.

— Понятно тебе?

— Не совсем...

— Да что же тут неясного? Я хочу сказать — знать надо, когда уходить, Андрей Сергеевич! Дом-то на воздух взлетел пустым! Факт. Никуда не денешься!

Бомбежка вновь порвала телефонную связь штаба с комбригом и первым батальоном. Как раз в это время над Пронинским лесом поднималась завеса из желтоватого дыма. По переносу артиллерийского огня и по сильно участившейся пулеметной перестрелке было ясно, что гитлеровцы перешли в наступление.

Как и в прошлые дни, гитлеровцы особенно упорствовали в районе Локня-Холмского большака. Четырем танкам там удалось прорваться в глубину нашей обороны. Но пехота из переброшенных сюда по воздуху десантников не прошла. Моряки, казалось бы, вопреки всему — и своей малочисленности, и предельной измотанности, выстояли.

Седьмой и последний день мартовского наступления фашистов на Холм закончился решительной победой моряков!

Вечером командир корпуса Лизюков прислал нам специальное приказание, в котором выразил матросам, старшинам и офицерам бригады сердечную благодарность за стойкость и мужество.

Светало, когда я проснулся 14 марта. Кругом было тихо. Данные разведки говорили, что фашисты выдохлись и вряд ли в ближайшее время возобновят наступление.

Действительно, в этот день враг умерил свою активность в воздухе. И все-таки, видимо не желая полностью оставить в покое наш участок и мстя за прошедшие неудачи, немецкие самолеты небольшими группами навещали нас. Они бомбили артиллерийские позиции и развалины деревни Куземкино.

Гитлеровские летчики, конечно, хорошо видели, что в деревне, кроме одного покалеченного дома, ничего не сохранилось. Они, по-видимому, считали, что в подвалах и землянках продолжает размещаться штаб. Только этим можно было объяснить, с каким остервенением фашистские летчики пикировали на безмолвные руины небольшой русской деревушки. Их тяжелые бомбы неумолимо кромсали жалкие развалины. Штаб наш давно уже располагался в лесу, около малоприметной проселочной дороги, соединяющей Куземкино с деревней Орехово, вблизи второго эшелона бригады. Пока не был достроен блиндаж, мы с комбригом остановились в маленькой землянке связистов. Кульков уже несколько дней чувствовал недомогание. Он крепился, старался не поддаваться болезни, но вскоре окончательно слег. Не внимая нашим советам, он категорически отказывался ехать в медсанбат. Из блиндажа он перебрался в единственный, каким-то чудом сохранившийся дом начальника санитарной службы. Приказал санитарам покрепче натопить русскую печь и улегся на лежанку.

В этот день на дом и окружающие его развалины больше всего и пикировали фашистские самолеты. Позже мне рассказали, как фельдшер, оставшийся с начальником штаба и двумя санитарами, несколько раз просил его покинуть этот злосчастный дом и переехать в более спокойное место, но каждый раз Кульков отказывался, ругая фельдшера за надоедливость.

После полудня во время одного из налетов санитар, раненный пробившим стену осколком, сильно заголосил. Михаил Михайлович заворочался на печке, приподнял голову и негромко сказал:

— Унесите его в другую комнату. Перевяжите. Разорался-то как!

Он укрылся одеялом и продолжал спать. Часом позже воздушной волной близко упавшей бомбы начисто вырвало раму, и начальник штаба упал с печки. Поднимаясь, он кричал:

— Черт знает, что у вас здесь делается! Никакого порядка: то один заорет благим матом, то этот треск! — Он сердито ткнул рукой в сторону вывороченной рамы и уничтожающим взглядом посмотрел на фельдшера.

— Я же здесь ни при чем, — взмолился фельдшер. — Бомбят нас непрерывно.

— «Бомбят», «бомбят», а ты думал — тебя на войне пряниками кормить будут?! Да еще теплый душ устраивать?

— Да я ничего не думал, товарищ начальник штаба. Я хотел только пояснить...

— А если я не нуждаюсь в твоих пояснениях, тогда как? — С этими словами Михаил Михайлович указал пальцем на флягу.

Ординарец налил ему стопку, всыпал туда порошок аспирину. Михаил Михайлович сказал, что доза недостаточная. Ординар всыпал второй порошок, он залпом выпил, вытер усы, снова влез на печку, укрылся с головой, попросил накрыть его еще двумя одеялами и вскоре крепко уснул. Так до вечера и дотянул. Ночью, не почувствовав облегчения, Михаил Михайлович согласился оставить Куземкино и с большой неохотой уехал в медсанбат.

Было часов двенадцать дня, когда в землянку к нам пришел командир дивизиона «катюш» майор Котлов. Ему было немного более тридцати. С юношеским румянцем на щеках, подвижный, крепко сбитый человек. Познакомились мы с ним всего два-три дня назад, но отличную работу его дивизиона имели возможность не раз наблюдать еще раньше. Да и сам командир дивизиона нравился нам. За его внешней простоватостью скрывались воля, хорошее знание своего дела, большая энергия.

Котлов пришел вместе со своим командиром разведки старшим лейтенантом — молодым, жизнерадостным парнем. На позиции было спокойно, в воздухе же стоял непрерывный гул самолетов. К этому времени чаще стали появляться наши истребители, завязывались воздушные бои. Сверху до нас доносились пушечные выстрелы, длинные пулеметные очереди. Вражеская авиация продолжала появляться над расположением бригады, выискивать подходящие цели и бомбить их. Однако действовали они осторожнее, долго не задерживались, а иногда, спасаясь бегством, сбрасывали свой груз где попало: дни безнаказанных действий для них прошли.

Котлов спустился в блиндаж. Старший лейтенант остался наверху, у входа. Он безмятежно наблюдал за гитлеровскими самолетами, метрах в трехстах от нас пикировавшими на огневые позиции артиллеристов. Командир «катюш» доложил о готовности своего дивизиона дать залп. Он поинтересовался положением дел на нашем участке фронта, рассказал нам об атаках соседних частей в районе Холма. Комбриг поведал ему о действиях моряков в последних боях и искренне сокрушался, почему он со своим дивизионом не явился двумя-тремя днями раньше.

— А как ты нам был нужен, батеньки мои! — говорил комбриг. — Порой ведь бывали часы, когда все держалось на волоске. В последний день боя в первой траншее я особенно это чувствовал. Трижды вместе с Халиным подключились с автоматами. Бросил последний резерв на ликвидацию прорыва. Да резерв-то — одно название: взвод автоматчиков!

— Понимаю, товарищ капитан первого ранга. Но наше дело солдатское. В другом месте приказали действовать, — скороговоркой объяснил Котлов. А сейчас я вижу, двумя днями раньше как раз в точку угодил бы. Начальство меня ночью торопило. Говорит, спеши к морякам! Им совсем туго приходится.

— Это правильно, — согласился Сухиашвили. — Ну что же, спасибо и на этом.

Тем временем разведчик Котлова, привалившись к углу дверцы блиндажа, не сводил глаз с вражеских пикировщиков. Он тихонько, без злобы поругивал наших авиационных командиров за то, что они так безнаказанно позволяют фашистским летчикам издеваться над нашими артиллеристами. Но вот он заговорил громче, чем привлек и наше внимание.

— Еще идут три «хейнкеля». Низко. Прямо на нас. Тихо идут. И здорово нагруженные! Эге! — воскликнул лейтенант уже совсем громко, увлекшись, позабыв, что он здесь не один. — Наши истребители! Вовремя подоспели! Удирают фашисты. Высыпали. Прямо на нас идут! — Под нарастающий свист бомб он юркнул к нам в блиндаж...

Вечером фашисты не решились возобновить наступление. Видно, поняли бесплодность атак. Всю ночь они проводили земляные работы, подбирали убитых. Трупы таскали еще несколько дней, но всех так и не вынесли. Перед нашими окопами десятки трупов оставались лежать до мая.

У нас в эти дни шли напряженные работы по восстановлению оборонительных позиций, мы усиливали стыки между частями, меняли места расположения артиллерии и минометов.

...Наступило 18 марта 1942 года. Этот день надолго запомнился всем нам. Мы получили радостное известие: приказом народного комиссара обороны соединение было переименовано в гвардейскую бригаду моряков. Радостная весть быстро облетела всех. В подразделениях прямо в траншеях состоялись митинги. Много раз в этот день мы выступали перед моряками. В памяти сохранилась узкая, во многих местах разбитая траншея, неподалеку от большака Локня — Холм. В глубокой воронке от бомбы навалом расположились моряки. Зачитав приказ народного комиссара обороны, Константин Давыдович взволнованно говорил:

— Дела наши получили высокую оценку. Отныне мы гвардейцы! Мы гордимся этим! Благодарим Родину, партию нашу за доверие. — Сухиашвили сделал паузу и своими большими черными глазами пробежал по лицам моряков. Его большая бритая голова подалась вперед, а рука, сжатая в кулак, поднялась вверх. — Доверие партии ко многому обязывает. Им. надо дорожить! Дрались мы неплохо, но теперь должны бить врага еще крепче, — по-гвардейски!

Неделю спустя к нам в гости приехала делегация от Народного комиссариата Военно-Морского Флота. Она привезла поздравительное письмо от адмирала Н. Г. Кузнецова.

1. Затишье

Ко второй половине марта наши батальоны пополнились сибиряками. Многие из них были бывалыми солдатами, участвовали в первой мировой войне и — еще больше — в гражданской. Одеты сибиряки были в добротные, цвета топленого молока дубленые полушубки, теплые шапки-ушанки, хорошей валки валенки.

Моряки не успели и глазом взглянуть, как окрестили сибиряков «шубниками». Вначале старожилы недоверчиво отнеслись к пополнению. «Как бы они не попортили нашу марку морской гвардии», — говорили моряки.

Пополнение распределили по всем подразделениям. На досуге матросы частенько трунили над новичками, в шуточной форме склоняли на разные падежи слово «шубник». Однажды, поздним вечером возвращаясь по ходу сообщения с переднего края, я был свидетелем такого разговора:

— Так, так. Значит, ты, отец, первую мировую отгрохал, гражданскую прихватил и теперь к Отечественной подоспел?

— Выходит так, — донесся до меня ровный, неторопливый голос пожилого человека.

Я подошел поближе, желая получше рассмотреть сибиряка, но так, чтобы не привлечь внимания и не прервать разговора.

— А знаешь ты, к кому приехал-то? — задал вопрос уже другой матрос. Он лежал на животе, безмятежно раскуривал объемистую козью ножку.

— А чего же тут не знать! Мудреного нет ничего. Еще в корпусных тылах мне человек сказал: «Смотри, Лесных, к морякам едешь, не подкачай!»

— Вот то-то и оно! — проговорил тот же матрос.

Свет луны позволил мне рассмотреть этого матроса. Я узнал его. Это был Федор Ершов. Молодой, круглолицый, в лихо сдвинутой шапке, из-под которой выглядывал непослушный льняной чуб. Из-за расстегнутого ворота серой шинели виднелась полосатая тельняшка, с которой он никогда не расставался. Около правой руки лежал автомат, слева на ремне две гранаты в замусоленной сумке. Широченные плечи и большущие руки говорили о незаурядной силе.

— А что это «оно-то»? — спросил пожилой солдат. В голосе его послышалась ирония.

— А это, старина, то, что попал ты к черноморцам! Вот это и «оно»! Понимать надо!.. У нас, когда фриц лезет, то обратно не уходит. Привычки он такой не имеет! Понимаешь?

— Как не понять! Только вот диву даюсь, а понять не могу, с какой стати эти разъяснения мне потребовались?

— А потому, старина, — опять продолжал Ершов, — чтобы ты разом отчет отдал себе, куда ты попал! Как говорят, зараз настраивал себя не на легкую житьишку! Подтянулся, пока не поздно. Добра хотим тебе, понимаешь? Чтобы краснеть за тебя не пришлось! — И он дружески похлопал солдата по плечу. — А проще скажем, когда туго придется, чтобы зад свой нам не показал! Вот об этом печемся...

— Тебе, мил человек, — заговорил сибиряк, — прежде чем учить меня, родиться надо было лет на двадцать пять пораньше. Да покормить года три разных насекомых на германском фронте. Да года два в гражданскую поползать на карачках, на Деникина походить, а потом на западном покуролесить. Вот учитель бы из тебя вышел! Не постеснялся бы, спину согнул, в пояс бы тебе поклонился.

— А здорово, Федя, тебя отбрил шубник-то? — вставил кто-то добродушно.

— А ты, старина, на меня не сердись! — заговорил после паузы Ершов, не обращая внимания на смех товарищей. — В учителя к тебе я не нанимался, негож для этого. Это ты прав. А что о порядках, заведенных у нас, тебе говорил — плохого ничего не вижу в этом. Об этом каждый из нас и тебе и другому скажет, — невозмутимо отпарировал Федор Ершов и, подумав немного, примирительно добавил: — А что краснеть нам не придется за тебя — это хорошо. Таких нам побольше...

Я не стал прерывать разговор. Слова бывалого солдата, шутки матросов мне понравились. Я молча прошел мимо и направился в штаб, думая, что сибиряки, несомненно, будут на высоте. Так в действительности и было. Сибиряки довольно быстро освоились в новой обстановке. В первых же боях показали себя прекрасными воинами и завоевали симпатии моряков. Слово «шубник» в разговорном лексиконе моряков хотя и сохранилось, но произносилось, как правило, с уважением, в него стало вкладываться новое содержание, поскольку сибиряки показали себя в боях сильными, упорными, смелыми и находчивыми.

Однажды на стыке двух батальонов в ночном секрете оказались матрос Федор Ершов и тот самый пожилой солдат, Лесных. Стояла полночь. На фронте было тихо. Метрах в ста от них сибиряк Лесных первым заметил приближающихся к ним людей.

— Ты ничего не видишь?

— Нет, а что?

— Так ничего и не видишь?

Федор не сразу ответил. Теперь и его внимание привлекли несколько приближающихся точек.

— Вижу и я, — сказал он шепотом и с улыбкой посмотрел на пожилого солдата. — Ну, старина, ты просто молодцом! Не потеряли остроты твои глаза. Наперед меня рассмотрел. Силен, ничего не скажу!

А люди в маскхалатах приближались. Лесных насчитал семь человек.

— Разведчики. Отделением «гостевать» идут. И не где-нибудь, а в стык! Знают дело, — рассудил Лесных. — Ну, понятно. Двое поползли вперед, так я и знал. Осторожные.

— Ну, сейчас мы их встретим!

— Спешить не будем. Вот этих, — Лесных кивнул на тех, что двигались впереди, — снимем у самого окопа. Тогда и остальных накроем.

Нетерпеливый Ершов раза два делал попытки открыть огонь, и оба раза спокойно, но настойчиво его удерживал Лесных. И когда залегшие метрах в десяти от них разведчики поднялись в последнем броске и побежали к окопу, Ершов очередью снял их. Лесных покончил с остальными.

Как-то поздним вечером из штаба корпуса позвонил мне начальник политотдела:

— Встречайте обоз.

— Какой обоз?

— Скоро узнаете. Постарайтесь, чтобы хорошо встретили. Учтите — обоз на санях и может подойти к вам послезавтра.

На третий день после полудня в Орехово, где размещался второй эшелон нашего штаба, подъехало с десяток подвод. На санях горы ящиков с посылками. Посылки сопровождали девчата — колхозницы в солдатских полушубках, рабочие, старик грузин с пышными усами.

— Ай хорошо! Ай какой груз привезли! — всплескивал руками Сухиашвили. — Да за такой груз расцеловать вас мало!

И он принялся обнимать своими огромными ручищами то одного делегата, то другого.

В стороне стоял старик грузин в бушлате и выжидающе, с восторгом смотрел на своего земляка. Сухиашвили не сразу заметил его. «Помяв кости» трем-четырем делегатам, он обратился к заместителю по тылу.

— Каждую посылку на учет. Первые — храбрейшим из храбрых.

— Один посылка нэ подлежит учет! — воскликнул старик грузин. — Эта особый посылка. Я ее вам привез, дорогой наш Константин Давыдович. О тебе, о моряках ваших по всей Грузии молва идет.

Тут только Сухиашвили увидел земляка и бросился к нему.

Старик прижал руку к груди, склонил голову.

— Грузинский народ кланяется вам, дорогой Константин Давыдович, сокол наш. Примите от него эта скромный подарок.

Старик протянул Сухиашвили большой ящик. Тот бережно взял ящик, принюхался.

— Запахом Грузии дыхнуло. О гора Махат! Да тут лимоны! Спасибо, родной. Большое спасибо всем землякам!

Сухиашвили и старик крепко обнялись и долго колотили друг друга по спинам, никак не могли разняться.

...На следующий день в Орехове, в изуродованном снарядами здании школы состоялась торжественная встреча моряков — представителей всех частей и подразделений с делегацией. Какая это была встреча! На глазах многих слезы радости. Старик грузин, обнимая своих молодых земляков, смахнув не одну слезу, говорил:

— Дорогие мои, герои мои, далеко от вас Грузия, родной дом. Но мы день и ночь с вами. Вы тут защищаете порог своего дома, родные мои!

Тут же вручались посылки. До слез растрогали моряков эти небольшие, скромные ящички, пакеты, кульки. В них была народная любовь, любовь матерей, жен и невест.

Гости дали концерт. Первой выступала девушка из Вологды. Робко поднялась она на импровизированную сцену и, теребя концы белой пуховой шали, тихо запела:

Помню, я еще молодушкой была, Наша армия в поход куда-то шла. Вечерело. Я стояла у ворот, А по улице все конница идет.

Я, кажется, видел ее, когда подходил обоз. В желтом дубленом полушубке, в белой пуховой шали она гордо сидела на груде ящиков и с восторгом смотрела на встречающих.

Сейчас на сцене она показалась мне еще красивее. Голос у нее был чистый и приятный. Он понравился мне. Да и не только мне.

Я посмотрел на матросов. За плечами каждого — двухсоткилометровый марш по тылам 16-й с жаркими непрерывным боями, ночными штурмами, рукопашными схватками, многочисленные атаки укреплений врага под Таракановом, тяжелые оборонительные бои. Но теперь лица их потеплели, засветились улыбками. А главстаршина Хмара просто расцвел. Позабыв про все подавшись вперед, он глотал каждое слово, каждый звук. Песня и ее исполнительница завладели им без остатка.

А беляночка между тем пела:

И опять я целу ночку не спала, Целу ночку молодой опять была. Целу ноченьку мне спать было невмочь. Раскрасавец барин снился мне всю ночь.

Откуда-то появился баян. Грянуло «яблочко», и матросы вскочили с мест. На сцену высыпало сразу человек десять. «Яблочко» сменилось русским переплясом. К морякам присоединилась девушка. Она лихо отбила коленце, другое и вдруг задержалась перед Хмарой. Оторопел и Хмара. Но лишь на минуту. Он тут же поправил шапку и пошел по кругу так, что затрещали доски.

— Не ударь лицом в грязь, Хмара! — подзадоривал главстаршину своим громовым голосом старший матрос Павлинов.

Концерт затянулся далеко за полночь. Никому не хотелось расходиться. Но война есть война. Веселые, с посылками под мышкой снова отправлялись матросы на передний край. Я вышел на улицу. Стояла морозная ночь. Ярко светила луна, искрился снег. Проходя по узкой глубокой тропинке неподалеку от школы, я увидел у запорошенной снегом ели плечистого моряка и девушку. Они держали друг друга за руки. Я услышал:

— Какая ж ты хорошая! Я не забуду тебя!

— И я...

Я узнал главстаршину Хмару и давешнюю девушку. «Что ж, не ошиблась дивчина. Парень что надо. Счастья вам, дорогие мои!»

С переходом к обороне бригада получила дополнительный участок в районе деревни Хрущевки: мы сменили там подразделения соседней дивизии, также блокировавшие Холм с юга. Теперь наша оборона растянулась почти на восемь километров. К этому времени бригада пополнилась новыми людьми. На должность командира первого батальона прибыл старший лейтенант Курносов, военкома — старший политрук Гаврилин заменивший раненого Колдова.

Март подходил к концу. Последние дни пробежали почти в полном затишье. Враг огнем и ночными вылазками продолжал беспокоить нас, но по сравнению с прошлым это были спокойные дни. Затишье разумно использовалось. На передовой, как грибы после дождя, росли новые огневые точки; приводились в порядок и совершенствовались старые позиции; саперы устанавливали дополнительные минные поля. Подвозились снаряды, патроны.

Гитлеровцы предприняли три-четыре частных наступления. Особенно упорный бой разгорелся 23 марта возле деревни Хрущевки. Район этот на широком фронте оборонял наш третий батальон. Он понес большие потери и к этому времени имел третью часть своего штатного состава. Старых воинов в нем почти не осталось, а полученное пополнение было необстрелянным.

Сплошная извилистая траншея моряков проходила по опушке леса. Перед нею простиралась сильно заболоченная местность, а дальше начинались окопы гитлеровцев. С одной части наших позиций хорошо просматривалось расположение противника, что позволяло держать врага под постоянным огнем. Это обстоятельство раздражало фашистов. По-видимому, они решили во что бы то ни стало выбить нас с этой выгодной позиции.

Рано утром 23 марта вражеская артиллерия устроила нам «подъем». Пристрелка сменилась артиллерийской подготовкой. Вся артиллерия, в том числе и дальнобойная, и с соседних участков, обрушила огонь по боевым порядкам третьего батальона. После тридцатиминутного артналета гитлеровцы несколькими группами перешли в наступление.

Первые атаки их были отбиты. Но в 13 часов они сосредоточили огонь своей артиллерии на одном нашем узком четырехсотметровом участке. И снова тридцать минут их артиллерия обрабатывала небольшой квадрат, а с переносом огня вглубь пехота противника густыми цепями пошла в атаку. Два часа длился бой. Несколько раз в нашей траншее вспыхивали рукопашные схватки. Только ценой больших усилий противнику удалось метров на четыреста оттеснить одну нашу роту.

Сообщение комбата Морозова об этом небольшом успехе немцев раздосадовало Сухиашвили. Комбригу особенно не понравилось то, что Морозов в начале боя сильно нервничал. Он настойчиво добивался, чтобы его подкрепили бригадными автоматчиками. Я застал конец их разговора.

— О чем вы думаете, Морозов? — недовольно говорил ему Сухиашвили. — Предупреждал же вас сегодня неоднократно: «Берегите, не транжирьте попусту свой резерв, на меня не рассчитывайте». Нет, выдержки у вас не хватило... Преждевременно распихали по ротам свой резерв. А чем будете восстанавливать положение? Слушайте приказ: фашистов из траншеи вытряхнуть. Положение восстановить! Исполнение по телефону через час...

Комбриг с силой бросил трубку, сквозь сжатые зубы процедил:

— Мальчишка, мечется из стороны в сторону...

Он резко встал, стряхнул с шинели землю, осыпавшуюся с наката от разорвавшегося неподалеку крупного немецкого снаряда, и, осушая платком лицо, заходил по блиндажу. Так всегда бывало, когда волнение или гнев обуревали им. Постепенно успокаиваясь, Константин Давыдович вынул портсигар, закурил и, обращаясь ко мне, уже почти спокойным тоном заговорил:

— Что же, комиссар, придется помогать Морозову Сам он положение не восстановит...

Мне пришлось подтвердить, что положение у Морозова действительно затруднительное. Дело тут не только в том, что комбат нервничает, — ему действительно нужна поддержка людьми.

Комбриг распорядился вызвать командира роты автоматчиков — единственный, если не считать полуроты разведчиков, наш подвижной резерв.

Сухиашвили вызвал к аппарату Морозова. Он подтвердил приказ и сообщил, что к нему направляется взвод бригадных автоматчиков под командованием исполняющего обязанности политрука роты главстаршины Щербакова. Щербаков был уже здесь.

— Мы с комиссаром думаем, теперь вы положение восстановите; Добавляю вам три часа. Подготовку разверните немедленно!.. Какие вопросы вам не ясны, Щербаков? — спросил Сухиашвили после постановки боевой задачи.

— Все понятно. Приказ будет выполнен, товарищ капитан первого ранга! — отчеканил главстаршина.

— Вот и мы с комиссаром так думаем. Сейчас зайдешь к начальнику штаба, он сообщит некоторые детали дела. Особое внимание обратите на скрытость сближения и взаимодействие с артиллерией...

Через час с небольшим взвод был в третьем батальоне и готовился занять исходное положение на главном направлении для атаки.

Наши артиллеристы всего несколькими снарядами произвели пристрелку. Чтобы рассеять внимание противника и ввести его в заблуждение, полковник Иванков распорядился разбросать с десяток снарядов по различным точкам его расположения что и было сделано. Хитрость опытного артиллериста не позволила гитлеровцам понять, что мы провели пристрелку определенного участка. Артиллеристы готовились к короткому, но мощному огневому налету. Начальник штаба вместе с полковником Иванковым нацелили всю батальонную и бригадную артиллерию на небольшой клочок земли, захваченный фашистами. Михаил Михайлович Кульков, прощаясь с Щербаковым, говорил:

— Учтите, эта позиция — глаза третьего батальона. После нашего огневого налета там мало чего живого останется. Вернуть этот участок несложно. Вот удержать его будет во много раз труднее! Отсюда вывод: когда захватите траншею, немедленно глубже зарывайтесь в землю. Не забывайте о наблюдении. Когда отобьете несколько атак, враг с вами поступит по нашему методу: обрушит массу огня. Вот тогда смотрите в оба. Когда фашисты бросят максимум сил и окажутся близко к вам, мы их накроем так же плотно, как и перед вашей атакой. Успех вам будет обеспечен. Повторяю: как можно ближе прижмитесь к разрывам своих снарядов! И только мы перенесли огонь — энергичнейший бросок! Ну, ни пуха вам ни пера!

Смеркалось. Солнце скрылось за горизонтом. Постепенно утихла перестрелка, и на всем участке фронта установилась тягучая, кладбищенская тишина. Перед вечером гитлеровцы без труда отбили несколько слабеньких атак потрепанной роты Морозова. Комбат предпринял их по рекомендации начальника штаба бригады с тем, чтобы усыпить бдительность противника. Эти немощные атаки очень хорошо имитировали отсутствие сил и желания восстановить положение. После них, очень возможно, гитлеровцы подумали, что русские смирились с потерянным, во всяком случае, хотя бы на этот день. И это устраивало гитлеровцев.

И вдруг, разрывая эту полнейшую тишину ночи, на самых «высоких нотах» заговорила наша артиллерия. Шквал огня и железа рвал и кромсал клочок захваченной врагом нашей земли. Клубы пламени, заволакиваемые пылью и дымом, поднимались на том месте. На пятой минуте по команде Щербакова гвардейцы его взвода стали энергично приближаться к разрывам своих снарядов. С трудом успевала за автоматчиками сводная рота Морозова.

Все было до предела уплотнено по времени. Автоматчики вместе с моряками батальона без потерь преодолели трехсотметровое расстояние. Когда они вплотную прижались к своим разрывам, артиллеристы перенесли смертоносный шквал огня на сто метров в глубь фашистской обороны. Автоматчики, не снижая темпа движения, уже через несколько секунд ворвались в окопы противника. Дерзкая атака моряков, начавшаяся на пятой минуте мощного артиллерийского налета, сделала свое дело. Успевшие привыкнуть к тому, что предыдущие наши атаки начинались спустя двадцать-тридцать минут после открытия артиллерийского огня гитлеровцы в первые минуты огневого шквала попрятались в укрытия. Даже немецкие наблюдатели не следили в это время за нашими позициями. В траншее, что ближе к нам, фашисты были уничтожены. Гитлеровцы в соседних окопах, услышав треск наших автоматов, растерялись и бросились бежать.

Как и предвидел начальник штаба, гитлеровцы трижды контратаковали, но, получив отпор, приостановили наступление. На какое-то время сделалось тихо. Но ровно в 21 час с новой силой закипел бой. Гитлеровцы обрушили огонь на отвоеванную у них позицию. Но артиллеристы полковника Иванкова сработали мастерски. Бросившаяся в атаку гитлеровская пехота была накрыта огнем нашей артиллерии. Атака врага была погашена нашим опытнейшим артиллеристом в зародыше. Враг еще неоднократно атаковал позицию, но безрезультатно. На этом и закончился этот упорный и кровопролитный бой.

Ночью в блиндаже комбрига Щербаков рассказывал о прошедшем бое, об отличившихся людях его взвода. При докладе он ни словом не обмолвился о комиссаре Глушкове, а на вопрос комбрига сказал, что в бою не видел его. Лицо Сухиашвили побагровело. В последнее время комбриг заметно изменил отношение к Глушкову. За несколько дней до этого случая Глушков был мною серьезно предупрежден за бестактность. Был случай, он беспричинно накричал на бойца. Верно, в тот же день Глушков извинился перед этим бойцом.

В последние дни Сухиашвили настойчиво советовал мне обсудить поступок Глушкова в партийном порядке. У командира бригады, понятно, имелись основания быть недовольным Глушковым. Однако со строгими мерами, мне казалось, он спешил. В беседе со мной Глушков дал обещание взять себя в руки, а допущенную им вину искупить делом.

И вот сейчас, отпустив Щербакова, Сухиашвили, с большим усилием сдерживая гнев, заговорил со мной в повышенном тоне:

— Я тебе говорил, комиссар, что Глушков стал плохо воевать. Не обеспечивает свой участок. Просил тебя по-хорошему накажи, строго накажи. Нет, не послушал. А теперь, сам видишь, снимать надо. И снимать с треском! Другие меры принимать поздно!..

Не желая давать простор гневу, комбриг, заложив руки за спину, молча заходил по блиндажу. В углу землянки остановился. Немного постоял молча и затем резко повернулся ко мне:

— Требую немедленно отстранить от должности Глушкова.

Отсиделся в блиндаже, трус! Во время такого напряженного боя! И не только отстранить. Этого мало! Судить! Гнать из партии!

— Непонятно, Константин Давыдович, — прерывая его, заговорил я, — за что судить? За что гнать из партии? И вообще, какие у нас есть основания обвинять человека в трусости?

— То есть, как это «какие»?! Странный вопрос. Вместе слушали Щербакова, и тебе еще не ясно?! Я перестаю тебя понимать, Андрей Сергеевич! Ты что, задался целью любыми путями спасти Глушкова? И кого? Пьяницу. Труса.

— Ты не горячись и не шуми, Константин Давыдович. Здесь надо не шумом брать, а спокойно разобраться. Гнев в этих случаях плохой помощник. Это ты должен знать... Щербаков не видел Глушкова возле себя. Ну и что из этого? Он много чего не видел. И обвинять Глушкова только за то, что во время боя его не видел главстаршина, с нашей стороны, по меньшей мере несерьезно.

— Выйди отсюда! — приказал комбриг телефонисту.

— Товарищ капитан первого ранга, я же на посту...

— Исполняй приказ!

Обескураженный матрос юркнул в дверь.

— Да ты, я вижу, и меня учить вздумал! — прошипел Сухиашвили. — Молод! Этого и Муравьев не позволял себе! А он дивизионный комиссар! Бывший начальник Политуправления флота! Понятно? А ты еще...

— Щенок, ты хотел сказать?

— Что я хотел сказать, это дозволь мне знать. Учить меня не позволю! Молод!

— Я в учителя к тебе не навязываюсь! А вот разобраться надо! И шумишь, горячишься ты напрасно. Вот, к примеру, пробился бы противник на нашу вторую позицию. Люди Теплянинова, отбиваясь, кровью истекали. Я принимаю участие в бою где-то недалеко от командира батальона, он меня видит. А ты в это время где-то во фланговом подразделении завяз — связь у вас порвалась, он тебя не видит и не знает, где ты. После боя командарм, беседуя с Тепляниновым, осторожненько поинтересовался: «А какие указания давал вам комбриг в самый напряженный момент боя?» А он ответил бы: «Никаких не давал. Да я его и не видел». Командарм бы принял решение отстранить комбрига от должности. Как бы ты реагировал на это?

— Этого не могло быть!

— Нет, ты не уходи от вопроса, а ответь, что бы ты сказал на это? Назвал бы ты такое решение обдуманным, правильным справедливым?

Комбриг молчал. Его большие темные глаза были широко раскрыты и в упор смотрели на меня.

— Не желаешь ответить? Или очень трудно на это ответить? Согласен. Трудно, нелегко ответить. А такая ситуация вполне могла случиться. Вот поэтому я и советую без торопливости разобраться...

— Выходит, я, по-твоему, горячусь, как мальчишка занимаюсь самоуправством, а ты, видите ли, справедливый судья и...

— Не будем устраивать перепалку, — не желая разжигать страсти, продолжал я спокойно. — Слов нет, сигнал серьезный и заслуживает внимания. Мы его проверим. Твои бурные эмоции мне вполне понятны. Если подтвердится факт, тогда накажем самым строгим образом. Но это, повторяю, мы сделаем тогда, когда подтвердится его трусость, во что, признаюсь, я очень мало верю. Глушков способен напиться допьяна, наделать глупостей, но он не способен трусить, прятаться в блиндаже в то время, когда его батальон ведет тяжелый бой...

— Кровью истекает!

— Пусть будет так...

Минут десять еще мы «крупно» разговаривали. Сухиашвили постепенно остывал. Прошло еще несколько минут, и гнев его совсем улегся, он успокоился, позвал телефониста, присел, вытер платком вспотевшую бритую голову и закурил.

— Ну что же, комиссар, давай подождем, проверим, жизнь рассудит, кто из нас прав. Оптимизм твой — дело хорошее, но и ему нужно знать предел.

Сухиашвили вызвал помощника начальника оперативного отделения. Лейтенант Халин коротко доложил о положении дел в частях. Отпустив лейтенанта, комбриг сказал мне несколько примирительных слов и, не раздеваясь, прилег на нары. Под его грузным телом тонкие сосновые круглячки жалобно заскрипели. Он тут же крепко уснул.

Сообщение Щербакова и заявление комбрига заставили меня срочно разобраться с делом Глушкова. В ту же ночь я поручил исполняющему обязанности секретаря партийной комиссии старшему батальонному комиссару Ломакинову пойти к Морозову, проверить, где был и чем занимался во время последнего боя Глушков.

Рослый, коренастый, немного неповоротливый, одетый в морскую форму, Ломакинов внимательно выслушал поручение задал несколько вопросов и, уяснив задачу, направился а третий батальон. С полудня следующего дня установилась тишина. Только в воздухе уже два часа кряду надоедливо кружился немецкий «костыль». Он выискивал цели для артиллерии и авиации, производил съемки нашего расположения.

В политотделе только что закончилось совещание. Когда я возвратился, Ломакинов подошел ко мне. Интересуюсь у него результатами расследования.

— Чепуха, — ответил с улыбкой Ломакинов, — никаких оснований для обвинения, наоборот...

Я попросил его больше пока ничего мне не рассказывать. Сообщение Ломакинова мне хотелось послушать вместе с Сухиашвили. Комбриг был по характеру упрямым человеком, и в таких случаях разубеждать его лучше всего фактами.

Разговор состоялся не сразу: комбрига не было на месте. Когда он пришел, я сказал ему о возвращении старшего батальонного комиссара, предложил поговорить с ним.

— Небось уж знаешь все, расскажи, — повесив шинель и усаживаясь на табуретку, довольно добродушно проговорил комбриг.

— Нет, не знаю. Ждал тебя, чтобы вместе послушать.

— Вот как? — усмехнулся комбриг. — Ну что ж, послушаем вместе.

Яркая крохотная лампочка, подключенная к аккумулятору, хорошо освещала мужественное, спокойное лицо Ломакинова. Под глазами у него синие круги: ночь он провел на ногах. Спокойно, неторопливо он стал докладывать. Деятельность комиссара Глушкова перед наступлением гитлеровцев, а также в день боя выглядела более чем положительно. Военком вместе с партийной организацией провел большую работу с новым пополнением. Продуманно расставили по подразделениям коммунистов. Вместе с командиром батальона Глушков пересмотрел состав подсобных подразделений, многих людей оттуда, в первую очередь коммунистов и комсомольцев, направили в стрелковые роты. За день до боя комиссар провел беседы со всеми моряками стрелковых рот.

В день боя Глушков по собственной инициативе, с одобрения Морозова, направился на левый фланг — второе наиболее уязвимое место в системе обороны батальона. Этот участок тревожил командование батальона еще и потому, что там больше всего было необстрелянных матросов из пополнения. И действительно, получилось, как и предвидели Морозов с Глушковым, — левый фланг фашисты также атаковали неоднократно, рассчитывая что в стыке им удастся прорваться. Дважды там нависала реальная угроза прорыва. Только присутствие в боевых порядках Глушкове, его твердая руке спасла положение на этом участке Все атаки противника были отбиты. Комиссар батальона вовремя подменил убитого пулеметчика. Его разящие очереди, посылаемые из «максима», во многом содействовали успеху и в бою, и после захвата нашими утраченной позиции Глушков не оставался на положении постороннего наблюдателя.

Утром» когда гитлеровцы произвели опустошительную артиллерийско-минометную подготовку и два батальона пехоты бросили в атаку, положение наше осложнилось до крайности. И в это время на правый фланг обороняющихся с отделением матросов снова приполз Глушков. До позднего вечера он был возле пулемета. Вернулся он на КП батальона только после того, как гитлеровцы прекратили атаки. Факты же с участившимися выпивками и его неправильные действия по отношению к одному из матросов подтвердились. Глушков их сам не отрицал и заявил, что дает твердое обещание не повторять подобного и исправить делом свои промахи.

Во время всего доклада Ломакинова комбриг не сводил с него глаз и внимательно слушал. Когда закончился доклад, Константин Давыдович заключил:

— Будем считать вопрос исчерпанным. Очень хорошо, что вы, товарищ Ломакинов, на месте объективно разобрались, помогли установить истину и решить наш спор с комиссаром.

— Но, несмотря ни на что, наказать Глушкова придется, — заметил я. — Судя по полученному им с родины письму, семейные дела у него в большом разладе, жена собирается замуж выходить, детишек отдала воспитывать матери Глушкова. Все это тяжело, слов нет, но комиссару горе заливать водкой не к лицу. Это малодушие. У него чувства явно взяли верх над рассудком. К тому же, ему разъясняли — письмо анонимное, отнестись к нему нужно осторожно. Рекомендовали ему подождать, написать родственникам, выяснить все пообстоятельнее и только тогда делать выводы. Он не внял совету. В общем, его поведение обсудим на партийной комиссии...

— Вот оно что.., — протянул комбриг. — Не согласен с тобой, комиссар! Тут совсем другой оборот дела получается. Не знал, не знал я. В семье у него, действительно, сложная ситуация. К чему же на парткомиссию? Предупредил, и достаточно. Подождем. Положим, я поторопился, не спеши теперь и ты. В партийной комиссии мы его всегда успеем рассмотреть. Я с ним сам поговорю. Его надо поддержать.

Сухиашвили говорил спокойно, рассудительно — факты сделали свое дело. Теперь он взял Глушкова под защиту и признал себя побежденным без всякого ложного самолюбия. Да иначе он и не мог поступать, ибо дипломатия была не в его характере. Слышать такие слова мне было, конечно, не безразлично, тем более от Сухиашвили, человека своенравного и упрямого. К тому же и настаивать на привлечении к партийной ответственности военкома третьего батальона не было необходимости.

— Ну что же, пусть будет по-твоему, — согласился я. — Подождем, посмотрим, как будет выполнять Глушков свое обещание.

Вопрос о Глушкове был исчерпан. Комбриг задал еще несколько вопросов Ломакинову о положении дел в батальоне, о Морозове, поинтересовался поведением противника.

Когда отпустили старшего батальонного комиссара, я заметил Сухиашвили, что он и Морозова ругал без достаточных оснований.

— Этот бой лишний раз показал нам, что старший лейтенант Морозов храбрый командир. А что он понервничал, беды большой нет. Подобное и с более опытным случается. Ты ведь, наверное, побольше нервничал, когда мы оборону прорвали под Старой Руссой?

— Так я и нахлобучку-то получил от Лизюкова куда похлеще...

— И по делу.

— Ну и Морозова нужно было в чувство привести! Это ему на пользу пойдет. — Помолчав немного, комбриг вскинул на меня свои выразительные глаза и добавил: — Я его достоинств не умаляю. В целом в этом бою он проявил себя хорошо. Благодарность объявляю ему сегодня в приказе. А Щербакова и кое-кого из его автоматчиков, я думаю, к награде следует представить. Как ты думаешь?..

Первое апреля... Проснулся я от сильного грохота. Кругом стоял какой-то страшный треск, все тряслось, гудело, содрогалось. Спросонок не мог понять, в чем дело. Сидел на бревенчатых нарах в каком-то непонятном оцепенении. Напрягая память, мысленно рассуждал: «Черт возьми, где я нахожусь? Откуда этот треск? Почему трясется земля?»

Из этого состояния вывел меня дежурный телефонист:

— Фрицы нас, товарищ комиссар, тяжелыми спозаранку благословляют. Видать, с первым апреля решили поздравить.

Голова у меня раскалывалась от боли. Прошлой ночью, возвращаясь из батальона Курносова, я промок до нитки и простудился, в блиндаже тоже было сыро. Весенняя вода быстро наполняла блиндаж, ее не успевали вычерпывать.

Встал, накинул на плечи шинель, подсел к аппарату. Телефонист стал вызывать командиров второго и первого батальонов.

Мне почему-то сразу показалось, что фашисты накрывают не только КП, но и передний край. Наш легонький блиндаж, на метр всего посаженный в землю, содрогался так, словно мы находились в крытом кузове пятитонной машины, двигающейся по кочкам.

Комбриг тоже проснулся и, разобравшись, в чем дело, сказал несколько крепких слов в адрес вражеских артиллеристов.

Досталось от него и одной нашей батарее. Ее командир, не зная расположения КП бригады, оборудовал свои огневые позиции метрах в трехстах позади нас. Батарея быстро провела пристрелку и основательно беспокоила гитлеровцев. Много часов вражеские артиллеристы нащупывали нашу батарею. Сметливый командир принял меры, чтобы ввести фашистских артиллеристов в заблуждение. И ему это блестяще бы удалось, если бы не одно обстоятельство...

Гитлеровцы «пристрелялись», но не к огневым позициям батареи, а к району расположения командного пункта бригады. Получалось, что, когда наша батарея начинала вести огонь, следом же за нею открывали огонь гитлеровцы, и он как раз приходился по расположению нашего КП. Так одну-две минуты работали обе батареи, затем наши артиллеристы прекращали огонь. Фашисты полагали, что они точно нащупали советскую батарею и каждый раз своим огнем принуждают ее замолчать.

Наших артиллеристов, пока они не знали, куда ложатся снаряды, и видели только, что они водят за нос противника, такое дело вполне устраивало.

Комбриг стряхнул с кителя землю, сыпавшуюся с потолка, и, дождавшись момента, когда противник прекратил беглый огонь, приказал телефонисту вызвать адъютанта. Лейтенант Ромаденко — высокий красивый моряк — явился незамедлительно.

— Узнай немедленно, — охрипшим голосом пробасил Сухиашвили, — почему до сего времени не убралась батарея. Я же приказал им немедленно сменить позицию!

— Позвольте доложить, товарищ капитан первого ранга, — отчеканил лейтенант. — Справка наведена: ваш приказ был исполнен незамедлительно. Батарея эта из артполка, приданного соседней, Панфиловской дивизии. Она вчера вечером сменила позицию, а ее командир принес извинения. Налет этот, пожалуй, будет последним. Начальник штаба еще раз подтвердил, что противник не знает расположения нашего КП.

— Одобряю вашу предусмотрительность, адъютант, — сказал комбриг и, предложив вызвать начальника штаба, отпустил лейтенанта.

Командиры батальонов доложили, что у них ночь прошла спокойно. Артиллерийский налет своей массой обрушивается на глубину обороны бригады. По их мнению, он не должен затянуться. Так оно и случилось. Сначала гитлеровцы оставили в покое передний край и вторую линию нашей обороны, а через несколько минут прекратили обстрел «батареи».

Стало тихо. В блиндаже буйно клубилась пыль, поднятая с земляного пола близкими разрывами тяжелых снарядов. Я вышел. Часы показывали четверть восьмого. Холодный утренний воздух, перемешанный с гарью и неосевшим пороховым дымом, ударил в лицо. Дежурный по КП доложил, что все обошлось благополучно: поврежден один блиндаж, люди не пострадали. Все другие снаряды легли на пустое место. Апрельское солнце поднялось высоко и ярко освещало все вокруг. Стряхнул шинель, смахнул пыль с ворота гимнастерки и направился к начальнику политотдела Батенину.

Пошел, однако, к нему не прямым путем, а около других блиндажей. «Батеньки мои, сколько напахали! И какие глубокие воронки! Словно какая-то щадящая рука отводила опасность от блиндажей! Удивительно, столько положено снарядов — и ни одного прямого попадания! Счастье. Настоящее счастье», — думал я, подходя к жилью Батенина.

Блиндаж его находился метрах в пятидесяти от нашего. Батенин сидел за складным столом и, как видно, правил очередное донесение при слабом свете коптилки.

Дверца блиндажа была слабо освещена, и меня он не сразу увидел, а когда рассмотрел, встал, улыбнулся:

— Ты, я вижу, тоже раненько поднялся, разбудили, наверное. Да ты проходи, проходи, только осторожнее, не споткнись. Мои орлы еще спят. Недавно из частей вернулись. Смотри, их даже разрывы тяжелых снарядов не разбудили.

Крохотный блиндажик был переполнен. Политотдельцы спали вповалку, на полу, плотно прижавшись друг к другу. Саперов в бригаде осталось мало, а те, кто и был, дневали и ночевали на переднем крае. Строить блиндажи для штаба было некому, поэтому аппарат политотдела, как, впрочем, и весь штаб, ютился в тесноте.

Осторожно ступая между спящими, я добрался наконец до стола, и мы, крепко пожав друг другу руки, сели. Батенин закончил правку и прочитал политдонесение вслух. Документ был хорошо отредактирован, написан емко и объективно. Иван Степанович рассказал о том новом, что доложили ему инструкторы, , вернувшиеся из частей.

Батальонный комиссар Батенин с присущей ему энергией в эти дни развернул кипучую деятельность. Быстро создавались новые и укреплялись прежние ротные партийные и комсомольские организации, обобщался опыт прошедших боев. В политическом отделе хорошо организовали прием сводок Совинформбюро и разъяснение их матросам.

Батенин был вездесущ. Он появлялся то там, то здесь. Многих частенько распекал.

Артиллеристы одной батареи формально отнеслись к выполнению приказа поставить пушки ближе к переднему краю с тем, чтобы они могли вести огонь прямой наводкой по танкам. Появился Батенин.

— Вы что думаете, фашисты вас в покое оставят? — обратился он к командиру батареи. — Почему как следует не врезали в землю орудийную площадку?

— У нас времени было мало, — попробовал оправдаться командир батареи.

— А у соседей разве больше было времени? Столько же. А как толково у них оборудована позиция! Почему? А потому, что там восприняли приказ как ответственнейшую боевую задачу! А вы? Командовать надо, а не при сем присутствовать! Тогда и оправдываться не придется! Да будет вам известно, враг прежде всего нанесет удар по выдвинутой на прямую наводку артиллерии. Наведите порядок! И для личного состава оборудуйте настоящее убежище. Ведь то, что вы сделали, курам на смех.

— Все будет учтено и исполнено, товарищ батальонный комиссар, — пообещал смущенный и вспотевший командир.

Особенно доставалось от Ивана Степановича хозяйственникам. Бывали случаи, кое-кто из них проявлял беззаботность к нуждам бойцов и командиров. Он буквально набрасывался на такого работника. Лицо Ивана Степановича в такие моменты становилось просто страшным, и без того крупные ноздри еще больше расширялись. Порой по часу-полтора учил он заботливому отношению к бойцу нерадивого хозяйственника.

Два дня назад, возвращаясь с переднего края, я заглянул к нему и наблюдал заключительную часть такого разговора. На этот раз перед Иваном Степановичем навытяжку стоял исполняющий обязанности начальника вещевого довольствия бригады. Накануне, возвращаясь с передовой, Иван Степанович увидел у некоторых моряков разбитую обувь.

— Неделю назад, целую неделю назад вы получили из батальона заявку на обувь. И не было бы обуви! А то лежит преспокойно чуть ли не у вас за пазухой! — жестикулируя, выразительно, с расстановкой говорил Иван Степанович. — Вы ухитрились эту заявку положить под сукно. Да как вы могли так поступить?! А посмотрите на него, товарищ комиссар, — обратился он ко мне, — сам обут, тепло одет, пули его не беспокоят, снаряды во второй эшелон тоже залетают не часто, а на людей, проливающих кровь за Родину, он наплевал...

— Да совсем же не так, товарищ батальонный комиссар...

— Помолчите! — резко обрезал Батенин вещевика, попытавшегося что-то сказать в свое оправдание. — Вы стали обрастать жирком! Зарубите у себя на носу: безответственности, бездушию вашему нет никакого оправдания!

Видно, долго бы еще распекал Иван Степанович интенданта, если бы не мое присутствие. Сейчас он вынужден был свернуть свою беседу, предоставив начальнику вещевого снабжения пять часов сроку на устранение допущенной оплошности. Батенин предложил ему лично проконтролировать завоз обуви в батальон и об исполнении доложить. Тут же мы решили и в других батальонах проверить, как гвардейцев обеспечивают вещевым имуществом, и итоги обсудить в политотделе с участием замкомбатов по тылу и бригадного интенданта.

В этот день разговор наш не затянулся. Я торопился, готовился к отъезду в Политотдел 3-й ударной армии. Взяв у Батенина дополнительные материалы, вскоре выехал в штабарм.

...В Политотделе армии действия гвардейцев 3-й бригады моряков были поставлены в пример. Приятно было узнать, что начальник Политотдела армии дивизионный комиссар Товченков был осведомлен даже о многих деталях боевых дел моряков. Мне впервые довелось с ним встретиться на этом совещании. Понравились его простота в обращении, хорошая память, знание людей, справедливая требовательность.

Здесь же мне довелось познакомиться с начальником политотдела 8-й гвардейской Панфиловской дивизии полковым комиссаром Александром Лукичом Галушко. Обстоятельно поговорить, к сожалению, не удалось, перебросились несколькими словами. Запомнились его ненаигранная приветливость в обращении, мягкий голос. Ни я, ни он, конечно, тогда и не думали, что в скором времени мы встретимся на совместной работе.

Участников совещания принял член Военного совета армии Пономаренко, спокойный, рассудительный, в темно-синей шерстяной гимнастерке, стянутой широким форменным ремнем, с орденом Ленина на груди. Он обрисовал нам общее положение на фронтах, сказал, что дела наши после разгрома гитлеровцев под Москвой во многом улучшились. Он говорил:

— Конечно, предстоят суровые испытания. Враг еще не раз попытается организовать крупные наступательные операции. И на нашем участке фашисты будут предпринимать наступательные действия, поэтому надо и дальше настойчиво повышать стойкость наших частей и одновременно готовить их к наступлению. Наше же положение в целом на фронтах куда прочнее, чем было несколько месяцев назад. А ведь у нас порой складывалось отчаянное положение, товарищи. Я припоминаю сейчас один момент. Это было в первые месяцы войны в Белоруссии, я был тогда членом Военного совета фронта. Ночь. На дворе льет проливной дождь. Вражеские полчища, несмотря на героическое сопротивление наших авангардных частей, рвутся в глубь Белоруссии. Кругом все гремит. Оперативная группа штаба остановилась в небольшой рощице. Тяжелый камень лежит на сердце. Чертовская усталость во всем теле. И вдруг звонок! Вызывают из Москвы. Торопливо подхожу к аппарату. Слышу знакомый голос: «Ну, как дела? Какие произошли изменения?»

Я докладываю, что враг продолжает рваться вперед, мы отходим. Трактора увозим в тыл. Небольшая пауза. Затем говоривший из Москвы продолжает: «Правильно поступаете. Все возможное тяните в тыл, что не можете поднять — уничтожайте, врагу ничего не оставляйте! Действуйте увереннее! Все это временно и преходяще. Никакая сила не сломит нашу партию. Победа будет за нами!» Сами понимаете, как дороги оказались тогда уверенные, ободряющие слова!

После совещания член Военного совета задержал меня.

Отвечая на вопросы Пономаренко, я рассказал о том существенном, что делается у нас. Просил его быстрее пополнить бригаду рядовым и командным составом. Он одобрительно отозвался о последних боях моряков, предупредил о возможном возобновлении фашистских атак.

— Будьте бдительны! Пополнение постараемся выкроить. Военный совет армии уверен, что моряки не пропустят врага в Холм.

На обратном пути, трясясь в машине на кочковатой, сильно выбитой дороге, я думал о Москве, о той, какой я видел ее в трудные октябрьские дни 1941 года. Тогда реальная угроза нависла над дорогой нашей столицей. Потом мысли мои перекинулись на Тамбовщину, где в небольшом городке уже полгода жили эвакуировавшиеся из Калинина моя жена и сын. Там родилась и моя дочурка...

Сильный обстрел «пятачка» первого апреля возвестил о возобновлении активности врага. Снова стали появляться вражеские бомбардировщики. Чаще, чем в прошлые дни, над нами висел надоедливый «костыль». Участились рейсы груженых фашистских транспортных самолетов. Противник усиленно подвозил в осажденный Холм боеприпасы, продовольствие и живую силу.

Конечно, не сидели сложа руки и моряки-гвардейцы. Наши артиллеристы умело нащупали новые цели. Снайперы и отличные стрелки настолько успешно «охотились» за гитлеровцами, что днем на переднем крае те боялись даже переползать по открытым местам. До КП бригады все чаще стала доноситься резвая скороговорка наших станковых пулеметов. Довольно успешно осуществляли ночные рейды в тыл фашистам наши разведчики. Пульс войны на нашем участке явно учащался...

Михаил Михайлович Кульков выздоровел. С его приходом в работе штаба стало больше четкости и слаженности. Сдержанный в излиянии своих чувств, Константин Давыдович Сухиашвили внешне ничем не выразил своего отношения к возвращению начальника штаба. Но поздно вечером, когда мы укладывались спать, он сказал-мне:

— Теперь за штаб можно быть спокойным. Одно появление Михаила Михайловича — и жизнь в штабе пошла по-другому. Дельный он человек.

Я тоже был рад возвращению майора Кулькова. Соскучился по его оптимизму, олимпийскому спокойствию, метким остротам. На другой день, подходя к блиндажу, я услышал ровный, невозмутимый тенорок. Майор уже отчитывал двух штабистов за какие-то упущения.

Может быть, и не чаще других, но все же нередко выслушивали замечания от Михаила Михайловича наши шифровальщики. Его неудовольствие и на этот раз относилось к ним. Майора раздражала медлительность с раскодированием, а иногда и искажения текста шифрограмм из штаба корпуса или армии. Случалось, майор Кульков крупно разговаривал и с начальником разведки. Чаще после «холостого» захода к противнику.

Помню, после артиллерийского налета фашистов первого апреля Михаил Михайлович приказал разведчикам к утру третьего дня доставить «языка» в офицерском звании. И вот срок подошел, а «языка» нет. Обычную невозмутимость начальника штаба словно рукой сняло.

— Вы что, штатные должности занимаете или работаете? Потрудитесь разъяснить: почему разучились боевые приказы выполнять?

Эти слова относились к стоявшим перед ним навытяжку исполняющему обязанности начальника разведки штаба бригады лейтенанту Ананьеву и командиру роты разведчиков младшему политруку Гусу.

Худое, пепельного цвета лицо Михаила Михайловича порозовело. В его небольших, глубоко посаженных глазах появился недобрый, металлический блеск. Нижняя губа медленно ползла на верхнюю и касалась усов. Две глубокие морщинки у носа как-то странно изгибались и еще резче выделялись на его лице.

— Двух хороших разведчиков потеряли, а «языка» не взяли! Куда это годится? Я вас не узнаю! — Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и повернулся ко мне: — И почему бы, вы думали, неудача? Недаром говорят в народе: подвиг и проступок живут всегда вместе. Успокоенность-матушка обоих к этому привела! Других причин нет. Зазнаться успели, вот в чем дело.

— Захвалили, стало быть, — вставил я.

— Это точно. Захвалили, — согласился Михаил Михайлович. — Им теперь, видите, и море стало по колено. Времени для подготовки вылазки было вполне достаточно. — Начальник штаба вплотную приблизился к Ананьеву и Гусу и, понизив голос, продолжил: — Вы его использовали? И тот и другой, видите ли, понадеялись на сметку разведчиков, на их ловкость и обычное везение.

Майор немного помолчал, о чем-то подумал и, обратившись к плотному, краснощекому Гусу, спросил:

— В таком случае, почему сам не пошел выполнять приказ?

— Пошел бы, товарищ майор, — взмолился Гус. — И «языка» приволок бы как пить дать! Рассветать стало...

— Хорош, нечего сказать! А мне сейчас краснеть за вас приходится. Сколько раз я вашу милость, товарищ Гус, хвалил! Христом-богом просил навсегда отпустить вас с политической на строевую работу. А вы чем платите? Никак не ожидал!

— Это совсем непредвиденное дело, товарищ начальник штаба. Досадная случайность... — попытался сгладить неудачу вконец обескураженный Гус. Дисциплинированный, всегда во всем аккуратный и предусмотрительный, с прямым, независимым характером, командир роты разведки чувствовал себя крайне неловко. Он и краснел, и бледнел, и готов был в эти минуты провалиться сквозь землю, только бы не оставаться дальше в таком неприглядном положении.

Майор молча отошел в угол блиндажа и подытожил разговор:

— К утру чтобы «язык» был, и обязательно в офицерском звании. Если не уверены в успехе, тогда вы, Гус, лично возглавьте группу. Если и у вас не получится, начальник разведки пусть сам идет.

— «Язык» будет, товарищ майор! За это я головой ручаюсь, — уже на ходу ответил Гус. И сказал он это так уверенно, что сомневаться не приходилось.

— Сам пойдет, — глядя ему вслед, сказал, улыбаясь, начальник штаба, — и без «языка» не вернется!

Михаил Михайлович оказался прав. Никому не доверил Гус этого поручения...

2. В штабе врага

«Шею мне намылили справедливо, ничего не скажешь! — размышлял взвинченный проработкой Гус. И вдруг улыбнулся, вспомнив слова начальника штаба, сказанные напоследок: «Повторяю, «языка» в офицерском звании. Да не притащите какого-нибудь интенданта зажиревшего!» — Задачка! Сам выполню. Никому поручать не буду. Кого взять с собой? — продолжал рассуждать Гус, возвращаясь в роту. — Возьму-ка я двух помкомвзводов и «дочь роты». Ведь допрашивать придется еще там, на территории врага. Нужна переводчица. Но вот загвоздка...» — и Гус с досадой вспомнил о недавнем случае.

...Вечерело. Было тихо. Солнце медленно погружалось в розовую дымку горизонта. На изгибе балки, что неподалеку от блиндажной роты, куда не так давно перебрались разведчики, Гус встретил Тоню Ильиченкову. Она с тремя матросами своего отделения возвращалась с передовой. Командир роты остановил ее, поинтересовался результатами дневного наблюдения. Тоня отпустила матросов, разрешив им после чистки оружия ложиться отдыхать. Сама же подошла ближе и начала докладывать.

Петру Гусу Тоня приглянулась еще при первой их встрече. По мере того как он открывал все новые и новые привлекательные черты в характере девушки, эта симпатия незаметно для него переросла в любовь. Правда, своих чувств Гус старался не показать. К тому же он не мог не заметить, что юная разведчица пришлась по сердцу всем без исключения молодым воинам его роты.

Тоня за короткое время зарекомендовала себя решительной и очень серьезной девушкой. Отношение у нее ко всем было ровное. Она шутила, смеялась, для каждого находила доброе слово. И не случайно вскоре матросы стали называть ее «дочь роты».

Но, как ни старался Гус подальше запрятать свои чувства к Тоне, это ему удавалось плохо. И понятно — отношение к ней ротного девушка заметила, хотя делала вид, что ничего не знает и ни о чем не догадывается.

Дважды случалось Гусу поздним вечером возвращаться с передовой с Тоней. Говорили о многом, но только он пробовал осторожненько чуть дольше задержать ее руку, когда помогал перепрыгнуть воронку или канаву, она настораживалась и замолкала.

Сегодня у Тони было отличное настроение. Рассказывая о том, что видела у гитлеровцев, она часто улыбалась, а ее искрящиеся сине-серые глаза из-под длинных ресниц весело смотрели на собеседника. В этот предвечерний час девушка окончательно пленила его. Чувства к ней настолько переполнили его сердце, что закружилась голова. Он как в тумане слушал мелодичный голос. Ее губы магической силой манили к себе. Гус вдруг приблизился к Тоне, обнял ее своими сильными руками и крепко поцеловал в губы.

Девушка вскрикнула, резко рванулась и в следующую секунду со всего размаху влепила ему пощечину.

— Как вы посмели? — не сказала, а как-то странно выдавила из себя Тоня. Шапка ее валялась в снегу, волосы, подхваченные слабеньким ветерком, взлохматились.

Гус бросился поднимать ушанку, но Тоня опередила его, подняла шапку, резким, порывистым движением выпрямилась и уничтожающе посмотрела на Гуса.

— Никогда не ожидала от вас такого поступка! Считала серьезным человеком. Командир еще...

— Вы, вы... извините меня, Тоня...

— Я вам не Тоня, а сержант Ильиченкова! И чтобы это было последний раз! Я приехала сюда воевать! Во-е-вать! Понимаете?

— Да я же...

— Не объясняйтесь, пожалуйста.

Только теперь, осмотревшись кругом и никого не увидев, она оставила обескураженного, сгоравшего от стыда Гуса и пошла к блиндажу...

Это произошло несколько дней назад. Теперь, придя в роту, Гус первым делом вызвал к себе Ильиченкову. Сообщил ей о полученной задаче.

— Будет исполнено. Времени для подготовки правда, у меня маловато, ну что же, раз нужно — постараюсь, — сказала Тоня. Она поняла ротного так, что доставить «языка» в офицерском звании поручается ей. Поэтому и сказала, что лучше выполнять задачу с тремя разведчиками из ее отделения.

Гус не возражал, но разрешил взять не трех, а двух матросов. Он не сказал, что группу возглавит сам.

Через полчаса все трое — Ильиченкова, сибиряк младший сержант Перекрестов и подводник из Ленинграда старший матрос Дубровин — предстали перед ротным. Гус внимательно осмотрел каждого. Перекрестову он приказал отечественный автомат сменить на трофейный, Тоне вместо «вальтера» взять парабеллум. Всем — двойной запас патронов и по одной гранате. Тоня сказала, что все исполнит. Она попросила только разрешить ей не менять оружия — парабеллум будет мешать ползти, а стреляет она и из «вальтера» неплохо. Младший политрук согласился. Он вспомнил рассказ старшины роты о том, как Тоня неделю назад тремя выстрелами из «вальтера» продырявила банки на расстоянии двадцати пяти метров.

Гус пошел с группой на передовую, всех троих расставил по точкам — возможным местам, где они будут переходить линию фронта, — и каждому определил задачу на наблюдение. Место Тони оказалось на изгибе траншеи, в центре обороны второго батальона, возле небольшой лощинки; сам Гус ушел и вскоре вернулся с молоденьким лейтенантом-артиллеристом. С собой они принесли стереотрубу. Разведчикам известен этот прибор — смотришь в него из укрытия и видишь все приближенным к тебе.

— Пользуйтесь только ею, — сказал младший политрук Тоне. — Возможно, снайпер орудует.

Лейтенант-артиллерист установил стереотрубу и ушел распорядиться о связи. Место для наблюдения оказалось очень удачным. Все в окружности просматривалось метров на триста. С помощью стереотрубы Тоня точно установила, что траншея и у противника в этом месте прерывчатая. Метрах в пятидесяти от окопа виднелась тропа, она вела к лощинке и по дну ее уходила в тыл. «Вполне может нам пригодиться...»

Неожиданно появился лейтенант:

— Вот я и отделался. Подадут связь, и будет порядок! Да, обзор-то здесь действительно хорош. Только надо малость «посадочки» добавить.

Он перенес несколько веток и лучше, чем это сделала Тоня, замаскировал стереотрубу.

— Начальник ваш просил так сделать, чтобы фрицы не пронюхали, что мы этим направлением заинтересовались.

И только сейчас он внимательно посмотрел на Тоню.

— Вы что так на меня смотрите?

— Вот, оказывается, какая «дочь роты»! Будем знакомы. — Пожимая Тонину руку, лейтенант назвал свое имя и фамилию.

— Самая обыкновенная, — улыбнулась Тоня.

— Нет, не «обыкновенная». О вас много говорят.

Разговор прервал Гус. Он вынырнул из-за изгиба окопа вместе с командиром взвода разведки. Некоторое время Гус молча обозревал через стереотрубу вражескую позицию, потом развернул карту, сориентировал ее и стал расспрашивать лейтенанта о противнике. Интересовался такими деталями, о которых Тоня и не подумала, а когда слушала ответы лейтенанта, поняла, что они важны.

Вскоре подошел командир роты саперов. Гус попросил его к 22 часам разминировать проход; точно указал, в каком месте.

— Поручите, пожалуйста, сделать это одному человеку. Самому опытному из всех ваших людей. Пусть трудится в маскхалате и так, чтобы ни одну пташку не спугнул! Фрицы ничего не должны знать! Командира взвода Гус оставил на наблюдательном пункте, а Тоню забрал с собой. В пути их застал минометный обстрел Они оказались в воронке от полутонной бомбы. Здесь Гус вкратце познакомил Ильиченкову с планом действий и сообщил, что группу возглавит сам.

— Не доверяете мне? — вспыхнула Тоня.

— Как раз наоборот. Доверяю вполне. Но, как видите, задача нелегкая и под силу будет только группе с моим участием.

— С «участием»... Скажите лучше — под вашим предводительством, — еще не успокоившись, вставила Тоня.

— Пусть будет так. А вы недовольны?

Тоня пожала плечами.

В этот момент недалеко от воронки разорвалась мина. Над головами с кошачьим шипением пролетели осколки. Гус схватился за локоть и, склоняя голову, болезненно перекосил лицо.

— Товарищ командир, вы ранены? — бросилась к нему Тоня, сжав его руку.

Гус захохотал, но тут же погасил смех.

— Не обижайтесь на меня, — уже серьезно сказал он. — Я пошутил. — Пальцы его рук коснулись плеч девушки.

— Ну, вот вы какой! — смущенно и обиженно сказала Тоня, поспешив занять свое прежнее место. На лице ее выразилась досада.

— Так вы недовольны? — продолжил он прерванный разговор.

— Не в этом дело. Большой необходимости не вижу ротному командиру самому отправляться за «языком». Моя группа одна справится. Могу поручиться...

— Решение принято. Обсуждать не будем! — твердо сказал Гус, вылезая из воронки и подавая девушке руку.

Тоня промолчала. Она знала: Гус упрям и решений не меняет. К тому же девушка ловила себя на том, что ротный ей нравится. Ее мимолетный, но очень искренний испуг во время мнимого ранения младшего политрука был неслучайным. И сейчас ей было по душе желание командира возглавить группу. С ним, конечно, она легче и лучше справится с этим заданием.

...Было 21 час 40 минут, когда Ильиченкова, Перекрестов и Дубровин пришли в траншею. На каждом маскхалат и каска, на груди автомат, на поясе у мужчин по три гранаты. Их встретил Гус, лейтенант-артиллерист и взводный. Командир роты пришел сюда на час раньше. Он уже заслушал наблюдателей на всех трех точках, подробно объяснил своим бойцам и командиру стрелковой роты, что делать и к чему быть готовым при переходе его группы через линию фронта. Встретился он и с командиром подразделения, на участке которого разведчики будут переходить линию фронта, возвращаясь обратно. Оставшиеся минут двадцать сам наблюдал за противником.

Подошел начальник разведки бригады Ананьев. Гус доложил о готовности группы к выполнению боевого задания.

Ротный командир был одет и снаряжен точно так же, как и подчиненные. Единственное исключение составлял нож, висевший в чехле на ремне.

На участке стрелкового батальона стояла тягучая тишина. И только где-то у соседа справа она время от времени нарушалась обычным пулеметным стрекотанием.

Темной, безветренной выдалась ночь. К земле жались густые кучевые облака. Природа словно позаботилась о разведчиках.

Гус еще раз взглянул на часы, затем осмотрел на каждом снаряжение и оружие. У Перекрестова и Дубровина спросил, как они понимают боевую задачу. Ответы его удовлетворили.

— Напоминаю: никаких разговоров. Четкое выполнение приказов. Полнейшее спокойствие, быстрые и решительные действия. Полная уверенность в успехе! Все.

— Ну, ни пуха ни пера вам! — напутствовал разведчиков лейтенант Ананьев.

— Все будет в порядке, — тихо отозвался Гус и первым с тигриной ловкостью выбрался из траншеи. За ним — Тоня, Дубровин и Перекрестов.

Все четверо, переползая по-пластунски, скрылись в темноте. Когда миновали нейтральную полосу, по сигналу Гуса Тоня замедлила движение, увеличивая дистанцию, с тем чтобы не напороться на мину всей группе. Вблизи от огневой точки противника Гус задержался. С ним поравнялись Тоня и остальные разведчики. На минуту замерли.

«Дрыхнут, наверное. Днем-то больше других стреляли...» — подумала Тоня. Из вражеского окопа донесся кашель. Он показался девушке таким близким, что она вздрогнула. В окопе кто-то шумно заворочался, и тут же разведчиков оглушила короткая автоматная очередь. Через несколько секунд она повторилась. «Засекли? Но, кажется, не слышно свиста пуль...»

Тоня чуть приподняла голову. Гус, растянувшийся на снегу, словно пристыл к своему месту, а лицо обращено к стрелявшему. Но немец молчал. Видимо, он просто выполнял инструкцию — время от времени давал о себе знать.

Вот и заветная тропка! Гус задержался, послушал тишину. Удалившись метров на пятнадцать от тропинки, все четверо уже свободнее поползли дальше. У елочек замерли: услышали разговор. Он приближался. Вскоре показались два солдата — оба высокого роста. Один другому о чем-то оживленно рассказывал, — О письме из дома сообщал, — перевела Тоня, когда солдаты удалились. — Три его односельчанина березовые кресты заработали.

— Напоролись бы на нас, тоже получили бы их, — тихо ответил ей Гус и пополз дальше.

Разведчики обогнули с востока деревню Тараканово и, шагая друг за другом по заснеженной проселочной дороге, направились к большаку.

У лощинки замедлили шаг: из-за кустов впереди слева вынырнули два гитлеровца с автоматами на ремне. Разведчики вмиг оказались на земле и отползли на обочину дороги. Немцы разговаривали, но так тихо, что Тоня не разобрала ни одного слова. Когда же поравнялись с разведчиками, один заметил что-то подозрительное и толкнул другого. Снимая с плеч автоматы, гитлеровцы направились к группе. «Бей!» — крикнул Гус и первым бросился на фашиста, выбил из рук автомат. Со вторым вступил в поединок Дубровин. Но первый гитлеровец, оправившись от испуга, шагнул к ротному. Тот приемом самбо молниеносно свалил его и в следующую секунду покончил с ним. Несколько дольше провозились с другим Дубровин и Перекрестов. Гусу пришлось помочь им.

— Интересно, кто они, патрули или просто из деревни возвращались?— сам себе задал вопрос Гус.

— В деревне гуляли, — уверенно заключил Дубровин.

— Нет. Патруль, — возразил Гус. — Если бы просто из деревни шли, болтали бы громче да и нас не заметили бы. Значит, их будут скоро разыскивать. Документы и оружие заберем и — айда дальше.

Заметно уставшие, вышли на Локнянский большак. Теперь им нужна была машина. Попытались остановить одну, вторую — не получается. Мчатся мимо. А время уходит. Тогда Гус разделил группу пополам. Сам он с Тоней ушел вперед.

Когда вдалеке мелькнул слабый свет от фар и машина стала быстро приближаться, разведчики встали на середине дороги и, энергично махая автоматами и сигналя фонарями, требовали остановиться. То же делали в пятидесяти метрах позади Перекрестов и Дубровин. Здоровенный крупповский грузовик заскрипел тормозами.

— Шнель, шнель! — стуча в дверцу автоматом, торопила водителя Тоня.

Как только дверца приоткрылась, Гус, отодвигая Тоню, вскочил в кабину и, приставив дуло автомата к груди фашиста, крикнул: «Хенде хох!» Солдат опешил и, щурясь от наведенного Тоней луча фонарика, поднял руки. Тоня по-немецки приказала ему открыть другую дверцу, обежала спереди машину и тоже забралась в кабину. За нею следом втиснулся Перекрестов, с другой стороны — Дубровин. Гус оттеснил гитлеровца, взял руль, отъехал на обочину и тут же выключил фары. Он предложил Перекрестову приподнять капот и делать вид, что копается в моторе.

Тоня начала допрос. Перепуганный гитлеровец сообщил, что машина нагружена минами. Это был второй рейс солдата. Он мог заночевать и на станции, где брал груз, но спешил, потому что вечером в Тараканове обещал встретиться с недавно приехавшим из Германии земляком. Солдат подтвердил далее, что какой-то штаб находится в небольшой деревушке, поблизости от деревни Сопки, в двадцати километрах отсюда. Въезжать туда запрещено, но он бывал там. Машину можно оставить метрах в семистах. Просил не убивать его, предложил привезти их в деревню. Обещал оказать и другую помощь, какая только потребуется.

— Принимаем твою помощь. Но если покривишь душой — смерть! — сказал Гус.

Тоня перевела. Немец заволновался и попросил взять его с собой, в плен, а то ему и его семье капут.

За руль сел Гус. Он ловко развернул машину и направил в сторону Локни. Ганс говорил об особенностях дороги, на выбоинах советовал ехать плавнее: груз опасный. Тоня переводила. Проскочили Сопки и через некоторое время свернули на проселочную дорогу, потушили фары и так ехали километра два. На изгибе дороги остановились. Ганс жестом показал, что тут удобнее оставить машину, создать впечатление, что грузовик забуксовал. Так и сделали.

Гус похлопал Ганса по плечу, сказал:

— Молодчина!

Тоня перевела. Солдат улыбнулся и заговорил свободней: — У больших начальников дома охраняются. Сложно войти. Часового лучше захватить и допросить. Узнать у него, что за начальник и кто ночью приходит к нему.

Гус одобрил предложение Ганса. С полчаса шли довольно быстро. В поле гуляла вьюга, и Тоня изрядно устала, иногда она даже падала. Наконец показались контуры домов. Пришлось шаг замедлить. У огородного плетня залегли. Ротный сам пополз в разведку.

— Ждите! — приказал. — Ильиченкова — за меня. Постараюсь быстро.

«Вот мы и в штабе, — подумал он. — Но сработать надо чисто, а то и ноги не унесешь. Немцы штабы охраняют надежно». Минут двадцать его не было. Появился он с другой стороны. Сообщил план действий и приказал следовать за ним. Огород преодолели ползком. Перекрестов и Дубровин мешковиной накрыли часового и приволокли в угол двора, разрядили его автомат и вооружили им Ганса. Он занял место часового, стал прохаживаться около дома. Дубровин примостился на крыльце. Тоня стала допрашивать снятого с охраны солдата.

Гитлеровец молчал, а затем брякнул, что отвечать не будет, Гус сверкнул на него глазами, гитлеровец съежился, попытался крикнуть, но не успел: Перекрестов заткнул ему рот. Тоня перевела приказ Гуса:

— Отвечать не будете — заколем! Ответите — сохраним жизнь.

И солдат заговорил. Он встал на пост минут десять назад. Охраняет он начальника оперативного отдела штаба, полковника. Ему ночью иногда приносят срочные шифровки. Приносит офицер, три раза стучит в крайнее окно и говорит: «Герр оберст, это я. Шифровка».

Тоня, меняя голос, произнесла эти слова по-немецки. Гитлеровец замотал головой и объяснил, как надо сказать. Тоня повторила. Солдату связали руки и ноги, в рот запихали кляп и дерюгой обмотали нижнюю часть лица: ему сохранили жизнь. Гус не любил нарушать слово.

Тоня три раза стукнула в крайнее окно и шмыгнула к двери. Изнутри протерли стекло, видно, посмотрели на прохаживающегося «часового». Когда в сенцах послышались шаги, Тоня низким, мужским голосом сказала:

— Герр оберст, это я. Шифровка.

И только дверь приоткрылась, Гус схватил человека за горло.

— Фу ты, черт! — вырвалось у него: дверь открывала женщина. Она было взвизгнула, но Гус зажал ей рот.

— Держи ее!—скомандовал Гус Перекрестову и нырнул в дом. В кухне лицом к лицу он столкнулся с фашистским офицером в накинутой на плечи шинели. — Хенде хох!..

Гитлеровец резким ударом в лицо отбросил Гуса, вышиб автомат и попытался навалиться на него. Но тут же получил сильнейший удар в живот, полетел в противоположную сторону, стукнулся о косяк стола и повалился на пол. Перекрестов и Тоня втащили офицера в комнату. Сюда же ввели женщину, внесли и связанного солдата — часового. Тоня нагнулась к полковнику, стала тормошить его. Он не реагировал и не открывал глаз. Тоня нащупала пульс — живой.

— Эй ты, не притворяйся!

Но фашист молчал. Гус опять спросил фашиста, будет ли он говорить. Безрезультатно.

— Видно, потерял сознание, — сказала Тоня.

— Жидковат. Перекрестов, наденьте на него обмундирование и сапоги. Придет в себя, ничего ему не сделается. Телячьи нежности! Сапога схватил и скис. А мне заехал, будьте уверены!

— А может, рано его одевать? — спросила Тоня. — Пока допросим женщину. Возможно, еще адрес укажет. На худой конец, другого возьмем.

Гус одобрительно кивнул головой. Перекрестову приказал перенести солдата в спальню и крепко привязать к кровати, а потом собрать карты и другие документы. Сам же отвел в сторону женщину.

Перед ним стояла смазливая молодая женщина, заспанная, с распущенными волосами, в накинутом на нижнюю рубашку зимнем пальто.

— Знакомая у тебя есть, у которой живет другой офицер? Да не трясись ты! Быстрее отвечай! — прикрикнул Гус.

— Да, есть...

— Где?

— Недалеко отсюда.

— Охрана есть?

— Нет. Там капитан живет, помощник моего начальника, — говорила женщина.

— Дверь тебе откроют?

— Да. Если скажу: срочное дело от начальника.

Тоня тем временем усиленно занималась полковником. Красавец немец, лет тридцати пяти, с густой вьющейся шевелюрой, лежал на ковре, вытянувшись во весь внушительный рост.

— Герр оберст! Герр оберст! — тормошила Тоня полковника, но тот молчал.

Тоня открыла свою походную сумочку-аптечку, извлекла пузырек с нашатырным спиртом, открыла его и поднесла к носу полковника. Не помогло. «Видно, возиться нечего. Только время потеряем», — заключила она, выпрямляясь. Она сказала Гусу, что приводить в чувство полковника бесполезно. По-видимому, он сильно ударился головой.

— Ну что же — есть в запасе «резерв», другой офицер, правда, рангом пониже.

Звонок телефона прервал их разговор. Тоня и Гус переглянулись. «Что будем делать?» — прочитала она в его глазах. Насторожившееся лицо Тони просветлело буквально через несколько секунд. Она спросила женщину, подходит ли та к телефону. Оказалось, подходит и даже, бывает, передает, что прикажет полковник. Гус предложил ей взять трубку.

— Вы спрашиваете, приносить ли шифровку? — говорила женщина в трубку, посматривая на автомат в руках Гуса.

— Скажите: сейчас спрошу полковника, — шепнула Тоня.

Женщина повторила.

— Передайте, полковник сказал — доложить ему в семь ноль-ноль.

И эти слова были переданы точь-в-точь.

Из трубки донеслось:

— Будет исполнено. Все понятно. Спасибо.

Гус облегченно вздохнул, но тут же сосредоточился и — опять к женщине:

— Одну минуту на одевание! Пойдете с нами. Будете делать все так же, как и сейчас. Малейшее неповиновение — смерть!

Перекрестов подошел к Гусу и, указав на полковника, спросил, что с ним делать? Прикончить его? Гус отрицательно покачал головой.

— Ну, раненых мы не добиваем. Руки и ноги свяжите. Всяко бывает. — И, глянув на часы, присвистнул: — Тридцать минут потратили!

Гус поручил Перекрестову запереть сени и выбраться со двора через забор. Сам же в двух местах перерезал провод телефона и кусок кабеля прихватил с собой.

По деревне шли цепочкой: Гус впереди, за ним женщина, за нею Тоня, Ганс и остальные. Подойдя к нужному дому, Гус встал у входной двери, а женщине велел постучать в окно. Когда та увидела в окно лицо подруги, крикнула: «Быстрее открывай! Твоему срочный пакет от моего начальника». Не прошло и полминуты — в сенях послышались тяжелые шаги.

— Сам открывает, — шепнула женщина и, увидев палец на губах Тони, съежилась и замолчала.

Гус, наученный горьким опытом, не говорил уже «хенде хох», а тут же, как показалось в проеме двери лицо, нанес фашисту сильный удар в живот и сейчас же навалился на него. Гитлеровец выругался и стал отчаянно вырываться. Но поздно. Ударом кулака по голове Перекрестов окончательно «успокоил» его.

Офицера втащили в избу. В ней горел свет. Перед Тоней уже стояла толстая, приземистая женщина.

— Немедленно соберите карты и другие документы! — крикнула Тоня.

Женщина, кося глаза на шефа, испуганно пролепетала:

— Я поняла вас, — и бросилась исполнять приказ.

Тоня подошла к капитану, достала йод. Гус знаком приказал фашисту подняться, связал ему руки и толкнул на табуретку. Тоня, прижигая йодом рассеченную губу и ушибленные места на лице гитлеровца, переводила слова Гуса.

— Пойдете с нами. Все указания будете выполнять неукоснительно! Ослушаетесь — смерть! Исполните — будете жить. Согласны?

Гитлеровец, щуплый, невысокий, лет сорока пяти, с худощавым, веснушчатым лицом, с бесцветными короткими бровями, злыми маленькими глазами исподлобья смотрел на Тоню и молчал.

— В молчанку играть будем?! — прокричал Гус. В руке его блеснул кинжал. Правая сторона лица Гуса успела распухнуть и посинеть. Фашист без перевода понял, что цацкаться с ним долго не будут.

— Я вынужден подчиниться силе, — пробормотал капитан.

Тоня перевела.

— Так бы и сразу. — Гус убрал кинжал и велел Перекрестову дать немцу одежду.

Перекрестов бросил гитлеровцу брюки и рубашку, китель осмотрел, забрал документы и тоже бросил. Потом развязал фашисту руки и,-держа автомат наизготовку, отошел в сторону.

— Быстро одевайтесь! — сказала Тоня и пошла в другую комнату.

Гус тем временем «приводил в порядок», как он выражался в этих случаях, телефон.

Когда гитлеровец оделся, Перекрестов связал ему руки. Гус ловко заткнул ему рот, нижнюю часть лица обмотал повязкой и посмотрел на часы.

— Двенадцать минут прошло. Хорошо. Двинулись.

Перекрестов опять был замыкающим. Заперев изнутри дверь дома, он выбрался через кухонное окно. Женщин оставил связанными в доме.

В нескольких шагах от дома, когда стали сворачивать на околицу, немецкий капитан неожиданно метнулся в сторону и припустился бежать на середину улицы. Тремя энергичными прыжками Гус настиг фашиста, смял, как котенка, с какой-то невероятной силой приподнял его и передал набежавшему Дубровину.

— Держите крепче!

Рассердившийся разведчик, схватив гитлеровца за связанные Руки, толкнул так, что тот с трудом удержался на ногах. Ротный показал фашисту кинжал.

— Еще один такой фортель и — капут!

До машины добрались другим путем. Метрах в трехстах от Дороги сделали привал. Перекрестова Гус послал разведать, нет пи засады. Вскоре тот фонариком просигналил: все в порядке.

Когда разведчики пришли к машине, Гус приказал Перекрестову вместе с гитлеровским капитаном залезть в кузов. Ганс удобнее усадил их, укрыл брезентом, а сам перебрался в кабину, где уже сидели Дубровин, Гус и Тоня. Тронулись в сторону фронта. Под шум мотора Гус думал, как уничтожить мины. «Ведь если оставить, враг обрушит их на наши головы».

— Ганс, как с машиной поступим? Не привезем же ее с грузом на передний край?

Тоня перевела.

— Я не подумал об этом. Сжечь машину можно, но шум поднимем, — ответил Ганс.

— То-то и оно! А нужно сделать так, чтобы преждевременно шума не было и машина хотя бы потом на воздух взлетела.

— Разрешите мне задержаться? — попросил Дубровин. — Минут через сорок или когда прикажете я грузовик запалю, а сам-то уж выберусь. Не в первый раз...

— Это самое простое решение. Что-то помудренее надо придумать. Что скажет Ильиченкова?

— Дубровину задерживаться нельзя, у него рана в плече, нужно как можно скорее ввести противостолбнячную сыворотку. Я могу сама задержаться...

— Без вас управимся! — прервал ее Гус и замолчал.

Навстречу шли две машины. Ротный, сидевший за рулем, чуть притормозил, помигал фарами и дал газ. Еще километра два оставили позади.

Дорога ухудшилась. Пришлось вести машину осторожнее. Вскоре младший политрук свернул на обочину, остановился и заглушил мотор. Начал расспрашивать Ганса, куда он вез мины, где, по его мнению, лучше оставить машину. А может быть, тот придумал, как поступить с боеприпасами? Немец ответил через Тоню, что у него есть веревка. Если ее смочить бензином, растянуть, один конец опустить в бак, а другой зажечь; то машина воспламенится не сразу. Он только не знает, как быстро по веревке побежит пламя.

— Идея стоящая. Перекрестов! — позвал Гус. Младший сержант нагнулся из кузова к дверце. — Поручаю вам зажечь машину. Приедем, Ганс покажет, как это сделать. Веревку зажжете через пятьдесят минут. Выходить будете той же дорогой, по которой мы шли сюда. Все поняли? Вот и хорошо! Поехали.

И, уже тронув машину с места, добавил:

— Ведь машину нам надо поднять на воздух еще и потому, что с нею «подорвется» и Ганс. Фашисты посчитают, что в мины попал советский снаряд, Гансу поставят березовый крест, и на семью гонений не будет.

Тоня перевела.

— Данке, данке! — заулыбался Ганс. — Ваш командир — хороший русский человек!

— Он коммунист, — сказала Тоня.

— О! Мне отец много доброго рассказывал о русских коммунистах. А Ленин, — говорил он, — гений, последователь Карла Маркса и Фридриха Энгельса.

Не доезжая до Тараканова, свернули на проселочную и метров через триста спустились в балочку. В глубоком ухабе Гус несколько раз подал машину назад и вперед и заглушил мотор. Ганс смочил веревку бензином и сунул моряку зажигалку. С ней, мол, надежнее. Ганс сказал также, что лучше Перекрестову эти пятьдесят минут посидеть в машине, под брезентом, туда же взять и веревку.

Потом Ганс повозился в моторе, что-то отвернул, закрыл капот и небольшую деталь забросил в снег.

— Теперь не уедут, — сказал он.

Шли гуськом. Гитлеровский офицер стал послушнее, но с трудом поспевал. Тоня, шагавшая за ним, поторапливала немца. Позади нее — Ганс. Замыкающим был Дубровин. Когда перевалили седловину, залегли, Гус, загораживая собой развернутую карту, осветил ее фонариком.

Все правильно. Метров четыреста пройдем целиной. Дальше — ползком.

Было ровно три часа. Облака на востоке заметно поредели, там вроде стало светлее, но луна по-прежнему была плотно закрыта.

Тем же порядком группа двинулась к линии фронта. А когда благополучно миновали намеченный отрезок поля, снова залегли. Немецкому офицеру развязали руки.

Отдыхали недолго. Предстоящий «салют» — взрыв машины с боеприпасами — заставлял Гуса торопиться. Ползти в снегу было трудно, и фашистский капитан, отвыкший на штабной работе от такого способа передвижения, быстро выдохся. «Шнель, шнель» Тони уже не действовали. Он, задыхаясь, шепотом сказал девушке, что если не поползут медленнее, то он совсем обессилеет. И тогда хоть убивайте его...

Гус вынужден был ползти медленнее.

Разведчики осторожно обогнули стоянку машин, потом минометные позиции и выползли на тропинку. По дважды подававшему голос вражескому пулемету поняли, что находятся на переднем крае противника.

Прошло пятьдесят минут с тех пор, как они оставили машину, но пока было тихо. Гус нетерпеливо ждал взрыва. Совсем близко от неприятельского окопа ротный остановился, Приподнялся, посмотрел вправо и влево — сплошная траншея. Когда фашисты успели ее отрыть? Или разведчики уклонились в сторону?

— Я поползу вперед, а вы оставайтесь. Ждите.

Минут через пятнадцать Гус вернулся и сказал, что придется ползти вдоль фронта.

Увидев, что мешковина, закрывавшая пленному рот, сползла ему на шею, он сердито помахал кулаком. Капитан жестом показал, что с заткнутым ртом он не может двигаться.

— Дураков ищешь? — Гус запихнул ему в рот какую-то тряпку и дерюгой обвязал лицо до глаза. — Скажите ему еще раз: если какой-нибудь трюк отколет — ему конец.

Двигались еще метров четыреста. Взмокли. От всех валил пар.

— Вот наконец-то вижу и отдельное деревцо — наш ориентир!— сказал Гус. — Теперь считайте — вышли на финишную прямую.

В это время совсем близко рокотнул пулемет врага. Пришлось выждать минуту, две. Вскоре почти вплотную приблизились к прерывчатой линии фашистских окопов. Слева донесся разговор. Гус отстал и пополз с фашистом рядом.

Вражеский окоп еле заметен в снегу. Вот он совсем близко. Малейшая неосторожность может выдать разведчиков. Гус все время не спускал глаз с «языка», несколько раз нажимал ему на спину: не приподнимайся, мол. Тот послушен, но, видно, движется с огромным трудом.

Вот позади остались и окопы. А впереди Гус заметил чернеющий бугорок. Неужели охранение выдвинули? Плохо — сворачивать некуда.

Тоне он сказал:

— Мы поползем с Дубровиным. Если не удастся тихо снять охранение — накроем гранатой. Двигайтесь за нами. Начнется стрельба — бегом вперед. Смотрите лучше, особенно за ним, — он кивнул в сторону фашистского офицера.

Гус и Дубровин стали удаляться. Капитан и Ганс поползли теперь вместе, Тоня — замыкающей. Когда до чернеющего бугорка осталось совсем немного, Гус остановился и прислушался. Дубровин что-то хотел сказать, но Гус успел шепнуть: «Молчи! Идем ближе». И вдруг ночную мглу рванул окрик: «Хальт!»

В тот же миг Гус бросил гранату и громко скомандовал: «Бегом!» Тоня подняла фашиста и Ганса, и они пробежали метров пятьдесят. Но тут засвистели пули, и Ганс упал. Девушка тоже повалилась около него. Капитан залег впереди.

— Нога, — простонал Ганс. — Не могу идти... Не оставляйте меня. Мать, сестренок — всех убьют фашисты. Помогите мне. Я могу еще ползти.

Тоня подвинулась, и он обхватил ее рукой. Вместе они приблизились к капитану. Гитлеровец выжидающе озирался по сторонам.

— Вперед! — прикрикнула девушка.

Тот продолжал лежать. Тогда Тоня без промедления вскинула автомат и дала короткую очередь. Фашист вздрогнул и, не оборачиваясь, пополз вперед.

— Ползите на нас! — донесся до Тони голос Гуса.

— Истеку кровью. Уходят силы, — прошептал Ганс.

— Сейчас, — успокоила его девушка. Она вынула из кармана бинт и наспех перетянула Гансу ногу. — Крепитесь. Немного осталось.

Они медленно поползли. Фашисты били трассирующими. Пули зло попискивали над их головами. Ганс с каждой минутой слабел, и Тоне все труднее становилось его тащить. По лицу ее ручьями тек пот. Он заливал глаза, затекал в рот. Но она, одной рукой поддерживая Ганса, упорно продвигалась. Перед ней, озираясь по сторонам, как загнанный зверь, полз фашистский офицер, несколько раз останавливался, косил глазами на девушку, но она направляла в его сторону дуло автомата, строго приказывала не оглядываться и ползти вперед.

— Как вы тут? — услышала Тоня голос Гуса. — Не могу вам помочь: тащу Дубровина. Его ранили в живот. Теряет сознание.

— Сами доберемся, — ответила девушка. — Вот фашист хитрит. Повязку со рта сорвал, кляп выплюнул. Ругается себе под нос. Думал улизнуть. Не вышло... Ну, ну, Ганс, держись крепче за мою шею. Совсем близко уже.

В это время далеко позади раздался взрыв.

— Вот и «салют»! Молодец Перекрестов! — обрадовался Гус.

Взрыв приободрил разведчиков. Метров семьдесят они ползли без отдыха. Песней прозвучали для них голоса с нашей стороны. Гус громко откликнулся.

— Идем к вам, — послышался голос Ананьева.

Кроме него на помощь приползли еще три разведчика. Они забрали офицера и раненых.

— Штабного офицера заарканили! Здорово! — восхищался Ананьев.

Уже совсем близко от нашей траншеи фашистский офицер вскрикнул и схватился за руку. Но Ананьев приказал не останавливаться. Каждая минута дорога!

Не поднимаясь, по одному свалились в траншею. Тоня сразу же подошла к Дубровину и помогла уложить его на носилки. Затем взяла за руку Ганса. У него с трудом нащупала пульс. — Скорее и этого в санроту. Он еле жив.

Сама присела и почувствовала, что не в силах подняться. Но слышится голос командира:

— Все за мной!

Разведчики по траншее зашагали в штаб.

Каждый день апреля враг использовал для подготовки к наступлению. Он все чаще от частных вылазок переходил и разведке боем.

В десятых числах апреля в результате утренней атаки противнику удалось километра на полтора потеснить нашего левого соседа, оборонявшего небольшой участок между Ловатью и ее притоком. Этот небольшой успех позволил гитлеровцам улучшить свои позиции и сильно осложнил положение батальона Курносова, которое и до этого было весьма стесненным.

Теперь фашисты буквально нависли у нас на фланге. Это вынудило Курносова и без того жиденькую оборону разбавить и растянуть ее редкой цепочкой вдоль левого берега Ловати.

Фашисты не замедлили воспользоваться выгодностью своего нового расположения. За одну ночь на захваченном участке они соорудили несколько огневых точек. На следующее утро их станковые пулеметы уже били в тыл нашим боевым порядкам. С этого времени вражеские пули стали частенько посвистывать на командном пункте бригады.

Изменение обстановки сильно усложнило боевое и продовольственное питание подразделений первого батальона. Мы вынуждены были запретить всякое передвижение днем. Люди остались без горячей пищи. Довольствовались консервами, сухарями и водой.

Передний край первого батальона проходил по низкой местности. Зимой это не ощущалось, а в апреле вездесущая весенняя вода сразу заявила о себе. Стоило углубиться более чем на восемьдесят сантиметров, как окопы тут же наполнялись водой. Ну а брустверы огневых точек тоже не поднимешь: они тут же попадали под прямую наводку вражеский противотанковых пушек. Моряки вынуждены были траншеи наполовину засыпать, а дзоты и землянки строить такие, в которых можно только лежать.

Испытывая постоянные лишения и крайние неудобства, не успевая обсыхать, находясь под усиливающимся перекрестным огнем противника, моряки не унывали. Они часто острили по адресу гитлеровцев, траншея которых в ряде мест приближалась до нашей на семьдесят — восемьдесят метров. В таком построении обороны моряки вскоре обнаружили и положительное: фашисты лишились возможности применять против нашего переднего края авиацию и тяжелую артиллерию.

Но враг все-таки изматывал и обескровливал подразделения бригады. .

Особенно нас тревожил первый батальон. Силы его таяли, а восполнять его ежедневные потери не было возможности.

12 апреля был получен приказ: комиссару бригады выехать на совещание. Открывалось оно на следующий день в штабе корпуса. Мы решили воспользоваться случаем и после совещания обстоятельно доложить командиру корпуса истинное состояние бригады и постараться убедить его в необходимости срочно прислать пополнение. Конечно, мы далеки были от мысли, что сделаем какое-то открытие для комкора. И все-таки нам казалось, о ряде существенных деталей командир корпуса не информирован.

Накануне отъезда я посчитал необходимым еще раз побывать в первом батальоне, побеседовать с командирами и рядовыми, на месте взвесить наши возможности на этом ответственнейшем участке.

3. «На «Шипке» без перемен»

Было 22 часа, когда мы с Куликовым и двумя автоматчиками вышли из блиндажа. Ночь выдалась темной. Дул слабенький ветерок. На фронте было сравнительно тихо. Редко непривычную тишину нарушали короткие очереди немецкого пулемета. И тогда эхо стрельбы далеко разносилось вокруг.

Узкая лесная дорога, изрядно испорченная апрельским солнцем, вскоре вильнула вправо, а затем раздвоилась: одна тропа тянулась в первый батальон, другая выводила на большак. Свернули на первую.

Но вот кончился и лес. Мы вышли на открытую местность. Днем здесь не проберешься — место с трех сторон простреливается. Да и сейчас по спине пробегает холодок, каждый из нас невольно поеживается. Пришлось увеличить дистанцию и ускорить шаг. Почти одновременно с разных сторон заговорили два фашистских пулемета. Над головой и сбоку зло пискнули трассирующие пули.

Дальнейший путь продолжали перебежками, а то и ползком. У безымянной балочки, где у нас когда-то был запасной наблюдательный пункт, теперь размещалась «штаб-квартира» младшего политрука Гуса. У меня стало правилом: когда шел в первый батальон, то обязательно заходил к разведчикам. Там всегда узнавал такие подробности о боевых делах подчиненных, о которых штаб и политический отдел и понятия не имели.

Гуса мы застали бодрствующим. Он чинно сидел у небольшой трофейной печки и беседовал с матросами.

Присели. Командир бригадных разведчиков ознакомил нас с последними данными о противнике. Он обратил наше внимание на две новые огневые точки у фашистов, построенные у самого берега Ловати. «Очень коварные», — заметил Гус. Доложил также, что две группы разведчиков ушли во вражеский тыл.

Потом у нас завязался оживленный разговор с разведчиками. Вопросы сыпались один за другим.

Приятно было, что матросы так интересуются текущими политическими вопросами.

— Видно, ваш командир помогает вам и в политике разбираться?

— Вечерами богато разказуе и нас заставляе читать, — ответил смуглый матрос, украинец.

Как ни приятно у разведчиков, пришлось прощаться. Время дорого. И в 23 часа 20 минут мы с Виктором Куликовым вошли в блиндаж Курносова. Здесь не спал только дежурный телефонист. Всматриваюсь в лица спящих. Вот, положив кудлатую голову на свернутую шубку-безрукавку, погрузился в крепчайший сон командир батальона. Он в шинели. Укладываясь, видно, единственное, что он сделал, — немного отпустил ремень. Рядом с ним, свернувшись в комочек, ровно посапывал на распухшей полевой сумке старший политрук Гаврилин.

Парторг и комсорг рядышком, а чуть в стороне от них — адъютант старший батальона и еще два незнакомых мне командира. Все спали в шинелях и сапогах.

Дремавший возле телефониста офицер открыл глаза.

— Будить?

— Подождите, — шепотом сказал я. — Успеете. Какая обстановка?

— Все нормально.

Я плохо знал этого командира — он недавно прибыл в батальон. Странными показались его скованность, нежелание говорить. Но в этот момент я не придал этому значения. Мало ли какие характеры бывают.

Телефонист связал меня с ротными командирами. Но как ни старался я говорить тихо, почти все проснулись. Курносов с опухшим лицом и заспанными глазами успел пододвинуться ко мне и с обычным невозмутимым выражением лица дожидался окончания разговора. В полусидячем положении он и доложил о состоянии батальона.

— Ну что нового, товарищи? — обратился я уже ко всем. — Рассказывайте.

Образовали полукруг. Вид у обитателей блиндажа был невзрачный: грязные, закопченные, с утомленными лицами, но без тени уныния. «Золото, а не люди. Трудности их не ломают, а закаляют еще больше!» — подумал я.

— Нового-то особенно ничего нет, товарищ комиссар, — пробасил адъютант старший батальона — худосочный капитан с узким лицом, покрытым веснушками. Когда он говорил, кожа на его высоком лбу морщилась, а бесцветные брови ползли кверху.

— Сегодня у нас тишина, — добавил незнакомый мне офицер с повязкой на голове. Позже я узнал, что это был командир второй стрелковой роты лейтенант Заварзин. Несколько дней назад он вернулся из госпиталя. Ему не везло: он совсем немного воевал и дважды уже был ранен. — Вот вчера бы вы пришли, другое дело!

— Что же было у вас вчера?

Комбат Курносов и военком батальона Гаврилин переглянулись. Капитан адъютант старший отвернулся в сторону. Лейтенант Заварзин посмотрел на товарищей, и на его бледном лице с большим шрамом на подбородке застыло недоумение. Похоже, Курносов и Гаврилин не хотели распространяться о вчерашнем дне. Пауза затянулась. Ее прервал Курносов.

— Ничего особенного и не произошло, товарищ комиссар. Тряхнули малость фашистов. Вот следующей ночью думаем еще «потревожить» их. А то обнаглели, куда там!.. Только с людьми у нас туговато...

Чувствовалось, комбат уводит разговор в сторону. Но его хитрость привела к обратному результату: мне непременно захотелось узнать о минувших событиях.

Я вспомнил, что прошлой ночью в первом батальоне была сильная ружейно-автоматная стрельба. Припомнил и лаконичный утренний доклад по телефону адъютанта старшего батальона: «Отразили ночью две вражеские вылазки, есть потери. На «Шипке» без перемен». Мы тогда не придали значения сообщению о ночной перестрелке и доклад из батальона приняли как должное. Теперь вырисовывается другая картина. Выходит, о чем-то существенном вчера нам не сказали, как говорят, для «ясности» умолчали. Надо разобраться. Для начала я обратился к командиру роты:

— А почему вы с повязкой? Вас когда ранило?

— Вчера в деле, товарищ комиссар. Поцарапало немного... Врач в санитарной роте настаивал на эвакуации, но мнения наши разошлись. Я решил в роту... А по пути к начальству заскочил.

— Ясно. Расскажите-ка теперь толком, как началось и чем кончилось вчерашнее «дело»?

Заварзин замялся. Он уже понял, что попал впросак. Видно было, что досадовал на свою несообразительность. Но ему ничего не оставалось, как отвечать на прямо поставленный вопрос.

— Вчера на «Шипке», товарищ комиссар, фрицы вздумали подшутить над моим соседом.

«Шипкой» в батальоне называли небольшую, с изломами траншею, что намного выдвигалась вперед к противнику и с основной позицией была связана ходом сообщения. От этой небольшой траншеи метров через пятьдесят — шестьдесят начинались вражеские окопы. Ночью да и днем, когда тихо, оттуда можно было хорошо слышать немецкую речь. Искусно оборудованные огневые точки моряков на «Шипке» причиняли много неприятностей противнику. Траншея для гитлеровцев была неизвлеченной занозой. Особенно упорно бои за нее шли в марте. Много раз тогда фашисты врывались туда, но ни разу не могли удержать. Моряки вышибали их.

С тех пор этот выдвинутый к противнику участок обороны и получил от моряков громкое название «Шипка». И надо признать, меткое название, хотя траншея и не являлась перевалом на хребте, а обороняло ее несравненно меньше людей, чем Шипку в русско-турецкую войну. Но упорство, с которым отстаивали траншею моряки, перекликалось с мужеством героев Шипки в августе 1877 года.

Последнюю неделю враг притих и ничего не предпринимал на этом участке. Как показали последующие события, гитлеровцы рассчитывали на притупление бдительности моряков. И надежды их оправдались.

— Две роты фашистов, — продолжал Заварзин, — ночью попытались бесшумно подползти и навалиться на «Шипку». Наши открыли огонь, но с опозданием. Большей части наступавших удалось все-таки ворваться в траншею. Завязалась рукопашная. Но их, фашистов-то, больше. «Шипку» они захватили. — Лейтенант немного помолчал и продолжал: — Сосед недосмотрел. Да и внезапность сработала на фашистов. Иначе им никогда бы не досталась «Шипка», товарищ комиссар.

— Ну и дальше, дальше как развивались события? Рассказывайте!

— Дальше... — Глаза Заварзина встретились с недовольным взглядом командира батальона. Но это уже не смутило командира роты, и он продолжал: — А дальше ясно, товарищ комиссар. Выбить надо было фашистов. Сосед пытался сам поправить дело, но...

Заварзин перевел дыхание, легонько ощупал повязку на голове и снова заговорил:

— Уж очень им наша «Шипка» намозолила глаза! Это было ясно всему батальону. Да и слова комбрига вспоминали. Он очень хорошо сказал: «Своей «Шипкой» вы фашистам пистолет к самому виску приставили. Только не дайте себя спихнуть!»

— Что же все-таки было дальше? — не терпелось мне.

— Два раза мой сосед пытался выкурить гитлеровцев, но не получилось, пришлось и моих хлопцев чуть ли не всех подключить. Третью контратаку возглавил сам командир батальона.

Я взглянул на Курносова. Лицо его выражало нескрываемую досаду, а глаза говорили: «Вот болтун! Зачем вылез? Кто его просил?!»

Заварзин продолжал:

— Потасовка была так потасовка! Фашистам надо отдать должное: держались, товарищ комиссар, упорно. Им с тыла пытались помочь, но командир батальона, — он бросил взгляд на Курносова, — предусмотрительно поставил фланкирующие пулеметы и наглухо преградил подступы к ним. Получилось так, что натиска нашего они сдержать не смогли и в нужный момент подкрепить своих не сумели... Кончили еще до рассвета. В живых ни одного фашиста не осталось...

Еще хочу вам рассказать, товарищ комиссар. — Заварзин снова с признательностью посмотрел на Курносова, и утомленное лицо его осветилось улыбкой. — Навек останусь благодарен командиру батальона. Он спас мне жизнь. Уже вроде все кончили, тихо стало. Я начал малость отряхиваться. В это время сзади меня выстрел, второй... Мне обожгло голову. Оказалось, раненый фашистский офицер, что на дне траншеи лежал, — на него и внимания-то никто не обращал — вдруг приподнялся и из парабеллума стал стрелять в меня. К счастью, старший лейтенант Курносов огонь «отставил» — прикладом автомата прикончил фашиста. Но одна пуля, — Заварзин показал рукой на голову, — прикоснулась все-таки...

— И до чего крепкая башка оказалась у того фашистского обер-лейтенанта, товарищ комиссар! Приклад автомата не выдержал, раскололся, — вставил Курносов и этим как бы закончил рассказ Заварзина.

— Значит, на «Шипке» без перемен? — вырвалось у меня, и я посмотрел на адъютанта старшего. Тот виновато опустил глаза и ничего не сказал. — Да, у вас действительно жарко было вчера. Согласен. Но вот плохо, мы-то в штабе ничего не знали об этом...

— Главный виновник — командир роты. Он прозевал. Потом собрал всех в роте и контратаку возглавил. Тяжелое ранение получил. Его отправили в госпиталь. Так что наказывать некого было. Посоветовались меж собой и порешили шума не делать да и вам мороки не создавать. А то расследования начнутся, опросы, допросы, почему не выстояли, где же бдительность... — тоном незаслуженно обиженного произнес Курносов. И, помолчав немного, продолжил: — Слов нет, промах был сделан досадный, но люди кровью искупили свою вину, товарищ комиссар. Считаю, те, кто остался в роте, из оборонявших «Шипку», поняли теперь яснее ясного свою ошибку.

— Конечно, притупление бдительности налицо, — заговорил молчавший до этого военком Гаврилин, недавно заменивший раненого Колдова. Свою вину он видел еще и в том, что молчаливо согласился с неправильными действиями командира батальона, и хотел теперь, хотя бы с опозданием, несколько поправить дело. — Мы об этом рассказали всем гвардейцам батальона, советовали извлечь уроки. Сегодня вечером прошли ротные партийные собрания. Завтра собирался вам об этом доложить подробным донесением...

— Так «подробно», как утром это сделал адъютант старший? Позвольте вам не поверить! Если бы вы вчера об этом доложили, сегодня узнали бы все. Урок этот — не только для виновников происшествия, но и для всей бригады. А вы за первой ошибкой — вторую...

— Да нет же, товарищ комиссар...

— Поздно оправдываться!..

— Вот этого-то и боялись, товарищ комиссар, — горячо заговорил Курносов. — Стараешься, из кожи лезешь, роты кровью истекают, а тут начнут ругать... — Снижая тон, он добавил: — Согласен, доложить нужно было. Но больно уж нехорошо у нас вышло. Признаюсь чистосердечно. Поэтому и приказал не шуметь сразу. Улягутся страсти, сами пообстоятельнее разберемся в причинах происшествия, а после этого и подумаем, как помудренее доложить о случившемся...

— То есть как «помудренее»? Обмануть командование бригады? Вы выражайтесь точнее.

— Товарищ комиссар, я начистоту все выложил. Никаких оправданий для себя не ищу, да и не умею этого делать. Пока мы разговаривали, блиндаж постепенно опустел. Остались в нем комбат, Гаврилин, Виктор Куликов и я. Услышанное продолжало меня беспокоить. Тягостное молчание длилось недолго. Я высказался откровенно:

— Ни комбриг, ни я не ожидали от вас подобного. Мы считали вас принципиальными людьми. А вы что? Вздумали успокоить нас ложным благополучием? Так дело не пойдет! И хотя вы оперативно восстановили положение, в какой-то мере поправили оплошность роты, но поправили более дорогой ценой, чем это можно было сделать. Если бы тут же доложили штабу бригады о потере «Шипки», ошибку вашу исправили бы не примитивно, как поступили вы. Комбриг подключил бы минометный дивизион. Сделали бы мощный налет по захваченной врагом траншее, и вы вернули бы ее с меньшими потерями. Понимаете меня? Следовательно, выводы мы должны сделать. И сделаем.

Оставалось пойти на «Шипку». Мне хотелось самому посмотреть траншею, поговорить с моряками, отбившими утерянную ключевую позицию.

Было два часа ночи, когда я и мои спутники начали пробираться по узкому, еще не расчищенному ходу сообщения. Изредка постреливали два гитлеровских пулеметчика. Один выпускал короткие очереди с правого берега Ловати, по второй позиции нашего батальона; другой — совсем рядом, прямо против нас разрывая тишину, прошивал «Шипку».

Встретила нас бодрствующая смена из старых моряков и сибиряков мартовского пополнения. Их возглавлял взводный командир Коробко.

— Ну, как дела?

— Хорошо, товарищ комиссар. Только один пулемет с той стороны, — Коробко показал в сторону фашистов, — неугомонный, остальные молчат.

— Не спится ему, — вставил хриплым голосом пожилой сибиряк.

— Вы ведь тоже не спите, — обращаюсь к нему.

— Разве можно! Русский человек один раз может только в дураках ходить.

— Лучше совсем не ходить в дураках.

— Что с возу упало, то пропало, товарищ комиссар. Это же война, а не игра. Что сделано, снова не повторишь. Один раз маху дали, никуда не денешься, факт. Но больше этому не бывать!

Словоохотливый старик сибиряк рассказал нам о своих наблюдениях за противником. У него сложилось убеждение, что фашисты не пожелают остаться битыми. Поэтому он и его товарищи держат ухо востро. Нам с Куликовым ничего не осталось, как разделить мнение сибиряка, похвалить за правильные выводы.

Всей группой ушли дальше и присели лишь у станкового пулемета. Матросы, что находились близко, проснулись и подошли к нам. Куликов извлек из кармана кисет и угостил их табаком. Раскуривая козьи ножки, матросы молча слушали наше сообщение о положении на фронтах. И опять я не мог утерпеть, чтобы не разобрать вчерашний случай. А подытожил беседу пожилой пулеметчик Лесных. Тот самый солдат-«шубник», который в день прихода «отбрил», как говорили тогда моряки, Федора Ершова — матроса с крейсера «Красный Кавказ».

— Что верно, то верно. Сплоховали вчера наши. За это и поплатились. Фрицы хитростью и числом взяли. Больно ловко подкрались... Но и мы в долгу не остались, товарищ комиссар. Живым-то ни один не ушел. В общем, получается так: наши дремать не будут, а они лезть, куда не просят, зарекутся! Это точно!..

Так мы прошли всю траншею. За разговорами и не заметили, как появились первые признаки рассвета, пришлось распрощаться.

Прощаясь у командного пункта батальона с Курносовым, я вынужден был еще раз возвратиться к инциденту на «Шипке». Порекомендовал вызвать каждого, кто в ту ночь находился на обороне «Шипки», и заслушать объяснения. А потом провести обстоятельный разбор этого необычного случая отдельно с командирами отделений, взводов и рот.

— Завтра о происшествии в вашем батальоне будет знать вся бригада. Иначе и нельзя!

Комбат и комиссар встали. Взгляд Курносова говорил: «Не оправдываюсь. Виноват. Готов отвечать и нести самое строгое наказание».

— В партии никому не делается скидок и строжайше взыскивается за ошибку... Но, принимая во внимание, что это случилось с вами впервые, что вы чистосердечно сейчас признали и осудили свои ошибки и, самое главное, делом, в бою исправили их, ограничиваюсь объявлением вам выговора.

Уже когда мы с Виктором Куликовым направились к себе, Курносов догнал нас и, увлекая меня в сторону, необычно быстро заговорил:

— Товарищ комиссар, дела с людьми у меня совсем плохи. Три-пять человек в день — это не пополнение. Они даже не покрывают третьей части того, что выбывает ежедневно из строя. А после возни с «Шипкой» — совсем... Убедительно прошу вас — помогите пополнить батальон.

По тому, как говорил этот, безусловно, храбрый и волевой командир, я почувствовал его тревогу. Но помощи обещать я не мог. Лишь выразил надежду, что такой комбат, как Курносов, сумеет поддерживать порядок твердой рукой.

Шагая по неглубокому, обвалившемуся ходу сообщения, я думал о том, что людей у нас действительно не хватает. Через пару недель совсем нечем будет обороняться, и гитлеровцы без больших усилий прорвут оборону. А этого допустить нельзя.

Часов шесть я спал в этот день как убитый. Перед обедом намеревался сходить в санитарную роту первого батальона. Там собралось много раненых, доставленных после ночного боя. Хотелось навестить товарищей, поговорить с ними. Но пришлось задержаться. Телефонист подозвал к аппарату. Комиссар второго батальона Кареев доложил, что командир роты лейтенант Леснов применил оружие.

— Как это получилось?

— Еще не знаю.

Я не смог удержаться, чтобы не сказать Карееву несколько резких слов. Они относились всецело к слабости воспитательной работы в батальоне. Приказал задержать Лескова и немедленно доставить его на командный пункт.

Где тонко, там и рвется.

Леснов? Кто это Леснов? Вот не помню. Совсем не помню такого командира... Многих знаю, но этого, убей, не могу представить! В волнении я ходил по землянке, садился, вставал, снова начинал ходить.

Да еще и комбрига нет — ушел к артиллеристам.

Через некоторое время привели Леснова. Он вошел в землянку нагловатой, уверенной походкой в сопровождении офицера штаба батальона, молча вытянулся. Передо мною стоял парень лет двадцати двух, небольшого роста, щуплый, в потертой шинели. Худощавое лицо, светлые с рыжеватым оттенком волосы. Небольшие серые глаза его как бы говорили: «Вот я весь тут, что хотите, то и делайте, готов все принять по заслугам».

Несколько секунд мы молча изучали друг друга. Прерывая затянувшуюся паузу, я с возмущением спросил:

— Что же вы сделали?!

— Наистрожайше наказал старшину! — дерзко бросил мне в ответ Леснов. И, подумав немного, твердо добавил: — За невыполнение приказа...

— И вы считаете, правильно поступили?

— Может, не совсем, но порядок должен поддерживаться твердой рукой!

— Когда и откуда вы к нам прибыли? — Я у вас вторично. Последний раз пять дней, как вернулся, До этого лыжником был. Потом дней десять вместе с вами, Тут стукнуло меня. После госпиталя к вам снова попросился, — быстро, словно из пулемета, выпалил лейтенант, все время глядя мне в лицо своими неподвижными серыми глазами.

— Как посмели вы расправиться со старшиной? Это же бывалый, храбрый наш моряк!

— Все может быть... О бойцах он не заботился. Не обеспечил боеприпасами...

— Вы же преступление совершили.

— Я вас не понимаю. Я сделал то, что нужно. Может быть, превысил права? Погорячился? Виноват. Я не оправдываюсь. Буду отвечать. Готов ко всему, товарищ комиссар. А вот ослушанья не терплю! Вот судите теперь меня, хотите наказывайте лично. Дело сделано — и баста!

— Не рисуйтесь! — уже не говорил, а кричал я.

Дерзкое поведение лейтенанта, походившего на восьмиклассника, надевшего на себя шинель взрослого человека, все больше выводило меня из терпения. Спокойно с ним уже не мог говорить. Да и нечего говорить: все было ясно.

— Везите его в Ореховку! — приказал я.

В Ореховке размещался наш второй эшелон.

В первые минуты после того, как увели лейтенанта, со мною повторилось то же, что и в тот момент, когда Кареев сообщил мне о случившемся. Я не знал, куда деваться. Ходьба по блиндажу не успокаивала, пробовал садиться — не мог задерживаться в таком положении, через несколько секунд снова вставал, начинал ходить, садился и тут же как ужаленный вскакивал. Горькая досада снова словно клещами сжала мое сердце. Сильнейшим усилием воли сдержался. Но вот проходят три, пять, десять минут. И чувства, словно морские волны утихшего шторма, постепенно начинают успокаиваться, рассудок все сильнее и увереннее овладевает положением.

Люди-то в бригаде все убавляются. Командиров и совсем мало. Уже не одной ротой командуют старшины. А враг усиливает давление. В третьем батальоне фашисты выбили моряков с очень важной позиции. Несколько попыток вернуть ее кончились безрезультатно. А положение надо восстановить обязательно! Кто возглавит штурмовую группу?

Тут же мысль возвращается к Леснову... Вспоминаю решительное выражение его глаз, угловатые, уверенные движения. Человек он, конечно, смелый, сомнений в этом нет. Завтра или двумя-тремя днями позже суд под председательством Воронцева будет его разбирать. Машинально останавливаюсь против того места, на котором стоял лейтенант. И снова передо мною его неподвижные глаза. А что он собой представляет, этот Леснов? Приглашаю кадровика, листаю дело лейтенанта. Из рабочих. Рано лишился родителей, воспитывался в детском доме. Во всех характеристиках и аттестациях отмечается: способный, энергичный, волевой, по характеру вспыльчив, невыдержан с начальниками, настойчив до упрямства. Сгоряча способен на необдуманные поступки. Последнее я разобрал с трудом. Оно приписано от руки, как дополнение к тексту, напечатанному на машинке.

Писавший эти строки оказался прав. Невыдержанность, горячность и привели Лескова к роковому шагу... А командир из него со временем мог получиться неплохой. И ранен был. Дважды.

Леснов. Постойте, постойте! Это не тот ли лейтенант, который пришел на помощь Казакову, когда тот вел неравный бой с вражескими разведчиками? Похожую называли фамилию. Конечно, дело от этого не меняется, но если о Лескове речь, еще досаднее становится. Ну а что, если...

А почему я выношу приговор? На фронте за вину, преступления расплачиваются не только смертью, но и кровью. Известны же случаи, когда суд решает заменить суровую меру посылкой на передовую, и человек, искупает вину подвигом, кровью, а то и смертью, но уже героя. К тому же в третьем батальоне важная позиция теперь у гитлеровцев. Ее нужно вернуть. Командиров нет...

Что, если Леснову предоставить возможность искупить свою вину? Поставим перед ним задачу — восстановить положение в третьем батальоне. Выбить врага с захваченной позиции и удержать ее во что бы то ни стало!

Еще и еще раз взвешиваю все обстоятельства. И снова прихожу к той же мысли. Попрошу Воронцева сегодня же разобрать дело Лескова и выскажу свое мнение.

Председатель суда, понятно, с этим не согласится, потребует суровой меры. Справедливо, конечно. Спорить с ним трудно. Логика на его стороне. Но попросим его смотреть, что называется, в корень. Когда объясним ему обстановку, он должен понять нас.

Тут же на четвертушке листа бумаги изложил свое предложение и нарочным, с пометкой на конверте: «Срочно. Вручить немедленно», отослал Воронцеву.

Перед моим мысленным взором вырос военюрист второго ранга Воронцов в момент чтения записки. Я представил до мельчайших подробностей выражение его лица, увидел, как расширились его небольшие суровые глаза и покраснели его дряблы морщинистые щеки. Конечно, он сразу же отреагирует «не пойдет!» И резким, свойственным ему жестом руки подтверди, сказанное. Но я не рассержусь на него. Не обижусь, если даже в глаза скажет что-то более резкое. Он честный и справедливый человек. В его характере — каждому преступнику вынести приговор «по заслугам».

К обеду вернулся комбриг. Я рассказал о происшедшем во втором батальоне. Константин Давыдович, видно, за день много находился, сильно устал, изрядно потрепал нервы. Сообщение он слушал внешне спокойно. Но стоило мне кончить, тут же вспылил, возмутился:

— Ах, мальчишка! Проходимец! Лучшего старшину... Судить немедленно, комиссар, и наказать по первое число!.. Ах, мерзкая душа!..

Сухиашвили нервно заходил по блиндажу, метал гром и молнии. Я подумал, что, стоит высказать свое предложение насчет Лескова, он еще больше разойдется. И костить станет не Леснова, а меня.

Мы неплохо знали друг друга. Мое молчание в таких случаях на него всегда действовало охлаждающе. Так случилось и сегодня. Он начал постепенно успокаиваться. Вскоре остановился, помолчал, а затем начал расспрашивать о поведении Леснова при нашем с ним разговоре. Слушая, подсел ко мне. Вытер платком бритую голову и закурил. Глубоко затягиваясь и выпуская ровные колечки дыма, заговорил спокойнее:

— Черт знает, как получается, Андрей Сергеевич. Можно сказать, неделя сплошных неудач. У Курносова — продремали, у артиллеристов сегодня прямое попадание бомбы в батарею, во втором батальоне дикий случай...

— В третьем батальоне важную позицию потеряли, — добавил я.

— Да, и это еще! — Он поморщился и с досадой махнул рукой. — Люди тают. На пополнение, говорят, в ближайшее время не рассчитывайте. Командного состава не хватает, а тут еще Леснов... Как прорвется, так пойдет и пойдет...

Наступила минута, когда я посчитал возможным по-серьезному обсудить с ним задуманное. Хотелось, чтобы по такому принципиальному вопросу у нас было единое мнение. Ну а уж если этого не получится, то хотя бы убедить Сухиашвили, чтобы не очень противился принятому мною решению. Я начал с того что еще раз напомнил, как у нас обстоят дела с командным составом. А потом осторожно продолжил:

— Как ты думаешь, Константин Давыдович, если Леснова порекомендуем осудить с отбытием на передовой?

— Ты что, комиссар, с ума сошел?! Да как у тебя могла родиться такая мысль?! Хочешь, чтобы так легко отделался этот бандит! Не пойдет! Категорически не согласен! — отчеканивая каждое слово, проговорил комбриг. Он резко поднялся и снова быстро заходил по блиндажу.

Наступила длительная пауза. Сухиашвили прекрасно понимал, что я не поставил точку, буду развивать мысль.

— Я с тобой вполне согласен, — заговорил я спокойно. — Двух мнений в этом вопросе быть не может. Преступление тягчайшее. Но надо же реально учитывать обстановку, дорогой мой Константин Давыдович!..

— Выходит, ты реально учитываешь обстановку, а я нет! — прервал меня комбриг. — Ты — государственный муж, а я — мальчик, ничего не смыслящий и реальной обстановки не учитывающий! Хорош, нечего сказать! Какую базу начал подводить...

— Я думаю, лучше будет послушать друг друга и не придираться к отдельным словам. Повторяю, мы находимся в крайне затруднительном положении! Да ты и сам об этом только что говорил. У нас нет командиров. Многими ротами командуют старшины. Нам незамедлительно нужно восстановить крайне важную утраченную позицию в третьем батальоне. Исполнение этой задачи и возложим на этого лейтенанта. Справится — на его здоровье. Погибнет — то от пули врага, искупая вину кровью.

Комбриг своими большими черными глазами несколько секунд смотрел на меня с укоризной. Затем твердым голосом отрезал:

— И все же, комиссар, Леснова надо строго наказать! Один он нам погоды не сделает, а справедливость восторжествует. К тому же и суд другого приговора не вынесет.

— Суд, возможно, другого приговора и не вынесет. Это все верно. Но, кажется, Воронцев не представляет истинного положения у нас с командным составом. И вообще он далек от той сложной обстановки, в которой мы оказались. Каждый командир у нас на строгом учете, и любой из них дорог нам сейчас, как никогда!

Так постепенно, неторопливо, довод за доводом продолжал я обосновывать принятое мною решение и посланную председателю суда рекомендацию. Вместе с тем я сознательно медлил сообщать Константину Давыдовичу об этом. Хотелось по-товарищески убедить его, что лично я с ним согласен, а вот дело диктует поступить иначе, и таким образом склонить его к такому же решению.

— Конечно, один Леснов нам погоды не сделает, продолжал я. — Но кое-какую помощь, согласись со мной, он оказать может. Этот щупленький и горячий лейтенант, если я не ошибаюсь, очень дельный командир. У него сильная воля, ему не занимать решительности... Вот ведь ты больше, чем прав, когда говоришь: захваченный противником выступ с высоткой надо как можно скорее возвратить, иначе фашисты его укрепят. Атаки Морозова успеха не имели. Почему? А потому, что наступал по старинке, не подготовился как следует. Так и еще раз пять будет атаковать: положит половину батальона, а боевую задачу не решит. Не лучше ли возложить это на Леснова?

Насупившись, опустив глаза, Сухиашвили сел возле меня и задумался. Мысль использовать Леснова для выдворения фашистов с захваченной позиции явно поколебала его решимость, но, как показали последующие минуты, не до конца.

— Нет, комиссар, не могу согласиться! Рассуждения твои, конечно, логичны. У меня, откровенно тебе скажу, не поднимается рука и не откроется рот просить Воронцева не наказывать его строго. Если хочешь, делай это сам. Но меня уволь от этого.

К вечеру явился из Ореховки председатель суда Воронцев. Маленький, щупленький человек со старческой сутуловатостью вошел в блиндаж решительным, уверенным шагом. Молча поздоровались. Он пододвинул табуретку к столу и сел. Морщинистое, худощавое лицо, и без того несвежее, сегодня выглядело помятым и хмурым. Он, видимо, торопился, добирался к нам пешком, из-под незастегнутой шинели выглядывала помятая гимнастерка и слабо натянутая портупея.

Воронцев отличался сильным, независимым характером, был упрям и настойчив. Он немало уже пожил на свете, порядочно поездил, повидал людей, имел богатый профессиональный опыт. Судя по его скупым рассказам, он еще в годы гражданской войны был председателем военного трибунала одного из соединений Красной Армии.

В бригаде Воронцев зарекомендовал себя исключительно строгим человеком. К преступникам он не знал снисхождения и был беспощаден. Кроме того, это был храбрый, спокойный и хладнокровный в опасности офицер.

— Ну как жизнь у вас идет здесь, Андрей Сергеевич? — заговорил Воронцев негромко, но повелительно. По выражению его лица, интонации голоса я понял, что записку мою он получил, и она ему не пришлась по душе.

— Идет, бежит, а иногда и ковыляет, — ответил я.

— Да... — неопределенно отреагировал Воронцев и поморщился. — Записку мою получили?

Он некоторое время молчал. Потом резко сказал:

— Но из вашего предложения ничего не выйдет, Андрей Сергеевич! Суд наверняка сурово накажет его, и приговор будет утвержден немедленно в вышестоящей инстанции.

— Не сомневаюсь. И правильно. Я это вполне серьезно говорю.

Воронцев смотрел на меня широко открытыми удивленными глазами. Этих слов он не ожидал. Но военюрист был не из тех, чтобы сразу почувствовать облегчение. Нет, лицо его оставалось хмурым и сердитым.

— И все-таки Лескова я просил бы вас судить вечером сегодня же или в крайнем случае ночью и наказать его строжайше. Утром крайне желательно доставить его на КП. Он будет искупать свою вину перед Родиной на самом остром участке фронта.

— Да... Та же песня, — со вздохом разочарования выдавил он. — Но этого сделать я не могу!

Пришлось повторить те же доказательства, что и комбригу.

— Все это правильно, — заговорил не совсем уверенно Воронцев. — Обстановка тяжелая. Но... Раз интересы дела требуют, может быть, суд пойдет навстречу. — Поразмыслив несколько секунд, он добавил: — Как бы еще на передовой какой фортель не выкинул! Очень уж отталкивающее впечатление произвел: дерзкий, угловатый, непрерывно огрызается, смотрит исподлобья, по-волчьи.

— Это вас пусть не пугает! Леснов молодой парень, вгорячах способен на необдуманный шаг. Он учинил расправу над человеком, совершил тяжелое преступление, но на предательство не пойдет. В этом я глубоко убежден.

Воронцев встал, попрощался со мной и заторопился в Ореховку.

Мы распрощались с ним дружелюбно.

А утром ко мне привели на КП Леонова. За прошедшие сутки он побледнел и осунулся, глаза ввалились. Переживания и бессонная ночь не прошли бесследно. Однако в глубине его небольших шустрых глаз светился огонек жизни. Когда я встретился с ним, на губах у него чуть-чуть обозначилась улыбка. Впрочем, Леснов ее тотчас же погасил, вытянулся, ловко приложил руку к козырьку и внятно, громко доложил:

— Товарищ комиссар, явился в ваше распоряжение для отправки на передовую — искупать кровью свою вину перед Родиной!

— Тяжелое преступление вы совершили, Леснов! — укоряюще сказал комбриг, обшаривая его с ног до головы испытующим взглядом.

— Так точно, товарищ капитан первого ранга! Горячка на преступление толкнула... — Леснов как-то съежился. — Понял я теперь, все прочувствовал глубоко. И парня очень жаль. Хороший ведь старшина. Вот непокорством только страдал. Кровью искуплю свои вину. Клянусь вам!

Комбриг подозвал Лескова к карте, подробно изложил ему положение дел на участке третьего батальона, разъяснил задачу, рассказал вкратце, какие провести подготовительные мероприятия и как лучше будет ночной атакой вышибить гитлеровцев. Закончил словами:

— Это нелегко, особенно, если учесть, что у нас почти нет людей, и сроки подготовки атаки очень малы. Выполните боевую задачу — честь и хвала вам!

— Постараюсь, товарищ капитан первого ранга! Все силы приложу. Жизни не пожалею. Думаю, фашистов вытряхнем! — приободрившись и уже оживленнее заключил Леснов.

Разговор закончился. Лейтенант, получив разрешение уйти, козырнул, по-молодецки повернулся и вышел из блиндажа. Часа через два он со взводом автоматчиков Щербакова уходил к Морозову. Когда я окончил короткое напутствие и взвод двинулся, Леснов подошел ко мне:

— Благодарю вас, товарищ комиссар!

— За что вы меня благодарите?

— Знаю, знаю за что, — улыбнувшись, сказал Леснов, — знаю! Военюрист сказал мне: «Тюрьма должна быть тебе уделом. Комиссара благодари...» Леснов вас не подведет! Фашистов вышибем! Верьте мне!..

— Вышибить мало, — надо еще удержать позицию!

— И это сделаем. Твердо обещаю вам.

Он козырнул и стал бегом догонять взвод.

К вечеру я пришел в третий батальон. В командирском блиндаже застал Морозова и Глушкова. Они недавно вернулись из штурмовой группы. Морозов доложил, что созданное подразделение укомплектовали боевыми моряками. Штурмовая группа разместилась на второй линии обороны. Леснов вступил в командование. Сегодняшней ночью группа приступает к тренировочным занятиям.

— Что скажете о Леонове?

— Трудно за полдня изучить человека, товарищ комиссар. Но... Орешек-то перед ним не простой, грызть придется... Своего следовало назначить, — протянул невесело Морозов.

— Его на чем-то другом надо было испытать, товарищ батальонный комиссар, — поддержал Морозова Глушков. — Да старички наши из моряков косо на него посматривают. Не могу пока понять почему. Может, узнали о его поступке?

— А сам людям не объявил?

Нет. Когда он рассказал нам о себе, мы посоветовали не касаться этой темы, — объяснил Морозов. И немного погодя добавил: — Лучше бы мне это дело доверили... Я был бы спокоен.

Пришлось прекратить обсуждение отданного распоряжения:

— Поручено Лескову. Так и будет! Сомневаться не стоит, товарищ Морозов... Людям надо разъяснить, чтобы командиру своему верили. А вам с товарищем Глушковым нужно батальоном командовать. Что знают люди о предстоящем бое?

— Что будут решать важную задачу. Но где и когда, им не объявляли. Сами поймут.

— Согласен. Боевой приказ объявите перед началом атаки.

Морозов остался, а мы с Глушковым направились к Лескову. Первым повстречали старшего матроса Павлинова. Он четко доложил, что один взвод работает и ночью будут занятия.

— Командир отдыхает?

— Никак нет, он на работе. Новый у нас командир.

— Что строим? — спросил я, когда подошли к работающему взводу.

— Траншею мастерим. Такую, как фашисты у нас отобрали, — ответил пожилой солдат из сибиряков, что нетрудно было узнать по потертому полушубку.

— Какое же ее предназначение?

— Лейтенант нам так объяснил: «На сей штуке будем учиться брать ее ночью без шума. Научимся — без звука заберем такую же у фашистов!»

— Правильно!

Матросы засыпали меня вопросами, а Глушков в это время увел Леснова в сторону. Несколько моряков посмотрели им вслед. И тут выяснилось, что не всем затея лейтенанта по душе.

— Сколько раз в атаку ходили, но репетиции проводить не доводилось, — проговорил худощавый моряк. Лицо его выражало неудовольствие.

— Рыть совсем не обязательно. Можно обозначить траншею, и ползай вокруг нее сколько угодно, — добавил второй.

— А я другого мнения! — возразил сибиряк. — Мы уже зубы покрошили на той траншее, что потеряли. Поэтому с умом к штурму надо подготовиться.

Пришлось поддержать и командира, и сибиряка.

— Вернуть траншею мы должны во всех случаях. И малой кровью. А это нелегко! И просто, без усилий, к этому не подготовишься. Еще Суворов говорил: тяжело в учении, легко в бою. Это мудрые слова! Командир ваш взял правильный курс. А что до этого не строили подобного — что же, может, и плохо. Трудностей пугаться нам не к лицу!

Минут через десять подошли Глушков и Леснов. Лейтенант нетерпеливо посмотрел на окоп.

— Еще часика два в таком же темпе поработаем и — отдыхать. Продолжит следующий взвод. Разрешите, товарищ комиссар, перекур закончить?

Взвод приступил к работе, а Леснов посвятил меня и Глушкова в замысел ночных занятий. Он хотел натренировать подчиненных преодолевать трехсотметровое расстояние по-пластунски, быстро и бесшумно, и вести ближний бой в траншее. Просил о единственном — поддержать артиллерией, когда начнутся контратаки врага.

Прощаясь, я спросил Леснова, как его встретили моряки.

— Довольно сухо. Некоторые ропщут. Ведь все трое суток придется трудиться. Да сейчас еще цветики! Вот когда ползать начнут, ругать меня будут покрепче! Ну это все мелочи, товарищ комиссар. Притрется. Народ бывалый. Траншею заберем, благодарить будут. Хочу, чтобы без больших потерь.

Хватка, уверенность Леснова, продуманность действий мне понравились. На обратном пути я рассказал Глушкову о настроении матросов. Посоветовал ему больше бывать в штурмовой группе. Спросил, что он может еще сказать о Лескове.

— Да как вам сказать... Все у него кругло пока получается. Если народную поговорку оправдает: «Мал золотник, да дорог», буду рад. Наша поддержка ему полная. Вечером, перед ночными занятиями, партгруппу соберем, с комсомольцами побеседую. А на другой день в обед — комсомольское собрание. Будет уже кое-какой опыт, поговорим конкретнее. Думаю, матросы его поймут. Они уважают хватких и волевых командиров.

На следующее утро я выехал верхом на коне в штаб корпуса. Размещался штаб в незаметной деревушке, раскинувшейся в стороне от большака, километрах в десяти от нашего командного пункта. Месяца два до этого я не садился на лошадь, стал отвыкать от верховой езды. Поэтому чувствовал себя «не в своем седле» и мечтал, чтобы скорее оказаться на месте. А время, как всегда бывает в таких случаях, тянулось медленно, дорога показалась необычайно долгой.

Совещание открыл коротким вступительным словом командир корпуса генерал-майор Иван Михайлович Чистяков, недавно вступивший в должность вместо отозванного Лизюкова. Он же и подытоживал доклады военкомов соединений. На клочок бумаги, что держал в массивной руке, он почти не смотрел. Говорил не спеша, дельно, продуманно. Острые глаза его из-под густых широких бровей колюче поглядывали то на одного, то на другого комиссара, заставляя тем самым внимательно слушать его.

Главное, к чему призывал нас комкор, — объективно оценивать факты, делать из них правильные выводы, предупреждать аморальные явления. Пусть все начальники, начиная с командира и политрука роты до командира и комиссара соединений, ежедневно находят время встретиться с солдатами, сержантами или взводными командирами, беседовать с ними по политическим и другим вопросам.

Потом Чистяков принял каждого из нас в отдельности. Я доложил ему о состоянии дел в бригаде и в заключение сказал:

— Положение на сегодня таково, что если не поступит пополнение или не будет сужен участок фронта, то недели через две нам нечем будет оборонять рубеж. Надо пополнить бригаду людьми, усилить артиллерией, придать хотя бы на недельку корпусных саперов.

Генерал нахмурился и покачал головой.

— Нет, большого пополнения сейчас дать не могу, не располагаю им. Что же касается артиллерии и саперов, подумаю. — Он записал что-то в свой блокнот. — Возможно, кое-что выделим. Но на многое не рассчитывайте.

Он подозвал меня к карте и подробно расспросил, что нами сделано на оборонительном рубеже в районе большака Локня — Холм; приказал по обочинам шоссе построить несколько ложных огневых позиций и тщательно замаскировать противотанковую артиллерию. Затем, отодвинув в сторону карту, разыскал на походном столике последнюю справку — сводку личного состава бригады и несколько минут молча изучал ее.

— Да, тылы вы основательно почистили, — со вздохом заметил комкор и понимающе посмотрел на меня. — И все-таки маломальские резервы там имеются. Следовательно, тылы, спецподразделения тщательно просмотрите, сократите их до минимума. Всех высвободившихся людей направить в стрелковые роты. Когда будет совсем туго, сокращайте минометные расчеты. И там не будет — берите артиллеристов. Но помните: в стрелковых ротах люди должны быть!

Совсем неожиданно спросил о работе Курносова. А выслушав ответ, перевел разговор на другое.

— Итак, большого пополнения в ближайшие две-три недели не ожидайте. Саперов дам, одну батарею 57-миллиметровых пушек дам. В остальном обходитесь своими силами.

И опять взгляд генерала остановился на оперативной карте Несколько минут он задумчиво смотрел на нее, потом, как бы вспомнив обо мне, продолжил:

— Возможно, сузим ваш участок фронта, район Хрущевки передадим панфиловцам, а Морозова передвинем к Холму. Но готовьте его тогда не к обороне, а к наступлению.

От командира корпуса я зашел к начальнику штаба генерал-майору Антрепову. Он немолод, ему давненько уже перевалило за пятьдесят. Худой, высокий, стройный. Окончил юнкерское училище. В чине поручика участвовал в первой мировой войне, а после Октябрьской революции вступил в Красную Армию. Человек он начитанный, всесторонне образованный, с большим жизненным опытом и высокой военной подготовкой.

Познакомились мы под Холмом, во время неудачных февральских боев. После этого мне не раз довелось с ним встречаться в штабе корпуса. Разговор наш нередко касался походной жизни офицеров русской армии. Мне всегда было интересно слушать его рассказы.

Сегодня, понятно, и мне и генералу было не до воспоминаний. Мысли мои вращались вокруг сегодняшних дел. С ними я ехал в штаб корпуса, с ними шел к генералу Чистякову, они целиком владели мной и сейчас, когда я был в комнате Антрепова. Хотя час был уже поздний, я, извинившись, попросил генерала выслушать меня. Я изложил ему то, что часом раньше рассказал командиру корпуса, сказал и об обещанной помощи.

— Да, положение ваше, конечно, нелегкое, — пробасил Антрепов. — За вашим участком я внимательно наблюдаю. Он все сильнее меня беспокоит. Что же касается обещаний командира корпуса, то я прослежу за их выполнением. Участок, обороняемый Морозовым, я думаю, мы на днях у вас возьмем и взамен дадим другой, поменьше — в районе Холма.

Вышел я от начальника штаба повеселевший. На дворе стояла темная неспокойная апрельская ночь. Резкий, порывистый ветер, словно взрывной волной, хлестнул по лицу.

Когда я выехал за околицу села, ветер дул в спину, облегчал движение. Лошадь понимала, что приближаемся к дому, где ее ожидают корм и тепло. Шла она быстрее. Дорога показалась короче, да и времени на обратный путь затратил я меньше.

Комбрига я застал дремавшим на кровати. Как ни тихо вошел я, он услышал, вскочил с постели.

— Приехал? Вот хорошо! А я поджидал тебя. Рассказывай что нового, чем порадуешь?

Выслушав меня, глубоко вздохнул.

— Я знаю, Чистяков все сделает для моряков. Но и у него возможности небольшие. Полагаться остается только на себя, обходиться своими силами.

Долго мы разговаривали и спать легли уже под утро.

Накачавшись на лошади и изрядно утомившись за день, я, едва коснувшись подушки, тут же крепко уснул.

4. Вина искупается кровью

Во второй половине апреля в сводках Совинформбюро почти все время были одни и те же сообщения: «На фронтах ничего существенного не произошло».

Но многие признаки говорили о том, что фашисты тщательно готовят удар: появились у них новые огневые точки, по сведениям разведки, противостоящие нам подразделения пополнялись людьми.

Кипела работа и на оборонительных позициях моряков. Снова и снова «прочесывались» тылы. Всех, кого можно было, направляли на передний край. Тоже стремились уплотнить оборону, активизировали действия своей разведки, на удары врага отвечали контрударами.

Днями и ночами, не считаясь со временем, недосыпая, трудились в ротах и батальонах работники политотделов.

В третьем батальоне подходили к концу приготовления к частной боевой задаче. По восемь — десять раз в сутки штурмовая группа атаковала возведенную предприимчивым лейтенантом в тылу траншею. Расторопность, высокая требовательность Леснова заставили Морозова и Глушкова пересмотреть свое первоначальное мнение о нем. Их недоверие к нему исчезло. В докладах командиру бригады Морозов часто хвалил Леснова.

Наступило время действия. Ночь выдалась темной. Низко над землей проплывали густые облака. Леснов без выстрела, ползком провел людей через проделанные нашими саперами проходы в минном поле. Потом моряки рассредоточились, немного отдохнули и двинулись вперед.

Действия штурмовой группы увенчались большим успехом. Захваченная фашистами позиция была отбита. Из отборной гитлеровской роты, оборонявшей траншею, почти никто не уцелел. Наши потери были незначительными. Леснов остался невредимым.

Дерзкая ночная атака моряков вызвала большой переполох в стане врага. Спустя два часа после окончания боя фашисты без артподготовки повторили наш прием. Двумя усиленными ротами они атаковали Леснова, но безрезультатно. Той же ночью пополнив силы, они еще дважды повторили атаки, и снова безуспешно.

Не было покоя и днем. В 14 часов враг открыл ураганный артиллерийский и минометный огонь по потерянной позиции, Тридцать минут продолжался обстрел. И тут же под прикрытием дымовой завесы три роты пьяных гитлеровцев вновь поднялись в атаку. Бой был на редкость ожесточенным. Морозов к этому времени усилил группу Леснова своим резервом. Ее энергично поддерживали бригадные артиллеристы и артиллерия батальонов. Огонь координировал сам начальник артиллерии бригады. Но фашисты атаковали упорно. Многим гитлеровцам удавалось доползать до наших окопов. И тогда там вспыхивали рукопашные схватки.

Шесть часов длилась схватка. В корпусе, даже в армии следили за боем штурмовой группы с превосходящими силами врага.

Пришедший еще утром на командный пункт председатель суда Воронцев так и оставался здесь весь день. Каждое новое известие об успехе «лесновцев», как их стали называть в докладах, вызывало оживление и даже улыбку на обычно суровом и хмуром лице Воронцева.

К концу дня гитлеровцы прекратили бесплодные атаки и отошли на исходные позиции. Подступы к захваченной траншее были завалены трупами вражеских солдат.

Заслушав доклад Морозова, комбриг сказал:

— Молодцы! Объявить всем мою благодарность.

Когда Константин Давыдович положил трубку, на тонких бескровных губах Воронцева заиграла улыбка.

— Теперь вижу, правы вы, Андрей Сергеевич. Хотя вы часто говорите, что Воронцев не любит признавать свою неправоту, но вот, как видите, я совсем далек от того, чтобы ломиться в открытую дверь. — Председатель суда усмехнулся. — Характеришко-то ведь у этого задорного юноши Леснова прескверненький! Но он смелый человек. Ничего не скажу. Слово держать умеет. Командовать умеет. Людей увлечь за собой умеет. И вину свою, тяжелую вину, в какой-то мере искупил. Вижу. И если так у него пойдет и дальше, думаю, можно будет рассмотреть вопрос о снятии с Леснова судимости...

— А вы еще сомневаетесь?

— Да нельзя сказать, что сомневаюсь. Но по-всякому бывает на войне. Бой ведь не окончился.

— Если вопрос о снятии судимости рассмотрим, то, конечно, после боя. Но Леснов останется таким же, уважаемый товарищ Воронцев. Это сложившийся характер... Комбриг к вечеру обзвонил всех, предупреждая, что бой не закончен. И оказался прав. В два часа ночи без артиллерийской подготовки батальон гитлеровцев ползком двинулся в нашем направлении. Внезапность, однако, и на этот раз фашистам не удалась. Леснов внимательно следил за противником.

Ночь. По-прежнему над землей плотно громоздятся тяжелые свинцовые облака. Непроглядная тьма. Второй час на фронте тихо. Словно вымерло все кругом. Мы с Глушковым идем по траншее медленно, спотыкаемся. Вот и тупик. Дальше — заболоченная местность. Днем к Лескову, на безымянную высотку, только ползком доберешься. Но сейчас стрельбы нет, идем в рост.

Дежурный офицер хотел будить Леснова. Я остановил его. Оказалось, лейтенант уснул несколько минут назад. Явился главстаршина Щербаков, назначенный в роту политруком. Подтянутый, бодрый, всегда готовый к действию.

— Товарищ комиссар! Все атаки отбиты. Восстанавливаем позицию. В остальном полный порядок.

Главстаршина попросил разрешения закурить, достал папироску. Огонек зажигалки осветил закопченное, заросшее жесткой щетиной лицо. Вылитый Вакуленчук с «Потемкина». И бывает же такое сходство: стрельчатые усы, открытый, смелый взгляд, высокий лоб, чубчик из-под шапки. «Надень на него бескозырку, ну копия того знаменитого матроса», — подумал я.

А Щербаков докладывал: по распоряжению Леснова половина людей продолжает земляные работы, четверть — на боевом посту, готовая в любой момент открыть огонь по врагу, остальные — отдыхают. Сменяться будут через полчаса.

Идем по искромсанной снарядами траншее. Большинство работающих заняты брустверами. Все другое закончено. Возле каждого матроса на врезанных в углублении площадках — гранаты, патроны. У станковых пулеметов — ленты в коробках, у ручных — магазины.

Крохотная высотка, затерявшаяся среди болот, позволила сделать траншею полного профиля, она узкая, но сухая. В этом ее преимущество по сравнению с основной траншеей Морозова.

Остановились возле лейтенанта. Леснов, свернувшись в клубочек в обнимку с автоматом, спал мертвым сном на поставленных в ряд ящиках из-под патронов. Под забинтованной головой его небольшой солдатский рюкзак. Шинель выпачкана кровью, порвана, сапоги забрызганы грязью.

— Двое суток глаз не смыкал, — глядя на лейтенанта, сказал Щербаков.

За изгибом траншеи оказалась подковообразная площадка; в это место угодили две мины из шестиствольного немецкого миномета. Положи теперь сверху два-три наката — получился бы хороший блиндаж. Сюда я и попросил собрать коммунистов и комсомольцев.

Через десять минут на площадке собралась большая группа, Человек пять были мне знакомы. Вскоре и Леснов появился.

— Разбудили все-таки?

— Да мне пора уже, товарищ комиссар. К тому же я и выспался.

Первым говорил Глушков. Он, как всегда, немногословен, Обращался больше к тем, кто пришел на пополнение. Призвал их учиться у «старичков». Всех их назвал по фамилии, рассказал о наиболее ярких боевых качествах каждого.

Необходимости говорить много и у меня не было. Коснувшись немного обстановки на фронте, я сказал, что об успешном захвате гвардейцами траншеи знает не только бригада, но и вся ударная армия.

— Так что честь и хвала вам! Но никак нельзя ослаблять волю, фашисты полезут еще. Надо отбить новый штурм врага.

— Разинями не окажемся, товарищ комиссар! — ответил Павлинов.

— Вот и хорошо. Желаю успехов!

В час ночи в стане врага загрохотала артиллерия. И тут же застонала наша крохотная высотка, откуда мы с Глушковым только что вернулись. Стоя возле блиндажа, мы видели, что сотни огненных вспышек от разрывов тяжелых снарядов буквально окутали высотку. Даже под нами тряслась земля.

— Да они, видать, со всего фронта стянули орудия! — прокричал мне на ухо Глушков.

И действительно, фашисты словно бы задались целью сровнять с окружающим болотом не только траншею, а всю высотку. Я смотрю на часы: «молотьба» идет семь, девять, одиннадцать минут.

Прибежал Морозов. Настойчиво зовет в блиндаж.

— С минуты на минуту перенесут огонь. Могут ударить и по нашему расположению.

И действительно, блиндаж наш запрыгал, коптилка погасла, в нос и рот полезла пыль. Мы остались без связи.

Огонь гитлеровцы перенесли на четырнадцатой минуте. А еще через тридцать секунд вокруг нас стихло. Зато снова застонала земля в районе траншеи. Спустя минуту последовал еще один перенос огня. Теперь гудело вокруг. Наши пушкари ударили по изготовляющимся к атаке фашистам, пытались подавить и вражескую артиллерию.

И вдруг через этот нестерпимый грохот слышим пулеметную и автоматную дробь на высотке.

— Траншея живет! Леснов действует! — весело кричит Морозов.

Немного позже стали известны подробности боя за траншею. Фашисты почти вплотную подползли к траншее. Десятки гранат разорвались совсем близко от нее. Но огонь лесновцев оказался опустошительным. Крик и топот сотен кованых сапог прекратились на второй же минуте.

Хотя гвардейцы почти непрестанно вели огонь, так что в станковых пулеметах закипела вода, враг цепями продолжал лезть. Леснов и Щербаков переставляли людей, заменяли выбывших, перебрасывали свой небольшой резерв на опасные участки.

На втором часу боя подбежавший к лейтенанту Павлинов сообщил о том, что убит уже второй командир его взвода.

— Принимайте командование! — приказал Леснов.

К трем часам ночи атаки гитлеровцев все же захлебнулись. Стрельба стихла. Лейтенант просил подкрепить его людьми. Морозов отправил взвод, с которым пополз и Глушков. Леснов сам расставил людей по огневым точкам. Ветеранами пополнили свой подвижной резерв.

Обстрел траншеи возобновился очень скоро. Видимо, фашисты успели подвезти еще несколько шестиствольных минометов. Потом опять пошла пехота. К счастью, «союзница» фашистов — ночь — стала изменять им. Облака поднялись, темнота редела, эффективность огня моряков увеличилась.

Невдалеке от себя Леснов увидел, что наш ручной пулемет умолк. Лейтенант метнулся туда. И подбежал вовремя. Быстро оттащил в сторону убитого пулеметчика, заменил пустой магазин и открыл огонь в тот момент, когда два отделения гитлеровцев вот-вот готовы были броситься в траншею. Очередь Леснова в упор почти начисто срезала фашистов. Командир группы услышал нарастающий шум справа и резко повернул пулемет туда. В это время он почувствовал, что его правый бок обожгло. Лейтенант поморщился. Стиснув зубы, он потянул на себя спусковой крючок. Короткие очереди снова резанули воздух.

— Товарищ лейтенант, вы ранены? — спросил подбежавший Павлинов.

—За пулемет! — вместо ответа скомандовал Леснов и, зажимая рукой рану, отошел от пулемета и оперся о стенку окопа.

Павлинов сделал несколько коротких очередей, прислушался, обернулся к лейтенанту:

— Порядок. Лежат. Разрешите помочь?

Лейтенант указал правой рукой на ремень и борт шинели. Павлинов расстегнул пряжку, стащил рукав шинели, приподнял окровавленную гимнастерку и осветил фонариком.

— Да, здорово задело.

Леснов попытался приподнять руку и не смог. Тогда он сжал и разжал кулак — получается.

— Перевязывайте быстрее и давайте за дело, — произнес он утомленно. — Сюда пулеметчика, а я пошел к себе.

С другого конца траншеи вернулся главстаршина Щербаков. Сообщил, что атака отбита повсеместно. На левом фланге пятерым гитлеровцам удалось спрыгнуть в траншею. Один ухитрился пол-уха Щербакову откусить. Главстаршина показал на повязку.

— Без уха можно воевать, — через силу улыбнулся лейтенант.

— Я тоже так думаю, — ответил Щербаков.

Вскоре подошел Глушков. На каске — вмятина. Лицо запылено, с застывшими темными ручейками пота. С его разрешения Леснов собрал взводных командиров.

Явились быстро: двое в звании старшин второй статьи, третий — старший матрос Павлинов. Лейтенант, выслушав сообщения о потерях, приказал выставить для наблюдения по одному от отделения, остальным приводить в порядок траншею и огневые точки. Глушков добавил:

— Огонь ведут их выдвинувшиеся вперед станковые пулеметы. Это обманный маневр. Цепи свои, видно, они отвели на исходные позиции. Готовят артиллерийский налет. И снова пойдут. Но пока в нашем распоряжении есть время — делайте, что приказал командир.

Не прошло и пятнадцати минут, как фашисты накрыли траншею минами. Через семь минут они перенесли огонь в глубь нашей обороны и бросились в атаку. Бой по своему ожесточению превзошел предыдущие.

Только к рассвету закончился этот поединок нашей роты с превосходящими силами врага. Гвардейцы оказались победителями. Остатки вражеских подразделений откатились на исходные позиции.

Но потери понес не только противник. От огня фашистов и в рукопашных схватках погибло до половины моряков, а из тех, кто три ночи назад так мастерски захватил траншею, остались единицы. Пал смертью храбрых политрук штурмовой группы главстаршина Щербаков. Восемь ран получил лейтенант Леснов. Две из них ножевые.

Утром один из моряков рассказал мне, как погиб главстаршина Щербаков. Находился он в тот момент на правом фланге. В одну из атак в траншею к нему спрыгнуло сразу семь фашистов: четверо справа от него и трое слева. С первой четверкой он разделался довольно легко — длинной автоматной очередью. Но вдруг автомат Щербакова умолк. Главстаршина попытался перезарядить его — не получилось. А рядом завязалась неравная борьба трех фашистов с одним моряком. Щербаков бросился на помощь и ударом приклада сбил с ног одного из гитлеровцев. И в этот же момент получил неожиданный толчок ногой в грудь. Удар оказался настолько сильным, что главстаршина стукнулся о стенку траншеи и потерял сознание.

Борьба около раненого Щербакова продолжалась. Фашистам удалось свалить нашего моряка. Несколько ударов ему нанесли по голове и стали душить. Моряк позвал на помощь. И Щербаков услышал и бросился на фашистов. Душивший моряка гитлеровец был сбит, но другой выпустил в главстаршину автоматную очередь.

Его нашли в траншее лежавшим навзничь рядом с убитым фашистом. Руки Щербакова продолжали крепко сжимать разбитый автомат.

Три раны в этом бою получил и военком батальона старший политрук Глушков. Он потерял сознание и был доставлен в санитарную роту батальона.

Леснова на носилках принесли на командный пункт Морозова.

— Меня ранило вскоре после нашего разговора по телефону. Но я в памяти, — сказал он мне тихим голосом. — Я... приказал вначале сюда. Хотел увидеть вас. Еще раз благодарю за доверие...

Он замолчал. Нарастающая бледность, прерывистое дыхание и быстро сохнувшие губы говорили, что силы оставляют его. Леснов собрал остатки сил, скрипнул зубами и быстро-быстро заговорил:

— Я все сделал... Приказ выполнил. Старался искупить вину...

Я коснулся его руки.

— Хватит, Леснов. Успокойтесь. Вам трудно говорить. Вы дрались храбро и честно. Возбудим ходатайство о снятии с вас судимости.

Он попил воды. Попробовал даже поднять перевязанную правую руку, но она ему не подчинялась. Не послушалась и левая.

Он прошептал:

— Передайте мою признательность и комбригу. Подлечусь и вернусь к вам обязательно! В долгу я... Мне воевать и воевать...

Когда на КП я рассказал комбригу о нашей последней есть че с Лесковым, он сожалел, что лично не смог попрощаться с ним.

— Честный он человек, ничего не скажешь. Конечно, по молодости, в горячности натворил дел. Но одумался. Раскаялся чистосердечно.

Вскоре снова с большой силой заговорила фашистская артиллерия. И снова застонала земля в расположении батальона Морозова...

Два подразделения из других батальонов мы перебросили защищать траншею на высотке. Три дня и три ночи еще шел бой на этом участке. Моряки устояли. Позиция, отвоеванная Лесновым и его людьми, была прочно закреплена.

Весь оставшийся день я находился под впечатлением последних событий. Я все время думал о Леснове. Он не оправдывался, совершив преступление, и не искал смягчающих обстоятельств. Признал всю тяжесть своей вины, был готов немедленно понести за это самое суровое наказание.

Вынесенный приговор щадит его, уводит от тюрьмы, предоставляет возможность исправить роковую ошибку. И он хочет доказать делом, что он не пропащий человек, что у него есть воля, силы, способности, храбрость, доказать свою полезность Родине.

Штурмовая группа под командованием Леснова блестяще решила боевую задачу. Непреклонная воля, поистине железная выдержка — все было у лейтенанта.

А главстаршина Щербаков! Живой портрет героя-потемкинца. Ни дать ни взять Вакуленчук! Его стремительная, ладно скроенная фигура с выглядывающей из-под ворота шинели тельняшкой и сейчас стоит передо мной. Представляю его в последние минуты жизни. Вот он лежит на дне окопа, лицом уткнувшись в землю, почти бездыханно. В его разгоряченной голове чуть-чуть теплится сознание. Но стоило ему услышать, что его товарищ погибает в неравной схватке, взывает о помощи, и он напрягает последние силы, с разбитым автоматом бросается на врага, сбивает его и ценой собственной жизни спасает товарища от неминуемой смерти! Подвиг этот совершил скромный русский человек.

Да, таких, как Щербаков, не перечесть. Они дрались, не щадя ни сил, ни жизни, защищая свою родную землю.

На седьмые сутки борьбы за траншею гитлеровцы предприняли еще четыре атаки. Моряки отбили их. Безымянная высотка осталась за нами.

Двумя днями позже Морозов сдал свой участок части из дивизии Панфилова и занял оборону в районе Холма. Теперь фронт обороны сократился, бригада была собрана в кулак и преграждала путь противнику по большаку не только на Холм, но и из Холма

5. Гибель Морозова

Весна. На деревьях буйно наливались почки. Звучной, ласкающей слух мелодией наполняли лес скворцы. Журчали ручьи. В густых зарослях догорал последний снежок.

И это бурное проявление жизни было контрастом той обстановке, что сложилась на нашем участке фронта. Особенно тревожили нас продолжавшиеся потери в людях. Мы не могли восполнять даже и пятую часть потерь. Офицеры штаба и политотдела дневали и ночевали на позициях.

Теперь редко оказывались вместе комбриг, военком и заместитель комбрига. Но когда выпадал такой счастливый денечек, то обычно после ужина у нас завязывалась дружеская беседа. Темы были самые различные. Старейший представитель офицерского корпуса нашей армии полковник Неминувший любил делиться воспоминаниями о первой мировой войне.

Слушая его рассказы о солдатских развлечениях в дни затишья, мы от души смеялись.

— Русский солдат, — говорил Неминувший, — всегда был сметлив. Уж сколько всего этого я в разведке насмотрелся! Помню, в девятьсот шестнадцатом году зимой был такой случай. Командованию нашему понадобился «язык». Видно, у австрияков, что окопались перед нашим полком, возня какая-то началась, — немного шепелявя и чуточку картавя, повествовал нам старый полковник. — Несколько дней кряду в тыл к врагу ходили наши разведчики. Возвращались с потерями и ни с чем. И вот как-то утром троих солдат — и меня в их числе — вызывает к себе наш Усач — ротный фельдфебель. Здоровенный детина, с широченными плечами, родом из-под Вологды. Осмотрев нас внимательно, он сказал: «Только от самого анерала пришел. Учитывайте! Сам, не кто-нибудь, собственной персоной призвал! Глядит на меня и сказывает: «Тебе хочу поручить «языка» раздобыть. Не раз ты выполнял мои приказы, надеюсь, и этот не хуже исполнишь. Как думаешь?» Так прямо и спросил меня анерал! Учитывайте! А глаза-то колючие у него. Точно кинжалы вонзились в меня! Соврать не даст. Насквозь всего видит. Что же, вы думаете, я самому палу скажу! Не знаю, мол, что получится, так, мол, и так, много дней ходили наши и все без толку? Нет, дудки! Так я не мог сказывать дивизионному командиру нашему. Я коротко выпалил: «Язык» будет, ваше превосходительство!» Анерал засмеялся погладил свои седые усы и говорит: «Такого ответа я и ожидал от тебя, Железнов! Спасибо. Порадовал! А то мне мои господа офицеры из разведки заладили одно: «Все пути закрыли. Бьемся как рыба об лед». Вот мы с тобой им и покажем, что не об лед надо биться, а делать, что требуется, с умом». Учитывайте! Так и сказал: «делать с умом». И посмотрел на меня своими кинжальными глазами. Помолчал немного и добавил: «А как уж ты сумеешь достать «языка», говорить не стану. Ты хорошо знаешь. Сколько и кого нужно из солдат — сам отберешь». Напоследок сказал: «Бог даст успеха». Учитывайте! Вот я и отобрал вас. Задача ясна?»

«Так точно, господин фельдфебель!» — ответили мы хором.

«Вот и славненько! — усмехнулся он и добавил еще: — «Язык», считайте, наполовину у нас». И он потряс в воздухе своим кулачищем. Рука-то у него — две мои. А моя тоже ведь немалая! — И полковник, как бы в подтверждение, помахал кулаком в воздухе. — Схватит за шкирку — мертво, не вырвешься. И смелый был человек. Старый генерал знал, кому дело поручить. Слава о нашем Железнове по всей дивизии ходила. В разведку хаживал он не часто и только по заданию генерала. Ну а когда сам он шел — без «языка» не возвращался!

И в этот раз ни у кого из нас и в мыслях не было, чтобы Железнов вернулся с пустыми руками. А ведь до этого дважды и я ходил и вернулся без «языка», последний раз с трудом живым выбрался. Признаюсь, после этого мне хотелось посмотреть, как же поступит Железнов за линией фронта?

Весь день с трех точек вели наблюдение. Несколько раз побывал у нас Железнов. Каждого подробно расспрашивал, сам наблюдал. Часа четыре дал отдохнуть, а в десять вечера разбудил нас и позвал в свою землянку — раскрыл план действий.

И сейчас до мелочей помню, как все происходило дальше. План его был предельно прост, без всякого мудрствования. Места прохода избрал там, где, мне казалось, у австрийцев самой плотной оборона была; Гуськом, в маскировочных халатах, на животе мы должны пересечь передний край, версты на четыре углубиться, взять «языка» и вернуться обратно примерно на полторы версты севернее.

Вышли. Железнов разделил группу на две. Меня взял с собой, двум другим разведчикам приказал действовать только в том случае, если там, куда мы с ним уходили, начнется стрельба. «Слушайте лучше! Если граната голос подаст, а гостинец этот использую, когда туго придется, — пояснял фельдфебель старше — тогда «языка» вам взять во что бы то ни стало! Понятно? Если всю ночь будет тихо — в разведку не ходить!»

Ползу за Железновым. Линию фронта, на мой взгляд, пересекли в неудачном месте. После я был очень доволен, что преждевременно не болтнул об этом фельдфебелю: он бы меня высмеял. Железнов передвигался легко, ловко, как кошка. Без единого звука мы преодолели двойное проволочное заграждение, две траншеи и цепочку окопов.

К первой траншее фельдфебель подполз, как змея: даже шороха не слышно. Подождал меня и шепнул: «По моей спине переползай». Сам растянулся поперек траншеи. По живому мостку я и перебрался. А он и здесь ухитрился даже с бруствера землю не свалить. Вторую-то траншею мы уже с меньшей осторожностью преодолели. Я не удержался и спросил фельдфебеля, почему он оставил двух других. «В таких случаях двоим ловчее действовать, — пояснил. — А вот страховка нужна в таком деле. Учитываешь? Нас с тобой могут убить, а «язык» должен быть у анерала при всех случаях! Понятно?»

Достигли мы какого-то небольшого австрийского штаба. Залегли рядышком. Хорошо видели часового около блиндажа. Его прибрать к рукам ничего не стоило. Я жестом советую так и сделать. Железнов предупредил: не шевелиться. А затем, улучив момент, шепнул: «Часовой не «язык». Он ничего не знает. Нужен офицер. Будем ждать. Кто-либо выйдет по нужде. Ты снимешь часового, я возьму «языка». Если он окажется без шинели, ее стащить с часового. Шума никакого!»

Больше часа лежали. Видели, как сменили часового. И только успели в темноте утихнуть шаги разводящего со сменой, из блиндажа вышел офицер в накинутой на плечи шинели, без головного убора. Фельдфебель дал знак: «Действуем. Прихватишь шапку». Минута прошла, не больше, и все было кончено. Что часовой пикнуть не успел, не удивительно. Но вот, что живой «язык» у фельдфебеля был нем как рыба... Вот это да! Руки австрийского офицера были связаны за спиной. Он неукоснительно выполнял все молчаливые команды нашего фельдфебеля.

Отошли далеко и в кювете сделали остановку. Фельдфебель тряпкой вытер кровь на лице офицера. Поговорил с ним немного по-немецки, показал кинжальный нож, и австриец кивнул головой: моя, все понятно. Что-то быстро лопоча, он рукой пояснил фельдфебелю, как лучше идти.

При полной тишине пересекли передний край врага, а у своей траншеи напоролись на выстрел. К счастью, промахнулся солдат. Он сделал попытку повторить, но не успел — фельдфебель упредил его. Выбил из рук винтовку, схватил за грудки и, тряся, приговаривал: «Спать не надо, идол небесный! Тогда и стрелять по своим не будешь!»

Железнов сам свел «языка» командиру дивизии. Вернулся в хорошем настроении, «Анерал доволен остался. И сомнения! говорит, не было. По «Георгию» обещал... В тебе-то я тоже не ошибся. Чисто часового снял. Сутки отдыхать можешь»…

Сухиашвили, влюбленный в морскую стихию, рассказы свои посвящал флотской жизни. Тепло он вспоминал курсантскую жизнь, увлекательно говорил о кораблях, корабельной артиллерии, с которой он породнился с первых же шагов своей службы во флоте. Особое место в его воспоминаниях занимало Высшее военно-морское училище имени Фрунзе. Константин Давыдович с гордостью говорил нам:

— Да, это настоящая школа! С большой буквы! На всю жизнь закалку дает...

Иногда разговор заходил на современные темы и выливался в острую полемику, большие споры.

Вот и сегодня, впервые за много дней, все трое оказались в сборе. Поужинали, улеглись на койки. Разговор зашел об упущениях в воспитании нашей молодежи. В поступающей к нам на пополнение молодежи — а она вскоре получала боевое крещение — мы видели отличные качества, храбрость, настойчивость, грамотность. Вместе с тем обнажались и теневые стороны: слабо привито им уважение к старшим, недостаточная натренированность в походах.

Сухиашвили говорил:

— Надо с детства воспитывать у детишек уважение к своим родителям и к старшим вообще. Тогда от юноши, ставшего солдатом, матросом, легче добиться подчинения командиру.

Не нравилось Сухиашвили воспитание мальчиков в школе. Неженками они там растут. А их нельзя равнять с девочками. Давать им большую нагрузку, воспитывать в спартанском духе: приучать к большим переходам, добиваться ловкости, выносливости, любви к военному делу.

До поздней ночи спорили, соглашались и не соглашались друг с другом, заканчивали разговор, а потом снова его начинали. Но, в общем, все сходились на том, что человек нашего светлого «завтра» должен стоять во всех отношениях выше человека тогдашнего нашего «сегодня».

Еще с вечера я собирался к Морозову, думал побеседовать с людьми, полазить по траншеям и огневым точкам батальона, посмотреть, готовится наступление на Холм. К тому же у меня было желание с максимально близкого расстояния рассмотреть Холм. Еще в бытность свою секретарем Калининского обкома ВЛКСМ я неоднократно собирался побывать у холмских комсомольцев, но по различным причинам сделать это так и не удалось. Теперь же очень сожалел об этом.

Стояло тихое утро, когда я вместе с ординарцем Зарей шел к Морозову. На кряжистом ясене мы увидели наскоро сбитую скворечню. Пара скворцов уже трудилась над благоустройством своего нового жилья. Я засмотрелся. Вдруг, вижу, скворец с тревожным щебетом нырнул в свое убежище. Через несколько секунд, так же щебеча, он выскочил.

— Спикировал, и попусту, — пояснил мне Заря, указывая на поднимающегося вверх ястреба. — Снегиря не взял, а скворца припугнул. Да зря ты, пожалуй, испугался, чернявый. Вашего брата коршун брать не будет. Разве что по молодости какой из них ошибку сделает. Организованные птицы скворцы! Гляньте, товарищ комиссар, сколько их уже. И если бы одного из них ястреб сцапал, беден бы был: задрали бы насмерть. У них просто-таки удивительная солидарность. Только перья летели бы от ястреба!

Мы благополучно вошли в Куземкино. Давненько я не был здесь. Поблизости от деревни проходил часто, да все обычно ночью, поэтому деревни как следует не видел.

Теперь снег растаял, и глазам нашим представились жалкие, безмолвные руины. Вражеские бомбы и снаряды так искромсали деревню, что ни уцелевшего дома, ни сруба не осталось.

Заря предложил подойти к остаткам нашего штабного дома. На месте кряжистого дома зияла огромная воронка.

— В самую середину дома угодила. Фундамент и тот разнесло, — сказал Заря.

Из деревни спустились к берегу. Под бурное журчание ручьев мы прошли километра полтора вниз по Ловати и свернули к Морозову. Штаб его разместился в трех землянках, врытых в кручу и искусно замаскированных.

Встретившийся нам младший лейтенант сообщил, что политрук только что вернулся, он всю ночь пробыл в ротах, а Морозов и адъютант старший после полуночи ушли в подразделение и до сих пор там.

С комиссаром батальона Лазунковым, заменившим старшего политрука Глушкова, мы познакомились несколько дней назад. Это был немолодой уже человек, с толстым, мясистым лицом, бесхитростной, добродушной улыбкой. Новая гимнастерка, не тронутая солнцем, сидела на нем мешковато, широкий форменный рамень неплотно обнимал его солидное брюшко.

Получасовой доклад Лазункова, содержательные ответы манера держаться и говорить меня порадовали. Новый комиссар батальона был не по годам энергичен, расторопен. За несколько дней Лазунков успел познакомиться со многими людьми, составил о товарищах из партийного актива довольно правильное мнение, неплохо уже представлял себе общее положение дел в батальоне. Большую часть времени провел на переднем крае и, судя по докладу, разобрался в обстановке.

Морозов и адъютант старший подошли, когда беседа наша заканчивалась. Молодое широкоскулое лицо командира батальона разрумянилось, светлые глаза задорно поблескивали. Настроение у него было приподнятое. Роты, по его словам, неплохо потрудились. Морозов развернул карту и сжато доложил обстановку.

— Заперли их прочно. Вот если наступать придется, сложнее будет. Фашисты здесь, видно, основательно укрепились, но главное даже не в этом: силенок у нас маловато, — закончил старший лейтенант.

— А наступать придется. Комкор меня об этом лично предупредил.

— Будем наступать, товарищ комиссар, — уверенно сказал Морозов, — Сейчас мы нащупываем уязвимые места. И если бригадные артиллеристы дельно сработают, мы все сделаем, как нужно. Это я могу твердо обещать.

На передний край я шел с Лазунковым. В воздухе стоял непрерывный рев. Фашистские бомбардировщики уже несколько минут кружились над боевыми порядками третьего батальона.

Но вот первый немецкий самолет пошел в пике на командный пункт Морозова. Следующие восемь — туда же... Мы залегли несколько в стороне и молча наблюдали эту невеселую картину. С последнего самолета бомба несколько отклонилась и падала прямо на нас. Лазунков плотнее привалился ко мне. В следующую секунду нас подбросило. Потом налетевшая волна упругим губчатым прессом придавила к земле. Я раскрыл глаза.

— Жив, Лазунков? — тронул его рукой.

— Жив, товарищ комиссар.

Заря также был невредим. Мы поднялись почти одновременно. Подошли к воронке. Из нее шел дымок. Бомба упала метрах в пятидесяти и оказалась некрупной, что и спасло нас.

— Два последних дня над нами чуть ли не все время висел «костыль». Я советовал адъютанту старшему воздержаться на это время от земляных работ на КП. Не послушал. Вот и результат, — сказал с сожалением Лазунков.

— Я думаю, что это ничего но дало бы. От воздушного разведчика в вашем положении трудно укрыться. К тому же, роя окопы в тылу, вы в какой-то мере маскировали свое предстоящее наступление, — заметил я.

Постояли в раздумье: возвращаться на КП или не стоит. Нас беспокоила участь Морозова и его товарищей. Четыре захода сделали бомбардировщики и пикировали точно на блиндаж.

Нашим размышлениям положил конец прибежавший лейтенант. Его послал комбат. Молодой офицер сообщил, что Морозов невредим. Лишь одна бомба угодила в землянку, где отдыхал после ночного дежурства матрос. Матрос погиб.

Часа четыре пробыли мы с гвардейцами. Осмотрели первую и вторую траншеи, подольше задержались на вновь построенных огневых точках. И конечно же поговорили с людьми. У матросов потные, тронутые весенним загаром лица. Чувствуется, нелегко морякам. Но они бодры, веселы. Шутят, смоются. Золотой народ! Вспомнили Леснова. Я рассказал матросам, что он жив и лежит в медсанбате, так как перевозить ого нельзя. Ему сделали две операции. Дважды вливали кровь. Состояние его тяжелое.

Я сообщил товарищам, что командование бригады посмертно представило Щербакова к ордену Ленина.

С наблюдательного пункта роты я попытался в бинокль рассмотреть город. Просматривалась только небольшая часть Холма. Ротный посоветовал пройти на НП командира артбатареи.

— Верно, днем мы туда стараемся не ходить, —спохватился он и тут же добавил: — Но при соблюдении некоторой осторожности можно пройти. Метров триста всего. С утеса очень хорошо просматривается город.

Природа будто нарочно создала утес для наблюдательного пункта. Совсем рядышком оказался наш древний Холм! Выделялись большая церковь и центральная улица. На солнце красиво, с темно-голубоватыми переливами колыхалась Ловать. Мне не хотелось отрывать взгляд от этой картины, и только просвистевшая пуля положила конец беспечному наблюдению.

Мы прошли несколько метров по траншее и вошли в крохотный блиндажик командира батареи. Нас встретил высоченный блондин с задумчивыми карими глазами.

Поздоровавшись, я попросил его рассказать о делах в батарее, о том, что подмечено нового у фашистов, сколько имеется снарядов.

— Снарядов хватает. Гитлеровцы рады были бы сровнять наш утес с землей, однако сие от них не зависит. Вражеские снаряды нашу вышку минуют, но один из их снайперов весьма исправно работает. — Капитан посмотрел на часы. — Вам повезло. Это я серьезно говорю. Ом только что сменил своего молодого напарника. Сейчас мы увидим его мастерство. Попрошу вас встать за стенку. — Он поправил над собою броневой щиток и на палке приподнял вражескую каску. Она тут же вздрогнула. Капитан передал мне каску со сквозным пулевым отверстием. —Сегодня неразрывными стреляет. Промахов не делает.

Узкая коленчатая траншейка привела нас к стереотрубе.

Я прильнул к окулярам. Расстояние до города сразу сократилось вдесятеро. Теперь было видно, что Холм здорово пострадал. Одна из церквей превратилась в горку из кирпича и щебня. Много других развалин, пожарищ. Улицы пусты.

Продолжая смотреть, я уселся на табурет. На окраинах, а кое-где и внутри города увидел орудийные вспышки. На юго-западной окраине заметил с десяток гитлеровцев. Они подошли к какому-то навалом сложенному грузу, похожему на мотки с колючей проволокой, и стали работать. У меня появилось желание накрыть цель. Только об этом подумал, как подошло несколько женщин в сопровождении немца. Они приблизились к гитлеровцам и начали что-то делать. Спрашиваю артиллериста: пристрелено ли это место?

— Да, это около цели № 5. Фашистов можем накрыть с первого снаряда. Но тут же наши женщины... Днем фашисты работают под прикрытием женщин, а нередко и детей сгоняют. Они знают, что мы стрелять по женщинам и детям не будем. Впрочем, можно покараулить, возможно, женщины отлучатся. Так бывает. На всякий случай я прикажу батарее приготовиться.

Капитан пошел к телефону. Я продолжал смотреть.

— Так это же орудия? Целая батарея? — зову капитана.

Тот молча смотрит. Да, на окраине появились три орудия. Капитан отдает в телефонную трубку какие-то распоряжения. Проходит одна-две минуты, и сзади гремит выстрел.

— Беглый! Пятью снарядами! — приказывает капитан. На огневой позиции врага взвихрились черные клубы дыма.

Попрощавшись с артиллерийским капитаном, мы с ротным командиром прошли в его подразделение. Здесь вскоре меня позвали к телефонному аппарату. Я услышал знакомый голос артиллериста:

— Докладывает комбат тяжелой. Начатое вами наблюдение продолжили. И не напрасно. Женщины отошли, и мы фашистов угостили беглым. Ни один не уполз.

Свежая апрельская ночь входила в свои права, когда мы с Зарей вернулись в штаб бригады.

И мы и немцы готовились к наступлению. Части нашей армии нацеливались на Холм с задачей покончить с окруженным гарнизоном врага. Фашисты также вели приготовления к наступлению на Холм, чтобы соединиться со своим гарнизоном и прочнее закрепиться в городе.

Вражеская авиация сосредоточивала усилия слева от нас. Их самолеты два-три раза в день «обрабатывали» берег Ловати и прибрежную полосу. Гитлеровцы этим убивали двух зайцев: создавали впечатление, что наступление готовят на участке нашего левого соседа, и попутно подавляли огневые точки слева от бригады моряков, тем самым страхуя себя от удара во фланг при своем наступлении на нашем участке.

28 апреля части 3-й ударной армии возобновили наступление на Холм. С началом артподготовки две усиленные роты под командованием Морозова (они только и участвовали от бригады в наступлении) двинулись вперед. Справа от комбата полз Павлинов. За отличие в боях в штурмовой группе Леснова ему присвоили звание старшины второй статьи и назначили помощником командира взвода.

Впереди бушевал огненный смерч, поднятый нашими снарядами. Вся артиллерия бригады сосредоточила огонь на узком участке фронта. Противник не видел наступающих, поэтому только отдельные пулеметы его вели неприцельный огонь. Шальные пули заунывно попискивали над головой Морозова. Переползая, он косил глаза на часы. Время летело быстро, и Морозов поторапливал: «Быстрее! Быстрее! Не отрывайтесь от земли!»

Комбат хорошо понимал, что успех атаки решат стремительность и внезапность. Внезапность, конечно, относительная. Раз началась артподготовка, то за нею последует и атака. Об этом знает каждый солдат и у нас и у противника. Но никто из офицеров врага не знает, что ровно через двадцать минут огонь артиллерии будет перенесен в глубь его обороны. Морозов торопил людей, чтобы не дать возможности врагу раскрыть наш замысел.

Вот и исходный рубеж для атаки. Расчет Морозова оправдался: он сэкономил немного времени, до «Ч» — начала нашей атаки — осталось семь минут. «Люди отдышатся — и тогда двинем», — подумал комбат. Перед подразделениями стояла задача: на узком участке фронта прорвать оборонительную линию врага, ворваться в город Холм и во взаимодействии с соседними частями разгромить противника в городе. Если же у других атака захлебнется, то закрепиться на окраине города.

Морозов послал к ротным связных, чтобы передали: «В первой шее не задерживаться! Стремиться ко второй».

На востоке чуть-чуть начинало сереть. Морозов последний раз взглянул на часы. Две минуты осталось до переноса огня. И тут же вправо, и влево полетел его приказ: «Приготовиться!..»

«Молотят здорово, — подумал он об артиллеристах, — Ни одного недолета! Должны прорваться».

В эту же минуту он не увидел, а больше почувствовал, как вал огня вихрем перенесся дальше.

— Вперед! В атаку! За мно-о-ой! — разнесся его резкий голос. И он, выпуская короткую очередь из автомата, устремился вперед. И только обозначилась гряда окопов врага, он пустил гранату и следом за взрывом спрыгнул в траншею. Две-три минуты потребовалось, чтобы покончить с забившимися на дно траншеи гитлеровцами.

— Впе-р-р-е-ед! — Невысокий, подвижный, Морозов словно с помощью пружины выскочил из узкой траншеи, откатился, вскочил на ноги и крикнул: — Ура!

Вторая траншея врага проходила по окраине города. Ее отделяла от первой трехсотметровая неровная, почти сплошь покрытая воронками местность. Огневой вал нашей артиллерии продолжал бушевать на второй траншее, и Морозов вынужден был придержать атакующих. Он уже недоумевал, почему так долго не переносят огонь? Не придется ли скомандовать «ложись»?

Нет, не пришлось. Огневой вал удалился. Схватка во второй траншее была короткой. Роты продолжали продвигаться вперед. Лишь плотный огонь врага из подвалов домов заставил цепь залечь. А вскоре нараставшие потери заставили Морозова увести подчиненных в траншею, только что отбитую у врага. Уставший, обозленный неудачей, в пробитой в нескольких местах шинели подполз он к укрытию. Вслед за ним в траншею спустился и не отстававший от него Павлинов.

— Товарищ комбат, да вы в шею ранены! У вас весь ворот в крови! — воскликнул Павлинов.

— Не может быть, — успокаивая дыхание, безразлично ответил Морозов, медленно проведя рукой по шее. — Пожалуй, ты прав.

— Это я разом вас перевяжу, — так же, как и командир, тяжело дыша, Павлинов достал из противогазной сумки индивидуальный пакет и стал перевязывать рану.

Подошедшим ротным Морозов приказал закрепиться и связаться с соседями, распорядился, где разместить раненых.

Начинало светать. В это время Морозову доложили, что в левофланговой роте выбыл командир.

Тяжело ранило шальной пулей. Взводные там выбыли из строя еще во время атаки.

— Командуйте ротой! — приказал Морозов Павлинову. Прежде чем отпустить его, предупредил о возможных контратаках.

Связи со штабами бригады и батальона у Морозова не было, но по стрельбе слева и справа он понял, что значительно вырвался вперед. Соседи дальше первой траншеи не продвинулись. Значит, фланги открыты. Придется готовить круговую оборону. » Неожиданно телефонист позвал комбата к аппарату — только что установили проводную связь. Услышал голос Сухиашвили. Комбриг, выслушав доклад, объявил ему и ротам благодарность. Приказал закрепляться, усилить фланги. В случае контратаки обещал поддержать артиллерией.

— Приспособьте траншею врага к круговой обороне. Берегите боеприпасы, — наставлял капитан первого ранга.

— Будет исполнено. Забранного не отдадим! — отвечал возбужденный Морозов.

Только он закончил разговор, как приполз капитан Лазунков.

— Мы в полукольце, — сказал комбат. — Шагай на левый фланг, а я — в другую сторону. Требование едино: во взводе наблюдает командир, другие трудятся — готовят позицию к круговой обороне.

Обходя раненых, Морозов каждого наделял теплым словом.

Старший лейтенант переживал: большие потери. Хотя и удивляться нечего. Каждый подвал у врага — огневая точка.

Возле работающих гвардейцев Морозов задерживался недолго. Наметанный глаз сразу замечает недостатки. Обрадовался за легкораненых. Все они остались в строю.

Вернувшись, опять встретился с Лазунковым.

— Да, меньше половины в строю осталось, — пожаловался Морозов.

— Нужно людей у комбрига попросить. Небось...

— Что? Просить? У комбрига?! Не буду! Отругает. Скажет, воевать не умеем. — Он нетерпеливо сделал несколько шагов. — И прав будет. Много людей потеряли в самые последние минуты... Ведь я уверен был, что соседи впереди. Они же такими силами наступали, не то, что у нас. А оказалось...

Морозов помолчал немного и в сердцах добавил:

— Так что просить не буду! Вот адъютанту старшему скажем, пусть хоть человек двадцать наскребет.

— Нахлобучку-то комбриг и так нам даст, будем мы просить у него людей или нет, — возразил Лазунков.

— Да-а... — протянул Морозов. — Нахлобучку, конечно, заслужили. Может, артиллерия не так сработала, как наша? Фронт-то у них, видно, шире был. А если огневые точки не подавить — не пройдешь. Сами на горьком опыте убедились.

Комбат поднес к глазам бинокль, рассматривая вражеские позиции.

— У них полным ходом идет подготовка. Скоро начнут. Хорошо бы, среди наблюдателей побольше было коммунистов и комсомольцев.

— Это можно, — ответил Лазунков и быстро зашагал по траншее.

Подошедшему адъютанту старшему Морозов приказал поставить на флангах по станковому пулемету. Инструктировал расчеты сам:

— Сектор обстрела у вас ограничен. Надо расчистить, — говорил он правофланговым пулеметчикам. — Гитлеровцы попытаются обойти нас. Так что тщательнее смотрите!

Дальнейшие события показали, что Морозов очень своевременно распорядился об установке этих пулеметов. Через час они вступили в дело и работали до позднего вечера. Однако полностью пресечь попытки фашистов оттеснить наши роты не смогли.

На участке, который занимал батальон, уже два часа стояла тишина. Утомленный Морозов присел на цинковый ящик со снаряженными пулеметными лентами. Он только что обошел траншеи. Повязка на его шее пропиталась кровью и потемнела. Молодое широкоскулое лицо вымазано гарью. Из-под сдвинутой на затылок ушанки выбился непослушный клок густых льняных волос. Живые серые глаза покраснели. Не изменился лишь его взгляд: острый, по-ребячески задорный.

— Ну что там?.. — спросил он Павлинова, в бинокль рассматривавшего позиции врага.

— Пока тихо. У орудийных расчетов — беготня. У минометной батареи, что вами обнаружена, тоже возня какая-то идет А вот справа уже пятый фриц перебежал к другому дому..

— Не спешат. Видно, основательно решили подготовиться..

— Товарищ гвардии старший лейтенант! Прибыли к вам для наблюдения за противником. Докладывает сержант Ильиченкова, — услышал вдруг Морозов звонкий голос. Он обернулся Позади него стояли Тоня и младший сержант Перекрестов.

— Как вы умудрились добраться? — удивленно спросил Морозов.

— Без особых трудов. У вас же тихо...

— Странно. А мне доложили, что раненых до вечера эвакуировать невозможно. Двух попытались перетащить — не получилось. Одного фашисты убили...

— Но это раненых. А мы же здоровые, — улыбнулась Тоня.

— Да, но вы не вовремя пришли, — не столько недовольно, сколько огорченно заключил Морозов. — Через час-полтора у нас будет не до наблюдения.

— А что же у вас будет?

— Все, кроме веселья. На сковородке окажемся, вот что.

— Тогда мы вовремя пришли. Считайте, что двумя автоматчиками у вас стало больше. Я думаю, что вы не отправите нас обратно?

— Нет, нет. Ни в коем случае! — Морозов поднялся и повел Тоню и младшего сержанта на левый фланг, так как оттуда лучше просматривалась глубина обороны гитлеровцев.

— Только вы осторожнее, — предупредил он девушку, — у фашистов в домах снайперы.

Тоня уважала Морозова, этого мужественного, независимого человека, и хорошо знала, что он к ней давненько уже неравнодушен. Она вспомнила, как неделю назад в районе Хрущевки она пришла с тремя своими разведчиками наблюдать за противником: готовилась очередная вылазка в тыл. Морозов тогда категорически воспротивился, чтобы Тоня вела наблюдение из бинокля. Говорил, что у фашистов орудуют два снайпера, и он не может рисковать «дочерью роты» в батальоне, которым он командует. Сам ушел за стереотрубой.

Она хотела воспользоваться его отсутствием и собралась уже приладить бинокль. Но его тут же взяла чья-то сильная рука. «Не велено этого делать!»

Тоня обернулась и увидела высоченного матроса. До этого он стоял в стороне и, казалось, был занят чем-то другим. Девушка на него и внимания не обратила.

«Почему «не велено»?.. А вы кто, собственно говоря?» — рассердилась Тоня.

«Я ординарец комбата. И мне поручено проследить за выполнением отданного им распоряжения».

«Ах вот как!..»

В это время появился улыбающийся Морозов со стереотрубой. Весь день она вела наблюдение посредством этого «глазастого» прибора. Дважды к ней приходил Морозов. Она знала, что его мучил один вопрос: кто возглавит ночью разведчиков? Но он его до вечера так и не решился задать. Когда же узнал, что не Тоня, то не сумел скрыть своей радости. Не ускользнуло и сейчас от ее наблюдательных глаз его раздвоенное чувство: с одной стороны, радость, что увидел ее здесь, и, с другой, тень огорчения оттого, что скоро она окажется с ним в тяжелом бою. Ему никак не хотелось подвергать ее риску! Заметила Тоня и то, как он неохотно оставил ее. Ему хотелось с ней побольше поговорить.

«И зачем она вздумала прийти к нам в такое неудачное время? Еще, чего доброго, ночью за «языком» поползут. Видно, совсем не представлял обстановки этот Гус, посылая ее сюда!» — с досадой подумал Морозов.

— Ты видел разведчиков? — спросил Лазунков, когда Морозов подошел к наблюдательному пункту.

— Видел!—досадливо махнул рукой тот.

— Эта «дочь роты» на край света приползет. Я их к тебе послал. Думаю, что ты лучше ей растолкуешь. Времена наблюдения прошли. Мы сейчас заняты более горячим делом.

— Да, но теперь пришли. Нужно позаботиться... Ну как там?

Лазунков доложил, что переоборудование траншеи подходит к концу. Посоветовал углубить ход сообщения, вновь отрыть его там, где он прерывался, что позволило бы и раненых эвакуировать. Морозов согласился, но сказал, что в первую очередь надо все сделать по переоборудованию их основной траншеи. Он оставил политрука на НП, сам же пошел на правый фланг. Утомление с него словно рукой сняло. И все — присутствие Тони. Ему показалось даже, какой-то свежий ветерок повеял на его голову, хотя Тоня и забот прибавила. Он должен сохранить ее в этом пекле, чтобы ни один осколок не задел.

Любовь в нем вспыхнула пылкая, юношеская, как-то сразу. Их последняя встреча в батальоне, случайная и безобидная, явилась каплей, которая переполнила чашу. После той встречи «дочь роты» ни на одну минуту не выходила из его головы. Ему очень хотелось видеть ее милые глаза, улыбку, слышать ее голос. Он даже во сне видел ее много раз.

И вдруг она пришла. И пришла в тот момент, когда разгоревшийся бой захватил Морозова без остатка, когда он, может быть, впервые за эту тревожную неделю забыл ее.

«Наверно, часто так бывает в жизни, когда не ждешь...» — повторял он про себя эту фразу. Старший лейтенант шел сейчас по траншее своей обычной пружинистой походкой. Внешне Морозов ничем не изменился, по-прежнему был строг и расчетлив, но возбуждения в нем трудно было не заметить.

Когда он проходил мимо Тони, она стояла в окопе, на земляной ступеньке, облокотившись на бруствер, и, словно застывшая смотрела через линзы двенадцатикратного цейсовского бинокля на город, занятый фашистами. Морозов секунду любовался ею и тут же забеспокоился.

— Так подолгу нельзя стоять, — сказал он серьезно, когда она опустилась на дно траншеи и повернулась к нему. Лицо ее было сосредоточенно, вокруг больших глаз образовались два круга от ободков бинокля. — Можно запросто на мушке снайпера оказаться. А кому это нужно?..

Но Тоня вся была поглощена увиденным.

— Видно, и в самом деле скоро будет жарко. По всему заметно, они заканчивают приготовления...

Морозов улыбнулся: «Ни единого моего слова не услышала».

— Я не права? — удивленно спросила Тоня, и глаза ее расширились, а на лице чуть-чуть обозначилось смущение.

— Как раз наоборот!..

— А почему же вы улыбнулись?

— Потому, что вы настолько увлеклись наблюдением, что обо всем окружающем забыли. Я вам сказал — смотреть так долго нельзя. Вас снайпер снимет.

— A-а! Да всякое может быть, — просто и естественно, как о малозначащем, сказала девушка.

— Но голову не стоит под пули подставлять!.. Что же касается вашего предположения — согласиться можно вполне. Больше вам скажу: с минуты на минуту ожидаем пристрелочных снарядов. Я же вам не для красного словца сказал, что скоро мы здесь окажемся на сковородке...

Не отрывая взгляда от ее лица, он умолк. Когда ему доводилось смотреть на Тоню, он каждый раз задавал себе вопрос, как такая милая, интеллигентная девушка с умными большими серо-голубыми глазами могла в себе сочетать высочайшую образованность, огромную начитанность с исключительной смелостью, ловкостью, незаурядной волей и ненавистью к врагу?

— Может, вам все-таки пора закончить изучение противника и перейти в блиндаж? Он у нас в конце хода сообщения. Туда мы как раз и раненых переносим. Вы и возьмите на себя заботу о них.

— Ишь как вы ловко придумали! И не откажешься, — улыбнулась Тоня. — Нет! Останемся здесь! — твердо сказала девушка и оглянулась на Перекрестова.

— Да₍ но вы считайте себя теперь в моем распоряжении. А я ведь могу и приказать.

— Надеюсь, что вы не воспользуетесь этим правом. Мы конечно, подмога не ахти какая, но бой примем вместе с вами... Последние слова Тони потонули в грохоте близко разорвавшихся снарядов. Все трое прижались к стенке траншеи. На головы их полетели комки смерзшейся земли.

— Хорошо. Будет по-вашему. Пойдемте со мной! Я вам укажу, где занять позицию. Будете в моем резерве.

Они пошли на морозовский НП. Морозов указал разведчикам место метрах в семи от себя. Позиция была хорошо оборудована и, по-видимому, являлась запасной для комбата и политрука, Тоня хотела выглянуть. Но ее придержал ординарец комбата. Он надел на ее шапку каску, закрепил у подбородка ремешком.

— Теперь вы боец нашего батальона и должны быть по форме одеты, — сказал он.

— «Не велено», значит, без каски? — улыбнулась Тоня, — Подчиняюсь. — И, поправив на голове довольно увесистую посудину, на секунду высунулась из-за бруствера. Потом пододвинула ящик из-под патронов и встала на него. — Вот теперь другое дело. — Тоня еще раз посмотрела в сторону противника, прижала к плечу автомат, прицелилась и поводила им из стороны в сторону. Удобно.

Затишье продолжалось недолго. Из города донесся мощный орудийный грохот. Его заглушили разрывы многих снарядов. Тоня и Перекрестов повалились на дно траншеи.

«Молодец Морозов, ничего не скажешь. Нашел удачную защиту. В такую узкую щель трудно угодить снаряду», — признательно подумала Тоня. Потом посмотрела в сторону, куда ушел Морозов, и увидела, что он стоит и что-то энергично поясняет двум гвардейцам. Те куда-то убежали. С комбатом остался лишь его огромный ординарец. Но и он получил какое-то поручение и промчался мимо разведчиков. Морозов взглянул на часы, поправил каску, поднялся на земляную ступеньку и поднес к глазам бинокль.

Тоне стало совестно, что она забилась на дно траншеи и лежит, как напуганная мышь. И, быстро вскочив, подбежала к Морозову. За нею последовал и Перекрестов.

— Может, какие поручения будут? — прокричала она что есть силы.

Комбат резко покачал головой и жестом приказал идти на свое место. Совсем неожиданно разрывы снарядов, слившиеся в громовые раскаты, удалились. Не успела девушка осознать что произошло, как слух ее резанула команда:

— Огонь! Ого-о-онь!

Она вскочила на ноги и, склонившись к брустверу, нажала на спусковой крючок автомата. Просвистевшая сбоку пуля заставила ее вздрогнуть, но замешательство длилось какую-то долю секунды. «Ты же разведчица!» — пристыдила себя Тоня. Оглянулась и увидела рядом Перекрестова. Его морщинистое вытянутое лицо было сосредоточенно. Прицеливаясь, он выпускал из автомата короткие очереди. «В кого же он стреляет?»

— Залегли, псятины! А как лезли нахально! — услышала она его голос, — Сейчас снова поднимутся.

Младший сержант не ошибся. Пустырь ожил.

— Ух, сколько! — вырвалось у Тони, когда она увидела густые цепи врага. Целилась уже спокойно. Несколько фашистов, сраженных ею, рухнули на землю. Тоня настолько увлеклась, что но замечала ничего вокруг, и очнулась, когда почувствовала на плечах тяжелые руки.

— Голову так могут продырявить, —услышала она голос Перекрестова.

Она встрепенулась, быстро сменила магазин и благодарно посмотрела на своего невозмутимого товарища. Он улыбнулся, чинно погладил свой гусарский ус и выглянул за бруствер. Фашисты продолжали атаковать. Три гранаты почти в одно время разорвались в нескольких метрах от траншеи. Тоня выпустила две очереди. Дружно строчили гвардейцы Морозова и заставили гитлеровцев залечь. Их надежно укрыла лощина, метрах в пятидесяти от траншеи.

Озабоченный Морозов подошел к разведчикам.

— Это только начало. Я же вам говорил... Еще и врукопашную подеремся. А может, и не раз. Из лощины скоро ждите новую мощную атаку.

В глазах его Тоня прочитала: «И как же вы не вовремя пришли!»

На окраине города, где раньше не было артиллерийских позиций, заухало. У траншеи стали рваться мелкие фашистские мины. Морозов бегом вернулся на НП. По траншее полетело его предупреждение: под прикрытием минометного огня пехота врага будет приближаться.

«Начнут ползти — стрелять самостоятельно!» — передавалась его команда.

Фашисты лезли. Несколько их гранат разорвалось в траншее. А за взрывами около десятка гитлеровцев прыгнули к гвардейцам. С ними тут же покончили. Основная масса фашистов не достигла цели. Огонь моряков заставил их остановиться.

Когда атака была подавлена, Морозову сказали, что ранена разведчица. Метеором прилетел он к лежавшей на земле Тоне. Осторожно, непослушными руками повернул ее голову, снял каску. Увидел белый лоб, бледное милое лицо. Сердце сжалось, в ногах и руках почувствовал слабость. Где же рана? Не видно Только из носа двумя струйками текла кровь.

— Гранатой ее сбило, — сказал стоявший рядом Перекрестов.

Морозов осторожно взял Тоню на руки, отнес в самую узкую часть траншеи, бережно опустил. Прибежавший санинструктор хотел спиртом протереть Тоне лицо. Морозов забрал у него вату и сам снял кровавые подтеки.

— Нашатырный спирт, быстро!

Санинструктор подал пузырек. Морозов осторожно приподнял голову девушки и поднес к ее носу пузырек. Тоня зашевелилась и открыла глаза. Посмотрела на озабоченные лица Морозова и Перекрестова, и на сухих губах ее обозначилась улыбка.

— Тряхнуло меня? Я ведь видела, как покатилась граната, сразу же повалилась на землю. Видно, запоздала... Меня сильно ранило?

— Вас не ранило, но о землю стукнуло сильно. Нужно старших слушаться, — мягко и укоризненно, как ребенку, сказал ей Морозов.

— Старшие будут врага отбивать, а младшие на задворках отсиживаться?

Обрадовавшись, что Тоня оживает, Морозов счастливо рассмеялся. Но сейчас же оборвал смех и строго сказал Тоне:

— Попрошу без моего разрешения не вставать. — А Перекрестову приказал решительно: — Проследить! Скоро ведь снова атака...

Тоня посмотрела вслед удалявшемуся Морозову и перевела взгляд на Перекрестова. «Ясно вам?» — спросили ее глаза В голове девушки стоял шум. Тошнило. «Не вставайте!», легко сказать. Как полезут снова, и стрелять придется. Она стала подниматься. Перекрестов быстро нагнулся к ней.

— Лягте, лягте, товарищ сержант! — умоляюще говорил Перекрестов.

— Ослабла я как-то сразу, — внемля уговору Перекрестова, грустно призналась Тоня. — Полежу немного. Долго-то не придется...

Девушка даже вздремнула. Но покой ее нарушила артиллерийская канонада. Снова минут тридцать фашисты кромсали перепахивали позицию гвардейцев. Трижды делали перерыв снова возобновляли огонь. Затем гитлеровцы пошли в атаку. Без выкриков, как прежде, без автоматной трескотни.

— Обмануть вздумали? Дудки! — Перекрестов тщательно целился и выпускал очередь за очередью.

Тоня поднялась с трудом. Ее качало из стороны в сторону Опираясь о стенку траншеи, она добралась до своего места, выпрямилась, установила автомат и только после этого посмотрела вперед.

— Ничегошеньки не вижу! — сказала удивленно.

— Залегли, — пояснил Перекрестов. — Не выдержали. Но лежать долго не будут...

И в самом деле, фашисты начали вскакивать и приближаться. Тоня, не целясь, стреляла до тех пор, пока совсем близко от траншеи гитлеровцы снова не залегли. Справа от себя она хорошо видела, как группа фашистов спрыгнула в траншею.

— За мной! Быстрее! — услышала она пробежавшего мимо Морозова.

Человек десять матросов устремилось за ним. «Да, там дела плохи. Сколько их попрыгало! Надо нам туда бежать».

— За мной, Перекрестов! — скомандовала Тоня. Покачиваясь, она направилась туда, где шла отчаянная рукопашная схватка.

Перекрестов схватил ее за рукав.

— Нельзя нам отсюда уходить, дочка! — взмолился он. — В тридцати шагах от нас, должно, взвод лежит. Они сейчас будут здесь...

Галдеж гитлеровцев мигом вернул Тоню и Перекрестова к брустверу. По атаковавшим хлестнули две длинные автоматные очереди. Валились сраженные, а уцелевшие начали отползать назад.

У Тони неожиданно кончились патроны. А Перекрестов с ловкостью старого охотника продолжал выпускать по три патрона по отходящим.

На правом фланге положение было угрожающее. Только Морозов с подоспевшими матросами успел покончить с первыми прорвавшимися солдатами противника, как завязалась ожесточенная схватка со второй группой. Близко от комбата был только один матрос. А фашистов шесть. С двумя, что оказались правее, старший лейтенант рассчитался одной очередью. Когда же повернулся в другую сторону, на него неожиданно прыгнул длиннющий фашист и выбил из рук автомат, потом свалил на дно траншеи и стал душить. Морозов сжался в комок и, распрямляясь, толкнул фашиста. Тот отлетел, крякнул и снова пытался напасть на Морозова. Да поздно — Морозов успел сделать по нему два выстрела из пистолета. Сразу же схватил свой автомат и бросился на помощь матросу, сцепившемуся с двумя гитлеровцами. Прямым ударом левой руки он отбросил одного фашиста от гвардейца. Тот, качнувшись, повалился на спину и выпустил из автомата очередь в Морозова. Подоспевший сзади Павлинов сразил фашиста.

— Комбат убит! — услышала Тоня чей-то голос и бросилась вдоль траншеи. Прибежала она в тот момент, когда с Морозова сняли снаряжение и расстегивали шинель. Из четырех пулевых ран на его животе обильно сочилась кровь.

— Да что же это?! — воскликнула она.

А на нее смотрели почти совсем спокойно задорные глаза Морозова.

Она помогла фельдшеру перевязать раненого и потребовала носилки.

— Поздно... Умираю я, — спокойно, каким-то не своим, гортанным голосом сказал Морозов.

У нее защемило сердце. К горлу подкатился комок. Но она овладела собой:

— Вы будете жить. Обязательно будете!

Морозов покачал головой:

— Помощь бесполезна.

Он посмотрел по сторонам, попросил позвать Лазункова.

— Принимайте командование, — сказал негромко опустившемуся возле него политруку. — Позицию удержать, чего бы это ни стоило. Усильте фланги. Прощайте.

Лазунков не мог подняться и продолжал смотреть в спокойное лицо товарища.

— Я же вам сказал все. Исполняйте! — с расстановкой выговорил Морозов.

Мрачный побрел Лазунков на НП. Когда стихли его шаги, Морозов глазами подозвал к себе Тоню. Девушка подсела к его изголовью.

Морозов глубоко вздохнул, поморщился от боли и произнес.

— Я полюбил вас. Как увидел первый раз, так и полюбил.

Теперь можно сказать об этом, песня спета...

— Зачем же так? Вы будете...

— Нет, нет, — прервал Морозов Тоню. — Я чувствую. И не ошибаюсь... Вы об этом, конечно, не знали?

— Я... — У нее по щекам покатились слезы. — Я...

На бледном лице комбата чуть обозначилась улыбка.

— Тем лучше, что догадывались... Вас многие любят. Но я получил право сказать вам об этом, умирая...

— Носилки готовы, — доложил фельдшер.

— Они потребуются позже, — ответил ему Морозов и снова обратился к Тоне: — Хочу просить вас, сохраните в своем сердце память обо мне...

Тоня нагнулась к его лицу:

— Вы мужественный человек. Таких людей я уважаю... Но вас надо класть на носилки и немедленно нести к хирургу. Я провожу вас... Это бесполезно. Всего несколько минут в моем распоряжении. И я хочу пробыть с вами.

— Вас срочно надо нести, — со слезами на глазах просила его Тоня.

Морозов заколебался. Тоня почувствовала это. Она искренне верила, что срочная операция может спасти ему жизнь.

— Если вы сию же минуту не подчинитесь, я уйду!—Тоня решительно поднялась.

— Ну что же, пусть кладут...

— Носилки! — закричала Тоня.

Она вместе с фельдшером и санитарами уложила Морозова на носилки. Лицо его мучительно исказилось от боли. Но он не издал ни малейшего стона, только скрипнул зубами.

Тоня на ходу объясняла санитарам, как они вместе с ней будут преодолевать полосу в том месте, где кончается ход сообщения и начинается простреливаемая противником местность. Там можно было двигаться только ползком и носилки тащить волоком.

Морозов безразлично прислушивался к тому, что говорила Тоня. Разведчица и санитары не успели донести его до места, где кончался ход сообщения.

— Остановитесь! — спокойно и твердо приказал Морозов. — Кладите меня!

Тоня смотрела на него расширившимися глазами: что это значит?

Носилки поставили на землю. Тоня нагнулась к Морозову. Широкоскулое, обычно румяное лицо его было теперь пепельно-бледным. Он тяжело дышал. Глаза потускнели.

— Вот и все. Я же говорил... Умираю. Помните слово... — Дальше говорить у него не хватило сил. Глаза Морозова закрылись.

Тоня уже не могла владеть собой. Смерть Морозова оглушила ее. Она повалилась на колени, головой уткнулась в его грудь и затряслась в беззвучном рыдании. Потом решительно поднялась, вытерла глаза и сказала санитарам:

— Я должна возвращаться. Донесите его до хода сообщения. Вечером перенесете на КП.

Еще три атаки отразили гвардейцы. Во время последней рукопашной схватки погиб адъютант старший батальона. Такая же участь постигла и парторга.

К вечеру гитлеровцы сумели обойти гвардейцев с флангов.

Стало ясно, что поредевшие роты третьего батальона следовало отвести на более выгодную позицию, поскольку им продолжать бой в полуокружении не имело смысла. Ночью они отошли во взятую ими ранее траншею врага, где и закрепились.

Атаки других частей армии генерала Пуркаева также успеха не имели. Холмскому гарнизону врага и на этот раз удалось устоять.

Это неудачное наступление заметно ослабило наши силы и заставило с удвоенной энергией укреплять свои позиции. Мы понимали: гитлеровское командование не замедлит использовать успех своего гарнизона. Наступление фашистов ожидалось со дня на день.

В сложнейшей обстановке очень важно было сохранить выдержку и спокойствие в своих рядах. В батальонах состоялись партийные и в ротах комсомольские собрания. С докладами выступали командиры. На собраниях подробно рассказали о героях третьего батальона. Стремились вселить в людей уверенность, что мы сможем и на этот раз сорвать планы врага.

30 апреля гитлеровцы молчали. Но потом заметно возросла активность их разведки. Бывали ночи, когда небольшим группам противника удавалось просачиваться даже на наши тыловые коммуникации.

Начальнику штаба пришлось предпринять дополнительные меры к усилению охраны и переднего края, и штабов, и тыловых пунктов. Михаил Михайлович в это время заболел, и его отправили в медико-санитарный батальон.

Всю ночь на Первое мая мы с Иваном Степановичем Батениным провели на переднем крае. Вначале пришли в третий батальон. Обязанности командира тут по-прежнему исполнял политрук Лазунков. Вместе с ним мы направились в подразделения. Оборонительные работы здесь не приостанавливались ни на один час. На вновь созданных огневых точках находились ветераны батальона. По плану боя, в случае вражеской артподготовки, планировался отвод главных сил с первой траншеи. На месте по одному от взвода оставались комсомольские активисты. Был создан подвижной резерв во главе со старшиной второй статьи Павлиновым. Он усиленно готовился к тому, чтобы в случае необходимости молниеносно передвигаться в любом направлении.

Еще до полуночи мы попрощались с Лазунковым и направились к Курносову.

В воздухе стоял непрерывный гул от летевших в Холм и возвращавшихся оттуда вражеских транспортных самолетов. Многие буксировали планеры. Летчики, пролетая над участком моряков, открывали из пулеметов огонь трассирующими пулями. Гвардейцы из бодрствующей смены не оставались в долгу и старались также обстреливать их из всех видов стрелкового оружия.

Шагая не спеша, мы с Иваном Степановичем изредка обменивались репликами, но разговор как-то не клеился.

Так и дошли молча до блиндажа Курносова. Встретил нас дежурный офицер; у телефонных аппаратов возился связист. Командир и его помощники были в траншеях.

— Ну что же — возьмем курс прямо на «Шипку», — предложил я Ивану Степановичу.

На «Шипке» оказался полный порядок. На мой вопрос матросам, не накроют ли их неожиданно фашисты, ответил пожилой сибиряк:

— Один раз в жизни нашего брата учат! — Он намекал на допущенную в свое время оплошность. — Еще не раз сломят себе фрицы головы о нашу «Шипку». Близок локоток, да не укусят, товарищ комиссар! «Шипка» наша: близка к врагу, да не возьмет ее!

В правофланговой роте встретили военкома Гаврилина. Вместе со старшим политруком прошли на левый фланг — к Ловати, где, по его словам, были Курносов и адъютант старший.

Командир батальона сидел на приземистом круглячке, возле крохотного костра, и тихонько, но выразительно кого-то отчитывал.

— Надо же думать. Вы ведь не новичок здесь! Небось каждого фрица впереди себя знаете, — доносились до нас слова Курносова.

Увидев нас, Курносов быстро встал. Мы поздоровались с ним и с командиром взвода — собеседником Курносова. Оказалось, прошлой ночью лейтенант неудачно построил огневую точку. Днем гитлеровцы из пушки прямой наводкой разбили ее.

— Просчет допустил, — объяснил нам юный лейтенант. — Сзади она уязвимой оказалась. Ведь друзья-то наши, — и он кивнул головой в сторону соседей, — чуть не на печку фашистов пустили. Вот теперь и издеваются они над нами. Это возмутительно! — Лейтенант еще что-то хотел сказать, но, увидев строгий взгляд своего командира, умолк.

Курносов отпустил взводного и начал рассказывать нам, насколько усложнилось положение батальона после того, как гитлеровцам удалось потеснить их левого соседа. Да нам и так было все ясно: фашисты весьма ощутимо напомнили нам об этом огнем своих фланкирующих пулеметов, когда мы шли сюда.

Курносов высказал предположение, что с рассветом нужно ожидать наступления противника. И особенно его беспокоил левый фланг, потому что вода в Ловати убывала, и в одном месте, по левой стороне русла реки, образуется проход. Фашисты смогут использовать его не только для пехоты, но и для танков.

Немного горячась, Курносов продолжал:

— Я сообщил об этом артиллеристам. Но где там!.. Они мои предупреждения назвали несерьезными. Просил у них, товарищ комиссар, хотя бы одно орудие подтянуть сюда. И этого не хотят. Уверяют, что танки по этой местности пройти не смогут.

— Ну, вы-то проверили? Могут ли действительно по размякшему грунту пройти танки? — спросил Иван Степанович.

— Проверил. Вот только что взводный командир подтвердил мои предположения. Час назад я сам с адъютантом старшим осмотрел берег. Высвобождающаяся из-под воды земля покрыта щебнем. По такому грунту легкие танки смогут пройти.

Пришлось нам — в который уже раз! — выслушивать просьбу хотя бы немного пополнить ряды батальона.

— Людей у нас нет. Наши дела просто скверны, если не сказать большего. На день боя хватит сил. Атаки отобьем. Но вот с чем придется драться на второй день — не знаю.

— Немного людей дадим, — ответил я. — Но очень немного. А вам надо сделать так, чтобы первая вражеская атака была и последней. В этом искусство командира.

Вместе с комбатом мы обошли все огневые точки роты, поговорили с моряками. Осмотрели и берег Ловати. Предположения Курносова были правильными. Тут же обсудили меры по усилению левого фланга.

Перед уходом собрали командиров взводов, коммунистов и комсомольских активистов левофланговой роты. Сказать боевым соратникам всегда есть о чем.

6. На пределе сил

Первое мая. В других условиях мы наверняка провели бы его весело. Но сегодня здесь, в холмских лесах и болотах, все выглядело иначе. После утомительной ночи мне отдохнуть не удалось. Всего часа два поспал. Разбудил какой-то отдаленный грохот. Первый, кого я увидел, проснувшись, был комбриг. Он говорил с кем-то по телефону. Заметив, что я проснулся, повернулся ко мне:

— Началось, комиссар. Не хотел тебя будить. Ну, а раз проснулся, вставай, расскажешь, какие там дела.

Самолеты выли сильно, прерывисто, в районе переднего края разрывались крупные бомбы. Видно было, что фашисты свою подготовку к наступлению начали с мощного авиационного налета.

Особенно гудело в расположении батальона Курносова.

«Схитрили, видно, фашисты: своих солдат отвели во вторую траншею и авиацию нацелили на наш передний край», — подумал я.

Как бы прочитав мои мысли, Сухиашвили закончил:

— Ясно, это только начало. На очереди наши артиллерийские позиции.

Комбриг тоже недавно проснулся. Он нервничал, что с первым и вторым батальонами нарушена связь. Но вот раздался зуммер. Докладывал Курносов:

— Фашисты отвели своих в тыл. За полчаса до налета мы так же поступили. Гус помог раскрыть их хитрость: его разведчики «языка» приволокли. Так что бьют по пустому. Все в порядке. Кончаю... Трудно говорить. Глушат.

— Молодцы! Не упустите момент занять позицию! Берегите...

Связь снова порвалась.

Только фашистские самолеты легли на обратный курс, гитлеровцы усилили артиллерийско-минометный обстрел нашего переднего края. Но продолжали его недолго. Опять косяк за косяком налетали вражеские самолеты...

Мы видели, как Ю-87, «хейнкели» и Ю-88, описывая круги, постепенно снижались. Они сыпали свой смертоносный груз на окопы пехотинцев, на позиции, наших артиллеристов.

Бомбежка была почти безнаказанной. Единственную батарею зенитных пушек моряков врагу удалось подавить, огонь же из стрелкового оружия не давал должного эффекта.

Восьмичасовая авиационно-артиллерийская бомбежка стоила морякам значительных потерь: из строя вышла половина артиллерии и около пятой части людей.

Ровно в 14 часов, сразу же за последним налетом вражеских бомбардировщиков, пехота врага с танками начала атаку. Опасения Курносова подтвердились: гитлеровцы использовали спад воды в реке Ловати и пошли по каменистому грунту.

Но гвардейцы подготовили им здесь встречу. Они тотчас же подбили два первых фашистских танка и ими наглухо загородили проход. Атаки были отражены и на других участках. Но через некоторое время подвыпившие фашисты, не считаясь с потерями, вновь цепями ползли к нашей траншее.

Тревожное положение сложилось у Курносова на левом фланге. В том месте траншея выгибалась в сторону противника, образуя своеобразную дугу. Врагу удалось ворваться в нее. Пришлось бросить туда резерв комбата — двенадцать моряков-ветеранов. И положение было восстановлено. Да еще и в плен гитлеровского офицера взяли. Три часа гитлеровцы приводили в порядок свои части после очередной неудачи. Только в 17 часов начался их новый огневой налет. Он продолжался тридцать минут. Как и прежде, плотной огневой обработке подвергся прибрежный участок. Фашисты явно мстили за понесенные там потери и стремились расчистить проход для своей пехоты, намеревавшейся наступать без танков.

Курносов тоже повторил свой маневр. Большую часть людей ему удалось вывести из-под обстрела. В траншее на левом фланге он оставил редкую цепочку автоматчиков. Когда же фашисты перенесли огонь в глубь нашей обороны и повели наступление, туда устремились отведенные ранее гвардейцы.

Три атаки гитлеровцев, словно морские волны о гранит, разбились о стойкость моряков.

На других участках фашисты лезли так же упорно. Впереди многих подразделений шли офицеры. Но и это не помогло. В районе большака, где стояли противотанкисты, дорога на подступах к нашим позициям оказалась забитой сожженными и подбитыми вражескими машинами.

Остаток вечера и всю ночь комбриг и я провели в боевых порядках стрелковых подразделений. В крайне тяжелом положении нашли мы батальон Курносова. Из строя выбыла почти половина людей, столько же и техники. Большая часть минного поля оказалась взорванной.

Ну а моряки, оставшиеся невредимыми, несмотря на усталость и нервное перенапряжение, все до единого работали. Оборона возводилась почти заново.

На помощь стрелковым подразделениям Сухиашвили бросил саперов. Руководил ими неутомимый бригадный инженер Рощин. Он буквально все видел и везде успевал. Самоотверженность этого скромного, не любящего позы человека была примером для подчиненных.

Везде можно было встретить командира или политработника с лопатой или киркой. Они трудились вместе с матросами и старшинами.

После полуночи в батальоне состоялось краткое партийное собрание. Оказалось, что более чем наполовину поредела партийная организация после прошедшего боя. Суть речей и решения одна: на Холм фашисты не пройдут!

В траншее же заседала партийная комиссия. Она разбирала заявления желающих вступить в ряды партии. Безусые краснофлотцы и пожилые сибиряки скупо и немногословно давали своеобразную клятву, хотели быть такими же, как их старшие товарищи по партии. Секретарь партийной комиссии Нигмитзянов был молчалив. В другое время он, должно быть, о многом порасспросил бы вступающих в партию, а сегодня все было ясно без вопросов. Люди только что отличились в бою. Свою преданность Родине, верность партии они доказали штыком и гранатой.

Прощаясь с нами под утро, Курносов доложил, что гитлеровцы только что пытались увести свои подбитые танки с берега Ловати. Два их тягача моряки подбили, так что путь им очистить не удалось. Но вода в реке продолжает спадать, и враг не замедлит воспользоваться этим. Поэтому Курносов просил комбрига приказать артиллеристам лучше пристрелять этот участок и держать его постоянно в поле зрения. Константин Давыдович пообещал выполнить просьбу комбата, что позже и сделал.

Когда мы возвращались на командный пункт, Сухиашвили сказал мне:

— Курносову мы, конечно, не могли сказать всего. Но положение наше неважнецкое, если не сказать большего. Атакуй фашисты с утра упорнее, Курносову не сдержать бы их натиска: у него нечем защищать позиции. Сейчас сам свяжусь с командиром корпуса. Попрошу поддержки. Откажет — ей-ей, будет большая неприятность.

Но звонить комбригу не пришлось. Как только мы пришли, оставшийся за начальника штаба лейтенант Халин доложил, что корпус в ближайшие два-три дня поддержки не обещает. Так сказал по телефону генерал Чистяков.

Да, теперь нам оставалось единственное — рассчитывать на те сорок — пятьдесят человек, которых предполагали наскрести в своих тылах. Задачу эту выполнял Иван Степанович Батенин. Решили человек тридцать взять еще из артиллерии и от минометчиков. Я направился к капитан-лейтенанту Варенцову, комбриг занялся другими делами, связанными с подготовкой к бою.

Было часов семь, когда я вернулся от артиллеристов. Константин Давыдович Сухиашвили, не сомкнувший в прошедшую ночь глаз, оставался деятельным. Внимательно выслушав меня, он остался доволен: наметка по изысканию пополнения была выполнена. Разговор наш вскоре был прерван нарастающим гулом приближающихся фашистских бомбардировщиков. Мы вышли из блиндажа. В безукоризненном строю над нами проплывала внушительная армада фашистских самолетов.

— Сегодня они из кожи будут лезть, чтобы выиграть бой, — с досадой молвил Константин Давыдович и неожиданно добавил. — Ну что же, Андрей Сергеевич, я все-таки с часок усну. Потом сменю тебя, и ты проделаешь то же самое. Горячо придется. Надо силенкой запастись.

Фашистские пикировщики разгрузились над нашим передним краем, левым берегом Ловати и артпозициями. От нас это совсем недалеко, и блиндаж командования моментами сильно содрогался. Бомба с последнего самолета пошла точно на КП. Все, кто наблюдал за пикировщиками, разбежались в укрытие. В последнюю минуту я тоже юркнул в блиндаж, с силой захлопнул дверцу. Блиндаж так тряхнуло, что казалось, он взлетел и в следующую секунду рухнет на землю. Но рассеивается смрад, и видишь, что все осталось на месте. Наше легкое сооружение и на этот раз выдержало натиск взрывной волны.

А богатырская фигура Константина Давыдовича не изменила положения. Комбриг как лежал на правом боку, так и продолжал лежать. Грозная музыка войны не в силах была нарушить, его крепкий сон. Вот что делает усталость!

Зашедший в блиндаж Халин доложил, что люди, предназначенные для пополнения подразделений на переднем крае, собраны в лесочке, в полукилометре отсюда. Набралось около восьмидесяти человек. Я направился туда. Коротко обрисовал им обстановку, ничего не прикрашивая. Сообщил, что они придут в первый батальон, как раз туда, где фашисты намерены прорвать оборону.

— Встретят вас матросы, закаленные в боях, — говорил я. — Эти люди в буквальном смысле слова прошли огонь и воду. Командует ими храбрый, волевой старший лейтенант Курносов. Вчера, как ни напирали гитлеровцы, ни одному выродку не удалось переступить нашу траншею.

Я от души говорил добрые слова о мужестве моряков, о традициях и дружбе в батальоне, а в конце сказал:

— Командование бригады верит вам. Желаю вам с честью и достоинством выполнить свой священный долг перед отечеством!

По глазам людей видел, что слова мои дошли до каждого. В этом настроении они, разделившись на группы, направились на передовую.

Когда я вернулся в блиндаж, почувствовал большую усталость, ноги гудели, глаза слипались, клонило ко сну. И все же спать не мог. Тревожило положение в батальонах.

Голос комиссара первого батальона по телефону я слышал плохо, но разобрал, что противник бомбит берег Ловати. Я сообщил военкому батальона о пополнении. Предложил встретить его, проследить за расстановкой коммунистов и комсомольцев.

Потом телефонист вызвал комиссаров других батальонов и дивизионов. Когда я разговаривал с военкомом минометного дивизиона, проснулся комбриг. А спал ты как убитый, — сказал я ему. — Такая бомбежка была. Ничего не слышал! А вот разговор по телефону до меня дошел. Мне показалось, что Халин меня будит. Стоит над ухом и кричит: «Вставайте, вставайте! Лезут, давно лезут!» Не раз замечаю: на войне во всем, в том числе и в мелочах, своя закономерность. Даже слышать тебе дано только то, что нужно. А что к делу не относится — ты и не слышишь. Бомбежка к делу не относилась, я и не слышал.

Дождался отдыха и я. Уснул тут же, как только голова коснулась полевой сумки. Легкие толчки лейтенанта Халина разбудили меня очень скоро. Оказалось, фашисты перешли в наступление. Их первая атака была повсюду отбита.

Позже положение у Курносова начало осложняться. Враг плотным огнем артиллерии и минометов снова обстреливал район обороны первого батальона, особенно его левый фланг.

Выйдя из блиндажа, я видел, как группа бомбардировщиков перешла в пике, и снова на позиции первого батальона. Бомбы ложились на левом фланге, по берегу реки Ловати.

Связи с батальоном долго не было. Наконец связистам удалось ее восстановить. Но ненадолго. Курносов успел сказать, что несет большие потери.

— Ну, дорогой Константин Давыдович, мне надо подаваться к Курносову, — обратился я к комбригу.

— Да, пожалуй, ты прав. Кому-то из нас сейчас там нужно быть. Только об одном попрошу тебя: как отобьем атаки, так быстро сюда. И... пожалуй, прихвати отделение разведчиков.

— Зачем так много? — рассмеялся я. — Мне и двух хватит.

Я надел на ремень кобуру с пистолетом, взял два снаряженных магазина и две гранаты, а на грудь повесил автомат и вместе с ординарцем зашагал в батальон. У блиндажа начальника штаба Халин сообщил, что два разведчика Г уса во главе с сержантом поджидают меня на опушке Ореховского леса.

Лейтенант не сказал о том, что сержант — это Антонина Ильиченкова. У него с Гусом был спор на этот счет: он возражал против нее. Но командир разведчиков сказал, что комиссара сопровождать пожелала она, и добавил, что последние два дня Ильиченкова провела у Курносова и ориентируется в обстановке там лучше, чем кто-либо другой.

«Так что оснований опасаться у тебя нет, — говорил Гус. — Наша «дочь роты» вместе с младшим сержантом Перекрестовым будет прекрасным помощником комиссара».

Я как обычно, шел быстро. У опушки дорогу мне преградили два разведчика. — Вы, Ильиченкова, и есть тот сержант, о котором мне доложил Халин? — удивленно спросил я.

— Точно так, товарищ комиссар.

— Странно, — пожал я плечами. — Неужели Гус так обеднял в людях, что единственную дивчину ему нужно посылать в самое пекло боя?

— Я очень хорошо знаю этот участок и сама вызвалась сопровождать вас. А вы, оказывается, не уверены во мне, — с разочарованием в голосе сказала Тоня, и ее разрумянившееся от быстрой ходьбы лицо помрачнело.

— Я считаю, что на том участке в это время вам быть нет никакой необходимости. Наше дело мужское, а вам там делать нечего.

— Вы меня обижаете, товарищ комиссар!

— Ладно уж, пошли, — махнул я рукой и первым зашагал по полю.

Метров через сто Тоня обогнала меня. Гибкая, натренированная, она ловко перепрыгивала весенние ручьи, воронки от тяжелых мин и снарядов. Поглядывая на нее, я вспомнил нашу беседу в блиндаже Гуса недели три назад.

Это было в один из апрельских вечеров. Направляясь на передовую, я зашел к разведчикам. От дежурного узнал, что в роте читают роман Михаила Шолохова «Тихий Дон». Я вошел в блиндаж и увидел такую картину. В центре, плотно прижавшись друг к другу, лежали разведчики вместе с ротным командиром. На небольшой скамеечке сидела Тоня и вслух читала.

Я дождался, пока девушка закончит, и разговорился с нею о литературе.

Меня, признаться, удивило, когда она успела прочитать так много книг. Тоня рассмеялась:

— Папа мой большой книголюб. С завода придет и — к книгам. Ради книг отказывал себе во всем. Даже в табаке. Перестал курить, но книги покупал. Вот и я пошла по стопам отца. Он первый подсказал мне, что читать и как читать.

Такая она, Тоня Ильиченкова. Быть бы ей сейчас аспиранткой литинститута или преподавателем литературы. А приходится шагать по дорогам войны...

Впереди нас гремело, ухало, грохотало; стонала земля.

У небольшого курганчика в траншее меня встретил командир минометного дивизиона.

Ну как, товарищ Теплянинов, веселее становится? — спросил я капитана второго ранга, рассматривая его потемневшее, чисто выбритое лицо.

— Да скоро будет совсем весело, товарищ комиссар. Не успеваем латать траншею. На переднем крае и латать не дают.

Разговор длился недолго, и я заспешил в первый батальон. Тоня снова пошла впереди. Вскоре противник открыл сильный артиллерийско-минометный огонь по переднему краю. Впереди нас словно выросла живая стена из дыма, земли и огня. Тоня остановилась.

— До хода сообщения осталось метров двести. В рост идти нельзя, придется ползти, — сказала девушка.

— Но они же сейчас ослеплены. Можно свободно идти.

— Можно и так, товарищ комиссар. Но у них здесь засел опытный снайпер. Ему достаточно просвета в дыму.

Тоня ловко опустилась в сырую прошлогоднюю траву и поползла вперед. Мы последовали за нею.

Наконец, достигли узкого хода сообщения. Половину его прошли быстро, дальше на нашем пути стали рваться снаряды, участились завалы. «Если в таком же духе еще часа полтора будут переворачивать землю, от хода сообщения останется одно воспоминание», — невесело подумал я.

— Ну вот мы и дома! — прокричала разрумянившаяся и тяжело дышавшая Тоня, когда замыкающий Перекрестов перебрался через последний завал и опустился в траншею, больше походившую теперь на полузасыпанную канаву. Осматриваясь кругом, девушка добавила: — После вчерашнего дня ее трудно узнать.

Как раз в этот момент фашисты перенесли огонь на нашу вторую траншею. Сразу послышалась команда Курносова: «К бою!» Гвардейцы бросились к брустверам. Матросы внимательно всматривались в сторону врага. Но гитлеровцы не пошли в атаку. Они выжидали.

Сразу же залязгали лопатки. Матросы пользовались паузой, стремились привести в порядок свои места в окопе, расчистить сектор обстрела.

Около станкового пулемета возился ротный командир лейтенант Заварзин. Он сердито отчитывал наводчика и одновременно показывал, что надо делать.

— На одну четверть всего-то углубили и считаете, что достаточно? — услышал я зычный голос ротного командира. — И быстрее орудуйте! Ведь сейчас снова начнется.

Здороваясь со мной, он почему-то улыбнулся. То ли вспомнил свой опрометчивый рассказ о «Шипке», то ли еще что.

— Сколько людей у вас сейчас? — спросил я его.

— Осталось двадцать четыре. Трое при последней бомбежке из строя вышли. Маловато. Если бы...

Лейтенант не договорил. Враг вновь перенес огонь на наш передний край. Снова завихрилась земля, застонала траншея.

Я молча попрощался с Заварзиным и пошел к комбату. Здесь только что устранили десятый порыв проводной связи за последние два часе. По телефону в сказал комбригу, что атаку первый батальон готов отразить. Потом говорил с комиссарами второго и третьего батальонов. С артиллеристами противотанкового дивизиона не успел: вновь на линии порыв.

Я пошел на левый фланг, на одну из ключевых позиций моряков. Сзади шли Тоня, Перекрестов и ординарец. В это время три крупных снаряда разорвались около самой траншеи, между мной и разведчиками. На меня точно с самосвала высыпали целый кузов тяжелой земли. Попытался устоять на ногах, но не устоял, свалился. Изо всех сил я стал вырываться из этих тяжеленных объятий. И тут почувствовал, как чьи-то легкие руки ловко подхватили меня под мышки и помогли подняться. 1

— Вы живы! — прокричала мне в ухо Тоня. — А мне показалось... Ведь такой земляной душ на вас обрушился,

Я помотал головой: «Вроде да» — и прислонился к земляной стене. Ноги подкашивались, все тело сделалось чужим, тяжелым, непослушным. Я взглянул на девушку: лицо у нее было как у трубочиста, но глаза Тони смотрели бодро. «Не девушка, а золото», — подумал я. Я отряхнулся. Потоптался на месте, как бы пробуя, двигаются ли мои ноги, и зашагал дальше. «Земляной душ» для меня, конечно, не прошел даром. Вгорячах я ничего не почувствовал, а прошло немного времени — стал ощущать ломоту во всем теле. Голова кружилась, тошнило, а тут еще ползти пришлось через завал.

— Вам помочь? — предложила Тоня, приблизившись ко мне.

— Сам, — буркнул я.

Мы одновременно с ней сползли на дно траншеи. Я с трудом поднялся на ноги и молча, не пригибаясь и не замечая бушующего смерча, шел дальше. Около большака встретил меня главстаршина Хмара. Он замещал выбывшего из строя командира роты.

Идем с Хмарой по траншее. Наблюдатели — на своих местах. Со старшиной второй статьи Громовым попытался заговорить, но он не услышал меня. Все внимание — вперед.

Задержался еще у трех матросов. Один из них, что пришел из тыла, видно, очень тяжело переживал артиллерийско-минометный обстрел: съежился, нижняя челюсть дрожит, глаза испуганные. Нагнулся к нему, показал на бывалых моряков. Они спокойно переносили обстрел. Матрос, что стоял ближе, участливо улыбнулся: ничего, мол, исправится.

Ход сообщения привел меня к расчетам противотанковых пушек, установленных на прямую наводку. Артиллеристы понесли значительные потери: их строя вышла половина орудийных расчетов. Командир дивизиона, однако, заверил, что они готовы но пропустить танки по большаку.

— Хорошо! — только и сказал я.

У меня так кружилась голова, что не мог стоять, и мешковато опустился на круглячок возле стереотрубы. Из крохотной походной аптечки, прикрепленной к ремню, Тоня извлекла пузырек с нашатырным спиртом и дала понюхать. Сделалось легче.

Так, сидя, я и разговаривал с командиром дивизиона, пока вблизи не прекратились разрывы снарядов. А это могло означать одно: фашисты перенесли огонь на наши тылы.

— Сейчас пойдут! — произнес я, вставая.

— Да. Вы правы, товарищ комиссар. Взмыли зеленые ракеты, — наблюдая в стереотрубу, подтвердил командир дивизиона и скомандовал: — К бою!

В стереотрубу я хорошо видел, как из лесу вышло несколько танков. За ними пристраивались пехотинцы.

— Пошел к Хмаре. А вы тут без торопливости! — И я, покачиваясь, выбрался из блиндажа.

У Хмары от траншеи теперь сохранилось только название. Моряки повсюду замерли у автоматов и пулеметов. Никто не стрелял. Все ждали команды. Я осмотрелся, прошел еще немного и остановился у пустого окопа, в нескольких шагах от расчета станкового пулемета. По одну сторону от меня примостились Тоня и ординарец, по другую — Перекрестов. В это время позади нас прогремели три орудийных выстрела.

На большаке факелом запылал фашистский танк. Другой вертелся на месте, третий и четвертый, двигавшиеся следом, обходили горящий и набирали скорость; еще несколько танков шли метрах в двухстах от них. А следом бежали фашистские автоматчики. Их было много.

Проходит десяток секунд, и еще один танк загорелся. Остальные увеличили скорость и вместе с пехотой приближались к нашей траншее.

Остается семьдесят, шестьдесят метров. Загорается еще один танк. Но атака продолжается. В руках гитлеровцев вижу ручные гранаты. Хмара все молчит. Молодец, железная выдержка. И вот он что есть силы кричит:

— Огонь!

В одну секунду ожила траншея. Я также выпустил длинную очередь из автомата. Ненавистные фигуры гитлеровцев валятся на землю. А вот танки... Два из них левее меня достигли нашей. позиции. Зато перед нами загорелся еще один, другой завертелся на месте, третий застыл искореженный. Молодцы артиллеристы! Точно сработали.

Глаза мои жадно искали фашистов, но тщетно. Ни одного не увидел. А откуда взялись два горящих танка позади нас, в двухстах метрах? Да это же те «счастливчики», которым удалось перевалить траншею гвардейцев.

Под впечатлением только что окончившегося боя я возвратился на КП батальона и позвонил комбригу. Сказал, что до вечера задержусь у Курносова.

Бой не затихал весь день. Перед вечером фашисты, готовясь к третьей атаке, обрушили шквал минометного огня на центр обороны Курносова. Скорее всего, они решили пробиться в стыке двух рот. Я снова пришел к Хмаре и посоветовал ему создать подвижной резерв. В случае чего — сразу его бросить на угрожаемый участок.

По дороге в соседнюю роту я встретил Курносова. Старший лейтенант сказал, что на правый фланг идти нельзя — разрушен ход сообщения. Но там все будет в порядке. Фланги усилены.

Старшего лейтенанта в этот момент с трудом можно было узнать. Шинель вся черная. В правой поле вырван большой клок, плечо и рукав порваны. Округлое лицо Курносова вымазано. В его кустистые брови набилась пыль, и теперь они еще рельефнее выделялись на лице.

Выглянув из траншеи, Курносов увидел, что фашисты подползли метров на восемьдесят.

Он повернулся к пулеметчикам:

— Огонь по общей команде!

Я хотел тоже приподняться на цыпочках и взглянуть на фашистов, но не смог: ноги подкашивались, руки плохо слушались.

Наступила решающая минута: фашисты довольно дружно бросились в атаку.

— Сколько их! — удивленно протянул командир пулеметного расчета.

Команда «Огонь!» совпала с разрывом нескольких десятков гранат, брошенных наступающими. Они разорвались невдалеке от траншеи, и от их разрывов образовалась своеобразная дымовая завеса.

И тут я понял, насколько удачно комбат установил в этом месте станковый пулемет. В решающую минуту его очереди буквально погасили атаку. Уцелевшие фашисты залегли, некоторые начали пятиться.

— Переходим на запасную, товарищ комиссар, так комбат приказал. И вы тоже уходите отсюда. Сейчас это место с землей сровняется, — предупредил командир расчета.

Матросы перенесли пулемет метров на семьдесят, на фланг. Я передвинулся к центру батальона. Разведчики с ординарцем следовали за мной.

И только мы ушли, враг ударил из минометов по тому месту, где только что стоял «максим». Накрыл точно. «Разделавшись» с опасным пулеметом, фашисты вновь бросились в атаку. Бежали они волнами. А наш знакомый пулемет продолжал делать свое дело. Я теперь узнавал его «по почерку».

Фашисты бросали в бой все новые и новые подразделения. Трижды вспыхивали рукопашные схватки. Туго пришлось Курносову. Его резерву не было покоя. Приходилось целые взводы снимать с неатакуемых участков и посылать в центр, на спасение положения. К месту последней рукопашной схватки бросился и я с разведчиками. Первыми прибежали туда ординарец и младший сержант Перекрестов и оказались кладом для Курносова. Они-то и перевесили чашу весов на нашу сторону.

Три ожесточеннейшие атаки отразили гвардейцы в этот день. Гитлеровцам нигде не удалось пробиться. Я забыл о своей контузии. Но сейчас, когда сделалось тихо, снова чувствовал ее. Сухиашвили трижды просил меня возвращаться. Я медлил. Завтра снова бой. И наверное, еще труднее будет морякам. Хотелось побольше сделать. Когда комбриг позвонил в четвертый раз, я не смог подняться, хотя и сделал попытку, и, махнув рукой, попросил передать, что через пять минут выхожу. «Выхожу, — усмехнулся я. — Легко сказать. Добреду ли? Вот не вовремя. И черт знает как получается: днем ходил, а сейчас словно руки и ноги подменили». Покрутил головой и почувствовал, что шея меня не слушается. Что ты поделаешь! Шея и та из подчинения выходит. Дрянные делишки.

— Ну что же, Курносов, — сказал я, задерживая взгляд на коренастой фигуре комбата. Он был в одной шубке-безрукавке, перетянутой портупеей. — Завтра снова начнется. Готовьтесь. Фашисты могут и ночью ударить, без шума. Они знают — гвардейцы вымотаны, подбросят свежих сил и двинут без выстрела. Подумаем с комбригом насчет пополнения. Сделаем все. Если же не изыщем — значит, нет. Отбивайтесь тем, что есть. — И я, опираясь на автомат, с трудом поднялся. Прошел, шатаясь, всего-то метров пятьдесят и повалился на дно хода сообщения.

— Я же говорила вам: не можете идти, — прошептала, нагнувшись ко мне, Тоня.

— Как это не могу?

— Очень просто. Не можете! И теперь слушайтесь меня!..

В конце дороги ноги и в самом деле отказали. На КП бригады меня принесли.

— Дорогой стукнуло? — сурово спросил Сухиашвили Тоню.

— Нет. Еще утром...

— Утром! Хорош! Ну, теперь за всех нас на КП останешься. А мы пойдем туда.

— А как с пополнением? У Курносова людей на два-три часа боя.

— В ближайшие два дня помочь нам не смогут. У себя наскребли еще человек тридцать. Так что дела незавидные, —со вздохом ответил Сухиашвили.

...Комбриг вернулся на рассвете. А с наступлением утра снова появились фашистские самолеты. Одна группа, вторая, третья... Потом началось чередование бомбежек с мощными ударами артиллерии и тяжелых минометов. Ровно в двенадцать возобновились вражеские атаки. Одновременно и со стороны Локни и из Холма, то есть с фронта и с тыла. На измотанный малочисленный батальон Курносова наступало три батальона пехоты, поддержанных тремя десятками танков. У противника появились свежие подразделения из авиадесантной дивизии, переброшенной в этот район на самолетах. Десантники умело использовали местность и ловко переползали. Многим из них удавалось добраться до нашей траншеи. То там, то здесь вспыхивали рукопашные схватки. Нередко случалось, что один моряк из автомата или пулемета отбивал наседавших гитлеровцев с фронта, а трое его товарищей тут же бились врукопашную со спрыгнувшими в траншею гитлеровцами.

Нескольким танкам удалось прорваться по берегу Ловати и углубиться метров на восемьсот в нашу оборону. Однако развить успех они не смогли. Пехоте не удалось их поддержать. Моряки прижали ее к земле еще на подступах к переднему краю. Пришлось танкам вернуться за своей пехотой. В этот момент и ударили по ним наши артиллеристы. Почти все прорвавшиеся вражеские машины сгорели на виду у обеих сторон.

Атака же противника со стороны Холма была отбита морозовцами в самом начале.

Отчаявшись, фашисты вели артиллерийскую подготовку почти три часа. Видно, вся их артиллерия, разбросанная на десятикилометровом фронте, теперь сосредоточила огонь по позициям нашего первого батальона. В небольшие паузы между артиллерийским огнем приходили крупные партии вражеских бомбардировщиков. Мы потеряли третью часть связистов, проводная связь за эти три часа работала всего не больше пятнадцати минут.

В конце третьего часе этой необычной по силе артиллерийско-авиационной подготовки одна девятка Ю-87 спикировала на командный пункт бригады. Наши легкие блиндажики, на полметра возвышавшиеся над землей, взрывными волнами почти все были разрушены. Слоеные накаты блиндажа комбрига после первых же взрывов накренились и осели...

Положение бригады продолжало осложняться с каждым часом. К концу этой ожесточеннейшей артиллерийско-авиационной бомбардировки все наши орудия, прикрывавшие первый батальон, были выведены из строя. Посланные туда расчеты противотанковых ружей к моменту атаки были также уничтожены. Из строя вышла половина живой силы. Свой последний небольшой резерв — два взвода автоматчиков и неполный взвод разведчиков — комбриг пододвинул ближе к минометчикам и первому батальону, разместил в специально подготовленной и хорошо замаскированной траншее.

В 16 часов фашисты перенесли огонь артиллерии в глубь нашей обороны и начали новую атаку. На узком участке атаковала пехота, поддержанная танками. Моряки пропускали танки, пехоту отсекали и принуждали откатываться назад.

Военком батальона Гаврилин находился с матросами в траншее. С вымазанным пороховой гарью лицом, в опаленной шинели, с автоматом в руке, гранатами и двумя дисками на широком командирском ремне он внешне ничем не выделялся среди подчиненных. Так же ложился на дно траншеи, когда накатывался танк, но потом первым оказывался на ногах и открывал огонь из своего автомата по наступающим за броней фашистам.

Левее, где раньше оборонялся взвод, а сейчас и полного отделения не насчитывалось, семь гитлеровцев соскочили с танка и бросились в окоп. Гаврилин рванулся туда и очередью из автомата повалил троих. С остальными в следующую секунду расправился ординарец комиссара.

И сразу же Гаврилин побежал вдоль всей линии обороны, предупредил каждого, что фашисты свою пехоту к нашей позиции подвозят на танках, поэтому надо открывать огонь по бортам машин.

Хитрость-врага не удалась. Каждый раз фашистская пехота накрывалась огнем, но танки, не встречая, как прежде, огня нашей артиллерии, нагло проходили вперед, затем возвращались назад и по нескольку раз нещадно утюжили нашу траншею. Сопротивление моряков слабело. Все чаще отдельным группам гитлеровцев удавалось врываться в нашу траншею. Критическую обстановку часто разряжал комбат Курносов. Он со своим резервом в десять человек сразу же восстанавливал положение.

И сейчас в траншее появился комбат с четырьмя гвардейцами. Полное, округлое лицо Курносова осунулось. Только что умер взводный, который своим телом закрыл комбата от пули фашиста Много людей погибло за эти дни на глазах Курносова, но гибель взводного он воспринял особенно тяжело.

В разгар боя перед Курносовым появился окровавленный матрос. От его тельняшки уцелел лишь залитый кровью ворот и один рукав. Лицо его — сплошной кровоподтек. Сквозь узенькие щелочки век, словно угольки, светились воспаленные глаза. Окровавленная правая рука крепко сжимала дульную часть автомата, у которого от ложи сохранился лишь заостренный кусок дерева. Качаясь, с трудом удерживаясь на ногах, матрос доложил, что на участке второй роты в строю остались трое и те ранены.

— Четвертый я, — тяжело дыша, говорил матрос. — Командир наш лейтенант Заварзин лежит в траншее. Ноги перебиты. Руки перебиты.

Курносов слушал матроса и никак не мог узнать его. Голос очень знакомый.

— Блинов?

— Он самый, товарищ комбат.

Курносов обнял его:

— Как же тебя изуродовало!

После некоторого раздумья комбат подозвал главстаршину и четырех матросов — все, что осталось от резерва:

— Быстро туда! К Заварзину!

Он видит, как в крохотных щелочках радостно заблестели глаза окровавленного Блинова. Блинов вскакивает на ноги.

— Спасибо, товарищ комбат!

Курносов смотрит черноморцу вслед и думает: «Да, там дырку залатаем, но новую жди каждую минуту. Закрыть ее теперь нечем». И все-таки он упорно не желает согласиться с тем, что выхода нет. Его ум напрягается до предела. И Курносов посылает офицера по траншее с задачей: быстро осмотреть взводы и, где представится хоть малейшая возможность, по одному матросу снять. Собрать хотя бы двух-трех и привести к нему. Он подменит ими своих «лейб-гвардейцев», что ушли к Заварзину.

Его внимание привлекла усиливающаяся пулеметно-автоматная стрельба на левом фланге. Но вот уже положение осложнилось в центре и справа. Пришедший офицер доложил, что удалось собрать только троих матросов.

— К Заварзину!

Проходит еще несколько минут, и главстаршина с тремя матросами возвратились.

Но тут же пришлось послать резерв в центр обороны. Оттуда приходил раненый матрос, по поручению командира просил помощи...

На левый фланг Курносов бежит уже сам вместе с адъютантом старшим. Человек пятнадцать гитлеровцев напоролись на очереди их автоматов. Целая груда тел выросла перед самой траншеей. Курносов осмотрелся, прошел по траншее. Оказалось, от всей роты осталось всего несколько раненых. Единственное, на что способны, — стрелять.

На удивление, телефонная связь в эти драматические минуты работала безотказно. Я на КП очень отчетливо услышал голос комбата:

— Танк идет на меня...

Минуты тягостного ожидания. Подошел начальник штаба. Он сообщил, что к Курносову направлен взвод моряков из второго батальона. Через десять — пятнадцать минут он будет у него.

Тем временем стрельба в расположении первого батальона постепенно затихает. Телефон молчит. Нам кажется, все уже кончено. Комбриг сам крутит ручку полевого аппарата.

— Слушаю, слушаю. Я Курносов. Совсем забыл о докладе. Телефонист убит, аппарат под ним. Отбили... Но вон, вижу, танки вернулись...

Комбриг успел сказать ему о посланном подкреплении. Потом повернулся ко мне:

Удивительно, как отчетливо слышно стрельбу в телефонную трубку!

...Рой мыслей, предположений. Что там, в первом батальоне? Неужели самое худшее?

Я держу трубку в руках, подношу ее к уху. Ничего. И вдруг голос Курносова, такой близкий и родной;

— Товарищ десять, товарищ десять!

— Да, да. Говорите!

— Танк горит. Последней гранатой его… Часть пехоты у реки прорвалась. Перебрался туда. Брешь закрыли.

Снова молчание. Лицо комбрига сурово-сосредоточенно. Сухиашвили поручает телефонисту связать его с комбатом-два. Командиру второго батальона он приказывает послать еще взвод людей на помощь Курносову.

Еще раз удалось связаться с Курносовым. Вернее, сам он позвонил и настойчиво добивался «десятого», то есть комбрига, или отвечал, но комбат твердил свое:

— Товарищ десять, товарищ десять! — А потом неуверенно добавил: — Отбили и эту... Залегли... Оглушило меня...

Это было последнее, что мы услышали из первого батальона. Точнее — из района, который оборонял батальон Курносова, 1

Ценой больших потерь фашистам удалось прорвать первую позицию нашей обороны на участке первого батальона. Но вскоре они наткнулись на резерв командира бригады — наших славных автоматчиков и разведчиков, которые пропустили прорвавшиеся танки врага и почти в упор расстреляли бежавшую за ними пехоту. Гитлеровские танкисты вскоре заметили «отставание» своих и заспешили обратно. Но помогать, собственно, было некому: буквально за несколько десятков секунд вражеская пехота почти начисто была истреблена.

Теперь гвардейцы вступили в бой с танками. Командир разведроты Гус вначале бросил под танк гранату, а когда тот завертелся на месте, он пустил в него бутылку с горючей смесью. Два танка подожгли также разведчики и еще один — автоматчики.

Тоня Ильиченкова с четырьмя своими разведчиками занимала оборону на правом фланге роты, метрах в двухстах пятидесяти от Локня-Холмского большака. До этого весь день она не расставалась с лопатой. В защитного цвета форменке, ладно обтягивающей ее пружинистую фигуру, с маленьким «вальтером» на ремне, она с ловкостью заправского сапера оборудовала свою огневую точку. На бруствере лежала немецкая снайперская винтовка с оптическим прибором, рядом с ней — автомат, чуть в сторонке — три противопехотные и одна противотанковая граната и два запасных автоматных магазина.

Трофейной снайперской винтовкой девушка обзавелась всего несколько дней назад. Она давно мечтала о ней. Ее брата убил снайпер, и она хотела рассчитываться с фашистами тем же оружием. Об этом знала вся рота. И вот недавно при очередной вылазке в тыл противника трое разведчиков вернулись с заветным трофеем. В тот же день они торжественно вручили Тоне снайперскую винтовку.

На третий день, направляясь на передовую, она прихватила с собой и винтовку. И каково же было огорчение Тони, когда Гус предложил ей оставить «оптику». «Как-нибудь в следующий раз, но не сегодня!» — сказал он.

Теперь же дела складывались так, что было не до запретов. И Тоня считала, что если фашистам удастся прорваться, то первые «счастливчики» найдут смерть от ее пули. И, хотя Гус приказал ей с отделением занять позицию на фланге, подальше от накала боя она была уверена, что и на фланге ей хватит работы.

Лицо Тони было строго и сосредоточенно. Девушка понимала: раз бригадным разведчикам и автоматчикам приказали занять запасную позицию, срочно укреплять ее и быть готовыми отразить атаки гитлеровцев, положение обострилось до крайности. Тоню беспокоило, что в отделении мало противотанковых, гранат. И тут же она вспомнила, что Перекрестов просил отдать ему единственную гранату, что была у нее. Решила: надо отдать — он дальше бросит.

Младший сержант погладил свои гусарские усы, улыбнулся и, дотронувшись рукой до сердца, чинно поклонился Тоне:

— Спасибо, дочка!

Тоня посмотрела на него сухо. В своем отделении она не разрешала так обращаться к ней. Поэтому Перекрестов и другие матросы из отделения Тони называли своего командира дочкой в ее отсутствие.

Сейчас, в напряженный момент, Перекрестов явно забылся и поспешил исправиться:

— Мне, товарищ гвардии сержант, сподручнее будет ее подбросить под гусеницу.

Не промахнитесь только. Это второй «салют» ваш будет, — напомнила Тоня о сожженной им машине с минами.

— Промашки не будет. Сработаю как надо. А вот вам пора кончать лопатой орудовать, — он посмотрел на ее руки, — а то не только снайперку, но и автомат держать не сможете.

Тоня тряхнула своими вымазанными в земле руками, покачала головой:

— Действительно, распузырились. Я и не заметила, когда это я их так отделала. Ну ничего, винтовка у меня, или, как выражается наш ротный, «оптика», дорогой товарищ Перекрестов, как часы работать будет. И автомат тоже. Мозоли-то ведь только надулись, но не прорвались.

Ильиченкова внимательно осмотрела, как Перекрестов и его сосед устроились в окопе, осталась довольна и, больше ничего не сказав, ушла на свое место. Подумала, что сегодня обязательно опробует снайперскую винтовку. Ей она послужит не хуже, чем им, гитлеровцам.

И вдруг в этот момент недалеко от Ловати Тоня увидела один, потом другой, а немного сзади и третий танк. Они приближались к нашей позиции...

— Глядите, глядите! Пехотинцы бегут! Что же это такое? Неужели прорвались?..

Тут прокатилась по траншее команда Гуса:

— Приготовиться к отражению атаки! Без команды не стрелять!

— Прорвались. Моряков, значит, на позиции не осталось, — шепотом сказала девушка, опускаясь в траншею.

Подбежал Перекрестов:

— Стрелять по команде будем?

— Да, да. Вы только по команде...

— А вы без команды? — настороженно спросил Перекрестов.

— Я, я... тоже по команде, — сказала с запинкой Тоня. Только из автомата по команде. А из этой, — она кивнула на снайперскую винтовку, — сейчас.

— Да, но ротный-то хочет неожиданно на них навалиться. — А то они дураки!

Тоня прижала приклад винтовки к плечу.

Прогремели выстрелы — первый, второй, третий. После небольшой паузы — еще два.

— А-та-та-та! Как он запрыгал-то! Точно заяц на одной ноге проскакал! — заметил Перекрестов, когда Тоня сняла пятого офицера. — Ловко ты, дочка, их пришпориваешь, как семечки щелкаешь. Ни одной промашки не дала.

— Кто здесь бахает?! Приказ не слышали! — услышали они голос Гуса. Политрук подошел и смутился: — Это... вы? Он быстро взял себя в руки и строго предупредил: — Пока не стреляйте. Сейчас мы их ближе подпустим, тогда у вас будет работа.

Гитлеровцы были совсем близко. За первыми тремя двигалось еще до десятка танков. Следом пехотинцы.

Тоня снова начала стрелять. Шесть перезарядок сделала. Только взялась за седьмую обойму, как неподалеку от окопа разорвался снаряд. Тоня и Перекрестов успели пригнуться. Переглянулись. «Настрелялись. Ротный прав был», — прочитала Тоня в глазах младшего сержанта.

— Артиллерист засек. Но это не беда. Они все равно близко теперь. А нескольких десятков недосчитаются.

— Нам позицию надо сменить.

— Это верно. Пошли, — согласилась Тоня.

И только они успели передвинуться метров на семьдесят влево, как на том месте, которое они только что оставили, землю сотрясли частые разрывы снарядов.

— Допекли вы их. Беглым накрыли.

Тоня не ответила. Она поправила каску, положила винтовку и, держа в правой руке автомат, выглянула из траншеи. Поверх ее головы просвистели пули. Танки врага уже совсем близко. Четко видны лица пехотинцев. А разведчики и автоматчики молчат... ожидают приказа. Подбежал матрос с ящиком. Он дал Тоне и Перекрестову еще по одной противотанковой гранате и прошел дальше, вдоль траншеи.

— Вот это кстати! — обрадовалась Тоня.

«Огонь!» И эта долгожданная команда слилась с частой дробью автоматных очередей.

Но — автомат в сторону. Тоня видит, как все ближе и ближе надвигается на нее танк. «Будь спокойна! Будь спокойна!» — приказала она себе, сжимая в правой руке противотанковую гранату. Поднимаясь на носки, быстро выглянула из траншеи. «Ух!» — вырвалось у нее. И тут же, не раздумывая, она метнула гранату и повалилась. Взрыв! На дне окопа ослабевшая волна мягко прижала ее к земле. В траншее сделалось темно: она увидела днище танка, услышала лязг гусениц. На каску, шею и плечи посыпалась земля. Тоня ничего больше не видела — глаза ее невольно закрылись. В следующую секунду новый взрыв потряс вокруг нее землю. Она ощутила то же давление взрывной волны и рев. Тут же рядом с ней застрочил автомат.

Ильиченкова удивленно раскрыла глаза. В трех шагах от себя она увидела двух одновременно падающих в траншею фашистов. Быстро схватила автомат. Позади нее вновь рванула воздух короткая очередь. Повернувшись, девушка увидела Перекрестова и падающего в траншею третьего фашиста. Младший сержант, прильнув к брустверу, снова открыл огонь.

Тоня резко поднялась, встала рядом с Перекрестовым и выглянула из траншеи. Никого. Обернувшись, Тоня почему-то вздрогнула: тот самый средний фашистский танк с ненавистным черным крестом, который всего минуту назад, строча из пулеметов и стреляя из пушки, мчался на нее, сейчас вертелся на одном месте. Еще не успела подумать, почему он не идет, как Перекрестов прокричал ей на ухо:

— Захромал! Лапу вовремя не спрятал. На якорек угодил. — Молодец! Какой вы молодчина!

Мотор танка умолк, и сразу сделалось тихо. Перекрестов обернулся и увидел, что танковая башня разворачивается и пушка направляется в их сторону.

Пришлось еще одну гранату пустить в танк.

— Вот теперь порядок, — одобрил свои действия Перекрестов. — Теперь поворачивать башню не будут. Но, может, кто и уцелел, присмотреть за ними нелишне.

Тоня поднялась. Прислушалась. На левом фланге не утихал бой. Там гудели танковые моторы, резали воздух пулеметные очереди, строчили автоматы, подряд разорвались две противотанковые гранаты. Взглянула на Перекрестова. Он пристально всматривался в ту часть леса, где фашистам удалось прорваться.

— Возня там какая-то.

Тоня посмотрела в бинокль.

— Танки и пехота накапливается...

— Как дальше будем поступать? Место-то наше не здесь..

Он не договорил. Подошел Гус. На левой руке у него повязка гимнастерка и щека выпачканы кровью.

— Опасно ранены? — забеспокоилась Тоня, глазами указав на его руку.

— Пустяк. Кость вроде не затронуло. Невовремя только, Теперь, как с маленьким ребенком на руках, — сокрушенно отозвался Гус. — Дело-то только начинается.

Он спросил, всех ли уничтожили в танке.

— Перекрестов гранату к башне подбросил — притихли, — пожала плечами Тоня.

— Именно что притихли. Момента ждут. — Гус повернулся к Перекрестову: —Сжечь!

Оказалось, у младшего сержанта нет бутылки с горючей смесью. Пришлось за ней сбегать. Гус сам бросил бутылку на моторное отделение. Танк загорелся. Из него через десантный люк начали выползать фашисты.

— Не стреляй!—остановил Перекрестова Гус. — Прикажите им ползти в траншею.

Тоня по-немецки передала приказ. Из танка послышались голоса. Она сообщила, что два гитлеровца согласились, но командир машины отказался выходить. И тут же в горящем танке прогремел выстрел...

— Ну, теперь ваше место там. Они могут и в том направлении рвануть, — сказал Гус. — Пойдемте со мной!

И они пошли на правый фланг.

Вскоре ротный отстал. Распорядившись направить фашистов на КП бригады, он задержался у одиночных разведчиков, советовал как можно ближе подпускать фашистов и тогда открывать огонь. Тоня пошла на свою огневую точку. Вскоре вернулся и младший сержант.

Прошло немного времени. Облокотившись на бруствер, Тоня осмотрела местность и невооруженным глазом, и в бинокль. Задержала взгляд на двух танках, которые продолжали расстреливать траншею. Разрывы снарядов приближались к ним. Она молча сняла бинокль, взяла снайперскую винтовку и стала целиться через оптический прибор. Она с трудом ловила на мушку крохотное отверстие дульной части орудия. Танк двигался, и оно непрерывно прыгало. С небольшими перерывами Тоня сделала четыре выстрела и сердито отодвинула от себя винтовку.

— Дрянной я стрелок. Четыре пули — и все мимо.

— В танк не попали? — шутливо спросил младший сержант.

— В ствол пушки , не попала!

— Э-э, чего ты захотела! Если бы каждый снайпер мог так просто расстрелять танковую пушку, тогда бы и противотанковой артиллерией не обзаводились. Одни снайперы справлялись бы с танками.

— И все-таки попробую еще!

Увлеклась, две обоймы израсходовала, а танк все продолжал стрелять. Девушка обернулась и не сразу увидела Перекрестова. Младший сержант усиленно орудовал лопатой.

— Вы что мастерите?

— Надо же как-то укрыться. Ведь скоро и мы отведаем их гостинцев.

— А думаете, спасет это вас?

— Меня-то не знаю, а вас наверняка.

Тоня улыбнулась. Перекрестов успел в стенке, у дна траншеи, сделать нишу.

Подошел Гус. Посмотрел на работу Перекрестова.

— Правильно. Только укрепить надо. А то верная могила будет. От взрыва обвалится земля, и все. А впрочем... — ротный оценивающим взглядом обвел оборону, — вам это не потребуется. Сюда они больше стрелять не будут, если ближе не подползут.

Гус не ошибся. Танкисты перенесли огонь на начало траншеи и по второму заходу стали дырявить нашу оборону. Ротный бросил сердитый взгляд на фашистские танки и сказал сокрушенно:

— Неужели всю нашу артиллерию накрыли?

Нет, артиллеристы еще напомнили о себе. С опушки Ореховского леса, совсем близко от них, вскоре прогремел выстрел, за ним другой, третий.

— Молодцы! Здорово! Один загорелся, другой к Ловати спускается, — радовался Гус.

Вражеский танк, только что стрелявший по траншее, пылал факелом. А на то место, откуда ударило наше орудие, фашисты обрушили два десятка мин.

— Оставайтесь здесь. И больше никаких передвижений! — строго сказал помрачневший Гус и посмотрел на Тоню. Никак он не мог заставить себя разговаривать с нею так же, как со всеми. Только делал попытку изменить тон, как в горле начинало словно першить.

— Теперь мы еще побьемся. Молодцы артиллеристы!

— Эти два танка могли нам все дело испортить. Значит, условились? — обратился он снова к Тоне.

— Раз здесь, так здесь, — ответила девушка резко.

— Ну вот и хорошо. А я побежал.

— Ни пуха ни пера вам! — Тоня подошла к нему. Нежно посмотрела в глаза. — Желаем успеха вам! Мы здесь будем. Не беспокойтесь.

Если бы она была одна, то не удержалась бы и обняла его... Гус почувствовал это и просиял.

— Спасибо, — сказал он негромко и быстро пошел по траншее.

На душе у Тони сделалось тоскливо. За последние дни тяжелых боев она все больше привязывалась к Гусу. С тех пор как она дала пощечину Гусу за его опрометчивый поцелуй, Петр был очень осторожен в обращении с ней. Не однажды за это время они оказывались наедине, много говорили. Гус подробно рассказал Тоне о своих родных. Его отец, учитель по профессии, комиссар в годы гражданской войны, за три года до начала войны попал в автомобильную катастрофу и погиб. Мать до сих пор больна, на нее сильно подействовала смерть отца. Два старших брата на фронте. Дома остались младшие сестры.

Гус был тремя годами старше Тони. До войны работал в Саратове на заводе, сначала шофером, потом техником, учился на третьем курсе вечернего отделения института. В Саратов, на родину матери, они приехали из Сибири вскоре после смерти отца, о котором Гус тоже рассказывал очень много, восхищался им.

Тоня проникалась еще большим уважением к Гусу. Ей нравилась его убежденность, самостоятельность.

Сейчас Тоня смотрела вслед Гусу и думала о том, что впереди тяжелый бой. Фашисты снова приближались. Их очень много, а разведчиков и автоматчиков в лучшем случае осталось два взвода.

Когда передние танки врага были в трехстах метрах, с опушки Пронинского леса двинулись еще семь. Тоня отодвинула снайперскую винтовку и взяла автомат. Огонь они с Перекрестовым открыли одновременно. Фашистские танки в это время увеличили скорость. Гитлеровцы, продолжая по-прежнему прикрываться броней, побежали быстрее.

Однако с фланга они оказались открытыми. Поэтому огонь Тони и других разведчиков на этом участке оказался для них губительным.

Пехота не выдержала его и метрах в ста от нашей позиции залегла.

Два танка разведчики подбили, но шесть развернулись на траншее и стали утюжить ее. Четыре из них скоро вернулись за своей пехотой. Гитлеровцы поднялись, но фланговый огонь снова заставил их залечь.

Кто-то тронул Тоню за плечо/Она обернулась. Возле нее стоял один из разведчиков.

— Командир ранен. Его сейчас понесут в санроту.

У Тони замерло сердце.

— Он жив?

— Да, но ранение очень тяжелое.

Тоня повернулась к Перекрестову:

— Если никто не взял на себя командование, назначаю вас командиром. Скоро приду назад.

Она побежала туда, где лежал Гус. Удостоверившись, что он действительно жив, она перетянула ему правую руку. Разорвав гимнастерку, наложила тампоны на рану в левом плече и наскоро перевязала.

— Несите на самый край траншеи, в лес — волоком.

Сама побежала обратно. У изгиба траншеи натолкнулась на Перекрестова—и человек восемь разведчиков. Трое, что были впереди, короткими автоматными очередями вели огонь.

— Почему стоим?!

— Лезут — надо сдержать.

— Не сдержать, а выбить! Вперед, за мной!

В фашистов, что ворвались в траншею, сразу полетело несколько гранат. Разведчики, оттеснив Тоню, ринулись вперед. Схватка была непродолжительной. Контратака достигла цели. Положение восстановили.

Тоня взяла командование разведчиками на себя. Приказала следить за теми пехотинцами врага, что залегли. Гранаты бросать только наверняка.

Танки врага отошли, спустились к Ловати. Время от времени они выползали и били по гвардейцам из пушек.

Восстановили связь со штабом бригады. Наконец-то я услышал голос девушки:

— Командир тяжело ранен. Фашисты отползают назад. Два танка скрылись у реки Ловати. Людей мало. Нужны противотанковые гранаты. Помогите бороться с танками. Докладывает Ильиченкова.

— Принимаем меры. Держитесь, Иду к вам...

Началась новая артиллерийская подготовка. Тоня сначала залегла в траншее, затем поднялась и выглянула из-за бруствера. Сквозь просветы в своеобразной дымовой завесе от разрывов снарядов она увидела картину, к которой уже привыкла: шли танки врага, за ними бежала пехота.

— К бою! — что есть силы прокричала Тоня. Но голос ее потонул в грохоте. Даже находившийся рядом Перекрестов ничего не услышал. С минуту она стояла в каком-то непонятном оцепенении и не-знала, что делать. Затем лицо вновь оживилось. Она жестами приказала Перекрестову бежать по траншее и поднимать гвардейцев, потом прокричала ему на ухо: — Быстрее! Быстрее! — И сама побежала в другую сторону.

Огневой налет кончился так же неожиданно, как и начался. Грохот разрывов сменился ревом моторов вражеских танков и трескотней автоматных очередей наших гвардейцев. Тоня подумала, что в строю осталось десятка два разведчиков, не больше. А подкрепление, что обещал комиссар, не успеет. Она выпустила по фашистам длинную очередь.

Танк шел прямо на нее. Она перехватила в левую руку автомат, а правой стянула с бруствера гранату. «Теперь не поспешу! Получите по заслугам». И только танк оказался в десяти-двенадцати метрах, ловко метнула под лобовую часть гранату. Взрыв! По инерции танк наехал на траншею, забросал Тоню комьями земли, над головой ее завертелся на месте. Она быстро отползла, вскочила на ноги и снова прильнула к брустверу. Ее очередь резанула по бежавшим к траншее гитлеровцам. Несколько человек упали сраженными, остальные залегли.

Тоня перенесла огонь правее, и в это время недалеко от нее разорвались две гранаты. Девушку сильно тряхнуло. Автомат выпал из рук, а сама она оказалась на дне укрытия. В голове помутнело. Шум танковых моторов, разрывы снарядов, стрельба пулеметов и автоматов стали удаляться... Больше она ничего не помнила.

Подбежал Перекрестов, поудобнее уложил ее на дне траншеи и выпустил по фашистам оставшиеся патроны. Он подхватил окровавленную Тоню, как маленького ребенка, прижал к груди и понес по траншее.

— Крепись, доченька, вынесу, обязательно вынесу, — тихонько говорил он, заглядывая в бледное лицо девушки.

Я спешил к разведчикам с отделением матросов — охраной штаба бригады. Это все, что мог дать комбриг им в помощь.

В начале траншеи мы увидели четырех легкораненых разведчиков. Закрепившись на изгибе траншеи, они отстреливались. Их присоединили к моему отделению. Потом подошли шесть офицеров штаба. Все вооружены автоматами. Ананьева я назначил командиром прикрытия.

Фашисты попытались прорваться, но получили отпор. Когда стабилизировалась обстановка, мне сообщили: раненую Ильиченкову пытались доставить в санчасть, и ничего не получилось: плотный огонь не давал возможности это сделать. Я подошел к раненой. Фельдшер заканчивал перевязку.

— Каково ее состояние?

— Тяжелое, товарищ комиссар. Девять слепых осколочных ранений. Контузило. Скорее нужно переправить в медсанбат.

За дело взялся Перекрестов. Он и санитар благополучно перенесли Ильиченкову через опасное место и направились в медсанбат.

А бой продолжался...

Когда я вернулся на КП, там прощались с тяжелораненым старшим политруком Гаврилиным. С наступлением темноты два моряка принесли контуженого командира первого батальона Курносова. Он просил нас оставить его в санроте: он подлечится и скоро будет в строю. Курносов был бледен, закопчен, на правое ухо совсем не слышал. На лице запеклись ссадины, на шее и правой скуле резко выделялись кровоподтеки — безмолвные свидетели рукопашных схваток.

К исходу 4 мая врагу удалось прорвать и нашу запасную позицию.

Бойцы батальона Курносова, разведчики и автоматчики бились до последнего. Ни единого живого гвардейца фашистам не удалось взять в плен. Моряки умирали, но не сдавались. Такой уж закон у нашей гвардии...

Чтобы не допустить расширения бреши и выхода фашистов на тыловые коммуникации бригады, комбриг растянул и завернул левый фланг второго батальона.

Спешно из артиллеристов, минометчиков, связистов были сформированы три неполных взвода и направлены на боевые участки. Один из них возглавил инструктор политотдела по информации политрук Виктор Куликов. Взводу было приказано пробиться к большаку и отрезать прорвавшихся гитлеровцев на этом участке.

В разгар подготовки к ночной контратаке на командный пункт привезли полковника Неминувшего. Его тяжело ранило на участке второго батальона. Он уже почти терял сознание, но узнал меня и улыбнулся мутными, воспаленными глазами.

— Вот... совсем некстати. Столько дел, а тут... — Полковник что-то еще хотел сказать, но не мог. Одни губы шевелились.

Вечером пришли к нам слушатели курсов младших лейтенантов. Двести сорок человек. Люди молодые, рослые, крепкие; у многих по две-три награды. Два дня назад они произведены в младшие лейтенанты и ожидали назначения. Резкое осложнение обстановки на фронте задержало их направление в части и привело сюда. Посоветовавшись с Сухиашвили, мы приняли единодушное решение: ночную контратаку офицеров возглавят комбриг и комиссар. Прибывших офицеров разбили на три роты. В командование первой вступил Сухиашвили, второй — я, третьей — начальник курсов. Назначили командиров взводов. Тут же развернулась подготовка к ночной контратаке: комбриг, начальник курсов и я ушли на рекогносцировку, роты закапывались в землю.

Вечером ко мне в землянку зашел Батенин.

— Скажи, пожалуйста, почему же меня обходите? Почему я не буду участвовать в контратаке?

— Всем нельзя уходить. Кому-то нужно и остаться на командном пункте. Так ведь?

Это его не убедило. Он продолжал настаивать на своем.

— Хорошо, — согласился я. — Будет по-твоему. Пойдешь в третью роту и возглавишь ее!.. А я об этом сейчас поговорю с комбригом.

Некоторое время он молча смотрел мне в лицо. И снова заговорил:

— Позволю попросить тебя еще об одном: разреши мне остаться в твоей роте. Все время воевали вместе. Много раз смотрели смерти в глаза. Давай и сегодня будем вместе... Если суждено нам сегодня умереть, так вместе...

«Согласись, поддержи друга. Раздели с ним неудачу, плечо к плечу пойди с ним на врага...» — так говорили мои чувства, а рассудок разделить этого не мог. Он подсказывал: просьба друга не продумана. Уж если идти ему в контратаку, так не рядовым бойцом, а пусть возглавит роту и своим личным примером воодушевит людей. Я не знал начальника курсов, но зато хорошо знал Батенина. И уж если третью роту возглавит он, то за успех дела можно будет поручиться.

На мои доводы он как-то нехотя ответил:

— Есть, слушаюсь! Твоя воля.

И Иван Степанович своей размашистой походкой направился в третью роту.

Я рассказал Константину Давыдовичу о нашем разговоре с Батениным. Он одобрил мое решение, начальника курсов направили в распоряжение штаба.

...Вторая рота выдвигалась на исходные позиции. Стояла темная майская ночь. Моросил небольшой дождик. Где-то далеко на востоке мелькали вспышки молнии.

На склонах небольшой возвышенности рота стала окапываться. Это метрах в трехстах от опушки, занятой противником. Лесок редкий, иссечен осколками, много деревьев повалено снарядами и бомбами.

Атака назначалась на 24 часа, без артиллерийской подготовки. Задача: перерезать Холмский большак, овладеть деревней Куземкино и выйти к Ловати. Потом фронтом развернуться к Локне и занять оборону.

Стрелка часов приблизилась к 23 часам 30 минутам.

— Ползком, вперед! —полетела моя команда вправо и влево.

Трудно передать мои мысли и настроение в эти минуты. Успех фашистов, гибель моряков первого батальона, потеря бригадных автоматчиков и разведчиков легли тяжелым грузом на сердце. В эту памятную майскую ночь все было подчинено единственному: быстрее выполнить боевую задачу.

Много дней назад, в начале наступления врага, я не раз ловил себя на том, что посвист неприятельской пули заставляет меня пригибаться. Сейчас сила инстинкта потеряла свое действие: на пули, рвущиеся кругом мины врага я совершенно не реагировал.

Продвинувшись метров на двести, рота остановилась. Взводные командиры выровняли людей в линию. Подтянулись отставшие. Каждый офицер старался занять более удобную позицию. Четыре взвода роты растянулись на фронте в двести пятьдесят — триста метров. Отделения, по пять человек в каждом, наступали сравнительно кучно.

Противник пока что нас не особенно беспокоил. Вел огонь лишь его пулемет. Но трассирующие пули летели чуть выше нас и ложились там, где несколько минут назад был наш исходный рубеж.

По моему сигналу двинулись дальше. Удалось засечь еще два пулемета. Они метрах в четырехстах друг от друга, а обстреливающий нас пулемет у них в центре. Обнаружено и несколько автоматчиков. И с теми и другими необходимо покончить, в противном случае атака наша не увенчается успехом.

Свое решение я передал командирам первого, третьего и четвертого взводов: выделить по одному отделению для уничтожения пулеметов.

Отделения поползли вперед, а рота изготовилась к броску. Напоминаю задачу: с захватом Куземкина занять оборону фронтом на юго-запад. Первому взводу — от реки до развалин штабного дома: третьему — оборонять вторую часть деревни; четвертому — на большак; второй взвод — в резерве, в центре Куземкина.

Безмолвие наступающих нарушили редкие автоматные очереди. По-видимому, отделения Сухиашвили, высланные для подавления огневых точек, вступили в бой...

Вслед заговорили отдельные автоматы и в роте Ивана Степановича Батенина. В нашем расположении пока тихо. Проходит еще несколько томительных минут, и на месте центрального пулемета взвихрился сноп пламени. И сразу на опушке леса в центре все смолкло.

Но фланговые пулеметы застрочили взахлеб.

Ждем. Время тянется мучительно медленно. И вдруг, словно что-то согревающее растеклось по сердцу: слева блеснули вспышки, а за ними до нас докатились и гранатные разрывы.

То же повторилось и справа. Но там, видимо, недолет, потому что правый пулемет продолжал жить.

Увлекшись наблюдением, я забыл взглянуть на часы. И чуть не опоздал — условленное время приближалось.

— Рота, перебежками, вперед... марш!

Пока мы приближались к переднему краю противника, отделению, что выдвинулось вперед справа, тоже удалось выполнить свою задачу.

Сравнительно легко достигли большака.

— Шоссе перевалили, товарищ комиссар! — крикнул кто-то впереди меня.

— Вижу. На Куземкино!

Бежать мне из-за позавчерашней контузии тяжело. Но ничего не поделаешь.

— Вперед! Впе-ред, быстрее!

Начинаю понимать, что оборона противника построена узлами. Мы, видимо, угодили в просвет. Удачно...

Усилилась перестрелка.

Слева донеслись раскаты «ура», терявшиеся в частой автоматной пальбе.

Пока все шло более или менее нормально. Но так было недолго. С восточной окраины деревни застрочили пулемет врага и несколько автоматов.

Среди офицеров роты появились раненые и убитые. Я охрип и кричать не могу. Поручаю это правому соседу. Он повторяет мои команды. Люди заметно ускоряют бег.

Вот уже хорошо вижу уцелевшие стены домов. И в это время почти в упор ударил гитлеровский автоматчик. Возле меня четыре человека упали. Через несколько шагов сосед справа куда-то провалился. В следующую секунду и я одной ногой оказался в глубокой воронке от снаряда и кубарем полетел вниз. Боли не чувствую.

Подползли два взводных командира. Докладывают: в одном взводе половина, в другом две трети выбыло из строя.

Приказываю подтянуть отстающих и изготовиться к атаке. Пулемет врага где-то совсем рядом. Он, видимо, пожирает ленту за лентой. Трассы его пуль, словно луч прожектора, режут темноту. По перестрелке догадываюсь — Сухиашвили и Батенину также удалось перерезать большак.

Со стороны Пронинского леса послышался шум моторов. Он усиливался. Ясно — шли танки. Хотя их и немного, но мы могли противопоставить им лишь три противотанковых ружья и десятка два противотанковых гранат.

Один фашистский танк ускорил движение и стал бить шрапнелью по центру нашей роты. Сделал он четыре выстрела. Вреда пока не причинил: бил неточно. Но засевшие в деревне фашисты трассирующими пулями настойчиво показывали танкистам цели.

Приказываю командиру правофлангового взвода выделить отделение и уничтожить танк. Пока давал распоряжение, снаряд врага разорвался почти над ротой. Два человека застонали. Нет, долго лежать нельзя. Скорее бы... Скорее! Будто откликом на мое желание грянул взрыв. Танк не загорелся, но умолк.

Теперь можно и подождать, пока первый взвод, обойдя деревню, ворвется туда с тыла. А деревню нужно было взять во что бы то ни стало. В ее развалинах мы смогли бы закрепиться и успешно вести борьбу с танками.

Наконец-то в тылу фашистов заговорили наши автоматы. Приготовиться к атаке!

Команда моя поползла по цепи. За автоматными очередями прогремели взрывы гранат.

— Вперед!

В предутренней мгле перед глазами все зримей вырастали развалины. Младшие лейтенанты бежали легко, обгоняли меня, на ходу стреляли из автоматов. Руины же молчали. И вдруг слева из-за какой-то темной хибары застрочил вражеский автомат. Огонь его пришелец как раз нам во фланг. Три человека упали. Рота залегла. Несколько наших бойцов поползли в тыл к автоматчику и забросали его гранатами.

Рота продолжала атаку. Кое-кто вырвался вперед и достиг развалин. Я хорошо рассмотрел, что собой представляет темная хибара, за которой было засел гитлеровский автоматчик. Оказывается, это одинокая русская печь, оставшаяся от избы.

Уже вблизи от печи я ощутил толчок в голову. Какие-то секунды сознание мое еще улавливало отдаленную стрельбу. А затем все смолкло...

Сколько прошло времени — не знаю, но, когда открыл глаза, было светло. Увидел зеленые ветви дерева и склонившегося надо мной ординарца Зарю. Он что-то говорил, но я ничего не слышал.

В голове шум и щемящая боль. Тошнило, подступала рвота.

«Где мы? Где рота?..» — это был первый мой вопрос, как рассказали потом. Лежал я на опушке леса. После того как меня контузило, я потерял сознание. Командир второго взвода младший лейтенант Алферов, принявший на себя командование ротой, приказал вынести меня на опушку леса. Так я и оказался здесь.

Заря помог сесть. Фельдшер курсов, толстый пожилой мужчина, дал мне что-то понюхать. Тошнить стало меньше. Немного стал слышать и вспоминать обстановку. Сидевший рядом со мной раненый младший лейтенант сообщил, что роты Сухиашвили и Батенина, по-видимому, окапываются. Его предположение вскоре подтвердил пришедший с командного пункта бригады офицер связи. Он сообщил, что комбриг и начальник политотдела живы, полчаса назад возвратились на КП.

Примерно часа через три я почувствовал себя лучше и пошел на командный пункт. За прошедшую ночь Сухиашвили, которого я застал склонившимся над картой, осунулся, был мрачен и неразговорчив. На одно ухо он ничего не слышал. По всей вероятности, и его ударило взрывной волной. Иван Степанович выглядел бодрее. Увидев меня, он улыбнулся:

— Рад видеть тебя на ногах. Земля ведь слухами полна. Я успел пережить из-за тебя немало горьких минут. Как чувствуешь себя сейчас?

— Г олова кружится. Слабость. Но это не в счет. Что за люди? — указал я глазами на трех незнакомых командиров, стоявших в стороне.

— Высокий, худощавый — комиссар гвардейской Панфиловской дивизии; рядом с ним — командир и начальник штаба одного из полков этой дивизии. Иди познакомься.

От них я узнал, что бригаду приказано сменить и отвести в тыл.

7. Вместо эпилога

Минуло еще два дня. Обескровленные подразделения бригады моряков вышли во второй эшелон корпуса. Три месяца тяжелых боев остались позади. К этому времени бригада имела немногим более десятой части боевого состава. Особенно опустошительно пронесся смерч войны по стрелковым батальонам, разведчикам, автоматчикам, истребителям танков и минометчикам...

Только второй отдельный стрелковый батальон в общей сложности с трудом набрал две неполные роты бойцов и командиров. Два других батальона, по существу, сохранили только номера да еще по два-три десятка людей из обслуживающих подразделений. Большая часть людей была в госпиталях. С ними еще, может быть придется свидеться. А те, что навсегда легли костьми на поле брани, остались только в памяти...

Первым, кого я встретил, когда мы расположились в сосновом бору был главстаршина Хмара. В последнем бою он командовал пулеметным взводом и стрелял из своего безотказного «максима» до той минуты, пока вражеский танк не раздавил его пулемет. Только счастливый случай помог ему самому увернуться, казалось, от неминуемой смерти. Но ранение его не миновало. Вооружившись автоматом, он продолжал стрелять и остался в строю до конца.

К моменту нашей встречи он успел помыться, привести в порядок свою форму. Правая рука его лежала на повязке.

На мой вопрос, почему он не пошел в медсанбат, Хмара ответил:

— Я здоров, как всегда, товарищ комиссар... Правда, поцарапало малость. Ну, — он махнул левой рукой, — не без этого. К тому же, — хитро улыбнулся он, — я много раз замечал: на позиции раны заживают быстрее.

Обычно скупой на слово, Хмара в этот день разговорился.

— Ну а где же ваши пулеметчики?

Главстаршина помолчал, переступил с ноги на ногу, глубоко, вздохнул:

— Немного осталось, товарищ комиссар.

Лицо его еще больше потускнело и нервно передернулось. До майских боев его взвод насчитывал шесть человек, из них четыре ранены. А из последнего дела... и ранеными никто не вышел.

Хмара поправил повязку на руке, глубоко вздохнул:

— Верно, помкомвзвода Федосеев, пожалуй, выжил бы... Да вы должны помнить его, здоровяк такой, с Урала. Саженным ростом выделялся среди нас.

— Почему же он не выжил?

— Офицер фашистский, будь он трижды проклят, застрелил его... Да, — встрепенулся вдруг Хмара, — я же их документы еще не сдал... Разрешите сходить? Я сейчас разом принесу.

— Сходите.

Главстаршина скрылся в землянке и вскоре возвратился с небольшими сверточками, накрест перевязанными обрывками бинта.

— Вот, —протянул он мне, — один Федосеева, а другие того самого, что прикончил его...

— А эти откуда? — указал я на документы гитлеровского офицера.

— Я сейчас по порядку расскажу...

Мы отошли в сторону и сели на сваленное дерево.

— Так вот, — заговорил Хмара, — когда Федосеев был тяжело ранен, а это случилось в самый разгар боя, я его быстро перевязал и затащил в полуразрушенную землянку. Подумал: как бой приутихнет, приду и вынесу товарища. А пока я возвратился в траншею... Дело, однако, не так повернулось, как хотелось, — тихо продолжал Хмара. — В темноте фашисты прорвали нашу оборону, и я поспешил к Федосееву. Он лежал без памяти. Что делать?

Главстаршина затянулся, погасил о дерево цигарку, бросил ее на землю и растер ногой. Тонкие губы плотно сжались, глаза уставились в одну точку. Выражение лица говорило о том, что этому немало повидавшему человеку тяжело было вспоминать о случившемся.

— Я лег рядом с Федосеевым и затаил дыхание. Несколько фрицев заглядывали к нам и тут же уходили: считали нас покойниками. Вдруг забежал офицер, как видно теперь по документам — лейтенант и член их фашистской партии. И надо было застонать Федосееву! Офицер осветил фонарем нашу конуру. Я у него, видать, не вызвал сомнений, а на Федосееве он задержался, наставил пистолет и два раза выстрелил Федосееву в голову... Сами понимаете, думать времени не было... Я схватил автомат и длинную очередь разрядил фашисту в спину. Верите, пальца не мог оторвать от спускового крючка...

На протяжении всего рассказа я пытался вспомнить, какой из себя был Федосеев. И лишь в конце вспомнил и хорошо представил себе доброе, крупное лицо этого немного нескладного парня. Словно наяву увидел его грустные глаза.

— Вот и все, — закончил Хмара. — Верно, после того как прогремела автоматная очередь, пережил несколько томительных минут, ожидал, что фашисты услышали ее. Но мне повезло. Как раз в это время на наших запасных позициях разгорелся бой. Фашисты спешили туда. А я забрал у офицера документы и ползком, миновав немецкое охранение, выбрался к своим.

...В строю остались капитан второго ранга Теплянинов, старший батальонный комиссар Ломакинов, политрук Лазунков, лейтенант Халин, политрук Куликов...

На другой день навестил я в медсанбате Михаила Михайловича Кулькова, начальника штаба. Застал его на лавочке у небольшой деревенской избы. Греясь на солнце и не спеша раскуривая папиросу, он оживленно беседовал с военврачом. Дней двенадцать мы с ним не виделись. Он заметил меня издали. Оживился поднялся и пошел навстречу. Выглядел он нездоровым. И без того бледное лицо его стало землисто-пепельным, опухло. Только острые, подвижные глаза, где-то в глубине таящие постоянную ироническую усмешку, остались неизменными.

— Как хорошо, что ты собрался ко мне! Сколько не виделись? А если учесть, что день в этом заведении тянется, как неделя на позиции, то сам представляешь, что это значит! К тому же ничего путного не знаю, что там у вас делается.

Он привел меня к лавочке, сел рядом.

— Наконец я из первоисточника смогу услышать о минувших событиях, — нетерпеливо заговорил он.

Рассказал я начальнику штаба о майских боях бригады все по порядку. Он внимательно слушал, уточнял, интересовался отдельными деталями. Когда я сообщил ему, что последний бой вели выпускники курсов младших лейтенантов, лицо Михаила Михайловича помрачнело.

— Такого финала можно было ожидать, Андрей Сергеевич. Прямо скажу, нужно было срочно пополнить бригаду людьми. Дела наши сложились бы по-другому. С десятками раненых здесь встретился. Все в один голос говорят: подкрепи Курносова людьми, и оборона наша снова превратилась бы в скалу.

Поговорили о наших людях. Михаил Михайлович сообщил, что Гуса и Тоню Ильиченкову оперировали. Ранения тяжелые. Хирург сказал, что будут жить и, вполне возможно, вернутся в строй. Их накануне эвакуировали в тыл.

Я долго пробыл в тот день в медсанбате. Со всеми ранеными командирами и политработниками, со многими матросами и старшинами встретился. О последних тяжелых боях знали все.

Была уже ночь, когда я вернулся на КП. Штабной офицер принес приказ. Бригады моряков преобразовывались в 27-ю гвардейскую дивизию. Это известие меня сильно обрадовало. Значит, дела моряков нашли высокое признание.

Лег спать, но сон не шел. В эти минуты захотелось мысленно взглянуть на пройденный путь. В памяти воскресли бои под Давыдковом, Филошкином, Михалкином, Костковом, Каменкой, кровопролитные бои в районе Холма... Вошедший в землянку Сухиашвили и совсем разогнал сон.

— Говорил с комкором. Через пару дней уходим на формирование. Надо обсудить кое-что, — пробасил Константин Давыдович, подсаживаясь поближе.

Впервые за последние дни он был бодр, как всегда, чисто выбрит и подтянут. Я передал ему шифровку. Он погрузился в чтение, а я тем временем просмотрел статью нашего бывшего командира корпуса Героя Советского Союза генерал-майора Лизюкова в праздничном майском номере газеты «Красная звездам. Он рассказывал о боевых делах нашей 3-й бригады. — Вот, видишь, комиссар! — сказал капитан первого ранга. — Сколько разносов мы услышали в эти дни?! Сколько неприятностей было! Теперь вот какую справедливую оценку получили дела бригады. Нет, этих дел моряков никто не в силах перечеркнуть!..

— Это все верно, Константин Давыдович. Никто вписанного в летопись войны бригадой не зачеркивает. Но согласитесь, что хотелось не так закончить...

— Но это далеко не конец, комиссар. Похоже, скорее, на начало.

Во время нашего разговора пришел Халин. Обсудили неотложные мероприятия, связанные с предстоящим переходом. Потом я предложил почитать вслух статью Лизюкова. Сосредоточенно слушая, Сухиашвили иногда останавливал меня, просил вернуться, делал свои комментарии. Когда я прочитал оценку боевого марша бригады по тылам 16-й германской армии, комбриг попросил снова перечитать это место.

Лизюков писал:

— «Совсем недавно гвардейская часть Сухиашвили показала такую выдержку и упорство, перед которыми меркнет слава многих знаменитых подвигов гвардии прошлых лет. Участвуя в 150-километровом боевом марше по тылам противника, гвардейцы Сухиашвили шли авангардом главных сил. Немцы встречались с железным потоком, сметающим на своем пути всякое сопротивление».

— Хорошо сказал командир корпуса. Коротко. Ясно. Вразумительно. Ничего не добавишь! — вставил комбриг. Он заметно оживился навеянными воспоминаниями и попросил продолжать.

— «Не имея возможности, — читал я дальше, — остановить гвардейцев наземными средствами, немцы организовали комбинированный контрудар и в течение нескольких дней готовились к нему. Гвардейцы Сухиашвили подверглись удару одновременно действующих ста пятидесяти самолетов. Бомбардировщики и штурмовики фашистов в течение трех часов непрерывно обрабатывали гвардейцев с воздуха. В то же время противник открыл сильный артиллерийский и минометный огонь. Немцы применили здесь новое оружие — минометы 230-миллиметрового калибра. Действие каждой такой мины равно крупной бомбе, сброшенной с самолета. Плотность огня противника была настолько большой что казалось, на воздух взлетела вся земля».

— Что верно, то верно. Помнишь, эти «скрипачи», — так комбриг любил называть новые немецкие минометы, — поначалу дали нам прикурить. «Белоснежное поле, — продолжал в статье Лизюков, — у деревни Пронино превратилось в черную, зияющую ранами воронок поляну, и белые халаты демаскировали бойцов. Пронинский лес был совершенно сметен, от него остались только отдельные пни. Немцы были настолько уверены в эффекте своей подготовки, что после нее по сигналу белых ракет пошли вперед густыми колоннами. Они были убеждены: путь открыт. Медленно ползли танки врага. Офицеры открыли люки и самодовольно наблюдали страшную картину результатов авиационной и артиллерийской подготовки. Вокруг все было мертво.

Но, когда немцы без выстрела прошли место, где находился Пронинский лес, черное мертвое поле вдруг ожило. Из воронок от бомб и снарядов, как по команде, внезапно выросли силуэты гвардейцев. Со всех сторон вспыхнули огоньки пулеметов и противотанковых ружей. Перед немцами появилась непроходимая огневая завеса. Из-за отдельных пней полетели связки ручных гранат. Ошеломленные фашисты на мгновение остановились. В их колоннах падали новые и новые люди. Минута замешательства окончательно погубила врага».

— Согласен, вполне согласен с вами, дорогой генерал Лизюков, — снова прервал мое чтение командир бригады. — После их комбинированной подготовки Пронинский лес, действительно, страшную картину представлял! Но посмотрел бы он поле боя, комиссар, после нашей контратаки! Это было пострашнее. Помнишь небось ту ночь после сечи? Моряки-то мне тогда в траншеях говорили: «Порядок, товарищ капитан первого ранга. Сотни их рядышком лежат и спокойненько ведут себя. Теперь им не нужен ни свет белый, ни пространство!» Ну да читай дальше, читай.

— «Гвардейцы поднялись в контратаку во весь рост. Изумленным немцам, думавшим, что они шли как бы по кладбищу, казалось, наверное, глядя на гвардейцев, будто это мертвецы восстали из гроба. То было поистине потрясающее зрелище! Сотня уцелевших гвардейцев отбросила авиадесантный полк немцев. Оставив на поле боя сотни убитых, солдат и офицеров, немцы бежали... Так воюют советские гвардейцы. Так в боях сложилось твердое понятие о воинской чести нашей гвардии: презрение к смерти во имя победы».

— После этого фашисты поумнели...

— Точно, точно, — согласился со мною Сухиашвили. —Двумя неделями позже, когда они основательно подготовились к наступлению, семь дней атаковали нас с настойчивостью смертников…

— И не прошли!..

— И никогда не прошли бы фашисты, если бы мы имели хоть немного людей и подкрепили Курносова! — проговорил Сухиашвили.

Комбриг встал и несколько раз молча прошелся взад по землянке. Остановился, снял китель, поправил постель и подсел ко мне.

— Людей у нас в боевых частях осталось немного. Это верно. Но какие это люди! Они настоящий костяк, наш золотой фонд! Это, комиссар, живые носители боевых традиций нашей морской гвардии. Задача наша с тобой будет в том, чтобы умно расставить этот костяк, сколотить новое соединение. Я глубоко убежден, что 27-я гвардейская высоко понесет знамя своей предшественницы — 3-й гвардейской бригады моряков и впишет еще немало славных страниц в историю нашей армии и флота!

Как глубоко был прав бесстрашный командир славного соединения морской гвардии! 27-я дивизия гордо и высоко пронесла алое знамя по полям войны. Гвардейцы дивизии отличились на Дону и на Волге, на Северном Донце и под Барвенковом, в ночном штурме Запорожья, и при форсировании Днепра, и в Берлине. Многими орденами отметило Советское правительство это прославленное в боях гвардейское соединение.