В двух битвах

1. До свидания, Ловать!

Сквозь вековые леса, через мочажины и топи, петляя меж голубых озер и непролазных трясин, продиралась на восток богом проклятая и чертом мешанная дорога. Когда-то по этой дороге ездили только в засушливое лето, да и то по крайней нужде — разве что проскрипит телега, груженная лесным сеном, или провезет, какой мужик напрямки в Селижарово, Осташков приспичившую рожать бабу — и снова ни следа, ни колеса.

А вот теперь... О, что только не сделает тяжкая военная година! По размешанной вкривь и вкось дороге двигалась большая военная колонна. По кузов в грязище ползли потрепанные полуторки и трехтонки, пыхтели с пушками на прицепе гусеничные тягачи, тарахтели по жердевой, бревенчатой гати повозки. Обочиной, а где и прямо по распутью брела усталая, но неунывная матушка-пехота — люди, одетые в серые солдатские шинели с золотыми якорями на рукавах. Впереди колонны колыхалось расчехленное для просушки на выглянувшем солнце боевое знамя.

Седой как лунь костистый дед в белой рубахе и брюках военного покроя, заправленных в кирзовые сапоги, стоял на крыльце расписанной резьбой избы, перекрестился на знамя и прочитал по слогам:

— За на-шу со-вет-скую Ро-ди-ну!

В раскрытое окно избы выглянула длинноносая, с заспанным лицом старушонка:

— Отходят. Матушки мои! Как же быть-то, старик?

— Да цыц ты! — притопнул ногой дед. — Заладила: «Отходят, отходят». Может, маневр какой али что...

— А ты не стой, а поди спроси. Чего ж ты зенки попусту пялишь!

— И пойду. И спрошу, коль надо. Чего ж не спросить-то. Спросим.

Старик сошел с крыльца и направился к двум офицерам, стоявшим под ракитами сбочь дороги, у обляпанной грязью «эмки».

— С добрым утречком, служивые, — поздоровался старик, поклонясь. — Звиняюсь, что побеспокоил, но дело не пустяшное и також сурьезное.

— Слушаем вас, дедушка.

— Волнуется старуха моя да и я тае... Это что ж, в отход али как?..

Высокий плечистый офицер в черном морском кителе, в профиль очень похожий на Багратиона, обернулся к приземистому молодцеватому командиру с красными звездами на рукавах гимнастерки:

— Это по твоей линии, Андрей Сергеевич. Отвечай старику»

Тот, кого высокий грузин назвал Андреем Сергеевичем, улыбнулся:

— Оборона избы старика, этих калининских деревень и лесов, Константин Давыдович, — это наше общее дело! — И, обернувшись к старику, простодушно сказал: — Не беспокойтесь, палаша. В избе вашей не бывать врагу. Фронт стоит крепко, а что касается нас, так это просто перекур.

— Спасибо, — поклонился старик. — Премного благодарен за утешное слово. Только хотел бы я вам напутствие одно дать.

Теперь уже к старику обернулся и Константин Давыдович:

— Говорите. Слушаем вас, дорогой отец.

— Зря вы, товарищи командиры, белым днем идете на свой перекур. Антихрист вон над дорогой кружит. Как бы не быть беде. Переждали бы день где-либо в лесочке.

Комбриг Сухиашвили посмотрел на голубое майское небо и без труда отыскал в нем фашистскую «раму». «Рама», переваливаясь с крыла на крыло, кружилась над брызнувшим буйной зеленью лесом, высматривала добычу. Из лесу по ней били зенитки. Хлопья разрывов липли совсем близко, но «рама» как ни в чем не бывало продолжала летать над дорогой.

«Прав, старик, прав, — подумал Сухиашвили. — Переждать бы... но нельзя. Поджимает время. Приказ».

Об этом же подумал и комиссар бригады Николаев, подойдя к бомбовой воронке у поваленного частокола. Воронка была свежей, видно вчерашней. От нее еще пахло порохом, серой и каленым железом. Вокруг валялись исковерканные почерневшие прутья вербы. На поверхности рыжей воды плавали убитые пчелы. А живые... живые все так же дружно гудели в уцелевшей половине усыпанного желтым пухом куста.

В такую пору никому не хотелось умирать. Но смерть шла следом и за людьми и за природой.

Не успели комбриг и комиссар отъехать от деревеньки и трех километров, как в небе послышался рев идущих в пике самолетов, и тут же засвистели бомбы. Комбриг, комиссар, а за ними и шофер кубарем выкатились из машины в кювет. По колонне понеслась команда:

— В укрытие! Воздушная тревога! По самолетам, огонь!

Людей как ветром сдуло с дороги. Полуторки и тягачи покатили в разные стороны. Одна из машин горела. На ней рвались гранаты и патроны.

Комбриг и комиссар лежали рядом, наблюдая за самолетами и посматривая на укрывшуюся в складках местности пехоту, изготавливающуюся к открытию огня по снижающимся пикировщикам. Шофер, увидев самолет, побежал.

— Ложись! — крикнул комбриг. — Ложись, черт тебя шил серым жгутом!

Шофер, повинуясь, упал. Бомбы прогрохотали метрах в тридцати перед ним, не причинив вреда. Это заметил летчик «мессершмитта» и повел самолет на экипаж «эмки».

— Пора уходить, Сергеич, — сказал Сухиашвили. — Этот стервец, пока не добьет, не отвяжется.

— Куда рванем?

— К огромному дереву.

— Правильно. Ствол из пушки не пробить.

Толстая луговая ракита четырежды выручала комбрига комиссара. Но пятый заход «мессершмитта» чуть не стал роковым. Бомба шла настолько точно на дерево, что офицеры до последних секунд не знали, на какой стороне она грохнет. Уходить же от дерева в эти секунды было бесполезно, и они, не сговариваясь, остались на том же месте, только чуть отодвинулись влево. И опять повезло. Бомба разорвалась метрах в восьми-десяти от них; взрывную же волну и осколки приняла на себя ракита.

Самолеты ушли. Бригада продолжала свой путь. Комиссар сел на лошадь, поехал вдоль колонны. Ему хотелось посмотреть порядок на марше. А порядок был не везде одинаков. В одной колонне нет маскировки, в другой не соблюдается дистанция... На привале, возле дома лесника, комиссар собрал накоротке политработников.

— Чем вы заняты на марше? Почему не слышно вашего голоса? Почему в рот набрали воды ваши агитаторы? По самолетам надо вести огонь из всех видов стрелкового оружия. Пример должны показывать коммунисты. А я на марше в отдельных подразделениях не вижу этого примера. Расслабились, раскисли... А может, весна доняла? Соловьи умилили душу?

Что было ответить на эти слова? Прав был комиссар. Ох как прав!

После привала комиссар пересел на вездеход, где была установлена радиостанция.

— Вы почему, Ганкин, висите на подножке? — спросил Николаев начальника радиостанции.

— Здесь мне сподручнее наблюдать за воздухом, товарищ комиссар. Уж очень здорово «мессера» охотятся за нашим братом. Чуть уши поразвесишь, сразу накроют.

— И что же вы делать будете, когда самолеты противника вас настигнут? У вас сетка маскировочная есть?

— Сетки, к сожалению, не имеем. В случае появления самолетов стараемся укрыться.

— Ну, а если нет укрытия поблизости?

— Тогда сами уходим, товарищ комиссар. Гитлеровцы пулеметами прошивают, поэтому мы метров на пятьдесят отбегаем от машины и ложимся.

Больше Андреи не стал задавать вопросов главстаршине и заговорил с шофером... Нервозная команда главстаршины «Воздух!» прервала их. Ганкин спрыгнул на землю, побежал от машины. Шофер, также не спрашивая разрешения, заглушил мотор и дал ходу в другую сторону, да так быстро, что комиссар не успел его даже задержать. Николаев выпрыгнул из машины и осмотрелся. Он ожидал увидать пикирующие самолеты. Но ничего подобного не было. Метрах в ста от места остановки синел небольшой пруд, на берегу которого высились размашистые ракиты. Машину надо было бы поставить туда, под деревья.

Николаев влез в кабину, намереваясь заехать в укрытие. Однако ключа от зажигания не оказалось. Он чертыхнулся и злой выскочил из кабины.

Метрах в трехстах впереди буксовало несколько грузовиков. Они образовали пробку. А самолеты между тем приближались. Теперь уже пришлось уходить в укрытие и комиссару. Время на маскировку радиостанции было упущено.

Вражеские самолеты ударили по машинам длинными пулеметными очередями. Затем девятка развернулась и, сделав два круга, разделилась. Одни обрушили огонь по машинам, а другие застрочили по людям, рассыпанным сбочь дороги.

...Налет кончился. К радиостанции первым пришел водитель. Увидев комиссара, виновато опустил глаза, молча принялся проверять двигатель. Следом за ним вернулся главстаршина.

— Почему бросили машину и убежали?! — спросил комиссар.

Шофер и Ганкин смущенно молчали.

— Как вы посмели без разрешения заглушить мотор, не позаботившись об укрытии машины?!

— Я... Я... Построек вблизи не было, поэтому и заглушил на дороге, — невнятно пробормотал водитель.

— Построек? А деревья? Почему под деревьями не укрыли?

— Виноват. Струхнул малость... Главстаршина так подал команду... В общем, струсил. Чего там!

Комиссар повернулся к начальнику радиостанции:

— А вы, главстаршина, почему не приняли мер к укрытию машины и бросились спасать свою милость?! Вы же начальник станции!

— Так точно, начальник!

— Так в чем же дело? Как понимать ваш поступок?

— Я признаю свою вину. Больше этого не будет.

— Смотрите, Ганкин! Предупреждаю вас и шофера.

— Ясно, товарищ комиссар! — ответили оба в один голос.

— Садитесь. Заводите машину.

Часа два они ехали спокойно. Ганкин продолжал стоять на подножке. Он теперь больше молчал, иногда поглядывал на небо. Отдельные «мессеры» появлялись в воздухе, но Ганкин о них уже не докладывал. Только когда подъезжали к густому лесному массиву, главстаршина нарочито спокойным голосом доложил:

— Товарищ комиссар, вдоль дороги пять «юнкерсов». Какие будут приказания?

— Далеко самолеты?

— Нет, совсем близко.

— Сворачивайте в кустарник, — сказал комиссар. – Машину укрыть.

Самолеты врага были близко. Не успел Андрей залечь, как над головой прогремели короткие очереди. Разрывные пули затрещали в ветках кустарника. За пятеркой прошла девятка «юнкерсов». Они также стали прочесывать кусты и балку, где скопилось несколько машин и повозок.

Но вот самолеты опять ушли. Балка ожила. Внимание всех привлек бултыхающийся в ручье человек. Вначале было непонятно, почему он там оказался. Последовавший диалог внес ясность в происшедшее.

— Привет, Вася! Ты что, прямо с повозки спикировал в воду?

— Спикируешь, коли так прижмут. Ну чего... чего ты ржешь, как сивый мерин? Мне же из того укрытия и стрелять по самолетам было ловчее.

— Видал его. Герой! А может, все же спикировал?

— И спикировал, — без капли смущения ответил повозочный. — На войне все неровности земли надо использовать, коли фриц прижал. Важно другое: стрелял-то как?

Довольный хорошим, бодрым настроением бойцов, комиссар Николаев зашагал к машине и вскоре впереди колонны направился дальше. В голове теперь вертелась одна мысль: «Куда же направят бригаду? Что ждет ее на кровавых полях войны?» Для него, комиссара, пока что ясно одно: прощай 3-я ударная армия! Прощай, река Ловать!

2. В штабе армии

В тот же день комбриг и комиссар побывали в штабе 3-й ударной армии. Командарма Пуркаева не застали — выехал в войска. Пошли к члену Военного совета Пономаренко. Еще до выхода на марш комиссар Николаев намеревался повидать его, рассказать ему о последних боевых действиях и посоветоваться по ряду вопросов, связанных с перебазированием.

Пономаренко принял их в небольшой избе сразу же, как ему доложили. Беседа затянулась. Пономаренко, облокотившись на стол и подперев рукой подбородок, с вниманием выслушал рассказ комбрига и комиссара бригады о последних боях. Из вопросов, реплик, пояснений Сухиашвили и Николаев увидели, что член Военного совета в курсе многих боевых дел моряков, информирован и о 150-километровом рейде бригады по тылам 16-й фашистской армии, и о боях под Михалкином, Костковом, Каменкой.

— Молодцы, молодцы моряки, ничего не скажешь. — Пономаренко поднялся со стула и заходил по избе. — Дрались отчаянно. А ваше упорство в обороне просто поразительное! Три месяца отбивали атаки врага, нередко вдесятеро превосходящего силы моряков.

Член Военного совета грузно опустился на стул, постучал пальцами по столешнице и заговорил:

— Мы ведь дела ваших моряков не раз ставили в пример другим дивизиям. Да, да. Говорили, берите пример. Вот и последнюю атаку на окруженную группировку в Холме также поставили в пример. Многие полнокровные части всего только захватили первую траншею, а неполный батальон вашего Морозова две траншеи протаранил и под самыми стенами Холма оказался. Это же настоящие богатыри! В тот же час вся 3-я ударная армия узнала об этом. А Хмара, главстаршина ваш. Этого молодца не только армия, — весь фронт знает. Ну, ни дать ни взять, родной брат знаменитого матроса Кошки из севастопольской обороны!

Во время разговора Пономаренко почти не отрывал от собеседников умных, проницательных глаз. Говорил негромко, спокойно, лишь изредка повышая голос.

— Когда я познакомился с вашим рейдом по тылам 16-й фашистской армии, вашими замечательными ночными штурмами, ей-ей, задумывался: как же врагу удалось вас в феврале остановить под Таракановом и не пустить на Локню?

Сухиашвили сдвинул черные брови, лицо его помрачнело. После непродолжительной паузы он не удержался и заговорил:

— С ходу ночью взяли бы и Тараканово, товарищ член Военного совета! Не сдержали бы нашего натиска псы-рыцари и здесь. Остановили нас. Понимаете, остановили! Не враги. А приказ. Предложили прорывать оборону с подготовкой. А получилось что? Потеряли время. Дали врагу опомниться, подготовиться. Да и артиллерийская поддержка недостаточной оказалась для атаки на рассвете. Только это позволило врагу усидеть на своих позициях.

Пономаренко улыбнулся:

— Возможно, возможно, наши армейские оперативщики кое-что недоучли, и прежде всего натиска моряков. Но и нас, дорогой комбриг, можно понять. Ведь ни одна часть на Тараканове зубы поломала. Разве могли мы рисковать моряками, у которых отстала артиллерия. Теперь-то я вижу, на риск надо было идти. Вы упорно настаивали. И настаивали не зря.

Еще когда ехали в штаб армии, Сухиашвили, делясь мыслям с комиссаром, собирался всю горечь за неуспех февральской атаки моряков излить командующему 3-й ударной армией генерал-лейтенанту Пуркаеву. Он был глубоко убежден, что той ночью с ходу моряки оборону немцев под Таракановом прорвали бы наверняка. Хотел сказать теперь побольше об этом, но тут заговорил член Военного совета:

— А вот в марте вы взяли у них реванш за Тараканово! Взяли. Как они рвались тогда на Холм!

— Да, было дело, — вздохнул комбриг. — Семь дней и ночей не утихали бои...

— Знаю, знаю, дорогой Сухиашвили.

— Довоевались мы тогда, можно сказать, до ручки. Тылы под метелку вычистили. Шоферов с машин поснимали, коноводов забрали. Всех на пополнение стрелковых частей послали. На восьмую ночь боя штаб в первую траншею усадил, а потом и сами легли за пулеметы.

— И это знаю. Комкор Лизюков всего одну роту для моряков христом богом выпрашивал у начальника штаба армии. А комплектовальщикам нашим всех матерей пересчитал. Не дали. Не могли. В других местах хуже было, а на моряков мы надеялись. А вот когда нам донесли, что комбриг и комиссар за пулеметами, тут уже и железный Пуркаев всполошился и распорядился к рассвету перебросить вам дивизион «катюш».

Первый раз за время беседы с сурового лица Сухиашвили сбежала улыбка.

— Правильно. Дивизион до рассвета поступил в мое распоряжение. Командир «катюш» Котлов сразу нам понравился. Расторопный парень. Под адским огнем добрался до первой траншеи и разыскал меня. И дали прикурить так, что больше господа фашисты не пошли. Выдохлись.

— Да, война, други мои, штука больше чем сложная, — покачал головой Пономаренко. — Даже для сильной стороны никогда все гладко не проходит! Никогда! Малейший просчет, и тут же следует наказание. Набьют морду, проиграешь бой, сражение. Так вот и с Таракановом получилось. Наши штабники, казалось, все учли, тактически грамотно боевое распоряжение подготовили. А что оказалось на деле? Натиска и мастерства ночных атак моряков не учли. А просчет этот не позволил им внести предложение идти на риск. Да и мы вас не знали. А риск на войне, оправданный риск конечно, великое дело!

Пономаренко поднялся со стула, одернул темную гимнастерку с отложным воротником, с орденом Ленина на левой стороне, поправил ремень, подошел вплотную к поднявшимся со своих мост Сухиашвили и Николаеву:

— А отсюда, мои дорогие моряки, вывод: не падать духом, когда побьют. Всегда помнить: за битого двух небитых дают. Но и не зазнаваться, когда везет. А чего греха таить, бывает и так. Отличился человек и ходит задрав нос, ему и море по колено. Смотришь, незаметно в яму и угодит.

Член Военного совета сообщил, что получен приказ наркома обороны о переформировании 3-й гвардейской бригады моряков в 27-ю гвардейскую дивизию. Сроки сжатые. После формирования соединение выводится в резерв фронта.

— И еще об одном хочу напомнить, — сказал Пономаренко. — На днях к вам придет пополнение. Ребята в общем-то хорошие, но пороха не нюхали. Каждой пуле, как и мы с вами поначалу, кланяться будут. Вот их-то и надо быстрее приобщить к вашей боевой семье, передать им, как матросы громили врага, как вытряхивали из блиндажей. На плечи вашей дивизии ляжет, по всему видно, еще более тяжелая ноша. Готовьтесь с честью нести ее. Ну а теперь, на прощанье, прошу сюда, — он показал на раскрытую дверь небольшой комнатки. На круглом столике стояла скромная закуска, фляжка.

Пономаренко взял фляжку, разлил в кружки по сто граммов водки, себе чуть на донышке.

— На меня не смотрите. Это максимальная доза, — он дотронулся до сердца. — Не позволяет больше. Ну, ни пуха вам ни пера! За новые боевые успехи двадцать седьмой гвардейской!..

Май 1942 года подходил к концу. Установилась теплая сухая погода. На полях запестрели цветы. Кусты калины и лозняка брызнули первой листвой, только дубки, разбросанные по лугу там и сям, все еще шумели рыжими шубами. Над лужами кричали чибисы.

Небольшая деревушка Трофимково, недавно освобожденная от немецко-фашистских захватчиков, утопала в зелени. Она сохранилась нетронутой. Каким-то образом жестокая рука врага миновала ее. Теперь, после изгнания гитлеровцев, жители деревни снова вернулись к труду.

Здесь, в этой тихой русской деревушке, и расположился штаб дивизии. Впрочем, его нельзя еще было назвать штабом дивизии. Соединение только формировалось, но костяк его уже действовал. В светлой, просторной избе за большим обеденным столом сидели жилистый, узколицый подполковник с темными свисающими усами и подвижными серыми глазами — начальник штаба дивизии Михаил Михайлович Кульков, а рядом с ним плотный, с энергичным овальным лицом и копной вьющихся волос — начальник политотдела дивизии батальонный комиссар Иван Степанович Батенин. Они только что заслушали доклады исполняющих обязанности начальников штабов вновь формируемым полков и начальника строевого отделения штаба дивизии,

— Я думаю, дорогие товарищи, — закругляя совещание, заговорил спокойным глуховатым баритоном Михаил Михайлович, — в основном дело вами организовано правильно...

В избу вошли комдив и комиссар. Начальник штаба встал, чтобы подать команду, но Сухиашвили остановил его знаком руки:

— Продолжайте, продолжайте.

— Работа идет ритмично, — заговорил снова начальник штаба. — График поступления людей, техники выдерживается. Но у нас целый ворох неполадок. Прибывающие офицеры часами просиживают у строевого отделения, ожидая направления в часть. Наблюдается большой отрыв людей от занятий по боевой подготовке. Много неразберихи на станции выгрузки. Зенитное прикрытие там никудышное. А оперативность в штабах какая! Полдня готовят одну пустячную бумажку. Распоряжение от полка до батальонов идет по два часа. Разве так работают? А посмотрите, товарищи, в каких тепличных, облегченных условиях проводят занятия в 76-м полку. Колени брюк боятся замарать у молодого солдата, Разве так воевали мы под Старой Руссой и Холмом? Короче, на упомянутых безобразиях ставлю точку. У меня все, товарищ капитан первого ранга.

Поднялся Сухиашвили, одетый в темно-синий морской китель с белоснежным подворотничком, Молча тяжелым взглядом обвел присутствующих, дождался полной тишины и заговорил:

— Только что мы с комиссарам вернулись от члена Военного совета. С армией попрощались. Бригада, а теперь уже дивизия перешла в распоряжение фронта. Времени у нас в обрез. Вооружение, люди, транспорт, как вы знаете, поступают полным ходом. Нужно не только сформироваться, но обучить, сколотить части, подготовить их к тяжелейшим боям, и прежде всего наступательным. Никакой раскачки! График формирования полков и расписания занятий выдерживать железно! Все. Желаю успехов!

В Трофимовке кипела работа. Фронтовые связисты тянули из штаба фронта шестовку. На мотоциклах сновали к штабу и от него в полки вестовые. Небольшими колоннами подходило пополнение. Со станции снабжения катили машины с вооружением и боевым имуществом.

3. В политуправлении фронта

В конце мая комиссар дивизии Николаев приехал в штаб Калининского фронта. Начальник Политуправления бригадный комиссар Дребеднев принял его в светлой крестьянской горнице. Узнав, что Николаеву довелось работать в Калининском обкоме комсомола, бригадный комиссар оживился и увлеченно начал рассказывать то о комсомольцах-калининцах, то о красотах Волги... С грустью вспомнил замученную гитлеровцами партизанку Лизу Чайкину. А потом речь зашла о делах дивизии.

— Вы просили у меня комиссаров полков, — сказал Дребеднев. — Я бы вам мог назвать кандидатуры. Людей хороших немало. Но не лучше ли вам самому побывать в резерве Политуправления и лично подобрать на месте того, кто по душе, как говорят. Ну а после встретимся и конкретно обговорим.

На этом и порешили,

Весь день у Николаева прошел в беседах с политработниками резерва. В группе ожидавших назначения были четыре комиссара. Казалось, что подобрать четырех комиссаров полков дело нетрудное, но обстоятельная беседа с каждым товарищем внесла свои коррективы. Одни еще не окрепли после серьезного ранения, другие за те или иные недостатки были освобождены от должностей и откомандированы в резерв. Однако работа шла своим чередом.

Николаев с большим уважением встречал каждого входившего в избу комиссара, тепло здоровался с ним, приглашал к полу и, угостив фронтовика папиросами, приступал к непринужденной беседе, Его интересовало все: и семейное положение, и образование, и опыт партийной работы на гражданке, но больше всего фронт, закалка на поле боя, умение нести за собой людей. Один из них немало удивил Николаева своей крайне низкой теоретической подготовкой, Поразила узость его познаний в литературе, истории, философии. Последние годы, кроме газет, комиссар-резервист почти ничего не читал, редко бывал в театрах, совершенно не следил за новинками художественной литературы, Беззаботность этого политработника к вопросам теории была достойна удивления.

Конечно, на войне не исключены случайности, когда и всесторонне подготовленные, развитые и способные товарищи стечением обстоятельств попадали в положение людей, не умевших справиться с порученным делом, но этот политработник не случайно оказался в разряде «подмоченных» и был откомандирован в резерв. Таков уж закономерный финал идей идейного оскудения. Боевая армейская жизнь, полная различных непредвиденных ситуаций, намного опередила его. Три других бригадных комиссара пожелали перейти на строевую работу. Однако одного из них Николаев решил упросить остаться на политработе. Этот человек пять лет перед войной был комиссаром стрелковой дивизии. У него обнаружилась цепкая хватка, сильная воля, умение правильно разбираться в людях. И хотя в боях дивизию, где воевал комиссар, постигла неудача, и он был снят с должности и направлен в резерв, выбор Николаева остановился на нем. Политуправление назначило его в дивизию. К сожалению, человеку этому не суждено было повоевать — он вскоре был убит во время бомбежки эшелона при передвижении полка по железной дороге.

Перед отъездом из Политуправления фронта Николаеву довелось еще раз побеседовать с бригадным комиссаром Дребедневым.

— Ну рассказывайте, как успехи? Кого из комиссаров отобрали?

— Работу закончил. Отобрал одного бригадного, одного старшего батальонного комиссара и двух батальонных, в их числе Звягинцова.

— Так, так. Ну что ж, и то дело, — неопределенно проговорил Дребеднев.

— Взял которые помоложе, поэнергичнее, с перспективой.

— Правильно сделали, — заметил Дребеднев. — Всех их включим в приказ. О вашей личной просьбе — возвратиться на должность начальника политотдела мы подумаем. Дивизия, конечно, не бригада. И политработников чуть ли не в три раза больше, и аппарат политотдела мощнее, и газета-многотиражка есть. Словом, подумаем, сообщим.

Начальник Политуправления поднялся со стула, молча подошел к открытому окну, посмотрел на багровое, будто от разгоревшегося пожара небо, тяжело вздохнул:

— Долго еще нам до победы. Долго, товарищ Николаев. Много крови прольется. А надо, чтоб пришли мы к ней, сохранив как можно больше люден. Ведь в каждом доме ждут. Да и как ждут!

Дребеднев опять тяжело вздохнул, о чем-то подумал и уже более спокойно, напутственно заговорил:

— Постарайтесь, чтобы в каждой роте были созданы партийные и комсомольские организации, чтоб крепкая дружба была, спайка, чтоб бывалые солдаты по-отечески берегли молодых. Ну, успеха вам! — И он крепко сжал в сильной ладони руку Николаева.

4. Вручение знамени

Седьмого июня, год спустя после начала войны, в дивизии большой праздник — вручалось гвардейское знамя. К двенадцати часам на большом зеленом поле выстроились колоннами сводные части. Каждый батальон представлял гвардейский полк.

На правом фланге дивизии командование — Сухиашвили, Кульков, Батенин. Николаев стоял рядом с комдивом и всматривался в лица тех, с кем не раз приходилось ходить в атаку, лежать под бомбами, хлебать горькое лихо в калининских болотах. Вот стоит, косая сажень в плечах, капитан-лейтенант Воронцов — командир артиллерийского дивизиона бригады моряков. Каких только чудес не совершал этот человек на поле брани! В боях под Холмом он всегда был там, где тяжко, и когда появлялся, людям становилось легче, враг отступал. А вон рядом с ним душа политотдела политрук Виктор Куликов, секретарь парткомиссии Нигмитзянов, комиссар Ломакинов, бледнолицый после госпиталя, старший политрук Глушков, а далее в шеренге видно простодушное, улыбчивое лицо политрука Лазункова...

Среди ветеранов-сержантов Николаев узнал главстаршину Хмару. Он стоит руки по швам и без палки, с которой долго не расставался после ранения.

Разнеслась команда: «Смирно, равнение на середину!» Шеренги замерли. К строю направился член Военного совета Калининского фронта корпусный комиссар Леонов.

Командир дивизии Сухиашвили отдал рапорт. Леонов поздоровался с комдивом, комиссаром, бойцами. Офицеры штаба фронта передали ему алое полотнище на древке. Ветер рванул его, и с полотнища на солдат глянул, зовя вперед, большой и родной человек.

— Дорогие мои! — сказал дрогнувшим голосом Леонов. В глазах его блеснули росинки. — Мать-Родина вручает вам эту святыню. Храните ее. С честью несите это алое знамя, с которого на ваши ратные дела смотрит великий Ленин. И да приведет оно вас, сыны России, к празднику на нашей улице! Слава советской гвардии!

Знамя в руках комдива. Оно вручается после торжественной клятвы знаменосцам. Дивизия парадным маршем проходит по зеленому полю.

...На другой день, только забрезжил рассвет, корпусный комиссар Леонов и Николаев выехали в 76-й гвардейский полк. Там встретил их комиссар полка Звягинцов — высокий, плечистый, с загорелым моложавым лицом, с проседью в густых светлых волосах. Он был подтянут, чисто выбрит. Представился корпусному комиссару строго по-уставному. На Николая он еще во время первого знакомства в Политуправлении фронта произвел хорошее впечатление. И сейчас его неторопливые содержательные ответы Леонову порадовали Николаева. Чувствовалось, что комиссар полка на своем месте. Такое же мнение было и у Леонова. По дороге в штаб дивизии он сказал:

— Комиссар Звягинцов — серьезный, вдумчивый человек, быстро схватывает. Люди чувствуют его руку. Он на месте. Конечно, ему надо помочь быстрее освоиться, войти в курс.

Беседуя с комдивом, комиссаром, начальником политотдела, Леонов поделился своими впечатлениями о поездке в полк:

— Вы разумно поступили, когда ветеранов бригады влили в каждое подразделение. Молодому пополнению теперь есть с кого брать пример. Их беседы о боевых делах моряков — добрая форма воспитания! Надо только такие беседы не пускать на самотек, почаще бывать на них, помогать, чтобы рассказ ветерана западал в души молодых солдат.

Леонов провел рукой по жесткому бобрику волос и остановил взгляд на Николаеве:

— Вот мы сегодня с ним побывали на такой беседе в полку Осечкова. Выступал моряк с крейсера «Красный Кавказ» ефрейтор Ветров. Так вот этот Ветров рассказал о солдатской сметке. Да так здорово, что мы заслушались. Во время боя в Косткове автоматчики из крайнего дома прижали моряков, они несли потери, но обезвредить этот опасный гарнизон долго не могли. Ветров, четвертым уже, получил приказ командира пробраться в дом и уничтожить фашистов. Два километра по глубокому снегу прополз. С тыла оказался у дома. Дом был изнутри заперт, окна замурованы. И что вы думаете? Солдат через дымоходную трубу противотанковую гранату бросил. Оглушил вояк, а потом и до подвала добрался... И я верю, что из такой беседы новички многое намотали себе на ус.

5. Здравствуй, столица!

Дня через три Николаев выехал по неотложным делам в Москву. Отмеченная снарядными осколками, с опаленным бортом, видавшая виды полуторка, как только миновала «улучшенную» прифронтовую дорогу и оказалась на асфальтированном шоссе, покатила со скоростью отличного столичного лимузина.

Часа через три замелькали развалины Вышнего Волочка, а затем в разговоре с шофером, и не заметил Андрей, как взгляд его споткнулся о руины Калинина. Тяжело стало на сердце. «Что они наделали, звери?! Где людям жить? Вернусь в дивизию — всем расскажу, как в Помпеи превратили стариннейший русский город. И пусть в грядущих боях отомстят за каждый дом, каждую каплю детской и материнской крови».

Потянулись поля, перелески Подмосковья. И сразу полегчало на сердце. Тут почти на каждом километре встречались следы великой битвы и разгрома врага. В кюветах, на обочинах дорог и прямо в поле — сожженные фашистские танки, самоходки, разбитые орудия...

— Видал, какой разгром здесь учинили фашистам? — кивнул комиссар на одно из нагромождений вражеской техники.

— Кладбище, настоящее кладбище, товарищ комиссар! — радостно отозвался шофер. — И в громадных размерах. А правда, говорят, что они зарились парад своих войск устроить на Красной площади?

Николаев усмехнулся:

— Да, была такая бредовая задумка у фюрера, но, как видишь... Остались лишь обгоревшие махины. Гитлер трижды назначал сроки взятия Москвы, а демагог Геббельс писал в берлинских газетах, что Москва со многих сторон уже хорошо видна в окуляры бинокля... Но как посмеется над ними история! Вместо марша на Москву получился драп-марш от Москвы! Вместо парада — панихида! Вместо триумфа — мировой позор!!

Окраины Москвы остались позади. Машина как-то незаметно вкатилась в знакомые, близкие сердцу улицы. Замелькали высокие каменные и деревянные старинные дома, витрины магазинов, рекламы клубов, кинотеатров... Мало, очень мало чем изменилась его родная Москва за те полгода, когда Андрей последний раз был здесь. Но многое бросилось в глаза. Не слышно больше раскатов зенитной артиллерии и трескотни осколков по крышам домов, не содрогают воздух пронзительные гудки сирен, сообщающие о приближении воздушной опасности, исчезли с улиц маршировавшие резервные подразделения... Войска ушли на запад, к Сухиничам, Вязьме...

— Куда прикажете следовать? — спросил шофер, когда подъехали к Белорусскому вокзалу.

— Прежде всего на Красную площадь, а лотом на Миусскую, в родной дом.

— А разве ваш дом здесь, товарищ комиссар?

— Почти что.

Шофер пожал плечами. Он не знал, что значил для комиссара упомянутый дом на Миусской. А между тем комиссар сказал о нем не случайно. Здесь, в невысоком стального цвета здании с вывеской «Высшая партийная школа при ЦК ВКП(б)», Николаев два года постигал партийную науку, здесь приобрел многих друзей, здесь впервые полюбил девчонку с голубыми глазами. «Где же вы, друзья, теперь? Куда раскидала вас военная година? А вдруг кто-то остался? Вдруг да увидится милое девичье лицо?»

На пороге школы Николаева встретила вахтерша Дарья Ивановна. Узнала, обрадованно всплеснула руками:

— Батюшки мои! Соколик с фронта! А у нас никого нетути. Евакуировалась школа-то. Уехали все, и слушатели и учителя.

Николаев задержался в дверях.

— Да что ж вы стоите-то? Проходите, проходите. Взгляните на родные стены. Обслуга-то осталась. Гостем будете у нас.

Николаев переступил порог, осмотрелся. Скучен и пустынен вестибюль школы. Безлюдна зовущая в учебные классы мраморная лестница. Гулко стучат по ней одинокие шаги. Вот и Ленинская аудитория. В безмолвии застыли полукруглые столы. Все на том же месте стоит длинный раздвижной стол президиума. Дважды был в этой аудитории Владимир Ильич. Выступал с речью 18 ноября 1919 года на 1-м Всероссийском совещании по партийной работе в деревне. И 4 декабря того же года на 1-м съезде земледельческих коммун и сельскохозяйственных артелей. А сколько лекций, рефератов, докладов было прочитано и записано в этом зале!

Комиссар Николаев поднялся на галерку и оказался у того места, где вместе с другим калининцем чаще всего сидел и слушал лекции. Устало присел на свое место. Волной нахлынули воспоминания. Вот сейчас из боковой двери появится седоголовый, с копной густых непослушных волос Емельян Ярославский, или плотный, статный профессор Потемкин, или высокий, сгорбленный, не по летам подвижный академик Тарле... Но дверь по-прежнему закрыта. Тишина.

Андрей с трудом поднялся, бросил взгляд на потолок аудитории. Сквозь запыленное стекло пробивались яркие лучи июньского солнца. Пора. Пора уходить. Там ждут дела. А ноги невольно несут не к выходной двери, а к кабинету социально-экономических наук. И опять точно наяву выросла красивая, стройная женщина с большими умными глазами — руководитель учебной группы доцент философии Анна Федоровна Жидкова. «Где-то она сейчас воюет? Добровольцем ведь ушла с ополчением...»

С Миусской площади комиссар Николаев направился в Главный штаб ВМФ. Его принял адмирал флота Н. Г. Кузнецов. Тепло пожимая руку и скупо улыбаясь, адмирал живо и бодро заговорил:

— Знаю, знаю. Много доброго слышал о вашей бригаде. Молодецки деретесь. Честь и хвала вам! Натиск и стойкость, отвага и мужество — все это, как в фокусе, проявилось в бригаде. Рад за вас, несказанно рад! И вдвойне за то, что моряки, снятые с кораблей на сушу, оправдали доверие, показали, что они и в непривычных условиях могут быстро овладевать тактикой боя пехоты. Молодцы! Так и передайте. Да что ж мы стоим? Садитесь, рассказывайте.

Краткий рассказ комиссара морской бригады о боевых делах на Калининщине, видно, не совсем удовлетворил адмирала. Он прервал его:

— Ну а как у Константина Давыдовича Сухиашвили получается на суше? Только откровенно. Мы старые с ним знакомые. Хорошо знаем друг друга.

— Поначалу не все гладко складывалось. В серьезные бои впервые ввязались под Старой Руссой. Там прорывали оборону противника. Для некоторых подразделений бои сложились неудачно. Особенно тяжело пришлось батальону капитана второго ранга Теплянинова.

— А в чем трудность-то? Что там произошло?

— Да понимаете ли, товарищ адмирал. В начале боя они заняли полдеревни, а дальше — ни шагу. Ну, бились, бились и решили под утро отойти.

— Знаю Теплянинова, — оживился народный комиссар. — Знаю как твердого и решительного командира... — И, покачав головой, продолжил:— Первый бой, оказывается, и для смелых, твердых командиров обернуться может боком?!

— Вышло именно так, — продолжал Николаев. — Командир корпуса Герой Советского Союза Лизюков отстранил его от должности и приказал расстрелять. Сухиашвили, дивизионному комиссару Муравьеву и мне разнос устроил. Особенно Константину Давыдовичу досталось. «Это вам не на корабле, где с капитанского мостика все видно, — шумел комкор. — Тут кругом леса да болота. Здесь земля-матушка. Не организовал управление, и будешь слепым кутьком сидеть, и ничего не увидишь. А вы не организовали управления! Не отменили своевременно преступно-халатного приказа Теплянинова!..»

— Как Сухиашвили реагировал на это?

— Трое суток до этого не спал. Бледный стоял, с трудом на ногах держался. Молча слушал внушение...

— А Теплянинова с Шейкиным расстреляли? — спросил помрачневший адмирал.

— К счастью, нет. Комкор предоставил им возможность кровью искупить свою вину. Комиссар батальона Шейкин храбро дрался и вскоре погиб в бою. Теплянинов также делом искупил свою вину. В самый критический момент лично возглавил контратаку моряков и выбил гитлеровцев из захваченной позиции...

— Молодец! — отозвался нарком. — Таким я его знал, таким он и остался.

— Но неудачи были только в первом бою. Константин Давыдович, так же как и все другие моряки, быстро освоился на суше. Днем и ночью мы после трясли гарнизоны врага на коммуникациях 16-й фашистской армии. На моей памяти нет ни одного боя, в котором бы фашисты выдержали натиск моряков. Особенно ночью поддавали фашистам жару.

— Помнится, Лизюков изменил мнение о моряках, — подметил адмирал.

— Да. Изменил и частенько в пример их ставил.

— Читал, читал в майском номере «Красной звезды» его статью, — оживился Николай Герасимович. — Знаю его немножко. Суровый человек и обычно скуп на похвалу. А тут дань морякам отдал по полному счету. Сказал даже, что перед делами морской гвардии бледнеют былые подвиги гвардейцев прошлого. Сильнее не скажешь! Да. Ну и делегаты, ездившие поздравлять с присвоением гвардии, много мне рассказали о ваших делах.

Помолчав немного, Кузнецов заговорил опять:

— Заранее сожалею и знаю: то, что скажу сейчас, вас не обрадует, но сказать должен... Моряков мы от вас заберем. Тяжелое, если не тяжелейшее время для Родины кануло и навсегда оставлено истории. Флот наш продолжает развиваться, вступают в строй все новые и новые корабли, нам позарез нужны опытные, подготовленные люди на море. А поэтому оставшиеся в строю моряки бригады перейдут на корабли...

— Так я и знал! — приуныл комиссар. — Забирают, значит. На новые корабли. Это хорошо. Моряки нужны флоту, но и нам они ох как нужны, товарищ нарком! Моряки — это костяк, если хотите, это лейб-гвардия соединения. И лишать нас сейчас этой силы целиком крайне нежелательно. Будут слишком отрицательные последствия. А поскольку дивизия с боевыми традициями морской гвардии, вам, я думаю, не безразлично, как она будет воевать.

— Что вы хотите этим сказать?

— Моя мысль сводится к тому, чтобы часть моряков, хотя бы временно, оставить в соединении. Это пожалуй, резонно, — размышляя, сказал Николай Герасимович. Немного подумав, продолжил: — Сухиашвили и всех старших морских офицеров мы заберем немедленно! О младших офицерах и старшинах будете решать вопрос персонально на месте с нашим представителем. Вот максимум, на что я могу пойти, учитывая вашу просьбу. Согласны?

Андрей поблагодарил адмирала.

— Вот и хорошо, что так быстро пришли к мирному решению, — оживился адмирал. — Вполне с вами согласен, что мне не безразлично, как будет дальше воевать морская дивизия! К тому же с такими славными боевыми традициями...

В тот же день был подписан приказ по флоту, в котором высоко оценивалась деятельность 3-й гвардейской бригады моряков, объявлялась благодарность личному составу, а многие награждались именными часами. В их числе были Сухиашвили, Муравьев, Городец, Николаев, Никашин...

В Наркомате флота у комиссара Николаева произошла неожиданная встреча с бывшим военкомом бригады — дивизионным комиссаром Анатолием Алексеевичем Муравьевым. Он окреп после перенесенного сыпного тифа, немного похудел, что, по-видимому, пошло ему на пользу, помолодел. Встретившись в коридоре, они какое-то время молча смотрели друг на друга, словно вспоминая, какими были и какими стали. Первым заговорил дивизионный комиссар:

— Рад, очень рад, что встретились. Откровенно скажу тебе, Андрей Сергеевич, когда я встречаю кого-либо из морской бригады, для меня это настоящий праздник. Ведь родным домом бригада стала. Да каким домом, батенька ты мой! Первое время, веришь, такое ощущение было: вроде бы потерял что-то близкое, родное.

В одном из пустующих кабинетов они присели и разговорились. Слушал он Андрея внимательно. За время болезни Муравьев повидался со многими однополчанами. От них и получил подробнейшую информацию. Анатолий Алексеевич был в превосходном настроении: шутил, острил, заразительно смеялся. Он остался таким же: скромный, жизнерадостный, подвижный. Живо интересовался самыми различными вопросами жизни родного ему соединения. Особенно подробно расспрашивал о людях. Когда Николаев о некоторых товарищах сообщал печальную весть, дивизионный комиссар склонял голову и после минутной паузы говорил:

— Жаль, жаль. Какой парень был! Казалось, век будет носить голову и — вот... А как там Кульков?

— Здоров, как всегда, на вахте.

— Этот со своим олимпийским спокойствием до ко войны воевать будет. Молодчина. Ему всегда позавидовать можно, никакие, самые наиковарнейшие сюрпризы врага из равновесия не выведут. Такому командиру цены нет!

Андрей посмотрел на Муравьева и подумал: «Замечательный товарищ, опытнейший и отличный работник! Он поистине живое олицетворение прекрасной армии политических работников, воспитанных партией. Комиссар с большой буквы. Как много он сделал для соединения моряков, для выращивания и воспитания политработников бригады!»

В Москве Андрей встретил комиссара штаба бригады Дениса Павловича Никашина. Незадолго до выхода бригады из боя Никашин был контужен под Холмом и теперь ходил с палочкой, скособочившись на одну сторону. Этот здоровенный детина — «папа», как его в шутку называли товарищи по службе, — был в приподнятом настроении. Встретил он Николаева словами:

— А я уже слышал, что вы приехали в Москву, и вот дня два как помышляю встретиться...

— Очень рад, что вижу на ногах действующим, но нуждающимся в госпитальном лечении, — заметил Андрей.

— Врачи гонят в госпиталь. Но, сами посудите, как же мне сейчас лечь, когда я не выполнил еще всех заданий командования? Нарком Военно-Морского Флота наградил большую группу гвардейцев ценными подарками. Их же надо получить, сделать на металле дарственные надписи, направить в бригаду. Я обещал наркому, что все это сделаю сам, а тогда и пойду в госпиталь.

— Но, смотрите, смотрите, как бы это не привело к затяжке лечения. С этим ведь нельзя шутить.

— Не беспокойтесь, Андрей Сергеевич. Еще два-три дня — и в госпиталь.

Они проговорили еще часа полтора и не заметили, как пролетело время. Никашин, как бывший начальник главка и член парткома Наркомата торговли, предложил Андрею встретиться с народным комиссаром торговли.

На другой день это свидание состоялось. Вошли они в большой кабинет. Нарком Алексей Васильевич Любимов не спеша поднялся со стула и пошел им навстречу.

— Ну, — улыбнувшись, заговорил он радушно, — приветствую боевых гвардейцев! Прошу садиться. Расскажите хотя бы немного о ваших боевых делах. Правда, товарищ Никашин мне кое-что уже поведал. Моряки в калининских лесах, что называется, по-флотски рубанули фрицев, дрались с морской хваткой. Теперь вы заслужили гвардию. Это очень большое дело! Мне бы хотелось услышать о последних ваших схватках. Слышал, они особенно были жаркими.

Николаев рассказал. Слушал его Любимов внимательно, интересовался деталями боевых действий, работой тыла и Военторга. Затем спросил, чем наркомат может помочь гвардейцам. Николаев попросил побыстрее выполнить заявку Наркомфлота о приобретении ценных подарков для отличившихся гвардейцев бригады. Нарком тут же решил этот вопрос.

6. Встреча в госпитале

Еще перед отъездом в Москву комиссар Николаев заглянул в медсанбат дивизии и от выздоравливающего солдата случайно узнал, что командир роты разведки младший политрук Гус и разведчица Тоня Ильиченкова находятся в Главном военном госпиталь, в Москве. Хотелось повидать их сразу же по приезде в столицу, но задержали дела. Визит в госпиталь к однополчанам состоялся только на третий день.

Утро, когда Андрей поехал в Лефортово, было солнечным. Яркие лучи блестели в окнах старинного трехэтажного здания. На скамейках в сквере, примыкавшем к госпиталю с востока, сидели старики, старушки, резвилась детвора.

Андрей остановился у подъезда приемной, и ему сразу вспомнилось, как три года назад его привезли из лагеря Военно-политической академии имени Ленина с острым заболеванием — ангиной. Ни пить, ни есть не мог, с трудом говорил. Температура выше сорока. Сильно кружилась голова. Приняли сразу и повели в операционную. За длинным узким столом, под «юпитером», стоял высокий сухопарый хирург. Он что-то сказал белокурой медсестре. Та предложила больному лечь на операционный стол. Николаев лег. С лобным рефлектором подошел хирург:

— Ну-с, молодой человек, что тут у вас? Посмотрим. A-а, вот оно что! Понятно. Застаревшая ангина. Нарыв в горле. Ну что ж, будем вскрывать!

— Готов терпеть, доктор.

— Вот и хорошо, что мы так быстро нашли с вами общий язык. Но положить на стол вас девушка явно поспешила. Вставайте и садитесь-ка вон там, на стул.

Андрей уселся, сжал руками колени и приготовился терпеть. Сухопарый доктор со скальпелем подошел к нему, уселся на стул. Андрей и крикнуть не успел, как операция была закончена.

— Прекрасно! Выдержки у вас хватило. Теперь все невзгоды позади. Сестрица! Промойте рану раствором марганцовки. Всего вам доброго, молодой человек. Желаю здравствовать!

— Благодарю вас, доктор. Избавили от мук.

— Э-э, молодой человек! Разве это муки? Это семечки! Пустяк.

Андрей улыбнулся.

— И верно. Разве то была боль по сравнению с тем, что пришлось хлебнуть на фронте? Ильиченкову и Гуса увезли вон еле живыми. Как они тут? Поправляются ли? Удастся ли так скоро разыскать их в таком огромнейшем здании, среди многих сотен раненых?

Андрей заглянул в оконце для посетителей и назвал фамилии разведчиков. Девушка уточнила:

— Назовите дату поступления ваших храбрых гвардейцев,

Андрей назвал примерное число, месяц.

Девушка не отыскала ни Гуса, ни Ильиченкову. Николаев повернул к кабинету начальника госпиталя. «Все равно найду, — уверял себя он. — Человек не иголка. Не может пропасть. На розыски таких орлов и трех дней не жалко потратить».

Начальник госпиталя отнесся к просьбе Николаева с большим вниманием.

— Значит, младший политрук Петр Гус и сержант Антонина Ильиченкова прибыли с Калининского фронта и поступили примерно в десятых числах мая с тяжелыми ранениями?

— Совершенно точно.

— Постараемся помочь вам. Минут сорок погуляйте.

Но не прошло и получаса, как молоденькая сестра в белой косынке пригласила Николаева в кабинет начальника, и генерал, светлея лицом, сообщил, что Гус и Ильиченкова находятся здесь на излечении, поправляются.

— Вот сестра сейчас проведет вас в отделение, где лежат ваши герои.

— Очень благодарен вам, товарищ генерал.

Вслед за сестрой Николаев вошел в вестибюль хирургического отделения. Ему дали халат. Поднялись на второй этаж. Длинные коридоры стариннейшего массивного здания сплошь заставлены койками.

— Еще теснее было. Немного разгрузили, — пояснила ему сестра.

В предпоследнем отсеке здания задержались: сестра уточнила у дежурной, где лежит младший политрук. Вошли в палату. Сестра молча кивнула на исхудалого, бледного человека, читавшего газету: Вот он. До свидания. Приятного вам разговора.

— Гус оглянулся на голос медсестры, перевел взгляд на Николаева и вдруг заулыбался во все лицо, кинул на тумбочку газету, воскликнул:

— Здравствуйте! Вот уж никак не ожидал вас здесь встретить, товарищ комиссар.

— Так в жизни часто бывает, дорогой товарищ Гус. Не ждешь ничего, а вдруг что-то неожиданное и нагрянет.

Рассматривая друг друга, они с минуту посидели молча. Заговорил первым Николаев:

— Ну рассказывайте, как залечиваются раны? Вижу костыли. Если ваши, значит, ходите. Это уже неплохо.

— Мои, мои. Пока требуются... Понимаете, о ногах меньше всего беспокоился, а когда двадцать семь осколков извлекли, они меня и подвели... Но теперь на поправку пошел, товарищ комиссар. На костылях почти бегаю, через месяц-полтора, врачи говорят, танцевать буду, — и он добродушно рассмеялся. — Разрешите полюбопытствовать: а вы какими судьбами в Москве? Наверное, отзывают, на переговоры пригласили?

— И не то и не другое.

— Значит, вы в бригаде остаетесь?! — Гус улыбнулся.

В госпитале он отстал от фронтовой жизни. Николаев ему сообщил об изменениях, рассказал о последних боях, об отзыве из дивизии моряков, о судьбах его товарищей.

— Комбриг также уехал?

— Еще нет, но будет отозван.

— Неужели и лейтенант Ананьев уедет?

— Думаю, что его удастся оставить в дивизии: нарком Военно-Морского Флота разрешил нам особо нужных командиров задержать.

— Убедительно прошу вас, товарищ комиссар, его оставить. Способнейший разведчик и исключительной души человек! Большой привет ему передайте. Да я ему сегодня сам напишу...

— Но о моряках ни слова! Приказа нет, сказал вам доверительно. Всякое может быть.

— Понимаю, понимаю, товарищ комиссар, но Ананьева вы обязательно сохраните в дивизии. Дивизия ведь махина! Намного возрастет объем работы, больше придется решать разных задач. А Ананьев всегда будет на высоте. У него острый ум и исключительная интуиция. Я ему помогу. Задерживаться здесь не собираюсь. Как костыли заброшу, так немедленно подамся к вам.

— Разыщете?

— Товарищ комиссар!.. — Глаза его договорили: «Какой может быть вопрос?»

— Ну а как сержант Ильиченкова? Виделись?

Бледное лицо Гуса покраснело. Он внимательно посмотрел в глаза Николаеву, желая прочесть в них: «Неужели комиссару известно об их сердечных делах?» И, по-видимому не обнаружив в его серьезном взгляде ничего предосудительного, заговорил:

— Поправляется. Ей разрешили вставать. Вчера в садике встретились. Посидели, поговорили. Утащила меня в библиотеку. Вот видите, — он указал на две лежавшие на тумбочке толстые книги. — Когда подошли к входной двери, посмотрела на костыли и говорит: «Я, наверное, напрасно вас пригласила сюда. Крутая лестница, вы не подниметесь». — Гус улыбнулся. — Опасения ее были преждевременными. Я хотя на костылях, но поднялся легче сержанта. В Ильиченкову ведь угодило тридцать четыре осколка. Двадцать девять извлекли, а пять осталось. Граната рядом разорвалась. Шею сильно повредило. Голова у нее плохо поворачивается... Слаба. А мысли у «дочери роты» уже с разведчиками... Разговор их прервали вошедшие врачи. Андрей представился.

— Ну что ж, товарищ батальонный комиссар, ваш подопечный идет быстро на поправку. Уже спрашивал, когда выпишут. Рвется в часть. Но я ему прямо сказал: «Если надоело у нас, можем отправить в глубинный госпиталь». Желанием таким не воспылал, на том разговор и закончился. Мы поняли друг друга.

— Но, может быть, вы все-таки месячишка через полтора его выпишете? — спросил Андрей.

— Возможно и так, но не раньше!

Николаев дружески попрощался с Гусом и пошел к Ильиченковой. Когда пришли в женское хирургическое отделение, он присел у дежурной, а сестра согласилась разведать, где лучше им повидаться.

В женских палатах не было такой скученности. Сидеть Андрею долго не пришлось. В глубине коридора показалась Ильиченкова. Она узнала Николаева, прибавила шагу.

— Здравствуйте, товарищ комиссар! Признаюсь, ваше появление для меня большой сюрприз, — говорила она, подходя к Николаеву.

Поздоровались. Девушка была одета в пижаму с белым подворотничком. Бледное, похудевшее лицо, заострившиеся плечи, вялость и осторожность в движениях говорили о тяжести травмы. Единственное, что почти не изменилось, это выразительные темно-серые глаза с черными ресницами.

— Признаюсь вам, когда на другой день к вечеру ко мне память, я задала два вопроса: удержали ли наши позицию и где комиссар? Там ведь ад кромешный стоял...

— И что же вам ответили?

— Самое прескверное. О вас были противоречивые сведения. Вначале сказали, что вы убиты, потом ранены. И только ночью стало известно, что вы контужены, но в госпиталь ехать отказались. Интересно, что же было на самом деле? — спросила Тоня и посмотрела на Николаева своими большими, удивительно красивыми глазами.

Андрей помолчал.

— Вы не хотите сказать? Это секрет?

— Да нет, это не секрет, просто не имеет существенного значения.

— Ах, «не имеет»... — протянула недовольно разведчица.

Андрей посмотрел на ее потускневшее лицо, и ему вспомнилась их первая встреча на Северо-Западном фронте. Ильиченкова догнала бригаду моряков в тот момент, когда соединение совершало знаменитый 200‑километровый рейд с боями по тылам 16-й фашистской армии. Она представилась начальнику штаба майору Кулькову. Выражение ее лица сейчас было очень похожим на то, которое у нее было, когда Кульков объявил, что комбриг капитан первого ранга Сухиашвили категорически запретил иметь женщин в боевых частях.

Затянувшуюся паузу нарушила Тоня.

— Вы все такой же, Андрей Сергеевич, — улыбнулась Тоня. — Надеюсь, вы не будете сетовать на меня за такое вольное обращение. Я же сейчас вне службы. Помните, у Курносова, когда вас землей ударило? Вам комбат со старшим политруком говорили, что вы до КП не дойдете. А вы отвечали: «Чепуха. Вполне дойду. Вы преувеличиваете». А как на самом деле получилось?

— А что же вы хотели, дорогая разведчица, чтобы в той обстановке, когда враг бросал в бой новые силы, и наша оборона дала не одну трещину, комиссар сказал, что валится, стоять на ногах не может?! Раз ноги могли еще как-то двигаться, надо было бодриться, вселять в командиров уверенность, показывать, что на такие мелочи — внимания не обращать. Надо было подчеркнуть этим, что трудности не так уж велики. Бывает и хуже. И поймите, крайне важен итог: выстояли! Отразили атаки.

— Да, но вскоре вы свалились!..

— Правильно, свалился, — усмехнулся Андрей. — Но это было метров за пятьдесят от КП, за поворотом, командир и комиссар батальона этого уже не видели. И я благодарен был тогда вам, Перекрестову и ординарцу за то, что донесли меня до командного пункта бригады.

— Но вы, может быть, все-таки скажете, что же «несущественное» с вами произошло? — Тоня улыбнулась, обнажив два ряда ровных белоснежных зубов.

Андрей сказал, что его действительно контузило, но не на позиции, которую обороняли ночью разведчики и автоматчики соединения под Куземкином, а тогда, когда комбриг, комиссар и начальник политотдела возглавили по роте лейтенантов и повели их в контратаку. Он сообщил ей также, что, когда она была ранена, и ее в тяжелом состоянии увезли, на участке гвардейцев сложилось критическое положение. Командир корпуса, чтобы поправить дело, бросил в бой свой последний резерв — выпускников курсов лейтенантов. Командиру бригады было приказано восстановить положение, чего бы это ни стоило...

— Значит, в конечном счете в медсанбат правильно сообщили, хотя для вас это и «не имело существенного значения»...

— Правильно, правильно, — согласился Андрей и рассмеялся. — Ну а теперь, «дочь роты», рассказывай о своем самочувствии.

— А что мы с вами, собственно говоря, стоим здесь? Пойдемте в парк. Третий день, как мне разрешили наслаждаться свежим воздухом. Не знаю только, надолго ли?

— А почему сомнения? — спросил Андрей, усаживаясь в круглой беседке. В густых зеленых кустах отцветшей сирени резвились птицы. По аллеям парка гуляли выздоравливающие воины. Многие из них передвигались на костылях.

— Как вы знаете, гранатные осколки меня изрядно поцарапали. Две операции сделали. Готовят к третьей. Врачи обещают восстановить нормальную подвижность шеи... И если это удастся, то совсем будет хорошо. Тогда я опять полноценный воин.

— У вас осколки и в шее остались?

— Нет, отсюда осколки извлекли, — Тоня коснулась повязки. — Но швы, по-видимому, наложены не совсем удачно. Профессор сказал, что пластическая операция возвратит нормальную подвижность... И я верю. У хирурга золотые руки. Мне здесь рассказывали, он чудеса делает.

— Ну а руки, ноги, плечо как?

— Все хорошо, товарищ комиссар. Руки и ноги почти пришли в норму. Верно, из множества осколков пять осталось во мне. Но они не мешают, с ними, как говорят врачи, всю жизнь можно жить. Так что, как только выздоровлю, прямым курсом к вам. Так соскучилась по своим разведчикам!.. Интересно, наши долго будут в том районе находиться? Конечно, если это не секрет. — И Тоня пытливо посмотрела на собеседника.

Андрей пояснил ей, что секрета в этом большого нет, но и ответить трудно: никто не знает, как сложится обстановка на фронте.

— На нашем участке пока тихо. Но мы в резерве фронта, а такое соединение всегда срочно может потребоваться. Ставка при необходимости запросто заберет в свой резерв, а затем передислоцирует в самом неожиданном направлении. Следовательно, ответить на вопрос крайне трудно. Поддерживайте связь. При всех случаях поможем разыскать нас.

Посидели немного молча. Заговорил Андрей. Спросил, что Тоня читает. Тоня улыбнулась.

— Читала здесь всякую всячину, что попадало под руку. Вчера отважилась сходить в библиотеку. И напоролась на неприятность. Лестница крутая. Поднималась довольно-таки легко, а вот спускалась, как семидесятилетняя старуха. И... встретилась с лечащим врачом. Ну и, как водится, выслушала внушение. И по делу. Огорчило предупреждение: «Придется отменить прогулки...»

Лицо Тони помрачнело. Она задумалась на несколько секунд и продолжила:

— А вот библиотека порадовала. Для госпиталя даже очень хорошая. Такой приличный фонд! Три часа прокопалась в книгах. Так соскучилась по ним, вы даже представить не можете! Недаром Маркс считал своим любимым занятием — копаться в книгах.

Накатившаяся туча закрыла солнце. В госпитальном парке потемнело. Облако оказалось небольшим, но оно медленно, неохотно, с ленцой двигалось, словно сознательно хотело больше задержаться на одном месте. Тоня тоже взглянула на тучу.

— И откуда она появилась? Часа три назад небо было янтарно чистым. Я еще подумала: «Не день, а чудо!»

Но вот выглянуло солнце. Жаркие лучи его окрасили кусты сирени в синие, зеленые, нежно-голубые цвета. Преобразилось и лицо девушки: исчезла бледность, повеселели глаза. Она предложила пройтись по парку.

— Мои травмированные ноги теперь очень часто напоминают о себе, особенно когда долго сидишь. А так легче.

Незаметно, разговаривая, они пришли в малый парк. Со второго этажа госпитального корпуса лилась прекрасная фортепьянная музыка. Они присели на лавочку. Слушая музыку, Тоня мельком взглянула на Николаева, а затем взгляд ее задержался на открытом окне, откуда доносились звуки фортепьяно. В глазах девушки Андрей заметил нескрываемое изумление.

— Вот кто-то неожиданно порадовал. Я так люблю музыку!.. — сказала она, и лицо ее просветлело.

А пианист тем временем с еще большей виртуозностью продолжал, словно почувствовал появление очаровательной почитательницы талантов великих русских музыкантов.

— Интересно, что он исполняет? Мелодия мне напоминав музыку Балакирева.

— Да, да. Это увертюра Милия Алексеевича Балакирева к драме Шекспира «Король Лир». Сильная вещь! Вообще, признаюсь вам, все созданное этим изумительным композиторов я очень люблю, как, впрочем... — Девушка сделала небольшую паузу, лицо ее чуть порумянено, она заметно оживилась. — И самого его, как человека мужественного, решительного, очень уважаю. И вообще, ко всей его непреклонной, волевой натуре трудно равнодушно относиться. Он ведь, как вы знаете, был душой «Могучей кучки».

Рояль умолк. Сверху донесся оживленный разговор. Потом пианист грянул фрагмент из симфонической поэмы «Тамара».

— Ну, товарищ комиссар, считайте, нам с вами повезло! Этот незнакомый пианист, несомненно, большой поклонник и вдохновенный исполнитель Балакирева. Признаюсь, мне хочется от души поблагодарить его. Может быть, зайдем на минуточку?

— А если врач вас снова увидит? — полусерьезно, полушутя спросил Андрей.

— Будем надеяться, что все благополучно обойдется, — улыбнулась Тоня. — К тому же я могу рассчитывать на вашу поддержку. Уж очень хорошо он исполняет!

— А почему вы думаете — обязательно «он», а не «она»! — Думаю, что играет кто-то из раненых офицеров-музыкантов. Да, да. Не смотрите на меня так недоверчиво. Любитель так не сыграет! — уверенно сказала Тоня.

— А почему «она» может быть только любителем?

— А вам, по-видимому, хочется, чтобы была «она», — улыбнулась Тоня и покачала головой. — Это почти исключается.

Они медленно поднялись по крутой лестнице и прошли в довольно просторное фойе. В глубине его, у черного открытого рояля стояло несколько раненых. В это время пианист кончил играть и, сидя, что-то пояснял товарищам. Андрей поздоровался. Присутствующие ответили. Смуглый молодой брюнет, сидевший за роялем, потянулся за костылями. Он хотел подняться, но Николаев задержал его:

— Сидите, сидите. Мы вот с девушкой услышали вашу прекрасную игру и решили подняться.

— Вы так очаровали комиссара дивизии и меня своей игрой, что мы отважились познакомиться и послушать вас поближе — мило добавила Тоня. Пианист, глядя на Тоню и Андрея, немного смутился и вначале не знал, что сказать. После затянувшейся паузы он заговорил:

— Никак не ожидал, чтобы в парке игру мою вы услышали.

Они разговорились. Права оказалась Ильиченкова. Пианист — офицер, старший лейтенант. Перед войной окончил дирижерский факультет Московской консерватории. Был в окружении под Вязьмой в армии генерал-лейтенанта Ефремова. В марте ранило в обе ноги, и его вывезли на самолете. Недели три, как встал на костыли. Сегодня второй раз ему удалось подняться в госпитальный клуб. Он на память знает много классических вещей, но особенно любит Балакирева. По просьбе Ильиченковой старший лейтенант исполнил фрагменты из увертюры «Тысяча лет». Потом, обратившись к Тоне, спросил ее, не поет ли она.

Тоня смущенно пожала плечами:

— Как вам сказать... Когда-то немного пела, но давно...

— Лет десять назад? — наступал старший лейтенант.

— Ну, не десять, положим, но, во всяком случае, не на войне.

— Значит, накануне войны. А это уж совсем недавно.

— Но ведь месяц войны надо считать за целый год, а следовательно, давно.

— Хорошо. Пусть будет давно. Тем лучше. Вы наскучались по пению. Товарищ комиссар, давайте попросим девушку спеть нам.

Все захлопали. Андрей присоединился к просьбе и сказал старшему лейтенанту, что боевая войсковая разведчица Тоня также считает Балакирева своим любимым композитором.

— О-о! Это совсем здорово! — оживился старший лейтенант. — Какой из романсов Балакирева вы нам исполните?

— Теперь вы от меня не отвяжетесь, я чувствую, — преодолевая смущение, улыбнулась девушка.

Тоня согласилась спеть романс «Мне ли молодцу» на слова Кольцова. Для Андрея ее согласие спеть было приятным открытием. И он не без удивления наблюдал за нею. Тоня подошла к фортепьяно, окончательно подавила смущение и низким приятным голосом запела. Романс исполнила выше всякого ожидания.

Старший лейтенант спросил комиссара, что бы еще он желал послушать. Тот попросил исполнить знаменитый романс Глинки «Я помню чудное мгновенье».

Сделалось тихо. Пальцы старшего лейтенанта быстро забегали по клавиатуре. Он вспомнил музыку. Довольно быстро «нащупал» мелодию. Сыграл и сказал:

— Память моя, как видите, удержала и этот романс. Да, впрочем, его и нельзя забыть.

— А я кроме первых двух строф, не помню слое, — с грустинкой в голосе призналась девушка. — Поможем вам, Тоня, — вступил в разговор моложавый паренек с льняными волосами и забинтованной рукой. Он и память прочитал первое четверостишие и обещал ей просуфлировать дальше. Тоня согласилась и запела:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

Теперь от первоначального смущения у Тони не осталось и следа. Она зарумянилась. Прядь темно-русых густых волос немного сползла на лоб, большие выразительные глаза блестели. Пела она проникновенно и довольно сильно. Взглянув на паренька, сказала: «Не подсказывайте, вспомнила слова». Тоня продолжала:

В томленьях грусти безнадежной,

В тревогах шумной суеты.

Звучал мне долго голос нежный,

И снились милые черты.

Постепенно лицо девушки мрачнело. В глазах появилась грусть. Голос ее стал тише: она поет о мятежных годах поэта, о времени, стершем в его памяти «небесные черты», о безрадостной жизни «во мраке заточенья». Но вот она встряхнула головой, глаза ожили, загорелась улыбка, голос ее зазвучал звонко, в унисон настроению великого поэта, разделяя его бодрость, радость, подъем духа:

Душе настало пробужденье:

И вот опять явилась ты,

Как мимолетное виденье.

Как гений чистой красоты.

Комиссар обнял пианиста и разведчицу:

— Спасибо, друзья! Вы так исполнили, что перед моими глазами воскрес поэт. Я зримо видел его. Да, да. Воскрес наш Пушкин! Вы грустили и радовались вместе с ним. И аккомпанировал вам словно бы сам великий композитор!

— Вы уж так нарисуете, товарищ комиссар, — смутилась Тоня. — Это у меня сегодня просто отличное настроение. Я частенько пела под гитару этот романс. Но война все былое отодвинула назад. Скажу больше: она даже притупила память. Я сейчас это очень хорошо почувствовала: только после первого четверостишия вспомнила слова.

Они попрощались с молодыми командирами. Тоня на приглашение пианиста пообещала в ближайшие дни еще зайти в клуб и что-нибудь спеть. На лестнице она с жаром заговорила о музыке:

— Вы знаете, Андрей Сергеевич, «Могучая кучка» — интереснейшее явление в истории русского музыкального искусства. Она, точнее ее представители: Балакирев, Бородин, Мусоргский, Кюи, Римский-Корсаков вместе с неизменным идеологом «кучки» Стасовым обогатила, и очень основательно обогатила, нашу национальную музыку в самых различных ее областях. Я, конечно, весьма доморощенный ценитель и еще меньше могу отнести себя к людям, хорошо знающим музыку, но скажу вам и, думаю, не ошибусь: «Могучая кучка» оставила глубочайший след в опере, национальном симфонизме да, пожалуй, и в камерном жанре...

Они подошли к беседке. Сели. Тоня опять заговорила о бригаде, спросила о Константине Давыдовиче Сухиашвили и, когда узнала, что он будет отозван из соединения, со вздохом сказала:

— Жаль. Суровый, своенравный, но всегда очень справедливый командир. Последний раз мне довелось с ним встретиться в день гибели комбата Морозова. Я, видно, так урядилась в том бою, так была вымазана грязью, что на себя не была похожа. Между нами произошел интересный разговор. Мне он хорошо запомнился. Комбриг, ответив на приветствие, остановил меня и, помолчав немного, сказал: «Вот видите, почему я возражал с посылкой вас в боевую часть... Тяжело девушке, особенно когда в таком огневом вареве окажется. Верно ведь я говорю?» «Не совсем, товарищ капитан первого ранга...» — возразила я. «Как это не совсем! — вспыхнул Сухиашвили. Я еще раз почувствовала, как комбриг не любит возражений. — Вы посмотрите на себя». — «Хороша. Знаю. И все такие в траншее. Женщины и девушки должны равно делить невзгоды и трудности с мужчинами!» Комбриг улыбнулся. Он, смягчившись, что-то еще хотел сказать, но его позвали к аппарату. «Вы мо-лод-чина! Идите отдыхать. Считайте — разговор наш не закончен». Больше я его не видела. И не увижу. Очень жаль, что теперь не удастся нам закончить разговор... А у вас можно кое о чем полюбопытствовать?

Андрей согласился ответить.

— У вас, по всей вероятности, была большая дружба с комбригом? Вы сожалеете, что он уезжает?

— По-всякому бывало в работе... Скажу откровенно. Если бы Сухиашвили не уезжал, я, понятно, уклонился бы от этого разговора да и вы, пожалуй, не задали такого вопроса. Но поскольку он в ближайшие дни сдаст командование, скажу: Константин Давыдович — дельный командир. Суровая внешность его резко контрастирует с его душевным характером. Мне по-человечески хотелось бы, чтобы он уезжал. Но это мои чувства. А дела вершить, как вы знаете, всегда должен здравый рассудок. Он опытный и подготовленный моряк, поэтому больше пользы принесет на флоте. Отсюда решение наркома, несомненно, правильное. И, как бы я ни сожалел, нам придется расстаться.

Они поговорили еще немного и попрощались. Андрей пожелал Тоне быстрее вылечиться и, не задерживаясь, скорое приезжать в дивизию.

7. Возвращение в дивизию

Последние два дня пребывания в Москве Андрей побывал в интендантстве и Главном политическом управлении Красной Армии. Потом съездил в Мытищи, навестил сестру Надю и ее подвижную и веселую дочурку Наташу. Незадолго до этого сестра похоронила мужа, и поддержка Андрея была ей, как никогда, ко времени.

Утром, на пятый день приезда в Москву, Николаев собрался лететь в дивизию. На аэродроме Андрея ожидал самолет. Моряки и здесь остались пунктуальными: пообещали к определенному часу ЯК-12 и точно подготовили. Летчик, капитан, представился Николаеву. Несколько смущаясь, он доложил, что сегодня едва ли удастся улететь. Погода нелетная. Над землей низко стлались густые облака, видимость ограничена, моросил дождь. Но подумали, погадали и решили лететь.

Забрались в самолет. Капитан прогрел мотор, вырулил на старт, и после короткого разбега машина, легко оторвавшись от земли и сделав два круга над аэродромом, легла на курс. Погода не улучшилась. В плексиглас резко били дождевые капли. Видимость продолжала ухудшаться. Скоро летчик свалил машину набок, развернулся и лег на обратный курс. Показался знакомый аэродром.

— Лететь невозможно. Ничего не видно, — сказал пилот, когда приземлились. — Можем запросто разбиться. Лучше подождать до утра, товарищ батальонный комиссар.

К огорчению Андрея, погода и на следующее утро не улучшилась, не предвещал ничего хорошего прогноз и на завтра. Только на третьи сутки ветер стал разгонять тучи, появились разводы голубого неба. И вот снова в воздухе. Самолет идет то сбочь шоссе, то пересекает его.

Показался Калинин. Николаев попросил летчика сделать круг. Тот согласился, и Андрей впервые с небольшой высоты увидел знакомый ему город. Город был в развалинах. Груды обгорелого кирпича, исковерканных балок, черные пятна пепелищ, опрокинутые, сгоревшие остовы трамваев, срубленные снарядами, бомбами деревьями — вот и все, что осталось от города. Но Калинин жил. По улицам бежали грузовики с кирпичом, досками; электрики тянули провода электропередач. На станции попыхивали паровозы. Близ Волги дымила труба восстановленного завода...

А самолет тем временем лег на второй круг и уже подальше от центра. И снова руины, руины, обгорелые стены домов.

«Сколько же мерзкое отродье погубило ценностей! Сколько обратило в пепел и развалины уникальных памятников седой старины! — подумал Николаев. — Нет, не простим мы вам этого преступления! Никогда не простим!!»

Самолет отвалил от города и взял курс на аэродром. А Андрей никак не мог оторваться от иллюминатора и все смотрел на удаляющийся город. Тяжело, очень тяжело стало на сердце.

...Приземлились, дозаправились и вскоре снова продолжили путь. Теперь Андрей внимательно сверял маршрут самолета с картой. Подошли к Торжку — старинному русскому городу. Но где же город? Города нет. Он сожжен дотла. Уцелело лишь несколько каменных домиков, да и то с сорванными крышами. Сколько развалин! Сколько же осталось в живых жителей? Где теперь ютятся старики, дети? Да и есть ли тут вообще кто? И за что же, за что пострадали люди? Может быть, в городке были военные объекты? Нет, ничего нет похожего на военные объекты! Совершенно мирный город. Но что варварам до этого! В дикой злобе они умертвили город.

Торжок остался позади. Андрей поудобнее расположился на сиденье, попытался забыть руины города, но нет! К горлу его вновь и вновь подкатывала горечь. «Трижды и четырежды будьте вы прокляты, обер-бандиты двадцатого века! Каждому гвардейцу расскажу и без устали буду напоминать об этом невиданном ; разбое!»

Сильно взревел мотор, и тут же резкий рывок вперед, затем машина устремляется камнем вниз, прямо в гущу леса. С макушек елей и берез летят точно косой срезанные ветви.

— «Мессер»! Вовремя отвернули! — обернувшись, крикнул летчик.

Андрей и сам увидел: воздушный хищник чуть не впритирку скользнул возле «яка». Гитлеровский летчик обжег злым взглядом. Андрей погрозил ему кулаком. Ждали повторной атаки, но ее не было. А вскоре показался и знакомый район дивизии. С трудом разыскали полевой, хорошо замаскированный аэродром.

Наконец-то дома, в родной дивизии. К самолету подбежала орава сельских ребятишек. Николаев пригласил капитана в штаб. Летчик согласился.

8. Снова на крейсер

В дивизии тем временем произошли изменения. Приехал новый командир. Капитан первого ранга Сухиашвили сдал командование и готовился к отъезду в Москву. Андрею сказал об этом подчеркнуто недовольным тоном Иван Степанович Батенин.

— Новый командир припожаловал к нам. Цезарь. Все ему не нравится, все не так... — Хотел рассказать еще что-то, но Николаев перевел разговор на другую тему.

Темнело, когда Андрей переступил порог дома командира дивизии. Из-за стола поднялся полковник средних лет, сухопарый, с бритой головой, с чуть сутуловатой фигурой. Протягивая руку, сказал:

— Полковник Вандушев — командир дивизии.

Рассказали о себе. Вандушев поинтересовался о поездке Николаева. Тот коротко поведал, но постарался побыстрее перевести разговор о делах дивизии, но Вандушев уклонился и попросил охарактеризовать Батенина.

— Могу сказать одно: начальник политотдела Батенин толковый политработник, волевой человек.

Комдив нахмурился:

— Не вижу я его таким. Не вижу.

— За пять дней вы Батенина изучить не могли, товарищ полковник. В дивизии его все знают как энергичного и боевого товарища.

— Нет, нет, не защищайте! — безапелляционно заявил Вандушев. — Я людей научился узнавать с первого раза. Это грубый, бестактный, неотесанный человек...

— Ну это уж вы напрасно. У Батенина есть весьма положительная черта в характере: он имеет свое мнение по любому вопросу и всегда выскажет его без оглядки и без дипломатии, прямо в лицо. Согласитесь, эта деталь никак не может быть отрицательной!

Вандушев решительно не согласился с комиссаром, стал доказывать обратную точку зрения. Не желая больше при первом знакомстве распространяться по этому вопросу, Николаев прекратил разговор, пожелал каждому остаться пока при своем мнении.

Комиссар вернулся от Вандушева поздним вечером. Пока определенного мнения о комдиве у него не сложилось. Почувствовал: дело он знает и в вопросах тактики на сухопутье, несомненно, стоит выше Сухиашвили, но бросился в глаза и поверхностный неглубокий подход к людям, резко выраженная безапелляционность в суждениях, себялюбие, склонность к высокомерию. Это оставило от первой встречи неприятный осадок. С такими невеселыми мыслями комиссар и уснул.

На другой день Андрей встретился с Иваном Степановичем Батениным. Тот сразу же заговорил о Вандушеве:

— Я, конечно, не могу сказать, что уже изучил комдива. За такой короткий срок, сам понимаешь, сделать это почти невозможно. Однако первое впечатление он на меня произвел крайне жиденькое, если не сказать большего. Ко всему прочему, еще и грубиян большой.

— Что же отрицательного вы в нем нашли? — суховато спросил Николаев. Он не любил, когда люди, хорошо не зная друг друга, с первых шагов начинают свою работу с неприязни и препирательств.

— Всего понемногу, — начал Батенин. — Основная болезнь его — неглубокий подход к делу и поспешность в выводах. Еще не успел приехать и мало-мальски вникнуть в жизнь, а ему уже, видите ли, не нравится, все собирается он «в корне переделать». В обращении с подчиненными крайне груб, невыдержан. Инициативу не терпит, главные вопросы нащупать не может, да, пожалуй, ему это и не под силу. И вообще, это не командир гвардейской дивизии! Полк, возможно, потянет, да и то с трудом, — уже категоричнее резюмировал Батенин.

— Но сам-то, сам-то ты не спешишь ли с такими выводами, уважаемый Иван Степанович? Не сказывается ли в твоих суждениях и тем более в таком категорическом заявлении субъективный фактор: взаимная неприязнь, которая, как мне кажется, у вас сложилась с первого знакомства?

— Нет, неприязнь здесь ни при чем! — решительно покачал головой Иван Степанович. — Она не может доминировать над фактами. Ты же меня хорошо знаешь... А впрочем, — он сделал небольшую паузу, посмотрел по сторонам, подумал и, понизив голос, продолжил: — скрывать не стану. Неприязнь у меня действительно к нему появилась. Как я мог спокойно слушать этого... человека? Не успел как следует запомнить номера полков, а уже начал поносить установившиеся и оправдавшие себя в бою порядки! Я не мог молчать и сказал ему: «Да будет дозволено мне вам заметить, что ваши выводы страдают поспешностью. Я вам настоятельно советую попридержать их при себе, изучить соединение, познать людей, а затем уже и приниматься за нововведения». Он меня резко спросил: «Что вы, поучать меня пришли? Таких учителей мне не надо!» — «Учить я вас не собираюсь, — ответил ему, — но и рубить сплеча вам никто не позволит». — «Мне тогда нечего с вами говорить», — заявил мне Вандушев

— Видно, ты и еще кое-что ему наговорил?

— Возможно, сказал что-либо и еще, но сейчас не помню. Никак тона его не могу вытерпеть...

— Могу сказать тебе, Иван Степанович, единственное: тоже спешишь с выводами. Надо поработать, посмотреть на человека в бою. Он, чувствуется, твердый, опытный, требовательный. А в бою только такой и нужен. У него, по-видимому, и еще немало положительного. Так что сбавь свой пыл. Сбавь, дорогой.

Утром следующего дня ветераны дивизии провожали старого комдива, бессменного командира 75-й, а позже 3-й гвардейской отдельной стрелковой морской бригады Константина Давыдовича Сухиашвили. У машины собрались командиры и политработники штаба и политотдела, заслуженные ветераны бригады. Крепко пожимая руки товарищам, Сухиашвили, невесело улыбаясь, говорил:

— Желаю вам от всего сердца высоко нести знамя морской гвардии в грядущих боях!

Он подошел к комиссару, молча посмотрел ему в глаза, положил большие руки на его плечи и негромким, каким-то надтреснутым голосом заговорил:

— Ну, боевой друг мой Андрей Сергеевич! По-нима-а-ешь, не скрою, ни от товарищей, ни от тебя, не легко покидать соединение, ставшее родным домом, и вас всех, сделавшихся моими родными братьями. Но ничего не поделаешь. Такова воля приказа. Одно успокаивает: в дивизии остаются закаленные люди, а я снова на крейсер.

Они крепко обнялись. В глазах Сухиашвили блеснула слеза

Вслед за Сухиашвили из дивизии уезжал и начподив Батенин. Его переводили в Политотдел армии, а на нелегкий пост начальника политотдела был назначен комиссар Николаев. И опять прощание, и опять горячие братские слова.

— Ну прощай, Иван. Не поминай лихом. Сколько мы с тобой испили горького фронтового горя! А сколько спорили, ругались!..

— Да было, всякое было, но дружили-то как! Ты что ж, с радостью уезжаешь в Поарм или нет?

— С радостью, брат, с большущей. И только по одной причине. Не хочу я видеть этого грубияна, сухаря Вандушева. Жаль тебя. Сколько еще у тебя с ним мороки будет! Не веришь? Напрасно. Хлебнешь горюшка, помяни мое слово.

Николаев вздохнул:

— Нельзя быть таким. Нельзя, Иван! Ты его возненавидел как недруга, а он же наш, советский человек. Он, так же, как и ты любит Родину, сражается за нее. А слабости — что ж... они есть у каждого человека. Надо помогать их исправлять. К людям всегда нужно быть терпимее. А что касается меня, то я не склонен делать поспешных заключений. К тому же мне с ним, как говорят, не детей крестить, а работать. Ну а уж если этот человек окажется именно таким, каким ты его представил, не пожелает меня понимать и вздумает шипами устилать наш совместный путь, то о них и сам может покалечить себя. Так ведь?!

— Знаю, знаю, друже! — заразительно рассмеялся Иван Степанович, снова доверительно заглядывая в глаза Андрея. — Но это же дополнительная нагрузка к боям. А зачем она нужна?

— Жизнь, Иван, сам знаешь, штука сложная. Не все складывается так, как хотелось бы. К тому же жизнь интересна в борьбе!

— Понимаю, понимаю, дорогой Андрей! А как все-таки, черт возьми, тяжело мне с тобой расставаться. Очень тяжело! Бои, словно цементом, скрепили нас воедино.

С минуту постояли молча, потом трижды, по старинному русскому обычаю, крепко обнялись.

Фронтовой «козлик», куда сел Батенин, тронулся с места, но тут же остановился. Батенин высунулся из кабины:

— Да, чуть не забыл сказать тебе. Звонили из Политотдела армии. Едет новый комиссар дивизии.

— Кто?

— Считай, повезло. Едет политработник-панфиловец Александр Лукич Галушко.

9. Новый комдив

Июль был тревожным.

На фронте дела резко ухудшились. Врагу удалось прорвать оборону советских войск и в быстром темпе устремиться на восток...

Как раз в эти дни в соединении и был получен важный приказ Верховного главнокомандующего. «Этот приказ, — как написал в политдонесении Николаев, — запал в души людей, заставил их подтянуться и с болью в сердце подумать о судьбах Родины, о том, как дальше воевать».

Угрюмые, молчаливые, с опущенными головами, будто под тяжким грузом, стояли солдаты, слушая стучащие в сердце слова приказа.

В стороне шумел густой смешанный лес. Он стоял черный, неприветливый. В сердцах солдат еще больше разгорелась ненависть к врагу.

А вечером Николаев на партийном собрании у опушки сказал:

— Ни одна наша рота, ни один взвод не запятнали своего боевого знамени, не о нас конкретно речь. Но пусть каждый подумает, как дальше жить, как воевать и можно ли оставлять врагу на поругание наши села и города, нашу отцовскую землю.

Напряженность возрастала. Это было видно по работе отдела кадров армии. В дивизию одних офицеров присылали, других отзывали. Чувствовалось, что войска готовят к еще более тяжелым боям. Все меньше и меньше оставалось старых боевых друзей у Николаева. Уехали начальник особого отдела майор Смышников, прокурор дивизии Конев... и совсем неожиданно комдив Вандушев. Жалко было Смышникова, Конева, а о Вандушеве — что ж сожалеть. Что был, что не был. Мало пришлось поработать.

Через два дня приехал новый комдив. В штабе, куда пришел начподив, дымила лишь одна плошка, и все-таки Андрею удалось рассмотреть внешность Виктора Сергеевича Хлебова. Неказист с виду: невысокий приземистый, широкоплечий, сравнительно молод, лет тридцати трех — тридцати пяти. Одет просто: выгоревшая гимнастерка защитного цвета, такие же бриджи и хромовые, изрядно поношенные сапоги. Немного скуластое лицо с глубокой складкой между бровями выражало наличие воли и большой энергии. Умные голубые, с синеватым оттенком, глаза его были очень подвижны и при разговоре часто озарялись чуть-чуть заметной иронической усмешкой. Грудь Хлебова украшал орден Красного Знамени, значок за бои у озера Хасан и медаль «XX лет РККА». Говорил новый комдив спокойно, деловито, как бы взвешивая каждое слово. Интересовался он делами в дивизии и крайне скупо говорил о себе. Из его коротких ответов на вопросы Николаева выяснилось, что прибыл Хлебов из бригады, командовал которой непродолжительное время. Война застала его на последнем курсе Военной академии имени Фрунзе. Вот и все, что было сказано. Но у Андрея о новом комдиве сложилось неплохое впечатление. Перед уходом он попросил у него партийный билет. Хлебов, смутясь, ответил:

— К сожалению, партийного билета у меня нет. Я еще остаюсь пока беспартийным большевиком...

— Так вы и не были в партии?

— Нет, не был. Думал много над этим, но пока не решил.

10. На Южный фронт

В конце июля и первых числах августа дивизия размещалась в районе Нелидово. Здесь штаб и получил приказ на погрузку. Текст его был лаконичен. Если что и бросалось в глаза, так это сжатость сроков погрузки. Однако это могло быть заметно только опытному глазу. Большинство же командиров, даже из управления не обратили на это внимания и восприняли как очередной приказ на передислокацию, лишь на насколько большее расстояние, поскольку в действие вводилась -железная дорога.

Такое относительное равнодушие, конечно, не было случайностью. Оно явилось логическим результатом частых перебросок дивизии. Эти чередующиеся броски с одного участка фронта на другой вызывали у некоторых старших офицеров реплики: «Хуже всего быть в резерве фронта или армии: и дела вроде не делаешь, и все время в пути болтаешься».

За два дня до погрузки в дивизию прибыло пополнение. Николаев сразу же выехал в 74-й гвардейский полк. Новички расположились в лесу. Горели костры, варилась каша. Начподив подошел к группе солдат:

— Здравствуйте, товарищи! Как они, дела котловые?

— Ничего, Каша есть, жить можно. А вы кто же будете, дозвольте спросить!

Николаев назвал себя. Сразу посыпались вопросы о дивизии, боевом пути, о делах на фронте.

И полился долгий задушевный рассказ.

Осенью 1941 года сформировалась 75-я отдельная морская бригада, В декабре, в разгар боев, она прибыла под Москву, в район Нахабино, Отсюда вскоре была переброшена на Северо-Западный фронт, к Старой Руссе. В этом районе в жарких ночных боях прорвали фронт 16-й германской армии и вышли на ее тылы. Не зная отдыха и усталости, решительными ночными атаками моряки громили вражеские гарнизоны и неудержимым потоком двигались на юг.

Около двухсот километров, с непрерывными боями, бригада прошла по тылам врага и вместе с другими частями 3-й ударной армии окружила холмскую группировку противника. А в марте, когда враг сделал попытку соединиться с окруженным гарнизоном, моряки в неравном, ни на один час не затихающем бою семь дней и ночей стояли насмерть. Словно морские волны о гранит, разбивались многократные атаки превосходящих сил противника. Атаки были тяжелыми. Им предшествовали ожесточенные восьми-десятичасовые бомбардировки с воздуха и артиллерийские обстрелы. Бригада несла большие потери. От пулеметного взвода главстаршины Хмары остался в строю один человек — Хмара и того в последнюю минуту контузило и засыпало землей. Пулемет его умолк. Гитлеровский офицер заметил это, поднял роту к устремился вперед. Он был уверен, что теперь-то оборона моряков будет наверняка прорвана. Фашисты, взбадривая себя, победно загорланили. Но поднятый шум и гам для них оказался роковым.

Хмара, лежа под грудой земли в полуобморочном состояли, услышал этот крик. «Они же рвутся ко мне... Но рано торжествуете, мерзавцы!» Он разгреб руками землю, вскочил на ноги, выглянул из щели. Фашисты были совсем рядом. Хмара хорошо видел их разгоряченные лица. Главстаршина схватил пулемет и открыл огонь. Тридцать два фашистских молодчика остались лежать на снегу,

Николаев окончил рассказ, встал, обвел взглядом сосредоточенные лица новичков:

— Помните, товарищи, и никогда не забывайте железный неписаный закон гвардии: никогда и ни при каких условиях не отступать без приказа! Даже если остался в живых хотя бы один гвардеец, он дерется до последнего вздоха. И еще правило, закон гвардии: свято выполнять приказ командира! Если приказано атаковать — атакуй, лезь вперед чертом, а не мокрой вороной! Обратил врагов в бегство — гони их дальше, не давай опомниться. Могу сказать вам, что 200‑километровый рейд бригады на Холм не имеет ни одной атаки, которая не увенчалась бы нашей победой! И еще одно. Наша гвардия не терпит в среде своей людей с мелкой, трясущейся душонкой. Поэтому страх, а тем паче трусость выбросить, как ненужный хлам! Мы уверены, что вы так и поступите. Желаю вам побороть сто смертей и вернуться домой к своим семьям.

Началась погрузка. Проходила она четко. Эшелоны отходили строго по графику. С пятым выехал и штаб дивизии. Только четыре человека из управления были осведомлены, что соединение двигается на юг. Однако люди и без того догадывались, куда они едут. В соседнем с управлением дивизии офицерском вагоне Андрей случайно оказался свидетелем разговора.

— Егоров, мы, что же, едем ко Ржеву через Москву? — не без ехидства спросил своего коллегу капитан Фирсов и, не дождавшись ответа, продолжил: — Ведь ты вчера уверял, что наверняка едем под Ржев, где сейчас жарко и без нас никак не обойдутся. На американку спорить предлагал. Очень сожалею, что не поспорил с тобой.

— Ошибся, ошибся, признаюсь, — закуривая папиросу, проговорил капитан Егоров. — А я, откровенно говоря, нисколько не сожалею о своей ошибке. Больше того — рад ей. По крайней мере, от болот калининских избавляемся да и при деле быстрее окажемся, а то толкали нас целый месяц во все дырки, а подраться так и не довелось. Другое дело будет на юге.

— Вот как. Ты уж новый маршрут нам успел определить. Быстро перестроился.

— Ночью перестроился, когда проехали Бологое. Поразмыслил и пришел к выводу: не миновать нам донских степей.

Егоров не спеша стряхнул пепел с папиросы, с нескрываемым наслаждением глубоко затянулся, медленно выпустил через нос табачный дым.

— Спорить и доказывать свою правоту с вами больше не буду, да и пророком быть не хочу. Скажу только одно: за Доном воевать нам придется. Рассудит нас время. Наберемся терпения и подождем. А уж вот тогда вспомните мои слова...

В вагоне командования ехали Хлебов, Галушко, Николаев, начальник штаба Михаил Михайлович Кульков и адъютант командира дивизии Яков Яшин. Тянулись седьмые сутки пути. Остались позади Ряжск, Мичуринск, Грязи... Эшелон грохотал где-то на подступах к Котовскому. Брезжил рассвет. В полуоткрытую дверь товарного вагона пробивались косые лучи солнца.

Андрей Николаев поднялся с жестких нар, подошел к двери вагона. В лицо ему ударил свежий, напоенный запахами степных трав ветер. Чистой голубизной плеснулось огромное небо. Далеко к горизонту убегали холмистые поля о разливами густой урожайной пшеницы. Растрепанными девичьими косами тянулись в небо дымки топящихся хат.

И вспомнилась Андрею родная семья — жена, сын Леонид и совсем еще маленькая Татьянка, родившаяся прошлой зимой, которую он еще и не видел. Как они там на Тамбовщине, в городишке Рассказове? Спят поди в каком-нибудь тесном закутке, а может, уже проснулись, детвора просит поесть, а поесть-то и нечего. В письме жена сообщала, что собирается пойти зоотехником в совхоз. Может, устроилась и теперь не сидят без хлеба?

Поезд резко затормозил. Вагоны ударились буферами, заскрипели. Андрей выглянул из вагона. Под откосом валялись груды разбитых, обгоревших платформ и вагонов. Грустная картина ночной бомбежки. Чей это эшелон? Не наш ли из первых ушедших? Вот и повоевали тогда, вот и начинай комплектовать полки сначала!

Поезд остановился на большой, сильно разбитой станции. В вагоне все проснулись. Михаил Михайлович Кульков своим невозмутимым тенорком подтрунивал над Яшиным:

— Нет, Яшка, ты все-таки не уходи от ответа и толком расскажи как это ты бомбу фашистскую бросился ловить?

— Нет. Не согласен. Это вы лишку на меня, товарищ начальник штаба.

— Вот те на — «лишку». Ты же, как первоклассный рысак бежал на бомбу.

— Бежал я не нэ бомбу, а от самолетов...

— А кто тебя положил?

— Вы.

— А где бомба разорвалась?

— Впереди.

— И как она? — допытывался Кульков.

— Понятно как. К земле поприжало, пилотку сорвало...

— Но ты еще б мог пробежать, и тогда что?

— Тогда плохо было бы.

— А за каким же лешим ты, мил человек, ловить ее бежал?

— Да не ловить же. Я вообще ничего не видел. Слышал только свист да стук сердца в пятках.

Все засмеялись. В вагон поднялся офицер оперативного отделения старший лейтенант Халин. Он принес только что принятую по радио сводку Совинформбюро. Начальник штаба начал читать ее.

— Сводка Совинформбюро за 14 августа 1942 года: «В течение ночи... наши войска вели бои с противником в районе Клетская, северо-восточнее Котельниково, а также в районе Минеральные Воды, Черкесск, Майкоп, Краснодар...»

Михаил Михайлович кончил чтение. Люди приумолкли. Сводка нисколько не порадовала. Обстановка по-прежнему оставалась напряженной. Тишину нарушил начальник штаба:

— Что можно сказать об этой сводке? Операция фашистов развивается вроде бы успешно, но обратите внимание: они вот уже несколько дней топчутся на месте. Значит, не все у них гладко.

— Что же, по-твоему, они уже выдохлись? — спросил кто-то.

— Нет, я так не думаю. Гитлер наверняка попытается развить успех в направлении к Волге... Волга им нужна. Волга. Но мы их все же пустим по матушке по Волге. Держись, фюрер, полундра едет!

Гвардия ехала на Южный фронт в хорошем настроении. В вагонах смех, шутки, песни под гармошки, а на стоянках — сразу тесный круг, и пошла и разгорелась удалая, лихая, как сама Русь, пляска. Вылетит орлом матрос с выцветшими, потрепанными якорями-лентами, ударит каблуками о бетон и пойдет вихрем, выкидывая коленца и подпевая:

Эх, Гитлер-пес, сколько тебя били!

Уноси свой хвост, пока не прищемили.

А не то вывалит из вагона на платформу духовой оркестр и закружится и пойдет ходуном вся станция. Танцует воинская рать. Поднимает свой боевой дух гвардия. Завтра в бой. В тяжелый бой. А пока гремят каблуки. Льются песни, и согбенные старушки осеняют крестом родное воинство: «Помоги вам бог. Помоги вам господь...»

В пути Андрей присматривался к новому комдиву. Его первое положительное впечатление о нем подтверждалось. Комдив Виктор Сергеевич Хлебов выглядел простым и общительным человеком. Он правильно и довольно-таки глубоко разбирался в общей обстановке на фронте и в стране, с уважением относился к политработникам. Любил людей и как ни был еще молод, а разговаривал с ними, точно отец. Он как-то сразу покорил сердце всей дивизии. Но впереди его ждал фронт. Как он покажет себя в бою, как будет командовать?

Долго думал Николаев о своем комдиве, сравнивал его с Сухиашвили, Вандушевым, даже с Чапаевым и, успокоенный, уснул. Однако поспать не удалось.. В голой степи на эшелон налетела вражеская авиация — девять тяжело груженных бомбами Ю-88.

Раздались тревожные гудки паровоза. Эшелон остановился.

— Вот, поросячьи морды, и поспать не дадут! — выругался начальник штаба и подскочил к телефону: — Дежурный по эшелону! Почему не объявлена тревога? Почему не открываете огня. Я вам дам «поближе»! Огонь! Огонь со всех видов... — Он бросил трубку. — Вот орлы. Ваньки-храбрецы. Ждут, пока «юнкерсы» им на голову сядут.

Эшелон ощетинился огнем крупнокалиберных пулеметов. Из вагонов горохом посыпалась пехота.

11. Комдив о себе

Бомбежка застала эшелон между двумя перегонами, в чистом поле. Поблизости ни одного деревца, ни одного оврага. Люди рассыпались по полю, залегли где попало. Николаев успел отбежать от вагона шагов двадцать. Засвистели бомбы. Всем бы залечь, а люди, необстрелянные новички, подхваченные страхом, бегут, под осколки бегут. Андрей выхватил пистолет:

— Ложись! Ло-жи-и-сь!

Рядом с Николаевым упал молодой веснушчатый паренек, потерявший пилотку. Глаза его в страхе расширились. Короткие русые волосы поднялись торчком. На лбу выступили холодные капли пота.

— Не дрейфь, пронесет, — подмигнул ему старший батальонный комиссар. На какие-то доли секунды наступает; коварная тишина, и тут же справа и слева поднимаются огромные столбы пламени вслед за которыми рвут воздух несколько оглушительных взрывов. Воздушная волна тяжелой подушкой ударила начподива и плотно прижала его к земле. Над головой прошипели куски раскаленного металла. Вслед за ними посыпались мелкие, обессилевшие осколки. В нос ударила едкая пороховая гарь.

Николаев перевернулся на спину. Сквозь рассеивающееся облако бомбового взрыва проплыли самолеты с черной фашистской свастикой. Они держали курс к эшелону, который остановился на горе, километрах в двух-трех. Но там их встречают массированным огнем. Гитлеровские летчики явно пасуют и преждевременно идут на разворот.

Начподив осмотрелся. Большинство бомб разорвалось на противоположной стороне эшелона и далеко от людей. Только три упало вблизи. Несколько человек погибло, кое-кто ранен. Санитары перевязывают их. А к эшелону подходила новая стая стервятников.

Гвардейцы заблаговременно изготовились к их встрече. На этот раз бомбить безнаказанно не удалось. Один фашистский коршун был сбит, другие высыпали бомбы куда попало и убрались восвояси.

Эшелон двинулся дальше. В штабном вагоне, хмурый, подавленный, сидел Кульков. Правая рука его держалась на бинтовой повязке.

— Что у тебя? — спросил начподив.

— Да вот царапнуло.

— Как же это тебя угораздило, бывалого волка?

— Людей укрывал, новичков, ну вот и попало. Да что я. Парнишек жалко. Лежать им в ковыльной степи теперь вечно.

— Да-а, — вздохнул Николаев. — Некому на том фланге сдержать их было, вот и угодили под бомбы. А ведь хорошие солдаты были! И домой бы поди вернулись...

Комдив после этого случая пересел в машину, стоявшую на платформе. У командира и в пути должно быть НП, откуда все видно и лучше управлять боем. На следующей остановке Андрей подсел к нему. Говорили долго и о многом. То о боевом пути моряков, то о новых людях дивизии. Потом как-то незаметно комдив заговорил о себе:

— Родился я в декабре 1906 года. Стало быть, годков на семь постарше тебя. Отец работал на Ижевском заводе. Года за два до школы семья переехала в Вятку, нынешний Киров. Там в школу стал ходить, но только в школьниках задержался недолго. Поступил чернорабочим на железную дорогу. Учебу пришлось совмещать с работой. А там всякое приходилось делать: заменял метать шпалы, ремонтировал пути, менял компенсаторы у семафоров, производил вместе с товарищами мелкий ремонт вагонов... Годы быстро пролетели. К тому времени имел уже среднее образование. К десятилетию Октябрьской революции в армию призвали. Направление получил на Дальний Восток. В тех краях тогда находилась кавалерийская дивизия. Службу начал красноармейцем.

Паровоз пронзительно загудел и резко затормозил. Крепление из толстой проволоки заскрипело и с трудом удержало машину на платформе. На эшелон снова шли вражеские самолеты, но теперь люди уже были не те, что при первой бомбежке. Они быстро покинули вагоны и, рассредоточившись, открыли кучный огонь из пулеметов и винтовок. Самолеты, напоровшись на сплошную стенку трассирующих пуль, отвернули в сторону и высыпали бомбы мимо цели. Тут же возле эшелона прошла и наглядная учеба. Оплошавших солдат учил сам комдив.

— Вот ты, голубок с серыми глазами. Остановись-ка и скажи: почему перед тем, как бежать, не определил, куда бомба летит?

— Солнце здорово мешало точно определить ее направление. — отвечал сконфуженно боец.

— А тебя куда несло, как зайца?

— Виноват, товарищ подполковник... Не разглядел сдуру...

— Вот то-то и оно, что сдуру. Как фамилия-то твоя?

— Рядовой Катинов Виталий, товарищ подполковник.

— Родом-то откуда?

— Из Ижевска. Слесарем на заводе работал и в вечернем техникуме учился. В июле к вам пришел.

— Земляк, стало быть. Хорошо... — И, обратившись уже ко всем, комдив сказал: — Надеюсь, от бомб больше, вобрав голову в плечи, бегать не будете?

— Никак нет, товарищ комдив!

Дальше на юг двигались медленнее: попадались участки дороги с сильно побитым полотном; участились и налеты вражеской авиации. Вагоны к концу пути были похожи на дырявые решета. В некоторых не осталось даже крыш.

За день до выгрузки эшелон попал опять под тяжелую бомбежку. Случилось это в конце дня. Эскадрилья фашистских Ю-88, используя закат солнца, атаковала сбоку, с небольшой высоты. Наблюдатели объявили воздушную тревогу в последние секунды. Люди выскакивали из вагона, когда уже свистели бомбы. Но нет худа без добра. Немцы на этот раз высыпали мелкие фугаски, и, если бы все люди выскочили, подразделения понесли бы большие потери. Загорелось несколько вагонов, но пламя быстро сбили плащ-палатками, травой, песком.

12. Бои на Дону

Осень на Дону была тяжелой. Полчища Гитлера в составе восьмидесяти семи дивизии рвались в юго-западном направлении, на Воронеж и Донбасс. Войска Брянского, Юго-Западного и Южного фронтов под натиском противника отступили на сто пятьдесят — четыреста километров. Враг вошел в большую излучину Дона. На правом берегу реки, юго-западнее Иловлинской, и днем и ночью не утихала канонада, полыхали пожары. Над степью кружили большими коршуньими стаями самолеты.

Дивизии Хлебова не дали и дня на сборы. Сразу же с эшелонов — и в бой. Первым на помощь оборонявшим правый берег Дона, юго-западнее Качалинской, ушел 74-й гвардейский полк, а вслед за ним спешно отправились к хутору Паньшино и остальные. Ночи на марш не хватило. Пришлось идти днем. Враг непрерывно бомбил, но люди шли. Так требовала отчизна. Лица солдат и командиров почернели. По щекам текли ручьи пота. Гимнастерки на спинах покрылись солью.

— Ну как, устали? — обратился инструктор политотдела Самсонов к гвардейцам.

— Усталость — это чепуха, товарищ старший политрук. И бомбежка нас не остановит. Но вот пить. Пить охота. Горло пересохло, — ответил за всех коренастый гвардеец.

— Ничего. Скоро и Дон. Там водицы раздобудем. Главное — упредить врага!

Самсонов шел с полком Осечкова. За ночь он успел побывать в трех ротах, поговорил с агитаторами, парторгами, на большом привале обратился к солдатам с горячим словом...

Вызов к начальнику политотдела застал его в роте младшего лейтенанта Хмары. Меряя крупными шагами пыльную дорогу, он поспешил закончить беседу с парторгом роты сержантом Климовым:

— Значит, все девять коммунистов работают с новичками?

— Все, товарищ старший политрук. И еще им передают опыт гвардейцы, которые готовятся вступить в партию.

— И как они справляются с поручением?

— Да вроде ничего идет дело. Ребята бывалые. Двое из матросов — с крейсера «Красный Кавказ», трое — снайперы, сибиряки. Провели по нескольку бесед. Теперь выступают в соседней роте.

— Ну что же, товарищ Климов. Дела партийные у тебя идут неплохо. Но кое на что надо подналечь. В третьем отделении первого взвода нетвердо знают боевую задачу. Да у двух новичков потерты ноги. Это тоже предмет заботы коммунистов и агитаторов.

В три часа ночи на обочине дороги собрались политотдельцы. Николаев сидел на подножке кабины политотдельской полуторки и делал короткие записи из докладов. Последним сделал сообщение Самсонов:

— Семьдесят четвертый полк вступить во встречный бой готов. Настроение у людей неплохое, хотя и устали изрядно. Все, что было запланировано, проведено.

— Работой удовлетворен, — встал с подножки машины Николаев. — Но это не значит, что сделано все. Сейчас снова в полки. К утру задачу довести до каждого гвардейца! Политработу не ослаблять ни на минуту. Информация об отличившихся, читки газет, выпуск «боевых листков»... Словом, на машину!

А на Дону кипело сражение. В ночном небе шли волна за волной тяжело груженные вражеские бомбардировщики. Надсадно била артиллерия. Небо озарялось пожаром. Фашисты лезли и ночью. Их сдерживали.

Штаб дивизии установил связь с берегом. Оттуда сообщали только одно: тяжело. Разведчики привели пленного. Он показал, что есть приказ высшего командования: развивать успех на станицу Широкое и выйти севернее Сталинграда. Было ясно: враг рвется к Волге. Да и как рвется!

Рано утром начподив Николаев увидел с иловлинской возвышенности районный городок Иловлю. Море огня и дыма бушевало там. А бомбы все сыпались и сыпались. От их разрыва содрогалась, тряслась как в лихорадке земля. Временами грохот затихал, дым рассеивался, и тогда за садами и купами ракит опять мирно блестел тихий Дон.

«Да, близка и неизмеримо дорога сердцу русского человека эта древняя река! И как больно, что сюда, к этой святыне, притопали грязные сапоги чужеземца. Изгнать, уничтожить их, и только тогда будет на душе спокойно», — думал начподив.

На рассвете в районе хутора Паньшино передовые отряды гвардейских полков дивизии вошли в соприкосновение с противником и завязали встречный бой. Удар гвардейцев по силе и натиску был ошеломительный. Передовые отряды врага они буквально смели с лица земли. К обеду завязалась ожесточенная схватка с главными силами фашистов. Она продолжалась до утра. Гвардейцы вырвали у врага инициативу и начали шаг за шагом теснить зарвавшиеся вражеские части. Те всеми силами пытались парировать удар, контратаковали, непрерывно вводили в действие все новые и новые подразделения. В ход пускается тяжелая артиллерия, авиация. На четвертый день боя против 83-го гвардейского полка подполковника Юганова вконец озлобленные гитлеровцы предприняли психическую офицерскую контратаку. По-видимому, бросили резерв — штрафной офицерский батальон полного состава, поддержав его танками, но и это но помогло...

Возобновился огневой бой. Вначале открыла методичный огонь вражеская артиллерия. Время от времени ей отвечали наши батареи. Передовые подразделения с обеих сторон вели земляные роботы. Однако такое положение не затянулось надолго. Орудийная канонада постепенно стала утихать, а через некоторое время и вовсе прекратилась. Впервые за четыре дня установилось напряженное затишье.

Начподив Николаев, прижимая к груди сумку с партийными документами, шел по неглубокой, наспех отрытой, местами обрушенной траншее в надежде разыскать комиссара полка. В траншеях ни малейшего движения. Истерзанные непрерывными боями люди свалились с ног и мертвецки спали. Только кое-где бодрствовали наблюдатели и дежурные от взводов.

На изломе породной траншеи Николаев остановился перед усатым солдатом. Уткнувшись лицом в песок, обняв винтовку, солдат, сладко посапывая, спал. Старший батальонный комиссар узнал его. Ему он нес партийный билет. Вручить бы, поздравить, но нет. Жалко будить: «Спи, солдат. Спи. Может, сон тебе приятный снится, может, ты сейчас не в окопе, а за семейным сибирским столом ведешь разговор с Лукерьей и детьми. Может, видишь их в последний раз. Спи, браток. А я постою, обожду».

Начподив зашел в отводный «ус» траншеи, поднялся на земляную ступеньку и оглядел поле боя. Скорченными трупами в зеленых френчах было усеяно оно. Тем из наступавших, кто остался в живых, сделать бы вывод, но нет. В лощинах уже накапливались новые волчьи стаи. На исходные позиции выдвигались танки.

Начподив подошел к телефону и вызвал артиллерийского офицера:

— Видите? Надеюсь, сработаете по-гвардейски!

Гвардейцев окутала гнетущая тишина. Ни единого выстрела. После непрерывного свиста бомб, оглушительных разрывов, содрогания земли, шипения осколков и свиста пуль эта тишина была особенно знаменательной. Словно по мановению волшебной палочки, вдруг все замерло и поле приготовилось для необычного поединка...

Тишину нарушили разрывы тяжелых снарядов. Дымовыми кострами вспыхнули четыре вражеские машины. Остальные продолжали двигаться вперед. По окопам пронесся клич:

— Приготовиться к отражению атаки!

Расстояние, отделяющее стороны, сокращалось. Вот уже триста метров разделяют танки и немецкую пехоту от позиций гвардии. Стрелки же по-прежнему молчали... Но вот заговорили «максимы», ручные пулеметы, автоматы, винтовки. Кучный опустошительный огонь пронесся по густой фашистской цепи. Только штрафникам, оказавшимся под защитой танков, удалось подойти ближе всех к первой траншее. С ними завязалась жаркая рукопашная схватка. Она была непродолжительной. Все до единого офицеры врага были перебиты.

Гвардейцы-дружно и решительно контратаковали гитлеровцев. Больший успех обозначился на правом фланге. Вперед вырвались две роты, которые вел комиссар Глушков. Они опрокинули гитлеровцев и на плечах у них первыми ворвались в траншею противника. Оказавшиеся без поддержки своей пехоты, танки фашистов были истреблены артиллеристами.

На опаленной, отбитой у врага земле, под донскими звездами, старший батальонный комиссар Николаев вручал отличившимся героям партийные билеты.

13. До последнего удара сердца

В жарком бою полк Юганова потерял немало хороших людей. Среди павших товарищей был и комиссар первого батальона старший политрук Глушков. Он погиб в рукопашной схватке во вражеской траншее. С сердечной болью выслушал Николаев информацию о гибели замечательного комиссара и отважного ветерана бригады моряков. Он вспомнил свою последнюю беседу с ним на подходе к Дону. Глушков был тогда бодр, подтянут. Присели на бугорке, закурили, вспомнили Казалинск, бои под Давыдковом, Хрущевкой, штурм Косткова. Глушков рассказал много новых деталей о людях, сложивших головы под Холмом.

С большой теплотой Глушков вспомнил командира третьего отдельного батальона морской бригады старшего лейтенанта Морозова. Оказывается, в памятные апрельские бои под Холмом, когда штурмовая группа лейтенанта Леснова ночью без выстрела ворвалась в траншею на высотке, выбила гитлеровцев, и там много дней шли ожесточеннейшие бои, положение трижды спасал отважный комбат Морозов. В самый критический момент боя когда лейтенант Леснов был в третий раз тяжело ранен, Морозов предпринял отчаянный шаг. Он оставил на КП только телефониста, а сам вместе с адъютантом старшим, саперами, разведчиками, поварами бросился на высотку. Около раненого Лесного комбат залег у пулемета,

— Помните, — заметил Глушков, щуря свои глаза, — тогда все повисло на волоске. Казалось, вот-вот гитлеровцы ворвутся в траншею и покончат с нашей обороной. Положение было спасено в последнюю минуту Морозовым. Пулемет его буквально опустошил ряды атакующих! После этого гитлеровцы были вынуждены прекратить свои атаки.

Глушков тогда, во время рассказа, задумался. Но вот лицо его посветлело. Ом что-то вспомнил. На губах появилась улыбка.

— Мы даже в тот день повздорили немного. Я настаивал об этом эпизоде указать в донесении в штаб бригады, а он категорически возразил. «Это, — сказал он мне, — несущественно. Важно то, что приказ был выполнен. А как выполнен, повторяю, несущественно. Фронтовые мелочи». И представьте, настоял на своем. Упрямый был!..

Он помолчал, о чем-то думая, и продолжал:

— Морозову я жизнью обязан. Когда меня стукнуло под Холмом, поблизости никого живого не оказалось. Руки мои сразу парализовало, и меня быстро стало покидать сознание. В таком положении я наверняка бы истек кровью. Да и пробиться ко мне было нелегко. Но Морозов словно бы почувствовал неладное. «Что-то от комиссара никаких весточек не поступает? Пулей к нему! Узнай, как дела на его фланге. Почему пулемет замолк?» — приказал ом своему ординарцу. Тот вскоре вернулся и сообщил, что к комиссару пробиться невозможно, все прошивается огнем противника. «Как это «невозможно»?! — вскипел Морозов, — А если я сейчас окажусь у комиссара, тогда ты что скажешь?! Молчишь? А так и придется сделать. Но тогда я хорошо буду знать боевые качества ординарца комбата...» — «Да нет уж, вам не стоит идти. Я сам... сам еще раз попытаюсь. Только вот, если он ранен, одному нести его под огнем не очень ловко». Морозов подозвал фельдшера и приказал ему вместе с ординарцем любой ценой пробиться к комиссару. И они пробились, раненные, но приползли ко мне. Оказали помощь. Вернулись. Доложили комбату. Когда утих бой, Морозов послал людей. Меня вынесли и доставили в медсанбат. Там, на лечении, и фельдшер оказался. Он и рассказал мне о разговоре комбата с ординарцем. Словом, до конца жизни не забыть мне родного комбата. Да и Леснова. Он ведь тогда в тяжелейшем состоянии был эвакуирован. Трижды резали его на операционном столе, кровь переливали, только вот улучшения заметного не наступило.

А какая оказалась железная выдержка у этого парня! Вы не можете себе представить. Несмотря на тяжелое состояние, верите, я ни разу не услышал нотки уныния. Даже врачи удивлялись его терпеливости и спокойствию. В разговоре он частенько вспоминал наш батальон в последнем бою. Об одном с нескрываемым сожалением говорил: «Жаль, покалечили здорово. Видно, не скоро в строй удастся встать. Верите, прямо-таки и не передашь, как не терпится повоевать еще у моряков...» Потом у Леснова наступило вроде бы небольшое улучшение, и его эвакуировали в тыловой госпиталь. А что с ним дальше и как — не знаю.

На этом и кончилась тогда их затянувшаяся беседа. Никто из них, конечно, не знал, что встрече этой суждено быть последней.

Похоронили комиссара Глушкова на командном пункте полка, со всеми воинскими почестями. Под звуки артиллерийских раскатов, под свист мин и пулеметную дробь ни на минуту не утихавшего боя, воины поклялись отомстить врагу за смерть своего дорогого товарища и наставника.

Днем позже Андрей побывал в роте, которую вел старший политрук Глушков в атаку. Оставшиеся в живых бойцы рассказали ему о последних боевых делах своего комиссара. С начала психической атаки фашистских штрафников и до последней минуты с Глушковым находился рядовой Васильев. По его словам, старший политрук Глушков пришел в роту в момент, когда на горизонте появилась третья партия самолетов противника. Пришел сюда он не случайно. Накануне рота потеряла почти всех командиров. Командование принял на себя молоденький, безусый взводный командир в звании младшего лейтенанта. Это обстоятельство и встревожило Глушкова.

— Ну как, гвардейцы, жарковато? — обратился он с улыбкой к Васильеву и его двум товарищам в момент, когда гитлеровские бомбардировщики заканчивали боевой разворот.

— Дают, товарищ комиссар.

— Это еще не все. И далеко не все. Они хлебнуть дадут покрепче. Видишь? — указал Глушков на ведущую машину врага, хищно приближающуюся к их позициям.

— Знамо, вижу, — ответил тот же солдат и добавил: — Они нам хлебнуть дадут сейчас, а мы им, когда полезут. И будем квиты.

— Что верно, то верно говоришь, —усмехнулся Глушков. — Молодчина! Видать, бывал в переплетах. Но вот почему я тебя не знаю?..

— Товарищ комиссар, сюда, сюда! Скорее!

И двое солдат потянули Глушкова под легкий накатец в тот момент, когда нарастающий свист нескольких бомб, сброшенных с первого фашистского самолета, был совсем близок от земли. — А что не знаете вы меня, не мудрено. Я всего-то у в вторую неделю нахожусь. С излечения прибыл к вам, — заговорил солдат, отряхиваясь, когда рассеялись пыль и дым. Траншею в ряде мест засыпало, но поблизости из строя никого не вывело. Рота тут же приступила к земляным работам.

— Так вот, братец, с одним не могу согласиться с тобой, — щуря глаза и рассматривая солдата, с добродушной усмешкой заговорил Глушков. — Когда полезут и мы выдадим им, то будем не только «квиты», но и с добавкой весомой. Так, что ли?

— Да это уж не без этого, товарищ комиссар! Добавка будет! Это как пить дать.

— Вот и хорошо, что мы так быстро поняли друг друга. Ни пуха ни пера вам! — И Глушков своей неторопливой, чуть раскачивающейся походкой направился по траншее.

Он прошел сначала в одну, а затем в другую сторону. Через некоторое время вернулся на то же место.

— Так, так. Значит, пошла вторая неделя, как пришел.

— Правильно.

— Стало быть, вылечился и пришел.

— Да. Два месяца отвалялся.

— А фамилия-то твоя какая?

— Рядовой Васильев, товарищ комиссар. Костромской я, — бойко ответил вихрастый молодой солдат с конопушками на щеках.

— Значит, повоевать успел?

— Да. С границы топал. В Латвии стукнуло. Вылечился. Под Ржевом снова ранило. Опять вылечился и теперича вот здесь… Глушков пояснил солдатам, что фашисты усиленно бомбят неспроста. К новой атаке готовятся, сукины сыны.

— Понимаем, товарищ комиссар. Встретим, как должно быть! — за всех троих ответил низкорослый, коренастый гвардеец.

Увидев у солдата Васильева забинтованную ногу, Глушков спросил о ранении.

— Прошлым вечером малость задело. Направляли в госпиталь, да я отказался. К чему беспокоить врачей по пустякам.

Глушков с уважением посмотрел на солдата и его товарищей. При последней бомбежке их обсыпало землей, изрядно тряхнуло, но бойцы не унывали, и это радовало Глушкова. Встречать вражескую атаку он решил здесь, в центре роты. Отсюда ему лучше и наблюдать за ходом боя. Да и с людьми этими он успел ближе познакомиться.

Начался обстрел. Бойцы попрятались в укрытия. Одни притихли, другие заговорили.

— Эти огурчики, товарищ комиссар, похлеще, чем пикировщики дают. Бомбы, когда их бросают, хоть видишь, куда они летят. А эти — невидимки.

— Страшновато? — спросил Глушков.

— Да не сказал бы. Просто приятности мало. Совсем не знаешь, куда чушка угодит.

— Это верно, Васильев. Но долбить нас долго не будут. На такой темп снарядов они не напасутся.

Глушков выглянул, из-за бруствера.

— Так, так. Давненько ожидали... Приготовиться, хлопцы, Гитлер танки пустил.

— За этим дело не станет, товарищ комиссар, — отвечал приземистый гвардеец, по-хозяйски раскладывая на срезе бруствера противотанковые гранаты и бутылки с горючей жидкостью. Две увесистые толкушки протянул Глушкову: — Это вам, товарищ комиссар. Еще вчера у братков убитых взял. Сегодня наверняка пригодятся.

— Очень даже. Молодец! Благодарю за предусмотрительность,

Глушков с правой стороны разгреб лунку, по очереди у каждой гранаты опробовал предохранители и положил гранаты рядышком.

По траншее передали приказ командира полка: «Огонь со ста метров. Пехоту отсечь от танков и истребить!»

— Слышали? Если танки прорвутся — не обращать внимания. С ними артиллеристы посчитаются.

— Полковой командир наш знает, как учить эту скотину...

— Со ста так со ста вмажем!

— А как идут-то?! Смотрите! Смотрите! Парад. Настоящий парад! Да ты глянь, глянь, Тимофей, на пехтуру. Ишь как вышагивают!

— Ни дать ни взять, психическая...

А фашисты в ровном строю и в одном темпе, не делая ни одного выстрела, продолжали сближение. За каждым танком шло отделение. Между ними был небольшой интервал. Иногда кто-либо из гитлеровцев спотыкался, падал, но быстро вскакивал, нагонял цепь и в том же темпе продолжал движение.

Наша артиллерия ударила одновременно с разных позиций. И сразу вспыхнули три гитлеровские черепахи.

— Фартово горят! Красотища! Ай да артиллеристы!

Танки двигались. Только пехота из-за подожженных машин шарахалась вправо или влево, укрываясь за неповрежденной броней. Посыпалась дробь пулеметов и автоматов.

— Вроде сто уже, товарищ комиссар, стрелять бы...

— Не сто, не сто, а все триста метров, —в сердцах поправил Глушков сухопарого солдата.

— Гайка слабнет. Считать надо!..

— Попридержи болтливое шептало! Не тебя упрекнули

— Тут не сказывать, а помалкивать треба и считать... А то «стрелять, стрелять»! — отпарировал приземистый гвардеец и взглянув одним глазом на застывшего в окопе Глушкова, поудобнее облокотился на бруствер.

На комиссара батальона мчался средний фашистский танк. Рой пуль из его двух пулеметов со свистом проносился над головой. Хорошо теперь были видны и автоматчики врага.

— Офицеры. Все офицеры. Вот оно что... — делает невеселое открытие Васильев.

— Мои пули разбираться не будут!.. — успевает крикнуть ему в ответ гвардеец.

По траншее пронеслась долгожданная команда «Огонь!» Всего три-четыре очереди успел дать по офицерам противника Глушков. Диск его автомата оказался пуст. Тогда он схватил противотанковую гранату, сорвал предохранительное кольцо и метнул ее в наползавший танк. Он хотел было бросить вторую, но не успел. Воздух содрогнул оглушительный взрыв, и тут же гусеницы танка пробороздили бруствер над головой Глушкова.

Васильев растянулся на дне траншеи, возле комиссара. Прошла секунда, другая, и наконец-то сквозь кромешную пыль показалось небо. Глушков выдернул из автомата опустевший диск, но перезарядить не успел. В траншею спрыгнули три гитлеровских офицера. Два тут же мешкообразно съехали по земляной стенке вниз. Их снял очередью один из солдат, а третий, сбив Глушкова с ног, схватил его обеими ручищами за горло и повалил на дно траншеи. Глушков с силой оттолкнул немца от себя, и тут же прогремела короткая очередь. Фашист скорчился в предсмертной судороге. Подбежал Васильев:

— Товарищ комиссар! Живы?

— Живой...

— Ловко вы его швырнули, товарищ комиссар. И вовремя. А то мне не с руки было его шлепнуть...

Глушков выглянул из траншеи и, к великой радости, увидел застывший гитлеровский танк со свастикой. Но атака не прекратилась. Танки пошли снова. По ним открыла огонь артиллерия. Одну лобастую громадину подбили, другая загорелась от прямого попадания снаряда. Из горящего танка выбросился экипаж. По нему открыли губительный огонь из автоматов.

Пропустив через траншею танки, Глушков поднял роту в контратаку. По полю прокатилось «Ура!». Фашисты не выдержали натиска гвардейцев и бросились бежать. Как мелкие воришки, попавшиеся с поличным, согнувшись в три погибели, они удирали в свою траншею.

— Глушков, бежавший первым, остановился, тяжело дыша, взялся за сердце:

— Одышка... Будь ты неладна.

Подбежал Васильев:

— Что с вами, товарищ комиссар?

Комиссар махнул пилоткой:

— Все в порядке. Вперед! — и зашагал вслед за наступающей ротой.

В траншее врага кипела рукопашная.

Солдат в грязных зеленых мундирах было так много, что могло показаться — гитлеровцы дерутся между собою. Стрелять нельзя: поразишь своих. Оставалось единственное — помочь прикладом автомата.

— Держитесь, бра-а-т-цы! — крикнул Глушков, спрыгнув в траншею. Ударом ноги он сбил двоих. Третьего свалил прикладом.

Очкастого, очень подвижного гитлеровца, изловчившегося нанести удар Глушкову, Васильев очередью в упор пригвоздил к стенке. Другой же фашист выбил из его рук автомат, схватил за грудки, и они покатились по траншее. В это время Глушкова чем-то ударили по голове. Он упал. Собрав все силы, попытался встать, не мог. Кружилась голова, из-под ног уходила земля... «Досадно, не могу помочь. И наших поблизости нет... — Глушков осмотрелся вокруг. Вблизи валялись обломки двух автоматов, несколько рюкзаков. — Да что же я ищу? У меня же...»

В эту секунду Глушков увидел, как в руке одного офицера блеснул нож, и фашист с силой вонзил его в грудь советского солдата. Тот вскрикнул и повалился. Комиссар выхватил из кобуры пистолет и в упор выстрелил в лицо фашиста. Так же разделался и с тремя другими. Попытался прикончить еще одного, но тот ловко подставил под дуло его пистолета гвардейца.

— Не спрячешься, скотина! — крикнул Глушков, дернув на себя воина, и выстрелил в фашиста.

В это время очухался раненый фашист и очередью из автомата сразил комиссара. Обливаясь кровью, Глушков повалился на руки Васильева. Обезумевший от горя солдат, обливаясь слезами, бережно уложил комиссара на дно траншеи, расстегнул на нем ремень, гимнастерку, извлек индивидуальный пакет, хотел перевязать, но было поздно... Четыре пули в грудь навылет. Как не хотелось этому верить!

— Не смотри, не смотри! Перевязывай! Скорее останавливай кровь! Ишь как она хлещет! — кричали солдаты Васильеву, который склонился над Глушковым. Один солдат побежал искать медработника. Вернулся с санинструктором. Тот пощупал пули и снял пилотку.

Андрей вспомнил о вечерней беседе с Глушковым. Дома у него все наладилось, все утряслось. Жена теперь согревала его теплыми, сердечными письмами. Он был так счастлив! — и вот... нет Глушкова. Нет души солдатской.

14. Он стоял подавленный

Еще несколько дней продолжались упорные бои на приречном участке. У дивизии не хватило сил сбросить противника в Дон. Ценой больших потерь в живой силе и технике врагу удалось удержать небольшую прибрежную полоску. Но он никак не желал отказаться от своего первоначального замысла. Фашистское командование пробовало подбрасывать сюда подкрепление и предприняло еще несколько попыток прорваться вперед.

В один из дней ожесточенных боев начподива позвал к аппарату военком полка батальонный комиссар Звягинцов и доложил:

— Товарищ начальник, агитатор полка политрук Нагрис проявил подлую трусость и не выполнил боевого приказа. Сейчас, перед моим докладом, партбюро исключило его из партии. Считаю для пользы дела его немедленно судить. Прошу санкционировать мое решение. Командир полка дал добро, — Доложил все это он в нервозном тоне, и было ясно, что Нагрис довел его, как говорят, до белого каления.

— Не спешите. Ожидайте указаний.

Разговор на этом и закончился. Прошло минут десять-пятнадцать, Звягинцов опять позвонил и снова попросил разрешения судить Нагриса. Андрей вторично предложил ожидать. Звягинцов вновь позвонил и, с трудом сдерживая неудовольствие промедлением, пытался убедить Николаева в крайней необходимости поступить с Нагрисом так, как он предложил. Андрей повторил ему: «Подождать!»

А бой тем временем не утихал. Положение в соседнем полку обострилось. Фашисты поднялись в атаку в шестой раз. НП дивизии — под непрерывным артиллерийским огнем. А Звягинцов через небольшой промежуток времени позвонил четвертый раз Его назойливая настойчивость вывела обычно спокойного Николаева из равновесия:

— Повторяю: судить не надо, задержит, немедленно доставьте Нагриса на наш командный пункт. Все. Повторяю все!

Звягинцов не унимался. Горячился и еще упорнее продолжал настаивать на своем.

— Ваше решение не одобряю, а осуждаю! — И после небольшой паузы продолжил: — К сожалению, над вашим рассудком верх берут эмоции! А это плохо. Очень плохо. Разговор окончен! Исполняйте приказ! — и Николаев положил трубку.

«Экий скорохват, — подумал Николаев. — Примет недоношенное решение, да еще на нем настаивать пытается. «Судить»! Как легко у него получается. Надо же разобраться, и обстоятельно разобраться. Как будто горит под ногами».

Вскоре на командный пункт комдива привели Нагриса. Солдат передал Андрею пакет с коротеньким донесением Звягинцова о преступлении Нагриса и его партийный билет.

Высокий, плечистый, со светлыми негустыми волосами, с лицом молодого ученого, умными выразительными глазами, стоял перед Андреем по стойке «смирно» мужчина в форме политрука. Это и был Нагрис, агитатор гвардейского полка. Выгоревшая гимнастерка с красными пятиконечными звездами на рукавах сидела на нем безукоризненно. Выглядел он подтянутым и опрятным.

Андрей дважды перечитал наскоро нацарапанное карандашом донесение Звягинцова. Из его витиеватого сообщения Николаев не увидел тяжелейшего преступления Нагриса. Но ясно было: проступок, и довольно серьезный, граничащий с проявлением трусости, агитатор полка, безусловно, допустил. Однако кое-какие детали Андрей решил уточнить.

— Почему же вы не оказались в роте, в которой комиссар полка приказал вам быть?

— Как только получил задание, я сразу же направился туда. Но по пути задержался в седьмой роте. Когда начал разбираться, оказалось, много дел и здесь нашлось... Работа засосала. Да еще я забыл позвонить Звягинцову... Тут все и пошло. А тут еще...

— Подождите, Нагрис! — Андрей подошел к нему вплотную.

Его молодое утомленное лицо, покрытое пылью, еще больше посуровело. — Почему же вы сразу не пошли в указанное подразделение?

— Я и докладываю: засосали дела в седьмой роте.

— Вы же конкретную задачу получили. И нужно было немедленно направляться.

— Но седьмая же была по пути...

— Вы не уходите от вопроса! В роту пройти было нелегко. Да и дела горячие там ожидались. И не случайно поэтому вас туда направил Звягинцов. Седьмая же рота находилась на неатакованной позиции. И не позвонили вы не случайно: знали комиссар прочитал бы вам внушение и потребовал выполнения приказа. Следовательно, не виляйте, отвечайте начистоту! Так для вас будет лучше.

Нагрис умолк. Лицо его покрылось красными пятнами. Глаза потупились в землю.

— Конечно, я совершил оплошность... — заговорил он тихо после продолжительной паузы. — В седьмую роту заходить не следовало...

— Вы снова начинаете крутить! Вам надо было выполнять приказ. А вы испугались, струсили. Ведь там было жарко. Да и путь туда тернистым оказался: место простреливалось, ползти нужно. Так и говорите! — с трудом сдерживая раздражение, резко сказал Андрей, не отрывая от лица Нагриса испытующих глаз.

— Объективно получается так. Больше мне сказать нечего… Трудно доказать...

— Трудно, Нагрис, потому что версия, придуманная вами, ничего не имеет общего с правдой! Звягинцов дал правильную оценку вашему поведению. И партийное бюро решило правильно. Вам известно, что Звягинцов принял решение судить вас как труса, не выполнившего боевого приказа на поле боя?

— Да, он мне объявил. Я ему сказал, что он превышает свои права. Попросил его вначале доложить об этом начальнику политотдела. Он ответил, что это совсем не обязательно. Я тогда попросил секретаря партбюро сделать это...

— Не ожидал от вас, Нагрис, такого архитяжелого проступка! Вы проявили малодушие. Больше того. Вы проявили самую настоящую трусость. И за это должны отвечать.

Николаев мысленно анализировал действия комиссара. Он правильно поступил, что привлек Нагриса к ответственности. Однако с применением к Нагрису такой крайней меры, даже на поле боя, Звягинцов поторопился. Проступок Нагриса был, безусловно, тяжелый. Когда Николаев продолжил с ним разговор, он не сдержался и прочитал «внушение» в весьма резких выражениях. В заключение объявил ему решение:

— Ваш тяжелейший проступок граничит с преступлением перед отечеством! Вы кровью обязаны искупить свое трусливое поведение. Отстранение вас от должности агитатора полка утверждаю. Только учитывая безупречную службу в прошлом, нахожу возможным предоставить вам право искупить свою вину в бою. Слушайте приказ.

Нагрис вытянулся и застыл в уставной стойке. Лицо сделалось бледным. Глаза блестели. Вы назначаетесь политруком штурмовой роты. Немедленно направляйтесь в 83-й полк, в распоряжение комиссара Ломакинова После выполнения боевой задачи партийная комиссия решит вопрос о вашей партийности.

— Слушаюсь! Будет исполнено, — отчеканил Нагрис.

— Возьмите партийный билет и исполняйте приказ. Ломакинов указания получит. Идите!

Нагрис оживился. Его осунувшееся, пепельно-бледное лицо просветлело, по тонким губам чуть скользнула счастливая улыбка. Он приблизился к Николаеву:

— Премного признателен вам, товарищ старший батальонный комиссар! Я виноват... Я полностью признаю свою вину. Поступил совершенно необдуманно, как мальчишка, как последний трус... Клянусь, жизнью клянусь, искуплю вину. Поддался чувствам, и получилось гадко. Низко. Недостойно!

Умные глаза Нагриса налились слезами. Лицо покрылось испариной, пальцы рук нервно скакали по ремню. Он стоял перед Андреем оглушенный, подавленный, с трудом сдерживая рыдания.

— Полно, полно! Держите себя в руках. Все ясно, идите! Ожидаем от вас дела. Только дела! Запомните: последнее и будет определяющим при решении вопроса о вашей партийности в дивизионной парткомиссии.

И Нагрис нашел в себе силы честно признать свою тяжелую ошибку и с достоинством взяться за ее исправление. Ночью он дважды с ротой ходил в атаку; подразделение большие потери понесло, но успешно выполнило боевой приказ, и тем самым Нагрис искупил свою вину. Через несколько дней партийная комиссия пересмотрела решение полкового партийного бюро и оставила Нагриса в партии, объявив ему строгий выговор с занесением в учетную карточку.

Тяжелые, кровопролитные бои в районе Паньшино медленно затихали. Контратаки врага постепенно ослабевали и не имели успеха. Становилось очевидным, что гитлеровцы под ударами советской гвардии были вынуждены отказаться от своего первоначального замысла и, начиная с участка 27-й гвардейской дивизии и по всему фронту правее ее, переходили к обороне. Однако левее гвардейцев, в шести-семи километрах от их командного пункта, в районе хутора Вертячий, шли тяжелые и все нарастающие бои. Немецкое командование вводило в бой все новые и новые части. Врагу ценой больших потерь удалось прорвать оборону советских войск. Его передовые части устремились на Сталинград. Одновременно фашисты продолжали методично и расширять плацдарм. Гитлеровцы спешно стянули до десятка дивизионов зенитной артиллерии для прикрытия пере, правы, сосредоточили на этом направлении значительные силы истребительной авиации.

Николаев стоял на высотке и смотрел, как к переднему краю подходит девятка «илов» — «черная смерть», как называли их немецкие солдаты. Шли они, поблескивая на солнце округлыми плоскостями, очень низко. Следом за ними на некотором удалении, петляя и растягивая путь, двигалась девятка краснозвездных истребителей. Вот «ильюшины» уже делают боевой разворот и со стороны солнца заходят на бомбежку. Враг встречает советских летчиков плотным заградительным огнем зенитной артиллерии. Однако огонь гитлеровцев не в силах остановить натиск «илов». С земли представляется, что они никакого внимания не обращают на огонь. И только оказавшись у цели, самолеты решительно бросаются в атаку. В клубах черных разрывов зенитных снарядов они идут в пике и тут же пускают в ход свою ракетную артиллерию. И сразу после этого кажется, что все «илы» объяты пламенем и по крутой наклонной линии устремляются к земле. Но, к счастью, это только кажется и продолжается какие-то доли секунды. Почти около самой земли летчики круто выводят свои машины из пике, на две-три секунды ставят их почти в горизонтальное положение, а затем, снова наклоняя нос и «ползая» по земле, начинают бесстрашно потрошить фашистские окопы. Раскаленные реактивные снаряды поднимают языки пламени, перемешанного с землей и пылью.

В районе Вертячего, несмотря на геройскую работу летчиков, части Красной Армии не смогли сдержать натиск врага. Фашисты устремились на Сталинград. Стало известно, как первую и значительную колонну гитлеровских танков встретил уничтожающим огнем женский зенитный дивизион, защищавший с воздуха Сталинград. Советские девушки не растерялись. Они направили зенитки на приближавшуюся к городу танковую колонну и за несколько минут так ее разделали, что только немногим удалось спастись бегством. Много десятков сожженных и изуродованных немецких танков застыли на месте и надолго остались памятниками мужества и отваги советских женщин!

В первых числах сентября тяжелые бои развернулись на подступах к Сталинграду. На участке же гвардейской дивизии полковника Хлебова установилось сравнительное затишье. Гвардейские полки перешли к обороне. Начиналась однообразная и довольно-таки скучная фронтовая жизнь.

Придонская степь с выгоревшей, но высокой и густой травой постепенно заполнялась хорошо замаскированными траншеями огневыми точками, блиндажами. С каждым днем гвардейцы глубже уходили в землю, прочнее и надежнее воздвигали оборону. Командующий 4-й танковой (позже переименованной 65-ю) армией остался очень доволен боевыми действиями дивизии и объявил гвардейцам благодарность.

Командиры и политработники много труда вкладывали в подготовку снайперов. Вскоре каждый полк имел знатных снайперов, которых знала вся дивизия. На слете снайперов выступил командир дивизии Хлебов. Своей жаркой немногословной речью комдив зажигал их. Люди были готовы пойти за таким командиром в огонь и воду, на любой подвиг.

Рос авторитет Хлебова. Рос на глазах. Политработники поддерживали его. Да и что там поддерживать, когда этот человек сам своим поведением, командирским талантом завоевывал сердца людей. Он не сидел в штабе. Его видели везде. И на КП, и на НП полков, и среди солдат в первой траншее...

Хорошо воевать с таким командиром!

1. В родной стихии

Зазуммерил полевой телефон. Николаев взял трубку.

— Привет, Андрей Сергеевич! Кульков. С полчаса назад ко мне заявились Гус и Ильиченкова. Здоровы. Полны сил. Рвутся в свою стихию. Предложил им остаться при разведотделении штаба, говорю, целесообразнее остаться теперь здесь. Отказываются. В один голос просятся в разведроту. Место, говорят, наше только там. Решил посоветоваться с тобой. Они, между прочим, рассказали о твоем визите к ним в главный госпиталь. Надеются, что ты поддержишь их просьбу. «А не думаешь, — говорю я Гусу, — что начальник политотдела заберет тебя вновь на политработу?» — «Конечно, — отвечает, — старший батальонный комиссар может это сделать, но вряд ли это будет целесообразно». — «Вряд ли, вряд ли, — говорю ему. — А вот возьмет — и будет тебе разведрота». Сейчас смотрит на меня, смеется, а глаза его говорят: «Вполне может сделать». Как будем решать?

— А вакансия есть?

— Есть. Точнее сказать, появилась. Неделю назад командир роты по ранению выбыл. Но стоит ли это делать?!

Андрей посоветовал немного повременить с решением и попросил прислать Ильиченкову и Гуса к нему. Начальник штаба так и сделал.

Вскоре в блиндаж до Андрея долетел знакомый звучный голос Тони:

— Заря, здравствуй! Сколько я вас не видала! А вы все такой же. Только вот загар лег на ваше лицо да вроде возмужали!

— Вы еще найдете, товарищ старший сержант, что я и брюшко отпустил.

— Вот этого не скажу! — звонко, с детской, непосредственностью рассмеялась девушка.

— Начальник здесь? Один? Пошли, товарищ старший сержант, — услышал Андрей густой раскатистый голос Гуса

— Можно войти?

— Заходите, заходите.

Гус, а за ним Тоня по-уставному доложили о прибытии.

— Темновато у меня. Садитесь на постель. Больше некуда вас сажать. Рассказывайте, — пожимая гостям руки, говорил приветливо начподив. — Когда выписались? Как разыскали? Какое самочувствие?

— Меня на пять дней раньше Ильиченковой выписали. И оказалось хорошо, — заговорил первым Гус. Он побледнел. Осунулся. Только никакого изменения не претерпели его уверенно смотревшие большие голубые глаза. — Ровно пять дней провоевал с кадровиками. Хотели на учебу направить, но я решил обязательно вернуться в свое родное соединение. Поэтому решительно не согласился с предложением. До заместителя начальника управления дошел. Он послушал меня, затем своего офицера, задал мне несколько вопросов о дивизии, подумал немного и заключил: «Пусть едет к гвардейцам. У них много офицеров-моряков забрали, ветеранов мало осталось. А курсы мы без него укомплектуем, — и, доброжелательно взглянув на меня, сказал: — Комдиву передайте, как фронт на юге стабилизируется и наступит оперативная пауза, пусть через отдел кадров фронта представит материал на вас, на курсы».

— Ну а мне воевать ни с кем не пришлось. Начальство мое оказалось на месте, оно и позаботилось, — заговорила Ильиченкова. — Вот разыскать вас было сложнее, чем мне когда-то довелось искать моряков.

— Мы малость сплоховали, товарищ старший батальонный комиссар, — вновь заговорил Гус. — Надо было сразу оглобли настроить на аэродром, а мы по наименьшему сопротивлению пошли: согласились добираться на поезде. Документы на проезд по железной дороге какую-то магическую роль сыграли в нашем решении. Представляете, более недели добирались. В пути не раз попадали под бомбежку. Тоню пришлось из-под земли вытаскивать.

— Нас обоих засыпало. Только младший политрук...

— Уже не «младший», а «политрук», — поправил Николаев.

— Политрук? Поздравляю, — обрадовалась Тоня. — Он сам с себя, между прочим, землю сбросил, а у меня силенок не хватило да и растерялась немного.

— Хорошо, что воронка глубокая оказалась поблизости, — заговорил Гус. — Спасла она нас. Успели добежать. Двенадцать человек вблизи погибли. Потом на перекладных машинах до штаба фронта добрались. Там опять морока была. Переводчик потребовался. «Ильиченкова остается у нас», говорят — и все. Пришлось... — чисто выбритое, свежее лицо Гуса залилось румянцем, покраснела и Тоня. — Помолвка у нас состоялась... «Тогда, говорят, и тебя оставим. Тоже нужен будешь...» В общем, с большим трудом убедили. Верно, меня-то мало слушали, а вот аргументацию старшего сержанта во внимание приняли.

— Покойного брата-разведчика пришлось вспомнить, — заговорила Тоня. — «Я еще снайпер, — говорю им. — По кому я у вас, во фронтовом штабе, стрелять буду? А у меня расчет с господами фашистами за брата далеко не закончен...» Ну, вняли нашей просьбе... Да, чуть не забыла. С нами и тот пианист, помните, что познакомились в госпитале, собирался поехать. Но не пустили его. Нога подвела. Списали в нестроевые. Несколько раз в том зале встречались.

— Как ваша шея? — спросил Андрей разведчицу.

— Спасибо, товарищ старший батальонный комиссар. Получилось все так, как обещал хирург, — ответила Тоня. — Сделали мне пластическую операцию, а затем массаж, лечебная гимнастика, и шее моей почти вернули былую гибкость.

Девушка в подтверждение покрутила годовой.

— А ведь когда вы встретились с нами, ничего похожего не было. Хирурги в госпитале очень хорошие. Они нередко просто-таки чудеса делают.

— Ну что же, очень хорошо. Рад за вас. С помолвкой от души поздравляю! Пара, что и сказать, на подбор. — И Андрей крепко пожал их руки. — А теперь давайте поговорим о работе. Разговор начальника штаба со мной слышали? Когда ушли вы от него, он еще раз позвонил. Просил сохранить вам, товарищ Гус, статус-кво и разрешить представить к строевому званию. Вы ведь у нас все в политработниках ходите. Поэтому без политотдела начальник штаба этот вопрос решить не может. Но согласие мое получено. Вот стоит ли вас и Ильиченкову использовать в разведроте, надо подумать. Почему вы, можно сказать, с порога отвергли предложение начальника штаба? Воевали хорошо. Накопили ценный боевой опыт. Вполне заслужили выдвижения. Рейд к противнику вы и из разведотделения всегда сможете сделать. Подполковник Кульков, на мой взгляд, разумное предложение сделал вам.

— Все это, конечно, так, — заговорил Гус, и в голосе его послышалось неудовольствие. Лицо потускнело, сделалось серьезным. — Но если начистоту говорить, скажу вам откровенно. У меня обычно хорошо клеится с работой там, где представлена полная, — он подчеркнул это слово, — самостоятельность. В дивизионной разведроте как раз все это есть, она ведь отдельная, напрямую подчиненная штабу. В отделении разведки этого не будет. Характером меня родители наградили неспокойным, и для меня самостоятельность — главное. К тому же я привык на фронте постоянно чувствовать «дыхание» врага. И это в отдельной роте лучше всего можно ощутить... А любое задание начальнику штаба мною всегда будет выполнено. Поддержите меня, если можно. Повоюю еще, тогда можете решать мою судьбу по-другому.

Николаев спросил Ильиченкову:

— Какие у вас мотивы идти только в роту разведки? Те же, что и у ее командира, или есть что-то другое?

Девушка улыбнулась:

— Разумеется, вопрос самостоятельности для меня несуществен. А вот «дыхание» противника, как выразился товарищ политрук, Для меня имеет решающее и определяющее значение. В этом мы сходимся полностью. Я должна постоянно «видеть», извините меня за грубое сравнение, этих «четвероногих» в зеленых мундирах и частенько «беседовать» с ними в самых различных ситуациях. Вы, разумеется, понимаете, какое содержание мною вкладывается в слово «видеть» и «беседовать»?

— Понимаю. Понимаю, уважаемая «дочь роты». А теперь, поскольку вы выросли, обогатились боевым опытом, то, по всей вероятности, будете продолжать носить это почетное второе имя — «дочь роты», если, конечно, туда будете направлены, — вставил с улыбкой начподив.

— А что, разве это еще под большим вопросом? — быстро спросила Тоня, искренне удивляясь. — Я ведь первый раз только за этим приехала на фронт. И второй прикатила с той же задачей. Кроме всех бед, которые они причинили нашей Родине, эти коричневые фанатики мне лично и теперь дважды нанесли такие кровоточащие раны, за которые я с ними буду рассчитываться во все часы суток! А это мне удобнее всего делать в дивизионной роте разведки. Зная ваши добрые отношения ко мне и моему командиру, убедительно прошу вас — поддержите нас.

Когда Ильиченкова говорила, Андрей время от времени поглядывал на нее и думал: «Когда смотришь на это симпатичное лицо, никогда не подумаешь, что в этой девушке столько решительности и гнева, столько жгучей, испепеляющей ненависти к чужеземным завоевателям! И вместе с этим сколько в ней благородства! Ее вполне можно понять. Фашисты убили ее единственного брата. Сильно покалечили ее физически. Нанесли тяжелые раны любимому человеку». Андрею стало совершенно ясно, что Тоня да и Гус руководствуются в своих твердых решениях единственным: где им удобнее всего бить и разить врага, то есть чистыми и возвышенными соображениями.

Тоня что-то еще хотела пояснить, Николаев остановил ее:

— Достаточно. Все сказано. В роту — значит, в роту. Желание ваше глубоко аргументировано. Будем считать вопрос решенным. Начальнику штаба я позвоню и попрошу именно так и решить вопрос.

Гус и Тоня поднялись довольные, улыбающиеся.

— Скажем откровенно, мы от вас другого решения и не ожидали. Спасибо за поддержку, — твердо сказал Гус и принял стойку «смирно». — Готов всегда, в любую минуту выполнить приказ начальника штаба и доставить «языка», если нужно, даже из армейского штаба гитлеровской армии! — отчеканил повеселевший Гус.

— Если вы не посетуете на меня, то я выскажу одну просьбу, — заговорила Тоня. — Мне стало известно, что разведчики Перекрестов и Дубровин продолжают служить в дивизии. Я хотела, чтобы вы, товарищ старший батальонный комиссар, замолвили за них словечко начальнику штаба о направлении их в мое отделение. Правда, я об этом уже попросила подполковника Кулькова. Он хотя промолчал, но как будто согласился.

— Если вы начальника штаба поняли правильно, то мне говорить не следует. Итак, решение состоялось. Желаю больших удач и личного счастья!

Гус и Тоня вошли в блиндаж начальника штаба дивизии. Кульков не скрыл своего благожелательного отношения к их возвращению. Но срочные дела не позволили ему поговорить с разведчиками обстоятельно. Обращаясь к Гусу, он сказал:

— Назначены на прежнюю работу. Вы, — обратился он к Тоне —командиром взвода. Сейчас отправляйтесь в роту. Принимайте, знакомьтесь. Завтра во второй половине дня позвоните мне. Условимся о встрече. А сейчас желаю вам успехов. Люди вы опытные, изъявили твердое желание, как мне сказал начальник политотдела, вернуться в родную стихию. Очень хорошо.

Когда они вышли из блиндажа, темпераментный, горячий Гус дал волю своим чувствам:

— Сухарь он все-таки. Николаев нашел время с нами обстоятельно поговорить. А тут «позвоните...».

— Неправ ты, Петя. И тем более, с таким определением. Ты же видел: утомленное лицо, развернутая карта, что-то срочное готовит, и встретил нас радушно, и поговорил запросто. А что не назначил время встречи и попросил предварительно позвонить, естественно. Занят. А у старшего батальонного комиссара, видно, время было, — примирительно улыбнувшись, сказала Тоня. — Так что лучше, Петя, на такие вещи реагировать спокойнее, и будет хорошо.

Гус всю дорогу шел молча, Тоня же оживленно разговаривала с солдатом из комендантской роты, провожавшим их. Она часто задавала вопросы и внимательно слушала ответы. Казалось, все ее интересовало: где родина солдата, кто остался у него дома, часто ли получает письма, читает ли газеты, какая погода в этих местах, как ведет себя противник, что говорят солдаты о последних сводках Совинформбюро.

— Вот мы, считайте, и пришли, — сказал солдат. — Сейчас спустимся в овражек, тут сразу и землянки разведчиков. В скаты врыты они. — Помолчав немного и понизив голос, как бы доверительно продолжил: — Неделю ожидают ротного. Теперь обрадуются. Между прочим, у нас морячок в роте есть из бригады. Он увидел вас и признал. Сказал нам: «Вот это да, братцы! «Дочь роты» и разведчик номер один из бригадных моряков пожаловали к нам. Теперь «языки» будут. Эти умеют их брать». А то недели две уже ползают, людей теряют, а «языка» все нет и нет.

Тоня рассмеялась:

— Значит, говорит, умеем брать «языка»? А вот и не знает морячок, может, мы в госпитале разучились это делать?

— Нет, у него таких сомнений не появилось, раз так определенно заявил. Знает наш Митрич, очень хорошо знает вас.

Гус поблагодарил гвардейца и разрешил ему возвращаться обратно. Тоне сказал, что позаботится о жилье для нее, и пошел навстречу лейтенанту, спешившему к нему с рапортом. Когда последовала команда «Вольно», Тоня вошла в крайнюю землянку, к солдатам. Гус через крохотную дверцу протиснулся в блиндаж ротного командира. В согнутом положении осмотрелся — выпрямиться ему не позволил потолок — и, увидев кособокий ящик, сел на него. Маленький примитивный блиндаж тускло освещала сильно чадившая коптилка, сделанная из гильзы патрона противотанкового ружья. Пробежав глазами по неровным земляным стенкам, закопченному потолку из полусгнивших бревен и висевшей у дверцы замусоленной плащ-палатке, Гус разрешил лейтенанту сесть и спросил:

— Сколько времени здесь находится рота?

— Второй месяц, товарищ политрук.

— Второй месяц... — повторил Гус, делая ударение на слове «месяц». Жилье предшественника ему не понравилось. Если бы два или даже три дня находилась в этом районе рота, он посчитал бы такое размещение нормальным.

Из дальнейшего доклада командира первого взвода он узнал, что в роте сорок семь человек, три взвода. Одним командует офицер, другими — старший сержант и мичман. Неделю назад на переднем крае миной тяжело ранило ротного. Среди разведчиков—девять ветеранов, из моряков. О противнике сведения оказались не ахти как богаты: зарылся глубоко в землю, имеет на переднем крае сплошную полного профиля траншею, перед левофланговым полком — проволоку в два кола, минное поле, выдвинутое вперед и хитро замаскированное боевое охранение; известен номер пехотной дивизии. Вот и все. Какой силы противник, где у него резервы, кто командует дивизией, какая система огня, численность рот, какие планы у врага, лейтенант ничего определенного не сказал. Взять «языка» не удается.

Гус вместе с лейтенантом обошли землянки. Их было шесть. В последней он встретился с Тоней. Когда вошел, пожилой старший сержант, исполняющий должность взводного командира, скомандовал: «Встать. Смирно!» Хотел докладывать, но Гус остановил его, рапорт принимать не стал, пожал руку старшему сержанту и приказал садиться. В низкой землянке с двумя ярусами нар было накурено и душно, пахло потными, непросушенными портянками.

Политрук задержал взгляд на моложавом гвардейце с бледным широким лицом и с поперечным шрамом на верхней губе. Ефрейтор был выше среднего роста, держался независимо.

— Кто у вас из бригады? — спросил Гус.

Поднялись трое. Назвали свои звания и фамилии.

— Блинов? Припоминаю. Раза два встречался с вами в первом батальоне. Спрашивал о вас под Холмом, сказали — выбыл по ранению.

— Точно, товарищ политрук. Выбывал, и надолго. Покалечил основательно фриц. Выписался из госпиталя, хотели заслать в какой-то резервный полк, но я настроил паруса на поиски родной бригады, теперь дивизии. Из письма дружка узнал — покатили на юг и пришвартовались где-то на Дону. И населенный пункт был указан, но цензоры так замалевали название черной тушью, что ничего не разобрал. Поискать пришлось. Но кто ищет, говорит пословица, тот всегда найдет. Нашел и я. Вчера прибыл. Направили в разведку. Сказали, что такие, как я, нужны здесь.

— Что нужны, то нужны. Это верно, — протянул Гус и добавил: —Значит, служба в роте у нас с вами одновременно начинается?

— Выходит, так. Но только в роте, а по бригаде мы не новички.

— Это верно, не новички, — улыбнулся Гус и жестом дал понять Блинову, что можно сесть.

— Посмотрел я ваше жилье, товарищи, и скажу откровенно — не понравилось оно мне. Как новобранцы, позавчера приехали заняли старые землянки и живут, ожидая назначения в подразделения. А вы же дивизионная гвардейская рота! И не линейная, а рота разведки! Больше ме-ся-ца здесь коротаете... Трудиться мы с вами обязаны, как говорят, на всю катушку, но зато и отдыхать должны по-человечески, во всяком случае, не хуже других! Правильно, товарищ Блинов?

Ефрейтор встал.

— Согласен, товарищ политрук. Сам удивился. Раз «загорают» второй месяц на одном месте, пора бы сработать кубрики подобротнее, как говорят, с удобствами.

— И я так думаю, да и все, видно, так мыслят, кроме, может быть, старшины. — Он посмотрел на лейтенанта. — К тому же и работаем мы с вами неважнецки, если не сказать более крепкого слова. Противника знаем слабовато, спать ему даем спокойно каждую ночь, представителя его к нам не доставляем, оправдываемся тем, что фашисты бдительно несут службу, к ним, мол, не подступишься. В общем, то и другое надо менять, и будем решительно менять! Вы, конечно, поймете меня правильно. Я своего предшественника не хочу осуждать. Повинен в этом не только он, но, если хотите, и я. Да, да, вы не ослышались, поскольку традиции роты заложены были ее предшественницей, которая находилась под моим командованием. Поэтому и сказано было мною, что работаем «мы» с вами.

Гус пожелал солдатам успехов и вышел. Доложив в штаб о принятии роты, Гус вызвал командиров взводов и отделений к себе. Сообщил об отзыве лейтенанта, объявил приказ командира дивизии о назначении мичмана Косолапова командиром первого взвода, старшего сержанта Антонину Ильиченкову — командиром третьего взвода. Двое суток он отвел на приведение в порядок землянок и пообещал утром на третьи сутки лично принять каждую.

2. Признание

Поужинав вместе со взводными, Гус, вооружившись автоматом, пистолетом и двумя гранатами, в сопровождении опытного разведчика направился на передний край. Степь окутала сентябрьская темнота. Моросил мелкий дождик. Вдоль своего переднего края фашисты ставили светильники.

Порасспросив сопровождавшего сержанта о причинах безуспешных поисков, Гус остальной путь шел молча. «Неужели настолько плотно закрыли передний край и так настороженно несут фашисты службу, что нельзя взять «языка»? Степь, конечно, не лес. Согласен. Но ночь-то хоть глаза выколи, в пяти шагах ничего не видно. Надо обстоятельно разобраться...» Гус шел на тот участок, где левофланговый полк предполагал провести в середине ночи разведку боем. Чувствовал он себя намного лучше, чем накануне. Старые раны меньше напоминали о себе. С людьми он познакомился. Бойцы и сержанты произвели на него неплохое впечатление. Но, конечно, самое сильное и ободряющее действие на него оказала стихия фронта, о которой он, Петр Гус, человек дела и риска, за четыре с лишним месяца так натосковался.

Когда Петр шагал по траншее к позиции третьего батальона, его мысли вернулись к Ильиченковой. Тоня еще на Калининском фронте приглянулась ему, а в госпитале он полюбил ее и теперь совершенно не представлял себя без нее. Перед отъездом из госпиталя они пообещали друг другу, что разлучаться не будут. Тогда же Гус сделал девушке предложение. Конечно, это не явилось неожиданностью для Тони, она ожидала такого поворота в их отношениях. И все-таки, несмотря на это, испытала большое волнение. В тот на редкость чудный лунный вечер Тоня после затянувшейся паузы призналась, что также полюбила Гуса, не отказала ему, но просила повременить с этим большим событием в ее жизни.

— Знаешь, Петя, скажу откровенно, твое предложение не явилось для меня новостью, и я поэтому обстоятельно обдумала такой возможный поворот в наших отношениях. Мы оба хотим воевать в разведке и быть вместе. И хотим еще повоевать если не в роте, то в таком подразделении, которое постоянно находится в соприкосновении с противником. Ты будешь командиром, а я, как твоя жена, тогда уже в твоем прямом подчинении быть не смогу. А мне расставаться с тобой, сам понимаешь, не хочется. Мне хочется все трудности боевой жизни делить вместе. Но я понимаю также, что оставаться нам только любящими друг друга нельзя: найдутся злые люди, и нас разлучат. Что же делать? Я долго думала... А как ты посмотришь, если мы на первых порах прибегнем к стариннейшему и, мне думается, неплохому свадебному обряду — будем считать, что мы с тобой обручены? И это скрывать не будем. В таком положении нас труднее будет разлучить, а если кто и попытается, мы можем побороться, имея столь весомый и, если хочешь, весьма деликатный аргумент! Сказав это, Тоня посмотрела в глаза Гусу. И, заметив, как потускнели, немного помолчала. Осунувшееся, потускневшее после перенесенного тяжелого ранения и трех операций лицо ее сделалось сосредоточенным. Наконец, она продолжила:

— Ты не огорчайся. Повоюем немного на новом месте, осмотримся, познаем новые условия, взвесим все, оценим обстановку... Ты к такому шагу должен отнестись серьезно, Петя, очень обдуманно. В условиях войны, насколько я могла понять, это очень сложный вопрос, особенно для меня, с моим характером.

Доводы Тони Гусу показались основательными. Он даже и не сделал попытки возражать. Петр обнял Тоню, прижал к груди, поцеловал:

— Пусть будет по-твоему... Пусть.

— Не по-твоему, Петя, — перебила его Тоня, — а по-нашему. Мы вполне взрослые люди и не можем, не имеем права жить одним днем, одними чувствами. Мы обязаны, понимаешь, обязаны заглядывать вперед!

— Это все так, мой рассудительный друг. Но мне очень хотелось видеть тебя около себя не только как любимую девушку и даже не только невесту, но дорогую и любимую жену!.. Рассудила же ты мудро. Ничего не скажешь. Не легко... Но обещаю тебе. Соберу волю вот в этот кулак, — он потряс им. — Свои возбужденные эмоции попридержу. Буду ждать...

В этот же вечер Тоня попросила Петра Гуса, чтобы на службе, при подчиненных и начальниках, он сдерживал свои чувства, за промахи, ошибки спрашивал так же, как и с других.

— Служба всегда должна быть службой! — закончила она.

Гус улыбнулся и откровенно признался:

— Вот это делать мне трудно. Слаб я. Давно заметил за собою такую немощь. Не могу спросить с тебя, равно как с других. Вот не могу. Я буду, конечно, стараться...

— Теперь тебе легче будет, Петя. И вот почему. То, что ты полюбил меня давно, секрета для меня не было. Я знала и, может быть, немножечко этим обстоятельством, повторяю, немножечко, злоупотребляла. Но теперь этого не будет. Это я тебе твердо обещаю.

— Интересно. Очень интересно. Но ты не сказала, почему же мне будет легче?

— А не сказала я потому, что тебе спешить не надо. Терпение, милый, терпение. Я не договорила еще. Тебе легче будет потому, что я в принципе дала согласие на твое предложение. И этим очень много сказала. Очень! Я могла бы пересмотреть свое решение только в одном случае: если бы я глубоко в тебе ошиблась. То есть увидела, что ты, Петя, совсем не тот человек, каким все время хотел казаться. Но в этом случае ты оказался бы артистом, возможно, и не лишенным таланта. Но, думаю, к счастью нашему, этого никогда не будет!

— Только думаешь?!

— Петя, не придирайся к словам! В них, может быть, некоторая неточность, — быстро сказала Тоня, не скрывая своего волнения. — И легче тебе теперь будет еще и потому, что над тобой не будет довлеть мысль, что я могу из-за каких-либо мелочей изменить к тебе свое отношение. Спрашивай с меня по всей строгости и не опасайся моих обид. Когда справедливо, а ты всегда или почти всегда бываешь в своих отношениях к подчиненным справедливым, — я никогда не обижусь. Но даже если когда немного и обижусь, то на короткое время. Во всяком случае, я найду силы наказать себя за промах. Теперь тебе немного легче будет воевать.

— Спасибо, Тонюша! Большое спасибо, — довольно громко заговорил возбужденный Гус. — Мне и всегда было с тобой легко. Но за это уточнение, — он сделал ударение на последнем слове, — наших отношений еще раз мое большое спасибо тебе, родная! Хотя я действительно решительно во всем слишком далек от всего артистического, я буду стараться выполнять и эту твою просьбу.

На том они и расстались в тот памятный вечер.

И вот сейчас, подходя к переднему краю, Гус поймал себя на той мысли, которую он ни тогда, ни после ни разу не высказывал Тоне. Но мысль эта с приездом на фронт все больше трогала его суровое солдатское сердце. Суть ее состояла в растущей тревоге за Тоню, за ее жизнь... «Это умное и смелое создание любит действовать, и действовать, не страшась ничего... — Успокаивая себя, Петр Гус улыбнулся: — Но ведь теперь, как она сказала, мне легче будет воевать. Я отныне смелее буду приказывать, и особенно тогда, когда совсем не нужно ей ходить на рискованные вылазки. И пусть попробует возразить!»

— Вот и землянка комбата, — прервал его мысли сержант.

— Хорошо, располагайтесь здесь.

Гус представился. В землянке оказались два комбата, командиры двух рот и трех приданных к батальону подразделений, принимающих участие в разведке боем. Он с каждым поздоровался, называя себя. Ожидали прибытия командира полка и замкомдива. К бою было все спланировано. Уточнялись детали.

Вошел заместитель командира дивизии и сразу обратился к Гусу:

— Слыхал о вас, много доброго слыхал. Рад познакомиться. С разведкой в дивизии до сегодняшнего дня — одни слезы. Месяц не могут «языка» взять ни полковые, ни дивизионные разведчики. Надеюсь, теперь вы исправите этот неутешительный пробел.

В полночь, после огневого налета, усиленный стрелковый батальон атаковал противника. С ходу удалось сбить боевое охранение и ворваться в первую траншею, но дальше продвинуться не смогли. И не беда. Зато взяли одиннадцать пленных.

3. Допрос Курта Шлейхера

Переводчицей на допросе пленных была Тоня. Со своими обязанностями она справлялась отлично и получила благодарность замкомдива. Но был на допросе и казус. Один унтер-офицер категорически отказался отвечать. Замкомдив вспылил и приказал перевести: «Если будет играть в молчанку, расстрелять немедленно!» Гитлеровец дерзко ответил: «Это в вашей власти, но отвечать не буду!» Замкомдив приказал его увести, сказав, что в штабе армии этот щенок развяжет язык.

От пленных Тоня узнала, что не пожелавший отвечать унтер-офицер с каким-то поручением прибыл на передовую только вечером из вышестоящего штаба. Она попросила Гуса задержать унтер-офицера до вечера.

— Я с ним пообстоятельнее поговорю на другие темы, может, удастся кое-что узнать и по интересующему нас вопросу.

Гус получил разрешение. Пленных, кроме отмолчавшегося, увели. Тоня подошла к унтер-офицеру:

— Встаньте. Пойдете с нами!

Ефрейтор Блинов завязал унтеру глаза. Пошли. Петляли по траншее и полю часа четыре — так приказала Тоня.

— Пусть думает, — пояснила она, — что его ведут далеко. Было уже светло, когда Блинов постучал в дверцу крохотного, наскоро построенного блиндажика. Тоня попросила подождать. Оделась и разрешила войти.

— Привели. Всю дорогу молчал. Что дальше делать?

— Идите отдыхать. Унтер-офицера сдайте командиру третьего отделения. Он получил указание.

Часа за два до полудня в блиндаж Гуса ввели унтер-офицера. Его ожидала Тоня. Он вытянулся перед красивой девушкой в форме старшего сержанта. Она пригласила его сесть на табуретку. Гитлеровец накануне несколько часов поспал, умылся, привел в порядок униформу. Его побрили и покормили. Тоня внимательно посмотрела на унтера. Высокий, стройный блондин с серыми умными глазами и округлым интеллигентным лицом. Держался независимо.

— Как вас зовут?

— Курт.

— Фамилия? Надеюсь, она не представляет из себя военной тайны? — добавила Тоня.

— Нет, конечно. К тому же ваши солдаты забрали у меня документы. Шлейхер моя фамилия.

— Курт Шлейхер. Очень хорошо. Моя фамилия Ильиченкова, зовут Антониной.

— Антонина Ильиченкова, правильно я вас назвал?

— Правильно.

— Очень хорошо, — впервые улыбнулся Курт. — Вы прекрасно говорите на моем родном языке и, точно так, как говорят у нас в Берлине.

— А вы житель Берлина?

— Да... я из Берлина, — ответил немец после небольшой паузы.

— Вы немного задумались, Шлейхер, и, по-видимому, над тем, не явится ли ваш ответ разглашением военной тайны?

— Да, да, вы не ошиблись. Я солдат и национал-социалист, связан долгом и поэтому ни на какие вопросы, касающиеся военной тайны, отвечать не имею права.

Тоня пояснила, что она хотела поговорить с ним обо всем, кроме вопросов, связанных с войной и фронтом.

— О-о! Это очень хорошо! Поговорить не слишком пожилому человеку со столь очаровательной девушкой да еще на отличном немецком языке, это большое счастье, и тем более в моем положении. Давненько не выпадало мне подобного даже «там», — он указал рукой в сторону своих. — Я согласен. Но, надеюсь, вы свое обещание сдержите и не будете омрачать нашу беседу вопросами, связанными с военной тайной?

— Это пусть вас не беспокоит! — отрезала Тоня.

Курт осмотрел блиндаж, хорошо освещаемый электрической лампочкой от трофейного танкового аккумулятора. Блиндаж командира роты был уже неузнаваем: опрятен, задрапирован, ничего лишнего.

— Один вопрос вам, разрешите?

— Пожалуйста.

— Зачем меня ваши солдаты часа четыре, если не больше, водили с завязанными глазами по передовой? Правда, один раз удалялись от фронта, а потом снова вернулись. Я никак этого не могу понять.

— Вы не удивляйтесь этому. Уж если ваши руководители не поняли русских, то вам простительно. К тому же этим вопрос вы сами нарушаете условия. Мы договорились военной темы не касаться, — улыбнулась Тоня.

Курт рассмеялся:

— Вы правы, девушка. Беру свои слова обратно. Обещаю не затрагивать этих вопросов.

— Шлейхер, Шлейхер... Постойте...

Тоня сказала, что фамилия эта очень знакома ей, и тут же спросила Курта, не является ли он родственником того генерала Шлейхера, которого за несколько лет до войны так зверски вместе с его женой расстреляли гитлеровцы. Она читала также, что Геринг, как обычно, кривя душой, публично заявил, что расстрелян он был по ошибке.

— О!.. Вам известны даже такие детали из политической жизни моего рейха?.. Но к тому Шлейхеру я не имею никакого отношения. Мы однофамильцы. Но поскольку у нас фамилии одинаковые, то я, разумеется, очень хорошо запомнил его трагедию. Геринг объяснил убийство Шлейхера еще и тем, что жена генерала при аресте оказала... сопротивление.

— Аргументик — нечего сказать! — вставила Тоня и внимательно посмотрела на Курта. По лицу его она поняла, что объяснение такое в свое время у него вызвало, по-видимому, далеко не положительные эмоции.

— А как вы вообще относитесь к той варфоломеевской ночи, связанной со зверской, по-воровски организованной расправой над Ремом, Штроссером и сотнями других единомышленников Гитлера? Ко всему прочему, и это широко известно, Рем и его окружение помогли вашему фюреру прийти к власти!

— Мы с вами условились...

— Да, правильно, но этот вопрос не связан с военной тайной! — отпарировала Тоня.

— Но это вопрос политики.

— И не политики, а истории! Но если бы и политики, то молчать о политике мы не условливались, и в этих вопросах, мне кажется, вы никаким военным долгом не связаны. При этом с политикой вы теперь надолго распрощались.

— Если не насовсем, — не без оттенка грустной иронии вставил Курт.

Тоня пояснила, что советские воины не гитлеровцы и пленных не уничтожают.

— Ваши правители начихали на Гаагскую конвенцию, — продолжала, все больше возбуждаясь, Тоня, — они ее растоптали с первыми выстрелами на нашей земле. А в нашей армии международные законы соблюдаются неукоснительно!

И Тоня вновь спросила Курта, как он реагировал на «ночь длинных ножей».

— Раз мой фюрер нашел нужным поступить так, значит, того требовала великая Германия. Значит, так надо. Фюрер и здесь подумал за нас всех.

— Значит, убивать сотнями своих ближайших помощников, убивать без суда и следствия, а потом выкручиваться, придумывать разные причины вы считаете правильным только потому, что об этом подумал и это решил ваш фюрер?!

— Да, я считаю правильным, так как я верю фюреру.

Тоня пояснила, что это дикий произвол. Это расправа палачей в цивилизованной стране. И ей совершенно непонятно, как же Курт, образованный человек, может слепо одобрять эти варварские действия. Ведь если во Франции королевские подручные в ночь под праздник святого Варфоломея предательски уничтожили тридцать тысяч гугенотов, так их прокляли потомки, и прежде всего сами французы.

Такой же участи удостоен будет Гитлер и его соучастники, то есть убийцы двадцатого века. Тоня спросила, почему Шлейхер, одобряя эту позорную резню, тем самым приобщает себя к этим палачам?

— Я уже ответил... — пробормотал в ответ гитлеровец.

— В вопросах идеологических, Курт, вы испорчены окончательно. Давайте лучше поговорим на другую тему. Вы где учились?

— В Берлинском университете.

— Окончили его?

— Да.

— Какой факультет?

— Естественно-биологический.

— Вы учитель?

— Да. Пять лет был учителем в гимназии.

— Очень хорошо. Я себя также готовила к этому поприщу.

— Вы тоже кончили университет? — спросил Курт.

— Почти. Но я филолог.

— О!.. У вас все филологи так хорошо знают иностранный язык?

— Не все, но знают... Курт, вы образованный человек, член национал-социалистской партии. Со-циалист-ской!! Я сознательно выделяю это слово. Мне интересно знать, а что в вашей партии есть социалистического? Кому в вашей стране принадлежат фабрики? Кто владеет заводами, железными дорогами, издательствами и другими материальными ценностями?

— Хозяева. Частные лица.

— A y нас?

Курт пожал плечами. Он явно затруднялся ответить на этот вопрос.

— Не знаете! А упрекаете меня, что я плохо «информирована», «наивна» и так далее. Я действительно точку зрения западной пропаганды не знала. Но вот не знать того, притом человеку с университетским образованием, кому в Советском Союзе принадлежат орудия и средства производства, земля, банки, это уж, знаете, никак не укладывается в моем сознании!

Тоня сказала Курту, что фашистское правительство усиленно замалчивало от своего народа истинное положение в Советском Союзе, боялось, как бы люди не узнали правду о Стране Советов, и потому постоянно клеветало.

— Поэтому вы, Курт, и не знаете элементарных вещей о Советском Союзе. Вы жертва, как и десятки миллионов ваших соотечественников, бесчестной пропаганды своей партии. Запомните навсегда: у нас все — фабрики, заводы, магазины, железные дороги, земля, машинно-тракторные станции — принадлежит народу. Понимаете вы — народу! В нашей стране уже четверть века нет капиталистов, нет хозяев, нет фабрикантов. А кому у вас принадлежат лучшие земли? — продолжала уверенно наступать на прижатого к стенке унтера с университетским дипломом.

— Юнкерам, фермерам.

— У вас сами юнкера и крупные фермеры обрабатывают землю?

Курт плохо знал деревню, но вскоре согласился, что крупные массивы земли обрабатываются машинами с применением наемного труда.

— А машины кому принадлежат?

— Вы мне прямо-таки классический экзамен устроили по социально-политическим вопросам, — с улыбкой сказал Курт.

— Ну какой же экзамен! Я по возрасту могу вполне быть вашей ученицей. Мы просто беседуем на злободневные темы. Кому же принадлежат у вас машины?

— Частным лицам.

Тоня далее пояснила, что все материальные ценности в Германии принадлежат эксплуататорам. Лучшие земли — тоже им. Она попыталась выяснить, к какому же социализму стремятся гитлеровцы? Какова их конечная цель? Есть ли в этой цели что-либо прогрессивного?

— И вообще, скажите мне, Курт, как член национал-социалистской партии, что вашими политическими деятелями вкладывается в понятие «национал-социализм»? Особенно — социализм»? Только прямо, без дипломатии. И не удивляйтесь этому вопросу. Вот если вы мне зададите аналогичный вопрос, относящийся к нашей партии, я вам охотно поясню. Я еще не член Коммунистической партии. Но я комсомолка. Я знаю, куда ведет компартия нашу страну, за какое будущее мы боремся. Вижу, конечно, в общих чертах ближайшую и более отдаленную перспективы своей страны. А вы что, интересно, к бесклассовому обществу стремитесь?

Курт несколько минут думал, а потом ответил, что вожди национал-социализма в понятие «социализм» вкладывают другой смысл, чем марксисты, что их партия решительно отвергает марксизм. Гитлер пообещал германскому народу похоронить марксизм. И он, Курт, убежден, что Гитлер это сделает. Под «социализмом» их фюрер понимает проявление прусского духа, воли к действию, к народному единству и мужеству. Гитлер утверждал, что немецкий социализм на практике уже осуществили старые имперские города.

Тоня возбужденно пояснила гитлеровскому выкормышу, что в этих городах не только не осуществили социализм, то есть такое общество, в котором нет классов, но и не включили в повестку дня этого вопроса. Такое утверждение руководителей национал-социализма — величайшая ложь и обман.

В жизни современных германских городов, — запальчиво продолжала Тоня, — и грана нет социалистического! «Проявление прусского духа», «воли к действию», к «народному единству», «мужеству»! Это же одни красивые слова, и не больше! Поймите меня, Курт, какое может быть единство богача и бедняка, владельца целой железной дороги и стрелочника или проводника, работающих на этой же дороге? Банкира — обладателя колоссального капитала — с банковским кассиром или счетоводом, находящимися на службе у этого финансиста? Круппами — этими крупнейшими вашими промышленниками, обладателями огромных материальных ценностей — и рабочими их заводов? Хозяином издательства и его корректором?

Вы, как образованный немец, должны понять, Курт, — и я уверена, рано или поздно поймете: социализм, а за ним коммунизм ведет к полному равенству людей, к обществу, в котором не будет ни бедных, ни богатых. Люди при коммунизме будут работать по способностям и получать по потребностям. Это поистине будет счастливая жизнь всех, понимаете, Курт, всех людей на планете! Это цель, полная благородства! На протяжении новейшей истории о ней мечтали, а с появлением «Манифеста Коммунистической партии» боролись, не щадя жизни своей, лучшие люди земли! А ваш, с позволения сказать «социализм» —это цель юнкеров и капиталистов. Ее, эту реакционнейшую цель фашисты прикрыли популярным словом «социализм». С этим священным для нас словом ваш «дорогой фюрер», Курт, так же дико и вероломно обошелся, как со своими помощниками — Ремом и другими командирами штурмовых отрядов, как с вашим однофамильцем Шлейхером, со Штроссером, как и со всеми неугодными ему людьми Германии.

Вы, Курт, сейчас смотрите на меня удивленно. В ваших глазах я читаю: «Все это пропаганда. Вас духовно искалечили большевики». Нет, Курт, вы глубоко заблуждаетесь. Это не пропаганда! Меня никто не калечил. Я воспитана на трудах величайших и благороднейших людей человечества. Вы неглупый человек. Вы, как я уже сказала и не боюсь повторить, рано или поздно должны понять, как жестоко ваш фюрер обманул и продолжает обманывать таких, как вы... Обманывать с помощью колоссальной демагогии, ловких и хитрых пропагандистов, вроде Геббельса и его подручных. Ваш фюрер жестоко обманул миллионы простых немцев. С помощью штыков он принес слезы, горе, кровь и смерть народам Западной Европы. Зарвавшись, упоенный легкими победами на Западе, он решил сделать то же с моей родиной. । Но Россия, хорошо запомните, Курт, это не Польша и даже не Франция! Это Россия!!

Еще посол французов Коленкур, проживший много лет в нашей стране, предостерегал своего повелителя Наполеона Бонапарта от ошибки вторжения в Россию. Он говорил ему примерно так: «Я знаю русских. Знаю их характер. Это сильный и гордый народ. Он не покорится. Русские не встанут на колени!» Наполеон не послушал своего умного, дальновидного, не лишенного гражданского мужества посла. Финал исторической драмы известен. Да что там посол французов! Ваш «железный» — как принято его называть у вас — канцлер Бисмарк завещал аналогичное своим преемникам. Он прямо и весьма категорично говорил: не трогайте Россию! Гитлер знал, и хорошо знал об этом, но не послушал его. И я, совсем еще молодая, но глубоко убеждена: фюрера ждет такой же финал, если не трагичнее!..

Тоня умолкла. Разрумянившееся лицо ее дышало жизнью и сделалось еще привлекательнее. Она сейчас как бы стряхнула с себя и издержки тяжелого ранения, и перенесенные операции, и длительное пребывание в госпитале.

— И я хотела задать вам еще один вопрос, — вновь заговорила девушка. — Вы в университете, наверное, изучали геополитику?

— Меня, если память не обманывает, — заговорил Шлейхер, — эта наука застала на последнем курсе. Она введена как необходимый предмет во всех вузах и средних учебных заведениях Германии.

— Это не наука, Курт, а лженаука. Она призвана развращать таких, как вы, убеждать каждого неимущего немца, что все беды рабочих, мелких крестьян, учителей и других им подобных не в классовом обществе, а в том, что не хватает «жизненного пространства». Завоюем это «жизненное пространство», и все немцы будут жить хорошо. Это ложь! И не обычная, а низкопробная ложь! Руководители этой «науки», кстати, не ими придуманной, а взятой на вооружение от генерала профессора Карла Гусгофера, вводят в заблуждение миллионные массы вашего народа, спасают господ круппов и юнкеров. Это точно, Курт. Ах как вас, немцев, жестоко обманывали и обманывают поныне!.. А чего стоит расовая теория нацизма? «Вы, арийцы, нация господ, — утверждает в своем евангелии «Майн Кампф» ваш фюрер. — Вы самим господом богом призваны править миром». А чем, например, вы отличаетесь от меня, русской? Что, в ваших артериях курсирует другая кровь, чем у меня? Или ваш мозг имеет больше извилин и наделен более высоким сознанием, чем у меня? Или ваша кожа состоит из более тонкой материи, чем у меня? Скажите, только откровенно и прямо.

Курт пожал плечами. Подумал и сказал, что из отдельных фактов вывод сделать нельзя, что их ученые подтвердили слова фюрера на большом исследовательском материале. А исключения, мол, всегда в жизни имеют место.

— «Исключения»! «Ученые»... «Подтвердили»... Нет, это не исключения! И истинные ученые, добросовестные ученые такую абсурдную «теорию», если ее вообще позволительно назвать теорией, не подтвердят. Германский народ дал миру много выдающихся людей, но не меньше их дал и русский народ, который вы собираетесь в большей части уничтожить, а остальных превратить в рабов. Ваша расистская теория — человеконенавистническая теория. Руководствуясь ею, вы залили кровью наши оккупированные города и села. Запомните, Курт, будущим поколениям немцев десятилетиями придется краснеть за развязанное Гитлером кровопролитие. Я глубоко убеждена в этом. Ибо у меня, особенно за годы, проведенные в вузе, сложилось очень высокое мнение о вашей нации. Немецкий народ — умный, деятельный, трудолюбивый народ. Он сейчас в большой беде, накануне трагедии. Поймите мои слова. Я, конечно, слишком молода, вы можете сказать, но я убеждена в этом. Я читала книги многих ваших классиков на их родном языке. Читала немало книг авторов, которых фашисты изгнали или бросили в концлагеря, их бесценные создания предали огню. И я была в восторге от их книг.

Тоня явно увлеклась. Она много говорила о том, какой уже вред нанесли гитлеровцы Германии. Говорила о гонении на интеллигенцию, о большом сокращении вузов, о превращении университетов в казармы, о закрытии газет и журналов, об изгнании из Германии сотен ученых и о миллионах сожженных книг.

— Знаете ли вы, Курт, что руководители нацистской Германии изгнали пять лауреатов Нобелевской премии по физике и в том числе такого всемирно известного ученого, заслуги которого перед человечеством колоссальны. Имя этого ученого Альберт Эйнштейн. Одна ваша газета, я сама читала на немецком языке, писала: «Мы не хотим быть страной Гете и Эйнштейна». Так могли сказать, Курт, только отпетые мракобесы! Круглые невежды.., Вот так, Курт, коротко, выглядит философия партии, членом которой вы являетесь. Конечно, приходится удивляться, как мог встать во главе такой культурной и деятельной нации человек, который до прихода к власти даже не имел немецкого гражданства. В вашем обожаемом фюрере, как в фокусе, сосредоточено: невиданная хитрость, не знающая пределов демагогия, невероятное вероломство и жестокость отпетого палача!

— Дас медхен! Мы с вами очень хорошо беседовали, я вас с удовольствием слушал и буду слушать, тем более на моем родном, чистейшем немецком языке, но при условии, что вы оставите в покое моего фюрера. Прошу вас, убедительно прошу, не нужно об этом. В вас снова заговорила пропаганда. Моя нация поверила и верит моему фюреру.

— Да вы, Курт, этим неисправимо, неисправимо больны. Кто по профессии ваш отец?

— У него в Берлине небольшой магазин ширпотреба.

— Он тоже национал-социалист?

— Нет. Он участник «Трудового фронта».

— Он также разделяет ваши взгляды?

— Мой отец считает войну с Россией ошибкой фюрера. Когда я уезжал на Восточный фронт, мы с ним крупно поговорили. Он остался при своем мнении. Говорил, что фюреру нужно было послушаться совета железного канцлера Бисмарка.

— А вы придерживаетесь другого мнения?

— Да. Ваша страна стояла на дороге фюрера и Германии. И хотя вам удалось устоять от первого удара, вы все равно будете разбиты.

— Ну, это мы посмотрим! Мне кажется, отец ваш много дальше смотрит, чем его образованный сын! — вскипела Тоня.

Она спросила Курта, когда он уехал на Восточный фронт. Вначале гитлеровец сказал, что вопрос переводчицы нарушает их условия. Тоня пояснила Курту, что это глупость. После колебаний сообщил, что в Россию ехал из Франции, провел недельный отпуск в Берлине, там сыграл свадьбу и осенью в Польше догнал штаб части, в которой служил до момента пленения. Затем он рассказал, что его жена — также учительница. Вместе с ним окончила Берлинский университет. О Советском Союзе он имел слишком поверхностную и, как он увидел, далеко не объективную информацию. Но все же на вопросы военного характера отвечать категорически отказался.

Вошел Гус. Курт вскочил на ноги и принял стойку «смирно».

— Садись, вояка, — указал на табуретку Гус. Он разделся, повесил шинель и, обращаясь к Тоне, спросил: — Ну как, развязал язык?

— Нет. На вопросы, интересующие нас, отвечать не желает. — Может, я с ним поговорю по-мужски?

— Бесполезно. Неисправимая или крайне трудно исправимая жертва гитлеровской пропаганды.

Тоня попросила разрешения Гуса отправить пленного в штаб армии. Получив согласие, вызвала Блинова:

— Унтер-офицера доставьте в штаб армии. Будьте бдительны. И, обратившись к гитлеровцу, сказала: — Вы, Курт, психологически до корней волос покалечены фюрером. Направляем вас в тыл. Думаю, что беседа наша вам поможет со временем пересмотреть свои заблуждения. Вы достаточно подготовленный и не лишенный ума человек, и рано или поздно прогрессивное начало у вас возьмет верх. Верю этому.

— Данке.

— Значит, четыре часа напрасно с ним возилась? — спросил Гус, когда за дверцей блиндажа утихли шаги унтер-офицера и нашего разведчика.

— Не совсем, конечно, напрасно. Целую систему фашисты разработали по идеологической подготовке немцев, особенно молодежи, к войне. Все использовали, все поставили на службу своей бредовой идеи, в том числе и традиционную дисциплинированность немецкого народа, и все самые реакционные теории приспособили для обработки людей. У нас в газетах часто можно встретить слово «ефрейтор» во всех падежах. Но, мне кажется, напрасно некоторые наши товарищи упрощают вопрос. Что он маньяк, изверг, палач, крупный авантюрист, невиданный демагог. Все это так. Но Гитлер, Геббельс, Розенберг, Геринг — хитрющие и опасные наши враги. Это никак нельзя сбрасывать со счетов. И в этом смысле наша затянувшаяся беседа была не бесполезна для меня.

Гус подошел к Тоне:

— Ты утомилась, дорогая. Побледнела, синева под глазами появилась. Вымотал тебя этот образованный барбос.

Гус обнял ее и крепко поцеловал. Тоня легонько отодвинула его за плечи и попросила сесть.

— А как твои дела?

— Досконально изучил захваченный участок, а все остальное время пробыл в левофланговом батальоне полка. Готовлю поиск. Четырежды пересекали линию фронта в этом батальоне разведчики и возвращались с пустыми руками. В трех случаях теряли людей. После разведки боем и допроса пленных кое-что прояснилось. Но если снова вернутся без «языка», пошлю взводного. А если и у них провал — пойду сам.

— Может, вначале мне попробовать в качестве взводного. Как ты смотришь? — спросила Тоня.

— Придется сходить. Ты с пустыми руками не вернешься. Сомнений в этом у меня нет. Готовься. Но линию фронта ты будешь пересекать после моей неудачи. Да, да, — остановил рукою Тоню, вспыхнувшую и готовую возразить. — Только так, и никаких обсуждений! Сама же обещала выполнять все мои распоряжения неукоснительно. Я это обещание хорошо усвоил и буду непреклонен! И в этом смысле я теперь тебя вполне понял, мне стало действительно легче работать.

После этих слов Гус, наверное, рассмеялся бы, но в дверь постучали, вошел старшина. Тоня встала и, сказав, что ей все ясно, вышла из блиндажа.

4. Перед партийным судом

В дни затишья большую активность развернули полковые и дивизионные разведчики. Они много самых неожиданных неприятностей доставляли врагу. Редкий день выпадал, когда разведчики дивизии не поднимали бы шум в лагере противника и не притаскивали «языка». Они возвращались обычно уже под утро. Однажды разведчики приволокли немецкого повара и кухню, заправленную горячей кашей. Ради смеха заставили пленного угощать завтраком советских солдат и только после, когда котел оказался пустой, его повели на допрос.

Но и гитлеровцы в долгу не желали оставаться. Они максимально активизировали свою разведку. В батальонах первой линии начали исчезать отдельные солдаты. Это обстоятельство насторожило руководство соединения, заставило комдива и политотдел принять меры по поднятию бдительности, особенно на переднем крае. В каждой роте было введено обязательное ночное дежурство офицера. В секреты подбирались более опытные люди. Ввели в практику внезапные ночные проверки. Передний край удалось закрыть наглухо. Но, как часто бывает, установившееся спокойствие на передовой через некоторое время привело к притуплению бдительности и порождению благодушия. В одну из темных ночей в 74-м стрелковом полку исчезло сразу трое рядовых. Расследование не установило, куда делись эти солдаты: или они были схвачены вражеской разведкой, или, что еще хуже, дезертировали.

В полк прибыли политотдельцы. Они установили, что служба на переднем крае во 2-й роте 1-го батальона поставлена плохо; выяснили серьезные недостатки в воспитании людей. И вот тогда было принято решение: привлечь к партийной ответственности командира полка подполковника Осечкова и военкома старшего батальонного комиссара Копалова.

Выездное заседание парткомиссии с участием начальника политотдела назначалось в полку. Дождливый осенний день угас. На передовой было тихо. Перестали стучать пулеметы, не рвали землю снаряды и мины. Николаев и два члена парткомиссии пробирались до передовой пешком. Надвигалась темная ночь. Николаев молчал. Дневные хлопоты изрядно утомили его, а тут еще эти неполадки в полку. Думы, думы лезли ему в голову.

«Ах, Осечков, Осечков! Как же ты, братец, опростоволосился? Кадровый офицер, смекалистый, тактически грамотный — и вдруг потерять сразу трех человек. Куда же вы смотрели? Где был комиссар? Знали ли вы, что делается на переднем крае? Всерьез ли думали о бдительности?»

Осечков и Копалов их ожидали. Командир полка коротко доложил Николаеву. Поздоровались. Копалов сообщил, что продолжающиеся поиски «трех» все еще не дали положительных результатов.

Когда из соседнего полка подошел еще один член парткомиссии, Нигмитзянов начал заседание. Обсуждение проходило бурно. Желая смягчить остроту вопроса, опытный, не без хитринки Осечков пытался вначале свести все дело к случайности.

— Я прямо и определенно скажу, — пояснял уверенно командир полка, недобро взглянув цепкими небольшими глазами на Николаева, а потом на Нигмитзянова, — по исчезновению трех солдат делать, так сказать, выводы о резком упадке дисциплины в ряде подразделений полка, запущенности воспитательной работы, об ослаблении руководства, обвинять в других грехах — это пожалуй, будет преждевременно. Это не соответствует действительности.

Осечков подробно рассказывает, какие мероприятия были проведены в части за последние три недели. Не навязчиво, а как бы между прочим напомнил, как дрался полк во встречном бою. Сколько отразил он за это время атак противника.

— Следовательно, делать такие тяжелые выводы по одному незначительному и, я бы сказал, совершенно случайному факту не следует, — тоном незаслуженно обиженного и даже в какой-то степени оскорбленного человека закончил Осечков свое объяснение. В его повелительном тоне, резких, безапелляционных выражениях проскальзывали нотки того, что вроде бы и не за что его разбирать на партийной комиссии. И вообще, вся эта затея с выездом в полк совсем не нужное дело.

Более правильную, партийную позицию занял военком Копалов. Обычно вдумчивый, неторопливый, сдержанный в выражениях, на заседании он вел себя осторожно, не горячился. В отличие от Осечкова, комиссар считал факт исчезновения трех человек не случайным, а результатом ослабления работы в том батальоне, где произошел этот тревожный случай.

— Я, как комиссар, — говорил Копалов, — первым несу за это ответственность, и на парткомиссии, считаю, разбирают меня по делу.

Однако и он ряд острых вопросов в своем объяснении старательно обошел. Ни слова не сказал в осуждение неправильной позиции командира полка. Его стремление взять всю ответственность за случившееся только на себя членами парткомиссии было расценено как беспринципная позиция, которая не помогает разобраться в ошибках командира полка, раскрыть подмену воспитательной работы голым администрированием.

Уже перекрестные вопросы членов комиссии и начподива раскрыли глаза руководству полка на их серьезные промахи.

— Скажите нам откровенно, товарищ Осечков, почему вы увлеклись водкой? — заговорил Николаев. — Вы ведь командир гвардейского полка! Вы облечены высоким доверием партии и государства...

— Позвольте заметить. У вас непроверенные факты, товарищ начальник политотдела. Пьяным меня никто не видел.

— Вы снова уходите от прямого вопроса. Вас пригласили не на какую-либо дискуссию, а в партийную комиссию! Следовательно, здесь от вас мы должны слышать только честные ответы, а «не разрешите заметить». Выходит, что же, вы не пьете и информация у нас ложная? Парткомиссию ввели в заблуждение? Попрошу вас набраться мужества и отвечать чистосердечно. Кривить душой здесь ни к чему. Слушаем вас!

— Грешить не буду... По-всякому случалось, — заговорил! Осечков после довольно продолжительной паузы. Может быть, лишнего, так сказать, иногда и выпивал. Но за одно ручаюсь: на службе это не сказывалось...

— Не «сказывалось», говорите? А раз не «сказывалось», значит, частые и непомерные ваши выпивки даже помогали в работе?

— Ну, как вам сказать... — Осечков заерзал на табуретке. — Помогать, может, и не помогали, но и не вредили. Голова-то у меня все-таки варила. И как следует варила! За сказанное ручаюсь товарищ старший батальонный комиссар. Сколько бы ни пил, в жизни она меня не подводила.

— Странная логика, товарищ Осечков! Спиртное, как известно, никогда и никому не помогало в решении серьезных вопросов. И только вам оно помогает. И помощь такая довела полк до тяжелого, чрезвычайного происшествия. Интересно, — Николаев посмотрел в сторону Копалова, — а что думает комиссар по этому вопросу? Разделяет он точку зрения командира полка или нет?

— Я... думаю... товарищу Осечкову нужно честнее говорить. Пристрастился к водке. Предупреждал по-товарищески его. И не раз. Не послушал. Снова с ним побеседовал. Обещал сократиться. Но пока дальше обещания не пошел.

— А вы почему же не доложили в политотдел? Постарались не заметить этого? Позволительно спросить вас: может, уверенности не было, что поможем вылечить товарища Осечкова от этого недуга? Или еще какими соображениями руководствовались?

— Виноват, товарищ старший батальонный комиссар. Оправдываться не буду. Думал, сам справлюсь. Теперь вижу, глупость сделал. Проявил бесхребетность, не свойственную людям в моем положении.

— Почему же вы, товарищ Осечков, советам комиссара не вняли? Или вы заранее знали, что товарищ Копалов дальше уговоров не пойдет?

Осечков молчал. На оспинно-пористом, с крупными чертами лице его и залысинах выступили капли пота. Пухлые губы обиженно сжались. Глаза потупились. На тяжелых, угловатых скулах обозначились желваки.

— Вам нечего говорить? Почему вы молчите? Что же, и теперь вы будете утверждать, что излишнее употребление алкоголя не отражалось на вашей работе и что вы по-прежнему часто бываете в траншеях, беседуете так же много, как и раньше, с солдатами и офицерами? Говорите, товарищ командир.

— Не имею никакого желания оспаривать эти факты, товарищ начальник политотдела, — выдавил наконец подполковник Осечков. — Сплошал, так сказать, в таком деле. Сплошал, и здорово сплошал. Комиссар подавал совет... Доброе говорил. Не слушал. А теперь вижу — на деле, видно, сказывалось...

— Только еще «видно», товарищ Осечков? Для вас, повторяю, только еще «видно». А для нас это истина. Выходит, вы ничего не поняли из наших вопросов?!

— Да нет, зачем же так. Я понял. Без «видно» скажу: мои выпивки отрицательно сказались и на работе полка. Сейчас это особенно чувствую.

— Скажите нам откровенно, товарищ Осечков. Почему же вы все-таки не прислушались к добрым, товарищеским советам комиссара?

Осечков пожал плечами:

— И сам себе не могу ответить. Верите, не могу отдать отчета. А Копалов правду здесь говорит. Он, так сказать, раза три, если не больше, обращал внимание на мои забавы. Не послушал.

— А почему же вы не послушали?

— Не могу объяснить, товарищ начальник политотдела.

— Неправду говорите, Иван Петрович. Не желаете раскрыть слабость Копалова! Вы не вняли дружеским советам комиссара потому, что знали его очень хорошо, были уверены, что комиссар полка дальше советов не пойдет! У него не хватит принципиальности доложить об этом в политотдел дивизии. И вот это ободряло вас, помогало вам катиться вниз.

Николаев говорил спокойно, немного жестикулируя рукой, чуть подчеркивая интонацией голоса отдельные слова, но ни на секунду не отрывая глаз от лица Осечкова. Тот же, утирая платком ручьи пота с лица, молчал.

— Отмолчаться решили? Очень часто друг друга амнистировали и теперь не желаете сказать правду в глаза своему товарищу. Так я вас понимаю?

— Я... молчу, товарищ начальник политотдела, не потому, что не хочу это подтвердить. А потому, что мне тяжело, мне больно это признать. У комиссара, я не сказал бы, что не хватило духу доложить о моих грехах. Он достаточно твердый человек. Тут другая причина. У него... как бы это правильно сказать... Да. У него излишне много оказалось человечности, доброго отношения ко мне. И мне больно, поверьте, очень больно, что я этому очень порядочному, по-отцовски заботливому человеку своей отвратительной слабостью принес вред, поставил его в положение подсудимого.

— Вот это уже от сердца вы стали говорить. Хорошо. И все-таки объективно вот эта ложная «человечность» совсем не по-человечески ударила по делам полка. Так ведь?

— Объективно это так, товарищ Николаев. Факты, говорят упрямая вещь. — И Осечков с шумом сел на табуретку.

5. Искупление вины

Выступления членов партийной комиссии были резкими. Они указали Осечкову и Копалову, что боевые успехи полка убаюкали их, и они начали перекладывать свои обязанности на второстепенных работников, стали реже бывать в траншеях и беседовать с бойцами.

— Вы, товарищ Осечков, — говорил дельно, убедительно, с заметным татарским акцентом, секретарь парткомиссии Нигмитзянов, — начали забывать о своих прямых служебных обязанностях. Вы почти оторвались от партийной организации полка, перестали прислушиваться к ее голосу, косо начали смотреть на критику. Сухой окрик, а нередко и оскорбление подчиненного стали стилем вашего руководства. Вы не работаете над собой, не знаете последних важнейших документов нашей партии. А это одна из главных причин ваших промахов по службе и, если хотите, вашего постепенного перерождения из боевого командира-партийца в обывателя. Вы не нашли мужества прямо по-партийному признать свои ошибки и недостатки. Только под давлением вопросов товарищей вы вполголоса признали, что сплошали, мол, на деле сказывается. И прозвучало это ваше признание невразумительно, каким-то одолжением с вашей стороны партийной комиссии. Но вы должны понять, мы не одолжения от вас приехали спрашивать... Да и комиссар хорош! Плохую, очень плохую услугу сделали вы товарищу Осечкову.

Потом говорили члены парткомиссии, и в заключение встал начподив Николаев.

— Как бы вам ни было неприятно, товарищ Осечков, а вещи мы называем своими именами, — заговорил Николаев. — Пьянствовали, факт! Другого тут определения и не подберешь. Да и делать это незачем. Водка вас приковала к блиндажу. Вы начали забывать дорогу в подразделения. Вам стало все рисоваться в розовом цвете. Недостатки в работе вы видеть перестали, требовательность к людям ослабили. Во хмелю появляетесь среди людей, надеясь, что они того не заметят. Но вы глубоко ошибаетесь. Подчиненные подмечают каждый шаг начальника, оценивают его, обсуждают. Хорошее в нем их радует. Дурное и чудачества вряд ли кто станет хвалить.

Начальник политотдела обратился к Копалову:

— А вы-то, дорогой Иван Назарыч. Как же вы могли растерять остроту в работе и заразиться безответственностью к порученному делу?! Кто позволил вам ждать, когда грянет гром и к вам придут на помощь?! Как вы умудрились занять такую вредную для дела позицию непротивления злу? Вы же комиссар полка. Совесть полка! А на деле какая же это, с позволения сказать, совесть? Получился верх безответственности. А что требуют инструкция, руководящие указания... Неужели вы забыли, что партийная работа является центральным звеном, что она постоянно цементировала и цементирует...

На этих словах Николаев осекся. Стоп, начподив! Стоп, братец! Это каким же ты войлочным языком говоришь? «Инструкция» «руководящие указания», «центральное звено». А не разучился ли ты сам разговаривать с людьми? За кого ты принимаешь командира полка и комиссара? На кого прикрикиваешь? Они что?.. Мальчишки? Разве это стиль работы начальника политотдела? А не лучше ли было приехать в полк раз, другой да хорошенько вникнуть в дело, разобраться, предостеречь людей от ЧП?

Чувствуя и свою оплошность, начподив покраснел, смутился. Однако, как ни велика была его честность, он не мог, а скорее всего счел неуместным говорить об этом вслух, ибо те, кого теперь обсуждали, могли посчитать, что они виноваты лишь частично. И потому начподив сказал:

— За людей, исчезнувших с переднего края, вы получите, уважаемые руководители, на полную катушку. Это пропало не стадо овец (за них тоже пришлось бы отвечать), а люди. Люди, у которых есть дети и жены, которые рано или поздно спросят с нас: а куда вы дели нашего отца и мужа?

Николаев, как бы подчеркивая всю тяжесть проступка, вздохнул.

— Так что я предлагаю...

— Разрешите мне слово, — встал Осечков.

— Да, говорите.

— Трепку вы мне задали здоровенную. Так сказать, во всем блеске увидел себя. Долго помнить буду. Что касается оргвыводов, то я бы просил вас, товарищи, не спешить. В партии я не новичок и, верьте мне, не все еще растерял. У меня есть сила, есть сила воли. Я заставлю себя вести так, как это и подобает коммунисту.

Слово взял комиссар:

— Осечков — способный командир, неглупый. Сейчас он прекрасно понимает, что шутить с ним не будут. Думаю, что он найдет в себе силы делом исправить свои ошибки, если ему, конечно, предоставят такую возможность. Что же касается меня, то сочту любое наказание, каким бы оно суровым ни было, справедливым.

Осечков и Копалов были немало обескуражены, когда после такой резкой критики их промахов и ошибок Андрей Николаев сказал:

— Коммунисты Осечков и Копалов заслуживают строгого, не строжайшего партийного наказания. Но, учитывая их мужественное поведение в боях, успешное выполнение боевых приказов полком, а также их чистосердечное признание и твердое обещание выправить положение, считаю достаточным ограничиться обсуждением на заседании парткомиссии.

Внося это предложение, Николаев остался верен своему убеждению: он очень редко строго наказывал тех провинившихся, которые искренне осознавали свою вину и находили в себе силы делом ее исправить.

Когда секретарь парткомиссии объявил заседание закрытым, Николаев попросил членов парткомиссии задержаться.

— Ну что ж, уважаемые товарищи. Командира и комиссара мы распекали здорово. Распекали и не краснели. А ведь и мы-то в свете всего происшедшего выглядим не святыми. И особенно работники политотдела. Сколько раз мы тут были?

— Да раз пять, не меньше, — пожал плечами секретарь парткомиссии.

— Пять раз. А чем занимались? Чаи в блиндажах распивали. Хлопали ушами? Поди и по рюмке с Осечковым выпивали.

— Да, было такое. До рюмки, конечно, не доходило, но как-то не думалось...

— В том-то и дело, что не думалось. А думать надо. Людей знать надо. Душу их. А мы...

Утром начальник политотдела направился к Хлебову. На участке дивизии было спокойно. Только на левом фланге соединения близ хутора Вертячий, где у немцев была переправа через Дон, временами погромыхивала артиллерия, тяжело бухали снаряды. Шел дождь. Авиация не летала.

В штабе дивизии уже все были на ногах. Николаева поджидали.

— A-а, начподив! Заходи, заходи, — поднялся из-за скрипучего стола Хлебов. — Расскажи-ка, как проходило и чем закончилось обсуждение в полку Осечкова. Яшка сказал, начальник политотдела далеко за полночь вернулся.

— Да что же рассказывать, — сел возле стола Николаев. — Хорошего мало. Пил Осечков. Можно сказать, пьянствовал. Отсюда и ЧП.

Комдив вскочил:

— Где был комиссар полка? Почему не докладывал. Может, вместе пили?

— Нет за ним этого не замечалось. А не докладывал потому, что либеральничал, надеялся на обещания Осечкова.

— И что же вы? Как за это?

...Андрей вспомнил, как два дня назад, когда вторично обсуждали происшествие об исчезновении троих солдат и было сказано Хлебову, что командира и комиссара полка надо привлечь к партийной ответственности, комдив задумался, а потом высказал сомнение: не слишком ли большое наказание на них накладывается таким решением. Его обеспокоило, что это подорвет авторитет командира, и он внес предложение наказать приказом по дивизии. Николаев не согласился.

— Вы беспартийный человек, Виктор Сергеевич, не все, видимо, улавливаете, — сказал он тогда. — Но поверьте, что это скорее поставит коммуниста на твердые ноги. А вызов к вам и приказ по дивизии — не лишнее, можете сделать то и другое.

— В армии у нас, как ты знаешь, не принято за один проступок давать два взыскания, — сказал запальчиво комдив.

— Но вы два по административной линии и не будете выносить, — заметил спокойно Андрей, — а по партийной — другая статья.

Хлебов не стал настаивать. На другое утро, в день заседания парткомиссии, к Николаеву зашел комиссар.

— Все-таки, Андрей Сергеевич, мы с комдивом после твоего ухода еще раз обговорили этот вопрос и пришли к общему выводу: не стоит обсуждать командира и комиссара полка на парткомиссии. Хлебов, когда узнал, что на заседании будут участвовать комбат и старшина, категорически запротестовал, и я с ним вынужден был согласиться. И комдив, пожалуй, прав. К его мнению надо прислушаться. Другое дело, если после вызова и приказа они снова будут допускать подобные ляпсусы, тогда обсудим их по всей строгости. Как?.. Ты что-то молчишь? Не согласен?

— Категорически! Решение принято, Александр Лукич, отступать не будем. И не потому, что парткомиссия знает и Осечков с Копаловым знают. Нет. А потому, что этого требуют интересы дела. И ты убеди комдива, и так, чтобы он сам пересмотрел свою точку зрения. А то, что в составе парткомиссии комбат и старшина, не имеет значения, к тому же и тот и другой не из этого полка.

— Ну, знаешь, Андрей Сергеевич, —закипятился Галушко, лицо его покраснело. — Я ведь могу и отменить твое решение Мне такое право дано...

— Но вы не забывайте, уважаемый Александр Лукич, уж если на то пошло, и я имею двойное подчинение. И если вы не согласны с моим решением, поедем к начальнику Политотдела армии Доложим. И как он решит, по сему и будет. Но думаю, что при этом он и нам ижицу пропишет. И прав будет. Поблагодарить придется. Галушко задумался. Посидел молча, закурил

— Не будем обострять отношении, Андрей Сергеевич. Раз настаиваешь, пусть будет так. Уговорю я Хлебова. — И он убедил его тогда.

Хлебов, с вниманием выслушав доклад Николаева о заседании парткомиссии, сказал:

— Доброе и умное решение приняли. Не могу сказать о Копалове, я его хуже знаю, а на Осечкова сильнейшее действие произведет. Уверен, куда сильнее, чем самое строгое взыскание. Старик оценит нестереотипный, подход к нему и исправится. Наверняка исправится. Ну а другие предложения были?

— Других предложений не было. Видно, каждый почувствовал, что такое решение лучше всего достигает цели. Если бы кто из членов парткомиссии не согласился, имел бы свою точку зрения, сказал бы прямо, стесняться не стал, у нас полная демократия г в таких вопросах.

Хлебов помолчал, постучал пальцами по портсигару и удовлетворенно сказал:

— Будем считать вопрос исчерпанным. Приказом наказывать их не буду и вызывать не стану.

— А вызвать надо, — заговорил Галушко. — Кстати, посмотрим, какие выводы сделали Осечков и Копалов из рассмотрения на парткомиссии.

— Мы сегодня у них будем, там и послушаем их, — нашел приемлемое решение комдив.

Дальнейшие события показали, что Осечков и Копалов делом исправили свои ошибки. При встречах с Николаевым гвардии подполковник Осечков не раз вспоминал это заседание и не однажды говорил: «С пользой ведь меня тогда подлечили. На всю жизнь впрок пойдет!»

6. Страничка жизни комдива

Гвардейскому соединению Хлебова, как, впрочем, и всей гвардии, редко выпадали случаи продолжительное время находиться в обороне и, конечно, еще реже на тихих, второстепенных

участках.

И вот после того, как отгремели жаркие августовские бои на Дону, а гвардейцы временно оказались на сравнительно спокойном фланговом участке, у них неожиданно наступили довольно продолжительные будни. Солдаты чистили оружие, улучшали землянки, писали домой письма, читали газеты, вволю отсыпались, а те, был от переднего края подальше, даже умудрялись устраивать игры, соревнования, концерты. Снова заговорили гитары и гармошки...

В конце сентября Хлебов, Николаев и худощавый блондин дивизионный инженер Рощин весь день провели на переднем крае. Они знакомились с окончанием второй очереди оборонительных укреплений. Рощин смотрел работу, высказывал критические замечания, вносил предложения комдиву, что еще необходимо сделать. Обычно сдержанный, рассудительный Рощин в полку Юганова вскипел:

— Это не маскировка, а объективно получилась демаскировка минного поля! Его искать не надо противнику. Оно ребенку видно. И вы, — Рощин обратился к инженеру полка, — соизволили доложить, что с минированием вы перекрыли график. А я ваш несерьезный доклад принял за истину и тоже доложил комдиву. А сейчас вижу, введен в заблуждение. Теперь, товарищ командир дивизии, прошу меня наказать за ложный доклад, и наказать наистрожайше! Обманул я вас, как последний школьник. У них же минирование не только не закончено, а его снова надо начинать...

Рощин пояснил полковому инженеру, как исправить дело, и пообещал на другой день утром приехать в полк:

— Нет уж, дудки! Больше я вам на слово верить не буду!..

Намотались все в этот день основательно. Однако при возвращении настроение у них было неплохое.

— Ваша большая взыскательность, Рощин, мне пришлась по душе, — мерно шагая по заросшему высоким пересохшим бурьяном полю своей обычной покачивающейся походкой, говорил врастяжку Хлебов. — А ваша самокритичность достойна подражания. А вот что касается «снова начинать» — лишку хватили. Я не стал вмешиваться в ваше распоряжение, поскольку ложное минное поле нужно, и забракованное за него сойдет. Но вообще-то там требовались небольшие дополнительные маскировочные работы.

— Согласен с вами. Сознательно сгустил краски. Зазнаваться стал полковой инженер. Спесь эту и надо было сбить. Самолюбивый. Он лучше работать будет да и с докладами в таких случаях спешить не станет.

Комдив отпустил Рощина. По пути Хлебов и Николаев завернули в полковую санитарную роту и оттуда направились на КП. Когда они проходили неподалеку от «снайперской» батареи, видели как гитлеровцы, введенные в заблуждение артиллеристами, отбомбили ложные позиции.

— Насолила батарея им! Ах, насолила! Терпение лопнуло. Видал, целую эскадрилью бросили. И «уничтожили»! — с усмешкой говорил Виктор Сергеевич, когда разорвалась последняя бомба с Ю-87.

Комдив послал адъютанта передать его благодарность артиллеристам:

— Так и скажите командиру батареи: «Доволен и высоко ценю его сообразительность. С начальником политотдела видели, как гнилые бревна летели вверх. Умно, очень умно провел этих воздушных пиратов!»

— Посидим? — предложил Николаев.

— Посидим. Чего же...

Они уселись на краю неглубокой воронки от бомбы. В бездонном небе с жалобным криком плыл косяк журавлей.

— Осень, — сказал Хлебов. — Грустная пора.

— Почему же грустная?

— Да так... Осенью отчего-то многое былое вспоминается. С осени ведь у меня военная служба началась. Помню, привезли нас, новобранцев, на небольшую станцию близ Владивостока. Служил рядовым. Осваивал немудреную солдатскую жизнь. Изучал винтовку, станковый пулемет. С завязанными глазами оружие разбирал и собирал. Когда начался конфликт на КВЖД — нашу часть туда двинули. Там я был разведчиком. И вот однажды, как сейчас помню, было это в двадцать девятом году, стоял я на часах в полевом карауле. Смотрю, разводящий ко мне со сменой спешит. А простоял-то я всего половину своего времени. Думаю: «Что же случилось? Вроде ничего не нарушил. Все идет нормально. Зачем это раньше времени меня подменять идут?» Понять не могу. Оказалось, потребовался. Подменили, и в штаб. Там знакомый уже представитель из училища. Спрашивает: надумал ли я ехать учиться на командира взвода. Я ему в ответ: «Какой из меня командир: ростом не выдался и ноги у меня с кривинкой...» — «Не финти-ка, боец. Собирайся и — айда в училище. Командиры больше знают, кто на что способен».

Так я, дружище, и оказался в пехотном училище. Начались занятия. Люди стараются, уставы зубрят, а у меня одна мысль: домой уехать. Посыпались тройки, двойки... А по физподготовке смехота одна. Во Владивостоке солнце на турнике крутил, а в училище подойду к турнику, с трудом зацеплюсь за перекладину и болтаюсь необученным. Курсанты хохочут, командир нервничает стыдит: «Три года без малого в армии прослужил, а на турнике простое упражнение сделать не можешь. Куда это годится?» А я стою и думаю: «Ничего-то вы не знаете. Показал бы я вам сейчас, как на турнике работать, не поверили бы глазам

Не желаю я в училище оставаться. Все дело в этом. На паровоз тянет, машинистом хочу». Как-то я играл в бильярд. Вызывает командир курсантского взвода старший лейтенант Баланцев. Толковый, рассудительный командир. Его особенно уважали курсанты за справедливость отзывчивость и душевность. Предложил стул, сам сел против меня. «Я, Хлебов, хочу поговорить по-товарищески с вами, не официально, а доверительно, как старший товарищ с товарищем. Больше скажу, я хочу поговорить с вами, как отец с сыном. Откровенно, начистоту. Согласны именно так поговорить?» — «Что ж, я от разговора никогда не ухожу. Готов поговорить». — «Ну, вот и хорошо. Замечаю я, Хлебов, что вы неглупый, подготовленный курсант. Способности у вас есть. Память хорошая. Воли не занимать. Учиться вполне можете отлично, но, признайтесь, дурите вы, но хотите учиться. Правильно я говорю?» — спрашивает командир, но спуская с меня глаз. Я молчу. Нечего мне говорить. Кривить душой после такого располагающего вступления не имел желания, но и признавать не хотел. «Вы молчаливо соглашаетесь со мной. Это и понятно. Но я вас хочу напрямик спросить: зачем вы манкируете занятиями? Почему, даже когда знаете, не отвечаете? Для чего у спортивных снарядов разыгрываете неуча? Мне известно, вы с неохотой прибыли в училище. Вам хотелось ехать в народное хозяйство, водить паровозы. Так?» — «Так. Верно, у меня нет желания учиться, меня влечет на паровоз. Помогите мне уйти из училища, горячо вас прошу». — «Что ж, — отвечает, я вам, курсант Хлебов, помогу. Но помогу не уйти из училища, а стать хорошим командиром нашей армии. И вот почему...»

И он часа два говорил мне о нашей социалистической Родине, ее прошлом, настоящем, будущем. Говорил о призвании командира, его нелегкой, но благородной работе. О том, что все честные, смелые люди в нашей стране никогда не чуждались военной службы, ибо знали, понимали, что она нужна, она необходима Родине. Рассказал о себе, о том, как он вначале также не хотел идти в училище, не хотел учиться на командира. А потом, с помощью хороших людей, преодолел колебания, успешно окончил училище и стал командиром, что ему очень нравится эта беспокойная, полная романтики служба. И, верите, растопил он мое сердце, разжег. И пошло у меня дело, и поехало. Помню, приходим утром на спортивные занятия. На перекладине как раз продолжали отрабатывать склепку. Дошла моя очередь. «Хлебов, к турнику, — скомандовал командир. — Давай, давай, не бойся! Не упадешь. А если и упадешь — поддержим». Ну, подошел я к снаряду, легко подпрыгнул, привычно обхватил перекладину, резко качнулся и сделал такую склепку, что строй так и ахнул. Помкомвзвода застыл в недоумении: «Вот так Хлебов! Ну и удивил! Два ноль в твою пользу. Разыгрывал из себя мешок мешком, а оказалось, ты и в учителя горазд. Может, ты и солнце прокрутишь? А?» «Попробовать можно», — отвечаю. И опять блеснул.

«Молодец, Хлебов!» — похвалил помкомвзвода и объявил благодарность. Это была моя первая благодарность в армии.

В это время над траншеей пролетел снаряд, разорвался позади них. Земля тяжело качнулась. Песок посыпался на фуражку комдива. Он стряхнул его.

— А потом мы стали с командиром взвода настоящими друзьями. Частенько он приходил ко мне. То лично проверит, как я подготовился к занятиям, то спросит, читаю ли газеты, книги. Особенно на чтение книг нажимал. «Читать старайтесь больше, — говорил, бывало. — Книга — великое дело. Командир кроме хорошего знания военных дисциплин, физической натренированности должен знать классическую художественную литературу, искусство, быть в курсе новинок, разбираться в политике, следить за кознями наших врагов. Времени свободного у курсантов немного, но оно есть. Только его надо очень умело использовать». Словом, хороший был у меня наставник. Душевный. Таких людей не забудешь.

— А как дальше ваша судьба сложилась? — спросил Николаев.

— А после училища отправили меня в Красноярский край, командиром пулеметного взвода. На дворе стоял май, шел тринадцатый год Советской власти. В полку кроме меня было еще несколько беспартийных взводных командиров. Среди них установился неписаный закон: командиры они хотя и беспартийные, но подразделения их должны быть лучшими. И добивались мы этого, скажу тебе, настойчиво. Помню комвзвода Никитина — до потолка высоты, сажень в плечах, огромной силы человек, а говорил тоненьким голоском. Соберемся в курилке, он говорит: «Насмерть разобьюсь, если не сделаю свой взвод ведущим. Попомните мое слово». Сдержал свое обещание: взвод его был лучшим в полку. Да и мой не отставал. Два с половиной года прошли незаметно. А за Красноярским краем были Дальний Восток, Приморье... Там застигла меня и любовь. Евдокия моя отличной спортсменкой была. Можно сказать, на дистанции нагнала. В год принятия Конституции мы поженились. Теперь у нас растут два сына.

— Где же они у вас?

Комдив встал:

— Далеко, Сергеич. Аж на другом конце земли. В Приморье.

Осень хмурилась. С Дона дул свежий ветер. На пожухлых травах качались нити седых паутин. На юг улетали стайками и в одиночку последние птицы.

Андрей спустился на три лестничные ступеньки, ведущие в блиндаж, разостлал газету, сел, достал из планшетки свой походный блокнот и стал делать заметки. Работу прервал бодрый знакомый голос:

— Вот, оказывается, где вы пристроились! И один, а нам сказали — у вас совещание.

Андрей встал.

— Только услышал первое слово и сразу узнал. Вижу, вылечился, повеселел, приехал, да еще не один, а с пополнением. Ну, здорово, здорово, товарищ комиссар Никашин!

Денис Павлович Никашин представил Андрею молодого офицера:

— Прошу, Андрей Сергеевич, любить и жаловать, мой единственный сын Юрий Никашин. Судьба свела нас в госпитале. Более двух месяцев провалялись на смежных койках. Теперь вылечились и готовы снова в бой.

Здороваясь с молодым Никашиным, Андрей посмотрел на высокого стройного юношу в полевой форме капитана Красной Армии. В отличие от отца — узколиц, с прямым высоким лбом. Умный острый взгляд, широкие густые брови, пушистая щетинка усов.

— По-видимому, вылитая мама, хотя мне и не довелось с ней повидаться, — сказал Николаев.

Юрий пожал плечами, застенчиво улыбнулся, отец же заметил:

— Вы не ошиблись, Андрей Сергеевич. В моем рослом чаде снаружи очень мало отцовского. В характере — больше.

— Всегда так бывает: половина одного в общей сложности всегда находится. Ну рассказывай, Юрий, где воевать довелось!

— В Одессе и Севастополе. А вот теперь и под Сталинградом продолжу.

Он рассказал, что все дни героической обороны Одессы провел там. Оставил ее в числе последних. В Севастополе менее удачно сложилась его судьба. Там он в конце боев за город был тяжело контужен. У Херсонеса его, в изодранном обмундировании, окровавленного, подобрали и вывезли на советской подводной лодке. Привезли Юрия в Новороссийск и оттуда — в Железноводск, долечивался в Москве. Сейчас здоров, имеет предписание в артиллерию.

— Значит, господа эти, — Андрей кивнул в сторону гитлеровцев, — вам знакомы не хуже, чем нам с вашим отцом?

— Да, конечно. Знакомиться не придется.

Юрий Никашин начал воевать в дивизии в должности заместителя командира 3-го артдивизиона 54-го артполка. Сметку, крепкую хватку, знание дела, умение находить нужные цели и метко вести по ним огонь гвардейцы заметили в нем быстро, оценили эти качества, а за справедливую требовательность, участливое и чуткое отношение к людям полюбили его.

7. У Рокоссовского

В Сталинграде днем и ночью шли тяжелые бои наших соединений с превосходящими силами гитлеровцев. Враг, не считаясь с потерями, бросал в бой все новые и новые танковые и пехотные дивизии, поддерживая их большими массами авиации, и любой ценой стремился взять город. Однако постепенно положение немецко-фашистских войск в этом районе осложнялось. Его коммуникации, питающие крупную группировку под Сталинградом и проходившие по вытянувшемуся узкому «коридору», одним концом упирающемуся в Дон, другим — в восточные окраины Сталинграда, подвергались нарастающим ударам советских войск.

В это время в штабе 1-й гвардейской армии, в которую только что вошла 27-я гвардейская дивизия, для высшего и старшего командного и политического состава сделал доклад «О международном положении» известный деятель партии Д. 3. Мануильский.

Давно, более года не видел Андрей товарища Мануильского. Последнюю его лекцию он слушал в начале прошлого года. Постарел, постарел, милый лектор. Волосы еще больше посеребрились, рельефнее обозначилась сутуловатость, сгустилась сетка морщинок вокруг глаз. Но держался старик бодро, шутил с офицерами, острил по адресу врага.

Касаясь положения, сложившегося в данном районе, он говорил:

— Я, конечно, человек сугубо гражданский и в делах военных во многом уступаю вам. И все-таки взгляните на карту даже глазами гражданского человека, и вы придете к выводу: авантюра, сплошная авантюра сквозит в стратегии фашистов. И можно уверенно сказать в нашем кругу, что эта, с позволения сказать, стра-те-е-ги-я, безусловно, кончится для них крайне и крайне плачевно, если не сказать большего.

После лекции Андрей подошел к Дмитрию Захаровичу, представился ему, сказал, что в ВПШ при ЦК КПСС слушал его лекции.

— Рад видеть, рад видеть, — закивал седой шевелюрой Мануильский. — К тому же на таком боевом участке фронта. Воспитанников школы теперь мне частенько приходится встречать. Они молодцы. Когда я интересуюсь их делами у старших политических начальников, все в один голос о вашем брате отзываются высоко. Так и должно быть. Не зря же два года назад вы прошли такой тщательный отбор и каждого из вас утверждало Политбюро ЦК нашей партии.

Он сделал паузу, погладил свои поседевшие усы.

— Вот видите, как мудро, с предвидением Центральный Комитет укомплектовал первый и второй наборы школы. Грянул гром, и, пожалуйста, полтысячный отряд молодых, здоровых, образованных партийцев пополнил ряды армейских политработников. И они теперь на самом боевом участке вместе с командирами решают важнейшую задачу.

Андрей пригласил своего бывшего преподавателя в дивизию. Дмитрий Захарович поблагодарил, сказал, что побывал бы с большим желанием, но сие от него не зависит. Политуправление фронта все его выступления жестко спланировало. Поэтому побывать у гвардейцев он не сможет.

А сражение под Сталинградом продолжало разгораться. Враг бросил в бой все, что у него было под руками. В небе волна за волной шли на восток, к Волге самолеты.

Морская гвардия получила приказ срочно сдать участок обороны другой дивизии и форсированным маршем двигаться на восток, к Кузьмичам.

Кузьмичи — малозаметный полустанок, затерявшийся в приволжских степях северо-западнее Сталинграда. В этом районе уже много дней шли жаркие бои. С тупым упорством и обреченностью смертников фашистские части обороняли этот крохотный полустанок. Советские войска неоднократно атаковали врага, однако результатов не добились: гитлеровцам удалось отбить все атаки.

Полки и специальные подразделения дивизии расположились по многочисленным балкам. Командный пункт соединения разместился возле безымянной высотки. С нее Кузьмичи были хорошо видны невооруженным глазом. Как и можно было ожидать, фашисты засекли прибытие гвардии. Уже с зари следующего дня овраги и балки восточнее Кузьмичей подверглись жестокой бомбардировке. Обрушился груз бомб и на КП дивизии.

Эта бомбежка застала начподива Николаева в полутора километрах от высотки. Он возвращался из полка. Было как раз то время, когда солнце низко опустилось, но не успело совсем скрыться за горизонтом. Оно продолжало еще щедро бросать яркие лучи на землю, ослепляя человека всякий раз, когда он смотрел в сторону заката. Фашистские самолеты именно со стороны солнца и начинали пикировать.

Все потонуло в дыму и пыли. Земля тяжело закачалась. Какая-то неведомая птица с криком удалялась прочь от кромешного ада. А люди... люди не могли улететь. Они оставались там, в дыму и огне.

У Николаева захолонуло сердце. Как там? Что со штабом? Удалось ли всем укрыться? Уцелеют ли блиндажи, землянки? Ведь накат у них не из бревен, а из хвороста и палок.

Отбомбившись, самолеты разошлись по кругу и стали прочесывать местность из пулеметов. Несколько Ю-88 увязалось за группой офицеров Николаева. Но вскоре эта охота за одиночными целями им надоела, и они ушли куда-то на юго-запад.

Николаев окликнул политотдельцев. Все были живы и невредимы. Посыпались шутки. Но начподив прервал их:

— Не до шуток, товарищи. Скорее на высоту. Там что-то горит.

Они побежали. До высоты оставалось менее километра, когда на дороге повстречался связной из комендантской роты.

— Стой, солдат! — крикнул Николаев. — Говори, что там? Цел ли штаб?

Солдат скупо улыбнулся:

— Да ничего. Все целехонько, товарищ начальник. Они с косу да с перепугу никуда не попали. Только вот беда... Кобылу мою убило. Теперь вот пешком придется...

Сели передохнуть. Закурили.

— Эх, какое это важное дело не потерять голову с перепугу, — заговорил Николаев, — не потерять самообладания. Конечно, не так это легко, не сразу это дается. Чего молчите? Ведь признайтесь, кто из нас не бегал зайцем при первой бомбежке, не зарывал голову в песок, как страус? А вот преодолели страх, победили...

— Да, было такое. Было, — ответил политрук Куликов. — Я, Андрей Сергеич, признаться, под первыми бомбами, как баба, которую щекочут, ерзал.

— А теперь, как я вижу, и бровью не повел.

Давно уже заметил Николаев, что люди с каждым боем мужают, меняются. И лишь только жалкие трусы остаются неизменными, у таких людей одна дорога — позорная смерть.

В штабе дивизии Николаева поджидал комдив.

— Нас срочно вызывает Рокоссовский. Машина готова. Едем. Галушко еще не вернулся из полка. А не знаете зачем?

— Нет, не знаю.

...Командующий Донским фронтом генерал Рокоссовский принял Хлебова и начподива на КП командующего армией. Ему доложили о прибытии командира 27-й гвардейской дивизий в тот момент, когда он в стереотрубу следил за ходом боя в районе Кузьмичей. Рокоссовский еще продолжал несколько минут наблюдать, затем отошел от трубы, выпрямился и по узкому ходу сообщения молча вошел в блиндаж, выслушал рапорт Хлебова, поздоровался.

— Доложите о состоянии дивизии.

— Готовность полная к выполнению любой задачи, товарищ командующий, — уверенно доложил Хлебов.

— Противник знает о вашем сосредоточении?

— Думаю, что да. Открытая местность. В сжатые сроки передислоцировались, да на высотах зарыться в землю незамеченными почти невозможно. Меры по дезинформации гитлеровцев принял.

— Пополнение получили?.. Как с боекомплектом?.. Медсанбат разгрузили?.. — спрашивал командующий.

Комдив немногословно доложил. Соединение было почти полностью укомплектовано всем необходимым. Санчасти полков опустели, в медсанбате оставались только выздоравливающие, в самое ближайшее время готовые встать в строй.

— Противника хорошо изучили? Знаете его слабые места?

— Ведем непрерывную разведку, товарищ командующий.

— Вы хорошо разобрались, на чем споткнулась дивизия, наступавшая в этом районе и атаки которой врагу удалось погасить?

— Стараюсь уяснить. Главное, думается, нащупал.

Рокоссовский подошел ближе. Обратил внимание на то, что было недоучтено и что оказалось ненадежным в обеспечении наступления. И после этого спросил:

— Кузьмичи возьмете?

Прямота вопроса на какие-то секунды не то чтобы смутила Хлебова, но заставила подумать. Однако размышлял он недолго. Возможно, изучающий взгляд Рокоссовского поторопил его.

— Если на то последует приказ, Кузьмичи будут взяты, — ответил Хлебов.

Удовлетворил ли командующего ответ командира гвардейской дивизии или нет. Хлебов не понял. Не смог он ничего прочитать на спокойном, неменяющемся лице Рокоссовского. Командующий фронтом еще раз внимательно взглянул на Хлебова.

— Все. Вы свободны. Езжайте в свою дивизию и ожидайте приказа.

Хлебов, однако, высказал дорогой Николаеву твердое убеждение: Кузьмичи предстоит брать. Еще до получения приказа комдив, Галушко, Николаев, Кульков наметили ряд срочных мер по подготовке этого ответственного боя.

— Соберите все известное о противнике, — отпуская начальника штаба, сказал ему комдив. — В дивизии, которую будем сменять, возьмите последние разведданные. О смене их, конечно, ни слова. Это должен сделать лично начальник разведотделения. Хорошо бы иметь «языка» из штабников.

— Будет сделано, — отозвался Кульков. — Поручим Гусу.

— Очень хорошо. Гус это сделает наверняка, — одобрил Хлебов.

При выходе из блиндажа комдива Михаил Михайлович сказал Андрею:

— Ты едешь в тот полк, возле которого разместилась наша рота разведки. Может, завернешь туда?

— Отчего же и нет. Побываю, — согласился Андрей.

8. Под Кузьмичами

Хмурый, непогожий день подходил к концу, когда Андрей вошел в наскоро оборудованный блиндаж командира полка. Осмотрелся. Убежище его походило на захудалую землянку. Политработники были в сборе. Дневной свет, проникавший через открытую дверцу и небольшое отверстие в потолке, освещал их суровые лица. Противник непрерывно бомбил полк.

— Ждать заставил? Чувствую. Прошу извинения. Начнем.

Свист бомб заглушил слова Андрея. Все инстинктивно прижались к стенкам блиндажа. Загрохотали раскатистые, трескучие взрывы, дрогнула земля. Стало темно, в нос полезла гарь. С трудом открыли заваленную песком дверь.

Когда блиндаж привели в порядок, начподив начал совещание. Он рассказал об обстановке под Сталинградом, о положении в дивизии и возможной боевой задаче. Не умолчал и о том, что Кузьмичи не один раз пытались брать другие дивизии, но успеха не добились, откатывались на прежние позиции с большими потерями.

— А мы возьмем Кузьмичи! Непременно возьмем, — твердо сказал начподив. — Но для этого нам, политработникам, придется еще перед боем хорошенько попотеть. Прежде всего надо поднять у людей боевой дух, чтоб была железная уверенность — возьмем Кузьмичи. Ведь не такие укрепления брали. Так я говорю? Подготовьте как следует митинги и проведите их с огоньком! Пусть с зажигательным словом выступят ветераны дивизии, бойцы здешних мест. Есть в полках такие, которые видели свои сожженные станицы, своих замученных братьев и отцов?

— Есть!

— На митинги их, на собрания... Помните, как проходил митинг под Костковом? Слезы на глазах выступали. И как после этого дрались?

Совещание закончилось затемно. И едва ушли политработники, как в блиндаж ввалился командир разведроты Гус. Лицо черным-черно. Глаза невеселые...

— Что с тобой, старший лейтенант!

— Не повезло роте, Андрей Сергеич. Три блиндажа рухнули, одиннадцать убито, девятнадцать ранено. Ильиченкову засыпало землей...

— Что! Погибла! — вскочил Николаев.

— Не погибла, но сильно контужена.

Долго молчали. Заговорил Николаев:

— Звонил начальник штаба дивизии. Беспокоится, когда будет взят «язык». И чтоб обязательно был штабник.

— Такой «язык» будет, товарищ старший батальонный комиссар!

— Так же, как прошлые два раза? —съязвил Николаев.

Гус насупился. Неуспех дивизионных разведчиков под хутором Вертячий и совхозом «Котлубань» лежал тяжелым камнем на горячем сердце Гуса.

Приняв разведроту, Гус не сидел сложа руки. Он пытался поправить положение и взять «языка». Но противник был бдителен. Разведчики всякий раз возвращались ни с чем.

Начподив и Гус пошли к разведчикам. В пути командир роты рассказал о бомбежке.

...Было ровно одиннадцать. Двадцать «хейнкелей» сбросили свой смертоносный груз из-за облаков. Почти каждый блиндаж роты пострадал, а на месте крайнего, в овраге, курилась огромная воронка от полутонной бомбы. Из-под накатника одного из блиндажей доносился стон. Гус позвал людей и приказал отрывать людей и оказывать им помощь, а сам подбежал к Тониной землянке. Она была засыпана землей. Тихо. Никаких признаков жизни. У Гуса похолодели руки. Считанные секунды он стоял в оцепенении. Подбежавшие разведчики вывели его из этого состояния.

— Быстрее откапывайте! Быстрее!

Гус схватил лопату и кинулся на завал. «Если волной не убило, значит, жива! Не может быть, чтоб ее убило. Нет! А если?.. Неужели я останусь самым несчастным человеком на свете?!»

Показался брезент, служивший крышей блиндажа. Осторожно сняли с него землю, приподняли концы. Показались полы шинели. Гус наклонился к девушке. Она лежала ничком, опершись щекой на правый кулак. Гус ухватился за руку, нащупал пульс и вскрикнул:

— Жива! Она жива!

Он поднял ее на руки и бережно положил на носилки. Фельдшер дал понюхать нашатырного спирта. Тоня открыла глаза. И снова впала в забытье. Только минут через пятьдесят она наконец пришла в себя, стала спрашивать о людях своего взвода. Она не сразу поняла, переспросила. Когда ей повторили, что более половины взвода погибло, горько заплакала.

Гус нагнулся к ней, стал успокаивать. Тоня, уткнув лицо в носилки, плакала. Потом встала и, сжимая кулаки, словно окаменевшая, долго смотрела на запад, куда улетели вражеские самолеты.

...Когда Андрей с Гусом пришли в опаленную бомбами балку, начиналось захоронение погибших товарищей. Возле братской могилы открылся траурный митинг. Гус говорить не мог и предоставил слово Николаеву. Потом выступили парторг роты командир первого взвода мичман Косолапов, командир отделения Блинов. Последней взяла слово Тоня. Стоять ей было трудно. Правой рукой она опиралась на пожилого усача, младшего сержанта Перекрестова.

— Дорогие друзья! Мне очень тяжело говорить. И не потому, что эти людоеды причинили мне физическую боль! Не поэтому. Тяжело осознавать, что больше нет среди нас наших боевых товарищей. Мы склоняем головы перед их прахом. Никто из нас не страшится смерти. Мы бесстрашные и бессмертные. Мы отомстим за них. Мы в этом клянемся.

— Клянемся! — ответила рота.

После похорон командиры взводов и отделений собрались в землянке Гуса. Вскрыв неудачи разведчиков в последних двух поисках, Николаев заговорил о просьбе начальника штаба.

— Дивизии нужен штабной офицер. Отнеситесь к этому как к задаче большой важности. Вы должны помочь командованию соединения собрать больше данных о противнике.

— Постараемся, товарищ начальник, — сказал сдержанно Гус. — Сам возглавлю группу захвата.

— Хорошо. Я так и передам командиру дивизии. А что касается «самому», может, и нет необходимости?

— Нет, нет. Только сам, товарищ старший батальонный комиссар. Два «прокола» подряд. Больше не допущу такого.

Когда стемнело, одетые в маскхалаты, командир роты Гус, мичман Косолапов и ефрейтор Блинов — лучший боксер крейсера «Красный Кавказ» — быстрым шагом шли по траншее соседнего полка. В траншее было людно. Прибыло пополнение. Полк готовился к наступлению.

Командира роты разведки соседней дивизии нашли на левом фланге. Щуплый, явно переутомленный лейтенант встретил Гуса невесело, как-то безразлично. Он всего два дня как командует ротой. А в роте остался лишь неполный взвод.

Лейтенант и Гус, уединившись, присели. Гус рассказал коллеге о цели прихода. Лейтенант понимающе кивал головой и как бы между прочим сказал, что перед полком окопались, похоже, смертники. Бьются до последнего. За несколько дней наступательных боев только в одном месте удалось захватить двухсотметровый отрезок первой траншеи и нескольких раненых пленных. Противник сильно укрепился. Перед первой траншеей — предполье со многими, хорошо замаскированными окопами. У гитлеровцев повышенная настороженность. Все попытки дивизионных разведчиков, побывавших в последнем поиске, проникнуть в расположение врага успеха не имели. Из пяти человек вернулись двое.

Лейтенанта позвали к начальнику штаба, но он успел вызвать на беседу с Гусом двух разведчиков. Однако они ничего интересного ему не сообщили. Да и не могли: за второй траншеей их обнаружили, они ввязались в бой, с трудом отошли.

Старший из разведчиков провел Гуса на участок захваченной траншеи. В том месте она небольшой дугой вдавалась в нейтральную полосу.

Гус осмотрелся. Узкая, полного профиля траншея была сделана добротно, с немецкой аккуратностью.

— Сколько пленных захватили?

— Шесть человек. Все раненые, двое легко.

— Насколько еще удалось углубиться?

— Метров на пятьдесят — семьдесят. Дальше — сплошная стена огня. Вернулись обратно, — ответил сержант.

Из дальнейших расспросов Гус установил, что метрах в трехстах правее на большом массиве — густой высокий бурьян. Его вполне можно использовать при переходе линии фронта, но этого не учли. Неясна была разведчикам ни система огня обороны, ни точная ее глубина, ни степень укомплектованности частей врага, ни расположение его резервов. Даже места расположения стыка между частями не знают...

— Артиллерийского командира у вас тут поблизости нет? — спросил Гус. — Есть. Вон там у бурьяна его НП, — пояснил сержант.

Они прошли на НП. Артиллериста застали у стереотрубы. Заговорили. Капитан из артдивизиона был лучше осведомлен о противнике, нежели дивизионные разведчики. Он познакомил Гуса с характером обороны врага на глубину до пяти километров.

— Снарядов мало. А то мы бы запросто подавили вражескую оборону.

Гус познакомил артиллериста со своими намерениями.

— Трудновато, но пересечь линию фронта возможно, — сказал артиллерист, подумав.

В траншее появилась Тоня:

— Товарищ старший лейтенант! Разрешите доложить. Я кое-что узнала.

— Слушаю, товарищ Ильиченкова.

— В предполье гитлеровцы носят пищу в термосах. Идут обычно втроем: двое с термосами, один в охране. А бывает, ходят и вчетвером: двое несут термосы, двое в охране. Так что, если я встану за старшего да буду, когда это нужно, покрикивать на вас, задачу решим успешно. Термосы, три немецкие плащ-палатки, три автомата, три их каски, по две гранаты и необходимый запас патронов я прихватила.

— Толково придумано, товарищ старший лейтенант, — заметил с улыбкой артиллерийский капитан. И тут же спросил: — А вы говорите по-немецки?

— Говорю.

— Ну,-если так... На рассвете будем вас встречать.

После некоторого размышления командир роты хотя и без воодушевления, но все-таки одобрил план. Ему не очень хотелось брать Тоню за линию фронта. К тому же он не был уверен, что она полностью избавилась от контузии, но другого решения он не нашел. Гус объявил тут же, что группу возглавит он сам, с ними пойдет еще и Блинов.

Гус с Тоней и ее гвардейцами зашагали в разведроту соседней дивизии.

— Ну как, дорогая, не вгорячах ли решилась на такое дело? — обнимая ее за плечи и заглядывая ей в глаза, спросил Гус.

— Горячка здесь ни при чем, Петя. Надо. Штабника обязаны привести. Должна выдержать.

— Гус предложил Тоне поспать, пообещав часа через три зайти за ней.

9. Операция «термосы»

Было 22.20, когда Гус, а за ним Тоня и Блинов, волоча на двадцатиметровых крепких шнурах термосы по густому бурьяну, двинулись через линию фронта. Провожал их артиллерийский капитан. Внимательно наблюдая за Тоней, он видел, как она ловко и уверенно выбралась из траншеи и, держа в правой руке немецкий автомат, поползла вперед. «Боевая дивчина, ничего не скажешь. И с этими термосами сообразила умненько», — подумал капитан.

Гус полз, волоча за собою пустой термос. Раздался грозный окрик часового:

— Хальт! Хенде xox!

— Не ори. Не дери глотку! — ответила по-немецки Тоня, — Свои. С термосами. Заплутались. Да где ты пропал? Помоги разыскать землянку взвода.

Солдат, пригнувшись, сделал шага четыре в сторону разведчиков и остановился.

— Чего стоишь? Иди показывай. Вот бестолочь! Первый раз, что ли, на передовую пришел?

Слова Тони, видно, возымели действие. Солдат подошел. Осматривая разведчиков, увидел свои каски, автоматы, присел. Гус с молниеносной быстротой вырвал у гитлеровца автомат, сбил его с ног и зажал рот. Блинов схватил за руки, навалился на ноги.

— Закричишь — капут. Станешь делать, что потребуем, — будешь жить! — шепотом сказала Тоня.

Солдат не слушал ее. Мыча и кряхтя, изо всей силы продолжал вырываться. Гус сунул фрицу кляп в рот. Поползли дальше. В воронке допросили солдата. На все вопросы отвечать отказался. Буркнул, что его все равно выручат. «С вас за это шкуру сдерем!»

Блинов запихнул гитлеровцу в рот еще одну тряпку.

Гус, приказав обождать, пополз в глубь фашистской обороны. Он вернулся минут через пятнадцать.

— За мной! Недалеко глубокая воронка. Там еще кое о чем спросим солдата.

— Не идет, скотина! — проворчал Блинов.

— Как это не идет?! Заставь.

Блинов приполз один:

— Ничего не получилось. Набросился на меня. Зубы пустил в ход. Пришлось...

— Понятно. Документы? — недовольно спросил Гус.

— Вот они. Труп и оружие завалил землей.

Разведчики вскоре благополучно перебрались через траншею В стороне они слышали разговор, но Тоне ни единого слова не удалось разобрать. Гус и Блинов пристроили за плечами термосы и поспешили дальше. Вскоре напоролись на проволоку. Остановились. Гус осмотрелся:

— Минное поле. Обходим.

В мокрой лощине наткнулись на боевое охранение.

— Куда вас черти занесли? Дороги мало?! — закричал часовой.

— Заплутались немного. Где дорога-то? — устало спросила Тоня.

Пожилой сапер-толстяк молча оглядел всех троих и, не найдя ничего подозрительного, дулом автомата указал в темноту.

— Вон там. Да левее идите. Левее, а то взлетите на воздух вместе с термосами.

— Гут, гут, — буркнула в ответ Тоня.

Они достигли малонаезженной дороги и, ускоряя шаг, стали углубляться во вражеский тыл.

— И так хитро пристроились, что перед самым носом выросли как из-под земли, — заметил Гус.

— Толстяк-то, по всей вероятности, учитель. У него чеканная, интеллигентная речь, — пояснила Тоня.

Дорога резко вильнула влево и пошла параллельно фронту. Гус недалеко от поворота остановился, взглянул на компас, осмотрелся и, сойдя с дороги, пошел прямо. Он предложил внимательно смотреть под ноги. Нужен был провод. По полю петляли минут двадцать. Еще углубились метров на триста. Пересекли неглубокую балочку, обошли кухню, стоянку машин. Наконец наткнулись на полевой провод. Прошли возле него до первой воронки.

— Садитесь. Подождем. Как неподалеку упадет наш снаряд или мина, обрежем нитку.

К счастью, дивизионные артиллеристы ждать не заставили. Метрах в двухстах ночную тишину рванула мина. Блинов тут же перерезал провод и занял место в засаде.

— Чтобы и рта не успел раскрыть!

— Все в ажуре будет, товарищ старший лейтенант, — уверенно отозвался Блинов.

Гус положил руку на плечо Тони, спросил о ее самочувствии. Та ответила, что, если не считать слабость, ломоту в плечах и боль в левой ноге, в остальном удовлетворительное.

— Я так и знал: ты ведь неправду мне сказала, — с досадой проворчал Гус.

— Другого выхода, Петя, не было. Соседние разведчики столько страстей наговорили, что я не могла оставаться в тылу и ждать у моря погоды. Я бы очень беспокоилась за тебя. Гус пододвинулся ближе и обнял Тоню.

— За меня беспокоилась, а сама, чего доброго, обратно не доберешься, — поправляя на ней каску, сказал Гус.

— Доберусь, Петя. Пока все развертывается нормально.

— Еще рано говорить о «нормальности», моя дорогая. Все впереди...

Приближающиеся торопливые шаги прервали их разговор.

Блинов сработал «чисто». Не больше минуты затратил, и вражеский связист с заткнутым ртом оказался в воронке у ног Гуса и Тони.

Гус осветил фонариком гитлеровца. Из губ его текла кровь. Немцу было лет сорок пять. Небольшого роста, сутуловатый, в потертой, грязной солдатской шинели. Тоня подсела к нему, подняла подбородок, марлей сняла кровь, прижгла йодом ушибленные места, спросила:

— Как зовут?

Солдат, услышав свой язык, даже вздрогнул. После минутного молчания ответил:

— Фридрих.

— Жить хочешь?

— Хочу. Дома пятеро детей, мать больная, жена...

— Будешь выполнять, что мы скажем, останешься цел и невредим!

Гитлеровец молчал, руки его тряслись.

— Ты понял, что тебе сказали?

— Да. Но мне так и эдак капут. Вы не убьете — свои прикончат.

— Что мы, цацкаться с тобой будем?! — вскипел Г ус, поняв колебания солдата. Он схватил его обеими руками за ворот и встряхнул. — Переведите: «Сейчас дух выпущу!»

Тоня перевела и добавила от себя:

— Насчет своих — это еще вопрос, а от нас, если будешь упрямиться, — смерть верная.

— Станешь говорить, слюнтяй?! — кипятился Гус, все сильнее наваливаясь на связиста.

— Да, да! — поспешно согласился солдат.

Вконец перепуганный гитлеровец, тяжело дыша и косясь на Гуса, все еще повторял: «Да, да».

Тоня попросила Блинова развязать пленному руки.

Связист сообщил, что провод этот ведет с огневых позиций батареи к наблюдательному пункту. Он из роты связи полка, приданного пехотной дивизии. Два дня, как они встали на позицию; их отдельный полк неделю находится в резерве. Его пополнили техникой и людьми. Солдат мало что знал.

— Спросите его, повреждение устранил?

Тоня перевела, выслушала солдата и сказала, что он соединил провод, но, когда его схватили, он машинально дернул за шнур и вновь оборвал его. Гус приказал устранить порыв.

— Солдат по своему аппарату пусть доложит, что он обронил кусачки, на обратном пути — поищет их. Да смотрите, чтобы лишнего не болтнул!

Пока разведчики исполняли приказ, Гус, наблюдая, заметил, что в том месте, где они перешли линию фронта, и в схватке Блинов убил солдата из боевого охранения, стали чаще взлетать осветительные ракеты, ветерок донес отдельные голоса. «Подняли тревогу». Но он все-таки, когда все трое вернулись, предложил Тоне спросить связиста, что означают часто взлетавшие осветительные ракеты. Солдат пристально посмотрел в ту сторону и ответил, что «там забеспокоились». Переход линии фронта обнаружили. Гитлеровец заметно волновался. Тоня перевела вопрос Гуса о стыках полка с соседями, но немец пожал плечами: он ничего не знал.

— Гуськом за мной! Солдат впереди Ильиченковой, Блинов — замыкающий, — распорядился Гус. Он быстрым шагом шел наискосок от линии фронта, углубляясь в тыл. «Нужно как можно скорее выйти из полосы фашистского полка, где поднята тревога. Скоро начнут прочесывать. Командир, надо полагать, воздержится докладывать в дивизию о происшедшем и попытается вначале разобраться в сложившейся обстановке сам. И конечно, примет срочные меры к розыску пропавшего солдата. Светильники часто вешать также запретит: соседи будут спрашивать, в чем дело. Это мелкие сошки впопыхах, от растерянности за ракетницы схватились», — рассуждал Гус.

Он не ошибся в своих предположениях. Ракеты вскоре погасли, но впереди темноту резанул фонарный луч. Его заметил только Гус.

Командир разведроты ускорил шаг. Он пояснил Тоне, почему важно поскорее выйти из полосы полка. Но, однако, взглянув на еле тащившегося связиста, распорядился искать по пути воронку. Впереди послышался лай собаки.

— Осложняются дела...

— Воронка справа, — сказал Блинов.

— Проверить!

Блинов метнулся туда и тут же доложил:

— Подходящая.

Перебрались в воронку. Лай собаки приближался. Теперь Тоня с Блиновым заметили лучи фонариков.

— Я слышу лай одной собаки. Не ошибаюсь?

— Мне тоже кажется — одна, — ответила Тоня Гусу.

Она спросила связиста. Тот молча послушал и сказал, что приближается одна собака, и наверное, овчарка командира полка. Других собак он не видел.

Теперь до разведчиков донеслись человеческие голоса. Гус через Тоню спросил немца: «Когда собака подбежит, она поднимет шум или нет?» Связист задумался, а затем посоветовал немедленно начать земляные работы. Он скажет несколько ласковых слов, собака поскулит немного и побежит дальше. Но вот если было что-то обронено при переходе линии фронта, она найдет и по следу обязательно приведет сюда.

— Он прав, — согласился Гус и приказал углублять воронку, но землю не выбрасывать наружу, а укладывать по краям.

— Собаку сможем уничтожить холодным оружием?

Тоня перевела. Гитлеровец ответил, что это трудно сделать. Если бы было мясо, попытаться можно, но посоветовал лучше ее не трогать, так как она завизжит и привлечет сюда солдат. Гус после небольшого размышления сказал, что мясо есть. Собаку надо затащить в воронку и задушить. Спросил, сможет ли он ее схватить за ошейник. Связист заколебался, попытался отговорить не делать этого: шума избежать почти невозможно.

— Собаку нужно уничтожить! И вы должны это сделать без колебаний! — отрезала Тоня.

Немец выпучил глаза на Тоню.

— Вы что уставились на меня?

— Фройндин?

— Вы готовы выполнить приказ?!

— Попытаюсь сделать. Но вы возьмете меня с собою? Меня теперь обязательно разыщут, — взмолился связист.

— Тебя возьмем, Фридрих. Но действуй решительно. Твоя жизнь теперь в твоих руках!—сказала Тоня.

Лай собаки тем временем приближался. Гус уже довольно ясно улавливал приближающийся шум. Фашистов Гус еще не видел, но по нараставшему шуму понимал, что шли цепью, быстрым шагом, на довольно широком фронте.

— Он что? Заколебался? — спросил Гус. — Что он сказал?

— Ничего особенного. Удивился, что я девушка... Обещал схватить собаку. Просил, чтобы его с собой забрали...

Долетевший из темноты голос прервал ответ Тони. Выполняя команду, собака побежала в другую сторону, параллельно фронту, но вот она вернулась и снова устремилась большими прыжками на людей.

— Приготовиться, Фридрих!

— Я готов. Скажите им: всем дружнее работать лопатами и смотреть только в землю. Никакого внимания на собаку! В противном случае может сорваться замысел.

Тоня перевела. Связист взглянул на работающих, изготовился и только показалась раскрытая пасть огромной овчарки, совершенно неожиданно ударил ногой по каске Гуса и дико закричал: «Фас!» Собака сбила с ног Блинова и, зарычав, стала его грызть.

— Ах, сволочь! — проговорила со злостью Тоня и, ударив лопатой по спине гитлеровца, всем телом навалилась на него.

— Помогайте Блинову! — как-то странно, совсем чужим голосом выдавил Гус, успев схватить фашиста за горло.

Тоня метнулась к Блинову и на какие-то секунды обомлела: Блинов, выкрикивая «Ох, сука! Ох, сука!..» катался с собакой по дну воронки. И только здоровущий пес со вздыбленной холкой оказался на Блинове, Тоня каким-то невероятно ловким прыжком навалилась на пса, вцепилась обеими руками в его лохматую шею и сбила с Блинова. Овчарка взвизгнула и тут же обмякла, а Блинов, лежа на спине, еще раз всадил в нее нож. А потом вскочил и одним прыжком оказался у сцепившихся Гуса и немецкого связиста.

— Получай, иудина! — пронзил гитлеровца ножом разъяренный Блинов.

— К бою! — стаскивая с шеи автомат, прокричал Гус.

Теперь все трое хорошо услышали, как в их направлении, горланя, спотыкаясь и нещадно ругаясь, бежало человек семь. Один из них истошно звал к себе овчарку.

— Подпускаем вплотную!—отдавал распоряжение Гус. — Пробиваемся наискосок, к фронту.

А гитлеровцы были уже в нескольких шагах от разведчиков.

Их насчитали десять. Фашисты не знали, что произошло, слышали лишь отдельные крики, визг собаки, а теперь вдруг тишина.

Три короткие очереди резанули воздух почти одновременно. — Порядок. Кажись, уложили всех. За мной, быстро! Бегом! Ложись!

Затрещали автоматные очереди из второй цепи. Гус пополз, за ним Тоня, замыкал Блинов. Метров через пятьдесят вскочили и побежали к линии фронта, но вскоре Гус резко повернул обратно.

Тоня с трудом успевала за Гусом.

— Ой, больше так не могу! Ой, дайте передохнуть! — выбиваясь из сил, просила Тоня.

— Еще немножечко. Еще чуток... — подбадривал Гус.

Они забежали в густой, высокий бурьян и в изнеможении повалились наземь. Гус поднял голову, прислушался. Шум, гам затихал. Погоня, кажется, не состоялась. О, если бы так!

— Э-э, бра-а-те-ец. Да ты весь в крови, — осмотрев Блинова, сказала Тоня.

— Да, покусала малость.

— А ну-ка, снимай шинель!

— Подождите, — остановил ее Гус. — Скоро должна быть балка с кустарником. Там и обработаете его, да и решим что дальше делать. Кровью не истечешь?

— Да вроде нет. Саднит только, — отозвался Блинов.

— Это не страшно. Пошли! — надев каску и убирая в карман компас, скомандовал Гус.

Теперь он резко свернул влево и быстро зашагал вперед. В районе их схватки зачертили землю фонарные лучи. Стрельба прекратилась, но они шли настороженно, обходя каждый подозрительный предмет. Наконец, наткнулись на густой кустарник. Сворачивать не стали. Держась за ветви, сухие колючие прутья, спустились в овраг.

— Садитесь. Произведем осмотр, — сказал Гус. — Начнем с Блинова.

— Да, да, с него, — поддержала Тоня. — Благо, и осколок луны проглянул.

— О-о! Братец ты мой! Как же она тебя поразукрасила! — протянул Гус, осматривая разведчика.

Лицо Блинова было в крови. Шинель густо залита кровью.

— Руку, видать, сильно покусала.

— Ногу и бок еще, — пояснил Блинов, снимая плащ-накидку и вещевой мешок.

Ему помогли снять шинель, приподняли гимнастерку. Тоня обработала рану. На руку, выше локтя, наложила жгут. Ссадины на лице прижгла йодом. Попросила Блинова сжать в локте правую руку.

— Сустав не поврежден? Хорошо. — И тут же заключила: — Блинова надо бы к своим. Ему необходимы уколы.

— Доберешься?

— Смогу, товарищ старший лейтенант. Но никакого желания нет преждевременно паруса туда настраивать с пустыми руками. Тот-то угорь обхитрил нас... «Дети... Старуха...»

— Никаких разговоров. Шагай! Только учти: мы находимся уже в полосе другого полка. Перейти фронт будет нелегко. Тут тоже теперь смотрят в оба. Косолапов пусть доложит начальнику разведки: мы постараемся выполнить задачу, но задерживаться не будем. Документы, связиста и другого солдата передашь Косолапову. Ну, ни пуха ни пера!

Гус и Тоня пожали ему здоровую руку. Ротный указал разведчику ориентиры, посоветовал последние полкилометра преодолевать ползком, по всей вероятности проливчик усилил секреты. Ефрейтор растаял в темноте ном и.

— Блинов, конечно, стойкий гвардеец, но всякое может случиться, — проговорил тихо Гус.

Он взглянул на светящийся циферблат наручных часов. Стрелки показали 23.30. Луну снова заволокли густые кучевые облака. И опять ни одной звездочки.

— Теперь взглянем на тебя, — обратился Гус к Тоне.

— У меня все благополучно. Только оцарапана ладонь, Саднит. Грязь, видать, попала.

— Почему же не обработала? — с укором спросил Гус.

— Да разве до руки было... — Она достала из походной аптечки йод и спирт.

— А ты как?

— Чепуха.

Тоня ощупала его грудь, шею.

— Ой, да у тебя же весь ворот залит кровью.

Забыв о своей царапине, Тоня занялась обработкой раной Петра.

— Я тебе стрептоцидовую повязку наложу и забинтую.

— Валяй, Тонюша. Милый мой доктор.

Топот сапог и приближавшийся говор заставили Гуса замолчать. Прижались к земле. Совсем близко по лощине, о чем-то тихо разговаривая, прошли четыре гитлеровца. За ними еще четверо. Когда затихли их шаги, Тоня сказала:

— Тот, что в середине, жаловался, что ему не дали после дежурства уснуть. Другой над ним подтрунивал.

Небо опять озарилось ракетами.

— Да, подняли тревогу и в соседних полках, — заметил Гус. — Задали мы им мороки.

Гус по отдельным ориентирам определил свое местонахождение. Они были в четырех километрах от переднего края. Решили еще углубиться километра на три и выйти к проселочной дороге, где она пересекает длинную балку, заросшую кустарником.

Тоня, поддерживая Гуса за локоть, медленно, но пригибаясь, повела его по намеченному курсу. Однако не успели они отойти от балки, как неожиданно перед ними вырос гитлеровец с автоматом:

— Стой! Руки вверх!

Гус шатнулся. Тоня его поддержала.

Что разорался?! Не видишь, с тяжелораненым. Помоги лучше, — зло, грубо ответила Тоня.

— Не могу. Я часовой, — другим уже, извиняющимся тоном отозвался солдат.

— Тогда и молчи. Тоже мне... Бдительный, — и уже мягко, негромко, но так, чтобы услышал гитлеровец, обратилась к Гусу: — Крепись, крепись, Фридрих. Немного осталось.

— Вы обойдите. Не велено в расположении...

— Будем еще обходить! Не видишь, еле плетемся, — огрызнулась Тоня, не сворачивая с пути. Часовой, пропуская их, отошел в сторону. Тоня и Гус, скосив глаза, увидели неподалеку ствол тяжелого миномета. «Батарея. Понятно, — отметил про себя Гус: — Ловко Тоня разыграла гитлеровца. И голос точь-в-точь, как у молодого парня».

Раздался снова окрик:

— Ложись! Стрелять буду!

— А может, падать прикажешь?! — не сбавляя шага, сердито буркнула Тоня. — Протри глазищи-то! Не видишь, с тяжелораненым тащусь? Скажи-ка лучше, где лазарет? Что молчишь-то? Язык отвалился?

Солдат щелкнул автоматом. «Поставил на предохранитель», — отметил Гус.

— Не положено разговаривать. Разводящего сейчас позову. Он быстро...

— Пошел ты к черту со своим разводящим! Сами дойдем...

— Вам все равно надо принять левее, на машины напоретесь, — уже сочувственным голосом пояснил часовой.

Тоня немного свернула влево. Гус повалился.

— Да не падай же ты! Горе ты мое. Идем же. Выйдем к дороге. Там подберут.

Они пошли дальше. По ногам стал хлестать колючий бурьян. Гус остановился, шепнул Тоне:

— Задержимся. Осмотреться бы неплохо.

— Ты посиди. Я сама.

Тоня ушла и вернулась довольно-таки скоро:

— Никого. Что будем делать?

— Придется задержаться. Сегодня если и возьмем «языка», обратно не выйдем. Тревогу теперь на широком фронте объявили. Но где же замаскироваться и прокоротать день?

— Что же... Давай будем искать, пока не поздно.

10. Командарм

В дивизии ждали приказа на штурм Кузьмичей. К этому готовились, и вдруг пришел новый приказ — форсированным маршем двинуться на запад.

Прочитав шифровку, комдив развел руками:

— Вот тебе и Кузьмичи. Вот тебе и попробуй угадай мысли начальства.

Хлебов взял карту и начал вместе с Кульковым изучать маршрут. Наметил места дневок, дал указание об основных положениях приказа.

Марш совершали перекатами. Отдельные дневки затягивались. На больших стоянках получали небольшими партиями пополнение, технику, боеприпасы, интендантское имущество. До самого последнего момента не знали своего конечного пункта, но у командования двух мнений не было: дивизия перебрасывается на тяжелый участок фронта. Надо и на марше учиться, готовиться к еще более жарким боям.

В конце октября, когда части дивизии находились в одном переходе от Клетской, к добротному рубленому дому, в котором остановился комдив Хлебов, подкатил «виллис». Из машины легко выпрыгнул небольшого роста человек в папахе, генеральской шинели, в хромовых сапогах с высокими каблуками. Он быстрыми мелкими шагами направился к дому. Гвардеец, стоявший на охране, по-ефрейторски приветствовал его.

Генерал резко открыл дверь и вошел в дом. Хлебов поднялся из-за стола, на котором была развернута карта-километровка этого района, сделал несколько шагов навстречу и застыл в молчании.

— Командарм шестьдесят пятой Батов, — назвал себя вошедший.

— Товарищ командующий, 27-я гвардейская дивизия совершает марш. Докладывает полковник Хлебов.

Батов повесил у порога свою генеральскую, не так уж новую шинель, сел за стол.

— Ну как идет передислокация, Виктор Сергеевич?

Комдив доложил, что марш проходит строго по графику. Форсировать Дон и сосредоточиваться в Клетской части будут ночью при строжайшей маскировке. Соединение получило пополнение, доукомплектовалось материальной частью, готово к бою.

Командарм поинтересовался, когда и откуда дивизия прибыла под Сталинград, где вела бои, давно ли Хлебов командует соединением, как воюют командиры полков. И, как бы завершая разговор, взглянув на карту, спросил:

— Как представляете свою будущую задачу, Виктор Сергеевич?

Хлебов помолчал, привычным движением руки провел по чуть вьющимся темно-русым, посеребренным сединой волосам. Его живые серые глаза немного сощурились и смотрели в одну точку. После паузы, хлопнув руками по своим коленям, он заговорил:

— Признаюсь, много не думал об этом, товарищ командующий. Но предполагаю, раз взятие Кузьмичей отложили, значит, наступать будем из другого района. Гвардия ведь прежде всего должна наступать.

— Ну что ж. Возражать против таких оптимистических умозаключений командира дивизии нет оснований, — поднимаясь из-за стола, улыбнулся Батов. — А сейчас приглашаю вас на рекогносцировку.

Недалеко от Дона сделали две остановки. Командарм дал ряд указаний о порядке форсирования реки и дезориентировки противника. На западном берегу оставили машины. Батов и Хлебов переправились на моторной лодке через Дон и неторопливо, вначале полем, а затем окраиной станицы, направились на позиции, Было пасмурно, моросил дождь. Когда оказались на окраине Клетской, Батов спросил, как решил комдив расположить полки. Хлебов доложил.

— А о частях усиления подумали?

— Да, товарищ командующий. Мы ожидаем одну-две танковые бригады, несколько артполков, полк «катюш», поддержку с воздуха. Все приданные средства также разместим на плацдарме, исключая, конечно, тяжелую артиллерию и эрэсовские дивизионы. Их огневые позиции будут на западном берегу Дона,

— Произведете смену дивизии. Тылы до начала наступления оставьте на правобережье. Обеспечьте тщательную маскировку. Особенно четко должна пройти смена частей!

На рекогносцировку затратили часа три. Большую часть времени провели в первой траншее, внимательно рассматривали позиции румын. Батов в общих чертах познакомил Хлебова с возможной боевой задачей дивизии.

— Учтите, Виктор Сергеевич. Ваша дивизия будет прорывать оборону на главном направлении, в первом эшелоне. Сосед справа — дивизия 21-й армии — действует также на главном направлении, слева — в таком же построении и с той же задачей будет наступать наша 304-я стрелковая. Следовательно, как вы догадываетесь, оборона врага будет прорываться смежными флангами двух армий и двух фронтов — нашего, Донского, и Юго-Западного. На вас ложится ответственнейшая задача! Успешное решение ее во многом будет зависеть от скрытности сосредоточения и оперативной внезапности. Все работы — ночью с максимальной маскировкой! Днем на плацдарме все замирает. Маскировку — под жесточайший контроль! Еще раз обращаю ваше внимание: вы действуете на стыке двух армий, а отсюда делайте дополнительные выводы. Еще раз настоятельно рекомендую самым тщательным образом отработать взаимодействие с артиллерией авиацией, соседями. Через ваши боевые порядки будет вводиться второй эшелон армии. И это должно быть тщательно продумано!

— Понятно, товарищ командующий. Сделаем максимум возможного для успешного выполнения боевой задачи.

Вернулись они к Дону, когда стемнело. Дождь перестал. Похолодало. В воздухе запорхали снежинки. Адъютант комдива Яков разыскал землянку. Принесли печку, потянуло теплом. Батов, прохаживаясь по землянке, предался размышлениям. Командир 27-й гвардейской произвел доброе впечатление. Ему понравились и оперативно-тактическая грамотность полковника, и живой, быстро схватывающий обстановку ум, и сдержанная, но вместе с тем и непринужденная манера вести себя со старшим начальником, и прямой, оптимистический, общительный характер...

«Да, не случайно гвардия обрела твердые крылья с таким комдивом. На него вполне можно положиться. Недаром Рокоссовский, передавая дивизию из своего резерва в армию, посоветовал именно это соединение поставить на главное направление и на стыке фронтов. «Не ошибешься. Попомни мое слово, — сказал он тогда. — Эти морские орлы раздолбают вояк Антонеску за милую душу». А уж Рокоссовский—то зря слов на ветер не бросает».

— Ну, какие планы, Виктор Сергеевич? — оторвавшись от Раздумий, спросил командарм.

— Заправиться не вредно было бы, товарищ командующий. Проголодались заметно. Но вот дело... — комдив смутился. — Собрались-то мы очень быстро и ничего не прихватили с собой...

— Есть чем. Есть, товарищ комдив, — ввалился в землянку адъютант, — Сейчас будет развернута скатерть-самобранка. Правда, не такая уж щедрая, но...

Он смахнул со стола крошки хлеба, разостлал газету, поставил чайник, кружки, нарезал хлеб и торжественно выставил солдат скую фляжку:

— Вот и все... Чем богаты, тем и рады.

Хлебов пригласил к столу командующего:

— Прошу вас, Павел Иванович. Я бы порекомендовал вам и заночевать у нас. Ночь темная. Ехать далеко...

— Благодарю вас за то и другое. Но у меня много дел. Поехал.

— Ну как же так, не поев даже... Я провожу вас, товарищ командующий?

— Не надо. Дайте мне сопровождающего и помогите переправиться на другой берег. Сами отдохните хорошенько. Работенка предстоит жаркая.

Подтянутость, простота, четкие и ясные указания на рекогносцировке, широкий круг интересов командарма произвели на Хлебова сильное впечатление. Контакт между ними был установлен деловой и прочный.

— Какое впечатление произвел на тебя новый командующий? — спросил Хлебов адъютанта, когда тот вернулся и доложил, что перевез генерала через Дон на моторной лодке.

— Ума не занимать генералу. Так мне кажется, товарищ комдив.

— Так-то так, а вот угостить командарма и не смог. Сухой кусок хлеба выставил на стол.

— Промашка получилась, товарищ комдив. Сверхмедленно соображал. Да и сами понимаете, слишком неожиданным был ваш отъезд на рекогносцировку. Мне показалось, разговор у вас только начинается, а тут бац — и ехать. Командарм-то ведь и для меня новый человек. Манер его не знаю. Теперь вот другое дело. Все наперед будет учтено. А сейчас прошу к столу.

— Сила ты у меня. Ах, сила! Но сегодня без ума оказалась.

Неприхотливый ни в еде, ни в быту, Виктор Сергеевич выпил стограммовку, закусил черствым хлебом, запил донской водицей, распорядился передать в штаб о своем местонахождении и тут же на земляном топчане, укрывшись шинелью, уснул.

На предпоследней дневке устный приказ командарма был продублирован шифровкой: сосредоточиться в районе станицы Клетской, полки переправить через Дон, сменить там части. До получения приказа марш совершался днем. Командиры хотя и старались соблюдать необходимые меры маскировки, однако днем было трудно укрыться от немецкой разведки. Их двухфюзеляжные «фокке-вульфы» — «рамы», как их называли солдаты, — почти непрерывно «висели» над колоннами гвардейцев.

Впрочем, демонстративное дневное движение гвардейских полков входило в планы нашего высшего командования. Оно обеспечивало решение задачи по дезориентации противника.

За две ночи, на переломе с октября на ноябрь, части соединения, соблюдая строжайшую маскировку, совершили тридцатикилометровый марш, переправились через Дон и сосредоточились в Клетской. .

Еще задолго до этой знаменитой операции наше командование проведением ряда частных боев тщательно готовило позиции для развертывания наступления.

Станица Клетская была отбита у противника несколько недель назад. После этого советские части не вели здесь активных действий. Однако гитлеровская разведка этот район держала под пристальным наблюдением. Вражеская авиация часто навешала его. и, возможно, потому, что оборонялся этот участок румынскими дивизиями. В Клетскую начподив Николаев приехал на рассвете. Он задержался на совещании в Политотделе армии. Хотел проехать на «виллисе» до берега Дона, но часовой у шлагбаума не пропустил. Пришлось пойти пешком.

Вот и Дон. Он на редкость спокоен, но посуровел, даже как будто загрустил. Впрочем, унылость ему придавала поскудневшая растительность.

Вода не замерзла. Ее то и дело кромсают снаряды и мины. Тихо плывут крыги тонкого льда, коряги. На быстрине пустая лодка. В ней — узел с постелью, детская коляска, кукла... и ни души. Кто в ней плыл? Мать с ребенком? Седой старик с внучонком? Где же они? Молчала лодка. Молчал поседевший Дон.

На берегу толпятся солдаты. Они ожидают переправы. Ждет ее и начподив.

— Как дела, хлопцы? — обратился он к бойцам.

— Да вроде бы ничего. Табачок есть. Сухари тоже. Жить можно.

— А патроны? Гранаты?

— Это само собой.

— А как с духовной пищей? Газеты читали? Сводки о положении на фронтах слушали?

— Где там! Как ушли из-под Кузьмичей, так о газетах ни слуху ни духу. И писем давно нет. Наш Федя весь извелся.

— Чего же?

— Да Манечка у него завелась. Чудо-девчонка, а писем вот нет.

Тут уж не удержался и Федя:

— Да я б этих почтовиков всех начисто на передовую и ровно месяц не давал бы им ни писем, ни газет. Пусть бы они повздыхали вот так, как мы.

— Даю вам слово, хлопцы, что будут у вас сегодня же и письма и газеты, — заверил Николаев. — И кое-кого заставим повздыхать.

Люди садились в лодку. Руководил посадкой строгий усатый солдат. Все разместились чинно, степенно. Один прыгнул самочинно. Усач грозно поднял весло:

— Ты что сигаешь? Выкупать нас захотел? А ну вылазь сейчас же, чертова башка!

— Слушай, душечка, нэ кричи! Доедем. Ручаюсь. Будешь цел-целехонек. В Грузию на хванчкару приглашу.

— Слазь сказал тебе, слазь! А то я тебе за нарушение приказа дам такую хванчкару, что без хванчкары закачаешься.

Солдат подчинился. Лодочник сказал:

— А вот теперь садись. С разрешения садись!

— Э-э, постой. Это зачем же ты мне устроил такой эксперимент? Сначала высадил, а потом «садись»!

— Повелеваться тебя, чудака, учил.

«Почему же так никудышно работала полевая почта на марше! Может, не обслужили тех, кто по разным причинам находился в тылах полков, в санротах? Надо поинтересоваться, сегодня ж разберусь. — Мысли Андрея вернулись к совещанию в Политотделе армии: — Будем наступать. Это ясно. Надо поднять людей. Парторганизацию бы в каждой роте, да коммунистов мало, Может, взять из тылов? Есть и в ротах хорошие люди. Принять бы в партию их».

В небе послышался нарастающий гул, а вскоре на горизонте показались и самолеты. Они шли на главную переправу. Бойцы заволновались, задвигались.

— А ну сиди смирно и не крути башкой! — прикрикнул лодочник на молодого мордастого солдата.

От эскадрильи бомбовозов отвалил один пикировщик и нацелился на переправляющихся. Все в лодке пригнулись. Ухнул взрыв. Лодку с силой качнуло. Пассажиры чуть не попадали за борт.

— Держись! — крикнул лодочник. — Цыц, разтак вашу мать!

Самолет спикировал снова. Бомба пошла в направлении лодки. Случилось это на третьей четверти Дона. Посудина качнулась. Начподив встал:

— Слушай мою команду! Никаких движений!.. На левые весла нажимай, нажимай, сильнее! Правыми тормози! Еще нажми! Хо-ро-ошо!

Николаев взглянул на перевозчика. Широкое, изъеденное оспой лицо его посветлело.

Еще грохнула одна бомба.

Лодку успели повернуть носом к волне, и она, сильно подпрыгнув, устояла. Увернулись и еще от одной волны. Кто-то от радости смеялся, кто-то считал всех чертей. Грузин, к удивлению, пел:

— Мой товарищ из Тбилиси, вай-вай, вай! Не кудрявый и не лысый, наливай...

— Катись к едрене с песнями. От волны спасай! Плащ-палатку! Палатку к борту, сдержать волну!

Вот и берег. Солдаты с радостью выпрыгнули. Отмель. Грузин взмахнул рукой:

— Живем, кацо! Живем. Видать, и впрямь будем пить хванчкару. Всю лодку приглашаю в гости.

— Только сидящих в лодке?

— Зачем только... Всю роту позову. Бочку кахетинского оставлю! Пей, гуляй, душа молодая! Эх!

Грузин спрыгнул с лодки и уже с берега крикнул:

— Всех приглашу. Всех! Только не усатого. А впрочем, и его приглашаю.

11. Сюрприз судьбы

А у разведчиков Гуса и Ильиченковой, оставшихся в тылу врага близ Кузьмичей, продолжалась своя тяжелая эпопея. Долго в ту ночь блуждали они по балкам и перелескам в поисках надежного ночлега. Выбирали одно место, а там вдруг оказывалась близко тропа или дорога, нащупывали густолес, а там пахло дымом вражеских землянок или бензином... Показалось, что кто-то в нем храпит, но прислушались — никого.

— Совсем ослаб? Понимаю. Немного пройдем и присядем у той машины. Будем ждать транспорта, — нарочито громко сказала по-немецки Тоня.

Гус не понял ни одного слова, но был уверен, что она его поняла и сказала то, что нужно в этой обстановке. Он пожал ее руку. Ведь часовой мог не только говорить: «Стой», «Ложись», но и маскироваться.

Они теперь уже хорошо видели перед собой полусожженный танк. Ясно: результат работы наших «илов». Вблизи чернел второй, а еще дальше — и третий танк. Гус повеселел: «Повезло. Лучше и не надо. Под одной из покалеченных черепах мы и укроемся». У Тони тоже было такое мнение.

Гус оперся о холодную броню. От покалеченной чушки тянуло сожженным железом и соляркой. Танк, видно, взорвался. Башни с орудием не было. Перебитая гусеница ломаной темной цепищей растянулась на земле. Бездыханная громадина была пуста.

— Надо осмотреться, — шепнул Гус, опускаясь на отбитый каток.

Тоня отошла от танка, остановилась и осмотрелась. Потом сделала еще шагов пятьдесят в направлении третьего танка и крикнула:

— Эй, есть кто там?.. Что молчите? Нам нужна помощь. — Голос ее растаял в тишине. —— Вы, что, смеетесь? Помочь не хотите тяжелораненому?!

Снова тишина. Никто не откликнулся.

Тоня вернулась.

— Как на грех, ни одной души. Придется ждать, — сказала она по-немецки и, наклоняясь к Гусу, прошептала: — Никого. Да кто эти гробы будет охранять?

Гус тихо сказал Тоне, что под этим танком они и заночуют. Тоня предложила свое:

— Давай под тот, что в лощине. Там удобнее.

Гус отрицательно качнул головой:

— Под ним нельзя, он на ходу. Его может тягач увезти. А этот недвижим. Давай-ка Тонюш, тащи бурьян. Да еще раз проверь окрестности.

Тоня пошла за бурьяном и вскоре вернулась с большой охапкой разнотравья. Гус копал под танком щель. Оказалось, он нашел большую саперную лопату.

Недалеко от танка послышалась немецкая речь. По разговору определили: идут двое. Один из них негромко рассказывал, как он в лазарете прощался с земляком, которого отправляли в Германию. Как много он видел калек в госпитале! Теперь говорил другой. Он за что-то отчаянно ругал своего фельдфебеля. «Здорово, видно, насолил ему», — усмехнулась Тоня. Патруль скрылся. Гус разостлал бурьян, поинтересовался, как их конура выглядит со стороны. Тоня осмотрела и, приблизившись к нему, сказала, что ночью трудно сделать определенное заключение. Когда начнет светать, посмотрим внимательнее.

— Неплохо бы дерюгу раздобыть.

— Поищу, — отозвалась Тоня.

Возле танка ничего не оказалось. Пошла к другой машине. Люки раскрыты. Безмолвие. Осветив фонариком отсек механика-водителя, она увидела на сиденье засаленный ватник, а рядышком на днище лежал свернутый грязный комбинезон. Свесилась в люк, взяла то и другое. «Теперь подостлать «раненому» есть что».

Гус взял тряпье, позвал Тоню.

— О, да тут неплохо. Какой ты молодчина! — похвалила любимого Тоня.

Она улеглась ничком, вытянула ноги и только теперь почувствовала сильнейшую усталость, хотелось спать.

— Как станет светать, обследуем, — сказал Гус. — Понадежнее замаскируемся. А сейчас вздремни, а я уж утром.

— Может, наоборот?

— Нет, нет! —возразил Гус и привлек ее к себе.

Тоня уснула. Она не слышала ни проезжавших груженых машин, ни протарахтевшего туда и обратно мотоцикла с люлькой, ни трижды проходивших и возвращающихся обратно патрулей. Гус отчаянно боролся со сном, мобилизовав всю силу воли, и не сомкнул глаз. Наблюдая местность и обдумывая план дальнейших действий, он маленькой лопаткой продолжал совершенствовать маскировку.

Когда забрезжил рассвет, Гус осторожно, стараясь не задеть спящую, выбрался из-под танка, дважды прополз вокруг него, забросал землей торчавший бурьян, подделал кое-что для улучшения обзора, тихо опустился в щель.

Тоня поджав ноги, съежившись в комочек, спала на правом боку, положив голову на вещевой мешок, левой рукой охватив лежавший возле нее автомат. Утомление и перенесенная контузия сказались на ее лице. Гусу показалось, что оно осунулось, впали щеки, чуть обозначилась синева под ее плотно закрытыми глазами. «Вот умаялась, бедняга. Ничего не слышит и не знает, как мне хочется обнять ее и поцеловать!» Он перевел взгляд на часы. Малая стрелка заметно отошла от цифры «8». Но ему жаль было будить Тоню, и он решил продлить ее сон еще на часок.

На переднем крае возобновилась пулеметная перестрелка. Орудия и минометы по-прежнему молчали. Гус насторожился. Танки шли в их направлении. Приподнял голову, пристроился поудобнее. Утренний туман какое-то время не позволял ему видеть танки. Но вот показались их контуры.

— Тягачи... По-нят-но-о, — протянул невесело Гус.

На тягаче, что остановился у дальнего подбитого танка, заглушили мотор. Другой шел прямо на них. Затряслась земля. Гус машинально прижал голову ко дну щели. Он видел, как встрепенулась Тоня, она хотела подняться и, наверное, ушиблась бы о днище, но Гус удержал ее голову.

Тягач поравнялся с ними и заглох. С него спрыгнул танкист в комбинезоне. Обошел взорванный танк, ударил ногой по разбитому ведущему катку, недалеко от которого растянулась перебитая гусеница, что-то сказал и пошел к следующему. Тут же взревел мотор, и тягач, дернувшись, пополз дальше. Возились недолго. Прицепили буксир и потащили танк. У первого остановились. Тот же человек спрыгнул и подошел к двум танкистам. Мотор тягача заглох.

— Что он болтал? — спросил Г ус.

— Сказал, что этот гробешник увезти не удастся, у него не только гусеница полетела, но и ведущий поломан. Механик-водитель ответил, что начальник заставит и этот гроб увезти. Другой, по-видимому, техник-офицер, сказал: «Заберем тот, а об этом доложим. Заставит — подумаем, что сделать». А механик на это ответил: «Двумя тягачами утянем и его».

— Утянут, точно. Их начальство не любит, чтобы своя разбитая техника глаза мозолила солдатам... Что будем делать?

Тоня ответила не сразу. На дворе ведь белый день. Небосклон очистился от туч, и солнце светило ярко, по-летнему. Она вопросительно взглянула на Г уса. Выглядывающая из-под каски повязка почернела. Лицо побледнело: сказывалось утомление. На висках — темные подтеки от пота, левая щека вымазана мазутом и припудрена землей. Отвечая, она предложила ему перебинтовать голову. Так будет легче двигаться дальше в тыл к неприятелю. Неподалеку темнел кустарник, там и залечь. Подойдет кто из гитлеровцев, она будет «оказывать» помощь, а там что-нибудь придумают.

— Не ждать же нам, когда эти барбосы вернутся с двумя тягачами и уволокут эту изуродованную черепаху, а заодно и нас раздавят как цыплят.

— Не выйдет так, дорогая, — возразил Гус. — По дороге оживленное движение автотранспорта. Нас быстро подберут и свезут в лазарет. А если уклонимся от дороги, также можем угодить в лечебный пункт. Полковой где-то поблизости должен быть. Останемся пока здесь. Ну а уж коль придут и обнаружат нас «барбосы» — перестреляем их, а сами — в тягач и пришпорим его. Мы ведь быстрее сработаем, да и сейчас кое-что предпримем.

На этом и порешили. Возле танка валялись доски от раздавленного гусеницами ящика из-под мин. Гус подобрал более или менее сохранившиеся и принялся за работу. Вскоре укрытие под танком было затянуто плащ-накидкой, на нее наброшена земля вперемешку с бурьяном. Тоня, осмотрев сооружение, сказала:

— Здорово. Сразу, во всяком случае, не разглядят. А теперь усни.

— Придется. Намотался. Голову, словно магнитом, притягивает к мешку. Через два часа разбудишь, — и, растянувшись, тут же крепко уснул. Он не знал, конечно, что дивизия ушла из этого района, и по просьбе начальника штаба соседнего соединения их поиск не был отменен. Они работают уже на тех, кто стоит на позиции. Наступать теперь на этом направлении будут они. Им также очень нужен «язык» — штабник.

В воздухе появились самолеты. Тоня пододвинулась к каткам и взглянула на небо. Девятка, другая, третья прошли над разбитым танком, а через несколько минут землю сотрясли разрывы бомб в расположении гвардейцев. С беспокойством посмотрела она на Г уса. Но взрывы не нарушили его сна. Когда самолеты улетели, подали голос советские отдельные орудия и минометы. Три снаряда разорвались метрах в двухстах. Тоня взглянула на друга, но тот и ухом не повел. «Пристрелка», — подумала она. — Будет артналет, а за ним снова наступление. Эх, если бы наши пришли!»

Промчавшийся мотоцикл прервал ее мысли. Прошло еще несколько машин с минами и снарядами. Свернули неподалеку от танка. Возможный приход двух тягачей больше всего беспокоил ее. Ведь немцы могли и развернуть эту взорванную чушку Поэтому разделываться с ними придется сразу... Но ведь день! Большое движение. «Нелегко будет «пришпорить» тягач», — вспомнив выражение Гуса, подумала она. А Петр безмятежно спал точно в своем блиндаже. Вот нервы! Можно позавидовать...

Прошло еще часа полтора. За это время вражеские самолеты дважды бомбили советские позиции. Потом на несколько минут сделалось тихо, и вдруг слитно загрохотала советская артиллерия. От взрывов мин и снарядов застонала земля. Тоня взглянула на Гуса в надежде увидеть его открытые глаза. Но нет! Его это не касается. Он спит.

Обстрел продолжался недолго, огонь перенесся ближе к дороге. Значит, началась атака. Если бы не разрывы, наверняка услышала бы родное «ура». Сколько же теперь? Ах, вот уже что. Тринадцать часов.

Артогонь неожиданно прекратился. Теперь до ее слуха доносились пулеметные очереди и частая дробь автоматов, а вскоре она услышала и заветное «ура». С час продолжался бой. Гуса она не будила, хотя тот давно уже отоспал установленную им же норму. Ветер с поля боя донес работу советских танков, и сквозь их гул снова пробилось дорогое русское «ура». По дороге к фронту подряд, с небольшим интервалом, проскочили два мотоцикла, за ними прогромыхали три батареи противотанковых орудий.

— Спешите, запросили помощь... О-o! И пехоту подбрасываете... — уже вслух сказала Тоня, увидев колонну автомашин с солдатами. И только проскочили первые машины, как лавиной обрушились «катюши». Тоня видела, как с заглохшими моторами замерли на месте машины, как трусливо, в неописуемой панике выпрыгивали из кузовов вражеские солдаты. Только сейчас она поняла причину их панического бегства с машин.

— Петя, Петя! Проснись, проснись! Сыграли наши «катюши». Фашисты бегут к на-а-м!..

Она больше ничего не успела сказать. Прижимаясь к земле и одновременно надевая на голову Гуса каску, Тоня под нарастающий гул приближающихся снарядов, перемешанный с раздирающим криком гитлеровских вояк, успела увидеть толпу солдат, бегущую к единственному укрытию — танку.

Тоня всем телом прижалась к земле. До разрывов она, однако, успела почувствовать, как что-то живое и вздрагивающее навалилось на нее. И тут совсем рядом, как показалось ей, грохнули взрывы. Она почувствовала боль в ушах.

Земля унялась от трясучки неожиданно. В нос полезла тягучая пороховая гарь. И тут же снова она почувствовала на себе что-то тяжелое и неподвижное. Ее лица коснулись скрюченные и еще дрыгающие человеческие пальцы. Тоня изо всех сил ногами и руками откинула в сторону уже бездыханное тело огромного • фашиста. Только сейчас она поняла, что произошло. На помощь ей пришел Гус. Они вдвоем оторвали пальцы гитлеровца, намертво зажавшие воротник Тониной шинели. Но не один фашист прибежал спасаться под танком. Зеленые шинели, мундиры, каски пестрели в глазах.

«Сколько же их?! И не двигаются. Неужели мертвые? подумала Тоня... Да, мертвые. Убиты воздушной волной. Нас прикрыли, сами погибли... Сюрприз судьбы!» Она оглянулась на Гуса и встретилась с его взглядом.

— Скапутились? — громко и каким-то странным, не своим голосом спросил Гус.

Тоня кивком головы подтвердила предположение Гуса. Через отверстие между катков она посмотрела на дорогу. Свечками горели две машины. В отдалении от них застыли еще две. В разных позах безмолвно лежали гитлеровцы в зеленых, с темными пятнами шинелях. Издалека донесся стон. Она взглянула туда. Увидела несколько корчившихся гитлеровцев.

— Что же будем делать? — спросила Тоня и тут же увидела Гуса за работой: он, действуя одними ногами, отпихивал от себя труп фашиста.

— Вот дурочка! Он работает, а я! — выругала вслух себя Тоня и поспешила на помощь Петру.

Когда закончили работу, Петр вытер о ватник руки и, взглянув на Тоню, сказал:

— Я ничего не слышу. Слушай. Нужно хотя бы у двоих взять документы. А потом будем соображать, что делать дальше.

Пока Тоня шарила по карманам, Гус вновь натянул плащ-накидку, нагреб на нее землю. Тоня подползла к нему с тремя потрепанными солдатскими книжками. Прислушалась. Пулеметные очереди, автоматная стрельба... Фронт заметно приблизился. На душе у Тони потеплело: «Наши жмут». С противоположной же стороны послышался рокот танковых моторов, и тут же из-за поворота показался один танк, другой, третий... И вдруг среди убитых гитлеровцев «ожил» один фашист. Он подхватился на ноги и с криком: «Русские! Здесь русские!» кинулся к своим.

Из оцепенения Тоню вывела автоматная очередь Гуса. Он не слышал крика гитлеровца, но увидел его и сработал молниеносно. Фашист упал как подкошенный. Озлобленный хитростью вражеского солдата, Гус намеревался разрядить автомат по другим валявшимся фашистам, но Тоня его удержала. Она с силой прижала к земле ствол, резко помахала головой: «Не нужно».

Танки не остановились. Минуя убитых, они вышли на дорогу и направились к фронту.

Тоня жестом показала Гусу, что сейчас осмотрит все ближние к ним трупы. Со взведенным пистолетом в руке она вылезла из-под танка и проверила каждого. Вернувшись к Гусу, также жестом объяснила: «Все в порядке. Живых нет». Тут же достала карандаш, бумагу и написала: «Петя, ты не слышишь и говоришь очень громко. Учти. Снова заговоришь так же, буду дергать за рукав». Гус прочитал и усмехнулся.

Тоня сочинила еще записку: «Поскольку ты теперь инвалид, задержимся здесь. С наступлением темноты будем пробираться к своим. «Языка», если и взяли бы, с ним нам теперь не выйти».

Гус не согласился. Заметно-понизив голос, он сказал:

— Пока у меня действуют руки и ноги, я должен выполнять задачу! Вечера, конечно, придется дождаться здесь. А там...

— Тс-с-с! — прервала его Тоня: впереди она увидела, как около роты гитлеровцев, растянувшись в колонну по одному, бежали вдоль фронта.

— С неатакованной позиции сняли. Подбрасывают к месту, где у наших обозначился успех, — пояснил Гус.

12. Обер-лейтенант поднял руки

Позади послышался слабый рокот мотора. Показалась крытая санитарная машина, за нею другая. Остановились они метрах в семидесяти от подбитого танка. Вышли двое, по-видимому врачи, и четверо санитаров с носилками. Загруженные ранеными машины ушли, пришло еще несколько санитарных летучек. Два врача или фельдшера, осматривая лежавших, приблизились к танку. Они перекидывались словами. Когда удалились, Гус спросил, что говорили они. Тоня написала:

«Русские настоящую мясорубку устроили». А о тех, кто возле нас смерть нашел, сказал: «Бросились спасение искать у подбитого танка, не зная того, что русские наверняка центр своего удара нацелили именно на эту мишень. Опытные артиллеристы. Рассчитали точно».

Гус, прочитав записку, помолчал, а затем сказал:

— Медик сообразил правильно. Ложись, усни. Я понаблюдаю и продумаю план действий. Ночью много работы будет.

Потом он достал из вещмешка хлеб, сухую колбасу.

— Хоть и не располагает обстановка, но поесть нужно.

Подкрепились. Тоня улеглась. Гус укрыл ее потеплее.

— Не помощница ты у меня, а золото. Цены тебе нет. Спи!

Тоня уснула. Она не слышала нового нашего артиллерийского налета, не наблюдала работу фашистской похоронной команды. Гус один перенес напряженные минуты, готовый в любой момент открыть огонь, особенно когда фашисты еще засветло брали от танка трупы, укладывали их на машину и увозили к могиле. Дважды заглядывали и под танк гитлеровцы, не обнаружив там трупов, уходили.

Постепенно к заходу солнца прекратилось и наше наступление. Гус не слышал огневого боя, но часто смотрел в сторону фронта, ожидая увидеть своих солдат, но так и не дождался. «Сильно укрепились. Вмятину, видно, сделали в их обороне, но на большее сил не хватило», — подвел итоги нашего наступления Гус. Он взглянул на Тоню. Она спокойно спала. Ватник, которым укрыл ее Гус, несколько раз сбрасывала, но он поправлял. С головы сползла шапка-ушанка. Давно уже не стриженные густые темно-русые волосы рассыпались по вещевому мешку. На раскрасневшейся правой щеке выделялась крохотная родинка. Из-под расстегнутого, чуточку сдвинутого вниз ворота форменки обозначился краешек белой упругой груди. Как бы хотелось припасть к ней губами. Но... Гус удержал себя. Он подтянул кверху ворот ее форменной блузки, поправил борт шинели, надвинул повыше ватник. «Поспи еще. Скоро будить придется... Все-таки где же раздобыть жердь?.. — возвращаясь к плану предстоящих действий, подумал Гус. — И четыре кола бы надо. Бечевка-то есть...»

Размышления Гуса прервал невесть откуда выскочившим мотоцикл. Гус занял более удобную позицию. Обзор после очистки поля стал отличным. Быстроходный мотоцикл без люльки промелькнул около танка. Управлял им офицер в темной короткой куртке, с автоматом на груди, в портупее, с планшеткой и парабеллумом. На большой скорости отъехал метров триста от танка и круто свернул налево. С минуту, не больше, Гус видел удалявшиеся взвихренные клубы пыли. Но вот они пропали. Мотоцикл остановился. Гус с трудом рассмотрел на том месте темноватое облачко отработанного газа. Мотор заглох. Штаб немцев. По всей видимости, полковой. А не офицер ли из штабе дивизии приехал? Ведь будет возвращаться. «Эх, взять бы его!» Было только полшестого. Темнота как на грех надвигалась медленно. Ротный пододвинулся к выходу, взглянул на небосклон. В двух местах заметил слабое мерцание звезд. Луны не видно. Ветер сменил направление, но дул не сильно. Гус вытащил и автомата магазин, дозарядил его, взял другой и с ним проделал то же самое. «Эх, если бы не проскочил до наступления темноты!

Этот час, как показалось Гусу, тянулся целую вечность. На позиции к гитлеровцам проехали три кухни, четыре санитарные машины успели взять раненых на передовой и вернуться назад. Дважды недалеко от них сделал залпы шестиствольный миномет. Гус не услышал грохота, но определил по вспышкам пламени. Выстрелы, сопровождавшиеся затяжным характерным скрипом пролетавших мин, разбудили Тоню. Она даже вздрогнула и резко поднялась:

— Ну что? Как тут?

Гус покачал головой, дал знать, что он не слышит, и попросил выслушать его план захвата штабного мотоциклиста. Тоня одобрила его.

Гус первым, Тоня за ним выползли из-под танка, добрались до густого бурьяна. Осмотрелись. Ползком, параллельно дороге, двинулись они в тыл противника. Ползли с полчаса. Ветер усилился, нагнал облака. Сделалось темнее.

Разведчики передохнули, пропустили несколько машин, пригибаясь, быстрым шагом пересекли дорогу и оказались в кустарнике.

— Метрах в трехстах должна быть балка, — сказал Гус, — а в ней наверняка тыловые подразделения гитлеровских батальонов.

Ветер донес до Тони отдельные голоса. В кустарнике она также уловила присутствие людей. Дальше стали продвигаться опять ползком. Затем задержались у молодого высокого ивняка, перемежающегося с молодыми березками.

Гус приказал Тоне наблюдать, а сам, вооружившись ножом, принялся за работу. Он свалил деревцо. Очистил от веток. Получилась довольно длинная слега. Принялся за второе. Подрезал его. Хотел валить. Тоня задержала Гуса. По дороге проехали четыре машины со снарядами, за ними с прикрытой сверху фарой прострекотал тот самый мотоцикл. Гус в раздражении стукнул кулаком по колену. Тоня поняла его досаду и похлопала по щеке: успокойся, мол, что-нибудь другое появится, — и подала сигнал к продолжению работы. Свалили второе деревцо. Гус сделал два кола и подсел к третьему деревцу. Наконец колья были готовы. Гус взвалил их на плечо и сказал:

— Спустимся в овраг, где кончаются кусты. На подъеме дорога должна сузиться, там как раз и устроимся.

Спустились в овраг. Дорога вильнула влево на косогор. По обе стороны ее чернели кусты. Остановились у начала спуска. Тоня обследовала местность. Кругом тишина, ни души.

Когда Тоня вернулась, у Гуса уже был готов настоящий КПП (контрольно-пропускной пункт). Даже свой походный карманный фонарик укрепил на центре жерди, перекрывшей дорогу. Он подозвал Тоню поближе, прикрыл фонарик и включил красный свет. Приближавшаяся к фронту машина с двумя подфарниками заставила Гуса снять с козлов жердь и ретироваться в кусты. Они залегли. Снова везли снаряды. В одной небольшой колонне проскочил легкий «козлик», вроде «виллиса». Рядом с шофером сидел офицер. Гус в сердцах сказал:

— И угораздило его, черт, затереться в колонну.

Часа два ожидали они, но ни одного мотоцикла, ни одной интересующей их машины! Гус стал было отыскивать другой выход из положения, как в отдалении сверкнула фара, а через несколько секунд в тишине ночи Тоня уловила стрекот мотоциклетного мотора. Гус быстро схватил жердь, уложил ее на козлы и, когда мотоцикл оказался метрах в семидесяти, включил красный огонек.

Мотоцикл с коляской резко затормозил.

— Что за чертовщина?! — выругался офицер, сидевший в люльке.

— Никакой чертовщины! Дополнительный полевой контрольно-пропускной пункт. Вы что, не знаете, с двадцати часов усиленное наблюдение на нашем участке? Документы! — прикрикнула Тоня низким мужским голосом.

Офицер, покосившись на автомат Гуса, нехотя полез в боковой карман. Достал коричневый бумажник, извлек удостоверение личности и, не глядя на Тоню, молча протянул ей.

— Ваш документ не перерегистрирован. Он недействителен! Вы что, приказа генерал-полковника Паулюса не знаете?

— Постойте, постойте! Я же со срочным заданием...

— Вам придется объясняться не здесь, а с господином майором Штраусом! — резко перебивая офицера, твердо и безапелляционно отрезала Тоня.

Гус по затянувшемуся разговору и по посуровевшему лицу Тони понял, что офицер сопротивляется. Он демонстративно крепче сжал дульную и затворную части автомата, указательный палец его лег на спусковой крючок. Весь вид Гуса говорил гитлеровцам о том, что он готов в любую минуту пустить в ход автомат.

Тоня прервала дискуссию.

— Заводите и прошу за мной! — сказала она тоном, не терпящим никаких возражений, — Объяснитесь и поедете выполнять ваше срочное задание. Впредь будете внимательнее к собственным документам, — и пошла в глубь кустарника.

Гус направил дуло автомата на офицера, и тот, возмущенно пожав плечами, приказал водителю двигаться за «офицером» КПП. В самую последнюю минуту, когда луч фонарика Тони еще раз скользнул по гитлеровцам, Гус на конопушечном лице солдата-водителя заметил затаенную злобу и готовность при подходящем моменте пустить в дело болтавшийся на его груди автомат. «Опоздал, идиотина!» — в сердцах подумал Гус и вытаял из-за пазухи парабеллум.

Стоило им оказаться в самой чащобе, как Тоня остановилась, неторопливо повернулась и спокойно, ровным голосом сказала:

— Глушите мотор!

Как только сделалось тихо, гитлеровского офицера одновременно ослепил луч фонарика и оглушила команда Тони:

— Руки вверх!

Перед его лицом замаячило дуло наведенного Тоней пистолета. Вслед за командой Гус сильным ударом по скуле повалил водителя с седла. Ротный лишь на какие-то доли секунды упредил водителя мотоцикла, сообразившего, что они в ловушке, и схватившегося за автомат.

— По-дни-и-май же ручищи! — затряс офицера Г ус.

Гитлеровец понял русскую речь. Руки его потянулись вверх. Сбитый с мотоцикла солдат закричал и попытался подняться, хватаясь за автомат. Тоня указала на водителя. Ротный с силой толкнул потерявшего дар речи офицера и метнулся к солдату...

Гус вернулся к мотоциклу с солдатской шинелью, автоматом, ремнем и документами. Тоня тем временем забрала у офицера автомат, планшетку и начала допрос. Гитлеровец наотрез отказался отвечать.

— Встать! — угрожающе скомандовал Гус, наставив на фашиста автомат. — Снимай шинель!

Офицер, не опуская рук, вылез из люльки, но медлил с выполнением команды.

— Снимай же, тебе говорят! — повторил приказ Гус.

Гитлеровец понял без перевода, поскольку от движения левой руки ротного все пуговицы с шинели фашиста полетели, словно листы с осеннего дерева.

Офицер снял шинель. На его мундире блеснул Железный крест.

— Надевай! —скомандовала по-немецки Тоня, показывая ногой на принесенную Гусом шинель солдата.

Гитлеровец, бормоча под нос, что он вынужден подчиняться силе, с трудом натянул солдатскую шинель, оказавшуюся ему не по росту. Гус осветил фонарем землю возле мотоцикла, разыскал отлетевшую каску, надел на голову офицера, туго затянув брезентовый ремешок под его подбородком.

Гус откатил в глубину кустов мотоцикл и некоторое время повозился с ним: отключил зажигание, отвернул краник, вывинтил еще какую-то деталь и забросил ее в кусты. Вернулся, взял автомат фашиста, разрядил его, напихал в ствол и раму земли и протянул офицеру:

— Бери, бери, вояка!

Офицер повесил на шею автомат. Гус привязал ремень оружия к поясному ремню, затем разрезал карманы солдатской шинели и, заставив офицера сунуть руки туда, связал их так, что ни поднять их, ни вынуть было невозможно. Оставалось заткнуть рот фашисту. Это с удовольствием сделала Тоня.

— Переведи ему, — сказал Тоне Гус. — Идти, если надо, ползти, бежать. Все время следовать за мной. Если вздумает капризничать — пусть пеняет на себя!

Тоня перевела.

— Все понял?

Бледный молодой обер-лейтенант по-волчьи мотнул головой.

Тронулись. Гус впереди, за ним гитлеровец, позади и чуть в стороне Тоня. Молча они пересекли дорогу наискосок, направляясь к фронту. Шли быстро, не пригибаясь. Гус нарочито вышагивал уверенно. На фронте установилась тишина. Свой передним край, как обычно, фашисты с большими интервалами освещали ракетами. Не прошли и трехсот метров, как Тоня и гитлеровец услышали окрик:

— Стой! Кто такие?

— Патруль, — ответила Тоня.

— Какого черта прете по полю?!

— На соседнюю дорогу держим курс.

Гитлеровец, выйдя из укрытия, ничего больше не сказал. Гус, когда увидел его, только крепче сжал автомат. Левее немца Гус и Тоня заметили замаскированные тяжелые минометы, а неподалеку от них блиндажи. Молодой офицер занервничал. К своим бы, но...

Когда прошли блиндажи, Гус осмотрел связанные руки офицера, зло выругался:

— Оборвал, скотина! Пряжкой ремня перерезал веревку. Прикажи ему стать на колени.

Тоня перевела. Гитлеровец медлил.

— Да опустись же, харя! — с силой нажал на плечи фашиста.

Гитлеровец исполнил команду. Гус достал новую веревку, крепко связал руки пленного и предложил Тоне перевести, что еще подобный фортель, и дальнейшего предупреждения не последует!

Гитлеровец молча выслушал Тоню и ничего не сказал в ответ.

— Этот тип задаст нам еще хлопот. Но в случае чего... — у Гуса в руке сверкнул нож. — Учти, гад. Шутить не буду!

Теперь они шли полевой дорогой. Два раза пропустили груженые машины, идущие к фронту. Офицер при этом украдкой посматривал на них. Прошли еще с полкилометра. Опять показалась грузовая машина. Около стоявшего на обочине «патруля» резко затормозила. Гус и Тоня одновременно сняли автоматы с предохранителей. В кузове было человек семь солдат. Они стояли, придерживаясь друг за друга. Офицер, высунув голову из кабины, спросил:

— Поворот у балки не проехали?

— Нет еще. Метров четыреста надо...

Договорить Тоня не успела.. Метнувшись под заднее колесо машины, пленный крикнул:

— Хватай! Русские...

Гус, конечно, не услышал крика, но увидел «спикировавшего» под машину фашиста и молниеносно, не снимая автомата, резанул очередью по машине. Мгновенно подключилась к нему Тоня. Она раза четыре «прочертила» очередями по кузову и кабине. Палец ее словно прирос к спусковому крючку, и только по закрытому затвору она поняла, что магазин автомата пуст.

Гус из-под колеса ловко за ворот шинели, как нашкодившего щенка, вытащил насмерть перепуганного обера, оторвал его от земли, поставил на ноги, толкнул под зад коленом:

— Вперед! Бегом!

Они долго бежали по полю. Остановились, выбившись из сил. Гус посмотрел на место только что отгремевшей схватки. Одинокая машина по-прежнему стояла на месте, тускло освещая впереди себя клочок дороги. По ним не сделали ни одного выстрела. Было ясно: способных открыть огонь в машине не осталось.

Гус, меняя магазин, видел, как три машины, шедшие с фронта, объехали стоявшую, а четвертая, поравнявшись со злополучной, резко затормозила и остановилась. Он не видел, как к ней подошли, но по сверкнувшим лучам двух карманных фонарей стало ясно, что через какое-то короткое время будет поднята тревога.

Тоня вопросительно посмотрела на Гуса. Взгляды их встретились. Она показала, что гитлеровец освободился от кляпа.

Гус вскипел. Достал из кармана тряпку и с силой запихнул ее в рот офицеру.

— Не теряем ни одной минуты. Успеем пересечь линию фронта — отлично, не успеем — туго придется.

Шли они быстро, прямиком к фронту. Не прошло и трех-четырех минут, как остановившаяся машина тронулась и быстро покатила в тыл.

— Помогать некому... Заспешили докладывать, и прямо в штаб дивизии. Прибавим шагу и мы, — сказал Гус.

...Только перед рассветом они оказались на нейтральной полосе. Преодолели, казалось, невозможное. Под непрерывным автоматно-пулеметным огнем врага вконец измученная Тоня, уставший фашист и четырежды раненный, потерявший много крови Гус ползли к своим. Ротный был на грани потери сознания. Он в окровавленной гимнастерке, с помощью своего нежного друга, прямо на руки солдата, сполз в советскую траншею. К ним подбежали еще два солдата и офицер.

Тоня долго сидела молча, тяжело дыша, с закрытыми глазами, прижавшись спиной к холодной стенке траншеи, потная, грязная, залитая гусовской кровью. Но вот она открыла глаза, подняла голову и тихо, прерывистым голосом попросила позвать санитаров с носилками. Силы покидали ее. Она взглянула на лежавшего без движения Гуса и заплакала.

1. Перед прорывом

Штаб дивизии расположился на левом берегу, метрах в семистах от станицы Клетской, в легких, наскоро построенных землянках. Густой когда-то кустарник с часто разбросанными большими деревьями теперь представлял собой жалкие остатки. Кругом все было иссечено снарядами и изрыто воронками. Валялись искромсанные деревья, вывороченные корни, большие комья черной земли...

Все минувшие дни начподив Николаев находился в полках и вот только теперь появился в расположении штаба. Сколько тут ждало его работы! То неполадки в тылах, то неустройство в редакции дивизионной газеты... Давно уже заметил Николаев, что дивизионка частенько оказывается у штаба тыла на положении пасынка, что на нее смотрят, как на надоедливый дополнительный привесок. Для редакции с ее походной типографией не выделяется хорошего транспорта, и она нередко тащится даже позади тылов. Во многом был повинен и редактор. Во время беседы он так толком и не мог объяснить, почему редакция умудрилась намного отстать даже от дивизионных тылов... Дело было исправлено, газета пошла в полки вовремя.

После дивизионки ознакомился с делами штаба. Тут все шло вроде бы неплохо. К октябрьскому празднику ожидали приказа на прорыв обороны врага. Все документы были отработаны, партийные собрания проведены...

— А какие сведения о противнике? — поинтересовался Николаев. Маскировочные работы проведены успешно. Никаких признаков беспокойства противник не проявляет. Клетскую несколько раз бомбили фашистские самолеты, но наши зенитчики сознательно молчат. У летчиков складывается впечатление — бомбят пустую станицу.

Годовщину Октября гвардейцы отпраздновали скромно, по-фронтовому. Ждали приказа. Как-то вечером, возвращаясь из части, старший инструктор по информации политрук Виктор Куликов встретил Николаева «новостями».

— Товарищ начальник, могу вам сообщить не совсем приятные изменения: Михаила Михайловича Кулькова сняли, а полкового комиссара Галушко отзывают. Яшка час назад мне сообщил, что приехал уже новый заместитель командира по политической части, в звании полкового комиссара. Товарищ Галушко назначен на другую работу, но куда — не знаю, — докладывал залпом и несколько в возбужденных тонах Виктор Куликов.

Недели три назад, на первом привале во время марша дивизии, к Андрею подошел ветеран соединения командующий артиллерией Иванков. Из первых его слов начподив понял, что артиллерист не в духе. Лицо мрачное, глаза светятся недобрым огоньком и чем-то озабочены. Они перебросились несколькими словами, но разговор не клеился, чувствовалось, что старый полковник подошел к Андрею неспроста и что-то хочет сказать, но мнется и никак не решается.

— Федор Васильевич, мы с вами старые сослуживцы. Хорошо друг друга знаем. Вижу, что-то вы хотите мне сказать и никак не решитесь. Верно?

— Согласен. Неприятную вещь говорить-то всегда нелегко. А сказать должен, поймите меня, коммунист же я.

— Но вот вы и скажите. К тому же есть, дорогой Федор Васильевич, замечательная русская пословица: «Лучше горькая правда, нежели сладкая ложь».

Полковник с минуту стоял молча, сощурив свои проницательные глаза, потом заговорил, гладя небольшие серебристые усы.

— Нехорошо, когда большой начальник не теми делами начинает увлекаться. Пришел к начальнику штаба, а у него женщина. Ну куда это годится, Андрей Сергеевич? А ведь не молод. Седой волос в голову, а бес в ребро. А я зашел к нему по службе. Но как увидел... Иванков махнул рукой. — Больше к нему не пойду. Душа не лежит.

Наступила длительная пауза. Лицо Николаева побагровело. В эти минуты он чувствовал себя в положении школьника, которого старшеклассник уличил в нечестности. И этому было две причины. Сообщение полковника застало его врасплох: он не знал, что женщина постоянно живет у Кулькова, и ему было очень неудобно узнать об этом от полковника.

— Вы молчите, — прервал затянувшуюся паузу полковник. — Выходит, мое заявление огорчило вас?..

— «Ого-р-чи-и-ло». Не то слово, уважаемый Федор Васильевич! — сказал строго Андрей, беря себя в руки. — Оно возмутило меня...

— Ну вот, недаром я колебался... И дернуло меня, старого черта...

— То есть как это «дернуло»?! Вы совершенно правильно поступили и как коммунист, и как старший офицер!.. Спасибо.

Николаев еще раз поблагодарил Федора Васильевича.

В тот же день состоялась беседа с Кульковым.

— Как здесь оказалась женщина? — спросил в упор Николаев.

— Виноват, Андрей Сергеевич, — сознался тут же Кульков. — Передавай дело в парткомиссию.

Но, к сожалению, через две недели Николаев вынужден был последний раз предупредить Кулькова.

Происшедшая перемена была для Андрея не очень приятной, и прежде всего потому, что время смены двух ответственных работников явилось крайне неподходящим. Из политотдела Николаев пошел к комдиву.

— Э-э, да вот и Николаев, легок на помине. Сейчас только о тебе вспоминали, — заговорил, как всегда, радушно и негромко комдив. — За твое отсутствие у нас изменения. Галушко Александра Лукича провожаем. Приехал новый комиссар, знакомься.

— Полковой комиссар Золотов, — отрывисто и громко сказал поднявшийся со стула стриженный под Котовского и немного на него похожий офицер. Ему было не более сорока. Большое, с крупными чертами краснощекое лицо чисто выбрито, молодцеват, здоров.

Завязалась беседа. Николаев узнал, что Золотов прибыл из гвардейской дивизии той же армии с должности комиссара гвардейского полка. В Красной Армии служит более двадцати лет. На фронте с начала войны. Андрей почувствовал, что это опытный и закаленный товарищ. Хлебов по карте ознакомил Николаева с обстановкой. Затем развернул листы с фотосъемкой обороны противника перед фронтом дивизии. Оборонительный рубеж врага был заснят очень удачно, начиная с одиночных окопов и кончая хорошо замаскированными дзотами.

— А приказ еще не получен, — вздохнул он, — но и так ясно — через несколько дней наступаем. Вполне возможно, что-будем на главном направлении, в армии Батова. Командующий на нас возлагает большие надежды. Через день-два должны сменить части и занять оборону. Главное сейчас — маскировка, изучение противника подвоз боеприпасов. Исходя из этих задач и стройте свою работу, — закончил короткий обзор обстановки и ориентировку на ближайшие дни Виктор Сергеевич Хлебов. Он что-то еще хотел сказать, но его позвали к телефону.

Андрей подошел к Галушко, увлек его в угол хаты. Полковой комиссар был невесел. Молчалив. Видно, уезжать ему из дивизии было нелегко.

— Ну что ж, Александр Лукич, — заговорил Андрей тихо и так, чтобы слышал его только Галушко, — не унывай. Особенно неприятно то, что уезжаешь ты в самые горячие для нас денечки.

— Приказ, Андрей Сергеевич, — со вздохом сказал Галушко.

— Пожелаю тебе на новом месте такой же дружной работы.

Стоял полдень, когда Золотов вместе с Андреем направились в Клетскую, где располагались части соединения. На улице было свежо. С ночи поднявшийся ветер разогнал низко нависшие облака и расчистил небосклон. Осеннее солнце мягко скользило по лицу. С двухкилометровой высоты голубого неба доносился знакомый рев моторов немецкого двухфюзеляжного самолета.

Шли быстро. Григорий Андреевич Золотов следом за высоким разведчиком, вызвавшимся провожать их, энергично перепрыгивал через обломки деревьев, груды навороченной земли, многочисленные воронки от снарядов и мелких бомб. На ходу они разговаривали. Полковой комиссар горел желанием быстрее побывать в частях, познакомиться на месте с положением дел, поговорить с солдатами, командирами, политработниками. Все движения, реплики свидетельствовали о его большом желании скорее включиться в активную работу.

Вскоре они вышли из прибрежного перелеска. Впереди них развернулась запоминающаяся картина. В двух-трех километрах высились Клетские высоты. Покрытые осенним инеем, их вершины сливались с горизонтом. Время от времени шапки гор озарялись крохотными вспышками. Солдаты Антонеску вели огонь по нашим частям. По хребту гор проходил передний край врага. С этих господствующих высот противник на большую глубину контролировал всю окружающую местность.

У подножия гор вытянулась длинной ломаной полосой большая придонская станица Клетская. Ее западная окраина была совсем близко. Золотов и Николаев уже хорошо видели выбитые рамы, поврежденные крыши домов...

Всматриваясь в окружающее пространство, начальник политотдела и Золотов незаметно приблизились к станице, достигли огородов. В небольшой ложбинке заметили группу солдат. Золотов повернул к ним. Минометы были хорошо замаскированы соломой, очеретом, травой. Солдаты сидели вокруг костра и готовили в котелках еду. Увидев старших начальников, встали, сержант подал команду «Смирно!» и направился с докладом. Григорий Андреевич, не принимая рапорта, обратился к солдатам:

— Здорово, братцы! Садитесь. Чем занимаемся?

Солдаты дружно поздоровались, но никто не заговорил.

— Почему молчим? Что смотрите так на меня? Не знаете? Хорошо, скажу. Я заместитель командира дивизии по политчасти, только сегодня прибыл к вам. Фамилия моя — Золотов, звание видите — полковой комиссар. Жена, дети есть, вот и все. Вопросы будут?

На суровых, обветренных лицах солдат появилась добродушная улыбка. Ответили сразу несколько человек:

— Вопросов нет. Теперь все ясно.

— Вот и хорошо, — опять заговорил Золотов. — А то вот ефрейтор, — он указал рукой на стоявшего возле него парня, поедает глазами меня и ничего не говорит. Ну, да это к слову. Как воюем? Мины есть?

— Воюем, как полагается, товарищ полковой комиссар, наконец заговорил низким баритоном детина-ефрейтор. — Фрицев бьем везде, куда ни приходим. Теперь, говорят, надо антонесковцев познакомить с нашей пропиской. Ну а коли надо, знакомство состоится, только бы не обкладывать в долгий ящик. А что касается мин, то они у нас есть. И перебоя у нас с ними не замечается. Когда надо, на руках тащим, а без них не остаемся. Нельзя.

— А как фамилия твоя? — осматривая добродушным взглядом ефрейтора, спросил Золотов.

— Афонин, товарищ полковой комиссар.

— А родом-то откуда?

— Челябинский. Родился и там же в люди вышел. Вместе с батькой на заводе слесарил.

— Воюешь-то давно?

— С первых дней, отрывался только в госпитали. Три раза фрицы «прививку» делали. Теперь иммунитет приобрел и думаю до Берлина без пересадки добраться.

— Прямо до Берлина, а если дальше?

— Дальше не противопоказано. Вполне можно, товарищ полковой комиссар, а ближе нет, не соглашусь. Расчета полного может не получиться.

— А силен ты, братец, как я посмотрю на тебя. — Золотов подошел к нему поближе и потрогал его руку повыше локтя. — Небось миномет за милую душу вместе с плитой таскаешь?

— По-всякому бывает. Иногда и мин еще прихватишь. Все обстановка определяет.

Николаев, отозвав тем временем в сторонку парторга батареи и беседуя с ним, прислушивался к разговору Золотова с минометчиком. Полковой комиссар угостил солдат махоркой, спросил, как дело с питанием, посмотрел на обувь, окинул взглядом боезапас и ушел, как близкий им человек. Умение находить общий язык с солдатами, расположить их к себе — положительная черта характера Григория Андреевича Золотова быстро была подмечена Андреем. Так запросто, непринужденно и располагающе говорить с солдатами — немалое искусство и прекрасное качество любого командира вообще и политработника в частности.

До глубокой ночи замкомдив и начподив пробыли в Клетской. Побывали во всех полках. Вместе с командиром 74-го гвардейского полка Осечковым заглянули в батальон, который изготовился ночью первым сменить части, занимавшие передовые позиции. Замеченные недочеты в маскировке, питании и материальном обеспечении готовящегося наступления тут же на месте устранялись.

На дворе стояла глубокая ночь, когда Николаев возвратился в свой блиндаж. Виктор Куликов не спал. Он готовил очередное политдонесение и поджидал возвращения начальника.

— Интересно, какое впечатление на вас произвел новый замкомдив по политчасти, товарищ начальник? — встретил Николаева инструктор по информации.

— Слишком рано еще судить о человеке, с которым общался всего несколько часов. Если же говорить о первом впечатлении, то в целом оно неплохое. Опытный. Умеет быстро нащупывать кратчайшую дорожку к сердцу солдата. Простой, общительный. Дело у него пойдет.

Куликов тут же завладел блокнотом начподива. Ему как раз и не хватало его для подготовки политдонесения. Николаев сказал:

— Жидковат сегодня. Больше слушал и очень мало делал пометок. Но кое-что есть.

— Вот этого «кое-что» мне как раз и недостает, — засмеялся Куликов.

— Если так, то не больше как дежурным будет наше очередное донесение, — заметил начподив. Он настолько устал, что ноги с трудом держали его. Быстро раздевшись, лег на походную раскладушку и тут же крепко уснул.

Утром Николаев проснулся от сильного грохота. Когда раскрыл глаза, то кругом все дрожало. Вблизи блиндажа взрывались стокилограммовые бомбы. Осколки глухо ударялись в дверцу блиндажа.

Николаев, встав, глянул в маленькое окошечко, пристроенное трудолюбивым и смекалистым на эти дела ординарцем Зарей. Чуть-чуть начинал брезжить рассвет. Виктор Куликов как ни в чем не бывало сидел в накинутой на плечи шинели за маленьким складным столиком, обрабатывал незаконченное вечером политдонесение. Взглянув на начподива, сказал:

— И вас разбудили?! Сегодня рано что-то они проснулись. С полчаса, наверное, как обрабатывают перелесок. А последний раз так сыпанули и с таким раздражающим свистом шли на нас бомбы, что подумал — амба. И что они свирепствуют? Или наше прибытие им удалось установить?

Засвистели бомбы. Куликов бросился на пол, инстинктивно прижимаясь к стене. Средние бомбы шли, видно, кучно. Зловещий свист их нарастал с каждой долей секунды. И снова около блиндажа раздался оглушительный треск, задрожала земля, запрыгала под Андреем койка, малюсенькое окошко вылетело, коптилка погасла, сверху посыпался земляной дождь. В нос Андрею поползла горькая пороховая гарь.

— Вот свирепствуют. И в самом деле, не засекли ли наш штаб? — с тревогой в голосе сказал Виктор Куликов. В землянке сделалось тихо — все, кроме Андрея, лежали на полу. Первым поднялся Заря и опять стал ремонтировать дверцу чугунной печки.

— Вот дает!.. Перелесок решил с землей перемешать, — сказал негромко ординарец.

Николаев снял телефонную трубку. Его соединили по очереди с замполитами полков. Те доложили, что кухни пришли в срок, и все люди накормлены. Это означало: смену частей произвели, все прошло организованно.

Однако сильная утренняя бомбежка командного пункта дивизии и тылов полков наводила на различные размышления. Высшее командование гитлеровцев или получило сигналы о передвижении наших частей, или считало такую возможность вероятной. Командир дивизии принял меры по усилению маскировки всего района. Фашисты бомбили без малейших помех с нашей стороны. Больше всех в эти минуты сетовали на начальство зенитчики. Они уже стояли на позициях и готовы были открыть огонь в любую минуту. Но стрелять категорически запрещалось: ничто не должно показывать присутствие в этом районе новых частей.

2. Штабная «игра»

Дней десять спустя после октябрьского праздника Хлебов, Золотов и Николаев приехали на штабную «игру» к командующему армией. Машину оставили в лощине. Их встретил офицер. С ним и пошли на наблюдательный пункт командарма. Минут через семь-восемь спустились в траншею, прошли еще метров двести и оказались на скате Дружининских высот, близ Дона. Зашли на площадку, покрытую маскировочной сетью. В центре ее был искусно оборудован масштабный макет окружающей местности. Вокруг него — щели с легкими перекрытиями. Поочередно представились командующему.

— Николаев? Ну здравствуйте, Николаев, — заговорил командующий. — Слышал о вас. Слышал... Когда приезжал к вам, сказали — приболел. Было такое дело?

— Да, я действительно в то время отсутствовал, товарищ генерал. Комдив передал, что вы интересовались мною.

Виктор Сергеевич Хлебов тогда не сказал командующему истинную причину отсутствия Николаева. А она состояла в том, что во время марша на четыре дня его отпускали к семье. Ему очень хотелось взглянуть на дочурку Таню, которой шел десятый месяц. Да и жену с восьмилетним сынишкой Леней повидать. До Рассказова, на Тамбовщине, как и рассчитывал, добрался за сутки. Два дня был дома, а на третье утро, как ни просили родные задержаться на денек, не остался: обещал комдиву с комиссаром быть дома только двое суток и нарушать слова не мог. Выехал и точно бы к концу четвертых суток был в дивизии, но на дороге его застала зима. При буксовке на нерасчищенной от снега дороге сломался карданный вал машины. Пока разыскали тягач да привезли машину в ближайшую МТС, ремонтировали, а затем через заносы пробивались, ушло еще пять суток. А за это время на последнем переходе марша произошло два досадных происшествия с перебоями в питании. А тут еще личные завихрения начштаба Кулькова...

...Командирские занятия начались в точно установленное время вступительным словом командарма.

— У нас сегодня «игра». Повторяю, «игра!» — начал негромко Павел Иванович Батов, держа в правой руке указку. — Посоветовавшись в Военном совете, мы решили не искать новый театр боевых действий, не загружать вас дополнительным комплектом карт, не заставлять наносить новую обстановку, сочли целесообразным все перипетии «игры» привязать к данным условиям. Всем вам и нам обстановка и условия хорошо знакомы, что и облегчит, а может, на отдельных этапах и усложнит нашу работу. Будем проигрывать глубокую наступательную операцию армии в системе наступления двух фронтов с прорывом заблаговременно под готовленной обороны противника.

Батов подробно изложил оперативную обстановку на шестнадцатое ноября сорок второго года в районе Сталинграда и, заключая, сказал:

— Как видим, фашисты продолжают наседать на соединения армий Чуйкова и Шумилова с целью сбросить их в Волгу и полностью захватить Сталинград. Но Красная Армия не сидит сложа руки и тоже строит свои планы. А вот какие планы и, в частности, что будем делать мы, об этом поговорим после перерыва.

Когда был объявлен пятнадцатиминутный перерыв, Андрей прошел в траншею, к стереотрубе, нагнулся к окулярам. Обзор местности отличный. Внизу — поле, за ним—скованная легким льдом зеркальная поверхность Дона, далее берег с мелким неровным кустарником, запорошенным первым снежком, позиции родной дивизии, соседней 304-й... Андрей заглянул правее. Неплохо просматривается стык с соединением, входившим в 21-ю армию генерала Чистякова. Вспомнилось, как командарм обратил внимание Хлебова на безусловное обеспечение фланга ударной группировки соседней армии, поскольку по «игре» у противника неподалеку от полосы наступления гвардейцев расположены значительные танковые резервы.

Рассматривая бледные контуры этого стыка, Андрей вспомнил слова командующего армией: «Учтите, товарищ командир 27-й гвардейской. Все ваши усилия могут пойти насмарку, если вы своевременно не парируете танковые контратаки противника и дадите им развить свой успех во фланг ударной группировки армии Чистякова».

«Да, — подумал Андрей, — это особенно надо предусмотреть в политическом обеспечении. Вернусь, обязательно встречусь с коммунистами противотанковой артиллерии и подразделений противотанковых ружей. Надо бы побывать завтра же в правофланговом полку. Ведь удары танков противника в первую очередь придется принять ему. В первые двое суток целесообразнее быть именно в этом полку».

Андрей перевел стереотрубу чуть правее. Близко подступили седые скаты высот. Там противник. Его первая траншея, с появляющимися в разных местах барашками дыма от пулеметного огня, видна отчетливо. За ней вторая траншея, а дальше километрах в трех покрытые дымкой верблюжьи горбы других высот. Их также придется брать с боем. «Да, молодцы армейские операторы. Они выбрали, а саперы оборудовали отличный наблюдательный пункт! Прекрасно будет видно поле боя».

Перерыв кончился. Батов представил слово Хлебову. Тот чётко, аргументированно доложил о противнике, своих силах, боевом построении, ближайшей и последующей задаче, взаимодействии с артиллерией, танками, соседями и темпе наступления, рассмотрел наиболее существенные вопросы боя в глубине, возможные направления контратак противника, указал ориентировочное время и рубежи ввода в бой второго эшелона армии...

Когда Хлебов закончил, командарм предложил ему подойти к стереотрубе и на местности показать, какие участки прорыва обороны врага будут предметом его особого внимания, сказать об оси перемещения командного пункта, о взаимодействии в динамике боя. Хлебов уверенно осветил и эти вопросы, показал завидную ориентировку на местности.

— Ну что же, командир гвардейцев, — заговорил Батов, когда все заняли места у макета, — неплохо уяснил задачу дивизии при прорыве, продумал основные вопросы динамики боя в глубине, и, замечу, все обстоятельно продумал. Еще один вам вопрос. — Батов, сделав паузу, внимательно посмотрел на спокойное скуластое лицо Хлебова. — Известно, танков у нас относительно немного, противник вполне может подтянуть к участку вашего прорыва много больше. И вот с рассвета второго дня наступления, к примеру, из района юго-восточнее Осинки он контратакует вас силами до полка пехоты с двумя десятками танков. Ваше решение?

Хлебов сжал тонкие губы, сдвинул брови, взглянул на свою карту, затем на макет, недолго подумал и заговорил:

Это не явится для нас неожиданностью. Более того, я допускаю, противник нас дважды, а возможно, и трижды будет контратаковать, и обязательно с танками. В данном случае командир 83-го полка, заранее ожидающий такой удар, двумя батальонами прикроется, артиллерия, действующая в боевых порядках пехоты, встретит танки. В моем резерве, в центре, неотступно за передовыми частями будет двигаться противотанковый дивизион. Его бросаю немедленно на угрожаемое направление. Если численность танков значительно превзойдет мои ожидания, попрошу авиационной поддержки. Контратаку отразим. И вообще, товарищ командующий, учитывая возможные и неоднократные танковые контратаки противника, приму меры к тому, чтобы от боевых порядков пехоты ни при каких обстоятельствах не отставала артиллерия. Постоянное взаимодействие с ней пехоты обеспечивает успех наступления. Учитывается мною и то, что в глубине обороны мы уже будем иметь дело не с румынскими, а с более боеспособными немецкими частями. Но может быть и другой оборот дела. Мы ожидаем контратаки противника с утра второго дня наступления и полагаем, что он ошеломлен силой нашего удара и в спешке будет затыкать дыры. Но, как нам известно, Паулюс — командующий 6-й фашистской армией — очень опытный. Он может ведь и с самого начала не распылять силы и не пойти на мелкие контратаки, а выждать, разобраться в обстановке, нащупать нашу основную группировку, создать мощный кулак и нанести солидный контрудар под корень нашего клина, к примеру, с утра третьего дня наступления. И тогда он придется по левому соседу и моей дивизии. При таком повороте дела сложнее будет. А возможность такую мы также не можем исключать. Никогда нельзя думать, что противник глупее нас.

— Ваше решение в этом случае, товарищ командир 27-й гвардейской дивизии? — резковато бросил Батов, лицо его сделалось серьезнее.

Рассуждения Хлебова шли дальше «игры» армейской наступательной операции. Командарм-то кое-что знал, а кое о чем домысливал, что предстоит крупнейшая стратегическая операция с участием не только двух фронтов, но эти вопросы, считал он, не следовало поднимать.

— Постараюсь встретить, — уверенно ответил Хлебов. — Но тогда уже прикроюсь не одним-двумя батальонами, а всю дивизию разверну фронтом на юго-восток. Запрошу от вас поддержку. А чтобы события меня не застали врасплох, буду вести глубокую разведку. Для этого брошу в дело лучших разведчиков.

— Вот это верно, — сказал Батов, встав со стула. На груди у него блеснули, играя на солнце, боевые ордена. — Об этом никогда не надо забывать. Ни на час!

Батов задал еще несколько вопросов, в частности по управлению боем. Хлебов и на них ответил. Было видно, к «игре» он подготовился основательно, хотя с подсчетом возможностей противника немного поднапутал, почувствовал это, покраснел. Согласившись с мотивированными уточнениями командующего, он быстро собрался с мыслями и снова обрел уверенность. На последний вопрос, касающийся взаимодействия с танкистами. Хлебов ответил спокойно, продуманно и убедительно.

После доклада командира 304-й дивизии и командиров танковых бригад оживленная дискуссия разгорелась по не совсем удачному докладу командира второго эшелона о вводе его соединения в бой. Батов наводящими вопросами тонко, очень умело и убедительно показал, как вредно упрощать вопрос ввода второго эшелона в сражение, недооценивать средства усиления, вопросы взаимодействия и выбор момента.

Занятия закончились получасовым подытоживающим выступлением Батова. С положительной стороны он отметил четырех командиров и в их числе Хлебова, говорил об итогах «игры», но ничего пока не сказал о предстоящем наступлении, хотя дата ему была уже известна, только предложил всем быть готовыми к получению боевого приказа. Посоветовал утром провести в течение двух-трех часов аналогичную «игру» в рамках своих соединений.

Хлебов, Золотов и Николаев возвращались, когда стало темнеть. Хлебов говорил:

— Полезная штука, ничего не скажешь. И если откровенно говорить, не знаю, как вас, а меня командарм многим порадовал. Противника, свои войска и вообще обстановку знает он до мельчайших деталей. А память какая! Никаких шпаргалок. Карта — и все. Страх не люблю, когда шпарят по шпаргалкам. И еще больше не уважаю, когда читают написанное второстепенными и третьестепенными лицами! В таких случаях прямо-таки душу воротит. И заметили еще: говорит коротко, не развозит, по-суворовски. Люблю таких. Ей-ей, люблю! За каких-нибудь семь часов целую армейскую наступательную операцию проиграли! Все командиры поговорили, и не по одному разу. А почему? Коротко, конкретно заставил говорить, лить воду не разрешал. И когда мы говорили, посмотрел, кто чем дышит, что знает, как ориентируется.

— А обратили внимание: на поднятом вами возможном оперативном контрударе не стал распространяться? — спросил Андрей.

— Не стал, верно, — оживился Хлебов. — Далековато махнул я. Там уже начинается высшая «материя». Большое начальство. Большие секреты. Но нельзя Батову не отдать должное в такте, корректности. Другой бы просто оборвал, мол, лезешь не в свое дело. А он — нет. От вопроса ушел, но чинно, благородно.

— Но вы заметили, Виктор Сергеевич, — вставил Золотов, — из штаба ни словом никто не обмолвился о предстоящем наступлении?

Хлебов усмехнулся:

— Как же не заметить. И это не случайно. Операцию-то разобрали свою, предстоящую. Мне кажется, дня через три, не позже, во всяком случае, получим приказ о наступлении. Сейчас крайне важно еще раз все тщательно проверить.

В машине, а затем в рыбачьей лодке при переправе через Дон разговор их уже перешел на неслужебные темы.

3. Сердце солдат

Весь день семнадцатого ноября в дивизии шла напряженная подготовка к предстоящему наступлению. Одновременно на переднем крае днем, на виду у противника, проводились земляные работы: углублялись траншеи, ходы сообщения. Усиленные оборонительные работы должны были внушить румынам мысль что русские намерены зимовать на этих позициях...

На другой день командир дивизии, закончив с командирами полков, приданных и поддерживающих частей «игру», выдвинулся со своего НП на местность. К концу рекогносцировки над Клетской появилось пятьдесят немецких «Юнкерсов-87». Они построились в большой круг и двумя заходами отбомбили станицу.

Этот налет очень походил на контрольный. Их осторожный подход к цели и прием бомбометания говорили об ожидании противником мощного наземного прикрытия Клетской. И, надо полагать, какие противоречивые чувства боролись в сознании старшего немецкого военачальника, когда он получил донесение о том, что по их самолетам с земли не было сделано ни единого выстрела. Станица мертва. Ни людей, ни техники.

А между тем в траншеях кипела работа. Агитаторы, политработники рассказывали воинам об издевательствах над советскими людьми и зверствах фашистов в Одессе, о подвигах героев...

Николаев зашел в одну из землянок, присел на пороге. Знакомый усатый солдат Тимофей Васильев рассказывал необстрелянным новичкам:

— И вот стукнуло меня. Не так чтоб сильно, но и не легко. Не обижаюсь. Война есть война. Кто кого перехитрит.

— Где тяпнуло-то? — раздался голосок из темного угла землянки.

Васильев добродушно усмехнулся:

— Попервости в Латвии, а добавку получил под Ржевом. Где зарубки сделали, те места вроде и крепче стали. Эта штука не страшна. А иногда и на пользу идет. Но перейдем теперь к главному. В гвардии вы теперь. Понимаете, в гвардии! А звание это почетное в калининских лесах и болотах, в тылу у фашистов, в лихих атаках моряки нам завоевали. Мо-ря-ки, понимаете! Балтийцы и черноморцы отвагой и кровью своей завоевали нам гвардию и знамя с образом великого Ленина. — Солдат пригладил пятерней вихрастые волосы, обвел глазами сосредоточенные лица бойцов и продолжил: — Полк наш, а в прошлом 3-й отдельный гвардейский батальон моряков, черт знает сколько сражений провел, не показывал врагу пятки. Это запомните! Я вот тож не хвалясь, скажу, только вперед гляжу. Да-а. Плюю на смерть, как на паршивую собаку. Однажды довелось один на один в чистом поле с танком повстречаться. По честности, скажу, приятности испытал немного. Сами понимаете, не молодуху встретил в чистом поле. Махина. Крестищи черные с белыми полосками. Хоботина пушки длиннущий. Пулеметы шпарят... Поначалу думал, все, хана. Какая-то сила толкала драпануть. А с другой стороны, изнутри шепоток вроде услышал: «Гвардеец еще! Эх ты! Испугался черта неповоротливого. Никуда это не годится. Что товарищи тогда скажут о тебе?! Танк же ослеп. Глаза-то не расширяй да рот не разевай. Гранату, гранату готовь!» Я изготовился. А он на меня прет, а пулеметы-то его, чувствую, выше головы строчат. Я шариком, да в сторону. А он все идет туда же, где я только что был. Повеселел. «И верно, — думаю, — слепой черт, не видит». И тут я гранату хвать. И поближе ее к себе. Лежу. А в руке-то не очень она слушается. Нервишки-то того, чувствую, заколебались. Никак предохранитель не стащу. А он, танк-то, все ближе и ближе, ревет, пылит. А я как назло никак не могу стащить предохранительное кольцо. Пляшет в руке граната — и баста. «Ах, чертова размазня! Где же хватка гвардейская твоя?!» Выругал я так себя, и, что вы думаете, — подействовало. Да и как еще подействовало! Предохранитель словно подмаслили. Глянул, а танк-то уж от меня ти-ля-ля, метрах в семи. «Ну, — думаю, — не уйдешь!» В два прыжка поравнялся с ним и ахнул толкушку в моторную часть. Взрыв! И — мать моя! — гляжу: охромела бронированная чушка, на месте стоит. Пылает, милая. Это хорошо, радостно, но плясать некогда. Из-за танка сразу четыре автоматчика вымахнули. Но тут уж я сработал быстро. Ничего не скажу, словно подменили Тимошку. И не помню, как автомат в руке оказался. Посмотрел на него, когда все четверо лежали и не шевелились.

Васильев посидел молча, пощупал карманы. Вынул кисет, бумагу, спички.

— Закурю я, с вашего позволения.

Ему жестами напомнили о присутствии Николаева. Васильев смущенно спохватился:

— Товарищ начальник политотдела, извиняйте меня, совсем запамятовал, что вы тут. Такой уж дрянной из меня рассказчик. Как начну говорить, обо всем забываю.

— Ничего, ничего, товарищ Васильев, закуривайте. Вы далеко не плохой беседчик. Верно говорю, товарищи?

— Правильно! — хором ответили гвардейцы.

И по дружному ответу, и по лицам Андрей понял — рассказ Васильева не только понравился. Они почти пережили то, что испытал Васильев в этом единоборстве, и с ним вместе убедились, что и в чистом поле с вражеским танком не только возможно вступать в борьбу, но еще и выйти победителем. Только надо уметь держать себя в руках.

Васильев закурил объемистую козью ножку, затянулся раза два, привычными колечками выпустил дым.

— Но не об этом сегодня думал говорить, не о том, как мы оборонялись и отступали. О наступлении хочу сказать. А наступать надо с умом. Вначале сближение начнется. Ползи по-пластунски, от земли не отрывайся, под шальную пулю башку не подставляй, пригодится. Рубежа атаки достиг — жди команды. И вот слышишь: «Вперед!» Тут бросайся со всех ног. И жми, как говорят, на всю катушку. И не только дери глотку: «ура», но стреляй на ходу. И стреляй не в белый свет как в копеечку, а целься по окопам фашистов. И бежать старайся, ну, допустим, с такой быстротой, как будто ты опаздываешь на свидание. А свидание у тебя известно с кем. Наша артиллерия, «катюши», «андрюшки», а может, и бомбардиры с воздуха его оглушат, частью перебьют, а те, что сохранятся, не сразу в себя придут, да ждать будут нового налета артиллерии, вот это время обязательно и надо использовать. Уразумеваете? Много месяцев подмечаю на войне: кто смело, без оглядки идет в атаку, всегда жив остается, отлично боевую задачу решает.

Ну вот, спрыгнул в траншею. Не развешивай уши! Моментально осмотрись. Видишь, враг не бросил оружия, — тройку пуль ему для очистки совести. Увидел, товарищ дерется с двумя-тремя, — пулей на помощь. Но вот все покончено. Внимательно слушай! Команда «Вперед!» ждать не заставит. Не прозевай ее. Не отсиживайся: первая траншея — только начало, надо жать дальше. Помни, артиллерия уже там трудится. Увидишь ее разрывы — смелее беги к ним. Плотнее прижимайся к своим снарядам — это, считай, наполовину победа.

Ворвался во вторую. Поступай так же. Услышал команду «Вперед!» — жми дальше. И не вздумай отстать! Даже небольшое твое отставание — смертельно может обойтись товарищу да и тебе. Вот так. Вопросы есть?

4. Спасая любимого

Гус в траншее так и не пришел в себя. Его положили на носилки. Подбежали разведчики, младший сержант Перекрестов и рядовой Дубровин.

— О-o! Родные мои. Рада вас видеть! И как кстати вы пожаловали. — На лице Тони появилась улыбка. Она обняла обоих. — Вот видите, какая встреча... Командир наш потерял сознание... Надо скорее в санроту.

Перекрестов и Дубровин подхватили носилки.

Пока дошли до санроты, дважды менялись с санитарами. Все основательно устали. Тоня нигде не разрешила задерживаться. Врач осмотрел раненого и предложил с первой же попутной машиной отвезти его в медсанбат. Носилки с Гусом поставили в кузов. Тоня категорически отказалась сесть в кабину. Все трое поехали в кузове. Стояли.

Минут через двадцать машина подкатила к медсанбату соседней дивизии. Гус очень быстро оказался на операционном столе. Сделали противостолбнячный укол. Тоня, отрекомендовавшись, что она по совместительству является и медицинской сестрой роты, попросилась присутствовать на операции. Ей разрешили.

Из операционной она вышла не скоро. У палатки ее поджидали разведчики.

— Ну как? Что с ним?

— Операция прошла успешно. Ранения, к счастью, в мягкие ткани, без поражения крупных кровеносных сосудов. Старший лейтенант потерял много крови. От этого без сознания. Сейчас ему влили четыреста граммов. Очнулся. Когда сказала, что вы тут ждете, улыбнулся.

— Как же дальше? Долго ли пролежит?

— Думаю, долго. Вы уезжайте, а я задержусь здесь. Когда узнаете новую позицию дивизии, вернетесь и доложите.

Тоня, положив шинель на руку, вернулась к Гусу в большую палатку из толстого брезента. Села возле него на топчан. Гус лежал с открытыми глазами. Слов не слышал. Она на клочке бумаги написала: «Петя, два месяца ты теперь будешь на больничном положении. Раны не слишком серьезные. Перепонки в ушах целы. Слух должен вернуться. Когда, не сказали. Покажут специалисту».

— Два месяца! — ужаснулся Гус.

«Два месяца» — глазами подтвердила Тоня.

— Сократим этот срок наполовину. Ты поможешь мне? Согласна?

«Так и знала. Наперед разведчикам об этом сказала», — внутренне усмехнувшись, подумала Тоня, но написала другое:

«Какой ты быстрый! Здесь разговоры коротки, запомни. Это тебе не рота!»

Гус прочитал.

— Нет, нет. Ты только не уходи от вопроса. Скажи прямо, согласна мне помочь?! — Он правой, здоровой рукой придержал ее и пристально посмотрел в лицо.

Тоня быстро написала:

«Петя, госпитальные порядки знаю лучше тебя... Я, конечно согласна во всем тебе помочь, но при одном непременном условии: если раны твои это позволят».

Гус в знак благодарности крепко сжал ее локоть и поинтересовался, сколько она у него думает задержаться. Тоня написала. Когда же он узнал, что она отдала ему четыреста граммов крови и скоро даст еще столько же и только после этого уедет, он возмутился. Даже приподнялся на локоть.

— Обязательно тебя надо было обескровливать? Потеряла столько сил, и еще мне крови... У них есть совесть?!

Тоня быстро уложила его, тыльной стороной ладони прикрыла ему рот, а глазами сказала: «Не возмущайся. Сейчас напишу».

«Петя, не нервничай! Другого выхода не было. Кровь твоей группы врачи ожидали, что подвезут через полчаса. Я не согласилась ждать. Предложила свою, благо кровь у нас одной группы. Они возражали. Я настояла. И была права. Прошло более двух часов, а кровь все еще не доставили. Ты же ее потерял очень много. Поэтому лишился сознания, которое необходимо было быстро вернуть, этого требовало состояние твоего здоровья. Повторяю, ждать было нельзя! А у меня кровь восстановится, не беспокойся!»

Г ус прочитал. Лицо его помрачнело. Он подозвал Тоню. Взял ее руку, крепко сжал в своей, поднес к губам и поцеловал:

— Считай, друг мой, за ту помощь, которую ты мне оказала при выходе, — один я не выбрался бы, погиб бы наверняка. И за это обязан тебе пожизненно! Не знаю только, сумею ли когда-либо отплатить тем же!..

«Полно! Полно!» — сказали заблестевшие глаза разведчицы. Растроганная такой сильной, искренней благодарностью любимого человека, не обращая внимания на смотревших в их сторону раненых, Тоня наклонилась и крепко щекой прижалась к его лицу. Окружающие, понятно, не знали, что написала Тоня, но хорошо слышали громко и отчетливо сказанные слова Гуса. Слышали его и наблюдавшие за ними две сестры. «Ты не просто человек, а мужественнейший и благороднейший человечище! Ты не хочешь даже помнить о том, сколько раз ты до своего ранения, защищая меня, прикрывал своим телом, когда мы, возвращаясь обратно, переходили линию фронта», — мелькнуло в разгоряченной голове Тони.

Она резко поднялась. Выпрямилась. Осмотрела постель Гуса и, на какие-то секунды задержав взгляд на пылавшем, счастливом его лице, вновь нагнулась к нему, подоткнула под него одеяло, укрыла шинелью, поправила подушку и, сказав глазами: «выйду ненадолго», — решительно повернулась и ровным шагом сопровождаемая любопытными взглядами раненых и сестер, вышла из душной палаты.

В выходном отсеке Тоня взглянула на свою шинель и ужаснулась: «Вот это да!..» Шинель была залита кровью, перемешанной с грязью и мазутом, с порванным рукавом и пробита во многих местах пулями. Шинель ее больше походила на дерюгу, которой словно бы не раз вытирали пол в машинном отделении.

Она вышла на воздух и с трудом устояла на ногах. Шинель положила на пожелтевший бурьян, выпрямилась и пожала плечами: «Что же делать? Ее совсем нельзя надевать...» Она не слышала, как подошел высокий командир и остановился возле нее:

— Где вы ее так урядили?

От неожиданного вопроса Тоня вздрогнула, повернулась к подошедшему и снизу вверх безразличным взглядом окинула продолговатое немолодое лицо, прикрытое низко опущенным козырьком командирской фуражки. Глаза ее скользнули по двум прямоугольникам на выцветших зеленоватых петлицах.

— В разведке, — наконец ответила она спокойно. И тут же Тоня почувствовала себя дурно. Она, наверное, упала бы, если бы ее не удержал майор медицинской службы. Майор опустил ее на снег. Нагнулся, взял запястье.

— Да. Обморок... — сказал он негромко и осмотрелся кругом. Никого не увидев поблизости, майор поднял Тоню на руки, отнес в малую палатку и позвал врача: — У девушки обморок... Уложите ее в постель и окажите помощь. Она сказала, только что вернулась из разведки.

— Мы знаем. Эта девушка два часа назад привезла своего раненого командира. Но вот что обморок с ней — неожиданность... На мой вопрос она ответила, что чувствует себя хорошо...

— Исполняйте! — строго приказал военврач, оказавшийся командиром медсанбата. Он отошел на несколько шагов и остановился. — Послушайте. Там шинель ее лежит. Она пришла в негодность. Передайте вещевику, пусть подберет ей другую. Больной на несколько дней — постельный режим.

Тоню положили на топчан. Дежурная медсестра раздела ее. Подошел знакомый врач с флаконом спирта и стал протирать ей лицо. Вытирал долго. Мазут, пороховая гарь, пыль, кровь — все перемешалось с потом, трудно снималось с кожи. Лицо Тони осунулось, заострилось, от протирания порозовело, но сознание все еще не возвращалось. Она лежала неподвижно и словно бы спала. Врач еще раз проверил пульс, взял у сестры вату, смоченную нашатырным спиртом, поднес ее к носу девушки. Она несколько раз чихнула и открыла глаза.

— Почему я в постели? Постойте... Постойте...

— Вы же говорили нам, что хорошо себя чувствуете?

Тоня не сразу ответила. Подумала. Лицо ее выразило озабоченность, большие умные глаза с длинными черными ресницами вдруг загорелись.

— А если бы я этого не говорила, вы и кровь у меня не стали бы брать, — ответила она врачу. — А нужную кровь, наверное, и сейчас еще не привезли. И что бы было с моим Петей?

Доктор усмехнулся. То «товарищ старший лейтенант», а оказывается, никакого нет «товарища», а «мой Петя». Но, скрывая улыбку, сказал другое:

— Вы правы. Кровь еще не привезли. Но мы нашли бы другой выход. Если бы я раньше увидел вашу шинель, ни за что бы не стал брать у вас кровь... Но теперь вам лежать и не вставать несколько дней. Сам комбат распорядился. Так что набирайтесь сил и в следующий раз говорите нам правду. Врачи любят правду! Тогда они могут правильно лечить больных.

— Согласна, — быстро ответила Тоня. — Больные должны говорить о состоянии своего здоровья только правду. Но я-то не больная!

— Раз положили вас в постель и на несколько дней — значит, вы тоже нездоровы.

Врач и сестра вышли.

«Да... Как говорят, всему есть предел. Силам моим тоже. Они оставили меня, подвели...» — потягиваясь на чистой постели, подумала Тоня и посмотрела на свои загорелые чистые руки. От них еще пахло спиртом. Ощупала лицо, шею, провела пальцами по жестким, не расчесанным волосам, и ей захотелось взглянуть на себя в зеркало. Она осмотрелась. Зеркала поблизости не увидела. «Жаль. Наверное, «хороша», что врач так пристально меня рассматривал. Ну что же, ничего не остается, как поспать».

Через час с небольшим ей принесли еду. Санитарка хотела будить Тоню, но проходивший мимо врач остановил:

— Пусть три, четыре часа спит. Только после этого разбудите и покормите. Сон сейчас важнее всего, — пояснил он.

Тоня не заставила себя будить. От загремевшей кружки оброненной санитаркой, принесшей еду, она раскрыла глаза потом закрыла, протерла их кулаками, вновь раскрыла и приподнялась на локоть. Почувствовав запах горячего супа, очень захотела есть.

— Сколько же я спала? — протянула вслух Тоня и взглянула на часы. —Раз, два, три... Шесть часов! Так много?! И не почувствовала, как они пролетели. Будто только уснула.

— Значит, вы так устали, что вам неделю надо отсыпаться. А сейчас подкрепляйтесь. Второй раз приношу. Да вот спешила, опоздала. Доктор-то приказал через четыре часа вас накормить. Прошло-то больше.

— Вот и хорошо, что опоздали. Не волнуйтесь. Поспать лишний часок дали. Спасибо! — Она села и поправила волосы.

С большим аппетитом Тоня пообедала. Когда санитарка пришла за посудой, девушка спросила:

— Как старший лейтенант Гус чувствует?

— Какой Гус?

— Неужели вы не знаете?!

— У нас таких лейтенантов, капитанов и других столько перебывало! Да и сейчас их немало, разве узнаешь всех.

Тоня нахмурилась и ничего больше не спросила. Когда ушла санитарка, она подозвала сестру и попросила подать форму. Ей принесли шинель, большую, широкую, и такие же огромные сапоги.

На двоих хватит, — запахиваясь полами, тихо сказала девушка.

Через несколько минут она была уже у постели Гуса. Старший лейтенант крепко спал. Тоня заботливо укутала его, положила руку на лоб: «Не очень горячий».

— Во сне, видно, вас много раз звал. Что-то еще говорил. Отдавал команды. Рукой размахивал. Но с час как стих, — пояснил молодой парень с забинтованной головой.

— Шумел, говорите? — спросила она солдата с забинтованной головой.

— Долго. Он еще до того, как уснуть, все смотрел на дверь, не пришли ли вы.

— Покормили вас?

— Мы-то пообедали, а он отказался. Сказал, не хочет.

— Это плохо.

Тоня ушла и вернулась с толстушкой-санитаркой и обедом. Разбудила Гуса. Когда он увидел ее, повеселел.

— Ты совсем куда-то пропала. Ждал, ждал. Задремал. Во сне ты все снилась мне. Еще собака та... Снаряды «катюш» рвались. Искал рукой тебя, хотел прикрыть... Тот длиннущий офицер с солдатами, что гнался за нами, когда мы возвращались к себе, с его истеричными выкриками: «Сдавайтесь, сдавайтесь! Все равно от нас не уйдете». Я-то тогда уже не слышал, ты мне после об этом написала. Но вот удивительно. Во сне хорошо слышал его голос. Отчетливо видел его... А это не хочу! — и Гус, морщась, отвернулся от обеда.

— Я же вам говорила, напрасно несем, — недовольно буркнула толстушка. — Такой сердитый...

Тоня, не обращая ни малейшего внимания на ропот санитарки, подставила еду, глазами и жестами сказала — надо есть. Гус решительно замотал головой.

Тоня написала: «Петя, прошу есть. Ты ослабнешь. Проваляешься много больше. Если не хочешь обижать меня, ешь через силу!»

Гус пробежал глазами по записке и помрачнел. Тоня помогла ему приподняться на подушке. Подала ложку, и он, на удивление санитарки, нехотя, но стал есть. С тремя перерывами, под настойчивым нажимом Тони съел весь обед.

— Вот видите, вас он слушается. А на мои уговоры так замахал рукой, куда там...

— Он не мог вас слышать. Он вообще никого не слышит. Старший лейтенант не только ранен, но у него и слух потерян.

— Вот оно что! — протянула сочувственно толстушка.

Тоня уложила поудобнее Гуса, легонько провела ладонью по его небритой, колючей щеке, укутала одеялом и, сказав жестами, что вечером навестит, зашагала к выходу. У двери обернулась, увидела улыбку Гуса, в глазах прочитала: «В какую шинелищу одели тебя!..»

На улице в лицо Тони ударили холодные дождевые капли. Она взглянула на небо. Низко плыли густые свинцовые облака. С фронта доносились наши глухие орудийные выстрелы, более отчетливо — отдельные разрывы вражеских мин и снарядов. В палатке Тоня разделась, улеглась на топчан, набросила шинель на одеяло.

«Здорово ослабла. Голова кружится. Руки и ноги слушаются плохо. Неужто потеря крови так сказывается? Не думаю. По-видимому, контузия и две изнурительные ночи... А возможно, все вместе...»

Поздним вечером она навестила Гуса. В палатке стало еще теснее: проходы заняли новые раненые. Тихо. Все спят. Слабая аккумуляторная лампочка плохо освещала помещение. Тоня с трудом пробралась к Гусу. Он дремал, но, едва она дотронулась до его плеча, раскрыл глаза и улыбнулся. Она жестом спросила о самочувствии.

— Лучше. Ноги уже отрываю от матраса, поднимаюсь на локоть. Аппетит появился. Ужин весь съел. Тебя поджидал. Знал, что придешь. И пришла. Не ошибся. Спасибо... Где-то наши? Выяснить не удалось?

Тоня написала: «Никто ничего не знает. Снялись быстро. Медсанбат всех лежащих раненых перевел сюда и также спешно уехал. Не беспокойся. Как только «приземлятся», Перекрестов немедленно будет здесь. Я очень довольна, что эти два человека теперь с нами. Что тебе еще надо?»

Она посветила фонариком, Гус прочитал.

— Ничего не надо. О тебе, признаюсь, начинаю беспокоиться. Ведь скоро уедешь...

Тоня дернула его за рукав — громко заговорил. Гус улыбнулся и снизил голос до шепота:

— Все уже спят... Кошмаром каким-то представляется мне наше расставание. Если бы работал — другое дело. А вот когда на койке приходится загорать, не знаю, куда и девать себя буду... Вообще, как уедешь, самое большее через пятидневку присылай мотоцикл. На всякий случай пусть захватят полушубок и форму. Если отпускать не будут, смотаюсь без разрешения. В роте подремонтируюсь...

Тоня решительно закачала головой: и не вздумай!

— Только в роту!

Тоня написала: «Если не желаешь со мной считаться и хочешь смертельно обидеть меня, то «только в роту». А если по-настоящему жалеешь, то только в свой медсанбат! И оттуда с моего согласия. Обещаешь?»

Гус прочитал, насупился и умолк. Он безумно любил Тоню и не скрывал этого. Жалел ее и ничем не хотел обидеть. Гус знал, что и она отвечает ему взаимностью. Понимал хорошо и сегодняшнее ее требование. Оно диктовалось только заботой о нем. Это было ему приятно. Но настойчивость Тони затягивала их разлуку и обрекала Гуса на бездеятельность.

— Куда ни кинь, везде натыкаюсь на этот железный диалектический закон жизни — борьбу противоположностей, — заговорил после затянувшейся паузы Гус. — Ты должна знать, мой друг, что только одно твое присутствие намного ускоряет мое лечение. Это-то ты и должна понять. Я, конечно, сознаю, — он без подсказки перешел на шепот, — то, что ты сейчас написала, продиктовано твоей трогательной заботой обо мне. Большущее спасибо за это! Но ты должна уяснить сказанное мною перед этим. В этом чистейшая диалектика! Доподлинное и постоянное противоречие жизни! Лежать здесь без тебя, без друзей, без дела — наверняка в три раза дольше! Лечиться на ходу, вблизи тебя — в три раза меньше!!

Тоня улыбнулась и, положив палец на его губы, остановила Гуса. Глазами сказала: «Напишу».

«Дорогой Петя! Все я отлично понимаю, в том числе и «диалектику жизни». Но в полевых условиях и при твоем состоянии лечиться там, как ты настраиваешься, нельзя! Иду на компромисс: перевозим тебя в свой медсанбат не более чем через четыре-пять дней после моего отъезда. Оттуда же тебя заберем, как встанешь на костыли, если, конечно, мы будем в обороне. Если в наступлении, то чуточку попозднее. Тебе обещаю: никаких рискованных рейдов не делать до твоего возвращения. Согласен?»

Гус прочитал, улыбнулся:

— Словно бальзам плеснула на мои раны! Спасибо, друг мой! Мысленно крепко обнимаю тебя и еще крепче целую. Ты существо у меня не только нежное, не только заботливое и душевное, но еще и в высшей мере рассудительное, — и он как бы для усиления сказанного поднял кверху указательный палец здоровой руки.

Тоня признательно улыбнулась ему, не скрывая радости, что достигли полного понимания, еще раз укрыла его получше, провела рукой по жестким волосам, поднялась и тихо ушла.

На другой день Тоня чувствовала себя намного лучше: исчезло головокружение, увереннее стала ходить. Утром навестила Гуса, помогла ему позавтракать. Вернувшись от него, вымыла голову. Привела в порядок оружие и форму, встретилась с возвращавшимся в подразделение командиром из соседней роты разведки, поведала о своих наблюдениях, просила доложить старшему начальнику об отличном залпе дивизиона «катюш» по машинам с пехотой противника.

— Так и передайте: никто из гитлеровцев не ушел невредимым.

5. Черная смерть над красными крестами

Перед обедом Тоня закончила подгонку новой шинели, прикрепила к петлицам знаки различия старшего сержанта, надела, подпоясалась ремнем с крохотным «вальтером» в кобуре, помахала руками: не тянет ли где, и в это время сирена сыграла «Воздух». Тоня выбежала на улицу, взглянула на небо и ужаснулась: девятка Ю-87 уже заходила на бомбежку.

— Вот разини, куда же смотрели! — выругала она наблюдателей и бросилась к Гусу.

Пройти в палатке было нелегко: из нее валили раненые, многих из них поддерживали санитарки, сестры, врачи.

Тоня с большим трудом пробилась внутрь. Приближаясь к другу, она услышала громкий недовольный голос Гуса:

— Сказал, никуда не пойду — и точка! Помогайте другим!

— Я же за вас отвечаю, понимаете... — умоляюще говорила старшая медицинская сестра.

Тоня решительно, не говоря ни слова, сгребла с кровати Гуса шинель и одеяло, набросила на плечи сестры, с какой-то невероятной силой схватила Гуса под мышки, потащила его к выходу В дверях, спотыкаясь о ноги выбегавших, крикнула помощнице:

— Не отставайте!

Гус обхватил здоровой рукой плечи Тони, всеми силами старался помогать девушке. «Надорвешься, надорвешься, бедняга...» — повторял он одну и ту же фразу.

Выбрались из палатки и пробежали метров тридцать. Сверху послышалась длинная пулеметная очередь и раздирающий свист приближающейся бомбы. На пределе сил Тоня еще сделала рывок, достигла щели и сползла в нее в тот момент, когда бомба коснулась земли. Воздух сотряс взрыв, потом второй, третий, еще и еще... «Людоеды, хорошо же видели, что госпиталь. И все-таки стали бомбить. Это же верх варварства!» На спину падали комья земли, потом все стихло. Послышались глухие стоны. Старшая медсестра обняла Тоню, поцеловала в щеку и заспешила на помощь пострадавшим. Тоня разостлала одеяло, уложила на него Гуса и еще двух раненых, накрыла их шинелью. Появились снова немецкие самолеты. Ведомый одномоторный «юнкере» спикировал. Одна небольшая бомба разорвалась совсем близко, Тоню и раненых густо припорошило землей. Пулей с последнего самолета убило тяжелораненого, которого Тоня уложила возле Гуса. Она нагнулась к нему, нащупала пульс. На вопросительный взгляд Гуса жестом сказала: убит.

Когда улетел последний пират, Тоня поднялась и посмотрела в сторону палаток. Там курился дымок.

— И надо же, прямое попадание, — сказала она негромко. — Куда прямое?

Тоня удивленно повернулась к Гусу. Она молча смотрела на него и думала: как он мог ее понять, если она сказала это стоя к нему спиной?

— Ты что смотришь и молчишь?

— А ты услышал меня?!

— Услышал и сейчас слышу.

— Дорогой мой! — она опустилась на колени и, словно маленькому ребенку, взъерошила волосы. — Ты слышишь? Слышишь? Да?

— Слышу, Тонюша!

Она легко поднялась. То, что к Гусу вернулся слух, несказанно обрадовало ее. Но она приглушила нахлынувшие на нее чувства. На фоне сильно пострадавшего госпиталя, новых жертв это уже было мелочью, небольшой деталью, касавшейся только их — Гуса и Тони.

— Я пойду помогать сестрам. Скоро вернусь.

Перед уходом Тоня перевернула окровавленное одеяло, поудобнее уложила на него Гуса и другого раненого, укрыла их шинелью и молча выпрыгнула из траншеи.

Вернулась Тоня с носилками и одним санитаром.

— Какие же бесчеловечные души! Более сорока человек погубили. Большинство раненых. Прямое попадание. Палатка, в которой лежала я, сохранилась. Ее только сорвала воздушная волна. Туда вас сейчас и отнесем. Ну, с кого начнем?

— Сначала сержанта.

— Товарищ старший лейтенант... — заговорил раненый.

— Не будем обсуждать. Берите его! — распорядился Гус.

Пожилой санитар и Тоня с трудом вытащили тяжелораненого воина. Отнесли его, вернулись за Гусом.

— Уже стоишь? — удивилась Тоня. — Тебе же минимум три недели не разрешили вставать.

— Если потребуется, и бегом побегу.

— Что-то из палатки ты не побежал?!

— Не потребовалось, поэтому и не побежал.

— А видишь, что осталось от нее. А ты ведь категорически отказывался идти в щель. Забыл?!

Гус усмехнулся. Признательно посмотрел ей в глаза. Ему очень хотелось в эту минуту обнять Тоню и долго-долго не отпускать ее. Но он сдержался и ничего больше не сказал. Г уса вытащили из траншеи и отнесли в палатку.

Вскоре к медсанбату подкатил «виллис». Из него легко выпрыгнул офицер и скрылся в землянке. Выслушав сообщение майора о понесенных потерях, молодой полковник сказал:

— Ведущего стервятника сбили. Летчика задержали. Он в моей машине. Мы могли бы его допросить. Переводчика найдем?

Майор сообщил, что у него лежит раненый командир разведроты соседней дивизии и что он, возможно, говорит по-немецки. Он мог бы помочь. Послали узнать. Гус назвал Тоню. Через несколько минут она уже была в землянке командира медсанбата.

— Вы хорошо знаете немецкий язык?

— Хорошо, может, и не знаю, но разговариваю, товарищ полковник.

Ввели офицера. Полковник передал Тоне его документы.

Она посмотрела их, положила на складной столик, назвала фамилию летчика, звание и должность — командир эскадрильи. Сообщила, что воевал в Польше, Бельгии, Франции, награжден двумя Железными крестами.

— При бомбежке был ведущим?

Тоня перевела. Немец подтвердил.

— Спросите его, зачем он, скотина, бомбил госпиталь?

Гитлеровец ответил, что бомбил он не госпиталь, а перевалочную базу с орудийными снарядами и ракетами «катюши». Так его старший начальник назвал этот объект. Полковник решил показать этому выродку «первоначальную» базу.

Гитлеровца увели. В землянке осталась Тоня и высокий полковник с артиллерийскими эмблемами. В течение допроса он не навязчиво, но частенько поглядывал на Тоню. Теперь спросил ее, в какой части и в качестве кого она служит, где училась, давно ли разговаривает по-немецки, кто ее родители. Что-то еще хотел спросить, но в это время в землянку вошли командир, комиссар медсанбата и пленный летчик.

— Спросите его, пожалуйста, видел он теперь, какую «снарядную» базу разбомбил?!

Обер-лейтенант ответил, что произошла либо досадная ошибка, либо начальник сказал ему неправду. Его же дело солдатское, что было приказано, то им и исполнено.

— Пусть он нам не сочиняет сказку про белого бычка. Что он, ослеп, не видел, что бомбит?! Не рассмотрел красный крест? Пусть не виляет, так дословно и передайте, а отвечает напрямую.

Тоня перевела. Но немец повторил то же самое. Сказал также, что медицинского опознавательного знака не заметил. Плохая видимость. Но это не делает ему снисхождения. Он виноват, за что готов нести любое наказание. Он сейчас во власти советского командования.

— Мы без него знаем, в чьей он сейчас власти находится.

Полковник задал еще несколько вопросов, связанных с базированием их полка, потерями, снабжением. В заключение попросил спросить его, как переводчица говорит на его родном языке. Тоня вспыхнула:

— Это, мне кажется, к допросу не относится, товарищ полковник.

— Я вас прошу, переведите!

Тоня спросила:

— Гер оберст интересуется, хорошо ли вы меня понимаете по-немецки?

— О-o! Аусгецейхнет! (Отлично!) — оживился гитлеровский летчик. — Скажите герру оберсту, что вы говорите по-немецки на чистом берлинском диалекте.

«Нужна мне ваша похвала!» — возмутилась Тоня. После небольшой паузы сказала:

— Обер-лейтенант ответил, что он понимает меня.

— Вы, по-моему, не совсем точно перевели, товарищ старший сержант. Он что-то о Берлине упомянул. Переведите, пожалуйста, дословно.

К лицу Тони прилила кровь. Она почувствовала что-то недоброе в этом вопросе и, сказав, что это не имеет существенного значения, перевела дословно. Все, кроме немца и Тони, в землянке рассмеялись.

— Вы, оказывается, весьма скромны, товарищ старший сержант, — заметил холодно полковник и приказал гитлеровского офицера увести в машину.

Когда в землянке они остались одни, полковник спросил Тоню, как она смотрит, если он поставит вопрос о прикомандировании ее переводчицей в штаб армии?

— Самым отрицательным образом!..

— Вот как?.. — не скрывая удивления, протянул молодой полковник. Его худощавое, чисто выбритое лицо осталось непроницаемым. Невозмутимо он продолжал: —— Хорошо. Не будем об этом сейчас говорить. Благодарю вас, старший сержант. Вы отлично справились с задачей. Желаю вам успехов. Всего доброго. Вы свободны!

У своей палатки она услышала, как взревел мотор «виллиса», и машина умчалась. Тоня рассказала о допросе Гусу. Когда поведала о расспросах полковника и его желании перевести ее в штабарм, Гус вскипел, чертыхнулся и после затянувшейся паузы сказал с нотками нескрываемого сожаления:

— Я невероятный олух. Всегда в таких случаях страдаю замедленным мышлением, — тем самым ясно осудив свою опрометчивость — рекомендацию Тони как переводчицы.

Тоня почувствовала, что, сказав об этом, она к его ранам добавила новую: вселила еще беспокойство. Но не сказать она не могла. Их отношения, отличавшиеся глубокой искренностью и большой, с каждым днем крепнущей дружбой, не позволяли что-либо существенное утаивать друг от друга. Тоня могла бы, конечно. два-три дня не говорить об этом, подождать, чтобы ее друг немного окреп, набрался сил, да можно было одновременно и посмотреть, как будут развертываться события связанные с высказанными намерениями этого незнакомого и, видно энергичного, не лишенного ума и решительности молодого полковника. Все это она поняла сейчас, всматриваясь в бледное, задумчивое лицо Гуса.

— Но ты не огорчайся преждевременно, — тихо сказала Тоня. — Ты ведь знаешь, меня не так-то легко забрать! Ну, я пойду. Надо помочь. Медсанбату тяжело. Половину раненых не знают, где размещать.

6. Коварство воздушного пирата

На четвертый день к обеду приехали на мотоцикле Перекрестов и ординарец Гуса. Тоня несказанно обрадовалась их появлению. Устроила она разведчиков в хозяйственном взводе. Предупредила своего исполнительного усача Перекрестова, чтобы мотоцикл замаскировали и оба помалкивали, от кого и зачем приехали.

— Вы неотлучно находитесь возле мотоцикла. Уехать можем в любую минуту! — уже более категорично закончила Тоня.

За это время Гусу влили еще столько же крови, но консервированной. Как ни упрашивала Тоня взять у нее кровь, врач решительно отказался. Накануне вечером у Тони произошел пренеприятнейший разговор с командиром медсанбата. Тот сообщил девушке, что по телефону ему предложили откомандировать ее в штаб армии. Ильиченкова вспылила и наотрез отказалась поехать.

— То есть как это вы не поедете?! — даже встал от удивления майор.

— Отказываюсь, потому что я... я... неважно еще себя чувствую, — первый раз в жизни покривила душой Тоня и, подумав немного, запальчиво добавила: — Да и вообще мне там делать нечего!

Разговор закончился тем, что командир батальона сказал: день-два он может повременить с ее откомандированием, учитывая состояние здоровья, но вопрос этот решен окончательно. О ее настроении он обязан проинформировать старшего начальника.

В тот день Тоня ничего не сказала Гусу: не хотела портить ему настроения, к тому же с часа на час ожидала приезда Перекрестова. Но вот когда ее спасительная «карета», как она мысленно окрестила мотоцикл, стояла наготове, она ожила, повеселела. Теперь Тоня рассказала Гусу о телефонном звонке, о ее откомандировании и о разговоре с комбатом.

— Так что, Петя, часика через два мы распрощаемся. Скажешь, уехала по срочному вызову из своей дивизии. — Но ведь и оттуда, моя дорогая, тебя могут забрать, — с огорчением в голосе сказал Гус. —Все эти дни, признаюсь тебе, я себя чертовски ругал...

Договорить ему не дали. Прибежала запыхавшаяся старшая сестра и срочно вызвала Тоню к комбату.

— За вами приехал старшина из армии. Начальник наш туча тучей. Видно, неприятность получил за то, что не откомандировал вас сразу же. На меня накричал. Приказал, чтобы вы немедленно были здесь собранной к отъезду. Вот вы ему мороки задали!..

«Не задала еще, но задам! Как он тогда кричать будет, не знаю». Тоня быстро вышла из палатки. Остановив старшую сестру, сказала:

— Сообщите, что через десять-пятнадцать минут я соберусь и явлюсь к нему для отъезда.

Когда сестра ушла, она вбежала в палатку, опустилась на колени к встревоженному Гусу и быстро зашептала:

— Петя! События ускорились... Ожидают моего прихода. И надо думать... дождутся, — она иронически улыбнулась. — До свидания. Скажешь, как условились. Сейчас возьму оружие, и трескотню мотоциклетного мотора посчитай за привет медсанбату и старшине, приехавшему из армии. Тот, что допрашивал пленного, умный полковник и вкуса не лишен, но дудки! Им, видите ли, потребовалась... переводчица! Через недельку, а может, раньше к тебе приедет Перекрестов, скажешь, что нужно и когда тебя можно будет перевезти в медсанбат нашей дивизии. Выздоравливай скорее, за меня не беспокойся. — Она быстро поцеловала его и убежала.

Гус уловил отдаленный стрекот мотоциклетного мотора, улыбнулся: «Привет медсанбату... Заарканить вздумали. Как раз, ждите!»

День выдался серенький, но морозный. Высоко в небе медленно плыли облака. Дорогу подсушило. От большой скорости в ушах Тони свистел ветер. Она, опасаясь увидеть позади машину приехавшего за ней старшины, нет-нет да и оглядывалась назад, поругивая себя за то, что не подсказала Гусу не спешить с сообщением, куда она исчезла. Но Тоня все еще не очень хорошо знала своего друга и ругала себя напрасно. Гус мог сделать только одну опрометчивость, вторую — не повторит. Когда минут через двадцать к нему прибежала запыхавшаяся, раскрасневшаяся от волнения старшая сестра справиться, где Ильиченкова, он сердито отмахнулся:

— Вы же ее сами увели от меня, а теперь спрашиваете!..

Представляя себе, как нальется кровью суровое, некрасивое лицо командира медсанбата, и как он будет отчаянно пробирать старшую медсестру, когда установит, что Тоня уехала на мотоцикле, Ильиченкова повеселела. Поглядывая по сторонам, она вдруг увидела заходивший на них «мессершмитт».

«Неужели вздумал напасть?! Не должен бы вроде. На машины эти идиоты пикируют, и частенько. Но вот на мотоцикл не видела», — рассудила Тоня, не спуская глаз с самолета. На всякий случай мотоциклиста и Перекрестова предупредила о воздушном пирате, попросила сбавить скорость и быть готовым быстро остановиться и заглушить мотор.

«Скажите на милость, выруливает на дорогу...»

— Пикирует. Стоп! В разные стороны! —скомандовала Тоня и, когда остановились, отбежала метров десять и вровень с очередью растянулась на земле.

Впереди, на дороге, метрах в семидесяти от остановившегося мотоцикла, взвихрилась пыль. «Метко. Ничего не скажешь! Не рассчитал единственного: нашей быстрой остановки. Метраж на скорость мотоцикла прикинул очень точно...» — и посмотрела на самолет...

— Пошел еще на заход. Рассредоточиться метров на сто от мотоцикла! — прокричала Тоня и быстро побежала в сторону.

Летчик рассыпал очередь по двум «бугоркам»: Перекрестову и ординарцу Гуса. Тоня, повернувшись на спину, видела, как гитлеровец взглянул на цель. Она перевела взгляд на своих и ужаснулась: Перекрестов корчился. «Неужели ранило? Не должно, пыль поднялась позади него. Хорошо видела». Но только самолет скрылся, Перекрестов сел и помахал руками: «Порядок».

— Молодец. Ввел в заблуждение летчика, чтобы отвязался быстрее, — тихо, одними губами сказала Тоня и увидела, что «мессершмитт» делает новый заход.

Все трое прижались к земле. «Вот идиотина! «Одним» не удовлетворился, решил еще очередью угостить. Теперь, наверное, за меня возьмется... Нет. Нацеливается опять на дорогу. Пикирует. Бросил бомбу на... мотоцикл. Решил оставить раненого, а вместе с ним и нас без транспорта, — что ж, это их почерк!..» Взрыв прервал мысль Тони. Недалеко от нее в землю глухо ткнулись осколки. Самолет скрылся в облаках, растаял и звук от его мотора. Когда рассеялся дым, на дороге одиноко продолжал стоять запыленный мотоцикл. Все собрались возле него. Бегло осмотрели. В люльке нашли тринадцать пробоин. Гвардеец нажал на стартер, мотоцикл взревел.

— Напрасно старался, — с усмешкой сказал Перекрестов.

Смеркалось, когда подъехали к тыловым подразделениям дивизии. Мотоцикл поставили в укрытие и зашагали к Дону. С левобережья доносилась пулеметная трель, кое-где в стороне, а иногда и неподалеку от них, рвались вражеские мины и снаряды. Перекрестов неторопливо, просто и незамысловато вводил Тоню в курс боевой обстановки.

— Значит, перед нами румыны?

— Да, они. Подпирают их немцы. Станицу Клетскую часто бомбят. Раза два и нам перепало, потерь не было.

— Штаб дивизии где разместился?

— На той стороне, а где точно, не знаю.

— Мне на узел связи нужно зайти, — сказала Тоня.

Переправились на небольшой рыбачьей лодке. Дон начинал замерзать. Полоска воды от берега, по которой ехали, покрылась мелким, искрошенным льдом. На середине реки зеркало воды чистое. На левом берегу по проводу разыскали узел связи. Тоня одна вошла в землянку, представилась старшему и попросила соединить ее с начальником политотдела дивизии. Телефонист сказал, что его на месте нет, он у комдива.

— Позвоните туда, пригласите к телефону, прошу вас, по срочному делу, — обратилась Тоня.

Соединив, телефонист сказал:

— У аппарата, говорите. Он сегодня под «семеркой».

— Товарищ «семь», Ильиченкова докладывает. Только вернулась из медсанбата соседа, мне срочно нужно с вами встретиться. Говорю с узла связи.

Николаев сказал, что через полчаса будет у себя. Она может приходить вместе с Перекрестовым. Командиру узла связи он поручил выделить связиста и проводить их.

Разведчиков встретил ординарец. Пригласил их в крохотный блиндажик, построенный в редком кустарнике, на самом берегу Дона. Тоня осмотрелась. Квадратный. Слева узенькая раскладушка, покрытая темно-синим байковым одеялом, в центре малюсенький столик, над ним яркая круглая лампочка, подсоединенная к аккумулятору. Она хорошо освещала блиндаж. На столе стеклянная ученическая чернильница «непроливашка», ручка, несколько остро зачиненных карандашей, две вчетверо свернутые газеты и на них — блокнот, потрепанный, пухлый, размером чуть поменьше планшетки. «Исписан полностью, наверное. С ним ведь никогда не расстается его владелец. Поэтому и лежит здесь», — подумала Тоня. Во всю противоположную стенку — скамейка из двух нешироких досок на земляных опорах. На нее и уселись Тоня, Перекрестов, мотоциклист и ординарец, заканчивавший чистку автомата.

В углу при входе справа стояла небольшая круглая железная печка, а чуть дальше — два телефонных аппарата. От печки приятно тянуло теплом. Слева на вбитых в землю колышках висели две каски, два противогаза, офицерская шинель и плащ-палатка.

Ожидать им долго не пришлось. Николаев, видно, минут на десять раньше освободился. Здороваясь, спросил Перекрестова, давно ли он в своей роте.

— С неделю, товарищ начальник. Узнал вот случайно от старшего сержанта, что вы позаботились. Пребольшое спасибочко. Родными ведь стали и командир и командирша наша.

Тоня улыбнулась. «Никак своего усача не приучу к уставным выражениям», — прочитал Николаев в ее глазах. С тех пор как Андрей с ней не виделся, она немножко похудела и побледнела. Но большие выразительные темно-серые глаза из-под длинных черных ресниц светились еще ярче.

— Ну что же, раз доволен, хорошо. О тебе и Дубровине большую заботу проявила твоя «командирша». Благодари ее, — как бы вскользь заметил Николаев.

Тоня, не в силах скрыть смущение, улыбнулась. Перекрестов бросил на нее благодарный взгляд.

Рассказывайте о ваших делах. Минут пятнадцать на все, не больше.

Ильиченкова начала было с того, как начал складываться поиск. Николаев остановил ее, сказал, что до «встречи» с собакой и происшедшей схватке все известно от Блинова. Тоня немного удивилась, а затем рассказала, как развивались события дальше. Когда же рассказ дошел до медсанбата соседней дивизии, того главного, что ее и привело сюда, она замялась.

— Понимаете... У меня еще есть сугубо... Как бы это лучше сказать... — Девушка задумалась, взглянула на Перекрестова, мотоциклиста и ординарца, смущенно улыбнулась: — Сугубо конфиденциально, по поручению старшего лейтенанта я должна передать...

— Разрешите, товарищ начальник, нам с вашим ординарцем покурить, — сказал быстро сообразивший Перекрестов.

Получив одобрение, младший сержант, пропуская вперед мотоциклиста и не в меру любопытного ординарца, вышел на воздух.

— Самое интересное расскажет сейчас, а ты, олух, «покурить», «покурить», как будто потом не накуришься, — донеслось недовольное ворчание ординарца.

— Соображай лучше, дубок! Когда не положено слушать, выходить самим надо и не дожидаться, покуда попросят вашу «персону», — вразумительно отпарировал Перекрестов под сдержанное хихиканье мотоциклиста.

Николаев молча посмотрел на Тоню. Взгляд его сказал: «Перекрестов-то ваш соображает».

— Понимаете, товарищ старший батальонный комиссар, я очень взволнована и, как всегда, только вам могу рассказать о случившемся, просить помощи и поддержки.

Она коротко передала суть дела с ее отзывом в штаб армии, появлением старшины и ее быстрым самовольным отъездом.

— Ну что я вам скажу на это, — поразмыслив, спокойно заговорил Николаев. — Обычная история. Артиллерийскому полковнику вы понравились... Успокойтесь. Дивизия теперь вошла в другую армию. Вас никто вызывать не будет. Но если что-то подобное и случится, позвоните мне. Гуса дня через три-четыре заберем в свой медсанбат. Об этом я подскажу начсандиву. Вели себя в этом затянувшемся и нелегком поиске вы с командиром мужественно. Молодцы! Расскажу комдиву. Сейчас, в ближайшую неделю — никаких вылазок к противнику! Задача в роте известна, узнаете. Приостанавливать же выполнение вашего задания мы по просьбе штаба соседней дивизии не стали. Но очень хорошо, что исход оказался более или менее, не считая ранения старшего лейтенанта, успешным. Взятый вами офицер дал ценные показания. Желаю вам успехов!

Лицо Тони не скрыло радости. Николаев вышел из блиндажа следом за Ильиченковой. Попрощался с Перекрестовым и мотоциклистом. Разведчики пошли в свою роту.

«Да, — подумал Андрей, — трудно влюбленной девушке на войне, а тем более такой прелестной... Умная, храбрая и очень изобретательная разведчица. Если о всем широко поведать народу, не сомневаюсь, ей при жизни памятник поставят».

7. И снова «дома»

Разведрота разместилась в двух больших домах на юго-восточной окраине Клетской. Перекрестов привел Тоню в расположение ее взвода. Люди своего командира встретили радостно. Наперебой показывали приготовленную для нее маленькую комнатушку, примыкавшую к большой горнице. Изнутри чья-то заботливая рука пристроила запорчик к двери.

Войдя в комнату, Тоня поставила в углу автомат, освободила плечи от небольшого рюкзачка, положила снятую с ремня крохотную, умещавшуюся в кожаном подсумке аптечку и в сопровождении Перекрестова пошла в соседний дом, к Косолапову.

Здоровенный мичман, так же как и гвардейцы ее взвода, несколько сдержаннее, но искренне обрадовался возвращению Тони. Перекрестова она отпустила отдыхать, сама же вместе с мичманом присела. Он рассказал о боевой задаче.

— Так что два взвода на позиции. Ваш отдыхает и несет внутреннюю службу. Завтра он подменит первый взвод. Мы занимаем окопы в боевом охранении и в том месте, где вероятнее всего могут действовать вражеские разведчики. Наша задача — полностью парализовать их усилия и, по возможности, захватить «языка». Румыны не должны знать, что мы пришли.

На другой день Тоня повидалась с заместителем начальника отделения разведки дивизии капитан-лейтенантом Ананьевым. У нее еще до ранения были добрые, товарищеские отношения с ним. Она довольно обстоятельно рассказала о последних событиях, умолчав об отзыве в армию. В конце беседы капитан-лейтенант познакомил ее с характером обороны противника. Рассматривая на карте наиболее вероятные участки, на которых могут действовать вражеские разведчики, Тоня поинтересовалась:

— Мне непонятно, почему под Кузьмичами мы могли ходить за линию фронта, а здесь это делать запрещено? Аналогичные же условия. Там наша дивизия пришла на новый участок, и здесь то же самое...

В уголках в ниточку тонких губ Ананьева чуть-чуть обозначилась улыбка.

— Условия одни и те же и не одни и те же. Там непрерывно шел бой. Кузьмичи много дней советские войска отчаянно атаковали, а здесь тишина. Продолжительное время этот район — пассивный участок фронта!.. Вот в этом вся соль!.. — заключил опытный разведчик и так, что Тоне стало понятно: больше пояснений не будет, сама должна додумать.

— Вроде бы все ясно и ничего не ясно. Но и за это спасибо! — вырвалось у Тони, и они рассмеялись.

Из нескольких возможных направлений, на которых могли появиться вражеские разведчики, они общими усилиями определили наиболее вероятное.

— Вот этот участок завтра и возьмет на прицел мой взвод. Пожимая Тоне руку, Ананьев сказал:

— Много месяцев замечаю, в делах «разведки», — последнее слово он произнес подчеркнуто, — у нас всегда сходятся мысли.

— Вполне с вами согласна. Вы, как обычно, очень точны в определениях! — отшутилась Тоня. Когда она вышла из блиндажа разведотделения штаба, Перекрестов успел уже навести нужную справку и точно привел Тоню к начсандиву. Тот любезно ей сообщил, что о Гусе получил указание и не позже как через два, максимум три дня он будет в своем медсанбате.

«Да, Ананьев осторожный человек. Всегда скажет столько сколько нужно знать подчиненному, и ни на йоту больше. Но сегодня, и не подозревая, он сказал все-таки чуть больше... Соседи наши — тоже новые гвардейские дивизии. Значит, здесь в недалеком будущем предстоят крупные события... «Условия не одни и те же». Вполне согласна с ним. Жаль, Пети нет. Понимаю, теперь перед нашей ротой действительно серьезная задача поставлена. Да только ли перед ротой?»

— Товарищ старший сержант!.. Вот здорово! С ног сбился, разыскивая вас, — прерывая мысли Тони, заговорил запыхавшийся ординарец Гуса. — Письмо вам от командира. Срочное, видно. Незнакомый офицер передал. Очень сожалел, что не смог вручить вам лично. Но я его заверил: под землей, а найду вас!

Тоня взяла самодельный запечатанный конверт, сделанный из синей ученической тетради. Прочитала: «Срочно. Лично. Вручить немедленно. А. Н. Ильиченковой». Тут же надорвала конверт и извлекла из него письмо.

«Тонюша! Здесь больше мне не место. Майор намеревается с первой же оказией отправить меня в самый глубокий тыл. Прими меры. Твой Петр. 9.11.42 г. 12.30».

Свернув вчетверо письмо, Тоня взглянула на вопросительно смотревшего на нее гвардейца. «Да, рассерженный майор это запросто сделает... Никудышная разведчица... Сама неосторожно приоткрыла наши отношения. Ох как неосторожно!»

Но заговорила она о другом:

— Немедленно в роту! Забери два одеяла, шинель, форму, валенки, носки, шапку. В люльку положите сено. Поедете за командиром. Через сорок минут ожидаю вас на лодочной переправе. Там получите дополнительные указания. Возьмите с собой Перекрестова и Дубровина. Исполняйте!

Разведчик бегом удалился. «Все-таки лучше его привезти на санитарной машине». Тоня вернулась к начсандиву. Сообщила ему, что Гуса, как ей стало только что известно, намереваются эвакуировать в глубокий тыл. Попросила отправить за ним машину не позже чем через два часа.

— Но если думают эвакуировать, стало быть, раны его нелегкие, и лечение потребует много больше времени по сравнению с тем, о котором вы доложили начальнику политотдела. Поэтому с посылкой машины вопрос отпадает, — заключил довольно безапелляционно полковник медицинской службы.

Такое решение, не лишенное, конечно, логики, несколько обескуражило Тоню. Какое-то время она стояла молча и не знала, что сказать. Кровь прилила к ее лицу, губы плотно сжались, расширившимися глазами она какое-то время молча смотрела в лицо начсандиву.

— Все! Что же вы стоите? Можете идти.

— Спасибо...

Овладев собою, Тоня по-уставному повернулась и неторопливым шагом вышла из землянки начсандива. «Нет уж, второй раз дурой не буду!..» Удалившись метров на семьдесят, Тоня зашла в густой, почти без листвы кустарник и оказалась у кромки берега. Машинально взглянула на темную колышущуюся полоску воды на середине Дона — единственное место на реке, которое все еще не было сковано льдом. Отрывая взгляд от воды, девушка взглянула на наручные часы.

«Двадцать минут до встречи... Зачем я к нему пошла?! И выпалила все в лоб. Он же меня совсем не знает. «Раны его нелегкие и лечения потребуют много больше времени...» — вспомнила она слова начсандива. — Упрекнул даже в... обмане начальника политотдела... Не хотелось бы, ох как не хотелось бы вторично нарушать порядок! И не знает этот доктор, что разведчики кого угодно привезут, если это надо... Зайти еще раз к Николаеву и доложить о решении начсандива? Машина после этого пойдет наверняка через два часа. Но стоит ли быть навязчивой? К тому же тогда два доктора будут рассержены и, если захотят, могут действительно «заслать» Петю в дальние края. Заберем-ка своими силами. А куда везти, он сам решит, ему виднее».

К переправе Тоня подошла в тот момент, когда трое взмокших разведчиков с двумя узлами бегом спешили к ней. Лодка была на подходе.

— Молодцы! Едут Перекрестов и ординарец Гуса. Когда будете подъезжать, уже стемнеет. Мотоцикл замаскируйте метрах в двухстах. Незаметно, Перекрестов, вы появитесь у командира. Доложите, что прихватили с собой. Остальное он укажет. Сделайте все аккуратненько, без шума и быстро. Возможно, на носилках его понесете. Скажите сестрам, машина приехала, срочно в тыл эвакуируют. А впрочем, командир подскажет, что сказать, ему виднее... Бензин не забудьте взять на обратный путь. Да осторожнее в пути! Все. Успеха вам. В лодку!

С Дубровиным Тоня вернулась в роту.

Взвод Ильиченковой занимал позицию для наблюдения. Стояла неспокойная осенняя ночь. На небосклоне ни единой звездочки. Над головой Тони свистел ветер. Время от времени с западных скатов гор ночную тишину нарушали короткие очереди румынских пулеметов. В предполье, где укрывались разведчики взвода Ильиченковой, было тихо. В небольшой, хорошо замаскированной траншее с тремя нишами кроме Тони находились Блинов и Дубровин. Поочередно наблюдая, они время от времени перебрасывались репликами, а Тоня за весь вечер и начало ночи не обронила ни одного лишнего слова. Она опасалась единственного: разведчики не успели, его эвакуировали.

За эти часы в ее памяти, словно в калейдоскопе, пробежали все сколько-либо существенные события из их отношений. Тоня чувствовала, как постепенно, от недели к неделе крепла, обретала силы их дружба, перераставшая в большую любовь. Вспомнились и слова Гуса, сказанные им, когда они находились под вражеским танком, и улыбнулась: «Нет! Больше ожидать не могу, родная. Вернемся, притащим фрица и пойдем к начальнику политотдела. Попросим его разрешения и благословления на женитьбу. Устроим скромную фронтовую свадьбу и заживем по-семейному». Тоня тогда ответила: «А потом нас с тобой разведут. Будем изнывать от разлуки. А там ревность у тебя появится. Изводить будет. А меня ухаживаниями донимать станут. И тогда суровость и красота сегодняшней жизни померкнет для нас. Из счастья и радости она обернется горем. Совсем хорошо будет! Не так ли, мой неугомонный друг?!»

Этот разговор тогда был прерван внезапным изменением обстановки и остался неоконченным. Тоня хорошо понимала Петра и сейчас, мысленно продолжая начатый разговор, искала пути его положительного решения. И это не случайно. Последний выход из стана врага, мужественное, полное благородства поведение Гуса, его искреннее стремление даже ценою своей жизни спасти ее, его ранение и все последующие события еще сильнее сблизили их. Гус стал для нее теперь самым близким, самым дорогим и самым любимым человеком!

— Товарищ старший сержант! Вроде какой-то шумок уловил, — шепотом доложил Блинов и снова, пристально вглядываясь в темноту, стал слушать тишину. Тоня, передвигая на бруствере автомат, грудью коснулась среза траншеи. Ветерок дул от противника и колюче обжигал лицо. Она прислушалась. Впереди было тихо. Встав поудобнее, послушала. Снова безмолвие.

— Возможно, показалось. Но вот дело. На редкость хорошо услышал какое-то шуршание, — с некоторым смущением в голосе все так же шепотом пояснил Блинов.

Тоня, поняв ефрейтора, улыбнулась одними глазами и, желая успокоить самолюбивого и гордого воина, сказала:

— Могло и показаться, но враг может и хитрить. Понаблюдаем еще.

Время шло. Прекратили стрельбу и дежурные пулеметы румын. На фронте стало совсем тихо. Так было час, другой, третий. Только под утро, когда забрезжил рассвет, вновь подали голос отдельные вражеские пулеметы. Наши разведчики во главе с Ильиченковой в эту ночь так и не повстречали «гостей».

Придя с передовой позиции в роту, Тоня взглянула на часы: «Двенадцать с лишним часов прошло, а их все нет. Что же могло случиться? Неужели Перекрестов с ординарцем не смогли «без шума» забрать Петю? Может, его увезли, и они пустились догонять?» — с опасением думала разведчица. Постель была разобрана, но Тоня не спешила ложиться спать. Она последние дни особенно скучала по Гусу. Сколько раз ловила себя на том, что думала о нем. Никогда раньше она так остро не ощущала, что ей решительно во всем не хватает Гуса.

На фронте было тихо. Прислушиваясь и ожидая, что вот-вот за окном послышатся шаги, она посидела молча, взяла книгу и погрузилась в чтение романа Достоевского «Братья Карамазовы». Среди запыленных учебников в ящике под кроватью два дня назад обнаружила эту книгу. «Если будет время, обязательно перечитаю», — обрадовалась тогда Тоня.

А тем временем дивизионные разведчики решали свою нелегкую задачу. Вблизи от медсанбата они замаскировали мотоцикл. Перекрестов заглянул к командиру. Гус все до мелочей продумал заранее. Усадив Перекрестова на свой топчан, в нескольких словах изложил план действий.

— Сходи к шоферу санитарной машины и передай эту записку. Не застанешь его, осторожненько наведи справку, где он. Уехал — придешь доложишь. Если здесь — разыщи. Спросит, кто ты, ответишь: «Приболел малость. Сейчас лучше. Санитаром сделали». На вопрос, кого везти, скажешь: «Не знаю. Сунули записку». Подъедете, быстро положите меня, километра через три остановитесь и переложите на мотоцикл. Скажи шоферу: «Быстрее шевелись. Можем опоздать. Самолет улетит». Носилки в машине. Действуйте быстро, но без суеты, уверенно!

Так все и было сделано. Когда Гуса стали перекладывать на мотоцикл, солдат — шофер санитарной машины — удивился:

— Для чего это?

— Так нужно! — отрезал Гус. — На машине к самолету подъезжать не разрешают. Доложишь начальнику, что поручение выполнил. Старшего лейтенанта сдал. Его понесли к самолету. Все. Разворачивайся и — на стоянку. Понятно? Почему стоишь?! — Да как же так? И самолет в другой стороне приземляется. Меня ругать будут...

— Не будут. Записку передашь. Исполняй приказ!

Доехали благополучно. Гус задержался в медсанбате. Его перевязали и до приезда командира не отпускали. Отсюда самовольно он уезжать не хотел. Только поздно вечером, когда из штаба тыла вернулся комбат, ему разрешили ехать утром, и то с условием: если дивизия снова окажется на колесах, он вернется в медсанбат. Гусу ничего не оставалось, как обещать, что он так и поступит, если, конечно, не произойдет чего-либо непредвиденного.

Шел одиннадцатый час, когда Тоня за окном услышала шаги. Она, не одеваясь, выскочила на крыльцо. «Сам, сам сойду. Костыль мне!» — услышала она повелительный голос Гуса. Разведчики помогли встать ему с носилок. Он тяжело оперся на костыль и поднялся на ноги.

— Наконец-то! Где вы пропали?.. Здравствуйте, — и, перейдя на шепот, не в силах уже скрыть своей радости, спросила: — Помочь тебе?

— Привет! — В голосе Гуса послышалась теплота. — Помощи не требуется. Сам передвигаюсь прекрасно.

— Так «прекрасно», что носилки по вас тоскуют.

Гус усмехнулся. Покачал головой. Пояснил Перекрестову: на большие расстояния командир еще слабоват.

Гус приковылял в горницу, осмотрелся, увидел топчан с накрытой постелью, опустился на него. Посидел немного, снял ушанку и, опираясь на костыль, поднялся. Тоня и Перекрестов помогли ему снять шинель и сапоги. Его уложили на топчан. Он сказал Тоне причину задержки. Пришел Косолапов. Командир третьего взвода был на передовой. Перекрестов с ординарцем ушли готовить ужин.

— Ну что ж, докладывайте обстановку. Оторвался я от дел. Так не вовремя меня пощипало... Так, так. Значит, перед фронтом у нас 1-я кавалерийская дивизия румын, левее — тоже румыны. Правее нас — части 376-й пехотной дивизии немцев.

— «У нас», если понимать в широком смысле...

— Понятно, мичман. Сменим, все встанет на свое место. А менять подразделения будем, для этого и пришли сюда. Так как же все-таки мы станем вести разведку на случай нашего наступления? Да, да. Наступления. Это точно. И не бойтесь этого слова. Мы же в узком кругу, — снизив голос, сказал Гус и посмотрел сначала на Косолапова, а потом на Тоню.

Мичман пожал плечами и сказал, что пока не думали над этим.

— Никто же не ориентировал нас.

— Дожидайтесь! — вскипел Гус. — На блюдечке преподнесут ориентировку». Самим надо соображать. Понятно?! Вот так.

Тоня рассказала о своей встрече с заместителем начальника разведотделения штаба дивизии. Немного о характере обороны противника.

— Хорошо. Ваши действия одобряю. О будущем — подумаем. Разговор наш — при себе! Завтра побываю в разведотделении штаба. Будет яснее. Но одно запомните: попотеть придется, и как следует. Мы — везде и всегда глаза и уши штаба! А сейчас отдыхать.

— Поесть же надо, — заметила Тоня.

— Да, пожалуй, что надо, — согласился Гус.

Косолапов попросил разрешения удалиться. Сказал, что поужинает он позже, и пошел на передовую.

Когда утихли его шаги, Гус пригласил Тоню сесть поближе. Обнял ее и крепко расцеловал.

— Прямо-таки целую вечность тебя не видел, — поправляя ее взлохматившиеся густые волосы и рассматривая разрумянившееся лицо, говорил Гус. — Тот немолодой майор твердо решил меня загнать в глубокий тыл. Последний раз, сверкнув глазами, так и сказал: «С первым же самолетом!.. Я вам покажу, как любовь крутить!» Когда узнал о твоем отъезде, два дня тучей ходил. Трижды с ним объяснялся. Не случайно я тебе написал. Так и думал, не успеете...

— И как же ты выбрался?

Гус усмехнулся и помахал головой:

— Вторую пилюлю проглотит... Бывают же такие несимпатичные люди.

Гус в нескольких словах сказал, как он узнал о заведенном порядке вызова санитарной машины. Ознакомился с одной из записок, которые иногда пишет шоферу замкомбат по материально-техническому обеспечению.

— Остальное пустяк, — продолжал Гус. — Чинно и благородно распрощался с сестрами и товарищами и уехал по всем законам. К тому же и решение комбата отправить меня первым самолетом слышали все. Конечно, вся эта история неприятная, вынужденная, но другого пути у меня не было. К тому же тот майор не только сухарь, но очень мстительный человек, ну и, как часто бывает у людей такого склада характера, любит выслуживаться перед начальством. А с тобой он в их лице явно не на высоте оказался.

Тоня осмотрела повязки. На ноге рану перебинтовала. Поведала о своей встрече с Николаевым и начсандивом.

— Признаюсь, когда рассказала обо всем, только после этой встречи успокоилась.

— Да, дорогая. Я много думал о наших отношениях, — положив руку на плечо Тони, тихо, доверительно заговорил Гус. — И твердо решил, как мало-мальски встану в строй, поженимся. Пойдем к начальнику политотдела дивизии и попросим разрешения. Откровенно тебе скажу, не могу так продолжать. Не мо-г-гу! Ты должна, должна... понимать.

— Какой ты собственник, — улыбнулась Тоня. — Я и не знала.

— Посоветуемся со старшим батальонным комиссаром. Если он даст согласие, но порекомендует пока все «засекретить», то и на это согласен. А как ты?

Лицо Тони сделалось серьезным. Она потупила глаза и задумалась.

— Ты почему молчишь?.. Почему? — с нескрываемым опасением допытывался Гус. — Ты не согласна?!

— Дорогой Петя. — Она положила обе руки на его плечи. — Я по тебе очень, даже больше чем очень скучала, беспокоилась. Ты все эти дни из головы моей не выходил. Наш последний поиск и другие события еще больше укрепили нашу дружбу. Ты целиком вошел в мое сердце... Я понимаю тебя. Больше тебе скажу — я согласна с тобой...

— Ну вот... Это главное! — Гус прижал ее к себе и стал целовать в глаза, щеки, губы. — Я счастлив, и к черту все раны!.. Я здоров. Понимаешь, здо-о-ро-о-ов!

Гус в каком-то сильнейшем порыве встал, быстро отделился от топчана, без костыля ступил на обе ноги, притопнул здоровой и тут же, видно от сильнейшей боли, согнулся и повалился в широко расставленные Тонины руки.

— Что же ты наделал? Разве можно так? Ты совсем сошел с ума! — взволнованно и озабоченно пробирала его Тоня, укладывая его на топчан.

Гус сморщил лицо, но не проронил ни одного слова. За окном послышались шаги. Тоня отошла от Гуса, поправляя портупею, сказала:

— Вот видишь. Ты далеко не здоров. Если в ближайшие дни начнется наступление, обязательно уедешь в санбат. Полечишься, вернемся к этому разговору...

— Только вернемся?!

— Петя. Я же тебе сказала.

В дверях Перекрестов и ординарец загремели котелками. Тоня ушла в свою комнату, а Гус подумал в сердцах: «И нужен мне сейчас ваш ужин, как мертвому припарки!» Сказал, однако, он другое.

— Спасибо. Чувствую, что постарались. Есть будем все вместе.

8. Клетский прорыв

Накануне восемнадцатого ноября был получен приказ. Наступление назначалось на утро. Один час и двадцать минут отводилось на артиллерийскую подготовку. Вечером состоялись полковые партийные активы.

В полку Осечкова коммунисты собрались в подвале большого полуразрушенного дома. Начподив пришел с командиром полка. Яркая аккумуляторная лампочка освещала знакомые Николаеву лица. Настроение было приподнятое.

С докладом «Коммунисты в наступлении» выступил Осечков. Говорил лаконично, минут двадцать, но все нужное сказал. Каждый увидел и сложность задачи, и от чего зависит ее успех, и что ему лично нужно еще сделать, и место его при отражении контратак, которых ожидается немало.

— Полку не раз приходилось наступать, и всегда впереди шли коммунисты. Теперь нам предоставлена честь действовать в авангарде дивизии, а дивизия наступает на главном направлении армии. Это надо всем понять. Верю, что антонесковских прихвостней Гитлера мы поколотим. Так я говорю, товарищи?

— Правильно! Только так. Другого не будет! — послышались из разных мест голоса, потонувшие в дружных рукоплесканиях.

Выступило семь человек. Каждый говорил так, что сомнений в успехе не было.

Андрей выступил предельно сжато. Но слова его запали в души сидящих бойцов:

— Каждый участок переднего края — стена для врага! Ни одного человека, не знающего задачи. Митинги — во время артподготовки. Информация в политотдел — два раза в сутки. Об отличившихся — сообщать немедленно. Отвечают политработники.

Поздним вечером состоялись ротные партийные и комсомольские собрания. Докладчики — командиры рот. В них участвовали кроме политотдельцев все старшие командиры штаба дивизии и полков.

Начподив был в роте младшего лейтенанта Хмары. Тут выступили все одиннадцать коммунистов. Лаконичнее всех, хотя говорили-то по минуте-две, был командир отделения сержант Климов: — Головой ручаюсь, задачу выполним! Солдатам Антонеску новую прописку дадим! — И под смех однополчан так же быстро сел, как и встал.

Николаев пододвинул железный ящик из-под патронов, сел (встать нельзя — мешал низкий потолок), в полной тишине заговорил:

— Мне, признаться, и нечего добавить. Все вы очень дельно выступили, а подытожил Климов. Он, правда, не уточнил, как он думает «прописывать» солдатам гитлеровского холуя Антонеску, но его и так поняли. Вашу роту командир полка взял в свой резерв. Вы эту почетную вахту завоевали в боях! Но, говорят, кому много дано, с того много и спрашивается. Идете по пятам за главными силами, но когда потребуетесь и нужно будет поправить дело — надеемся на вас. Недаром командир полка, когда я шел к вам, сказал мне: «Эта рота у меня целого батальона стоит! Но и им нелишне сказать, чтобы не зазнавались. Ведь какую задачищу решаем!» Слышали? Какой авторитет вы завоевали у командира полка! Им надо дорожить. Ни пуха ни пера вам!

Наступило долгожданное утро девятнадцатого ноября 1942 года. Этому дню суждено стать памятным. Началось знаменитое контрнаступление Красной Армии. Рассвет был необычным. Г устой туман окутал окружающую местность. Похолодало. Под ногами — грязища.

Советская артиллерия всех калибров изготовилась к открытию огня. На западном берегу Дона в величавом молчании, с задранными кверху стволами, застыла тяжелая артиллерия. В молодом лесу, по соседству со штабом дивизии, ощетинилась среднекалиберная. По огородам у Клетской разместились минометные установки: «катюши», «андрюшки», стволы батальонных, полковых...

Часы показывали без четверти семь. Николаев, заместитель Осечкова старший политрук Доюлов, заменивший выбывшего по ранению Копалова, и инструктор политотдела Куликов по ходу сообщения направлялись в переднюю траншею на взводные митинги.

Время приближалось к семи. Туман не рассеивался. Для маскировки ничего желать лучшего не приходилось. Но действия нашей штурмовой и бомбардировочной авиации сковал туман. Ни один самолет не летал в то памятное утро.

И вот раскололось небо. Лица солдат посветлели. В воздух полетели шапки.

— Ура! Началось!

— Вот дает, вот дает, товарищ комиссар! — обращаясь к Андрею и указывая на работу тяжелой эрэсовской установки говорил ветеран дивизии, сибиряк Лесных. Андрей разговаривал с ним вчера после собрания партактива.

— Как настроение во взводе?

Он не услышал вопроса, но понял по губам, показал большой палец и улыбнулся. Глаза его сказали: «Дождались этого дня. Теперь тряхнем...»

Минут десять в траншее никто не говорил, да если бы и заговорил, то его бы не расслышали. Все молчали и не без гордости слушали грозную музыку советской артиллерии. После первого мощного огневого налета накал артогня несколько ослабел. Этот момент и был использован для поднятия боевого духа. Митинг открыл лейтенант Кувшинов.

— Сейчас главное — натиск и огонь. Порядок наведи, не ожидай ни секунды, рвись дальше и не отставай от товарища! Врывайтесь в следующую траншею. Повторяю, ни в коем случае нигде не задерживаться! Только вперед! Сомнений никаких. Враг не выдержит.

Слово взял рядовой Ветров:

— Братцы! Мне приходилось не раз ходить в атаку со своим полком. И ни разу псы-идолы не выдерживали удара нашего! Сегодня будем бить вояк Антонеску. Немецкие фашисты их пригнали вон на те горы, — он кивнул в сторону противника. — Сами они никогда бы не пришли сюда. Они боятся нас. Фрицев били, а этих и бить по-настоящему не придется. Смажут пятки... Понятно, поначалу поддадим. Без этого нельзя. Это уже само собою... Конечно, ухо надо постоянно востро держать. Гранаты приберегать. Танки могут появиться, встретить придется. Вот такие у меня мыслишки.

Несколько слов сказал и начподив:

— Что касается врага, то очень меткую характеристику дал Ветров.

— На это он у нас мастак...

— Мастер! И голову фашисту открутит, и словцо ввернет такое, аж закачаешься!

— Вот и я об этом говорю, — продолжил начподив. — И очень правильно он сказал о том, что на всю катушку вперед жать надо...

— За этим дело не встанет! Посмотрите. Жиманем так жиманем!

— Очень хорошо! Ветров, старый наш моряк, очень правильно сказал и о том, что надо ухо держать востро, и о гранатах тоже... Учтите, румын подпирать будут немцы. Станут отчаянно контратаковать. Поэтому важно умело их встречать, перемалывать и упорно идти вперед. Вообще, километров на пятнадцать продвинуться сегодня нам надо!

— Постараемся, постараемся, товарищ старший батальонный комиссар, — посыпались отовсюду возгласы.

На этом и закончился митинг.

Через минуту раздалась команда лейтенанта Кувшинова:

— Цепью, ползком, интервал — пять метров, вперед, за мной!

Под прикрытием артиллерийского огня гвардия начала выдвижение на исходные позиции для атаки.

Часам к восьми Андрей с Виктором Куликовым возвратился на КП Осечкова. Туман стал рассеиваться. Начали просматриваться вершины Клетских высот. В районе переднего края врага поднимались столбы земли, дыма и огня. А мощь артиллерийского удара нарастала: вступали в дело крупнокалиберные системы.

В небо взвились красные ракеты — сигнал к наступлению. С НП командира полка начподив хорошо видел, как гвардейцы дружно поднялись в атаку. Траншея гитлеровцев, похожая на притаившуюся гадюку, продолжала неистово содрогаться от разрывов. Цепи гвардейцев стремительно приближались к ней.

Продуманная до деталей предварительная подготовка, глубокая разведка противника, стремительный рывок в начале атаки сделали наступление успешным. Гвардия по всему фронту дивизии неудержимо рвалась вперед. У второй траншеи уже бушевал перенесенный сюда вал артогня. По-прежнему левофланговые подразделения Осечкова были впереди. Не желая отдавать первенства, они снова почти вплотную приблизились к огневому валу, и опять же очень точно артиллеристы перенесли огонь обороны противника.

Начподив с радостью увидел, что и часть второй траншеи врага занята! Уцелевшие румыны не выдерживали натиска гвардии и, не принимая боя центрального и левофлангового полков, беспорядочно отходили. Оставив позади Клетские возвышенности и вторую траншею, батальоны дивизии увеличили темп. Наращивая удары, они устремились теперь к артиллерийским позициям противника.

В это время командарм через боевые порядки наступающей дивизии Хлебова ввел в прорыв конный гвардейский корпус.

Полыхнуло на ветру боевое знамя. Молниями засверкали выхваченные из ножен клинки. Черными тенями реяли на скаку кавалерийские бурки.

Вот конная лавина поравнялась с резервным батальоном Осечкова. В воздух взлетели солдатские шапки:

— Слава конникам!

— Бей антонесковцев!

— Руби холуев Гитлера!

— Слава гвардейцам!

— Пехоте салют! — отвечали конники.

Конногвардейский корпус, войдя в прорыв, стал от дивизии уходить вправо. Он устремился на Калач.

На седьмом километре, при переходе на новый НП, ординарец Заря обнаружил труп статного румынского офицера. Николаев подошел к нему. Молодой, чисто выбритый румын, при орденах, без шапки и с сорванными погонами, лежал у блиндажа. Из его полурасстегнутого кителя выглядывала шелковая рубашка.

— Осмотрите карманы, Заря.

У старшего офицера документов не оказалось. Два слепых пулевых отверстия в левой лопатке говорили, что высокопоставленный румынский офицер был расстрелян совсем недавно.

— Это работа фрицев, товарищ начальник, — заключил Заря.

Сомнений не было. Хозяева рассердились и уничтожили своего же «союзника» за то, что он не сдержал натиска советских частей...

Излюбленный гитлеровский прием: вначале они открывали пулеметный огонь по опрокинутым атакой румынским «союзным» солдатам, а затем расстреливали румынских офицеров. И это был не первый и не последний «союзник», ставший жертвой злобы своих хозяев.

Было два часа дня, когда начподив пришел на дивизионный командный пункт. Наступление дивизии продолжалось. За смелый прорыв командарм объявил гвардейцам благодарность и приказал настойчиво наращивать успех..

9. Ночью в степи

Во второй половине дня часто нарушалась связь с полком Юганова. Да и доклады из этого полка были общи, чувствовалось, что подполковник начал «плавать» в обстановке. Обычно спокойный, хладнокровный Хлебов связался с Югановым по радио.

— Вы, Юганов, неконкретно докладываете, — говорил Хлебов. — Плохо ориентируетесь в обстановке. Связь у вас часто рвется. Не отрывайтесь от батальонов! Немедленно смените свой наблюдательный пункт!.. Не оправдывайтесь, Юганов! Исполняйте приказ! До наступления ночи возьмите высоты, прикрывающие хутора Крайний и Средний!

Когда опустилась темнота, заместитель Хлебова по строевой части и начподив направились в полк Юганова. Шли целиной, по проводу. Часто попадалось брошенное оружие, перевернутые машины, разбитые кухни, трупы румынских солдат.

Темная дымка накрыла степь, когда они достигли КП. Командир полка собрался переходить на новый командный пункт и толком не смог доложить обстановку в полосе полка. Замкомдив обрушился на Юганова. Николаев заслушал заместителя по политчасти Ломакинова. И тот и другой обещали исправить оплошность. Замкомдив Панков приказал быстрее выдвигать КП к своим подразделениям. Не задерживаясь, Панков и Николаев пошли в батальоны.

Шли долго. Колючий придонской ветер, казалось, насквозь пронизывал их. Стрельба на фронте почти утихла. Только издалека с юго-востока доносились орудийные раскаты и в черной ночи поблескивали огненные вспышки от разрывов снарядов. В том же направлении на горизонте проглядывали пятна пожаров, раздуваемых ветром. Наверняка орудуют конногвардейцы.

Фрицы не выдерживают их натиска, в беспорядке отходят, сжигая за собой жилища.

В пути добродушный, никогда не теряющий присутствия духа Панков вспоминал, как во время первой мировой войны он оказался в плену. Вспомнил один случай:

— Сидели мы, пленные, как-то на открытой эстраде, слушали концерт. Выступали француженки, англичанки. Удачные выступления награждали дружными хлопками. Все шло спокойно. Но вот появилась русская артистка. Мы ее встретили громом рукоплесканий. Исполнила народную песню очень хорошо, а сидевшие сзади ее освистали. Русские возмутились. Из первого ряда поднялся пленный русский полковник. Повернулся к нам. Молча смотрит в сторону, откуда раздался свист. На площадке стало тихо. «Дать!» — выпалил он четко и сел.

Панков громко рассмеялся. Андрей почувствовал, случай этот на всю жизнь врезался в память старого солдата.

— Ай, всыпали так всыпали. Концерт дослушали в тишине и полном порядке.

Панков остановился, осмотрелся, вытащил карту:

— Зайдем мы с тобой, Андрей Сергеевич, к убегающим фрицам?! Вот находка для них будет! Ведь поди они сейчас ни черта обстановки не знают.

— Товарищ полковник, фрицев-то здесь не было. Если в «гости» попадем, так к антонесковцам, — освещая фонарем карту и компас, попытался ординарец уточнить шутливые слова шефа.

— Нет, братец, я не ошибся. Если мы угодим в «гости», то только к фрицам. К участку прорыва они бросят свои части с задачей остановить наше наступление и всыпать румынам за развал фронта.

Однако в «гости» к гитлеровцам они не попали.

Вскоре до них донесся довольно-таки громкий говор. Панков и Николаев остановились, прислушались и, уловив русскую речь, пошли на сближение.

Витиеватый и путаный доклад Юганова породил опасение: батальоны достигнут подступов к возвышенностям, прикрывающим хутора Средний и Крайний, и до утра остановятся на отдых. А допустить этого нельзя. Лучшего в этой обстановке и не желал бы противник. Он закрепился бы на выгодных рубежах и с высот мог контролировать окружающую местность. Панков и Николаев знали, что враг примет все меры к удержанию высот.

Панков и Николаев оказались в кругу своих людей. Но удивительно: подошли к батальонам почти со стороны противника, но их никто не окликнул и не спросил. Все внимание поглотили батальонные кухни. В бою о них забыли, а теперь вспомнили,

— Вы кто будете? — строго спросил Панков.

— Командир третьей роты, товарищ полковник.

— Где же боевое охранение? Вы что, под Астраханью, что ли? Да и там на привале охранение выставили бы.

— Принимаю меры, товарищ полковник.

Их проводили в землянку командира батальона. Три комбата со своими замами собрались вместе. Они у карты оживленно обсуждали обстановку.

— Почему толчея у кухни? Где охранение? — строго спросил Панков,

— Товарищ полковник, — в своей обычной манере отчетливо доложил командир батальона, — боевое охранение выставлено в трехстах метрах впереди. Командиры рот наводят порядок.

Более двух часов не было связи со штабом полка. Подразделения остановились в одном километре от высот. К ночи фронт наступления сильно сузился, роты расположились на линии всего четыреста — пятьсот метров. Решение комбаты еще не приняли, но больше склонялись к тому, чтобы взять высоты, закрепиться на них и после этого остановиться на отдых. Замкомдив одобрил эту точку зрения, но согласился немного подождать новых, уточненных данных разведки. Вскоре комбат Фирсов сообщил об обнаружении противника на высотах.

Пока полковник Панков уточнял обстановку, начподив в соседней землянке выслушал доклады замкомбатов. Заслушал объяснение каждого о причинах неорганизованности и потери бдительности на привале. Предложил тотчас же с коммунистами и активом комсомола поговорить об этом, сделать выводы. Рассказал о положении дел на фронте дивизии и задаче полка.

Когда Панков отдал последнее распоряжение, Николаев заговорил с комбатами:

— Как это вы, опытные командиры, в столь ответственном наступлении могли допустить такой базар и полнейшую беспечность?! Ведь при таком положении одна арьергардная рота при дерзких действиях могла опустошить полк. Да, да. Я не оговорился. Именно опустошить. Мы вышли к вам со стороны противника почти незамеченными! Потрудитесь сделать все выводы из этого тяжелого факта! Это же позор для гвардии! Только что у меня состоялась встреча с вашими заместителями по политчасти. Они с коммунистами сейчас будут говорить. Попрошу вас до полудня следующего дня индивидуально, на ходу, конечно, заслушать объяснения командиров рот и взводов. Мною поручено заместителям по политической части при первой же возможности обсудить выводы из этого непозволительного факта на ротных собраниях. Полковое партийное бюро, как только будет возможно его провести, состоится с моим участием и вызовом на заседание виновников допущенной беспечности.

Заканчивая, скажу вам, что завтра же из этого пренеприятнейшего факта сделают выводы все части и спецподразделения дивизии. Большой урок для себя извлеките, товарищи командиры.

Фирсов повеселел. Батальон на глазах преобразился. От неразберихи, шума, громких разговоров и следа не осталось. То же и в других батальонах. Каждая рота выставила дополнительное охранение.

Отдых был коротким. Батальоны двинулись вперед. Два в цепи. Один — в резерве.

Бой был скоротечным. Гвардейцы почти незамеченными приблизились к разбросанным по высотам вражеским окопам. Загремело «ура». Жалкие остатки врага покатились с высот, так нужных для завтрашнего броска вперед.

10. Там, где цвели подсолнухи

На рассвете двинулись вперед, к хуторам Среднему и Крайнему. Как и ожидалось, гитлеровское командование на «выручку» румынам бросило немецкие части, поддержав их танками. На флангах контратаку отбили. Верно, темп продвижения дивизии замедлился, однако не приостановился. Гвардейцы продолжали настойчиво атаковать хутора.

Хуже положение складывалось в центре. Танковым тараном врагу удалось приостановить продвижение и вклиниться в боевые порядки полка. Здесь с довольно близкого расстояния Николаеву довелось наблюдать единоборство на поле боя гвардейцев с танками врага.

Было часов около десяти, когда командир дивизии Хлебов выдвинул свой наблюдательный пункт на одну из высоток, неподалеку от хуторов Среднего и Крайнего. Потрясываясь в «виллисе», начподив рассказывал комдиву о ночном бое. У подножия небольшой высотки Хлебов остановил машину, осмотрелся.

— По моим расчетам, гитлеровцы здесь не будут контратаковать, — заговорил Виктор Сергеевич. — Если мы упредим их с захватом хуторов Крайнего и Среднего, будет очень хорошо. Хуже, если нам придется встретиться с их танками вот на этом ровном поле.

И он, глядя на карту, карандашом обвел равнину. Подошедшему оператору приказал поторопить противотанковый дивизион с выдвижением. Хлебов и Николаев на высотку забрались ползком. На вершине осмотрелись. Километрах в трех-четырех раскинулись небольшие хутора — Крайний и Средний. Правее на значительное расстояние простиралась равнина. На широком фронте, ломаной линией, с выдвинутыми вперед флангами наступала гвардия.

— Не у-ме-е-ют ценить время! — в сердцах заговорил Хлебов. — По три раза вдалбливал Осечкову и Юганову: до десяти хутора взять, чего бы это ни стоило... «Да, да. Возьмем», — отвечали мне. И «взяли» называется. Пятнадцать минут до десяти осталось, а им пилять да пилять еще. Плохо, черт возьми! Теперь с танками придется встретиться в поле.

Вооружившись биноклем, он стал рассматривать хутора.

— Ну, так и думал. Разведчики не ошиблись. Фашисты почти сосредоточились...

Теперь и Андрей хорошо видел гитлеровцев, дым от работающих танков, укрывшихся за домами. По дороге в хутор въезжали еще вражеские машины с пехотой.

— Ну вот что: ты понаблюдай, Андрей Сергеевич, а я свяжусь с частями.

Суетня на смежных окраинах хуторов говорила со всей очевидностью о подготовке немцев к контратаке. Румыны же под натиском наступающих откатывались неорганизованно, группами, налегке, тяжелое оружие они побросали раньше. В хуторах появились вспышки выстрелов, а среди наших наступающих подразделений стали рваться мины врага.

— Ну как, не выдвигаются еще? — спросил подошедший Хлебов. — Пока нет.

— Запросил самолеты. Иванков обещает вскоре дать огонь Успел бы только, — продолжал Хлебов, в бинокль рассматривая хутора. — У фашистов все готово... И противотанковый дивизион наш может не поспеть. Досадно будет... Яшка!

— Слушаю вас...

— Иванкову... A-а! Да сам здесь. Хорошо. Срочно офицера в дивизион. Поторопить. Как воздух, нужен. «Они» хитро сработали...

Начальник артиллерии дивизии, степенный пожилой полковник Иванков, отличался всегда большой предусмотрительностью. И на этот раз он коротко доложил Хлебову:

— Сделано уже, товарищ командир дивизии. Офицер на машине направлен... Вон и командир дивизиона со связью показался. Должна заговорить и артиллерия.

— Сейчас, понимаете, сейчас нужна!. Момент-то какой!! — повышая голос, говорил уже в сердцах Хлебов.

После первого же пристрелочного советского снаряда по хуторам гитлеровские танки и пехота начали выдвигаться. Сдавалось, что наши артиллеристы их здорово поторопили.

На километровом фронте, в стык наступающих полков, двинулось сорок фашистских танков и до полка пехоты. Снаряды нашей артиллерии начали рваться среди контратакующих. Однако разрывов было немного. Потери, конечно, противнику они причиняли, но сорвать или даже попридержать контратаку гитлеровцев были не в силах. Танки, стреляя с ходу, шли на сближение с гвардейцами. За танками в два ряда бежала вражеская пехота. Подразделения, наступавшие в центре дивизии, вначале продолжали смело идти на сближение с контратакующим противником. Однако, когда расстояние между ними стало быстро сокращаться и вражеские танкисты открыли пулеметный огонь, залегли. У гвардейцев в дело вступили сорокапятимиллиметровые пушки и противотанковые ружья. Три танка загорелись, но остальные ползли.

— Мало артиллерии! Дивизион опоздал!.. А «сорокапятки» слабы. Вон пущенка, видишь, Андрей Сергеевич, слежу за ней, пятый выстрел сделала, а танк лезет и лезет, хоть бы что! — сердито ворчит командир дивизии, продолжая отдавать то одно, то другое приказание.

А тем временем роты гвардейцев быстрыми перебежками рассредоточивались по фронту. Некоторые из них, в поисках лучшей позиции, переползали вперед, кое-кто в сторону. Но ни один человек не попятился назад.

— Нет! Наших орлов психической не возьмешь! — бодро бросает Хлебов. — Молодцы. Встреча сейчас состоится... А жаль — противотанковая артиллерия запоздала!—и Хлебов сверкнул глазами на Иванкова. — Сейчас бы запросто распотрошили эту свору...

Немцы ликуют. Перед ними в чистом поле пехота без артиллерии. Не часто на войне улыбается счастье контратакующим. Вражеские танки совсем близко от первой цепи. Гвардейцы молчат.

Один танк стремительно вырвался вперед. Пехота врага отстала, и этого было достаточно для гвардейцев. Они тут же покосили ее. Не прошел и танк. Связка гранат остановила его. Гитлеровцы растерялись, заметались по полю и попали под автоматные очереди гвардейцев. Только одиночки успели укрыться, залегли. Танки пошли снова.

Николаев посмотрел на комдива. Хлебов, опершись на руку, смотрел в бинокль правее наступающих фашистских танков.

— Да. Наш дивизион развернулся... Вижу, вижу. Второй подожгли... Задержались, но все-таки подоспели в крайне нужную минуту. Теперь прыть с них собьем. Начальник оперотдела! Передайте приказ Осечкову: танки сейчас начнут смазывать пятки. Пусть вводит резерв. На их плечах он должен ворваться в хутора Крайний и Средний! То же передайте и Юганову!.. Да предупредите: пусть не упустят момента!

На поле боя горели еще четыре танка. Один взорвался.

— Как рвануло его! — вырвалось у Хлебова. — Боекомплект сработал. В центре еще накрылся... Эге! Молодцы ребятки! Так их! Правильно!!

Наметанный глаз комдива позволил безошибочно определить дальнейшее развитие боя. Когда загорелась машина врага в центре — та самая, которая немного больше остальных выдвинулась вперед, оставшиеся танки спешно стали развертываться и отходить. Этот момент советские артиллеристы, конечно, не упустили и еще подожгли сразу четыре танка. Гвардейцы поднялись. Покатилось «ура!».

Хутора были взяты. При переходе на новый наблюдательный пункт комдив и Николаев задержались там, где гвардейцы встретили танки врага. Осматривая убитых воинов, они ни одного бойца не видели лежащим лицом назад. Поза каждого убитого говорила, что дрались с врагом до последнего вздоха.

Андрей задержался у танка, который был подбит связкой гранат. «Черепаха» некоторое время крутилась на месте. Оба люка были открыты. Экипаж сбежал. В метрах семи-восьми лежал лицом к танку с вытянутой рукой наш младший сержант. Сбоку возле него еще три связанные гранаты. По всей видимости, он их намеревался метнуть в том случае, если первая связка не достигнет цели. Андрей осмотрел гвардейца. Крови не увидел. Левой щекой сержант касался земли. Ему даже показалось, что он спит «Неужели это возможно?!» Лицо Андрея посветлело. Он нагнулся ниже. И трудно было представить, как ему хотелось видеть этого настоящего русского богатыря спящим! В каком-то быстром, нервном движении Андрей не взял, а схватил его крупную, вымазанную в мазуте ладонь. Ту самую пятерню, которой он смело метнул связку гранат под гусеницу. Видно, после броска рука так и застыла в вытянутом положении.

Рука сержанта была холодной и безжизненной. Подбежал санитар.

— Он мертв, товарищ начальник, — запнулся и немного смутился солдат. — Мне поначалу показалось тоже— жив.

— Волной убило. Видно, его же гранатами...

Николаев тяжело поднялся и попросил пожилого солдата достать документы младшего сержанта. Санитар исполнил. Развернул потрепанную книжку, прочитал.

— Герой! — сказал Андрей. — Настоящий герой! Похороните его тут же, в отдельной могиле.

Вынул из планшетки чистый лист бумаги и написал: «Здесь похоронен отважный сын Родины младший сержант Чудов Сергей, из Ленинграда, в неравном единоборстве подбивший танк в чистом поле».

— Это напишите на доске и укрепите ее на могиле!

— Когда же это я успею, товарищ начальник? Надо же о живых вначале позаботиться! — взмолился пожилой санитар.

— Вот как живых вывезете, сделайте. Своему командиру передайте: исполнение доложить мне по телефону. С вами говорит начальник политотдела дивизии. Поняли меня?

— Так точно. Исполнить постараюсь, — веселее уже доложил санитар и смерил Андрея подобревшим взглядом.

После этого Андрей посмотрел, в какое место танку угодили гранаты и почему оказался убитым гвардеец. У «черепахи» была перебита гусеница. Она какое-то время извивалась на месте. Андрей записал в свой блокнот имя и фамилию сержанта, еще рая взглянул на героя и быстрым шагом стал догонять командира дивизии.

11. Командарм снимает «стружку»

Враг снова контратаковал гвардейцев, Но и эта контратака успеха на имела. К этому времени в прорыв были введены механизированные части, в дело вступили наши танки. Разгорелся упорный танковый бой, закончившийся сокрушительным разгромом контратакующих. Гвардейцы опять стали продвигаться. Однако у следующего населенного пункта снова произошла заминка: фашисты, приспособив подвалы домов, трижды прижимали к земле нашу пехоту. Гитлеровцы упорствовали. Но и натиск гвардейцев крепчал. Бой продолжался. Однако гитлеровцам удалось ценою больших потерь в людях и технике замедлить темп нашего продвижения. Две последующие ожесточенные контратаки гитлеровских частей, поддержанные танками, против основной группировки дивизии переросли в тяжелый встречный бой. Он затянулся и на три часа задержал продвижение.

Командарм вызвал комдива к прямому проводу.

— Вы сколько же будете топтаться у этих выселков? — недовольным тоном спросил Батов.

— Все делаю, чтобы не топтаться, товарищ командующий. Отбил пятую контратаку. Но только стал ускорять темп наступления, гитлеровцы вновь бросили до полка пехоты, поддержав их двумя десятками танков. Удар нанесли в стыке наступающих полков. Залегли, чтобы встретить, а затем...

— А затем снова лежать будут?! Нельзя так воевать, Хлебов! Нельзя. Фашисты еще вас будут десяток раз контратаковать, а люди ваши все будут ложиться и встречать. Так я говорю?!

— Сами понимаете, танков мало, противник намного превосходит нас...

— Это известная песня, Хлебов! — резко оборвал командарм. — У вас огромное превосходство в артиллерии. Вас может еще больше поддерживать штурмовая авиация. Но и то и другое вы плохо используете. Разведка у вас хромает. Плохо маневрируете артиллерией. Выдвигать ее на угрожаемые направления опаздываете. А поэтому лежим, лежим, лежим! Позор! Требую немедленно выправить положение и обеспечить темп наступления! Жду дела! — и командарм прекратил разговор.

«Черт возьми! За артиллерию нахлобучку получил заслуженную», — думал Хлебов, оборачиваясь, к Иванкову.

— Слышали разговор?

— Не все, но основное уловил, — с достоинством ответил старый полковник.

— «Уловили»! — сверкнул глазами Хлебов, указывая Якову на аппарат.

Тот понял его и потребовал от телефониста срочно соединить Осечкова и затем Юганова с комдивом.

— У нас с вами, полковник, два противотанковых дивизиона, целый полк 76-миллиметроаых пушек. Надо же их своевременно выдвигать туда, откуда ожидаются танки врага. Тогда и пехота залегать не будет.

— То-то и оно, что мы не знаем, откуда ожидается их удар. Они же не дураки. Ни одна контратака фашистов не была с одного направления. Командарм помог бы нам авиационной разведкой...

— Нам нужно самим, без командарма, решать эти вопросы! — оборвал артиллериста комдив. — Потрудитесь лучше поставить артиллерийскую разведку и полнее использовать ее результаты. А заявки на бомбовые удары у меня должны быть в ближайшие полчаса!

— Осечков на проводе, — доложил адъютант.

Комдив, не начиная разговора с командиром полка, обратился к Андрею и попросил его взять под контроль войсковую и артиллерийскую разведку.

— Спроси с них по-настоящему, Андрей Сергеевич. Тылы Золотов шурует. Без коренного улучшения работы разведки мы будем хромать на обе ноги.

Андрей удалился, а комдив стал разговаривать с командирами полков.

— Артиллерию, артиллерию на угрожаемое направление и — никаких, остановок! Кончайте с черепашьим продвижением! — закончил он разговор с Осечковым и заговорил с Югановым...

Через час Батов вторично говорил с Хлебовым и снова выразил неудовольствие темпом наступления.

Хлебов пододвинул командный пункт с оперативной группой штаба почти вплотную к наступающим полкам. После последнего разговора с командармом Хлебов заметно стал нервничать. Лицо его помрачнело, глаза сверкали, движения сделались резкими. Поочередно командирам полков он учинил по телефону необычный разгон. Если бы было полезно, он готов был бы свой командный пункт вынести в боевые порядки наступающих подразделений. Перед сменой КП Хлебов в резких выражениях прочитал внушение командующему артиллерией дивизии Иванкову и заместителю начальника разведки Ананьеву.

Командный пункт теперь расположился в небольшой балочке, ее восточная сторона имела крутой подъем. Венчал его холмик. Возле него саперы и смастерили небольшую землянку и установили стереотрубу.

Комдив по узкому ходу сообщения прошел к стереотрубе.

— Да что в нее смотреть-то? Все и так видно, — сказал он и по грудь высунулся из траншеи.

Яшин с не меньшей быстротой, с которой Хлебов оказался по грудь над траншеей, схватил в охапку Хлебова и поставил у стереотрубы:

— Недозволено так, товарищ гвардии полковник! Одна шальная пуля, и комдива нема. А чудо-аппарат стоять будет. Пользуйтесь им, и снайперу работы не дадите.

— Ах, Яшка, кузькина мать, что мне с тобой делать?! Совсем работать не даешь, — усмехнулся Хлебов, но высовываться из траншеи не стал, прильнул к окулярам. — Закрепились-таки, душонки!.. — сказал Хлебов, изучая обстановку восточнее хуторов Крайний и Средний. — Говорил же, бойтесь этого! А теперь попробуй сбить его... Яшка, быстро!.. — ткнул рукой в аппарат.

— Осечков на проводе, товарищ комдив!

— Осечков, плохо воюешь. Очень плохо. Закрепиться дал фрицам... Атаки приостановите. Без артиллерийской поддержки они результатов не дадут. Подготовьте десятиминутный артминометный налет. Огонь открыть в шестнадцать часов. Атака пехоты в шестнадцать десять. То же сделает Юганов. Вас поддержит артиллерия дивизии. Огонь перенесем вглубь. Обеспечь успешную атаку. Все. Исполняйте!

К западной части балочки подкатил открытый «виллис». Из него выпрыгнул молодой командир с автоматом, а за ним легко сошел небольшой человек в генеральской папахе. Он резким движением руки одернул полу бекеши и быстрыми небольшими шагами направился на КП. Это был Батов.

Командарм, отодвинув ногой табуретку, выслушал доклад Хлебова. Его лицо было спокойно, недовольные сощуренные глаза смотрели на комдива, и ни единым словом он не прервал его доклада. Когда Виктор Сергеевич умолк, наступила продолжительная пауза.

Командарм молча прошелся взад и вперед по землянке и остановился против Хлебова:

— Не порадовали вы армию ни докладом, ни делами. Начали хорошо, а продолжаете плохо. Даже очень плохо!

Батов еще ближе подошел к Хлебову:

— Почему позволили врагу задержать ваше продвижение?

— Товарищ командующий, противник на узком фронте двинул против нас довольно-таки ощутимую группировку пехоты, поддержав ее почти семью десятками танков, — ровным голосом пояснил комдив.

— Не оправдывайтесь, Хлебов! Не время этим заниматься и не с этого надо начинать. У вас все возможности были не только парировать контрудар врага, а даже и не до-пу-у-стить его. Да, да. Не допус-стить!! Но для этого надо знать действия врага. И своевременно, подчеркиваю, своевременно разгадывать его маневр. Нужна большая предусмотрительность. Ваша противотанковая артиллерия хронически отставала. Факт. А как поставлена разведка в динамике боя? Плохо. Даже очень плохо. Факт? В этом причина многочасового топтания на месте. Если бы знали, что делается у врага, не позволили бы ему и сунуться с контратакой. Зажгли несколько танков — и все. Они назад, а вы еще сильнее вперед. Но этого не получилось. Много часов по-черепашьему двигались. Запомните, Хлебов, — продолжал командующий, — чем успешнее продвижение, тем толковее должна действовать разведка. И забывать эту элементарную истину в наступательном бою прес-туп-ле-ние! А вы забыли... Помолчите, — остановил Батов комдива, пожелавшего что-то сказать. — Пусть будет это для вас серьезным уроком!..

Телефонный звонок нарушил разговор.

— Товарищ командующий, артиллеристы готовы, разрешите начинать?

— Начинайте.

Хлебов наклоном головы дал знать полковнику Иванкову. Артиллерийский начальник с расторопностью молодого офицера повернулся и исчез за дверью землянки. Заговорила одновременно дивизионная и полковая артиллерия.

Батов несколько минут молча наблюдал в стереотрубу. Так же, не проронив ни слова, отошел, уступая место у окуляров Хлебову. Комдив, медленно поворачивая трубу, изучал поле боя. Командарм спросил у Николаева о пополнении, настроении людей, сколько прибыло коммунистов и комсомольцев.

— Почему же у вас с противотанковой артиллерией и разведкой провал? — спросил начподива Батов.

— Во всяком случае, объективных причин нет. Своевременно не предусмотрели всего. Вышли из строя тягачи у артиллеристов. Заминка. Поиски. А предвидели бы, в три раза быстрее бы сработали. Командир разведроты из строя выбыл, следовало также быстро подменить его. Сейчас то и другое исправлено, товарищ командующий. Противотанковая артиллерия неотступно двигается за боевыми порядками пехоты, в любую минуту готовая выдвинуться на угрожаемое направление. Двух разведчиков выбросили с трофейной портативной рацией в расположение противника. Важная информация начала поступать.

— Надо взять руководство боем под жесткий контроль. У фашистов много танков, и контратаки их будут продолжаться. Крайне важно знать, с какого направления и когда ожидается удар-

— Так и сделали, товарищ генерал. До окончания операции два работника политотдела будут в противотанковой артиллерии и в разведке.

— Ну как? — обратился Батов к подошедшему Хлебову.

— Мне сдается, товарищ командующий, артиллеристы удачно кладут снаряды. Должны сбить.

— Насколько удачно, мы увидим по пехоте. Но огонь они открыли дружно.

Огневой налет был настолько коротким, что Андрей в разговоре и не заметил, когда он кончился.

— Пехота пошла, товарищ командующий, — доложил Хлебов, уступая прибор наблюдения командарму.

Батов прильнул к окулярам и стал поворачивать трубку:

— Молодцы артиллеристы. Точно перенесли огонь. И пехота не отстает. Хорошо! Слева-то кто?

— Полк подполковника Осечкова, — пояснил комдив.

— Дельный командир?

— Толковый, товарищ командующий.

— Люди его напористо действуют. Они собьют противника. Давно бы так! А то столько времени топтались на месте! Никуда не годится, Хлебов. Людьми надо умело командовать. Понимаете, ко-ман-довать. Постоянно знать, что делается в стане врага. Тогда будете упреждать действия противника, навязывать ему свою волю, гасить в самом зародыше его контратаки.

Командарм пододвинул табуретку и сел за крошечный походный столик. На карте Хлебова он уточнил задачу дивизии, сообщил самые последние данные о соседях и противнике.

— Повторяю, крайне важна разведка. Никаких перебоев в ведении разведки!

Командарм быстро встал и направился к выходу. У машины Хлебову и Николаеву он сказал:

— С железной настойчивостью выдерживайте темп наступления!

12. Мясник из Гамбурга

Стемнело. Падал мокрый снег. Под ногами слякоть. Сапоги пропускают снежную воду. Ноги мокрые, мерзнут.

Начподив возвращался в деревню, в которой остановилась оперативная группа штаба. Связисты тянули кабель. Ориентируясь на них, он без труда разыскал нужный дом. На крыльце добротной хаты Николаев увидел Яшина.

— Вот легки на помине, товарищ старший батальонный комиссар! — приветливо воскликнул он. — Меня комдив только что о вас спрашивал, а я не знал, где вы. Справок не навел. От комдива взбучку получил по первое число. Сейчас мигом до. ложу.

— Подожди, не спеши! — остановил Андрей Якова. — Теперь нечего докладывать, сам зайду. Золотов здесь?

— Так точно! Вместе.

— Вот кстати пожаловал, — сказал комдив— Я уж Яшке нахлобучку дал. Только что с Григорием Андреевичем обсуждали, где бы ты мог быть.

Подсев к столу, начподив рассказал, что делается у Юганова. Полк наступал в этот день успешнее. Командир полка со штабом управляли боем хорошо.

Хлебов взял карту.

— Острие удара направляем на Вертячий. Взламываем и одновременно «сматываем» его оборону. Реальную возможность создаем частям соседней армии включиться в активные действия. Сами они оборону противника сбить не смогли.

Беседу прервал Яшин. Он доложил о захваченном в селе обер-ефрейторе.

— Скажите, пусть введут.

В приоткрытую дверь юркнул небольшого роста гвардеец, а за ним, нагибая голову, с трудом протискался обер-ефрейтор. Это был огромный детина — мясник из Гамбурга, с бульдожьим лицом и маленькими, медвежьими глазками. Он три-четыре шага сделал к Хлебову, вытянулся, взял руку под козырек и по-немецки громко рявкнул:

— Обер-ефрейтор непобедимой немецкой армии. С кем имею честь говорить?

Переводчика не было. Общими усилиями Николаев и Золотов передали смысл слов пленного.

— Вот нахал! — усмехнулся Виктор Сергеевич. — Где вы прихватили этого верблюда?

Гвардеец ответил, что фашиста им указал мальчуган, когда они тянули связь. Немец спал пьяным на сеновале.

Начподив повнимательнее рассмотрел вояку. Поверх обмундирования на нем был надет замусоленный маскировочный костюм. Добротные, на теплом поднаряде сапоги — наверняка с кого-то снятые — плотно облегали его толстенные ножищи. Масккостюм верзилы был в сене, мякине.

— Так, так. Значит, спьяну проспал. Ну что ж... Будем допрашивать. Скажи ему, — обратился Виктор Сергеевич к подошедшему переводчику, — говорит с ним командир 27-й гвардейской дивизии.

— Яволь, яволь! — закивал пленный. — Зибен унд цванциг гарден дивизион! Ферштейн зи! 27-я гвардейская дивизия! Понял!

Оказалось, что обер-ефрейтор вторично встретился с гвардейцами. Первый раз на Дону, в августе — сентябре, он испытал удары этого соединения. Далее он пояснил, что немецкие солдаты и офицеры хорошо знают эту дивизию и высоко о ней отзываются.

— Гут, гут дивизия! —лопотал он.

— Предложи ему рассказать о состоянии немецких подразделений, отступающих перед дивизией. Спроси еще, как с боезапасом у них. Где думают гитлеровцы задержаться?

Ефрейтор мало что знал и ничего вразумительного не сказал.

— Да, пуст, как бубен, — определил Хлебов. Но еще спросил: — Почему же непобедимая германская армия драпает от нас?

— Солдаты Антонеску подвели. Они открыли фронт. Оборону германской армии вам никогда бы не прорвать!

— Вот нахал. Как вдолбили в его голову, так и трезвонит. Спросите этого хамелеона, почему их танкисты пустились наутек. В танках же сидят не солдаты Антонеску?!

Лейтенант перевел. Гитлеровец некоторое время молчал. Потом, пожимая плечами, ответил:

— Это мне еще непонятно.

— Спросите его, сколько он убил русских?

Обер-ефрейтор сам понял вопрос и тут же нахально сообщил, что счета не ведет и арифметикой такой заниматься не считает нужным. Переступив с ноги на ногу и дерзко пяля глаза на комдива, он вызывающе сказал что-то еще в том же духе.

— Ну, этот боров совсем обнаглел! — возмутился Хлебов. — Спросите его, зачем он пришел на нашу землю?

Отвечая, обер-ефрейтор сказал, что по этому вопросу у них в армии думать не принято. За всех подумал фюрер. И тут же вытянул правую руку, громко рявкнул: «Хайль Гитлер!» Квадратное лицо его расплылось в глуповатой самодовольной улыбке. Опуская руку, он так покачнулся, что с трудом устоял на ногах.

Хлебов рассмеялся:

— Да он в стельку пьян. А я думал, откуда этот верблюд набрался храбрости и разыгрывает комедию, как на сцене... Скажите ему: он хам, убийца, садист, потерял человеческий облик. Мы шлепнем его сейчас, и поясните, — комдив показал рукой, — за этими дверями.

Лейтенант перевел.

И тут же разительная перемена свершилась с этим пьяным громилой! Уставив свои мутные пустые глаза на Хлебова, обер-ефрейтор быстро заморгал. Дрожащей здоровущей ладонью он ударил себя вначале по лбу, а затем с силой проехал по лицу словно стряхивая с себя дремоту. Поджилки его задрожали так, что с брюк полетела сенная труха. Он настолько обмяк, что с трудом держался на ногах. Мерзко и отвратительно шмыгал носом.

— Капут мой! Капут? — наконец пролепетал он.

— Дошло. И язык русский вспомнил, — усмехнулся Виктор Сергеевич.

Гитлеровец что-то залопотал и грохнулся комдиву в ноги. Хлебов оттолкнул насмерть перепугавшегося верзилу и предложил лейтенанту перевести. Обер-ефрейтор пояснил, что он до этого был сильно пьян и наговорил разных необдуманных дерзостей. Он просит учесть это. Говорит, что Гитлер обманным путем толкнул их в Россию. Он просит сохранить ему жизнь. На все вопросы будет отвечать только правду. Может оказать советскому командованию любую помощь. Если ему сохранят жизнь, он готов день и ночь отрабатывать свою вину перед русскими.

— Смотрите. Другую песню запел, — смягчился Хлебов. — Спросите его: «хайль Гитлер» будет еще орать? А то так рокотнул, ей-ей, чуть не оглушил.

Обер-ефрейтор понял вопрос без переводчика, сильно замахал головой и что-то сказал по-немецки.

— Говорит, — перевел лейтенант, — это сон был.

— Он, может, действительно спал на ходу, но мы-то его нахальную речугу слушали наяву... Как керосином запахло, быстро протрезвел, — сказал комдив.

И действительно, хмель с обер-ефрейтора как рукой сняло. Мутнота в глазах исчезла, и лицо его приняло далеко не глупое выражение. Да и стоял он уже совсем по-другому.

— Скажите ему, расстреливать его никто не собирается. Будет жить.

Гитлеровец просиял. Хлебов приказал разведчикам допросить его и направить в штаб армии.

Пленного увели. Хлебов, Золотов и Николаев сели ужинать.

13. «Глава семейства»

В небольшой избе, неподалеку от дома комдива, расположился политотдел дивизии. Было темно, когда Андрей входил в дом. В небольшой горнице он застал секретаря парткомиссии Нигмитзянова, старшего техника Неймана, ведающего вопросами радио кинопередвижкой и говорящей установкой. По совместительству он был и мотоциклистом. Степенный, безотказный работник. Был здесь и «глава семейства», как в шутку называли политотдельцы старшего техника-лейтенанта Чепракова. Секретарь политотдела с важным видом сидел за машинкой. Возле него на стареньком сапожном стуле с засаленным брезентовым сиденьем примостился инструктор по информации политотдела Виктор Куликов. Он почти вплотную придвинулся к коптилке из снарядного патрона, что-то кропотливо разбирал в своих маленьких листиках.

— Нелегко поддается разбору? — улыбнувшись, спросил Андрей. Он сутки не виделся с ними.

— Так нацарапал, что сам не разберу, — признался Куликов и рассмеялся. — Чепраков, товарищ начальник, меня пробирает. Говорит, так до утра политдонесение не напишем. Он не учитывает, писал-то я на ходу, в поле, когда наступали... Но он молодец, привез нас точно в оперативную группу. Прослышал от кого-то, что вы здесь, и ехал смело, прямо сюда. Мы ему с машины кричали: «К гитлеровцам не привези нас». Но где там, и слушать не хотел.

— Что ж, секретарь политотдела заслуживает похвалы. Довез благополучно, и вы очень своевременно здесь появились. Теперь он на вас нажимает. И правильно делает. Нам нужно срочно информировать Политотдел армии о положении дел, — заметил Андрей.

Неторопливый и очень тихий внешне Чепраков дельно руководил хозяйством. Он все успевал: разместить политотдел, напечатать политдонесение, организовать связь и охрану и позаботиться о том, чтобы возвратившиеся из частей работники были накормлены, размещены на отдых, а обмундирование просушено. Бессменными помощниками в этих делах были Нейман и ординарец начподива Заря. Чаще всего Чепраков сетовал на штабную кухню. Политотдельцы из частей приходили в самое различное время. Часто возвращались усталые и голодные. На штабной же кухне товарищи не всегда могли сразу получить горячую пищу. Это тут же становилось известно хозяйственному секретарю, и он сам спешил к поварам и поднимал там шум. Но если не было ничего горячего, дело поправить было трудно. С наступлением дивизии этот недостаток заметно обострился.

Вскоре вернулись из частей заместитель начальника политотдела старший батальонный комиссар Болохнинов и инструктор по оргработе старший политрук Самсонов. Покормить их «главе семейства» удалось с трудом. Чепраков доложил об этом начподиву.

— Нам теперь осталось своего повара подыскать и — дело в шляпе. Если вы поможете, все будет закончено. И зарекаюсь ходить в штабную и клянчить. Пусть к нам приходят. Всегда все сыты будут...

— Верно, — поддержал Чепракова высокий, немного нескладный блондин Самсонов.

Говорил старший политрук громко, низким баритоном. Самсонов отличался устойчивым, независимым характером, был трудолюбив и исполнителен. Отношение у него ко всем было ровное. Обычно, что думал, то и, говорил в лицо, абсолютно не принимая во внимание, с кем он ведет беседу.

— К начальнику АХЧ надоело с поклонной ходить, к тому же он нахал порядочный, — добавил старший политрук.

— Кухня будет в ближайшие дни, — заверил Николаев. — А теперь обедать.

После еды были заслушаны доклады работников. Собралась богатая информация. Куликов с трудом успевал фиксировать. Он часто просил остановить докладчика, расширить немного освещение того или иного случая или повторить вновь. Части действовали дружно. Командиры полков и батальонов проявили немало изобретательности и распорядительности. О многих случаях массового и индивидуального героизма рассказали политотдельцы.

Отдыха им не было. В ту же ночь все они ушли в полки, к гвардейцам.

14. В батальоне Курносова

Николаев спешил к Осечкову. Полк наступал на главном направлении дивизии. Атака Верхне-Бузиновки была назначена на восемнадцать часов. Андрей еще с вечера с комдивом и Золотовым условился, что к началу наступления будет в этом полку.

Заря подогрел чай. Николаев поел с ним наскоро. С вечера он обещал Куликову ехать вместе. Но оказалось, политрук уснул всего не более часа назад. Будить его Андрей не стал. На четвертушке листа написал: «Ув. тов. Куликов! Слово не сдержал по вашей «вине»: поздно уснули. Не огорчайтесь. Записи в блокноте сделаю поподробнее. А. Н.». Листок Андрей подложил под пишущую машинку. «Тут он не затеряется. Чепраков все рассмотрит».

По-прежнему валил мокрый снег. Небосклон сплошь затянут низкими густыми облаками. Погоняемые попутным ветром кони не слеша трусили по плохо наезженной незнакомой дороге. Это была... первая за Доном. А сколько их ожидалось впереди! Вот таких дорог, с поджидающей смертью...

КП Осечкова расположился в небольшом овраге. В наскоро сделанной щели кроме военкома полка и двух штабных командиров он встретил командующего артиллерией Иванкова.

— Как кроты, успели в землю зарыться, Андреи Сергеевич, — пояснил Иванков, кивнув в сторону гитлеровцев. — Но вот подполковник Осечков уверяет, что выкурит их в два счета, — и он многозначительно посмотрел на озабоченное утомленное лицо командира полка.

— Если дивизионная артиллерия сработает так, как я просил! — охрипшим голосом уточнил Осечков.

— Сработает с точностью добротного хронометра! — подтвердил Иванков, сделав акцент на первом слове. — Мне кажется, уважаемый товарищ Осечков, артиллерия вас ни разу еще не подводила.

— За прошлое молчу. А вот за настоящее... Лучше посмотрим.

Начподив не стал вмешиваться в разговор и зашагал вдоль полевого кабеля к капитану Курносову. Батальон его наступал в центре. До открытия артиллерийского огня осталось с полчаса. Надо было поторопиться.

Курносов встретил Андрея почтительно, как давнего товарища. На их отношениях заметно сказывалось совместное участие в давно отгремевших тяжелых боях под Холмом.

— Роты незамеченными заняли исходный рубеж на северо-восточной окраине хутора, — докладывал он. — Люди получили горячий завтрак. Вечером собирали коммунистов и комсомольский актив... Мы с комиссаром побывали во всех ротах, поговорили с людьми. Настроение гвардейцев боевое.

Курносов развернул карту и, освещая фонариком, пояснил начподиву:

— Вот здесь у противника один пулемет, в подвале — другой и метрах в двухстах, на безымянной высоте, — третий. Если артиллеристы их подавят, то мы без большого труда овладеем населенным пунктом. А сейчас разрешите мне с каждым ротным повидаться. Они здесь, недалеко. Указания передам да своими глазами еще разок взгляну и часы сверю.

Наблюдательный пункт Курносов расположил в карьере, у небольшой высоты. Ординарец Заря где-то раздобыл старый трофейный ящик из-под взрывателей. Андрей сел и вспомнил свою последнюю встречу с Курносовым. Было это недели три назад, под Кузьмичами. Ехали вместе на конях, разговорились. Курносов вспомнил о моряках, поинтересовался, где служит бывший командир бригады Константин Давыдович Сухиашвили; знает ли что-либо начподив о его предшественнике — капитане второго ранга Бондаренко.

— Вот только последний майский бой я никак не могу забыть товарищ старший батальонный комиссар, — искренне сокрушаясь, признался Курносов. — Одну, всего одну сотню людей и хотя бы парочку пушек, и никогда бы они не прошли... Сколько мне крови перепортили заключительные холмские бои!

— Стоит ли поддаваться отрицательным эмоциям, товарищ Курносов? Все, что стряслось тогда, принадлежит истории. Моряки в майских боях под Холмом дрались богатырски, до последнего человека. И если врагу удалось на одном участке прорваться, то только потому, что его некому было оборонять.

Залп артиллерии прервал его воспоминания. Андрей посмотрел на светящийся циферблат часов. Огонь артиллеристы-гвардейцы открыли в точно установленное время. Вскоре послышались шаги Курносова.

— С каждым встретился. Проводил. Дружно пошли на сближение. Думаю, быстро с этим злосчастным хутором покончим.

Гитлеровские артиллеристы также открыли огонь. Несколько их снарядов легло вокруг НП Курносова. Два упало совсем близко. Над головой прошелестели осколки.

— Засек. Скажите, какой глазастый. А ведь я пришел сюда, когда почти совсем стемнело.

— Да, засек, — согласился Андрей. — И если бы у них не было более важных объектов, открыли бы беглый огонь.

— Точно, товарищ старший батальонный комиссар. Но сейчас им действительно не до нас. Ого! До переноса огня и начала атаки остались считанные минуты. Надо поторопиться, а то мы не успеем перейти на новый КП.

Расчет комбата был точен. Только спустились в безымянную балку, как тут покатилось «ура!». Курносов с проворством кошки оказался на скате балки. Андрей последовал за ним.

В темноте трудно было что-то увидеть. Только при разрывах гранат, снарядов угадывались отдельные строения. По ним-то на ощупь и определял комбат ход боя.

— Так их! Так! Выкуривайте! — кричал он и сам подался вперед. Чувствовалось, он настолько увлечен боем, что все остальное для него не существует. — Хорошо, хорошо действует центральная! Не отстает и правофланговая. Жмите, жмите, братушки!.. Слева хуже. Явно отстают. Вот видите, — обратился он к Андрею, — в домах слева огневые точки врага еще живут. Их надо было сейчас же обойти справа и ударить в тыл. Неужели он не видит!..

Курносов повернулся назад и крикнул:

— Командира взвода ко мне!

Молоденький младший лейтенант, оказалось, также наблюдал за ходом боя и был правее комбата. Вдруг он оказался возле Курносова.

— Видите?

— Так точно!— отчеканил младший лейтенант.

— Вот и хорошо. Глотку-то им еще никто не заткнул. Да смотрите, пулемет туда приволокли. Он фланкировать начинает. Дело затянуться может. Берите два отделения и туда. Ударите с тыла. Быстро. Дорога каждая минута. Окончательно могут обнаглеть. Два отделения в моем резерве! —уже вдогонку младшему лейтенанту крикнул комбат.

Но действовать резерву не пришлось. Курносов их задержал в последнюю минуту. В трех крайних домах взвихрилось пламя от гранатных разрывов.

— Молодцы! Я так и знал, что Федор не подведет, — выпалил Андрею Курносов. — Единственный ротный командир из моряков. Видно, заходить пришлось далеко, — пояснил он.

Бой закончился победой курносовцев и его соседей. Часть гитлеровцев бежала. Теперь Курносов ввел в бой свой резервный взвод. Он с двумя ротами стал преследовать отходящих гитлеровцев, а левофланговой роте приказал прочесать хутор и после этого оставаться в его резерве.

Начподив поздравил Курносова с успехом, отличившихся предложил представить к награде.

Светало. За ночь облака поднялись. Кое-где в них появились разводы, через них выглядывало холодное солнце. Начподив со старшим политруком Самсоновым подъехали на «виллисе» к высоте, взятой ротой Хмары. Завернули они сюда по просьбе Самсонова.

Самсонов занялся своим делом, а Николаев зашел к раненым.

В палатках тесно. Тяжелых тут же отправляли на машинах и повозках в тыл. Легкораненых пока размещали где только можно. На лицах тех и других терпеливость, жажда выжить, вернуться в строй. Но были и такие, что перед ними приходилось склонять голову. Они уходили от друзей навсегда.

Семеро раненых из подразделения Хмары. В их числе оказался и ординарец командира роты. Андрей подсел к ним. С чувством огромного уважения смотрел он на этих простых, на диво скромных людей.

15. Поле смерти

Незадолго до ухода Андрея из роты на санитарной повозке приехал Самсонов. Его ранило осколком мины. Ему быстро обработали рану и наложили свежую повязку. Вот он-то и попросил начподива заехать на памятную высотку. Николаев согласился. Они подъехали к накренившейся, иссеченной пулями и осколками ветряной мельнице. Местность просматривалась километров на семь. Кое-где на снегу лежали убитые воины. Их подбирали санитары полка.

Машина остановилась. Офицеры поднялись на высоту. Здесь совсем недавно был враг. Сюда только что рвались под губительным огнем гвардейцы. Кто же был первым? Кому земной поклон?

Восемь солдат в серых шинелях лежали перед вражеским дзотом. Сухая поземка заметала их. Лежали солдаты в различных позах, но лица всех обращены к высоте.

— Когда шли в атаку, за этим отделением я внимательно наблюдал, — заговорил Самсонов. — Я видел, как они вырвались вперед и устремились на высоту. Шли минуты, и мне казалось, что нет такой силы, которая могла бы сдержать их... И вот...

Самсонов медленно стащил шапку с головы. Ветер, словно взрыхленную копну сена, рванул его негустые, цвета ржаной соломы волосы.

— Документы бы взять... — сказал он надрывно и опечаленно.

— Да. Надо взять. Это бесстрашные люди. О них должны помнить те, кто останется жить.

По заснеженному взлобью они подъехали к погибшим. Ближе всех к дзоту лежал лицом ниц молоденький белокурый солдат. В правой руке его, намертво сжатой, застыл автомат, левая была под подбородком. Одна нога вытянута, другая поджата, и ни одного пятнышка крови.

— Вот ведь какая смерть, — вздохнул Самсонов. — Кажется, выбился из сил, свалился и уснул крепчайшим сном.

Подошли к другому гвардейцу. На них смотрели раскрытые глаза. Шинель его на груди была пропитана кровью. Знаки различия указали, что погибший был в звании старшего сержанта.

— Командир отделения, — сказал Самсонов. — Как же имя твое, герой?

Он извлек из бокового кармана гимнастерки комсомольский билет, красноармейскую книжку, письмо с адресом полевой почты на конверте, написанным нетвердым женским почерком. Документы и письма сплошь были залиты кровью и слипались.

В красноармейской книжке фамилию не разобрали, прочли только, что является помощником командира взвода, призван в Алтайском крае. В комсомольском билете рассмотрели фамилию: Фролов.

Подъехали два санитара на повозке.

Николаев и Самсонов взяли и у других убитых документы, остановились у пожилого гвардейца. Он наступал на левом фланге отделения, немного позади других. Сражен боец был двумя пулями. Одна из них пронзила его шею. Вгорячах, видно, он зажал рану рукой и ею же коснулся лица. На белом широком лбу вместе со следами крови засохли полоски от пота. Из красноармейской книжки узнали, что он сибиряк, старый ветеран бригады моряков.

— Из всех сил, видно, этот пожилой коммунист старался не отстать от молодежи, — рассматривая партийный билет, сказал Андрей. — Вечная тебе память, товарищ!

Они молча постояли с обнаженными головами около отдавших жизнь воинов. Санитары стали делать свое дело, а Самсонов и Андрей тихонько пошли на высотку.

— На старшего сержанта заготовьте материал к награде посмертно, — сказал начподив, — О других напишите письма на родину с изложением их геройского подвига, Подпишем их вместе с комдивом.

— Будет исполнено, — ответил старший политрук.

По пути они решили посмотреть поле боя и в лагере противника. Рассказы раненых воинов из роты Хмары Андрею хорошо запомнились. При осмотре ему хотелось также услышать некоторые детали и от участника этих боев Самсонова.

Все увиденное во вражеской траншее говорило, что гитлеровцев атака хмаровцев с тыла застала врасплох. На высоте в траншеях всюду валялись убитые фашисты. Тут же пестрели и шинели советских бойцов: по всему видно — тут была жаркая рукопашная.

На некоторое время Андрей и Самсонов задержались у пулеметной точки врага. На дне траншеи валялось три трупа гитлеровцев. Один в каске с поникшей головой и автоматом в руках сидел, упершись в земляную стенку. Второй растянулся на спине. Третий пулеметчик, в агонии, с вытянутыми, цепляющимися за бруствер руками, сполз на дно траншеи, где на коленках и застыл навечно.

На месте пулемета они обнаружили небольшое углубление с исклеванной вокруг землей от советской гранаты. Поначалу думали — она и прикончила их. Посмотрели, нет. По въевшейся гари в стенке траншеи и развороченной земле на дне укрытия увидели следы еще одной гранаты.

— Вот эта и явилась заключительным аккордом для этой шатии, — сказал определенно Самсонов. — Все успокоены ею были навечно, за милую душу.

— Вполне согласен с вами, — сказал Андрей. — Точку на сопротивлении этих вояк положила именно вторая граната. Первая, по-видимому, только оглушила их. Держались они, однако, до последнего.

Шагах в трех-четырех от трупов гитлеровцев на дне траншеи валялся и изуродованный вражеский пулемет. Трудно было сказать, как он оказался здесь: то ли воздушной волной его сюда занесло, а возможно, его туда отбросили гвардейцы,

— Опуститесь и посмотрите, — сказал Самсонов, — как лежали наши и как стоял этот пулемет. Хитро, с холодной расчетливостью подпустили фашисты гвардейцев на самое близкое расстояние.

Начподив спрыгнул в траншею. Предположение Самсонова не вызывало у него сомнения. Именно из этого пулемета и сразили гитлеровцы семерых гвардейцев,

Во взгляде, в выражении лица Самсонова Андрей еще раз почувствовал, как тяжело переживает он гибель отделения, за которым так пристально наблюдал во время атаки.

Незаметно они подошли к месту, где стояла та немецкая кухня, которую вместе с поваром и горячей кашей хмаровцы привезли в свою роту. Два трупа фашистских автоматчиков, приконченных прикладом, свидетельствовали о схватке.

Андрею хотелось увидеть еще минометную батарею и штабной блиндаж, с прислугой и обитателями которого хмаровцы также разделались без шума. Однако времени было мало, и на огневую позицию немцев не поехали. По дороге в штаб дивизии Самсонов рассказал и о встрече хмаровцев с немецкими танками, но ни словом не обмолвился о том, что и он был в том бою. Самсонов был немало удивлен, когда начподив спросил его:

— Но вы были уверены, что немецкие танкисты вас примут за румына, когда вы направились к танкам?

— Да как вам сказать... Другого выхода не было. Малейшая оплошность — и рота погибла бы под гусеницами тяжелых машин. И главное — она не выполнила бы приказа командира полка

— Нет, а все-таки не уходите от прямого вопроса: большая была уверенность, что фашисты вас примут за румына?

Самсонов улыбнулся:

— Все очень быстро произошло. Но если говорить начистоту, тревожная мыслишка мелькнула, но до одного момента. И какого вы думали бы? — Самсонов посмотрел на Андрея улыбающимися глазами. — До предложения гвардейца: «Товарищ старший политрук, наденьте вот эту шапенцию. Не знаю только, подойдет она вам. Вроде должна». И он протянул мне спасательную конусообразную румынскую шапку. Когда я ее надел, почувствовал, словно пропуск от фашистов получил. Сразу уверенность полнейшая появилась. Настоящим «румыном» стал. Шапка — их, плащ-палатка — их, автомат — немецкий. Гитлеровский танкист и подойти не дал, махнул рукой. А я, когда к своим возвращался, с трудом сдержался от громкого смеха. Солдата нашего, что шапкой меня снабдил, обнял и расцеловал. «Какой, — говорю, — ты молодчина. Всю роту выручил».

— Молодчина. Здорово схитрил.

Самсонов поспешил перевести разговор на другую тему:

— А как думаете, в котел мы их загоним?

— Возможно. Теперь и стратегом не нужно быть, достаточно бросить взгляд на карту с расположением противника, увидеть направление наших ударов, сразу будет ясно. Месяца два назад, в станице Широкое, мне довелось слушать доклад товарища Мануильского о международном положении. Вскрывая авантюристичность гитлеровской стратегии на примере наступления их под Сталинградом, он сделал очень глубокий вывод о слабости флангов противника и возможном его окружении здесь. Таи оно и получилось. Жизнь полностью подтверждает умное предсказание ветерана нашей партии.

Уже стемнело, когда они вернулись в штаб дивизии. Самсонов направился на перевязку в санбат, а Николаев к себе в политотдел.

Уютную горницу небольшой хатенки освещала маленькая яркая лампочка от трофейного аккумулятора. По-видимому, прошло совсем немного времени, как здесь разместился политотдел, но Чепраков успел уже развернуть свое хозяйство. Пока Виктор Куликов знакомил начальника с последними событиями на фронте дивизии, Чепраков вместе с Зорей довольно быстро подготовили ужин. Техник-лейтенант потирал уже руки: «Наконец мы теперь покушаем всей семьей». В это время зазуммерил полевой телефон. Николаев взял трубку. Говорил Хлебов. Он попросил тотчас зайти к нему.

— И вот который уже раз так получается, товарищ начальник! — услышал Андрей разочарованный голос Чепракова. — Только соберемся вместе — и бац тебе... Вернулся Николаев только часа через полтора.

— Вы что, еще не ужинали?

— Н-у-у, что в-ы-ы! — удивленно протянул Куликов. — Чепраков нам так и отрезал: «Хоть до утра придется ждать, а харчевать будем вместе». Он у вас такой, Чепраков-то.

Поужинали наконец-то все вместе. После еды Чепраков провел своего начальника в маленькую комнатку, отделенную от горницы перегородкой.

— Вы что же, совсем вытеснили хозяев? — спросил начподив.

— Все в порядке, товарищ начальник, — за всех ответил Куликов. — Очень милая женщина оказалась. Живет с двумя дочерьми. Муж и два сына на войне. Сама нам предложила. Они перешли в пристройку. От этой спаленки мы категорически отказывались. Ну, где там! «Своим освободителям, — говорит нам, — готова и пристройку отдать, а сама с дочками в чулане пожить. Так мы ждали наших соколиков!»

— Ну, а вы и обрадовались гостеприимству. Пристройку тоже готовы занять?

— Нет, что вы! — рассмеялся Куликов. — Чепраков, конечно, не растерялся и еще домишко по соседству приспособил. А вот эту кровать он для себя облюбовал. Говорит мне доверительно: «Начальник ведь не ляжет на нее, ручаюсь. Он наверняка на своей узенькой раскладушке уляжется, благо Заря еще не потерял ее, ну а я побарствую. Жаль только, что ее некуда отсюда перенести». И вы знаете, какой гусь! Посмотрел на меня, как барин на денщика, и добавил высокомерно: «Возможно, сжалюсь и где-нибудь в ногах тебе разрешу расположиться».

16. У безымянной высоты

Резерв полкового командира перекатами двигался за главными силами полка. Когда у высоты наступление застопорилось, он тоже остановился и по взводам разместился в неглубокой подковообразной балке. Командир роты младший лейтенант Хмара и ординарец рядовой Петров заняли впереди резерва полуразрушенную землянку. Вскоре сюда подтянули связь.

С телефонной трубкой в руке младший лейтенант Хмара лежал на гребне высоты и обозревал даль. Наступающие батальоны залегли. На фронте кругом все замерло. Только изредка взлетали сигнальные ракеты. Хмаре стало ясно: полку не взять высоты, если артиллерия не подавит огневые точки противника А они как раз-то огрызались.

Начали пристрелку и советские батареи. Первый снаряд разорвался на гребне высоты.

— Перелет, — сказал вполголоса младший лейтенант, не отрывая глаз от окуляров бинокля.

Не прошло и нескольких секунд, как воздух сотряс новый выстрел, и опять на высоте взмыл темный столб дыма.

— Точно. Молодец! — похвалил Хмара артиллерийского командира и обернулся к командирам взводов, вызванным на НП: — Ждите огневой налет, а за ним и атаку. Но если не собьют, будьте готовы к движению. Командир полка нас введет в бой. Трудновато придется. Высота господствует над местностью. Словно на колокольню забрались, бандюги.

— В два счета скосят, — вставил молоденький взводный. Он недавно прибыл из училища. Форма на нем блестела, сам же он больше походил на девятиклассника, чем на боевого командира. Хмара неодобрительно смерил его глазами:

— А вы что, труса решили прославить?!

— Не труса, но это же факт.

— Какой там к черту «факт»! — резко отрезал младший лейтенант. — Скосит не скосит, а приказ получим — высоту возьмем!..

Хмара еще что-то хотел сказать, но позади дружно заговорила полковая артиллерия, и он, сверкнув сердитыми глазами на покрасневшего командира взвода, стал наблюдать за разрывами своих снарядов.

Огневой налет был коротким. И еще не закончился он, а вверх медленно, словно стрела раскаленная, поплыла красная ракета. Хмара хорошо видел, как в то же время дружно поднялась в атаку советская пехота. Снаряды продолжали неистово кромсать вражескую позицию. Ложились они настолько точно, что казалось, все попадали в траншею. Гвардейцы, не встречая сопротивления, продолжали продвигаться вперед. Вот правофланговые, несколько опережая остальных, достигли подножия высоты и открыли огонь.

— Пошли в атаку! И здорово жмут! Выкурят из щелей.

— Точно!

Хмара не разделял такого оптимизма. Он молчал, предпочитал выждать. И конечно, был прав. Вскоре среди наступающих вспыхнули разрывы вражеских снарядов.

— Смотрите, минометы пустили в ход!

— Вот выродки!

Полковая артиллерия перенесла огонь в глубь обороны противника. Наметанный глаз Хмары засек работу двух пулеметов гитлеровцев. От их огня стали быстро редеть цепи атакующих.

— Ах, черт возьми! — крякнул один из командиров взводов. — Остановит, сейчас остановит цепь.

— Да... На такой равнине и один пулемет — беда. Придется нам на подмогу идти...

Хмара не договорил. Протяжно зазуммерил телефон.

— Ну вот и сигнал. Да, я слушаю вас. Ясно. Иду... — Он положил трубку. — За меня остается командир первого взвода. Я к командиру полка...

С наблюдательного пункта командира полка Хмара видел новый мощный огневой налет с участием дивизионной артиллерии. Вместе с командиром, начальником штаба и старшим политруком Самсоновым пережил и он еще одну неудачную атаку.

Когда под длинными очередями двух гитлеровских пулеметов залегла наша пехота, Хмара видел, как вскипел командир полка. Вгорячах он сильно ударил кулаком по земляному срезу окопа и отошел в сторону. Бисером холодного пота покрылся его широкий, с тремя неглубокими морщинами, лоб. Спустя некоторое время Хмара вновь задержал взгляд на мрачном, раздосадованном лице командира полка. Он трижды с кем-то говорил по телефону. По репликам Хмара понял, что командир полка слушает неутешительные доклады командиров батальонов. Каждому из них он отдал один и тот же приказ: «Окопаться!»

Хмара не слышал больше разговора, но хорошо видел, как тяжело и напряженно склонились над картой командир полка с начальником штаба. Вполголоса они что-то обсуждали, дважды смотрели на часы. Командир раза два окинул взглядом небосклон. Что-то говорил, показывал на карте и начальник разведки полка. Молча стоял только работник политотдела Самсонов. Он внимательно слушал. Узкое удлиненное лицо его не выражало никаких эмоций.

Но вот обсуждение закончилось. Командир полка громко приказал телефонисту соединить его с семнадцатым. Хмара не знал позывного командира дивизии, но понял, что командир говорить хочет только с ним. Он даже обрадовался этому: «Сейчас узнаю, какое принято решение».

— Сбить так и не удалось! Залегли. Приказал окапываться. Имеется предложение. Разрешите лично доложить?.. Понял вас.

«Жаль, что не узнал о решении, — подумал Хмара. — Значит, важное что-то. По телефону не стал докладывать...»

Размышления Хмары прервал командир полка:

— Будете выполнять важную задачу. Быстрее накормите бойцов и дайте им отдых. Подробнее сориентирует начальник штаба. Используйте оставшееся время... Думаю, комдив утвердит нашу наметку, — последнее командир полка сказал уже с машины.

Домысливая остальное на ходу, Хмара бегом пустился к взводным. Они получили от него короткий приказ и тут же удалились исполнять его, а он вернулся на КП полка.

Начальник штаба сжато, на карте изложил план ночных действий. Подчеркнул, что главное — выйти в тыл к противнику без единого выстрела и в ограниченное время. Смелые, решительные удары в сочетании с маскировкой принесут успех. В противном случае снова будет пролито много крови и упущено драгоценное время.

— Понял вас. Все будет исполнено, — негромко сказал Хмара.

«Выходит, командира полка ожидать надо! Жаль! Неплохо бы использовать светлое время. Рекогносцировку провел бы с командирами взводов», — рассудил Хмара, когда вышел от начальника штаба. Он до пояса высунулся из укрытия, сориентировал карту и в бинокль стал изучать расположение противника в том месте, где предполагалось ночное наступление роты. Небольшая безымянная высотка, что в полутора километрах, не позволяла рассмотреть, что делается за ее вершиной. Он с досадой посмотрел на запад. Там в облачном сером небе чуть светлел горизонт. Хмара с сожалением подумал, что туда нужно бы выскочить засветло!..

Подкатил фронтовой легковичок. Хмара не ожидал, что так быстро вернется командир полка.

— Задачу получил? — спросил комполка.

— Так точно! — отчеканил Хмара.

— Уяснил?

— Да. Но на местности...

— Рассмотришь еще, — перебил его командир полка. — На рекогносцировку вместе поедем.

«Вот это другое дело!» — повеселел Хмара. Только сейчас он заметил своего командира батальона. Третий день с ним не встречался, поприветствовал его. Оказалось, командир полка распорядился вызвать комбата еще тогда, когда был у комдива. Ротному хотелось прихватить на рекогносцировку и своих командиров взводов, но внести такое предложение командиру полка постеснялся.

— Высоту будем брать одновременно с фронта и с тыла, — подтвердил задачу командир полка. — Время атаки в два ноль-ноль. Он сообщил также: к утру полк должен выйти на рубеж двух безымянных высоток, что в десяти километрах отсюда.

— Только дерзкие действия и решительный натиск позволят выполнить приказ... Будь неладна эта злосчастная высота! В печенку мне врежется!

Командир полка не сказал, что от командира дивизии выслушал за нее ряд горьких упреков, и, невесело взглянув на ротного, добавил:

— Так что учти, Хмара!..

Было темно, когда младший лейтенант пришел в роту. Его встретил громкий храп. Хмара никого не разрешил будить. Дежурному приказал поднять командиров взводов в двадцать один час, роту — на тридцать минут позднее. Наскоро поел и тут же, на досках, заботливо уложенных ординарцем, прилег отдохнуть.

— Повторяю, разбудите меня через час двадцать минут, в двадцать пятьдесят!

И следом за распоряжением послышалось его негромкое посапывание. Хмара уснул. Дежурный точно в установленное время разбудил командира роты. Поднялся он тут же.

— А... товарищ старший политрук Самсонов. Здравствуйте! С нами, стало быть, решили?..

— Выходит, с вами, — отозвался глуховатым баритоном Самсонов.

— Очень рад. Веселее будет.

И они крепко пожали друг другу руки. Хмара очень уважал этого неразговорчивого, но делового и энергичного политработника.

Командиры взводов подошли почти одновременно. Ротный по карте лаконично изложил боевую задачу. Заканчивая, он говорил:

— Как видите, орешек крепкий придется разгрызть. Дело решит организованность. Ни единого выстрела до самой высоты! Ровно в два ноль-ноль должны заработать гранаты и автоматы. Гвардии подполковник так и сказал мне: «Успех полка решит рота». Из этого делайте вывод. Выступаем в двадцать два. Тридцать минут на все. После подъема — коммунисты и комсомольский актив к старшему политруку... Убедительно прошу вас: не более семи-восьми минут, — обратился Хмара к Самсонову.

— Будет, как условились, — подтвердил старший политрук.

Хмара указал порядок движения, дистанцию между взводами, сигналы. Командиры удалились. Вскоре вокруг Самсонова и Хмары собралось несколько воинов. Политработник горячо рассказал о последней сводке, призвал усилить удар по врагу.

— Днем гитлеровцы отбили наши атаки. Удалось это им не потому, что они сильны. Нет! Местность помогла. Окопались на выгоднейшем рубеже. Окопавшиеся на высоте псы-рыцари оборвали жизнь многим нашим братьям. И мы не только должны их сбить, но обязаны наказать, и строжайше наказать, этих любителей пространства! Передайте это всем. Пусть ответят эти господа. Месть им беспощадная!

17. В тылу врага

Хмара, узнав, что старший инструктор политотдела по оргпартработе Самсонов будет в роте, открыто выразил свое одобрение. И сделал это искренне, без всякой хитрости. Не раз ему в боях приходилось встречаться с Самсоновым, и каждый раз он все больше проникался уважением к этому высокому, сухопарому, немного сутуловатому человеку. Ему особенно нравилась в нем собранность, полнейшее спокойствие в любой обстановке, уважительное отношение к младшим по должности, умение быстро находить общий язык с людьми и увлечь их.

— К народу пошел, — сказал своим глуховатым баритоном Самсонов и направился к третьему взводу. Добрым взглядом проводил его Хмара.

В точно назначенное время рота построилась по взводам. Колонну возглавило первое отделение первого взвода. Оно целиком состояло из ветеранов-моряков — самых опытных гвардейцев, Хмара всегда лично и очень тщательно подбирал пополнение для этого отделения, нередко сам с ним проводил занятия. Оно частенько составляло его резерв и обычно выполняло самые ответственные задания. В кругу взводных первое отделение называли лейб-гвардией.

— Успех дела в ваших руках! Сумеете без шума снять разную шваль, что попадется на пути, — почет и хвала вам! — уверенно напутствовал Хмара свой авангард. — Встретитесь с превосходящими силами — не лезьте на рожон. Залягте. Связного пулей ко мне. Я с людьми вашего взвода буду. Тогда подразделением, а то и ротой целиком навалимся. Коротким «разговор», и дальше. Повторяю, требую, чтобы до самой высоты не только выстрела, но и затворного щелчка не слышал! Понятно?!

— Все ясно! Не опростоволосимся! — за всех ответил известный ветеран дивизии, приземистый и юркий сержант Климов. На туго затянутом ремне у него кисели лопатка, две гранаты, заряженный диск; на широкой груди поблескивал автомат. На ремне, наполовину закрытом гранатами, виднелся нож, — Все будет, как приказали»

— Вот и хорошо! Ша-гом ма-а-арш! — скомандовал Хмара, и рота двинулась в ночь.

Младший лейтенант пропустил отделение и, дождавшись подхода «главных сил», как он любил в таких случаях называть свое подразделение, занял место во главе колонны, рядом со взводным командиром. Ротный еще раз посмотрел на колонну, хотел увидеть Самсонова, но было слишком темно. Взводный догадался, кого хочет увидеть младший лейтенант, сказал, что старший политрук в третьем взводе. Оттуда только что вернулись два коммуниста.

Минут сорок шли форсированным маршем параллельно фронту. Небосклон был затянут угрюмыми облаками. Чтобы не потерять связь с главным отделением, Хмара приказал сократить дистанцию.

Рота совершала марш в две колонны. Местность была неровная, бугристая, на пути часто попадались лощины и балки. С высоты время от времени постреливали вражеские пулеметы. Незаменимым ориентиром были ракеты врага. Они бесшумно плыли вверх, очень хорошо обозначая линию фронта. Поглядывая на взмывающие вверх ракеты, Хмара думал: «Да, посложнее было бы, если бы фашисты не освещали свой передний край. В этой степи и заблудиться не новость. А так все же можно ориентироваться».

Настороженность Хмары возросла. Его пытливые глаза жадно всматривались в темноту. Ракеты время от времени ползли ввысь, но расстояние между ними было много большим, чем в районе высоты. По вспышкам ракет офицер определил, что оборона противника в этом районе построена узлами и со значительно меньшей плотностью.

— Пошел к авангарду. Смотрите за сигналом, — сказал Хмара командиру первого взвода. — Заметите мигание моего фонаря, дадите команду на переползание. Если начну водить фонарем параллельно земле, подняться и продолжать движение шагом. Если опять замигаю, двигаться ползком. Начну водить вертикально, перейти на форсированный шаг. В остальном — как инструктировал.

Хмара догнал и возглавил головное отделение. Некоторое время они двигались параллельно фронту, но затем резко повернули к противнику.

Метрах в трехстах от гитлеровцев отделение по сигналу Хмары залегло. Немного проползли, во весь рост перешли через балку, и вот ракеты врага уже позади. Роту окутала тягучая, загадочная тишина, изредка нарушаемая стуком пулеметов врага. Младший лейтенант стал воздерживаться от сигналов фонарем и команды стал передавать через посыльных.

Так двигались недолго. Впереди горел костер. Стороною благополучно обошли его. Под ноги попался провод. Хмара приказал не трогать его. На часах было 22.50.

Преодолев ползком еще метров семьдесят, Хмара остановился и прислушался. Кругом было тихо. Рота шла хорошо. Без единого звука. Теперь немного бы выиграть времени на отдых людям перед атакой.

Младший лейтенант на ходу поправил портупею, расстегнул пуговицу увлажнившегося ворота гимнастерки и ощупью обобрал с шинели репей. Густой бурьян хлестал по сапогам. Хмара взглянул на часы. Тридцать минут прошло, а длинная неглубокая балка, хорошо изученная им вечером по карте, все не встречалась. От нее рота должна круто повернуть на юг. Ускорил шаг. Хотел было поторопить роту, но неожиданно послышалось тарахтение автомобильного мотора. Хмара остановился и прислушался. Теперь сомнений не было: машина стояла в той самой балке, куда они держали путь. Ротный приказал залечь. Командира отделения сержанта Климова послал проверить свои предположения.

Отделенный вернулся и доложил, что слышал в балке немецкие голоса. Там у них пункт боепитания, а возможно, и кухня прикатила.

— Хорошо, повернем на юг, — принял решение Хмара и тут же передал приказ роте двигаться вначале ползком, а затем перейти на шаг.

Прошли метров восемьсот. Послышался гул танковых моторов. Резкий ноябрьский ветер дул в сторону противника и глушил его. Поэтому и обнаружили танки так близко. Хмара застыл на месте: «Машин много. Досадно. И идут как на грех нам во фланг». Он приказал остановиться, вызвал командиров взводов.

— Надо рассредоточиться по отделениям.

— Так мы поможем гитлеровцам обнаружить себя, — сказал старший политрук Самсонов. — Лучше по взводам расположиться на «привал», укрыться плащ-палатками. Если остановятся, я объяснюсь с ними. За румынов сойдем. Обнаружат — примем бой.

— Верно. Так лучше, — согласился Хмара. — У нас и румынские накидки есть. Сейчас разыщем.

Танки быстро приближались. Хмара с головным отделением присоединился к первому взводу. Ординарец Петров передал Самсонову румынскую накидку, ротному дал противотанковую гранату, другая осталась у него в руке. Около привалившихся друг к другу гвардейцев бодро прохаживался «часовой» с немецким автоматом поверх трофейной плащ-накидки. «Быстро сориентировались», — усмехнулся Хмара.

Танки шли колоннами. Первые машины освещали путь полуприкрытыми подфонарниками. Одна колонна тяжелых машин поравнялась с первым взводом и остановилась. Их было шесть. Гитлеровец, поднявшись из башни до пояса, что-то кричал. От второго взвода отделился высокий человек. С танка его осветили. В конусообразной румынской шапке и накидке, с немецким автоматом на груди, он совсем преобразился. Хмара даже протер глаза: с трудом узнал Самсонова. «Вот орлы! И шапку отыскали!» Люди застыли в ожидании, готовые в любую секунду броситься на «свои» танки. За каждым взводом ротный закрепил по две машины.

Второй танк осветил и гитлеровца на башне. Самсонов не успел приблизиться, фашист махнул рукой: ясно, мол, — и захлопнул крышку люка. Танки двинулись, а Самсонов не спеша поплелся к взводу.

— С «румыном» гитлеровец говорить не захотел. Сердиты на них. Фронт не удержали, — пояснил Хмара.

Танки растаяли в темноте, и рота продолжала движение.

«Повезло нам. Старший политрук мудро подсказал. Единственный, пожалуй, выход был в создавшемся положении», — подумал Хмара и бросил благодарный взгляд на Самсонова.

Минут через десять Хмара увидел три костра, а немного в стороне — и четвертый, тлеющий. Остановились. Хмара послал Климова в разведку, а первый взвод подтянул вперед.

Со взводом приполз и Самсонов. Хмара шепнул ему, что обходить времени нет, придется расчистить путь. Самсонов поддержал его решение. Подразделение быстро приняло боевой порядок.

— Больше никаких маневров! Сейчас вернется разведчик, решим, — может, и одно отделение управится, — приказал Хмара взводному.

Командир отделения задерживался. Ротный часто посматривал на часы и лежал как на иголках. «Каждая минута дорога, а его все нет. Плохо, если напоролся. Этот ведь попусту время терять не будет...» Но вот наконец появился Климов.

— Товарищ гвардии младший лейтенант, задержался. Ругаете? Знаю. Ничего не мог понять. Пришлось близко подползти Нарвался, видно, на охранение. Один спал, другой пялил глаза. Автомат наизготове. Уйти незамеченным — куда там! Шевельнуться не мог. Пришлось прикончить и того и другого...

— Молодчина. Что увидел, докладывай! — поторопил Хмара.

— Теперь все рассмотрел. Минометная батарея. Прислуга у костров дрыхнет вповалку. Кончить с ними — труда много не… Сержант не успел договорить слово «потребуется», ротный прервал его:

— Понятно. Отделение не управится?

— Возня может...

— Понятно.

Хмара взводному приказал действовать.

— Климов и его люди — с вами. Поспешайте. Каждому отделению — «костер». Ни единого вскрика чтобы не услышал! Следом за вами двигаемся и мы со старшим политруком.

Приказ был выполнен четко. Минометная батарея гитлеровцев прекратила существование. В одном только месте послышался небольшой шум. Но и он недолго длился. Оказалось, один здоровенный гитлеровец проснулся и свалил гвардейца ударом ног в грудь, очень быстро вскочил и бросился бежать. Климов заметил, бросился за фашистом, догнал и «успокоил» его.

Времени осталось немного. «И надо же было напороться на этих минометчиков! Провозились. И черт знает, сколько еще осталось топать? Вместо отдыха, чего доброго, опоздаешь к началу общей атаки. И снова людей будут резать пулеметы врага. Вот дело!»

Мысль об опоздании не давала покоя. В глазах стояли сраженные немецкими пулеметами люди, что трижды шли на штурм высоты. И, опоздай хотя бы на пять минут, снова потери.

— Притихли еще не вовремя. И, скажите на милость, освещать перестали — в сердцах сокрушался Хмара. — Бывает так...

— Ничего. Это их теперь не спасет! — успокоил Самсонов Хмару.

— Товарищ гвардии младший лейтенант! Прибыл я. Полный порядок...

— Слышал, Климов. Два раза молодец сегодня. Наши успевают?

— Все идут. Первый взвод тоже подтянулся.

— А вы что задержались? — спросил Самсонов.

— Да тут по малости поцарапал фриц...

Из шеи кровь долго не останавливалась. Самсонов и ротный осмотрели сержанта. На правой щеке его заметили темные пятна. Левая щека и шея были в глубоких ссадинах и густо залиты йодом.

— Чем же он тебя хватил-то? — не сбавляя шага, спросил Хмара.

— Ногтищи-то как у медведя... Да такой здоровенный попался. И ловок, шельма! Убегая, вдруг присел. Я кубарем через него. Не успел встать, а он уже на мне... Но и мы не лыком шиты!.. Нож схватил, враз прозрел... Но карточку и мне попортил.

Впереди и немного в стороне что-то светилось на земле, но костра не было видно. Прислушались. Ветерок донес обрывки человеческой речи.

— С отделением ползком туда! — приказал командир роты Климову. — Если много их, людей оставь и тут же назад. Не стрелять! Да попроворнее там!

Еще не утих шумок удалявшегося отделения, как подошел второй взвод. Хмара развернул его в боевой порядок и положил на землю. Приказал задержать и остальных.

«Ловко и уверенно командует. Молодец!» — подумал о ротном старший политрук Самсонов.

Не успел Хмара полностью сориентировать того самого молоденького командира взвода, что недавно прибыл из училища, как тишину нарушил резкий пронзительный окрик:

— Хальт, хальт! Шиссен...

Команда ротного «За мной!» бросила взвод вперед, на слабо мерцающий огонь догорающего костра. Громкое сопение с каким-то надрывным похрапыванием нарушалось частыми восклицаниями и приглушенной русской и немецкой бранью.

— Помочь! — энергично скомандовал Хмара и сам двумя прыжками оказался у двух людей, мертвой хваткой вцепившихся друг в друга. Он застал их в момент, когда гитлеровец одной рукой ухватился за кисть гвардейца, с зажатым в ней ножом, а другой, уцепившись за ворот, легко перебросил через себя и теперь, кряхтя и ругаясь, коленом пытался прижать его грудью к земле. Врагу не суждено было осуществить своего замысла. Ударом ноги Хмара опрокинул гитлеровца на землю. В следующую секунду гвардеец набросился на врага и заколол бы его, но ротный удержал:

— Убивать не нужно. Обезвредить. В плен возьмем. Он ловко дрался. Клял ему в рот!

Тут же все было кончено. Хмара ни минуты лишней не стал задерживаться. Поданную ему карту с нанесенной обстановкой приказал забрать с собою, а одного из легкораненых поручил оставить для охраны пленного. Тот вскочил на ноги и вытянулся. На него уже успели надеть фуражку.

— О-о! Да ты еще офицер, — сказал Хмара, окидывая взглядом подтянутого гитлеровца. — Теперь отвоевался. Все. Крышка! — И, повернувшись к прихрамывающему гвардейцу, добавил: — Смотри, не утек бы.

— Никуда не денется, если жизнь дорога, — браво заверил гвардеец.

18. Атакует гвардия

Давая поручение молоденькому взводному, Хмара подумал: «А он распорядительный. Взвод отлично выполнил приказ, да и сам дрался храбро». Однако от похвалы ротный командир воздержался. Он ограничился коротким напутствием.

— Действуйте так же, как только что. У вас получается.

Подошел Самсонов.

— Чисто сработал взвод, молодцы! — тихонько сказал ему Хмара.

Вскоре их нагнал командир отделения сержант Климов с двумя бойцами. Они доложили, что попытавшийся скрыться бегством гитлеровец пойман; он оказал сопротивление и был прикончен.

— Так и должно быть, — одобрил ротный.

Когда часы показали без восемнадцати минут два, Хмара ускорил шаг. Гвардейцы второго взвода не отставали от своего командира.

«Досадно. Неужели не успеем?! Должны успеть. Должны!» — успокоил себя Хмара.

— Вроде на подъем пошло?

— Похоже, что так.

В небо взлетели белые осветительные ракеты. Невдалеке дал длинную очередь пулемет.

— Проснулись. Чуют, порохом пахнет, — сказал кто-то.

— А ведь мы точно на курсе, — обрадовался Хмара. — Теперь успеем.

— Поднажмем немного, для всякого случая, — сказал Самсонов.

Хмара ожидал, что вот-вот начнут стрелять с обращенных к нему скатов высоты. Но там было тихо. Вскоре тот же пулемет противника дал еще очередь и умолк. Ракеты по-прежнему кромсали тьму. «Командир батальона знает свое дело. У него дисциплина дай боже»— подумал ротный о своем командире. Тишине в расположении гвардейцев, наступающих с фронта, порадовала ротного командира.

Когда до вершины высоты осталось метров триста — четыреста, Хмара залег и позвал командиров взводов.

— Двенадцать минут осталось. Боевой порядок в линию. В центре — второй взвод, справа — первый, слева — третий. Ползти времени нет. На сближение идем шагом. Огонь по моей команде. Три минуты на все. По местам!

По цепи полетела команда. Хмара и Самсонов шли впереди цели. Шли молча. Только ровный топот многих человеческих ног нарушая ночную тишину. «Досадно! Пятнадцати — двадцати минут не хватило. Ползком можно было к самой траншее подобраться», — в сердцах подумал Хмара.

Осветительные ракеты противника были совсем близко. Если бы их не пускали в сторону фронта, гитлеровцы свободно могли бы заметить роту. Но, к счастью, все шло хорошо.

— Быстрее! Не отставать!! — поторапливал Хмара.

Удивительно точно был наметан глаз у младшего лейтенанта: по вспышке выстрелившей ракетницы Хмара определил и расстояние, отделявшее его от траншеи врага, и насколько дружно идут его люди, и в нужном ли направлении наступает рота, и, наконец, он успел взглянуть на большую стрелку часов.

Еще не больше минуты ползли гвардейцы по оледеневшим скатам высоты. Голос Хмары, словно клинком, резанул тишину ночи:

— Бегом! За мно-о-й!

В одну секунду ожила высота. Топот сапог слился в общий шум. Первым вырвался вперед и бросил гранату в темневшую траншею Хмара.

— У-р-а-а! Ура-а, товарищи!

— Ура-а-а! — подхватили солдаты.

— Ура-а-а! — послышалось с фронта.

Неотступно рядом с Хмарой и старшим политруком действовал ординарец ротного командира. В траншею врага они прыгнули вместе.

Схватка была короткой — все было закончено молниеносно, но бой разгорелся на флангах. Как и предполагал Хмара, за пределами действий роты противник без труда отбил атаку с фронта. Но Хмара не терял времени. Он тут же приказал одному взводу по траншее наступать на север и двум другим — на юг. И в эти минуты в траншею ворвались бойцы батальона, наступавшие с фронта.

— Спасибо, братцы!

— Вам салам алейкум!

— Качать младшего лейтенанта!

— Качать!!

— После! После! Не теряйте времени! Каждая секунда дорога. Бегом по траншее. Вон туда! Не давать очухаться! На флангах наших бьют! — овладев положением, шумел Хмара. — Впе-е-р-ред!!

Бойцы батальона ринулись вперед. По ним хлестнули огнем пулеметы с флангов. Кто-то вскрикнул. Кто-то упал.

— Огонь! Впе-р-ред!!

И снова ожила и загудела траншея. Стреляя на ходу, перепрыгивая через трупы и перешагивая через раненых, люди двинулись на недобитого врага.

Стальное кольцо вокруг загнанного в ловушку врага с каждым часом сжималось. Грохотали, сотрясая землю, выворачивая наизнанку вражеские дзоты, потроша краденые перины, тяжелые снаряды советской артиллерии.

Смертельно огрызаясь, как загнанные звери, гитлеровцы тщетно искали темными ночами, буранными метелями выхода, хотя бы какой-нибудь щели, чтобы унести свои ноги из этого пекла, чтоб спастись от справедливого возмездия за раны и боль донской и сталинградской земли.

Но тщетно! Выхода не было. Огонь возмездия карал врага. Лютая, завихрушная метель заметала кости чужеземных завоевателей.