В глуби веков

СПИТАМЕН

Тяжелые воды Окса[*] отливали темной синевой между покрытых снегом берегов. С трудом преодолевая течение, через реку густой стаей шли лодки, маленькие и большие, тянулись плоты, плыли лошади, напряженно поднимая над водой головы.

Пестрое войско Бесса — персы, бактрийцы, согды, кочевники-даки, жившие по эту сторону Окса, — спешно уходило от Александра.

Бесс переправился первым. Он никак не мог избавиться от чувства погони за спиной. Сидя на большом рыжем коне, Бесс ждал, когда переправятся его отряды. Время от времени он кричал резким голосом, приказывая торопиться. Черные глаза его с блестящими голубыми белками беспокойно следили за судами, одно за другим пристающими к берегу. Нервная дрожь проходила по его медно-смуглому, тронутому рябинками лицу.

Наконец последние отряды высадились на берег. Кони, отряхиваясь, выходили из темной воды.

— Сжечь суда, — приказал Бесс, махнув рукой вдоль берега, — сжечь всё! Ничего не оставлять — ни плота, ни челнока!

Войско, не задерживаясь, уходило в глубину согдийской страны, направляясь в долину Кашка-Дарьи, к городу Навтаки[*]. Шумной гурьбой, не знающие строгого порядка, скакали кочевники. Более стройно и молчаливо шли персы, мидийцы, отряды дальних азиатских племен, уведенных Дарием. Отчетливо сохраняли строй эллинские наемники, служившие Дарию и теперь оставшиеся в бегущих войсках Бесса с нетвердой надеждой получить свою плату.

Бесс угрюмо поглядывал на своих спутников, персидских и согдийских вельмож, проверял поредевшую свиту. Тучный Барсаент, сатрап Арахозии, идет с отрядом арахотов — горных индов. Набарзан, уцелевший при Гранике… А вот идет Оксиарт, знатный бактриец, со своим войском. Согдиец Спитамен ведет свою отважную конницу. А где Фратаферн, бывший у Дария сатрапом Парфии? Где Стасанор, сатрап ариев? Где Автофридат, сатрап мардов и тапуров?

Этих напрасно искать в войске Бесса. Они у Александра. Александр теперь принимает персов в этеры, в отряды царских телохранителей. Персидские вельможи, служившие великим персидским царям, стоят теперь за спиной македонского царя!

Ушли от Бесса и многие бактрийские военачальники. Они велели сказать Бессу, что шли затем, чтобы отстаивать свободу, а не затем, чтобы бежать. А если и Бесс бежит от Александра, то им в его войске делать нечего. И теперь они просто разбрелись по домам, ушли в свои высокогорные крепости, решив отсиживаться там, пока в стране свирепствует Македонянин.

На кого надеяться?

Бесс, придержав своего рыжего костистого коня, поравнялся с Оксиартом.

— Где твоя семья, Оксиарт?

— Далеко, — Оксиарт махнул куда-то длинным синим рукавом персидского кафтана, — на Согдийской Скале. За них я спокоен.

Бесс кивнул головой:

— Это хорошо. Но почему ушли бактрийцы?

Оксиарт вздохнул, помолчал, словно прислушиваясь к легкому хрусту снега под копытами коней.

— Наверно, потому, что надоело воевать без победы, — уклончиво сказал он, прикрыв густыми ресницами свои светло-серые глаза.

— Потому, что не верят в победу? Или потому, что не хотят служить персу?

— Этого я не знаю. Но думаю, что сейчас нет разговоров о том, кому служить. Надо защищать свою землю, вот и все. Так я думаю.

Бесс не ответил. Этот разговор ему не нравился. Оксиарт ускользал из его рук.

— Защищать нашу землю, — повторил Бесс, — да. Защитить то, что осталось. А потом гнать из Персии Македонянина. Дарий не мог этого сделать. А я это сделаю.

Бесс взмахнул плеткой. Рыжий конь крупным галопом ушел вперед. Оксиарт, прищурясь, глядел ему вслед.

«Из Персии? — думал он. — А что нам за дело до Персии?»

Бесс догнал и окликнул Спитамена. Согдиец молча направил к нему коня. Кони шли рядом. Бесс украдкой, искоса поглядывал на Спитамена.

— Бактрийцы ушли, — начал Бесс, стараясь говорить спокойно, — персы ушли. Кому верить?

— Тому, кто остался, — ответил Спитамен.

Смуглое, с тонкими чертами лицо согдийца было задумчиво. Но в голосе его звучала твердая решимость, и Бесс почувствовал это.

— Александр прошел так далеко потому, — продолжал Бесс, — что никто ему по-настоящему не сопротивлялся. Через меня он не перешагнет. Только бы соратники мои мне не изменили.

— Я нашему делу не изменю, — сказал Спитамен.

И этот ответ не понравился Бессу — он ведь не сказал: «Я тебе не изменю, Бесс!» Рыжий конь помчался дальше.

«Да, я нашему делу не изменю, — хмуря тонкие черные, сходящиеся у переносья брови, думал Спитамен, — я не сложу оружия, если даже сам Бесс сложит его. Если откажутся воевать все — и персы, и бактрийцы, и согды, — я и тогда не сложу оружия. И если жена оставит меня из-за этой войны, я все-таки не сложу оружия!»

Но — жена!.. Гордая красавица из семьи персидских царей, жена Спитамена не понимает его и не хочет понимать. Его борьба с Александром кажется ей бессмысленной, ведь даже ее знатные родственники отказались от этой безнадежной борьбы!..

На крутом повороте дороги Спитамен оглянулся. Далеко позади, в прозрачной морозной синеве, таяли оранжевые отсветы костров, отмечая линию реки. Это горели челны и плоты на берегу Окса…

…Нет, что бы ни говорила жена, как бы ни гневалась она и как бы ни порицали Спитамена ее персидские родственники, он, пока есть силы, будет биться с ненавистным врагом, топчущим родную землю.

Только вот как успокоить сердце? Как заглушить хоть немного мучительное чувство неистребимой любви к этой женщине, которая держит его в плену уже столько лет? Как томящий недуг, как рабство, освободить от которого может только смерть. А потерять это рабство страшнее смерти.

Спитамен старался думать о предстоящих сражениях. Ярость закипала в душе, как только он вспоминал об Александре, захватившем земли Азии, земли Бактрии и теперь подступающем к Согде. Старался думать о том, где он разместит свою конницу, как обеспечит провиантом и фуражом… Но, крадучись, с коварством ненадежного счастья, сердце постепенно захватывали воспоминания недавних дней, последних дней в его родном доме. Теплая тишина, ароматный дымок алебастровых светильников, ласковое прикосновение пушистых, темно-красных ковров… Из глубины покоев, отводя завесу тонкой рукой, является женщина, легкая, как видение.

— Я ухожу сражаться с Александром, — сказал ей Спитамен.

Жена еле взглянула в его сторону.

— Зачем?

Спитамен вскочил.

— Как зачем? Защищать Согду!

В ответ лишь небрежное движение руки.

— Да, — твердо повторил Спитамен, — и ты будешь со мной.

— Я? Где?

— Со мной. На войне. В лагере. Там, где буду я. И ты, и наши дети — со мной. Со мной! — повторил Спитамен. — Я не могу оставить вас без своей защиты!

Жене пришлось подчиниться. Но с каким горем, с какими слезами покидала она свой богатый дом. Какие обидные слова она говорила Спитамену!

— Защищать Согду! Зачем? Столько лет жили под властью персов. А теперь будем жить под властью македонян. Ну и что же? Кому нужна та свобода, которую ты собрался защищать?

— Кому? Мне. Тебе. Нашему народу.

— Мне? — Жена пожала плечами. — Мне она не нужна. Народу? А какое мне дело до вашего народа?

И так всегда. В самое сердце!

Глухой топот идущей конницы вернул Спитамена в снежную, начинающую темнеть равнину. Истоптанный снег, холодный ветер, усталый шаг коня… И лиловые с черными морщинами скалистые холмы на горизонте.

…Бесс не терял времени. Собирал войско, призывал народ восстать на защиту родной земли. Запасался провиантом и оружием. Бактрийский сатрап, назначенный царем Дарием, Бесс из рода Ахеменидов, был известен не только в Бактрии, но и в Согде.

Народ Согды и Бактрии, напуганный приближением Македонянина и угрозами Бесса, спешно вооружался.

Однако союзники Бесса, знатные бактрийцы и согдийцы, были смущены. Бесс действовал, не советуясь с ними, не выслушивая их. Он только приказывал. Они удивлялись и гневались, подозревая неладное. И вскоре наступил день, когда подозрения их подтвердились.

Бесс созвал союзников на военный совет.

«Наконец-то, — сердито думал Спитамен, — послушаем, что он скажет».

На площади небольшого согдийского города был раскинут огромный шатер, украшенный пурпуром. Над входом висело вышитое золотом крылатое изображение Солнца — божество персов Ахурамазда. Вокруг на притоптанном, грязном снегу толпились вооруженные персидские воины. Возле шатра стояла стража.

Спитамен остановил коня, нахмурился. Что такое он видит перед собой? Уж не вернулся ли сам царь Дарий? Это его шатер!

Спитамен спешился, велел своему отряду всадников не отходить далеко, устроиться где-нибудь здесь же, на площади. И тут же увидел Оксиарта. Оксиарт хотел подъехать на коне к самому входу в шатер, но его задержала стража: к шатру царя Артаксеркса, царя всех стран, нельзя подъезжать на коне так запросто, словно к шатру какого-нибудь бактрийского военачальника. Оксиарт растерянно отдал коня конюшему. Спитамен увидел его застывшее в изумлении лицо.

— Царя всех стран? Артаксеркса?..

Глаза их встретились.

— Спитамен, — жалобно сказал Оксиарт, — объясни мне…

— Я это предвидел, — ответил Спитамен, бледнея от гнева.

— Но когда же это случилось? Как?

В шатер величаво прошли в богатых кафтанах персы, придворные царя Дария, оставшиеся в живых после всех битв, беспорядочных отступлений и скитаний по огромной азиатской стране.

Спитамен и Оксиарт переглянулись.

— Что ж, пойдем и мы, — пожав плечами, сказал Оксиарт.

В шатре было тесно. Всюду сверкало золото на расшитых кафтанах, вспыхивали огоньками драгоценные камни на ножнах акинаков. Прозрачные зерна ладана таяли на раскаленных углях очага, лиловые волокна ароматного дыма реяли над головами.

— Все как у царей, — насмешливо сказал Спитамен.

Оксиарт опасливо оглянулся:

— Молчи, Спитамен. Кругом персы…

В шатер вошел молодой, широкоплечий военачальник племени паретакенов Катен.

— Где Бесс?! — громко и грубо спросил он. — Что тут происходит, в какую игру играют?

Сразу несколько персов обернулись к нему.

— Бесса нет больше, — надменно сказал один из них, подняв крутую бровь, — есть царь всех стран Артаксеркс, Ахеменид.

— Что?! — Катен засмеялся. — Бесс — царь всех стран?! Где он?!

Кресло царя, стоявшее на возвышении, было пусто.

Персы отвернулись. Катен растерянно посмотрел вокруг.

— Спитамен! Оксиарт! Что все это значит?

— Надеюсь, скоро узнаем, — ответил Спитамен. — Вот, смотри.

Из глубины шатра торжественно вышли персидские вельможи. Спитамен узнал среди них Барсаента и Сатибарзана… Все в богатых придворных одеждах, но с мечами у пояса.

Наконец появился Бесс. Он шел медленно, как подобает царю. На голове у него возвышалась царская тиара.

— Царь Артаксеркс, Ахеменид, царь всех стран и народов!

Голос глашатая прокатился над затихшим залом.

— Но как же это… клянусь богами? — раздался одинокий голос Катена.

Персы постарались оттеснить его в дальний угол шатра. Что-то сказали ему, видно пригрозив. Катен, негромко выругавшись, повернулся и вышел. Чуткое ухо Спитамена уловило глухой топот коня — Катен умчался.

Бесс величаво прошел к золотому креслу, сел. Придворные окружили его. И тут же один за другим принялись отдавать ему земной поклон, как кланялись Дарию, получая взамен царский поцелуй.

«Убийца Дария, — с отвращением и негодованием подумал Спитамен, — убил царя лишь для того, чтобы самому стать царем».

Спитамен в тяжелой печали опустил глаза. У персов снова царь. И если Бесс победит Александра, Согде снова быть под персидским игом. Этого нельзя допустить. Спитамен вывел свою конницу на дорогу войны не для того, чтобы защищать власть персидских царей.

Бесс бросал острые, как дротики, взгляды в окружающую толпу. Вот глаза его отыскали Спитамена, ждут, требуют. Спитамен не тронулся с места. Брови Бесса грозно сомкнулись над переносьем — Спитамен не шевельнулся. Черные глаза с большими белками ринулись в сторону Оксиарта. Оксиарт дрогнул. Подошел к трону нового персидского царя, неуклюже поклонился, получил поцелуй и, смущенный, покрасневший от усилия земного поклона и от стыда, смешался с толпой. А вот идут и другие — бактрийцы, согдийцы… Могучий бактриец Хориен, владелец огромной Скалы, которую так и зовут Скалой Хориена, стоит и кусает ус, не зная, как ему поступить…

Спитамен, чувствуя, что задыхается от гнева и нестерпимой обиды, не оглядываясь, вышел из шатра. Военный совет? Возведение на трон Бесса, персидского царя? Согдиец Спитамен никаким иноземцам служить больше не будет.

Спитамен остался ночевать в лагере, среди воинов своей конницы. Бессонная стража охраняла лагерь.

Поздно ночью, когда во второй раз сменились сторожевые посты, явился Хориен. Спитамен, который ни на минуту не сомкнул глаз, не очень удивился его появлению.

— Я видел, как ты ушел, Спитамен, — хриплым, простуженным голосом сказал Хориен. — Я понял тебя.

Спитамен протянул ему руку.

— Но если ты пришел сегодня ко мне, то я тоже понимаю тебя, Хориен.

Они уселись у тлеющих углей очага.

— Что ты думаешь делать, Спитамен?

— То, что думал и раньше. Сражаться.

— Под знаменем царя Артаксеркса?

— Я не знаю такого царя, Хориен. Да и хватит с нас иноземных царей.

— Бесс — из царского рода Ахеменидов.

— Я, Хориен, не собираюсь воевать за царские права Ахеменидов. Зачем? Чтобы снова стать их данником, подчиняться их сатрапам, потерявшим всякую совесть?

Хориен угрюмо теребил свою подернутую серебром бороду.

— Ты, Спитамен, забываешь, что на нашей земле — Македонянин. Нам одним не выстоять перед ним.

— А ты уверен, Хориен, что Бесс не выдаст нас Македонянину, чтобы купить его милость? Да и какой смысл нам повиноваться Бессу, если он так же, как Дарий, все время отступает, бежит от Македонянина? А разве можем мы отступать сейчас, когда враг идет по нашей земле?

— Пожалуй, ты прав, — угрюмо ответил Хориен, — Бесс может только помешать нам. Надо избавиться от него.

В это время в лагере послышался топот коней, голоса. Приехал со своим отрядом Оксиарт. Он шел между палаток сутулясь, словно стараясь казаться меньше и незаметней. В отсветах костров на его персидском кафтане вспыхивали алые блики. И едва Оксиарт отогрел над очагом Спитамена свои озябшие руки, в лагере появился Катен. Не прошло и часа, как сюда примчались и другие военачальники союзных племен.

И здесь, глухой зимней ночью, в настороженной тишине военного лагеря Спитамена, знатные властители Согды и Бактрии решали судьбу своей древней, прекрасной и богатой, своей родной земли.

— Друзья мои! — Голос Спитамена дрожал от волнения. — Оглянитесь — нас много! Мы поднимем народ всех племен от Каспия до Инда. Земля наша обширна, и сила наша велика. Друзья мои, если мы все поднимем наши мечи, то не только Бесс, но и сам Александр не устоит перед нами!

ЦАРСКИЙ ПОЦЕЛУЙ

В эту зиму войско Александра отдыхало в Гиркании[*], благословенной богами земле. Македоняне захватили всю огромную равнину до самого Гирканского[*] моря, в котором обнаружили изобилие всякой рыбы.

Измученное погоней за Дарием и тяжелым переходом через горы, македонское войско как лавина свалилось в Гирканию, захватило все гирканские города и богатые съестными припасами селения, которые они назвали «счастливыми». Люди здесь и в самом деле жили безбедно благодаря своей плодородной земле. Закрома ломились от хлеба, а хлеб этот и сеять было не надо: после жатвы в поле оставалось множество колосьев, их зерна осыпались и засевали ниву, обеспечивая обильный урожай.

Македоняне нашли в этих селах огромные сосуды с виноградным вином. Оказалось, что здесь каждая лоза дает целый метрет[*] вина. Обнаружены были и кладовые, полные сушеных винных ягод, — здесь не редки были смоковницы, с которых снимали по десять медимнов[*] урожая. Поселяне не скрыли от македонян и запасов дикого меда, который, по их словам, течет с листьев растущих в лесу деревьев, похожих на дуб.

Голодное, усталое войско разместилось на гирканской земле как могло и как хотело. Александр запретил разорять Гирканию, но пребывание многих тысяч вооруженного, измученного, наголодавшегося люда уже само по себе было тяжким разорением.

Александр поселился в главном городе страны — в Задракартах, в царском дворце. И как всегда, в перерывах между сражениями начались жертвоприношения, эллинские празднества с гимнастическими состязаниями, которые были так угодны эллинским богам.

И здесь в первый же день празднеств произошло то, что Александр давно подготавливал.

На царском пиру собралась вся македонская, эллинская и персидская знать. Персов было уже немало среди этеров-телохранителей македонского царя. Они появлялись здесь один за другим. Одни пришли еще при жизни Дария, увидев, что Дарий теряет царство. Другие — после его смерти, отчаявшись в сохранении персидской державы. Третьи, хоть и с запозданием, присоединялись к войскам Александра на его военных дорогах…

И вот сегодня, перед тем как идти на пир, Александр пожелал, чтобы ближайшие друзья ввели проскинесис — земной поклон царю, как это было принято у персов.

Во дворце было тесно от гостей. В зале, убранном с восточной роскошью — пурпурные покрывала на ложах, ковры, венки, благовония, — все было готово для царского пира. Но царь еще не выходил из своих покоев.

Персы держались с достоинством и несколько надменно. Но их яркие одежды уже не затмевали роскошных нарядов македонян — царских друзей. Старые македонские военачальники, этеры и полководцы царя Филиппа чувствовали себя чужими в этой странной, не то эллинской, не то персидской толпе.

— Смотри, Азандр, тут уже и Оксафр, брат Дария! Когда и откуда он явился?

— Не все ли равно, когда? Они являются, как сорняк в хлебе. Помнишь, Клит, как эти персы дрались против нас у Граника? А теперь они приходят и занимают наши места. Мы уже почти не видим своего царя. Они окружают его, они едят с ним за одним столом. А ведь он когда-то приходил к нам в лагерь и сидел у костра вместе с нами.

— Да. Теперь ему нравятся персидские поклоны до земли. Эх, Азандр, мои глаза не могут на это смотреть, кровь закипает во мне! А что ты, Мелеагр, думаешь обо всем этом?

— Что делать, что делать, друзья… Персы кланяются, будем кланяться и мы.

— Мы и под вражьими копьями не гнули спины!

— А здесь, Клит, придется!

Так они сидели за отдаленным столом, вздыхали, сетовали, покачивая бородами… Изменился их царь. Полюбил персидскую роскошь, персидские обычаи. А им, македонянам, уже и доступа к нему нет!

Кратер остановил их:

— Тише, друзья. Вы в гостях у царя — не забывайте.

Кратер не признавал персидских обычаев. Он не хотел надевать длинной персидской столы даже и на праздник. Александр не обижался на него за это. Кратер отлично служил ему на войне, был одним из самых надежных его военачальников. А если он не изменяет ни македонской одежде, ни старым македонским традициям, то Александру это было даже выгодно. Кратер стал как бы связующим звеном между царем и старыми македонянами, которые безоговорочно доверяли Кратеру и ни за что не хотели признавать никакой дружбы с варварами.

Появился Гефестион. Высокий, стройный, в длинном персидском наряде лилового шелка, он, любезно улыбаясь, перебрасываясь приветствиями, проходил среди гостей. Гости почтительно кланялись всемогущему другу царя. Но взгляд Гефестиона ни на ком не задерживался. Он искал Каллисфена.

Каллисфен, племянник Аристотеля, прибыл к Александру с одним из эллинских посольств. Аристотель посоветовал ему сопровождать Александра на Восток с тем, чтобы как очевидец написать историю его похода.

Сначала Каллисфен и царь ладили между собой. Каллисфен восторгался военным талантом царя, его бесстрашием, его победами. Он писал в своей «Истории», что у берегов Памфилии море легло к ногам царя, словно принося земной поклон, и что перед битвой под Гавгамелами царь обращался к Зевсу и Зевс помог ему, как своему сыну…

Но постепенно их отношения изменились. Гордый эллин, олинфянин, держался независимо и с большим достоинством. При всяком удобном случае он находил способ показать царю, как он презирает ту низкую лесть, которой некоторые люди окружили царя. Ему не нравилось персидское окружение царя. Он подсмеивался над персидскими обычаями, которые перенял царь…

Александр видел это. И теперь, хоть и скрывал свой гнев, он очень редко улыбался Каллисфену.

Каллисфен стоял на террасе, навалившись на перила своим тучным телом.

Рядом, блестя золотом и драгоценностями, стоял Филота, сын Пармениона.

Гефестион хотел было подойти к ним. Но имя царя, произнесенное Каллисфеном, остановило его.

— Слава многих людей зависит еще и от того, как их сумеют прославить, — важно, со снисходительным видом говорил Каллисфен. — Иной получает по достоинствам своим, а иной, совершив гораздо более славных дел, уходит в безвестность, потому что не нашлось человека, который сумел бы сказать о нем должное. Так и Александр и дела Александра зависят от меня, его историка. Я прибыл сюда, чтобы прославить царя. И если Александр станет равным богам, то не по лживым рассказам Олимпиады о его рождении, а по той истории, которую напишу я.

— Да, пожалуй, это так и есть, — задумчиво отозвался Филота. — Но оценит ли Александр твою услугу? Он уже не раз доказывал свою неблагодарность людям, которые верно служили ему и сделали его тем, что он есть сейчас…

И после короткого молчания спросил:

— А кого из героев чтят в Афинах особенно?

— Гармония и Аристогитона, — ответил Каллисфен.

— Тех, что убили сына тирана Пизистрата?

— Да, тех самых. Они убили тирана и уничтожили тиранию в Афинах.

Филота снова помолчал, будто подбирая слова.

— Скажи, Каллисфен, значит, тираноубийца может найти убежище в эллинских городах?

— В Афинах, во всяком случае, он найдет убежище.

«О чем они говорят? — нахмурясь, подумал Гефестион. — Что за странные речи у них?»

Он вступил на террасу. Собеседники замолчали. Филота, как-то растерянно взглянув на Гефестиона, бросил легкую шутку и поспешил уйти в зал.

— Я искал тебя, Каллисфен, — сказал Гефестион озабоченно, — царь хочет ввести проскинесис…

— Очень сожалею, — холодно ответил Каллисфен.

Гефестион, стараясь говорить как можно убедительнее, положил руку на сердце.

— Поверь, Каллисфен, это делается не из честолюбия, не из жажды излишнего поклонения. Это — политика. Ведь Александр теперь не только царь Македонии, он еще царь и Египта, и всей Азии. Эти народы привыкли обожествлять своих царей.

— Только ли политика, Гефестион?

Каллисфен, в своей благородной белоснежной одежде эллинов, не скрывая иронии, поглядел на лиловое одеяние Гефестиона и на драгоценные браслеты на его смуглых руках. Но Гефестион приводил все новые доводы, убеждая его отдать царю земной поклон.

— Это укрепит славу царя среди азиатских народов и его право царствовать здесь. Он принял престол Ахеменидов, так должен принять и их почести!

— Ты бывал в Афинах, Гефестион? — вдруг спросил Каллисфен.

— Да, Каллисфен. Я бывал там в юности в то время, когда Александр жил в Иллирии. Я слушал афинских ораторов и философов.

— И ты ведь знаешь Аристотеля?

— Я учился у него.

— А как ты думаешь, Аристотель одобрил бы это? — Каллисфен насмешливо кивнул на длинную шелковую одежду Гефестиона. — И как ты можешь, Гефестион, меня, эллина, племянника Аристотеля, просить кланяться по-азиатски? Я люблю Александра — воина, полководца, ты сам знаешь, как я восхваляю его деяния в своей истории, которую пишу. Но он теряет разум, слава лишает его рассудка, его тщеславию нет границ. Проскинесис? Невозможно! Я не могу стать варваром.

— Мы не станем варварами оттого, что возьмем у них какие-то обычаи. И если научимся чему-нибудь у них — а у этих древних народов, клянусь Зевсом, есть чему поучиться! — то это пойдет нам только на пользу.

— Проскинесис, например…

— Но это нужно для укрепления нашего будущего великого государства, Каллисфен!

Каллисфен нетерпеливо пожал плечами:

— Ну, уж если для такой великой цели надо стукнуть лбом у подножия трона, я сделаю это.

Он усмехнулся и отошел. Гефестион проводил его тревожным взглядом. Александр делал то, что задумал. Он силен, побеждая врагов. Но хватит ли у него сил победить друзей?

Из глубины дворца появились телохранители; нижние концы их копий были украшены золотыми шарами, похожими на айву, за что их называли айвоносителями.

Окруженный свитой, в багряных одеждах, в зал вошел Александр. На нем была длинная стола, широкий персидский пояс, и на голове, на светлых кудрях, — высокая тиара персидских царей. Драгоценные камни, словно дождь, сверкали на его груди, на плечах, на поясе его персидского платья. Александр величаво прошел к своему золотому ложу. Он поискал глазами Гефестиона, нашел и кивком головы подозвал к себе.

Едва начался пир, едва зазвенели чаши, как философ Анаксарх, человек с выпуклыми, наглыми, хитрыми глазами и приторной речью, повел неожиданный разговор.

— Я думаю, что гораздо правильнее почитать богом Александра, — громко, так, чтоб все слышали, сказал он, — а не Диониса и Геракла!

Слова были дерзкими и лесть грубой. В зале наступила тишина. Кое-кто из гостей переглянулся, пожав плечами.

— И не только за множество деяний следует почитать Александра, — не смущаясь, продолжал Анаксарх. — Бог Дионис — фивянин. Какое отношение он имеет к македонянам? Геракл родился в Аргосе, с македонянами его связывает только то, что Александр происходит из его рода. Не справедливее ли будет, если македоняне станут оказывать божеские почести своему македонскому царю?

Гефестион, бледнея, следил за настроением в зале. Он знал, что Анаксарх заранее условился с царем о земном поклоне, и знал, кто будет поддерживать эту рискованную идею царя.

Тотчас встали персы и мидийцы. Это совершенно справедливо. Они хотят сейчас же отдать царю земной поклон. Подняли голос и этеры царя, его телохранители, его придворные. Они все хотят сейчас же принести ему, сыну Зевса, божеские почести.

Но старые македоняне и те из македонских военачальников, кто редко бывал при дворе, проводя жизнь свою в лагерях и битвах, ошеломленно молчали.

И тогда заговорил Каллисфен:

— Александр, вспомни об Элладе! Подумай: вернувшись туда, может быть, ты и эллинов, свободнейших людей, заставишь кланяться тебе в землю? Или эллинов оставишь в покое и только на македонян наложишь это бесчестье? О Кире, сыне Камбиза, рассказывают, что он был первым человеком, которому стали кланяться в землю. Но следовало бы вспомнить, что Кира победили скифы, люди бедные и независимые. Дария, сына Гистаспа, который наследовал царство Кира, — опять же скифы! А Дария Кодомана, нашего современника, победил Александр, которому в то время земно никто не кланялся!

Александр сидел с пылающим лицом, но не прерывал Каллисфена. Шум голосов, поднявшийся вокруг, заглушил и заставил замолчать строптивого эллина. Александр будто совсем не слышал, что сказал Каллисфен, с улыбкой взял свою золотую чашу, отпил из нее и отдал Гефестиону. Гефестион сделал глоток и отдал чашу соседу, а сам быстро встал с ложа, опустился на колени и поклонился царю, коснувшись кудрями пола. Александр поднял и поцеловал его. Царская чаша пошла по кругу, к македонянам, к персам, к мидийцам… И все отпивали из нее, кланялись царю и получали от него поцелуй.

Кое-где по залу шелестел ропот:

— Это ли царь македонский? В персидском платье, в персидском поясе!

— Целует персов… Тьфу!

У Александра был хороший слух, он многое слышал. Но по-прежнему делал вид, что не слышит ничего. Только его четко очерченные губы все крепче сжимались.

Чашу передали Каллисфену. Гефестион, страдая за Александра, боясь, что Каллисфен снова оскорбит царя, затаил дыхание. Что сделает этот человек? Но ведь он же обещал Гефестиону, что совершит этот земной поклон!

Каллисфен пригубил чашу и с непринужденной улыбкой подошел к царю.

Но где же проскинесис?

— Царь, он не поклонился тебе! — тотчас закричал один из этеров, Деметрий. — Он не поклонился!

Каллисфен стоял возле царя, ожидая поцелуя. Александр сделал вид, что увлечен беседой с Гефестионом и не замечает его.

— Ну что же, — усмехнулся Каллисфен, — ухожу одним поцелуем беднее!

Он отошел независимо и высокомерно. Нежное лицо Гефестиона побледнело — ведь Каллисфен обещал! Гефестион посмотрел на царя. Только бы Александр не принял это близко к сердцу, не все же сразу делается!

Но Александр бешено сверкнул глазами вслед Каллисфену. Александру надо было, чтобы делалось все сразу, немедленно и все так, как он решил. Он уже не терпел сопротивления.

Однако его быстрый взгляд уловил, как оживились его македоняне, его военачальники и даже многие молодые этеры, которые, казалось, так охотно кланялись ему в ноги! Поведение Каллисфена пришлось им по душе. Александр сумел сдержать свою ярость и какое-то время молчал, крепко закусив губу.

Справившись со своим гневом, он негромко сказал Гефестиону:

— Не надо проскинесиса. Чтобы впредь об этом не было речи.

Гефестион посмотрел на него с недоумением.

— Рано еще, — хмуро отметил Александр, — отложим на будущее.

ИЗМЕНА

Стояла жаркая осень 330 года. В садах светились прозрачные розовые виноградные гроздья. Желтые, как мед, огромные дыни горами громоздились около низеньких глинобитных дворов…

Македоняне уже давно покинули Гирканию. Нынче они разместились в Дрангиане, где Александр занял дворец царя дрангианов.

Хмурый и подавленный, он почти не выходил из дворцовых покоев. Неприятности и несчастья последних месяцев угнетали его.

В пути горцы украли Букефала. Царь чуть не ослеп от гнева и от горя. Страшными угрозами уничтожить все племя Александр заставил их вернуть коня…

Изменил Сатибарзан, сатрап Арианы, и погубил весь македонский отряд, который сопровождал его…

Умер Никанор, сын Пармениона, преданный и любимый молодой полководец…

И совсем недавно стало известно, что Бесс надел царскую тиару и называет себя царем Артаксерксом, царем всей Азии!

Забот и горя хватало.

А в войсках, среди солнечной азиатской тишины, томившей сердце, назревало недоброе. Теперь, когда не мучит огненная жара, когда воздух, плывущий с гор, свеж, как молодое вино, когда не надо думать о пропитании и воды для питья хватает, остается время для размышлений и раздумий.

Македонские и эллинские военачальники все чаще становились в тупик. Что делает Александр? В роскошных шатрах македонских вельмож возникали тайные разговоры, рожденные опасениями. Люди, которые когда-то встали стеной, защищая права Александра на царство, ныне с неудовольствием, а порой с возмущением обсуждали его действия.

— Создать единое государство, подчиненное царю? Было бы понятно, если бы захватить только западную часть Азии. Но весь мир?

— Весь мир тоже можно захватить. Но кем будем мы, македоняне, в этом огромном мире? Нас не хватит, чтобы управлять всеми землями. Мы затеряемся среди варваров!

— Он заменит нас варварами.

— Нет, царь никем не заменит нас. Он хочет, чтобы и мы и варвары были равны в его царстве.

— Это неслыханно! И этого не будет.

— А разве мало уже персов-телохранителей среди его этеров? А эти двадцать тысяч персидских мальчиков, которых он велел обучить эллинскому языку и нашему военному делу?

— Аристотель говорит, что варвар по своей природе — раб. Как же будем мы наравне с рабами?

— А наш царь говорит, что и эллины и варвары по своему рождению равны.

— Да, он это говорит. Я сам слышал.

В раздумье качал головой Мелеагр, военачальник фаланг.

— Государство, в которое войдут все народы… А править будет один Александр. Но это же пустая мечта!

Отзвуки этих разговоров, этого недоумения и тоски бродили по лагерю, отравляя мысли людей. Это было как нагнетание солнечной жары в сухом лесу. Нужна была только искра, чтобы взлетело пламя.

Александр, раздраженный дерзостью одного из своих этеров, Димна из Халестры, накричал на него и выгнал. Халестриец вышел глубоко оскорбленный.

«Хватит, — в ярости повторял он про себя, — хватит терпеть! Царь, который отрекся от своего народа, уже не царь мне!»

Мрачный, со зловеще бегающим взглядом, он поспешно отправился к молодому Никомаху, с которым дружил и которому доверял.

В полутьме храма, куда он отвел Никомаха, чтобы их никто не подслушал, Димн доверил ему страшную тайну.

— Я решил убить царя. Он замучил нас всех своими безумными замыслами. Он замучил все войско. Помоги мне. Мы освободимся от него и вернемся домой.

У юного Никомаха от ужаса замерло сердце. Он закрыл руками уши.

— Я ничего не слышал, Димн! Я ничего не знаю!

Пухлые губы его дрожали, рыжеватые волосы взмокли на висках. Но Димн не отступал:

— Мы найдем союзников, Никомах. Очень сильных союзников!

Никомах по-прежнему дрожал, тряся кудрями.

— Нет, нет, Димн! Я не хочу… Я не могу… Я не буду…

Димн понял наконец, что напрасно открылся Никомаху. Он мог бы сейчас убить юношу, но тот был так беззащитен, что у Димна не поднялась рука.

Никомах видел, как Димн схватился за оружие.

— Ты можешь убить меня, Димн. Но я не хочу… Не буду!..

Он вырвался из храма и побежал по улице, ослепленный слезами и солнцем.

— Так смотри же, Никомах, — глухо донеслось из храма, — не выдай меня!

Юноша, удрученный тайной, которой не мог вынести, долго бродил по узким, слепым улицам, среди желтых глиняных стен. Он старался избежать встречи с кем-нибудь из своих друзей, которые сразу заметили бы, что с ним случилось неладное…

Молчать. Забыть. Выбросить из памяти сегодняшнее утро, как злое наваждение. Не было этого. Он не видел и не слышал Димна.

Но, помимо сознания, он искал защиты и помощи. Блуждания привели его к Кебалину, к его старшему брату. Кебалин сразу понял серьезность положения. Знать это и не предупредить царя — преступление, за которое надлежит смерть. Кроме того, ему стало страшно и за царя. Если Александр умрет, что будет с македонянами, что будет с ним самим и его братом здесь, в такой далекой от родины и в такой враждебной стране? А кроме всего этого, он любил Александра.

— Я иду.

Никомах ни о чем не спрашивал: он понял, что брат идет к царю. Никомаху нельзя было идти вместе с ним, иначе Димн сразу догадается, что его хотят выдать. Кебалин подошел к царскому дворцу и здесь остановился. Он не был достаточно знатен, чтобы войти к царю. Надо подождать, может, кто-нибудь из военачальников пойдет во дворец, а может, появится и сам царь…

Вскоре на площади перед дворцом появился военачальник царской конницы Филота, сын Пармениона. Окруженный свитой, в пурпуровом плаще, в сандалиях, украшенных золотом, Филота с надменной осанкой проходил мимо. Кебалин остановил его:

— Прошу тебя, Филота, проведи меня к царю. У меня есть к нему очень важное дело. Прошу тебя, убеди его выслушать меня поскорее!

Филота взглянул на него, будто Зевс с Олимпа.

— Что за важное дело у тебя, что непременно надо говорить с царем?

— Я знаю… о заговоре! Царя хотят убить!

— Кто?

— Димн задумал убить царя. Он сам сказал Никомаху!

Филота иронически усмехнулся:

— Что, друзья поссорились? И теперь один наговаривает на другого?

— Нет, Филота, тут не ссора, поверь мне. И скажи обо мне царю, я обязан предупредить его!

— Хорошо. Скажу.

Филота пожал плечами и прошел во дворец.

Бежали минуты, уплывали часы. Тени на улицах стали фиолетовыми. Македонские вельможи входили во дворец и уходили из дворца. Смеялись, сидя на белых ступенях, македонские мальчики, дети знатных людей, взятые во дворец для услуг царю и для обучения.

Кебалин терпеливо ждал.

Наконец из дворца вышел Филота. Кебалин тотчас поспешил к нему:

— Ты видел царя, Филота?

— Конечно. Мы долго разговаривали с ним. О разных делах.

— Ты сказал обо мне царю, Филота?

— Да как-то не было подходящей минуты.

Филота прошел было несколько шагов, но остановился, обернулся через плечо:

— Завтра я буду разговаривать с царем наедине. Вот тогда и скажу о твоем деле.

И он ушел, сверкая расшитым плащом, тяжелыми золотыми браслетами и драгоценными ножнами короткого меча. Свита последовала за ним, такая же надменная. Еще бы, они служат одному из самых сильных и влиятельных военачальников во всем македонском войске.

Солнце зашло. Тьма накрыла город.

— Нехорошее дело, — в раздумье сказал Кебалин, вернувшись домой.

— Я не виноват, Кебалин! — жалобно отозвался Никомах.

— Я не о тебе. Нехорошо, что Филота ничего не сказал царю.

— Он скажет завтра, Кебалин!

— А что, если те… твои друзья придут к царю раньше нас и признаются? Или их поймают и заставят сказать… Как на нас посмотрит царь?

— Кебалин, мы ни в чем не виноваты!

— В таких случаях оправдаться трудно, меч сечет и виноватых и невиновных…

На другой день первой заботой было узнать, был ли во дворце Филота и сказал ли о нем царю. Кебалин почти весь день слонялся около дворца, лишь вечером он увидел Филоту.

— Я совсем забыл о тебе, — небрежно ответил Филота. — Скажу царю в следующий раз.

Кебалин, угрюмый, расстроенный, понял, что надо искать к царю других путей. Время проходит, опасность, быть может, совсем близка… Вот уже целых два дня он носит в себе тайну, которая сжигает его. Он набрался решимости и вошел во дворец, стража преградила ему дорогу. На счастье, Кебалина увидел молодой Метрон, хранитель царского оружия. Метрон знал Кебалина и впустил его.

— Проведи меня к царю, Метрон! У меня к нему очень важное дело.

— Что мне сказать царю, Кебалин?

— Скажи… что его хотят убить.

Метрон побледнел.

— Пройди сюда. Жди здесь.

Метрон втолкнул Кебалина в комнату, где хранилось царское оружие, и захлопнул дверь.

Кебалин слышал, как удалялись его торопливые шаги, затихая в глубине дворцовых покоев.

Александр мылся в ванне. Это была та самая светящаяся зеленым лунным светом ванна из оникса, взятая в лагере Дария после битвы при Иссе. Золотые флаконы с благовониями, сосуды с душистыми маслами и притираниями мягко мерцали в нишах, под колеблющимся светом золотых светильников.

Александр с наслаждением дышал запахом розовой эссенции, которую только что влили в прозрачную воду ванны. Легкая дремота, приятные грезы обволакивали его. Сам того не замечая, македонский царь, столько раз ночевавший у костра в походной хламиде, все больше привыкал к роскоши.

Внезапно в эту сладкую тишину ворвался чей-то тревожный голос:

— Пустите меня к царю, пустите, дело не ждет! Царю угрожает опасность!

Сразу исчезло все — покой, дремота, волшебное забытье. Александр накинул льняную простыню.

— Пусть войдет.

Метрон дрожал от волнения.

— Царь, тебя хотят убить. Это сказал Кебалин. Он в оружейной, я задержал его.

Глаза Александра стали холодными и жестокими. Он потребовал одежду и стремительным шагом направился в оружейную. Увидев его, Кебалин всплеснул руками от радости.

— Царь! Слава богам, я вижу тебя живым и невредимым!

Александр тут же, в оружейной, допросил его. Кебалин рассказал все, что узнал от брата.

— Но ты, зная это, два дня молчал?

Кебалину пришлось рассказать про Филоту.

— Я два раза просил его предупредить тебя, царь!

— Два раза?

— Да. Два раза. Он обещал, но не нашел времени. Потому я здесь.

— Два раза… И он два раза промолчал?!

Царь сел на скамью. Плечи его поникли, словно на них навалилась тяжесть. Крепко сжав губы, он глядел в пол, покрытый изразцами, будто смертельно раненный человек.

Расследовать заговор собрались ближайшие друзья царя, его этеры. Велели схватить и привести Димна. Послали за Филотой.

Филота вошел, как всегда, с высоко поднятой головой. Он встретил холодный, вопрошающий взгляд царя и спокойно выдержал его. Он еще не знал, в чем его обвиняют.

Димна принесли на руках. В ту минуту, когда царская стража пришла за ним, он ударил себя мечом. Его принесли и положили на пол. И тотчас на плитах возникло темное пятно крови.

Александр подошел к нему.

— Что вынудило тебя, Димн, на такое преступление? — с глубокой горечью сказал он. — Видно, тебе Филота показался достойнее македонского трона, чем я?

Димн поднял на царя угасающие глаза. Хотел что-то ответить, но потерял сознание. Через минуту он умер.

Этеры в смущении переглянулись. Умер единственный человек, который мог до конца раскрыть заговор. Александр отошел от него и опустился в кресло.

— Кебалин заслуживает крайнего наказания, если он скрывал заговор против моей жизни, — сказал он, устремив на Филоту потемневшие глаза, — но он утверждает, что в этом виноват ты, Филота. Чем теснее наша с тобой дружба, тем преступнее твое укрывательство. Смотри, Филота, сейчас у тебя благосклонный судья. Если ты еще можешь опровергнуть то, в чем обвиняют тебя, — опровергни!

Филота не смутился:

— Да, царь. Кебалин действительно передал мне слова Никомаха. Но я не придал им никакого значения. Друзья поссорились, и все. Я просто боялся, что здесь меня поднимут на смех, если я буду тебе рассказывать об этом!

Царь указал ему на окровавленное тело Димна. Филота нахмурился.

— Да, — сказал он, — если Димн покончил с собой, значит, мне действительно не следовало молчать.

Кругом сгустилась враждебная тишина. Филота оглянулся. И, увидев холодные, замкнутые лица этеров, их глаза, полные ненависти, вдруг бросился к царю и обнял его колени:

— Александр, умоляю тебя, суди обо мне не по этой моей ошибке, а по нашей прошлой дружбе. Ведь я молчал не умышленно, я просто не придал этому доносу значения. Я ничего не знаю о Димне, я ничего не знаю о заговоре!

Александр пристально глядел на него, стараясь понять не то, о чем он говорит, а то, о чем он умалчивает.

Наконец Александр протянул Филоте правую руку в знак примирения. И, тяжело вздохнув, ушел.

Эту ночь было трудно пережить. Александр ходил взад и вперед в гнетущей тоске. Гефестион, который молча сидел в кресле, поднялся, чтобы уйти. Но Александр остановил его:

— Не уходи, Гефестион, не уходи! Не оставляй меня, Гефестион!

Он так умолял, словно боялся, что Гефестион исчезнет навсегда, если уйдет сейчас из его спальни, и он, Александр, останется один, совсем один… Потому что он уже не знает теперь, кому можно доверять, если Филота все-таки изменил? Был ли он царю истинным другом? Или затаил свое коварство до того благоприятного для его замыслов дня, когда он убьет Александра и сам станет царем?

Изменял ли Филота Александру на его военном пути? Всегда отважный в бою, решительный, уверенный в себе, Филота был большим военачальником… Несмотря на доносы рыжей Антигоны, Александр всю конницу отдал в его руки, а конница стала в македонских войсках решающей силой… С этой силой Филота сможет захватить царскую власть…

А зачем ему эта власть?

Александр знал зачем. Затем, чтобы повернуть все течение государственных дел по-своему, так, как хочет он, Филота, как хочет Парменион, как хотят и еще некоторые полководцы и о чем даже в палатках воинов идут строптивые разговоры…

Об этих разговорах уже не раз сообщал преданный ему человек Евмен-Кардианец, его личный секретарь. Через его руки проходят не только военные дела, приказы и письма, но и доносы царю.

Чего же хотят эти люди, противопоставляющие свою волю воле царя?

Они хотят домой, в Македонию. Они считают, что достаточно взяли земли у персов, чтобы насытить и Македонию и Элладу хлебом и плодами.

Они считают, что идти еще дальше, в чужие, опасные земли, нет никакого смысла, что эти вздорные замыслы царя не стоят тех лишений, которые приходится им терпеть, и той крови, которую приходится проливать.

Ни разу Александр не дрогнул в самых опасных и тяжких битвах. А сейчас ему казалось, что земля уходит у него из-под ног. Нет. Пора положить этому предел. Он положит этому предел любой ценой. Он устранит все преграды и добьется того, что стало целью всей его жизни!

Гефестион подошел к нему, положил ему на плечо ласковую руку.

— Александр, успокойся. Завтра мы все соберемся и обсудим это дело. А сейчас ложись и усни. Надо, чтобы завтра у тебя была ясная голова.

Александр посмотрел на него снизу вверх, как младший брат на старшего. Ему, как никогда, нужна была сейчас верная опора.

— А ты не уйдешь, Гефестион?

— Нет, не уйду, Александр.

— Не уходи. Я усну спокойно, только если ты будешь рядом со мной.

— Я буду рядом с тобой, Александр.

СУД ВОЙСКА

На другой день у царя собрались все его ближайшие друзья, его этеры. Филоту не позвали. Велели прийти Никомаху. Юноша повторил все, что сказал брат. Его выслушали и отпустили.

Первым заговорил Кратер. Один из близких друзей и лучших военачальников, энергичный, честолюбивый, Кратер не выносил высокомерия Филоты. Он возмущался, когда Филота самовлюбленно хвастался своими подвигами, своей доблестью и, не стесняясь, напоминал царю о своих заслугах. Кратера оскорбляло, что он постоянно старался показать свое превосходство над всеми друзьями царя. Первый военачальник во всем войске и первый человек после царя!

Сейчас был тот случай, когда Кратер мог высказать все, что накипело на сердце:

— О если бы ты, царь, в самом начале этого дела посоветовался с нами! Мы убедили бы тебя, если бы ты хотел простить Филоту, что лучше не напоминать ему, сколь он тебе обязан, иначе ты заставишь его в смертельном страхе думать больше о своей опасности, чем о твоей доброте. Но ты не имеешь основания думать, что человек, зашедший так далеко, переменится, получив твое прощение. И даже если он сам, побежденный твоей добротой, захочет успокоиться, я знаю, что его отец Парменион, стоящий во главе столь большой армии, не останется равнодушным к тому, что жизнью своего сына он будет обязан тебе!..

У Александра дрогнули брови. Парменион! Ведь есть еще отец Филоты — Парменион. Как же Александр не подумал о том, что у Филоты за спиной стоит такая сила!

— Часто бывает, — продолжал Кратер, — что благодеяния вызывают ненависть. Филота предпочтет делать вид, что получил от тебя оскорбление, а не пощаду. Значит, тебе предстоит бороться с этими людьми за свою жизнь. Берегись врагов в своей среде!

Друзья поддержали Кратера.

— Филота не скрыл бы заговора, если бы сам не участвовал в нем!

— Даже простой воин, если бы услышал то, что сказали Филоте, поспешил бы предупредить царя, — ведь сделали же это Никомах и Кебалин? А он, Филота, один из первых полководцев царя, не нашел возможности сказать ему о таком важном деле!

— И разве ты забыл, царь, как Филота отозвался на то, что жрецы объявили тебя сыном Зевса? «Поздравляю тебя с принятием в сонм богов. Но жалею тех, кому придется жить под властью превысившего удел человека!» — вот что он сказал тогда!

Надо назначить следствие и заставить Филоту выдать остальных участников заговора. Так решили друзья царя — Гефестион, Неарх, Кратер, Эригий, Леоннат, Фердикка, Кен, Птолемей, сын Лага… Кен, потрясенный тем, что Филота, македонянин, мог задумать убийство своего царя, был особенно беспощаден. Кроме того, он был мужем сестры Филоты и боялся, как бы не подумали, что он, Кен, защищает его.

Царь молчал.

Наутро, будто ничего не случилось, по войску был объявлен поход.

Филота, не спавший всю ночь, успокоился. Гроза миновала. Он остерегался разговаривать с кем-либо о том, что произошло. Друзей у него не было. Братья умерли. А отец далеко, в Экбатанах, как верный, старый пес сторожит сокровища царя.

Целый день, как всегда роскошно одетый, как всегда надменный, Филота разъезжал по лагерю, готовил к походу конницу. Воины настороженно следили за ним, торопливо проверяли снаряжение, чистили коней и попоны. Филота был строг и немилостив. Сам македонянин, он никогда не обращался к македонянам на родном языке: он презирал язык своей родины, как презирал и воинов своих, пришедших из македонских деревень.

В лагере никто ничего не подозревал. Никто не чувствовал тучи, нависшей над головой блестящего военачальника-царедворца. Даже сам Филота беспечно отгонял тревожные мысли, начинавшие мучить его.

В течение дня он встречал то Кратера, то Неарха, то Кена. Ни один из них ничего не сказал Филоте, ни один не намекнул о случившемся. Молчат.

Хорошо это или плохо?

«Обойдется, — успокаивал он себя, — а этих негодяев, Кебалина и Никомаха, надо как можно скорее убрать, чтобы им неповадно было таскаться в царский дворец».

Вечером у царя был назначен пир. Филота еле справлялся со своим волнением. Позовут его на этот пир или нет? Все ли осталось по-прежнему или судьба его уже изменилась?

К вечеру пришли от царя с приглашением на ужин. Филота вздохнул. Обошлось!

«Смотри же, — сказал он сам себе, — смотри, Филота, будь осторожен, ты ходишь по острию меча!»

Царский пир на этот раз был недолог. Царь почти не прикасался к чаше. Он дружески разговаривал с Филотой, как всегда. Филота торжествовал: враги хотели погубить его, но не удалось. Филота по-прежнему остается ближайшим другом царя, царь по-прежнему доверяет ему. Вино вдохновляло красноречие Филоты, он много говорил, и царь внимательно слушал, не сводя с него глаз. В своей самонадеянности Филота не замечал, что друзья-этеры, сидящие рядом, сегодня не в меру молчаливы и что в глазах царя застыло холодное отчуждение. Если бы Филота не был так самоуверен и самовлюблен, он бы уже теперь понял, что участь его решена.

Наступила ночь. Огни погашены. Дворец затих, гости удалились.

Но в тот глухой полуночный час, когда менялась вторая стража, во дворец вошли друзья царя — Гефестион, Кратер, Кен, Неарх, Птолемей… Следом явились Леоннат и Фердикка. На всех в мерцании светильников тускло поблескивали военные доспехи и бряцали мечи.

Вокруг дворца стоял вооруженный караул. У всех выходов из лагеря стояли вооруженные отряды. Ни один человек не выйдет отсюда, чтобы отвезти Пармениону весть, что его сын арестован. Триста вооруженных воинов неслышно подошли и окружили дом Филоты, чтобы взять Филоту и привести на допрос к царю.

В доме было темно и тихо. Начальник отряда Аттарий постучался — никто не ответил. Встревоженный воин загрохал в дверь рукояткой меча. Никто не отозвался. Стали ломать двери.

Филота был дома. Он спал так крепко, что ничего не слышал, — сказалась бессонная ночь накануне и неразбавленное вино, которое он пил на царском пиру, обрадованный милостью царя. Филота не сразу понял, кто и зачем пришел к нему и кто осмелился его разбудить, сон еще туманил ему глаза. Внезапно его схватили за руки и заковали в цепи. Филота сразу очнулся и, увидев цепи на своих руках, понял, что все кончено.

— Жестокость врагов победила — о царь! — твое милосердие! — сказал он упавшим голосом.

И больше не произнес ни слова. Ему накинули на голову хламиду и повели во дворец.

Царские этеры, его ближайшие друзья, всю ночь допрашивали Филоту.

Александр ждал в соседнем покое. Он то ходил взад и вперед, то ложился. А потом вставал снова, мучимый тоской и видениями. Он слышал голос матери, неистовой Олимпиады, настойчиво и страстно заклинающей: «Убивай! Убивай! Их надо убивать!»

То возникало перед ним тело его отца, царя Филиппа, с кровавой раной в груди, и теплая кровь падала ему на руки с кинжала убийцы…

Ближайший его друг Филота, одаренный всеми милостями царя, замыслил его убить!

Иногда вдруг появлялась надежда. Может быть, Филота сможет оправдаться. И тогда все тяжкое отпадет. И все будет снова, как прежде, все, как прежде. Он и не знал до этой ночи, как хорошо было прежде…

Но этого не случилось. К утру вошел Гефестион и сказал, что они вырвали у Филоты признание.

— Вы знаете, как дружен был мой отец с военачальником Гегелохом, — сказал Филота, — я говорю о Гегелохе, погибшем в сражении. От него пошли все наши несчастья. Когда царь приказал почитать себя как сына Зевса, Гегелох сказал: «Неужели мы признаем царя, отказавшегося от своего отца Филиппа? Мы попали под власть тирана, невыносимую ни для богов, к которым он себя приравнивает, ни для людей, от которых он себя отделяет». Гегелох сказал, что, если мы решимся возглавить его замысел, он будет нашим ближайшим соучастником. Но моему отцу его план показался несвоевременным — еще был жив Дарий. Тогда убили бы Александра не для себя, а для Дария. Но когда Дария не будет, то в награду за убийство царя его убийцам достанется Азия и весь Восток. Этот план был принят и скреплен взаимными клятвами. О Димне же я ничего не знаю. Впрочем, теперь это для моей участи уже не имеет значения…

Утром собрали войско. Воины стояли в полном вооружении. Филоту вывели, накрыв старым плащом.

Царь вышел к войску, он был печален. Сумрачны и бледны после страшной ночи допроса, рядом с ним стояли его друзья.

Александр не мог говорить — волнение душило его. Войско охватила тревога, хотя еще никто не знал, что произошло.

Наконец Александр поднял голову.

— Преступление едва не вырвало меня из вашего круга, о воины! И я остался жив только по милосердию богов!..

Крик и стон прошел по войску. Их царя хотели убить! Их царя, их полководца!

Александр рассказал войску о заговоре Димна и злых замыслах Филоты. Он огласил признание Филоты. И когда было сказано все, Александр отдал Филоту на суд войска и ушел. Воины, возмущенные предательством Филоты, в ярости закидали его дротиками. По древним македонским обычаям, суд над преступниками вершили войска, и Александр знал, что суд этот будет беспощаден.

СМЕРТЬ ПАРМЕНИОНА

Этим не закончилась черная полоса жизни. Македоняне вспомнили про Линкестийца. Три года царь возил его за собой в оковах. Но все откладывал казнь — не то жалея Антипатра, не то опасаясь его мести, ведь Линкестиец был его зятем.

Возбужденное войско еще волновалось, когда выступил Аттарий, тот самый Аттарий, что привел на суд Филоту.

— А почему ты щадишь Линкестийца, царь? — крикнул он. — Пусть оправдается или пусть умрет!

Александр и сам понимал, что дело Линкестийца пора закончить.

— Приведите Линкестийца!

Никто не узнал молодого, блестящего царского этера. Полуголый, истощенный, заросший бородой человек стоял перед затихшим войском. Он горбился, у него не было сил стоять прямо, цепи оттягивали ему руки. Увидев Александра, он вздрогнул и попятился. Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу.

— Говори, — сказал царь, — оправдайся перед лицом войска. Я даю тебе эту возможность, которой ты, уличенный в злодеянии, не достоин. Оправдайся, если сможешь!

Три года Линкестиец ждал этого дня. Три года обдумывал речь, которую он произнесет, если его будут судить. Эта страстно жданная минута наступила.

Линкестиец поднял голову.

— Я первый назвал тебя царем, Александр…

— Но ты первый и предал меня!

Линкестиец обернулся к войску. Перед ним стояла толпа вооруженных людей, разъяренная, настороженная, глаза их — как острия мечей, направленных на него… И вдруг он почувствовал, что не может произнести ни слова.

— Ну говори, оправдывайся!

Линкестиец сделал отчаянное усилие — от его слов сейчас зависит не только свобода, но и жизнь! — вздохнул, подавил подступившее рыдание, пробормотал что-то… Но так ничего и не смог сказать, он забыл все, что хотел сказать.

— Совесть не дает ему солгать! — раздались голоса.

— Ему нечего сказать!

— Изменник!

Линкестийца убили.

Войско совершило свой суровый суд. Однако во дворце не наступило спокойствие. Филоту казнили, но остался в живых его отец Парменион…

Парменион ничего не предпринимал против царя. Обвинений ему предъявить было невозможно — их не было. Было только перехваченное письмо, и в нем туманные строчки, внушавшие подозрение.

«Сначала позаботьтесь о себе, — писал Парменион своим сыновьям Филоте и Никанору, — затем о своих; так мы достигнем желаемого».

Было еще признание Филоты, быть может вынужденное.

Но и Александр, и ближайшие его друзья и советники понимали, что Парменион, лишившись своего последнего сына, никогда не забудет и не простит этой утраты. Кто поручится, что он теперь не поднимет против царя доверенное ему войско? И разве не замышлял он уже и раньше, по словам Филоты, убить Александра, договариваясь с Гегелохом?

— Измену надо уничтожить с корнем, — сказал на тайном совете Кратер, — иначе будут тяжелые последствия.

Все согласились с Кратером. Кратер высказал то, что царь и сам уже считал неизбежным.

— Пусть будет так, — сказал Александр, утверждая смертный приговор Пармениону, человеку, который уже давно тяготил его и мешал ему.

На рассвете, когда небо чуть позеленело на востоке, из лагеря выступил отряд арабских всадников на быстроходных дромадерах. Дромадеры бежали длинным шагом, почти не останавливаясь, в сторону Мидии, опережая самые быстрые вести, которые могли прибыть туда из лагеря царя.

Возле Экбатан, когда уже никто не мог ни подстеречь, ни остановить их, всадники сбросили белые арабские бурнусы. И уже в своих македонских одеждах въехали в город.

Стояли ясные, безветренные дни. В такие дни отчетливо видны очертания гор и лесá, косматым плащом спадающие по склонам. В такие дни хорошо дышится, душа освежается бодростью, и человек чувствует себя почти бессмертным.

В такие дни Парменион любил бродить в садах старого дворца мидийских и персидских царей. Все было дано для счастья — тишина, безопасность, роскошь дворцовых покоев, прелесть мидийской природы, слава, известность, почитание, власть…

Но Парменион был печален.

Это была печаль о погибших сыновьях. Двое сыновей его умерли… Оба молодые… Их ждала жизнь, полная славы, а они умерли даже не в бою — Гектор утонул в Ниле, Никанор умер от болезни. Остался один Филота, его опора, его гордость…

Это была печаль старости, которую он здесь, в Экбатанах, начал отчетливо и болезненно ощущать. Ни красота женщин, ни богатство, ни разгульные пиры, похожие на те, что шумели при царе Филиппе, не волновали его. Как много отнимает старость у человека и как мало дает взамен! Что она дает? Спокойствие чувств, равное холодному безразличию. Груз воспоминаний, тяготящий сердце. Боль неотомщенных и непрощенных обид… Его все забыли. Молодым не нужны старики.

Парменион присел на каменную, согретую солнцем скамью. Прекрасная лиственница раскинула над ним светлую шелковую хвою, пропуская рассеянный солнечный свет.

…А старики молодым очень нужны, молодые сами не понимают этого. Для совета, продиктованного жизненным опытом, для помощи, для руководства…

Впрочем, может быть, это кому-нибудь и нужно. Но не царю Александру. Много непонятного делает этот своенравный человек, много бессмысленного и ненужного.

«Ну, давай разберемся, — сказал Парменион, обращаясь к самому себе: старые, одинокие люди часто разговаривают сами с собою, — давай разберемся. Зачем нам строить мосты и дороги в земле варваров? Зачем устраивать больницы и академии? Зачем чинить плотины и каналы в Египте? Зачем строить Александрии по всей азиатской стране? Что сказал бы царь Филипп, видя, как неразумно его сын растрачивает огромные сокровища и силы македонской армии! Не спорю, он умеет побеждать. Он захватывает города один за другим. Но как часто случается, что он ради ничтожного чертежа на карте гонит войско в самые неприступные места! А зачем? Видите ли, ему надо знать, что там находится! Ах, царь Филипп, почему ты умер так рано!»

«Видишь ли, Парменион, — отозвался царь Филипп, — я бы не смог совершить того, что совершает Александр…»

Царь Филипп сидел с ним рядом на каменной скамье. Солнечный свет, рассеянный нежной хвоей лиственницы, падал на его кудрявую голову и широкие плечи.

«А кому это нужно, царь, кому нужно то, что делает Александр?»

«Будущим поколениям, Парменион. Александр завоевывает новые земли для нашей бедной маленькой Македонии и для городов великой Эллады, которые вечно сидят без хлеба. Он налаживает торговые пути, которые позволят купцам свободно провозить товары по всем странам. В городах, которые он строит по всей Азии, будут жить наши македоняне! Подумай: мы с тобой властвовали только над какими-то полудикими племенами варваров, а наши потомки будут властвовать над всем миром!»

«Над всем миром»! Филипп, ты подумай сам, может ли один человек, даже самый великий, править всем миром? Каждый народ хранит веру своих отцов, свои обычаи. Каждый народ любит свою родину и будет всегда стремиться сбросить нашу власть. Мы можем захватить весь мир, но не сможем удержать. Честолюбие Александра стало его безумием. Ведь и Антипатр держится тех же убеждений, что и я, а мы оба, и Антипатр и я, твои старые боевые друзья, Филипп, мы всегда были преданы твоему дому. Однако согласиться с неистовыми и неразумными устремлениями Александра я не могу, Филипп!»

«Уж не думаешь ли ты изменить ему, Парменион?»

«Я никогда не изменял своим царям. Однако если царь вершит дела, несогласные с моим разумом, легко ли мне подчиняться ему, Филипп? Я еще могу держать копье в руке, я могу командовать армией… Разве мало я одержал побед в жизни? Разве я не могу побеждать и теперь? А я вот сижу здесь, сторожу сокровища. Правильно он поступает, по-твоему?»

«Будь мудрым, Парменион. Видно, пришло наше время уходить с дороги и не мешать молодым… Пойдем, Парменион, пора! Пойдем, Парменион… Парменион!..»

Парменион вздрогнул, открыл глаза. Тонкая тень лиственницы лежала на скамье…

— Парменион!

Перед ним стоял начальник стражи. Парменион в замешательстве глядел на него, он еще слышал голос Филиппа.

— К тебе посланцы от царя Александра, Парменион.

Парменион очнулся.

— Они во дворце?

— Нет. Они идут сюда.

Четверо македонян в блестящих доспехах шли к нему по аллее. Парменион встал и пошел им навстречу. Солнце слепило ему глаза, и он не сразу узнал, кто явился к нему.

«Вспомнил-таки обо мне царь!.. — подумал он. — Но кто же это? Стратеги Мидии… Ситалк, Клеандр, Менид. Что им нужно от меня? А это — неужели Полидамант?»

Да, это он, его любимый военачальник и друг, который столько раз ходил с ним в сражение и столько раз стоял рядом с ним в самых жестоких боях…

— Полидамант! — Парменион в волнении протянул к нему слегка дрожащие руки. — Значит, еще любят меня боги, если они решили привести тебя ко мне!

Полидамант постарался улыбнуться, но кровь отхлынула от его лица и улыбки не получилось. Однако Парменион в своей радости ничего не замечал. Он так же сердечно приветствовал и остальных гостей, ласково повторяя их имена — Клеандр, Ситалк, Менид!..

— Как поживает царь? — спросил он. — Я давно уже не получал от него никаких известий!

— Ты узнаешь это из письма, — ответил Полидамант, подавая ему письмо, запечатанное печатью царского перстня.

Парменион тут же прочитал письмо.

— Царь готовит поход на арахозиев, — сказал он, задумчиво свертывая свиток. — Деятельный человек, он никогда не знает отдыха. Однако, достигнув столь большой славы, он должен беречь свою жизнь и не бросаться в битвы так безоглядно.

— Вот еще одно письмо тебе, Парменион, — вдруг потеряв голос, сказал Полидамант, подавая письмо, запечатанное перстнем Филоты, снятым с его мертвой руки.

Бледные, в красных веках глаза старого полководца осветились счастьем.

— От сына!

Парменион сломал печать. Свиток развернулся…

В это мгновение Клеандр ударил его мечом.

Парменион пошатнулся, не понимая, что произошло. Свет в его глазах погас. Он упал.

И тут же все остальные пронзили его, уже мертвого, своими мечами, выполняя волю царя.

Начальник стражи увидел это. С криком ужаса он побежал к войску, в лагерь.

— Пармениона убили! Измена! Убили Пармениона!

Воины, схватив оружие, хлынули к воротам сада, готовые растерзать убийц. Но подоспела вооруженная свита и заслонила посланцев царя. Воины трясли ворота, кричали, проклинали, угрожали, что разломают стены…

— Выдайте убийц!

— Кровь за кровь!

— Впустите сюда их военачальников! — приказал Клеандр.

Разъяренные воины вошли, сжимая в руках оружие. Полидамант поднял и показал им письмо с печатью царя. Это было письмо к войску.

Услышав, что царю угрожала измена, воины притихли и разошлись. Но не все. Осталась большая толпа над окровавленным телом старого полководца, с которым прошли столько земель и выдержали столько сражений…

— Позволь, Клеандр, хотя бы похоронить его!

— Нет, — отвечал Клеандр, — нельзя отдавать погребальных почестей изменнику.

Воинам уже стало известно, что Клеандр среди тех, кто принял начальство над войсками Пармениона. И они снова упрашивали его:

— Он так долго служил царю, Клеандр! Ему семьдесят лет, а он, как юноша, выполнял все приказания царя. Не лишай его последнего пристанища!

Клеандр боялся, что этим оскорбит царя. Но сердце его не выдержало — он разрешил похоронить Пармениона. И воины-македоняне, по македонскому обычаю, сложили своему полководцу высокий погребальный костер.

Как буря идет по лесу, так весть о том, что казнен за измену Филота и убит Парменион, пошла по войскам. Все родственники и друзья этой семьи с ужасом ждали ареста и смерти. По старому македонскому закону, все родственники изменника и люди, близкие ему, должны быть казнены, хотя бы сами они и были никак не причастны к злодеянию. Некоторые из родственников Пармениона тут же покончили с собой — все равно смерть, а может быть, и пытка. Многие из них в смятении и отчаянии бежали в горы. Лагерь волновался.

Александр, узнав об этом, вышел к войску:

— Пусть родственники и друзья Пармениона и Филоты остаются в лагере. Я должен был бы, по нашему македонскому закону, их казнить. Но я своей царской властью отменяю этот закон. Виновен только виновный. А виновные уже наказаны.

Буря в войсках улеглась. Родственники Пармениона вернулись в лагерь. Зреющее сопротивление было задушено, уничтожено, убито. Теперь Александр мог диктовать свою волю, и никто не смел прекословить ему.

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С БЕССОМ

Аристобул, как и другие историки, бывшие в войске, по приказу царя вел путевой дневник и записывал в него все, что поражало его или казалось стоящим внимания.

Так он записал, что гора Кавказ[*], возле которой царь ныне, в 329 году, основал еще одну Александрию, самая высокая гора в Азии. Склоны этой горы голые и каменистые, а растут на ней только теребинда и душистая трава сильфий, лучшая приправа к мясу.

Но хоть и бесплодна гора, а людей здесь много. На склонах пасутся большие стада — и крупный скот, и овцы. Овцы очень любят сильфий, они издали чуют его, бегут туда, где он растет, откусывают цветок и выкапывают корень. Приходится все места, где растет сильфий, огораживать. Эта трава высоко ценится.

Войско Александра терпело бедствия. Бесс опустошил всю местность вплоть до этой огромной горы. В горных долинах воины шли, увязая в снегу, страдая от холода, усталости, от недостатка еды и сна. Лошади изнемогали, падали, умирали, по всему пути горного перевала лежали их безжизненные тела.

Но царь был непреклонен. Для него не существовало неприступных гор и непроходимых дорог. Он шел вперед, и войско шло за ним. Александру надо было поймать Бесса.

В Бактрии никто не задержал Александра. Он с ходу захватил самые большие города — Бактры и Аорн. Оставив в Аорне сильный гарнизон, Александр прошел к реке Оксу, по следам Бесса, ушедшего за Окс.

Глубокое течение мутно-коричневой реки влекло огромную массу воды. На плоских, унылых берегах пустынно завывал ветер. На том берегу реки среди истоптанного снега чернели остатки сожженных судов, и серый пепел взвивался над ними. Переплыть реку невозможно — река в ширину не меньше шести стадий.

Попробовали забивать колья, чтобы навести мосты. Река без всякого усилия выворачивала колья и уносила по течению. Можно бы еще и еще раз попытаться установить опору для моста, но на пустом берегу не было леса.

Тогда Александр снова вспомнил Кира, его переправу через Тигр и Евфрат. И свою переправу через широкий Истр, которую он осуществил когда-то в дни своей ранней юности и первых боев. Снова, как и тогда, македонские воины собирали шкуры, из которых сделаны их походные палатки, набивали их соломой, зашивали наглухо, так, чтобы не проникла вода. Пять дней переплывало войско через Окс на этих нетонущих мехах. Пять дней переправляли конницу и запасы провианта.

И снова, еле отдохнув, македоняне следовали за своим царем туда, где новый персидский царь Артаксеркс готовил им сопротивление. Александр с удивлением убеждался, что страна сдает города, но не покоряется. Где-то в глубине горных долин Согдианы разрастается войско повстанцев. Бесс — Ахеменид, законный наследник персидских царей. Он может легко поднять на Александра племена, исстари подчинявшиеся персидскому владычеству.

Неожиданно, когда войско остановилось на отдых, в лагерь к царю явились посланцы. Они сказали, что их прислал Спитамен.

— С чем вы пришли ко мне? — хмуро спросил Александр.

— Спитамен велел передать тебе, царь, что если ты пошлешь хотя бы небольшой отряд, то можешь схватить Бесса. Спитамен и Датаферн решили выдать его тебе.

Александр не ожидал такой удачи. Значит, Спитамен, самый опасный его противник, изменил персам и перешел на сторону Александра! Значит, ему не придется пробивать себе путь сквозь бои с повстанцами местных племен, поднявшихся на него!

Взять Бесса Александр послал Птолемея, сына Лага. Решительный, жестокий и смелый, военачальник Птолемей помчался в лагерь Спитамена. Три гиппархии этеров, конные дротометатели, щитоносцы, лучники — все это войско, легкое и отважное, словно буря летело вместе с Птолемеем. Военачальники Александра, по примеру своего царя, умели делать за короткое время огромные переходы. Птолемей вместо одиннадцати дней пути внезапно, на пятый день, прибыл в лагерь Спитамена.

Дымящиеся, с запавшими боками и сбитыми копытами, лошади, тяжело дыша, остановились у желтых каменных стен небольшого селения.

Никто не встречал Птолемея. Громоздкие, с металлическими бляхами ворота были закрыты. В селении стояла странная тишина.

Птолемей велел глашатаю объявить, что жители останутся целыми и невредимыми, если откроют ворота и выдадут Бесса. Ворота медленно открылись. Толпа поселян, сгрудившись, стояла на площади. Никакого войска в селении не было.

— Где Спитамен? — спросил Птолемей.

Из толпы вышли старики. Низко кланяясь, они объяснили, что Спитамена здесь нет.

— Они стояли здесь лагерем сегодня ночью. А утром ушли. И Спитамен, и Датаферн.

У Птолемея напряглись скулы.

— А Бесс?

— Бесс остался. Он у нас под стражей. Спитамен велел выдать его. Берите.

Птолемей нашел Бесса в старом сарае, на соломе, с цепями на руках. Из полутьмы сверкнули на Птолемея яркие черные глаза и оскал белых зубов. Смеется он, что ли?

Увидев Птолемея, Бесс встал, громыхнул цепью. Он не смеялся. Он скалил зубы от невыносимой злобы, от усилия разорвать цепи, от безумного желания убить этими цепями всех, кто подвернется, а потом бежать.

Птолемей хладнокровно наблюдал за его резкими движениями. Бесс напоминал ему зверя, попавшего в капкан.

— Они изменники! Они все изменники! — кричал Бесс. Охрипший голос его был как клекот хищной птицы. — Они выдали своего царя, меня, Ахеменида! Македонянин, догони их, они достойны казни!

Птолемей не отвечал ему.

— Отправьте гонцов к царю, — приказал Птолемей. — Спросите, как мне поступить с Бессом.

— Не с Бессом, изменник! — закричал Бесс. — С царем Артаксерксом, Ахеменидом! Я — царь всех стран по праву рождения!..

Птолемей вышел на улицу. После духоты и тьмы последнего жилища Бесса день показался свежим и прекрасным. Птолемей остановился, вздохнув, поднял глаза к легкой синеве неба. Повеяло волнующим запахом талого снега и теплой земли.

«Это запах весны, — подумал Птолемей. — Весна недалеко…» Суровый воин мечтательно улыбнулся, сам не зная чему. Но тут же согнал эту неуместную улыбку.

— Поставьте сильную стражу. Заприте ворота. Ни на шаг не отступать от Бесса, еще раз упустить его нельзя.

Воины плотным кольцом окружили сарай, где сидел Бесс. Еще более плотная защита поставлена была вокруг стен селения. Птолемей почти не спал, он то и дело выходил из палатки и шел проверить: на месте ли Бесс?

Бесс был у него в плену. Но мучило, что ни Спитамена, ни Датаферна не оказалось в лагере.

«Почему они ушли? Или им стыдно было выдать Бесса своими руками? Или они не решились довериться мне?»

Птолемей чувствовал себя обманутым. Он всю дорогу, мчась сюда, обдумывал, как бы ему захватить и Датаферна и Спитамена. Особенно Спитамена. Это было бы крупным успехом. Но хитрый Спитамен разгадал его замысел!

Приказ Александра пришел в пути, когда Птолемей, взяв Бесса, двигался обратно. Царь велел поставить Бесса справа от дороги, по которой пойдет войско. Он велел сорвать с Бесса все одежды — пусть этот царь Артаксеркс стоит голый, в цепях и ошейнике, перед глазами всей армии и служит посмешищем. Пусть знают все, как кончают жизнь изменники, убивающие своих царей!

Прошел сильный ливень, остатки жидкого снега смыло, и сразу потоки теплого солнца хлынули на отдохнувшую землю. Дул тугой влажный ветер, вздымая короткие хламиды македонян. Отряд стоял справа от дороги, чуть углубившись в долину. А у самой дороги стоял голый Бесс. Ошейник и цепи тускло светились на его желтом жилистом теле. Черный горящий взгляд неотрывно сверлил дымку испарений, в которой исчезала дорога.

Медленно идут часы, как вода в арыке. Бесс не знает, сколько прошло времени. Да, времени для него вообще нет. Есть ожидание. Он не знает, сколько ему еще стоять здесь, под ветром, под солнцем, под неутихающими насмешками македонян, которых эти насмешки развлекают и помогают коротать время. Македоняне разжигают костры, что-то едят. Бесса это не касается — он по ту сторону обыденной жизни. Он ждет Александра. За все время он выпил только кружку тепловатой воды, поданной из жалости.

Наконец, уже к вечеру, сквозь серебристую дымку долины засветились длинные огни копий, обозначились ряды конницы, блестящая оправа щитов, гребни шлемов. Глухой топот коней заполнил долину. Шло войско.

Бесс выпрямился, вытянул шею. Сейчас он увидит Александра и Александр увидит его, царя Артаксеркса, Ахеменида, царя всех стран и народов. Он избавит Бесса от этой муки, он сам — царь, он не позволит так унижать царский сан!

Конница шумно шла мимо, не замедляя хода. Всадники глядели на Бесса из-под шлемов — изумление, выкрики, смех…

Пошла походным строем фаланга — и опять выкрики и глумление. Бесс уже почти не слышал их, его страдание достигло предела. Он все еще ждал Александра и все еще надеялся на его защиту. Но вот вдали возникло облачко пыли. Оно быстро приближалось. Засверкали доспехи. Впереди своей свиты вдоль войска, по свободному правому краю дороги, мчался на боевой колеснице Александр.

Увидев Бесса, царь круто остановил колесницу. Бесс собирался грозно упрекать Александра, напомнить, что он — Ахеменид, потомок царя Кира. Но встретился взглядом с его ледяными глазами, полными ненависти, и у него отнялся язык.

— Почему ты, Бесс, так жестоко поступил с Дарием? — спросил Александр. — Он был твоим родственником и благодетелем, и он был твоим царем! Почему же ты арестовал его, заковал его в цепи, а потом и убил?

— Не один я убил его, — жалобно ответил Бесс, — так решила вся его свита. Мы хотели заслужить твое помилование!..

— Помилования не будет, — прервал его Александр.

— Вспомни! — закричал Бесс. — Вспомни, что я — Ахеменид!..

— Дарий тоже был Ахеменидом, а ты убил его. — И, больше не взглянув на Бесса, Александр отдал короткое приказание: — Бичевать. И казнить.

Колесница с грохотом помчалась дальше. Слова приказа ударили, как молния, — у Бесса подкосились колени.

Было так, как приказал Александр. Глашатай объявил войскам о преступлении Бесса. Бесса бичевали, а потом отослали в Бактры и там казнили его.

Александр не прощал цареубийц.

ВОЛЬНОЛЮБИВАЯ СТРАНА

В Мараканды[*] Александр вступил весной. Зеравшанская долина встретила измученных людей теплом и светлой тишиной.

— Мне говорили, что эта долина прекрасна, — сказал Александр, — но я вижу, что она еще прекраснее, чем я думал.

Грозные горы отошли назад. Воины с суеверным страхом оглядывались на них. Вблизи желтые. За желтыми — лиловые. За лиловыми — острый конус белой вершины и черные тени ущелий, уходящих вниз. Люди не верили себе, что были там и что вырвались из этого страшного царства мрака, холода, зловещих видений и таинственных голосов, окликавших их… Полководец Кратер, который всегда шел вместе со своими отрядами, подшучивал над ними:

— Камни падают в пропасть, а вы вздрагиваете, как дети!

Но воины были уверены, что они идут где-то близко от входа в подземное царство и что голоса погибших в боях окликают их.

Долина, в которую вступили македоняне, вся светилась молодой зеленью. Широко разлившаяся река сверкала под солнцем; ее блеск сквозил среди цветущих садов. Эту веселую реку, которая сопровождала их от самых гор и уходила далеко в равнину, македоняне назвали Политимет, хотя у нее было свое древнее имя, данное жителями этой страны. Они называли ее Зеравшан.

Посреди зеленых рощ и розовых садов на холме возвышалась желтая двойная стена города, сложенная из крупных сырцовых кирпичей. Это были Мараканды.

Армия, сминая и затаптывая по пути высокие свежие травы и молодые посевы, хлынула к Маракандам. Город открыл ворота. Армия остановилась на отдых. Отдышались, отогрелись, отоспались, запаслись провиантом, откормили коней. Наступило лето, пожухли свежие травы, Политимет вошла в свое русло.

Из этой долины уходить не хотелось. Но отряды Спитамена, усиленные отрядами скифов, росли, пополнялись бактрийцами и другими племенами, ютившимися в горах. Пока не пойман Спитамен и не разбито его войско, успокоиться было нельзя.

Македоняне с сожалением покинули Мараканды. Они вышли к какой-то неизвестной реке. Коричневая вода широко бурлила среди серебристо-серой гальки своих берегов. У реки остановились с недоумением. Александр приказал позвать своих географов и землемеров:

— Что это за река?

— Это, судя по всему, река Танаис[*], — посовещавшись, сказали географы.

— Варвары называют эту реку Орксантом, — возразили землемеры, которым приходилось общаться с местными жителями, — а иные зовут ее Яксарт[*].

В стране, куда из Эллады нет дорог, все неизвестно, все незнакомо.

— Значит, не об этом Танаисе говорит Геродот? — усомнился Александр. — Танаис, о котором он пишет, вытекает из большого озера и впадает в Меотиду…

Географы настаивали:

— Значит, тот другой Танаис. А это — наш Танаис. Он проходит границей между Азией и Европой.

— Где мы находимся? — спросил Александр. — Перестаньте спорить и скажите толком: в какой точке Ойкумены мы находимся?

Землемеры и географы снова заспорили, и ни один из них не мог точно ответить на этот вопрос.

Здесь, в долине не то Танаиса, не то Орксанта или Яксарта, согды напали на воинов Александра, когда те пошли за фуражом.

Согды разбили македонский отряд, не оставили в живых ни одного человека. Целое войско, тысяч тридцать, появилось в долине и исчезло в горах.

Македоняне, и сами разъяренные, знали, что Александр не оставит этого безнаказанно. Они уже умели осаждать горы и взбираться по крутизне.

Битва была жестокой. От тридцати тысяч согдов осталось тысяч восемь. Много погибло и македонян. А самого македонского царя опять вынесли на руках из боя — тяжелая стрела пробила бедро и отколола частицу кости. Пришлось лечь. Ни ходить, ни сидеть на коне он сейчас не мог. Это раздражало Александра. Он устал от усилий покорить эту страну. Он не боялся больших сражений и никогда не сомневался в своих победах. Он уже захватил все большие и маленькие города Бактрии и Согдианы, и во всех городах стоят его гарнизоны. Эта непонятная страна почти не сражается — мелкие стычки, внезапные нападения… И все-таки она его не пропускает через свои земли. Это сердило, выводило из терпения. И главное — это мешало Александру двигаться дальше.

Наконец наступило утро, когда Александр почувствовал, что может ходить без усилия. Он вышел из шатра, с удовольствием расправил плечи. Над горами светилось зеленое небо. Бесшумная река казалась совсем темной в серебристой кромке берегов. За рекой, уходя в неизвестную даль, дремали неведомые земли…

Александр отошел от шатра. Ему подали чашу с вином. Здесь, в одиночестве, по обычаю македонских царей, он с молитвой совершил возлияние богам. Он снова чувствовал себя сильным и готовым к действию. Еще раз огляделся кругом. И его глазам вдруг открылось, что здесь прекрасное место для города.

«Клянусь Зевсом! — радостно, как всегда, когда замысел его обещал удачу, думал он. — Это будет большой город, крепость, еще одна Александрия. Мы защитим стенами этот город от скифов — их много за рекой».

Небо стало розовым. Освещенная зарей, земля казалась фиолетовой. Возле шатра у накрытого для завтрака стола царя ждали этеры. Вино, козий сыр, ячменные лепешки…

Царь, прихрамывая, шел к столу, шел улыбаясь, с высоко поднятой головой.

— Здесь будет город, друзья!

Этеры оживились. Они знали, что Александр любит строить города, и мысль эта никому не показалась неожиданной.

Лагерь разжигал костры. Роса рассыпалась по земле драгоценными камнями. А царь, окруженный этерами, землемерами, строителями, уже ходил по равнине, намечая план будущего города.

И вот уже на берегу реки множество людей месят желтую глину, делают кирпичи, сушат их на солнце. Инженеры-строители прокладывают улицы. Хромающий царь целые дни ходит по равнине, намечает городские стены. Ему нужен этот город, город-крепость, город — его военная опора.

Вдруг известия одно за другим — и хрупкая тишина сразу разрушена. Все захваченные Александром согдийские города восстали. Там перебили гарнизоны. Там сражения. Согды не хотели терпеть чужеземцев на своей земле, не хотели терпеть их новых городов, берущих в плен Согдиану.

И снова Спитамен!

И опять война. Александр не сдерживал своей бушующей ярости. Пощады восставшим жителям не было. Мужчин убивали. Женщин и детей отдавали в рабство. Немедля, тут же, он усмирял согдийские города, заново захватывал их и, опустошенные, заселял македонянами.

Вокруг двух еще не взятых городов Александр поставил конницу. Испуганные согды, увидев, что соседние города горят, дым пожаров виден издалека, в ужасе покинули свои жилища и, как и предвидел Александр, побежали в горы. Но убежать не удалось — на их пути была заранее поставлена македонская конница. И согды, не желавшие покориться, погибли все под македонскими мечами и копьями.

За два дня Александр взял пять городов — пять городов, задумавших сбросить его владычество. Все эти города, в безумье гнева своего, он опустошил и залил кровью. И уже не было в них мирных людей, жизнь замерла. Лишь звон и бряцание мечей и копий слышался в них да крики грубых, пьяных воинов-победителей… Да еще вой собак по ночам возле холодных, разрушенных очагов.

Стоял еще, не сдаваясь, большой город Кирополь — город Кира. Защитники густо теснились на высоких стенах города, полные решимости защищаться. Александр подвел к стенам машины. Начался штурм. Гул таранов, крики воинов, брань, угрозы…

«Придется немало повозиться с этим городом, — с досадой думал Александр, объезжая на своем черном коне Кирополь. — Все равно сдадутся, все равно будут убиты. Неужели они думают, что Александр уйдет из-под Кирополя после всех городов, которые взял? Безумцы. Они добиваются своей гибели…»

Он пристально разглядывал светлыми хищными глазами стены и ворота Кирополя, отыскивая наиболее слабое место. И вдруг осадил коня.

Через город протекала река. Время зимних дождей давно прошло. Воды реки схлынули. И теперь почти пересохшее русло уходило под стену, открывая вход в город. Царь Кир, ты не сберег свой город, ты сам научил врага, как взять его. Когда-то, как говорит Геродот, ты по руслу реки вошел в Вавилон. Вот так же Александр сегодня войдет в Кирополь!

Пока защитники, сгрудившись на стенах, всеми силами отбивались от македонских таранов, Александр с небольшим отрядом лучников и щитоносцев незамеченным вошел в город по руслу реки. А когда его увидели, он уже успел открыть городские ворота и впустить свои войска.

Битва была жесточайшая. Здесь был совсем другой народ, чем в тех многих странах, по которым прошел Александр. Этот народ невозможно было сломить, и не сражался здесь только мертвый.

Опытное, привыкшее к бою, к дисциплине и к жестокости македонское войско одержало верх. Македонский гарнизон занял Кирополь. А царя снова вынесли на руках из битвы. Он, раненный камнем в голову, упал без чувств.

Открыв глаза, Александр увидел красное небо. Оно было густо-красное, с лиловым отливом.

— Это кровь, — прошептал он в полубреду, — это все кровь… Она с земли поднялась на небо. Но, Зевс и все боги, зачем они сопротивляются мне? Ведь меня нельзя победить, жрецы Аммона предсказали это… Зачем же они сопротивляются?

— Александр… — тихо окликнул его встревоженный голос Гефестиона, — Александр, что с тобой? Опомнись!

Александр закрыл глаза, снова открыл. Нет, это вовсе не свод небесный над головой, это его шатер, украшенный пурпуром. В голове сильно шумело, глаза еще застилал серый туман. Но сквозь туман он увидел Гефестиона. Сразу стало спокойно и тихо на душе. Защита была рядом. Защита от тяжких воспоминаний, от себя, от врагов, от болезни… Единственный человек, который владел бесценной тайной успокаивать его вечно вздыбленную душу.

— Ты не уйдешь от меня, Гефестион?

— Я не уйду от тебя, Александр.

Лицо Александра озарило умиротворение. Брови разошлись, жесткие морщины у рта разгладились, напряженно сжатые губы смягчились улыбкой.

Но эту улыбку снова согнала забота.

— Все ли города взяты? Тот, седьмой?.. До которого я не дошел?

— И седьмой взят.

— Как кончилась битва?

— Полной победой, Александр.

— Много ли погибло у нас?

— Гораздо меньше, чем у них.

— Скажи, чтобы всех врагов, кто остался в живых, заковали в цепи. С этим народом иначе нельзя. А военачальники наши… все ли живы?

— Все живы, Александр.

Гефестион не сказал, как много легло македонян в этой битве. Утаил и то, что сильно ранен Кратер. Александр сейчас же начнет пытаться встать и идти лечить Кратера. А ему еще и головы не поднять с подушки!

— Послушай, Гефестион, — начал Александр после долгого молчания, — как ты думаешь: останется ли мне верен Антипатр? После того как я казнил его зятя, Линкестийца?

— Будет ли он верен? — задумчиво сказал Гефестион. — Раздоры с царицей Олимпиадой не поколеблют его верности тебе. Смерть Линкестийца, как ни тяжело это ему, не отвратит его от тебя: измена Линкестийца доказана. Но казнь Пармениона — вот что заставит его насторожиться. Он уже знает теперь, что, если ослушается тебя, его не защитят ни заслуги, ни его возраст, ни его давняя служба тебе… Он может испугаться тебя. А это нехорошо. Это опасно.

— Уж не думаешь ли ты, что он способен убить меня?

— Если испугался за свою жизнь, то ожидать можно всего.

— Но нет, Гефестион. Я не дам ему для этого повода.

— Ты уже дал ему повод остерегаться тебя. Но это лишь догадки, может быть пустые. А пока Антипатр незаменим. Он крепко держит в руках и Македонию и Элладу. Береги дружбу с Антипатром.

— Почему существует на свете измена, Гефестион? Мне теперь все время кажется, что предательство таится где-то около меня.

— Около тебя — твои друзья, Александр, которые всегда готовы тебя защитить! Мы с тобой, Александр.

— Ты не покинешь меня, Гефестион?

— Я никогда не покину тебя, Александр.

Прошло несколько тихих дней. Окровавленная, опустошенная Согдиана замолкла. Кто в могиле, кто в цепях. Только неуловимый Спитамен еще скрывается в горах со своим отважным отрядом.

Этот неукротимый человек выматывает силы македонской армии; он является то в одном месте, то в другом, и всегда неожиданно, внезапно; он заманивает македонян притворным бегством и, заманив в какое-нибудь ущелье, уничтожает их. Он действует так умело, так стремительно — можно подумать, что он научился этому у самого Александра! Но Александр все-таки поймает его, в этом сомнений нет. Что может сделать этот безумный человек против огромной македонской армии?

Крепкая натура Александра одолела болезнь и на этот раз. Он встал. И как только вышел на берег, радость будто приподняла его. Город строился!

Город строился. Городская стена уже отчетливо обозначилась над землей, очертания большого города прочно легли на отлогом ровном берегу. Воины, военачальники, строители общим криком ликования встретили царя. В легких доспехах, в короткой военной хламиде, он шел среди друзей и телохранителей. Он еще слегка прихрамывал, он был бледен и слаб на вид, он стал как будто меньше ростом… Но это был он, их Александр, их царь македонский! И он ходил с улыбкой по будущим улицам будущего города, его города, его еще одной Александрии… Эти города с именем Александра отмечали его путь по земле.

Как-то на заре стража заметила смутное движение за рекой. Из темной дали бесшумно вышла конница. Возникли силуэты всадников в остроконечных шапках, с изогнутыми луками за спиной. Конница медленно, крадучись, приближалась. К концу дня неизвестное войско подошло к самому берегу. Местные люди, разведчики и переводчики сказали, что это азиатские скифы.

— Хорасмии? — удивился Александр. — Но этого не может быть. Царь хорасмиев Фарасман только что предлагал мне свою помощь!

— Это не хорасмии, царь.

— Так абии, что ли? Но абии просили дружбы!

— Нет. И не абии. Это гораздо более опасные скифы. Это — массагеты.

«Массагеты, — подумал Александр, — те самые, которые убили Кира».

По огням костров, рассыпавшимся на том берегу, видно было, что скифский лагерь очень велик. Утром массагеты подходили к самому берегу и смотрели на македонян: что это они делают здесь, на реке?

Город Александра заселялся. Прошло всего двадцать дней, а уже стояли глинобитные дома и над крышами поднимался дымок очага… Город оживал, наполнялся движением, говором. Старые македонские воины, разбитые ранами и болезнями, устраивали жилища для своих семей, несколько лет тащившихся в обозах. Торговцы открывали свои лавочки и устраивали рынки. Понемногу, преодолевая робость, из степи приходили местные жители. Светло-желтые крепкие стены с бойницами уже стояли вокруг города.

И вдруг из-за реки полетели тяжелые скифские стрелы. Они взвивались над водой и со зловещим свистом падали в город, принося смерть. Македоняне принялись кричать и грозить скифам; скифы, по своему обыкновению, — ругаться и хвастаться:

— Эй, Македонянин, переходи реку — сразимся!

— Он не перейдет, побоится!

— Македонянин со скифами сразиться не посмеет!

Надо было что-то делать, смертей от скифских стрел становилось все больше.

Но кто это мчится в лагерь? Какие еще вести везут? Скачущие всадники видны были издалека, пыль клубилась по их следам. Они спешили — значит, опять что-то неладно в Согдиане.

Догадка оправдалась. Да, в Согдиане снова неладно. Спитамен с большим отрядом осадил Мараканды. Македонский гарнизон с трудом отбивается от него.

— Опять!

Александр на мгновение ослеп от гнева и пошатнулся. Телохранители поддержали его. Он сел на груду желтых, высохших кирпичей, у него кружилась голова, и он понял, что еще недостаточно здоров, чтобы немедленно скакать в сражение.

— Ничего, ничего, — проворчал он, — я здесь за это время разгоню скифов. Это тоже необходимо сделать.

Кратер, уже залечивший свою рану, выступил вперед.

— И ты думаешь, что я пошлю тебя сражаться со Спитаменом? — с упреком сказал ему Александр. — После твоей раны? Если ты скрыл ее от меня, то это не значит, что ее не было.

Он послал к Маракандам Карана, военачальника наемных войск.

— Поймай мне его, Каран!

— Мы идем с тем, чтобы поймать, — ответил Каран, — а победить и прогнать — это не так трудно.

— Не так трудно! — с раздражением повторил Александр. — А между тем мы уже столько времени, почти два года, не можем вылезти из этой проклятой страны!

Каран ушел со своим большим сильным отрядом к Маракандам. Александр установил на берегу катапульты и велел обстреливать скифов. Скифы как-то сразу притихли, их удивляла и пугала эта машина. Под защитой катапульт Александр перешел реку и бросился на скифов. Скифы бежали в пустыню.

Царь не забывал примеров истории. Кир в свое время вошел в их необъятную землю и погиб. Александр не погнался за ними, вернулся. Но вернулся совсем больным: он заболел от дурной воды, которую пил, гоняясь за скифами.

Вскоре стало известно, что Каран погиб со всем своим отрядом. Спитамен заманил их в западню и уничтожил всех.

— Значит, все-таки надо идти самому, значит, нет у меня военачальников, которые могут справиться со Спитаменом, — с досадой сказал Александр, — значит, все-таки надо идти самому!

Желтый, измученный болезнью, он снова сел на боевого коня. Армия тронулась к Маракандам…

Но Александр не увидел Спитамена. Спитамен вывел из города свой отряд и исчез в пустыне.

КЛИТ

Сегодня день бога Диониса, его праздник. Этот праздник с древних времен весело и пышно справляли в Македонии. И в военных походах Александр не забывал отдать почести веселому богу.

Но сегодня, в день Диониса, он вдруг почему-то принес жертвы не Дионису, а Диоскурам. Это многих смутило. Несмотря на обилие еды и вина, веселье не разгоралось на этом пиру.

Непонятная тревога гасила исподволь радость старинного македонского праздника.

Царь, в яркой персидской столе с широким поясом и с персидской диадемой на голове, возлежал на ложе, покрытом пурпуром. Окруженный персами и друзьями в персидских одеждах, он вызывающе поглядывал на македонян, которые, не изменяя родным обычаям, снова отказались надеть одежду побежденных и снова отказались от проскинесиса. Царь много пил, много говорил и смеялся. Но и он не был весел. Разговорами и смехом он старался скрыть свое душевное беспокойство. Он замечал, что даже Гефестион, который понимал Александра и соглашался с ним в его замыслах, с трудом терпит эту длинную, тяжелую от драгоценных камней одежду. Но и он лишь терпит…

Гефестион со скрытой тревогой посматривал на царя. Александр был как-то по-недоброму возбужден, ему беспрестанно наливали вина. Гефестион тихонько останавливал его, но Александр или нетерпеливо отмахивался, или делал вид, что не слышит. И Гефестион с тяжелым предчувствием беды поднимал свою еле пригубленную чашу.

В глубине шатра что-то назревало. Сначала слышалась песня. Потом завязался какой-то спор, ссора. Пьяные голоса становились все громче, все развязней. Молодые подшучивали над старыми македонянами, над их немощью, а старые — над глупостью молодых. Вдруг среди шума невнятных голосов отчетливо прозвучало:

— А как вы думаете — это очень умно в день нашего бога Диониса принести жертвы не Дионису, а Диоскурам?

Александр поднял голову, насторожился, прислушался. Кто это говорит? А, Черный Клит, брат кормилицы, старый друг его детства. Клиту опять не терпится обидеть Александра. Это стало его обычаем.

— Диоскуры — сыновья Зевса, — возразили Клиту.

— Один из них сын Тиндара, а не Зевса.

— Полно тебе, Клит. Никто уже не считает Тиндара его отцом!

Философ Анаксарх, метнув на царя быстрый взгляд, приподнялся на своем ложе и чуть не упал, запутавшись в непривычных персидских одеждах. Но справился и громко вмешался в разговор:

— О чем спорите? О чем говорите? Диоскуры, Полидевк и Кастор… Да что говорить о них, если здесь с нами находится Александр. И разве можно сравнить их с нашим Александром?!

В сумрачных глазах Александра засветилась голубизна. После страшных дней казни Филоты и Пармениона его смятенная душа требовала слов успокоения, поддержки, признания его правоты. Но ему то и дело доносили о неудовольствии его македонских полководцев — они не хотели персов в своей среде, они не хотели есть с ними за одним столом, не хотели даже воевать рядом с ними. Эта внутренняя война была сложнее и тяжелее, чем завоевание государства.

Грубая лесть Анаксарха не смутила Александра — все-таки приятнее слышать, как тебя хвалят, чем как тебя порицают. Люди льстивые и лживые, которые всегда теснятся около владык, заметили, как повеселел Александр при словах Анаксарха.

— Сколько песен и восхвалений достается древним героям, — подхватили эти лживые голоса, — посмотрите, как воспеваем мы подвиги Геракла. А разве подвиги нашего царя меньше?

— Это просто зависть древних героев мешает нам признать величие Александра!

— Мертвые становятся на пути живых!

У Александра на щеках разгорался румянец. Хмель мешал ему понять, как непристойна и груба эта лесть. Она его утешала.

Клит слушал все это с мрачным лицом. Вдруг он встал и хлопнул рукой по столу.

— Не позволю! — закричал он. — Не позволю кощунствовать, не позволю унижать наших древних героев и таким недостойным образом возвеличивать Александра! Да Александр и не совершил таких великих подвигов, как они. Он, конечно, много сделал, но ведь совершал эти подвиги не он один, а в большей мере это дела македонян!

Александр, побледнев, закусил губу. Гефестион приподнялся и за спиной царя сделал знак Черному Клиту, чтобы тот замолчал. Философ Анаксарх, видя это, постарался перебить Клита:

— Что там говорить? Сравните Александра с царем Филиппом — как ничтожны дела Филиппа по сравнению с делами нашего царя. Ничего не было великого в деяниях Филиппа, ничего, удивляющего людей…

Клит пришел в бешенство. Он уже давно с тяжелым сердцем наблюдал, как бесстыдно льстят Александру его царедворцы и как Александр от этого теряет здравый смысл, как он уходит от своего родного войска все дальше, как уходит все дальше от родной Македонии… Он ненавидел людей, ставших между ними, старыми македонянами, и их македонским царем. Когда затронули царя Филиппа, он терпеть уже не смог. Вино и гнев бросились ему в голову, затуманили разум.

— Ах вот как! Царь Филипп ничего удивительного не совершил! О Зевс и все боги, слышите ли вы это? А кто собирал и укреплял Македонию? А кто завоевывал Иллирию, Пангей, побережье? А кто начал строить корабли и вышел в море? А кто, разве не царь Филипп, создал могучую македонскую армию, с которой теперь Александр завоевывает мир?! Посмотрел бы я, сколько навоевал бы Александр без этой армии, созданной Филиппом?!

Александр, стиснув зубы, глядел на Клита холодными, потемневшими глазами.

Молодые этеры, которым надоело слушать спор, затянули песню. Они пели о том, как недавно варвары разбили старых бородатых полководцев, — действительно случилось так, что македоняне в одной стычке принуждены были бежать от Спитамена. Молодежь смеялась, засмеялся и Александр.

Этот смех оскорбил стариков, они недовольно заворчали. А Клит, который успел еще выпить вина, снова закричал, красный от гнева:

— Нехорошо, царь, нехорошо в присутствии варваров и врагов оскорблять македонян, которые и в несчастье своем выше тех, кто над ними смеется!

Александр иронически усмехнулся.

— Клит называет трусость несчастьем, защищая себя, — он, видно, тоже бежал от варваров!

Клит встал и поднял правую руку.

— Эта самая рука спасла тебя, сына богов, от Спифридатова меча. Македоняне своей кровью и ранами подняли тебя так высоко, что ты выдаешь себя за сына Зевса и отрекаешься от родного отца, Филиппа!

— Негодный человек! — закричал Александр, потеряв терпение. — Ты думаешь, мне приятно, что ты постоянно говоришь об этом и мутишь македонян?

— И нам неприятно, что за труды наши получили мы такую награду: счастливы те, кто умер и не увидел, как македоняне просят персов пустить их к царю!

Поднялся шум. Гости старались успокоить Клита. Но Клит не унимался:

— Пусть не приглашает к обеду людей свободных, имеющих право говорить открыто. Пусть живет вместе с варварами и рабами, которые будут падать ниц перед его персидским поясом и мидийским хитоном!

Царь, вне себя от гнева, схватил яблоко, швырнул в Клита. И тут же рука его начала искать меч. Меча не было. Аристоник, телохранитель, успел убрать оружие. Гефестион встал.

— Александр, умоляю тебя!

— Царь, успокойся! Клит просто пьян! — Друзья окружили Александра. — Не гневайся на него, ты накажешь его после!.. Только успокойся!

Но Александр не слышал. Он вскочил, опрокинув стол.

— Щитоносцы, ко мне! — закричал он по-македонски. — Трубач, труби тревогу — царь в опасности!

Он ударил кулаком трубача за то, что не трубит немедленно. Но трубач не затрубил, и щитоносцы не бросились к царю на его призыв. Александр онемел от изумления.

— Я вижу, — сказал он в гневе и в горести, — я вижу, что нахожусь в том же положении, в каком был Дарий, когда изменники схватили его!

А Клит не унимался, все еще что-то выкрикивал. Его старались удержать, уговорить. Наконец Птолемей, сын Лага, схватил его и вытолкал из шатра. Но Клит, пьяный, совсем забывший меру, тут же с важностью вошел в шатер с другой стороны. Он шел, надменно и презрительно глядя на царя, и громко читал стихи из «Андромахи» Еврипида:

— Это я-то делал только то, что все?! — пересохшими губами прошептал Александр.

Белый от негодования, Александр мгновенно выхватил копье у стоявшего рядом копьеносца-телохранителя и бросил в Клита.

Александр бил без промаха. Клит со стоном упал. В шатре наступила тишина. Все кругом молчали, застыв. Клит хрипел.

Александр, опомнившись, бросился к нему, вырвал копье из его груди. Клит был мертв.

Александр понял, что он сделал. Он тут же принялся устанавливать копье, чтобы броситься на него и пронзить себе горло. Друзья-телохранители схватили его за руки и силой увели в спальню.

Александр еще не знал таких страшных ночей, какою была эта ночь. Он кричал от отчаяния, он рыдал и проклинал себя и ни в чем не находил ни утешения, ни оправдания себе.

— Ланика, Ланика! — с рыданием кричал он, зовя свою кормилицу. — Вот как хорошо отплатил я тебе за все твои заботы, за всю твою любовь! Твоего брата я убил собственной рукой!..

Он никого не хотел видеть. Никого не впускал к себе. И друзья, всю ночь приходившие к его дверям, слышали его рыдания и жалобы и все одну и ту же фразу, которую он повторял в исступлении: «Я — убийца своих друзей! Я — убийца своих друзей!»

Гефестион молча сидел у дверей его спальни.

«Это я виноват, — думал он, — почему я не удержал Клита? Почему не увел его раньше?.. Почему не уследил, — разве не знаю я характера Александра, с которым он сам не в состоянии справиться?»

К утру в спальне наступило безмолвие. Гефестион, оставшийся один у дверей, прислушался. Тишина.

«Уснул», — подумал он.

И тут же уснул сам, подперши голову рукой.

Но утро разгоралось, то один, то другой приходили друзья-этеры, телохранители царя, близкие ему люди. Гефестион поднялся, стряхнув сон, подошел к спальне царя:

— Александр!

Молчание.

— Александр, позволь мне войти к тебе!..

Молчание.

Этеры забеспокоились, заволновались.

— Царь, мы ждем твоих приказаний!

— Царь, мы ждем тебя!

Молчание. Этеры испугались. Еще раз окликнув царя и не получив ответа, они ворвались к нему. Александр лежал молча, с крепко сжатым ртом и опухшими глазами.

— Александр, — сказал Гефестион, — ты не имеешь права так истязать себя. Вспомни — ты царь, ты полководец, в твоих руках судьбы многих народов и судьба твоей армии… и судьба всех нас!

Александр молчал, слова не доходили до его сердца, они не помогали ему справиться со своим отчаянием. Он только стонал изредка, а когда его упрашивали поесть что-нибудь, он отворачивался с отвращением.

Друзья не отходили от его шатра. Советовались: что делать? Обсуждали случившееся. Винили Клита. Кратер возмущался:

— Не ценить привязанности царя! Не ценить такого высокого положения, которое царь ему предоставил, — ведь Клиту поручено было командовать огромной армией. Что ему было нужно еще? А он вздумал так оскорблять царя!

Лишь на третий день этеры с трудом уговорили Александра встать. Ему сказали, что жрец Аристандр просит позволения войти. Александр разрешил.

— Царь, — строго сказал Аристандр, — помнишь ли ты сон о Клите?

Александр помнил этот мрачный сон. Он стоял перед глазами. Сидят сыновья Пармениона — Филота, Никанор, Гектор. Все в черных гиматиях. И Клит сидит с ними, и тоже в черном. «Почему он с ними? Ведь они уже умерли!» Царь проснулся тогда в тоске — такой дурной сон!

Этот сон говорил о смерти Клита. И смерть Клиту принес он сам, Александр.

— И вспомни, — продолжал жрец, — что было утром этого злосчастного дня. Тебе привезли фрукты из Эллады. Ты послал за Клитом: пусть придет полюбуется их красотой и возьмет себе сколько захочет. А Клит в это время совершал жертвоприношение. Но он прервал…

— Все помню, все помню, — остановил его Александр. — Он прервал жертвоприношение и поспешил ко мне, потому что я позвал его.

— Ты забыл самое главное — жертвенные овцы прибежали за ним. А ведь это было страшным предзнаменованием. Боги предупреждали тебя. Дионис грозил тебе.

— Дионис! — Александр беспомощно склонил голову. — Опять Дионис!..

— Ты забыл, царь, что оскорбил Диониса. В свое время ты разорил его храм — он отомстил тебе изменой Филоты. А нынче, в день его праздника, ты снова оскорбил его: ты Принес жертвы Диоскурам. И он снова отомстил тебе — смертью Клита. Боги не прощают обид, запомни это, царь.

— Я принесу жертвы Дионису… — покорно сказал Александр. — Я вымолю… я вымолю прощение…

И он тут же потребовал жертвоприношения Дионису.

Жертвы были принесены. Однако тоска не оставляла Александра. Тоска валила его на ложе. Он ничем не мог заняться. Клит стоял перед ним, Клит возвращался к нему непрестанно. Вот он ведет его, маленького мальчика Александра, за руку… Вот учит его держать меч… Вот он в бою бьется рядом с Александром, и мгновенный взмах Клитова меча спасает жизнь царю…

— О Клит! Клит! — стонал Александр.

И никто из друзей не знал, как утешить и успокоить его.

Тогда в спальню к царю, расталкивая стражу, вошел философ Анаксарх. И сразу закричал:

— И это Александр, на которого смотрит теперь вся Вселенная! Он валяется в слезах, как раб, в страхе перед людскими законами и укорами! А ему самому подобает стать для людей законом и мерилом справедливого. Ты побеждал, чтобы управлять и властвовать, а не быть рабом пустых мнений! Разве ты не знаешь, зачем рядом с Зевсом восседают Справедливость и Правосудие? Затем, чтобы всякий поступок властителя почитался правосудным и справедливым!

Александр, сначала изумленный этим криком, выслушал Анаксарха внимательно.

— Ты считаешь, Анаксарх, что на мне нет вины за Клита?

— О чем ты говоришь, Александр?! — опять закричал Анаксарх. — Как ты можешь быть в чем-нибудь виноватым, если ты — царь? Что бы ты ни сделал — ты прав. Каждое твое действие — закон, а значит, ни одно твое действие нельзя считать беззаконным. Ты — царь. Значит, ты прав всегда, что бы ты ни сделал.

— Но я убил друга!

— Значит, так хотели боги. Или ты, сын Зевса, восстанешь против своего отца?

— Так хотели боги… — тихо повторил Александр.

И вдруг почувствовал, что камень с его плеч свалился и в сердце наступила тишина.

«Да, я царь, — думал он, повторяя мысленно слова Анаксарха, как свои. — Кто может судить меня? Да, я убил Клита. Но кто посмеет сказать, что я виновен?»

Когда человек чувствует свою вину и хочет изо всех сил избавиться от нее, он готов поверить самым подлым уверениям в том, что вины его нет. Анаксарх сумел убедить Александра, что царь не может быть виноватым, какое бы страшное деяние он ни совершил, и что царю все можно и все дозволено. Это черное влияние Анаксарха роковым образом усугубило мрачные стороны характера Александра. Еще не раз поддавался он своей дикой вспыльчивости, не раз бывал и жестоким и беспощадным. Но уже никогда не каялся и не винил себя ни в чем.

…Долог и опасен путь в Пеллу. Караваны, обозы, царские гонцы с письмами, с приказами и распоряжениями много дней шли до македонской столицы. Но приходили.

На этот раз письмо, присланное царице Олимпиаде, сообщило о гибели Клита. Письмо, полное слез и раскаяния. Ланика трепетно ждала, стоя возле царицы. Что пишет ее драгоценный Александр? Чем, какими великими делами он занят теперь? Какие замыслы собирается осуществить?

— Царь Александр убил Клита, — сказала Олимпиада, свертывая письмо.

Ланика схватилась за сердце.

— Как?!

— Копьем.

— О боги! — простонала Ланика. — Как же он мог! Моего брата…

— Значит, твой брат был достоин этого. Ну, что ты глядишь безумными глазами? Уж не собираешься ли винить царя?

Ланика опустила голову.

— Воля царя — воля богов, — еле слышно ответила она. — Но как же можно…

— Царю можно все! — оборвала ее Олимпиада. И, бережно спрятав в ларец письмо сына, сказала: — Ступай узнай, что прислал мой сын, царь Александр, из этой варварской Азии! Варвары умеют делать красивые вещи. Удивительно, не правда ли?

— Это так, госпожа. — Ланика, не поднимая головы, вышла исполнить приказание.

РОКСАНА

Сегодня утром Рокшанек нашла в ущелье зацветшие крокусы. Рядом лежал снег с прозрачной ледяной кромкой, а нежно-белые хрупкие цветы кротко и бесстрашно смотрели в небо.

Весна…

Рокшанек стояла над ними странно взволнованная. Откуда это волнение? Что так сладко тревожит сердце?

Весна…

Это весна тревожит и волнует, что-то сулит, что-то обещает. Призраки счастья бродят где-то рядом, зовут к еще неизвестным, еще неизведанным радостям, томят каким-то предчувствием… Может быть, предчувствием любви…

Любви!

Рокшанек подняла глаза к вершинам гор, к искристым розовым снегам, лежащим на высоких склонах. Покрывало свалилось с ее запрокинутой головы, и поток светлых золотых волос засверкал под солнцем. Свежий румянец, вызванный дыханием холодного ветра, проступил на ее чистом, как белый жемчуг, лице. Но где ее счастье? Где ее любовь? Откуда она придет к девушке, скрытой в глухой крепости на вершине Скалы?

Солнце вело медленную игру света и тени на обнаженных склонах. Желтизна на выступах утеса, коричневые пятна во впадинах, фиолетовая дымка в ущельях… А над головой суровые, грозные вершины в серебре снегов.

Где-то далеко внизу лежат долины. Отсюда, с высоты Скалы, где отец ее, Оксиарт, построил крепость, земля равнин кажется лежащей в пропасти. Там города и села, там много людей, движение, жизнь. И там сейчас война.

Синие огни в глазах Рокшанек погасли. Какие радости? Какая любовь? Это лишь мираж весны, обман весенних запахов и птичьих голосов. Белые крокусы могут радоваться — они доцветут и дадут семена. Птицы могут радоваться — они совьют гнезда и выведут птенцов. И звери в лесах, и сами леса — все может радоваться весне, их жизнь ничем не нарушена, и все, что дано им природой, они возьмут…

А что ждет людей, укрывшихся на отвесной Скале от страшного завоевателя, который уже прошел многие страны и нынче ходит по их земле? Какую радость увидят они?

Снова на сердце легла тяжесть тревоги и страха — привычные чувства за все это последнее время. Ее отец, ее братья — все сражаются вместе с отважным Спитаменом против чужеземцев, защищая свободу родины. Ни в одной стране, по которым прошли македонские фаланги, не нашлось такого героя, как их Спитамен. А если бы нашлись и там, в Персии или где-нибудь в Киликии, в Дрангиане, то свирепый Македонянин не пришел бы сюда!

Но он пришел. И вот уже два года бьется Спитамен с Македонянином, два года бросается, как лев, на чужеземцев, а победы все нет… И может быть, сейчас, когда Рокшанек бродит здесь и радуется расцветшим крокусам, ее отец лежит неподвижно на окровавленной земле…

Рокшанек вздрогнула, накинула покрывало и бросилась бегом по узкой тропинке вниз.

У ворот крепости ее встретила кормилица. Толстая, смуглая, с тяжелым подбородком и заплывшими черными глазами, она остановилась, задыхаясь: видно, давно уже бегает, отыскивая Рокшанек.

— Мало нам тревоги, Рокшанек, что ты еще убегаешь одна в горы!

— Есть какие-нибудь вести, апа?[*]

Кормилица махнула рукой.

— Теперь каждый день вести. И каждый день — плохие. Твой отец, полководец Оксиарт, прислал гонца. Видно, скоро всем нам погибать, светлая моя.

— Почему, апа? Почему?

— Иди и послушай его сама. Он у госпожи.

— Но отец жив? Братья живы?

— Об этом узнаешь лишь после сражения.

— Опять сражение?

— Опять, светлая моя. Большое сражение. Ох, что будет, что только будет с нами!

Казалось, что кругом сразу потемнело. Свет солнца стал мертвым, в птичьих голосах слышалась обреченность.

— Пойдем скорее, апа! Послушаем, что он говорит!

Плоскогорье Согдийской Скалы, приютившее несколько тысяч людей, укрывшихся от Александра, было обширно. Речки и водопады давали в изобилии хорошую, прозрачную воду. Было достаточно земли, чтобы посеять хлеб. Здесь хорошо родился сладкий розовый виноград. Крепость Оксиарта, или Око, как называли персы такие горные крепости, могла выдержать длительную осаду: отвесные стены Скалы защищали ее.

Вестники приходили по тайным тропам наверх, рассказывали разное — о македонянах, людях суровых и одетых странно, о их грозном вооружении, о суровых обычаях, о богатстве полководцев, о непреклонном нраве македонского царя…

Один из таких вестников, немолодой бактриец, посланный Оксиартом, сидел в покоях хозяйки дома, Оксиартовой жены, измученный скачкой и крутой тропой, по которой он пробирался.

Все, кто жил в доме Оксиарта, толпились вокруг в тревоге и смятении — жены бактрийцев, знатных, присланные сюда под защиту крепости, старые родственники, воины, которые уже не могут держать оружие и пригодны только для домашних работ. Даже рабы теснились у порога: они хотели знать, что ждет их господ, а значит, и их самих.

Девушки сидели у стены на мягких коврах и подушках. Рокшанек пробралась к ним; ей дали место, придвинули подушку.

Госпожа прежде всего спросила о муже, о сыновьях. Оксиарт здоров, сыновья тоже.

Но надежды на освобождение от македонян нет. Спитамен сражается из последних сил, а сил у него уже остается мало. Многие согдийские и бактрийские вельможи отошли от него; нет у них войска, земли обезлюдели, народ разорен. Многие убиты. А многие — горько сказать! — перешли на сторону Македонянина и теперь сражаются против своих. Трудно Спитамену сопротивляться такому сильному врагу: ни один город, ни одна крепость не может устоять перед Александром, ни одно войско. Все гибнет на его пути! Македоняне ходят по Согдиане вдоль и поперек, а где пройдут, там кровь и пожарища.

Рокшанек слушала, уткнувшись лицом в ладони и вся затихнув от страха. Страшный, страшный Македонянин ходит по Согдиане, огромный, свирепый, на голове рога. Его видели воины, вернувшиеся с тяжелыми ранами на Скалу, — да, у него рога за ушами, белые рога!

— Где же теперь Спитамен? — упавшим голосом спросила мать. — Думает ли он еще сражаться?

Посланец вздохнул.

— Я оставил отряд перед самым боем. Спитамен собрал кочевников в пустыне, призвал массагетов. Они отважные воины. Спитамен не раз уходил с ними в степи — македоняне боятся скифских степей. Но недавно Кратер опять разбил его.

— Кратер?

— Полководец, друг самого Александра. У Кратера железная рука, железное сердце. Александр послал его поймать Спитамена, но ему это не удалось. И не удастся. Спитамен еще много принесет им беды. Но победить? Нет. Кратер в каждом бою разбивает его.

— А Оксиарт? А мои сыновья?

— Все с ним. Со Спитаменом. Помогите им, боги! Сейчас Александр поставил главным военачальником над войском Кена. Это — один из его этеров. Дал к его войскам еще отряд Мелеагра. А у Мелеагра сотни четыре конных этеров, лучших всадников. У него есть и конные дротометатели… И язык не поворачивается сказать: с ними наши бактрийцы и согды. Эту армию Александр поставил на зимовку, велел наблюдать за страной, чтобы все было тихо. А если появится Спитамен, устроить засаду и захватить его. Захватить во что бы то ни стало.

— И что теперь?

— Спитамен со своим войском сам вышел навстречу Кену. Некуда ему больше деться, некуда. Кен запер его в пустыне. Теперь Спитамен вышел на самую границу скифской земли. С ним еще три тысячи скифов. Я оставил их перед самым сражением. Господин приказал вам не покидать Скалу. Ни за что не покидать Скалу. Ждать вестей.

— Что же теперь там?! — воскликнула госпожа, всплеснув руками так, что звякнули браслеты. — Почему ты не дождался конца сражения, не узнал?..

— Господин боялся, что я умру раньше, чем доберусь сюда.

Голос его стал еле слышным. И только теперь все заметили, что он крепко прижимает руку к груди и сквозь пальцы медленно проступает кровь.

— Да он ранен! — закричала кормилица. — Госпожа, отпусти его скорее!

Госпожа быстро поднялась:

— Что с тобой?

— Меня задела стрела… Когда началось сражение…

Госпожа велела увести вестника и позаботиться о нем.

Разошлись не сразу. Рокшанек глядела на мать, на ее побледневшее под румянами лицо. Госпожа сидела молча, сдвинув сросшиеся у переносья брови, и нервно терла одну руку другой. Ждать вестника, не покидать крепости… А придет ли еще вестник, будет ли кому послать его? Пока старый бактриец добирался до Скалы, на границе Согдианы произошла большая битва. Где теперь Оксиарт? Где ее сыновья?

Госпожа закрыла глаза, будто страшась увидеть то, что угрожало, — гибель Оксиарта, гибель семьи… Она позвала служанку:

— Спроси у посланца, не слышал ли, куда Спитамен пойдет потом? Откуда ждать гонца? Если уснул — разбуди.

— Его нельзя разбудить, госпожа, — печально ответила служанка, — он умер. У него в сердце не осталось крови…

Госпожа молча поглядела на нее, отвернулась и, опустив голову, пошла в свою спальню, повторяя одно и то же:

— Сыновья мои, ах, сыновья мои, сыновья мои… Где вы теперь, сыновья мои?..

Рокшанек крепко прижалась к теплому плечу кормилицы.

— Апа, а вдруг Македонянин придет сюда?

— Не придет, моя светлая, не дрожи так. Как он может подняться сюда? У него же нет крыльев!

Проходили дни, полные слухов, тревоги, тайных слез, ожидания. Ждали гонцов от Оксиарта, ждали вестей. Но вестников не было. А в одну из холодных весенних ночей в крепость вдруг явился сам Оксиарт с отрядом своих всадников.

В крепости тут же, среди ночной синевы, всюду загорелись огни, замелькали факелы. Народ собрался к воротам Оксиартова дома, обнесенного стеной.

Вести были невеселые. Македоняне опять разбили Спитамена. Больше восьмисот всадников-скифов осталось на поле боя, а у Кена погибло едва ли тридцать человек. Массагеты снова бежали в свои степи, а вместе с ними ускакал и Спитамен. Скифы — странные союзники, убегая, они разграбили обозы и согдов и бактрийцев… А Спитамен не остановил их, как видно, уже не имел среди них достаточно власти.

Согдийские войска рассеялись. Многие потеряли надежду на победу и сдались Македонянину. А он, Оксиарт, решил, что ему тоже нечего делать там с его ничтожными силами. Однако к Македонянину не пойдет, отсидится здесь, на Скале. Если нет сил защитить свою землю, так хоть не помогать врагу!

Печальные вести для Согдианы…

Но в доме сразу стало шумно, оживленно. Вернулся Оксиарт, господин дома, вернулись и его трое сыновей. Мать подняла на ноги и слуг и родственниц, чтобы достойно встретить и накормить гостей, собравшихся у нее. Грустно, конечно, что Спитамен опять вынужден бежать в пустыню. Но ведь уйдут же когда-нибудь македоняне! И спустится же когда-нибудь семья Оксиарта со Скалы, и опять они все будут жить, как жили.

Но, притаившись за толстой занавесью, госпожа услышала, о чем говорят мужчины, собравшись вокруг очага. Это были совсем другие разговоры.

— Македонянин не уйдет, — говорил Оксиарт, — он никогда не оставляет в тылу у себя непобежденных. Даже за ничтожной горстью разбойников он лезет в горы, если они не сдаются.

— Не думаешь ли и ты сдаться, Оксиарт? — подозрительно спросил один из бактрийских властителей, приехавший с ним вместе.

— Я не думаю сдаваться, — ответил Оксиарт, — и я не сдамся. Я не предам Спитамена. Я не предам свою родину!

Одобрительные голоса загудели кругом.

— Выждем время — и снова в битву!

— Пусть-ка он попробует достать нас здесь.

— Если только не узнает тайной дороги…

— Среди нас нет предателей.

— Да ведь и не только мы сидим на Скале, — сказал Оксиарт, словно оправдываясь, — многие укрылись на Сизиматре и на Артимазе тоже. И Хориен ушел на свою Скалу. Когда будет надо, все спустимся. У нас немало наберется войска. А пока — что ж, переждем.

— Только бы Спитамен остался жив!..

Это сказал старший сын Оксиарта, который сидел, мрачно нахмурив длинные брови.

Все поглядели на него.

— Что ты хочешь сказать? Ведь он ушел от македонян!

— Но я видел, как он уходил с массагетами.

— А как он уходил?

— Нехорошо уходил. Как пленник.

Наступило молчание. Никому не приходила в голову такая мысль, а ведь это могло случиться. Массагеты могли прийти в ярость из-за того, что у них погибло так много людей, а добыча оказалась ничтожной.

— Будем надеяться, что это не так, — заговорили снова. — Спитамен у них не один раз скрывался.

— Будем надеяться. А если с ним случится недоброе — конец. Другого вождя у нас нет.

Мужчины снова замолчали, задумались. Но каждый знал, что все они думают об одном и том же: их вождь Спитамен не нашел верной поддержки у своих сородичей, у своих друзей… и у них самих. Это было тяжело сознавать, но это было так.

В дальних покоях большого дома, на женской половине, обсуждались новости, принесенные кормилицей Рокшанек. Кормилица уже успела повидаться со многими воинами, пришедшими с Оксиартом, — среди них у нее были и братья, и племянники, и даже внуки. С красными пятнами на смуглом лице, она торопилась выложить все, что узнала. Рассказала, как там сражались и как полководец Кен разбил их; как союзники-массагеты вдруг обратились врагами и начали грабить бактрийский обоз и бактрийцы потеряли все, что у них было; как бежали от македонян и как успели добраться до Скалы, не показав дороги врагу.

— А еще рассказывают, будто у Спитамена очень красивая жена и она повсюду с ним, бедняжка. Он в сражение — и она тут же. Он в пустыню — и она с ним. Ни дома у нее нет, ни пристанища! А ведь она из семьи персидских царей!

Женщины вздыхали.

— Что за жизнь у нее! Ушла бы куда-нибудь в безопасное место и пережидала бы там, как мы…

— Ушла бы, да ведь не отпускает! — Кормилица возмущенно пожала плечами. — Говорят, любит ее очень, жить без нее не может. А она-то, говорят, уже ненавидеть его стала. Измучилась, Но что сделаешь?

Рокшанек сидела среди подруг, как тихая перепелка, которая дремала над их головой в своей деревянной клетке[*]. Как несчастна эта женщина, жена Спитамена!

— Она счастливая, — прошептала одна из подруг.

Рокшанек вскинула на нее глаза.

— Что ты говоришь? Счастливая?

— Конечно, счастливая. Пусть трудно, пусть бездомно. Зато она — жена Спитамена, сам Спитамен любит ее!

Опять это слово, от которого вздрагивает сердце… Любит!

Рокшанек не любила никого, но знала, что и к ней, как ко всем людям, придет любовь. Но кого полюбит она? Где тот человек, который явится к ней, как сама судьба?

Женихи уже приходили к отцу просить в жены Рокшанек. Каждый раз она со страхом ждала, чем окончатся эти переговоры. Но отец не спешил отдавать дочь, и она каждый раз счастливо переводила дух, словно избавившись от опасности.

А Оксиарт выжидал. Крепкая, цветущая Рокшанек раскрывалась столепестковой розой, и с каждым днем ярче становилась ее светлая красота. Оксиарт хотел себе знатного, очень богатого и очень влиятельного зятя. И он ждал его.

Весна подступала снизу, с долин. Там уже дымились молодой зеленью кустарники у сверкающих источников, бегущих с гор. Но в ущельях Скалы еще лежал снег. Это было хорошо — снег помогал Скале защищать тех, кто укрылся на ее широкой, недоступной вершине.

ГОЛОВА СПИТАМЕНА

Уныло, однообразно скрипели колеса, толстые деревянные круги без спиц. В укрытой овечьими шкурами скифской повозке было душно, пахло мокрой шерстью и дымом степных костров, пропитавшим одежду.

Женщина сидела с безучастным лицом. Около нее приютились дети, их сыновья, их дочь. Спитамен смотрел на жену с глубокой болью в сердце. Он уже давно не слышал ее смеха, не видел ее улыбки; тонкие черты лица ее обострились, светло-карие, когда-то пламенные глаза погасли. Спитамен дотронулся до ее руки. Женщина осталась неподвижной, только в уголках губ появилась морщинка неприязни.

— Постарайся понять меня, — грустно и ласково сказал Спитамен, — ведь я не разбойник, не для грабительства и нечестных дел веду я такую трудную и опасную жизнь. Разве ты этого не знаешь? Я всем сердцем стремился защитить Согдиану от чужеземцев, от рабства. Если бы наши поддержали меня…

— Но они тебя не поддержали, — устало, без всякого выражения сказала женщина.

Она уже слышала эти слова много раз, и у нее больше не было ни сил, ни желания доказывать, что Спитамен обманут и что он уже ничего не добьется. Полководцы Александра разбивают его в каждой битве. Знатные согдийцы и бактрийцы один за другим уходят к македонянам или отсиживаются в горных крепостях, несмотря на свои клятвы и обещания защищать родину. Он остался один. Массагеты? Но что за союзники массагеты? Спитамен не нужен им. Поднять меч против Александра, которого даже персидский царь Дарий не смог задержать! Это безумие. Но что спорить? Спитамен упорно идет к своей гибели — и не может да и не хочет этого понять. Но почему должны погибнуть с ним вместе и она, и дети?

Спитамен знал ее мысли.

— Да, Кен жестоко расправился с нами. Но это еще не значит, что я побежден. Александр прошел по всей Азии, а здесь остановился. Вот уже скоро три года, как я не даю ему свободно дышать. И пока я жив, Александр не узнает покоя и не покорит нашу страну!

— Пока ты жив. Но ты не бессмертен.

— Да. Но ведь и Александр не бессмертен, хотя и называет себя сыном бога. А когда его не станет, македоняне не будут сражаться со мной. Зачем? Их тоже немало погибло от моего меча. Они тотчас повернутся и уйдут в свою страну. А тех, кто не уйдет, я погоню, как стадо овец. Согда не потерпит рабства!

Ироническая усмешка тронула бледные губы жены.

— Ты смеешься! Напрасно. Сейчас народ наш напуган. Но ведь будет победа и на моей стороне! А тогда, тогда ты увидишь, как ободрятся люди, как они дружно возьмутся за оружие. Согда, бактрийцы, скифы — нас же огромное войско! И когда мы объединимся, Македонянин не выдержит. Ведь он не столько силой берет, сколько страхом! А если не будет страха?

— Будет смерть.

Спитамен в отчаянии отвернулся. Осунувшееся лицо, заросшее черной бородой, твердо сжатый рот, запавшие, полные блеска глаза — все говорило о перенесенных страданиях и о непреклонной воле. Он не сложит оружия и не пойдет в рабство к чужеземцам, пока не победит… Или — пока не умрет.

Но если бы не любил он так беспредельно эту женщину, свою жену! Да, он понимает, что она устала скитаться по военным лагерям, по степям скифов, ночевать у костров. Она, дочь персидского вельможи, растит детей в скифской повозке, в глинобитных жилищах, рядом со стойлом верблюда… Она не может больше слышать скрипа этих колес, скифской речи, она не может больше выносить грубой походной пищи…

Спитамен все понимает. Но что ему делать? Оставить ее где-нибудь в тихом, надежном месте? А где оставить? Кто примет жену Спитамена, восставшего против Александра? Нет, пусть будет рядом с ним. Когда он победит…

— Когда мы прогоним македонян, я дам тебе все, что ты пожелаешь! — сказал Спитамен. — Верь мне, это будет так!

— Я слышу это уже больше двух лет.

— А разве мало мы причинили бедствий Александру? Мы довели его до бешенства. И не оставим в покое. Ему не царствовать в Согде.

— Однако он строит здесь свои города.

— Мы разрушим их!

Женщина не отвечала. Она больше не видела и не слышала его.

В степи стояла тяжелая, холодная мгла. Налетал ветер со снегом, слепил глаза лошадям и всадникам. Добрались до убогого скифского селения; несколько хижин, слепленных из глины и огороженных такой же глиняной стеной, стояло среди бескрайнего простора степей, уходящих в ночь. Скифское войско раскинулось лагерем. Загорелись костры. Распряженные из повозок быки шумно вздыхали и отфыркивались.

Спитамен проводил жену и сонных детей в низенькое жилище, похожее на хлев. Тут было тепло, мягкие постели из пушистых медвежьих и волчьих шкур. Дети уснули. Спитамен постоял у порога, посмотрел, как устраивалась на ночлег жена, ожидая от нее хоть слова, хоть взгляда… Ни слова, ни взгляда не было.

Прошло несколько дней в степи. Днем пригревало весеннее солнце, и тотчас начинали журчать тоненькие ручейки. Но по ночам налетал ледяной ветер, сеял снежную крупу.

Отряд Спитамена ждал. Что будет дальше? Куда пойдут? Что предпримут?

Наконец Спитамен собрал совет согдов, бактрийцев и скифских вождей.

— Александр построил город на реке, вы это знаете, — сказал Спитамен, — он населил этот город эллинами. Ему нужны эти города — свои города в чужой для него стране. Нужны, потому что они служат ему военной опорой. Нужны ли они нам?

— Нам этот город как ярмо на шее, — отозвался старый скифский вождь.

— Это так и есть, — сказал Спитамен, — а зачем нам терпеть это ярмо?

Скифы согласились. Терпеть это ярмо им незачем. Надо разграбить его и уничтожить.

— Наших тоже немало в этом городе, — напомнил один из военачальников Спитамена.

— Тем лучше, — возразил Спитамен. — Разве по своей воле они поселились там? Страх загнал их в Александровы города. Там и хлеб, и защита, и Александр не тронет. А если придем мы, согды, неужели хоть один согд останется там? Они сразу вольются в наши отряды, и у македонян одной Александрией станет меньше.

Так и решили. Спитамен еще раз повел в сражение свои отряды и скифское войско. Они напали на Александрию на Оксе и перебили гарнизон. Но Спитамен ошибся. Жители города разбежались, спрятались в горах, и никто не вступил в его отряды.

Отсюда войско Спитамена бежало обратно в степь во всю прыть своих коней. Македоняне спешили захватить его — они были близко. Спитамен вырвался почти из самых рук врага. Смерть гналась за ним по пятам. Сильный конь и степные просторы еще раз спасли его…

Александр, когда ему донесли, что Спитамен опять ушел в степи, не мог сдержать бешеного гнева. Да и не хотел сдерживать. Ему казалось, что он задохнется, если не даст себе воли. Больше двух лет мучит его Спитамен, больше двух лет его полководцы охотятся за неуловимым повстанцем — Гефестион, Кратер, Птолемей Лаг, Кен… И все-таки он исчезает.

— Довольно! Довольно! — крикнул Александр и, вскочив с места, принялся быстро и гневно шагать по коврам шатра. — Ни один мой полководец не в силах справиться со Спитаменом. Значит, опять надо идти мне самому!

Весть о том, что сам Александр идет за головой Спитамена, разнеслась по стране Согды и Бактрии. Услышали об этом и на Скалах, где прятались согдийские и бактрийские властители. Примчалась она и в степи на безудержных скифских конях.

— Сам Александр идет к нам за Спитаменом!

Дошла эта весть и до Спитамена. Преданные ему люди поспешили предупредить его.

— Не выходи на битву с Александром, Спитамен! Это верная гибель. Укройся где-нибудь или уйди подальше в степи.

— Спасибо. Я обдумаю, как поступить.

Спитамен сидел во дворике, где возле глиняной низенькой ограды дремали два верблюда. Вольный ветер, еще сырой, но уже полный свежих запахов травы, пролетал над головой. Степь манила привольем, свободой, солнечными далями… Но степь — это не его земля. Это земля скифов. Уйти с кочевниками, затеряться среди пастбищ, скифских костров и повозок, отказаться от Согдианы, отдать Согдиану в руки чужеземцев навсегда… Нет!

В дверях убогой хижины встала стройная, белая фигура. Жена. Она смотрела на Спитамена.

— Я все слышала. Что ты будешь делать теперь?

— А что, по-твоему, мне надо делать?

— Я знаю, что мои слова, как всегда, пройдут мимо твоих ушей. Но все-таки я скажу — может быть, в последний раз. Ты должен пойти и сдаться Александру, сдаться на милость. Вот что, по-моему, тебе надо сделать.

Спитамен вздохнул.

— Этого не будет, пока я жив. Ты это знаешь.

— Пока ты жив?

— Да. Пока я жив, я буду сражаться с этим жестоким человеком, который отнял у меня все — мою землю, мои богатства, мою свободу и свободу моего народа. Я буду сражаться, пока не убью его и пока не прогоню чужеземцев с родной земли.

— Или пока он не убьет тебя.

— Да. Или пока он не убьет меня.

Женщина помолчала, не спуская со Спитамена холодных, усталых глаз.

— Пока ты жив, Спитамен, отправь меня домой. У меня больше не осталось сил. Я ненавижу эту жизнь, я ненавижу этих людей, я не могу больше! Все тебя оставили — и согды, и бактрийцы. На что ты надеешься? На кого? Ты ослеп и оглох, у тебя нет разума!

— Ты хочешь, чтобы я стал предателем? Этого не будет.

— Отпусти меня.

— Это свыше моих сил. Ты без меня погибнешь.

— Значит, все останется по-прежнему?

— Да, пока…

— Пока ты жив?

— Да. Пока я жив.

Женщина сжала губы. В глазах ее была ненависть. Она повернулась и снова скрылась в темноте жилища.

— О если бы ты уже был мертв!

Спитамен послал за своими начальниками конных отрядов. Но они сами спешили к нему. Их осталось немного.

— Спитамен! Спитамен! — Они волновались и перебивали друг друга. — Надо бежать! Надо уйти в степь! Спеши!

— Надо посоветоваться с ними. — Спитамен кивнул в сторону скифских шатров. — Может быть, примем бой…

— Не советуйся с ними, Спитамен! — В круг, чуть не плача, ворвался молодой согд. — Я только что оттуда. Я слышал! Они больше не хотят воевать с Македонянином!..

Спитамен выпрямился.

— Как не хотят? Пусть они мне это скажут сами!

Он отстранил молодого согда и решительно направился к своему коню, который пасся невдалеке. Согды поспешили за ним.

Спитамен спрыгнул с коня у шатра скифского вождя. Хотел войти, но стража, стоявшая у входа, преградила дорогу.

— Что это значит?

— Ничего. Наш вождь спит и не велел будить.

— У меня важное дело!

— Ничего не знаем.

Спитамен направился к широкому костру, возле которого на кошме сидели скифские военачальники, пили кумыс, мирно переговариваясь и чему-то смеясь. Они словно не видели Спитамена, пока он не произнес обычного приветствия.

— А, Спитамен! Садись, Спитамен!

— Вы слышали, что Александр сам идет на нас?

Ни одного взгляда не мог поймать Спитамен — скифы глядели друг на друга, куда-то вниз, куда-то вбок… У Спитамена начали дрожать брови от гнева.

— Александр? Что ж… Пусть идет.

Спитамен молча глядел на них. Горькая и страшная правда открылась ему — скифы отказались от него! Он один с горсткой согдов. Один.

— Ступай домой, Спитамен, — сказал скуластый румяный старик, один из военачальников скифов, — ложись и спи. Македонянин еще далеко.

— Македонянин в любую минуту может оказаться здесь, вы его знаете! — с упреком сказал Спитамен.

— Знаем, знаем, — раздались нетерпеливые голоса.

И снова повели свой разговор, будто Спитамена уже не было среди них.

Садясь на коня, Спитамен заметил, что несколько скифских воинов бежит к табуну. Сердце сжало тяжелое предчувствие.

Обратно ехали медленно. Спитамен, прищурясь, глядел куда-то в лиловую даль. Что делать ему теперь? Что предпринять? Скифы что-то задумали, и задумали без него. Может быть, сегодня ночью они снимутся и, покинув его, уйдут по неизвестным дорогам, а утром он увидит лишь черные круги от костров да следы убегающих колес…

Спитамен послал разведчиков. Может, удастся как-то узнать, что задумали скифы?

Разведчики являлись один за другим и приносили только одну новость.

— Скифы обещали Александру голову Спитамена. Они больше не хотят воевать с Македонянином. Они купили у Македонянина мир ценой твоей жизни!

— Спрячься, Спитамен, так, чтобы ничьи глаза не увидели, где ты спрячешься!

— Беги скорее, Спитамен, убийцы уже идут за тобой!

— Уходите все, — приказал Спитамен своему отряду. — Сопротивляться бесполезно. Уходите к реке. Позже решим, что делать. Уходите!

Многие схватились за мечи.

— Мы не оставим тебя!

— Уходите. Вы не сможете защитить меня сейчас. Спасайтесь сами. Скажите, если кто встретится, что я ушел за реку! Уходите! Они не найдут меня!

Согды повиновались. Но отъехали недалеко, остановились и молча стояли во тьме, придерживая коней.

Черная ночь укрыла степь. «Беги, прячься!» Но куда прятаться? Куда бежать? Факелы осветят степь, скифские кони догонят.

Верблюды мирно дышали в глиняном загоне. Прошлогодняя солома лежала в углу. Спитамен позвал жену, она открыла окно.

— Я спрячусь здесь. Скажи, что меня нет дома, что я уехал!

Далекий топот коней слышался в степи. Топот быстро приближался. Спитамен вошел в темный верблюжий хлев и затаился там, прижавшись к глиняной стене.

Топот коней замер. А через короткое время во двор, крадучись, ступая неслышно, будто хищные звери, вошли вооруженные люди. Одни стали у входа, другие окружили дом, вошли в жилище. Закричали гортанными голосами, требуя, чтобы жена сказала, где Спитамен…

— Он уехал!

— Он не уехал. Мы два дня ходим по его следам. Где он? Веди!

Женщина вышла во двор. Скифы, держа факелы у ее лица, повторяли одно и то же:

— Где он? Говори — где?

Женщина, не отвечая, указала взглядом на темный проем верблюжьего хлева.

Скифы поняли.

Александру не пришлось идти в скифскую степь. Скифы явились к нему сами.

— Царь македонский, мы больше не хотим воевать с тобой. Зачем нам эта война? Сражаться с тобой нам нет никакой выгоды. Мы уйдем с нашими стадами и не будем тревожить тебя. Но и ты не трогай нас больше.

— Как мне поверить вам? — спросил Александр. — А кто уничтожил отряд Карана? Кто заманил моих воинов в западню и перебил всех до одного?

— Этого больше не будет, царь, — ответили скифы. — Мы привезли тебе залог, чтобы ты нам поверил.

Один из них с мешком в руках подошел к царю и открыл мешок. Из мешка к ногам Александра выкатилась мертвенно-бледная голова Спитамена.

— Теперь веришь?

Скифы глядели на него узкими раскосыми глазами, ждали.

— Спитамен!

Царь наклонился — он ли? Этеры, теснясь, окружили голову, лежащую на ковре.

— Он, — твердо сказал Кен. — Я видел его.

Александр резко выпрямился.

— Теперь ты веришь нам, царь? — еще раз спросили скифы.

— Уходите!

Александр с отвращением махнул рукой и, больше не взглянув на отрубленную голову, ушел на другую половину шатра. Спитамена больше нет. Дорога открыта. Теперь — в Индию! В Индию!

— Как уйдешь в Индию? А те, что сидят на Скале? — напомнил Гефестион. — Оставим?

КРЫЛАТЫЕ ВОИНЫ

Суровая зима с морозами, с большими снегопадами и буранами миновала. Войско шло по веселой долине, по только что проглянувшей молодой траве, легко перебираясь через сверкающие весенние ручьи.

Но подошли к Согдийской Скале и остановились.

Отвесная каменная стена стояла перед ними. А далеко, наверху, светились под солнцем многочисленные шлемы согдов. Едва македоняне подступили к Скале, звенящий дождь стрел и дротиков взлетел над Скалой и упал вниз, на головы гипаспистов, громыхая по поднятым щитам.

Александр приказал поискать подступов на Скалу. Подступов не было. Стало известно, что в крепости много съестных запасов, а водой они тоже обеспечены — на горах есть ручьи. Значит, осада будет очень длительной.

Александр велел глашатаю объявить Оксиарту, что он хочет начать переговоры.

— Скажи, пусть сдаются. Я не уйду, пока не возьму Скалу. Но если они сдадутся сами, то оставлю их живыми и невредимыми.

Глашатай прокричал условия Александра. На горе выслушали, и вместо ответа македонский царь услышал громкий хохот.

— Эй, Македонянин! — кричали сверху. — Пожалуй, возьми нашу Скалу! Только найди сначала воинов, у которых есть крылья. Но если у тебя таких воинов нет, то и думать тебе нечего добраться до нас. Иди себе своей дорогой, а нам с тобой договариваться не о чем!

Александр, бледнея, слушал эти грубые, дерзкие насмешки. Теперь-то он уже не уйдет отсюда. Любыми усилиями он возьмет Скалу, любыми средствами.

Войско стало лагерем. Александр нервно прикидывал: что можно сделать? Как достать согдов? Снова попытались отыскать тайные тропы наверх. И снова не нашли. А сверху продолжали сыпаться стрелы, дротики и насмешки.

— Эй, Македонянин, ты все еще не нашел крылатых воинов?

Александр обдумывал, как взять Скалу. Вспоминал прошлые битвы. И снова из тьмы минувших времен возникло видение. Царь Кир стоит перед неприступными стенами Лидийской крепости Сард.

«Кто первым взберется на эту скалу в крепость, тому будет великая награда!..»

Царь Кир, несравненный полководец, казалось, окликнул его.

— Крылатых воинов? Ладно, — сказал Александр, — я их найду.

— Найди, найди! Мы посмотрим, как они летают!

Александр тут же объявил войску:

— Кто первым взойдет на Скалу, тот получит двенадцать талантов награды. Кто взойдет вторым, получит на один талант меньше. И столько же следующие десятеро. Взошедший последним получит последнюю награду — триста дариков. Однако я уверен, что вы будете думать не столько о вознаграждении, сколько об исполнении воли своего царя!

Лезть на Скалу вызвалось около трехсот человек. Это были сильные, ловкие юноши, пастухи и звероловы, которым не в диковину было лазать по скалам, отыскивая потерянного буйвола или выслеживая в горных лесах зверя. Хотелось отличиться перед царем. Да и награда тоже имела цену.

Александр позвал их к себе:

— С вами, юноши, сверстники мои, я преодолел укрепления прежде непобедимых городов, прошел через горные хребты, заваленные снегом, проник в недоступные теснины Киликии. На Скалу, которую вы видите перед собой, есть только один доступ, но он занят варварами. Однако стража у них стоит только со стороны нашего лагеря. Если вы усердно исследуете подступы к вершине со всех сторон, вы их найдете. Нет таких высот в природе, которых не могла бы одолеть доблесть!

Речь царя, словно огонь сухую бересту, зажгла отвагой сердца молодых воинов.

Александр велел принести куски белого льняного полотна и взять каждому полотнище, чтобы укрыться вместо плаща. На Скале снег, в белых плащах они будут не так заметны.

— А когда взберетесь на вершину и окажетесь в тылу у варваров, снимите полотнища и машите ими, как крыльями. Тогда и я увижу вас.

Молодые воины поспешно разобрали куски белого полотна. Но царь и сейчас не отпустил их:

— Покажите, как вы будете размахивать ими!

Юноши, увлеченные затеей Александра, принялись размахивать полотнищами. И когда они стояли так, все триста среди взмахов полотна, то казалось, что за плечами у них выросли крылья. Царь остался доволен.

— Пойдете ночью, после второй стражи. На заре я буду ждать вашего сигнала. Желаю вам успеха, друзья мои!

До наступления тьмы юноши готовили снаряжение — небольшие железные костыли, которыми укреплялись палатки, крепкие льняные веревки, продовольствие. И ночью, вооруженные копьями и мечами, вышли к Скале.

Сначала казалось, что на Скалу не трудно взобраться: склоны были не так круты. Но потом Скала поднялась стеной. Вбивали костыли в трещины камней, в землю, в заледеневший снег. Подтягивались на веревках, помогая друг другу. Карабкались, хватаясь за выступы, за камни, преодолевали неимоверную крутизну. Но взбирались на выступ, а над головой снова поднималась отвесная стена. Казалось, что Скала растет. Не хватало сил ни подняться выше, ни спуститься обратно. Иногда неверный камень вдруг выскальзывал из-под ноги, и человек летел в снежную пропасть, исчезал где-то во тьме, и лишь короткий крик его предупреждал других о гибели…

Чуть-чуть забрезжил рассвет, когда молодые воины, наконец добравшись до вершины, упали в изнеможении и в беспамятстве. А когда очнулись и огляделись, то оказалось, что тридцать два человека из них остались где-то в безмолвной пропасти, в снежных сугробах ущелья, и ни одного тела увидеть было нельзя.

Это была самая отвесная сторона Скалы, и потому не стояла здесь стража. Не в первый раз повторялась эта ошибка осажденных. Александр знал, что когда-то и Сарды были взяты так же: надеялись, что враг не сможет одолеть крутизны и что скала сама защитит их.

Александр почти не спал в эту ночь. Ему казалось, что его великую славу затмит любая, даже малейшая неудача. Он вспоминал насмешки, которыми осыпали его воины Оксиарта, и кровь бросалась ему в лицо: варвары осмелились оскорблять его! Он вскакивал, выходил из шатра, вглядывался в черную громаду Скалы… И Скала, и ночь были безмолвны, беззвучны, бездыханны.

Долина еще лежала, укрытая синей тенью, когда вершина Скалы засияла в разливе зари. Александр жадно всматривался в тот отвесный утес, который поднимался над Скалой. Там ли они? Добрались ли?

Сначала он ничего не видел, кроме розовых под солнцем вершин и полосок снега в расщелинах. Но вот что-то дрогнуло там, что-то мелькнуло.

— Они!

Этеры, окружавшие царя, все еще ничего не видели и, переглядываясь украдкой, пожимали плечами.

— Они там! — торжествуя, крикнул царь.

На утесах замелькали белые искры. И теперь уже отчетливо стало видно — воины Александра стоят и машут полотнищами. Радостные возгласы пролетели по всему войску, вышедшему к Скале. Александр тотчас послал глашатая.

Глашатай вышел вперед, подошел к подножию Скалы. Согды, стоявшие на страже, приготовились выслушать его. Что еще скажет македонянин? Что еще предложит?

— Эй! — крикнул глашатай. — Не тяните больше, сдавайтесь! Вы хотели, чтобы наш царь нашел крылатых людей. Так вот, крылатые люди нашлись! Оглянитесь — они уже у вас на Скале!

Согды оглянулись, и крик ужаса покатился по вершине. Воины Александра, размахивая белыми крыльями, стояли у них в тылу! Стража отступила, бежала… Оксиарт, увидев крылатых людей и решив, что Скала уже захвачена, бежал и скрылся в ущелье.

Согды отошли от прохода. Александр во главе войска поднялся на Скалу. Сыновья Оксиарта, не успевшие бежать, встретили его низкими поклонами и поспешно собранными драгоценными дарами.

Александр прошел, не взглянув на них.

— Не дарите мне то, что и так принадлежит мне.

Тяжело оскорбленные сыновья Оксиарта последовали за ним с опущенной головой.

Согды сложили оружие. Александр, все еще гневный и очень усталый, проходил, не видя их, не желая видеть их. Что-то они не смеются сегодня над македонским царем!

ЛЮБОВЬ

Разве думал Александр о любви в эти беспокойные, трудные дни, омраченные изменой и гибелью друзей? Думал ли он о любви, измученный бесконечной погоней за Спитаменом?

Его ожесточившееся сердце не верило ни радостям, ни страданиям, которые может причинить это чувство. Невелика радость от встречи с женщиной и невелико страдание от разлуки с ней. Игра чувств, прозвучавшая где-то песня, звезда, вспыхнувшая в ночи и пропавшая в трезвом свете дня…

А любовь ждала его, она была уже близко. Любовь настигла его внезапно, как гром с неба, как великий дар богов человеку, отмеченному ими.

Первым, впереди Оксиартовых сыновей, Александр вошел во двор Оксиарта.

Слуги испуганно жались к стенам.

Вдруг отворилась тяжелая дверь, и из дома вышла девушка. Рокшанек не терпелось узнать, что происходит в крепости. Ей все еще казалось, что дом ее отца недоступен для чужих. Она собиралась подняться на стену, посмотреть на рогатого македонского царя. И тут же остановилась на пороге, оцепенев от неожиданности и от ужаса. Рогатый Македонянин стоял перед ней.

Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. В доме уже кричали женщины, звали Рокшанек, — ни Рокшанек, ни Александр не слышали их. Цветущая прелесть девушки, белокурые, с золотым отливом волосы, ее чистые, светло-синие, широко раскрытые глаза внезапно обезоружили молодого царя. Эллада, золотая богиня Афродита, розовая жемчужина в белой пене прибрежной волны…

Рокшанек, опомнившись от первого страха, увидела, что перед ней стоит усталый человек и что на шлеме у него вовсе не рога, а белоснежные перья. А когда заглянула в глубину его голубых глаз, то поняла, что это и есть тот, кого она ждала в своих мечтах и за кем пойдет на край света.

— Как зовут тебя?

Рокшанек не поняла незнакомой речи. Но догадалась, о чем спрашивает царь.

— Рокшанек.

Александр взял своей огрубевшей рукой ее нежную белую руку.

— Роксана!

Со смертельной тревогой следили из дома за этой встречей. Братья Рокшанек, против своей воли, схватились за мечи. Но, увидев, как ласков с Рокшанек Александр, переглянулись с внезапной надеждой.

Рокшанек робко отняла свою руку и бросилась в толпу женщин, стоявших в дверях. Все они тут же скрылись в глубине дома, как стая вспугнутых птиц.

Склонив голову перед Александром, появилась жена Оксиарта.

— Войди в дом твоего пленника, царь, — сказала она с низким поклоном.

Александр обернулся к ней.

— Кто эта девушка?

— Это моя дочь, царь, Рокшанек. «Рокшанек» — это значит «Светлая».

— Твоя дочь… Светлая! Роксана — Светлая!

Александр с чувством счастья повторял это имя по-своему, по-эллински выговаривая его. Ему хотелось сейчас же ринуться в дом и отыскать эту девушку.

И, удивившись самому себе, обнаружил, что он не может поступить так. Это оскорбит ее.

— Скажи Оксиарту, — обернулся он к матери Рокшанек, — пусть вернется домой. Пусть сложит оружие. Я не буду мстить ему.

Александр вернулся вниз к войску. Но думал только о ней, о Роксане. На другой же день снова поднялся на Скалу. Он вместе со свитой поселился в доме Оксиарта. Присутствие в этом доме Роксаны наполняло его счастьем. Не было на свете женщины, кроме нее. Все они, что встречались на путях Египта и Азии, черноволосые, меднокожие, чуждые Элладе, исчезли, как тени. Одна эта, тихая, кроткая, с золотым дождем кос, вдруг вошла в его жизнь и заполнила его сердце.

— Роксана — Светлая! — повторял он.

Друзья-этеры все видели, все понимали. Такой девушки, как Роксана, они не встречали в Азии… Но не слишком ли увлекается царь?

— Жена Дария была первой красавицей в Персидском царстве, — напомнил Гефестион, — однако царь не потерял голову от любви!

— Может быть, тогда не пришло еще его время, — возразил Птолемей, пожав плечами.

Уже и среди солдат шли разговоры о красоте Рокшанек.

— Славная добыча досталась царю! Недаром взяли мы эту Скалу!

— А что досталось нам?

— А нам — отдых. Царь не скоро уйдет отсюда, женская красота сильна.

— Он может взять ее с собой.

— Не возьмет. Он не любит возить с собой женщин.

— А может, женится?

— Женится! Вот так сказал. Женится на азиатке? На дочери варвара?!

— Этого еще не бывало у македонских царей!

— Мало ли чего не бывало. Разве ходили когда-нибудь македонские цари в персидских штанах? А вот Александр надел!

Обрадованный милостью победителя, Оксиарт вернулся в крепость. Царь простил его. Оксиарт, счастливый тем, что остался жив и что сыновья его живы и дом не разорен, устроил для царя большой пир. Все, что могло найтись в осажденной крепости, было подано на столы — обилие мяса, маслины, вино, свежий, еще горячий хлеб…

Александр был весел, добр. Друзья давно не видели его таким. Он будто вернулся в те дни, когда, еще совсем юный, полный надежд и вдохновения, переходил Геллеспонт. С его лица исчезли тени забот и усталости, подозрений и тревог. Он часто поглядывал на двери — не то ждал, что придет Роксана, не то порывался пойти к ней…

Оксиарт все видел и все понимал. Он шепнул слуге, чтобы девушки пришли развлечь гостей. Они вошли одна за другой пестрой вереницей, зазвенели струны дутаров, запели чанги, зарокотала дойра. Девушки пошли в грациозном, плавном танце, все в роскошных, ярких, разлетающихся одеждах. Тридцать красавиц было отобрано для царского пира, тридцать самых красивых девушек, дочерей бактрийской знати. Но и среди них Роксана, со своими редкостными золотыми косами, со своей свежестью, с глубоким блеском счастливых глаз, все-таки была самой прекрасной… Александр не отрываясь следил за каждым ее движением — он был не в силах отвести от нее возволнованного, потемневшего взора. Друзья с тревогой и с изумлением наблюдали за ним. Сначала он много пил, потом долго держал в руках пустую чашу, по старой привычке тихонько поворачивая ее в ладонях. Веселое в начале пира лицо понемногу мрачнело, между бровей и в уголках губ появились морщинки… Оксиарт с тайным ужасом спрашивал себя: чем мог он не угодить царю? Чем он мог его разгневать? Гнев победителя — что может быть страшнее для побежденного?

Но Александр не гневался. Он решал свою судьбу. Сейчас он понял, что любит Роксану всем своим никогда не любившим сердцем. Он не может оставить Роксану. Он не может увезти ее пленницей — о Гера и все боги! — он не оскорбит эту девушку!

Тогда что же?

Тогда вот что — он женится на ней.

Да. Он женится на ней. Он сегодня же совершит здесь свадебный обряд, так же, как совершали его македонские цари в Эгах и Пелле.

Как загудят македоняне вокруг! Как возмутятся его благородные этеры, его эллинские военачальники, его македонские воины, среди которых самый нищий, самый невежественный пастух все-таки считает себя выше самого знатного и самого великого варвара. Как бы ни был возвышен варвар богатством, властью, талантом, все равно он — варвар!

И все-таки Александр женится на ней!

Мелодично гудели струны дутаров, вторила дойра, утверждая ритм, развевались шелковые одежды девушек — лиловые, розовые, синие, пурпурные… Взлетали гибкие, тонкие руки, метались длинные косы, сверкали драгоценности, вспыхивали прекрасные глаза азиатских красавиц. Александр не видел их.

Он видел только одну, у которой лицо было цвета белой жемчужины и ливень золотисто-светлых волос. Она не смотрела на Александра. Но он знал, что танцует она для него, и от его взгляда розовеют ее щеки, и его приветствует взмах ее руки… Неужели такое счастье возможно на земле?

А что скажет там, в Македонии, старый Антипатр, когда услышит, что его царь женился на дочери варвара? А что скажет Олимпиада, его гордая мать?.. Вот-то возмутятся они, вот-то оскорбятся!

И все-таки он на ней женится!

Оборвалась музыка. Звякнув струнами, замолкли дутары вместе с последним всплеском дойры. Девушки вереницей засеменили к выходу. Топот их маленьких ног затих где-то в глубине большого дома.

— Оксиарт! — громко сказал Александр, желая, чтобы все его слышали. — Я не видел девушки прекраснее, чем твоя дочь… Но что ты побледнел? Я не оскорбляю Роксану, я женюсь на ней!

Наступила тишина. Многие друзья царя, его военачальники и знатные персы, бывшие в царской свите, вскочили с мест.

Поднялся и Оксиарт, онемевший от счастья и боящийся поверить этому счастью.

— Я женюсь на Роксане, — повторил царь, — и я хочу, чтобы свадьбу отпраздновали сегодня же. Я беру ее в жены и скрепляю наш брак по македонскому отцовскому обряду, священному для эллинов.

Оксиарт, прижав руку к сердцу, низко склонился перед царем. И вышел, торопясь предупредить дочь и всех, кто собрался в доме, о предстоящем событии. Он мгновенно забыл о своих клятвах до конца жизни сражаться с Македонянином. Лишь бы царь не раздумал, лишь бы не оказалось это шуткой!

Друзья-этеры обступили Александра. После того как царь в бешеном гневе убил несчастного Клита, они боялись раздражать его. Скрывая возмущение и негодование, они просили царя подумать немного и не решать так внезапно своей судьбы.

— Разве нет для тебя знатной македонянки, или афинянки, или любой женщины во всей Элладе? Подумай: мать сыновей твоих, наследников твоего царства, — варварка! Признает ли их народ?

— Это грозит смутой, царь!

— И зачем жениться? Она и так никуда не уйдет от тебя. Вспомни, ты не просто македонянин, ты — царь македонский. Не унижай своего царского сана!

Царь слушал терпеливо. Он устремлял глаза на говорившего и молча выслушивал до конца. Он был так счастлив, что смысл их речей почти не доходил до него. Он слушал и не слышал. Да и что неожиданного они могут сказать ему? Он сам знал все, что они думают и что они скажут.

Перед ним доверчиво сияли светло-синие, в темных ресницах глаза, перед ним струились белокурые, с золотым блеском волосы, ему улыбались губы, свежие, как лепестки роз…

Он старался со всей серьезностью выслушать предостережения и упреки друзей, но ему хотелось смеяться от счастья, и он не мог этого скрыть…

— Царь потерял разум, — сердито сказал старый Фердикка, отойдя в сторону.

— Как все влюбленные, — усмехнулся Неарх. — Мне всегда смешно и удивительно, когда я смотрю на людей, захваченных этим недугом. Они выглядят так, словно наелись стрихноса…[*]

Но Каллисфен, который с хмурым видом сидел на пиру, покачал головой.

— Тут не только стрихнос. Думаю, что, кроме любви, здесь крупный расчет. Наш царь не таков, чтобы из-за чего-нибудь потерять голову. Тем более из-за женщины!

Часы проходили в радужном тумане счастливого ожидания. Наступал вечер. Невесту наряжали, готовили к свадьбе. Мать украдкой всхлипывала. Кормилица причитала, не стесняясь:

— Кому отдаем? Куда отдаем? Врагу нашему, разорителю. Светлая моя, где ты будешь растить своих детей, в лагере?

— Перестань, — остановила ее мать Рокшанек, — она будет жить в царском дворце. Она будет царицей, — ты забыла, что ли?

— А что она, тот дворец будет возить за собой в походы?

— Она не воин, чтобы ходить в походы.

— Жена Спитамена тоже не была воином. Македонянин даже человеческого языка-то не знает. Ну, как он будет разговаривать со своей женой?

— Научится.

— Это он-то? Станет он учиться! Да и когда ему? Лишь бы воевать да разорять мирных людей!

— Значит, научится она разговаривать с ним. И довольно. Глупая твоя голова понимает или нет, что царь не станет разорять родной народ своей жены? И ты, Рокшанек, должна помнить об этом всегда. И если тяжело будет — терпи. Весь наш народ сейчас смотрит на тебя!

— Именно: терпи, — заплакала кормилица. — Ох, светлая ты моя, кто думал, что тебя ждет такая судьба!

— Такая высокая судьба! — поправила мать. — И держи ее крепко, эту судьбу, Рокшанек, не выпусти из рук!

Роксана покорно давала надеть на себя богатый наряд, золотой венец, драгоценные ожерелья… Даже кольца ей надела кормилица. Она была ошеломлена так внезапно изменившимся течением жизни. Она не знала: счастлива ли? Несчастна ли? Скорее, она была испугана, но знала, что изменить ничего нельзя. И если бы ее, как жертвенную овцу, повели сейчас на заклание, она покорно пошла бы и позволила бы принести себя в жертву.

Перед тем как выйти на свадебное пиршество, Гефестион задержал Александра:

— Ты действительно любишь ее, Александр?

— Я люблю только ее.

— Ты все обдумал?

— Я все обдумал, Гефестион. Кроме того, что я люблю ее — а я ее действительно люблю, — это еще поможет объединить наши народы. Я так задумал, и ты это знаешь. Если сам царь может жениться не на эллинке, то почему не могут сделать этого люди, подчиненные царю?.. Я вас всех заставлю жениться на здешних женщинах — и первого тебя!

Гефестион вздохнул, улыбнулся.

— Я не сомневаюсь, Александр, что ты можешь это сделать! Но если это нужно для твоих замыслов, я женюсь на той, на которой ты прикажешь. Я готов вытерпеть этот обряд…

Свадебный обряд был несложен: мечом разрезали каравай хлеба и дали отведать жениху и невесте. Это был старый македонский обряд — так женились все македонские цари. Азиатская девушка Рокшанек стала женой македонского царя.

Это была самая счастливая весна в его жизни. Все было иначе, чем всегда, кругом ликовал праздник — таяли снега, весело шумели горные потоки, не уставая пели птицы. Политимет, торжествуя, разливалась в долине…

Однако прошли первые дни самозабвенного счастья, и покой снова был утрачен. На Согдийской Скале у Александра уже не было врагов, здесь был дом его жены, его новый родственник Оксиарт совсем забыл свои намерения защищать от чужеземцев родную страну.

Но еще сидел на своей Скале сильный Хориен, и с ним другие знатные люди Согдианы и Бактрии. И не хотел сложить оружия отважный Катен, вождь паретаков.

Александр снова надел доспехи.

Скала Хориена была еще более неприступной, чем Согдийская. Отвесные склоны ее падали в глубокую пропасть. Наверх вела узкая тропа, по которой можно было идти только друг за другом, поодиночке.

Но для Александра не существовало неприступных мест. Пропасть? Ее можно засыпать. Отвесные скалы? На них можно подняться по лестницам. И вот застучали сотни топоров, огромные елки с шумом и треском начали валиться вокруг Скалы.

Хориен недолго выдерживал осаду. Он видел, что союзников у него нет. Оксиарт и тот перешел на сторону Македонянина. Он понял, что Македонянин не уйдет, пока не доберется до него… И сложил оружие.

А царь македонский, в доказательство своего доверия, оставил ему его Скалу. Живи, Хориен, и управляй своей крепостью, но будь верен и покорен царю Александру.

Теперь остался один Катен, правитель паретаков, который еще сопротивлялся. Александр послал Кратера усмирить паретаков. Катен сражался яростно; он был последним, кто еще стоял на защите своей родины. Но железный полководец Кратер разбил его войско. Сам Катен был убит в сражении.

В Согдиане и Бактрии наступила тишина. Защищать страну было больше некому.

Александр отправился в город Бактры, увозя с собой свою юную прекрасную жену.

А в Бактрах судьба уже готовила ему новые беды…

КАЛЛИСФЕН

Черная, пронизанная крупными звездами ночь стояла над Бактрами. Александр вышел из шатра, где пировал с друзьями. Телохранители нехотя последовали за ним. Косматые оранжевые огни факелов осветили им путь.

Чья-то смутная фигура, с головой, накрытой покрывалом, встала перед царем на дороге.

— Кто? — крикнул Птолемей, хватаясь за меч.

Гефестион тихо остановил его:

— Осторожно, Птолемей. Это сириянка.

— И что таскается?.. — проворчал Птолемей, отступая в сторону.

В последние дни эта старая сириянка, возникая откуда-то из темных ущелий города, то и дело являлась к царю с предсказаниями. Сначала царь прогонял ее. И он сам, и его этеры смеялись над ней. Потом ему рассказали, что ее предсказания всегда исполняются. И царь перестал обращать внимание, когда она тащилась за его свитой или оказывалась в каком-нибудь уголке его дворца. Иногда, просыпаясь, он видел ее перед собой в своем шатре — сириянка стояла и пристально смотрела на него. Казалось, она глядит в его грядущее, в его судьбу…

Сириянка выступила из густой тьмы под свет факелов, откинула покрывало и, подняв руку, остановила царя. Глаза ее светились из глубоких орбит каким-то неестественно ярким огнем, лицо было напряженно.

— Вернись, царь, — сказала она глухим голосом, — вернись и пируй всю ночь! Не уходи в эту ночь от своих друзей! Вернись!

Царь не знал, что делать. Его ждал Евмен с делами канцелярии. С тех пор как его царство раскинулось на столько земель, у Александра порой не хватало ни сил, ни времени разобраться в донесениях, в отчетах, в финансовых делах, в делах строительства и в разных жалобах… Ведь он всегда все хотел делать сам! А кроме того, в дальнем покое ждала его, своего мужа, белокурая, нежная Роксана.

Но сириянка стояла, словно грозное предупреждение судьбы.

— Поступи так, как я сказала тебе, царь, — повторила она. — Вернись и не выходи до утра.

— Вернемся, Александр, — попросил Гефестион, чувствуя недоброе в этом появлении сириянки.

— Вернись, царь, — сказал и Птолемей. — Старуха что-то знает.

Александр еще раз взглянул на сириянку. Огромные черные глаза, желтое длинное лицо, напряженные скулы… Он пожал плечами.

— Хорошо. Я вернусь. Клянусь Зевсом, я очень рад, что могу пировать всю ночь. Что ж, мне ведь запрещено покидать друзей!

И он повернул обратно. Телохранители с удовольствием последовали за ним: на пиру было весело и им вовсе не хотелось уходить так рано.

Однако неясное подозрение и тайное раздумье всю ночь, пока длился пир, смущало их. Что знала старуха?..

Тайна раскрылась, как раскрывается почти всегда, если о ней знают несколько человек. Хранить тайну, да еще такую страшную, как убийство царя, юному сердцу очень тяжело, почти невыносимо.

Александр после бессонной ночи сидел за работой, когда жуткая весть из уст в уста уже приближалась к нему…

Во дворце дежурил Птолемей, сын Лага. Ему хотелось спать. Он заставлял себя сидеть прямо и неподвижно, но тяжелая голова клонилась на грудь. Покачнувшись, он чуть не упал со скамьи. Вздрогнул, выпрямился. Покосился на воинов, стоявших на страже у дверей: не видали ли они…

Но стражники с кем-то разговаривали. Кто-то просился к царю. Птолемей встал, принял свой обычный строгий вид и подошел к ним. Во дворец просился молодой Эврилох, сын македонского вельможи Арсея, один из тех юношей, которых царь набирал из знатных семей для личных услуг.

— Прошу выслушать меня!

Птолемей внимательно поглядел на него. Юноша был бледен, губы его дрожали, широко открытые карие глаза были полны ужаса. У Птолемея сразу исчезла дремота.

— Войди. — И, не спуская с него холодных глаз, потребовал: — Говори.

— Заговор… — пролепетал Эврилох. Его крутой смуглый лоб заблестел от пота.

— Заговор? — Птолемей крепко схватил Эврилоха за плечо. — Кто? Где?

— Гермолай… все они… хотят убить царя!

Лицо Птолемея стало каменным. Серые глаза блестели ледяным блеском.

— Кто именно?

— Гермолай, сын Сополида… Царь приказал высечь его и отнял у него коня, не посчитался, что он македонский вельможа.

— Я знаю. Это было на охоте.

— Да. Гермолай убил кабана, а царь сам хотел убить этого кабана. Когда Гермолая высекли, он сказал, что не сможет жить, пока не отомстит царю.

— Мстит царю?! Мальчишка!

— Друзья ему говорили: не велика беда, если тебя похлестали немножко. А он: не велика беда, да велика обида.

— «Обида»! Он мог высказать царю свою обиду. Но убивать!

— О том, что он задумал, Гермолай сказал Сострату. А Сострат — его друг — согласился помочь. Потом они уговорили моего брата Эпимена.

— Твоего брата? И ты пришел сказать об этом?

— Да. Я пришел, потому что боюсь за жизнь царя.

— Дальше. Кто еще?

— Антипатр, сын Асклепиодара.

— Сатрапа Сирии?

— Да. И еще Антиклей. И Филота, сын фракийца Карсида. И… мой брат Эпимен.

— Как же ты узнал об этом?

— Эпимен рассказал Хариклу. А Харикл рассказал мне. Они ждали, когда будет дежурить Антипатр. Он должен был дежурить этой ночью…

— Сириянка!.. — пробормотал Птолемей. — О, вот что!

— И тогда они все пришли бы и убили бы царя, когда он спал.

Еле договорив, Эврилох в изнеможении опустился на пол. Птолемей окликнул его. Эврилох молчал, потеряв сознание.

Птолемей несколько минут сидел неподвижно, крепко сжав свои тонкие недобрые губы. У него было чувство, что он заглянул в бездну, в которую чуть не упало все — его царь, македонская армия, македонская слава… И прежде всего — он сам. Ужас охватил его. Мальчишки, избалованные придворной жизнью, богатством, бездельем, они все время около царя. Они подводят Александру коня и теперь, по персидскому обычаю, подсаживают на коня царя, который может и сам птицей взлететь на своего большого Букефала. Они подают ему еду и готовят ванну. Они стоят, охраняя царя, у его постели, когда он спит и лежит перед ними совершенно беззащитный, потому что спит крепко… А ведь у них — у каждого! — есть оружие.

— О!.. — глухо вырвалось у Птолемея. — О Зевс и все боги! Что же я сижу здесь?!

Он кликнул стражу, велел привести в чувство Эврилоха и прошел к царю.

Александр не сразу понял, что говорит Птолемей. А когда понял, то с минуту смотрел на Птолемея неподвижными глазами.

— Повтори их имена.

Птолемей повторил.

— Пусть их схватят и допросят. Надо, чтобы назвали всех, кто замешан в этом безумье. Всех!

Александр уронил на руку сразу отяжелевшую голову.

— Даже мальчишки! — в гневном отчаянии сказал он. — Что же делать, Птолемей? Я не могу высечь мальчишку — я, царь! — как он уже меч поднимает на меня!

Гефестион, который тихо вошел и молча слушал Птолемея, вмешался.

— Разве тебя некому защитить, царь, от измены? — сказал он. — Были сломлены сильные. Неужели эта сорная трава, выросшая здесь, сможет быть опасной? Я сам займусь ими. Не беспокойся.

Голос его был непривычно жестким. Александр поднял голову. Взглянув в лицо своего друга, он кивнул головой.

Гефестион занялся расследованием. Юноши сначала отказывались отвечать. Гефестион не кричал, не бранился. Он был терпелив. Но он был непреклонен. Когда юноши замолчали, он применил пытку. Ни один из них не выдержал раскаленной иглы. Рассказали все и о себе, и друг о друге. И где-то вскользь, неуверенно, неуловимо прозвучало имя Каллисфена.

— Я так и знал! — с негодованием закричал Александр. — Я знал, что этот человек замешан в заговоре, а может, да и вернее всего, он же и толкнул их на это! Они ходили за ним по пятам, а Гермолай — тот чуть не молился на него. Это его замысел! Каллисфена!

У Александра уже давно зрела к Каллисфену вражда. Заносчивый, часто бестактный и почти всегда противостоящий царю, Каллисфен словно умышленно растил к себе ненависть Александра.

Сразу вспыхнули в памяти оскорбительные выпады Каллисфена против царя, против его персидской свиты, против пышности царского двора.

«Он только и видит, как я утверждаю себя царем азиатских народов, — горько и мстительно думал Александр. — Но ни разу не заметил, как после роскошных церемоний, пиров и земных поклонов царю этот царь наутро, в простой, грубой хламиде ведет свое войско в бой, как этот царь вместе со своим войском терпит все невзгоды и все страдания!..»

А эта речь Каллисфена на пиру!

Александр, зная красноречие Каллисфена, пригласил его однажды произнести похвальную речь македонянам. Каллисфен произнес очень красивую речь: перечислил их заслуги, их доблесть, их отвагу… Македоняне были довольны.

Но Александр знал, что это лишь блестящая риторика, что сердце Каллисфена в этих похвалах не участвует.

— Достойные славы дела прославлять не трудно, — сказал Александр тогда, — но пусть Каллисфен покажет свое искусство красноречия и произнесет речь уже против македонян и справедливыми упреками научит их лучшей жизни!

Каллисфен произнес и эту речь. Какой же злой и язвительной она была! Какие тяжелые слова он нашел! Оказывается, только несчастные раздоры эллинов создали могущество Филиппа и Александра.

— Ведь во время смуты, — сказал он, — и жалкая личность может иногда достигнуть почетного положения!

Вот что он сказал!

Как тогда вскочили македоняне из-за столов! Как были оскорблены и за себя, и за царя…

Александр успокоил их.

— Олинфянин, — сказал он, — дал нам доказательство не своего искусства, но своей ненависти к нам.

Говорят, что, уходя с пира, Каллисфен повторил несколько раз:

— И Патрокл[*] должен был умереть, а был ведь выше тебя.

Надменный эллин! Недаром теперь среди заговорщиков прозвучало его имя!

Повторилось снова то, что уже было пережито однажды. Собралось войско, военачальники, этеры. Юношей вывели и поставили перед войском. Солнце палило. Юноши стояли, опустив головы, жалкие, измученные. Они уже сами не понимали, зачем затеяли все это. Некоторые плакали, опустив голову. Никто не смел поднять глаз на царя — ведь они хотели убить его сонного… Что может быть презреннее этого?

Лишь Гермолай стоял, высоко подняв подбородок. Он тяжело дышал; видно было, как поднимались ребра его полуобнаженного тела. Запавшие глаза горели злым огнем.

Ему велели сказать, что побудило его поднять руку на своего царя.

— Многое! — ответил он, не опуская глаз.

— Значит, ты признаешь, что составил заговор против царя?

— Да! Я составил заговор!

— Что же стало причиной?

— Я убил кабана, которого хотел убить царь. Но он промахнулся, а я убил. За это он предал меня позору и отнял у меня коня.

— И это все?

Толпа возмущенно, негодующе зашумела. Понимает ли Гермолай, что он говорит? Или солнце растопило ему мозги? Что его ничтожная обида по сравнению с жизнью Александра?!

— И не только это! — Гермолай повысил голос, стараясь перекричать толпу. — Я составил заговор против Александра, потому что свободному человеку высокомерие его терпеть невозможно. Он творит беззакония. Он казнил Филоту — несправедливо казнил! Он казнил Пармениона без всякой вины! Он убил Клита, потому что был пьян! Он надел мидийскую одежду! Он хочет, чтобы ему кланялись в ноги! Я не в силах переносить все это. Да, я хотел убить его и освободить от него всех македонян!

Наступила мгновенная тишина. Гермолай говорит правду. Но тут же, как взрыв, грянул неистовый крик:

— Оскорбить царя?!

Речь Гермолая возмутила войско. Мгновенно, без всякой команды, без всякого знака со стороны царя, над головами заговорщиков взвилась туча камней и тяжко упала на них, похоронив всех.

Александр не мог успокоиться в этот день. То гнев мучил его, то томила тяжелая печаль. Непрерывно болела голова.

«Моя жизнь, мои дела — а их еще так много! — все могло погибнуть от руки этого мальчишки! Так вот погиб отец, от руки такого же ничтожества. О, клянусь Зевсом, это несправедливо. Воин должен умирать в бою!»

Он долго сидел за оградой дворца на большом, поросшем зеленью камне. Над горами полыхало оранжевое облако, оно казалось зловещим. Одолевали тяжелые мысли: «Аристотель любил меня. А потом прислал своего племянника, который хотел меня убить. Каллисфен восхвалял меня. А потом решил освободить от меня Македонию. Убить. А ведь это проще всего. Труднее — понять. Когда же перестанут мешать мне выполнить то, что я хочу, что я должен выполнить!» Солнце свалилось за горы. Зримо наступала тьма. Александр не выдержал. Он вскочил и бегом вернулся во дворец.

— Гефестион! — В его крике было отчаяние. — Где ты, Гефестион?..

— Я здесь, Александр.

Гефестион ждал его у входа, спокойный, добрый, надежный.

— Вели принести вина, Гефестион, — попросил Александр, — побольше вина. И не надо разбавлять. И потом, пусть придут друзья. И света побольше, света!

И снова на всю ночь пошел пир в царском дворце. Александр пил неразбавленное вино, за что эллины и македоняне его сильно порицали. «Он пьет, как варвар», — говорили они. А царю хотелось забыться, развеселиться, как веселился раньше. Но раньше ему было весело и без вина. А теперь и вино не помогало. Он уснул лишь на рассвете тяжелым, как забытье, сном. Телохранители ночевали около его спальни.

Проснувшись к полудню, царь спросил о Каллисфене:

— Что он?

— Он в цепях, царь.

— Он очень бранится, — сказал телохранитель Леоннат, — угрожает гневом Аристотеля.

— Вот как! — сразу вспыхнул Александр. — Гневом Аристотеля? А моего гнева он не боится? Держать его в цепях. До конца его жизни. Он в цепях пойдет за моим войском. Аристотель! Ему тоже многое не нравится в моих делах. Ну ничего, я еще доберусь и до него!

Эти слова, сказанные в запальчивости, многих неприятно поразили. Друзья, те, кто знали Аристотеля, ничего не посмели сказать в его защиту. Те, кто не знали, согласились с царем: а почему же и не добраться до него, если он не одобряет того, что решил царь?

Лишь Гефестион сказал, мягко и грустно улыбнувшись:

— Александр, вспомни Миэзу, где Аристотель учил всех нас в детстве. Если бы не наш великий учитель, был ли бы ты сейчас здесь, на краю земли? Ведь не только жажда славы и завоеваний привела тебя сюда. Но и мечта увидеть край земли, узнать землю. А кто пробудил в твоей душе эту мечту? Аристотель! Не будь неблагодарным, Александр!

Александр притих, задумался. А потом сказал упрямо:

— А Каллисфена я все-таки буду держать в цепях до самого суда. И судить буду в присутствии Аристотеля.

Каллисфен не был военным, поэтому царь не мог отдать его на суд войска.

«ПУСТЬ ГОРИТ ВСЕ!»

— Ты знаешь, Роксана, какой щит выковал Гефест для Ахиллеса?

Александр оглянулся на Роксану. Роксана слушала очень внимательно.

— Ты понимаешь, о чем тут сказано?

— Если ты мне расскажешь, Искандер, то я пойму.

Роксана уже понемногу лепетала по-эллински, мешая речь эллинов со своей родной, бактрийской. Но стихи Гомера ей было трудно понять.

— У Ахиллеса был щит. А на этом щите была изображена земля, вся Ойкумена. Круглая суша, а в середине — Эллада, центр Вселенной. Понимаешь, моя светлая?

Роксана засмеялась — так называла ее кормилица.

— А вокруг Ойкумены вода, — продолжал Александр, — река Океан. Наверху — свод небес, по этому своду летит на своей золотой колеснице бог Гелиос — Солнце. Внизу — нижний свод. И там — Аид, царство мертвых.

— Там страшно, Искандер!

— Не думаю, чтобы страшно. Тоскливо там. Люди уже не люди, а просто тени. Скучно это.

— А небо очень далеко от земли, Искандер?

— Поэт Гесиод пишет, что если сбросить наковальню с небес, то она будет падать до земли целых девять дней и ночей. И целых девять дней и ночей, если сбросить ее с земли, будет падать в преисподнюю.

— Искандер, ты все знаешь!

Александр улыбнулся, взглянув в восхищенные глаза Роксаны.

Он свернул «Илиаду» и положил в ларец. В тот самый драгоценный ларец, который когда-то привез ему Парменион из Дамаска.

— Но Ойкумена вовсе не такова, как изобразил ее Гомер, — задумчиво продолжал он, рассуждая скорее с самим собой, чем обращаясь к Роксане, — и совсем не такова, как говорил Аристотель. Карта Гекатея обманула меня. Если верить ей, я бы уже давно достиг предела земли. Однако я прошел неизмеримые пространства, а края земли еще и не видно. Впереди еще Индия… И уже только там, у Океана, будет край Ойкумены.

— Ты пойдешь в Индию, Искандер?

— Я пойду в Индию, Роксана.

— Я тоже?

— Думаю, что тебе туда идти не следует. Это трудно и опасно.

— Я ничего не боюсь, Искандер!

— Но я боюсь за тебя.

— Около тебя со мной ничего плохого не случится, Искандер.

Александр освободил свою руку из ее рук, провел своей шершавой, загрубевшей от копья и рукоятки меча ладонью по ее нежным белокурым волосам.

— А ты думаешь, мне легко расстаться с тобой, Роксана?

— Ну, так и не надо расставаться. Только вот зачем же тебе идти в Индию, Искандер, если это и трудно и опасно?

— Зачем? — Александр встал и прошелся взад и вперед. — Ах, Роксана, земля так велика! У скифов я слышал рассказ о неизвестной стране Син или Цин, не знаю. И страна эта за высокой каменной стеной. А где эта Син? И что лежит за этой страной? Аристотель говорил нам в Миэзе, что есть где-то чудесный источник, откуда начинается река Эфиоп и наполняет водой Нил в Египте. И что истоки Нила очень близки к истокам индийской реки Инда… Значит, если я пройду в Индию, то могу вернуться по Нилу в Египет… — Он вдруг посмотрел на Роксану и улыбнулся. — Бедняжка! Я совсем замучил тебя всеми этими странами и реками. Ну ничего. Зато я добуду тебе в Индии жемчугов и янтаря: говорят, что там есть янтарь — солнечный камень!

— Значит, все-таки ты меня не оставишь, Искандер?

Он нежно прижал ее голову к своей груди.

— Я никогда не оставлю тебя, Роксана. Ведь ты моя жена!

И вышел, потому что его военачальники уже собрались на военный совет.

Впрочем, так привыкли говорить — военный совет. Но даже в самой ранней юности, когда Александр впервые надел доспехи и повел войско на трибаллов и гетов, военного совета не получалось.

Военачальники собирались лишь для того, чтобы принять приказания царя. Нельзя сказать, что он не выслушивал советов. Говорить мог каждый из них, но делал царь только так, как находил нужным сам.

Так же было и теперь — военачальники собрались, чтобы услышать, что войско идет в Индию. Приглашены были историки, которые вели дневники похода, и географы, и землемеры, и «шагатели», специально обученные равномерному шагу, чтобы измерять пройденные пространства земли: двести шагов — стадия.

Александр попросил рассказать, что кому известно об этой стране — Индии?

Рассказы хлынули потоком. Говорят, там в горах живут люди с собачьими головами и с хвостами. Но говорят, что они праведные и живут долго. А внутри страны есть пигмеи — люди ростом в два локтя, бородатые. И скот у них тоже маленький — маленькие коровы и совсем крохотные овцы…

— Я слышал, что там есть племя длинноухих. Уши у них такие огромные, что они ими одеваются, как плащом. А ночью закутываются ушами и спят.

— Одноногие тоже есть. Ступня одна, зато широкая, как щит. Когда жарко, эти люди ложатся на землю. Лягут, поднимут ногу кверху и загораживаются своей ступней от солнца.

— Это не в Индии. Это в Эфиопии.

— А я слышал, что в Индии.

— Говорят, там водятся единороги…

— И мартихоры[*] тоже. Колючие тигры. И хвост у них с колючками.

Вспомнили и о реке, текущей к восточному Океану, устье которой сияет от янтаря. И волшебный источник, в котором ничего не тонет.

Александр потребовал карты. Неуверенные линии обозначали реки, дороги, берега залива…

— Что это?

— Это — Яксарт. Здесь — Александрия Дальняя. Это — рукав Яксарта, он обходит Гирканский залив… Дальше он становится рекой Танаисом.

— Какой залив?

— Залив Океана.

— Гирканское море — залив Океана?

— Так сказано у Ктесия[*].

Александр с досадой вздохнул:

— Ктесий много напутал. Отбросьте Ктесия, он только мешает. Но если Гирканское море и в самом деле залив Океана — так, значит, и Океан недалеко?

Этому хотелось верить. Если Океан недалеко, значит, они скоро дойдут до его берегов. И это будет окончанием похода. Конец войны, конец усталости, опасностям и тяжелым лишениям.

— Значит, Океан недалеко, — повторил Александр, — но все-таки Каспий — залив или озеро? Надо будет выяснить это. Выясним, когда вернемся.

Снова склонялись над картой, обдумывая предстоящий путь. Но карта, составленная по догадкам, по слухам, по предположениям, обманная, слепая, мало помогала им в этом.

— Перейдем Паропамис, вступим в страну индов… Дойдем до реки Инда.

— А оттуда можно вернуться водой, по реке Инду до Нила, в Египет. Ведь Аристотель говорит, что истоки Нила близко к Инду.

— Можно вернуться и другим путем — по Яксарту в Танаис, по Танаису в Эвксинский Понт.

Перед тем как выступить в индийский поход, Александр явился войску в своих сверкающих доспехах и в шлеме с белыми перьями. Как всегда перед трудным походом, он произнес речь, вдохновляющую на подвиги. Он напомнил воинам, что когда-то ассирийская царица Семирамида пыталась пройти в Индию, но не смогла. Не смог пройти в Индию и великий персидский царь Кир. Но Александр уверен, что македоняне сделают это. Герои — боги Геракл и Дионис — дошли до Океана и прославились. Они, македоняне, тоже дойдут до берегов, где кончается земля, и получат бессмертие!

Войска ликованием отозвались на эту речь. Но не все. Македонские ветераны ворчали в бороду:

— Для того чтобы дойти туда, надо прежде стать бессмертным…

Многие приуныли. Ведь еще у Гавгамел им было сказано, что это их последняя битва и что на этом поход их закончится. Но они идут все дальше и дальше, и походу не видно конца. И все меньше надежд когда-нибудь вернуться в родную Македонию.

Армия огромной массой двинулась по дороге к Паропамису — так македоняне называли Гиндукуш. Александр со свитой этеров и телохранителей мчался в колеснице вдоль войска по правому краю дороги, который ему всегда оставляли свободным. Он зорко оглядывал воинские ряды, строго следя за дисциплиной, за правильным строем, за точным распределением всех частей армии…

«Вот моя македонская армия, — думал с гордостью Александр, — разве такой была армия, когда я переходил Геллеспонт? Она стала почти в четыре раза больше, чем была! И неизмеримо могущественней!»

Он мчался мимо с неподвижным лицом, с твердо сжатыми губами, подняв подбородок и, по своему обыкновению, чуть-чуть склонив голову к левому плечу. Воины подтягивались под его взглядом, шаг становился четче, осанка бодрее. Александр любовался своей фалангой, своими гипаспистами, своей мощной конницей. Конница, еще конница, больше половины армии — конница.

Александр остановился, пропуская войско. Лицо его понемногу омрачалось. Шла армия, а казалось, что происходит какое-то переселение народов. Войска растянулись на огромное пространство. Сзади, отягощая движение, с грохотом шли осадные и стенобитные машины. И особенно тяжел был безмерно разросшийся обоз. Тут на повозках, груженных разными товарами, ехали торговцы. Тащились на мулах жрецы. Бесчисленные вьючные животные: лошади, верблюды, мулы, ослы, еле шагающие под своими вьюками, — имуществом военачальников, царских этеров и самого царя. В одной из больших закрытых повозок ехала и жена царя Роксана. Все это двигалось медленно, с натужным скрипом колес, с ревом ослов, с криками погонщиков, подгонявших животных…

Александр смотрел на тяжелое шествие, и глаза его мрачнели.

— Откуда столько? — гневно спросил он.

— Царь, — сухо, но почтительно сказал Птолемей, сын Лага, — уже много лет прошло, как мы в походе. Твои воины живые люди, каждому хочется иметь семью. Не могли ведь они ждать, когда вернутся домой. Тем более, что о возвращении еще не было речи.

— Кроме того, царь, — добавил Леоннат, — там много детей. Это — твои будущие воины!

— Это правда! — оживился Александр. — Это очень хорошая мысль. Дети, родившиеся в походе, куда же они пойдут отсюда! Их родина — мое войско! Это так. Но зачем тащить с собою столько огромных вьюков?

— Это их имущество, — пожав плечами, сказал Птолемей, — богатство, добытое в бою. И наше тоже. И твое, царь. И твоей жены Роксаны, которая следует за тобой. Не бросать же сокровища на дорогах.

Александр снова нахмурился.

— Нам предстоит перевалить огромные горы. Вы сами знаете, что это такое. Куда же с этими повозками, с этим скотом, с этими вьюками? Кто мы? Войско или целая колония, которая ищет земли, чтобы поселиться?

— Царь, — сказал Гефестион, видя, что Александр начинает закипать от гнева, — я готов в любую минуту сжечь все, что принадлежит мне.

Александр быстро взглянул на него. Сжечь? Это правильно. Иначе избавиться от этой тяжести невозможно.

— Так я и сделаю, — ответил он, — сожгу.

— Ого… — проворчал Леоннат, — будет много шума.

Александр не боялся этого. И когда после многих трудных дней перехода в ясном весеннем небе засветились белые вершины гор, Александр на привале обошел войсковые части. Как всегда красноречивый, умеющий без ошибки находить нужные слова, он обратился к своим воинам:

— Мы не за тем пришли сюда, чтобы собирать сокровища. Боги гневаются, когда человек так умножает свое имущество. Мы пришли завоевывать чужие земли, а тащимся с этим обозом, как переселенцы. Нам надо избавиться от всего лишнего, чтобы снова стать войском победителей! Где мои сокровища? — закричал он, закончив свою речь. — Свалите всё вместе!

Возчики подгоняли подводы с царским добром, снимали вьюки и все бросали в кучу. Веревки на вьюках лопались, золотые чаши, посуда, пурпурные хитоны и шитые золотом плащи сверкали перед изумленными и испуганными глазами толпившихся вокруг воинов. Царь потребовал зажженный факел. И тут же поджег свои богатства. Загорелись дорогие ткани, сваленные грудой. Сначала огонь шел туго, набрав силу, он запылал высоко и ярко. Воины, окаменев, стояли вокруг, не сводя с костра изумленных глаз…

— Подожгите и мою поклажу, — приказал Гефестион.

— И мою! — крикнул Кратер.

— И мою тоже! — сказал Птолемей.

Вздох прошел по рядам воинов, послышались восклицания, пока еще неопределенные, невнятные. Слуги тащили из палаток этеров и военачальников все, что добыто в походе, сваливали в груду, поджигали… Царедворцы молча смотрели, как вспыхивают пурпурные плащи, как плавится на них золото, как оплывают и превращаются в куски металла дорогие амфоры и чаши.

С Гарпалом, хранителем сокровищ царя, вышла заминка. Этот тщедушный человек, неспособный к военной службе, страдал безмерной жадностью. Жажда богатства одолевала его. Он брал и грабил где только мог и тащил все в свой шатер и там прятал в тяжелых сундуках, скрывая ото всех, даже от друзей, свои сокровища. Когда запылали костры этеров, Гарпал онемел от горя. Бледный, он стоял возле своей палатки и глядел куда-то в неопределенную даль, будто не видя и не слыша, что происходит. А может, его не заметят, может, оставят…

Но и этеры, и воины, стоявшие у костров, с пристальным вниманием ждали, что сейчас выволокут из палатки Гарпала. И когда он увидел, что слуги с факелами идут к нему, Гарпал бросился к Александру:

— Царь, прошу тебя, пусть зажгут всю палатку, пусть все сразу сгорит. Незачем вытаскивать…

Александр засмеялся. Он все понял. И еще раз пощадил Гарпала; он много прощал ему в память их давней дружбы.

— Сделайте, как он просит. Сожгите все вместе с палаткой.

— Я сам.

Гарпал выхватил факел из рук слуги и сам зажег свою палатку вместе со всем богатством, что в ней находилось, пока ничего этого не вытащили и не увидели. Красный огонь факела ложится пятнами на его побледневшее лицо. Когда пламя оранжевой бахромой побежало вверх по краю палатки, все ждали, что Гарпал сейчас упадет и умрет на месте… Но палатка запылала, Гарпал добавил еще огня и там и тут. И вдруг все увидели, что он смеется.

— Пусть горит! — закричал он со смехом. — Эх, пусть горит все!

Это сразу разрядило трудное молчание войска. Шум пошел по равнине, где стоял лагерь. Какое-то бесшабашное веселье охватило воинов.

— Пусть горит все! — кричали в лагере. — Пусть горит, пусть пропадает!

По лагерю заметались факелы, задымились костры. С криками отгоняли развьюченных животных, опрокидывали повозки, волокли в огонь разодранные тюки, охапками бросали в костры все, что тащили по длинным дорогам Азии. Женщины тихонько плакали в повозках. А воины, охваченные яростным весельем разрушения, бросали в костры все, что попадало под руку.

— Эх, пусть все горит!

Повозки обоза опустели. Лишь обоз с военным снаряжением остался нетронутым. Охрана возле него стояла строгая, невозмутимая, с оружием в руках.

— Эх, пусть горит!

Теперь им уже не страшны ни крутизна, ни снежные перевалы, ни темные ущелья.

А путь впереди предстоял опять через те же грозные скалы Паропамиса, из которых они уже однажды едва вырвались. А дальше — в Индию, в неизведанную и, может быть, такую же трудную страну.

— Пусть горит!

ВОРОТА В ИНДИЮ

Быстрый, сверкающий Кофен[*], возникший где-то под самым небом, в горных вершинах, стремился вниз по узкой долине. Скалы громоздились по сторонам Кофена, будто удивляясь смелости этой реки, которая пробилась в их каменное царство и теперь бежит, гремя и ликуя, в долину Пешавара.

Двойной и тройной стеной стоят твердыни гор, охраняя страну индов. Узкие проходы на севере завалены снегом, грозят льдами и обвалами. Скалистые ущелья на юге дышат пламенем нестерпимого зноя и ужасом гибели в бездонной пропасти, оскалившейся острыми красными глыбами камня… Нет дороги в Индию никому. Нет дороги!

Когда-то, во времена ассирийского могущества, пыталась проникнуть в Индию царица Семирамида. Искали путей к покорению Индии и персидские цари Ахемениды. Сам великий Кир добивался этого. Но ни одному Ахемениду не удалось проникнуть в зачарованную, овеянную легендами страну. Нет путей в Индию, не найти ворот туда!

Александр эти ворота нашел. Много веков в долине Кофена слышался только шум воды и голос ветра в ущельях. А сейчас по его берегам шла македонская армия — конница, пехота, военный обоз… По правому, южному берегу Кофена, в предгорьях Сефий-Куха, шли с войском Гефестион и Фердикка. По левому, северному берегу, у отрогов Гималаев, вел свое войско Александр. Он знал: здесь таятся опасные горные племена, с которыми придется сразиться. Он знал, что Кофен приведет его в цветущую равнину Пешавара, а потом и к реке Инду. Он уже многое знал.

Еще в Александрии Кавказской, где отдыхало его войско, Александр получил письмо от Таксилы, индийского раджи, царство которого лежало как раз там, где Кофен впадает в Инд. Таксила узнал, что царь македонский готовится к походу в Индию. Даже тройная стена гор не задержала вестей о непобедимости Александра. Если он задумал идти в Индию, так он придет. Он отыщет долину Кофена и спустится прямо к нему, в его царство.

Что делать Таксиле? Принять бой, встать на пути в родную страну и не пропустить врага?

Может быть, так бы он и сделал. Но у него у самого кругом враги. Особенно сильный враг раджа Пор: его царство граничит с царством Таксилы. Оба они, и Таксила и Пор, хотят расширить свои владения, и оба готовы погубить друг друга.

Если Александр разобьет Таксилу — а он его разобьет! — то Пор не бросится на защиту, нет, он поможет чужеземцам погубить его… Так не лучше ли Таксиле помочь чужеземцам и погубить Пора?

Тогда он и предложил Александру свою дружбу и помощь против тех, кто вздумает сопротивляться македонскому царю.

Александр ехал во главе конницы на крупном гнедом коне. Его Букефал шел в поводу: Александр сейчас особенно заботливо берег его. Предстоят битвы, а в бою только Букефал мгновенно понимал волю хозяина и никогда не ошибался. И стар он уже стал, не те силы у него…

Кони мерно шагали по каменистому ущелью. На отвесных скалах бродили фиолетовые тени от проходящих облаков. Серебряно гремела река. Александр перебирал в мыслях недавние события и встречи. На границе Паропамиса, в верхней равнине Кофена, у него в лагере уже побывали многие индийские раджи. Он послал им глашатая — пусть придут к Александру, царю македонскому. Он готов принять от них изъявление покорности. И они пришли. Роскошное было шествие. Ехали на разукрашенных цветами, попонами и драгоценностями слонах, поднимавших подрезанные золоченые бивни. Среди этих раджей был и Таксила.

Они привезли Александру богатые дары. Предложили, если ему нужно, и слонов, двадцать пять огромных животных, с глазами добрыми и умными. Александр принял их.

— Я надеюсь в течение лета покорить земли в долине Инда, — сказал он индийским раджам, — я сумею наградить тех царей, которые явились ко мне. Но я сумею и заставить повиноваться тех, которые не явились. Зиму я думаю провести на Инде. А весной накажу твоих врагов, Таксила!

Путь мирной тишины, как и ожидал Александр, не был слишком долгим. Жители, услышав о том, что Александр вступил в долину Кофена, бежали и прятались в горах, спешили укрыться за стенами крепостей. Так предгрозовой ветер гонит листву по дорогам.

И битва разразилась, как гроза.

Здесь, в горах, жили аспазии[*]. В узких долинах ютились их села; иногда македоняне видели их дымы, поднимавшиеся из-за скал. Случалось увидеть их стада на дальних склонах — словно белые облака, медленно двигались по горам стада белых овец… Через несколько дней пути македонское войско остановилось у их крепости. Ворота крепости были закрыты, и вдоль стен стояли густые, грозные ряды воинов, готовых защищать город. Громкая слава Александра проникла в горы аспазиев. Но аспазии собрали все свои силы, решив отстаивать от чужеземцев свою родную землю.

Александр, не дожидаясь, когда подойдет фаланга, мгновенно посадил пеших гипаспистов на коней. С восемью сотнями гипаспистов и со всей конницей, которая была в его отряде, кинулся на крепость и тут же, с ходу, пошел в атаку.

Аспазии защищались отчаянно. Только вечер остановил битву. Густая черная тьма свалилась без сумерек, лишь солнце ушло за горы. Македоняне успели загнать аспазиев за стены города, но города не взяли. Тьма заставила Александра опустить меч. Красный туман застилал глаза; только сейчас он почувствовал, что рана, оставленная индийской стрелой в правом плече, сильно болит и рука немеет.

Войско в изнеможении возвращалось в лагерь. Скрипя зубами от боли, Александр дал снять с себя доспехи и перевязать рану.

— Где Птолемей? Я видел, его ранили!

— У него рана не опасная, царь. Он уже пришел в себя.

— Где Букефал? Где Букефал?

— Здесь, в лагере, царь. Конюхи приняли его.

Александр вздохнул. Букефал сегодня был не очень проворен в битве. Он хрипел… Был весь мокрый от пота. Бедный друг, старость одолевает его! И все-таки надо узнать, что с Птолемеем.

Александр попытался встать, но врач Филипп удержал его:

— Потерпи, царь. Сейчас закончу.

— Стар ты становишься, Филипп. Сколько времени возишься с такой пустяковой раной!

— Не очень-то она пустяковая, царь. Тебе надо немедленно лечь.

— Ладно, ладно. Я сам знаю, что мне надо.

Как только Филипп-Акарнанец закончил перевязку, Александр вышел из шатра. Черная индийская ночь, пронизанная жаркими лучистыми звездами, безмолвно обнимала землю. Лагерь спал, всюду, будто рубины, разбросанные по черному бархату, дотлевали костры… Странно кругом, красиво и странно!

Стража стояла на местах. Темным силуэтом среди звезд возвышалась крепость.

Александр направился в шатер Птолемея. Птолемей лежал, укрытый походным плащом. Он поднял было голову, но царь приказал ему лежать.

— Опасно? — спросил он.

Птолемей напряженно улыбнулся. В неверном свете светильника он казался очень бледным. Тени резко отмечали прямые, правильные черты его лица.

— Завтра пойдем на приступ, царь.

— Да, нам нельзя медлить, Птолемей. Ты ведь это знаешь. Если мы промедлим, не промедлят они, нам нельзя упускать времени. Завтра мы возьмем крепость. Они поймут, кто пришел сюда. И я думаю, следующие города поостерегутся закрывать передо мной ворота.

Птолемей вздохнул.

— Это так, царь. Но, как видно, немало боев придется принять нам в этой стране… Царь, посмотри, у тебя повязка набухла кровью! Как же ты возьмешь завтра меч? Ведь ты не сможешь поднять правую руку!

— Возьму меч в левую! Уж не думаешь ли ты, что инды смогут остановить нас?

— Не думаю, что остановят… Но надо быть готовым к тяжелым битвам.

— Я знаю, Птолемей. Я к этому готов. Слава никому не дается даром.

Александр в эту ночь спал тяжело. Плечо болело, он стонал, просыпался. Забытье и усталость одолевали его, а рана будила. Филипп-Акарнанец не отходил. Александр гнал его, но Филипп менял повязку, варил какие-то снадобья, клал припарки.

К утру Александр уснул, но тут же над его головой засверкали мечи. Кто? Это Бесс. Это Бесс явился убить его… И кто-то еще… Филота! В его руке кинжал, он крадется к Александру, размахивает кинжалом… Кинжал скользит мимо сердца и вонзается в плечо…

— Ох!

— Царь, выпей… Это успокаивает.

Александр открыл глаза и встретил заботливый взгляд Акарнанца. Врач держал перед ним чашу с лекарством.

— Скоро ли утро, Филипп?

— Еще только занимается заря, царь. Выпей лекарство и уснешь спокойно.

— Занимается заря! — закричал Александр и вскочил с постели. — Заря занимается — время ли мне спать?! Ступай скажи трубачам, чтобы трубили!..

Нежно-зеленое небо светилось на востоке, предвещая зарю. Царская труба разбудила лагерь. Все кругом мгновенно зашевелилось, вспыхнули костры, послышались голоса… Труба гудит — к бою, к бою! Значит, царь справился со своей раной, значит, снова в сражение, на приступ! Да они по камню разнесут эту крепость!

Разъяренное вчерашней неудачей, македонское войско с нетерпеливой яростью бросилось штурмовать крепость. Со стен летели на головы воинов стрелы, камни, раскаленный песок, валились корзины с клубками ядовитых змей. Македоняне, персы, агриане, бактрийцы, согды — все смешались сейчас у этой стены, забыв, кто варвар и кто не варвар. С криком, с бранью лезли они по штурмовым лестницам. Кто-то падал, сраженный стрелой или камнем, кто-то погибал. Но сотни, тысячи воинов поднимались все выше на стены города, и впереди всех неизменно маячили белые перья на шлеме царя.

С огромными усилиями одолели стену. Но когда взобрались на ее гребень, увидели, что за этой стеной стоит другая, еще более крепкая, еще более высокая…

Краткое замешательство прошло среди воинов. А сам Александр на мгновение растерялся.

— Идут! Наши идут! — вдруг закричал кто-то.

Александр поднял голову. И отсюда, с высоты стены, он увидел, что подходит его основное войско, идет его фаланга… Впереди фаланги шел его любимый и надежный полководец Кратер.

Воины, увидев их, радостно закричали. Те в ответ закричали тоже и с ходу бросились на помощь своим. Буря стрел взлетела над защитниками крепости. И пока те отстреливались, македоняне ставили лестницы к внутренней стене.

Вскоре аспазии поняли, что сопротивляться больше невозможно. Они старались вырваться из крепости, бежать в горы. Македоняне убивали этих несчастных без пощады.

Почти все защитники крепости были убиты. Стены города разрушены. Город сровняли с землей. И еще долго стояла над развалинами зловещая красноватая пыль…

Ужас пошел впереди Александрова войска. Соседний город аспазиев Андака, услышав, что Македонянин направляется к нему, заранее открыл ворота.

Заняв город, Александр позвал к себе Кратера:

— Кратер, я оставляю тебя здесь с твоими фалангами. Я поручаю тебе завоевать все окрестные города. Потом иди через горы в долину. А я с остальным войском пойду на северо-восток, к городу Эвасиле. Мне надо попасть туда как можно скорее — там сидит царь аспазиев. Мне надо захватить его. Ты меня понял, Кратер?

— Я все понял, царь. И сделаю все, как ты приказал.

Снова македонская конница неслась вперед, будто поднятая ураганом. Царь ехал в колеснице: он не мог сидеть на коне — рана кровоточила. На другой же день, проскакав неведомо сколько стадий, конница явилась к городу Эвасиле… И опоздала. Город горел.

— Оки сожгли город! — вне себя от гнева закричал Александр. — Они не захотели впустить меня!

Аспазии бежали из своего пылавшего города по всем дорогам, по всем склонам гор, бежали, спасаясь от македонян. Это вызвало еще большую ярость в македонских войсках: воины убивали их и копьями и мечами, хотя те были безоружны и не защищались.

Александр двинулся вверх по течению реки. Пленные индийцы вели его к городу Аригею. Но еще издали македонян поразило мертвое молчание этого города. И когда подошли ближе, увидели, что города нет, только черные головни и голубой пепел встретили их… Жители, убедившись, что не смогут защитить его, сожгли свой прекрасный Аригей.

Александр остановил войско. Он сам на коне, со свитой, объехал окрестности. Он успевал замечать все — и необычайную пышность природы, красоту гор, силу растений, яркое оперение невиданных птиц… И видел то, что хотел увидеть, — выгодное местоположение сожженного города.

— Сожгли Аригей! — с досадой говорил он. — Сожгли такой хороший, такой нужный мне город!

Вскоре подошел со своим войском верный Кратер. В тот же вечер они сидели с царем в его царском шатре.

— Ты построишь здесь новый город, Кратер. Это очень важная позиция. Здесь проходит дорога на реку Хоасп. Так у нас будут в руках оба прохода к Хоаспу: Андака и Аригей. Заселяй местными людьми, заселяй македонянами, которые больше не могут держать оружие. И не только македонянами — всеми, кто не в силах следовать за войском…

Тихо вошел юноша, один из тех македонских юношей, что взяты к царю для личных услуг.

— Гонец привез письмо, царь.

Царь взял свисток. Милые каракули пестрели на папирусе.

«Я не видала тебя сто лет, Искандер. А я ведь здесь, в твоем лагере. У тебя много дорог, Искандер. Но ни одна дорога не приводит тебя ко мне. Я очень тоскую…»

Бедняжка! Да, он уже давно не видел Роксану. Но когда ему видеться с ней? Обоз, где едут все жены и дети воинов, где едет и царская жена, всегда далеко в тылу. А как он может хоть на один день покинуть лагерь? Страна враждебная, опасная, именно за один этот день может погибнуть всё и он сам!

— Подожди, Кратер. Мне надо написать кое-что…

Он тут же начал было писать письмо Роксане. Но сбился — перебила мысль о будущем городе. Как поставить его? Сколько ворот сделать?..

Он разорвал папирус и начал писать снова. Но вошел начальник стражи:

— Царь, на горах появились огни. Похоже на войско.

Александр еще раз разорвал папирус.

— Пошлите разведчиков в горы да позовите гонца, который привез письмо от Роксаны.

Гонец явился.

— Поезжай обратно. Скажи госпоже, что я скоро буду у нее.

Гонец поклонился, вышел. Кратер позволил себе еле заметную улыбку. Он уже столько раз слышал это «скоро». Александр метнул на него подозрительный взгляд. Он видел эту улыбку и знал, что думает Кратер. И царь и его полководцы слишком долго и слишком тесно шли рядом все эти годы и часто уже без слов понимали друг друга.

— К делу, к делу! — прикрикнул он на Кратера. — И смотри, чтобы твой город был не хуже, чем прежний!

Оставив Кратера на огромном пепелище, Александр поспешил дальше. Снова двинулась его разноплеменная армия. Она шла в глубь Индии с битвами, с тяжелыми осадами городов, с трудными сражениями в горах и долинах. Она проходила крутыми дорогами ущелий и зелеными долинами рек, через виноградники и миндальные рощи, захватывала города и деревни, осаждала и брала неприступные крепости…

Оставались нетронутыми лишь те города, которые открывали Александру ворота и приносили покорность. Он принимал покорившихся, брал их в свою армию и награждал за победы наравне с македонянами…

Но несоглашавшихся к подчинению заставлял подчиниться. И тогда земля чернела от крови, а города превращались в пожарища.

ВСТРЕЧА И ПРОЩАНИЕ

— Апа, посмотри, не вернулся ли гонец?

— Светлая моя, если бы он вернулся, он уже стоял бы перед тобою!

— Апа, тебе просто не хочется выйти на солнце. Мне нельзя, я жена царя. А тебе не хочется. Вот сидим и ничего не знаем…

Кормилица вздохнула, тяжело поднялась и вышла из шатра. И тут же вернулась:

— Гонца еще нет. А солнце такое, что готово сожрать человека. То ли дело у нас, на Скале: и тепло, и прохладно, а свежесть-то какая!

Роксана подошла к деревянной клетке, стоявшей на столе. В ней сидела перепелка — у них, в Бактрии, любят пение перепелок.

— Почему ты молчишь? — грустно спросила у птицы Роксана. — Ты не можешь петь в чужой стороне?

— Да кто же поет на чужбине! — отозвалась кормилица. — Вот и ты уже не поешь больше…

Голос Роксаны прозвучал еле слышно:

— Не пою…

В эту минуту вошла рабыня и сказала, что прибыл гонец. Роксана вскочила. Кормилица остановила ее:

— Сядь, Рокшанек! И все ты забываешь, что ты — жена Александра, царя царей. Я сама возьму письмо.

— Нет, пусть войдет!

Гонец, еле переводя дух, остановился у входа. Пот бежал струйками по его смуглому лицу, мешаясь с пылью. Потрескавшиеся губы еле смыкались…

— Давай! — Роксана протянула руку, унизанную чуть не до плеча драгоценными браслетами.

— Письма нет, госпожа, — ответил гонец.

— А где же оно?

Гонец притронулся к своей голове:

— Здесь.

Румянец исчез с нежных щек Роксаны. Она стояла белая, как весенний цветок крокуса, растущий на Скале. Слезы, готовые пролиться, остановились в глазах.

— Что же там?

— Царь сказал, что он сам приедет к тебе, госпожа.

— Приедет?! Когда?!

— Он сказал — скоро.

— О!.. — Роксана улыбнулась горькой улыбкой. — Скоро! Скоро… Это значит неизвестно когда.

Вечером, когда жгучее солнце, склоняясь к горам, теряло свою силу, Роксана вышла из шатра. Кормилица следовала за нею, не отставая ни на шаг. Стража тотчас окружила жену царя щитами — ее оберегали.

А жене царя хотелось быть одной. Хоть немного побыть одной со своими думами, со своей печалью. Огромное небо наливалось горячим золотом зари, бледнело, угасало… Звенели цикады. И отовсюду с гор, чужих, затаившихся в своем безмолвии, наплывало одиночество.

Александр приехал неожиданно. Он вошел в шатер запыленный, в шлеме, мокрый от пота. Роксана охнула и бросилась ему навстречу, протянув руки. Его трудно было узнать — осунувшийся, загорелый до черноты, отчего глаза казались еще светлее. Он снял шлем.

— Роксана!

— О Искандер! О, наконец-то!

Она обхватила его за шею, прижалась щекой к его плечу. Оба молчали, потому что не было таких слов, какими можно выразить счастье свидания.

Несколько дней Александр отдыхал в ее шатре. Но заботы и тут не давали ему покоя. Воины сейчас рубят лес у реки, хороший лес, корабельный. Будут строить корабли, чтобы отправиться вниз по Инду… Неарх-критянин, корабельщик, следит за работами. Там же и его верные этеры.

Но Александру все нужно видеть и самому давать распоряжения. Река неизвестна, страна чужая. Мало ли неожиданностей может встретиться им в пути? А инды народ опасный, непокорный, всегда готовый к битве, к нападению…

Эти дни покоя и радости пролетели, как птицы на заре. И вот наступило утро, когда Александр взял в руки свой украшенный золотом и белыми перьями шлем.

— Разве тебе уже пора, Искандер?

— Пора, моя светлая, пора!

Роксана долго смотрела, как серебряное облако пыли, поднятое конным отрядом Александра, уходило по дороге. В обозе уже шла суета, обозники готовили повозки, свертывали палатки, готовились в путь. Обоз пойдет по следам армии. И Роксана поедет вслед за Александром. В глубь Индии, до Океана, до конца света.

Новые корабли Александра, пахнущие свежим деревом, плыли вниз по реке Инду. Широкая вода Инда держала в себе отражение белого от зноя неба; напористые заросли прибрежных мангровых рощ, удивлявших македонян, подходили к самой воде. Корабли медленно шли мимо селений и городов. Индусы, коричнево-темные, с прямыми черными волосами, с белыми повязками на бедрах, толпами стояли на берегу и, молча, в изумлении и страхе смотрели на них.

Растения, животные, птицы — здесь все было другое, удивительное, сказочное…

— Смотри, какие люди скачут по деревьям! Может, это и есть пигмеи?

— Ты не слышал, что ли, что это обезьяны? Спроси у пленных.

— Как бы их ни называли, все-таки они люди. Смотри, как ловко они чистят бананы! У них же руки есть!

— Руки-то есть. Но ведь и хвосты есть. А где ты видел людей с хвостами?

— У нас-то не видел. А здесь — кто их знает? Здесь все может быть!..

Корабли шли длинной чередой, золотисто светясь на темной воде. По расчетам Александра, они скоро должны прибыть в то место, где Гефестион и Фердикка строят через Инд большой мост. Как они там? Справились ли? Река широка и быстра…

Но вот настало утро, когда расступились прибрежные заросли и над темной, полной золотых бликов водой возникло четкое очертание моста. Мост, настланный на поставленных в ряд кораблях, перекинулся с одного берега на другой, оседлав могучую реку.

Александр почувствовал, как радость хлынула ему в сердце. Мост готов, он есть, он ждет Александра. И ждет Александра его друг Гефестион.

Гефестион и Фердикка стояли на берегу, окруженные войском. Лишь показались царские корабли, воины подняли радостный крик. С кораблей ответили им. Началось ликование встречи, ведь никто не был уверен, что эта встреча произойдет. Захватывая города и пленных, македоняне и сами втайне чувствовали себя пленниками в этой заколдованной стране.

Александр, торопливо ответив на приветствия, осмотрел мост.

Он прошел по настилу на другой берег, перешел обратно, придирчиво разглядывая его устройство.

Гефестион и Фердикка, инженеры и строители — все ходили с ним рядом, готовые отвечать на вопросы, которые задаст царь. А он их задаст непременно — это они знали.

Мост держали два тридцативесельных корабля. Между ними стояли малые суда.

— Как вы установили корабли?

— Сваи вколотить было невозможно, царь, — рассказывали, обступив Александра, строители, — река слишком глубокая и сильная. Вот и сделали такой — Ксеркс когда-то делал такой мост через Геллеспонт. А суда установили так: мы их пускали по реке кормой вперед. Большой корабль идет, а маленькое суденышко на веслах удерживает его, не дает уйти. А как доходит судно до моста, отпускаем на дно груз, корзины большие сплели, набили камнями и опустили. Груз этот и держит корабль.

— Мы спешили, царь, — сказал Фердикка, — сделали что могли!

Царь остался доволен. Мост готов, задержки не будет.

Вечером Гефестион прошел в шатер к царю. Александр ждал его.

— Как мне не хватало тебя, Гефестион!

— Мне тебя тоже, Александр.

Это были часы умиротворяющей радости, какую дает присутствие друга…

— Гефестион, почему же ты стоял и молчал, когда другие хвалились своим усердием? Ведь руководил работами ты!

— Им надо завоевать милость царя.

— А тебе не нужна царская милость?

— Мне нужна только дружба Александра.

В шатре было душно, они вышли. Стояла ослепительная лунная ночь.

— Неприятную новость я должен тебе сообщить, Александр…

— Что?

— Каллисфен умер.

— Почему? Из-за чего?

— Ты ведь давно его не видал… Он страшно растолстел. Нечеловечески. Думаю, что это и задушило его.

Александр задумался.

— Ну что ж, воля богов, — сказал он. — Я хотел судить его — он не дождался. Но все равно Каллисфен был бы осужден. Ты позаботился о его сочинениях?

— Да. Я собрал все.

— Воля богов. Но теперь Аристотель для меня потерян навсегда.

Не спали долго. Разговаривали о разных делах, решали дальнейшие планы. Александр хотел сразу идти через Инд в глубь Индии. Гефестион согласился: надо идти, медлить не следует.

СМЕРТЬ БУКЕФАЛА

Могущественный раджа Пор, властитель более ста городов по ту сторону реки Гидаспа[*], получил от царя македонского Александра письмо. Александр требовал, чтобы Пор встретил его и принес ему свою покорность.

Старый раджа не знал, что ему делать: смеяться или негодовать? Он со своим огромным войском, со своими боевыми слонами, на своей земле должен изъявлять покорность пришельцу? Кроме того, у раджи Пора есть надежные союзники, раджи соседних царств, особенно сильный раджа Кашмира!

— Не отнесись легко к этому противнику, царь, — сказал Пору его союзник раджа Авизар, — он прошел по всей Азии и нигде не знал поражений.

— В таком случае встретим его на Гидаспе с войском, — ответил Пор. — Так и напишем ему.

Когда индийское войско подошло к Гидаспу, Пор с высоты огромного слона, на котором сидел, увидел, что македоняне уже стоят на том берегу.

— Посмотрим, как-то они переправятся, — сказал он, прищурив черные глаза, — как-то они заставят коней выйти на берег, когда здесь стоят слоны. Ведь лошади боятся их!

А дальше началось что-то непонятное для раджи Пора. Македонянин не собирался переправляться, видно, решил ждать зимы, когда река обмелеет. Но зачем же он бросается по берегу то в одну сторону, то в другую? Видно, все-таки ищет переправы? Раджа Пор следил за ним непрестанно: он тотчас посылал отряды туда, где, казалось, македоняне налаживают переправу. Но когда эти отряды приходили, там не было никого. Обман, опять обман…

— Решил не давать мне покоя! — сказал Пор. — Ну, так и пусть мечется по берегу сколько захочет. Я больше не тронусь с места.

А когда Пор перестал следить за передвижением македонских отрядов, Александр перешел реку.

Такого тяжелого дня не помнили даже старые македонские ветераны. Уже с утра воины почувствовали какое-то смятение и тревогу. Неожиданно сквозь жгучий зной прошла ледяная струя. Птицы перестали петь, большие черные муравьи заметались под ногами. Со всех сторон на небо полезли тяжелые, с багровым отсветом тучи, стало темно. Даже яростное индийское солнце не могло пробиться сквозь них…

Воины пугались, жались друг к другу — что будет сейчас? Гибель света, гибель земли?..

Но военачальники кричали, приказывали делать свое дело. И воины торопливо сколачивали разобранные на части суда, привезенные с Инда, набивали травой мешки из шкур, налаживали лодки.

Ветер с воем и свистом раскачивал огромные деревья; черные ветви их метались по красному небу, как в безумном сне. Ударил гром, оглушительный, грохочущий, непрерывный. Многие попадали на землю от внезапного ужаса…

Но военачальники кричали, приказывали делать то, что нужно.

И воины снова брались за работу.

Потом грянул ливень. Сплошной водопад хлынул с неба, не давая перевести дух. Македоняне не знали, на каком они свете, может быть, уже в преисподней. Сплошной поток воды, пронизанный огнем молний, гремел и звенел тяжелым звоном, обливая холодом беззащитные тела. Река почернела, вздулась. Она неслась с грозным ревом, поднимая с глубокого дна коричневый ил. К реке нельзя было подступиться.

Это были муссонные дожди, о которых Александр ничего не знал. И только железная дисциплина держала воинов и заставляла делать свое дело. Возле горы, заросшей лесом за крутой излукой реки, македоняне сколачивали корабли и опускали их в черную, бушующую воду. В грохоте ливня они готовили переправу.

Индийцы ничего не подозревали — завеса ливня скрывала от них действия Александра. Александр оставил на берегу половину войска. А сам со своими этерами, с отрядами Кена, с конными бактрийцами и согдами, с отрядами скифов, верховых лучников, щитоносцев и агриан ночью подошел к переправе.

К утру наступила внезапная тишина. Ливень кончился. По серебряному небу начал разливаться розовый свет широкой теплой зари.

И тут воины Пора со своих наблюдательных постов с ужасом увидели, что Македонянин с войском уже на их берегу и уже идет к их лагерю, готовый к бою.

— Александр переправился? — удивился Пор. — Но его армия все еще стоит там, против нашего лагеря! Значит, он переправился с небольшим отрядом. Надо отбросить его.

Пор послал своего сына с отрядом всадников и ста двадцатью колесницами. Этого хватит, чтобы отогнать Македонянина.

Александр стремительно налетел на него, разбил его отряд, угнал его колесницы. Четыреста индийских всадников остались лежать на поле боя. И вместе с ними, с копьем в груди, остался лежать на земле молодой сын раджи.

Пор понял, какую он совершил ошибку. Надо было двинуть всю армию против Македонянина и сразу уничтожить его. Ведь у Пора войска в четыре раза больше! Сердце старого раджи разрывалось от горя и гнева. Как же он не поверил, когда ему говорили, что это грозный враг явился к нему на берега Гидаспа!

Пор приказал готовиться к бою. Индийская армия стояла фронтом, который был в четыре раза длиннее, чем фронт македонян — пехота, всадники, боевые колесницы… На передней линии — несокрушимой стеной огромные боевые слоны. И на самом большом, богато разукрашенном слоне — раджа Пор.

И снова Пор совершил ошибку — он медлил, выжидал.

Но не ошибся Александр. Пока Пор выжидал, Александр бросился в атаку. Страшней всего ему были слоны, но он приказал избегать их.

Он повел войско косой линией и ударил всей силой в одну точку, в самое слабое место индийского фронта, где не было ни колесниц, ни слонов.

Кратер ждал, готовый к переправе. Увидев, что битва началась, он тотчас ринулся через реку со своими отрядами на помощь Александру. Слаженная выучкой и дисциплиной, македонская армия расстроила, спутала, смешала неповоротливое войско Пора. Александр, сражаясь, как всегда, в переднем ряду, со всей своей стремительной яростью пробивался к Пору. Он видел раджу, сидящего на слоне. Но Пор был далеко, огромные массы воинов защищали его.

Неизвестно, сколько часов бились в неистовой схватке. Ослепшие от раскаленного зноем неба, оглохшие от звона копий и щитов, македоняне не видели конца битвы. Стало совсем трудно, когда Пор двинул на них хрипло ревущую силу слонов. Лошади в ужасе, не слыша всадника, бросились от этих чудовищ, ломая строй. Слоны врывались в гущу войска, топтали людей, били хоботом, клыками…

Но македоняне не отступали. Фаланга, разбросанная слонами, мгновенно соединялась и, пропустив слонов, снова шла на врага. Македоняне разбегались от разъяренных животных, но, отбежав, осыпали их стрелами или, подкравшись сзади, подрубали топорами жилы на ногах. Обезумевшие от ран, потерявшие своих вожаков, слоны с воем носились по полю, давили и индийцев и македонян. Тяжело раненные слоны падали и умирали. Они лежали серыми глыбами среди убитых воинов, лошадей и разломанных колесниц…

Раджа Пор увидел, что проигрывает битву. Он собрал еще сорок слонов и сам на своем могучем слоне двинулся вместе с ними, чтобы сразу растоптать и уничтожить македонян. Но это ему не удалось — он еще раз ошибся. Легкое, ловкое войско стрелков, агриан и аконтистов увертывалось от слонов, осыпая их стрелами. А в это время в одном конце поля вокруг Александра собиралась конница, строилась фаланга. А на другом конце становились в строй щитом к щиту гипасписты — щитоносцы.

Индийцы поняли, что погибли. Началось бегство. И раджа Пор повернул своего быстроходного слона.

Александр тотчас помчался в погоню. Он гнался за ним не с тем, чтобы убить его; он боялся, что старого Пора, который так отважно сражался, убьют свои же, как убили Дария. Он хотел взять Пора в плен живым, — отвага этого старого человека поразила Александра.

— Остановись! — кричал он, хотя знал, что Пор его не слышит. — Остановись, я больше не враг тебе!

И тут он вдруг почувствовал, что могучий Букефал зашатался под ним. Александр соскочил с коня:

— Что ты, друг мой? Что с тобой, Букефал?!

Конь повел на него налитыми кровью глазами, ноги его будто запутались в невидимых путах, и он рухнул на землю, весь мокрый от пота и пены.

Александр закричал, положив руку на его широкий, с белой отметиной лоб:

— Букефал! Букефал!

Конь глухо и коротко простонал. Потянулся было к Александру, но уронил голову на жесткую, затоптанную траву и затих.

Александр не хотел верить тому, что случилось.

— Букефал! — повторил Александр, стоя над ним. — Ну что же ты лежишь? Вставай! Друг мой, кто же мне заменит тебя?

Александр снял шлем. Он вытирал рукой пот, размазывая по лицу пыль. И все еще никак не верил, что Букефал уже не встанет.

Александр позвал еще раз: «Букефал!» — и черное атласное ухо вздрогнуло.

— Он еще слышит меня! Позовите скорее врачей!

Но это движение уха было последнее, чем смог ответить преданный конь своему хозяину.

Индийцы бежали беспорядочной массой. Кратер со своими свежими отрядами преследовал бегущих. Увидев раджу Таксилу, Александр велел ему догнать Пора. Сам он не мог оставить своего коня.

Пор неистово гнал слона, уходя от македонян. Оглянувшись, он увидел старого, ненавистного врага раджу Таксилу. Сам раненный, изнемогающий от жажды, Пор не мог стерпеть — бросил в раджу дротик. Быстрый конь Таксилы увернулся, и Пор снова погнал слона. Александр послал других индусских раджей, своих союзников, догнать Пора. Враги, мелкие раджи, которые постоянно зависели от него, окружили старого Пора. Пор остановил слона. У него было темно в глазах от потери крови, от жажды пересохло горло. Слон стал на колени, осторожно снял Пора хоботом со своей спины и опустил на землю. Пор не мог говорить. Ему дали воды — он пришел в себя.

Оглянувшись на раджей, окружавших его, на этих людей одной с ним крови, но ставших его врагами, он потребовал, не скрывая презрения:

— Отведите меня к Александру!

Александр издали увидел его. Пор шел выпрямившись, красивый и величавый. Александр вместе со своими ближайшими друзьями поспешил ему навстречу. Два царя приветствовали друг друга так, будто не было здесь ни побежденного, ни победителя. Пор держался с гордым достоинством.

— Как мне обращаться с тобой, Пор? — спросил Александр, пораженный отвагой, с которой старый раджа защищал свою землю.

— По-царски, — ответил Пор.

— Я, со своей стороны, так и готов поступить!

Александр оставил Пору его землю и даже присоединил еще одну область, которую завоевал. Только эти земли уже не были царством индийского раджи Пора, а стали сатрапией Александра, царя македонского.

Пора Александр принимал у себя как друга.

— Мало нам было персов, — вздыхали старые македоняне. — Теперь у нас уже индийцы будут! Любит наш царь варваров, любых приласкает.

Но более дальновидные возражали на это:

— Наш царь умнее, чем вы думаете. Приласкал Таксилу, приласкал и его врага Пора. Теперь они оба зависят от милости нашего царя. Ведь они-то не догадались объединиться против нас!

На берегу реки Гидаспа, там, где проходит путь, по которому пришли македоняне и где переправились в царство Пора, Александр построил большой город. Этот город он назвал Никеей — город Победы — в память победы над индийцами. Другой такой же большой город, построенный на реке Гидаспе, он назвал Букефалами — в память своего любимого коня, которого он потерял здесь.

ДОЖДИ

Ливни гремели день за днем. Изредка мощное солнце Индии, прорвавшись сквозь грозные черные тучи, пыталось опалить землю своим яростным зноем. Люди радовались, что могут согреться и обсушиться, но вскоре уже начинали изнемогать от беспощадной жары. И тут снова грохочущий гром сотрясал небо, и снова ливни обрушивались сплошным гремящим потоком, пронизанным белым зловещим блеском молний. Македонянам в часы ливней в их лагерных палатках казалось, что они на дне моря и неизвестно, как им всплыть наверх.

Шум и грохот непогоды мешал слушать. И тому, кто рассказывал, приходилось повышать голос.

— За рекой Гифасис[*] самые богатые земли, — голос старого индийца звучал восторженно, — там живут очень смелые люди. У них большие, хорошо возделанные поля, богатые урожаи. И нигде во всей Индии нет таких огромных и свирепых слонов, как у них. А слонов этих у них множество!

Александр слушал жадно и так же жадно расспрашивал: а какие там города? А какие еще реки за Гифасисом? А далеко ли до Ганга, о котором он слышал, что это — самая большая река? И правда ли, что Ганг впадает в Восточное море, где и находится край земли?

Индиец отвечал запутанно, туманно. Он больше говорил о красоте своей земли, о богатстве ее растительности, о животных, никогда не виданных македонянами.

— В Ганге есть крокодилы… Огромные.

— Крокодилы? Значит, Ганг где-то рядом с Нилом. Ведь Аристотель говорил, что их истоки близко друг от друга. В Ниле тоже есть крокодилы.

Эта ошибка Аристотеля дорого обошлась македонянам. Александр думал, что он дойдет до Ганга, а там и до истоков Нила, а по Нилу ему просто будет проплыть в Египет. Однако все оказалось неизмеримо труднее, и немало мук пришлось вынести, прежде чем македонское войско вернулось из Индии в Азию.

Александр уже видел этот полный неисчерпаемых чудес край. Он уже видел свитки с их описанием, составленные его историками и географами. Вот кончатся дожди, и он пойдет в глубь Индии, к Гангу.

— Но дожди не кончались — это было их время, время муссонов. Однако не останавливать же ему из-за дождя свой поход!

— В лагере невесело, Александр, — сказал Гефестион, когда царь отпустил индийца, — воины устали.

— «Устали»! А разве я не устал? Но я дам отдых. Пусть отдохнут несколько дней. Конечно, последнее время было особенно трудно: эти дожди, эти размытые дороги, эти реки, пришедшие в бешенство… Да еще и змеи в воде… Я все это понимаю, Гефестион.

— Александр, ты сам хорошо знаешь, что дело не в размытых дорогах и змеях в воде. Не хмурься, ты знаешь правду, только пытаешься закрыть на нее глаза.

Александр угрюмо молчал. Да, он знал правду, он знал, что в войске его давно идет разлад, что все слышнее голоса недовольных.

— Куда мы идем? Зачем? Ради чего мы терпим все эти мучения?

— Поход наш не имеет ни цели, ни смысла!

— Царю надо дойти до края света! А к чему нам этот край света? Чтобы сложить там свои кости?

Да, в последнее время македонянам приходилось трудно. Индийские раджи, через земли которых приходилось идти, не пропускали македонян, не сдавались на милость. Александр брал их города с боем, оставляя в них свои гарнизоны. Но как только его армия уходила дальше, в глубь Индии, покоренные раджи восставали, брались за оружие, уничтожали македонские гарнизоны.

Александру приходилось снова посылать своих военачальников с большими отрядами войска и снова покорять эти независимые племена, не желавшие терпеть рабства.

Осада большого города воинственных кафеев Сангалы была длительной и очень тяжелой. Кровавые битвы у ее стен, победа, полная ярости, жестокая расправа с побежденными… Это были мрачные, тяжелые дни даже для закаленного македонского войска.

А потом снова поход, бездорожье, переправы через реки, где приходилось бороться с бурным течением, где тонули суда, налетая на острые камни, словно клыки, торчащие под водой…

И все время дождь, ливень, проливень… Или нестерпимая, удушающая жара.

Измученная армия наконец подошла к реке. Это была река Гифасис.

— Теперь перейдем Гифасис, — стараясь ободрить воинов, говорил Александр, — а там прямо до Ганга. А за Гангом уж и край земли. И тогда — вся Ойкумена наша. Весь мир — наш. Вы слышите, македоняне? Весь мир! Границами нашего государства будут границы, которые бог назначил земле. А это не так уж мало!

Но воины угрюмо молчали, а военачальники тихо переговаривались между собой:

— Вот как! Теперь уже — весь мир. Сначала — только азиатское побережье. Потом — Персия, а теперь уже — весь мир!

— Пожалуй, это окажется гораздо дальше, чем мы ожидаем. Дорога недалека только что вышедшему в путь. И гораздо длиннее тому, кто уже прошел тысячи стадий. И прошел через битвы, неимоверные труды, болезни и лишения.

Дождь по-прежнему лил с небольшими передышками. Это утомляло больше, чем самые тяжелые походы. Это изводило душу тоской безысходности. Терпеливое, выносливое войско теряло терпение и душевные силы. Воины собирались по нескольку человек и говорили только об одном, потому что тоска у всех была одна и та же.

— Пора возвращаться домой, пора в Македонию. Что нам еще делать здесь, на краю земли? Надо уходить отсюда, пока еще нас носят ноги. Что мы найдем здесь — богатство?

— Да, нечего сказать, мы сильно разбогатели, победив весь мир! Что было — сожгли. Что осталось — износили. Поглядите друг на друга — как роскошно мы одеты!

Они горько смеялись, показывая свои рваные одежды, изношенные в битвах. Их македонские плащи превратились в лохмотья. Чтобы укрыться от холода, от снега, от дождей, они добывали какое-нибудь азиатское платье, а когда изнашивалось и оно, сооружали себе одежду из разных кусков…

И все чаще вздыхали:

— О Македония!

В это время царь объявил, чтобы войско готовилось к походу. Они пойдут дальше через реку Гифасис до Ганга.

И тут, впервые за все время тяжелого пути, войско громко зароптало. Военачальники один за другим стали являться к царю:

— Царь, воины отказываются идти дальше. Хотят домой.

— Как! — Александр был возмущен. — Даже если я сам поведу их?

— Да, царь. Даже если ты сам пойдешь рядом с ними. Они говорят, что больше не могут следовать за тобой. Ходят слухи, которые пугают их. Рассказывают, что река Ганг в тридцать две стадии шириной, а глубиной в сто оргий[*], — у них не хватит сил переправиться через такую реку. Рассказывают, что на том берегу Ганга стоит огромное войско, так что и земли под ним не видно, тысячи боевых колесниц, тысячи боевых слонов… А у наших воинов больше нет сил.

Александр отпустил военачальников. Он глубоко и тяжко задумался. Все рушится. Все гибнет. Если он не перейдет Ганга и повернет назад уже у самой цели, все, что он сделал, чего добился несказанными трудами, превратится в ничто. Ведь он так и не дошел до Океана[*], до конца Ойкумены! Нет, это невозможно. Быть так близко от свершения мечты его жизни — и, не достигнув ее, уйти!

Нет, он сам поговорит с воинами. Сколько раз уже было так: войско падало духом и Александр своим красноречием снова поднимал воинов и в битвы, и в походы.

Он приказал созвать военачальников всего войска. Они явились один за другим — командиры конницы, командиры фаланг… Сквозь шум и гул ливня они входили в шатер и сбрасывали тяжелые, мокрые плащи у входа, — македоняне, персы, бактрийцы, согды, агрианы… Все они были хмуры и озабоченны.

Александр встал перед ними. На его откинутых со лба кудрях светилась царская диадема.

— Я вижу, македоняне и союзники, — сказал он, — что не с прежним боевым настроением пойдете вы со мной на опасную войну. Я и созвал вас, чтобы убедить вас идти со мной дальше или убедиться вашими доводами и повернуть обратно.

Если вы считаете, что все труды, понесенные нами, были напрасными и я, ваш полководец, заслуживаю только порицания, то мне сказать вам больше нечего. Но если вы вспомните, что мы добыли и побережье Срединного моря, и Египет, и Вавилон, и все азиатское царство персов и мидян и что Инд протекает теперь по нашей земле, то убедитесь, что сделано нами не мало.

И теперь, когда осталось только перейти Гифасис и дойти до Ганга, за которым уже близок и край Ойкумены, вы остановились. Если бы я сложил на вас все труды и опасности, а сам бы их и знать не знал! Но ведь труды и опасности я делю наравне с вами, и награды предоставлены всем… А когда мы вернемся отсюда в Азию, то, клянусь Зевсом, я отмерю каждому добра не по его чаяниям, а сверх, с избытком. И тех, кто пожелает вернуться домой, я отошлю в родную землю или отведу их сам. А тех, кто останется, я награжу так, что ушедшие будут им завидовать!

Речь Александра была горячей, взволнованной; в ней звучало в полный голос его страстное желание увлечь своих воинов дальше, чтобы закончить поход, как он задумал. Он ждал, что сейчас они закричат, чтобы он вел их к Гангу, что они пойдут за ним, за своим царем, всюду, куда он их поведет!.. Но военачальники стояли, понурив головы. Только шум ливня за стенами шатра был ему ответом. Александр ждал, все еще надеясь.

— Я жду. Что же вы молчите? Если у вас есть возражения — выскажите их!

Молчание.

— Я жду. Я хочу выслушать вас.

Молчание.

Наконец поднялся военачальник Кен. Он так же, как и все, боялся противоречить царю. Но не хотел и обманывать его ложной покорностью.

— Царь, я отвечу тебе. Я буду говорить не о нас: мы осыпаны почестями, мы поставлены выше других и мы готовы с тобой на все. Но я буду говорить о войске. И не для того, чтобы угодить войску, а думая о твоей пользе, царь, и о твоей безопасности. Тобой, царь, и теми, кто вместе с тобой ушел из дома, совершено много великих дел, поэтому-то, думается мне, теперь надо положить предел трудам и опасностям. Ты видишь сам, сколько нас, македонян, ушло вместе с тобой и сколько нас осталось… Одни погибли в боях, другие, уже не способные после ранений к военной службе, рассеялись по Азии. Еще больше умерло от болезней. Осталось немного, и у них уже нет прежних сил, а духом они устали еще больше. Все, у кого еще живы родители, тоскуют о них; тоскуют о женах и детях, тоскуют о своей родной земле… Мы выполнили все, что могли взять на себя смертные. Ты же хочешь своей победой осветить больше земель, чем освещает солнце. Это замысел, достойный твоего гения, но он не по нашим силам. Не веди воинов против их воли. Возвращайся сам на родину, повидайся с матерью, укрась наши храмы трофеями[*]. И тогда уже вновь снаряди поход. Другие македоняне и другие эллины пойдут за тобой — молодежь, полная сил, вместо обессиленных стариков. Они пойдут за тобой с особенной охотой, увидев, что твои старые воины ушли бедняками, а вернулись на родину богатыми и прославленными людьми. Тебе, ведущему такое войско, нечего бояться врагов. Но не испытывай и божества. Боги могут послать такую беду, от которой человеку остеречься невозможно.

Кен умолк. Невнятный говор прошел среди военачальников, и Александр слышал, что они одобряют Кена. Он увидел, что многие плачут, опустив голову и неловко утирая слезы загрубевшими руками.

Александр был горестно удивлен этой речью. Кен, его верный друг и соратник, который всегда был с ним рядом, готовый выполнить любой приказ царя… Он был рядом и в битве с трибаллами в дни ранней юности Александра, он был рядом и при Гранике, и при Иссе. Он штурмовал вместе с Александром Тир и сражался под Гавгамелами в центре фронта, где был опасно ранен стрелой… Он преследовал по приказу царя неуловимого Спитамена и сражался здесь, на Гидаспе…

И только теперь, на Гифасисе, когда почти вся Ойкумена у них в руках, когда можно властвовать над всем миром, — Кен отказался следовать за своим царем!

Александр понял, что он бессилен против непреклонного решения войска вернуться домой. И понял главное: не только потому что они хотят вернуться, что у них не стало сил, а потому, что они не верят в свою власть над всем миром и не видят смысла в дальнейшем походе.

Это убивало честолюбивые мечты Александра, убивало его душу.

Ночь была тяжелой. Александр не мог спать — все в нем дрожало от возмущения, от обиды, от того, что уходит из рук то, что казалось таким уже возможным… Он не знал, какая огромная земля лежит за Гангом и что вовсе не так близок тот таинственный берег туманного Океана, который он считал краем земли.

Стояла тишина, ливень перестал. Александр, отстранив стражу, вышел из шатра. Ни лагеря, ни земли, ни неба. Черные тучи и сырой, тяжелый туман. Теплая земля дышала влагой.

К утру он уснул, снились печальные сны. Букефал подходил к нему и хватал за хитон мягкими губами.

«Букефал, друг мой! Друг мой!»

Александр пытался погладить коня, но рука встретила пустоту.

Он проснулся с печальным сердцем.

Вспомнив вчерашнее, Александр тяжело задумался. Что случилось? Он, царь, полководец, должен подчиняться войску? Войско отказывается повиноваться ему? Но разве не обещал Аммон отдать в его власть всю землю?

В бессильном отчаянии он ждал, что военачальники придут и скажут, что и они, и их войска готовы идти за царем, готовы идти всюду, куда он поведет их, потому что они не могут оставить его.

Но лагерь молчал. Тишина. Только буря шумела и снова лил не переставая дождь, с воем ветра, с грохотом грома, с полыханием молний. Казалось, весь мир уже утонул в этом дожде. И лагерь молчал.

Понемногу гнев и отчаяние утихали. Александр то расхаживал по своему огромному шатру, то бросался на спальное ложе, то велел приготовить ему ванну. И на второй, и на третий день он никого не впускал к себе, даже Гефестиона. И здесь, в одиночестве, он обдумывал свое положение и свои дела.

Надо ли ему идти до Ганга? Не случится ли так, что, уйдя так далеко на Восток, он потеряет завоеванные земли? Уже и сейчас отовсюду приходят гонцы с жалобами на произвол его наместников-сатрапов. А их некому наказать — царь далеко. Он дал большую власть и силу персидским и македонским вельможам, а эти люди замышляют измену…

По всем его завоеванным странам, как сухие костры, вспыхивают восстания покоренных племен. Уступив силе, они снова берутся за оружие, и никакой армии Александру не хватит, чтобы держать их в повиновении.

Александр перебирал в памяти рассказы индийских раджей Пора и Таксилы об их стране. Страна эта богата сокровищами земли и рек. Но прежде чем попадешь в глубь ее, надо пройти огромную пустыню, такую огромную, как вся захваченная им Азия. Ни дерева там, ни травы. Только песок поднимается красной тучей, знойная пыль душит все живое… Днем там смертельный зной, а ночью леденящий холод. И воды там нет. Только и найдешь кое-где узкий, глубокий колодец, но вода там плохая, от которой болеют и животные, и люди…

«Куда ты пойдешь? — говорил сам себе Александр. — Куда ты пойдешь с этим измученным войском, которое больше не хочет идти за тобой? Кого ты победишь?»

«Я не могу не победить, — упрямо возражал он сам себе, — я буду побеждать!»

«Не испытывай терпение богов. Там сильные воинственные племена. Ты не вернешься оттуда, и войско твое не вернется!»

«Значит, слава моя должна погибнуть? Ведь я не совершу то, что решил совершить. Ведь это будет отступлением!»

«Иногда и отступление является победой. Бывает и так».

«Бывает и так. Но ведь я шел сюда, чтобы покорить весь мир. Весь мир! И я мог бы это сделать, мог бы! А теперь я должен отказаться от этого. Дело всей моей жизни гибнет!»

На четвертый день Александр позвал свою свиту и жрецов. Буря утихла, словно давая наконец возможность людям оглядеться и опомниться. Царь объявил, что намерен идти дальше и переправиться через Гифасис. Этеры и телохранители смущенно молчали. Они не знали, смогут ли поднять войско. Вернее, знали, что не смогут…

— Надо посмотреть, что скажут жертвы, — напомнил старый жрец Аристандр, еле живой, с белой трясущейся бородой. — Нельзя идти, не испросив соизволения богов.

Жрец принес жертву. Она предвещала беду.

Царь сам разбирался в жертвах и предзнаменованиях. Но сейчас он не подошел к жертвеннику. Ему было уже ясно, что, как бы он ни настаивал, войско дальше не пойдет.

— Друзья мои, — кротко и печально обратился он к своим этерам, людям преданным ему и верным, — боги запрещают нам идти дальше. Поэтому объявите войскам, что я решил повернуть обратно.

И, когда это решение стало известно войску, над лагерем поднялся клич радости и ликования.

— Спасибо тебе, царь, что ты только нам, македонянам, позволил одержать победу над тобой — победу над Александром!

Войско быстро собиралось в обратный путь. А на небе уже снова сгущались и сталкивались тучи, разя друг друга белыми молниями. И вот уже снова непроглядный ливень затопил все на свете… Ливень ревет, гремит, бушует вот уже семьдесят дней и семьдесят ночей. От этого можно сойти с ума. О Македония!

Войско повернуло обратно, к Гидаспу.

ПУТЬ К МОРЮ

Долина Гидаспа встретила теплом и веселым солнцем. За четыре месяца их отсутствия здесь все изменилось. Дожди кончились, река вошла в русло, по берегам счастливо бушевала сочная зелень посевов, деревья на склонах гор сверкали омытой листвой.

На Гидаспе стояли недавно отстроенные корабли; их черные борта отражались в синей, с яркими бликами воде. Отряды строителей, триерархи — македонские этеры, строившие корабли, с ликованием встретили царя. Измученное войско ободрилось.

— Значит, домой отправимся на кораблях? Это полегче, чем шагать в полном снаряжении!

— На кораблях-то на кораблях. Но что там нас ожидает? Река чужая, и море чужое.

— Все равно, как, и на чем, и какой дорогой. Лишь бы домой!

Но ни одна радость не приходит без того, чтобы что-нибудь не омрачило ее. Внезапно заболел и умер военачальник Кен. Александр созвал всех врачей, что были в войске. Никто не помог. Пришлось зажигать погребальный костер.

Похоронив Кена, царь приказал немедленно снаряжать корабли в путь.

И спустя месяц наступил тот серебряный рассвет, когда царь в полном вооружении, окруженный свитой, поднялся на борт своего корабля.

Командование флотом принял критянин Неарх. В войске нашлось немало людей, понимающих морское дело, — издревле искусные моряки финикийцы, корабельщики с острова Крита, египтяне, выросшие на берегу великой реки… Весь этот пестрый экипаж занял свои места на кораблях. А на берегах Гидаспа выстроилось сухопутное войско, которое должно идти до реки Акесина, до того места, где в Акесин впадает река Гидасп. На одном берегу стоял со своими фалангами и конницей Кратер. На другом берегу стоял Гефестион со своими фалангами, конницей и двумястами слонов. Оба войска выстроились в походном порядке и ждали царского сигнала, чтобы тронуться в путь.

Александр, поднявшись на корабль, бросил быстрый взгляд на один берег, потом на другой. Войска его любимых военачальников стояли с такой превосходной выправкой, с таким военным блеском, что у царя в глазах пробежали слезы. И с такой-то армией он вынужден отказаться от своей необоримой мечты. Именно эта его прекрасная армия перестала повиноваться ему.

Слез Александра никто не видел. Он сосредоточенно, отрешенно от всех стоял на высоком корабельном носу с драгоценной золотой чашей в руках. Он обращался к богам. Он просил своих родных богов, богов Эллады, сделать его путь безопасным и сохранить его войско.

Окруженный жрецами и прислушиваясь к их вещаниям, он совершил возлияние богу морей Посейдону, своему предку Гераклу, Зевсу — Аммону, нереидам[*] и реке Гидаспу… Войско в молчании, вместе с царем, призывало своих богов. Кубок, сверкнув золотой звездой, упал в воду.

Царь взмахнул рукой. Грянули звонкие трубы. Корабли подняли разноцветные паруса. Дружно ударили весла. Пошли длинные военные корабли, пошли грузовые, на которых стояли лошади, пошли корабли с провиантом и боевыми припасами… Сотни кораблей двигались в строгом порядке один за другим.

А по берегам реки пошли боевые отряды Кратера и Гефестиона. Шли, как ходили в поход все эти годы, — конница, фаланги, гипасписты… Лишь одно было удивительным и непривычным: в войске Гефестиона, покачивая хоботом, покорно шагали огромные серые удивительные животные — слоны.

Македонская армия снова тронулась в путь.

Александр долго смотрел, как удалялось от берега его сухопутное войско, отходя в глубь страны. А потом прошел на корму и еще раз мысленно простился с Кеном. Одинокая могила осталась на берегу чужой реки, в чужой земле… Тяжело, тяжело терять близких друзей, даже и тогда, когда они перестали понимать тебя и верить тебе.

Берега медленно проходили мимо, незнакомые, неизвестные… Сначала реку теснили лесистые горные отроги. Потом горы отступили, открылись светлые поля. Отовсюду к берегу бежал народ. Коричневые, полуголые, они толпились по берегам. Они никогда не видели таких кораблей, с разноцветными парусами, они не могли понять, кто эти неведомые люди, плывущие неизвестно откуда… Особенно громкие крики удивления начинались, когда вслед за военными кораблями появлялись суда, на которых стояли невиданные животные — лошади.

На исходе третьего дня, при свете красного вечернего солнца, Александр увидел свои сухопутные войска. Они, как и было приказано, ждали прибытия кораблей, раскинув свои лагеря по обе стороны реки.

Здесь войска остановились. Два дня отдыхали гребцы. Неарх-флотоводец по вечерам писал в своем судовом дневнике обо всем, что произошло с того дня, как он впервые взошел на палубу, записывал свои наблюдения, полученные в чудесной стране — Индии…

Писал по приказу царя походный дневник и Аристобул, кормчий царского корабля. И если Неарх старался держаться только фактов, только виденного своими глазами, Аристобул, увлеченный рассказами туземных переводчиков, нередко давал волю домыслам и фантазиям…

За эти два дня подтянулось и остальное войско. Александр собирал свои военные силы: он получил известия, что по ту сторону устья реки Акесина, впадающего в Гидасп, их ждут опасные воинственные индийские племена маллов и оксидраков. Они уже стоят на берегу с оружием в руках, готовые встретить македонян.

— Они не знают, против кого подняли оружие, — сказал Александр. И зловеще добавил: — Они скоро это узнают.

Маллы ждали нападения с берегов Гидаспа. Только отсюда могут напасть македоняне, потому что за спиной у маллов — пустыня, через которую нет дорог, и Александр не поведет войско через пустыню.

Александр нагрянул именно оттуда, откуда его не ждали. Он провел свое войско через пустыню, вышел прямо к главному городу маллов Агалассе и сразу окружил его. Маллы защищали свою крепость с мужеством, доходящим до отчаяния. Но не смогли защитить, и все погибли.

Теперь больше никто не вставал на пути Александра. Но он не мог уйти, не утолив свою ярость. Македонское войско раскинулось по стране, как губительный пожар. Македоняне гнали маллов, разрушали их города, переходили бурные реки, преследуя их…

Маллы тясячами погибали в битвах, бежали в леса, скрывались в болотах. Ужас шел по индийской земле, и города уже сдавались без боя и открывали ворота, едва македоняне появлялись у их стен.

Александр преследовал маллов в каком-то неистовом безумии.

— Они будут помнить, как поднимать на меня меч!

Он неудержимо бросался в битву, не сознавая опасности; ему ни разу не пришло в голову, что он и сам смертен. И вот случилось так, что из одной осаждаемой крепости Александра вынесли на его собственном щите.

Эта крепость не сдавалась. Александр кричал, приказывая немедленно штурмовать ее.

Македоняне тащили лестницы, приставляли к стенам. Но Александру казалось, что они делают это слишком медленно. Раздраженный этим, он сам схватил лестницу, приставил ее к стене и, не оглянувшись, следуют ли за ним воины, полез наверх. Увидев это, Певкест, щитоносец, бросился следом за царем. За Певкестом поспешил телохранитель Леоннат. Рядом, по другой лестнице, карабкался воин Абрей — вот и вся свита, которая оказалась с Александром.

Добравшись до верха стены, Александр уперся щитом в зубцы и сразу начал битву с защитниками крепости, стоявшими на стене. Царь стоял против врагов один и был виден всему своему войску и всему войску маллов. Дротики и стрелы устремились на него со всех стен, со всех башен. Щитоносцы и телохранители царя, его этеры, в ужасе карабкались по лестницам, торопясь на помощь царю. Но они торопились, толкались, хотели влезть все сразу, и лестницы то одна, то другая рушились под ними.

Александр отбивался один. Увидев, что внутри крепости под стеной лежит горбом высокая насыпь, в азарте битвы он спрыгнул на нее прямо в гущу врагов. Став спиной к стене, он продолжал сражаться. Меч его был так смертоносен, что маллы не решались подойти близко. Они окружили его толпой и били в него дротиками, копьями, стрелами — всем, что было в руках. Царь отражал удары, увертывался и снова бил мечом… Дротики скользили по его щиту и по сверкающему панцирю, не принося вреда.

Но вот ударила чья-то тяжелая меткая стрела, пробила панцирь и закачалась, вонзившись в грудь.

В эту острую минуту к нему со стены спрыгнул Певкест. И следом за ним — телохранитель Леоннат. Появился было и Абрей, но его тут же сбила стрела.

Певкест и Леоннат тотчас заслонили своими щитами раненого царя. Маллы с новым ожесточением напали на них.

Александр со стрелой в груди еще отбивался. Но скоро в глазах у него потемнело. И он упал тут же, где стоял, на свой щит…

Певкест и Леоннат сражались, насколько хватало их сил и умения, защищая царя. Стрелы гудели вокруг, ударяясь в щиты, в стены над их головой. Царь, истекая кровью, умирал.

Македоняне кричали и бесновались по ту сторону стены. Но чем больше спешили, стараясь взобраться на стены, тем хуже ладилось дело. Наконец, взбираясь и по лестницам, и по крюкам, вбитым в стену, и становясь друг другу на плечи, они начали массой валиться со стен внутрь крепости. Увидев, что царь лежит неподвижный и окровавленный, они подняли крик и плач и с яростью бросились на маллов. Они стали тесной стеной вокруг царя, закрывая его щитами. Маллы сгрудились около них. Началась битва насмерть.

Тем временем македоняне, оставшиеся снаружи, били бревном в ворота крепости. Ворота долго держались. И когда маллы внутри крепости уже начали теснить македонян, ворота рухнули и вместе с ними рухнула часть стены. Македонские отряды лавиной ворвались в крепость. Маллы были разбиты.

Царя вынесли из крепости без сознания, распростертого на щите. Александр был жив. Он пришел в себя, открыл глаза, увидел стрелу, торчащую в груди, и Фердикку, склонившегося над ним. Он смутно слышал, что кто-то в смятении зовет врача…

Преодолевая боль и дурноту, Александр приказал Фердикке надрезать рану и вытащить стрелу. Фердикка осторожно надрезал рану своим мечом и, крепко ухватив стрелу, выдернул ее. Кровь хлынула, заливая грудь, и Александр снова потерял сознание.

Македоняне, видевшие это, опять подняли крики отчаяния: они решили, что царь умер.

Эту весть — царь умер! — из-под стен крепости маллов привезли войскам Гефестиона, стоявшим лагерем при слиянии рек Гидраота[*] и Акесина. Лагерь пришел в смятение. Встревоженный Гефестион тут же послал гонцов узнать, что случилось с царем.

— Наш царь умер! Александр убит! Умер Александр! Умер! Убит!..

Черная тень смерти шла по лагерю. Воинов охватили страх и растерянность.

— Кто поведет войско дальше?

— Как мы дойдем до Македонии из этой чужой, враждебной и такой далекой земли?

— На пути у нас реки… Как мы перейдем их без Александра?

— Как мы справимся с варварами, которые теперь нападут на нас, — ведь Александра нет, им некого уже бояться!

Но вот словно заря засветилась среди черной ночи — Гефестиону привезли письмо от Александра.

— Вот он сам пишет вам, воины, сам, своей рукой. Он жив, он скоро вернется в лагерь!

И хотелось верить, и боялись верить. Обрадоваться и обмануться — это еще тяжелее. Ведь письмо могли написать и сами его телохранители… Войско по-прежнему волновалось.

Александр велел везти себя в лагерь.

Его перенесли на корабль и положили в палатку, поставив ее на корме. Александр лежал — у него не было сил встать, кружилась голова.

Весь лагерь стоял на берегу, когда подошла триера Александра.

Гефестион и Неарх вышли вперед, с тревогой следя глазами за медленно идущим кораблем. Они не видели на борту Александра. Снова гул рыдания и горя прошел по войскам — везут тело царя!

Александр услышал это. Он приказал убрать палатку, чтобы все видели его. И когда триера наконец пристала к берегу, он, приветствуя войско, поднял и протянул к ним руку. Радостный вопль взорвался над берегом. Царь жив! Царь вернулся к ним!

Александр, еле передвигая ноги, вышел на берег. Щитоносцы принесли ложе, чтобы отнести царя в лагерь. Но он отказался.

— Коня!

И войско увидело его на коне. Крик торжества пронесся над рекой. Воины кричали, ликовали, били в щиты. Они шли за царем до самого шатра. Александр сошел с коня, из последних сил стараясь держаться твердо, направился в шатер. Воины ликовали. Его спасение — их спасение. Воины были убеждены, что никто, кроме Александра, не сможет привести их обратно домой из этого страшного похода.

Войдя в шатер, Александр свалился в изнеможении. Врачи приняли его, обмыли и перевязали рану, наложили целительные припарки. Успокоенный и счастливый, Александр наконец остался в благоуханной тишине шатра.

Царь тяжело болел. Но как только рана закрылась и перестала кровоточить, он уже снова сидел на коне.

Александр не торопился в обратный путь. Прежде чем уйти, он решил исследовать судоходность великой реки Инда: эту реку он уже включил в свою необъятную державу.

Теплое февральское небо проливало золотой свет на цветущие берега Инда. Корабли подняли паруса, сразу отбросившие разноцветные отражения в ультрамариновую воду реки. Гребцы взялись за весла.

Царь долго стоял на корме. Здесь, при слиянии пяти восточных рек, в прекрасном месте, где широкий Панджнад впадает в Инд, по воле Александра поднялся город. Еще одна Александрия. Еще одна крепость македонского царя, поставленная на завоеванной земле. Александрия на Инде… Царь задумчиво смотрел, как удаляется берег и на нем желтые, еще не достроенные городские стены, маленькие новые дома, намечающие улицы… Эллинский город. Его город.

Снова мерный плеск весел, ритмичные возгласы келевстов[*], крылатый шум парусов… Невиданной силы растительность, огромные, с многочисленными воздушными корнями странные деревья, пальмы с роскошными резными кронами, мелькающие среди темной зелени рыжие обезьянки, яркие голубые и красные птицы, взлетающие над ветвями, — все это медленно проходило перед глазами македонян, как длительный полуденный сон.

Александр, скрывшись от зноя в тихую глубь корабля, позвал к себе флотоводца Неарха, Онесикрита — кормчего своей царской триеры, позвал географов и землемеров, которые сопровождали войско…

На столе лежала новая географическая карта.

— Когда-то персидский царь Дарий, сын Гистаспа, как вам всем известно, послал Скилака из Карианды по этому пути, — сказал Александр. — Скилак проплыл по всему Инду, вышел в Океан, прошел в Красное море, приплыл к побережью Египта. Значит, мы сможем сделать то же самое.

— Как верить этому человеку? — возразил Неарх, сдвинув свои широкие черные брови. — Ведь он много написал всякой ерунды. Где эти одноглазые люди? Где эти одноногие, которые заслоняются своей ступней от солнца?

— Как знать? — ответил ему Онесикрит. — Может, мы просто не видели того, что он видел. Или ему рассказывали…

— Эти географы и путешественники, к сожалению, много напутали, — сказал Александр. — Вот и Гекатей пишет: население многочисленное и воинственное. Это правда. Но он же выдумал, что здесь муравьи почти с лисицу ростом и что они добывают из земли золотой песок!

— Я тоже слышал об этих муравьях! — живо возразил Онесикрит. — Царь, это такая страна, где все возможно!

— Мы достаточно глубоко прошли по этой стране, чтобы увидеть и муравьев, и одноглазых, и одноногих, — рассердился Неарх, — но мы их не видели. Ктесий, как теперь нам стало ясно, тоже немало наболтал чепухи! Мы должны сами все увидеть и написать о том, что видели. Это наше дело — прокладывать дорогу.

— Друзья мои, — сказал Александр, — вот что я думаю и что хочу осуществить. Мы идем к дельте Инда. Мы уже не можем обманываться, как раньше, руководствуясь сведениями ученых, но никогда не бывавших здесь людей. Я говорю о том, что писал Аристотель: устье Инда и устье Нила очень близки друг к другу. Все не так! Хотя в Инде, как и в Ниле, живут крокодилы.

— Далеко не так, — подтвердил Неарх.

— Если мы пройдем дельту Инда, куда выйдут наши корабли?

— В Океан… — раздались неуверенные голоса.

— И если мы пойдем по Океану, то должны прийти в Персидское море. Не так ли?

С уверенностью ответить на этот вопрос не мог никто.

— Узнаем, царь, — сказал Неарх, — когда пройдем этот путь.

— Но ведь надо знать, куда идешь, Неарх!

— Мы, царь, пока можем только предполагать.

— Я предполагаю, — после раздумья сказал Александр, — что мы выйдем в Персидское море, к устью Паситигра. А там мы дома!

В Патталах, большом городе, стоявшем у дельты Инда, Александр решил построить военную крепость. Весь нижний Инд, его дельта, будет под властью этой крепости. Паттала может быть и прекрасным торговым пунктом — водный путь с моря в Индию, а из Индии в море и дальше, в азиатские страны.

Крепость Александр поручил строить Гефестиону.

Гефестион за время похода уже немало построил и городов, и крепостей, и гаваней, и верфей. Шум стройки, звонкий перестук топоров заполнили берег, и Александр знал, что в самый короткий срок, какой возможен, у начала рукавов Инда будет стоять сильная крепость, будут гавани и будут верфи, в которых будут сколачиваться новые корабли.

Царь старательно расспрашивал индийцев из Патталы:

— Что там, если идти на восток? Какие там земли?

— Там пустыня.

— Реки, озера, какая-нибудь вода есть там?

— Там нет воды. Там нет никакой воды.

— А как же там живут люди?

— Там не живет никто.

— А если отсюда идти на запад?

— Там Гедросия. Там живет племя оритов и племя гедросов. И тоже пустыня.

— Ну, если там живут люди, то не такая уж это пустыня!

Наступила спокойная, размеренная жизнь военного лагеря с его мелкими ежедневными заботами. Строительный шум работ в Патталах. Заснувшие корабли с опущенными парусами. Вечерние беседы с друзьями, которые являлись к царю, нарядные и умащенные благовониями. Царь замечал, как они осунулись, как почернели под индийским солнцем, как много прибавилось у них морщин, а у иных и седины…

Здесь, в Патталах, к Александру неожиданно явился Оксиарт.

Александр встретил его и с радостью, и с тревогой. Он дал отдохнуть Оксиарту после такой далекой и трудной дороги и взволнованно ходил взад и вперед, ожидая его. Роксана встала перед ним со своей жемчужной красотой. Оказывается, уж очень давно он не видел ее. Куда исчезает время? Как вода из рук, как вода из рук…

Они долго сидели вдвоем за чашей вина. Оксиарт был хмур и озабочен.

— В Бактрах неспокойно, царь. В городах, которые ты основал, восстания, резня.

— Кто?

— Не разгневайся на меня, царь, бесчинствуют твои старые воины — македоняне, которых ты оставил в Бактрах. Они восстали против тебя и призвали к этому бактрийцев. А бактрийцы, ты сам знаешь, только и ждали этого! Не хотят царя-македонянина!..

— А чего хотят македоняне?

— Они хотят домой, царь. На родину. Выбрали себе нового царя. И если бы ты знал — кого! Коновода Афинодора. Он им обещал отвести их в Македонию. Но ему позавидовал некий Викон, убил его на пиру. Воины чуть не растерзали этого Викона. А когда его стали судить, так те же воины вырвали его из темницы и потребовали, чтобы он вел их на родину.

Александр слушал, опустив глаза. Гнев уже бурлил в глубине души, но печаль гасила его. Люди хотят домой. В Македонию. В ее прохладные горы, к ее чистым рекам, к ее зеленым пастбищам… О Македония!

— Пришлось усмирять эту буйную толпу силами войска, царь. Но если бы это только у нас. В сатрапии Паропамиса тоже нехорошо. Но там виноват сатрап.

— Тириасп?

— Да, царь. Он притесняет людей. Он жесток и несправедлив. Поэтому и восстания.

— Возьмешь эту сатрапию ты, Оксиарт. Я смещу Тириаспа. Но как только я вернусь, я жестоко расправлюсь с теми, кто не оправдал моего доверия. Я накажу их без жалости!

Оксиарт спешил занять новую сатрапию, да и Александр торопил его.

Но едва он проводил бактрийца, как явился вестник из Арианы. Перс Ордан захватил власть и провозгласил себя царем.

Царь был раздражен. Он сам, своей рукой, немедленно наказал бы всех, кто восстает против него, — и он их накажет. Сам. Так же как расправлялся сам, своей рукой, с восставшими племенами.

Но Александр не мог сейчас идти в Ариану. Усмирять восстание он послал своего верного полководца Кратера. Кратер сделает все так, как прикажет Александр, и так, как сделал бы сам Александр.

Кратер пошел в Ариану уже известной дорогой — через Арахозию и Дрангиану. Этот путь не грозил непредвиденными опасностями: места, населенные мирными жителями, есть и пастбища для лошадей и вьючных животных, есть и вода. Поэтому Александр отправил с ним и обозы, и семьи, ехавшие за войском, и добычу, какая была сохранена.

С Кратером пошли фаланги, конница, слоны. И под особой охраной поехала с ним, заливаясь слезами, Роксана, царская жена.

— Жди меня в Кармании[*], — приказал Александр Кратеру.

— Жди меня в Кармании, — сказал он, прощаясь, Роксане. — Я не могу взять тебя с собой, потому что я пойду еще неизвестной нам дорогой. Что мы сможем вынести, то не сможешь вынести ты. Не плачь. Жди!

Войско Кратера тронулось в путь. Запылила конница, закачались сариссы фалангитов, загромыхали обозы, зашагали, помахивая хоботом, слоны…

Молча вздыхая, глядели оставшиеся вслед уходившим. Скоро ли и они пойдут по этой благословенной дороге — по дороге домой?

Они еще не знали, какое тяжкое испытание готовит им Александр.

ОПАСНЫЕ ЧУДЕСА ВЕЛИКОГО МОРЯ

Снова шли дожди и хлестали ливни. Но случалось и так, что одолевало солнце, и тогда где-то близко лежащая пустыня посылала к берегу Инда свое горячее дыхание и дымку обжигающего песка…

Легкие тридцативесельные корабли, быстроходные керкуры[*] и гемиолы[*] шли по правому рукаву Инда. По берегу шагало войско, гоплиты и всадники Леонната.

Александр стоял на переднем корабле — он должен был сам осмотреть дельту Инда, сам все узнать и увидеть.

Прошел день спокойного плавания. Македоняне осторожно вели корабли, у них не было лоцмана. Индийцы разбежались, когда они хотели взять их с собой.

На второй день Инд неожиданно взбушевался. Вдруг начался сильный ветер, высокие волны разметали легкие суда. В шуме ветра и воды слышался треск разбивающихся кораблей, крики… Пришлось поспешно пристать к берегу. Люди спаслись вплавь, корабли починили, но дальше без сопровождения лоцманов, знающих реку, плыть было нельзя. Пришлось взять лоцманами индийских рыбаков, знавших реку. С ними уже поплыли спокойнее. Но это было тяжелое время — время дождей, река наливалась в верховьях и катила в море огромную массу воды. Река расширялась, затопляя прибрежные равнины. Не зная русла, легко сесть на мель. Мутная, коричневая вода разлилась кругом стадий на двести. Лишь вдали, у горизонта, виднелись темные, плоские линии земли…

Александр не уходил с палубы с утра до вечера. Все сильнее пахло морем — это волновало. Он хотел увидеть морскую даль в ту же минуту, как только корабли выплывут из реки.

Но здесь случилось что-то непонятное! Волны Инда, вздымаясь крутыми буграми, вдруг пошли обратно. Ветер начал неистово трепать паруса, весла зарывались в волнах, не в силах противостоять бушующей реке.

Индийские лоцманы отвели флот к острову, за которым корабли укрылись в тихой воде. И отсюда Александр увидел над белым прибоем темную, сверкающую синеву Океана. Александр безмолвно глядел на эту грозную стихию воды, которая от самого горизонта гнала к берегу длинные тяжелые волны, захлестывая устье реки.

Край Ойкумены!

Александр приказал вывести в Океан лучшие суда. Это была торжественная минута — его корабли вышли на простор Великого моря.

К вечеру начался прилив. Это тоже было пугающей неожиданностью — в Срединном море таких мощных приливов не бывает. Океан подхватил и словно на огромных ладонях принес их триеры обратно к берегу.

Александр, обрадованный, что корабли так благополучно вернулись в устье Инда, тут же совершил благодарственную жертву богам.

Но Великое море еще раз удивило и напугало македонян. Они с ужасом увидели, что вода уходит из-под их кораблей, совсем уходит. И через короткое время их триеры оказались на суше, завязшими в гуще ила. Что творится в этой непонятной стране? Как теперь вытащить из этой черной грязи их корабли?

Александр был изумлен не меньше своих моряков. Как снять корабли? Это он решит. Но как решить загадку Океана, вдруг ушедшего из-под его кораблей?

— Как ты думаешь, Неарх, что это такое?

— Сам не понимаю, Александр. Посмотрим, что еще надумает сделать Посейдон.

Посейдон надумал. Так же неожиданно, как ушла, к новому удивлению воинов, вода начала прибывать и поднимать корабли. Вода поднимала их медленно, тихонько… И вот они уже снова стоят на якорях, как стояли. Но некоторые сорвались с якорей, начали разбиваться друг о друга и о берег. Александр велел тотчас починить их.

Наконец все снова успокоилось. Снова тихие корабли стоят в тихом заливе на глубокой воде.

Так македоняне узнали о том, что в Великом море бывают приливы и отливы. И Неарх записал это в своем судовом дневнике.

Наутро, когда солнце только что поднялось, Александр вышел на триере в открытое море.

— Я хочу посмотреть, нет ли где поблизости земли… — сказал он.

Корабль уходил все дальше. Вот уж и совсем не видно берега. Глубокая синева с отблесками солнца и белыми гребешками волн со всех сторон окружила триеру. Александр был взволнован. Да, вот он достиг своего, он плавает по великому Океану. И это не сон, не мечта, которая так много лет мучила и звала его!..

Недалеко от берега лежали неведомые острова. Царь велел причалить к одному из них. Здесь, на пустынном песчаном берегу, омываемом океанской волной, он заколол двух быков, которых велел заранее погрузить на корабль, и опустил их в море. Это была благодарственная жертва Посейдону.

Но у него была еще одна просьба к властителю моря и потрясателю земли. Он сделал возлияние. И пока густое вино тонкой струйкой лилось в морскую воду, Александр молился:

— Бог Посейдон, будь милостив, проведи в целости мой флот, который я отправлю отсюда в Красное море, к устью Тигра и Евфрата!

И, чтобы Посейдон не забыл о его просьбе, бросил в море и золотую чашу, из которой вылил жертвенное вино, и тяжелые золотые кратеры, в которых это вино хранилось.

Заручившись милостью богов, Александр вернулся в Патталы.

И только теперь он объявил своим военачальникам, что он решил возвращаться в Азию другим путем, не тем, которым они пришли сюда. Флот пойдет по морю, вдоль берегов, на запад…

— Нам неизвестно это море, царь, — напомнил Неарх.

— Вот потому я и пошлю свой флот, чтобы это море стало нам известным — ответил Александр, — а сухопутное войско пойдет по берегу, — продолжал он, — тоже на запад, через Гедросию, через земли оритов. И так, я полагаю, мы все придем в Карманию и встретимся там на реке Аман.

Военачальники молчали, задумавшись. Море — неизвестно. Сухопутные пути — неизвестны.

— Я объясню вам, почему я так решил, — сказал Александр, чувствуя их тревогу. — Нам сейчас очень важно проложить путь, который соединит Индию и Персию. Иначе мы потеряем индийские земли, которые с таким трудом завоевали. Этот же путь будет и нашей торговой дорогой.

Войска, назначенные во флот, приуныли. Их корабли хороши на реках. Могут плавать и во Внутреннем море от острова до острова… Но выйти на этих кораблях в Океан, где, говорят, встречаются всякие морские чудовища, да еще без лоцмана, когда только по звездам можно будет определить, где они находятся, — это идти на верную гибель… Звезды да берег, а берег часто опасен — мало ли какие враждебные племена повстречаются там!

— Но, может, царь откажется от этого?

— Нет, друзья, не откажется. Уж если что задумал, то не успокоится. Разве не знаете вы, что он посылал людей рыть колодцы вдоль берега? Зачем? Затем, что мы пойдем мимо этих берегов и нам понадобится вода.

— Он заботится о нас.

— Он заботится о том, чтобы мы были живы. А какой толк ему от нас, от мертвых?

— А может быть, все-таки он не пошлет нас туда?

Но эти надежды таяли с каждым днем. Македоняне понимали, почему так тщательно снаряжаются их корабли, почему так заботливо проверяется оснащение, почему крепятся новые паруса… Флот готовился выйти в Океан.

— А если пошлет, то кто поведет нас? Неарх?

— Ну, друзей-то своих он побережет.

Нет, царь никогда не отказывался от того, что задумал. Но кого послать в это опасное, полное неизвестностей путешествие?

Об этом царь и посоветовался сегодня с Неархом, верным другом юности и одним из лучших своих полководцев.

— Как ты думаешь, Неарх, кто сможет провести корабли?

— О царь! У тебя много отважных военачальников.

Неарх называл имена. Царь отклонял. Этот человек не настолько мужествен, чтобы выполнить это. А этот не так уж предан своему царю — он побоится опасностей. А тот — нет, не годится. Он тоскует о родине, ему хочется спокойной жизни, где ж ему…

— О царь! — сказал Неарх с улыбкой в лукавых черных глазах. — Пошли с кораблями меня. Я готов взять на себя начальство над флотом. И с помощью богов и людей в полной сохранности доставить его в Персию, если только море доступно для судов и если это предприятие вообще исполнимо для человеческих сил!

— Нет, нет, Неарх! — Александр движением руки отверг его предложение. — Я не могу подвергнуть такой опасности своего друга! Нет.

Однако Неарх подметил огонек радости в быстром взгляде Александра.

«Только меня ты и хотел бы послать, — подумал Неарх. — О Александр, тебе ли обмануть меня?»

— Царь, — сказал он. — Я думаю, что смогу выполнить это не хуже, чем другой. А может быть, и лучше. Доставь мне эту возможность — совершить такое великое деяние!

Царь продолжал сопротивляться. Но ему уже трудно было скрыть, что именно на помощь Неарха он и надеялся. Кому же еще, как не критянину, корабельщику, быть флотоводцем в Океане?

— Ты знаешь, Неарх, что при других обстоятельствах я бы сам повел корабли…

— Царь, кто же сомневается в этом!

— Но я хочу пройти по берегу моря, я хочу сам обследовать эту землю, а, как видно, это тоже будет нелегко, Неарх!

— Царь, я все понимаю!

Александр подошел и обнял Неарха.

— Спасибо, Неарх. — И уже деловым тоном сказал: — Останешься в Патталах до ноября. Сделаешь запас продовольствия на четыре месяца. Я выйду раньше, пойду по берегу, проложу сухопутную дорогу. На пути мы будем рыть колодцы для вас, если местность окажется безводной. И сделаем для вас запас провианта. Так мы вместе пройдем вдоль берега Океана, откроем новые пути от Инда до Евфрата и вернемся в Вавилон.

Моряки, услышав, что в Океан идет с ними сам Неарх, успокоились. Царь, конечно, не послал бы своего друга, если бы думал, что флот может погибнуть.

Сделав все эти распоряжения, царь со своим войском выступил в путь.

ДОРОГА СТРАДАНИЙ

Армия шла вдоль берегов Аравийского моря, по направлению к Персидскому заливу. Конница широко раскинула свои отряды, чтобы захватить как можно больше чужих, неизвестных земель. Следом, сомкнутым строем, шагала пехота.

Деревня племени оритов, встретившаяся на пути, стояла среди песков побережья зеленым оазисом. Пальмы с желтыми гроздьями фиников возвышались над убогими жилищами, вокруг деревни колосились хлеба, ходили стада овец и коз. Армия прошла через деревню — и не осталось ничего! Ни воды в реке, ни хлеба, ни стад.

Одна из таких деревень пыталась защитить свое добро. В македонян полетели отравленные стрелы. И одну из них получил Птолемей, сын Лага. Александр, знавший противоядия, бросился к нему.

Битву закончили фалангиты без него. Жителей закидали дротиками, оставшихся в живых взяли в плен, а деревню сожгли.

Александр, не доверяя врачам, сам лечил Птолемея. Его жизнь была ему слишком дорога. Птолемей остался жить.

Войско двинулось дальше.

В Рамбакии, городе племени оритов, Александр остановил войско на отдых. Место понравилось ему: если поставить здесь свою крепость, то можно будет захватить и всю землю оритов.

— Гефестион, ты останешься здесь и построишь город. Это будет Александрия Оритская.

— Да, царь.

Александр внимательно поглядел на него.

— Ты не болен, Гефестион?

Гефестион, сильно почерневший под индийским солнцем, стоял с тяжело повисшими руками и опущенной головой.

— Не знаю, Александр.

— Но кто лучше тебя построит город, Гефестион?

Гефестион не спорил. Ему приказано строить крепость. Он ее построит.

Он долго стоял на холме и смотрел вслед уходящему войску. Глядел, как скачет Александр во главе своей конной свиты, как несутся следом отряды верных агриан, гипаспистов, конных стрелков…

Вот уже и нет их, только желтое облако пыли медленно стелется на дороге. Унылая равнина Гедросии с редкой зеленью, и лиловые вершины гор вдали, и затихший лагерь…

Сойдя с холма, Гефестион снова принял спокойный и властный вид.

— Работать!

Строители энергично взялись за дело. Не первый город они строят с Гефестионом. Гефестион торопил: им некогда медлить здесь, на чужой, далекой от родных мест земле.

Он следил, как возникают стены, но казалось, что возникают они слишком медленно.

Порой нападала печаль. Может быть, начала одолевать усталость от непрерывных забот, трудов и сражений последних лет. «Сколько мне еще быть здесь! — с тоской думал он. — Скоро ли я это построю — ведь это же не дом, это город, крепость!..»

Неожиданно в лагерь явился Леоннат, телохранитель царя.

— Гефестион, собирайся в путь. Царь приказал вернуться к нему!

Гефестион не знал — верить ли?

— А как же Александрия Оритская? — спросил он, стараясь скрыть радость.

— Я буду достраивать ее.

— А как сражения? Трудно ли было?

Леоннат усмехнулся.

— А сражений не было вовсе. И ориты, и гедросы, как увидели царя, бросились перед ним на колени: «Возьми все! Возьми весь наш город, все наше имущество! Только пощади!» Ну, мы, конечно, довольны — и землю захватили, и драться не пришлось.

— А царь?

— Царь доволен больше всех. А что же еще ему надо? «Живите спокойно. Только повинуйтесь царю македонскому». А те от счастья себя не помнят. Ждали смерти, а получили жизнь.

— Значит, ты остаешься здесь, Леоннат?

— Да. Буду строить крепость. Буду ждать наших моряков. Как пойдут мимо, доставлю им провиант. Царь приказал, чтобы здешние люди давали все, что я потребую. И они выполнят, если приказал царь!

— Так же, как и мы с тобой, Леоннат!

…И вот уже конь Гефестиона шаг в шаг идет с Александровым конем. Все стало, как прежде… И только где-то еще в глубине сердца осталась печаль. Гефестион не понимал ее причины, может быть, и правда какая-то болезнь мучит его?

Несколько дней шли по плоскому песчаному берегу моря.

Но постепенно путь уводил их в глубь Гедросии. Становилось все жарче, и все безотраднее пустынные пески. Палящее солнце стояло прямо над головой. Лишь изредка, словно счастливый мираж, появлялись пальмы. И люди, и животные прибавляли шагу, стремясь в их тень. Но пальмы росли небольшими группами, и тени от них почти не было.

Попадались среди этой песчаной равнины колючие кусты мирры с курчавыми листьями. Финикийские купцы, которые в чаянии богатой наживы, вместе с обозом сопровождали войско Александра, бросались к этим кустам и обдирали кору с застывшей на ней благовонной смолой. Мирра стоила дорого, и финикийцы тюками грузили душистую кору на своих верблюдов.

Попадались и места, где сандалии и сапоги воинов топтали и давили корни драгоценного нарда[*]. Войско шло сквозь их терпкий фимиам. Финикийцы с жадной торопливостью выкапывали эти корни и снова грузили тюками на своих верблюдов, подсчитывая огромные барыши и боясь верить такой легкой и богатой добыче.

Мирры и нарда было так много, что воины иногда набирали охапки их листьев и спали на них.

Аристобул в часы привалов писал свой походный дневник. Писал и о странных деревьях, которые во время морского прилива стоят в соленой воде и нисколько не страдают от этого. И о колючем кустарнике с железными шипами: если зацепишься за такую колючку, то скорей она тебя стащит с лошади, чем ты отцепишься от нее; случается, что зайцы, нечаянно попадая в эти колючки, находят здесь верную гибель, там и остаются. И о деревьях, похожих на лавр, писал Аристобул, и о белых цветах, осыпавших рощу незнакомых ему деревьев. Эти цветы были похожи на левкой, только еще душистее, чем левкой.

Но шли дальше, и все пустыннее становилось кругом. Реки умирали в серых песках Гедросии. Безлюдные пространства грозили отсутствием всякой жизни. Шли по ночам. Днем как могли укрывались от жгучего солнца.

Александр был озабочен. Проводники-гедросы сказали, что есть два пути. Один — вдоль берега моря. Другой — более короткий, но более опасный путь.

Александр решил идти коротким путем.

— Царь, — напомнил Птолемей, — говорят, что когда-то именно этим путем пыталась пройти ассирийская царица Семирамида, но не смогла, вернулась. И потеряла войско.

— Царь Кир тоже хотел пройти здесь, — сказал Аристобул, — и вернулся в сопровождении всего семи человек, оставшихся от его армии.

Александр ответил спокойно и жестко:

— Они не прошли. А я пройду. И проведу войско. И еще одно побережье — побережье Великого моря — будет моим!

Но шли ночь за ночью. А когда наступало утро, то видели, что пустыня становится все беспощаднее и никакой надежды на поселения нет.

Наступило время послать провиант к морскому берегу для флота и вырыть на берегу колодцы, чтобы обеспечить моряков водой. Александр отправил с отрядом молодого военачальника Фоанта.

— Да посмотри, может, там есть жители. Возьми у них провиант, возьми все, что сможешь.

Фоант вернулся смущенный:

— О царь, это поистине жалкий край. Мы нашли на берегу поселения. Но там живут ихтиофаги[*]. У них не дома — лачуги, построены они из морских раковин. А крыши у них из рыбьих хребтов.

— Но они сеют хлеб?

— Нет, царь. Здесь не растет хлеб. Они сушат рыбу, толкут ее и пекут из этой муки хлеб.

— Но вода-то у них есть?

— Вода есть, царь. Но какая! Они руками раскапывают песок, и там, в ямках, вода. Плохая, испорченная вода. Правда, они пьют ее.

— Ты расспросил: нет ли где больших поселений?

— Да, царь, расспросил. Говорят, там, куда мы идем, есть такие поселения. Что там есть и вода, и хлеб. Но наверное ли это? Так они слышали, и все.

Александр, когда остановились на привал, вызвал к себе людей, ведающих провиантом. Те сказали, что нехватка провианта начинает чувствоваться и что запасы необходимо пополнять.

Вечером Александр объявил, что идут дальше по тому же самому пути. Там где-то есть поселения, и они найдут их.

И снова ночной путь среди безмолвной и жестокой страны.

Шла конница, шла пехота, тащились обозы, оставляя за собой широкую полосу взрытого песка.

Войско вступило на плоскогорье. С восточной стороны встали голые красные скалы. Впереди лежала мрачная, безмолвная пустыня.

Идти становилось все тяжелей, словно вступили в раскаленную печь, где нечем дышать. В воздухе висела блестящая красноватая пыль. Иногда поднимался ветер, но такой же раскаленный; не принося прохлады, он обжигал лицо. С движением ветра начинали передвигаться и песчаные холмы: опадали здесь, возникали там, меняя свои очертания, как в кошмарном сне… И люди, и животные стали терять силы.

Остановились, чтобы дождаться ночи. Ночью, как только зашло солнце, вдруг свалился ледяной холод. Днем хотелось снять всю одежду, все казалось лишним. Ночью пришлось надевать на себя все, что было… Холодная луна заливала пустыню густым белым светом, отбрасывая зловещие черные тени.

Через несколько дней продовольствие кончилось. Воду выдавали скупо. Войско уже шло вразброд, никто не соблюдал дисциплины, и никто не требовал ее. Никаких деревень не было на пути, а вместо рек — лишь пересохшие русла…

Александр молча ехал во главе конницы. Зоркие глаза его не отрывались от горизонта. Изредка он беспокойно оглядывался на Гефестиона. Александр видел, как запеклись его губы, как осунулось побледневшее лицо. Со вздохом он отводил от него глаза. И снова вглядывался сквозь красную пыль в пылающую линию горизонта.

Ничего.

Но как-то на рассвете, когда войско, измученное ночным переходом, еле тащилось за ним, Александр увидел темные купы деревьев.

— Вода!

Сразу откуда-то взялись силы. Всадники ринулись вперед, лошадей не надо было погонять — они чуяли воду. Пехота врассыпную побежала к реке. Погонщики бросили повозки, женщины, дети с криком устремились следом, соскочив с повозок…

Река медленно шла в своем глубоком русле, вытекая из ущелья красных гор. Войске как безумное припало к воде, люди лезли в воду, ложились животом на песок; чуть не захлебываясь, ловили воду пересохшим ртом… И пили, пили, пили… Пили вместе с песком, поднятым со дна реки.

И, когда почувствовали, что не могут больше пить, поспешили наполнить водой все сосуды, какие у них были. Медленно отходили от реки лошади. Люди возвращались к жизни. Но были и такие, что к жизни не вернулись, — так и остались в реке, выпив слишком много воды.

Как и предполагали проводники, на реке оказалась большая деревня. Деревню тотчас окружили и выгребли из домов все съестное. Изголодавшееся войско готово было тут же накинуться на хлеб, но Александр остановил их. Он сам разделил провиант. Часть отдал по отрядам. А остальное велел сложить в тюки и погрузить на верблюдов.

Он запечатал тюки своей царской печатью и отправил на берег — дожидаться Неарха: ведь морякам тоже понадобится провиант.

Но едва Александр отошел со своими конными отрядами, стража, приставленная к тюкам, сорвала печати. Нестерпимо голодные люди с криком стащили с верблюдов тюки и съели тут же все, что надо было отвезти на берег. Они знали, что будут жестоко наказаны, — царь не терпел ослушания.

Но царь и на этот раз простил их.

На реке оказалось еще несколько поселений. Войско перевело дух — были и вода, и пища. Александр приказал жителям собрать как можно больше хлеба, фиников и скота. И отсюда еще раз собрал караван с хлебом и уже под надежной защитой отправил на берег для Неарха.

Войско повеселело, жизнь стала легче, пустыня уже не казалась такой страшной. Но они не знали, что самый тяжелый путь у них еще впереди.

Александр направлялся к главному городу гедросов. Он спешил, торопил войско, стремясь поскорей миновать это опасное место. Но люди уже были не в силах идти. Израненные ноги вязли в сыпучем, обжигающем песке. Лошади падали и больше не поднимались, и воины, сговорившись, украдкой убивали лошадей и ели их мясо. С каждым днем путь становился невыносимей. Люди начали умирать от зноя и от жажды. Больных и усталых становилось все больше. Повозок не хватало, животные уже не могли их тащить по этим глубоким, раскаленным сугробам песка… Воины шли, шатаясь от изнеможения, многие валились на ходу, из глаз, изо рта проступала кровь. Их мольбы о помощи не слышал никто, потому что те, что еще держались на ногах, сами не знали, не свалятся ли и они через несколько шагов умирать страшной смертью среди злых, беспощадных песков.

Александр видел все это. Он знал, что в прославленном дисциплиной македонском войске сейчас никакой дисциплины нет. Шли как могли, спасали свои жизни, как могли.

В один из этих палящих дней несколько воинов каким-то чудом нашли в овраге небольшую лужу. Вода была плохая, застоявшаяся, но то была вода!

Как неоценимое сокровище они принесли ее в шлеме Александру.

— Царь, вода!

Александр принял шлем.

— Спасибо вам, друзья мои, спасибо!

Поднес было воду к пересохшим устам… Но оглянулся на своих воинов, которые воспаленными глазами со всех сторон смотрели на него, — и выплеснул в песок этот драгоценный глоток воды.

Вздох признательности, благодарности, изумления прошел по рядам войска.

— Ты благородный человек, Александр, — сказал Гефестион.

— Я — полководец, — возразил Александр, — разве я не понимаю, что из-за одного этого глотка воды могу потерять преданность войска?

В самом трудном переходе, когда его оборванная пехота, задыхаясь, еле вытаскивала из раскаленного песка окровавленные ноги, Александр слез с коня и пошел пешком вместе со своими фалангитами. И воины видели, что их царь идет рядом с ними, и так же мучится, как они, и у него, так же, как у них, губы потрескались и запеклись от жажды…

Наконец ночью, во время перехода, они услышали журчание ручья. Тут же у воды и остановились на ночлег.

Но македоняне не знали, что в это время среди горных вершин идет ливень. Ночью ручей вздулся, взбушевался, внезапно вышел из берегов и затопил лагерь. Крики ужаса, плач детей, вопли женщин, дикое ржание гибнущих мулов… Взбесившийся ручей, превратившись в бурную реку, стал беспощадным. Женщины вместе с детьми беспомощно тонули в воде. Поток захлестнул и утопил мулов. Унесло все царское снаряжение — воины прежде всего спасали свое собственное оружие. Этой ночью вода погубила много людей и животных…

Но еще не все испытания кончились. После долгих дней и ночей мучительного пути, когда, казалось, пустыня уже должна скоро кончиться, проводники вдруг объявили, что не узнают местности. Ветер все время передвигает пески, и нет ни одной приметы, чтобы угадать дорогу…

«Надо держать влево… — думал Александр, стараясь сообразить, в какой стороне от них море, — да, влево…»

— Дайте мне коня…

Ему подвели лучшего из оставшихся коней. Царь нахмурился.

— Почему этот, рыжий? Букефала мне! Где Букефал?

— Царь, — растерявшись, ответил конюший, — Букефал умер… еще в Индии.

— Александр, — сказал Гефестион со страхом и жалостью, — там, где умер твой конь, стоит город Букефалы.

Александр приложил руку к горячему лбу.

— Да. Да. Что же это я говорю?..

Он понял, что на несколько мгновений потерял память. Это испугало его. Тотчас овладев собой, он вскочил на рыжего коня. Приказав конному отряду следовать за ним, он поскакал туда, где ожидал увидеть море.

Александру казалось, что он мчится сквозь пламя костров. Красный туман слепил глаза. Усилием воли он заставлял себя держаться на коне, кружилась голова, и он приникал на мгновение к торчащей густой рыжей гриве… Всадники отставали один за другим. Лишь пять человек из всего отряда следовало за царем.

И они увидели море. Морская синева выпукло поднялась над белым песчаным берегом. Александр приказал копать песок — нет ли воды. Вода была. Она лежала близко, чистая, светлая, холодная вода!

Жизнь возвратилась.

В город гедросов войско Александра — всего четвертая часть его — пришло на шестидесятый день. Эти шестьдесят дней остались в памяти, как время невыразимых страданий.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

Города и цветущие поселения Кармании казались нереальными. Вот закроешь глаза — и все это исчезнет. И снова зловещие голые скалы будут грозить сквозь красную, раскаленную дымку пыли, и пустыня огнем дохнет в лицо.

При мысли о Гедросии кровь отливала от сердца и земля уходила из-под ног. Александр потребовал колесницу.

На этот раз Александр особенно щедро приносил богам благодарственные жертвы. Он молился и благодарил за то, что боги даровали ему победу в Индии, отдали в его власть такие обширные, невиданные земли и спасли его войско в Гедросии. Он не просто совершал торжественный обряд, но и сердце его было полно благодарности. Боги даровали ему самое драгоценное — военную славу!

И еще одну молитву приносил он эллинским богам: пусть они сохранят и вернут ему его друга Неарха и его флот; пусть сохранят и вернут ему его любимого полководца Кратера и его войско, которое идет к нему через Ариану. И пусть сохранят ему его дорогую Роксану, жену.

Жертвоприношения совершались в обрядах празднеств. В честь эллинских богов устраивались игры, состязания, театральные действа, на которые собиралось множество народа.

Но Александр был сумрачен и тревожен. Он ждал. Ждал Неарха. Ждал Кратера. Ждал Роксану.

И вот, наконец, как-то на заре город переполнился шумом входящего войска. Мерный топот, голоса команды — и вдруг рев, странный, пугающий рев животных…

Народ уже весь был на улице. Александр, накинув плащ, вышел на террасу дворца…

Это шел Кратер со своим войском, — боги услышали Александра! Александр сразу увидел Кратера, и Кратер увидел его. Движением руки они приветствовали друг друга. Кратер прошел дальше. Александр смотрел, как идет войско. Фаланги шли четко. Стройно шла конница. Никто не мог бы подумать, что эти люди сохранили свой облик, пройдя сквозь такие большие лишения, что они явились из невообразимой дали, что они были в невиданных землях… Слонов вели следом за войском. Эти громады шли, покачивая хоботом, на удивление толпы, которая окружила их и не отставала, пока они не вышли за черту города. Прошел и обоз, скрипя, колыхаясь повозками. И несколько повозок с высоким верхом, окруженные охраной воинов, свернуло к царскому дворцу. Роксана!

Роксана явилась перед ним измученная долгой, трудной дорогой. Но, увидев Александра, сразу вся словно засветилась от счастья. Александр бросился к ней, прижал ее к груди.

— О моя светлая! О моя светлая!

Эта бесхитростная девушка гор несла в себе свой мир — непостижимый мир здоровья, радости, солнечного спокойствия. В ней было все, чего сейчас так не хватало Александру.

Сатрапы Александра начали собираться к царю. Каждый день являлись пышные караваны — вельможи со своей свитой и дарами, со своим войском. В Кармании становилось людно.

Праздники и трудовые заботы, чередуясь и перемешиваясь, заполняли дни. Во дворце было тесно от гостей, от их ярких нарядов, сверкающих доспехов, от шелковых плащей… Но, оставаясь один, Александр тотчас посылал кого-нибудь из своих молодых слуг:

— Узнай, нет ли вестей от Неарха?

С многочисленной свитой и войском явились к царю правители Мидии Клеандр и Ситалк, те самые, что по приказу Александра убили Пармениона. Гордо, с независимым видом, вошли они в зал. Клеандр почтительно приветствовал царя, однако глаза его глядели дерзко.

Но не успел Александр ответить им приветствием, как на улице вокруг дворца поднялся непонятный шум. Гефестион поспешил узнать, что случилось. Через несколько минут он, бледный, вошел обратно.

— О царь, ты сам должен услышать, что говорит войско этих людей!

— Что они там говорят? — сердито крикнул Клеандр. — Что они там клевещут?

— Неужели царю надо слушать, что говорят простые воины? — сказал Ситалк.

Но царь встал и вышел к войску.

Тысячи жалоб и обвинения — из тысячи уст. Обвиняли Ситалка и Клеандра.

— Они творили нам всякие несправедливости! — донеслось к царю.

— Они грабили храмы!

— Они разрывали старые могилы!

Александр вернулся в зал черный от гнева.

— Разве не знали вы, что в моем государстве правители не смеют грабить моих подданных? — закричал он мидийским сатрапам. — Не оправдывайтесь. Тысячи свидетелей против вас. Вам нет оправдания.

Он позвал стражу:

— Увести и казнить. И чтобы все видели! И чтобы все знали, что сатрапам, не оправдавшим моего доверия, пощады не будет!

Заботясь о том, чтобы его сатрапы не разоряли страну, Александр надеялся завоевать признательность подвластных ему народов. Он хотел властвовать над богатым и хорошо устроенным государством, а не над разоренной и нищей толпой, и его уже начинали тревожить неурядицы, восстания, произвол сатрапов, которым он верил… Являлась страшная мысль, что великое его государство уже теперь начинает разваливаться.

Во дворце бродил приятный шум празднеств. Звучала музыка. Веселые восклицания доносились в отдаленный покой, дымок благовоний пробирался сквозь толстые занавеси…

Царь сидел один. Тяжелая тревога снова увела его от праздничного стола. Там новые гости — сатрапы из дальних областей, дары, поздравления.

А у него болит голова. Багровый ужас пустыни не отпускает его. Он видит этот мертвый берег, его ноги снова вязнут по колено в жгучем песке, он снова чувствует, как силы покидают его, а глаза заволакивает туман…

…А они где-то там, плывут мимо этого мертвого, безводного берега. А может, и не плывут уже… Океан огромен. Так легко затеряться кораблям в его темной пучине!

— Не вернулись гонцы с побережья?

На окрик вбегает юный слуга.

— Нет, царь. Еще нет.

— Как вернутся, пусть идут прямо сюда.

И вчера, и позавчера, и все эти дни он посылает гонцов в прибрежные селенья — не слыхать ли чего-нибудь о флоте?

Гонцы приходят с одним ответом:

— Никто не видел флота. И никто ничего не слышал о нем.

По ночам вокруг Александра бушевал грозный Океан… Черные волны поднимались к небу и разбивали один за другим его корабли…

А иногда не разбивали. Измученные моряки боролись с волнами, приставали к берегу. Но это был опять тот же самый злой берег, где гибли его воины, безмолвная пустыня, затаившая смерть. Моряки выходили на этот берег, ложились на песок, умирали…

Сны были так реальны, что Александр кричал от ужаса, от тоски. Просыпался, узнавал роскошное спокойствие дворца, приходил в себя. Но тоска оставалась, угнетая сердце.

— Нет ли гонцов?

— Двое вернулись. Они здесь.

Александр вскочил:

— Что?

— Ничего, царь. Никто ничего не видел.

Но наступил день, когда к царю вошел Гефестион и сказал:

— Александр, явился здешний гипарх[*], говорит, с известием о Неархе.

— Где он?

Правитель области стоял на пороге.

— Где они?!

— О царь, Неарх благополучно пристал с флотом к берегу в устье Анаспиды… Эта река в пяти днях пути отсюда.

— Это правда?

— Это правда, царь.

— Гонцов туда! Немедленно! Неарх ведь не знает, что я здесь, в Кармании!

— Он знает, царь. Он расположился лагерем. Огородил лагерь валом и рвом. А сам собирается к тебе, царь!

У Александра отлегло от сердца. Флот остался цел. Неарх жив. Скоро явятся гонцы, а с ними и он, его флотоводец!

Но гонцы вернулись растерянные. Они не нашли лагеря Неарха. И сколько ни спрашивали, ни искали — никто не видел флота.

— Это слепые, нерасторопные кроты, — гневно сказал царь, — пошлите других гонцов. Немедленно!

Через несколько дней вернулись и эти гонцы. Они объездили весь берег: никакого лагеря там нет, и никто о нем не слышал. И еще раз послали гонцов. И еще раз. Некоторые, боясь царского гнева, не вернулись. Никто не видел флота…

Александр снова потерял надежду. Он приказал привести гипарха.

— Ты рассказал мне сказку, — крикнул Александр, — вероломную сказку ты сочинил мне! Ты осмелился шутить горем войска, горем царя!

— Я сказал правду, царь! Неарх там, на берегу!

Но царь уже не слушал его:

— Заковать в цепи этого лжеца!

Гипарха увели. Александр, бледнея, повалился на ложе. Силы уходили из его тела.

И снова ночные видения — корабли, налетающие на скалы, стоны и крики тонущих… Бескрайние, темные просторы Великого моря, и среди них одинокие, затерявшиеся триеры, которым никогда не вернуться… И снова зловещая пустыня, пески, пески… И тела умерших людей на песках…

НЕАРХ

А Неарх тем временем уже шел к Александру. Его воины достраивали свой лагерь, чинили корабли. Здесь они были уже в безопасности, и Неарх мог покинуть их на время.

Он шел вместе со своим другом Архием. И еще пять человек сопровождали их.

На дороге им встретились царские гонцы. Неарх остановил их:

— Скажите, где стоит царский лагерь?

Гонцы еле взглянули на них. Но показали путь и поехали дальше.

— Неарх, — сказал Архий, осененный догадкой, — уж не нас ли они ищут? Давай скажем, кто мы такие, и спросим, куда они едут?

Неарх остановил гонцов:

— Эй, друзья, вы ищете кого-нибудь?

— Мы ищем Неарха и войско, которое прибыло на кораблях.

Неарх засмеялся:

— Ну, так я и есть тот, кого вы ищете. Ведите нас к царю.

Гонцы соскочили с колесниц, окружили моряков. Перед ними стояли странные люди — длинные, косматые волосы, косматые бороды, бледные, пожелтевшие лица, ввалившиеся глаза. Одежда в лохмотьях.

— Я — Неарх, друзья!

Да, это был Неарх. Люди, вернувшиеся из преисподней!

Гонцы закричали от радости, посадили их в свои колесницы и погнали коней обратно, к царю. Подъезжая к лагерю, несколько гонцов в нетерпении соскочили с колесниц и побежали к царскому дворцу.

— Царь, вот едут Неарх и Архий! И еще пятеро с ними!

— Неарх! Неарх… — Александр побелел, как его хитон. — А войско?! Значит, эти несколько человек — все, что осталось от моего флота… Флот погиб!

Он нетерпеливо ждал Неарха.

— Неарх пришел, царь!

В зале появился незнакомый, заросший, оборванный, смертельно исхудавший человек. Александр смотрел на него в недоумении. Человек улыбнулся, блеснули его крупные белые зубы.

— Неарх! Это ты, Неарх!

— Это я, царь! И вот Архий со мною!

Александр поглядел на них. И вдруг слезы хлынули у него. Он теперь часто и легко плакал. Изнурительный индийский поход, страшные испытания Гедросии, тревога за Неарха и свой флот, тревога из-за грозных неурядиц в его государстве — все это безнадежно подорвало могучие нервы Александра.

— О Неарх! Я вижу тебя и Архия живыми. И мне уж не так тяжело перенести нашу потерю… Расскажи, как погиб мой флот и мое войско?

— Царь, твой флот и твое войско не погибли. Корабли стоят на реке. А мы пришли, чтобы сказать тебе об этом!

Вскоре Неарх, отдохнувший, отмывшийся, одетый в богатые одежды, выступал перед всем войском. Огромная масса людей, расположившаяся полукругом, слушала Неарха затаив дыхание. На него смотрели с жадным любопытством и удивлением: ведь он побывал в таинственном и неизвестном Великом море, он прошел с кораблями по неведомым путям… Что видели там моряки? Что испытали?

Царь и его свита сидели тут же, рядом с Неархом.

Неарх повел рассказ с того дня, как они вышли из устья Инда:

— Не сразу могли мы выйти в Океан. Пассаты, супротивные ветры, дуют все лето с моря на сушу, гонят воду вверх по реке, не дают плыть. Пришлось ждать, когда переменится ветер. Дождались, пошли. А в устье Инда оказались рифы. Волны бьют, кипят, ни один корабль не выстоит. Ничего. Прорыли канал, целых пять стадий, по каналу вышли в море. И пошли вдоль берега…

Неарх развернул перед царем карту, начерченную во время плавания.

— Вот этот берег, — Неарх водил пальцем по чертежу, — вот тут, справа, высокая гора Эйрон. А слева остров, низкая песчаная земля. В конце острова хорошая гавань, — вот она. Я назвал ее твоим именем, царь, — гавань Александра.

— Правильно, Неарх!

— Около этих берегов нас одолел голод. Не стало сил вести корабли. Вышли на сушу, стояли двадцать четыре дня, отдыхали. Ловили рыбу. Доставали раковины, огромные раковины. А воду пришлось пить соленую. Потом пошли дальше. Вот тут, в этом месте, плыли между скал. Так тесно, что весла с обеих сторон ударялись о скалы. И, наконец, пришли к реке. Она называется Арабий. Обрадовались — река, вода!

Но хоть и река эта Арабий, а вода в ней оказалась соленая, как в море. Что делать? Вышли на берег, раскопали песок, там вода пресная. Так вот и добывали воду — останавливались, раскапывали песок, пили. Особенно тяжелое дело — это прилив и отлив. То тебя несет на скалы, на отмели. То тебя тащит куда-то в море. И так нас здесь измотало, так мы настрадались, что я решил дать воинам передышку. Корабли оставили на якорях, а сами вышли на берег. И что же? Как раз в это время Леоннат привез нам хлеб. Леоннат, — Неарх обернулся к Леоннату, который сидел за спиной царя, — ты спас нас в это тяжелое время, клянусь Зевсом! Пусть боги будут милостивы к тебе во всех твоих начинаниях.

— Я сделал это по приказу царя, Неарх! — отозвался Леоннат.

Неарх обернулся к царю:

— Ты все предусмотрел, царь! Мы тогда десять дней грузили хлеб на корабли. Это было в Пагалах, вот здесь. Тут я спихнул Леоннату со своих кораблей всех слабых, всех ленивых. А себе взял у него настоящих людей.

— Да, так и было, — отозвался Леоннат.

Неарх рассказывал долго. И о том, как велик Океан, как суровы, жарки и пустынны его берега. И о том, как попали мореплаватели к ихтиофагам, которые едят только рыбу и дома себе строят из рыбьих и китовых костей…

— А киты вам встречались? — спросил Александр. — Видели вы их?

— О! Еще бы! — крикнул Архий.

— Видели, царь, — продолжал Неарх. — Чудо из чудес! Задали они нам страху. Мы тронулись из Кинза — вот отсюда, — палец Неарха нашел точку на карте, — море тихое. Рассвет. Гладкая вода. И вдруг бьет струя. Да так высоко! Как сейчас вижу — заря, море темное, а струя блестит над ним, как серебро. Воины мои да и я сам испугались. Потому что непонятное что-то! Спрашиваем у индов-переводчиков: что за чудо? А это, говорят, киты. Это они, говорят, плывут и воду кверху выдувают. Глядим, уже не одна струя — несколько. У моих гребцов и весла из рук выпали. Конец! От таких чудовищ не уйти. Кончилось наше плавание!

Тогда я говорю: «Что вы, говорю, воины вы или кто? Кому и когда мы сдавались? Ну-ка, становите корабли в ряд, поверните их носами к этим китам. Давай в наступление!» И пошли на них всем фронтом. Да как закричали что есть силы, да как хлопнули все сразу веслами по воде! Да как затрубили в трубы! Глядим — они под воду! А потом снова всплыли, но уже за кормой. Так мы от них и спаслись.

— Неарх спас флот и в этом случае, и во многих других, — сказал Архий.

— А вот было еще…

Историям Неарха не предвиделось конца. Были тут рассказы о том, как взяли приступом городок на берегу ихтиофагов — ради хлеба. И о таинственном острове, где, говорят, пропадают люди, хотя Неарх высаживался на нем и вот — не пропал. И о другом острове, где будто бы живет одна из нереид и превращает людей в рыб, а потом кидает их в море. Но Неарх считает, что все это пустая болтовня…

— Расскажи подробней о том высоком береге, который мысом уходит далеко в море, — попросил Александр, — я вижу, у тебя на карте тут залив. Но что по ту сторону мыса?

— Хорошо, царь, расскажу, что удалось узнать. Мы стояли в море на якорях. И смотрели на этот мыс. Вдруг твой главный кормчий Онесикрит — вот он, — Неарх кивнул в сторону Онесикрита, — приказывает: плыть прямо на этот мыс. «Нечего нам терпеть всякие беды и опасности возле берегов — то приливы, то отливы, то подводные скалы!» Ну, я сказал ему: «Ты, Онесикрит, глуп! Ты глуп, Онесикрит, — повторил Неарх, услышав протестующий возглас Онесикрита, — ты глуп, говорю я, если не знаешь, с какой целью отправил царь этот флот. Он послал нас не потому, что не мог сухим путем в целости вывести все войско, но потому, что хотел точно разузнать все берега вдоль пути флота, все стоянки, острова, заливы, узнать, какие там есть приморские города, какая земля плодородна, какая пустынна. Неужели мы должны уничтожить все наше дело, когда уже подошли к концу своих трудов? А если этот мыс уходит так далеко к югу, что мы снова попадем в пустыню, без воды, без хлеба?»[*]

— И еще раз Неарх спас флот, — как припев повторил Архий, — оттуда мы не вернулись бы.

СВАДЬБЫ

Снова Персия, знакомые, когда-то пройденные дороги, подвластная македонскому царю страна.

И тут, в Персии, сразу начались для Александра крупные неприятности. Произвол сатрапов, уверенных, что Александр погиб в Гедросии. Заговоры. Новоявленный царь мидийцев, уже надевший на себя высокую кифару персидских царей… Александр решил взять государство в железные руки. Люди, не оправдавшие его доверия, должны умереть. И он казнил каждого, кто не смог оправдаться на следствии.

— Пусть знают все, что преступники будут наказаны. И наказаны жестоко!

Но казни и заговоры — не битва с врагом на поле сражений. Это оставляет ядовитый след в памяти, омрачает душу, ожесточает сердце. И теперь уже редко видели царя веселым, он тяжело и угрюмо смотрел на людей.

Пасаргады, древний персидский город… Снова ехал Александр на коне во главе конницы этеров по знакомым улицам — по слепым, окнами внутрь дворов, улицам восточного города.

Едва отдохнув, он отправился навестить гробницу Кира. Вот и луговина, и белые дорожки, ведущие к темному саду, где стоит этот небольшой зиккурат…

Смущенно, не глядя в лицо Александру, встретили его маги.

Чувствуя недоброе, Александр соскочил с коня и поспешил к гробнице. Гробница была разграблена. У Александра от гнева и возмущения стало темно в глазах — осквернили гробницу Кира, которого он так почитал!

— Аристобул! Ты когда-то украшал последнее жилище этого великого царя. Попытайся еще раз войти к нему и посмотри, что там.

Аристобул тогда был на несколько лет моложе. Но и сейчас он сумел подняться к куполу. Купол оказался разбитым. Крышка гроба снята, тело Кира сброшено. Все драгоценности, украшавшие гроб, золотой стол, золотая посуда, славное оружие царя — все вытащили из гробницы. Пытались унести и золотой гроб: рубили его, сплющивали, чтобы протащить в узкое отверстие, но не смогли и оставили его исковерканным…

По приказанию Александра Аристобул исправил гроб, уложил тело Кира, закрыл крышкой. Снова поставил покойному царю золотой стол и золотую посуду. Снова положил ему роскошные, шитые золотом одежды, ожерелья, золотые цепи с драгоценными камнями, украсил гробницу яркими лентами… Дверцу сделали незаметной, заложили ее камнем, замазали глиной. И в глину вдавили печать царя Александра.

Магов Александр приказал пытать — пусть назовут преступников. Маги терпели пытку, но сказать ничего не могли. Они не знали, кто разграбил гробницу.

— Спросим у Орксина, — мрачно сказал Александр, — как могло случиться в его сатрапии это злодеяние?

Войско Александра тронулось к Персеполю. Сатрап Персии Орксин встретил царя дарами и приветствиями. Лукавый перс не скупился на пышные похвалы победам Александра.

Но следствие подтвердило обвинения. Орксина повесили.

Мрачные мысли одолевали Александра. Как скоро все эти люди, которым он доверил власть, похоронили его.

Кого оставить в Персии вместо Орксина?

Телохранителя Певкеста. Человека, который доказал в войне с маллами, что готов умереть за своего царя. Певкест один из первых надел персидскую одежду. Он выучил персидский язык, чтобы не зависеть от переводчиков и быть наиболее полезным царю в управлении персидскими областями.

— Ты возлагаешь на меня тяжелую ношу, царь, — сказал Певкест, — но я приму ее, если ты этого хочешь.

Стоял февраль.

Войско Александра продвигалось к Сузам. Шли медленно. Отдыхали, раскинув лагерь среди садов и полей, на берегах рек. Кони паслись в лугах, нагуливая силу.

Но царю отдыха не было. Доклады, отчеты по содержанию войска, письма из дальних сатрапий, письма из Индии — неурядицы, вспышки восстаний… Письма, требующие немедленного вмешательства царя.

И письма из Македонии, от которых можно сойти с ума. Царица Олимпиада бушует ненавистью к Антипатру, который не подчиняется ей. Антипатр теряет терпение от этой вражды и просит оградить его от несправедливости царицы.

Что делать ему с Македонией, с его родным домом в Пелле? Он никогда не позволит ни себе, ни другим обидеть мать. Может быть, отозвать Антипатра?

В Сузах к Александру собрались все его войска. Пришел со своими отрядами Гефестион. Привел свой флот Неарх. А вскоре по улицам города прошагало в полном боевом снаряжении еще одно большое войско, при виде которого старые македонские воины изумились и вознегодовали. Шла четким шагом, вооруженная македонским оружием, построенная македонским строем, фаланга персидских юношей. Те самые тридцать тысяч юных персов, которых Александр велел обучить македонскому военному искусству. Их привел Певкест — персидский сатрап Александра.

По лагерю зашумели враждебные выкрики. Кое-где ударили в щиты. Засверкали мечи, выхваченные из ножен… Но фаланга шла, не нарушая строя, сумрачные черные глаза, глядящие из-под шлемов, грозили… И македоняне опустили оружие.

К еще большей своей обиде, македоняне увидели, как радостно, как ласково принял царь это персидское войско — как родных сыновей!

Македоняне, понурив голову, разбрелись по своим палаткам. Конечно, царь любит персов. Он набирает себе персидское войско. А они, македонские воины, прошедшие с ним все войны, царю больше не нужны!

— Чего нам ждать, если царь даже в жены себе взял азиатку!

Александру было известно, о чем говорят в войске. Но разговоры эти скоро прекратятся. Он знает, что ему делать.

Александр устроил большой пир для своих этеров и военачальников. И после первой чаши вина, когда гости повеселели, но еще были трезвы, царь сказал:

— Я женился на азиатке, друзья. Думаю, что будет хорошо, если и вы все женитесь на азиатках!

Друзья онемели. Чаши звякнули о столы.

— Невест много, — продолжал Александр, — дочери царя Дария, дочери знатных персов. Для каждого найдется хорошая невеста.

Гефестион, всегда владеющий собой, смотрел на Александра с молчаливым упреком.

— И ты женишься, Гефестион, друг мой. Одна из дочерей царя Дария будет твоей женой. Разве ты откажешься от царской дочери?

Гефестион молча опустил глаза.

— Царь, — сказал, смеясь, Неарх, — а ты что же, будешь у нас сватом?

— Не только сватом, — ответил Александр, — я и сам еще раз женюсь. Женюсь на персидской царевне. У нас будут персидские дети, мы все породнимся. Вот тогда и не будет больше разговоров, кто эллин, а кто варвар. Или для вас не велика честь породниться со своим царем?

— О Александр! — упавшим голосом сказал Гефестион. — Каким испытаниям ты нас подвергаешь!

— Друг мой, Гефестион! — ответил Александр. — Я и себя подвергаю тому же. Но ведь ты знаешь, чего я хочу. Когда мы породнимся с азиатами и тысячи македонян породнятся с ними, разлад между эллинами и варварами сам собою исчезнет. И это укрепит мою власть.

Гефестион молчал. Длинные черные кудри, упавшие на лоб, скрывали его глаза. Он понимал, что Александр надеялся этим смешением народов скрепить свое разноплеменное государство. Но жениться на персиянке…

— Ты думаешь, что я очень счастлив назвать женой Статиру? — продолжал Александр. — Ошибаешься. Лишь одна женщина есть в моей жизни — Роксана.

— Я понимаю, Александр. — Гефестион улыбнулся Александру. — То, что ты решил, — правильно. Может быть, только выполнить очень трудно…

Гефестион, сын Аминтора, был чистокровным эллином, и преодолеть присущего эллинам отвращения к варварам он не мог. Он мог только скрывать его.

Такого роскошного празднества еще не видели персидские города. Пять дней шумело свадебное веселье. Женился царь. Женились его этеры, его военачальники. Женились на азиатских женщинах воины-македоняне. Когда стали считать, то оказалось, что свадеб было больше десяти тысяч. Царь всем невестам дал богатое приданое, он щедрой рукой одаривал всех новобрачных.

Кто думал о счастье? Кто ждал счастья?

Многих прельстило приданое невесты. Многие хотели угодить царю. Женщин о согласии не спрашивали. Они должны были забыть о своих отцах и братьях, погибших в битвах с македонянами, которые стали их мужьями. Но могли ли они забыть?

Александр все понимал. Злое, с прямыми чертами лицо Статиры не привлекало его. Но он веселился, пил вино, громко приветствовал певцов и флейтисток. И потихоньку, с затуманенной, захмелевшей головой, шептал себе в чашу:

— Светлая моя… Светлая моя…

Роксаны не было в Сузах. В тот же день, как узнала о том, что готовятся свадьбы, не простясь с Александром, уехала в Вавилон.

Александр сделал то, что хотел. Но он чувствовал, что эти свадьбы по его приказанию не принесли радости никому. Многие, получив приданое от царя, тут же покинули своих жен. Многие женщины, безропотно покорившиеся приказу царя, бежали и прятались от своих мужей, которые были им ненавистны…

Объединения не получалось. Какое-то тяжелое уныние, как похмелье после большого пира, угнетало лагерь.

Что сделать, чтобы в войске поднялось настроение? Дать денег? Александр знал, что многие воины его завязли в долгах, и он решил уплатить их долги из своей царской сокровищницы.

По всему лагерю были поставлены огромные столы. На них лежали груды золота и серебра. Глашатаи ходили по войску:

— Воины македонские, если у кого есть долги, царь заплатит их. Приходите и записывайте свои имена.

Лагерь гудел. Это неслыханно! Царь хочет уплатить их долги!

Но записываться не спешили. Царь хитроумен. Может быть, он вовсе и не собирается платить их долги, а просто хочет выяснить, кто из них живет безалаберно и тратит больше, чем имеет… А таких среди войска немало. Получили жалованье и тут же пропили или проиграли… Да ведь и кроме жалованья, было достаточно всякой добычи. Что скрывать? Грабили и города и деревни. И все-таки в руках ничего не осталось, кроме долгов. Что-то скажет им царь, когда это все всплывет наружу?

Лишь немногие внесли в списки свои имена. У них были большие семьи, и жалованья не хватало.

Царь с удивлением смотрел, что к столам никто не подходит. А когда понял, в чем дело, рассмеялся. И рассердился.

— Царь говорит только правду своим подданным, — сказал он, — и подданные должны верить своему царю!

И уже не велел записывать имен должников — пусть берут так.

Началось веселое оживление. Сначала смущенно, потом уже уверенно воины предъявляли долговые обязательства. Рабы, взятые на войне, едва успевали таскать мешки с деньгами к столам. В этот день по войску разошлось двадцать тысяч талантов.

Александр одарил и военачальников, учитывая сан и учитывая доблесть в сражениях. А лучших друзей своих за их подвиги увенчал золотыми венками — высшей наградой Эллады. Первым получил венок Певкест, прикрывший царя щитом у маллов. Потом Леоннат, который тоже, вместе с Певкестом, защитил у маллов царя и блистательно победил оритов в Индии. Затем был увенчан Неарх, проложивший морской путь по Великому морю. Получил золотой венок и Онесикрит, кормчий царского корабля. Гефестиону, много построившему и мостов, и верфей, и городов, Александр сам надел золотой венок.

Казалось, конца не будет празднествам и веселью. Но так только казалось. Александр уже обдумывал дальнейший поход и дальнейшие завоевания еще не завоеванных земель.

РАЗЛАД

Войско у Александра уже не то, что было. Много у него людей и больных, и старых, и отягченных ранами, уже не пригодных ни к битвам, ни к тяжелым переходам. Он давно думал о том, что надо отправить стариков на родину. Он думал об этом, когда видел, как идут перегруженные семьями и всяким скарбом обозы, замедляя ход армии. Он думал об этом, когда видел, как, превозмогая слабость и усталость, шагают старые македоняне… Армию надо было формировать заново.

И когда эти мысли приняли отчетливую форму твердого решения, Александр созвал войско.

К вечеру войско стояло перед царем. Оно стояло пестрое, многоликое на пылающей зноем желтой земле. В безжизненном небе висело потускневшее малиновое солнце.

Александр поднялся на возвышение.

«Как сейчас обрадуются старики! — думал он. — Как возблагодарят и царя, и богов!..»

Войско затихло. Безмолвие сузийского плоскогорья словно поглотило людей.

— Слушайте мое решение, о воины!

Войско слушало.

— Я решил отпустить домой всех, кто больше не пригоден к военной службе. По старости. Или по увечьям… Я отправлю вас на родину и каждого награжу так, что дома земляки ваши будут завидовать вам!

Царь ждал взрыва ликующих голосов. Но войско молчало. Александр с изумлением понял, что воины не обрадовались, а глубоко обиделись на своего царя. Сначала где-то вдали, в глубине отрядов, началось ворчание. Оно становилось громче, приближалось к передним рядам. Уже можно было расслышать слова.

— Конечно, мы царю больше не нужны. Много ли мы отдали ему? Всего только свою молодость и здоровье! А теперь, когда мы потеряли свои силы, — так уходи, ты не нужен!

— Разве не видите, какая одежда на нем? Персидская на нем одежда! И персидское войско ему по душе. На что мы ему?

— Уже и друзья его надели персидские столы. А мы все еще помним Македонию и отцовские обычаи.

— Какие там друзья в персидских платьях? А в чем им быть, если они персы?

— Что ж? Пойдем пасти коз в Македонию, а мечами колоть дрова. Пускай персы пользуются славой наших побед!

— Как видно, не мы, а персы ходили с ним в поход и завоевали для него царство!

И уже крики поднялись со всех сторон:

— Раз мы тебе не нужны — увольняй всех! Мы уйдем. Воюй один, если ты сын Зевса. Так вот пусть твой отец Зевс и берет для тебя города!

Александр, уже привыкший к персидской лести и земным поклонам, онемел, слыша, как македоняне поносят его — его, своего царя! В ярости он соскочил с возвышения и бросился в гущу войска. Он заметил тех, кто особенно громко кричал и грубил, и своей рукой вытолкнул их из рядов одного за другим. Задыхаясь от негодования, он крикнул страже:

— Взять их! И казнить! Немедленно!

Стража тотчас арестовала растерявшихся людей. Войско замерло. Тринадцать человек, не промолвив ни слова, ушли со стражей, повинуясь воле царя, над которым только что глумились.

Александр, разгневанный и расстроенный, снова поднялся на возвышение.

Его речь обрушилась на воинов, как индийский ливень:

— Не за тем, чтобы удержать вас, македоняне, будет сказано мной это слово — вы можете уходить куда хотите, — но чтобы вы поняли, кем вы стали и с кем расстаетесь. Когда отец мой Филипп пришел на царство, вы были нищими. Одетые в кожухи, пасли вы в горах по нескольку штук овец и с трудом отстаивали их от иллирийцев, трибаллов и соседей фракийцев. Он надел на вас вместо кожухов хламиды, свел вас с гор на равнины, сделал вас грозными противниками для окрестных варваров, научил вас охранять себя, полагаясь не на природные твердыни, а на собственную доблесть…

Александр перечислял все, что сделал для Македонии Филипп, и воины молча кивали головами. Да, это так и было.

Напомнил, с чем вышли они в Азию. У Филиппа было долгов пятьсот талантов. Да еще сам Александр взял в долг восемьсот талантов, когда повел их из страны, которая не могла накормить свой народ досыта.

Напомнил, что сделал для них он, Александр. Он распахнул дорогу через Геллеспонт, хотя персы были тогда господами на море. Завоевал побережье Срединного моря. Богатства лидийцев, сокровища персов и индов отдал им. Он отдал им Великое море. Они уже нынче сатрапы, они — стратеги, они — таксиархи…

— А теперь я собрался отослать тех из вас, кто не годен к военной службе, и отослать так, чтобы дома им завидовали. Но вы хотите уйти все. Что ж, ступайте все. И, придя домой объявите, что Александра, своего царя, который победил персов, мидян, бактрийцев и саков, завоевал Парфию, Хорезм и Гирканию, переправился через Инд, через который никто не смог переправиться, кроме Диониса; переправился через Гидасп, Акесин и Гидраот; переправился бы и через Гифасис, если бы не остановились; проплыл по Великому морю, прошел через пустыню гедросов, где раньше никто не проходил с войском, в то время как флот шел от земли Индов в Персидское море, — и такого царя вы оставили в Сузах и ушли, бросив его под охраной побежденных варваров. Такое известие принесет вам, пожалуй, славу и милость богов. Ступайте!

Ни на кого не глядя, Александр покинул возвышение и ушел во дворец. Свита, телохранители ушли вслед за ним. Войско стояло в молчании.

Это было горькое молчание. И горькие слова могли бы сказать воины в ответ Александру:

«Да, ты провел нас победителями через всю землю. А скольким из нас зажигали погребальные костры на тех дорогах, по которым мы шли? А сколько из нас остались изувеченными ради нашей и твоей славы? А как, в какой тоске по родине будут доживать те из нас, которые остались в твоих Александриях, среди чужой земли и чужого народа? И мы, завоевавшие вместе с тобой весь мир, — разве стали мы счастливее, потеряв и молодость, и здоровье? И как же не видишь ты, отсылая старых воинов домой, как это им тяжело и обидно? У них больше нет сил носить сариссу и скакать на коне, — так пусть идут эти победители всех стран к себе в Македонию пасти коз, они тебе больше не нужны!»

Воины в растерянности разбрелись по лагерю. Солнце погасло, наступила душная тьма. Задумчиво, еле переговариваясь, сидели у костров. Некоторые шли к военачальникам.

— Как же нам быть? Уходить в Македонию?

Военачальники отвечали сдержанно:

— Царь вам разрешил.

— Так что же? Уходить?

— Можете уходить.

Много обидных слов царю было сказано и вслух, и втихомолку. Но время шло, и уже начались другие разговоры. Они — воины и привыкли жить по-военному, в походах, в военных лагерях… А теперь надо уходить домой. Но как же так — взять да и уйти? Столько лет они были с Александром вместе, столько горя вынесли вместе, столько славных побед отпраздновали! Как же им оставить его?

Нет. Пусть будет так, как велит Александр. Пусть идут старики — ведь они пойдут и с наградами, и со славой.

А зачем уходить всем? Разве Александр отсылает всех?

Наступило утро. Началась обычная лагерная жизнь. Воины ждали выхода царя.

Царь не вышел. Он закрылся в своих покоях. Даже телохранители не могли войти к нему.

Александр всю ночь пролежал без сна. Все существо его было потрясено тяжкой обидой, гневом, негодованием.

На рассвете наступило забытье. Он слышал голос Гефестиона и не знал, снится ему это или Гефестион сидит возле него.

Вошел юный слуга — ему показалось, что царь зовет его.

Александр открыл глаза. Он был один. Все вокруг было в каком-то тумане.

Мелькнула страшная мысль:

«Неужели опять слепну?! Как тогда, у скифов… После удара камнем…»

Он велел принести вина. Юноша принес вино.

— Царь, пришел Гефестион.

Царь молча махнул рукой, приказав выйти. Его никто не должен видеть сейчас таким беспомощным…

Он пил чашу за чашей, не подливая воды. Вино давало отдых мыслям, давало забвение. Он не хотел ни о чем помнить, не хотел ничего знать. Нет его. Он умер.

Шатаясь, он вернулся на ложе. Тишина. Мгла…

Опять кто-то говорит с ним. Голос далекий, еле слышный:

«Искандер, думаешь ли ты обо мне когда-нибудь?.. Ах, Искандер…»

«Роксана, моя светлая!..»

«Нет, Искандер, я уже не светлая. Одиночество иссушило мне сердце. Ведь ты не любишь меня, Искандер, ты взял себе другую жену».

«Жена моя только ты, Роксана!»

«Да, только я. Но ты оставил меня так надолго. И на все дела у тебя хватает времени — только нет времени для меня. И самая длинная у тебя дорога — это дорога ко мне. Я живу среди вавилонской роскоши, а мне душно здесь, и тоска сводит меня с ума. Этот дворец страшен… Здесь стоят каменные чудовища — крылатые быки. Внизу чужой город, чужой народ…

Я хочу в горы, Искандер, там вольный воздух, там ласковое солнце, там растут крокусы… Белые крокусы… Я умру здесь, Искандер!..»

«Я скоро буду у тебя, Роксана. Скоро!»

«Я ее убью, Искандер… Потому что я уже не светлая. Я ее ненавижу. И я ее убью!..»

Александр открыл глаза. Отсвет малиновой зари лежал на полу, среди колонн. Вечер? Утро?

Александр встал. Болела голова, ныла рана в груди, из которой вырезали зазубренную стрелу. Александр и на второй день не вышел к войску.

Вечером к нему собрались этеры.

— Царь, — сказал Леоннат, — прости их. Они в смятении. И не знают, что делать.

— Как не знают? Знают. Они сказали, что все уйдут домой. Пусть идут.

Вступился и Гефестион.

— Царь, забудь эту размолвку!

— Размолвку? Нет. Это не размолвка. Пусть идут.

— Что же ты будешь делать без войска?

— У меня мое персидское войско.

На третий день македоняне увидели, что во дворец едут персидские военачальники. Нисейские[*] кони играли под ними. Одежды светились золотом. Персы ехали надменно, с неподвижными лицами. Они глядели на македонян и не видели их.

Войско насторожилось. Что это? Почему персы собираются к царю?

Вскоре военачальники объявили воинам решение царя.

Начальство над войском вручается персам. Варварское войско делится на лохи, как войско македонян. Будет персидская агема. Отряд «серебряных щитов» будет персидским. Будет персидская фаланга. И конница этеров тоже будет персидской.

Среди македонян сразу поднялся неудержимый шум. Отдать персам своего царя-полководца и все свои завоевания, добытые с такими мучениями, с такой кровью? Этого македоняне вынести не могли. Воины со всего лагеря ринулись к царскому дворцу. Оружие со звоном падало к царскому порогу, громоздясь грудой в знак того, что македоняне пришли как умоляющие. Они кричали, чтобы их впустили к царю.

Александр сидел над списками войск. Он не шутил.

Персидские военачальники отдавали земной поклон и, получив поцелуй царя, торжественно садились вокруг него. Александр распределял между ними начальство над различными частями войск.

Гул и шум за стенами дворца становились громче, настойчивей.

«Собрались уходить, — думал Александр, — пусть идут!.. Пусть идут! — а сердце сжималось от горя. Он и сам не знал, как он вынесет, если македоняне и в самом деле уйдут. Но пусть идут!»

Вошел начальник дворцовой стражи:

— Царь, они никуда не хотят уходить. Они плачут!

Александр поднял голову, лицо его вспыхнуло. Растолкав персидских вельмож, царь почти бегом бросился к войску. Он остановился на верхней ступени белой лестницы, над грудой македонского оружия, брошенного к его порогу.

Воины, увидев его, снова закричали, прося прощения. Многие плакали.

— Что вы хотите, македоняне? — спросил Александр. — О чем вы просите?

Вышел вперед один из военачальников конницы этеров Каллин:

— Царь, македонян огорчает то, что ты уже породнился с персами. Персы зовутся родственниками Александра и целуют тебя. Из македонян же никто не удостоился этой чести!

— Всех вас я считаю своими родственниками! — закричал Александр. — И отныне так и буду вас называть!

И македоняне, помирившись со своим царем, снова взяли свое оружие, брошенное у ступеней дворца, запели пеан[*] и разошлись по своим палаткам.

Стало так, как сказал царь. Старые, увечные, больные, усталые — все ушли в Македонию. Царь щедро наградил их за службу и сверх жалованья каждому выдал по таланту.

Но детей их, рожденных в лагере, оставил у себя. Это сначало ошеломило воинов. Жены-азиатки, взятые во время похода, оказались любимыми, а дети, родившиеся здесь, — дорогими. Отцов уводили из семей…

Александр сам пришел в лагерь:

— Оставьте здесь свои семьи, македоняне. Пусть не приходит вместе с ними в Македонию раздор. Как они помирятся с теми семьями, которые ждут вас дома? Я сам позабочусь здесь о воспитании ваших детей. Я воспитаю их по-македонски, я сделаю из них воинов македонян. А когда они вырастут, я сам приведу их в Македонию и передам в ваши отцовские руки!

На это нечего было возразить. Надежда на встречу облегчила горе разлуки.

«Что еще сделать для них? — думал Александр, видя, как строятся для похода его старые воины. — Чем еще утешить их?»

— Кратер, друг мой, ты пойдешь с ними и проводишь их, — сказал он своему верному полководцу. — Они увидят, что я отдаю их под твою охрану, и оценят это. Они ведь знают, что я дорожу тобой пуще глаза!

Кратер, как всегда, без возражений принял приказ. Он стоял перед царем, сдержанный, невозмутимый. Александр давно уже заметил, как поседела его борода, как осунулось его лицо, как он постарел… В суете дел, пиров, забот и замыслов Александр не видел, не замечал самых близких людей. Они здесь, рядом, — и это хорошо. Но вдруг наступал час, когда словно каким-то беспощадным лучом освещалось лицо друга, и он с удивлением видел, что человек уже не тот, что он многое потерял — силу, молодость. Александр обнял Кратера.

— Но я отпускаю тебя не только вождем уходящих войск, — сказал он, — ты доведешь их домой и возьмешь на себя управление Македонией…

— А Антипатр? — прервал Кратер в изумлении.

— Ты возьмешь на себя управление Македонией, — твердо продолжал Александр, — Фракией и Фессалией. Антипатру я уже послал приказ явиться ко мне и привести молодое войско. Но не раньше, чем ты придешь в Македонию и примешь правление из его рук.

Македоняне, молча вздыхая, провожали своих стариков. Их уходило почти десять тысяч. С ними уходил их любимый полководец Кратер…

Старики шли со своей македонской выправкой, стройно держа ряды, все дальше, все дальше уходили они по желтой равнине.

В обозе стоял плач их азиатских жен и крик их азиатских детей.

МЕСТЬ ДИОНИСА

Вот и снова Экбатаны, прохлада гор и лесов, старый дворец мидийских царей с разноцветными зубчатыми стенами.

Царь принес жертвы — они были благоприятны. В угоду богам в городе прошумели эллинские игры и состязания.

И на вечернем пиру, в кругу близких друзей, Александр под тем же внезапным лучом озарения увидел своего любимого друга Гефестиона. Гефестион молча пил. Его похудевшее лицо было желтым, под глазами лежали коричневые тени.

— Все ли хорошо у тебя, Гефестион? — негромко, со страхом спросил Александр, заглядывая ему в глаза.

Гефестион ответил улыбкой:

— Ничего плохого не случилось.

— Что же томит тебя?

— Не знаю.

— Может быть, тебе неприятна твоя жена Дрипетида?

— Я не видел ее со дня свадьбы.

Александр нахмурился, закусив губу. Он приказал жениться Гефестиону на женщине, которая ему противна.

— Она мешает тебе?

— Я не знаю, где она.

Значит, дело не в Дрипетиде. Просто, как видно, он болен. Надо послать к нему врача.

А где его, Александрова, персидская жена Статира? Он тоже ее не видит. И она не является к нему. Это хорошо, что не является. Может быть, она поняла, что он женился на ней, лишь следуя своим замыслам смешать народы. А может, просто ненавидит его — за гибель своего отца, за гибель своего персидского царства…

После пира Александр велел врачу Главкию осмотреть Гефестиона — акарнанца Филиппа уже не было в живых.

Главкия вернулся к царю в полночь. Царь стоял на крепостной стене старого дворца. Он невидящими глазами смотрел на город, спящий внизу. Огромная медная луна висела в небе. Над ней остановилось длинное темное облако, зловеще подсвеченное оранжевым светом.

— Что?

— Он болен, царь. И ему не надо пить вина.

— Опасно?

— Нет. Если будет лечиться. Думаю, что это лихорадка.

— Это опасно?

— Врач должен находиться при нем. Но с ним трудно, царь. Он не хочет ничего слушать. Я сказал, чтобы он не пил так много вина. А он отвечает, что он пьет для бодрости, что иначе у него нет сил!

— Не оставляй его. Если отлучишься, вели другому врачу остаться при нем. Он лег?

— Да, царь. Он сказал, что очень хочет спать.

Александр спать не мог.

Что же с Гефестионом? Лихорадка. Но это не такая уж страшная болезнь. Он выздоровеет. Он должен выздороветь!

Александр повторил эти слова, стараясь поверить им. Но злые предчувствия томили его, и сердце его холодело от страха. На заре, так и не ложившись, он прошел в покои Гефестиона.

Гефестион сразу открыл глаза, и Александр с болью заметил, что глаза эти полны неестественного жаркого блеска и что тени на лице еще глубже.

Александр сел рядом. Они молча смотрели друг на друга. Александру показалось, что Гефестион прощается с ним.

— Ты что? — сказал он, бледнея. — Ты что?..

Гефестион как-то неловко, словно стесняясь, что болен, усмехнулся:

— Еще не умираю.

Александр встал, заглянул в кратер, стоявший на столе. Вино блестело на самом дне.

— Клянусь Зевсом, ты опять пил, Гефестион! Тебе нельзя пить вина, разве ты не знаешь?

— Меня мучит жажда. Как в Гедросии.

О, эта Гедросия! Она живет в них, в их крови, в их мозгу… Они прошли через ее губительное дыхание, они победили ее. Но так ли это? Не мстит ли им Гедросия за эту победу?

— Нам предстоит много дел, Гефестион. Мы с тобою построим новые корабли и обогнем Аравию. Мы возьмем аравийскую землю — там большие природные богатства, недаром ведь Аравию называют счастливой. Говорят, когда плывешь мимо ее берегов, то воздух полон ароматами… Мы и там построим новый город — Александрию Аравийскую. Ты сам — клянусь Зевсом! — ты сам будешь строить ее!

— Да, да, Александр…

Темные, пылающие глаза Гефестиона глядели куда-то в пространство. Александр, увлеченный своими замыслами, продолжал:

— Я думаю, надо будет заселить берега Персидского залива — там пустынно. И острова тоже. В Персидском заливе много жемчуга. Видишь, сколько нам дел предстоит с тобою? Выздоравливай скорей, Гефестион. Сбрось с себя эту проклятую немочь, Гефестион!

— Я ее скоро сброшу, Александр.

— Скоро?

Мгновение он смотрел на Гефестиона остановившимися глазами. Александр уловил тайный смысл этого короткого слова и поспешно вышел, стараясь сдержать рыдание. Нет, боги не допустят этого!

Это была осень 324 года. Над Экбатанами сияло ясное прохладное небо. В городе пышно справлялись праздники Дионисия.

Александр приносил щедрые жертвы богам — за его военное счастье, за его удачи, за его славу… И неслышимо для окружающих шептал тайную молитву — пусть боги не отнимают у него Гефестиона.

Боевые состязания и состязания музыкантов и певцов. Состязания гимнастические и веселые, нарядные процессии в честь бога Диониса. После зрелищ — пиры. После пиров — снова на стадий…[*] И люди, и боги были счастливы.

И только Александр не мог ни пить, ни веселиться, как прежде. Совершив необходимый обряд жертвоприношений, он ушел в покои Гефестиона. Вместе с врачом Главкием, который не отходил от больного, Александр варил напиток из целебных трав, делал припарки, самозабвенно стараясь удержать друга в мире живых.

Гефестион следил за ним благодарными глазами, но чувствовал, как, несмотря на все старания, жизнь уходит из его тела…

— Я не отпущу тебя, Гефестион. Нет, не отпущу. Этого не будет.

Так прошло шесть дней. Александр уже ни днем ни ночью не покидал Гефестиона. Ему казалось, что только его присутствие удерживает друга на земле.

Гефестион то дрожал в ознобе, то сгорал от жара. И в те минуты, когда Александр отлучался, он требовал у Главкия вина. Врач умолял не пить вино — оно губительно. Гефестион грозно приказывал дать вина, он уверял, что вино возвращает ему силы. И Главкия, тайком от Александра, подавал ему чашу с вином.

На седьмой день, рано утром, Александр вошел в покой Гефестиона и тихо остановился на пороге. Гефестион лежал спокойно. Дыхание было легким, и на лице, словно отсвет вечерней зари, горел темный румянец.

Александр неслышно подошел к его ложу, сел. Гефестион спокоен, ему лучше, смерть отступила.

Смерть! Сколько смертей видел на своем веку полководец Александр! Тысячи, десятки тысяч. Сколько людей убил он сам, своей рукой. А теперь смерть стоит у ложа человека, который ему так дорог!

Нет, боги не допустят этого. Нет, не допустят. И почему он может умереть? Умирают под копьем, под мечом, под стрелой. А во дворце, в дни праздника, среди тишины и роскоши… Как может умереть человек?

Он взял чашу, налил вина, вышел на дворцовый двор. И там, в углу, на домашнем алтаре совершил возлияние богу Дионису.

— Прости меня, о Дионис! Прости и защити моего друга!

Он так горячо каялся в преступлении, совершенном в Фивах, где он когда-то разрушил храм Диониса, и так жарко просил милости бога, что это его успокоило. Бог Дионис не может остаться глухим к его мольбам!

Пришли телохранители царя, его этеры.

— Царь, тебе надо показаться народу. Праздник без царя — не праздник. Сейчас на стадии начинается гимнастическое состязание мальчиков. Ждут тебя, чтобы начать.

Александр, приказав Главкии не отходить от Гефестиона, отправился вместе со свитой на стадий.

Это было увлекательное и радостное зрелище. Толпы людей кругом, кричащих, подбадривающих, вопящих от восторга… Тонкие, бронзовые, загорелые тела мальчиков, бегущих вокруг стадия. Как они ловки, как быстры, как мелькают их ноги!..

— Царь…

Царь кричал вместе со всеми, захваченный зрелищем.

— Царь…

— Кто меня зовет?

Юноша из свиты Гефестиона, бледный, испуганный, стоял возле него.

— Царь… Гефестиону плохо…

Александр вскочил и бросился бегом к своей колеснице. Он не помнил, как домчался, как взбежал по лестнице… Умерив шаг, чтобы не испугать больного, он вошел в его покой.

— Что с ним?

Врач молча стоял в стороне, опустив глаза.

— Что с тобой, Гефестион?!

Гефестион не ответил.

— Гефестион!

Александр взял его за руку. Рука упала. Александр глядел на него остановившимися глазами.

И вдруг понял:

— Он умер!

Будто мечом ударили прямо в сердце. Александр с криком и рыданиями упал на холодеющее тело Гефестиона. Он кричал и плакал как исступленный и укорял богов за их жестокость…

Три дня друзья не могли увести Александра от тела Гефестиона. Три дня он ничего не брал в рот и ни о чем не мог ни слышать, ни говорить…

На четвертый день он пришел в себя. Что-то сломалось в его душе. Ему казалось, что радости в его жизни больше не будет. Не может быть. Жизнь впереди как пустынная дорога. Гефестиона нет. Нет. В эти минуты, холодный и угрюмый, Александр презирал богов — они могли спасти Гефестиона. И не спасли его.

Готовили погребальное шествие. Царь приказал не жалеть ничего для похоронного обряда — ни золота, ни драгоценностей… Распоряжаясь, приказывая, объясняя, каким надо сделать погребальный костер, он понемногу втянулся в обыденную жизнь.

ВАВИЛОН

В горах уже наступила зима. Сугробы снега засверкали в ущельях, и морщины серых скал стали белыми.

Огромное войско Александра двигалось к Вавилону. На пятый день пути македоняне увидели Евфрат. Спокойные зеленые воды огромной реки шли вровень с берегами. На тучной земле желтели хлеба. Поселяне снимали с финиковых пальм темно-золотые плоды.

Александр со своим отрядом этеров ехал впереди войска. Угрюмый и молчаливый, забывший, что такое улыбка, он глядел вперед, в фиолетовую даль, куда ушла, сопровождаемая Фердиккой, погребальная колесница Гефестиона, направляясь в Вавилон.

Войско осталось на берегу Евфрата, около Киса, маленького города без стен. Александр со свитой продолжал путь к Вавилону.

Очертания стен великого города уже поднимались перед глазами, когда произошла эта странная, таинственная встреча. На дороге стояли вавилонские предсказатели — халдеи. Они остановили царя:

— Царь, выслушай нас. То, что мы скажем, тебе необходимо знать.

Александр молча сошел с коня. Халдеи отвели его в сторону.

— Царь, — заговорили они все сразу, — не входи в Вавилон сегодня. Нам было предсказание от бога Бэла — для тебя будет это не к добру!

— Не входи в город, царь, гляди на запад! Не с этой стороны вступай в Вавилон, обойди город и вступи в него с запада лицом к востоку!

Александр задумался. Может быть, так и надо сделать, как видно, халдеи что-то знают… Он спустился вниз по реке, чтобы там переправиться и войти в город с запада.

Дорога шла по широкой, изрезанной каналами долине. Вода переливалась через край, среди полей стояли темные лужи. Тяжкое, сырое дыхание низины перехватывало горло. Скоро копыта коней начали увязать в болотистой почве; дальше ехать было нельзя, нужно было сделать далекий объезд, чтобы добраться до города.

Философ Анаксарх, который не покидал свиты царя, сказал:

— Неужели, царь, ты и в самом деле веришь предсказаниям этих халдеев? Они просто не хотят, чтобы ты проехал мимо развалин храма бога Бэла, что у восточной стены. Ты приказал восстановить храм, а они этого, как видно, не сделали. Вот теперь и стараются затруднить тебе въезд в Вавилон с востока.

— Что ж, войдем с востока, — равнодушно сказал Александр и повернул коня.

То ли низкое оранжевое небо, то ли ядовитые испарения болот, окутавшие дорогу, угнетали душу неодолимо. Мысли в своем тяжелом течении возвращались к одному и тому же…

«Ахилл хоронил Патрокла[*]. Но разве не хотел бы он умереть раньше своего друга, чем потом мстить за него? И разве я не хотел бы умереть раньше Гефестиона, чем теперь хоронить его? Что же после этого надежно, на что опереться? Всю жизнь он был рядом со мной — и вот нет его. Нету. Вот так может рухнуть и земля под ногами… Что же в мире твердо и нерушимо? Ничто… Все презренно».

Стены и башни Вавилона загородили горизонт. Толпа, нарядная, пестрая, праздничная, стояла перед городом, встречая царя. Стройными рядами сверкали закатным красным огнем копья македонского гарнизона. Военачальники, вавилонские вельможи, высшие вавилонские жрецы ждали с богатыми дарами.

Подъезжая к городу, Александр поднял глаза. Над городскими стенами в золотом небе, среди башен и зиккуратов, стояло видение дворца вавилонских царей, вознесенного над городом, его крыши, колонны, темные купы деревьев висячего сада. Там Роксана…

Толпа с криком приветствий окружила царя.

Роксана ждала. Царь здесь, в Вавилоне! Но увидит ли она его? Теперь между ними — персиянка. Всякий раз при мысли о персидской царевне Роксану душила ревность.

Дворец стоял на огромном холме. Этот холм насыпали, чтобы поднять царское жилище над низинами и болотами, где скапливаются нездоровые испарения и вьются ядовитые мухи. И сюда, на высоту, подняли обширные висячие сады.

Роксана беспокойно ходила из зала в зал, по галереям и переходам. Стены с непонятными письменами, кедровые колонны, украшенные золотом, статуи, ковры с изображениями странных животных и зверей… И всюду молчание, огромное молчание огромного дворца, полного сокровищ чужого народа.

Роксана по-прежнему была прекрасна. Светлые волосы, посыпанные золотой пудрой, длинными локонами падали из-под обруча на плечи. Она причесалась, как причесываются афинянки, — царю это будет приятно. Длинные нити розовых жемчужин, присланных из Индии, светились у нее на груди. На руках играли дорогими камнями золотые браслеты, бросая отблеск разноцветных огней на белую кожу.

Но в синих глазах Роксаны лежала печаль, давняя, устоявшаяся печаль бесконечного одиночества и напрасных ожиданий. Царь здесь, в Вавилоне, — кажется, можно умереть от радости!

Но Роксана уже не могла радоваться. Ее сердце ничему больше не верило. Она видела с высокой террасы дворца, как шло по равнине македонское войско. Она различила и всадника с белыми перьями на шлеме…

Сад задыхался от терпкого запаха цветов. Кипарисы, пинии, гранатовые деревья, пальмы и высокие тополя хранили прохладу водоемов. Роксана, сверкая украшенными золотом сандалиями, спустилась к воде по белым ступеням широкой лестницы. Но и здесь, в зеленой тишине, не было покоя. Что делать?! Царь в Вавилоне, дни проходят один за другим, а она не видит его! Значит, и сегодня его не будет. С поникшей головой и застывшим сердцем Роксана снова поднялась во дворец. И здесь, в обширном зале среди крылатых черных быков, она увидела Александра. Но он ли это? Изжелта-бледный, с покрасневшими веками, с запавшими щеками, царь стоял перед ней. Обрезанные в знак траура волосы торчали надо лбом.

Царь тоже глядел на нее — и тоже не узнавал в ней прежней Роксаны. Не было того простодушного цветения горской девушки, того счастливого сияния глаз, той улыбки — самозабвенно радостной. Строгая, бледная, стояла перед ним жена македонского царя.

— Роксана! — сказал Александр. — Ты ли это, Роксана?

— Это я, Искандер.

— Разве ты не ждала меня? Разве ты не рада мне?

— Я слишком долго ждала тебя, Искандер. А когда слишком долго ждешь, то уже перестаешь желать того, чего ждала.

И, прильнув лицом к его груди, заплакала. Из-за того, что в их любви что-то утрачено, из-за того, что не случилось той радости, которая должна была случиться…

— Ты совсем разлюбил меня, Искандер?

— Я не разлюбил тебя. Я люблю тебя по-прежнему.

— А как же та? На которой ты женился в Сузах?

— Что она тебе? Пусть живет.

— Зачем ты это сделал, Искандер?

— Так было нужно, моя светлая. Забудь о ней.

— Я убью ее… — прошептала Роксана в золотую кайму его пурпурного плаща.

Александр этих слов не услышал. А если бы услышал, то понял бы, что она сделает это.

Сразу стало легче, когда светлые, ласковые глаза заглянули ему в лицо. Он увидел в этих глазах и нежность, и печаль, и заботу.

— Ты не болен ли, Искандер?

— Нет, Роксана. Я просто устал. Я очень устал еще в Гедросии. Но это пройдет. Хороший отдых, хорошая ванна, хорошее вино — и все будет по-прежнему. Да и когда мне болеть?

Роксана смотрела на него, не отводя глаз. Она так ждала его. Много прошло одиноких ночей и дней. И вот наконец он пришел. Наконец она скажет ему то, что собиралась сказать все это время, ожидая встречи. Тайное, сокровенное…

— Когда мне болеть? — продолжал Александр, как-то лихорадочно торопясь, словно боялся, что не успеет сказать всего, что нужно. — Сейчас пойдем в Аравию. Я уже посылал корабли разведать берега. Первым вернулся Архий, тот, что плавал с Неархом. Архий нашел остров. Там лес. А в лесу стоит храм Артемиды. И по всему острову бродят козы, олени. Их убивают только для жертвы богине. Я хочу назвать этот остров Икаровым. Ты знаешь, кто такой был Икар?

Роксана отрицательно покачала головой.

— А, ты не знаешь. Это ведь в Элладе знают. Жил такой хитроумный человек — Дедал. Он сделал крылья из перьев и из воска, чтобы улететь из плена. Себе и сыну Икару. И улетели. Отец велел Икару держаться поближе к земле и подальше от солнца. Но Икар взлетел к самому солнцу. И крылья его растопились. И он упал на остров, там, около Эллады. Тот остров так и называется Икаровым. Я решил: пусть и тут, на Евфрате, будет Икаров остров… Мне кажется, что так Эллада будет ближе ко мне… Там есть и другой остров — Тил. Архий туда плавал… Подожди, кажется, я уже говорил тебе об этом. Клянусь Зевсом, что-то случилось с моей памятью!

«Не только с твоей памятью, — с тоской глядя на его осунувшееся, с нездоровыми красными пятнами лицо, думала Роксана, — с тобой самим что-то случилось, Искандер!»

Александр встал, потирая лоб, и мучительно старался вспомнить, что он еще хотел сказать Роксане?

— Искандер, выслушай меня…

— Ах, да! Я еще не рассказал тебе, Роксана! Я ведь послал к Каспию Гераклида, сына Аргея. Ты не знаешь его? Я дал ему отряд плотников, они рубят там лес и строят корабли. Потом привезут их сюда в разобранном виде. Здесь мы их соберем. И кроме того, я велел Гераклиду как следует исследовать это море. Нет ли там прохода на север? Не соединяется ли оно с Меотидой? Когда мы были там, то никак не могли этого понять. А может, оно соединяется с Океаном и оттуда — с Индией? Но я не об этом хотел… О чем же? Да. Вот о чем. Я задумал поход против скифов. Мы еще пять лет тому назад договаривались с царем хоразмиев. Завоевать скифов… Мы ведь собрались с Гефестионом… с Гефестионом…

Речь его прервалась, он с трудом перевел дыхание.

— Мне пора, — еле слышно сказал он.

— Как! Ты уже уходишь, Искандер?

— Да, моя светлая, меня ждут дела. Ты ведь знаешь.

— Но когда же я тебя еще увижу, Искандер? Мне надо сказать тебе… Выслушай меня.

— Хорошо, хорошо, Роксана. Я скоро буду у тебя. Скоро. Я же теперь здесь, с тобой, в Вавилоне!

И он торопливо зашагал к выходу.

— Но, Искандер, выслушай, что я скажу тебе!

— Потом, потом, Роксана! А сейчас, прости, я… не могу.

Ковер, закрывавший вход, еще покачивался, а шаги Александра уже затихли в глубине дворцовых покоев. Роксана беспомощно уронила руки. Медленными шагами подошла к большому медному диску, служившему ей зеркалом. Глаза, полные слез, отчаяния и негодования, смотрели на нее оттуда.

Высокая, стройная, вся в жемчугах, стояла там дочь бактрийца, жена царя македонского…

Ушел, не выслушал! А ведь она хотела сказать ему, что у нее будет сын!

Роксана с яростью сорвала с себя жемчуга, сдернула с рук один за другим драгоценные браслеты и с рыданием упала на свое золоченое ложе.

— Что мне твои острова, и твой Икар, и твоя Аравия! — кричала Роксана, заливаясь слезами. — Что мне все твои завоевания, если они отнимают у меня тебя?!

КОСТЕР ГЕФЕСТИОНА

Злые пророчества, предчувствия, приметы — все грозило бедой. Теперь Александр стал особенно суеверным: он не обходился без прорицателей. Жрецы всюду сопровождали его. Он уже не мог скрывать своего страха перед чем-то грядущим, надвигающимся, как мрак…

А зловещие предсказания следовали одно за другим. То сатрап Вавилонии Аполлодор рассказывал ему о жертве, в которой не нашли счастливых примет, — и это грозит несчастьем Александру. То во время одной его поездки по реке ветер сорвал с его головы диадему — и это не сулило добра. Его пугали халдеи, которые вдруг появлялись во дворце, предрекая какие-то беды, таящиеся в Вавилоне.

Все чаще являлось воспоминание об индийском «святом» — Калане.

Отчетливо вставал перед глазами золотистый день, когда Александр проходил с войском по зеленой долине. Рядом с ним ехал индийский раджа Таксила. Это было в Индии. На открытой поляне он увидел странных людей. Они стояли под жгучим солнцем совсем голые, черные, будто из бронзы. Раджа объяснил, что это святые.

«Святые», увидев Александра и его войско, вдруг начали топать ногами. Александр приказал переводчикам:

«Спросите у них, что это значит?»

И вот что «святые» велели передать ему:

«Каждому человеку принадлежит столько земли, сколько у него сейчас под ногами. Ты такой же человек, как все остальные, только суетливый и гордый; уйдя из дому, ты прошел много земель, сам не зная покоя и не давая его другим. Вскоре ты умрешь, и тебе достанется ровно столько земли, сколько хватит для твоего погребения».

Один из этих «святых», Калан, ушел с Александром. Он следовал за ним всюду и был другом царю.

В Персии Калан заболел — впервые в жизни, а ему было больше семидесяти. И, заболев, тут же потребовал для себя погребальный костер. Он сгорел живым.

Александр мысленным взором снова видел сейчас, как он, закутавшись покрывалом, поднимается на костер. И прощается с друзьями, с военачальниками… Только не с Александром.

«Что же ты не прощаешься со мной, Калан?!»

«А с тобой, царь, мы встретимся в Вавилоне!»

«Встретимся в Вавилоне!..»

Да, надо скорей уходить из Вавилона!

На берегу Евфрата, среди влажной зелени садов и рощ, царю поставили шатер. И он каждый вечер переплывал на своем корабле черный, полный звезд Евфрат, удаляясь из Вавилона на ночь. Лишь бы поменьше оставаться в этом городе.

Тяжкие испытания похода, болезнь, которая уже проникла в его кровь, смерть Гефестиона, с которой он не мог примириться, — все это убило его стойкое жизнелюбие.

Он задумывал огромные дела, готовил флот, собирал и распределял войско. Он был еще более деятелен, чем всегда, он пил и веселился на пирах. И никто не знал, что тоска не покидает его сердце.

Наступило время строить погребальный костер Гефестиону.

По приказу Александра снесли часть вавилонской стены и на десять стадий расчистили площадь для костра. Костер строили, как дом, из душистых бревен кедра, с основанием из камня и кирпича.

Александр готовил печальное торжество с неугасающей душевной болью. Он хотел сделать костер таким красивым и таким роскошным, каких еще не было даже у царей. Александр был уверен, что Гефестион видит и слышит его.

Костер построили в форме зиккурата в пять уступов — в пять этажей. Каждый уступ был украшен богатой резьбой. Яркие, дорогие ткани, пурпурные ковры, расшитые полотнища свешивались по сторонам. Из стен нижнего уступа высовывались золотые носы пентер — по шестьдесят с каждой стороны, и в каждой пентере стоял, преклонив колено, серебряный стрелок. По всем пяти этажам светилось золото и серебро — серебряные статуи воинов, золотые львы и быки, золотые факелы с висящими на них золотыми венками, золотые, с распростертыми крыльями орлы… На самом верху, вонзаясь в серое, пасмурное небо, стояло оружие македонское и персидское. Македонское — как знак победы, и персидское — как знак поражения…

На торжество погребения съехалось в Вавилон множество народа. Посольства, дары, стада жертвенных животных…

Прибыли и послы из Эллады, из всех эллинских городов. Эллины вошли к царю с венками на головах, как феоры[*], пришедшие к божеству. Они поклонились Александру как сыну Зевса, они называли его своим царем-богом и друг перед другом посвящали ему золотые венки… Афинские послы, в числе других молитвенно склонив головы, стояли перед ним.

Вот та минута, которой столько лет ждал Александр, — Эллада признала его и почтила самыми высокими почестями, как почитала только богов!

Но где же та радость, то ликование, которое должно было бушевать в его сердце?

Не было радости. Не было чувства победы. Не было ничего.

Дождались послов-феоров, посланных царем в Аммоний. Царь вопрошал божество: может ли он чествовать Гефестиона как бога? Феоры вернулись и сказали, что божество разрешает чествовать Гефестиона только как героя.

«Хорошо, — мстительно подумал Александр, — так и будет. Но герою Гефестиону будет столько жертв, как не было и божествам!»

Пошли траурные процессии. Протяжно полились скорбные погребальные напевы. К костру поднесли огонь.

В кирпичном фундаменте, в камерах, были заложены легковоспламеняющиеся вещества и сухие благовонные травы. Костер вспыхнул мгновенно, густое пламя охватило его сразу со всех сторон. Взвились пурпурные ковры и расшитые ткани, золотые и серебряные изваяния начали плавиться, понемногу опускались распростертые крылья золотых орлов. Желтые, оранжевые, белые языки огня с неистовым гулом уносили в небо все, чем с такой щедростью и любовью украшал костер Александр… Александр напряженно смотрел, как исчезает в пламени вместе с костром тело Гефестиона. Гефестион ушел, теперь уже ушел совсем. Земля опустела.

Когда костер догорел, Александр подошел и первым совершил возлияние герою Гефестиону.

Долго еще длились праздники и жертвоприношения. Царь пригласил на погребальный пир все свое войско. Для этого пира закололи десять тысяч быков.

КОНЕЦ ПУТИ

В саду вавилонских царей, поднятом на высокую насыпь, круглый год что-нибудь цвело. Красные, желтые, лиловые цветы украшали темную зелень. Среди неподвижных деревьев стоял густой знойный аромат.

Здесь, наверху, еще можно было дышать. Испарения болот не доносились к высоким террасам сада. Иногда пролетал идущий поверху ветер. Широкие кроны лип и серебряных тополей заслоняли от безудержно палящего солнца.

Александр сидел в саду на золотом троне, в диадеме, во всей пышности своего царского сана. Его придворные — этеры, военачальники, македонские и персидские вельможи — расположились по обе стороны царя на креслах с серебряными ножками; их кресла были несколько ниже, чем царский трон.

За спиной царя полукругом стояли евнухи в белых индийских одеждах, скрестив на груди руки. Так полагалось у персидских царей, и теперь так же полагалось у царя македонского.

Мимо царя и его военачальников проходили недавно завербованные войска — персидские, мидийские, отряды из Карии, из Лидии, отряды с побережья… Походным строем, в полном снаряжении, воины проходили перед царем мерным шагом, стараясь показать свою отличную выправку, — царь строг, его зоркий глаз видит все, и никакая оплошность не пройдет мимо него.

Царь хмуро оглядывал воинов. И тут же распределял их по фалангам. Много персов попадало в македонские фаланги. Персы принимали его приказы с низким поклоном. Македоняне терпели и молчали.

Это длилось уже несколько дней. Вавилон был набит войсками. Долина вокруг Вавилона превратилась в сплошной военный лагерь. Корабли Неарха уже стояли под парусами на Евфрате. Александр готовился выступить и по суше, и по воде. Аравия велика — ему нужно много войска. И потоки военных отрядов без конца проходили один за другим под хмурым, внимательным взглядом царя.

Александр устал. Но он искал усталости. Заботы, распоряжения и замыслы — огромные, неслыханные замыслы: покорить земли, лежащие по берегам Срединного моря, покорить Аравию и Африку, построить дорогу через пустыню и прорыть на всем ее протяжении колодцы, углубить русло Евфрата и сделать Вавилон морским портом. Все это не оставляло царю свободных минут, но он и боялся этих минут — сразу наваливалась тоска, от которой не было защиты. Лишь только неотложные дела отступали от него, перед глазами являлось мраморное, застывшее лицо, черные полумесяцы ресниц, плотно закрывшие угасшие глаза, неподвижное тело, из которого ушла жизнь. Это было труднее всех дел и всех забот. Это было невыносимо.

Ветер замер. Неподвижный воздух навалился густым зноем. Александр не выдержал. Он вдруг поднялся, сбросил одежду и скорым шагом направился к бассейну, где, пронизанная золотыми искрами, прохладно голубела вода. Невысокие кудрявые кусты окружали бассейн, белая лестница вела прямо к воде.

Свита последовала за Александром. Так полагалось у персидских царей. Так теперь полагается и у него, царя македонского. Нагревшаяся под солнцем вода не дала свежести. Александр, не вытираясь, надел хитон. Мокрые, уже отросшие волосы торчали над белым округлым лбом.

Тем же скорым шагом царь поднялся по мраморным ступеням на зеленую террасу, где проходил смотр войска, — и в ужасе остановился. На его троне, в его царской одежде и с диадемой на голове неподвижно сидел какой-то чужой человек. Евнухи кричали и плакали, били себя по лицу, рвали на себе одежду, — неизвестный сел на царский трон, что предвещает ужасное несчастье, а они, евнухи, не смогли помешать этому: персидский обычай запрещал им прикасаться к трону царя.

Телохранители тотчас грубо сорвали с неизвестного царское одеяние и диадему.

— Кто ты? Что тебе здесь нужно?

Странный человек тупо смотрел перед собой и молчал. А когда наконец его заставили заговорить, он ответил все так же тупо и ни на кого не глядя:

— Я — Дионисий из Мессены. Я был обвинен. Меня привезли сюда в цепях. Теперь бог Серапис освободил меня. Он приказал мне надеть диадему и смирно сидеть здесь.

Больше он ничего не мог сказать, хотя ему грозили смертью. Казалось, что он был не в полном рассудке. Его увели.

Все остались в тяжелом недоумении. Александр отпустил военачальников:

— Продолжим завтра.

Ему стало страшно. Он снова почувствовал себя больным.

Флот Неарха стоял на Евфрате готовый к отплытию. Он должен был выступить раньше, чем сухопутное войско. Снова в неизвестный путь, снова неизвестные земли, страны, народы… Новые страдания и лишения. Но кто, испугавшись их, откажется от громкой славы пройти вокруг неведомых берегов Аравии?

Уже назначен и день отплытия. Царь всегда перед походом старался умилостивить богов. Нынче он приносил обильные жертвы и Зевсу, и Посейдону, и всем богам, отвращающим несчастье. А кроме того, принес жертву Счастливому успеху — так посоветовали ему жрецы. Жертвенное мясо понесли в лагерь по лохам, по сотням. В лагере начался пир — и мяса, и вина было достаточно.

Вечером и Александр созвал к себе друзей. Он давал прощальный пир Неарху.

Было весело, оживленно. Вспоминали прошлые походы, предугадывали события похода предстоящего. Больше всего было разговоров об Аравии.

— Я слышал, что арабы чтут только двух богов, — сказал Александр нетвердым голосом: он уже сильно захмелел, хотя выпил немного, — небо и Диониса. Что они чтут небо — это понятно. Небо светит нам лунною ночью, на небе находится солнце, которое не только светит нам, но и согревает землю. А что касается Диониса, то я совершил не меньшие подвиги, чем он!

Друзья переглянулись — царь опять начал хвастаться. И не трогал бы он Диониса, на свою беду!

— И поэтому, — продолжал Александр, — я достоин того, чтобы и меня арабы чтили как бога. Я буду у них третьим богом — и это будет вполне справедливо!

— Вполне справедливо, царь, — подтвердил преданный ему Певкест, — если признать богом Диониса, то почему не признать богом сына Зевса?

Персы, бывшие среди этеров царя, горячо поддержали сатрапа Персии Певкеста. Но македоняне молчали.

— Так и будет, — сказал Александр, — я завоюю Аравию. Но я не буду навязывать арабам свою волю. Пусть они управляются сами, по своим законам. Так же, как инды. Но царство их уже будет моим царством!

— Ты, царь, диктуешь законы арабам, как будто Аравия уже в твоих руках! — сказал Неарх, засмеявшись.

— Конечно, Аравия в моих руках, — ответил Александр, — если ты, Неарх, уже направляешь туда корабли! Иди, иди, захватывай море. А я выйду на кораблях следом. Если я взял столько стран, почему же я не возьму Аравию?

Было уже за полночь. Александр вдруг замолчал.

— Болит голова… — тихо, словно самому себе, сказал он. — Опять болит голова… — Александр встал. — Простите, друзья, я пойду и лягу.

Телохранители последовали за ним. Но в зал вошел фессалиец Мидий, один из друзей Александра.

— О царь! — удивился он. — Неужели ты идешь спать? А я пришел за тобой. У меня собрались хорошие люди и столы накрыты. Я очень прошу тебя — почти нас своим присутствием, выпей с нами вина!

Александр любил Мидия: этот человек, вместе с фессалийскими войсками, много помогал ему в его завоеваниях. Александру хотелось лечь, он чувствовал, что силы покидают его. Но Мидий так просил… И по лицам друзей, стоявших кругом, он видел, что им тоже очень хочется пойти к Мидию. И он согласился.

Пирушка была веселой. Царь и сам развеселился, тоска словно растаяла, и голова перестала болеть.

Во дворец он вернулся на рассвете. Ему было нехорошо. Все тело полыхало жаром.

Он выкупался в прохладном водоеме. Нехотя поел. Но когда лег, жар снова охватил его. Начала бить лихорадка.

Он уснул тяжким сном. Он снова шел в пустыне Гедросии, увязая в раскаленном песке; он снова томился смертельной жаждой, и губы у него засыхали и трескались… Проснувшись, он едва поверил себе, что лежит во дворце, в прохладной спальне, и что амфоры с водой и вином стоят на столе — много воды, много вина…

Александр хотел встать, чтобы принести жертву, которую приносил ежедневно. Но голова закружилась, и он снова упал на подушки. Слуги увидели, что он болен. Попросили разрешить им позвать врачей. Александр не позволил:

— Ничего. Это пройдет. Я просто устал. Отнесите меня к алтарю.

Его прямо на ложе отнесли к алтарю, на котором приносили жертвы богам. Он встал, положил на алтарь мясо… С помощью слуг добрался до большого тронного зала и лег — здесь легче дышалось. Обеспокоенные этеры царя, его военачальники толпились в соседних покоях. Посылали к царю врачей — он гнал их. Он не болен. Он просто устал.

Но Александр был уже тяжело болен. Он лежал неподвижно до самых сумерек, еле прикоснувшись к еде. Туман заволакивал его сознание. Снова возвращался и мучил его нестерпимым жаром кошмар пустыни. Воин подносил ему воду в шлеме; он хотел пить, язык прикипел к гортани… Но он выливал эту воду в песок. Красная, раскаленная пыль душила его. В сумерки Александр открыл глаза. Сад дышал весенней прохладой, полной запаха цветущих деревьев. Он приказал позвать военачальников.

Испуганные, встревоженные, стараясь прятать свою тревогу, они собрались к его ложу.

— Выслушайте мои распоряжения, — сказал царь голосом слабым, но непреклонным, — готовьте войско к походу. Сухопутные войска выступят через четыре дня. Флот, с которым пойду и я, отплывет через пять дней.

Движением руки он отпустил их. Они вышли безмолвные, омраченные.

— Надо врачей… — уже выйдя из зала, шепотом переговаривались они.

— Как пришлешь врачей? Он гонит их.

Врачи находились тут же, во дворце. На все вопросы телохранителей они отвечали, что это несомненно лихорадка, которую излечивать они не умеют. Только сильный организм может победить ее. А царь очень изнурен, у него уже нет жизненных сил…

Мрачные фигуры халдеев появлялись то в садах, то в дальних покоях дворца. Появлялись и исчезали. Македоняне подозрительно следили за ними — не они ли напустили эту болезнь на царя своим колдовством?

А на женской половине дворца, откуда женщине не разрешено выходить, безутешно плакала Роксана:

— Искандер, Искандер! Почему ты не выслушал меня! Искандер, о Искандер, мое сердце знает, что я не увижу тебя больше, — почему же ты не позовешь меня? Как же я буду жить, если ты меня покинешь? Ты сказал, что придешь скоро… Хоть не скоро, но приди. Хоть когда-нибудь, я готова ждать. Только не уходи совсем!

Кормилица и сама утирала слезы. Но все пыталась утешить ее:

— Все люди болеют. И выздоравливают. Если боги пощадили его в боях, может ли он умереть от болезни? Такой молодой! Ему же всего тридцать третий год!

Ночью Александр стал задыхаться. Его отнесли прямо на ложе к реке. Помогли взойти на корабль. В небе висела красная ущербная луна. Он велел переправиться на другой берег Евфрата, где густо темнели весенние сады. Там он надеялся найти прохладу, которая умерила бы жар его тела. Черная, широко струившаяся река охватила его сырым дыханием. Он видел, как зеленые, синие, красные фонари лодок и плотов, шедших по воде, отражались и дробились в волнах. Скоро пойдет и его флот, и так же отразятся в многоводном Евфрате разноцветные паруса… Неарху посчастливилось: он столько опасностей преодолел, увидел столько невиданного. А теперь и Александр сам отправится с ним по неведомым морским путям.

Сад охватил его душным и влажным запахом роз и лавра, от которого сразу закружилась голова. Снова захотелось окунуться в прохладную воду. После купания стало легче. Александр лег.

Сейчас уснет, усталость исчезнет, и он снова возьмется за свои дела.

Но утро не принесло отдохновения. Он опять потребовал, чтобы его отнесли к водоему. Выкупался. Потом, едва удерживаясь на ногах, принес положенные жертвы. И снова лег. Усталость не проходила.

Телохранители, друзья его, в растерянности дежурили у его покоев.

Мидий решился и вошел к Александру. Александр улыбнулся. Казалось, он был рад ему. Но опять началась лихорадка, и беседа оборвалась. Царь приказал, чтобы военачальники явились к нему завтра на рассвете. Ему уже лучше, и завтра он сможет встать.

Мидий вышел от царя с поникшей головой. Он не узнал Александра. Перед ним лежал изнуренный, с пожелтевшим лицом человек, с багровыми пятнами на щеках… В его глазах сверкали горячечные огни.

— Плохо, — вздохнул он.

Этеры взволновались:

— Что-то надо делать!

— Но что? Врачи бессильны. У них нет лекарства от лихорадки.

— Может быть, перенести его в храм?

Так бывало в Элладе. Больного относили под покровительство божества, и больной выздоравливал. Об этом должны знать жрецы.

— Прежде чем отнести царя в храм, надо испросить у божества совета, — сказал Аристандр, — а так нельзя.

— Посмотрим, как будет завтра.

На другой день на рассвете военачальники вошли к Александру. Он не мог дождаться этого часа — лихорадка мучила его всю ночь. Он опять вымылся: все казалось, что он смоет водой и жар и усталость. И принес утреннюю жертву, как всегда. Но сил по-прежнему не было. Распоряжение было коротким.

— Неарху и всем военачальникам, кто пойдет с флотом, быть готовыми к отплытию через три дня… К тому времени я встану, — добавил он.

Неарх хриплым от слез голосом ответил, что через три дня его флот будет готовым к отплытию и с поднятыми парусами будет ждать царя.

Многие вышли со слезами и рыданиями. Все уже видели, что жизнь покидает Александра.

— Говорят, что его отравили!.. — сдавленным голосом прохрипел Неарх. — Ему дали яд!

Все молчали. Они тоже слышали эти разговоры.

— Но кто?..

— Ему дали яд с вином. Виночерпий Иолай, сын Антипатра, вполне мог это сделать.

Да, эта догадка имела основание. Антипатр мог встревожиться — почему царь вызывает его к себе? Может быть, так же поступит, как с Парменионом?

И может быть, не напрасно Олимпиада твердила все время, что он хочет захватить Македонию?

Но откуда у Иолая взялся этот медленно действующий яд?

Ответ простой. Только что из Македонии приехал старший сын Антипатра — Кассандр. Разве не мог Антипатр прислать с ним той самой ядовитой воды, которую хранят только в лошадином копыте, потому что никакая посуда ее не выдерживает.

Черные слухи проникли в войска. Тревога и страх становились все напряженней.

В эту ночь этеры Александра решили отправиться в храм бога Сераписа, чтобы узнать: не лучше ли принести больного царя под его защиту? Пошли Пифан, Аттол, Демофонт и Певкест. У порога храма их догнали Клеомен, Менид и Селевк. Они все легли спать в храме, чтобы получить прорицания.

Под утро, когда луна скатилась с неба, в храме раздался голос:

— Не надо приносить Александра. Ему будет лучше там, где он есть.

Этеры вернулись. Они надеялись, что уже наступило облегчение.

Военачальники не уходили из дворца — ждали, что сбудется изречение бога. Ему будет лучше здесь… Но ему не лучше! Опять мылся, опять приносил жертвы. А болезнь съедает его еще сильнее!

— Царь зовет вас!

Снова они стояли у ложа Александра. Он глядел на них запавшими глазами.

— Так смотрите же, чтобы все было готово к отплытию!

И еще раз они заверили его, что все будет готово.

На ночь он опять захотел вымыться — он страдал от липкого пота, который выступал на теле. После купания стало еще хуже. Врачи старались унять лихорадку. Она мучила и томила его, не давая отдыха.

Утром Александр приказал поставить его постель у водоема.

Ему было плохо, но он все еще не понимал, что умирает. Мысли только об одном — как он взойдет на корабль и как они с Неархом отправятся открывать и завоевывать новую землю — Аравию.

— Позовите военачальников.

Военачальники пришли.

— Так не забудьте — завтра отплываем. Чтобы все было готово!

— У нас все готово к отплытию, царь!

Наступил еще день. Александр недоумевал — болезнь не оставляет его. Он еле смог совершить жертвоприношение.

Он приказал, чтобы стратеги не уходили из дворца, чтобы они ждали его в соседних покоях. И чтобы военачальники всех сухопутных войск ждали его во дворце. Приказ был выполнен, военачальники немедленно собрались к царю.

Но когда самые близкие друзья вошли к Александру, он беспомощно глядел на них и ничего не смог сказать — у него пропал голос.

Тревога давно нарастала в лагере. Теперь она уже зашумела. Не видя царя столько дней и не слыша его, воины поднялись всей массой и окружили дворец: откуда-то появилась весть, что царь уже умер, а военачальники скрывают это.

Македоняне, прошедшие с Александром все походы и битвы, подступали к дверям с криками, требуя впустить их к царю. Их впустили. Они чередой проходили мимо его ложа, громко прощались с ним, плакали, призывали богов и умоляли спасти их царя, их полководца!.. Александр видел и слышал их, но не мог им ответить, не мог проститься с ними. Он только приподнимал голову, он пожимал их руки слабеющей рукой, он прощался глазами, пока они не угасли…

— Кому же ты оставляешь царство? — видя, что Александр уходит, в смятении спросили друзья.

— Наилучшему… — прошептал Александр. И добавил совсем еле слышно: — Вижу, что будет великое состязание над моей могилой…

С этими словами дыхание оставило его.

…Солнце склонялось к закату. В жарких сумерках поздней весны дышали терпким ароматом затихшие сады Вавилона. На Евфрате, готовый к далеким плаваниям, стоял македонский флот, безнадежно опустив паруса.

Подходил к концу месяц даисий триста двадцать третьего года до нашей эры, десятый месяц по македонскому исчислению лет.

Тело царя еще лежало на смертном ложе, а огромная империя его, добытая мечом, уже разваливалась и рушилась вместе с его мечтой о мировом господстве.

Если бы и не умер сейчас Александр, он бы увидел крушение своих замыслов при жизни, потому что народы, подчинившись насилию, никогда не смиряются со своим порабощением.