В Камчатку

Земля Америка Рассказ

Стеллера пытали на дыбе. Он терял сознание, и его отволакивали по скользкому от крови земляному полу в затхлую одиночку, где держали особо опасных. Стеллер, на удивление заплечных дел мастерам, не помирал. «Живчик попался», — говорили они, озлобясь. Тщедушный, по их понятиям, человечек им противился зря. Они готовились доказать свое превосходство над «живчиком», однако его вернули в мирскую жизнь, к жене. «Оправдался», — говорили они сожалеючи.

Жена, сухонькая, с заостренным носом и большими печальными глазами, едва его отходила. В промерзшем Иркутске, на окраине, они снимали темную комнатенку в избе овдовевшего казака, смурного и тихого.

— Ванька, загребут тебя по ихнему воровскому делу… Гони прочь, — советовали соседи.

— Не собаки, чай… Господь разберется, — вздыхал казак. — Грешно злобствовать…

— Свя-ятой, — смеялись над ним соседи. — Как все-то обернется…

— Грешно злобствовать, — повторял упрямо казак.

Он был как полчеловека, ибо вторая половина его — жена — умерла, и полчеловека понял, что жизнь одинокая бедна и порою кажется обременительной. Он помогал выхаживать Стеллера, протапливал до жару избу, носил воду, добывал мясо…

К весне Стеллер обрел силы.

— Мы скоро будем в Петербурге, — радовалась жена. — Здесь страшно… Как я устала…

— Еще немного подожди… Подсохнут дороги, — сдерживал ее Стеллер. Каждодневно он бегал по Иркутску и разыскивал свои ящики с образцами пород и различными коллекциями, собранными на Американских берегах, островах Командора и Камчатском носе. В Иркутске не нашлось склада, где Стеллер мог бы хранить свои коллекции, он рассовал ящики по подвалам домов своих старых друзей (теперь многие лишь деревянно кланялись). Конечно, за ящиками никто не смотрел, крысы прогрызли дыры, сумели уничтожить, образцы одежды жителей Камчатки.

Покидая дом казака, Стеллер подарил ему драгоценный камень — опал, внутри которого играло яркое солнце.

— Я нашел его на островах Командора… Этот камень помог мне выжить: в нем столько света… А на островах Командора солнце редко… И ты, Ван Ваныч… тебе… На голых островах осталось горе русских матросов…

— Прощайте, — со вздохом проговорил казак. — Если судьба забросит в Иркутск, гостями будете…

Он помог загрузить подводу.

Худенькая жена Стеллера отвесила поясной поклон, перекрестилась…

И пока не скрылась пылящая подвода, стоял у порога казак и смотрел ей вслед.

На пути Стеллера лежал Соликамск.

— Ты, Георг Стеллер, обвиняешься…

От жестких и беспристрастных слов, произнесенных дьяком, сидящим за тяжелым столом, Стеллер вздрогнул.

— Ты обвиняешься…

В который раз ему внушали, какими опасными были его действия на Камчатке для спокойствия Российской империи. Он обвел глазами комнату. От единственной свечи шевелилась на стене тень дьяка. В правом углу мерцала лампадка, выхватывая из темного угла лик святого. Черты лица этого старца были резкими и неумолимыми.

Стеллер сидел на стуле, сгорбившись, держа руки промеж колен.

Сухие губы дьяка равномерно раскрывались. Вот он облизнул их кончиком языка. Подняв голову, Стеллер наткнулся взглядом на лик святого, и ему показалось, что святой, как и дьяк, пересчитывает его грехи…

— …а главное, ты, вор и разбойник, задумал измену ея императорскому величеству, подбивая иноземцев камчадальских к бунту. А примером тому служит твое самоуправство, когда в Большерецком остроге из-под ареста иноземцев выпустил…

Стеллер улыбнулся и приготовился отвечать. Он знал, что вопросы будут, как и в Иркутске. Соликамский дьяк оказался не хуже, не лучше иркутского, Соликамский острог так же грязен, как иркутский, и волокита с его «делом» подобна иркутской. Только на дыбе не пытали.

В Соликамске достаточных улик тоже не предъявили, и Стеллер вновь был оправдан. Бесценные коллекции, собранные с необыкновенным трудом и с не меньшими лишениями, привезенные в Иркутск, в Соликамске тоже оказались ненужными. Плача, он расстался с шестнадцатью ящиками. А растения Камчатского полуострова высадил в грунт, который, как и дома, и Богоявленская церковь, и даже Троицкий собор, казалось, были пропитаны солью. Соликамск, или, как называли его старики, Соль Камская, город большой, солидный, с воеводой во главе, Стеллеру не понравился то ли от того, что уж очень рвался в северную столицу и его здесь задержали, то ли от полного безразличия к нему как к ученому. И последнее было оскорбительно.

Вскоре он умер, так и не добравшись до Петербурга. О его бумагах позаботилась жена.

Но вернемся к тому времени, когда тридцатилетний Георг Стеллер, бывший домашний врач архиепископа Феофана Прокоповича, сподвижника Петра I, затем адъюнкт натуральной истории при Второй Камчатской экспедиции, назначенный, чтобы вместе с Крашенинниковым привести к окончанию полное описание земли Камчатской, в сентябре 1740 года ступил с пакетбота на полуостров.

Странное выдалось утро: ни с того, ни с сего налетел ветер, взбил снег, и казалось, разыграется пурга, но вновь все стихло, и на острог упала минутная звонкая тишина. Стеллер уже собрался переступить порог дома, но ощущение, что забыл что-то, заставило вернуться. Обшарив взглядом стол, на котором стояла чернильница, валялось перо да испещренные мелким почерком листы бумаги, Стеллер, посетовав на память, вышел вон.

Синело небо, снег играл искрами.

В избе, сооруженной Стеллером и приданными в помощь казаками, где при полном любопытстве всех жителей Большерецкого острога учились грамоте казацкие и камчадальские дети, топилась печь.

От дыма Стеллер закашлялся. Навстречу из синевы выплыл учитель Иван Гуляев, рослый, с добродушным лицом и веселыми усами.

Он помог ему раздеться. И в минуту, едва Стеллер, зайдя за перегородку, кашлянул и сказал: «День добрый», к нему кинулись ребятишки. Они облепили этого долговязого, на вид замкнутого человека. Стеллер гладил мальчишек по вихрам, они что-то кричали наперебой, он же ничего не понимал среди шума и гвалта.

Урок мог показаться странным для Московии да Петербурга. Дети сидели на длинной низкой лавке за таким же длинным столом. Перед ними лежала береста. Придерживая ее пальцами, чтобы не скрутилась, ученики, пыхтя, выводили буквы. Бумаги не имелось, и для упражнений особо выделанная береста вполне годилась.

Иван Гуляев подходил к каждому и, если был доволен, говорил: «Молодец». Особое пристрастие он имел к камчадальским мальчишкам.

— Господин Стеллер, — говорил не раз Иван Гуляев, — камчадалы — способнейший народ. В учебе преуспевают, очень сообразительны, и при том каждый знает столько сказок, что, наверно, всасывает их с молоком матери.

Стеллер соглашался. Да, камчадалы ничуть не хуже африканцев. Их только обучить, не бросать на произвол судьбы. Они принесут России громадную пользу. Поэтому с особым рвением Стеллер заботился о школе.

Учителем пригласил Ивана Гуляева, ссыльного. Его упрекали: не вызовет ли такой выбор недовольства у высшего начальства. Раз Гуляев на Камчатку сослан, то замешан в дворцовых интригах… Опасный человек. Стеллер возражал: лишь бы грамоте учил… К тому же Иван Гуляев беднейший в остроге, того и смотри с голоду ноги протянет, а он еще молод. Пусть заработает. Да, в конце концов, кому какое дело! Школа частная, и это его, Стеллера, забота, кого и на какие средства он будет содержать и учителя, и школу, и учеников.

После уроков Иван Гуляев беседовал со Стеллером.

— Аз да буки усвоили… На лету ловят. — Пощипал усы. — Только вот… — улыбнулся виновато, потер руки, — дров бы, не хватает, а казаки на выпивку просят…

— Сколько?

Полез было в карман, но вспомнил, что именно деньги он и забыл дома, насупился и сердито буркнул:

— К вечеру зайдешь.

И стал натягивать шубу.

Гуляев помогал, говоря успокаивающе:

— Дровишки можно растянуть…

— Ты что, детей поморозить хочешь? — вспылил Стеллер.

— Да, да, именно школы, — горячился Стеллер. — Дети везде одинаковы. А грамотны они или нет, от них сие не зависит! Все решают условия. И не говорите — камчадалы… В науке все равны. Тому пример ученики Петра.

Стеллер любил в спорах прибегать к ссылке именно на Петра. Царь, о котором даже после его смерти говорит вся Европа с почтением, да нет, даже с трепетом, внушал ему уважение. Кроме того, именно Петр послал первую экспедицию на Камчатку. И хотя она не смогла выполнить всех возложенных на нее задач, что ж, вторая экспедиция, для участия в которой пригласили его, Стеллера, блеснет такими открытиями, о которых заговорит весь мир. Он уверен в этом.

А сейчас шел спор о камчадалах. Мартын Петрович Шпанберг, умница в морской науке, обольстительный офицер для женщин и вздорный человек в мужской компании, потому что после бутылки вина лез в драку, язвительно шутил:

— Что вы носитесь со своей школой? Добро бы она прибыль давала. А так… Я просто не понимаю вас… Образованный человек и вдруг — благотворительность… Им бы чего попроще. Скажем — ать, два.

Стеллер, не любивший насмешек, поджал губы, однако с упрямством продолжал:

— Школы будут по всей Камчатке. В Большом остроге — только первая ласточка. В Верхнем, в Нижнем построить… На Тигиле. Учителей найдем. Сам обучением займусь. Надо поднять этот народ. Он ко многому способен.

— Даже детей рожать, — вставил Шпанберг.

— Вы далеко заходите!

— Милый мой, — попытался смягчить гнев Стеллера Мартын Петрович, положив руку на его плечо. — Милый мой. Мечты ваши — утопия. Поймите меня. Камчатку я знаю. Здесь нужны тысячи, а у вас их нет. И школа в Большом остроге прогорит, и будете вы осмеяны прежде всего камчадалами. Русские поймут. Камчадалы — нет. Не спорьте…

Поняв всю безнадежность разговора со Шпанбергом, недовольный собой, что не сумел ничего доказать лейтенанту, Стеллер оборвал разговор. Они могли бы разругаться, но тут появился Иван Гуляев, вежливо поклонился Шпанбергу, на что последний ответил небрежным кивком, и его всегда румяное лицо поскучнело. В присутствии худого Гуляева он казался себе маленьким, хотя был среднего роста и широк в плечах.

— Я посоветоваться, — обратился Гуляев к Стеллеру.

Лицо Шпанберга побледнело. В его присутствии… ссыльный… на равных… И как это Стеллер, ученый всеми уважаемый, позволяет советоваться? Не лучше ли приказать, а там — ать, два. Так надежнее и проще. Пренебрежительно скривив пухлые губы, он церемонно раскланялся, и от его взгляда не ускользнуло, что Иван Гуляев подавил усмешку, а Стеллер еще больше нахмурился и стал похож на взбитого ветром воробья, только очень большого.

А дела со школой были совсем плохи. Не только не хватало дров — можно заплатить казакам, и дровами завалят, — но и чистой бумаги. Береста хороша, но сколько же можно писать на этих хрупких прозрачных листочках… Пора детей приучать к бумаге. Придется в приказной избе кланяться, авось уважат. И судьба велит идти самому, у Гуляева прав никаких… Тут еще камчадалы на реке Утхолок взбунтовались. А здешние детей из школы забирают. Дома помогать надо, говорят. Шаманы в бубны ударили: портят русские детей.

Пришел камчадал в школу, говорит:

— Детей наших с собой возьмете, да-да? Так ли?..

Стеллер камчадала усадил на лавку, вложил в руки перо, сказал:

— Пиши.

Повертел камчадал недоуменно перо, пальцы чернилами испачкал, крестик кое-как вывел. Ничего больше не получается.

— А твой сын писать умеет. Смотри. — Стеллер подал берестяной листок.

— И-и-и-и! — удивленно протянул камчадал и с любопытством стал разглядывать сыновье письмо. — Большим человеком будет, шаманом будет. Большую силу будет иметь.

— Хоть и шаманом, — вздохнул Стеллер. — Но ты сына приводи и с сородичами поговори, пусть не боятся. Ты же видел, ему здесь хорошо.

Кивнул головой камчадал, ушел. Назавтра полная школа, на лавках еле умещаются. Стеллер радуется, Иван Гуляев пот со лба утирает, в усы усмехается: пошли дела.

Стеллера растолкали ночью. Узнав, что от Беринга из Петропавловской гавани пакет доставили, быстро оделся.

Острог будто и не засыпал. Горели факелы, грызлись собаки.

Перед приказной избой спорили о чем-то казаки. Завидя Стеллера, поклонились.

— Что происходит? — спросил Стеллер.

— Камчадалов привезли вот… Изменников утхолоцких…

— Где они?

— В казенке, — ответил тот же простуженный голос.

Дверь приказной избы распахнулась, вышел нарочный.

Стихли, думая, что о чем-нибудь известит. Нарочный молчал и держался независимо. Лишь поинтересовался, где отхожее место.

В приказной избе дым стоял коромыслом, хоть топор вешай. Читали приказ капитана Беринга. Он был коротким: камчадалов держать в строгости.

Приказной дьяк, командир острога и десятник кляли иноземцев: хлопот и так полон рот, а тут за ними наблюдай да корми.

— Каков срок? — поинтересовался Стеллер.

— Пожизненно или до виселицы, там видно будет… Распорядятся, — прогудел дьяк и так зевнул, что всем враз захотелось спать.

Стеллер не мог до утра глаз сомкнуть, все ворочался. Он думал: «В школу с таким трудом детишек затащил, уже и налаживаться началось все, а тут вновь распри. Что восстали — плохо. Только в острог заложников везти зачем? Ну накажи со строгостью. А так ведь помрут в казенке. В юртах детей полно… Тоже помрут… Мужчин не будет, женщин не будет, захиреют острожки… Надо выпустить».

Он не сомневался, что прав. Камчадалов нужно освободить, иначе вновь не миновать бунта. А они, эти бунты, вырастают как ком снежный, и если вовремя не остановить его, то разнесет все вокруг.

Едва забрезжило, Стеллер топтался у казенки и бранился с караульным.

— Нету приказа отпирать, — пятился тот, держась за саблю. — Нету, хоть убейте.

— Некогда приказы писать, есть устное распоряжение командира, — хитрил Стеллер.

— Проверить бы, — усомнился казак, но Стеллер напирал, и караульный, не устояв, загремел замками.

— Посвети, ничего не видно. — Стеллер шагнул в казенку.

Иноземцы лежали на свалявшемся сене. Их было немного.

— Наиболее опаснейшие, — боязливо шепнул казак.

Стеллер подносил к лицам заточенных огонь. Он не увидел страха. На него смотрели с безразличием.

«Смирились? — подумал он. — Или только маска?»

— Отпусти их, — обернулся Стеллер к караульному.

— Что? — переспросил тот и положил руку на эфес сабли.

— Не слышал!

— Слушаюсь, — засуетился казак и, подскочив к камчадалам, закричал: «Итить на выход, мать вашу! Жив-а-а!»

Рапорт на своевольно-дерзостный поступок ученого был секретно отослан в тот же день в Петропавловскую гавань господину капитан-командору Берингу.

Мартын Шпанберг, скривив сочные губы, попивая у дьяка жимолостную настойку, в присутствии десятника и прочих произнес роковые слова:

— Не за свое дело взялся, господин адъюнкт натуральной истории.

— Как смел, мерзавец! — взбешенно кричал Беринг, получив известие из Большерецкого острога. — Судить! Немедленно! Алексей Ильич, — продолжал он, обращаясь к Чирикову, — видите, к чему приводят… эти… вольности… Бунт! Пускай его просвещенная задница на первый раз попробует батогов! Он мне надоел!

— Но некем его заменить… — Чириков старался загасить вспышку гнева капитан-командора. Он страшился за Стеллера: будучи мало знаком с крючкотворством, тот наверняка забудет или просто не придаст своему поступку особого значения, а бумага выплывет именно тогда, когда он и не будет подозревать о ее существовании… Сейчас важно принудить Беринга хотя бы на время забыть о случившемся… Впереди труднейшее плавание…

Однако Беринг и сам прекрасно понимал, что без знаний Стеллера плавание лишится того научного значения, которое придавал ему Сенат… Но своевольство… Отмена приказа… Чудовищно! Как воспримут офицеры желание Беринга не обострять именно сейчас отношения с ученым? Наверняка в Петербург покрадется донос… Чей — не важно… Конечно же не Чирикова и не Вакселя… В экспедиции есть соглядатаи… А он боялся остаться на тощей пенсии…

Он вопросительно посмотрел на Чирикова. Тот сразу же понял: Беринг колеблется, ему нужна поддержка.

— После вояжу, — сказал Чириков твердо.

— Пусть так, — нехотя, но облегченно согласился Беринг. — Но до консилиума видеть его не желаю.

Беринг, коренастый и присадистый, с тугой короткой шеей, грузновато прохаживался по своему кабинету, заложив руки за спину. Кабинет был небольшой, но уютный: ближе к окну находился крепко сколоченный из березовых досок стол (на нем чернильница с начищенным медным колпачком, очиненные перья, стопка бумаги); кровать, застланная серым одеялом, в углу, у полки; кресло, поскрипывающее, старенькое; стулья, прочно деланные руками корабельных мастеровых. Беринг ждал офицеров экспедиции, чтобы учинить консилиум, на котором окончательно решить, каким курсом отправятся к Америке пакетботы «Св. Петр» и «Св. Павел».

И вот стулья заняли помощник Беринга капитан Алексей Чириков, лейтенанты Иван Чихачев, Свен Вексель, Михаил Плаутинов, Андрис Эзельберг, астрономии профессор Делиль де ля Кройер, флота мастер Софрон Хитрово, флагманский мастер Авраам Дементьев, штурман Иван Елагин.

Установилась тишина: Беринг не любил начинать разговор при шушуканьи, шуршании, поерзывании, зато давал на совете выговориться. Бывало, что мнения противоречили ему, были неприятно дерзостными, однако он находил в себе силы не кричать, подавляя всех своим положением (за мягкость в обращении матросы звали между собой «наш Иван Иваныч», хотя некоторые офицеры, особенно Мартын Шпанберг, и недолюбливали его за эту мягкость).

Сейчас же все ждали, что будет делать профессор астрономии де ля Кройер после слов Беринга: «Я пригласил вас, господа…».

— По воле божьей, господа, мы в этот год можем продолжать свою экспедицию. Суда стоят в заливе, и нам сегодня предстоит определить курс нашего вояжа, — начал против обыкновения резко, почти раздраженно капитан-командор. — Профессор, карту!

Делиль де ля Кройер вздрогнул. Он ожидал, что Беринг, пригласивший его на консилиум, начнет с похвал заслугам их фамилии, которая принесла географической науке России если не славу, то, по меньшей мере, уверенность в точных картах, которые составлял его родственник, профессор санкт-петербургской академии Жозеф Николя Делиль.

Карта трубкой лежала у него на коленях. Профессор, прежде, чем развернуть ее, взмахом сдвинул в сторону чернильницу, стопку бумаги, перья (одно упало под ноги Берингу, и тот, вставая, наступил на него — раздался неприятный треск).

Офицеры не ожидали такого начала — стулья были отставлены с шумом. Беринг поморщился.

Все наклонились над картой, которая с этого часа становилась их судьбой.

Вот, немного южнее Камчатки, богатейшая земля Жуана да Гамы.

Ее никто из русских мореплавателей не видел, и сейчас она грезилась Атлантидой, которая принесет России славу и пополнит своими богатствами ее казну.

Но главное — Америка. Западное побережье великого континента обозначено неуверенной тонкой линией — белое пятно, и его прикрыл сейчас крепкой ладонью капитан Чириков, как бы давая всем понять, что и здесь побывают моряки флота российского.

Астрономии профессор, хмыкнув, попросил убрать руку с карты, ибо капитан-командору неудобно ее рассматривать: не правда ли, господин капитан-командор?

Беринг сделал вид, что не заметил бесцеремонности астронома, но ему и не польстила его угодливость: француза, как ни прискорбно, в экспедиции никто не любил. Всеми силами Беринг старался сохранить единство перед таким труднейшим плаванием, поэтому спросил мнение Чирикова о карте и курсе скорее для приличия, чем для совета: он, начальник экспедиции, будет придерживаться, конечно же, указаний Сената, «чтоб в вояж сперва шли по предложению и мнению профессора Делиля». Астрономии профессор, зная предубеждение Чирикова к его карте, напрягся, взъерошился, готовый защищать карту, имя Делилей, а также напомнить еще раз, что Сенат наделил его особыми полномочиями. Ведь не зря карта хранится у него! Хочет или не хочет господин капитан Чириков верить в достоверность карты, однако он все равно подчинится Берингу — в этом де ля Кройер не сомневался. И пусть Чириков приводит любые доводы…

Офицеры ждали, что Чириков вспылит, и каждый из них готов был принять одну из сторон, но Чириков начал уверенно и твердо:

— Нам, господа, предоставлена возможность убедиться (он указательным пальцем левой руки обвел землю Жуана да Гамы) в существовании сей земли. Мы это сделаем. Однако, уточнив рассуждения профессора астрономии де ля Кройера о земле Жуана да Гамы, мы должны показать подлинные берега Америки.

— Но прежде, господа, земля Жуана да Гамы, — подчеркнул Беринг и сел в кресло.

Так и решили: от гавани св. Петра и св. Павла держать поначалу курс зюйд-ост-ост по правому компасу (к земле Жуана да Гамы), идти до 46 градуса северной широты. Если земля не найдется, то, видит бог, непременно от той широты иметь курс норд-ост до тех пор, пока не увидится американский берег.

Командор остался доволен консилиумом и, уже поздно ложась спать, заметил про себя, что, если господь будет милостив к нему, он прибудет в Петербург в большом почете. Впрочем, продолжал он рассуждать далее, на сердце неспокойно, но это от дальности с семьей, усталости (а усталость все чаще давала знать); тут же подсказал сам себе: не забыть послать матросов для сбора черемши, самая ранняя должна быть, ее употреблять в пищу всем чинам от предупреждения цинги.

Май выдался холодным, с частыми туманами, беспрестанными дождями; тучи ползали по горам, на которых примостились казармы, дома офицеров и склады экспедиции. Впрочем, на противоположной стороне гавани горы редко и в лето оставались без снега.

Пакетботы грузились. Шлюпки сновали между берегом и судами, доставляя на борт балласт, воду в бочках, дрова, провиант, порох.

Беринг торопил с выходом в море. Ему никак не давала покоя земля Жуана да Гамы, которую надо во что бы то ни стало отыскать перед следованием к Америке. А тут еще дубель-шлюп «Надежда» задерживался в Большерецке: он должен, наконец, привезти оставшееся экспедиционное снаряжение, запасы муки и крупы.

Однако к 25 мая усилиями обеих команд двухмачтовые пакетботы полностью подготовлены к морскому вояжу. И в этот же день на шлюпке Беринг прибыл на борт пакетбота «Св. Павел».

Команда выстроилась. Беринг смотрел каждого матроса по списку, остался доволен, о чем и сказал капитану Чирикову.

Когда капитан-командор спустился в шлюпку, с судна раскатисто крикнули пятикратное «ура», на что троекратно ответствовали из шлюпки.

«Св. Павел» должен был уйти из гавани первым и ждать корабль Беринга в открытом море.

Теперь все зависело от погоды. А вахтенные отмечали в журналах то «холодно», то «облачно».

И лишь 4 июня 1741 года «Св. Павел», едва завидев, солнце и поймав попутный ветер, прошел мимо «Св.

Петра» и следовал в море. Вскоре покинул Авачинскую губу и пакетбот Витуса Беринга.

Началось плавание к земле Жуана да Гамы.

Пакетботы усердно обшаривали море на сорок шестом градусе северной широты, но вокруг виднелись только волны. Земля Жуана да Гамы исчезла.

Через шестнадцать дней после совместного плавания, 20 июня, в ста милях к югу крепкий ветер и небывалое волнение раскидали пакетботы. Произошло это в ста милях к югу от острова Амчитка.

Когда пакетбот «Св. Петр» пропал, на «Св. Павле» закрепили фок и стали дрейфовать, чтоб дождаться «Св. Петра» и с ним не разлучаться.

В тот же день Софрон Хитрово записал следующее: «Под ветром в 11-м часу пакетбот «Св. Павел» невидим… легли в дрейф, 3-го часа поставили фок и пошли… для искания пакетбота «Св. Павел».

Трехдневные поиски оказались напрасными. Никогда больше не увидятся Беринг и Чириков.

— Командор! Америка!

Эту весть в каюту капитан-командора Витуса Беринга 17 июля 1741 года в 12 час. 30 мин. пополудни принес курчавый капрал Плениснер. Беринг устало сидел в кресле и дремал. Он нехотя повернул недоуменное лицо в сторону капрала.

— Хорошо, я сейчас буду. Ступайте…

Тяжелыми шагами Беринг медленно поднялся на мостик. Прямо по курсу высилась огромная снежная гора, каких он не видел и на Камчатке, горизонт очерчивали белые хребты.

Команда ликовала: вот она, Америка!

Беринг был мрачен: в последнее время по ночам его преследовали кошмары. Он пожевал полными губами и с плохо скрываемым равнодушием произнес:

— Лечь в дрейф. — И возвратился в каюту.

— В день святого Ильи господь ниспослал экипажу пакетбота достичь Америки, — сказал возбужденный Софрон Хитрово лейтенанту Свену Вакселю. — По обычаю надо назвать землю в честь святого Ильи.

— Капитан-командор возражать не будет… Хитрово, — сказал, помедлив, Ваксель, — как ты думаешь, я не умру?

— Свен, ты сошел с ума! — воскликнул Хитрово. — Тебе еще жить да жить… Ведь Америка! Вот она! Смотри!

— Хитрово… но только никому. — Ваксель обнажил зубы — из десен пока едва заметно сочилась кровь. — Цинга начинается… Сколько у нас больных?

— Матрос второй статьи Никита Шумагин плох, — ответил, мрачнея, Хитрово, — доходит бедняга. — Команде нужны травы, хвойный отвар и свежая вода. Перед нами земля Америка… Пора высаживаться… Здесь спасение от цинги.

— Как решит капитан-командор… Пойду доложу, — сказал Свен Ваксель.

Однако еще в течение четырех дней пакетбот не мог из-за переменчивого ветра подойти к американскому берегу. Лишь 20 июля пакетбот укрылся от ветра в удобной бухточке. Хитрово на шлюпке обследовал берег и немедленно вернулся на пакетбот.

— Вода, господин капитан-командор, — доложил он, — без привкуса соли. Можно заливать бочки.

— Не медлите, Хитрово. Я не намерен тут задерживаться, — отрывисто сказал Беринг.

— С нами просится Стеллер, — добавил Хитрово.

— За сколько часов мы зальем бочки пресной водой?

— Шесть часов, я думаю, будет достаточно.

— Хватит и Стеллеру.

Зычно отдал команду боцман, матросы начали готовить к спуску два ялбота.

— Со мной поедете, — увидев Стеллера, сказал Хитрово. — Пока будут возить воду — время ваше.

— И все? — Почувствовалось, что Стеллер взбешен.

— Распоряжение капитан-командора.

— Но это же нелепица! Я иду к капитану.

— Он вас не примет. — Хитрово старался удержать Стеллера. — Он болен…

Стеллер настаивал на своем.

— Бог с вами, — уступил неохотно Хитрово.

Беринг, уцепившись за спинку кресла, кричал на Стеллера:

— Вы можете сказать уверенно, где мы находимся? Молчите! Вот-вот… Вам мало шести часов, но и они будут стоить жизни команды пакетбота. Америка… Знаю, что Америка… А что ждет нас впереди? Скоро сезон пассатных ветров. Они не пустят нас к Камчатке. Скоро осень… Провиант кончается, порции урезаны…

Беринг дышал бурно. Голова кружилась.

— Идите, Стеллер. — Адъютант!

Вбежал адъютант, вытянулся.

— Где тебе положено быть?

— Виноват, помогал спускать ялботы.

— Ко мне никого не пускать. Хочу немного отдохнуть…

Адъютант взбил на диване подушку, помог Берингу стащить с отекших ног сапоги.

Да, Витус Беринг больным и уставшим нашел Америку. В последнее время ему не давала покоя мысль, что восемь лет жизни с начала организации Второй Камчатской экспедиции не принесли ни почета, ни славы. Карта картографа Делили оказалась неверной. В своем дневнике лейтенант Свен Ваксель всю вину за неудачи в плавании «Св. Петра» возложил на карту Делиля. Еще бы! Сидя за десятки тысяч верст от Великого океана, не мудрено вот так безрассудно, играючи, положить на сорок шестой градус северной широты придуманную землю Жуана да Гамы.

Покончено с землей Жуана да Гамы. Нелепые слухи, догадки, радужные мечты — их развеяли русские моряки. Неумолимая воля Сената исполнена. Поэтому радости, что достигли Америки, у Беринга не было. Силы его забрал географический призрак.

«Св. Петр» следовал вдоль американских берегов до 10 августа. Всевозможные наблюдения заносились в вахтенный журнал «Св. Петра» и дневники офицеров. Но когда питьевой воды осталось лишь в двадцати пяти бочках, совет офицеров постановил взять курс на Камчатку.

Самая страшная болезнь всех моряков — цинга подкралась, и пакетбот стал терять своих матросов.

Вахтенный штурман Софрон Хитрово, долговязый, с красными глазами от бессонных ночей, 4 ноября увидел серую полоску земли, чем-то напоминающую камчатские берега, увидел и схватился за поручни так, что побелели пальцы. Потом, поверив, что перед его глазами действительно земля, хотел закричать, но лишь тихо прошептал, почти не размыкая непослушных тяжелых губ: «Зе… е… ме… люш… ка… а».

На палубу выползали больные и умирающие. Они плакали, поднимали руки, хотели обниматься, но руки опускались, и тогда беспомощные люди валились на палубу. «Земля, землица», — шептали они с надеждой.

Командора тронул за плечо лейтенант Свен Ваксель, но Беринг лишь промычал и мотнул головой, словно отгонял назойливую муху. Тогда Ваксель негромко проговорил:

— Командор, земля!

Беринг стряхнул дрему.

— Земля, говоришь? На палубу сведи!

Шаркающей нетвердой походкой, поддерживаемый Вакселем, командор вышел на палубу.

Черные тучи все так же висели над океаном, как и день, и два, и неделю назад.

Море, как и прежде, штормило.

Беринг смотрел на обезумевших от счастья людей, исхудалых, обросших, в последней паре одежды, и видел: их молчаливые взгляды требовали одного — к берегу! Там спасение.

Беринг страдальчески улыбнулся. У него подкосились ноги, и подоспевший Ваксель едва удержал командора.

— Проклятые сапоги… А земля, похоже, камчатская… Не правда ли, Свен?

Ваксель согласился с командором.

Через некоторое время все офицеры, кроме дежурного, были позваны к Берингу. Дыхание его было бурным, глаза блестели. Жестом короткой сильной руки заставил всех сесть на узкий кожаный диван.

— Милостивые государи, — Беринг обвел лица офицеров своими маленькими черными глазами. — Я предполагаю поискать более удобную стоянку. Подходить же в сем месте к берегу опасно.

Он хотел сказать, что зря обнадежил Векселя: земля, видимая сейчас, не Камчатка, но промолчал. Его стали убеждать, что до Петропавловской гавани добраться можно и пешком. Он тут же возражал:

— Такого спасения мне не надобно… Мы еще можем продолжать плавание…

Капрал Плениснер, невысокий, курчавый, с ястребиным носом, вскочил на кривые ноги, заложил левую руку за спину, а правую запустил в волосы с таким ожесточением, будто хотел выдрать клок, выкрикнул, картавя и неестественно растягивая слова:

— Ва-а-ды нет, е-е-ды нет, ма-а-тросы па-а-дают. Ка-а-мандор, надо выса-а-а-живаться…

Хитрово, потирая озябшие руки, кивнул согласно головой. Ваксель, сидевший в ногах Беринга, казалось, рассматривал затертый ковер, пытаясь восстановить в памяти узор. Наступило молчание.

Резко подняв голову, Ваксель обвел взглядом присутствующих.

— Так что, командор? — спросил он тихо. — Каким курсом идти?

Беринг сердито засопел.

— Вест-зюйд-вест.

5 ноября, в 6 часов вечера сильный ветер порвал якорный канат. Пакетбот понесло на буруны, смерть казалась неизбежной, но гигантская волна подхватила его, перекинула через буруны и поставила в тихую заводь.

Несколько человек стояли на берегу, не веря еще, что под ногами земля. Но никто не мог ни жестом, ни голосом выразить своей радости. Каждый старался сказать что-нибудь простое и будничное. Первым нашелся Плениснер.

— Мы с Саввой пойдем к сопкам, — сказал он. — Поищем дичи.

— Можете взять с собой всех матросов, они вам помогут, — сказал Стеллер. — Я управлюсь один.

— По мне все не нужны, — возразил Плениснер.

— Как хотите, — резко бросил Стеллер. — Я пошел.

— Когда же встретимся?

Стеллер не ответил и заспешил к равнине. Плениснер недоуменно пожал плечами. Матросы смотрели на тихую лагуну, где, накренившись на правый борт, сиротливо покачивался истрепанный штормами пакетбот.

— Что ж, ребятушки, — засуетился Плениснер. — Двинемся. Авось и жилье откроется. Вот будет радости-то.

Пустынно, безлесо вокруг. Завывает ветер, кружась возле дальних сопок. Люди идут молча, оглядываются по сторонам и никого не встречают. Лишь куропатки то и дело режут воздух своим фюр-р-фюр-р-р. Плениснер стреляет куропаток. Матросы складывают их в мешки. А жильем и не пахнет.

— Странно, — подумал Плениснер. — Стреляем, стреляем, а никто и носу не кажет. Неужто пустыня? — А матросам подмигнул. — Ну, братцы, сегодня с преотменнейшим обедом будем. Пора к берегу. Мешки полны, да и наши заждались.

И они двинулись к прибойной полосе.

У шлюпки, поеживаясь от ветра, их поджидал Стеллер. Он держал в руках пучки травы.

— Свезете на корабль. От цинги, — сунул траву Плениснеру. — Я остаюсь. Да, траву заварить кипятком и помногу не давать. Люди отвыкли от горячего.

— Холодно, — участливо заговорил Плениснер и принялся укладывать мешки в шлюпку. — Может, вернетесь на пакетбот?

— Если не пожалеете оставить этот драный парус, то он меня согреет.

— Возьмите и куропаток, поджарите.

— Обойдусь. Передайте капитан-командору Берингу, что я обследую фауну сей земли и соберу образцы пород. Надеюсь, что через шесть часов, как в Америке, мы не покинем берегов этой земли.

Плениснер почувствовал, что Стеллер до сих пор обижен на Беринга. Зря. Беринг болен. Не время сводить счеты. Проклятый астроном… Жаль, что его сейчас нет на «Св. Петре». Все перемешала ненайденная земля Жуана да Гамы.

Стеллер, увязая в мокром песке, навалился на шлюпку, оттолкнул ее и, не оглядываясь, заспешил к речке, чтобы засветло приготовиться к ночлегу.

— Батюшки, — только и успел прохрипеть боцман, когда его вынесли из зловонной каюты на свежий воздух.

— И этот помер, — перекрестились матросы. — Хороший был человек.

— А я его когда-то брил, — испуганно сказал молодой длинноносый матрос.

— Он как чувствовал…

Матросы положили боцмана на обледенелой палубе у правого борта, накинули на худое морщинистое лицо с редкой бороденкой попавшуюся под руки рогожу.

Трагически началась высадка экипажа на пустынный и холодный берег, где Стеллер, завернувшись в парус, провел у костра уже несколько ночей.

За день удавалось свезти на берег пять-шесть человек. Товарищи несли их на закорках к сопочке, из-под которой выбивался пресный ручеек. Они клали больных у ручейка, и те подползали ближе к воде, пили ее большими жадными глотками и, насытившись, в изнеможении падали на землю и засыпали. Стеллер заботливо подтыкал под спящих одежонку — земля холодная и таит простуду.

На холодном берегу зазвучала русская речь.

В ложбинах матросы устраивали временные землянки. Для крыш требовались старые паруса. Их собирались было свезти на шлюпках, но океан помог морякам: в ночной шторм пакетбот вышвырнуло на берег.

Землянка командора, довольно просторная, высокая, позволяющая стоять во весь рост, находилась ближе к берегу. Беринг лежал на деревянной постели в меховой шубе, в шапке, надвинутой так низко, что видны были лишь черные глаза, и прислушивался к гулу моря. Иногда ему казалось, что волны накроют жилище. Тогда он порывался встать, но перехватывало дыхание, и он откидывался и, пот, холодный и мелкий, выступал на лбу.

Беринг не боялся смерти: за плечами трудная жизнь, но умирать в холодной неизвестной земле не хотелось. Беринг удрученно вздохнул.

Тягостные мысли прервал Стеллер. Он был без шапки, всклокоченные густые волосы заменяли ее. Беринг, ранее не обращавший на вид адъюнкта натуральной истории никакого внимания, сейчас, назидая, проворчал:

— Поберегите здоровье… Команде нужны крепкие люди. Вы сейчас наша опора…

Стеллер хотел высказать недовольство, но, взглянув на Беринга, смолчал: лицо командора, отражавшее смятенное борение жизни со смертью, поразило его. Неожиданно Беринг закашлялся и кашлял долго, со всхрипами в груди.

Стеллер смотрел на чадящий фитиль, плавающий в наполненной жиром плошке, и задумал: ежели фитиль пригаснет, то командору жить недолго, разгорится — до весны протянет, а там — новое судно наладят и — в Петропавловскую гавань.

Ученый иногда ссорился с Берингом, был недоволен тем, что командор на исследование открытых земель Америки дал мало времени, но сейчас он искренне желал, чтобы фитиль горел и горел. Но, как на зло, кто-то приоткрыл вход, огонек качнулся и, словно захлебнувшись, погас…

— Да побыстрее, кого там несет, — крикнул Стеллер.

Только сейчас он до конца понял, что Беринг, хотя и беспомощный, есть дух экспедиции, ее сила, ее надежда.

Зашли Свен Ваксель и Хитрово.

Стеллер чиркнул торопливо кремнем.

— Чтобы решить, готовиться ли нам окончательно к зимовке, надо с точностью убедиться, Камчатка ли сия земля. Вас, господин Стеллер, посылаю обследовать землю. Возьмите с собой матросов. В случае попадете в беду, палите. А сейчас… — Он тяжело приподнялся на правый локоть. — С богом, — с надеждой сказал он Стеллеру.

Запыхавшись, с длительными передышками, Стеллер и матрос Савва залезли на самую высокую в окрестностях лагеря гору.

— Море, — вздохнул счастливо Савва. Холодный ветер рвал на нем матросскую куртку. — Хорошо-то как!

— Оглянись, — буркнул Стеллер.

— Т-т-тоже море, — прошептал растерявшийся Савва. — Откуда? Ведь это же Камчатка!

— Остров, — возразил Стеллер. — На материке нет непуганых песцов. А деревья, выкинутые на берег… Я не встречал таких пород на Камчатке. Скорее — в Америке…

— О-о-остров! Проклятье, остров! — закричал протяжно-испуганно Савва. Ноги его подкосились, он опустился на колени. — Господи, остров зачем же… За что, господи… Остров-то зачем… — Он еще несколько раз повторил отчаянно «зачем», глазами оглядел остров, и навсегда запомнилась ему вода, много солено-горькой воды. То были слезы.

Беспарусное белесое море окружало остров.

— Остров… Зачем… — бессмысленно и обреченно спрашивал Савва. — Что же будет…

Капитан-командор, облокотившись, вел тихий разговор с Вакселем. Софрон Хитрово сидел на ящике у выхода и что-то записывал в тетрадь. Он увидел Стеллера, который, как показалось Хитрово, шел так медленно, будто раздумывал, куда и как поставить ногу. Матрос Савва чуть поотстал, нес пук травы.

— А вот и Стеллер! — с надеждой воскликнул Софрон Хитрово и, закрыв тетрадь, поднялся с ящика.

Натуралист кивнул Хитрово, не ответил на быстрый и нетерпеливый вопрос Вакселя «что и как» и, приблизившись к постели Беринга, помедлив, сказал тихо:

— Это остров.

Страшные слова.

— Я так и предполагал, — Беринг откинулся на подушку. В землянке установилась напряженная тишина. — Объявить всем немедля.

— Но, господин капитан-командор… — попытался возразить Ваксель.

— Немедля! — властно приказал Беринг.

— Что же делать? — Хитрово вдруг засуетился, тетрадь выпала у него из рук, он поднял ее, стряхнул комочки земли.

— Команде готовиться к зимовке. — Беринг вновь оперся на локоть и требовательно посмотрел на офицеров, призывая их к мужеству и действию. — А весной отремонтируем пакетбот и спустим на воду… Камчатская земля близко… Хитрово, поручите выкопать дополнительные землянки, больных постарайтесь поселить отдельно. Вам, Стеллер, поручаются травы. Пока время позволяет, ищите их и собирайте. Ваксель, матросов выделять Стеллеру по первому требованию… Я слышу голоса, вас ждут матросы…

Хитрово с тетрадью под мышкой вышел первым. После полутемной землянки он зажмурился, свет показался ему особенно ярким, хотя небо хмурилось.

— Остров, — словно нехотя ответил Хитрово на немой вопрос и заспешил к своей землянке.

Ваксель и Стеллер подтвердили — остров.

— Ничего, братва, перезимуем, — говорил оживившийся Савва, который теперь перебегал от одного матроса к другому. — Ничего, будем живы — не умрем.

И люди, теперь до конца осознавшие, что придется в землянках провести зиму, с остервенением и с той деловой хваткой, которая всегда отличала русского матроса, взялись за окончательное устройство своих жилищ.

Минуло два месяца.

Беринг лежал в беспамятстве двое суток. Пряди седых волос выбились из-под шапки и почти закрывали лицо. Пыль наседала на губы и щеки. Адъютант влажной тряпицей обтирал его лицо. На третьи сутки Беринг открыл глаза. Запрокинув голову, адъютант спал в кресле.

Беринг застонал.

Адъютант вскинулся.

— Я заснул на минуту, извините.

— Ты здесь… — Беринг облегченно улыбнулся. — Мне легче. Приподними меня.

— Вас засыпало, господин капитан-командор. Я не решался вас трогать. Сейчас, сейчас. — Адъютант торопливо принялся сгребать землю с ног Беринга.

— Оставь, мне так теплее, — произнес мягко командор. — Какое сегодня море?

— Шторм. Баллов десять.

— Пакетбот не разбирают еще на костры?

— Много деревьев выбрасывает шторм. Потом — ваш приказ…

— До весны осталось пять месяцев. Мы выберемся отсюда… Где Стеллер?

— Обыскивает остров в любую погоду! Натащил в землянку кореньев и камней. Не дай бог к ним прикоснуться — кричит и ругается.

— Хм… Впрочем, его стараниями мы еще живы.

— Вы устали, — адъютант, придерживая Беринга за плечи, дал ему напиться. — Отдохните. Господа офицеры здоровы… Команда бодрится… Берегите силы.

Вскоре адъютант свалился от цинготной болезни, и его перенесли в большую землянку, которую занимали болящие матросы. Беринг счел это предзнаменованием, никак не мог привыкнуть к новому адъютанту, нервничал и в конце концов отослал его.

— Погодите, Стеллер, не спешите… Мне за вами не угнаться. Я давно хотел спросить вас: камни этого острова… они… когда-нибудь пригодятся? — спросил Плениснер, как всегда растягивая гласные. Они, кутаясь от ветра, торопливо шли по вязкому берегу.

— Коллекция моя будет украшением любого музиума, — громко и сердито ответил Стеллер.

Плениснер, припадая на правую ногу (ушиб, скатываясь с обрыва), едва поспевал за сухощавым ученым.

— Но мы можем и не вернуться в столицу! — воскликнул Плениснер.

— Я здесь оставаться не намерен. И капитан-командор тоже. Да и команда живет здесь лишь до весны. И чего вы плететесь за мной? Я думаю, а вы мне мешаете.

Плениснер обидчиво поджал губы и приостановился. Ученый резко обернулся, приблизился к низкорослому капралу, извиняюще потрепал по плечу, улыбаясь глазами и краешками упрямых губ.

— Не сердитесь, Плениснер. Я переборщил.

Плениснер хмыкнул, но взгляд его потеплел.

— Давайте возвращаться, — предложил он. — Как быстро темнеет.

— Да, да, — согласился Стеллер и взял под руку капрала. — Вы не сердитесь, — дружелюбно повторил он. — Тоскливо порой. А что мы выберемся с острова, я в этом уверен. Весной заложим пакетбот. Русские матросы — большие мастера.

— Есть здесь кто-нибудь? — тихо позвал командор. Он с трудом поднял правую руку и стер с лица пыль. Песок хрустел на зубах. Как темно в землянке… Боже, где солнце! Он напрягся из последних сил, желая сдвинуть с места непослушное тело, и тягостно застонал.

— Море… наступает…

В землянку заполз радостный Стеллер.

— Командор, горячего мясца. Сегодня удача!.. Вы спите? Командор! Командор!

Он поднес лучину к лицу Беринга. Губы командора посинели, и глаза, остекленев, смотрели в потолок.

— Очнитесь! — закричал Стеллер и схватил Беринга за плечи. Голос его задрожал. — Что же, господи, такое?

Шурша, наполз на Берингово лицо серый песок, как бы принимая еще одно бренное тело на вечное хранение.

Тело Беринга, привязанное к корабельной просмоленной доске, опустили в могилу, вырытую на возвышенности, откуда далеко видно море.

Бросили по горсти земли. Дали залп из ружей. Испуганные песцы шарахнулись от лагеря, впервые почувствовав страх перед человеком, признав его владетелем острова.

Что-то говорил Ваксель. Плакал Хитрово, поддерживаемый двумя матросами. Сжав губы, понуро стоял Стеллер. Курчавый Плениснер кривился и силился не зарыдать. Крестились матросы. Ветер рвал тучи. Когда расходились, Ваксель громко, подбадривающе сказал:

— Сегодня многое успеть надо…

— Нет, батенька, что ни говорите, а женщины в обмане своем преискуснейший народ. — Эти слова, сказанные штурманом Авраамом Дементьевым в раннее утро, означали конец разговора, видимо, весьма резкого, так как его приятель Осьминин осуждающе засопел.

С минуту они прислушивались к хлюпанью волн о борт пакетбота «Св. Павел», к скрипу такелажа.

Осьминин хотел что-то возразить, он недовольно поглядывал на Дементьева, но истошный, вдруг сорвавшийся крик рулевого: «Земля, раздери мои глаза!» — прервал обиды Осьминина.

— Это должна быть Америка… Наконец-то! — Фигура Дементьева встрепенулась, лицо преобразилось — в нем вспыхнула радость. В эту минуту он был похож на птицу, готовую сорваться с пакетбота и устремиться к показавшейся земле.

А земля вставала из-за горизонта черной размытой полосой и в предутренней белесой сумрачности казалась привидением.

Раздалась команда: «Лечь в дрейф».

Светало.

Два часа пополуночи 1741 года июля 16 дня — отметили вахтенные в судовом журнале.

Команду охватило небывалое торжество. На палубу вышли все — и матросы, и офицеры: «Америка… Америка…» В отдалении от команды, сгорбившись, стоял де ля Кройер. Губы его трогала едва заметная усмешка. Он с высокомерием посматривал на русских моряков, но сквозь это высокомерие проскользнул испуг, и картограф вздрогнул, кашлянул в кулак и бочком, стараясь особо не обращать на себя внимания, пробрался в свою каюту. В кресле он почувствовал себя в безопасности, вытянул короткие ноги и что-то долго бормотал, ожесточенно потирая при этом подрагивающие руки и похрустывая пальцами, будто хотел утвердить себя во мнении: «Что ж, господа, моя миссия в экспедиции закончена, и я умываю руки». После сорок шестого градуса северной широты он старался все менее попадаться на глаза команде, о карте молчал и все приказания Чирикова выполнял безропотно, иногда с услужливостью провинившегося.

Рассвет с поспешностью отдавал людям землю. Она поначалу изумляла их высокими заснеженными горами. Потом кто-то из матросов заметил, что и на Камчатке такие горы есть, и от этих слов, вызвавших оживление, американский берег потерял долю неизвестности и породил особое чувство уверенности, что раз сию землю открыли, то и изведать ее надобно, ибо за ней и другие земли есть, и Российской державе они не без пользы будут. К тому ж было добавлено, раз три отпрядыша у американских берегов стоят, как в гавани св. Петра и св. Павла, то сие есть знак: от своей земли ушли, к своей пришли.

«Св. Павел» с осторожностью приближался к берегу. Ветер был марселевый, легкий, но этот ветер явно не хотел благоприятствовать русским морякам: он нагонял облака, однако воздух был чист.

После двух часов пополуночи легли в дрейф и стали бросать лот, но даже саженями дна не достали, лишь через четыре часа, когда еще более приблизились к берегу и когда солнце уже сияло так, что слепило глаза от блеска волн, лот на шестидесяти саженях достал землю.

Приподнятое чувство в продолжение всего этого времени не покидало Осьминина: ведь он одним из первых увидел Америку.

— Дементьев, — теребил он своего друга, — а, Дементьев, ведь как здорово, а?.. Америка… Поначалу и не поверил… Но Чириков говорил, пеленги взяли и земля явно Америка…

Но вскоре корабельные дела разлучили их. По приказу капитана Чирикова стали готовить бот для спуска на воду. Послали на нем Трубицина, боцмана «с 8 человеки служителей (матросов), и приказано ему грести к тому месту, где виднелось быть заливы полтора часа, и гребши, вымерять лот глубину и посмотреть, можно ли против оной губы стать на якорь пакетботами и какая защита во оной может быть от ветров, и при том ему приказано, чтоб слушал пушки и осмотрел флакшоу (сигнал флагом) на пакетботе, и ежели оное будет, то б возвратиться к судну».

При самом малом ветре и восходящем солнце, в 4 часа утра, бот оттолкнулся от «Св. Павла», матросы радостно и дружно налегли на весла.

Пакетбот же при парусах марселя до топа, а грот и фок на гитовы не терял из виду берег и бот.

В продолжение четырех часов, которые прошли с момента спуска бота на воду и до поднятия флакшоу и пальбы из пушки для возвращения бота с боцманом Трубициным и матросами, де ля Кройер так и не показался на палубе. Он чувствовал равнодушие к нему команды, холодность Чирикова и вынужденную любезность офицеров.

Поэтому, когда вечером, выйдя на палубу, де ля Кройер заметил возле борта Осьминина, то сделал вид, будто возвращается в каюту, но почему-то покидать палубу раздумал и приблизился к нему. С приветливой улыбкой поклонился ему. Осьминин ответил радостным кивком (он был во власти разговоров об Америке, жаждал там побывать и сейчас рассматривал расплывчатые берега).

Они постояли с минуту вместе, и тут Осьминин почувствовал тяжесть присутствия де ля Кройера, и хотя он продолжал светиться радостью, но внутренне напрягся, ждал, когда француз начнет разговор, и этого разговора совсем не желал, а, скорее наоборот, решил ответить холодно или даже резко.

Астроном уловил перемену в настроении Осьминина по дыханию, ему стало грустно, и он, не попрощавшись, вернулся в свою каюту. Из рундука достал бутылку настойки, и хотя пить сегодня уже не хотелось, налил стакан. Крушение надежд на возвеличивание своей фамилии гнало его теперь к вину.

Вскоре он впал в крутящийся тяжелый сон.

Никто из офицеров не возразил, никто не поколебался, когда на вопрос, кто же пойдет к берегу, был назван штурман Дементьев.

Чириков говорил Дементьеву, что ему поручается лангбот и десять матросов, вооруженных и отважных. Кроме того, на лангботе будет медная пушка и две ракеты. Из медной пушки известить, приблизившись к берегу, можно ли высадиться или нет. Если же Дементьев пристанет к берегу, то посмотреть, обретаются ли на том берегу жители. Обнаружив оных, являть к ним приятность и дарить подарками, сначала небольшими (от прапорщика Чоглокова принять надобно два котла — медный и железный, материи — китайку и камку, иголок; от капитана лично — десять рублевиков: их давать, смотря по обстоятельствам, тамошним жителям для вовлечения их в разговор — узнать, что за земля и под чьей она властью; со всеми знаками уважения и дружелюбно звать нескольких человек посетить пакетбот). Необходимо осмотреть место, определив промерами лота, возможна ли тут стоянка. Сделать оных мест чертеж. По образцу серебряной руды (вот он, на столе) проверить, есть ли в земле подобная руда, спрашивать также об отменных камнях (что будет найдено, привезти на судно). Конечно, мешкать на берегу нельзя, далеко от берега не отдаляться и к судну возвратиться в тот же день. Но (не приведи господь) если наляжет такой туман, что и «Св. Павла» не различить, устроиться на земле (провианту дается на неделю). Не забыть: высадившись на берег, уведомить ракетой. Перед возвращением тоже пустить ракету. Конечно, задержка нежелательна, но (опять-таки не приведи господь) тогда разложить костер для ориентира. И еще: наполнить две бочки пресной водой, ее запасы на исходе. Главное же — забывать об этом преступно! — жителей сей земли не озлоблять и даже, если они насилие применят, насилием не отвечать, а только стараться мирным разговором и обороной уладить конфликт. Моряки флота российского не должны кровью запятнать свой мундир.

Чириков после всех наставлений остановился против Дементьева, испытующе посмотрел на него. «Справится, — будто решив долго мучащую его задачу, с облегчением подумал он. — Рука его тверда, в службе проверена и надежна. Молод, порывист… Уверен, он — будущая надежда флота российского».

— Этому ордеру, — Чириков взял со стола пакет, — учините доскональный разбор. А завтра поутру, — улыбнулся он сдержанно, — к Америке!

18 июля был субботний день. Ветер, то спадающий, то налетающий порывами, нес облака, туман и дождь. Однако берег был виден, и к нему решено подойти как можно ближе.

Стали готовить к спуску бот.

Последние напутствия Дементьеву давал Чириков. Они стояли на мостике. Чириков показал в сторону берега и протянул подзорную трубу Дементьеву. Тот обвел виднеющийся залив, сказав что-то, кивнул головой.

Дементьев был в праздничном мундире, в непривычно белой рубашке, длинные волнистые волосы, против обыкновения, тщательно расчесаны. Он был возбужден.

Лишь перед спуском бота на воду Дементьев встретился с Осьмининым.

— Ну, друг мой, обнимемся! — Дементьев притянул к себе Осьминина и похлопал его по плечу. — Не горюй… Не надо… За мной и ты там (он махнул в сторону берега) будешь…

— Удачи тебе, — взволнованно говорил Осьминин. — Поосторожнее там будь… Мало ли что…

— Эге, где наша не пропадала… — отвечал, смеясь, Дементьев.

Бот с Дементьевым и матросами превратился в точку, и на палубе все пришли в успокоение, занялись своими привычными делами; лишь капитан Чириков не покидал мостика; его лицо напряглось; команды его были резки — они удерживали судно как можно ближе к берегу.

Осьминин сошел в каюту поздно вечером. Он почувствовал утомление и небольшой озноб. «Продуло, — подумал он. — Ну, скорее под одеяло, и все пройдет». Тело постреливало. Накатывался жар. Ночью к Осьминину приставили матроса. Осьминин порывался встать. Звал женщину. Матрос бережно водворял его на место. «И угораздило тебя, сударик, — бормотал он, — в такое время свалиться… Ишь, юбка бабья… Стервь отчаянная. Такого мужика подрезала».

В горячке Осьминин пролежал несколько дней. Потом сознание вернулось к нему, и он, побледневший, мог даже немного пройтись.

Был полдень. Вахтенный записал в судовом журнале: «Во все сутки ветер непостоянный, погода облачная с туманом и дождем… Бот еще к нам не возвратился».

Утром все обер- и унтер-офицеры, собравшись в каюте капитана, решили, что бот Дементьева всеконечно поврежден и поэтому даже по тихой погоде не выходит из того залива, куда послан. Поэтому они учинили подписку о посылке на помощь Дементьеву малой лодки с плотником и конопатчиком.

Когда объявили такое решение, то первым вызвался вести лодку боцман Савельев. В помощь себе для гребли он выбрал матроса Фадеева. Ему велено было оставить на берегу плотника и конопатчика со всеми приспособлениями для починки бота и, забрав Дементьева и еще двух-трех матросов, возвращаться на судно.

Из тех, кто учинил консилиум в мае 1741 года в гавани св. Петра и св. Павла, не возвратились на Камчатку капитан-командор Витус Беринг, лейтенанты Иван Чихачев, Михаил Плаутинов, Андрис Эзельберг, астрономии профессор де ля Кройер, флагманский мастер Авраам Дементьев пропал без вести.

А далее…

Раньше других сошел в могилу Алексей Ильич Чириков. Лишь год пребывал он в звании капитан-командора. А в 1748 году — раннее одряхление организма, съел туберкулез.

Через восемь лет был предан земле контр-адмирал Софрон Хитрово.

Свен Ваксель закончил жизнь капитаном второго ранга в 1762 году.

В этом же году не стало коменданта Рижского порта Ивана Елагина.

Консилиум закончен.