2

В новом, построенном к Олимпиаде здании телецентра коридоры идут по периметру. Прямо посредине его разделенное на множество студий и подсобных помещений пространство разрезает помпезная лестница, заканчивающаяся подобием зимнего сада. Ею, впрочем, как и чудом отечественной ботанической мысли, никто не пользуется. На созерцание чахлой природы у обитателей телефилиала сумасшедшего дома просто нет времени, ну а что до парадных лестничных маршей, они освещены настолько искусно, что откровенно опасны для жизни: сломать на них только ногу можно считать крупным везением.

Миновав дверь студии новостей, у которой маялся от безделья дежурный милиционер, Анна завернула за угол и вошла в аппаратную. Часы на одном из составленных в «стенку» мониторов-телевизоров показывали без четверти восемь. До эфира оставалось пятнадцать минут. За толстым, отделявшим студию от аппаратной стеклом техники поправляли заставку новостей, телеоператор возился с одной из стационарных камер. Пройдя вдоль длинного ряда пультов, Анна села в кресло выпускающего режиссера, привычно обвела взглядом экраны телевизоров. Все было, как говорят космонавты, штатно. В любой другой день она пришла бы сюда вместе со всей бригадой, ввалились бы в аппаратную гурьбой за десять минут до эфира, но сегодня ей хотелось побыть одной. Немного, всего пять минут. Конечно, в круговерти дня никто не вспомнит о маленьком юбилее, и эти пять минут были единственной возможностью отметить скромное событие ее жизни. Анна положила перед собой рабочую папку с бумагами, откинулась на спинку вращающегося кресла. Десять лет в жизни женщины — большой срок. Все эти годы она прожила в этом нашпигованном электроникой здании, которое, и эта мысль удивила, стало ее вторым домом. Или первым?.. Усилием воли Анна заставила себя не думать ни о чем, кроме предстоящей передачи. Достав из папки монтажный лист программы новостей, она еще раз пробежала его глазами. Колонки цифр, последовательность сюжетов, их длительность в эфире. Все начнется с шапки новостей, потом — сессия парламента, за ней — включение комментатора, отбивка… Что ж, ничего необычного. Передача продумана и логически выстроена, правда, в прямом эфире никто не застрахован от накладок. Анна улыбнулась, вспомнила, как совсем недавно за несколько секунд до начала эфира прошел сбой Мосэнерго и «вылетела» камера телесуфлера. Это только кажется, что комментатор легко импровизирует, честно глядя в глаза телезрителям, на самом деле он в это время прилежно считывает заготовленный текст с бегущих перед ним строк телесуфлера. Смешно было видеть, как один из известных в стране тележурналистов открыл с готовностью рот, да так и остался: текста не последовало. Естественно, был средних размеров скандальчик.

Анна подняла глаза от монтажного листа, на экране центрального монитора светилась надпись: «АПБ-10», обозначавшая ответственный за выпуск аппаратно-программный блок. Появившиеся коллеги стали с шумом рассаживаться по местам. Редактор по титрам занял свое кресло перед панелью с клавиатурой, звукорежиссер и редактор по звуку встали за большой пульт с десятками кнопок и рычажков реостатов. Саша, ассистент режиссера, с ходу опустился в соседнее с Анной кресло, заметил в своей мальчишеской манере:

— Выглядишь классно! — и продолжил в том же темпе, но уже в микрофон: — Семеныч, что у нас там с бетакамом, такое впечатление, что не в фазе.

Анна нажала кнопку на пульте.

— Аллочка, в сюжете «Вокруг Европы», когда «уходит» картинка, выводи на свет и сразу же — отбивку. Миша, запиши: на шестой странице — дальше весна в Японии, Токио.

Появившийся в студии за стеклом комментатор поправил редеющую прическу, сев в свое кресло, проверил микрофон: «Раз, два, три!» По громкой связи передали, что четырнадцатый и пятнадцатый пункты пойдут с кассеты. Время вплотную приблизилось к восьми, на контрольном мониторе появилась заставка новостей.

— Внимание! — скомандовала Анна. — Часы не трогать!

Секундная стрелка последним прыжком достигла вертикального положения.

— Мотор, восьмая! Вышли. — Она увидела, как на экране мелькнул номер телеканала, предупредила комментатора: — В кадре.

Однако затем случилось нечто непонятное. Вместо знакомого миллионам телезрителей нагловато-уверенного лица журналиста на контрольном мониторе появился средних лет мужчина в отличном вечернем костюме с галстуком-бабочкой под стойкой белоснежного крахмального воротничка. Мужчина непринужденно провел рукой по волнистым седеющим волосам и дружески улыбнулся телезрителям.

— Добрый вечер, дамы и господа! — сказал он приятным глубоким баритоном. — Я хотел бы попросить вас о небольшом личном одолжении. Выключите ваши телевизоры на пару минут. Кстати, это даст вам время подумать, стоит ли их вообще включать.

Мужчина замолчал, выжидательно глядя в объектив непонятно где находившейся телекамеры. Анна сидела ни жива ни мертва. Она узнала его, но как он сумел выйти в российский эфир вместо программы новостей, было выше ее понимания. Она представила себе десятки миллионов телезрителей, увидела тысячи разъяренных пенсионеров, уже накручивающих диски телефонов, и поняла, что это ее последний день на телевидении. Скандал был неминуем, его размеры и последствия — труднопредсказуемы. Через десять секунд позвонит руководитель программы, через тридцать — президент телекомпании. Мужчина тем временем достал из жилетного кармана часы-луковицу, щелкнул крышкой и убрал их обратно.

— Добрый вечер, Анна! — Его голос и улыбка изменились, стали теплее, она вдруг почувствовала скрываемую им усталость. — Вы сегодня удивительно красивы! Я заметил: синее вам очень к лицу. К сожалению, в этом городе нет любимых вами фиалок…

Следуя за его взглядом, Анна скосила глаза. На столе в углу аппаратной в хрустальной вазе стоял огромный букет свежих роз. Лица сидевших рядом коллег были напряжены, все неотрывно следили за тем, что происходило на экране. Анна несколько раз с усилием моргнула, но от этого ровным счетом ничего не изменилось.

— Извините, Анна, я никогда бы не осмелился потревожить вас, но меня вынуждают к этому обстоятельства. — К своему удивлению, Анна услышала в его голосе нотки обеспокоенности и вдруг занервничала сама. — Я прошу вас о свидании. Конечно, я мог бы подождать вас у дома, но так получилось, что у меня накопились неотложные дела. От вашего решения зависит очень многое, в общем-то вся моя жизнь!

Анна с трудом сглотнула, сделала движение рукой, как если бы прогоняла с клумбы зарвавшихся соседских кур. Попросила:

— Уйдите…

— Не раньше, чем вы согласитесь. Вы еще не знаете этого, но, возможно, чувствуете, что судьбы наши переплелись… и жизнь моя целиком в ваших руках.

— Хорошо, я согласна, — прошептала Анна, косясь на сидевшего рядом ассистента режиссера, но Саша ничего не слышал. — Только, ради бога, уходите!

— Смотрите, вы обещали! — Мужчина улыбнулся. — Я буду ждать вас завтра вечером после работы. Впрочем, слово «завтра» вряд ли будет иметь какой-либо смысл…

Не спуская с нее глаз, он поклонился, и в то же мгновение на экране возник из небытия телекомментатор. Нагловато ухмыльнувшись, он с методичной последовательностью принялся выливать на головы мазохиствующих телезрителей скопившиеся в стране к этому часу неприятности. Анна посмотрела на часы: с момента начала передачи тоненькая, как волосок, стрелка сдвинулась на три секунды. Неужели галлюцинация? Она с трудом взяла себя в руки и к началу следующего сюжета уже полностью контролировала ситуацию. Последним по традиции в новостях шел прогноз погоды. Дав команду на его запуск, Анна повернулась, окинула взглядом аппаратную: коллеги за пультами собирали бумаги, оживленно переговаривались.

— Аня, что с тобой? Тебе нехорошо? — Саша привстал со своего кресла, заглянул ей в лицо. — Что-то ты бледная.

— Нет-нет, ничего, все в порядке. Немного кружится голова. Ты ничего не заметил?

— Да вроде ничего криминального, — пожал плечами ассистент режиссера. — Ну, если только секунд двадцать перебрали по времени. — Он на мгновение задумался и тут же продолжил: — Так это — дело обычное… А что, прошел сбой? Когда?

Анна с облегчением вздохнула:

— Да нет, возможно, мне показалось. Скорее всего, легкий брачок с новостями Си-эн-эн…

— Ребята, смотрите — розы-то какие! — Светочка, редактор на телесуфлере, склонилась над букетом, продолжая сматывать в рулон отпечатанный столбиком текст подсказки.

— Сегодня у нашей Анны Александровны юбилей! — Появившийся в аппаратной руководитель программы подошел к режиссерскому пульту, поцеловал Анне руку. — А теперь прошу всех вниз, — продолжил он тоном массовика-затейника, — где нас ждут шампанское и торты!

Как всегда и случается в компании сослуживцев, разговоры после первого тоста скатились на профессиональные темы. Наперебой пошли воспоминания о всевозможных накладках, курьезах и следовавших за ними нагоняях начальства. Анна смеялась и вспоминала вместе со всеми, но где-то в глубине души у нее жило знание, что никакая это была не галлюцинация, и знание это ее удивительно согревало.


Лукарий огляделся по сторонам.

— Мир — театр, и люди в нем актеры; душевнобольные — актеры театра теней…

Высокий белый забор психиатрической больницы тянулся вдоль тихой, засаженной старыми липами деревенской улицы, спускался вместе с ней под горку, где в лучах солнца блестела река. За рекой, омытые свежим весенним воздухом, открывались прозрачные, всех оттенков зеленого дали. На припеке было уже почти по-летнему жарко, легкий ветерок перебирал нежную листву, нашептывал что-то незамысловатое и ласковое. От земли шел острый запах пробуждавшихся к жизни трав, и в высоком, бесконечно голубом небе стояли картинными громадами белые, ватные облака. Все вокруг дышало легкостью и покоем: казалось, сама природа взялась лечить растревоженные человеческие души.

Жмурясь от яркого солнца, Лукарий поднялся вверх по склону, остановился напротив железной, выкрашенной белой краской двери. Кнопка звонка единственной черной точкой выделялась на побелке кирпичной стены. Лукарий нажал ее несколько раз и принялся ждать. Текли минуты, текла мимо неторопливая деревенская жизнь, за стеной не раздавалось ни звука, и только ветерок шумел в верхушках старых лип. Убедившись, что его деликатные звонки не достигают цели, он подобрал с дороги спичку и заклинил ею кнопку. На этот раз эксперимент удался. Не прошло и пяти минут, как за железной дверью забухали тяжелые шаги, маленькое, забранное решеткой окошечко открылось, и Лукарий увидел перед собой кирпичного цвета харю, заросшую густой рыжей бородой. Глаза с набрякшими под ними тяжелыми, опойными мешками смотрели колюче и не слишком дружелюбно.

— Чего надо? — спросил мужик голосом, охрипшим от табака и пьянки. — Ноне принимать не велено!

— Отчего же так? Я ведь, любезный, прежде чем приехать, осведомился — сегодня у вас самый что ни на есть приемный день. — Лукарий дружелюбно улыбнулся, всем своим видом показывая всяческое расположение к собеседнику.

Мужик с подозрением оглядел его с ног до головы, от тяжелого взгляда не ускользнули ни хороший городской костюм, ни вызывающе свежая выбритость подозрительного незнакомца. Запах французского одеколона он учуять не мог по причине собственной избыточной пахучести: кроме стойкого многодневного перегара, от него несло свежим чесноком и еще черт-те чем, чего и в природе-то вряд ли сыщешь. Если мужик и мылся, то, должно быть, этот исторический факт мог быть отнесен к лучшим воспоминаниям его солнечного детства. При желании гамму достигших ноздрей Лукария ароматов можно было квалифицировать как газовую атаку. Однако он выстоял.

— Закрыто на учет, — небрежно буркнул рыжий, намереваясь захлопнуть окошечко, чему Лукарий воспрепятствовал, выставив указательный палец. Рыжий навалился обеими руками, но без явного результата.

— Скажите, — поинтересовался Лукарий, — у вас в семье мужиков много?

— Ну, есть!.. — уклончиво ответил санитар, не совсем понимая, к чему клонит свалившийся на его голову городской пижон.

— Это хорошо! — одобрил Лукарий. — Ты вон пудов на семь разожрался, а до кладбища нести и нести…

В этот критический момент санитар проявил удивительную для него сообразительность. Он не только оставил попытки закрыть окошечко перед носом наглеца, но и пошел на попятную.

— Ждите, пойду доложу! Как фамилия?

— Лукин, — с готовностью ответил Лукарий. — Так главному и скажите: мол, приехал некто Лукин, по личному вопросу.

— Ладно, скажу, — проворчал санитар. — Только палец-то отпустите, а то не положено.

Какое-то время он отсутствовал, потом за дверью заскрежетали многочисленные засовы, и Лукарий наконец смог убедиться, что не ошибся в определении веса мужика — тот был квадратен. В сопровождении санитара он проследовал через аккуратно прибранный, английской планировки парк. Судя по звонким упругим ударам, где-то совсем близко находился теннисный корт, между деревьями блестела голубая гладь плавательного бассейна. Какие-то люди в хорошо сшитых, однако из стандартной синей материи костюмах степенно прогуливались по выстриженным газонам, ведя неторопливую беседу. Завернув за павильон, в открытой двери которого мелькнуло зеленое сукно бильярда, они миновали оранжерею и вошли в усадебного типа особнячок с колоннами и высокими блесткими окнами.

— Вам сюда, — сказал санитар, и это в его устах прозвучало почти любезно. Они стояли перед дубовой дверью с табличкой «Главный врач», над которой висел загадочный транспарант «Сошел с ума сам, помоги товарищу!». Лукарий совсем было собрался спросить сопровождающего о значении такой наглядной агитации, но в это время дверь открылась, и на пороге возник невысокий энергичный человек с удивительно жизнерадостными, смеющимися глазами.

— А я-то вас жду! — воскликнул он почти игриво. — Ведь верно, что именно вас зовут Лукин? Очень, просто очень хорошее имя! Вам, батенька, можно позавидовать. К примеру, профессор Лукин! Звучит!

Он поправил на груди белый халат, взяв Лукария под локоток, препроводил в кабинет.

— Очень приятно! Вдвойне приятно, что в наших черных списках вы не значитесь! — Весьма всем довольный, главный врач потер пухлые ручки.

— А есть черные списки? — удивился Лукарий. Взяв из протянутой ему коробки леденец, он, следуя приглашению, опустился в кресло.

— А как же может быть иначе? — в свою очередь удивился главный врач. — В наше-то суматошное время!

Устроившись напротив гостя, он засунул в рот несколько конфет и, мешая звуки в кашу, осведомился:

— Так чем же все-таки обязан?

— Понимаете, доктор, — Лукарий внимательно посмотрел на своего визави, — мне бы хотелось поговорить с одним из ваших пациентов.

— С кем же, если не секрет? — поднял брови главный врач.

— Его имя Евсевий!

— Евсевий… Евсевий… — Хозяин кабинета задумался. — Да, конечно, вы можете с ним поговорить, но должен предупредить, выбор весьма неудачный! У нас есть такие блестящие собеседники, слушать их чистое наслаждение! Полномочный посол в Париже — умница, ценитель высокого искусства! — Доктор даже зажмурился от удовольствия говорить о таком человеке. — Или, хотите, конферансье! Такие, бестия, пикантные анекдоты рассказывает — даже дамы не обижаются! Злой ум, острый язык! А Евсевий?.. Молчун, бука, слова иной раз не выжмешь и совершенно не разбирается в скаковых лошадях! Тоска, батенька, одна глухая тоска!

— И все-таки я хотел бы поговорить именно с ним.

— Вот вы уже и обиделись! По выражению лица вижу, что обиделись! — почти засмеялся главный врач, но вдруг оборвал себя. — А собственно, кем вы ему доводитесь? О чем будете говорить? Мы, медицинский персонал клиники, обязаны стоять на страже интересов наших пациентов! — Он поднялся на ноги, со значением, заложив руки за спину, прошелся по кабинету. — И вообще, Евсевий никогда не упоминал, что у него есть родственники или знакомые!..

— Видите ли, Евсевий друг моего детства, и, узнав, что его постигла такая… неприятность, я счел своим долгом…

— Что ж, хорошо, — вынужденно согласился главный врач, — но помните, что в нашей клинике лечение ведется исключительно покоем!

Доктор вдруг резко повернулся и остро и подозрительно уставился Лукарию в лицо.

— Лукин?.. А не встречались ли мы в Минздраве? Конечно, в четвертом главке! Не отпирайтесь — вы ведь медик?

— О нет, бог миловал! — улыбнулся Лукарий.

— Ну, ну. — Главный врач опустился в свое кресло за письменным столом, всем видом показывая, что до конца не убежден в правдивости незваного гостя. Какое-то время он молчал, бросая исподлобья настороженные взгляды и еще больше хмурясь. — Не сочтите за труд ответить, — сказал наконец хозяин кабинета, нервически вращая в пальцах толстый деловой карандаш, — справочка из психдиспансера у вас при себе? Только не пытайтесь подсунуть с треугольной печатью, это у нас не проходит! — Доктор резко поднялся, подошел к Лукарию. — Смотреть в глаза! Шизофреник? Боитесь замкнутых пространств и женщин в черных колготках? — Он поводил перед носом посетителя карандашом и вдруг дружески хлопнул его по плечу. — Не обижайтесь, Лукин, пошутил! Такая работа! Вот, возьмите авторучечку, заполните и разборчиво подпишите! И дату — цифрами и прописью…

Главный врач достал из кармана халата отпечатанный типографским способом бланк и протянул Лукарию. Текст гласил: «Я, — дальше шел пропуск, — настоящим обязуюсь ни при каких обстоятельствах и ни под каким видом не пытаться получить место в психиатрической больнице».

Лукарий подписал. Главный врач долго и с видимым удовольствием изучал поставленную подпись, потом аккуратно сложил листок пополам, убрал в стоявший тут же сейф.

— Вот и чудесненько! Вот и прекрасненько! Я расцениваю ваш шаг как исключительно дружественный — взял и без всяких мер воздействия подписал. — Он побарабанил пальцами по железной крышке ящика. — Только учтите, ни под видом медперсонала, ни в качестве больного! А то знаю я вас, потом будете ссылаться, что не предупредил.

— А что, к вам многие хотят попасть? — несколько удивился Лукарий.

— Многие? Да все поголовно! — всплеснул руками доктор. — Отбою нет. Сами знаете, времена на дворе суровые, а у нас покой, достаток, отношения человеческие, короче, коммунизм в границах одного отдельно взятого сумасшедшего дома. Да и общество подобралось утонченное, можно сказать высшее, оно кого-нибудь с улицы не примет.

— Вы хотите сказать, что вопрос приема пациентов решают сами больные?

— Естественно! Ведь им же с новичками жить. К нам попасть — все одно что в академию бессмертных: членство пожизненное. Сами понимаете: три рекомендации плюс испытательный срок. Последнее время все как с ума сошли — так и лезут по нахалке! Министерство вконец обнаглело — их разгоняют, так они к нам, если не врачами, так пациентами. На днях два начальника управлений хотели втереться эпилептиками, а один настоящий шизик перебежал из Союза писателей и попросил политического убежища. Чуть всех наших не перекусал. Ну да на такой случай мы двух буйных держим. Перебежчик ночку с ними переночевал и запросился обратно, говорит, у них там тоже буйные, но не настолько.

— Выходит, вы своих больных вовсе не лечите?

— Лечим, еще как лечим! — возмутился главный врач. — Наши лекарства — глубокий покой и качество жизни. Это вам не по ту сторону забора: нет причин сходить с ума. А еще обязательно спорт, светские рауты и любовные интриги для поддержания тонуса. Кстати, на днях попробовали шоковую терапию, но, признаюсь, неудачно, передозировочка вышла. С утра раздали свежие газеты, а вечером без предупреждения показали программу новостей. Думали, многие запросятся на волю, будут рваться из клиники — куда там! — Врач безнадежно махнул рукой. — Ночь никто не спал, а утром на экстренном собрании постановили шоковую терапию запретить как факт издевательства над личностью. Самые буйные хотели даже писать в ООН о нарушении Декларации прав человека. Постановили отказаться от ежегодного бала-маскарада и на сэкономленные деньги надстроить забор и нанять охрану с собаками… — Он замолчал, подошел к окну и долго стоял так, заложив руки за спину. — А все-таки странно, что Евсевий никогда о вас ничего не говорил!

Главный врач повернулся, коротко и проницательно посмотрел на посетителя и, кивнув, вышел из кабинета. Лукарий приготовился ждать, но буквально в следующую минуту в дверь робко постучали, одна из ее створок открылась, впустив все того же главного врача, но уже без халата, одетого в стандартный синий костюм. Однако происшедшая с ним перемена затронула не только одежду — лицо вошедшего было насуплено и угрюмо, в только что веселых глазах читалось опасливое недоброжелательство. Даже походка и манера держаться претерпели изменения: мужчина шаркал по полу ногами, в изгибе фигуры чувствовалась неуверенность.

— Вы хотели меня видеть? — спросил он тихо. — Я Евсевий!

— Но?.. — Лукарий в недоумении поднялся с кресла.

— Сегодня моя очередь дежурить, — пояснил Евсевий, глядя на гостя исподлобья. — Бюджет клиники невелик, приходится экономить на медперсонале. Может быть, вы слышали, есть такая концепция Чу-Чхе — опора на собственные силы. Да и кто, честно говоря, знает наши болячки лучше, чем мы сами? — Он скромно присел на край обтянутого клеенкой топчана, вопросительно посмотрел на Лукария.

— Ты меня не узнаешь? А ведь в детстве мы были большими друзьями! Ты, я и Серпина… — Лукарий улыбался, будто приглашая разделить с ним радость долгожданной встречи.

Евсевий все так же внимательно и угрюмо рассматривал стоящего перед ним человека.

— Нет, — сказал он наконец, — не припоминаю. И вообще, зря вы сюда пришли, — продолжил он, отворачиваясь и равнодушно глядя в окно. — Все эти уловки нам давно известны. Клиника не резиновая, и рекомендации на поступление сюда я вам не дам. Хотите, называйте это эгоизмом, только такое нам досталось время — каждый за себя!

— Ты меня не понял? Мы же были друзьями не в этой жизни…

— Вот видите, теперь вы будете разыгрывать из себя душевнобольного, — пожал плечами Евсевий. — Сценарий известный! Уходите сами, мне не хотелось бы звать санитаров, поскольку эта служба комплектуется у нас исключительно из буйных.

Он потянулся к вмонтированному в стену звонку. Лукарий понял свою ошибку: Евсевий не мог его вспомнить потому, что у него отсутствовала сквозная память предыдущих жизней, спонтанные проявления которой люди так часто принимают за память предков. Он улыбнулся, сфокусировал силу воли на сидевшем перед ним человеке в больничном костюме. Выражение лица Евсевия стало меняться; так и не донеся палец до звонка, он приподнялся с места, вгляделся в Лукария.

— Лука?.. Постой, постой!.. Ну, конечно же, Лука! Что же ты сразу-то не сказал!

Лицо Евсевия из напряженного стало почти что радостным. По каким-то незаметным признакам Лукарий узнал в этом пришибленном жизнью человеке того веселого и изобретательного мальчишку, в дружбе с которым прошло его самое первое на Земле детство.

— Как же я тебя не узнал? — удивлялся тем временем Евсевий. — Ты и изменился-то мало. Сколько с тех пор прошло жизней, сколько лет!..

И все же — и Лукарий видел это отчетливо — напряжение и чувство неудобства не покидали друга его детства. Что-то сдерживало открывшееся было в нем дружелюбие, он и хотел бы радоваться их встрече, и почему-то боялся. В его скованной позе, в выражении глаз сквозила неуверенность.

— Я рад тебя видеть, я действительно рад, — говорил Евсевий, не зная, куда девать руки, и явно тяготясь двойственностью своих чувств. — Знаешь что, — обрадовался он вдруг, будто найдя выход из затруднительного положения, — давай выпьем! Здесь это даже поощряется как разновидность терапии…

Он засуетился, достал из медицинского шкафа длинную темного стекла бутылку и два высоких бокала.

— Шардоне! — Евсевий разлил вино. — У нас прекрасные связи с Испанией. А на днях приезжала делегация из Америки, ходили, все расспрашивали — хотят перенять наш опыт. Оказывается, даже в обществе изобилия есть потребность в оазисах ненормальной жизни. И, знаешь, их особенно удивило то, что мы полностью обходимся без наемного медперсонала. Они в своих Америках об этом и помыслить не могут, а у нас уже в ходу! Нет, есть еще чему поучиться у матушки-России, не оскудела земля талантами!

Он поднял бокал, показал жестом, что пьет за Лукария. Вино оказалось отменным, с приятной, едва различимой горчинкой.

— Между прочим, — продолжал Евсевий, явно чувствуя себя лучше и свободнее, — договорились об обмене сумасшедшими. Я-то тихий, мне в первую группу не пробиться, но, думаю, со временем дойдет очередь и до меня. Если повезет, поеду к немцам или шведам, а к американцам не хочу, больно уж они шумные…

Он поднял глаза на Лукария, тяжелой ртутью в них стояла настороженность.

— Как тебе удалось меня найти? Ах да, — спохватился он, — я совсем забыл, мне говорили, что в своем восхождении ты достиг больших высот! Сказали даже, что светлый дух по силе не уступает ангелам!

Лукарий улыбнулся.

— Природа человеческой силы иная, да и на пути просветления высот не бывает, одна лишь работа…

Он решил не рассказывать Евсевию о ссылке, как не сказал, каких трудов ему, опальному, стоило найти его самого в этой клинике. Досконально зная природу человека, Лукарий понимал, что эта новость не опечалит друга его детства, а выслушивать фальшивые утешения ему не хотелось. Кроме того, это могло нарушить его планы, и он поспешил изменить тему разговора.

— Ну, а ты почему здесь оказался?

Евсевий не спешил отвечать. Долив себе вина, он поднял бокал на уровень глаз, посмотрел сквозь стекло на Лукария.

— Прячусь.

— От кого?

— От самого себя, — Евсевий с видимым удовольствием сделал большой глоток, — да, да, от себя! Это не так просто объяснить… Видишь ли, ты идешь своим путем, Серпина сделал карьеру, служа темным силам, а я, грешный, решил, что мое место в психушке, и это вовсе не лишено логики.

Евсевий допил вино, поставил бокал на стол. Лицо его было печально, глаза задумчивы. Лукарий вдруг вспомнил то их далекое детство, и волна теплых чувств захлестнула его, наполнила сердце жалостью к другу. В туманной дали веков он разглядел маленького белобрысого мальчишку, вечно босого и грязного, но счастливого простым счастьем принадлежности к миру. Он увидел высокий берег реки, изваяние бога Перуна и открывавшийся вид на бескрайние лесные просторы. Крутоносые ладьи шли под белыми парусами к далекому морю, а они, трое сорванцов, смотрели с косогора им вслед и мечтали о будущей жизни.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь?

Евсевий покачал головой:

— Я знаю, ты меня жалеешь. Не жалей! Я сам выбрал свою дорогу. Ты всегда был добр и силен, и сейчас многое тебе подвластно, но для меня ты сделать ничего не можешь.

— Я хотел бы попробовать… — Лукарий положил руку на плечо друга, но тот лишь улыбнулся.

— Ты ведь не можешь изменить великий закон причины и следствия, закон кармы? — спросил он. — Вот видишь, никто не может, даже Он.

— Но почему сумасшедший дом?

— Сейчас объясню. — У Евсевия был вид человека, смирившегося с обстоятельствами собственной жизни. — Понимаешь, каждый из нас носит в душе семена рая и ада. Ты прекрасно знаешь, что своими земными поступками, своими мыслями и желаниями человек лишь определяет, какой дорогой пойдет в послесмертии: продолжит ли восхождение к свету или ему предстоит спуститься в преисподнюю. Движимые законом кармы, люди возвращаются на Землю до тех пор, пока однозначно не выяснится, к какому из двух миров они принадлежат. Когда же это становится ясным и все сомнения отброшены, прекращается цепь реинкарнаций. — Евсевий облизал пересохшие губы. — Все это я понял очень рано, потому что с младых ногтей читал древние книги, и, честно скажу, перспектива выбора меня не обрадовала. Я слишком люблю земную жизнь, чтобы уйти в послесмертие, люблю видеть этот пусть несовершенный, но такой радостный и красочный мир. Ведь нет же ничего дурного в наслаждении лежать в густой траве и смотреть, как высоко над головой плывут медленные, величавые облака.

Я знаю, ты поймешь меня, если я просто скажу, что люблю жить человеком на Земле. — Евсевий мельком посмотрел в окно, где под теплым ветерком шелестел свежей листвой парк. — И вот тогда я задумался: как же жить, чтобы сам неумолимый закон кармы раз за разом заставлял тебя вновь рождаться человеком. И я нашел ответ! Если не совершать никаких поступков, не допускать ни мыслей, ни желаний, то это означает, что ты не готов к выбору послесмертного пути. Не сделав же этот выбор, ты никогда не будешь допущен в потусторонний мир и, значит, будешь жить человеком до дня Его Страшного суда. Ты понимаешь, самое главное — удерживать равновесие между добром и злом! Поэтому и психушка: здесь никто от тебя не ожидает поступков, а отсутствие мыслей считается абсолютно нормальным. Здесь я не хороший и не плохой, не добрый и не злой — я никакой.

— Отказаться от жизни, чтобы жить?

— Именно, Лука, именно! И это не так просто. Рождаясь в очередной раз, мы приходим в этот мир, ничего о нем не зная, мы даже не подозреваем о существовании закона кармы и реинкарнациях. Поэтому, чтобы избежать решительных поступков, мне пришлось поработать над собственным подсознанием. И я добился успеха! С самых первых шагов в очередной жизни оно твердит мне: будь никаким, ничто в этой жизни не должно тебя касаться. Если хочешь, можешь назвать это роком или судьбой… Единственное, что меня удивляет, — и я понял это только сейчас, в разговоре с тобой, — каждый раз, без исключения, я рождаюсь русским. Тебе это не кажется странным?

— Отнюдь! — Лукарий достал из кармана трубку, не спеша набил ее табаком. — Более того, это представляется мне закономерным. Дело в том, что тебе лишь кажется, что ты живешь так один, а на самом деле довольно много людей, называющих себя русскими интеллигентами, давно уже исповедуют ту же философию существования. Ни во что не вмешиваться, ничего не хотеть, жить, чтобы жить… В свое время они с удивительной легкостью дали разграбить и осквернить свой дом, потом десятки лет жили, не поднимая головы. Да и теперь, как тараканы, все больше по своим углам. Так что, дорогой мой друг, ты далеко не одинок! Бесспорно, тебе принадлежит открытие убежища в психиатрической клинике, но, поверь, очень скоро и они придут к тому же выводу, в сущности, эти люди уже на пути в дурдом!

Лукарий поднес к трубке спичку, потянул в себя воздух. По кабинету расползся аромат хорошего табака. Краем глаза он наблюдал за Евсевием и не мог не видеть, что тот насупился и, как в начале разговора, уставился в пол. Каждый любит думать о себе как о чем-то исключительном, и разрушать этот миф всегда болезненно и опасно для дружбы. Никому неохота стоять в бесконечной шеренге усталых и безликих… Лукарий понял, что совершил ошибку, и готов уже был загладить свою вину, но Евсевий вдруг резко вскинул голову и спросил:

— Зачем ты пришел? — В голосе его звучало нечто большее, чем простая обида. — Тебе от меня что-то надо? Учти, я ничего не сделаю и не скажу! Подумать только, из-за чьей-то прихоти я могу нарушить хрупкое равновесие и лишиться вечной жизни на Земле! — Евсевий опасливо отодвинулся на дальний конец кушетки. — Уходи, я чувствую, ты несешь мне погибель!

— С чего ты взял? — Лукарий подчеркнуто спокойно улыбнулся, медленно допил свое шардоне. — Мне просто захотелось тебя повидать, вспомнить наше детство. Сам подумай, что мне, с моими возможностями, может быть нужно от тебя? — Он недоуменно пожал плечами. — Да и какой вред могут тебе принести воспоминания? Все уже в прошлом, они никак не повлияют на твою карму. — Он взял бутылку, разлил вино по бокалам. — Неужели тебе не приятно снова окунуться в то далекое время? Счастливая, безмятежная пора…

Слова Лукария и спокойная манера говорить возымели действие. Евсевий как-то разом обмяк, настороженность в глазах уступила место мягкой грусти. Он подсел к столу, взял свой бокал. Лукарий решил — пора!

— А помнишь, как ты нас спас? — спросил он небрежно. — В сущности, и я, и Серпина — мы оба обязаны тебе жизнью, а может быть, и чем-то большим. Кто знает, как изменилась бы цепочка наших возвращений на Землю, будь мы убиты в нашем первом детстве…

— Да, действительно счастливое, беззаботное было время! — Евсевий вздохнул, мечтательно улыбнулся. — Помню, день выдался ветреный, холодный, босые ноги стыли на земле. В лесу, на кустах, как бусинки, были развешаны капельки воды, и река с белыми барашками казалась свинцово-серой. В тот год весна выдалась поздней и дождливой…

— Кажется, я первым увидел слуг князя? — заметил Лукарий.

— Да, ты еще крикнул: «Бежим!» — и мы бросились в чащу леса. Они гнались за нами по пятам и, если бы поймали, замуровали бы нас живьем в основание крепости. Сейчас кажется нелепым, — усмехнулся Евсевий, — а тогда свято верили, что это сделает детинец неприступным…

— А что случилось дальше? Помню только, что мы разом очутились в каком-то другом мире, где нас поджидал старик волхв…

— Ты запамятовал. — Евсевий выпил вина, утерся ладонью. Лукарий видел, что воспоминания приятно щекочут самолюбие его друга. — Это был вовсе не волхв, старика звали Хронос. А затащил я вас в древнее капище, которое давно приметил, бродя по лесу. Но, думаю, и оно бы нас не спасло от рук княжеских дружинников, не споткнись мы об идолище!..

— Это был Перун?

— О нет, много древнее — Род! Но не в нем дело, мы оказались в точке перехода в иное пространство. Я понятия не имел о его существовании — нам просто сказочно повезло. Шагнув в мир Хроноса, мы оказались в полной безопасности. Представляю, как удивилась погоня, нигде нас не найдя… — Евсевий засмеялся, как мальчишка, но тут же посерьезнел, задумался. — Знаешь, никогда потом я не встречал ничего более прекрасного. Закрою глаза и вижу: огромные вековые дубы будто плавают в тумане, пронизанном лучами десятка разноцветных солнц. Такое впечатление, что ты со всех сторон окружен двигающимися зеркалами, в которых отражается и дрожит волшебной красоты мир. А зелень! Она же была изумрудной! И какой-то хрустальной чистоты и прозрачности воздух. Старик будто ждал нас, сидел величественный и строгий на огромном, поросшем мхом валуне. В белых одеждах друидов, седой как лунь, он казался ровесником сотворения мира, а может быть, и был им. Когда мы приблизились, он поднял свои ясные голубые глаза, взглянул на нас из-под нависших кустистых бровей.

«Кто вы, дети? Как попали в мое пространство?»

Выслушав наш рассказ, он еще долго молчал, глядя прямо перед собой. Он был стар, очень стар. Казалось, прошла вечность, прежде чем губы его зашевелились и он заговорил вновь:

«Меня зовут Хронос! Я хранитель мирового времени. Своим трудом, работой духа я создал все то, что вы видите вокруг. Могущественные идолы стерегут входы в мой мир — те, кто посмел в своей земной жизни задержать ход времени, кто пытался опрокинуть его вспять. В наказание за дерзость они до скончания веков будут охранять дело рук моих — Циссоид Хроноса, вырабатывающий мировое время. Космический закон причины и следствия мстит каждому, кто в суете и спешке не желает насладиться терпким вкусом отпущенной ему жизни, кто превращает ее в бессмысленную гонку и тем заставляет страдать других. Господь повелел, и я создал то, что Он хотел, я — великий Хронос!»

Старик тяжело поднялся с валуна, с трудом переставляя ноги и опираясь на клюку, пошел в глубь дубовой рощи. Мы следовали по пятам. Дойдя до большой, залитой светом солнц поляны, Хронос остановился, показал рукой на нечто огромное, медленно вращавшееся в метре над изумрудным ковром травы.

«Вот он, Циссоид всемирного времени. — Повернувшись к нам, старик продолжал: — Время… Что есть время? Результат борьбы Добра и Зла, двух великих начал, движущих всем в мире страданий, грез и надежд. Господь надоумил меня, и я сделал так, что эти два вселенских начала, как вечно противоборствующие „плюс“ и „минус“, питают мой Циссоид. Когда в мире накапливается Зло, время ускоряет свой бег, превращая жизнь человека в метания бабочки-однодневки. Когда верх берет Добро, время течет плавным, ласкающим потоком, несет человеку мудрость и приятие мира. И все это сделал я — великий Хронос!»

Евсевий замолчал.

— Но почему он выгнал нас из своего пространства?

— Это из-за Серпины, — вздохнул Евсевий. — Он назвал старика глупцом. Так и сказал: «Ты стар и глуп, потому что, создав вырабатывающий время Циссоид, не позаботился о самом себе. Ты сам запустил механизм собственного умирания и стал жертвой своего изобретения. Ты дважды глупец, старик, — повторил Серпина. — Потому что, создав свою машину, ты должен был сначала наработать времени впрок для себя и только потом продавать его людишкам. Сейчас ты стар и беден как церковная крыса, а мог бы быть молод и несказанно богат, мог бы властвовать над миром».

Хронос долго, внимательно рассматривал Серпину, наконец тихая, мягкая улыбка тронула его губы.

«Тебя ждет большое будущее, мальчик, но вряд ли ты когда-нибудь будешь счастлив и узнаешь, что есть в этом мире истинное богатство. У нас с тобой разные дороги, но совсем не потому, что ты молод, а я стар…»

В следующее мгновение мы уже стояли на высоком берегу реки, смотрели вслед уходившим к морю ладьям… — Евсевий поднял на гостя глаза — они были печальны. — Вот и я думаю, как бы сложились наши жизни, если бы не те слова Серпины? Знать это не дано никому, и нам остается лишь вспоминать. Впрочем, — улыбнулся он, — мне порой кажется, что люди и живут лишь для того, чтобы впоследствии иметь воспоминания…

— Ты сказал, что никогда не видел ничего более прекрасного, чем тот фантастический мир. Неужели тебе не хотелось хоть разок вернуться в наполненную светом солнц дубовую рощу? — Лукарий зафиксировал на себе взгляд Евсевия, мягко, без нажима спросил: — Может быть, ты забыл, где находится капище?

— Нет, не забыл. — Они смотрели в глаза друг другу. — Видишь ли, уход в другое пространство — это поступок, и поступок серьезный, он мог повлиять на мою карму…

— Значит, всю свою жизнь ты так и прожил с оглядкой? Всю жизнь трясся, как бы чего не вышло?

Но Евсевий его не слушал. В глазах его была тоска загнанного в ловушку зверя.

— Лука! Ты пришел меня погубить? Я все понял: ты ищешь вход в пространство Хроноса. Тебе нужен Циссоид мирового времени!

Лукарий молчал.

— Я знаю, ты можешь заставить меня сказать, — продолжал Евсевий, — я чувствую твою силу…

— Пойми, это очень важно! Не только для меня! Светлые силы…

— Не трудись, — прервал его Евсевий. — Мне все равно, светлые они или темные, — для меня это будет равносильно самоубийству. Ты же знаешь, душа самоубийцы никогда не возвращается на Землю. Ответь мне, ты этого хочешь?

Лукарий поднялся, сверху вниз посмотрел на сжавшегося будто в ожидании удара Евсевия.

— Прости меня, я не должен был сюда приходить. Как бы то ни было, это твоя судьба, и я не вправе что-либо в ней менять… — Он шагнул к Евсевию, обнял его, прижал к груди. — Прощай!

Какое-то время они смотрели друг другу в глаза. Губы Евсевия дрожали, по щекам текли слезы.

— Я понимаю, как тебе это важно! — голос его перехватило, он едва сдерживал рыдания. — Но не могу! Я слишком люблю эту поганую жизнь!

Он метнулся к двери кабинета, оглянулся:

— А на месте того капища может быть только капище…

Лукарий в одиночестве допил свое вино, взял с вешалки шляпу, но тут дверь снова открылась, и в кабинет, поправляя на ходу развевающиеся полы халата, влетел главный врач. Глаза его горели неутомимой энергией администратора, на лице плавала профессионально приятная улыбочка делового человека.

— Ну как, поговорили? Я ведь вас предупреждал, что этот ваш Евсевий как собеседник не очень… — Он пренебрежительно скривил губы, слегка развел руками. Взяв доверительно Лукария за локоток, главный врач подвел его к двери, задержал на мгновение. — Вы уж о нашем-то заведении — никому! Времена больно тяжелые, и вообще не забывайте, что у нас есть ваша расписочка! Так что в случае чего… — Он похлопал ладошкой по верхней стенке сейфа, крикнул в коридор: — Эй, любезный, потрудитесь проводить господина Лукина до ворот! Прощайте, господин Лукин, прощайте!


Ближе к ночи на Москву с востока наползла черная туча. Далекие громы недовольными собаками ворчали в ее глубине, картинные зигзаги молний прошивали набухшее влагой тело. На город надвигалась первая весенняя гроза, и предвестником ее на фоне яркого закатного неба уже начинал накрапывать слепой, редкий дождик. Он барабанил по стеклянной крыше ГУМа, капли его разбивались о брусчатку площади, и рано зажженные прожектора отражались в ее влажной, блесткой поверхности. Лукарий вступил под арку вечно закрытого подъезда универмага, закурил. Слева от него символом России проступали купола храма Василия Блаженного. За его спиной кто-то завозился, заперхал. Лукарий обернулся. На верхней ступени полукруглой лестницы сидел кряжистый лысый мужичок в синей расхристанной косоворотке под накинутым на плечи ватником. В одной руке он держал бутылку, второй гладил прижавшегося к нему крутолобого щенка.

— Я, конечно, расстрига, — говорил мужичок, обращаясь к щенку, — но не безбожник. Бог — он в тебе самом, его только надо услышать. А в церкви-то как хорошо!.. — Он мечтательно замер, приложился к горлышку бутылки. — Свечи горят, на клиросе поют, и на душе не то что покой — благодать! Будто и нет вокруг человеческой помойки…

Мужик поднялся на ноги, сойдя по ступеням вниз, попросил:

— Брат, дай табачку!

Они стояли плечом к плечу, молча смотрели на отсветы огней на мокрой брусчатке и курили. Золотая полоска заката истончилась по-над далекими крышами.

— Ты правда расстрига?

Мужик кивнул, протянул Лукарию бутылку с водкой, которую все это время держал в руке.

— Глотни, полегчает! Очень помогает от собственной скотскости…

Лукарий взял бутылку, обтерев горлышко ладонью, сделал пару больших глотков. Щенок сладко зевнул, распахнув розовую, усеянную мелкими зубами пасть.

— Отпустило? — заботливо спросил расстрига. — А то, гляжу, ты вроде как не в себе, весь будто комок зажатый! Не надо, будь с собой попроще…

Лукарий благодарно полуобнял мужика за ватниковые плечи.

— Слушай, отец, ты должен знать! Есть в Москве особое место, будто заговоренное…

— Был отцом, теперь — брат! — улыбнулся в бороду мужик. — А мест таких в Белокаменной пруд пруди! Время проходит, а они ни хрена не меняются. На подворье Салтычихи, на Лубянке, теперь стоит комитет, а на месте храма Христа Спасителя — лужа, а все потому, что, кроме святилища, там ничему стоять не дано. Нет, это только кажется, что Москва меняется, на самом деле все остается по-старому…

— Понимаешь, — перебил его Лукарий, — раньше там идол лежал!

— Капище, что ли? — догадался расстрига. — Так на его месте наверняка церкву поставили.

— Нет, там и теперь должно быть то же самое! — вспомнил Лукарий слова Евсевия.

— Да-а… — протянул расстрига задумчиво, но вдруг обрадовался: — Эх, ма! Да мы ж насупротив него и стоим! — Он показал рукой через площадь. — Чем тебе не капище! И строеньице вроде как шалашиком, и идол лежит… Впрочем, идолом-то его сделали соратнички, на самом-то деле обычный уголовник! Мать-Россию изнасиловал, была у человеков мечта светлая о братстве да о равенстве, так и ту извратил. А… что тут говорить! — Он опять приложился к бутылке, продолжил: — Я так думаю: ответит он за все содеянное, но и нам придется отвечать! У истории обочины нет, нельзя отойти в сторонку и оттуда поглядывать. Когда тебя зовут, совсем не обязательно идти, а людишки-то за ним пошли: кто из тщеславия, кто за поживой, хотя не могли не знать, что не по-божески! В землю бы его и на могилке шкалик выпить, пожалеть загубленную душу, а мы все никак не остановимся — шапку ломаем!..

Лукарий затоптал сигарету, посмотрел на расстригу.

— Скажи, ты веришь в добро?

— Знаешь, — ответил тот, подумав, — я просто живу. В мире юродивых лучше всего быть блаженным…

Лукарий поднял воротник плаща, пересек площадь. Переступив через массивную цепь, он прошел сквозь запертые двустворчатые двери. Внутри горел неяркий дежурный свет, как если бы покойный боялся темноты. Спустившись вниз к гробу, Лукарий прижался лбом к стеклу, всмотрелся в розоватое глянцевое лицо. В чертах его не было ни жестокости, ни порока, в их мертвенности ему почудилась скорбь.

— Время не терпит над собой насилия, — сказал Лукарий. — Все проходит, и в этом великая милость Господня! Ничто — ни муки совести, ни раскаяние — не вечно, каждый когда-нибудь будет прощен!

Он поднялся от гроба, не зная, было ли сказанное им правдой…

Утром следующего дня ночной дежурный по Мавзолею жестами зазвал жену в ванную комнату, открыл до предела оба крана и, прижавшись к уху женщины дрожащими губами, прошептал, что сам видел, как плакал и улыбался в своем гробу вождь мирового пролетариата. Впрочем, начальству о случившемся он не доложил, как не стал распространяться о мужчине, вошедшем, как в воду, в темный мрамор стены. Кому охота прослыть сумасшедшим в обществе, публично не признающем собственное безумие…


На пожелтевшей от времени, истрепанной по краям карте Испании, в том месте, севернее Мадрида, где тянет к небу свои пики Центральная Кордильера, стоял жирный крест. От частого употребления лист карты покрылся рыжими, похожими на кофейные, пятнами, потерся на сгибах. Капля свечного воска величиной с мелкую монету прикрывала окрестности Гвадалахары. В задумчивости Серпина поковырял воск длинным желтым ногтем, затянулся трубочкой в форме головы бородатого козла. Придворный бархатный камзол слишком плотно облегал его несколько отяжелевшую фигуру, ему все время хотелось распустить бант пышного галстука и вдохнуть полной грудью. Дополнительные неудобства вызывали высокие, с непривычки жавшие ноги ботфорты. Тяжелая шляпа со страусиным пером то и дело сползала на лоб, застя свет и мешая рассматривать то место на Земле, куда ему было велено явиться с докладом. Весь этот маскарад с переодеванием и необходимостью соответствовать месту и времени встречи безмерно его раздражал. Серпина хмурился, зло попыхивал трубочкой под нос, но ослушаться Черного кардинала никогда бы не осмелился. Слишком свежи были воспоминания о судьбе Плешивого, то ли по небрежности, то ли от избытка гордыни явившегося пред темные очи Нергаля, не потрудившись оформить себя в соответствующее человеческое обличье. Досужие проезжающие и сейчас могут видеть у заставы старинного русского города Смоленска большой валун, чем-то отдаленно напоминающий лысую ушастую голову. Живущие неподалеку горожане утверждают, что камень этот имеет странную привычку скакать, а зимними лунными ночами издает такие душераздирающие стоны, что волосы загулявших прохожих встают дыбом и собаки забиваются по дальним углам и там дрожат крупной дрожью. Пытались его и разбивать, и богатым иностранцам продавали, но он неизменно возвращался на свое место, чем наводил еще больший ужас на мирных обывателей.

«Одежда и соответствие эпохе, конечно, мелочь, — думал Серпина, — но такая мелочь, которая может во многом предопределить твою судьбу». Его собственная блистательная карьера служила тому прекрасным примером. Способность быть органичным, отменная, никогда не подводившая память, ну и, конечно, беспрекословное послушание позволили ему выделиться из общей массы выпускников Академии знания, привлечь к себе внимание высшего руководства Департамента Темных сил. Добавить к этому не подвергаемую сомнению лояльность, врожденную почтительность к вышестоящим — и рецепт успеха готов! Он улыбнулся своим мыслям, принялся складывать карту по потертым швам. Ум, конечно, в любом случае необходим, но, пожалуй, именно почтительность позволила ему, выбившемуся в рядовые демоны человеку, занять в Департаменте столь заметное и достойное зависти коллег положение. «Не лениться работать на образ, лепить его ежедневно и ежечасно — это место в методичке по прикладному лицемерию у него было подчеркнуто дважды, — никогда не пренебрегать мельчайшими деталями, и очень скоро станет видно, как сам образ начинает работать на тебя!» Казалось бы, элементарная диалектика успеха, непреложнейшее из правил, которым, однако, многие пренебрегают и потом еще имеют наглость удивляться собственному прозябанию.

«Любите людей, — сказал как-то Нергаль, вторя Библии, и добавил: — Источник грехов! Культивируйте их недостатки, как нежные, требующие любви и заботы растения, и они принесут вам свои плоды. Работая с людьми, надо жить их жизнью и всегда помнить, что душа человека и есть тот единственный плацдарм, на котором происходят наши сражения». Так начал свою вводную лекцию по виртуальной психологии человека начальник Службы тайных операций Департамента Темных сил, и Серпина, тогда еще незаметный слушатель Академии знания, накрепко запомнил слова учителя, ставшего со временем его патроном. И пусть Нергаль развлекается всем этим маскарадом, кто-кто, а он, его верный ученик и подчиненный, будет вести игру строго по правилам.

Однако, думал Серпина, все это никоим образом не объясняет причину срочного вызова к высокому начальству. Вертясь перед огромным венецианским зеркалом и поправляя многочисленные кружева, он старался понять, где и когда совершил ошибку, и заранее подготовить разумное оправдание. Конечно, нельзя было исключить и возможность ложного доноса, который, как тонизирующее и не дающее расслабиться средство, поощрялся в Департаменте Темных сил, но в этом случае оставалось полагаться лишь на собственную изворотливость и еще на удачу, которая, впрочем, редко его оставляла. Единственное, в чем Серпина не сомневался, — встреча предстояла трудная и исход ее был непредсказуем. Об этом свидетельствовал и выбор времени и места, куда ему было предписано явиться. Обстановка средневекового испанского замка вряд ли располагает к легкой светской беседе, а патрон был эстетом и всегда тщательно подбирал декорации к сюжету пьесы, автором и режиссером которой был сам. Иногда Серпине казалось, что он действительно лишь актер и даже собственные его реплики заранее продуманы Нергалем. Одна из их последних встреч состоялась в Париже, в угарной атмосфере начала двадцатого века. Было вдоволь музыки, девочек и вина, потом Лазурный Берег, теплая южная ночь и прогулка на яхте… Так Черный кардинал поздравлял его с продвижением по службе. А средневековая Испания?.. Тут ему понадобится вся его выдержка и гибкость ума.

С этими невеселыми мыслями Серпина закутался в длинный, до пола, плащ и, надвинув на лоб шляпу, решительно вышел из астрала. Как оказалось, приготовления его были весьма не лишними, в горах шел густой мокрый снег, сотней голодных волков завывал, проносясь между вершинами, налетавший порывами ветер. Прижавшись спиной к выемке в камне, Серпина огляделся, перевел дух. Как он и предполагал, замок стоял на вершине отвесной скалы, и стены его казались естественным ее продолжением. Сдержанность архитектуры говорила о том, что построен он был не позднее Первого крестового похода. Серпине казалось, что где-то там, в глубине каменной глыбы, он видит мягкий розовый свет, но густая снежная вуаль и надвигавшиеся сумерки превращали видение в догадку. Тяжело вздохнув, Серпина оторвался от спасительного камня и по едва заметной тропинке пошел вверх, рискуя на каждом шагу быть сброшенным в пропасть. Цепляясь за чахлый кустарник и пережидая порывы ветра, он наконец добрался до маленькой, вырубленной в толще скалы площадки, перегороженной массивными чугунными воротами. С их ржавой, изъеденной временем и непогодой поверхности на него смотрели, разинув бронзовые пасти, два льва. На вбитом в скалу крюке висел колокол. Серпина ударил в него трижды. Давно затихли умноженные горным эхом одинокие звуки, белое марево сомкнулось, забросав все вокруг липким снегом, а он все еще стоял, подперев спиной грубую каменную стену. Наконец где-то наверху метнулся свет факела, створка ворот со скрипом приоткрылась, и прямо перед собой Серпина увидел огромного негра, равнодушно смотревшего на него темными, навыкате, глазами. Снежинки таяли на обнаженном торсе гиганта, негр молчал. Застывшими от холода пальцами Серпина развязал на груди тесемки плаща, в рвущемся на ветру пламени факела блеснула золотая пятиконечная звезда. Завидев этот высший знак дьявольской власти, негр почтительно склонился, отступил в сторону, пропуская гостя в глубину маленького дворика. Ворота лязгнули, тяжелый дубовый засов лег в массивные скобы. В молчании они взошли на обледеневшую спину подъемного моста и еще долго блуждали вырубленными в камне переходами, где пахло сыростью и мышами, а огромные, обитые железными полосами двери скрипели так, что волосы от ужаса становились дыбом. Стесанные ступени узких винтовых лестниц кое-где поросли мхом, скользили под ботфортами. Поднявшись по одной из них, они оказались в маленьком полутемном помещении, освещенном лишь коптившей масляной плошкой. Попросив жестом подождать, негр надавил на каменную стену и скрылся в проеме потайного хода. Впрочем, он тут же вернулся и, склонившись в пояс, пригласил гостя пройти в открывшийся взгляду Серпины рыцарский зал.

— Экселенц! — Серпина прогнулся в глубоком поклоне, метя перьями шляпы каменные плиты перед квадратным носом своего сапога.

— Рад вас видеть, Серпина! — Пожилой, почти что хрупкого сложения мужчина поднялся навстречу из массивного, с высокой резной спинкой кресла. Черный кардинал был верен себе: выбранное им раз и навсегда человеческое обличье не менялось, если не считать соответствующие эпохам костюмы и прически. В Париже начала века Нергаль предпочитал удлиненный пиджак, гладкую, волосок к волоску, стрижку и канотье, теперь же его тщедушное тело обтягивал черный бархатный камзол с белым кружевным воротничком и черные панталоны, на ногах красовались мягкие, по моде времени, полусапожки. В свете воткнутых в стены факелов и горевшего за его спиной камина длинные, ниспадающие на плечи волосы Черного кардинала отливали чистым серебром. Гордо посаженная голова и нос с горбинкой делали его похожим на какую-то хищную птицу.

После леденящей сырости подземных галерей и пронизывающего ветра высокогорья в зале было тепло и, несмотря на его значительные размеры, уютно. Красноватый отсвет лежал на дубовых досках длинного, предназначенного для пиршеств стола, играл на полированной броне развешанных по стенам рыцарских доспехов. Запах горевших березовых дров разливался в воздухе, неся с собой предательское ощущение покоя и безопасности. Но Серпина был слишком опытен, чтобы расслабиться и принять все за чистую монету. Чиркнув еще пару раз краем шляпы об пол, он выпрямился, замер в ожидании, не спуская преданных глаз с начальника Службы тайных операций. Серпина прекрасно знал: стоит ослабить контроль над ситуацией — и ошибка неизбежна. Даже образ стареющего, немощного человека был выбран Нергалем намеренно — притупляя у собеседника обостренное чувство опасности, он тем самым провоцировал его если не на откровенность, то на свойственную недалеким натурам беспечность. И конечно же, образ этот контрастировал с той колоссальной мощью, которой обладал ближайший соратник и приближенный Князя тьмы.

Пользуясь милостиво предоставленной ему паузой, Серпина снял плащ, достал из-за обшлага камзола надушенный кружевной платочек, утер им влажное от снега лицо. Нергаль тем временем не спеша вернулся к камину, принялся в задумчивости помешивать вспыхивавшие голубым пламенем угли.

— Отменная погода, не правда ли! — Он повернулся, посмотрел на Серпину своими горящими, похожими чем-то на дула пистолетов глазами. Голос его был глубок и силен, на тонких белесых губах играла тихая, почти детская улыбка. — В такой вечер нет ничего лучше, чем сидеть с друзьями у камина, потягивать подогретое красное вино и беседовать о чем-нибудь приятном. Так, вообще, — он сделал неопределенный жест тонкой белой рукой, — ничего конкретного, что могло бы невзначай опечалить или испортить настроение. Потрескивают дрова, за окнами валит снег… Все это весьма и весьма созвучно природе человека… Да вы присаживайтесь, Серпина, присаживайтесь вот сюда, поближе к огню!

Серпина приблизился, заботливо пододвинул кресло к камину, и только дождавшись, когда Черный кардинал опустился на его мягкое кожаное сиденье, позволил себе сесть напротив. Расслабившись и вытянув к огню тонкие стариковские ноги, Нергаль прищелкнул пальцами, и в тот же миг в зал вошел негр, неся на серебряном подносе две глазурованные кружки, в которых дымилось подогретое вино. На этот раз негр был одет в белоснежную, расшитую золотом ливрею, его огромные руки обтягивали белые перчатки.

— Спасибо, Джеймс! Поставьте поднос на столик, а ту кружку, что побольше, подайте нашему гостю, он, как видно, порядком продрог, взбираясь к нашему высокогорному гнездышку!

Черный кардинал самым приятным образом улыбнулся Серпине, ногтем большого пальца аккуратно поправил тоненький, ниточкой, ус. Серпина принял из рук негра кружку, с удовольствием отпил горячего, приготовленного со специями вина. Он не спешил вступать в разговор, переводя взгляд, рассматривал висевшие на противоположной стене портреты владельцев замка. Лица их были так же тяжелы и массивны, как и рамы картин. «Разбойные морды, — решил про себя Серпина, — бери любого и вешай на первом попавшемся суку — не ошибешься!» И тут же, будто прочтя его мысли, Нергаль заметил:

— Такое, друг мой, было время! Прав только тот, кто силен. Впрочем, с тех пор мало что изменилось! Может быть, вы другого мнения, так я не хотел бы вам навязывать…

— О нет, монсеньор! Я с вами полностью согласен! Время мало меняет характер и отношения между людьми и уж во всяком случае ничему их не учит! Да и с рождения Христа прошло всего каких-то семьдесят-восемьдесят поколений…

Серпина посмотрел на Черного кардинала, встретил взгляд близко посаженных, буравчиками, глаз. В них не было и тени той любезности, что звучала в его словах.

— Что ж, — сказал Нергаль, — я рад, что мы с вами одного мнения. Кстати о живописи. Я сегодня попросил Джеймса приобрести в Германии портрет Гегеля кисти кого-нибудь из его современников и повесить в этом замке на видном месте. Он будет мне приятно напоминать об удачно проведенной операции. Насколько я помню, это была ваша мысль подкинуть философу идею о единстве и борьбе противоположностей?

— Отчасти, монсеньор, отчасти! — любезно улыбнулся Серпина. — Я всего лишь разрабатывал в деталях вашу концепцию о схематизации человеческого мышления, навязывая ему то, что, смеха ради, назвали потом диалектикой. Особенно мне нравился ваш тезис об отрицании отрицания! Если помните, я еще предложил несколько его усилить, введя закон отрицания отрицания отрицания, но вы справедливо усомнились в интеллектуальных способностях студентов, на которых ляжет основная тяжесть изучения этого бреда.

— Ну-ну, не скромничайте, Серпина, не скромничайте! Закон единства и борьбы противоположностей — исключительно ваша заслуга! С помощью немца нам удалось внедрить в умы людей мысль о необходимости Зла в той же мере, как и Добра, заставить их думать, что грехи так же диалектически необходимы, как и благие деяния! — Черный кардинал довольно усмехнулся. — Я прекрасно помню, что именно за проведение этой операции вы были возведены в ранг действительного тайного советника! Или я ошибаюсь? Впрочем, можете не отвечать, я знаю это так же точно, как и то, что вам чертовски не хотелось являться сюда по моему вызову!

— Монсеньор, как можно! — воскликнул тайный советник в порыве притворного негодования.

— Не утруждайте себя фарисейством, Серпина, оно вам еще пригодится! — Начальник службы тайных операций скривил тонкие губы в подобии улыбки. — Воспринимайте ваш визит как объективную необходимость. В конце концов, все мы несвободны, у каждого из нас есть начальство! Между прочим, когда-то давно я даже пустил в народ анекдот на эту тему. Суть его проста: самый счастливый подчиненный на Земле — Папа Римский, потому что каждый день может созерцать своего непосредственного шефа распятым! И, признайтесь, я ведь не слишком часто призываю вас к себе…

«А дело-то действительно плохо, — решил про себя Серпина, — Нергаль пребывает в отвратительном настроении». Всем доподлинно известно, что скрывается за этой его привычкой расхваливать собственных подчиненных и вспоминать их успехи по службе.

— Что ж до скрываемого нежелания являться по моему вызову, — продолжал Черный кардинал со вздохом, — никто от вас не ждет обожания! Наш темный мир в отличие от мира светлого построен не на лицемерных «не укради» и «не пожелай», не на абстрактной любви к ближнему, а на реальной силе, страхе и стремлении любыми путями этого ближнего подавить. Если ты можешь себе позволить быть самоуверенным и наглым — будь им, но не обессудь, если кто-то другой сбросит тебя с пьедестала и растопчет. И практика показывает, что в таких условиях значительно безопаснее и удобнее быть вежливым и любезным. Впрочем, вы, Серпина, эту науку прекрасно усвоили. Для тех, кто знаком с построением общества на принципе силы, становятся понятными скрытые от взгляда простаков потаенные пружины власти. Право сильного и умного — самое справедливое и надежное в мире право!.. — Нергаль в задумчивости побарабанил тонкими пальцами по полированному подлокотнику кресла. Серпина почтительно ждал, разглядывая его повернутый к огню профиль хищной птицы. Все эти прописные истины он слышал уже не раз и теперь ждал, когда начальник Службы тайных операций перейдет к существу дела. Но тот не спешил. — Впрочем, что касается сегодняшней нашей встречи, тут ваше неудовольствие вполне уместно! Можете даже считать это старческим капризом — мне просто захотелось провести вечер с умным собеседником. Чуть было не сказал: с умным человеком! — Нергаль усмехнулся. — Хотя и это отчасти было бы верно. Вы ведь начинали свою карьеру человеком и, как мне помнится, любите повторять, что, работая с людьми, надо жить их жизнью. — Глаза-буравчики вскинулись на Серпину. Красноватый отсвет факелов тяжело лежал на досках стола, снег за узкими окнами-бойницами валил стеной. — Признаться, — в голосе Черного кардинала появились грустные нотки, — я порой жалею, что не рожден человеком. Нет, нет, Серпина, не улыбайтесь, я говорю вполне искренне! К сожалению, ни мне, ни вам не дано испытать того подъема и полета чувств, на которые способен самый заурядный смертный. Я не зря извлек на свет это полузабытое слово «смертный» — в нем содержится разгадка тайны, объяснение всех людских низостей и человеком же достигнутых высот. Да, Серпина, мы можем быть великими мастерами соблазна, можем все обставить так, что несчастный со светлой улыбкой благодарности последует за нами в ад, но нам никогда не испытать его восторга, полноты и остроты его чувств! И все дело в том, что он смертен, а мы — нет! Нонсенс, но это именно так. В смертности, и только в ней кроется причина взлета человеческих чувств и возможностей, испытываемого им восторга жить, его способности подняться над обстоятельствами, над самим собой и стать светлым духом. Люди ограничены во времени, им надо спешить чувствовать и достигать, успеть за краткий миг прозрения понять, что есть Добро, что Зло. А Костлявая за углом уже занесла свою косу, уже дышит холодом в затылок. Вот видите, вы опять улыбаетесь, а я намеренно пользуюсь образным рядом людей! Мысли о смерти преследуют человека всю жизнь, но они же позволяют достичь высот в делах его. Возьмите, например, искусство. Прислушиваясь к ходу времени, художник выбирает одно-единственное мгновение и всей силой своих чувств припечатывает его красками к холсту. Музыканты и поэты трудом фантазии, обостренностью чувств превращают себя в камертон, они живут прикосновением времени, звучат его музыкой. Задумавшись над смыслом сказанного, Серпина, вы поймете, что человеческое искусство — это всего лишь попытка задержать ход времени или прожить свою жизнь иначе. Удивительным образом скорость течения времени есть показатель напряженности человеческих чувств, но люди не понимают, что такое время, и этим счастливы! Нам же с вами, Серпина, такого не дано. Смысл жизни — в готовности жертвовать ею, а чем мы можем пожертвовать, когда мы бессмертны? Тысячу раз прав был Он, сказав: «Многие знания порождают многие печали». Честно говоря, мне от этой мысли становится грустно, я чувствую себя обделенным…

Кардинал прикрыл глаза рукой. В наступившей тишине стало вдруг слышно, как за толстыми стенами замка разыгралась непогода. Тайный советник ждал, ни один мускул не дрогнул на его лице. Он не позволил себе улыбнуться, но и маску сочувствия счел неуместной.

— Видите, я сегодня невесел! — Нергаль поверх руки взглянул на Серпину. — Расскажите что-нибудь, порадуйте старика… Что вы делаете, когда вдруг нападет меланхолия?

— Лекарство известное. — Серпина отпил из своей кружки. — Вино, карты, женщины!..

— Все одно и то же! — вздохнул Черный кардинал. — Неужели вам не надоело? Хотя что я говорю, вы еще молоды и не знаете, сколь утомительной и однообразной может быть вечность. Я ведь был одним из тех, кто с первого дня разделил судьбу хозяина в преисподней. Сказать, что все это было давно, значит вообще ничего не сказать! Ну да оставим это.

Нергаль взял с подставки длинную курительную трубку с чубуком из слоновой кости. Тайный советник мгновенно вскочил и, опережая Джеймса, поднес ему свечу в массивном серебряном подсвечнике. Начальник службы тайных операций прикурил, откинулся на жесткую спинку кресла. Настроение его резко изменилось.

— Послушайте, Серпина, мне докладывали, что вы большой знаток и любитель женщин. — Черный кардинал тонко улыбнулся, в его глазах запрыгали искорки. — Если не ошибаюсь, ваше контрольное задание при поступлении в Академию знания было непосредственно связано с этим волнующим предметом. Как вообще вам удалось пробиться на факультет Темных сил при таком колоссальном конкурсе? Ведь мелких негодяев пруд пруди, и большинство из них хотят стать крупными…

— Это не было так уж трудно! — развел руками Серпина, всем своим видом показывая, что весьма польщен высочайшим вниманием. — Первый вопрос на экзамене был теоретический: «Женщина как орудие труда Темных сил». Мне удалось доказать мэтрам из экзаменационной комиссии, что одной из крупнейших провокаций в истории искусства была пьеса Бернарда Шоу «Пигмалион». Благодаря ей в умы мужчин была внедрена мысль, что можно взять примитивную, грубую женщину и поднять ее до уровня своего чувственно-культурного развития. Эта великая ложь драматурга стоила очень дорого самым лучшим и благородным представителям сильного пола. Их обреченные на неудачу попытки кончались в лучшем случае пьянством и полнейшим отчаяньем. Мне также удалось показать принципиальную важность моды на женскую красоту для низведения мужчин до состояния полной прострации, когда и сама жизнь становится немила. Глядя на стилизованную под временный идеал женщину, мужчина вправе ожидать найти под маской полный набор человеческих чувств, богатый внутренний мир своей избранницы. Но, увы, копия груба, неразвита и вообще далека от выдуманного оригинала, а отступать уже поздно, наручники Гименея сомкнулись! — Захваченный воспоминаниями, Серпина достал из кармана камзола свою коротенькую трубку, но вовремя спохватился. Заметив его движение, Черный кардинал благосклонно кивнул, разрешая тайному советнику курить.

— Каково же было ваше практическое задание? — Нергаль закинул ногу на ногу.

— Оно было для всех единым. — Серпина принял из рук Джеймса подсвечник, закурил. — Каждый из абитуриентов должен был, женившись, довести супругу до того, чтобы она самостоятельно загубила свою душу. Хотя задание на первый взгляд кажется достаточно простым, выполнение его потребовало определенной изобретательности и, я бы даже сказал, артистичности. Большинство из моих менее удачливых товарищей, не успев выйти из-под венца, принялись пить и дебоширить, пытаясь вовлечь в это своих жен. Прием старый как мир, но работает из рук вон плохо. К тому же не достигается основная задача: женщина должна сама броситься в объятия Темных сил! Поэтому, поразмыслив, я пошел другим путем. Сценарий, названный мною «Беззащитная жертва», потребовал массу выдержки и хладнокровия. Это большое искусство — быть наивным и неопытным во всех жизненных ситуациях и в то же время не дать ей тебя бросить. Если бы кто мог присутствовать при наших постельных сценах, он наверняка бы задохнулся от смеха и слез. Я вечно ходил перевязанный, с чем-нибудь либо сломанным, либо вывихнутым, меня регулярно выгоняли с работы, все шоферы в городе объезжали вашего покорного слугу за милю, зная мою склонность падать им под колеса. Сердобольные слепые старушки помогали мне перейти через дорогу, в зоопарке меня прямо с аллеи украла самка павиана, не говоря уже о таких мелочах, как разбитая посуда, хронический понос и простуда. Но жена моя меня действительно любила. Стойкая, как оловянный солдатик, она закурила лишь через полгода, запила горькую через год, а водить любовников начала лишь накануне второй годовщины нашей свадьбы. Я знаю это точно, потому что именно тогда мне пришла мысль заняться чеканкой по металлу. Поскольку днем я искал работу, чеканить приходилось по ночам, и это начало действовать на нервы не только соседям. Короче, не буду вас утомлять, годика через три бедняжка окончательно опустилась, отчаянно богохульствовала и по праздникам била меня смертным боем…

— Да, теперь я вижу, что вы действительно владеете женским вопросом, — засмеялся Нергаль и вдруг резко, без подготовки спросил: — Ну а чем вы занимались в последнее время?

Серпина внутренне собрался. Прелюдия закончилась, разговор входил в сугубо деловое русло. Выпрямившись в кресле, он изменил выражение лица.

— Оценивая ситуацию на Земле, — начал он, откашлявшись, — я пришел к выводу о необходимости усиления дисциплины и контроля над действиями рядовых исполнителей. Мораль человеческого общества развращает наши оперативные кадры. Практически полностью отпала необходимость кого-либо соблазнять или натравливать друг на друга — люди теперь все делают сами! Если так пойдет дальше, это приведет к дисквалификации откомандированного на Землю персонала.

— Какие меры вы предлагаете? — вскинул брови Черный кардинал.

— С вашего позволения, монсеньор. — Серпина вытащил из-за обшлага камзола перевязанный ленточкой свиток. — Это план переподготовки кадров, включая открытие музея человеческой глупости с примыкающим к нему демонстрационным кладбищем надежд. В качестве второй фазы проекта предусмотрено создание научного центра комплексных исследований порочности человека. Не соизволите ли взглянуть?

Действительный тайный советник с полупоклоном протянул свиток Нергалю. Тот взял его и, не разворачивая, положил на стоявший рядом столик.

— Это я успею еще посмотреть. В двух словах, какую экспозицию планируется разместить в музее?

— Вы ко мне чрезвычайно добры, экселенц! — Прежде чем продолжать, Серпина позволил себе сделать глоток вина из стоявшей рядом кружки. — Монсеньор только что говорил о природе человека, о его возможности подняться над собой… Не смею ставить столь мудрые суждения под сомненье, но все же позволю себе заметить, что подобный полет чувств дарован лишь единицам. Мой собственный опыт практикующего негодяя свидетельствует о массовой тупости и душевной неразвитости большинства человеков. Примитивные в желаниях, предсказуемые в мыслях и поступках, с профессиональной точки зрения они не представляют интереса, работать с ними скучно и утомительно. Десять, в крайнем случае, двенадцать комбинаций описывают все их существование, и, честно говоря, я никогда людям не завидовал…

— Вы просто не знаете силу откровения, дарованного Им человеку! — саркастически заметил Нергаль. — Впрочем, продолжайте.

— Уверен, что это так, — вынужденно согласился тайный советник, возвращаясь тем не менее к прерванной мысли. — В качестве одного из экспонатов музея я хотел бы создать действующую модель человеческой судьбы. Это будет нечто наподобие детских кубиков: можно собрать панораму жизни ответственного чиновника со всеми его страхами, терзаньями и ранней смертью от инфаркта, а можно смоделировать судьбу талантливого юноши, затертого ушлыми профессорами, спившегося с круга и закончившего жизнь под забором…

Серпина посмотрел на начальника Службы тайных операций — тот откровенно скучал.

— Но музей это так, эпизод, — заторопился он, стремясь немедленно исправить впечатление. — Возможно, с моей стороны это была большая смелость, но буквально на днях я начал новый эксперимент с группой ученых, работающих в основополагающих областях науки. Дело в том, что, распалив свою гордыню, они вплотную подошли к пониманию законов так называемой природы. Такое случалось и раньше, и каждый раз, когда делалось очередное открытие, нам приходилось отодвигать границу знания еще на шаг. Сначала они исследовали атом, потом его ядро и вот теперь добрались до элементарных частиц. Выдумывать для них все новые и новые законы и в очередной раз дробить всю массу материи становится все более хлопотно и накладно, не говоря уж о том, что это отвлекает наши кадры от их прямых обязанностей…

— Так, так! — заинтересовался Нергаль. — Это действительно актуально. И что же вы придумали?

— Я решил сыграть на их больном самолюбии и направить наиболее прытких по ложному пути. Покопавшись в памяти, я нашел одну формулу, которой еще в Академии знания мы пользовались для грубых расчетов хода истории. Зависимость весьма приблизительная и неточная, но, что привлекательно, связывает в одну цепочку события прошлого, настоящего и будущего. Создается даже впечатление, что будущее это можно предсказывать. Нечто подобное в свое время было подкинуто астрологам для развлечения почтенной публики, но на этот раз все обставлено куда более серьезно. Для верности моя агентура обработала одновременно около десятка ученых в разных странах мира, так что теперь вся их неуемная энергия уйдет в песок и они оставят нас в покое лет на сто-сто пятьдесят. Кроме того, у них, как всегда, начнется тяжба о научном приоритете, и это откроет новое поле для нашего вторжения. Зависть, неоправданные надежды, интриги — могу гарантировать, что восемь из десяти забудут думать о самом открытии и займутся лишь борьбой за свое отцовство. Конечно, лет через пять для разжигания интереса им придется подкинуть какой-нибудь экспериментальный материальчик, но этим может уже заняться кто-то из моих помощников. У молодежи пока еще не остыл интерес к науке, и они в ней такого наворотят, что все академики Земли схватятся за свои лысые головы!

— Что ж, очень достойное начинание, — похвалил Нергаль. — Я и сам любитель поиграть с высокими умами. Помнится, с большим интересом следил за изысканиями Эйнштейна, это доставляло мне удовольствие, сравнимое разве что с игрой виртуоза в концерте. Вы только задумайтесь, Серпина, — он один, без подсказки, дошел до понимания единства пространства и времени. Нет, право же, вы несправедливы к человеческому гению! А какую миленькую вещичку он написал об относительности понимания людьми окружающего их мира! Он стоял на пороге открытия параллельных миров и в конце жизни подумывал, что не только гравитация, но и человеческая воля может влиять на пространство и время. — Черный кардинал поднялся из кресла, в задумчивости прошелся по залу. Его огромная тень следовала за ним по дальней стене. Серпина тут же оказался на ногах, почтительно замер в позе великого смирения. — Ну а ваша инициатива, назовем ее так, действительно неплоха! — продолжал Нергаль, глядя себе под ноги. — Я всегда высоко ценил ситуации, в которых присутствует элемент игры. Человеческую гордыню надо смирять, Он об этом прямо говорил, и если ваша затея удастся, я готов направить в Его комиссию по надзору за Темными силами специальный доклад. Пусть знают, что не они одни радеют о проведении Его заповедей в жизнь.

Нергаль мелко засмеялся, задребезжал. Подойдя к камину, он протянул к огню тонкие, унизанные перстнями руки. Тайный советник, видя приятное возбуждение начальства, решил закрепить свой успех.

— Все мои инициативы есть лишь развитие вашей концепции человеческого счастья. — Он преданно и льстиво посмотрел на склонившуюся над каминной решеткой фигуру Нергаля. — Это самая лучшая операция, когда-либо проведенная нашим Департаментом. На Земле нет такого человека, кто, вместо того чтобы стремиться к собственному просветлению и восхождению к Нему, не жаждал бы личного счастья! Прямую и ясную цель вам удалось подменить на нечто иллюзорное, что никто из живущих не может даже толком определить. Абсурд, мираж…

Но Нергаль не слушал его льстивые речи. Серпина видел, что мыслями он пребывает где-то далеко от затерявшегося в горах Испании замка. Боясь помешать, тайный советник умолк, постарался сделаться незаметным. Потрескивая, догорал камин. Ветер за окнами стих, и, как это часто случается весной в горах, небо прояснилось, на нем выступили яркие, крупные звезды. Огромный желтый диск луны выкатился на черный, растянутый над заснеженными горами бархат.

Выпрямившись и потирая на ходу руки, Черный кардинал пересек зал, поднялся по ступеням в одну из вырубленных в толще стены ниш, выходящих наружу узкими отверстиями бойниц. Свет факелов сделался мертвенно-белым, и они разом погасли, впустив под своды зала призрачную полутьму лунной ночи. Мягко ступая по каменным плитам, Серпина приблизился, замер у подножия короткой полукруглой лестницы.

— Серпина, — сказал Нергаль, глядя через бойницу на сверкающие снегом склоны гор, и от звучавшего в его голосе космического холода тайный советник содрогнулся. — Случилось то, чего никто не мог ожидать. Эйнштейн был близок к истине и стал бы еще ближе, если бы рассматривал не мертвую материю, а мир людей. В своей суетной гонке за иллюзорными благами они приблизились к скорости света — согласно теории великого физика, груз их грехов вырос безмерно, и это не могло не сказаться на времени. Помните, как в Откровении Иоанна Богослова: сошел с неба Ангел сильный с раскрытой книгой и клялся Живущим во веки веков, «что времени уже не будет». Время останавливается, когда наступает светопреставление, Его последний Страшный суд…

Черный кардинал повернулся, своими пустыми немигающими глазами посмотрел в глаза советнику, и от этого мертвого взгляда что-то внутри у того оборвалось.

— Так вот, Серпина, — голос Нергаля был ровен и холоден как лед, — время остановилось.


Двадцать секунд в прямом эфире, естественно, перебрали, и прогноз погоды пустили так, что на экране только мелькали названия городов и весей. За сутки розы на столе в аппаратной не только не увяли, но распустились еще больше, распространяя в воздухе тонкий и нежный аромат. Собрав бумаги, Анна вместе со всей бригадой спустилась в редакторскую, но идти домой, несмотря на поздний час, не спешила. Нашлись какие-то срочные дела, которые без ущерба можно было не делать еще месяц или год, и она села к своему рабочему столу и принялась разбирать бумаги. Анна прекрасно понимала, что тянет время, но ничего с собой поделать не могла. Когда закрылась дверь за последним из коллег, она пододвинула телефонный аппарат и набрала номер Марии Николаевны.

— Ну и дура! — сказала Машка, выслушав в очередной раз страхи и опасения подруги. — Раз в жизни повезет, так она еще и брыкается! Это при нашей-то убогой, серой жизни! Ну если даже он тебя и ждет!.. Ведь не урод, к тому же дарит цветы, а в остальном — кто теперь не со странностями! Да любая баба при таком муже, как твой Сергей, почла бы за счастье!..

Последние слова Мария Николаевна сказала зря. Услышав знакомый командный голос, Анна несколько успокоилась, теперь же все страхи вернулись с новой силой. Закончив разговор — если монолог Машки можно было назвать этим словом, — она взяла пальто и подземным переходом прошла в ночной бар телецентра. Совершая такой маневр, Анна в глубине души знала, что пытается обмануть судьбу, ведь в этом случае оказаться на улице можно было, воспользовавшись другим, необычным для нее выходом из здания. Заказав чашечку кофе, она долго сидела, временами прихлебывая растворимую коричневую бурду и просматривая забытую кем-то газету. В полутемном баре было пусто, только двое мужчин за соседним столиком сидели, покуривая и потягивая из длинных стаканов пиво.

— А ничего, — один из них, толстый, с «дипломатическим заемом», показал головой в сторону соседнего столика.

— Да, недурна, — согласился второй с видом пресыщенного жизнью ловеласа и знатока. На его потасканном лице появилась масленая улыбочка.

Когда наконец Анна поднялась и пошла к выходу из бара, оба проводили ее долгим оценивающим взглядом.

— Я бы не прочь… — начал было говорить сальность потасканный, но закончить не смог. Когда их, катавшихся по полу, разняли дежурные милиционеры, каждый из драчунов утверждал, что именно он защищал от грязных посягательств честь женщины. Произносимые ими слова, а также словосочетания в лучшем стиле поэтов прошлого века удивили не только составлявшего протокол лейтенанта, но и самих дуэлянтов. Выспренный стиль речи держался у обоих еще недели две или три, но потом как-то незаметно затерся будничной серятиной родного московского говора. Впрочем, ничего этого Анна не знала и знать не могла: длинными коридорами она шла к выходу из телецентра, стараясь не думать о возможной встрече. Мысли ее метались между элегантным незнакомцем и несчастным Телятниковым, ставшим в последнее время совершенно невыносимым. Сказавшись в институте больным, он дни и ночи напролет просиживал за письменным столом, пачками изводя бумагу. И еще ей почему-то вспомнилось, что завтра надо непременно заплатить за телефон, иначе отключат: счета за мифические разговоры с Нью-Йорком продолжали поступать с убийственной регулярностью.

Автоматически улыбнувшись постовому милиционеру, Анна толкнула стеклянную дверь и тотчас увидела, как у козырька подъезда остановилась белая «Волга». Спортивного вида мужчина в темном вечернем костюме легко взбежал по ступеням. Это был он. Все дальнейшее происходило как во сне. Под любопытными взглядами телевизионных девушек Анна сошла вниз по лестнице, села в машину. Мягко хлопнула дверь, он уже был рядом с ней, за рулем.

— Добрый вечер, Анна. — Мужчина улыбнулся. Свет фар полоснул по окнам здания. Развернувшись на площади, «Волга» пошла к центру города. — Сегодня такой приятный вечер… — Он говорил так естественно и просто, как если бы они расстались лишь вчера. — Вы, наверное, не заметили, а ведь в городе была гроза. Чувствуете, какая теплынь, и воздух свежий! — Он остановил машину на светофоре, повернулся. — Меня зовут Лука.

— Как зовут меня, вы, по-видимому, знаете. — Анна язвительно улыбнулась. — Не понимаю только, почему вы решили, что это дает вам право вмешиваться в мою жизнь!

— Если по справедливости… — они снова неслись по темным пустым улицам. — Если по справедливости, — повторил Лука, — то это еще вопрос, кто в чью жизнь вмешался! До вашего появления у меня был покой, была ясность цели… Вы отняли у меня все и, более того, толкнули на преступление.

— Нет, ей-богу, это какой-то бред! Вы появляетесь на экране в прямом эфире… Да я чуть не умерла от страха!

— Поверьте, я не хотел, но в тот момент это была моя единственная возможность… Как бы вам объяснить? Я должен был снова вас увидеть, чтобы принять окончательное решение. И я его принял. И потом, никто ведь так ничего и не заметил…

— А все эти безобразия в квартире? — Анна вспомнила, что она рассказывала Машке, и покраснела. — Ну и вообще… Ваша работа?

— Сказать, что не моя, было бы неправдой. — Он загадочно посмотрел на женщину. — Впрочем, надеюсь, вы бы на моем месте поступили точно так же. Я вас люблю, Анна, и от этого чувства мне никуда не деться!..

Анна промолчала. Рифленые шины шуршали по мокрому асфальту, освещенные окна домов отодвинулись куда-то в глубину, мелькали за ажурными кронами начавших распускаться деревьев.

— Вы сказали, что совершили преступление…

— Совершил. Вообще-то я сейчас в бегах!..

— Вы экстрасенс? Откуда вы узнали про натюрморт на кухне?

— Боюсь вас разочаровать — нет. Очень часто люди, называющие себя экстрасенсами, — это опасные люди. В первую очередь для самих себя. — Он остановил машину. Достав из кармана сигареты, спросил: — Вы разрешите? — Продолжал, закуривая: — Господь позаботился о том, чтобы высшее или потаенное знание открывалось только тем, кто работой собственной души, всей своей жизнью проделал какую-то часть пути просветления. Это знание спрятано, зашифровано, на него накинута вуаль мистерий, им обладали египетские жрецы и высшее духовенство Тибета. Оно пришло к нам из глубокой древности и рассказывает об устройстве окружающего нас мира и предназначении человека. Если же знание, пусть даже малая, незначительная его толика, попадет людям неподготовленным или, того хуже, в грязные руки, — это становится действительно опасным. Впрочем, как и у каждого правила, здесь есть исключения. А натюрморт ваш — он не стоит доброго слова. — Лука тронул машину. — Тогда на улице я упомянул о нем лишь затем, чтобы сказать нечто необычное и тем заставить вас меня запомнить. Этим приемом пользовался еще Диоген. У вас ведь есть общие друзья с Диогеном Синопским? — Не отрывая взгляда от дороги, он улыбнулся, добавил: — А о натюрморте не жалейте! Когда-нибудь я подарю вам другую картину. На ней будут изображены две танцующие птицы — розовые фламинго. Конечно, если суждено будет вернуться…

— Вы уезжаете? — К своему удивлению, Анна услышала в собственном голосе нотки сожаления.

— Это будет зависеть от вас. Теперь все в моей жизни зависит от вас. И она сама.

Город засыпал, и только череда светофоров бодрствовала в ночи, подмигивая загулявшим машинам желтым кошачьим глазом. Анне не было страшно, она лишь боялась, что вот сейчас они приедут, и мираж растает, и все — и уже навсегда — будет как прежде.

— В этом суетном городе не так много мест, где можно укрыться от преследования, — сказал Лука, предваряя ее вопрос. — Мы едем в одно из них, где, даже если найдут, потревожить не посмеют.

— Вас кто-то преследует?..

— Думаю, что да. Если погоня еще не началась, значит, я был о них слишком высокого мнения. — Машина поднялась вверх по Тверской, развернулась на светофоре. Миновав высокую арку, они углубились в ущелье плохо освещенной улицы. — А я ведь всегда знал, что встречу вас, знал, а не верил. А себе надо верить…

Темная громада дома заслонила небо, «Волга» остановилась у подъезда. В старом громыхающем лифте они поднялись на пятый этаж, Лука открыл ключом дверь. Анна замерла на пороге. У нее вдруг возникло странное чувство, что, перешагнув его, она окажется в совсем ином, неизвестном ей, полном опасностей мире. Еще можно было уйти, сказать какие-то пустые, ненужные слова и уйти, и ничего не случится. Она посмотрела на Луку. Он молчал, все понимая и не торопя ее принять решение. Анна глубоко вздохнула и легко, с улыбкой шагнула в темноту квартиры.

Это была странная квартира. Легкий запах засушенных цветов смешивался в ней с запахом пыли и старых, давно не видевших солнца и воздуха вещей. Взяв Анну за руку, Лука провел ее по лабиринту коридора, толкнул дверь в комнату. Бледный свет едва пробивался с улицы через задвинутые шторы. Их окружало нагромождение мебели, колоссальных размеров шкафы угадывались в полутьме, скалами нависая над узким проходом. Лука чиркнул спичкой, поджег фитилек свечи. Крохотное пламя взметнулось, высветив старый, застланный вязаной скатертью стол и пару таких же старых громоздких кресел.

— Это квартира моего друга. Здесь никто не живет. Я сделал так, что о ней забыли, и теперь это нечто вроде его музея…

— Он куда-то уехал? — Анна провела рукой по обтянутой материей спинке кресла. Резной буфет, старинный кувшин для воды — все здесь напоминало ей детство.

— Умер. — Лука сделал шаг к окну, раздвинул тяжелые шторы. Внизу через улицу стояла маленькая церковка. В лунном свете над выкрашенными лазурью стенами блестело золото ее куполов. — Это и есть наша защита! Церкви всегда строились на местах светлых…

Старый рассохшийся паркет скрипел, Анна подошла, остановилась рядом с Лукой. За немытым стеклом ей открылся сказочно прекрасный, залитый призрачным лунным светом мир.

— Вот из такой же тонкой материи было сделано сердце моего друга… Он был послан на Землю с миссией любви к людям и добра, но, скорее всего, об этом не подозревал. Многие из нас знают внутренним знанием, что не так просто явились в этот мир, но, к сожалению, далеко не всем удается осознать свою предназначенность. Если хотите, я расскажу вам о нем. — Лука помог Анне снять плащ, усадил ее в кресло. — Это был светлый человек и одаренный писатель, которого, впрочем, никто не замечал. Он, естественно, мучился, много и бестолково работал, пока наконец не пришел к выводу, что писать следует на потребу. И, надо отдать должное, это ему удалось. Очень скоро он стал если не знаменит, то известен, и книги его, полные насилия, ужасов и секса, появились на лотках. Писания свои он поставил на конвейер, и, возможно поэтому, встречаться с ним мы стали много реже. Но однажды, и встреча состоялась именно в этой квартире, я предупредил его об ответственности творца за создаваемые им образы… Вы знаете, что есть ад? — Лука опустился в кресло напротив Анны, закурил. — А почему преступников держат в одиночках?.. Он тоже не знал! Все дело в том, что самое страшное наказание — остаться в вечности наедине с созданным тобой внутренним миром. Не надо никаких котлов с кипящей смолой — это хуже любых пыток. Я сказал ему все, что думал об этом, но он лишь смеялся мне в лицо. Потом как-то так вышло, что он куда-то пропал и появился годы спустя — знаменитый, уставший от жизни. Позвонил сам и попросил прийти.

После столь значительного перерыва разговор наш не вязался. Он то принимался хвалиться, то пил водку и кого-то ругал. Потом вдруг затих, сказал задумчиво и грустно:

«— Ты был прав, они за мной пришли!

— Кто? — не понял я, но друг мой не стал разъяснять. Он просто сидел, так же как вы сейчас, смотрел на меня и молчал. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем он продолжил:

— Пытаясь от них оторваться, я написал роман. О любви. Чего не делал уже долгие годы. Просто роман о любви. Но, по-видимому, было уже поздно. С этого романа все и началось. Я так был им увлечен, что, поставив точку, не смог на этом остановиться. Понимаешь, по инерции я выдумал себе любовь! Взял одну из знакомых мне женщин и по-настоящему в нее влюбился. Правда, любовь эта длилась недолго: достаточно нам было поговорить, и я понял, что все лишь рукотворный мираж… Но это уже другая история. С этого времени написанное мной стало меня преследовать, как если бы открылась плотина, и мне на голову хлынул поток выдуманных мною же событий. Да, да, со мной происходило именно то, о чем я писал. Как будто где-то за сценой работал режиссер-постановщик. Из моей повести или романа брался небольшой отрывок и инсценировался, причем из каждого произведения только один. Не хочу тебя утомлять, скажу лишь, что меня сшибла машина абсолютно так же, как это описано в моем предпоследнем рассказе. В полном соответствии с текстом я ломал ногу и на меня покушались с ножом… Короче, ты знаешь сюжеты моих вещей! Так вот, сегодня я понял, что осталась нетронутой лишь одна повесть, которая в свое время принесла мне первый успех. По сути своей она состоит лишь из одного эпизода — в подробностях описывается, как монстр разделывается со своей жертвой.

Он поднял на меня глаза, я и сейчас помню застывшее в них выражение.

— Но мы живем в цивилизованное время… — попытался я его успокоить, но он не слушал.

— Я рассказал тебе это лишь для того, чтобы хоть кто-то знал настоящую причину моей смерти».

Больше он этой темы не касался. Ушел я от него в странном настроении.

Наутро его нашли мертвым. Официальный диагноз — инфаркт, но по моей просьбе была проанализирована сетчатка его глаза. Последнее, что он видел в этой жизни, была маска монстра, которого он с такой любовью описывал в своих произведениях…

Лука замолчал, оглядел комнату.

— Он умер здесь, за этим столом, но миссия его на Земле не закончена. Он еще вернется, вот я и стараюсь сохранить все, как было при нем. Когда-нибудь, в следующее свое рождение, он сюда обязательно придет, и это даст ему шанс вспомнить и понять, в чем была его ошибка. Печальная история? — Он посмотрел на Анну, широко улыбнулся. — Нисколько! Плохо лишь то, что ее использовали как предлог, дабы послать меня в ссылку…

Лука поднялся из кресла, взял с полки стоявшую между книг бутылку.

— Я понимаю, что утомил вас и, скорее всего, напугал, но таков мир, в котором мы живем. Мне надо очень многое вам рассказать, и пусть история моего друга послужит этому прелюдией. — Откуда-то из полутьмы он подкатил к креслу Анны сервировочный столик, на котором дымились две чашки кофе, в хрустальных, с серебром, вазочках лежали печенье и конфеты. — Попробуйте старый финский ликер, мой друг понимал в этом толк.

Лука разлил по плоским рюмкам тяжелую жидкость, сел в свое кресло.

— Выпейте немного, вам это понадобится! Оттого, что мы не будем замечать окружающий нас огромный мир, он никуда не исчезнет. Можно, конечно, сидеть в своем трехмерном пространстве и игнорировать все, что не соответствует убогим человеческим представлениям, но ведь рано или поздно люди все равно столкнутся с законами космоса.

Лука поджег сандаловую палочку, и сладкий восточный аромат поплыл по комнате. У Анны кружилась голова, ей казалось, что все это происходит с кем-то другим, что она лишь зритель бесконечно увлекательного, но всего лишь фильма. Вот сейчас вспыхнет свет, и сказка кончится… Кто этот сидящий перед ней мужчина? У него мягкие манеры, смеющиеся глаза и такие жесткие, горькие складки у губ. Что он здесь делает? Сколько может быть ему лет? Анна почему-то вспомнила Машку, ее рассказ, и улыбнулась.

— Вы улыбаетесь? — Лука взял со столика чашку с кофе. — Вы, конечно же, не верите ни одному моему слову. Хорошо, можете не верить, но хотя бы выслушайте. Времени в обрез, а точнее сказать, его просто нет, и самое позднее утром вам надо будет принять решение. Оно может полностью изменить дальнейшую нашу судьбу, да-да: вашу и мою! Но прежде позвольте мне рассказать вам о себе. Это не будет так уж просто. — Он помолчал, как если бы не знал, с чего начать. — Мужчина так устроен, что всегда стремится понять мир, в котором он живет, и определить свое в нем место. Чаша эта не миновала и меня. В моем раннем детстве произошла встреча, которая многое предопределила, заставила меня задуматься о смысле времени. Идя из жизни в жизнь по цепи реинкарнаций, я стремился найти связь между ним и предназначением человека на Земле, соотнести пределы Господни и глубины ада. Позднее, по мере того как ум мой мужал, волновавшие меня проблемы умножались. Я задал себе вопрос: в чем смысл человеческой жизни и почему неумолимый космический закон причины и следствия с механической последовательностью возвращает душу на Землю, снова и снова заставляет пройти бренный и скорбный путь. Подспудно я чувствовал, что все тревожащее меня, будоражащее мое воображение — это суть, части единого целого, но, как я ни пытался сложить их вместе, ничего не получалось — мозаика распадалась на куски. Тогда я обратился к древним книгам и очень скоро понял, что причина неудач во мне самом. Долгие углубленные размышления убедили меня в существовании универсального космического закона, запрещающего непосвященному, рабу собственных страстей, бросить даже краткий взгляд на единую картину мира. Я уже вам говорил, что тайное знание охраняется от тех, кто не вступил на путь просветления. Мне предстояла тяжелая и длинная дорога… Разгадка тайны — во мне самом, в глубине моего «я», маленькой частицы космоса. Познав себя, придя к самому себе, можно, как в капле воды, увидеть океан окружающего тебя мира, прийти к Богу. «Спасись сам, — заповедовал Серафим Саровский, — и вокруг тебя спасутся тысячи». И я пошел по открывшемуся мне пути познания истины, и этот путь пролегал через мою душу. Я искал гармонию мира, единство с ним, и горе и радость были моими учителями, а воля — поводырем. Этот путь не был прост, как не был легок, и пройти удалось лишь малую его часть, но не о нем сейчас речь. С каждым шагом мне все больше открывался мир, мне даровано было счастье видеть и понимать увиденное. И вот однажды я обнаружил, что знаю, почему закон кармы возвращает человека на эту трагичную, трогательную и смешную планету. Это знание дало мне веру в собственные силы. Нет, это была не гордыня, это была радость знать, что Господь милостив, что Он не ставит границ человеческому совершенству: если хочешь и можешь — иди! И я шел, и мне открылся смысл рая и ада. Я увидел, что это лишь те крайние точки, к которым человек устремляется, окончательно покинув этот мир. В послесмертии душа не может изменить собственную карму, она лишь движется по пути, избранному человеком во время его пребывания на Земле. Тот, кто светел и чист, продолжает восхождение к Нему, несет в собственной душе рай. Тот, кто злобствовал и ненавидел, жил скотом среди скотов, — несет в своей душе ад содеянного, груз мыслей и поступков, увлекающий его на дно, в преисподнюю. На Земле есть выход — можно сойти с ума. По ту сторону смерти такой милости человеку не дано…

Лука посмотрел на Анну. Она сидела, вцепившись побелевшими пальцами в подлокотники кресла. Он опустился перед ней на колено, взял ее руку, поднес к губам.

— Не бойтесь, Анна, во всем этом нет ничего страшного! Космический закон причины и следствия — это высшая доступная человеку справедливость. Да, мы все грешны, но Он милостив! Человек способен побороть в себе зверя, идя путем познания, достичь состояния светлого духа. Верьте мне — когда-то я принадлежал тому миру, был маленькой частичкой бесконечно могущественной иерархии Светлых сил… — Лука поцеловал ее руку, поднявшись, заходил по комнате. — Сейчас я скажу крамольную вещь, но тем не менее это правда, — я понял замысел Создателя! Я понял высшее предназначение человека на Земле. И даже теперь, когда я никто и более того — преступник, я не сомневаюсь в правильности моей догадки. Суть ее в том, что однажды, и мы знаем это из священных книг, Творец увидел себя окруженным со всех сторон злом, источником которого был человек. Представьте себе, Анна, океан Зла, безбрежный мрак ночи, и в нем слабым пламенем свечи — Добро… И Господь нашел достойный его мудрости выход! Погрязшему в суетности, захваченному погоней за фальшивыми ценностями человеку Он даровал способность работой души преумножать Добро! Да, решил Он, люди по природе своей мелочны и погрязли в грехах, но в жизни у каждого из них должны быть моменты высочайшего подъема всех душевных сил, когда все их ничтожное существо устремляется к самому чистому и светлому. Любовь и самопожертвование, сострадание и скорбь — в эти краткие мгновения по силе чувства, по остроте ощущений человеко-зверь уподобляется Богу! Именно в эти моменты человеческого полета Господь и снимает урожай Добра. Он бережет его, Он накапливает Добро по крупицам — как наивысшую ценность, результат долгой и упорной работы человеческой души… В понимании этого дара Всевышнего людям и состояло существо моей догадки! — Лука говорил с таким жаром, как будто вновь переживал яркость озарившего его откровения. — Но я пошел дальше, — продолжал он, и голос его зазвучал глухо. — Когда-то давно один мудрец произнес слова о Добре и Зле, о том, что от соотношения их в мире зависит ход времени. Я помнил эти слова всегда и вот теперь, сопоставив их с моей догадкой о предназначении человека на Земле, пришел к потрясшему меня открытию. Время — извечный человеческий мытарь, оно само зависит от человека, от того, как и чем он живет! Передо мной вдруг открылись глубины мироздания, я понял, что прикоснулся к одной из самых сокровенных его тайн. Однако очень скоро выяснилось, что такие вольности мысли человеку не прощаются, даже если он — светлый дух. Само высшее знание наказало меня, потому что в силу обладания им я смог понять суть одного преступного сговора. Мне открылось, что падший ангел — это не единожды случившееся, а никогда не прекращающийся процесс. Я не хотел бы вдаваться в подробности, да и для понимания происшедшего это не так важно, скажу только, что те, кому было поручено следить за чистотой Его идеи, извратили ее. Я не мог этого пережить! Чувство справедливости, любовь к Создателю толкали меня на действия, и, по незнанию жизни, я совершил ошибку! Движимый негодованием, я рассказал о своем открытии предательства кое-кому из высших сущностей Департамента Светлых сил! Я считал, что о случившемся необходимо сообщить Ему, у меня и в мыслях не было, что те иерархи, к кому я обратился, прекрасно обо всем осведомлены! Дальше все развивалось по известному сценарию: меня похвалили и тут же нашли повод обвинить в самых страшных грехах и сослать домовым на Землю, под гласный надзор Службы тайных операций Департамента Темных сил. Для ужесточения условий ссылки мне было строжайше предписано не покидать пределов квартиры вашей покойной тетушки, славившейся своей сухостью и суровым характером старого большевика…

— Но почему вы сказали, что на преступление вас толкнула я?

— Потому, Анна, что это еще далеко не все, что я натворил! К своему стыду должен сознаться, со своим новым положением домового я очень быстро смирился. В определенном смысле ссылка меня даже устраивала, поскольку не мешала продолжать мои занятия, работать над собой. В добром соседстве с вашей тетушкой, в тишине моей студии и уютном свете зеленой лампы я работал над сущностью времени, пытался понять его свойства и найти, что есть вечность. Я даже привязался к старухе за несгибаемость ее характера и бескомпромиссную прямоту суждений. Существование мое было сносным, я жил идеями, мало обращая внимание на внешний мир, как вдруг в мою жизнь ворвались вы! Ваше появление заставило меня посмотреть на свою жизнь другими глазами, увидеть ее убогость и униженность. Все то мерзкое и ничтожное, что казалось сносным, в мгновение ока стало невыносимым. Вы разбудили во мне человеческое достоинство, и я восстал! Однажды обретя любовь, я уже не мог позволить обстоятельствам отнять вас у меня. Во что бы то ни стало я решил привлечь к себе Его внимание, восстановить попранную справедливость и одновременно защитить мою любовь! — Лука поднялся из кресла, Анна последовала его примеру, они смотрели друг другу в глаза. — Я, наверное, безумец, — сказал он, — я, конечно же, безумец, но у меня не было другого выхода, как только остановить ход мирового времени. Теперь, если Он не вмешается, меня сотрут в порошок. Остается только надеяться…

— А если Он вас не услышит? — Анна не отвела глаз.

— Я дал себе срок до утра. Если ничего не произойдет, придется сделать еще одну, на этот раз последнюю попытку привлечь Его внимание, но в этом случае принимать решение придется уже вам.

— Мне?! — удивилась Анна. Она улыбалась. — Вы большой выдумщик и сочинитель. Теперь скажите, что все это неправда, и я вас прощу!

— Конечно, неправда, — улыбнулся в ответ Лука, — а вернее, не вся правда. Я не рассказал вам еще об одном космическом законе, о котором вы должны знать. Он гласит: как бы плохо ни жил человек, что бы он ни сделал, ему многое будет прощено, если в жизни у него была настоящая любовь. Так Он устроил этот мир — все проходит, и лишь любовь остается, та тонкая полевая форма материи, из которой соткана сама душа.

— Значит, любовь материальна?

Он привлек ее к себе, поцеловал.

— Я знаю, что вы мне не верите, но, слава богу, материальность любви я могу вам доказать!


— Время остановилось. — Голос Черного кардинала был ровен и холоден как лед.

— Не может быть! Вы хотите сказать, Он принял решение о начале Страшного суда? — Серпина вдруг почувствовал, что дрожит, как лист на осеннем ветру.

— Нет, Серпина, я сказал совершенно то, что хотел сказать. Машина Хроноса, Циссоид, вырабатывающий мировое время, остановлен. Если вас интересуют последствия, то они непредсказуемы. Он действительно может счесть момент удачным и приступить к Своему последнему суду — в этом случае наступит конец всему, конец личной судьбы каждого, кто когда-либо являлся в мир. Если это так, наш с вами разговор просто абсурден, так как фактически ни вас, ни меня уже нет. Что будет дальше, знает лишь Он, конечно, если вообще что-либо будет! Естественно, приняты все меры для предотвращения утечки информации. Шеф лично связался кое с кем из Департамента Светлых сил, и они, так же как и мы, не готовы к наступлению Судного дня. Сейчас, если это слово вообще имеет смысл, уже создана и приступила к работе команда из наиболее доверенных сущностей обоих департаментов, и есть надежда, что Циссоид будет запущен вновь. Однако изощренная сложность машины такова, что никто не может гарантировать успех… — Нергаль пристально посмотрел на стоявшего у подножия ступеней тайного советника. — Нас интересует — кто и каким образом остановил Циссоид, и выяснить это поручается вам! Слово «спешить» в настоящих обстоятельствах неуместно, но я вправе рассчитывать, что действовать вы будете эффективно и жестко! В конце концов, в той же мере, как, скажем, моя, на карту поставлена и ваша личная судьба! Вам, безусловно, поможет тот факт, что о существовании генератора, не говоря уже о месте его расположения, знают считанные единицы…

— Можете не продолжать, экселенц. — Серпина склонился в полупоклоне. — Я знаю имя преступника! Как я вам докладывал, волею судеб еще в самом раннем своем детстве я и двое моих приятелей оказались в пространстве Хроноса и видели его машину. Один из нас впоследствии достиг определенных высот в Департаменте Светлых сил, и, возможно, вы соизволите вспомнить, что по вашему указанию он был спровоцирован, осужден и отправлен в ссылку на Землю. Ему инкриминировалась гордыня и неуважение к высшим силам.

— Да, да, я помню, его имя Лукарий, — слабо махнул рукой Нергаль. — Вы знаете действительную причину его удаления из иерархии Светлых сил?

— Могу лишь догадываться, экселенц! — Тайный советник еще раз поклонился.

— Скажите, Серпина, — Черный кардинал спустился из ниши в стене на каменные плиты пола, — ведь этот Лукарий когда-то был вам другом? Уж не хотели ли вы скрыть это от меня? Да и почему именно он, а не ваш третий приятель?

— Как можно, экселенц? — вскричал в негодовании Серпина. — Скрыть от вас! Что ж до Евсевия, он не способен на такие вещи. К тому же он сейчас находится в психиатрической больнице, куда явился по собственной воле. Нет, он не болен, это всего лишь форма внутренней эмиграции…

— И все же, Серпина, почему вы так его не любите?..

— Евсевия?

— Не будьте идиотом! Вы прекрасно понимаете, что я спрашиваю вас о Лукарии! — Черный кардинал вернулся к камину, обернувшись, бросил взгляд на своего тайного советника. — Ну?

— Почему же не люблю? — попробовал было вывернуться тот, но тут же сменил тактику. — «Не люблю» — это слишком мягко сказано: я питаю к нему чувство дружеской ненависти.

— Потрудитесь объясниться!

— Не знаю, в чем вы меня подозреваете, монсеньор…

— Во всем! — оборвал его Нергаль. — Я подозреваю всех во всем, и это совершенно естественно. Если бы я подозревал вас в чем-то конкретном, мы продолжили бы наш разговор в подвале замка, где оборудована очень уютная пыточная. В таких случаях Джеймс меняет свой белоснежный костюм на кожаный фартук… Впрочем, я не сомневаюсь, что фантазия у вас богатая, и поэтому вернемся к вашему другу! — Нергаль опустился в кресло, взгляд его вспыхнувших было глаз стал безразлично-сонным.

— Видите ли, монсеньор, — Серпина приблизился, но сесть не посмел, — карьера Лукария во многом напоминает мою, но с обратным знаком. Даже в Академии знания мы учились одновременно, но на разных факультетах, и всегда, сколько я себя помню, противостояли друг другу. Он противодействовал мне во всем, в каждой задуманной операции я наталкивался на его силовое присутствие…

— И сила его превосходила вашу, — усмехнулся Нергаль.

— Да, монсеньор. — Серпина склонил голову. — По крайней мере, достаточно часто. Последнее наше столкновение закончилось его ссылкой, но операция эта была проведена уже вами, я лишь обеспечил повод. Вестника Добра, жившего в это время на Земле, удалось прельстить славой и деньгами, после чего разыграть с ним маленькую комедию. Вы, возможно, помните, мы тщательно спроецировали все то, что он писал ради наживы, на его собственную жизнь. Получилось весьма забавно. Лукарий и здесь попробовал нам противодействовать, но к его предупреждению не прислушались. Он не нес за этот случай никакой персональной ответственности, тогда его обвинили в преступлении идеологическом — отступничестве от веры, в том, что он позволил вестнику сойти с его пути…

— Что ж, вы правильно сделали, что все это рассказали. Я избавляюсь от сотрудников, не умеющих говорить правду мне и себе. Скажу больше, я только приветствую, когда мои подчиненные имеют личные счеты — это заставляет их работать злее. Можете идти, Серпина, и помните, что от успеха вашей миссии зависит очень многое. Если вы выйдете из борьбы победителем, вас не наградят хотя бы потому, что остановки машины никогда не было… — Нергаль улыбнулся. — Но и услугу вашу не забудут…

Тайный советник чиркнул пером шляпы по каменным плитам, выжидательно посмотрел на хозяина замка, но тот ничего не добавил.

— Монсеньор, не хотели бы вы рассказать мне еще что-нибудь, что облегчило бы мою задачу?

Тонкие губы Нергаля зафиксировали на его птичьем лице улыбку.

— Зачем? О существовании секретного протокола вы знаете, хотя знать не должны. Впрочем, если бы вы этого своевременно не узнали, я бы давным-давно отправил вас в провинцию поработать в каком-нибудь Ушанске районным упырем. Идите, Серпина, идите — не теряйте времени, хотя бы потому, что его нет, и знайте, что в случае необходимости вы можете рассчитывать на помощь всех сил ада.

— Экселенц! — Серпина согнулся в низком поклоне, шаркнул ногой. Делая пассы шляпой, он попятился к двери и, позволив себе редкостную вольность, вышел непосредственно в астрал.


Его разбудил перезвон колоколов. Поднявшееся над крышами домов солнце заглядывало в комнату, за окном, согретые его лучами, чирикали и гонялись друг за другом воробьи. Он посмотрел на спящую Анну, высвободив руку, поднялся с постели, вышел в соседнюю комнату. На паперти церкви грелся, выставив напоказ свою культю, инвалид. Лука отвернулся от окна, шагнул к висевшей в углу иконе. Старого письма лик Николая Чудотворца казался необычным, было в нем что-то монгольское.

— Святой Николай, — сказал Лука и прикоснулся ладонью к иконе, — помоги! Здесь и сейчас мне нужно твое покровительство. Я грешен, я отвечу за все. Ее — спаси и сохрани, ты же знаешь, она безвинна…

Когда он обернулся, Анна стояла в дверях и смотрела на него.

— Почему ты просил святого лишь за меня? — Она подошла, прильнула к Луке. — Его помощь нужна нам обоим. — Анна отстранилась, посмотрела ему в глаза. — Лука, я боюсь! Я боюсь проснуться и снова оказаться в той серой неосмысленной толчее, что была моей жизнью. Я боюсь тех, кто преследует тебя. Скажи мне, кто они, чего они хотят?

— Это очень трудно объяснить. — Лука привлек ее к себе, обнял. — Язык людей плохо приспособлен к тому, чтобы описывать реалии, разворачивающиеся параллельно с грубым трехмерным миром. Не воспринимай все буквально, но и не думай, что это чистая абстракция. В созданном Им мире есть иерархия, управляющая вселенским Злом, которую человеческими словами называют Департаментом Темных сил. Люди наслышаны о вакханалиях и выходках нечистой силы, о всевозможных балах Сатаны на Лысой горе и шабашах ведьм — все так и есть, но это всего лишь внешняя атрибутика происходящего, за которой, как за ширмой, делают свое дело черные сущности. Это профессионалы, они не поддаются эмоциям, не брезгают ничем, насаждая в мире Зло! Вот у них-то и возникли со мной особые счеты, слишком долго я разрушал их планы и срывал всевозможные каверзы. Теперь уж они сделают все возможное, чтобы не упустить свой шанс!

— Ты их боишься?

— Нет, не то! Мне уже поздно бояться. — Он поцеловал женщину в завиток на виске. — Я до последнего надеялся на Его милость, на то, что Он захочет меня выслушать, но этого не случилось. Я пошел на крайность, остановил ход мирового времени, но и это оказалось напрасным…

— И что же теперь делать?

— Выбор невелик! — усмехнулся Лука. — Остается последняя возможность — я должен буду уйти в прошлое, кануть в него, как в омут, и, спрятавшись, попробовать повернуть ход истории от Зла к Добру! Есть такой закон: если в мире людей ты ведешь себя как человек, то и твои преследователи, кем бы они ни были и каким бы могуществом ни обладали, обязаны играть по тем же правилам. Таким образом, преследование перейдет на другой уровень, в нижний мир людей. Чтобы напасть на мой след, им потребуется потрудиться. Это будет гонка, кто первый: я изменю ход мировой истории, или они найдут и устранят меня. Это дает мне последний шанс! Человек — мелкая мошка, его легко не заметить, но История…

Анна растерянно посмотрела на Луку.

— А как же я? Я останусь одна в этом сумеречном мире?

— Не бойся, они тебя не тронут! В этой игре их интересую только я. Космический закон причины и следствия запрещает напрямую вмешиваться в человеческую судьбу.

— Но я не этого боюсь! — Она рассерженно отбросила его руку. — Как ты не понимаешь, что я не смогу без тебя в этом тусклом подобии жизни, среди всех этих человеческих полутеней-полуосколков!

— Это твой способ сказать, что ты меня любишь?

Анна вдруг заплакала, прижалась к Луке. Он гладил ее вздрагивающее от рыданий тело, успокаивал.

— Это очень опасно! Для того чтобы нам не расставаться, необходимо будет вернуться в одну из твоих прежних жизней, в то время, когда ты жила на Земле. Это большой риск. Ты ведь не знаешь, когда ты жила, правда?

Анна лишь покачала головой.

— Вот видишь! И я не могу помочь тебе протянуть ниточку памяти через твои предыдущие жизни, мы ведь никогда раньше не встречались, и в переплетении наших судеб не было ни одного узелка. Понимаешь, — он отстранился, посмотрел в ее заплаканные глаза, — опасность в том, что, ныряя в твое прошлое, можно угодить в отстойник человеческой истории, в такую темную страну и глухую эпоху, где ничего не происходило. В этом случае, как бы я ни пытался, мне не удастся изменить ход мировых событий, и побег в прошлое всего лишь отсрочит нашу поимку. На этот раз уже не только мою, но и твою! Я хотел, чтобы решение это ты приняла сама, но теперь понимаю, что не должен тобой рисковать. Этот шаг повлияет на твои последующие жизни, и никто не может знать как! — Почувствовав приближение новой волны рыданий, Лука заспешил: — Ну хорошо, давай попробуем вспомнить! Скажи, у тебя бывает, что ты видишь один и тот же сон?

— Бывает! — Анна всхлипнула, утерла платком глаза. — Иногда мне снится, как я летаю, а иногда, как разрушают храм. Знаешь, он такой большой, красивый, но в подробностях я его не вижу, а как будто в тумане… Я стою и плачу и ничего не могу поделать!

— А как именно его разрушают? Поджигают, или стреляют из пушек, или разбирают по камням?

Анна задумалась.

— Нет, не вижу! Знаю только, что разрушают и мне очень больно…

— Это может быть все, что угодно! — вздохнул Лука. — Может быть храм Ирода Великого в Иерусалиме, разрушенный римлянами в семидесятом году нашей эры, а может — какой-нибудь захолустный костел времен Средневековья, пострадавший от междоусобных стычек мелких суверенов… — Он посмотрел на Анну. — Ну что, Бог не без милости?

Она радостно закивала, засмеялась.

— Я буду тебе помогать!

— Ты смешная! Ни ты, ни я — мы не будем даже знать о существовании этого нашего разговора. Все с чистого листа, мы отдадим свою судьбу в Его руки! Вполне возможно, что ты даже не узнаешь, чем закончится этот наш побег в прошлое. Если нам не повезет, они позаботятся о том, чтобы память обо мне была стерта из анналов человеческой истории. Однажды ты проснешься в своей квартире с ощущением пережитого во сне счастья и грусти, но как ни будешь стараться, вспомнить ничего не удастся! Ну-ну, не вздумай только плакать, мы с тобой еще не проиграли, и я не намерен оказывать нашим заклятым друзьям такую услугу!

Он взял Анну за руку, подвел к окну. Солнце играло золотом куполов, краски дня были радостны и чисты. Анна подняла голову, посмотрела на Луку.

— Чему ты улыбаешься?

— Да вот думаю, как мудро устроен этот мир! Помнишь, как в Библии: умножая познания — ты умножаешь скорбь… Представляю, как огорчились бы многие, узнай они, что, родившись вновь, имеют хороший шанс увидеть все те же лица, что и в прежней жизни. Карма людей связана, и часто существование рядом одного — уже есть наказание для другого. Но человеку такое знать не дано, и в этом тоже Его милосердие.

— Ты шутишь?

— Может быть, и шучу…

Томная, протяжная мелодия флейты донеслась откуда-то с улицы.

— Пора! — Он привлек ее к себе, поцеловал. — Знаешь, меня всегда удивляла одна вещь: что бы мы ни сделали, как бы ни поступили — это все равно будет называться жизнью.

Он рассмеялся, сделал движенье рукой, и, шагнув в раскрывшееся пространство, они очутились в квартире Телятниковых. Несмотря на яркое солнечное утро, окна в большой комнате, где работал Сергей Сергеевич, были наглухо зашторены, на письменном столе горела лампа. Тяжелый папиросный дым висел слоями, наполняя комнату до самого потолка. Телятников сидел, навалившись грудью на стол, и что-то быстро, лихорадочно писал. В его позе было нечто ученическое — так отличник по злобе скрывает написанное от соседа-двоечника. Временами плечи Сергея Сергеевича вздрагивали, но было неясно, плачет он или смеется.

Решительным шагом Анна пересекла комнату и, отодвинув тяжелую гардину, распахнула окно. Океан солнца ворвался в квартиру, свежий ветер зашелестел исписанными листами, понес их, кружа, по воздуху. Телятников бросился спасать бумаги, плохо понимая, что происходит, зло посмотрел на жену.

— Что? Зачем? Не трогай меня, я работаю! — В голосе его звучало раздражение, красные напряженные глаза были воспалены. — Подожди, я закончу писать и приду!..

Он хотел было вернуться к своим занятиям, но Анна его остановила.

— Сергей! Отвлекись на минуту, у нас гость. Нам надо серьезно с тобой поговорить…

— Ну, какой же я гость. — Лука нагнулся, подобрал с пола исписанный крупным прыгающим почерком лист. Пробежав глазами записи, он направился к Телятникову, протянул ему бумагу. — Сергей Сергеевич, откуда у вас эта формула?

Телятников вздрогнул, с нескрываемой досадой дернул плечом и вдруг по-петушиному, базарно закричал:

— Вы подозреваете меня в плагиате? Я сам до всего дошел, сам! — Он начал лихорадочно собирать валявшиеся кругом бумаги. — Профессор Шепетуха подсказал только внешнюю форму, а зависимость я чувствовал до него!

— Вы сказали — Шепетуха? Понятно… Сергей Сергеевич, бросьте вы все это, поезжайте куда-нибудь, отдохните! Вам только кажется, что формула связывает прошлое и будущее…

— А вы-то откуда знаете? — вскинулся ученый. — Да вы просто мне завидуете! Вы все! Потому что я гений!

— Сергей Сергеевич, но ведь волновая функция не описывает человеческую душу… — начал было Лука, но Телятников его прервал:

— Душу? Что вы привязались ко мне с вашей душой! Да она не более чем вибрация мирового информационного континуума. Умирая, человек излучает в пространство накопленную и измененную в процессе жизни информацию — вот и все! А вы «душа, душа!» Да стоит мне опубликовать первые результаты исследований, и ученый мир содрогнется!

— Проверьте свою гипотезу, продифференцируйте время по пространству, и у вас получится нонсенс, полнейшая бессмыслица…

Но Телятников его уже не слушал. Взяв Анну за руку, Лука отвел ее на кухню.

— Ему сейчас не поможешь, — сказал он, хмурясь, — работу свою Сергей Сергеевич не бросит, пока не убедится в принципиальной ложности исходной гипотезы. Но, думаю, он — лишь случайная их жертва, удар нацелен в меня. Охота идет по всем правилам: если даже сорвется все остальное, они обвинят меня в выдаче людям тайных знаний. Выглядеть это будет весьма убедительно: довел ученого до помешательства с целью завладеть его женой. И ведь действительно завладел! — Лука с улыбкой взглянул на Анну. — Подлость мелкая, но действует безупречно. Все это лишний раз подтверждает, что надо спешить. Ты будешь ждать меня здесь и, что бы ни происходило, дождись! Я скоро вернусь!

Анна со страхом наблюдала, как меняется его лицо, каменеют высокие скулы, свинцом наливается подбородок. Не сказав больше ни слова и вряд ли замечая что-либо вокруг, Лукарий вошел в стену и исчез из трехмерного мира людей.


Вступив в астрал, Лукарий настороженно оглядел свою студию, постоял, прислушиваясь к себе, но признаков непосредственной опасности не почувствовал. В отдалении тонким комариком звучала какая-то настораживающая нотка, но анализировать ее происхождение времени не было. Тешить себя надеждой на собственную безопасность не приходилось, и он действовал быстро и решительно. Единственное, что на секунду задержало его внимание, была висевшая в нише картина Моне «Дама в саду». Он замер перед ней, будто увидел ее впервые, пораженный яркостью красок и тем чувством покоя, которое она излучала. Вид залитого солнцем сада и фигура женщины в белом всегда несли ему радость. Она была растворена в пропитанном ароматом цветов воздухе, в нежном прикосновении травинок к щеке, когда, бывало, он лежал в прохладной тени деревьев. Со временем он стал предпочитать прогулки в этом саду своим долгим скитаниям в сыром лондонском тумане и даже вернул холст «Мост Ватерлоо» в музей. Теперь же фигура женщины напомнила ему об Анне и о необходимости спешить. Мановением руки водворив картину в Эрмитаж, Лукарий распахнул створки встроенного в стену шкафа, где хранилась наиболее ценная часть его коллекции. Настало время расставаться. Он не мог уйти, не вернув то бесценное богатство, которое ему не принадлежало. Беря с полок свиток за свитком, он держал их в руках, как если бы хотел запомнить на ощупь, и они тут же исчезали у него из-под пальцев, возвращаясь на свои места в библиотеках и хранилищах музеев. Закончив со шкафом, Лукарий перешел к книжным стеллажам, и, следуя за движением его руки, они, один за другим, начали пустеть. Он спешил, но все же не мог отказать себе в удовольствии в последний раз пробежать глазами по золоту тисненых корешков фолиантов. Это были его верные друзья и учителя, в беседах с которыми он шаг за шагом шел путем познания и просветления. Оставалось разобрать лишь собственные рукописи. Никакой необходимости в написании их не было, он помнил текст до последней запятой, но сам процесс скольжения пера по бумаге и чудо возникновения образов из обыденных слов поражали его. С пером в руке, один на качелях, он то падал в глубины отчаяния, то возносился к вершинам восторга.

Как неожиданно, как быстро меняется все в этой жизни, думал Лукарий, складывая в стопку исписанные листы. Совсем недавно смысл существования сводился к этим бумагам, теперь же он рад уже тому, что своей незавершенностью работа напоминает ему об Анне! Погруженный в собственные мысли, он тем не менее продолжал внимательно наблюдать за опустевшим пространством студии и сразу же заметил появившееся за мольбертом едва заметное свечение. Вспыхнув красно-коричневым, оно тут же исчезло, но Лукарий уже все понял — он не успел! Едва различимой дымкой на студию легла силовая сеть, и в воздухе, как перед грозой, чувствовалось электрическое напряжение. Не подавая вида, что заметил присутствие посторонней сущности, Лукарий закончил собирать бумаги, уничтожил их, наложив на получившуюся стопку руку. Он физически ощущал, что где-то совсем близко уже накопились события, и в любой момент водопад их может обрушиться на него. И действительно, стоило ему покончить с бумагами, как в трещину в астральной плоскости протиснулся Шепетуха. Молодцевато спрыгнув на пол, он ладошкой прилизал на голове редкие, серого цвета волосы, кобенясь, прошелся вдоль опустевших стеллажей.

— Когти рвешь? — цыкнув для понта зубом, поинтересовался леший.

— А, профессор, — приветствовал его Лукарий. — А я-то по простоте душевной решил, что не увижу вашу гнусную физиономию хотя бы с месяц. Как там, в открытом космосе?

— Все умствуешь да витийствуешь! — Расхлябанной походкой провинциального донжуана Шепетуха подошел к столу, провел лапкой по его гладкой поверхности. — Бумажонки-то все уничтожил?

— Слушай, Шепетуха, что-то ты зачастил перед глазами! Не к добру это, ох не к добру! — Лукарий подошел к мольберту, снял с него натянутый на раму холст. — Ну, поведай, как тебе удалось так скоро вернуться?

— Да вот, старичок, удалось! — поигрывая со значением редкой бровью, бросил Шепетуха.

Наглый вид лешего и фамильярная манера говорить лишний раз подтверждали догадку Лукария, что дела его из рук вон плохи. Он последний раз взглянул на начатый портрет, и тот исчез, увлекая в небытие все валявшиеся вокруг холсты и карандашные наброски. Студия опустела.

— Я ведь тебе говорил: когда работаешь на систему, она тебя и накормит, и защитит! — Шепетуха назидательно поднял палец. — Не так много осталось идиотов, кто живет светом далекой звезды. Да и мало ли как бывает — подойдешь поближе, присмотришься, а это вовсе и не звезда, а дырочка у кота под хвостом! А ты стремился, надеялся! Нет, куда лучше служить — найди свою нишу, обустрой ее и живи себе, принося системе пользу…

— Ты говоришь это мне? — Лукарий улыбался, но в голосе его звучали металлические нотки.

Шепетуха испугался, отпрянул от стола, но тут же, как вспомнивший свою роль актер, снова выпятил тщедушную грудь.

— Ну, ты! И вообще, что значит это твое «профессор»?

— А разве не ты спаивал несчастного Телятникова третьесортным портвейном? Без выдумки работаете, без полета! Даже формулу не удосужились подправить, чтобы она выглядела посовременнее.

— Эти ваши учености до меня касательства не имеют! — махнул лапкой леший. — Я мерзость маленькая, исполнитель технический. Дали указание — я флаг в руки, барабан на шею и вперед, заре навстречу! — Он нагло и в то же время трусливо посмотрел на хозяина студии. — И все-таки, куда же это ты собрался? Неужели побежишь докладывать о смерти старушки? — Он глумливо усмехнулся толстыми губами. — Загонят тебя, Лукарий, за Можай, ох и загонят! Скажи, жалко, наверное, расставаться с этакой кралей?

Лукарий только скрипнул зубами.

— Ну так кто же приказал тебе подкинуть Телятникову формулу? — спросил он, не поднимая глаз, чтобы не выдать охвативший его разом пожар ненависти.

Леший пожал худыми плечами, явно недооценивая нависшую над ним угрозу.

— Есть, есть такие, кто ценит Шепетуху… — Он поднял глаза, и в то же мгновение волосы на его худосочном теле встали дыбом, нижняя челюсть, напоминающая крышку чемодана, отпала.

— Нет, — прошептал он одними губами и начал мелко и часто икать, — я… я…

— Ну? — поторопил его Лукарий, наблюдая краем глаза, как в углу студии активизировалось красное мерцание. — Скажи, рискни здоровьем!

Шепетуха икал уже с частотой пульса. Космический холод струился из глаз Лукария, не оставляя у лешего сомнений, что дни его сочтены. Неведомая сила оторвала Шепетуху от пола, прислонила к стене и, как это делают хозяйки с тестом, стала раскатывать по ее плоскости.

— Я, я тебя!.. — сделал последнюю попытку угрожать Шепетуха.

— Да, ты меня, — согласился Лукарий. — Но — потом. А пока я тебя — и сейчас. Скажите, мой друг, не хотели бы вы стать одной из фресок Сикейроса?

— Не надо меня Сикейросом! — завопил Шепетуха что было сил. — Я и без Сикейроса все скажу!

Отпущенный, он сполз по стене, запричитал:

— Вот, пострадал за службу!..

Действуя на расстоянии, Лукарий приподнял его и с силой встряхнул.

— Ну?

— Оставь его, Лука! — Голос исходил из угла, где набравшее силу мерцание начало приобретать человеческие формы. — Я же вижу, ты мучаешь его специально, чтобы меня подразнить! — Стряхивая с себя искорки, Серпина выступил из красно-коричневого свечения. — А ты, Шепетуха, должен знать — служба неотделима от страданий!

Следуя примеру Лукария, тайный советник был облачен в свой традиционный человеческий облик. Одетый в современный костюм, с платочком в кармане, подобранным в тон яркого галстука, он был свеж и элегантен. Длинная стрижка крупно вьющихся волос придавала его круглому благообразному лицу нечто артистическое, вкрадчивая манера двигаться и говорить усиливала это впечатление.

— Тех, кто жалуется, никто не любит, и прежде всего начальство. — Серпина говорил почти нараспев, легкой, небрежной походкой продвигаясь к центру студии. — Тебе трудно, а ты служи!

— Патрон! Наконец-то! — Леший бросился к Серпине, не добегая нескольких шагов, остановился, в порыве восторга прижал к груди сложенные лапки. — Он меня пытал, он хотел меня Сикейросом! Но я как партизан!..

— Значит, плохо пытал. — Тайный советник брезгливо поморщился, отвернулся от своего агента.

— Я, как приказано, начал его «колоть», — не унимался Шепетуха, преданно глядя в отутюженную спину начальства, — а он меня по стене! А еще обещал превратить в шайку в женской бане для большего морального страдания!..

— Молчать! — тихо, но очень внятно приказал Серпина, и его лицо профессионального добряка исказила гримаса гадливости. Стерев ее, словно тряпкой, он повернулся, простер руки к наблюдавшему за сценой встречи Лукарию и, будто только что его заметил, патетически воскликнул: — Лука! Друг мой! Как я рад тебя видеть!

Однако хозяин студии не спешил принять Серпину в объятия. Скрестив руки на груди, он с саркастической улыбкой смотрел на приближавшегося друга детства. Наткнувшись на столь прохладный прием, тайный советник укоротил свой приветственный бег и не без обиды в голосе продолжал:

— Ты мне не рад? А ведь, помнится, были мы закадычными друзьями. Нет, положительно, с твоей стороны это чистопородное свинство!

Действительный тайный советник замер посреди студии, всем своим видом выражая оскорбленное достоинство, не глядя опустился в услужливо поданное Шепетухой кресло. В наступившей тишине Лукарий услышал, как в нижнем мире пробили часы. Анна ждала, в то время как игра была лишь в самом начале, и правила ее от него не зависели. Повинуясь им, он холодно посмотрел на Серпину, сухо спросил:

— Чем обязан? Впрочем, я не сомневался, что Служба тайных операций нанесет мне визит, однако на посещение столь высокого гостя надеяться не смел. Для заурядного домового это великая честь!

— Брось, Лука, не уничижайся! — Серпина развалился в кресле, закинул ногу на ногу. — Опала пройдет, и ты займешь подобающее место в своем департаменте. Никто не ставит под сомнение твой высокий ранг в иерархии Светлых сил.

— Ты пришел вернуть меня из ссылки? — усмехнулся Лукарий.

— Не совсем. — Тайный советник поиграл золотой цепочкой своих часов. — Но посодействовать могу. Ты ведь знаешь, я не последняя спица в нашей колеснице. У нас хорошие связи, в том числе кое с кем из руководства Департамента Светлых сил. Повсюду есть трезвые, реально мыслящие политики. К примеру, то, что раньше считалось чуть ли не вероотступничеством, можно при желании выдать за инициативу. Подумай об этом, жизнь, как говорил классик, — это искусство компромиссов.

— Ну, Серпина, зачем же мне тебя беспокоить! Ты ведь и так для меня много сделал! — скривил в улыбке губы Лукарий. — Достаточно того, что в ссылку я попал по твоей милости.

— Прошу тебя! — взмолился Серпина, картинно заламывая руки. — Не надо путать дружбу со служебными обязанностями. Тот, кто допустил неверие в правильность действий вышестоящих, в любой иерархии просто обязан понести наказание. Это такой же естественный закон, как закон всемирного тяготения. И потом, как я вижу, ты считаешь, что я тебя спровоцировал. Ты считаешь, что я на это способен? — Тайный советник приложил руки к тому месту на груди, где у людей бывает сердце. — Да, способен. Да, спровоцировал! — продолжал он уже совсем деловым тоном. — Но исключительно в рамках служебных обязанностей! Ничего личного и, между прочим, для твоего же блага. Помнишь: не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не простится. — Он хохотнул, обращая все в шутку. — Стоит ли, Лука, об этом вспоминать? Весь мир играет по единым правилам. Поверь, старина, был бы ты на моем месте, ты сделал бы совершенно то же самое, потому что это диктует природа власти. Власть не может быть моральна или аморальна, она либо себя укрепляет, либо разрушает. Ну же, давай поговорим, как старые друзья! Ты все прекрасно понимаешь, а понять — значит наполовину простить.

— Вы с ним поосторожней, он опасный! — бросая косые взгляды на Лукария, горячо зашептал в ухо тайного советника Шепетуха. — Я про него все своевременно докладывал, все как есть, так и писал! И про выходки его, и про своевольство, и про то, что шкурой домового манкирует! А в последнее время он еще повадился ходить в народ, как этот… как пролетарский писатель. Я про то специальный рапорт по службе посылал! А еще, — леший даже задохнулся от служебного рвения, — он в ту, что в старухиной квартире, по уши втрескался! Правду говорю — чтоб мне до Судного дня тлеть головешкой в болоте! — поклялся Шепетуха. — Ладно бы завел шашни с Люськой-привидением, она все-таки своя, загробная, — так нет, он в живую бабу втрескался! Нарушеньице! Мезальянс!..

Серпина брезгливо отодвинулся от лешего, процедил сквозь зубы:

— Пшел вон!

Не успел Шепетуха и глазом моргнуть, как все его тело пошло серой плесенью, и, оставляя после себя хорошо различимый запах тления, он истаял в тихом воздухе студии.

— Трудности с кадрами, вот и приходится работать со всякой швалью. — Тайный советник повернулся к Лукарию, одарил его ясной белозубой улыбкой. — Ни выучки, ни школы, подлость одна, да и только.

— Послушай, зачем вы подсунули Телятникову нашу старую академическую формулу? — Лукарий опустился в свое любимое рабочее кресло.

— Ну, во всяком случае, к тебе это отношения не имеет. Можешь считать, что совпадение. — Серпина закурил, пару раз пыхнул короткой козлиной трубочкой. — Я ведь при вашей прошлой встрече с Шепетухой тоже присутствовал, впрочем, ты это заметил. Всегда был чертовски способным! Теперь я понимаю, именно это и заставило тебя действовать столь быстро и активно…

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, Лука… — Как бы извиняясь за непонятливость собеседника, Серпина развел руками. — Мы так давно друг друга знаем! В последнее время я вообще частенько думал о тебе. Если абстрагироваться от некоторых деталей, наши с тобой судьбы похожи как две капли воды. Ты не находишь, что это символично — после стольких жизней и лет встретиться в том же месте, где прошло наше первое детство? Должно быть, завершился какой-то космический цикл, и мы стоим на пороге нового и неизведанного… Да, это была варварская, дремучая страна… впрочем, такой она и осталась: если что и начинают строить, то норовят поставить на крови…

— Ты, я вижу, меланхолически настроен, — с усмешкой заметил Лукарий. — Тянет на воспоминания?

— А почему бы и нет? — пожал плечами Серпина. — Не так часто удается посидеть с другом, вспомнить былое. То наше первое детство: в нем было что-то простое и чистое, что уже никогда не повторилось. И эта встреча с Хроносом, которая так много предопределила в жизни каждого из нас троих…

— Не утруждай себя, Серпина, не надо! Ты почти дословно повторяешь наш разговор с Евсевием, и я не сомневаюсь, что, идя по моим следам, ты повидался с ним и узнал то, что интересовало меня.

Действительный тайный советник промолчал.

Какое-то время Лукарий колебался, но все-таки спросил:

— Ты нарушил его равновесие?

— Нет! Зачем? Такие никакие, как он, вроде бы живущие на Земле, весьма и весьма нам полезны. Помнишь слова великого пролетарского писателя: «Кто не с нами — тот против нас»? С тех пор мир стал совсем другим, теперь мы стараемся работать мягче, без экстремизма. Будь классик в живых сегодня, он мог бы написать: «Кто не против нас, тот с нами». — Серпина выбил трубку о каблук лакированного башмака, почти грустно продолжал: — Время, старина, изменилось само время. Это всего лишь доставшаяся в наследство иллюзия, будто можно сохранять нейтралитет между Добром и Злом, на самом деле есть всего две разновидности людей: те, кто творит Добро, и все остальные. Так вот, все остальные — это наши люди. От неделания Добра до делания недобра — только маленький шажок: не задавай себе вопроса, кто ты и зачем ты пришел на эту Землю.

— Сегодня ты удивительно томен и грустен, пожалуй, таким я тебя никогда и не видел. — Лукарий изучающе разглядывал Серпину.

— Ты прав, мне сегодня грустно, — согласился тайный советник. — Знаешь почему? Я прощаюсь… Я прощаюсь с тобой, и навсегда!

— Не рано ли, Серпина?

— Нет! Честно скажу, мне нравилась твоя горячность, когда ты узнал о существовании секретного протокола между нашими департаментами. Я и сам был не в восторге от соглашения поддерживать в мире равновесие между Добром и Злом. Это лишило нас соревновательности, но, в отличие от тебя, я смирился. Есть вещи, которые превосходят твои возможности, и их надо принимать как данность. Ты этого не понял, как не понимаешь и сейчас. До тебя почему-то не доходит, что если Он дважды не пожелал заметить твой протест, значит, с тобой самим что-то не в порядке! Да и кому какое дело до этой маленькой планетки на задворках галактики! Не я, не ты, а Он создал мир таким, каков он есть, и, значит, все, что происходит, происходит с Его ведома и в соответствии с Его замыслом! Низвергнув Денницу с небес и превратив падшего ангела в Люцифера, Он, тем не менее, не отнял у него могущества и власти. Ты не задумывался — почему? Да потому, что павший серафим был нужен Ему в этом новом качестве! Тогда, спрашивается, против кого ты восстаешь? Неужели ты думаешь, что мелким, ничтожным людишкам нужна твоя жертва? У них есть надежда, и этого вполне достаточно, чтобы дотянуть до могилы, — Серпина мелко засмеялся. — В первый раз, не знаю уж почему, но тебя приговорили только к ссылке. Теперь на такую мягкую кару ты рассчитывать не можешь.

— И ты пришел, чтобы, как и в прошлый раз, дать предлог суду?

— О нет, — махнул рукой Серпина. — В прошлый раз тебя не могли судить за ересь, потому что это было связано с тайной соглашения, теперь же ты уже так накуролесил, что никакого предлога не требуется. Ты ведь не станешь отрицать, что остановил Циссоид времени?

— Хорошо, — ушел от прямого ответа Лукарий, — если твой приход не провокация, тогда зачем ты здесь?

— Не торопи меня! — попросил Серпина, вновь разжигая трубку. — Все не так просто, как может тебе показаться. Мы прекрасно понимаем, в какое трудное положение ты себя поставил, и, хотя это тебе покажется странным, готовы протянуть руку помощи.

— Мне? — Лукарий удивленно поднял брови. — Вашу руку, вашей помощи?

— Не спеши ее отталкивать! — усмехнулся Серпина. — Помнишь, в разговоре с Хроносом я сказал, что он глупец? Так вот, я просто оказался честнее вас с Евсевием.

— Ты так думаешь?

— Знаю точно! Я сказал то, что вы подумали и не могли не подумать. Потому что в каждом человеке сидит этакая червоточинка, источник грязных мыслей. В нем вечно живет искушение, и это не его вина, потому что таким он был создан. Господь, что касается людишек, оказался большим мистификатором. Они не знают, откуда пришли, и понятия не имеют, когда и куда уйдут. Если кто и доходит до чего-нибудь стоящего своим умом, ему как раз время умирать. Ну, скажи честно, разве это не издевательство — заставлять их жить в мире сменяющих друг друга надежд и отчаяния? — Глаза Серпины были печальны, Лукарию даже показалось, что он разглядел в них нечто человеческое. — А теперь подумай, — продолжал тайный советник, — если Господь искушает человека в мыслях его, дурачит, держа в неведении каждую минуту муторной, полной страданий жизни, тогда, может статься, Он и создал людей ради собственной забавы? Что с них взять — юродивые, фиглярствующие шуты!

Но если это так, то все твои жертвы и борения просто смешны, ты играешь не в той команде. Подумай, у тебя есть прекрасная возможность сменить сторону, присоединиться к тем, кто понял Его замысел и, подыгрывая Ему, подливает масла в костер человеческой глупости. Примкнув к нам, ты станешь действительно посвященным в великую тайну человеческого предназначения. Мы сделаем так, что тебе вернут твой высокий ранг и место в иерархии Светлых сил. Какое наслаждение — знать истинный порядок вещей, чувствовать себя колоссом среди пигмеев! С твоим талантом ты легко войдешь в элиту, в узкий круг тех, кому доступны кулисы этого театра абсурда, кто в деталях знает механизм, вращающий мир… Знает — и молчит.

Серпина поднялся из кресла, небрежной походкой прошелся по опустевшей студии.

— От тебя даже не требуется немедленного решения, — тайный советник улыбнулся, подмигнул со значением. — «Нет времени»… как часто мы повторяем эти слова, не задумываясь над их глубинным смыслом… А ведь та женщина в нижнем мире — она ждет, она надеется! Кстати, ее судьба тоже будет зависеть от твоего ответа. Как счастлива будет она вновь увидеть тебя — сильного, уверенного! И как расстроится, узнав, что по собственной глупости ты упустил ваше счастье! И надо-то всего ничего: скажи, как именно ты остановил Циссоид времени, и это тебе зачтется. Можешь не сомневаться, в нашем департаменте умеют ценить готовность сотрудничать…

— Значит, все-таки удалось расшевелить осиное гнездо? — Лукарий с усмешкой посмотрел на Серпину. — Забеспокоились! Такое от Него скрыть не удастся!

— Ты слишком все драматизируешь. Конечно, твоя бездумная выходка причинила некоторые хлопоты, но над генератором уже трудится объединенная команда обоих департаментов. — Тайный советник устало махнул рукой. — Ну а те, кто мог бы обратить Его внимание на случившееся, не захотят беспокоить Создателя такой мелочью. Тебе самому должно быть понятно — никто в этом мире не готов к Судному часу!

— А если все же Он узнает?

— Полно, Лука, полно! Может быть, это и было бы страшно, но уж больно много запачкавшихся… Тут, мой дорогой, начинает действовать другая логика. Когда все кругом чисты, грязному хочется отмыться, когда же все по шею в грязи, гораздо проще это не замечать. Таков универсальный закон человеческого бытия, приложимый и ко всем другим мирам. Честно тебе скажу, я плохо понимаю, зачем ты все это сделал? И потом, что значат эти голые стены и уничтожение бумаг? Романтика, пустая романтика! Бежать тебе некуда, да этого никто и не допустит. Суета все это, Лука, одна суета! Ты не хуже меня знаешь, какими возможностями обладает Департамент Темных сил…

— Думаешь, настало время пугать? — поинтересовался Лукарий.

— Ну зачем же пугать? Давай я просто расскажу, что тебя ждет, если ты не примешь мое предложение. — Серпина остановился за спинкой кресла, почти сочувственно посмотрел на друга своего давнего детства. Голос его звучал ровно и безразлично, но Лукарий без труда расслышал в нем нотки триумфа и превосходства. — Прямо из этой студии ты предстанешь перед объединенным высшим судом двух департаментов, и судить тебя будут за богоборство и преступления против системы. Ты замахнулся на основы основ, на то, что было даровано Господом всем и каждому — на время! В приступе гордыни ты захотел отнять высшую Его милость и должен за это поплатиться. Не улыбайся, я знаю, что ты сейчас думаешь! По незнанию тебе кажется, что ты можешь воспользоваться этим процессом для раскрытия сговора. Ничего не получится — извини, я забыл тебе сказать о предварительной обработке, которой подвергнут твою сущность непосредственно перед доставкой в суд. О, в нашем Департаменте есть большие мастера, из их нежных рук ты выйдешь ягненком! Ты забудешь о своей навязчивой идее с секретным соглашением и признаешься, что пошел на преступление из-за любви к земной женщине — ты хотел быть с ней вечно! Что ж, не ты первый, не ты последний. Такое уже случалось кое с кем из иерархии Светлых сил и, если помнишь, даже описано в Библии. Приговор? — Тайный советник картинно вскинул брови, выдержал паузу. — Приговор будет стандартным: высшая мера — полная дезинтеграция сущности с последующим стиранием из мировой памяти всякого указания на твое существование. Богоборцев нет и физически быть не может — это один из основных постулатов системы, и тут уж она не отступит от буквы закона! Любая структура ставит первой своей задачей собственное сохранение. Лукарий?.. Какой Лукарий? Да нет, вы что-то путаете, такого никогда не было!

— И кто же доставит меня в суд? Уж не ты ли? — усмехнулся Лукарий.

— Представь себе. Я прекрасно знаю твою сверхъестественную мощь и не забыл своих поражений, но на этот раз я справлюсь. — Серпина был совершенно спокоен и уверен в себе.

Лукарий поднялся из кресла, расправил плечи. Веселая злость искрилась в его живых блестящих глазах.

— А что, если как в детстве — один на один! Помнишь, как, бывало, дрались до первой крови?.. — Он начал стаскивать с себя пиджак…


Колька Буров знал о белой горячке не понаслышке. «Пасти общественное стадо, — объяснял он своим корешам, — это такая штука!.. — Тут он кривил лицо, тянул в сторону жилистую шею. — В любом доме стакан нальют. Я им заместо отца родного!»

То, что было недобрано за день, Колька допивал вечером, сидя со своей старухой в прирубе за столом под большой, еще дедовской, иконой. Когда мелкие фигурки святых по ее краям начинали сами собой суетиться, Колька знал, что хватит, знал, что принял как раз в аккурат, и, дергая по привычке загорелой щекой, шел перед сном до ветра. В такие минуты он долго стоял, вдыхая свежий воздух с реки, смотрел на звезды и думал о жизни. Это Буров страсть как любил. Все шло кругом — и изба, и сарай, а звезды, если лечь в траву, стояли как вкопанные и очень этим Кольке помогали. Нет, не в части поддержания равновесия, а вообще — по жизни! Была в них какая-то надега, прочность, какой нет на земле. В своих скитаниях по окрестностям особенно он полагался на Полярную звезду. «Малюсенькая, затрапезная звездочка, — думал Колька, — а вот поди ты, без нее никуда — по месту приспособлена!» И думать так ему было приятно, поскольку каким-то боком подмешивались к этим звездным размышлениям мысли о себе.

В ту ночь он уже и надышался, и пуговицы на ширинке застегнул, и совсем было собрался в избу, как что-то необычное в природе заставило его насторожиться. Белая, вылинявшая, как рубаха, луна висела высоко над краем леса, ее холодный свет играл в мелких каплях разлитого по-над рекой тумана. Большая черная птица беззвучно чертила линию над полосой дальнего леса, но не от этой привычной картины затрепетало и вдруг болезненно сжалось его сердце. То, что он увидел, поразило Бурова до крайности, однако, как он впоследствии ни клялся, как ни божился, никто ему не верил. Да и кто поверит, когда прямо в небо, по невидимой, устремленной к звездам дороге две огромные лошади мчат зеленую кибитку, а потом, описав круг, возвращаются уже собаками, чтобы раствориться на ходу в белом тумане. Кулаками протерев глаза, Колька широко и проникновенно перекрестился. Хмель разом вылетел из проспиртованной головы, он и припомнить не мог, когда она работала так же ясно и четко. Но настоящее зрелище только еще предстояло! Над темной полоской леса, на фоне глубокого звездного неба Буров вдруг увидел петуха. Устремляясь ввысь, он летел — застывший, без малейшего движения крыльев, летел, играя богатством оперения, как выпущенная из лука стрела. Прямо за ним, двигаясь по пятам, уходило в небо нечто бесконечно могучее, имевшее в головах форму рыцарского шлема, переходившего в длинное сигарообразное тело. Вдоль него — Буров разглядел — вытянулись две забранные в броню руки. Остальное пропадало в бушевавшем шквале огня. Так мог бы идти на бой демиург в сиянии собственной славы, но Колька таких слов не знал. Зато прямо на его глазах петух оказался на макушке рыцарского шлема и тут же исчез, обернувшись его боевым оперением. В следующий миг видение пропало. Какое-то время Буров еще стоял, глядя в небо, потом тихо охнул и опустился на мокрую траву…

Белый свет заливал пустынный мир, играл в мельчайших капельках тумана. Лукарий все дальше уходил от Земли, и наслаждение свободным полетом переполняло его, радость собственной мощи пьянила. Он жаждал сражения, ставшие броней мышцы напряглись в предчувствии смертельной схватки, и он стремил свой полет в пространство, в открытый силам Добра и Зла холодный мир звезд. Свобода! Где-то далеко исчезающей белой точкой растаяла Луна. Солнце из мирового светила превратилось в маленькую звездочку, а он все летел, с жадностью пожирая пространство, нанизывая его на невидимую нить своего стремительного движения. Вот сейчас где-то там, на окраине галактики, он увидит яркую вспышку, и, набирая скорость, черный, как сама космическая ночь, на него устремится тот, кто продал душу дьяволу, тот, с кем он схлестнется в своей последней схватке, — Серпина! То будет открытый бой, дуэль, когда все сомнения отринуты и лишь холод ума и холод поднимающегося пистолета!.. «Господи! — взмолился Лукарий. — Не отнимай у меня радость сражения!» Он ждал, и соленый вкус пота и крови уже коснулся его губ, уже грудь вздымалась в предвкушении сечи… но лишь чернота галактической ночи и космическое одиночество обступали его. Он метался, он изнемогал… противник медлил. Незаметно, нежным касанием кисеи, мельчайшая сеть покрыла все его затянутое вороненой сталью тело. Сперва легко, потом все сильнее и сильнее она обнимала его, давила, сжимая прессом, начала крушить. Он понял все. Объятия ада смыкались на нем, он уже видел разверзшиеся глубины готовой поглотить его черной дыры, с каждым мгновением все яснее чувствовал ее страшное, неотвратимое притяжение. Тонким осенним ледком хрустела сталь, стонал, не выдерживая напряжения, бронированный панцирь… Что оставалось сил Лукарий рванулся. Огибая ненасытную пасть черной дыры, устремился к Земле. Он знал, что лишь припав к ней, раскинувшись на шелковистых ее лугах, найдет спасение!

В ту ночь все обсерватории мира зафиксировали появление летевшей на невероятной скорости к Земле неизвестной дотоле кометы. Столкновение было неизбежно, его последствия апокалиптичны. Увидев ее, старик академик бросился звонить домой, предупредить… О чем? Он усмехнулся, закурил после тридцатилетнего перерыва, подошел к окну. В саду обсерватории цвела вишня, весенняя ночь была тиха и нежна. Академик поднял глаза к небу, комету уже было видно невооруженным глазом, скорость ее приближения была чудовищна. Старик перекрестился, закрыл глаза: раз! два! три!.. Он досчитал до десяти, бросился к телескопу: вид звездного неба удручал своей привычностью. Как громом пораженный стоял он у самого мощного в мире аппарата, совершенно ясно сознавая, что ничего не понимает не только в жизни, но и в своей науке. Единственное, что старик знал наверняка, — он был счастлив! И впоследствии, на специально созванном международном конгрессе, крупнейшие ученые лишь разводили руками. Нашлись экстремисты из молодых, предлагавшие принять резолюцию, что такого явления не было в природе, но их пристыдили, и ученые ни с чем разъехались по домам. Журналисты, естественно, изгалялись как могли, но и они не знали правды о случившемся. Ее знал один Колька Буров.

Прибежав к месту падения звезды, он увидел распластавшегося на земле мужика. Весь израненный и истерзанный, он всем телом вжимался в суглинок и то ли плакал, то ли смеялся.

— Э… как тебя отделали! — Николай снял с плеча ватник, переложил на него несчастного. — Потерпи, браток, я за водкой сбегаю, тебе и полегчает!

Буров рысью понесся к избе, а когда вернулся, на примятой земле лежала лишь его одежка.

— Дела-а… — сказал Николай, и это было все, что он мог сказать.


— Детство кончилось, Лука, мы теперь играем совсем по другим правилам! — Серпина с прищуром смотрел на стоявшего перед ним Лукария, чей истерзанный вид мог вызвать сострадание даже у профессионального палача. Живописные лохмотья, бывшие когда-то отменного качества костюмом, прикрывали все в ссадинах и кровоподтеках тело. На залитом кровью лице угольками горели глаза. — Ты так и не понял, что изменилось время, и все эти дуэли и прочие донкихотские штучки давно уже вышли из моды. Холодный расчет и прагматизм — на сантименты не остается сил. Теперь весь мир живет по этим законам. Человек, отойдя от звериного, приблизился не к божескому, а к состоянию программируемой машинности. Ты просто дышишь пылью ушедших столетий. Мы с тобой живем в жестоком мире, и хочешь ты того или нет, а к нему надо приспосабливаться. Тебе, мой друг, — Серпина покровительственно улыбнулся, — удалось восстановить против себя все силы ада, и то, что ты вырвался из его объятий, можно отнести лишь к разряду чудес. Ладно, хватит, — оборвал он себя, — будем считать, что урок тобой усвоен! Говори, что ты сделал с Циссоидом Хроноса, и можешь идти к Анне, она ждет!

— Ты ведь меня обманешь, Серпина! — Каждое произнесенное слово давалось Лукарию с трудом, разбитые губы кровоточили.

— Нет, Лука, на этот раз нет! Я знаю тебя — однажды вступив на этот путь, ты уже не свернешь. Это только слабые духом думают, что никогда не поздно выйти из игры, ты же прекрасно понимаешь — это невозможно. Дорогу вниз придется пройти до конца. У тебя нет выбора, даже светлый дух, обладающий твоими возможностями, не способен вырваться из силовых сетей преисподней. Ты слишком много всего натворил…

— И я вернусь на свое место в Департаменте Светлых сил?

— Обещаю!

— И вы ее не тронете? — Покачиваясь на неверных ногах, Лукарий шагнул вперед. Действительный тайный советник поджидал его, стоя у кресла, с улыбкой наблюдал за побежденным противником. Тяжело ступая, тот подошел, остановился напротив. Взгляд его был пуст и печален.

— Значит, по рукам? — Серпина не мог сдержать выплывшую на его круглое лицо довольную улыбку.

— И по рукам тоже! — Легким движением Лукарий отстранил протянутую ему для пожатия руку, коротко, без размаха ударил тайного советника в солнечное сплетение. Глаза сотрудника Службы тайных операций полезли из орбит. Согнувшись пополам, он начал хватать ртом воздух. Второй удар отправил подчиненного Черного кардинала в нокаут.

— Ну вот, совсем другое дело! — Лукарий обтер кровь с лица. — А то: «силы ада, силы ада»… В этом мире, старина, действуют совсем другие законы. Есть все-таки преимущества работы в человеческом облике!

Он посмотрел на лежавшее на полу тело и, все еще неверно держась на ногах, выступил из астрала.


— Если в формуле разделить переменные и вынести за скобки гравитационную постоянную, — шептал Сергей Сергеевич, прикусив от усердия язык, радуясь и одновременно негодуя на необходимость промежуточных преобразований, — а потом… — От возбуждения он грыз кончик карандаша. — А потом умножить обе части на скорость света в квадрате!..

Какое-то движение случилось у него за спиной, и, моментально раздражаясь, Телятников резко обернулся, с разом вспыхнувшей злобой посмотрел в сторону двери. Там, держась рукой за косяк, бледная как полотно, стояла Анна.

— Сережа, — сказала она еле слышно, — мне плохо!

— Как плохо? Почему плохо? — испугался Сергей Сергеевич. «Но ведь „плохо“ нельзя подставить в формулу из-за неправильной размерности!» — пронеслось в растревоженном, воспаленном мозгу доцента. Он хотел было уже сказать об этом жене, спросить, нет ли чего другого, более подходящего для замены переменных, но она вдруг отпустила косяк, шагнула в комнату и как подкошенная повалилась на застилавший пол ковер. Слабо понимая, что происходит, Телятников в полной растерянности поднялся из-за стола и широко раскрытыми глазами уставился на лежавшую в беспамятстве жену. Порыв ветра распахнул окно, белая занавеска тревожно и страшно взметнулась, повалив на пол вазу с давно уже засохшими цветами. Сергей Сергеевич испуганно обвел взглядом комнату. Ему вдруг показалось, что прямо из стены, морщась и припадая на одну ногу, вышел весь в крови и лохмотьях мужчина и, взяв Анну на руки, тут же исчез. Однако, странным образом, жена оставалась лежать на ковре, а сам он, Сергей Сергеевич, какой-то неведомой силой был возвращен на свое место за столом. Потом из угла комнаты выскочил на свет давешний его знакомец Шепетуха, но почему-то голый, поросший по серой коже редким, в зелень, волосом. Высоко подбрасывая колени и дрожа лапками, профессор приблизился к Анне, заглянул ей в лицо и вдруг, жутко заверещав, бросился назад.

— Скорую! — закричал пришедший в себя Телятников. — Ско… — Но звуки сами собой застряли у него в горле. Взявшийся неизвестно откуда врач уже хлопотал над Анной. То и дело хватаясь то за челюсть, то за живот, он в возбуждении ходил вокруг распростертого тела, отчаянно жестикулируя и ругаясь по-латыни. Глаза женщины закатились, дыхания не было, и только тоненькая ниточка пульса говорила о том, что где-то внутри тлеющей лучинкой теплилась жизнь. Семенивший за доктором Шепетуха норовил заглянуть ему через плечо и жалобно причитал:

— Померла! Как есть померла!

Сергей Сергеевич теперь видел, что никакой он не профессор, а, скорее всего, фельдшер или, что более вероятно, санитар. «Что-то у меня сегодня с головой!» — подумал Телятников, вставая и бочком приближаясь к телу жены. Отдельные фрагменты формулы все еще падали хлопьями с потолка, кружились в воздухе, не мешая, однако, ему наблюдать за действиями медперсонала. Тем временем врач скорой помощи выпрямился и, откинув назад длинные вьющиеся волосы, повернулся к Сергею Сергеевичу.

— Ну что, доцент, доигрался? — спросил он раздраженно, не отнимая ладони от изрядно посиневшей и распухшей челюсти. — Жену-то увели! У, лопух! — не сдерживая негодования, доктор толкнул несчастного Телятникова в грудь так, что тот отлетел к стене, после чего, повернувшись к санитару и выплюнув пару оказавшихся, по-видимому, лишними зубов, продолжал: — Упустил, мразь ушастая! Урою! Не видишь, что ли, дамочка в летаргическом сне! Ушли, оба ушли, теперь ищи их!..

Тяжело ступая, преследуемый суетившимся Шепетухой, врач покинул комнату через окно и на глазах потерявшего дар речи Телятникова растаял в тихом воздухе. Двойник профессора тоже начал было исчезать, но вдруг вернулся и показал Сергею Сергеевичу маленький костлявый кулак.

Приехавшая по вызову «скорая» нашла в квартире два тела, над которыми хлопотали весьма перепуганные сердобольные соседи…


Анна обернулась. Где-то далеко внизу, в оставленных ею времени и пространстве, она видела себя лежащей на полу своей квартиры рядом с Телятниковым. Какие-то незнакомые озабоченные люди в белых халатах разворачивали аппаратуру, готовили шприцы. Странным образом она не чувствовала ни жалости, ни грусти, а только неожиданную, вновь обретенную свободу, и уж во всяком случае ей совсем не хотелось возвращаться в покинутый ею мир. И все же жила в ней тоска, неизъяснимая, разрывающая душу тоска по той бессмысленной и горькой нелепице, что была ее жизнью. С необычайной быстротой неслась она по тому, что казалось ей бесконечным темным тоннелем. Кто-то окликал ее, звал вернуться, дико, истерично хохотал, она слышала обрывки чужих, бессмысленных и потому пугающих разговоров, и волнами, догоняя, накрывая с головой, накатывала на нее какофония звуков. Вой шакала смешивался с воплями гиены, и стоны экстаза сменялись криками терзаемых жертв.

— Лука! — позвала она в пустоту и сразу же ощутила где-то рядом его мощное, спокойное движение. — Что со мной? Я умерла?

— Не бойся! — Он был совсем близко. — Это тебя пугает астрал. Смерть прекрасна и свободна, она легка и милосердна, но то, что с тобой происходит, еще не смерть! Ты вернешься, ты еще вернешься в мир людей!

— А ты, ты вернешься?

Анна подняла голову, и вдруг разом все изменилось, и отстали пугавшие ее голоса, и сначала тихо, а потом все мощнее и торжественнее излилось на нее волшебное, дивное пение чистых и прекрасных голосов, и она плыла в его нежных струящихся звуках. И звезда… В бесконечной вышине, пронизывая все и вся, вспыхнула радостью, изумрудным светом далекая звезда!

Загрузка...