3
Сентябрь в Москве не самое лучшее время года. Особенно его начало. Где-то в середине месяца наступит бабье лето, но первые его дни, как правило, тусклы и если не дождливы, то пасмурны. Город по крыши наполнен какой-то серой, тоскливой безысходностью, заставляющей сжиматься сердце от предчувствия долгой, холодной зимы. Если же не дождь и не занудливая серость, то ветер. По рано пустеющим улицам он гонит перед собой накопившийся за день мусор, облетевшие листья деревьев, жестяные банки и клочья газет. Что в них, в этих успевших состариться новостях? Лето прошло, прошло лето — и это самая главная новость.
Лукин нагнулся, подобрал с тротуара мятый газетный листок, расправил его в колеблющемся свете раскачиваемого ветром фонаря. Так, фашисты рвутся к власти в Германии… Цифры выполнения первого пятилетнего плана… Красноармеец Сучков награжден именными часами за доблесть на пожаре…
Темная, печальная арена! Свобода как необходимость, осознанная в пролетарском строю. Лукин смял газету, бросил ее на мостовую. Подхваченный ветром комок бумаги заскакал по булыжнику. Надвинув на лоб шляпу и укрываясь за полой макинтоша, Лукин закурил и, выпрямившись, посмотрел в конец улицы.
— Что бы ни было, — сказал он вслух, — что бы ни случилось — пожар или агония диктатора, — всегда найдутся люди, которым это будет выгодно. Такое уж, видно, животное человек, что из всего извлекает пользу!
Ознакомив таким образом пустую улицу с собственными мыслями, Лукин поглубже засунул руки в карманы пальто и, подгоняемый порывами ветра, пошел по мостовой. В отсутствие фонаря ночь подступила вплотную, от близкой реки несло сыростью и запахом бензина. Не доходя нескольких метров до угла, он остановился, обернулся. Улица просматривалась насквозь, была темна и пуста. Часы на руке показывали два. В просвете между домами на фоне темного неба чернел силуэт храма Христа Спасителя. Где-то там, на площади, заливался милицейский свисток. Двигаясь мягко, по-кошачьи, Лукин отступил к стене, прислушался. Совсем рядом ему почудился шорох. Рука сама скользнула в карман макинтоша, легла на рукоятку револьвера.
— Эй, товарищ! — донесся голос из подворотни. — Идите сюда! Да быстрее же, быстрее, на вашу сторону могут лечь осколки!
Продвигаясь боком и не спуская глаз с черной дыры подворотни, Лукин пересек улицу, приблизился к ведшей в лабиринт дворов арке. Ступив в ее темноту, он моментально сдвинулся в глубину прохода так, чтобы все пространство подворотни было видно насквозь. В тусклом свете, идущем со стороны улицы, он различил две жавшиеся к стене фигуры.
— Где вы, я вас не вижу! — сказал тот же голос, показавшийся Лукину знакомым. Он явно где-то слышал эти растерянные, будто просящие о помощи нотки. Пахнуло близкой помойкой и кошками. Идя вдоль стены, Лукин приблизился, остановился в шаге от говорившего. — А мы вот возвращались из гостей… — продолжал незнакомец. — У вас, случайно, не найдется папиросочки? Я, видите ли, не курю, но сейчас почему-то очень хочется.
Лукин достал из кармана пачку французских «Голуаз», протянул ее в темноту. Человек на ощупь вытащил сигарету, поблагодарил.
— Спасибо! Если можно, то и огоньку…
«А ведь я этого человека знаю, — решил Лукин, чиркая спичкой о коробок, — и неплохо знаю». Закрывая слабый огонек ладонями, он поднес его к лицу незнакомца. Дрожащий свет выхватил из темноты круглые очки и аккуратную, почти совсем седую докторскую бородку.
— Сергей Сергеевич? Телятин?
— Лукин! Ей-богу, Лукин! — Мужчина выпрямился, забыв прикурить. Спичка погасла, он напряженно всматривался в темноту. — Нет, я не верю! Этого не может быть!
— Может, Сергей Сергеевич, может!
В следующее мгновение огромной силы взрыв разодрал тишину ночи. Что-то безмерно тяжелое, как человеческий грех, ухнуло об землю, и она сотряслась, стены дома вздрогнули. Пригоршня мелких камней защелкала по булыжнику мостовой. В наступившей вдруг тишине резанула слух трель милицейского свистка. Где-то взревел двигатель автомашины, свет фар, ослабленный расстоянием, скользнул по стене противоположного дома. Ступая по земле ставшими вдруг ватными ногами, они вышли из подворотни, остановились на перекрестке. На месте храма в клубах не успевшей еще осесть пыли виднелись пугающе обезображенные развалины.
— Это им так просто не пройдет! — повторял Сергей Сергеевич, прижимая к себе плачущую девушку. — Он им этого никогда не простит! Никогда! Я думал, они второй раз не посмеют, я думал, Он не допустит…
Телятин и сам плакал, не скрывая слез. Его рука на плече девушки тряслась, пальцы нервически двигались. Лукин закурил, надвинул поглубже шляпу. Какие-то люди суетились в свете фар на развалинах храма. Окна окружающих площадь домов были черны.
— Взрывали, скорее всего, из-под моста, — предположил Лукин, ориентируясь по цепочке перекинутых через реку фонарей. — Сегодня в трамвае сказали, что первый раз кнопку жал сам Лазарь Каганович. «Задерем, — сказал, — подол матушке-Руси!» И нажал. Сука!
Девушка всхлипнула в голос.
— Ладно, надо идти. — Телятин повернулся и, поддерживая спутницу, устало пошел вверх по улице. — Сегодня в институте говорили, что площадь оцеплена милицией и ночью могут быть облавы. Я бы смотреть не пошел, — продолжал он, обращаясь к Лукину, — племянница вот уговорила, Аня. Тяжело как-то на сердце, паскудно…
Лукин несколько подотстал, пару раз оглянулся, но улица за ними лежала тихая и темная. Свет горел только в нескольких окнах высившейся за рекой громады Дома правительства. Они свернули в глубь дворов, пошли лабиринтом подворотен. Неожиданно Сергей Сергеевич остановился, обернулся.
— Лукин, неужели это ты, Лукин! Не могу поверить! — Как-то неуверенно он шагнул вперед, обнял Лукина, поцеловал три раза. — Живой, действительно живой!
Где-то над их головами хлопнула рама, и мужской бас пообещал оторвать голову каждому, кто помешает ему спать.
— Трудовому человеку завтра в первую смену, — разорялся мужик на всю улицу, — а шелупонь недобитая шляется по ночам, спать мешает! Мать вашу перемать!
— Пошли отсюда! Пошли быстренько, — заторопил Телятин. — Не дай бог милиция!
Взяв Аню за руку, он почти побежал в ближайшую подворотню. Лукин следовал за ним, удивляясь проворству уже немолодого человека. «Только мне этого и не хватало, — бормотал Телятин на ходу, — если в институте узнают, пиши пропало! Говорил же, не надо ходить, так нет!»
— Да что вы так волнуетесь, — догнал его Лукин. — Ну, милиция, ну, скажете, кто вы есть, — и все дела!
— Слушай. — Сергей Сергеевич даже остановился. — Ты что, с луны свалился? И вообще, что ты здесь делаешь?
— Да то же, что и вы, — записался вот в свидетели истории. Вы меня в чем-то подозреваете?
— Да нет, что ты. — Телятин вытер со лба пот. — Знаешь, нервы разыгрались. Ты прости меня, Лукин, я ведь не хотел! Вообще-то ты где обитаешь? — продолжал Сергей Сергеевич, отдуваясь. — До первого трамвая далеко, пойдем к нам, мы тут совсем рядом, посидим — старое вспомним… Ведь есть что вспомнить, а?
Телятин приобнял Лукина за талию, повлек с собой. Лукин не сопротивлялся.
— Я ведь сегодня только приехал, — говорил он, стараясь идти в ногу с Телятиным, — вот и решил взглянуть, что тут у вас в столице творится…
— Вот и хорошо, вот и слава богу! А мы ведь, честно сказать, тебя похоронили. Из лазарета передали, что умер.
— Почти, — усмехнулся Лукин. — Правда, дырку во мне сделали изрядную…
— Как же, как же, помню! Я ведь помогал тебя грузить на подводу, когда везли в лазарет…
Они остановились на углу сквера, оглядевшись по сторонам, быстро перебежали его открытое пространство и нырнули в подъезд бывшего доходного дома. Широкая лестница и коридор были темны. Стараясь не шуметь, они дошли до нужной двери, Телятин открыл ее на ощупь, впустил Аню и Лукина в душное чрево квартиры. В тусклом свете пыльной лампы Лукин успел рассмотреть висевшие в рядок три железных почтовых ящика и три звонка на косяке.
— Все воруют, — говорил тем временем Сергей Сергеевич, запирая замки изнутри. — Раньше тоже, конечно, воровали, но не так. Совесть была, да и меру знали…
Покончив с ответственным делом, Телятин прошел в конец узкого высокого коридора, отпер дверь комнаты большим, с массивной бородкой ключом. Представшая взору Лукина комната с первого взгляда напоминала мебельный склад. По-видимому, Сергей Сергеевич знал о производимом его жилищем впечатлении, потому что тут же коротко пояснил:
— Уплотнили! Раньше вся квартира была за нами…
Пока хозяева готовили поздний ужин — ставили чайник, резали хлеб, селедку и колбасу, — Лукин опустился в высокое с резной спинкой и кожаным сиденьем кресло и, закурив, с интересом принялся рассматривать атрибуты чужой жизни.
— Да, — спохватился Телятин, — я ведь вас, так сказать, и не представил… Аня, моя племянница, дочь моей покойной сестры. А это, Анюта, мой старый товарищ и, так сказать, коллега — поручик Лукин.
Лукин поднялся, поцеловал протянутую руку девушки.
— Я просто счастлив, что у штабс-капитана такая очаровательная родственница. — Он искоса посмотрел на Телятина. Сергей Сергеевич вздрогнул, в глазах его мелькнул какой-то детский испуг.
— Что вы сказали? Штабс-капитана? Ах да! Ну, извини, забылся. Мы ведь с ним не виделись больше десяти лет, — пояснил он Ане, — поневоле мыслишь понятиями того времени. Но, друзья мои, вы только подумайте, какая встреча!
На огромном резном буфете лежала стопка книг. Лукин взял верхнюю, прочел заглавие: «Физика электричества».
— Вы студентка?
— Нет, она, с позволения сказать, артистка, — ответил за Аню Телятин. — Книжка эта моя, я этим делом себе на хлеб зарабатываю. Анна у нас актриса от рождения, — продолжал Сергей Сергеевич, разделывая ножом селедку, — пока, правда, в основном «шаги за сценой» и «кушать подано»…
— Ну, дядя! Ты лучше про себя расскажи.
— Да, в общем-то, нечего и рассказывать. — Телятин выпрямился, посмотрел на Лукина. — Преподаю физику в Институте водного хозяйства. А что делать, жить-то надо, вот я и забился в дальний угол, чтобы меня никто не трогал. Уж больно время нам досталось поганое!..
Лукин как бы невзначай прошелся к двери, выглянул в коридор. Сергей Сергеевич завернул селедочную требуху в газету, вытер тряпочкой белые пухлые руки. Открыв створку буфета, он не без торжественности достал из его глубин чекушку, поставил ее на стол.
— Ты бы лучше рассказал о своем открытии. — Аня принесла стопки, протерла их концом полотенца. — Вы знаете, — обратилась она к Лукину, — я, конечно, плохо все это понимаю, но ведь он доказал, что Эйнштейн не прав! Дядя даже хочет написать ему письмо.
— Ну, не то чтобы доказал, — поиграл бровью Телятин, — и не то чтобы не прав, но есть кое-какие соображения… Ладно, не будем сейчас об этом, все надо как следует обдумать, просчитать. Да и куда спешить, когда речь идет о вечном. Давайте лучше к столу!
Рукояткой ножа он сбил с горлышка бутылки сургуч, острым кончиком поддел пробку, разлил водку по стопкам.
— За встречу, Лукин, за нашу встречу! Рад тебя видеть живым. — Телятин выпил, положил на хлеб кусок колбасы. — Мы ведь в последний раз с тобой виделись…
— Первого октября восемнадцатого, — подсказал Лукин. — Без малого четырнадцать лет назад. Станция Жутово, южнее Царицына. Славный, помнится, Сергей Сергеевич, был бой! Атаковали больше суток и все-таки взяли. Красная особая стрелковая дивизия — а драпали, как зайцы, побросали бронепоезд, эшелоны с провиантом, раненых! Вы, случайно, не член ВКП(б), я не растравляю ваши нежные чувства? — поинтересовался Лукин. — А то ведь времена меняются, а в анкетах про свое белое прошлое указывать не обязательно…
— Зачем вы это говорите? Вы хотите дядю запугать? — Аня подняла на Лукина глаза.
— Ну что ты, девочка, — успокоил ее Телятин. — Просто у нашего гостя такая милая манера разговаривать! А в анкетах я про Добровольческую армию действительно не указывал. Впрочем, пишу честно: до революции был преподавателем Академии Генштаба…
— Да у вас, Сергей Сергеевич, на лице написано, что вы человек сугубо гражданский! До сих пор удивляюсь, почему вы тогда оказались вместе с нами!
— Удивляешься? Странно… Мне казалось, что в этом был мой долг перед той страной, какую я привык называть своей Родиной… Не будем об этом. Расскажи лучше, как сложилась твоя жизнь. Я ведь даже не знаю обстоятельств твоего ранения!
Телятин поднял свою стопку, чокнулся с Лукиным. Лукин выпил водку глотком, запрокинув изрядно поседевшую голову.
— Как сложилась жизнь? — Он закурил, выпустил дым из угла рта, покусал верхнюю губу. — Наверное, как у всех… А ранили глупо, ранят и убивают всегда глупо. Вы, конечно, помните полковника Сотникова? Он приказал разобраться со стоявшими на путях эшелонами. Поднимаюсь в первый же вагон, открываю дверь купе… Я успел его рассмотреть. Красноармеец, совсем мальчишка, вся грудь в бинтах. Лицо белое как мел, глаза ну совершенно васильковые и от лихорадки блестят. У него даже не было сил поднять револьвер: согнул ногу в колене и положил на нее ствол. Я открыл дверь, он нажал курок. Все очень, очень просто. Потом госпиталь. Одесса. Не знаю почему, но уехать не смог. Пробрался в Самару, был грузчиком, сапожничал, удалось устроиться на курсы бухгалтеров. Образование, так сказать, позволяло. — Он криво усмехнулся, потянувшись за бутылкой, наполнил стопки. — Теперь, как видите, приехал, хочу попытать счастья в столице. — Лукин бросил взгляд на дверь, спросил: — Что-то не слышно ваших соседей. Я так понимаю, что их у вас двое?
— Ну, о них можешь не беспокоиться! Да их сейчас и нет. Пашка-пролетарий, — Телятин ткнул пальцем в ближайшую стену, — подался на заработки, завербовался на год на какую-то стройку и укатил, а ключ нам оставил, чтобы мы его интересы блюли. Он мужик неплохой, правда, пьет, ну да сейчас все пьют… Вторая соседка. — Он бросил короткий взгляд на Аню. — Она работает по ночам, приходит утром и весь день отсыпается. Тоже женщина неплохая…
— Да для тебя, дядя, все хорошие, прямо иисусик какой-то! Так и живешь с мыслью, как бы кого-нибудь не обидеть. Проститутка она, самая обыкновенная проститутка из «шикарных женщин», что по иностранцам…
— Ну зачем ты так? Ничего нет плохого, что Людмила Николаевна работает в валютном баре, обслуживает наших гостей…
— Так я и говорю, что проститутка! — стояла на своем Аня. — Ты бы уж лучше молчал!
Сергей Сергеевич вдруг покраснел, закашлялся, взялся протирать фетровой тряпочкой очки.
— Это хорошо, что соседи тихие, — разряжая обстановку, заметил Лукин, — жить не мешают…
— Скажите, — вдруг спросила Аня, — что потом случилось с тем красноармейцем, ну, что в вас стрелял?
— Я, по понятной причине, точно не знаю, — улыбнулся Лукин, — думаю, там же в вагоне и пристрелили. Время, Анечка, было жестокое, очень жестокое время! Человеческая жизнь не стоила ломаного гроша. Впрочем, если взглянуть на историю российскую…
— Знаешь, — сказал Сергей Сергеевич, задумчиво глядя на Лукина, — ты все-таки подумай насчет Москвы. Упорно ходят слухи, что с Нового года введут паспорта и прописку по месту жительства, а это значит, что проверять будут всех и каждого. В такие моменты лучше быть там, где тебя давно знают. Идет новая волна чисток, и уж на что наш институт — забытое богом место, а и то там все время что-то бурлит и варится… И пена… Ты не представляешь, сколько наша жизнь выбрасывает на поверхность пены!
Небо за окном начало едва заметно светлеть, где-то внизу проехала машина.
— Ладно, надо немного и поспать, у меня днем лекция. — Телятин тяжело вздохнул. — Какой длинный и тяжелый был день! Знаете, случаются моменты, вроде как верстовые столбы, — с них начинается новая эпоха. У меня такое чувство, что сегодня мы пережили один из них. Помяните мое слово: даром нам разрушение храма не пройдет. — Он поднял свою стопку. — Прости нас, Господи! — Выпив водку, попросил: — Аня, постели Лукину у Петьки: я думаю, пока не устроится, поживет в комнате пролетария, того не убудет…
Подождав, пока племянница вышла, и с тревогой глядя ей вслед, Телятин продолжал:
— Жалко мне ее… Я свое прожил, а ей каково… В институт не приняли — не пролетарского происхождения, надежной специальности нет. А буквально в последние дни стала какая-то нервная, будто все ждала чего. Замуж девке надо, а с другой стороны, страшно — уж больно люди-то опустились, измельчали, что-то в них появилось звериное. А она все — театр да театр! Слушай, Лукин. — Сергей Сергеевич перегнулся через стол, перешел на шепот. — Ты же ведь еще не старый, бери Аньку и уезжай отсюда. Не будет здесь ничего хорошего. Поезжайте в Америку! Они богатые, обещают нам кредит в миллиард! Коли повезет, может, наши и выпустят, а то махнете через границу… Ну а я уж здесь как-нибудь, мне все полегче будет. — Он посмотрел на Лукина. Глаза его за стеклами очков были красные, воспаленные, в голосе слышались нотки безумной надежды. — Ты только не говори «нет», ты подумай, хорошенько подумай!
Дверь открылась, Аня вернулась в комнату, прошла к себе за ширму. Лукин проводил ее взглядом.
— Пойдем, не будем мешать. Спокойной ночи, Аня! — Он поднялся, взяв с вешалки пальто и шляпу, вышел за Телятиным в коридор. Тусклая пыльная лампочка под высоким потолком заливала узкий пенал желтым унылым светом. Сергей Сергеевич присел на тумбочку, Лукин остался стоять. Закурили. Помолчали.
— Ну, что смотришь на меня? — Телятин поднял голову, устало потянулся. — Изменился? Сам знаю, что изменился. Трудно оставаться человеком в стаде скотов. Ты поди построй себе из осколков старой жизни новую! Нахлебаешься… Только голову-то вверх, а тебя все к земле да к земле, пока не начнешь, как все, жрать грязь у них под ногами! Ах, ты в очках, ах, ты говоришь на трех языках — так на же тебе, на — и сапожищем в живот! Давно бы, наверное, застрелился, если бы не она… Что молчишь?
Лукин присел рядом на корточки, понизил голос до шепота:
— Как думаете, если бы тогда меня не ранило, если бы я остался в строю, может быть, все сложилось бы по-другому? Ведь возьми мы той осенью Царицын, и большевичкам была бы хана! Вот иногда я и думаю, что во всей этой истории нам могло не хватить одного штыка — моего. — С очень близкого расстояния Лукин не мигая смотрел Сергею Сергеевичу в глаза. — Все же было как по нотам, даже усатый сидел в городе, специально затем, чтобы мы его вздернули на первом же столбе… Вот я и не верю в случайность того выстрела, понимаете, Телятин, не верю! — Лукин улыбнулся, и улыбка эта испугала Сергея Сергеевича. — Но это еще не конец, — продолжал Лукин задумчиво, — далеко не конец. В классических трагедиях минимум два акта…
Он подмигнул Телятину. Сергея Сергеевича била мелкая противная дрожь.
— Я думал, сумасшедший я, — сказал он с трудом, — теперь вижу, что ты. Имей в виду, я не выдержу пытки.
— Ну, Сергей Сергеевич, — Лукин дружески обнял Телятина, — вы меня совсем не так поняли! А теперь спать, у вас впереди трудный день…
Сделав несколько шагов по коридору, Лукин скрылся за соседней дверью. Растерянный Телятин еще какое-то время стоял в углу, лихорадочно стараясь понять, о чем он думает, потом повернулся и посмотрел на прикнопленный Петькой к стене портрет товарища Сталина.
После бессонной ночи Лукин позволил себе выспаться. Просиженный диван отбывшего на заработки пролетария не располагал к блаженствам в объятиях Морфея, что, однако, нисколько не помешало Лукину проваляться до полудня. Окончательно проснувшись, он походил по малюсенькой комнатке, с интересом рассматривая обстановку весьма незатейливой жизни. Подсунутые в щель, под дверью лежали два ключа и записка с инструкцией, где найти продукты и что есть на завтрак. Круглым детским почерком Аня писала, что они с Телятиным вернутся, скорее всего, поздно, и к обеду их тоже ждать не следует. В постскриптуме же, носившем явные следы спешки и, так показалось Лукину, колебаний, Аня просила его о разговоре с глазу на глаз, «как со старым другом Сергея Сергеевича». Прочтя это послание, Лукин аккуратно сложил листок в несколько раз и спрятал его в карман костюмных брюк. Сам факт, что она писала ему, как и просьба, почему-то его порадовали. Стараясь не анализировать собственные чувства, он все же поймал себя на том, что проснулся с согревавшим его ожиданием предстоящей встречи с Аней.
Накинув на голый торс подтяжки брюк, Лукин постоял, рассматривая себя в потрескавшемся от времени, пожелтевшем зеркале шифоньера, включил в розетку круглый динамик радиоточки. Передавали обзор новостей дня. Слушая вполуха бубнящий голос диктора, он подошел к окну, выглянул на улицу. За ночь похолодало, ветер усилился, и временами в прорывах между быстро скользящими над городом облаками проступало удивительно голубое, яркое небо. Внизу, подскакивая на булыжнике, прогрохотала полуторка, за ней, черный и блестящий, как жук, катил на дутых шинах длинный правительственный лимузин. Дав на повороте звонок, прошел трамвай. Выглянувшее на минутку солнце взыграло на его стекле веселым слепящим лучом. У входа в булочную толпился народ. Кто-то в кепке отчаянно ругался, размахивал руками, но его все равно выкинули из очереди, и, обиженный, он поплелся в сторону трамвайной остановки. Лукин посмотрел вслед лимузину, прикинул на глазок расстояние и в задумчивости покусал верхнюю губу. Диктор тем временем продолжал читать обзор новостей:
«Двадцать пятого сентября исполняется сорок лет литературной и общественной деятельности Максима Горького. Вся страна готовится к юбилею первого пролетарского писателя. Стремясь ознаменовать это событие и заслуги бойца пролетарской печати в деле поднятия культурно-политического уровня трудящихся Советского Союза, собрание редакционных работников и литературных сотрудников тридцати девяти журналов и газет по инициативе редакции журнала „Огонек“ постановило открыть сбор средств на постройку многомоторного агитационного самолета-гиганта „Максим Горький“. В комитет для руководства сбором средств и постройкой агитсамолета избраны товарищи Алкснис, Баранов, Мехлис…»
Лукин подошел к шифоньеру, выдернул из розетки динамик и, подхватив со стула видавший виды зеленый облупленный чайник, отправился на кухню. В пробивавшемся через окошко свете дня она казалась запущенной. Как в каждой коммуналке, в большом, выкрашенном грязно-розовой краской помещении стояло, по числу квартирантов, три стола, на двух из них красовалось по керосинке. Из носика крана в раковину тонкой струйкой лилась вода. Осмотрев с прищуром убогий интерьер, Лукин разжег ближайшую к окну керосинку, поставил на нее чайник. Через давно не мытое закопченное стекло ему были видны крыши соседних домов. За рекой, нависая над старыми постройками, серой громадой стоял недавно заселенный Дом правительства. В городском пейзаже Москвы он казался чем-то чужеродным и не вызывал у Лукина ничего, кроме раздражения. Неприятно было одно уж то, что он напоминал о разрушенном храме Христа Спасителя, на месте которого планировали построить четырехсотметровый, увенчанный скульптурой вождя Дворец Советов. Газеты писали, что работа над проектом уже ведется, и Дом правительства явится частью единого комплекса, призванного украсить центр столицы. «Слабое украшение», — подумал Лукин, еще раз оглядев серую прямоугольную махину, и вдруг почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной. Делая вид, что продолжает изучать улицу, он настороженно прислушался, но в квартире все было тихо. Лукин обернулся. Отделенная от него пространством кухни, в дверном проеме стояла женщина. Свет окна освещал ее фигуру. Высокая, с гладкой, по моде, прической, выгодно подчеркивавшей красивую посадку головы, она была одета в короткий открытый халатик, плохо вязавшийся своей байковой застиранностью с черными фильдеперсовыми чулками и туфлями на каблуке. В правой руке женщина держала маленький пистолетик. Лукин знал такое оружие: крохотный дамский браунинг, наверняка посеребренный, с перламутровой инкрустацией рукоятки. Почти игрушка и была бы ею, если бы не стреляла. Между тем ствол пистолета смотрел ему в грудь, а повторяющиеся движения снизу вверх давали понять, что неплохо было бы поднять руки. Лукин так и сделал, не слишком, впрочем, торопясь. Будто поощряя его понятливость, женщина улыбнулась, вступив в кухню, привалилась спиной к грязно-розовой стене.
— Ну что, попался? — Голос ее с хрипотцой был глубок и красив. «Таким голосом, — подумал Лукин, — хорошо петь романсы под гитару». — Решил подкрепиться, прежде чем шманать квартирку? Конечно, что харчу зазря пропадать!
Она продолжала его рассматривать. Большие, с расширенными и какими-то растревоженными зрачками глаза задержались на его лице, скользнули по широкой груди и, отметив длинный белый шрам, остановились на добротных костюмных брюках и красивых кожаных полуботинках.
— Ну, что молчишь? Скажи что-нибудь в свое оправдание, прежде чем я сделаю в тебе дырку!
Лукин пожал плечами:
— Все это уже было… включая дырку. Впрочем, вы и сами видите, что по разряду домушников я не прохожу…
— Верно! — усмехнулась женщина. — Уж больно одет экзотически. Когда идут на дело, до пояса не раздеваются, не у доктора, — из кармана халатика она достала длинную тонкую папироску.
Лукин вдруг увидел, как медленно и неотвратимо указательный палец женщины потянул за курок пистолета. Дыхание перехватило, он не мог оторвать взгляда от черного дула. Раздался щелчок, из казенной части браунинга вырвалось пламя. Женщина прикурила, убрала зажигалку в карман.
— Можете опускать…
Лукин опустил руки, перевел дыхание.
— А если бы я был вооружен?
— Если бы да кабы… — Женщина поправила на груди халатик, жадно затянулась папироской. — Да и что терять-то? — Она подошла к Лукину, остановилась очень близко, посмотрела русалочьими глазами ему в глаза. — Что, скажите вы мне, терять? Эту помойку? — Она кивнула в сторону окна, презрительно скривила губы. От нее пахло вином и еще чем-то приторно-сладким. — Ладно, — махнула она рукой, — что говорить… Вы, я так понимаю, погостить к этим, к Телятиным? Уж больно не похожи на друзей нашего местного пролетария… — Она покачалась с носка на каблук, выпустила в потолок тоненькую струйку дыма. — Три года здесь живу, никогда не видела, чтобы к ним ходили гости.
Очень буднично и устало она отошла к керосинке, заученным движением вывернула фитили.
— А керосинка-то моя… Да нет, я ничего, пользуйтесь! У нас сейчас все принадлежит всем, даже я, — она попыталась улыбнуться, но гримаса получилась какая-то жалкая. — Можно даже сказать, что я и есть символ их говенного социализма, меня можно ставить на пьедестал. Я именно та наковальня, на которой куется валюта для Страны Советов. А эти все… — Она презрительно скривила губы. — Они отбирают у меня деньги и хотят со мной спать за бесплатно. Не выйдет. Нет, говорю я им, гоните доллары, и не мне, а на нужды тяжелой промышленности! Граждане, получая удовольствие, вы помогаете индустриализации страны трудового пролетариата! Впрочем, все они как один скряги и скоты… Но вам и в Фонд помощи голодающим Поволжья я готова без денег! Хотите?
Женщина распахнула полы халатика, демонстрируя Лукину маленькие торчащие груди.
— Ну, что же ты молчишь? Ты мне нравишься, я таких мужчин люблю. Можешь звать меня как все — Люси… — Она зевнула. — Хотя давай отложим до вечера, а то спать хочу — умираю. Ты ведь не торопишься?
Растирая яркую помаду, она устало провела рукой по лицу, покачиваясь, пошла с кухни. Лукин молча смотрел ей вслед.
Вернувшись в свою клетушку, он не спеша позавтракал, оделся, тщательно повязал галстук большим английским узлом, как на портретах Ильича. Найденной в гардеробе пролетария сапожной щеткой Лукин начистил до блеска полуботинки и, еще раз взглянув в растрескавшееся зеркало шифоньера, остался собою доволен.
После пропитанной пылью духоты коммуналки на улице дышалось легко и свободно. Сама же улица поразила его многолюдностью. Несмотря на разгар рабочего дня, по тротуару двигался поток людей, попадались круглоголовые просто одетые крестьяне, спешили с деловым, ответственным видом мужчины в сапогах и пиджаках, под которыми часто можно было увидеть белые, изукрашенные вышивкой косоворотки. Всеобщее внимание привлекал отголосок прошлого — извозчик-лихач, картинно, с козел, торговавшийся с дамой, на толстой шее которой лежала, играя серебристым мехом, пушистая лиса. Разглядывая не спеша это действо городской столичной жизни, Лукин с самым безразличным видом продефилировал до ближайшего угла и, завернув за него, принялся с интересом рассматривать витрину магазина скобяных товаров. За большим немытым стеклом на белой бумаге были разложены навесные замки, под каждым из которых в качестве естественного украшения лежал массивный ключ с тяжелой художественной бородкой. Лукину, как в зеркале, была видна вся улочка с ее прохожими и машинами, с подошедшим к остановке блестящим на солнце трамваем. Когда, дав предупредительный звонок, трамвай тронулся, Лукин сорвался с места и в следующее мгновение уже висел на подножке, улыбаясь толстой, нескрываемо добродушной кондукторше.
— Ну, пацан, ну, совсем мальчишка, — выговаривала она ему незлобиво, — ехал бы уж тогда на «колбасе»! А еще одет прилично и в шляпе. Граждане, — продолжала она громогласно, — кто вошел, ну-ка передавайте на билетики!
Поднявшись на площадку, Лукин с пристрастием оглядел убегавшую назад улицу. Его исчезновение никого не взволновало. Убедившись в этом, он протолкался в середину вагона, где и застрял, зажатый со всех сторон желающими пользоваться трамваем согражданами. В таком полувисячем состоянии он ехал с полчаса, сошел у «Метрополя» и от отеля уже добирался пешком. Несмотря на холодный ветер, солнышко пригревало и в непродуваемых закутках было даже жарко. Выйдя не спеша на брусчатку Красной площади, Лукин огляделся и после недолгого раздумья направился к собору Василия Блаженного. Новый Мавзолей, заменивший временный, деревянный, блестел начищенным мрамором, но, как видно, усыпальница Ильича мало Лукина волновала. Вместо того чтобы отдать дань вождю мирового пролетариата, он какое-то время постоял около Лобного места, затем обошел собор вокруг и, прислонившись к облицовочному камню основания, принялся ждать. Ждать пришлось долго. Минутная стрелка часов на Спасской башне успела пробежать три четверти круга, прежде чем из ворот выехал автомобиль. Расстояние до него на глазок было метров семьдесят. Лукин начал отсчет. До момента, когда машина, шурша по брусчатке шинами, исчезла из поля его зрения, прошло шесть секунд. Кто сидел в машине и даже сколько в ней было человек, он точно сказать не мог. Покусав верхнюю губу, Лукин закурил, задумался. Большой отряд пионеров, неся развернутое знамя, направлялся навестить дедушку Ленина. Из-за памятника Минину и Пожарскому вышел милиционер и двинулся прямо на Лукина. Молодое усатое лицо стража порядка светилось здоровьем, собранная складками назад гимнастерка облегала крепкое тело. Лукин внутренне собрался, естественным движением расстегнул пальто: на поясе под пиджаком висела кобура с револьвером. Милиционер приблизился, остановился в метре, строго посмотрел Лукину в лицо.
— Что же вы, товарищ! На Красной площади, рядом Мавзолей, а вы курите! Нехорошо!
— Виноват, — туша о каблук сигарету, извинился Лукин, пояснил: — Вот, приехал из-за границы, давно не был, расчувствовался…
— Понимаю, — помягчел страж порядка. — То-то, я наблюдаю, вы здесь около часа стоите.
Взяв под козырек, милиционер повернулся и не спеша удалился к своему посту у памятника. Лукин перевел дух, запахнул полы макинтоша. Пройдя через площадь, он спустился вниз к Охотному Ряду и, расспросив любезную старушку о маршруте, сел на первый же трамвай, который и довез его до Каланчевки.
На привокзальной площади все бурлило. Толпы прибывших в столицу мешочников с ошалелым видом расспрашивали каждого встречного-поперечного, как пройти или проехать, и, выслушав ответ и мало доверяя этим ушлым москвичам, тут же перепроверяли полученные сведения. В огромном зале Казанского вокзала было многолюдно. Одуревший от духоты и стиснутости народ штурмовал железнодорожные кассы в надежде поскорее покинуть безумный город. Понаблюдав со стороны картину массового проявления человеческих страстей, Лукин забрал из камеры хранения свой потертый докторский саквояж и вернулся в кассовый зал. С озабоченным видом рассеянного, потерявшегося в толпе интеллигента он несколько раз прошелся вдоль бесконечного хвоста очереди, то вынимая, то нервически засовывая в карман макинтоша пухлое портмоне. В промежутках между этими лишенными какого-либо смысла действиями Лукин то и дело ставил на пол свой саквояж и с усердием вытирал взмокший лоб большим носовым платком. Ждать пришлось недолго. Как при запахе крови поднимается к морской поверхности и начинает ходить кругами акула, так и некий невзрачный тип стал все чаще мелькать в поле зрения Лукина. В кепчонке блином, мятых, с мешками на коленях брюках и узковатом кургузом пиджачишке — рыжий сужал круги. Однажды, как бы невзначай, он даже едва заметно притерся к своей жертве, но, видно, что-то спугнуло, и он снова растворился в густой толпе. Наконец, пользуясь тем, что человек в шляпе, усиленно моргая, уставился на расписание поездов, рыжий мягко причалил к растерявшемуся лопуху и легко и непринужденно запустил руку в карман его пальто. Он уже нащупал портмоне, его музыкальные пальчики уже сомкнулись на мягкой коже дорогой зарубежной штучки, обещавшей так много прелестей жизни, как вдруг непонятно отчего кисть руки пронзила страшная боль. Рыжий еще не понял, что случилось, но шестым чувством профессионала уже знал, что попался с поличным. В следующее мгновение вор обнаружил и причину испытываемого, мягко говоря, неудобства. Он стоял в сомкнувшемся кольце людей, в то время как мужчина в шляпе сжимал его руку, продолжавшую пребывать в чужом кармане.
— Граждане, — кричал «лопух» истошным голосом человека, не ожидавшего от судьбы такой пакости, — это что же происходит! Карманник! Он хотел украсть мое портмоне! У меня там денег двадцать семь рублей и командировочное удостоверение! Нет, вы видели, вы все видели?!
Он продемонстрировал любопытствующим руку рыжего в собственном кармане, потом вынул эту руку, и она действительно сжимала портмоне. Несколько дюжих мужиков как по команде выступили вперед, недвусмысленно засучивая при этом рукава. Рыжий вздрогнул, вся его тщедушная натура сжалась в предчувствии суда незнакомого ему Линча. Однако Лукин охладил справедливый гнев трудящихся против пособника мирового капитализма.
— Граждане, — сказал Лукин громко, уже своим, естественным голосом. — Все вы будете свидетелями, а этого ханурика я сейчас сдам в милицию. Побудьте здесь, не расходитесь, я вернусь через пять минут с милиционером!
— Да куда мы отседа денемся, — успокоил его старик в ватнике и ушанке не по сезону, — нам еще за билетом стоять до морковкина заговенья.
Взяв вора покрепче за руку, Лукин пошел от касс, однако направился не в отделение милиции, как обещал трудовому народу, а к выходу из вокзала. Оказавшись на улице, он прижал своего невольного компаньона к стене здания и тихо и внятно спросил:
— Что, рыжий, по нарам соскучился? Забыл, видать, вкус баланды…
Сказав это, Лукин понял по глазам своей жертвы, что ошибся: рыжий вкуса тюремной баланды не забывал.
— Вот и хорошо, — продолжал Лукин, гипнотизируя вора взглядом. — Теперь слушай меня внимательно и, сделай одолжение, поверь на слово, что последний раз я шутил в одна тысяча девятьсот семнадцатом году. — Свободной рукой он вытащил из кармана сигареты, одну вставил в рот рыжему, вторую взял губами сам и обе поджег зажигалкой. Вор курил с наслаждением, в глазах у него появился огонек надежды. — Так вот, — Лукин перекатил сигарету в угол рта, — сейчас поедем с тобой в малину, познакомишь с паханом.
Рыжий покачал головой.
— Я жить хочу! — Голос у него был сиплый, прокуренный.
— Хочешь, значит, будешь, — с легкостью заверил его Лукин. — Пахан тебе сам спасибо скажет, что меня привел.
— Он скажет! — весь скривился рыжий, и Лукин понял, что у вора есть все основания сомневаться. — Перо под пиджак — и пишите письма!
— Дело есть на сто миллионов, — продолжал обрабатывать его Лукин.
— Ладно, — согласился рыжий, — ты, значит, меня здесь маленько обожди, а я туда и мигом обратно! Одна нога здесь, другая там! Разрешеньице спрошу и вернусь!..
— Может, тогда я лучше к кассам пойду, а то мне одному здесь торчать несподручно? Там ведь нас с тобой тоже поджидают! Сейчас легавого подцепим и пойдем все втроем протокольчик писать. Я правильно понял твой выбор? — Для большей убедительности Лукин сильнее сжал руку вора, отчего тот поморщился.
— Ну у тебя и силища, — вымолвил рыжий, едва переводя дыхание. — Дай обмозговать, не гони лошадей.
— По дороге все и сообразишь, — заверил его Лукин. — А что силища, так это специальные упражнения по китайской системе кун-фу. Если подружимся, — пообещал он туманно, — тебя тоже научу, чтобы было чем в камере заняться…
С этими словами Лукин оторвал вора от стены и, прорезая толпу, направился к крутившемуся на проезжей части извозчику.
В пролетке ехали бок о бок, Лукин курил, наблюдая краем глаза за рыжим и пытаясь определить, не тот ли это извозчик, виденный им еще утром у дома Телятиных. Даму с лисой Лукин запомнил хорошо, но с лихачом и его экипажем вышла промашка. Впрочем, решил он наконец, если даже извозчик тот же самый, это вполне может быть совпадением, но неприятное чувство недовольства собой оставалось. Сидевший рядом с ним вор был напряжен, ерзал по кожаному сиденью тощим задом и то и дело грыз ногти. Вести с ним светскую беседу Лукину не хотелось, и он молчал. Ехали тем временем все больше закоулками и лишь однажды пересекли оживленную широкую улицу с движением трамваев и веселым милиционером в белых, раструбами, перчатках, стоявшим посредине перекрестка. В район Марьиной Рощи втянулись как-то незаметно. Окружившие их дома, черные от времени и зачастую покосившиеся, казались Лукину одинаковыми, и поэтому он не старался запоминать извилистый маршрут, а лишь следил за общим направлением движения. Удивляло большое количество попадавшихся им навстречу цыган.
Расплатившись с извозчиком на перекрестке, они выждали, пока тот скрылся из виду, и плечом к плечу пошли по длинному и какому-то особенно неказистому переулку, поросшему по проезжей части мощными лопухами и густой, по пояс, травой. Одной рукой Лукин сжимал запястье рыжего, в другой нес свой докторский саквояж. Пройдя таким образом три квартала, вор как-то засуетился, заскулил, но после дружеского пожатия все же направился к высоким, когда-то выкрашенным зеленой краской воротам, в которых на одной петле болталась дверца. Войдя во двор, рыжий зажмурился от яркого солнца, остановился как бы в последней надежде избежать дальнейшего разворота событий.
— Ну? — Лукин тяжело посмотрел на своего спутника, выжидательно скривил бровь.
— Вон там, видишь, лесенка вниз? — Вор мотнул головой в угол окруженного со всех сторон домами двора, где действительно была маленькая скособоченная дверь, к которой спускалось несколько ступенек. — Подожди здесь, я посмотрю, дома ли хозяин.
— Ну зачем же мы будем его беспокоить, — опять не согласился Лукин. — Подождем вместе, авось кто нам и поможет! Мне лично спешить некуда, а менты на вокзале пашут круглосуточно, так что успеем…
С этими словами, увлекая рыжего за собой, он опустился на лежавшее тут же у стены отполированное непогодой и задами бревно, коротко предупредил:
— Дернешься, пристрелю!
Привалившись спиной к нагретой солнцем, изъеденной жуками стене, он блаженно зажмурился, оглядел из-под широких полей шляпы заброшенный уголок старой Москвы. Рыжий вертелся на месте, то и дело зыркая глазами по окнам полуподвалов. Со стороны они выглядели, как два старых приятеля, присевших погреться на солнышке и поболтать о жизни. Время шло, двор оставался пуст, если не считать облезлого кота, вылезшего из дома составить им компанию. Наконец врезанная в ворота дверца скрипнула единственной петлей, и, двигаясь мягко и пружинисто, во двор вступил амбал в ковбойке с закатанными рукавами и невиданного размера клешах. Среднего роста, он был настолько широк в плечах, что сразу напомнил Лукину, как про таких говорят в народе: что поставить — что положить. Задержавшись на мгновенье в дверном проеме, амбал обвел настороженными глазами двор, остановился взглядом на идиллической картине дружеских посиделок. Секундой позже открылась маленькая дверца в полуподвал и из нее выглянул тощий человек в кителе, галифе и в тапочках на босу ногу. Голова его сидела на жилистой шее как-то боком, так, что издали манерой смотреть он напоминал петуха. Косой, понял Лукин, и не преминул отметить, что рука человека пребывала в кармане его военных штанов, явно сжимая нечто стреляющее. Тем временем амбал приблизился, остановился в паре метров, нагло, в упор рассматривая Лукина и не обращая никакого внимания на рыжего. Чтобы облегчить задачу знакомства с собственной персоной, Лукин поднялся на ноги и, подобрав с бревна саквояж, не спеша пошел через двор к поджидавшему его любителю военной формы. Рыжий плелся за ним, понуро свесив голову. Миновав посторонившегося косого, Лукин спустился по ступеням, потянул на себя дощатую дверь и, нагнувшись, вошел в низкое полуподвальное помещение. В центре комнаты, за столом, при свете голой электрической лампы, сидели двое и азартно резались в карты. Судя по возгласам, играли в буру. В глубине комнаты на нарах лежал кто-то третий, с головой укрытый ватником. Рядом находилась дверь, ведшая, как понял Лукин, в глубь полуподвала. Обогнув игроков, Лукин прошел в дальний угол и опустился на стул. Амбал подошел к рыжему.
— Ну что, падла, скурвился, легавого привел? — Могучей рукой он оторвал вора от пола, подержал для острастки на весу, но ударить не решился, зная, по-видимому, о тяжести своей руки.
— Постой, морячок, не горячись, — попридержал амбала и косой, однако не приближаясь, а наблюдая за происходившим от входа. Голос у него был блеющий и вполне соответствовал наружности. — Как объявится, велено просить.
Он хихикнул, указал заросшим щетиной подбородком на дверь у нар. Амбал по прозвищу Морячок слегка приспустил рыжего на пол и, полуволоча его по давно не мытым доскам, дотащил до двери, втолкнул в соседнюю комнату. Единственное, что заметил Лукин, освещена она была значительно лучше и на дальней ее стене висел большой яркий ковер. Дверь закрылась. Наступило молчание, нарушаемое лишь сопением Морячка и шлепаньем карт о столешницу. Косой все так же торчал у входа, по-петушиному оглядывая комнату и не вынимая руки из кармана. Лукин поставил саквояж рядом с собой, закинув ногу на ногу, достал пачку сигарет, чиркнул зажигалкой. Воздух в комнате был спертым, пахло чем-то кислым, не в последнюю очередь из-за сохших на веревке над нарами портянок. Докурив сигарету, Лукин стал уже позевывать, как вдруг внутренняя дверь открылась, и в комнату вошел среднего роста мужчина с седой шапкой крупно вьющихся волос. Лицо его было красиво мужественной, несколько тяжеловатой красотой, с которой контрастировали круглые старушечьи очки. Впрочем, он их тут же снял, положив в нагрудный карман белой рубашки, на которую сверху был надет теплый волчий жилет. Держался мужчина с достоинством, движения его были неторопливы, за каждым из них чувствовались физическая сила и тренированность тела. Лет около пятидесяти, определил Лукин на глазок, может быть, больше, но ненамного. Вещи носит недешевые, чистые, что особенно бросалось в глаза на фоне царившей в полуподвале запущенности.
— По-моему, здесь кто-то курил, — сказал мужчина, морща нос и небрежным жестом прогоняя картежников из комнаты. — А, гость? Ну, гостю позволено! Наслышан, премного наслышан, — продолжал он, подходя к столу и опускаясь на освободившийся стул. Откинувшись на его гнутую спинку, он долго и пристально рассматривал Лукина. К своему удивлению, Лукин вдруг понял, что как в манере держаться, так и во внешности между ними, пожалуй, было определенное сходство. Мужчина тем временем продолжал: — Рыжий рассказал, как вы его подловили, а еще поведал фантастическую историю, будто вы его пытали, заставляя привести сюда. Что ж, вот вы и у меня! Говорите, зачем пожаловали. Да, Морячок, — приказал он лениво, едва повернув голову в сторону амбала, — пошманай фраерка, а то, сдается мне, он рыжего обещал пристрелить. Интересно, что нам принесли в саквояжике?
Повинуясь команде, Морячок подошел к Лукину, оттолкнул его для общей острастки и потянулся к саквояжу. По-видимому, впоследствии он пожалел о своей поспешности, так как в следующий момент молча, как подобает настоящему мужчине, рухнул на пол, где и остался лежать, вдыхая исходящие от заплеванных досок миазмы.
— Неплохо, — прокомментировал мужчина, — совсем неплохо! Только зря вы горячитесь. Он ведь скоро очухается… Ну а пока у нас есть время, — усмехнулся он, — поговорим! Дайте-ка сюда вашу пушку!
Под дулом пистолетов косого и ожившей на нарах фигуры, оказавшейся бородатым мужиком, Лукин вытащил свой наган, положил его на стол.
— Теперь, будьте так любезны, саквояжик, — приказал мужчина.
— Может быть, лучше я сам? — предложил Лукин.
— Ну зачем же вам утруждаться, — криво усмехнулся пахан. — Косой, займись!
Тощий сунул пистолет в карман галифе, обошел Лукина стороной и взял саквояж. Поставив его на край стола, он немного повозился с замком и с ходу раскрыл обрамленные металлом створки. То, что представилось взгляду Косого, его поразило: глаза разом остекленели, костистое лицо сделалось белее полотна. Едва двигая губами, он произнес:
— Граната! Без чеки!
И все поняли, что он не врет, потому что чека висела на потертом рыжем боку саквояжа, привязанная шпагатом к его замку. В следующее мгновение все, кроме Лукина, лежали на полу, прикрыв головы руками. Каждый мысленно считал до трех.
Потянувшись через стол, Лукин подтащил к себе саквояж, закрыл его и, подобрав наган, отступил к стене так, чтобы видеть всех лежащих. Прошло три секунды, пять, семь! Первым поднялся пахан. Охлопывая ладонями свои брюки, он искоса посмотрел на Лукина, скривил тонкие губы.
— А вы, оказывается, шутник!
— Жизнь заставляет, — неопределенно заметил Лукин, не опуская дула нагана. — Я ведь предлагал помочь. Послушайте, Седой, я думаю, именно так вас зовут, — продолжал Лукин, — давайте ближе к делу! Мы тут с вами играем в игрушки, а они стреляют. Ей-богу, мне совсем не хочется выяснять, кто первый нажмет курок. Да и к тому же ни вы, ни я не стремимся привлечь сюда уголовку. Поговорим?
— Поговорим. — Седой сел на свой стул, приказал: — Отнесите Морячка на воздух, пусть освежится, а то здесь стало жарковато. Далеко не уходите, можете понадобиться!
Подождав, пока амбала под руки выволокли за дверь, Лукин опустился на стул, поставив его так, чтобы ему были видны окно и обе двери. Наган он убрал в карман, но рука его задержалась по соседству.
— Граната — муляж? — спросил Седой, разглядывая с близкого расстояния Лукина.
— Ну зачем же! — мягко улыбнулся Лукин. — Все самое лучшее, английское. Только граната отдельно, а запал отдельно. — Он помедлил, достал левой рукой сигареты, закурил. Спросил, глядя с прищуром: — Добровольческая армия… Одесса… безденежье… толпа скотов?..
— Не будем трогать прошлое, — усмехнулся Седой. — Я лично не вполне уверен, что оно в самом деле было… Зачем пришли?
— Хочу поупражняться в стрельбе из винтовки. Нужен ствол маузера выпуска тридцатого года. Приклад откидной — фиксирующийся штырь с маленьким упором для плеча.
Седой исподлобья посмотрел на Лукина, пожевал в задумчивости губами.
— Добровольческая армия… Одесса… безденежье… убийца по найму?..
— Не будем трогать прошлое, — усмехнулся Лукин. — Правда, в отличие от вас, я не сомневаюсь, что оно было.
— Жаль, мне очень жаль. — Седой откинулся на спинку стула, заложил руки за голову. — Мне действительно очень жаль, но оружием не торгую. Хотите, могу предложить камушки, фамильные драгоценности, если, конечно, нет своих. А своих, я вижу, нет… Купите, не пожалеете!
— Да, запамятовал сказать, — прервал его Лукин. — Подберите хороший глушитель и немецкий оптический прицел. Магазин должен быть на три патрона, и потрудитесь проверить, чтобы сами патроны были в отменном состоянии. Я возьму дюжину…
— Значит, говорите, магазин на три патрона. — Седой покивал сочувственно, пожевал губами. — Выходит, одного может быть мало, а на четвертый выстрел не хватает времени, — рассуждал он вслух. — При скорострельности где-то тридцать выстрелов в минуту вы рассчитываете иметь в своем распоряжении шесть секунд. Судя по тому, что вы выбрали винтовку Маузера, стрельба будет вестись со значительного расстояния… — Седой слегка присвистнул. Лукин молча выжидательно смотрел на пахана. — Ничего не получится, иметь дело с ОГПУ не входит в мои планы, мне хватает ментов! Если будут другие пожелания, заходите, дорогу знаете! Правда, за своих ребятишек поручиться не могу — обидели вы их, очень обидели!
— Срок изготовления — два дня. Плачу американскими долларами, даю две косых.
Седой удивленно поднял брови, еще раз присвистнул. Какое-то время он молчал, сосредоточенно о чем-то размышляя, потом проговорил, улыбаясь собственным мыслям:
— А что, может быть, это и вариант! Так сказать, сигнал судьбы… Пожить на старости лет, как белый человек… Десять! Наличными! Кстати, это очень недорого, если учесть стоимость керосина, чтобы спалить дотла этот клоповник.
— На эти деньги вы сможете купить всю Москву и сжечь ее, — усмехнулся Лукин. — Пять. Пять тысяч! Только избавьте меня от ваших рабов да и сами воздержитесь от провокаций. Деньги большие, дело серьезное, зачем понапрасну рисковать?
— Хорошо, — согласился Седой. — Одну косую задатка.
— Тысячи нет, а пару сотен дам. — Лукин вытащил из кармана две зеленые бумажки. — Сами понимаете, такие суммы я с собой не ношу.
Он поднялся, взял с пола саквояж. Седой тоже встал, двумя пальцами прихватив банкноты, небрежно сунул их в тот же карман, что и очки.
— Встречаемся послезавтра в полдень в скверике у Большого театра. Вы отдадите мне тубус и получите конверт с деньгами. И пожалуйста, без фокусов! Проводите меня до ворот и умерьте пыл вашей своры. Если обнаружу слежку, считайте, что сделка не состоялась… — Он пошел к двери, но вдруг остановился. — Поскольку в течение какого-то времени я заинтересован в вашей безопасности, хочу дать совет. Границу легче всего переходить в районе Никольска-Уссурийского, это верстах в пятидесяти от Владивостока. Далековато, конечно, но зато надежно. Легко найдете китайских проводников, и стоит недорого…
— Что ж, — усмехнулся Седой, — спасибо за совет! Я в долгу не останусь. Вы мне чем-то нравитесь. Мне даже кажется, что если бы карта легла по-другому, мы могли бы поменяться местами, и не вы, а я просил бы вас об услуге.
— Ну, допустим, я ни о чем вас не просил, мы заключили сделку! — отрезал Лукин. — Что ж до ваших догадок, то, как бы карта ни легла, я на вашем месте никогда бы не был.
— Как вам будет угодно, — Седой скривил губы в горькой усмешке, — но совет я вам все-таки дам. Все по той же причине обоюдной безопасности… — Он подошел ближе, остановился напротив Лукина. — При первой возможности смените вашу одежонку на нечто более советское. Возможно, в Париже на вас никто бы не обратил внимания, но в Совдепии надо быть проще! Здесь вообще действует закон: чем серее, тем оно и безопасней.
Обойдя Лукина, Седой вышел во двор. Косой терся недалеко от двери, Морячок с бородатым мужиком отдыхали на бревне. При виде Лукина Морячок поднялся на неверные ноги и, пошатываясь, направился в его сторону, но Седой остановил его, покачав головой. Проводив гостя через двор, пахан молча приоткрыл дверь и выпустил Лукина за ворота. В этот предвечерний час переулок был тих и пуст, и только серые рваные облака неслись по небу куда-то к югу.
Домой Лукин вернулся к шести. Памятуя о словах Седого, он заехал в краснопресненский Мосторг, глядевший стеклянным фонарем на оживленную площадь, и купил плотную синюю блузу и кепку с твердым лаковым козырьком. Такие кепки, по его понятиям, должны были носить законопослушные ударники труда и путейцы, всегда тяготевшие к униформе. Потолкавшись еще немного у прилавков, Лукин незаметно выскользнул на площадку к шахте грузового лифта и быстро переоделся в обнову. Шляпу и пальто он аккуратно завернул в выпрошенный у продавщицы большой лист оберточной бумаги и, перевязав сверток шпагатом, приторочил его к ручке саквояжа. Проделав эту нехитрую операцию, Лукин спустился по лестнице в забитый ящиками и мусором двор Мосторга и через щель в воротах вышел на боковую улицу. Избавившись таким образом от возможного хвоста, он остановил проезжавший мимо таксомотор и приказал срочно ехать на Белорусский вокзал, однако на полпути передумал, назвал адрес Дома правительства. Подъехав к серой его громаде, он расплатился, купил в киоске коробку «Казбека», несколько газет и свежий «Крокодил» и, гуляя, отправился домой. Ленивый редкий дождичек начал накрапывать с серого, бесцветного неба, по-над рекой порывами налетал холодный ветер. На середине дуги Большого Каменного моста Лукин остановился, посмотрел на развалины храма Христа Спасителя. Кое-где стены еще стояли, и какие-то люди копошились на грудах обломков. Зрелище оставляло впечатление сиротливой неприютности, от него щемило сердце. Кто-то тронул его за рукав. Лукин резко обернулся. Перед ним с протянутой рукой замерла старушка нищенка. Лицо ее было морщинисто, как печеное яблоко, в глазах стояла скорбь.
— Милок, дай на бедность гривенничек! Раньше, бывало, на паперти стаивала, а теперь и негде, совсем по миру пойду! — Она зажала в сухой ладошке монету, улыбнулась беззубым ртом. — Первый раз анафемы рвали его аккурат перед Новым годом… Холодно было — страсть. Я думала, все, зиму не переживу. Утром пошла поглядеть, а он, родимец, стоит, не поддался дьявольской силе! Ну, думаю, слава тебе Господи, защитил! Ан нет, видать, провинились мы перед Ним, нет нам Его благословенья! А ведь сказывали, великий князь Константин Павлович двадцать семь фунтов серебра на храм пожаловали, а Демидов прислал аж двести империалов на напрестольный крест… Нет, не будет добра, не будет…
Продолжая бормотать, старушонка повернулась и, шаркая ногами в опорках, побрела вниз, к набережной. Лукин посмотрел ей вслед. Было что-то жуткое, пугающее в этой одинокой фигурке на продуваемом ветром мосту. Кого он встретил — Россию? Прикрыв огонек зажигалки ладонями, Лукин закурил, пошел в противоположную сторону, стараясь не смотреть на то, что осталось от памяти о войне двенадцатого года…
В квартире Телятиных было тихо и темно. Ослабленный пыльным пространством кухни свет оконца едва достигал коридора. С противоположной торцовой стены, плохо различимый в полутьме, на Лукина смотрел портрет вождя народа. «Лучший ученик Ленина», — вспомнил Лукин принятое согласно табели о рангах поименование правителя. Если писали «славный соратник Ильича» — понималось, что это Вячеслав Михайлович Молотов, в то время как эпитет «стойкий большевик-ленинец» означал Ворошилова. Лукин усмехнулся, вскинув руку, прицелился пальцем в то место, где над кривым кавказским носом сходились брови…
Оказавшись в отведенной ему комнате, Лукин распаковал сверток, повесил на проволочные вешалки пиджак и макинтош и покрутился перед зеркалом в новой блузе. Теперь, по крайней мере так ему казалось, он больше походил на квалифицированного рабочего. Одежка, конечно, выглядит слишком новой, но, если ее немного помять и потереть, будет то, что надо. Вытащив из кармана пиджака наган, Лукин засунул его за пояс брюк и едва успел запахнуть полу блузы, как дверь без стука открылась и на пороге комнаты появилась Анна. Модная под резиночку юбка из сатина — либертиф и легкие торгсиновские туфельки делали ее похожей на спортсменку.
— Ну, наконец-то! Где вы были, я вас так ждала. — Девушка прошла в комнату и только теперь с удивлением разглядела Лукина. — Собрались на маскарад? Зачем вы это надели?
— Я… мне показалось… — опешил от такого напора Лукин, — видите ли, мне не хотелось бы выделяться. Я вообще-то человек скромный, не привык…
— Ну хорошо, хорошо. Снимайте это уродство!
— Мне, честно говоря, хотелось думать, что в этой блузе я похож на интеллигентного рабочего-печатника. Знаете, в этом во всем есть свой шарм…
— Возможно, — согласилась Анна. — Не могли бы вы все делать побыстрее, мы опаздываем в театр. Вы ведь нашли мою записку? Нам надо поговорить так, чтобы дядя ничего не подозревал.
— Я надеюсь, мы идем на Шекспира? — Лукин зашел за открытую дверцу шифоньера, быстро переменил блузу на пиджак и переложил в карман наган.
— К сожалению, нет. Сегодня «Темп» Погодина, я взяла две контрамарки. Мы недавно поставили «Гамлета», но театр ругали за аморфность позиции и формалистскую эстетику.
— Естественно. — Лукин закрыл дверцу шифоньера, взял с вешалки шляпу. — В этой стране принцы и тени их отцов не в почете…
До театра они решили добираться пешком. Трамваи ползли переполненные, народ после рабочего дня висел на подножках. Лукин взял Анну под руку, раскрыл зонт. Анна молчала.
— Знаете, — сказала она наконец, — вы вчера пошли спать, а мы еще долго говорили. Дядя вам очень верит. Помогите ему… Я не знаю как, но помогите! Он погибает…
Она снова замолчала. Дождь прекратился. Лукин закрыл зонт, но руку девушки не выпустил.
— Я иногда просыпаюсь ночью и слышу, как он ходит по комнате, потом остановится у окна, замрет, будто прислушивается, не едет ли машина. У него ведь совсем нет друзей. Был один, профессор-химик, да и тот повесился. Перед смертью подкараулил дядю в нашем подъезде и рассказал, что его вызывали в ОГПУ и что он все подписал. И про себя, и про Сергея Сергеевича, и про других. Он признался, что они распространяли письмо восемнадцати большевиков, обвинявшее Сталина в режиме личной власти и еще в чем-то, в чем — он уже не помнил. Правда, профессор был членом партии, но дядя боится уже одного того, что теперь знает о существовании письма.
Анна перевела дух. От быстрой ходьбы и взволнованной скороговорки она начала задыхаться.
— И в институте у него неприятности… Работает комиссия, пересматривают все учебники. Одна скотина, лучший дядин ученик, написал туда заявление, что не верит преподавателю Телятину, который в методическом пособии не полностью привел цитату Сталина и тем исказил мысль вождя. Дядю вызывали, мы ночь не спали — искали эту несчастную цитату и так и не нашли. Он ее, видно, откуда-то списал, а откуда — не помнит…
«Какая поразительная штука жизнь, — думал Лукин, слушая Анну. — Она, как кувшин, в который можно налить нектар возвышенных мыслей и любви, а можно — жижу подлости и помои доносов. И зоологическая ненависть к себе подобным, и возвышенный полет чувств — все это описывается одним и тем же словом». Лукин усмехнулся.
— Вы смеетесь? Разве я сказала что-то смешное? — Анна недоуменно посмотрела на Лукина. — Вам, наверное, все это безразлично.
— Нет, Анечка, нет! Мне просто больно видеть, что сделала жизнь с Сергеем Сергеевичем. Он ведь был умница, талантливый человек, офицер…
— Почему «был»? Вы считаете, что его арестуют? Вы его хороните? Хотя я и сама много раз думала, что мы с дядей бывшие люди…
— Да нет же, нет, я вовсе не это имел в виду! Я просто вспомнил, каким он был пятнадцать лет назад. Вы просите меня ему помочь. — Лукин остановился, посмотрел в глаза Анны. — Как? Я не знаю. Подождите немного, я надеюсь, все скоро изменится. Иногда достаточно тронуть камень, чтобы сошла лавина. И еще я хочу вам сказать, — он улыбнулся, — я не могу вам не сказать, что вы мне очень нравитесь. И пожалуйста, никогда и никому не говорите то, о чем вы мне сейчас рассказали! Страшная досталась нам эпоха, но, к сожалению, время жить не выбирают. — Он взял ее руку в свои, прикоснулся к ней губами. — Я многое терял в этой жизни, вас я не хотел бы потерять!
— Я вам верю!
Узким переулком они вышли к Арбату. Вдали, на другой стороне улицы показалось серое здание театра.
— Мне потребуется время оглядеться, — говорил Лукин, на ходу поправляя шляпу. — Накопления кое-какие есть, так что спешить искать работу не надо. Могу же я, в конце концов, позволить себе пожить свободным художником. — Он заглянул ей в лицо.
Анна улыбнулась. Черный, как жук, фордик с правым рулем прокатил навстречу, сверкая лакировкой корпуса. Народ стекался к театру со всех сторон, толпился перед входом. Подъехало несколько правительственных мерседесов, из которых вышли какие-то иностранцы в сопровождении начальственного вида граждан и суетящейся обслуги. Лукин узнал Енукидзе. Прокладывая Анне путь, он протиснулся поближе. Охраны не было, если не считать увальня в кепке, державшегося несколько поодаль от своего подопечного. Стоя в тесноте, Лукин видел, как вся группа втянулась в двери театра, машины отъехали. Толпа загудела, подалась к входу.
Старушка билетерша приветливо улыбнулась Анне, оценивающе оглядела Лукина. Выстояв очередь в гардероб, они поднялись на второй этаж. У центральной арки входа в зрительный зал особняком стояла группа мужчин в строгих деловых костюмах, с официальным выражением на сосредоточенных лицах. Лукину бросился в глаза среднего роста человек с высоким лбом, зачесанными назад прямыми волосами и плотно сомкнутыми губами на волевом скуластом лице. Он стоял несколько в стороне и участия в разговоре не принимал. Взгляд его равнодушно скользил по лицам попадавших в поле зрения людей.
— А, Анна Александровна, — улыбнулся он сдержанно, увидев приближавшихся Анну и Лукина, шагнул в их сторону, сказал, будто продолжал давно начатый разговор: — До чертиков надоели мне все эти околотеатральные страсти!
— Здравствуйте, Борис Евгеньевич! — обрадовалась Анна. — Вот, познакомьтесь, друг нашей семьи.
Лукин выступил вперед, пожал протянутую ему твердую ладонь.
— Один треп кругом, устаешь от никчемных разговоров, — продолжал жаловаться Борис Евгеньевич на судьбу. — Репетировать надо, а тут делегация!
— Товарищ Лукин приехал к нам из Самары, хочет подыскать себе подходящую работу, — перевела разговор на более общую тему Анна. — Я привела его показать наш театр.
— Тоже грешите лицедейством? Был я в вашем драматическом, правда давно. — Борис Евгеньевич изучающе посмотрел на Лукина, спросил: — С вашим амплуа понятно, или, может быть, вы по постановочной части? Приходите, поможете разобраться с декорациями. Премьера на носу, а у нас еще конь не валялся! И вообще, — опять начал распаляться Борис Евгеньевич, — у меня такое впечатление, что вся труппа по полдня ищет, куда запропастился Дмитриев! Как ни крути, а для первого и третьего актов надо монтировать лестницу…
— Дмитриев — это наш художник, — пояснила Анна. — Борис Евгеньевич!.. — начала она, но к ним уже подходил молодой лоснящийся человек, чтобы увести ее собеседника. Тот только беспомощно развел руками.
— Ну, вот видите, я уже получил первое предложение, — улыбнулся Лукин, отводя Анну в сторону, спросил: — Кто этот человек?
— Борис Евгеньевич Захава, наш режиссер. Он вместе с Вахтанговым создавал этот театр. Сейчас к юбилею Горького ставит «Егора Булычова», поэтому, наверное, и нервничает. Постановка взята под контроль ЦК, да и с пьесой пришлось хлебнуть порядочно. Сначала надо было убедить Горького все перекроить, теперь попали в цейтнот. Прибавьте к этому социалистическое соревнование, ежедневный контроль на репетициях и в мастерских, отметки в сводках… короче, есть от чего схватиться за голову. Один выпуск бюллетеня о работе над великой пьесой чего стоит! Говорят, что на премьеру двадцать пятого приедет сам Горький, а с ним, — Анна встала на цыпочки, прошептала в самое его ухо: — Сталин! — Она как-то испуганно и со значением посмотрела на Лукина. — Алексей Максимович на репетиции уже приезжал, но в постановку не вмешивается — сидит смотрит. Вот вся тяжесть-то и легла на Бориса Евгеньевича и на Щукина, он в пьесе играет заглавную роль.
Слушая Анну, Лукин внимательно разглядывал раскланивавшихся с иностранцами мужчин. Немцы, понял он по доносившимся восклицаниям, официальная торговая делегация.
— Второй, тот, что увел Захаву, — продолжала Анна, — это Киршон, большой человек в писательском мире. Пьесы у него дубоватые, прямолинейные, зато в жизни может все. Кто-то из драматургов рассказывал, что в прошлом году Сталин лично приказал ему перестать травить писателей-попутчиков, понимаете — лично!
Прозвенел третий звонок, задержанный, как понял Лукин, из-за гостей, и все дружно двинулись в зрительный зал. Стоило им занять свои места в партере, как свет медленно погас и тяжелый занавес пошел в стороны. Зрители зааплодировали. Началось первое действие пьесы, за содержанием которой Лукин не следил. Глядя на сцену, он думал о своем, не забывая хлопать вместе со всеми. В антракте Лукин подвел Анну к краю сцены и, обернувшись, долго и внимательно рассматривал зрительный зал, особенно противоположную его сторону, где находилась директорская ложа. По окончании спектакля они задержались, стояли в проходе, пропуская спешивших по домам людей.
— Неужели бабье лето? — Оказавшись на улице, Лукин запрокинул голову, посмотрел в расчистившееся небо. К ночи действительно потеплело, северный ветер стих, уступив место мягкому дыханию далеких южных степей. — Люблю это время! Есть в нем светлая грусть и еще что-то такое, — он прищелкнул пальцами, — что хватает за сердце. Наверное, глухой страх перед долгой осенью и близкими холодами. Человек — он во всем звериной породы, не любит суровой зимы…
Не спеша они пошли в сторону бульвара, свернули на его аллею. В свете редких фонарей деревья стояли притихшие, на лавочках целовались пары.
— Вы сами Горького видели? — спросил Лукин. — Так, чтобы вблизи?
— Видела. Ничего особенного — старик как старик. Высокий, сутулый, все больше молчит, однажды на репетиции от умиления всплакнул, наши говорят, он вообще сентиментален. Глаза? Глаза мне его не понравились, какие-то тусклые, уставшие…
— Он приезжает часто? — Лукин остановился под фонарем, закурил. Световой конус наполнился клубами белого дыма.
— Да, пожалуй… Вы же знаете, что скоро премьера «Булычова», и этой вещи придается особое значение — нечто вроде короны, венчающей все его сорокалетнее творчество. Алексей Максимович нынче в большом фаворе! Многие считают, что именно благодаря ему Иосиф Виссарионович благоволит к театру. Правда, сам он чаще ездит в Большой да во МХАТ, но один раз был и у нас.
— Давно?
— Давно. Задолго до моего прихода в труппу, в двадцать пятом, кажется. К нам все больше приезжают люди из ЦК, руководители второго ранга. Знаете, — оживилась Анна, — я сама слышала, как один из них сказал, что Нижний переименуют в Горький и юбилей будут праздновать по всей стране.
— Этого надо было ожидать, — усмехнулся Лукин. — За лояльность и поддержку режима надо щедро платить.
— Вы его не любите?
— Нет! Он позволил им сделать из себя живую икону, оказался среди тех, кто обслуживает сиюминутную политическую идею — так сказать, «чего изволите». Люди, льнущие к власти, всегда продажны, вопрос только в цене. Не подумайте, что я его осуждаю, — кто я такой, чтобы осуждать! Каждый решает за себя. Время такое: делит всех на холуев и тех, кто закрывает на происходящее глаза. Ну, конечно, есть и святые, только их мало…
— Почему вы так говорите? Вы, наверное, чем-то раздражены? — Анна остановилась, снизу вверх посмотрела на Лукина. — Русская интеллигенция никогда не ходила в услужении!
— Ах, русская интеллигенция! — передразнил Лукин. — Русская интеллигенция в массе своей всегда была инфантильна и труслива, и дальше хорошего доброго царя мечты ее не шли. Залезть целиком в себя и покопаться сладострастно гвоздиком в собственных чувствах и переживаниях, растравить себя жалостью к себе же и себе подобным — это да! А отстоять свое человеческое достоинство, право жить по собственному разумению, да просто и банально — защитить свое имущество! — тут позиция страусиная. Почитайте нашу великую литературу, и вы увидите, что я прав! В этом смысле все мы — ущербные — вышли из гоголевской «Шинели». Отсюда и переворот семнадцатого. Все, что произошло и происходит с нами, глубоко закономерно. От неумения и нежелания защитить собственное достоинство до холуйства и прихлебательства — всего один шаг, и этот шаг нашей творческой интеллигенцией сделан. Поэтому и неясно, где кончается наша мессианская литература и начинается ОГПУ. Поэтому и соревнование ее деятелей — кто быстрее и прямолинейнее отразит в своих бессмертных произведениях последнее по времени решение партии! Успел, ухватил, а дальше начинается угар, жизнь одним днем, с водкой, ресторанами и бабами. Извините, Аня, я не должен был вам это говорить…
— Знаете, не хочется верить, что все это правда! Человек живет надеждой, а это… Чем же жить? — Анна шла, понурив голову, глядя себе под ноги. — Неужели везде одно и то же?
Спустившись по лесенке, они пошли вверх по переулку.
— А вы слышали, говорят, Сталин запретил платить Демьяну Бедному больше, чем по полтиннику за строчку? Не слышали? Это на него Алексей Максимович нажаловался…
Лукин промолчал. Анна не знала, слушает он ее или думает о чем-то своем. Рядом с ним она чувствовала себя под защитой, испытывала приятное, забытое с детства ощущение покоя. «То, что будет завтра, — думала она, — будет завтра, а сегодня, сейчас, мне просто и хорошо». Они остановились у подъезда. Лукин повернул ее к себе лицом, внимательно и, как показалось Анне, сурово посмотрел в глаза.
— Сегодня был длинный день, вы устали, — сказал он, — но тем не менее мне еще кое-что надо вам сказать. Начнем с Сергея Сергеевича. Его во что бы то ни стало надо положить в больницу. Сердце, легкие, печень — что угодно, но из института его надо срочно убрать. Этим займетесь вы! Если понадобятся деньги, скажете. Второе… — Он обернулся, оглядел пустую улицу. — Все, о чем мы с вами тут беседовали, включая пауков в литературной банке, ни с кем не обсуждать! Думайте — когда, с кем и о чем вы говорите. Это значительно серьезнее, чем вам может показаться. Кто-то где-то пролил кувшин зла, и оно разлилось по сердцам людей. Или помните, как у Андерсена, — по миру разлетелись осколки зеркала.
Анна улыбнулась.
— Хорошо бы нашелся такой волшебник, чтобы разом все изменил, вернул людям человеческий облик!
— К сожалению, так не бывает. Дорога одна — кто позволил стащить себя вниз, должен подняться самостоятельно. Это непреложный закон жизни, и никто, ни один волшебник не может его изменить. И вот еще что… — Лукин неожиданно широко улыбнулся. — Я, пожалуй, приму предложение вашего режиссера и пойду работать в ваш театр. Если, конечно, вы не будете возражать…
Анне показалось, что он хочет сказать еще что-то, но Лукин промолчал.
На лестнице пахло кошками. Бывший доходный дом спал и видел суетные совдеповские сны. На кухне горел свет, наполняя ее розово-грязное пространство тусклым маревом. Стараясь не шуметь, Анна на цыпочках прошла по коридору, приоткрыв дверь своей комнаты, замерла на мгновение, бросила взгляд на Лукина. Он все еще стоял у входа, смотрел ей вслед. Дверь закрылась. Продолжая улыбаться, Лукин разделся в своей комнате, накинул вместо пижамы новую блузу. Где-то в соседней квартире пробило двенадцать. Подогрев на электроплитке чай, он уселся со стаканом в руке в старое потертое кресло и придвинул к себе стопку купленных днем газет. Просмотр прессы он начал с «Крокодила», который показался ему скучным и совершенно не смешным. Две «лучшие» из всего прочитанного остроты скорее настораживали и заставляли задуматься, чем развлекали. «Если парень хорошо играет на скрипке, — читал Лукин, недовольно морща лоб, — это еще не значит, что он не оппортунист». Второй перл относился к области внешней политики и утверждал, что, пока Лига Наций закрыта на обед, Япония пообедает Китаем. Было еще что-то про комчванство, но такого качества, что заставляло лишь пожалеть об оскудении юмористического дара пишущей братии. Печатавшиеся в газетах новости утомляли однообразием, и ему даже показалось, что все их от начала и до конца написал один и тот же человек. Ничего выдающегося в мире за день не произошло. Опять ожидали роспуска германского парламента, Гитлер все так же жаждал власти, в то время как Страна Советов боролась за создание кадров собственной культурной интеллигенции. Выражение «культурная интеллигенция» Лукину понравилось, и он даже пожалел, что оно не из «Крокодила». В оставленной им напоследок «Правде» заголовки были четче и определеннее, в них звучала угроза: «Усилим борьбу с правооппортунистическим самотеком в хлебозаготовках!», «Беспощадно разоблачать расхитителей социалистической собственности!» Все газеты отметили новое нападение китайских добровольцев на Мукден и опубликовали материалы к юбилею Горького. Закончив таким образом знакомство с прессой, Лукин бесцеремонно сбросил газеты на пол и, закурив, принялся в задумчивости рассматривать висевшую рядом книжную полку. Библиотека пролетария не показалась ему элитарной. Ее составили с полдюжины мятых книжек в потертых бумажных обложках, все как одна — из серии приключений, и первое пробное издание краткой биографии вождя народов. Протянув руку, Лукин снял с полки книгу в твердом картонном переплете, раскрыл ее. На глянцевой странице был изображен человек, пышные усы которого нависали над тяжелым подбородком. Мужчина щурился, будто хотел получше рассмотреть и запомнить Лукина, морщил узкий лоб под густыми, зачесанными назад волосами. Что было в этом лице? Непреклонная воля? Жестокость? Звериная хитрость?..
Скрипнула дверь, Лукин поднял голову. Перед ним, одетая в широкую юбку и цветастую кофту, стояла Люси. Гладкие, забранные гребнем волосы открывали болезненно красивое, бледное до голубизны лицо. Казалось, кто-то специально стер с него все краски, уподобив белому холсту, на котором только еще предстояло написать женский портрет. Впрочем, некоторые черты этого портрета уже проступили: на Лукина смотрели большие, лихорадочно блестевшие глаза.
— Не помешаю? — Люси закрыла за собой дверь, прошла, опустилась на поставленный на чурбачки, застланный одеялом матрас. — Знаете, я ведь сегодня не пила! — Она заложила ногу на ногу так, что приоткрылось круглое красивое колено, продолжала своим грудным волнующим голосом: — И на службу не пошла… Из-за вас! Проснулась днем, будто от толчка, и только одна мысль: это он! Не смейтесь, пожалуйста, не обижайте меня — да, я знаю, что это и смешно, и грустно, но я в вас влюбилась. Вы мой спаситель, единственный шанс в этой жизни! Ей-богу, не вру! — Она стрельнула в него глазами, просительно улыбнулась. — Лукин, заберите меня из этого свинарника! Заберите, не пожалеете. Я буду для вас всем — любовницей, кухаркой, собакой, только заберите. У меня ведь и зелененькие есть, я не такая дура, чтобы отдавать им все до цента.
— Вам про меня рассказал Телятин?
— Рассказал? Так, немного… например, что все и всегда зовут вас Лукиным. Нет, действительно, увезите меня отсюда! Я весь день сегодня представляла, как мы с вами гуляем по Парижу. А хотите, поедем в деревню, только далеко-далеко. Вы будете пахать землю, а я — сидеть у окна и ждать вашего возвращения…
— Кокаин? Морфий? — Лукин посмотрел ей в глаза.
— Так, для настроения, чтобы не повеситься. Не знаю, как вам, а мне неприятна мысль, что меня найдут в петле застывшую, холодную, а то еще будут снимать и уронят… Все это глупо и мерзко, как сама жизнь! — Она вдруг заплакала, и слезы текли из ее открытых глаз, и она их не вытирала. — Нет больше сил, — шептала Люси, — кругом грязь и скотство. Они заставляют меня спать с иностранцами, а потом писать, о чем говорили. Я ведь и по-французски и по-немецки, училась в Институте благородных девиц… — Она шмыгнула носом, высморкалась в платочек. — Деньги отбирают, говорят, что по мне плачет тюрьма, а сами только и норовят залезть ко мне в постель. Скоты, немытое быдло… — Люси уронила руки на колени и, глядя в пространство перед собой, сказала упавшим голосом: — Я устала.
Лукин взял с матраса пачку сигарет, протянул ей. Женщина почему-то понюхала сигарету и только потом закурила.
— Французские. — Прогнувшись назад и выпустив в потолок струйку дыма, попросила: — Поищите там у пролетария, — она показала длинным пальцем с кроваво-красным ногтем на шифоньер, — у него всегда есть что выпить. Они если не алкаши, то все как один куркули.
Лукин нагнулся, пошарил в углу выдвижного ящика и вытащил на свет запечатанную сургучом бутылку водки. Люси протянула ему стоявшую тут же чашку с отбитой ручкой.
— Налейте! Полную! Да наливайте, наливайте, у нас с Петрушей свои рабоче-крестьянские счеты! — Она хохотнула, донесла водку до губ, выпила маленькими глоточками, постепенно запрокидывая голову. — Теперь ты! Не хочешь? Брезгаешь?
Лукин видел, как она моментально пьянеет, как на красивых губах проступает плавающая полупрезрительная улыбка.
— Да знаешь ли ты, что перед тобой сидит графиня? И вообще я завтра уезжаю в Париж, а ты будешь гнить здесь заживо, пока у тебя не провалится нос, потому что в этой стране у всех единый пролетарский сифилис. Ну, чего же ты ждешь? Бросайся на меня, рви на мне одежду, бери меня. Ты гегемон, тебе можно все. — Выражение ее лица изменилось, стало высокомерным и презрительным. Лукин подумал, что о происхождении она, скорее всего, не врет. — Не желаешь?.. Так и запишем! — Люси покачнулась, с силой ткнула окурок в служившее пепельницей блюдце. — Просто ты такой же импотент, как все они! Да и выглядишь ты как типичный ОГПУшник, такая же мразь. Теперь я понимаю, я все понимаю… Тебя специально подослали, чтобы проверить мою лояльность режиму. — Она замолчала, титаническая работа мысли отразилась на ее искаженном гримасой лице. — А что я такого сказала? Что импотенты и мразь, так это я про постель, а не про советскую власть. Не… меня на козе не объедешь! И передай своему Сергею Сергеевичу, что я больше с ним спать не буду. По политическим мотивам… — Неверно ступая по скрипучим половицам паркета, женщина пошла к двери, обернулась, посмотрела на Лукина пустыми, невидящими глазами. — Я-то к тебе как к человеку, как к мужчине! А ты… — Она безнадежно махнула рукой. — Фуфло! Да вижу я, вижу, не слепая — за Анькой ухлестываешь. Театр… под ручку… Думаешь, она другая? Все одинаковые, все! Только жареный петух ее еще не клюнул. А поманят пальчиком, позовут, и пойдет как миленькая! И хорошо, если я за нее словечко замолвлю, тогда не сразу в расход. — Люси криво усмехнулась. — Был у нее тут ухажер, считай что женишок. Тоже все в концерты да на высокие темы беседовал, цветочки дарил… А потом раз — и исчез! Расспросил про нее в театре, выяснил, на каком счету дядя в институте, и — с концами! — Она готова была рассмеяться, но вместо этого очень просто, будто констатировала факт, сказала: — Страшное время. Не люди, а призраки. Да это и не жизнь, и они не живут…
Люси толкнула дверь, вышла в коридор, но тут же вернулась.
— Я, наверное, скоро умру. Сегодня видела красивый сон. Огромный пустой собор, и я будто маленькая девочка, и пятно мозаики на плитах пола. Играет орган, и на душе спокойно так, хорошо, и ничего, совсем ничего не надо… — Люси замолчала, и ему вдруг показалось, что она вовсе не пьяна. Женщина подняла на него огромные русалочьи глаза. — Не отталкивай меня, Лукин, я ведь правда тебя люблю. Не веришь? Ну хочешь, на колени встану?.. Не хочешь… Жаль, что все выходит так глупо…
Люси криво усмехнулась, болезненная гримаса исказила ее лицо. Потом медленно подняла руку, прицелилась в Лукина из пальца.
— Бам!
Если бы некто досужий вознамерился понаблюдать, как прожил Лукин следующий день, он непременно заключил бы, что этот высокий средних лет мужчина приехал в Москву развеяться. Явно тяготея к историческим местам столицы, он несколько часов кряду провел, разглядывая в деталях Красную площадь, затем с такой же дотошностью знакомился со сквериком перед Большим театром и прилегающими к нему зданиями и улицами. Какое-то время он даже посидел на лавочке, покуривая и любуясь фасадом всемирно известной цитадели оперного и балетного искусства, потом с видом человека, получающего удовольствие от собственного безделья, слонялся по центру, глазея на все подряд. Как и полагается, закончил он этот день в самом театре, однако долго там не пробыл. Отметив про себя, что центральная гостевая ложа находится много выше уровня сцены, Лукин под шиканье соседей покинул ложу бенуара и, оказавшись снова на улице, направился пешком во МХАТ. Дождавшись антракта, он занял свое место в партере и, оглядев устройство зала, успокоился и пьесу досмотрел до конца. Шел «Суд» Киршона, и Лукину было интересно, что написал виденный им в театре Вахтангова лощеный молодой человек. Прилизанная красивость мужчины ему не понравилась, и теперь, стараясь подавить предубеждение, Лукин внимательно вслушивался в текст. Он показался ему скучным, сюжет грешил заданностью, и вся пьеса была какой-то камерной и искусственной. «По крайней мере, познакомился с кусочком соцреализма», — думал Лукин, возвращаясь на квартиру Телятиных. В этот вечер, отказавшись от чая и договорившись с Анной о встрече, он рано лег спать, но долго не мог заснуть, прислушивался к утробным звукам отходившего ко сну дома.
На следующий день за час до полудня он уже снова был на Театральной площади, обходя ее кругами и приглядываясь ко всему, что происходило на этом пятачке московской жизни. А она текла в обычном своем будничном ритме, люди спешили по делам, продавщицы в белых фартуках наливали газировку, неторопливые молодые мамаши толкали перед собой тяжеловесные, чем-то напоминавшие автомобили коляски. Подошедший к остановке трамвай дал предупреждающий звонок, Лукин посмотрел на круглые городские часы на столбе. Они показывали без двух минут двенадцать. В ту же секунду краем глаза он увидел входившего в скверик Седого. В руках он держал черный тубус и потертый портфель, и одеждой, и манерой держаться напоминал инженера, вынужденного, по-видимому, брать работу на дом. Не суетясь, устраиваясь основательно и солидно, Седой опустился на скамейку и, достав из портфеля завернутый в пергамент бутерброд и бутылку молока, принялся за обед. Молодец, мысленно похвалил его Лукин, держится в образе, все психологически выверено. Какой артист пропадает, ну просто Кторов!
Лукин не спеша обошел сквер: ничего необычного не происходило. Седой тем временем закончил жевать свой бутерброд и, сыто отвалившись на спинку скамьи, закурил. Он имел вид человека, заслужившего эту маленькую передышку и наслаждавшегося ею. Городские часы показывали десять минут первого. Лукин расстегнул блузу, прикоснулся к рукоятке нагана и с рассеянным видом направился к центру скверика. Вытащив из кармана папиросу, он в поисках огня оглядывался по сторонам, усиленно вертел головой, а оказавшись в нескольких метрах от Седого, просветлел лицом и направился прямо к нему.
— Разрешите?
С недовольным видом потревоженного человека Седой протянул ему спички. Лукин прикурил, опустился рядом на скамейку.
— Прекрасная погода! — Благодарно кивнув, он вернул коробок и естественным движением придвинул к себе тубус. Поставив его между колен, Лукин сдвинул крышку и заглянул в черное нутро. То, что он увидел, его полностью удовлетворило. Так же размеренно и непринужденно Лукин вытащил из кармана небольшую завернутую в газету пачку и положил ее между собой и Седым. Край солнца показался из-за облака, ласково пригрел маленький скверик. Две молодые мамы за руку с детьми прошли в сторону могучих колонн театра. Седой согнул руку, посмотрел на часы и, нервно выкинув окурок, начал собираться. Аккуратно сложив промасленную бумагу, он засунул ее вместе со свертком и пустой бутылкой в портфель, будто что-то потеряв, начал копаться в его утробе, проверял деньги. На короткое мгновение их взгляды встретились, в них не было ничего, кроме настороженности и внимания. Регулировщик в белой гимнастерке прошел мимо, помахивая полосатой палкой. Седой щелкнул замками портфеля, поднялся, одернул кургузый инженерский пиджачишко. Глядя ему вслед, Лукин видел, как меняется его походка, обретая черты деловой устремленности, по которой легко можно узнать ответственных работников с портфелями. Великий пропадает артист, подумал Лукин. Станиславский был бы доволен!
Поднявшись со скамейки, он небрежно прихватил за ручку тубус и лениво направился в сторону Тверской. Поколесив по городу с час и сменив несколько трамваев, Лукин взял такси и вернулся на квартиру Телятиных. Время было выбрано удачно, в этот полуденный час она была пуста. Запершись в своей комнате, он вытащил из тубуса винтовку и придирчиво ее осмотрел. Она была не новой, но в хорошем состоянии, почищена и смазана и вообще производила впечатление вещи, которой дорожили. Раскрыв находившийся тут же футляр, Лукин вытащил из него и привинтил к казенной части ружья толстый, заканчивающийся упором стержень, навернул на дуло круглую коробку глушителя и закрепил винтом оптический прицел. Все детали были отлично подогнаны, и, собрав их, он получил удовольствие от вида всей конструкции. Есть все-таки что-то противоестественное в том, что оружие убийства красиво, подумал Лукин, вскидывая винтовку к плечу и прицеливаясь. Он готов был поклясться, что на двести метров не промахнется в пятачок. Вопрос только, как подойти к цели на эти двести метров! Лукин усмехнулся, проверил лежавшие в коробочке патроны: их было десять. Разобрав винтовку и тщательно стерев отпечатки пальцев, он, беря каждую деталь тряпочкой, уложил их в футляр, вместе со стволом засунул в тубус. Потом поднялся по черной лестнице на чердак и спрятал его за толстой балкой, привалив для верности разбросанным тут же хламом. Закончив таким образом операцию, Лукин тщательно вымыл руки и, сменив рубашку и причесавшись перед зеркалом шифоньера, отправился в театр Вахтангова, где у него была назначена встреча с Анной. Впрочем, уже в фойе ему стало ясно, что пришел он не вовремя: в театре явно что-то происходило. Встретивший его в дверях администратор был возбужден до крайности и отчего-то потребовал удостоверение личности и пропуск, а на объяснения Лукина о назначенной встрече с Захавой, нервически махнув рукой, сказал:
— Не время сейчас, не время! — Потом, почему-то перейдя на доверительный шепот, продолжал: — Товарищи из ЦК! Проводят совещание с труппой в зрительном зале! Видел я вас днями с Борисом Евгеньевичем, но поверьте, душка, ему сейчас не до вас! Посидите где-нибудь, подождите!..
И тут же забыв про существование Лукина, администратор побежал вверх по лестнице. Воспользовавшись предоставленной ему свободой действий, Лукин не спеша поднялся на третий этаж и, пройдя по коридору, скользнул за тяжелую портьеру, прикрывавшую один из входов на балкон. С высоты яруса ему видна была лишь залитая светом сцена, на которой, застланный чем-то бархатным и красным, стоял стол президиума. За ним с сосредоточенным видом сидело в рядок несколько мужчин. Лукин узнал одного лишь Захаву. Толстый, обтянутый полувоенной формой человек стоял за трибуной и, то и дело поглаживая выбритую голову, обращался к невидимой Лукину аудитории. В большом пустом зале слова его звучали глухо. Лукин вжался в стену, прислушался.
— Таким образом, — говорил толстяк, — премьера «Егора Булычова» должна стать основным событием того всенародного празднества, которым ознаменуется юбилей всеми нами горячо любимого Алексея Максимовича. Партия, можно сказать, доверила вам высокую честь и ответственность сражаться на переднем крае идеологической борьбы за новое, пролетарское искусство!..
Лукин поднял глаза от трибуны. Над сценой, во всю ее ширину, висел лозунг: «За боевые темпы! За творчество высокого накала!»
— Заканчивая, товарищи, — продолжал тем временем выступающий, — я хочу еще раз призвать вас к бдительности! Враг не дремлет, товарищи! Мы живем в такое время, когда оппортунисты всех мастей, злобствуя на наши успехи и достижения, высунули на свет свое звериное рыло. В этой связи хочу предупредить, что мы в ЦК взяли под строжайший контроль все, что касается вашей постановки. Не исключаю, что на премьере будут руководители партии и правительства, что налагает на ваш коллектив особую ответственность. Желаю вам, товарищи, четкости в работе и больших творческих успехов!
Толстяк в полувоенном выкатился из-за трибуны, сел в президиуме. Его место занял средних лет волнующийся человек в черном официальном костюме и при галстуке. Говорил он отрывисто, но достаточно гладко, обращаясь в основном к сидевшим за длинным столом.
— Под руководством партии, Фрунзенского районного комитета ВКП(б) наш молодой театр стал одной из крупнейших культурных единиц столицы. Мы шефствуем над заводом «Каучук», двумя воинскими частями, московской школой номер 27 и Минусинским районом страны, откуда только что вернулись три наши бригады. Высоко ценя оказанное нам партией доверие, мы, молодой театр, полностью сознаем политическую весомость взятого на себя обязательства. Юбилей великого пролетарского писателя, всеми нами горячо любимого Алексея Максимовича Горького, — это событие мирового значения, и коллектив театра высоко пронесет знамя социалистического искусства. Взяв постановку пьесы под особый контроль, мы издаем специальный бюллетень по работе над спектаклем, развернуто социалистическое соревнование с той частью труппы, которая занята постановкой к годовщине революции пьесы товарища Славина «Иностранная коллегия», в фойе театра организуется выставка «Творчество Горького за 40 лет»…
Лукин выскользнул в коридор, спустившись на этаж ниже, сел на затянутую плюшем скамейку. Голоса из зала сюда не доносились, и он мог спокойно подождать конца политического представления. Впрочем, довольно скоро центральные двери зрительного зала открылись, и сопровождаемые местным начальством высокие гости покинули театр. Выждав для верности еще минут пять, Лукин спустился по боковой лестнице и сел в последний ряд кресел партера. Совещание закончилось, в зале остались лишь те, кто участвовал в постановке. За столом президиума никого не было, и только Захава расхаживал по проходу у сцены. Говорил он в свойственной ему ровной манере, как бы рассуждая сам с собой и знакомя с этими рассуждениями своих коллег.
— Никто не свободен в этой жизни, и сюжет, в силу своей статичности, налагает на нас ограничения. Нет действия, нет развития событий, и вытащить пьесу можно только психологической глубиной образов. Необходимо каждый из них наполнить собой. Я понимаю, что говорю прописные истины, но мне хотелось бы, чтобы поставленную задачу мы все понимали одинаково. Как нам правильно подсказали, сила спектакля в раскрытии политической обстановки эпохи, вскормившей Булычовых. Считайте эти мои слова за увертюру к репетиции и давайте все-таки начнем с первого акта и попытаемся прогнать его вместе со вторым!
В зале возникло движение, несколько человек поднялись на сцену, в то время как Захава прошел в зал и сел на одно из крайних кресел. Воспользовавшись возникшей паузой, Лукин приблизился, поздоровался.
— А, это вы! Аня мне говорила, и, признаться, я буду благодарен вам за помощь. Представляете, не хватает тривиальной рабочей силы! Мы безбожно отстаем с декорациями, и я физически устал гоняться то за завхозом, то за постоянно исчезающим Дмитриевым. Это наш художник, — пояснил Захава автоматически, явно устремляясь мыслями на сцену. Он уже, казалось, забыл о Лукине, как вдруг повернулся к нему и добавил: — Идите познакомьтесь с заведующим мастерскими. Акимыч тот еще фрукт, но дело знает и никогда не подводил. А завтра — в отдел кадров с заявлением…
Борис Евгеньевич поднялся из кресла, замахал рукой:
— Нет, нет, исходная расстановка, как вчера, и, пожалуйста, не будем терять время…
Сочтя эти слова за конец аудиенции, Лукин отошел от режиссера и отправился на поиски Акимыча. Он нашел его в помещении рядом с мастерскими, сплошь заставленном какими-то рамами с натянутым на них холстом и размалеванными красками фанерными щитами. Акимыч оказался пожилым седоволосым мужчиной, коренастым и кряжистым.
— Значит, говоришь, Борис Евгеньевич послал? — подвигал он кустистыми седыми бровями. — Фамилия, говоришь, Лукин? Ну что ж, Лукин так Лукин, мы тоже не без понятия и на совещании присутствовали! На работягу-то ты не больно смахиваешь, ну да это дело не мое, начальству виднее! Садись вон в сторонку, бди!..
Лукин лишь усмехнулся, ничего не сказал. Попросив показать ему эскизы декораций, он углубился в изучение рисунков, потом отложил их, достал из кармана блузы коробку «Казбека» и предложил папиросу мастеру.
— Кучеряво живешь! — прищурился Акимыч. — Ну да мы свои, по жизни-то оно так вернее.
Он извлек на свет пачку махорки, положил ее на стол. На приклеенной сверху этикетке был изображен мешок, на котором сидел мужик. Под картинкой Лукин прочел надпись: «Кури махорку КТК, и в миг пройдет твоя тоска!» Из папиросной бумажки Акимыч ловко свернул ровненькую толстенькую сигаретку, воткнул ее в длинный костяной мундштучок.
— А что, с декорациями не торопитесь? — Лукин закурил, откинувшись на спинку стула, посмотрел на складную, плотную фигуру мастера. — Рабочих рук не хватает?
— Хватает — не хватает, — загадочно покачал головой Акимыч, — куда спешить!..
— Так вроде премьера на носу…
— Это зависит от носа, — философски заметил мастер. — У наших, у творческих, семь пятниц на неделе. Сегодня сделай так, завтра эдак, а как время подопрет, они на все согласные. Пусть перебесятся, а там видно будет, все равно я лучше их знаю, что и где должно на сцене стоять!..
Не успел он изложить свой подход к работе с артистической интеллигенцией, как в проеме двери показалась растрепанная женская голова и по-военному скомандовала:
— Акимыч, к Захаве! Они там с художником друг друга за грудки…
— Во, видишь, — прокомментировал Акимыч, — значит, дозревают до кондиции!..
Собрав со стола кипу эскизов, он положил их аккуратненько в папочку, завязал на ней ботиночные шнурочки и вразвалочку отправился в зрительный зал. В предвкушении зрелища корриды Лукин поспешил за ним.
— А я замаялся всем объяснять, — говорил человек в художнической блузе, расхаживая перед сценой и отбивая темп собственной речи рукой, — дерево надо переставить! Не должно оно лезть в окно. Ну, голубчик, ну, батенька, — бросился он по проходу, завидев Акимыча, — ну сделайте «кельк-шоз» с кабинетом Булычова, в нем же не развернуться!
— Послушайте, Акимыч, — перебил художника Захава, — я все-таки считаю, что лестница на второй этаж должна находиться на сцене! Нельзя, чтобы актер уходил куда-то за кулисы и только потом появлялся наверху. Это самое «потом» прерывает действие, противоречит психологии внутреннего развития спектакля…
— Но из-за вашей лестницы невозможно увеличить кабинет Булычова, — не соглашался художник. — Это еще надо посмотреть, прерывается действие или нет, а вот когда артисту негде, извините за выражение, стоять, тут уже не до всяких там изысков. Да и времени на вашу лестницу нет, и строить ее некому. Акимыч, у вас осталось время на лестницу? Не осталось! — тут же продолжал художник, не давая Акимычу раскрыть рта. — А премьера вот она — рукой подать!
Акимыч благоразумно молчал, наблюдая за сражением. Лукин приблизился, сказал из-за его спины:
— Лестница необходима даже с точки зрения сбалансированности декораций. Вокруг нее, как вокруг центрального элемента, компонуется все остальное. Я сравнивал два ваших эскиза — с лестницей значительно лучше!
— Вот видите, что говорит свежий человек, — обрадовался Захава.
Художник посмотрел на Лукина с таким выражением, будто хотел спросить: а ты кто такой, но только махнул рукой.
— А… делайте как хотите! — Он повернулся лицом к сцене, где была смонтирована часть декораций, и на остатках запала продолжал: — Но дерево из окошка, сделайте одолжение, уберите. Этого я вам не отдам!
— Что ж, — хитро улыбнулся в усы Акимыч, — ты лестницу предложил, вот сам ее и делай!
— Надо досок, материала. А так хитрость-то небольшая! — согласился Лукин.
— Досок на складе навалом. Вот завтра и поезжай. Ну а что до хитрости, это надо еще посмотреть!
В мастерскую вернулись молча. Лукин засел за стол, набросал чертежик, прикинул по эскизам размеры. Акимыч ходил кругами, пыхтел, но подойти и посмотреть, что из всего этого выходит, не позволяла гордость. Помаявшись так еще с часок, он переоделся, буркнул перед уходом:
— Свет потуши и запри тут все, инструмент могут попереть. Народ — он вором был, вором и остался.
Лукин просидел за чертежами часов до девяти. Обмерив уже готовые декорации, он занес размеры на бумагу, прикинул новую компоновку. Лестница вписывалась так, будто была задумана с самого начала. Весь разрез двухэтажного дома сразу приобретал достоверный вид и какую-то основательную убедительность. Удовлетворенный полученным результатом, Лукин запер мастерскую и направился в зрительный зал, чтобы представить себе, как все будет выглядеть в реальном масштабе. Однако сцена все еще была занята. Репетиция «Егора Булычова» закончилась, и теперь шел прогон отдельных картин из других пьес Горького, которые планировалось показывать на малой сцене и в фойе. В одной из них была занята и Анна, сидевшая в середине зала и наблюдавшая за ходом репетиции. Заметив ее от дверей, Лукин подошел, сел рядом.
— Похоже, вы сразу взялись за работу, — улыбнулась она, увидев у него в руках эскиз декораций. — Как поговорили с Захавой?
— Прекрасно! Завтра в отдел кадров, — ответил на улыбку Лукин. — Получил государственной важности задание: построить лестницу.
— А я сегодня положила дядю в Боткинскую. У меня там приятельница врачом, она говорит, с сердцем у него действительно нелады.
Работавший с актерами режиссер обернулся, устало посмотрел в их сторону. Они замолчали и сидели так до конца репетиции. Домой ехали на трамвае, стояли на задней площадке. Огромная белая луна заливала мир серебряным сиянием, легкий теплый ветерок шевелил листья деревьев, и черные кружева теней дрожали на земле. Горький запах увядания заползал в душу, томил, хотелось удержать истлевавшее лето, хотелось любви. Где-то играл патефон, и слова романса плыли, как по волнам, в них была разлита нега юга: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»
— Какая чудесная ночь! — сказала Анна. — В ней и нежность, и грусть умирания. Посмотрите, крыши домов белы, будто от снега. В такие ночи почему-то жалко себя и душа не на месте, рвется в эту холодную бескрайнюю высь. Скажите, вы знаете какие-нибудь страшные истории?..
— Одну. Про свою несложившуюся жизнь…
— Вам грустно? Не надо о грустном. Расскажите мне что-нибудь интересное!
— Не знаю, заинтересует ли это вас? — улыбнулся Лукин. Они стояли очень близко. Трамвай на повороте занесло, Анну прижало к нему. Он обнял ее и уже не отпустил. — Я вас люблю! Я, наверное, не должен вам этого говорить. Жизнь моя нелепая, неустроенная…
— Не говорите больше. — Анна прижалась к нему, едва сдерживая слезы. — Я вас ждала, я вас так ждала!
Лукин наклонился, поцеловал ее в губы. Потом отстранился, посмотрел в глаза.
— Я не вправе подвергать вас опасности! Обещайте мне одно: может наступить момент, и очень скоро, когда нам придется бежать. Без рассуждений, бросая все. Обещайте, что подчинитесь, иначе я сегодня же должен исчезнуть из вашей жизни.
Лукин смотрел ей в глаза. Одни на задней площадке трамвая, они неслись через пространство и время, через анфилады восходящих миров.
— Я всегда верила, что вы придете, — сказала Анна просто. — Я молилась, и вы пришли. Господи, спасибо тебе за ниспосланное счастье!
Утром Лукин забежал в свою комнату побриться и сменить рубашку. Попавшаяся навстречу Люси тенью шмыгнула в кухню. Лукин поздоровался, но она не ответила, даже не подняла на него глаз. Вернувшись к завтраку, он положил перед Анной пачку денег, сказал:
— Тебе понадобятся. Запомни адрес. — Лукин написал что-то на листке, протянул Анне. — Запомни хорошенько, потом напишешь на обороте!
Шевеля губами, Анна заучила написанное, перевернув листок, взяла карандаш. Лукин на цыпочках подошел к двери, рывком распахнул ее. В коридоре никого не было, однако за приоткрытой дверью комнаты Люси ему почудилось быстрое движенье. Выждав немного, он вернулся за стол, взял у Анны бумажку и, перечитав, порвал на мелкие клочки. Аккуратнейшим образом ссыпав их в жестяную пепельницу, Лукин поднес к получившейся кучке спичку.
— И еще… — Он помешал концом ножа пепел, наклонившись к уху Анны, зашептал: — Пойдешь туда, как только я скажу. Немедленно, бросив все и не рассуждая. Будешь ждать моего прихода сутки, если не приду, пробирайся в Никольск-Уссурийский. Это недалеко от Владивостока на границе с Китаем. Найдешь там старика Чена, его все знают, и покажешь вот это. — Лукин снял с шеи нательный крестик, положил его в руку Анне. — Он все поймет, снабдит деньгами и позаботится, чтобы ты добралась до Европы… Вот, пожалуй, и все.
— Ты задумал что-то опасное?
— Отнюдь, — улыбнулся Лукин. — Просто надо кое-что закончить, что не успели с Сергеем Сергеевичем в восемнадцатом.
— А дядя?
Лукин посмотрел ей в глаза, Анна прочла в его взгляде тревогу.
— Ему скажешь в последний момент. Если уходить не захочет — это его решение. Да, чуть не забыл, крестик должен быть всегда с тобой, деньги будешь носить в специальном поясе… Ну же, что ты на меня так смотришь? Расскажи мне что-нибудь хорошенькое! Что у вас творится в театре?
Он сел напротив Анны, намазал хлеб маслом, положил на него кружок колбасы. Она смотрела, как он ест, энергично работая челюстями, в глазах у нее стояли слезы.
— Вчера, — начала она, — вчера приезжали из ЦК, было совещание с труппой… — Анна достала платочек, промокнула глаза. — Говорили, как это важно и ответственно, и почему-то пугали оппортунистами. Я в этом плохо разбираюсь, но Борис Васильевич потом сказал, что это серьезно.
— Борис Евгеньевич, — поправил Лукин автоматически.
— Нет, Борис Евгеньевич — это Захава, а сказал Щукин! Ты не знаешь Щукина? — удивилась Анна. — Они вместе с Захавой ставят пьесу, и Борис Васильевич играет Булычова. А еще говорили, что Алексей Максимович обещал привезти в театр самого!..
— Ну да, поедет он в какой-то там театр, — с ходу усомнился Лукин, отрезая кружок колбасы.
— Не в «какой-то там», а к Вахтангову, — почти обиделась за свой театр Анна. — Все знают, что Горький очень близок к Сталину и вроде как у него на связи с творческой интеллигенцией. Благодаря ему Иосиф Виссарионович стал заядлым театралом, и даже его жена организовала нечто вроде салона для людей искусства. Поит их чаем и вообще…
— Ну, этого я не знаю, — рассеянно согласился Лукин, поднимаясь из-за стола. — Пойдем, а то опоздаешь на свою репетицию! Мне сегодня предстоит взять у завхоза полуторку — и на склад, выбирать доски для дополнительных декораций…
На углу в ожидании трамвая Лукин купил у мальчишки-разносчика газету. На первой странице в глаза бросился набранный крупным шрифтом заголовок: «Пожар в Марьиной Роще». Он быстро пробежал заметку глазами. В ней говорилось, что огонь вспыхнул вчера поздним утром и продолжался около пяти часов. Выгорел целый квартал старых московских домов, в котором, по информации милиции, находились два воровских притона. Эти данные подтверждались найденными в одном из полуподвалов обгоревшими трупами с характерными пулевыми отверстиями в черепах. Уголовный розыск подозревает сведение счетов между бандами налетчиков и последующий поджог с целью замести следы.
— Что-то случилось? — Анна заглянула ему через плечо. — Неужели тебе это интересно?
— Нет, конечно, так, из любопытства. — Он сложил газету полоской, сунул в карман блузы. Люди на остановке с любопытством наблюдали необычную для Москвы картину: седоватый подтянутый мужчина наклонился и нежно поцеловал миловидную хрупкую женщину.
Впрочем, у этой сцены был и еще один свидетель. Стоя с сигаретой у кухонного окна, женщина видела, как бережно Лукин подсадил Анну на подножку трамвая, как поднялся сам, прикрывая ее от навалившейся со всех сторон толпы. Эти наблюдения прервал телефонный звонок. Подняв трубку висевшего в коридоре телефона, Люси услышала знакомый мужской голос. Через минуту, наспех одевшись, она уже выходила из дома. Лукин только еще садился в машину, чтобы ехать за досками на склад, когда Люси, миновав известное всей стране здание на Лубянке, вошла в подъезд соседнего, ничем не примечательного жилого дома. Поднявшись на четвертый этаж, она позвонила в знакомую дверь и принялась ждать. Открыли не сразу, кто-то долго возился с замком. Когда же дверь отворилась, на пороге стоял незнакомый мужчина. Он был плотен телом, кругл лицом, волнистые волосы носил артистически длинно, так, что они касались плеч. Почти приветливая улыбка блуждала на его полных губах и была бы такой, если бы во взгляде упорных карих глаз не чувствовалась настороженность.
— Извините, я, по-видимому, ошиблась, — сказала Люси, недоумевая, как такое может случиться, и совсем было повернулась уходить, но мужчина остановил ее:
— Нет, Людмила Николаевна, тут никакой ошибки нет! Я вас жду, проходите, пожалуйста, раздевайтесь. Как раз чайник поспел, попьем с вами чайку, поговорим! На улице необыкновенно тепло, — продолжал мужчина, запирая дверь и провожая женщину в комнату. — Одно слово: бабье лето! Интересно, что у англичан этот период тоже называется летом, но индейским…
Продолжая балагурить, он принес с кухни чайник, налил чай в заранее приготовленные стаканы, поставил на стол вазочку с сушками и колотый сахар.
— Ну-с, вы, я вижу, несколько удивлены. — Мужчина сел напротив Люси, положил в свой стакан кусочек сахара и, помешивая чай ложечкой, как-то очень просто, по-домашнему продолжал: — Я вас сразу же узнал по описанию. Да и на улице признал бы: у вас яркая, запоминающаяся внешность! Поневоле позавидуешь работающему с вами сотруднику — одно удовольствие встречаться с такой красивой женщиной. — Он прихлебнул горячий чай, сломав в руке сушку, отправил кусочек в рот. — Я попросил его вызвать вас, чтобы вы нам кое-что уточнили в вашем последнем донесении. Оно датировано вчерашним числом, и не далее как вчера вечером я его и просмотрел. Да, извините, я даже не представился! Моя фамилия Серпин, я следователь по особо важным делам Объединенного главного политического управления. — Серпин раскрыл лежавшую перед ним папку, вынул из нее исписанный мелким почерком Люси листок. — Да вы пейте чаек, пейте, а то остынет! Сушку возьмите… — Он начал не спеша просматривать написанное. — Так… здесь вы описываете вашу встречу с двумя немцами, очень, очень жизненно, у вас положительно литературный талант. Дальше мельком говорите о рандеву с французом. — Серпин оторвался от чтения, посмотрел на Люси. — Скажите, а что, французы действительно такие классные любовники? Ладно, ладно — шучу! — Он снова углубился в чтение. — Вот! Нашел! Вы пишете: «На просьбу отмечать все необычное сообщаю, что два дня назад к моим соседям Телятиным (информация на них передавалась ранее) приехал из Самары некто Лукин, не то искать в Москве работу, не то просто погостить…»
Серпин отложил листок, отпил из стакана чай.
— Вот вы мне и поясните, что же такого необычного в приезде этого товарища к своим друзьям в столицу? Приехал и приехал, почему вы сочли необходимым упомянуть его в своем донесении?
Людмила Николаевна пожала плечами, достала из сумочки пачку немецких сигарет. Серпин перегнулся через стол, галантно чиркнул зажигалкой.
— Как вам сказать… — начала Люси, выпуская дым к потолку, — просто мне этот человек показался не совсем обычным. Ничего особенного в нем нет, и все же какой-то он… не как все. Я, конечно, в Самаре не была, но, думаю, там люди не такие.
— Короче, — перебил ее рассуждения следователь, — у вас возникло подозрение, что этот самый Лукин выдает себя за другого и что-то скрывает? Давайте конкретнее! Что бросилось в глаза? Что привлекло внимание?
— Хорошо одет, — Людмила Николаевна сощурилась, будто разглядывая появившегося перед ее умственным взором Лукина, — держится уверенно…
— Как-то вы странно говорите, — криво усмехнулся Серпин. Его глаза уперлись в лицо Люси, словно выискивая в нем изъяны. — Страна завершает пятилетку, растет благосостояние трудящихся, а вам кажется странным, что наш человек уверенно держится и хорошо одет. Если, к примеру, судить по нашим газетам, именно на это направлены усилия партии и правительства.
— Да, да, конечно, — заспешила Людмила Николаевна. — Я совсем не то хотела сказать! Понимаете, на улице он бросается в глаза: хорошая шляпа, иностранное пальто, очень добротный костюм. Да, и сигареты курит французские — «Голуаз». И вы знаете, по-моему, он понял этакую свою экстравагантность и теперь ходит в простенькой рабочей блузе…
— Так, что еще? — Серпин пометил что-то в записной книжке. — Рассказывайте, Людмила Николаевна, рассказывайте! Как на духу. Мы же с вами свои люди, стесняться нечего. Может быть, настораживают какие-то интимные подробности? Например, в момент экстаза прорвалось что-то на иностранном языке. Время, Людмила Николаевна, такое жестокое досталось нам время — мы должны знать все, чтобы уберечь государство от врага.
— Да вроде ничего больше и нет… — помялась Людмила Николаевна. — В остальном обычный, правда, видный мужчина.
— Возраст? Как выглядит? О чем говорил с этими вашими, — Серпин сверился с бумажкой, — с Телятиными?
— Слегка за сорок. Довольно высокий, волосы темные с проседью, черты лица правильные, нос с горбинкой. Говорили, я слышала, о театре…
— Все? — Следователь тяжело в упор посмотрел в глаза Люси, поднялся из-за стола. Отойдя к окну и глядя куда-то на улицу, голосом злым и резким он продолжал: — Ты, сука, проболталась, а теперь на попятную? «Ничего не знаю, оставьте меня в покое!» Как бы не так! За марафетом, кокаинчиком с морфинчиком на брюхе ползешь. Валюту от государства утаиваешь. Да знаешь ли ты, шпионская подстилка, какое у нас на тебя дело?! Нет, тут СЛОНом не отделаться, тут тянет на вышку! Что, снюхалась с ним, переспала? Отвечать, когда тебя спрашивают!
Людмила Николаевна не отрываясь смотрела в полную, обтянутую френчем спину Серпина, не в состоянии произнести ни звука. Губы ее тряслись, в глазах стояли слезы. Она попыталась закурить, но пальцы не слушались. Серпин как ни в чем не бывало вернулся к столу, присел, посмотрел на Людмилу Николаевну почти ласково.
— Так о чем мы с вами сейчас говорили? — Он разломил в руке сушку, принялся жевать, звучно прихлебывая чай. Перегнувшись через стол, ободряюще похлопал женщину по руке. — Ну что вы, что вы, возьмите себя в руки! Все не так плохо, как вам кажется… все гораздо хуже. Мы вас ценим, и пока вы с нами дружите, — помните, как в детстве? — с вами ничего не случится! Ведь и всего-то надо — вспомнить пустяк: что он такого наговорил или сделал? Ну же!
Людмила Николаевна всхлипнула, утерла покрасневший носик платочком, отпила глоток успевшего поостыть чая.
— Я… я пришла к нему ночью. Знаете, как-то не спалось…
— Ну конечно, конечно, — подбодрил ее Серпин, улыбаясь и скептически кривя бровь. — Он, надо понимать, отказался, чем оскорбил в вас женщину. Неплохо придумано, но не пройдет. К тому же он ведь действительно вас обидел, предпочтя эту вашу соседку? А такие вещи женщины не прощают, не правда ли? С его стороны это очень и очень опрометчиво.
— Откуда вы знаете? Вы за ним следите?
— Вы же сами вчера сказали по телефону нашему сотруднику, что, скорее всего, они вместе в театре и, поскольку в квартире никого нет, он может зайти за донесением. Конечно, он заставил прийти вас саму, но эту информацию передал мне вместе с вашей бумажкой. Видите, все очень просто, надо только уметь слушать и делать выводы.
Людмила Николаевна потупилась, промолчала.
— Он хотел, чтобы я с ним уехала в Париж, — продолжала она после паузы.
— Ну, дорогая Людмила Николаевна, это уже из области легенд! Вот, оказывается, в чем дело! — Серпин вдруг стукнул себя ладонью по лбу, прищелкнул пальцами. — Вы в него втрескались. Ну не отрицайте, я же вижу, что влюбились и поэтому выгораживаете. А он меж тем крутит шашни с Телятиной. Что, разве не так? Как человек я вас понимаю — надежда умирает последней. Ах, Париж — белая акация, цветы эмиграции! Только все это в прошлом. Лукин уже никуда отсюда не уедет, а вы, если будете умницей, можете! Вы, Людмила Николаевна, себя недооцениваете, а между прочим, такие люди нужны нам не только здесь, но и за границей. Прекрасное воспитание, два языка, красавица, каких мало… Я, пожалуй, смогу позаботиться о вашей карьере. Место в посольстве или жена преуспевающего дипломата…
— Он живет с Анькой, — Людмила Николаевна закусила губу, — я сама видела, как он от нее утром выходил!..
Серпин счел за лучшее промолчать. Жадно затягиваясь, Людмила Николаевна докурила сигарету, длинными пальцами с кроваво-красным маникюром раздавила окурок в пепельнице. Небо над крышей ближайшего дома было удивительно голубым. Ей вдруг показалось, что она стоит на ступенях церкви Сакрекер, а внизу раскинулся Париж: дома, лабиринты улиц, крыши, море крыш под голубым осенним небом.
— Как-то на днях… — сказала Людмила Николаевна севшим, утратившим окраску голосом и замолчала. — У нас в дальнем конце коридора, — продолжала она, — сосед повесил вырезанный из «Огонька» портрет Иосифа Виссарионовича. В тот день он пришел, постоял у входной двери, вглядываясь в него, потом сделал так.
Людмила Николаевна встала и, вскинув руку, прицелилась из пальца, будто из пистолета, навела этот воображаемый пистолет на Серпина:
— Бах!
— Что ж, — усмехнулся следователь ОГПУ, — это уже что-то!..
На обратном пути со склада лесоматериалов Лукин попросил шофера проехать мимо дома Телятиных. Не заходя в квартиру, он поднялся по черной лестнице на чердак, раздвинул кучу хлама и извлек на свет черный тубус. Секунду подумав, Лукин открыл его, вынул оптический прицел и спрятал его в том же тайнике, потом вернул крышку тубуса на место и спустился к машине. Лениво поджидавший его за рулем полуторки флегматичный шофер не обратил на тубус никакого внимания. Минут через двадцать машина, гремя разбитой подвеской, подъехала к театру. Лукин перетаскал доски в мастерскую, сложил их поверх тубуса штабелем у стены. Наведавшийся к обеду Акимыч нашел его за работой. Критически оглядев приобретение, он поцокал языком:
— А с досками-то тебя, паря, надули. Вона, одни сучки. Нет в тебе хозяйского глазу!
Лукин не стал объяснять, что отобрать несколько таких досок ему стоило трудов. Впрочем, к занятию Лукина старик мастер большого интереса не проявил: как и обещал, к лестнице он не притронулся. Лукин же весь день проработал не покладая рук — делал заготовки — и домой пришел к полуночи. На следующий день он появился в театре ни свет ни заря и принялся собирать конструкцию, подгоняя ее к декорациям комнат. Закрывая пространство между ступенями, он на уровне собственных глаз прибил кусок доски с двумя сучками. Выбив их предварительно и несколько расточив отверстия, Лукин вернул сучки на свои места. Теперь при желании их можно было извлечь мгновенно, что открывало прекрасный обзор зрительного зала. Из зала же эти действия были незаметны, так как получавшиеся отверстия находились под ступенькой, глубоко в ее тени. Закончив с лестничным маршем, Лукин сколотил четыре полые внутри квадратные колонны и, соединив их между собой, получил нечто вроде каркаса, к которому этот лестничный пролет крепился. С боков он «зашил» каркас фанерой, наверху вровень с полом второго этажа декораций прибил площадку-настил. Таким образом, получилось некое подобие достаточно просторной кабинки, одной из сторон которой была лестница. Полюбовавшись делом рук своих, Лукин выкурил сигарету, вышел в коридор, прислушался к тому, что происходило в огромном пустом здании. Время приближалось к одиннадцати. Ночной сторож мирно дремал в закутке у парадного входа, уставшая за день труппа разошлась по домам. Лукин вернулся в мастерскую, запер за собой дверь. Вытащил из-под досок тубус, достал из него части винтовки. Собрав ее, навернул на дуло круглую коробку глушителя, вложил в укороченный магазин три патрона. С заранее подготовленным, сбитым из досок щитом вышел в тянущийся вдоль всего театра служебный коридор, прислонил мишень к дальней кирпичной стенке. Где-то пробило одиннадцать. Лукин прислушался, мягко ступая, обошел ближайшие помещения: все было пусто. Выждав немного, он зашел в мастерскую за винтовкой. От мишени его отделяло около пятидесяти метров. В мутном свете дежурных ночных фонарей Лукин передернул затвор, вскинул винтовку к плечу, прицелился и трижды нажал на курок. В пустом здании театра раздались три глухих хлопка. Не теряя времени, он бросился в мастерскую, спрятал винтовку за шкаф и снова вышел в коридор, ожидая услышать голос или шаги. Но все было тихо, сторож спал и видел сны. Постояв так с минуту, Лукин вернулся на место, откуда стрелял, подобрал пустые гильзы и только после этого пошел к мишени. Седой не обманул: винтовка была пристреляна отлично. Все три пули сидели в маленьком темном сучке, хорошо различимом на фоне светлых досок. Вернув деревянный щит в мастерскую, Лукин извлек из доски сучок и положил его в карман, где уже лежали стреляные гильзы. Потом, зарядив магазин новыми тремя патронами, он обмотал винтовку полотном и спрятал ее в полую нишу стойки каркаса, прибив сверху хорошо подогнанный кусок доски. Подвигав всю конструкцию, он убедился в том, что винтовка закреплена плотно и не издает никаких лишних звуков. Оставалось убрать тубус, что он и сделал, завалив его хламом в помещении, где хранились старые декорации. Коробочку с оставшимися четырьмя патронами Лукин захватил с собой. В эту ночь он заснул сразу, изменив привычке выкурить перед сном сигарету и проанализировать события истекших суток.
Поздним вечером того же дня в одном из окон дома на Лубянке горел свет. В комнате было двое. Невысокого роста пожилой, тщательно одетый человек расхаживал из угла в угол, второй, следователь ОГПУ, стоял, прислонившись к подоконнику, ждал. Молчание продолжалось уже несколько минут, но Серпин не намерен был его прерывать. Каждое решение должно вызреть и вылиться в конкретный приказ начальства. Его делом было сообщить факты и навести на мысль, а решать должен этот маленький седой человечек, слишком велика была цена ошибки, слишком серьезными могли быть ее последствия.
— Что ж, — пожилой, похожий на хищную птицу мужчина остановился посредине комнаты, внимательно, почти изучающе посмотрел на Серпина. То ли из-за своего невысокого роста, то ли в силу своего высокого положения в партийной иерархии голову он держал гордо, по-орлиному. — Вы считаете, что это не Париж?
— Нет, товарищ Эргаль, — почтительно возразил следователь, — я бы хотел сформулировать свою мысль по-другому. По нашим агентурным данным, он не принадлежит ни к одной из эмигрантских организаций, созданных в Париже. Так будет точнее. Впрочем, ни одна из них, насколько нам известно, и не занимается терактами.
Эргаль едва заметно пожал плечами, подошел к столу и, вытащив из портфеля желтоватые листы бумаги, протянул их следователю.
— Почитайте!
Серпин взял листы, поднес к круглой настольной лампе. Это был номер издаваемой в Париже эмигрантской газеты «Борьба», датированный мартом тридцать второго года. На первом листе был отчеркнут абзац, начинавшийся фразой: «Яна Рудзутака — этого развратника, облазившего за партийные деньги все парижские бордели, Сталин назначил председателем Центральной Контрольной Комиссии, как принято выражаться, совести партии!»
Далее шло воззвание группы «Борьба».
«Рабочие, крестьяне, члены партии! — читал Серпин. — Сталинская диктатура сбрасывает свою маску перед лицом грозных событий на Дальнем Востоке, она с циничной развязностью подает руку японской военщине, уже проглотившей Маньчжурию. В Германии банда развращенных подачками сталинских чиновников выступает против интересов немецкого пролетариата, за фашистскую диктатуру Гитлера. Всюду, где в открытом бою силы реакции ведут борьбу против демократии, сталинские лакеи становятся в ряды тех, кто разрушает единство трудящихся и готовит победу реакции. Посмотрите вокруг себя! Вы увидите систему азиатской деспотии, диктатуру „непогрешимого учителя“. Поднимайтесь! Требуйте восстановления ваших прав!»
Серпин поднял глаза от газеты, посмотрел на стоявшего скрестив руки в ожидании Эргаля.
— Все это лишний раз доказывает их слабость, — сказал он твердо. — Они способны лишь на призывы и уж совсем не на теракты. Белая эмиграция в Париже разрознена, она элементарно разложилась. Русский общевойсковой союз, преемник Добровольческой армии, во главе которого стоит генерал Миллер, просто-напросто агонизирует. Они лишь заклинают друг друга, что белая борьба не кончена, ведут разговоры о патриотическом долге, а на самом деле все это только снобизм в удивительном сочетании с нищетой. Что-что, а ситуацию в Париже мы знаем досконально: голод очень быстро делает людей сговорчивыми!
— В таком случае, — Эргаль убрал бумаги в портфель, — в таком случае мы имеем дело с одиночкой. Наружное наблюдение ничего не дало?
— Ничего, хотя пасут плотно. В то же время я их предупредил: лучше упустить из-под наблюдения, чем засветиться и спугнуть раньше времени.
— Разумно. — Эргаль кивнул, замолчал. Серпин почтительно разглядывал его точеный профиль хищной птицы, капризные губы над выдающимся вперед острым подбородком. — А может быть, — продолжал Эргаль, в задумчивости поправляя ногтем большого пальца тоненький, ниточкой, ус, — может быть, это и хорошо!.. Был бы неопровержимый факт, а уж компанию подельщиков мы и сами ему подберем. Не правда ли, кое-какой опыт в этом деле мы с вами уже имеем?.. — Он усмехнулся, посмотрел на Серпина. — Продолжайте, как мы и говорили, а что касается Алексея Максимовича, то не надо трогать старика, найдите замену. Это может привести к утечке информации, и потом у человека все-таки юбилей!
Он сложил губы в подобие улыбки, взял со стола портфель. Серпин вытянулся. Эргаль подошел к нему, какое-то время они молча смотрели друг другу в глаза.
Из своего окна следователь ОГПУ видел, как гость сел в ожидавший его большой черный автомобиль и тот, набирая с места скорость, направился в сторону Старой площади.
Следующие два дня прошли для Лукина под знаком нараставшего напряжения. Из газет стало известно, что в день премьеры «Егора Булычова» в Большом театре состоится торжественное заседание по случаю славного юбилея, которое откроет Калинин. Естественно, ожидалось, что именно в Большом соберется все руководство страны чествовать Горького. Эта новость огорчила Лукина, но на работе над спектаклем никак не сказалась. До премьеры оставались считанные дни, и репетиции шли практически непрерывно в полностью смонтированных декорациях. Правда, выяснилось, что не хватает световых точек и не установлены реостаты, и Лукину пришлось заниматься еще и этим, проводя в театре дни напролет. Когда наконец все вроде бы было готово, Захава отозвал его в сторону и сказал, что так не пойдет и надо бы подкупить кое-что из реквизита.
— Понимаете, — говорил Борис Евгеньевич, прогуливая Лукина по коридору, — вы, по сути, являетесь таким же создателем спектакля, как я или актеры. Вещи, которые зритель увидит на сцене, должны нести в себе внутренний смысл. Возьмите, например, Евангелие, или посох игуменьи, или даже связку грибов — они же не сами по себе, они лучшая характеристика их хозяев! Так что уж вы, голубчик, расстарайтесь, чтобы без дураков!
После такого внушения Лукин поехал на барахолку и докупил недостающее колоритное старье. Человек, прогуливавшийся невдалеке от торгового ряда, показался ему смутно знакомым, лицо его где-то виденным. Это настораживало, и на обратном пути в театр Лукин проверил, нет ли «хвоста», но слежки не заметил. Однако смутное чувство тревоги осталось.
Из-за занятости сцены репетиции Анны проходили прямо в фойе, и они виделись по нескольку раз на дню, вместе обедали в располагавшейся неподалеку столовой. В этих встречах, в прикосновении рук, когда оба избегали говорить о будущем, было нечто от разлитой в теплом воздухе печали угасавшего бабьего лета. Анна ничего не спрашивала, но недоговоренность стояла между ними, придавая каждой встрече остроту прощания, сиюминутную радость видеть друг друга. Украдкой Лукин целовал ее в висок, и она вдруг вздрагивала, и он знал, что счастлив. И еще у них были ночи.
Утром третьего дня Лукин возился на сцене, подгонял отошедший от каркаса щит декорации. Репетиция уже началась, прогоняли первый акт пьесы, и он старался работать тихо, не отвлекая актеров. Акимыч подошел на цыпочках, нагнулся прямо к уху и сдавленным от волнения голосом прошептал:
— Хозяин приехал!
— Кто? — не понял Лукин.
— Кто, кто?! Сталин — вот кто! — передразнил Акимыч. — Алексей Максимович привез похвастаться.
В следующее мгновение в щель между панелями декорации Лукин увидел, как в правой, последней от сцены ложе бенуара открылась дверь и на фоне горевшего в коридоре света появились одна за другой две знакомые по портретам фигуры. Первым вошел невысокий человек с крупной головой на узких прямых плечах, за ним, сутулясь и как бы стесняясь собственного роста, — высокий старик. Любой школьник узнал бы их с первого взгляда. Боковым зрением Лукин заметил движение у обеих дверей партера и на балконах — охрана. Репетиция тем временем шла своим чередом. Сидевший в первом ряду партера Захава даже не обернулся.
Лукин поднялся с колен, привычным движением отряхнул с брюк пыль и пошел не спеша к выходу со сцены. Однако только он отодвинул портьеру, как тяжелая рука легла ему на плечо. Кавказского вида мужчина вопросительно посмотрел на стоявшего рядом с ним, только что не трясшегося от страха администратора.
— Кто?
— Наш рабочий сцены… — сказал тот, запинаясь.
Дав себя обыскать, Лукин спустился по лестнице в фойе и, не обращая внимания на шедшую репетицию, наклонился к ожидавшей своего выхода Анне.
— Уходи! Немедленно!
Потом так же не спеша поднялся в мастерскую и взял с верстака стамеску. Положив инструмент в карман, он вернулся к сцене, но черноволосый кавказец заступил ему дорогу. — Декорация, — сказал Лукин, как говорят с плохо понимающими по-русски людьми, — надо работать.
Охранник покачал головой. Он стоял в полуметре от Лукина, свесив тяжелые руки, квадратные тренированные плечи закрывали проход.
— Вот, — сказал Лукин, доставая из кармана стамеску и как бы протягивая ее мужчине, — я ходил за инструментом…
Охранник переместил вес тела на правую ногу и сделал движение, будто хотел взять протянутую ему вещь, но Лукин, выпустив стамеску, мгновенно нанес ему удар ребром ладони по горлу. Мужчина захрипел, глаза его закатились, лицо из загорелого стало синюшным. Поймав бездыханное тело, Лукин оттащил его в сторону, бросил за портьеру. Вернувшись на сцену, огляделся. Никого не было. Легко ступая по помосту, он дошел до ниши под лестницей, шагнул под настил. Пахло нагретой масляной краской. Голоса актеров звучали совсем рядом за фанерной перегородкой, он узнал Мансурову, игравшую Шуру. Действуя стамеской, Лукин отжал доску на стойке каркаса, извлек винтовку. Прикосновение к оружию успокоило. Он развернул холст, мягко и беззвучно дослал патрон в ствол и вынул сучок-затычку из доски. Яркий, слепящий свет ударил в глаза, он зажмурился. По указанию Дмитриева лампу установили у края сцены, и теперь свет ее бил прямо под лестницу. Темная яма партера едва угадывалась за этой стеной света, не говоря уже о расположенных за нею ложах. Лукин выругался. Сердце бухало в груди, как колокол, кровь стучала в висках. Совсем близко Булычов голосом Щукина сказал:
— Как по-твоему — умру я?
— Не может этого быть, — ответила невидимая Лукину Глафира.
— Почему? — спросил Булычов. — Нет, брат, дела мои плохи. Очень плохи, я знаю!
Стараясь сохранять остроту зрения, Лукин щурился, не смотрел прямо на свет лампы. В кулисе, где отдыхал обездвиженный охранник, послышались голоса.
— Не верю! — сказала Глафира.
Лукин знал, что за этим следует последняя в первом акте реплика Булычова и идет занавес. Положив край глушителя на кромку отверстия, он направил ствол в сторону невидимой цели, поплотнее прижался к стойке.
— Упрямая, — начал свою последнюю реплику Щукин. — Ну, давай квасу! А я померанцевой выпью, она полезная!
Голоса в дальнем конце сцены усилились, Лукин понял, что нашли тело охранника. Тем временем невидимая ему Глафира проплыла по сцене к рампе, заслонив юбками бивший ему в глаза свет, и в тот же миг Лукин ясно различил в ложе два силуэта. Он выбрал левый, тот, что поменьше, с большой головой на узких плечах, мягко потянул за спусковой крючок. Раздался глухой хлопок. Человек в ложе дернулся и стал заваливаться набок. Будто уважительно провожая его мушкой, Лукин едва заметно сдвинулся и выстрелил вторично. В следующее мгновение двигавшийся по сцене Щукин закрыл от него цель. Не обращая внимания на необычный звук, он продолжал свою роль.
— Заперли, черти, водку! Эки свиньи! Похоже, что я заключенный, арестант!
Что-то тяжелое опустилось сзади на голову Лукина, его руки сами собой разжались, выпуская винтовку. Яркий луч света вдруг ударил сквозь дырку, изогнулся, поплыл, как плыло все вокруг. Пытаясь удержаться на ногах, он сделал шаг назад, но ноги его уже не слушались, и он упал на гладкие теплые доски сцены. Это ощущение гладкости и тепла было последним — в следующее мгновение мир для Лукина перестал существовать.
Очнулся он в камере. С койки, на которую его бросили, была видна железная дверь с глазком, выкрашенная безлико-серой краской стена и привернутый к ней стол. За столом, чинно сложив ручки на животике, сидел круглолицый плешивый мужичонка с редкими усиками и такой же редкой, клочками, бороденкой. С потолка на перевитом косичкой шнуре свисала голая электрическая лампочка. Лукин невольно застонал. Голова раскалывалась, перед глазами плыли красные круги, и обрывки каких-то слов и непонятные фразы независимо от его воли звучали в мозгу.
— А, очнулся, — обрадовался мужичонка. Поднявшись с приставного сиденья, он подошел, остановился над лежащим навзничь Лукиным. — На, попей водички, оттянет! Видно, здорово они тебя приложили, если даже фельдшер приходил, щупал пульс. Ну да все перемелется, мука будет, — философски заметил он, опускаясь на койку напротив. Лукин повернулся на бок, рукавом заслонил глаза от света. Голове немного полегчало, хотя она и гудела, как медный колокол.
— Давно я здесь?
— Давно — недавно, этого никто знать не может. Единственное место на земле, где время не течет, — внутренняя тюрьма Лубянки. Если мозгами пораскинуть, то вроде бы сейчас день, потому что горит свет, да и то неточно — иногда они нарочно жгут его круглые сутки, сбивают с панталыку.
Собравшись с силами, Лукин сел на койке, взял протянутую ему алюминиевую кружку. Вода была теплой, но он пил ее жадно, захлебываясь и проливая на мятую рубашку. Теперь он вспомнил все, вспомнил в подробностях, вспомнил заваливавшуюся набок фигуру и успокаивающее ощущение полированного курка под указательным пальцем.
— Меня зовут Шептухин, — говорил тем временем плешивый, и имя это показалось вдруг Лукину странно знакомым. — Фамилия такая. Может, запомнишь, а нет — тоже беда невелика. Я сексот, секретный сотрудник, значит. Ну, вроде как подсадная утка. Меня специально подсаживают в камеру, чтобы поскорее добиться признания, по-нашему — «расколоть». У меня в этом деле своя метода, психологическая, — я человеку сразу говорю, кто я такой. Можно, конечно, исподлючиться, наврать с три короба или строить всякие каверзы, но только это не по мне. Я гуманист, моя цель уменьшить страдания подследственного. Все едино: рано или поздно признается — человек скотинка слабая! — так зачем же упорствовать, страдания через это принимать…
«Где теперь Анна? — думал Лукин, слушая вполуха откровения сексота. — Наверняка прошло больше суток, и она, должно быть, уже вне Москвы. А там Владивосток, Никольск-Уссурийский, граница…»
— Я даже пришел к убеждению о высшем своем предназначении, — говорил меж тем Шептухин, — мое место в жизни здесь, в тюрьме, и в этом отношении пятьдесят восьмая статья означает справедливость. Я борюсь с человеческим страданием, и это именно то, чем должно заниматься христианину на Земле!
— Слушай, — Лукин посмотрел в водянистые глаза своего сокамерника, — ты к психиатру не обращался?
— Ну вот видишь, я к тебе со всей душой, а ты грубишь! Впрочем, я не обидчивый, да и вопрос твой обычный, все так или иначе его задают. Оставим это, давай я лучше расскажу, что тебя ждет. Ты ведь наверняка кое-что уже слышал, но работа этого заведения сегодня совсем не та, что в двадцатых. Пришли новые следователи, образованнейшие и культурнейшие, между прочим, люди. Им и лекции читают по психоанализу, и с последними мировыми новинками знакомят, нет, это не прежние матросики с наганами из ЧК. И у каждого из них своя специализация, бесовски тонкая и отработанная в деталях. Есть, например, психологические, есть по сентиментальным людям, ну и, конечно, есть специалисты грубого допроса — здесь братья-инквизиторы показались бы начинающими любителями! И потом, каждый из них знает, что в случае чего отношение к своим такое же беспощадное, как и к чужим. Если будешь запираться — познакомишься с ними со всеми. Допрос конвейером: следователи меняются, а допрашиваемый стоит двадцать четыре часа в сутки. Слушай меня, парень, слушай, я тебе добра желаю!
Шептухин потянулся, взял из выпавшей из кармана Лукина пачки папиросу, закурил, довольно щурясь и выпуская в потолок струйку дыма.
— Лафа! — констатировал он. — А теперь я расскажу тебе, как здесь расстреливают! — Шептухин еще раз глубоко затянулся, на его толстых губах проступила блаженная улыбка. — Раздевают догола, — смаковал он, — одежонка чтобы не попортилась, на голову этакую маску из войлока, сам понимаешь, кровь и мозг могут брызнуть, и стреляют в затылок…
— Слушай, Шептухин, — перебил его Лукин, — ты ведь многих на тот свет отправил, правда? Рассуждаешь со знанием и с охотою, морда вон отвратная до рвоты! Вот я и думаю, может, сделать богоугодное дело — взять тебя сейчас да удавить!
В глазах сексота мелькнул страх, но в следующее мгновение он уже губасто, маслено улыбался.
— Не, ты не сможешь — кишка тонка! Я вашего брата, офицериков, на своем веку повидал. Скорее ты на себя руки наложишь! Тут на днях сидел с одним таким, Евсеевым кликали, — Шептухин перекрестился. — Тоже, вроде тебя, хорохорился, на «вы» называл, грозился пришибить, а привели с допроса и… — Он снял ручки с кругленького пузика, развел их в стороны. — Ночью все стонал, скрипел зубами, жалел, что поздно понял… А я ему: «Ну и что бы было? Да ничего! У нас весь народ сплошняком из Евсеевых — ежели самого не касается, никто пальцем не пошевельнет!» Да, есть во всех вас интеллигентская червоточинка, слабы-с!.. Поэтому и Россию-матушку просрали, не сподобились чернь задавить!
— Э, Шептухин, тут ты шалишь, — усмехнулся Лукин. — А еще говорил, что мелкими провокациями не балуешься! Да и шейка у тебя тоненькая, — в задумчивости продолжал он, будто что-то прикидывая, — не ровен час, не сдержусь…
Сексот боком-боком начал отползать от Лукина в сторону, но тут в замочной скважине лязгнул ключ и в дверном проеме появился человек в кожаной куртке и с кобурой на боку. За его спиной Лукин увидел конвоира, высокого деревенского вида парня с круглым лицом и большими, будто чему-то удивляющимися васильковыми глазами. В руках он сжимал винтовку с примкнутым штыком.
— Лукин, на допрос! — Человек в кожаной куртке отступил в сторону.
Лукин поднялся, покачиваясь, пошел к двери. Шептухин с подобострастием смотрел на конвой.
— Удачи, — пожелал он Лукину в спину, — не изводи себя! Ну а не вернешься, табачок-то твой я докурю!..
Его вели длинными серыми коридорами, потом лестничные марши пошли вверх, на одном из переходов в зарешеченное окошко ударил луч низкого вечернего солнца. После усиленно охраняемого поста обстановка резко изменилась: на полу появилась ковровая дорожка, стены коридора были обиты деревянными панелями, и навстречу стали попадаться мужчины в военной форме с одинаковым выражением в напряженных глазах. У высокой, до потолка, двери без номера конвой остановился, Лукина поставили лицом к стене. Человек в кожаной куртке постучал, потянул за круглую медную ручку.
Конвоир за спиной переминался с ноги на ногу, шумно дышал в затылок. Очень близко перед глазами Лукин видел всю в мелких трещинах деревянную панель. Сколько искаженных страхом лиц помнила она, сколько людей стояло на его месте в ожидании начала допроса? Дверь открылась, его подтолкнули в спину, и Лукин сделал шаг в залитый заходящим солнцем кабинет. Прямо перед ним находилось отмытое до зеркального блеска, забранное решеткой окно, массивная кожаная мебель и размеры помещения выдавали принадлежность кабинета ответственному лицу. На стенах друг напротив друга висели два портрета: Сталина и Дзержинского.
— Снимите наручники и подождите в коридоре!
Плотный круглолицый мужчина с длинными волнистыми волосами поднялся из-за стола, одернул облегавший его полный стан полувоенный френч. Освободившись от наручников, Лукин с удовольствием потер кисти рук, подвигал, разминаясь, плечами.
— Проходите, Лукин, присаживайтесь. — Мужчина показал на стоявший посредине комнаты стул.
Щурясь от обилия света, Лукин подошел к нему, опустился на жесткое сиденье. Удивительно, но стул не был привинчен к полу. Странное ощущение охватило вдруг его: будто все это уже было — и этот полный благообразный мужчина, и этот разговор, и даже разлитый в воздухе красноватый отсвет заката…
Наваждение исчезло так же быстро, как и налетело, мужчина сказал:
— Моя фамилия Серпин. Я следователь ОГПУ по особо важным делам. А это, — он сделал приглашающий жест рукой, — это товарищ Эргаль из ЦК ВКП(б). Товарищ Эргаль специально приехал присутствовать на вашем первом допросе.
Лукин обернулся. В углу кабинета в массивном кресле сидел невысокий пожилой мужчина, посадкой головы напоминавший птицу. Встретив взгляд Лукина своими черными пристальными глазами, человек из ЦК поднялся, пересел в кресло к окну так, чтобы ему лучше было видно лицо арестованного.
— Я бы не хотел называть эту встречу допросом, — сказал он густым, плохо вязавшимся с его субтильной наружностью голосом, — будем считать, что это просто беседа.
Серпин перегнулся через стол, протянул Лукину раскрытую коробку «Казбека». Лукин взял папиросу, прикурил от поднесенной спички. Следователь отвалился на спинку стула и оттуда рассматривал сидевшего перед ним арестованного.
— А знаете, — он постучал мундштуком папиросы по крышке коробки, — я вас таким и представлял. Да, задали вы нам хлопот! Хотелось бы понять, что вами двигало, на что рассчитывал человек, покушавшийся на товарища Сталина…
— Я ведь не промазал? — Лукин пристально посмотрел в глаза Серпину.
— Нет, стрелок вы отменный! Да и сделано все было с выдумкой. Ну так почему вы на это пошли?
— Вам не понять, — криво усмехнулся Лукин. — Допустим, он олицетворял для меня абсолютное зло…
— Что ж, тоже объяснение, хотя подавляющее большинство советских граждан с вами и не согласятся. Люди только-только вздохнули полной грудью, жить стало лучше, и все это они связывают с именем Сталина. Да и то, что мы вас так быстро поймали, аргумент тоже не в вашу пользу. Впрочем, в нашем отечестве ничего нельзя сделать тайно — народ бдит! Пусть он нелюбопытен и ленив, но, если кто живет не так, как все, он подмечает! Что ж до покушения на товарища Сталина, оно еще больше сплотит людей, вызовет волну протеста и нетерпимости к проискам врагов народа! — Серпин посмотрел на Эргаля, будто сверяя свои слова с его мнением. Человек из ЦК поднялся из кресла, по-хозяйски заложив руки за спину, прошелся по кабинету. Остановился перед портретом вождя, рассматривая его пристально и с прищуром.
— Именно о последствиях вашего шага мне и хотелось бы поговорить. — Эргаль сделал паузу, ногтем большого пальца поправил тонкий, ниточкой, ус. — В любом случае вы ничего не добились. Кто он такой? — Эргаль головой показал на портрет. — Он — символ, а символ убить нельзя. Представьте себе Колонный зал, гроб с телом, приспущенные знамена. Все затянуто траурным муаром… — Эргаль повернулся, посмотрел на Лукина. — Соратники произносят речи, и в каждой из них — клятва заступить на место выбывшего из рядов бойца. И они эту клятву выполнят! Пантеон пополнится еще одним божеством, а на трон усядется новый владыка. В этой стране бессмысленно убивать вождей, потому что на полную мощность работает их инкубатор. С раннего детства он отбирает наиболее жестоких и амбициозных и вскармливает их ядовитым эликсиром власти над себе подобными. Пионер — всегда готов! Комсомолец — верный помощник партии! Ты убиваешь одного, на его место встают десять, убиваешь десять — у подножия пирамиды толпятся, лезут по головам тысячи! Кто-то поднимется вверх, остальных задавят — и не беда, на Руси жизнь человека никогда не стоила ломаного гроша. Такое лингвистическое построение, как «человеческое достоинство», по-русски звучит искусственно и неубедительно. Слово «достоинство» вообще малоупотребимо в нашем языке, а определение «человеческое» мы привыкли заменять на нечто классовое: рабочее, крестьянское, короче, принадлежащее трудящемуся, а не человеку вообще. Это уже из области языкознания, я же хочу сказать вам, что когда создана структура власти и страна опутана силовой сеткой — неважно, кто стоит во главе, тут подойдут и Молотов, и тот же Ворошилов…
— Не скажите. — Лукин приподнялся со стула, стряхнул в пепельницу наросший на конце папиросы пепел. — Мелковаты калибром.
— А здесь большой калибр и не нужен, — возразил Эргаль как-то очень просто, по-домашнему. — Проделать путь Джугашвили они не смогли бы, а вот удержать захваченную власть — тут они будут не хуже «хозяина». Посредственность всегда лучший диктатор, потому что всех старается низвести до собственного уровня… Впрочем, я говорю вам все это лишь для того, чтобы вы лучше поняли то положение, в которое поставили себя и нас. Выбор, поручик, очень и очень невелик.
— Поручик? — Лукин недоуменно вскинул брови.
— А вы разве после девятнадцатого служили? — как бы между делом осведомился Серпин. — По нашим данным, ваше звание не изменилось! И, сделайте одолжение, оставьте ваше показное удивление. Мы знаем о вас если не все, то многое. Сергей Сергеевич ведь честно вас предупреждал, что он не боец. Удивительно, как такой размазня дослужился до штабс-капитана. Умница — это конечно, но не характер! — Следователь сочувственно покивал, поджег папиросу, которую до сих пор вертел в пальцах. — И в Самаре вы не жили, а приехали, скорее всего, из Парижа. Впрочем, нас устраивает то, что вы одиночка и не связали себя ни с одной из эмигрантских организаций, — это дает пространство для маневра. А компанию заговорщиков мы подберем вам и сами!
— Опыт есть, — усмехнулся Лукин, загасил папиросу в пепельнице. — Мой случай должен выглядеть ординарным в потоке всевозможных уклонистов и контрреволюционеров…
— Не скажите! — перебил его Эргаль. — В прошедших политических процессах есть нечто опереточное, чувствуется натянутость. Люди как бы приняли законы жанра и следуют им. С одной стороны, вроде бы реальность, а на самом деле — игра. Одним, в силу случая, досталась роль защитников чистоты учения, другим — роль злодеев-заговорщиков, ну а народу, как всегда, — роль стада, которому скармливают приготовленную идеологическую жвачку. Теперь, с вашим выходом на сцену, все изменилось. Трагик среди комедиантов нарушает общую гармонию. Теперь либо надо дотягивать до настоящей, полномасштабной трагедии, либо трагика убрать. Надеюсь, я понятно излагаю? Именно этим обстоятельством и ограничен ваш и наш выбор.
— Надо сказать, вы на редкость откровенны, — усмехнулся Лукин.
— А почему бы и нет? — пожал плечами человек из ЦК. — Вы, естественно, с этим не знакомы, но там, где делается большая политика, люди откровенны до цинизма. Каждый знает, кто чего стоит. Мы можем не любить друг друга, можем ненавидеть, но есть нечто большее, что нас объединяет, — власть! Да и нечего бояться: вас, по понятным причинам, я в расчет не беру, ну а что до Серпина… — Он не закончил, губы его сложились в подобие улыбки. — Удивительная вещь: досье на исполнителей, как правило, толще, чем на людей, принимающих решения. Хотим того или нет, но мы участвуем в гонке с выбыванием… И потом, у нас просто не осталось времени на дипломатические экивоки…
— Если я вас правильно понял, мне предлагается роль того самого козла, который ведет стадо на бойню? — спросил Лукин, рассматривая в упор Эргаля. — О персональном составе стада вы позаботитесь сами. Затем последует суд, на котором я, как исполнитель приговора, обвиню остальных в заговоре, за ним — всесоюзная охота на врагов трудового народа…
— Идею вы ухватили верно! На этот раз все будет без дураков: покушение есть покушение…
— А если трагик не согласен, его убирают?.. Что ж, пожалуй, мне больше подходит этот вариант, — улыбнулся Лукин. — Все, чего хотел, я достиг, а остальное меня уже не волнует. Смерть тирана всколыхнет народ, неизбежно наступит отрезвление…
— Вы чрезвычайно высокого мнения о народе, — усмехнулся Эргаль. — В лучшем случае это толпа, а с моей точки зрения — стадо. Феномен жизни в том и состоит, что человек есть животное, способное выжить в любых условиях. Что ж до, как вы изволили выразиться, «смерти тирана»… — Эргаль посмотрел на Серпина: — Покажите ему фотографии!
Следователь потянул на себя ящик стола, достал из него пачку пронумерованных снимков и протянул арестованному. Лукин с интересом посмотрел на верхнюю фотографию. Сделанная с расстояния около метра, она запечатлела лежащего на полу Сталина с аккуратной дырочкой во лбу, точно между бровей. Не оставалось сомнений, что он был мертв, но что-то уже в самой непочтительной манере снимать вождя в таком виде настораживало. Лукин взял второй снимок. На нем все было то же самое, но на лице отсутствовали знакомые каждому усы. Страшная догадка поразила его, он вытащил из пачки последнюю фотографию. Человек на ней был похож чертами на Сталина, но и только. Стриженную наголо голову пересекал длинный шрам.
— На Колыме, где он сидел за бандитизм, кличка его была Иосиф. — Серпин взял из стола вторую пачку фотографий. — Здесь, если вам интересно взглянуть, двойник Горького, между прочим, актер Ленинградского областного театра. Можно было, конечно, попросить самого Алексея Максимовича, но решили не рисковать…
Лукин поднял потерянный взгляд на следователя.
— Игра есть игра! — пожал плечами тот. — Вы занимались декорациями, а мы позаботились об актерах. Впрочем, надо признаться, мы до последнего не знали, как произойдет покушение и будет ли оно вообще…
— Теперь, когда вы все знаете, — вступил в разговор Эргаль, — вам надо быстро, практически сейчас, принять решение. Конечно, можно вас сломать, но вы нам нужны полным сил и желания сотрудничать — в этом случае мы всенародно объявляем о покушении и даем ход делу. Свободу не гарантируем, но жизнь долгую и комфортабельную пообещать можем. В противном случае не было в природе ни покушения, ни вас.
Серпин потыкал концом папиросы в пепельницу, сказал:
— Решайте, вы человек сильный! Я лично вам даже завидую: так любить женщину и не спросить о ее судьбе, не обмолвиться ни словом. Впрочем, здесь вы тоже ошиблись: человек вашей профессии не имеет права на личную жизнь. А она вас любила… — В голосе следователя прозвучали мечтательные нотки, но он тут же себя оборвал. — Видно, никогда не привыкну к таким зрелищам, слаб до бабской красоты! Очень ей не хотелось умирать…
В следующее мгновение Лукин был уже на ногах. Одним движением руки он перевернул на Серпина стол, брошенный с нечеловеческой силой стул смел Эргаля. Лукин рванулся к двери. Она распахнулась ему навстречу, на пороге, вскинув винтовку к плечу, застыл конвоир. Лукин сделал еще шаг. Васильковый удивленный глаз смотрел на него поверх планки прицела, Лукин отчетливо видел, как от волнения у мальчишки ходуном ходят, трясутся губы.
— Не стрелять! — Серпин барахтался, стараясь выбраться из-под стола, но было уже поздно. Ударил выстрел. Лукина отбросило назад, на мгновение поймав равновесие, он сделал еще шаг и повалился на пол. Красная пелена, как кровь по воде, расползалась у него перед глазами. Он вдруг увидел того красноармейца в купе вагона, его забинтованную голову и направленный ему в грудь ствол револьвера. У него тоже были мальчишечьи васильковые глаза… Отсрочка?
От паркета исходило тепло, он вдруг почувствовал такой знакомый, несущий множество воспоминаний детства запах разогретого воска. В белой беседке высоко на обрывистом берегу реки девушка повернула к нему голову, сказала, кусая губы, чтобы не плакать:
— Тень птицы на времени волнах…
— Что? — Лукин рванул душивший его воротничок гимназического мундира. Ветерок с реки ласкал его разгоряченный лоб. — Что ты говоришь?
— Я говорю: это — твоя жизнь, — ответила девушка, и он увидел, как слезы медленно покатились по ее щекам.
— Аня! — крикнул Лукин, но холод омертвения уже подобрался к горлу, сковал застывшие губы. — Аня…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги