В круге последнем

Точка зрения русских

«Архипелаг Гулаг» Солженицына — не повесть, не роман, следовательно, не раскрытие правды через художественную истину, если говорить о литературных средствах выражения.

Значительное место в книге занимает вторая мировая война. Совершенно ясно, что, говоря об этом периоде, никто не имеет права выпускать из сознания 56 миллионов погибших в Европе и Азии, среди них — 20 миллионов советских людей и 6 миллионов евреев, сожженных в крематориях концлагерей нацистами. Эти невиданные жертвы мировой трагедии должны быть как бы камертоном нравственности. История войны немыслима без факта. Факт вне истории мертв. В этом случае он напоминает даже не любительскую фотографию, а тень фотографии, не мгновение правды, а тень мгновения. Вот именно эта зловещая и размытая тень то и дело возникает на страницах книги Солженицына, едва лишь он по ходе дела обращается к событиям второй мировой войны.

Сражение под Сталинградом, где мое поколение восемнадцатилетних получило первое крещение огнем, где в кровопролитных боях мы повзрослели и постарели на 10 лет, было, как известно, окончательным переломом военных событий второй мировой войны. Тяжелейшее это сражение стоило дорого и нашей стране, и моим сверстникам, и мне. Слишком много братских могил оставили мы вблизи Волги, слишком многих мы не досчитались после победы. На высотках Дона в пыльные и знойные дни июля и августа, когда солнце пропадало в смерчах разрывов, нас держала в траншеях и ненависть и любовь. Ненависть к тем, кто пришел с оружием из фашистской Германии, чтобы уничтожить наше государство и нашу нацию, и вместе с тем наша любовь к тому, что называется на человеческом языке матерью, домом, школьным московским катком, исполосованным лезвиями коньков, скрипом калитки где-нибудь в Ярославле, зеленой травой, падающим снегом, первым поцелуем возле заваленного сугробами крыльца. На войне самые неистребимые чувства человек испытывает к прошлому. А мы воевали в настоящем за прошлое, которое казалось неповторимо счастливым. Мы мечтали, мы хотели вернуться в него. Мы были романтичны — и в этом была чистота и вера, что можно определить как ощущение родины.

Под Сталинградом, в Сталинграде и в районе Сталинграда, что известно мне не только по одним документам, главным образом, воевали молодые 1922, 1923, 1924 года рождения, десятки тысяч людей. И это они отстояли Сталинград, и это они сковали в обороне города немцев и перешли в наступление.

Именно они были «цементом фундамента» Сталинградской победы, а не штрафные роты, как пишет об этом Солженицын. Последняя перепись населения Советского Союза выявила цифру: от этих поколений осталось 3%. Да, многие и многие пали тогда на берегах Волги. Поэтому, думая о своих сверстниках, погибших в битве под Сталинградом, я не могу не оказать: Солженицын допускает злую и тенденциозную неточность, которая оскорбляет память о жертвах названных мною поколений.

Если еще далее уточнять, то приказ №227 «Ни шагу назад!» был прочитан нам в августе месяце 1942 года после оставления советскими войсками Ростова и Новочеркасска. Все мы знали его решительность, его суровость, но в то же время, как это ни покажется кому-нибудь парадоксальным, испытывали одинаковое чувство: да, хватит отступать, хватит!

Кроме того, приказ «Ни шагу назад!», а в нем впервые было сказано об образовании штрафных рот, родился на свет и дошел до армии в августе месяце. В это время немцы уже были на ближних подступах к Сталинграду, на расстоянии одного-двух танковых переходов. Могли ли они, штрафные роты, сдержать натиск танковой армии немцев, сосредоточивших, кроме того, до 20 пехотных дивизий на ударных направлениях? Должен сказать, что штрафные роты, оснащенные легким оружием, вообще не в силах сдержать какое-либо более или менее серьезное наступление — сдерживали армии, дивизии, полки.

Для меня, прошедшего через сталинградское сражение, дико и недобросовестно выглядит подобное отношение к одной из героических и крупнейших битв, решившей не только судьбу России, но и других народов. Что это — намеренное искажение истины?

Теперь несколько замечаний по поводу небезызвестного Власова. Читая и вспоминая о нем, я снова задал себе очередной вопрос, почему Солженицын с явным сочувствием пишет о выплывшем на пене войны генерале, обретшем мрачную геростратову славу, причем наделяет его чертами «выдающегося», «настоящего» человека, антисталинца, защитника русского народа.

По всей обнаженной сути вторая мировая война была сурова и жестока и половинчатого измерения в смертельной борьбе не было. В непримиримом столкновении враждующих сторон все измерялось категориями «да» и «нет», «или-или», «быть или не быть». Это относилось и к судьбе Советского государства, к судьбе России и к судьбе каждого человека в отдельности. Подобно бедствию и горю, война нравственно объединяет людей, готовых защищать, отстаивать свой уклад жизни, своих детей, свой дом, но война объединяет людей и безнравственно, если эти люди вторгаются на чужую землю с целью порабощения и захвата ее. Стало быть — сталкиваются нравственность и безнравственность, не говоря уже о политической стороне дела.

Измена, двоедушие или предательство общности людей в моменты обостренной борьбы всегда безнравственны. Человек, предавший в тяжкие для народа дни землю отцов, предает в конце концов и самого себя. Он становится духовным самоубийцей. Он опустошает собственную душу и превращается в живой труп, какими бы политическими мотивами он ни прикрывался. Примеров этому в истории немало.

В связи с моим последним романом «Горячий снег» и кинофильмом «Освобождение», в которых речь идет и о предателе Власове, я переворошил многие документы и выслушал многие мнения несхожих людей, знавших когда-то этого человека в быту и на войне.

Какой же я сделал вывод? Власов был человеком высокомерных манер, честолюбив, обидчив, с карьеристскими наклонностями. Он не очень любил общаться с солдатами, не любил часто бывать на обстреливаемом снарядами наблюдательном пункте. Он предпочитал глубокий блиндаж командного пункта, подземный свет аккумуляторных лампочек, уют временных квартир, где располагался удобно, сыто, даже несколько аристократично.

Военачальник средних способностей, он не обладал острым тактическим мышлением, но так или иначе звезда удачи светила ему по началу войны. И, видимо, тогда казалось Власову, что успех будет сопутствовать ему постоянно и непреложно: он чересчур одержимо желал его.

Но окружение и разгром 2‑й ударной армии, которой он командовал на Волховском фронте в 1942 году, представились мнительному Власову бесславным концом карьеры, закатом счастливой звезды — и он сделал роковой шаг. Ночью, бросив еще сражавшиеся части, он вместе с адъютантом сдался немецким солдатам: «Не стреляйте, я — генерал Власов!». Так это было в реальности.

Однако же Солженицын трактует сдачу в плен и измену Власова как сугубо осознанный антисталинский акт: мол, Власов за совершенное предательство денежного куша не получил, а сделал это по твердому политическому убеждению, не согласный с деятельностью Сталина. Я легко предполагаю, конечно, что данные сведения Солженицын почерпнул и тщательно запомнил из немецких листовок (их читал и я на фронте) или же из брошюрки самого Власова (мы ее тоже иногда находили на полях войны), где генерал объяснял свою сдачу в плен неприятием политики Сталина в 1936—37 годах и т. д.

Предательство, разложение личности, безнравственность от века живы только потому, что, камуфляжно прикрываясь знаменами апостолов, оправдывают себя, принимая то обличье страдальцев за истину, то лик «политического мессии». Деятельность Власова, отдающую малоароматическим свойством, решительно подтасовывает Солженицын под собственную концепцию, беззастенчиво приглашая из Леты генерала к сотрудничеству, предварительно надев на его главу терновый венец борца за справедливость.

Не могу пройти мимо некоторых обобщений, которые на разных страницах делает Солженицын по поводу русского народа. Откуда этот антиславянизм? Право, ответ наводит на очень мрачные воспоминания, и в памяти встают зловещие параграфы немецкого плана «ОСТ».

Великий титан Достоевский прошел не через семь, а через девять кругов жизненного ада, видел и ничтожное и великое, испытал все, что даже немыслимо испытать человеку (ожидание смертной казни, ссылка, каторжные работы, падение личности), но ни в одном произведении не доходил до национального нигилизма. Наоборот — он любил человека и отрицал в нем плохое и утверждал доброе, как и большинство великих писателей мировой литературы, исследуя характер своей нации. Достоевский находился в мучительных поисках бога в себе и вне себя.

Чувство злой неприязни, как будто он сводит счеты с целой нацией, обидевшей его, клокочет в Солженицыне, словно в вулкане. Он подозревает каждого русского в беспринципности, косности, приплюсовывая к ней стремление к легкой жизни, к власти и, как бы в восторге самоуничижения, с неистовством рвет на себе рубаху, крича, что сам мог бы стать палачом. Вызывает также, мягко выражаясь, изумление его злой упрек Ивану Бунину, только за то, что этот крупнейший писатель XX века остался до самой смерти русским и в эмиграции. Но Солженицын, несмотря на свой серьезный возраст и опыт, не знает «до дна» русский характер и не знает характер «свободы» Запада, с которым так часто сравнивает российскую жизнь.

«Архипелаг Гулаг» мог бы быть «опытом художественного исследования», как его называет Солженицын, если бы автор осознавал всякое написанное им слово и осознавал формулу: критерий истины — нравственность, а критерий нравственности — истина. Если бы он отдавал себе мужественный отчет в том, что история, лишенная правды, — вдова.

Любому художнику любой страны противопоказано длительное время находиться в состоянии постоянного озлобления, ибо озлобление пожирает его талант и писатель становится настолько тенденциозным, что тенденция эта пожирает самую истину.