В лабиринтах судьбы

В лабиринтах судьбы.

Роман.

Глава 1.

Гайворонский.

В последний день июля, когда уже сгустились сумерки, в окно дома мастера лесосплавной конторы Бориса Гайворонского кто-то тихо постучал. Борис Львович подошёл к окну, протёр его ладонью, будто оно было грязным, пристально вгляделся и увидел лицо приёмного сына – Романа. Сердце ёкнуло и словно оборвалось; потом, после незримой пробуксовки, гулко заходило в груди.

Срок наказания Романа был определён в восемь лет и истекал только через три года. Досрочного освобождения быть не могло.

«Бежал отморозок», – подумал Борис Львович и, семеня ногами, заспешил к двери.

– Не ждал? – вместо приветствия зло вымолвил Роман и, оттеснив отчима, уверенно прошёл в избу.

– Не ждал, никак не ждал, – дрогнувшим голосом произнёс Борис Львович, закрыл дверь на крючок и последовал за нежданным гостем.

– А ты, я гляжу, не рад встрече? – бросил на ходу Роман и, не снимая сапог, плюхнулся в мягкое кресло. Борис Львович промолчал и замер на месте.

– Так и будешь торчать? Садись, потолкуем. – Роман впился глазами в лицо отчима и с полминуты сверлил его острым немигающим взглядом. Тот не выдержал, отвернулся. Узкие худые плечи его опустились, сам он съёжился, точно щенок, на которого прицыкнул свирепый хозяин, и осторожно присел на край табурета.

– Ну, как поживаешь? Как мать? Сестрёнка моя как? Скучали по мне? – едва заметная, с ехидцей, ухмылка скользнула по лицу Романа.

Борис Львович будто не заметил иронии, неопределённо пожал плечами:

– Живём помаленьку, хлеб жуём. Мать к сестре уехала, повидаться захотелось. Катерина – в стройотряде. Диплом получила и сразу укатила. А я, как видишь, – дома, собаку стерегу, курам нестись помогаю.

– Так-так… Хозяйством, говоришь, занимаешься? – Роман обвел взглядом комнату. – Ну, а визит мой тебя не удивляет?

– Удивляет, Рома. Очень даже удивляет. Срок ведь немалый был объявлен и не истёк ещё…

– Вот-вот, немалый. Правильно толкуешь. Но не смог я чалиться от звонка до звонка. К тебе, понимаешь ли, потянуло. Да так сильно потянуло, что я даже спать по ночам перестал – вот как захотелось увидеть отца любимого! – Роман рубанул ребром ладони по горлу.

– Не догадываешься, отчего вдруг зародилось во мне такое неуёмное желание?

– Говори, Рома, без тумана. То, что ты в бегах, я уже догадался. Нужна помощь? Скажи, помогу, если это в моих силах.

– Э-э, тятенька, совсем, видать, ты запамятовал, как на Руси гостя встречают? Забыл? Тогда вспоминай быстро и тащи на стол, что в доме имеется! Да не скупись, знаю я тебя! Промочим горло – разговор сам покатится.

Наглое поведение Романа глубоко возмущало Бориса Львовича, пронизывало до самой печёнки. Однако открыто выразить своё негодование он не решался – страх перед физической силой пасынка брал верх. Он безропотно исполнил всё, что потребовал от него Роман.

Этот страх появился не вдруг и не сейчас, когда уже наступила старость и силы в значительной степени поубавилось. Боязнь физических страданий обнаружилась ещё в юном возрасте. Всякий раз при виде крепких кулаков осерчавших сорванцов его охватывал ужас. Тогда он впервые задумался: почему люди бьют друг друга? А главное, нужно ли сносить боль, причиняемую обидчиком? Нельзя ли решать проблемы как-то иначе? И стал постигать червивую науку изворотливости.

«Ни к чему давать себя в обиду и получать тумаки, если есть голова на плечах, – рассуждал Боря в десять лет. – Пусть балбесы расплачиваются, у них и кожа толще, и боль переносится легче».

И он изворачивался. Виртуозно. Совестью никогда не мучился, хотя способы его изворотливости были настолько подлыми и омерзительными, что, если бы о них узнала хотя бы одна живая душа – ему пришлось бы, по всей вероятности, сразу записаться в инвалиды. Но, как бы то ни было, рукоприкладства по отношению к себе Боря больше не допускал.

Захмелел Роман быстро, хотя закусывал много и с жадностью. Закурив, развалился в кресле.

– Сядь! – пьяно приказал он отчиму, показывая заскорузлым пальцем в пол. – Толковище проведём!

Борис Львович подвинул табурет ближе, медленно опустился на него, сжался в комок.

– Скажи-ка мне, лучший мастер лесосплавной конторы: сколько же людей ты угробил за свою жизнь? Сколько баб, мужиков, детишек малых? Каждого помнишь, или все на одно лицо?

Пьяная поволока в глазах Романа исчезла, её выжег бешеный огонь гнева. Лицо Бориса Львовича вытянулось, сделалось мёртвенно-бледным, лоб покрылся испариной.

Тридцать пять лет он ждал этого часа. Сотни картин расплаты за своё предательство видел во снах. Кричал и вскакивал по ночам, но такого конца предвидеть не мог.

– Что…что…несёшь-то, Рома? О чём говоришь? Побойся Бога!

– Ага-а, трухнул, гнида тифозная! Бога на помощь позвал? Значит, не врал мне Саид: лучший мастер лесосплава – каратель и душегуб! А я, в натуре, не поверил вначале полоумному старику, даже пятак ему начистил. Уразумел, сволочь фашистская, о ком толкую?

– Конечно же, нет, Рома! Какой Саид? Опять ты загадками заговорил – ничего в толк не возьму. Давай-ка лучше опрокинем ещё по маленькой.

Борис Львович суетливо схватил початую бутылку, горлышко дробью застучало о край гранёной стопки.

– Возьми, Рома, выпей, закуси огурчиком, – он протянул водку, подвинул тарелку с закуской. Его руки сильно тряслись.

– Поставь! – рыкнул на него Роман. – Сам налью и выпью, коль захочу. А с с-сукой помойной мне пить западло!

Точно увесистой печатью скрепил он свои слова ударом кулака по столу. Посуда подпрыгнула, наполненная стопка опрокинулась на скатерть.

– Погоди шуметь-то, Рома! Не надо буянить, в самом деле. Не дай Бог, услышит кто – каюк тебе, век свободы не видать.

– Не услышат! Я тебя, гада ползучего, удавлю сейчас по-тихому. Пикнуть не успеешь!

Роман приподнялся, тряхнул головой и, по-бычьи опустив её, двинулся вокруг стола к отчиму.

– Отец мой тебе не снится? Не приходит по ночам с верёвкой на шее?

Борис Львович сидел, ни жив, ни мёртв. Словно прирос к стулу, и не мог встать. Он осознал, наконец, что Роман не шутит, объяснений и покаяний не ждёт. Конец близок, и предотвратить его уже невозможно. Настал-таки час расплаты, и жизнь его через минуту оборвётся. От страха и безысходности Бориса Львовича охватил ужас. Он закричал истошно и дико, закатив глаза к потолку, и был похож в это время на одинокого волка в лунную морозную ночь, жуткий тоскливый вой которого леденит душу.

Роман не выдержал. Смачно выругавшись, с размаху ударил отчима в подбородок. Слабое усохшее тело, подобно тощему полену, отлетевшему от расколотой чурки, распласталось на ковре.

– Тьфу, паскуда! Даже умереть-то не можешь по-человечески – орёшь, как недорезанная свинья!

Роман вернулся к столу, схватил початую бутылку водки и принялся пить из горлышка.

– Саид тоже оказался в плену, но не ссучился, как ты. Партизан не вешал, невинных людей не расстреливал. Ты же, обмылок, сам вызвался повесить батю моего. Саид рассказал о твоих победах.

Роман подошёл к отчиму, пнул ногой в бок.

– Живой, падла? Тогда подыши пока, я не всё ещё сказал.

За окном послышались голоса. Через минуту дверь в избу заходила от требовательных ударов снаружи. Роман колебался: отпирать дверь или нет?

«Отпереть, – рассуждал он про себя – значит, проститься с волей. Значит, опять зона, построения, проверки. Это в лучшем случае. В худшем – вышак. Смерть солдата-конвоира не простят. Доказать непричастность к ней не получится. Нет свидетелей. Да и кто возьмётся защищать урку по кличке Баклан? Кому я нужен? А вот расправиться со мной желающие найдутся. Майор Нафиков создаст такие условия, что сам воткнёшь в себя заточку, чтобы не мучиться».

Он посмотрел на окно. Ещё можно успеть выпрыгнуть. Но что-то толкнуло его к двери. Баклан встал и неторопливо двинулся выдергивать металлический крючок.

Два здоровенных мужика, Трофим и Петро, ворвались в избу.

– Чё тут деется-то? – выдохнули они разом. – Хто кричал?

Роман отступил, повёл головой в сторону отчима. Процеживая слова сквозь зубы, будто через сито, пояснил:

– Немецкая шкура прощается с жизнью. Видать, такие гниды, как он, перед смертью в свиней превращаются и визжат благим матом.

Он взял полосатую куртку, добавил:

– Да живой он, мужики, живой. Жмуриком лишь прикидывается, падаль вонючая! За шкирку бы его сейчас, да башкой в петлю! Пусть бы испытал верёвку на собственной шее. У-у, мразь! – Роман плюнул на отчима, отошёл к окну, постоял немного. Потом обернулся, заговорил снова:

– Не Гайворонский он вовсе. Семёнов его фамилия. Во время войны карателем был. В Белоруссии издевался над людьми. Отца моего собственноручно казнил в сорок втором. Кличка у него была интересная – Стоматолог. Уж больно нравилось ему у трупов во рту ковыряться. У него и щипцы специальные для этого дела имелись. Расстреляет людей и тут же приступает к делу. Надёргает золотых зубов и сложит в мешочек. Из кожи, со шнурком.

Роман вернулся к столу, взболтал остатки водки в бутылке и допил её из горлышка.

– Ну, что, мужики? Берёт за душу мой рассказ, а? – Оскалившись ржавыми от чифиря зубами, спросил он.

Возбуждённые Трофим и Петро быстро остыли, притихли и молчали в замешательстве.

– Врёт он всё! Напраслину на меня возводит! – раздался вдруг надрывный голос Гайворонского. – Не верьте ему, мужики, не верьте ни единому слову! Свихнулся он в тюрьмах да колониях – вот и плетёт всякие небылицы! Убить меня надумал, бандюга! Урка сумасбродная!

Борис Львович заметался на четвереньках между ногами мужиков, заглядывая умоляюще в их лица. Роман смотрел на отчима неотрывно, ноздри его часто и широко открывались.

– Пусти, Трофим, не то я и в самом деле порешу его. Пусти, душно мне что-то.

Мужики переглянулись. В их головах стояла густая каша, которую трудно было размешать: Гайворонский, заслуженный человек, хозяин лесосплава, их воспитатель и защитник, и вдруг – такое! Человек – начальник, которому они верили и беспрекословно подчинялись долгие годы, к которому шли за советом, ибо другого должностного лица в маленьком таёжном посёлке просто не существовало, – изверг и убийца. Мозговые извилины мужиков отказывались работать в этом направлении. Они в растерянности топтались у порога, туго соображали, как же им поступить.

Роман остановился напротив Трофима, ждал. Тот не выдержал, сошел с порога, неуклюже посторонился.

– У вас кто участковый? Не Ищикин ли всё ещё? – спросил Роман, остановившись в дверях.

– О-он, – с одобрением протянул Петро. – Всё ещё он. Бессменный.

– В таком случае, передайте ему моё с кисточкой, – Роман криво усмехнулся. – Пусть не гоняется за Бакланом. Бесполезно. Не найдёт. Не для того я из зоны свалил, чтобы снова на нары забраться. Меня малина ждёт – волей буду наслаждаться. Так и передайте.

Дверь за Романом со стоном затворилась, в избе воцарилась тишина. Гайворонский воспользовался паузой по-своему. Взглянув искоса на Петра, перевёл взгляд на Трофима, и с необычайно лёгкой, почти кошачьей прытью подскочил к нему. Обхватив давно немытые сапоги, запричитал:

– Господи Иисусе! Сынки мои хорошие! Не убивайте, пощадите старого! Мне и жить-то осталось всего ничего. Сам ведь скоро помру.

Мужики, хмуро насупившись, смотрели исподлобья, как отчим Романа вьётся ужом у их ног.

– Ну, был грех в молодости, не отрицаю. Испугался я, оттого и струсил. Но, время-то, какое было? Лихолетье! Месяцами не знали, где фронт, где тыл. Окружили однажды нас фрицы на опушке леса – грязных, голодных, оборванных. Уничтожить решили, всех до единого солдата. И расстреляли бы. А я жить хотел. Жи-ить! Понимаите? Разве нет такого права у человека? Разве не для жизни меня мать родила?

Мужики продолжали молчать, переминались с ноги на ногу.

– Та-ак, вот оно, значит, какое дело, – неопределённо проговорил Петро и снова умолк.

Гайворонскому показалось, что в голосе Петра он уловил сочувствие, и это его воодушевило. Он заговорил увереннее.

– Сынки, пожалейте хоть дочь мою. Узнает Катерина – не переживёт, руки на себя наложит. Гордая она у меня. Трофим, Петро, ну, что вам стоит? Замолчите, что здесь слышали, и – всё! Ромка – беглый. Он, шельма, изворотливый, не скоро его возьмут. А и возьмут – не сразу поверят. Пока проверки, то да сё – пройдёт много времени. Я уеду, сегодня же. Отблагодарю вас, не сомневайтесь. Сколько запросите – сполна дам, не пожалею. Деньги, золото, драгоценности – всё есть у меня. Выбирайте!

Услышав шумное сопение односельчан, Борис Львович посчитал вопрос решённым. Поднялся с колен и для пущей убедительности спросил:

– Ну, как? Договорились? Сколько вы хотите?

Громадный кулак Петра мелькнул в воздухе, Гайворонский ничком уткнулся в ковёр.

– Вот, гад! Торги устроил! Купить удумал! С-сволота!

Мощный утробный голос Петра прозвучал с такой силой, что Трофиму вдруг почудилось, как зазвенело стекло в окне, а последнее слово, преодолев стены, унеслось витать по посёлку. Он приблизился к Гайворонскому, заглянул в лицо. Не увидев признаков жизни, осторожно произнёс:

– Петро, а ты его… не того? Не дышит вроде. Чё теперь делать-то будем?

– Не-е, не мог я его прихлопнуть. Стукнул малость от злости, он и упал. А вообще-то, надо Николке Ищикину сообщить. Дело здесь, надо полагать, не шутейное, политическое. Всё должно быть чин по чину.

Мужики подпёрли дверь снаружи, закрыли на окнах ставни, чтобы Гайворонский, очнувшись, не сбежал, выкурили на крыльце по папироске и пошли за участковым.

Николай Ищикин, или же Николка-власть, как прозвали его в посёлке, поджарый милиционер в звании капитана, не заставил себя долго ждать. Уже через полчаса он профессионально вскрывал дверь в избу Гайворонского, запертую изнутри. Понятыми были всё те же Трофим и Петро, успевшие, однако, когда-то пропустить по кружке бражки. Сейчас они были более разговорчивыми, чем полчаса назад, и в который раз пересказывали всё, что видели и слышали. Третьим понятым был пастух Иван, по прозвищу Рваный, занявший позицию на всякий случай подальше от крыльца.

Разбираться не пришлось. Гайворонский-Семёнов покончил жизнь самоубийством. Достал из чулана крепкий двужильный провод и затянул на шее. Николка-власть пощупал пульс Бориса Львовича. Убедившись, что тот мёртв, приказал мужикам запереть дверь.

– Зачем? – удивлённо спросил Трофим. – Наш мастер уже не сможет сбежать.

– Нужно сохранить следы для следствия. А то набегут сюда любопытные, всё истопчут.

– А-а, – разом протянули мужики понятливо. – Сделаем, раз такое дело.

Не дожидаясь, когда Трофим и Петро исполнят его приказание, Ищикин направился в контору правления посёлка, где у него была маленькая комната-кабинет. С большим трудом дозвонился в город, сообщил о случившемся.

На следующий день, во второй половине дня, приехал следователь, поспрашивал односельчан о Гайворонском, о беглом Романе, составил протокол и отбыл обратно в город. На этом всё и закончилось.

Глава 2.

Степан Жигарёв и Баклан.

Вечерело. Солнце скатилось за горизонт, но было ещё достаточно светло. Сколько раз вот так, в одиночку, на берегу реки приходилось встречать сумерки Степану Жигарёву. Однажды из любопытства он попытался было посчитать. Получилась внушительная цифра. Река чаровала Степана загадочным шёпотом течения и всплесками крупной рыбы. В разное время суток она воспринималась по-разному. Вечером падающий диск солнца превращал воду в движущийся поток огненной лавы, и тогда в душе старика появлялась печаль, в памяти всплывали картины молодости. Утренняя же гладь с золотым отливом, наоборот, порождала в нём светлые мысли, уносила в будущее. И каждый раз его чувства обострялись по-новому, ни разу не повторяясь. Они заставляли невольно задуматься о безвозвратности мига жизни. Вспоминалось детство, и, к удивлению, Степан видел себя со стороны…

…Вот он, держась за бабушкин подол, стоит на обрывистом берегу реки. Голубые бусинки глаз с нескрываемым любопытством устремлены вдаль, где река делает изгиб. Там он видит плоты и людей, стоящих на них.

– Сё это? – спрашивает Стёпа бабушку, указывая пальчиком на плоты.

– Люди, внучек, рабы божьи.

– А сё они делают?

– Плоты гонят, лес сплавляют.

– Засем?

– Так графу Голицыну угодно.

Стёпка некоторое время молчит, потом мечтательно произносит:

– Я тозе хосю гнать плоты.

– Будешь и ты гнать, когда подрастёшь. Весь наш род лес сплавляет. И баржи с рудой тоже.

Затем он видит себя в шесть лет. Впервые, страшно волнуясь, переправляет на противоположный берег всех желающих. Утлая лодка-плоскодонка чуть не вся ушла под воду и неуклюже отчаливает от берега. Стёпа ещё жидковат, и весло для него кажется неимоверно тяжёлым. Неокрепшие мускулы рук предательски подрагивают под рубашкой. Закусив губу от натуги, он медленно тянет весло на себя.

В тринадцать лет, вопреки негласным правилам, отец Степана – Фёдор Жигарёв – взял сына на сплав руды. Взял, чтобы испытать и закалить. Тринадцатилетний возраст подростка, по местным меркам, считается как бы началом становления мужчины. Ему поручалась уже любая крестьянская работа. Правда, взрослые всё-таки присматривали за ходом её исполнения. Поступила команда собираться в дорогу. Стёпка Жигарёв едва не задохнулся от гордости, распиравшей его грудь. Любой поселковый паренёк не мог и думать о том, чтобы оказаться на гружёном шитике*

___________________________

*Шитик – лодка-баржа длиной около 15 м и грузоподъёмностью 3 тыс. пудов.

Фёдор Жигарёв и его семеро братьев подряжались ежегодно у приказчиков графа Голицына. Сплавляли по реке Чусовой руду. Посёлок Лисьи Гнёзда насчитывал чуть больше семидесяти дворов, мужиков в нём хватало. Многие пытались конкурировать с братьями, желая подзаработать на сплаве. Но их попытки заканчивались неудачей. Коварна река Чусовая в своём верховье. Не удавалось завистливым плотогонам удержать гружёный шитик на стержне стремительного потока. Всё происходило за считанные минуты. Мощная струя течения швыряла неуклюжую баржу на прибрежные скалы. С ужасным треском лопались борта. Руда шла на дно. Проворное течение с голодной жадностью сносило её в омуты и аккуратно застилало илом. Подряд расторгался, о заработках речи не шло. Неудачник возмещал убытки из собственного кармана. Братья Жигарёвы родились под счастливой звездой. Удача сопутствовала им каждый сезон. Потом грянула революция. Чусовской металлургический завод перешёл в руки рабочих. Усатых приказчиков сменили молодые парни в кожаных куртках.

– Собирайся, – приказали однажды Фёдору ретивые комиссары.

– Куда? – спросил Фёдор. Он был свободолюбивым и независимым мужиком. Не примкнул ни к белым, ни к красным. Оставался самим собой. Крестьянином и плотогоном. Первая мысль, что пришла ему в голову, была об аресте. Однажды комиссары уже призывали его в обоз, но он отказался.

«Вспомнили, ёшь твои лапти, – подумалось ему. – Сейчас арестуют».

– На Кудыкину гору! – со злостью ответил человек в будёновке. – Зови братьев, поедем на рудник. Пролетарский завод оживлять надо. Стране большевиков нужен металл.

Пришлось подчиниться. Братья запрягли лошадей, поставили на сани плетёные короба из черёмухи.

– Какая лихоманка вас обуяла? – ворчливо спросил Фёдор. – До большой воды ещё далеко, успеется вывезти руду-то. К чему такая спешка?

– Не твоё дело, – грубо оборвал его комиссар. – Комитету большевиков лучше знать, когда и что делать! А ты, как несознательный элемент, будешь исполнять то, что повелит комитет!

– Коней бы поберегли. Кто в мороз-то возы таскает? Лошадь через силу идёт, потеет шибко. Простудится и подохнет. Кому от этого прок?

Фёдор не ошибся. Правда, кони выдержали морозы. Застудился он сам, потому что накрывал лошадиный круп своим тулупом. Не дожил до того момента, когда вспучилась река.

… Степан вздрогнул и открыл глаза. Видимо, он задремал, так как небо заметно почернело. Занавес тьмы уже зашторил просвет между деревьями. Тайга стала выглядеть ещё величественнее. Крайние стволы елей, казалось, теснее подошли друг другу и, схватившись ветвями, словно в рукопожатии, сплели огромную паутину.

Утром Степану предстояла работа, ради которой, в общем-то, он и поднялся вверх по реке. Сенокосная страда закончилась, и старик, не мысля себя вне тайги и реки, подрядился в лесосплавной конторе на заготовку моха. В посёлке двигали жилищную программу. Возводили двухквартирные дома из бруса. Сегодня он прибыл на болото во второй половине дня и успел лишь наготовить около сотни стоек для будущих моховых «ёлок». Основную работу по заготовке он запланировал назавтра.

Лет тридцать назад появился впервые здесь Степан Жигарёв. Места эти ему сразу понравились. Тайга щедро дарила ягоды, грибы, дичь. Если говорить о сенокосных лугах – лучших мест и не отыскать. Густая сочная трава позволяла всего лишь с нескольких небольших полян поставить пузатый стог сена. Именно в этом месте заканчивался шумный перекат и начинался плёс. Удить рыбу можно было на выбор. Поднявшись вверх по реке, порадуешься хариусу, спустившись вниз – с восторгом затянешь в лодку крупного леща или язя. Однако охотники и рыболовы старались обходить столь щедрое место. С незапамятных времён оно пользовалось плохой репутацией, и народ окрестил его Гиблым Яром.

В округе располагалось несколько колоний и, то ли охрана была не на должном уровне, то ли контингент в них находился довольно ушлый, но, так или иначе, почти каждый год совершались побеги. Соблазн у зеков был велик. В колониях с особым режимом у «полосатиков» сроки немалые, а рядом заманчиво гудит стальная магистраль. И пусть по ней бегут не пассажирские поезда дальнего следования, пусть это всего лишь товарняк с рудой и углем, но он идёт без остановок до Чусовской – узловой станции Свердловской железной дороги. Там можно легко затеряться. Некоторые беглецы избирали иной путь и шли сразу к реке. За ночь им удавалось уходить по ней очень далеко.

Люди всячески избегали возможной встречи с «гостями» из-за колючей проволоки, поэтому в окрестностях Гиблого Яра всегда было безлюдно. В памяти свежи случаи смерти невинных людей. Но Степан Жигарёв открыто игнорировал опасения и лучшего места не желал.

Нынешним летом вновь был побег. Из колонии особого режима бежал Роман Гайворонский по кличке Баклан. После встречи с отчимом он ушёл в тайгу и словно растворился в ней. Несколько раз участковый милиционер Николай Ищикин делал вылазки-облавы на беглеца. Но тщетно. Капитан и сам понимал: искать Баклана в тайге бесполезно. Не таков он, чтобы залечь где-нибудь в пихтаче и хлестать водку. Беглый заключённый в тайге – что иголка в стогу сена.

С реки подул влажный прохладный ветерок. Степан встал, достал из шалаша телогрейку, набросил на плечи. Разжёг костёр, потом снова улёгся в своё ложе. Чуть слышно шелестел прибрежный ивняк. Ленивые волны, набегая на галечник, создавали монотонно-убаюкивающую мелодию. Незаметно для себя старик вновь задремал. Ему приснилась старшая дочь Анна, безвременно ушедшая из жизни пятнадцать лет назад. Стройная, чернявая, с распущенными до плеч волосами, она стояла на высоком берегу реки и что-то кричала ему вниз, где он смолил лодку, подготавливая к сезону. Мутная вода, словно смертельно раненый зверь, набрасывалась на бугристую каменную грудь горы, будто состоящую из сплошных мускулов, и, разбившись о её скалы, с грозным шипением сползала обратно. Голос дочери, смешавшись с несмолкаемым шумом потока, относился ветром вниз по течению и тонул в бурлящей стремнине.

…Случилось это в год её совершеннолетия. Анна росла весёлой и общительной девчонкой. Красотой природа наделила её щедро – от парней не было отбоя. А она выделяла среди всех поклонников лишь одного – молчаливого вальщика леса Костю. Васька Ермаков знал о взаимоотношениях Анны и Кости, но никак не мог смириться с мыслью, что девушка достанется не ему. С завидным терпением он переносил все её дерзости и насмешки над собой. Когда понял окончательно, что у него нет никаких шансов на взаимность, решил отомстить Анне, растоптать её любовь. Васька принялся следить за влюблёнными ежедневно, следуя за ними по пятам.

Шли дни, недели, месяцы. Он выследил место их свиданий, тщательно изучил маршрут, по которому Анна в одиночку возвращалась домой. Девушка не хотела, чтобы её видели вместе с Костей, и сама определила место расставания. Ермаков вынюхивал каждый шаг, опасливо прячась за пригорком, когда Анна проходила мимо. Он рассчитал всё до мелочей.

Однажды, как только стемнело, Васька засел в густом пихтаче и стал ждать. Послышалась знакомая песня – Анна возвращалась домой. Словно зверь на охоте, Ермаков приготовился к нападению. Едва девушка миновала его – выскочил из засады, в два прыжка очутился на тропинке и рысью набросился на неё сзади. Закричать Анна не успела – зажав ей рот грязной ладонью и матерно ругаясь, негодяй мгновенно подмял её под себя и с животной страстью в теле разорвал на ней одежду…

В ту же ночь Анна повесилась. Не в силах пережить случившееся, она забралась на самую вершину старого осокоря, скрутила жгутом любимую косынку в ромашках – подарок Кости, – изготовила петлю и набросила себе на шею.

Наутро всё население их небольшого таёжного посёлка в скорбном молчании собралось у холма, на котором гордо и одиноко возвышался могучий осокорь. Посреди холма, обхватив руками, казалось, намертво ствол дерева, голосила мать Анны – Ефросинья. Степан же, онемев от внезапно обрушившегося горя, бестолково топтался подле неё, поглаживал беспрестанно жену по голове, и бросал на людей затуманенный взор. Слёз у него не было – красные воспалённые глаза выражали душевную боль намного ярче, нежели бы он плакал. Когда к дереву подошёл милиционер и, отстранив рыдавшую Ефросинью, собрался взобраться на осокорь, чтобы срезать петлю, из толпы вдруг выбежал Костя. С негодованием в голосе он громко закричал:

– Постойте! Что вы делаете?! Как можно?

Милиционер вначале опешил, не понимая, что от него требуется. Потом, заглянув в глаза парню, посторонился.

Спускал на землю мёртвую Анну Костя очень долго, осторожно и бережно, словно боялся причинить любимой нестерпимую боль. Закончив, взял её в последний раз на руки и понёс к машине, как невесту. Поцеловал Анну в лоб и громко, как-то неумело, с выкриками, разрыдался…

– Проснись, батя! – неожиданно произнёс кто-то рядом громким голосом.

Степан открыл глаза, резко приподнялся, сел. Перед ним стоял Роман Гайворонский.

– Ты что это по ночам колобродишь-то? – первое, что пришло на ум, спросил спросонок старик.

– Не спится отчего-то на земле, видать, сказывается привычка отдыхать на нарах. – Баклан осклабился и подошёл ближе, присел на корточки рядом. – Обитаю я сейчас неподалёку от тебя. Стало быть, мы соседи. Вот я и подумал: а почему бы не потрясти губой с хорошим человеком? Верно? Может, потом у меня сон какой-нибудь звездастый завяжется.

Степан достал кисет, принялся раскуривать трубку.

– Третью неделю по тайге петляю, а кажется, будто третий месяц пошёл, – продолжил Роман. – Как заяц. Достал меня ваш участковый мент, никакого покоя от него. И что он такой службистый? Не знаешь, случайно? Сидел бы себе в посёлке, да самогонщиков ловил. А то, всякое в тайге случается, – напорется, ненароком, на что-нибудь острое.

– Не угрожай – не боится Николка-власть никого, – резко сказал Степан. – Он человек правильный, справедливый, бояться вашего брата не в его характере. Да и не нужен ты ему. Он распоряжения из района исполняет. В посёлке объявил: нет тебя тут. Так-то вот.

– Ну-ну. Лей песню, жаворонок, лей. Видал я, как он распоряжения исполняет, разведчик долбанный. Со стороны зырил за ним.

Мужчины помолчали. Осокоревая трубка Степана, видать, забилась, он с трудом высасывал из неё ядовитый дым.

– Что же ты никуда не подался? – спросил старик, пытаясь прочистить отверстие в трубке сухой соломинкой.

– Некуда пока. Умер заветный адресок, вот и вынужден ждать новую прописку, – блатным жаргоном процедил Баклан. – Сегодня скатался на товарняке до Утёса, жратвы набрал. На обратном пути тебя заприметил. Решил вечерком навестить. Тоска, понимаешь ли, одолела, начинаю сходить с ума. Надеюсь, ты не дятел, не настучишь? На зоне о тебе многие знают. Рассчитывают на помощь, если что.

Чувствовалось, Роману после многих дней одиночества хочется выговориться. Степан продолжил разговор:

– Ты, Ромка, на жизнь не жалуйся – сам себе выбрал дорогу в колдобинах. Совета не спрашивал. Вот и ходи по тайге молчаливо, как леший.

– Это моё дело, в натуре, какой дорогой кандыбать! Здесь хоть и одиноко, но по-всякому лучше, чем на зоне. И знай, старый, на нары я больше не вернусь. Наберу вот жирок, как утка, и – в путь отправлюсь. Хо-ро-шие денёчки настанут! Всё ещё у меня впереди…

Баклан мечтательно закрыл веки. Потом открыл и сплюнул.

– Лишь бы Ищикин очередную облаву не устроил, падла! Известно мне, как он умеет пыль в глаза пускать. Боец невидимого фронта. Ходит по посёлку, нюхает, нюхает, а потом – бац! – и в дамки. Но сюда, я думаю, он не скоро нарисуется.

Роман, как бы засомневавшись, пристально посмотрел на Степана, добавил:

– Если, конечно, дятел не поможет.

– Не бойся, не сдам. Ты сам угодишь в его силки.

– Да ну? Это он такое тебе наплёл?

Старик пропустил вопрос мимо ушей и неожиданно спросил:

– Скажи, верно ли в посёлке судачат, будто ты из лагеря ушёл, чтобы отчима порешить?

– Ты что, исповеди ждёшь от меня? Напрасно. Ты не поп, я – не грешник.

– Понимай, как хочешь, но ответь мне. Совет дам.

– Хе-хе, сове-етчик нашёлся! Не смеши толстую задницу – она и без того смешная. Что ты можешь мне насоветовать, темнота дремучая? Ты хоть представляешь, сколько советов я получил за свою жизнь? Нет? Тогда скажу тебе: если исписать эти советы на бумаге – вагон макулатуры получится. Вот так. И кто советовал! Тузы в папахах – вот кто. Нечета тебе, понял? А на волю так никто и не выпустил – пришлось самому выбираться. Сове-ет дам! Не нуждаюсь я в твоих советах! Врубаешся, старый?

Баклан поднялся с корточек, взволнованно заходил у костра.

– Так верная молва или нет? – настойчиво повторил вопрос старик. Он словно не слышал, о чём распалялся беглый зек. Кустистые седые брови Степана в ожидании ответа сдвинулись к переносице.

– Допустим, так, и что? – как под гипнозом покорно ответил Баклан. – Укорять будешь? Падлу фашистскую оправдывать?

Степан раздумчиво спросил:

– Ты точно уверен, что отчим твой с немцами заодно был?

– За чмо гнилое меня держишь? Я без малого пятнадцать лет на зонах, портрет свой поистрепал от сладкой лагерной жизни, но ты-то меня всё равно признал? И его опознал один человек. Саид, узбек. Горку на зоне держит.

– Что держит? – не понимая, переспросил Степан. – Какую горку?

– Бизнес есть такой на зоне. Неплохую прибыль приносит Саиду, между прочим. – Баклан криво усмехнулся. – Однажды ему удалось убедить начальника биржи, чтобы не вывозить опил за пределы зоны, запудрил тому мозги чем-то. Опил после распиловки леса стали складывать в кучу. За несколько лет образовалась высокая гора. Проложили туда трап, наверху соорудили беседку. А за зоной у нас находится котлопункт – столовая, иначе говоря. Сотрудники колонии кормятся там – офицеры, прапоры и прочая шушера. Так вот, с этой горки человек за проволокой виден, как на ладони. Саид это всё подметил. Обратил внимание на то, что на котлопункте работают одни бабы. Молодые, сытые тёлки, как на подбор. Он и придумал использовать их в качестве наглядного пособия для томящихся зеков. Через легавых они получают от Саида бабки. Причём – немалые. Отрабатывают очень легко.

– Постой, какие бабки? – опять спросил Степан, не понимая жаргона рассказчика.

– Я же сказал: немалые, большей частью зеленью.

– Что за бабки, какая зелень? Причём здесь трава огородная? – в недоумении рассудил старик.

– Тьфу, тундра! – незлобиво сплюнул Баклан.

– Бабки – деньги, зелень – доллары. Врубился?

– Говори понятно, чего голову морочишь? И не ори – я не глухой.

– Ладно, замётано. Въезжай на будущее. Короче, работу эту тёлки перехватывают друг у дружки. Иногда даже дерутся между собой.

– А что за работа такая, из-за которой они мутузятся?

– Э-э, работа очень простая. Выряжаются в чёрные чулки с резинкой чуть выше колена, нацепляют короткую юбку и медленно тащатся вдоль зоны. Несколько раз останавливаются, задирают юбку, поправляют чулки. Зек сидит в это время в беседке, смотрит через бинокль. Представь себя на месте мужика, который лет пять-шесть не видел голой бабы. Она ещё не успеет юбку задрать, а он уже приплыл. Так-то вот, старый. Перестройка в стране. Бизнес и на зону проник.

– Срамота, – неодобрительно отозвался Степан Жигарёв.

– Ха-ха-ха, – залился смехом Баклан. – Про секс, наверно, тоже ничего не слышал?

– Ты про Саида начал рассказывать, – прервал старик развеселившегося Романа.

– Ладно, слушай, коль заинтересовался, – лицо Баклана сделалось серьёзным.

– Саид, как и мой отчим, был в плену у немцев. После войны его осудили за предательство. Так вот, отмотал он свой четвертак, а на волю не захотел. Незадолго до освобождения рванул за проволоку, чтобы пятёрку добавили. Для него не существовало другого жилья, кроме барака на зоне. Потом всё же освободился. Куда ехать? В Ташкент? Нет там никого: ни родных, ни близких. Крышу над головой не выделит ни одна из структур. Ксива не позволяет. Где жить? Вот и мотнул он на столицу пучиться. Ни разу не был в ней. Стал отираться на вокзалах. Там и повстречал однажды моего отчима. Ходил за ним, присматривался, сомневался. Потом подошёл и назвал по фамилии. Семёновым, значит, окликнул. Хотел потолковать, да осечка вышла. Мой родственничек смекнул, что к чему, завёл его в какой-то двор и двинул металлическим прутком по кумполу. Да, видно, не рассчитал малость. Узбек не окочурился – череп крепким оказался. Выздоровел и опять бродяжничал. Только недолго. Спёр что-то и на родную зону вернулся. Радости не было предела. Намаялся на воле бедолага. – Роман усмехнулся, оторвал взгляд от Степана Жигарёва, уставился куда-то мимо его, продолжил:

– У меня к этому времени оставшийся трёшник начал уже отматываться. Не поверишь – принялся я о смысле жизни задумываться. Лежал порой на нарах с открытыми глазами ночи напролёт. Думал, что же буду делать, когда на свободу выйду. Катька, сестра моя, будто мысли читала, писала толстенные письма. В них я часто находил ответы на свои вопросы. Однажды получаю от неё очередное послание. Вскрываю конверт – там вырезка из районной газетки. Сияющий отчим снят, внизу приписка: «Лучший мастер лесосплавной конторы». Было это в сарае, где лебёдки установлены, там у нас чифирня располагалась. Вдруг, как из-под земли, Саид нарисовался. Он любитель клянчить вторачок. Я с гордостью показал ему вырезку. Минут пять разглядывал он снимок. Поцокает языком – замолчит. Притянет клочок газетки к носу – опять поцокает. Внимательно так разглядывал, я, помнится, даже матюгнул его. Обидчивый узбек, в любом слове усматривал подковырку. А тут и матюг пропустил мимо ушей. Поцокал в последний раз и говорит мне: «На полицая Семёнова шибко похожа. Очень шибко. Его я в Москве видал. Он Саид башка разбил. Саид долго-долго болел. Вот».

Будто дёгтем вымазал он меня своими словами. Вскипел я тогда сильно и съездил узкоглазому по морде. Недобитым фашистом обозвал. Думал, со злым умыслом он так, чтобы позлить меня. А он поднялся, кровь отхаркнул и снова своё: «Полицай Семёнов это. Точно. Зверь-человек. Я плен был, у немцев в лагере. Семёнов бил Саид больно-больно. Саид предатель сделал. Семёнов драпал, Саид нет. Саид четвертак получил».

– Не поверил я вначале, а у самого под сердцем засвербело что-то, будто червяк завёлся. На другой день подваливаю я к узбеку, вопросы задаю. И, понимаешь ли, сошлось всё: и рост, и походка – ходил отчим левым плечом вперёд, – и даже бородавка за ухом. Откуда Саиду знать об этом? Скажи? Да и я стал припоминать кое-что. В школе ещё было. Курскую дугу проходили мы по истории. Спросил я его: «Где ты, батя, воевал в это время? Не под Курском ли?» – Отчим засуетился вдруг, затрясся отчего-то, накричал на меня и ничего не ответил. Короче, поверил я Саиду, и захотелось мне на свободу. Досрочно. Терпежу не стало. Вынь эту свободу, да предоставь мне. Внутри всё ходуном ходит, печёнка ноет. Вот, думаю, гад какой! Я магазин брал, восьмёрку впаяли. А он – Родину продал. Ро-одину! Десятки, может, сотни жизней загубил – и на свободе! Припёрся в наш дом, прикинулся другом отца, пригрелся у матери на груди и в лучшие люди вышел. Как же так, думаю? Где же справедливость? И решил я дать тягу из зоны.

Дым от костра рванулся в сторону, окутал Баклана. Он поперхнулся, закашлялся. Встал, потоптался немного и перешёл на противоположную сторону. Толкнул сапогом бревно, изъеденное короедом до трухи, проверяя его на устойчивость, и грузно сел.

Мысли Романа были где-то далеко, собираясь в один большой клубок, и взор, тягучий и страдающий, устремился в невидимую точку в глубинах огня.

– Дай твоего табачку – саднит что-то внутри, – после длительной паузы обратился он к Степану. – Мой-то – дрянь, трава вонючая. Где его только вырастили?

Старик протянул кисет, Баклан скрутил козью ножку. Глубоко затянувшись, закашлялся.

– Во-о, то, что надо! – похвалил он табак.

Степан промолчал, никак не отреагировав на похвалу. Тяжёлый груз опустился на сердце, сдавил грудь, сделав тело каменным. Он знал Ромку Гайворонского с малолетства. Помнил, как впервые оступился парнишка и угодил за проволоку. Потом ещё и ещё. Отчим не занимался воспитанием приёмного сына. Втайне от односельчан истязал его за малейшую провинность. Ромка молчаливо сносил побои и всё более отдалялся от отчима. Примкнул к компании хулиганов, таких же обиженных и обездоленных, как он сам, стал выпивать. Отбыв срок на «малолетке», к отчиму Роман больше не вернулся.

Но не воровские дела Баклана терзали сейчас душу старика Жигарёва. Они отошли на второй план. На поверхность всплыло другое. Ненависть к предателям и палачам. Это чувство молчало в нём долгие годы и вот сейчас, потревоженное рассказом Романа, всколыхнуло в памяти нестираемые картины плена. Насмотрелся Степан подонков в нацистских лагерях. Ненависть медленно катила изнутри и, наконец, точно лопнувший гнойник, прорвалась наружу.

– Вот ведь сучий выродок! Изувер фашистский! – Старик, сверкнув горящими глазами, устремил свой взор к потухшему горизонту.

– Если есть ты на свете, Матерь божья, тогда ответь мне, рабу твоему: куда смотрела, когда этот змеёныш был ещё в утробе? Где недогляд получился? Почему позволила мне опростоволоситься? Почему я исполнял волю изверга многие годы? – хрипел Степан Жигарёв.

На какое-то время он забыл, что находится не один и, перейдя на шёпот, долго разговаривал с небом. Потом спохватился, будто его застали за непристойным занятием, и, оправдываясь перед Романом, пояснил:

– На фронте я этих гадов за версту чуял – от них будто падалью какой попахивало. А тут двадцать лет был рядом и не учуял гнили, не распознал душегуба. Исполнял все его приказы безропотно. Эх, ёшь твою двадцать! Сволота! Ублюдок очкастый! Мразь фашисткая! Немчура недобитая!

Слова ругательств, одно солонее другого, словно пули из автомата, короткими очередями вылетали из его уст. Старик распалился, и остановить его было невозможно. Только когда иссяк весь запас брани, он умолк. Не проронив ни слова, встал и направился к шалашу. Согнувшись в дугу, исчез в небольшом проёме. Несколько минут изнутри доносилось невнятное бормотание. У костра он появился с бутылкой водки в руке.

– Будешь? – мимоходом спросил он Баклана. – Забыл, поди, вкус-от, сидя на чифире?

– С тобой – выпью, один – не буду.

Старик достал нехитрую закуску: хлеб, сало, лук и несколько небольших пузатых огурцов. Всё это порезал кусочками и аккуратно разложил на домотканом полотенце из холста. Себе налил граммов сто в пол-литровую алюминиевую кружку, с которой не расставался со времён войны. Баклану протянул консервную банку из-под тушёнки с обработанными краями. Поставил перед ним бутылку. Наливать в банку Роман не стал, решил глотнуть из горлышка.

– Ну, давай не-то, хлебнём окаянной, – Степан не стал чокаться и залпом выплеснул в рот свои наркомовские. Хрустнул огурцом, потом закусил салом. Глядя в огонь, спросил:

– А почему ты его не убил?

– Не смог. Я – вор, а не мокрушник. Да и смерть из моих рук была бы для него слишком лёгкой. За свои грехи он заслуживает больших мучений. Подумал, пусть лучше подохнет на зоне.

– Не смог, говоришь? А конвоира, однако, прихлопнул. И отчима убил бы, кабы не встряли Трофим с Петром. Да и меня бы, при случае, не раздумывая, хрястнул по затылку.

– Попридержи язык-то, в натуре, не лепи горбатого. Не был Баклан мокрушником никогда, понял?

– Это всё слова. Вылетели и пропали. Не видать их, в руки не возьмешь, не разглядишь: где – правда, а где – ложь. Так-то, Рома. Факты нужны, а у тебя факт один: мёртвый конвоир на делянке. Так сказывал нам Николка-власть.

– Трепло этот ваш Николка-мусор. Откуда ему знать, что произошло на самом деле? Живой свидетель один я, да какой-нибудь зверюшка, разве что, который в тот момент под кустом отсиживался.

– Вот и возьми того зверька в свидетели, может Ищикин и поверит, – усмехнулся Степан.

– Да пошёл ты… умник хренов! Не нуждаюсь я в свидетелях, и на зону, я уже говорил тебе, возвращаться не собираюсь. Мне сейчас надо отсидеться в тайге, потому что идти пока некуда. На малине шухер был, менты повязали нужных людей. Стал бы я здесь мохом питаться? Выждать нужно. А там – море, солнце, девочки – э-эх! Не понять тебе, дремота таёжная, жизни вора на воле.

– Разве это вольная жизнь – в страхе ходить, тележного скрипа бояться?

– С чего ты взял, что я боюсь?

– Знаю. Ты и сейчас боишься. Ночами плохо спишь, сны дурные тебе снятся. Али не так?

– Не так!

– Врёшь ты всё. Разве пришёл бы ко мне, кабы не страх? Разве не стоит у тебя перед глазами солдат убиенный?

– Не стоит, потому что не убивал я конвойного! Не убивал и всё тут, баста! И не лезь мне под кожу, прокурор грёбаный.

Баклан жадно приложился к бутылке, отпил три больших глотка, поморщился.

– Перестройка долбанная! Даже водку разучились делать – бензином несёт! Фу-у!

Он непроизвольно икнул, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, выгоняя изо рта мерзкий привкус.

– Точку в этом деле поставил Фитиль, – продолжил Баклан, проикавшись. – На конвойном и на себе, сам того не предполагая. Пронюхал, сука, о предстоящем побеге, подрулил в лебёдочную и вкрадчиво так шепчет:

– Давай, Баклан, уйдём вместе. Ты ещё только прокручиваешь свой план, а у меня он готов давно. Осечка исключается, бля буду. План рассчитан на двоих. Когда выйдем к «железке» – катись куда задумал. Я не стал кочевряжиться, согласился. Любой зек знает: с зоны свалить – не простое дело. У Фитиля в плане получалось всё ловко, гладко. В день побега мы с ним на болоте корячились, лежнёвку клали. С утра, не переставая, лил дождь. Намокли мы изрядно. Костерок разложили. Ну и конвойный с нами, разумеется. Больше рядом никого не было. Остальные работали за болотом. Сидим, сушимся: нас двое, солдат и собака при нём. Фитиль сигнал подаёт: пора. Я тут же схватился за живот, прошусь за куст. Солдат поломался немного, но отпустил. Собаке приказал охранять. Сам с Фитилём остался. Всё шло, как по маслу. Оставалось только пушку с конвойного сорвать. Обычно конвоир носит оружие на плече, а тут взял и перевесил на грудь. Ситуация усложнялась. Фитиль решил перестраховаться, воткнул парню перо в живот. Солдат оказался хваткий, успел нажать на курок. Очередь пришлась Фитилю по башке. Смотрю – завалился он, в крови весь, лица не видать. Собака – ни с места. Уставилась на меня, рычит угрожающе. Долго я с ней возился. Толком и не помню, как мне удалось завалить такого волкодава. Всё было, как во сне. Потом дал дёру. Так вот и ушёл. Руку, вот видишь, овчарка порвала. Рана сочится до сих пор – не заживает. Может, подскажешь какую траву приложить?

Баклан облегченно вздохнул, облизнул пересохшие губы. По всему чувствовалось – он во второй раз пережил, уже мысленно, страшную трагедию, разыгравшуюся на болоте.

– И что, вертухаи даже погони за тобой не организовали? – спросил Степан.

– Почему же? Хватились нас вечером, погнались с собаками. Только ведь я тоже не пальцем деланный. Скатил бревно с берега и сплавился по реке. Сбил собак со следа. Видел с противоположного берега, как они тыкались мордами в осоку.

– Уйти-то, ты ушёл, только вот куда и от кого? – раздумчиво проговорил Степан. – Как теперь к жизни возвращаться?

– А никак. Теперь – никак. Добился, чего хотел. Достал гниду, и легче мне стало. Жить стану по-человечески. Никто больше не увидит Баклана на зоне. Я своё уже оттянул. Хватит. На рожон не лезть, умно жить – мусора не загребут. Отчим вон, сколько лет в тине сидел. Политический, не урка. И я понаслаждаюсь жизнью.

– Дурак ты, Ромка. Наивный, как пацан. Поймают тебя, рано или поздно.

Степан плеснул в свою кружку немного водки, молча выпил.

– Ты изворотлив, верно, – продолжил он. – Только вот жизнь иногда совсем иначе поворачивается, чем ты её запланировал. Порой и не догадаешься, что ждёт тебя впереди. Захотят поймать – поймают. Будь уверен. Тебя обязательно станут искать. За своих.

– Вот-вот, за своих. Сразу убьют, не разбираясь. Поставят к стенке и – нет Баклана.

– Зря не поставят. Законы на что?

– Э-э, дед! Ты живёшь ещё в царские времена. Прокуроры с урками не валандаются! О справедливости только в книжках пишут. В жизни всё-ё иначе. Верят буграм, верят воротилам. К ним прислушиваются, их защищают. А мы для них – что пыль на мундире или грязь на сапогах. Помыл, почистил и – опять как новый. Отбросы общества мы. Дунет ветер не с той стороны и – нет нас.

Роман со злостью ударил сапогом по ржавой консервной банке. С глухим звоном она исчезла в темноте.

– Вот так-то, – в который раз беглый зек смачно цыкнул слюной через зубы. – Повидал я людей, насмотрелся на них. Не угодил начальству, не помог воровать – и ты уже на нарах. Будешь умничать – упекут в психушку.

Возражать Степан не стал.

«В чём-то прав, Ромка, – подумалось ему. – Даже в таком маленьком посёлке, как наш, факты беззакония сплошь и рядом. В больших городах, надо думать, что…», – он не успел домыслить, его прервал Баклан.

– Ты знаешь, в чём смысл жизни? – неожиданно спросил он и выжидающе замолчал, уставившись на старика мутным немигающим взглядом. Степан не ответил.

– Раз молчишь – стало быть, не знаешь, – обрадовано заговорил вновь Роман Гайворонский. – И, если разобраться, не знает никто. Всякая тварь живёт, прежде всего, для себя. И никому она не нужна. И человек никому не нужен. Не было бы тебя, меня, ещё кого-то и – ничего, планета бы не остановилась. Вот у тебя, я знаю, есть сын. Скажи: можешь ли ты сделать его счастливым? Или, наоборот, он тебя? Молчишь? Потому что это полная чушь! Сказки для глупцов. Счастье даруется судьбой, а не человеком. Вы можете лишь помочь друг другу в чём-то, но не осчастливить. А это большая разница. Ты не знаешь, чего хочет он, а сын не знает твоих тайных помыслов. Каждый человек понимает смысл жизни по-своему, и зависит он от его сокровенных желаний. Вот тебе моя философия, старик.

Баклан изрядно захмелел, его понесло. На зоне у него не было возможности пофилософствовать. Там он мог только думать и молчать. Здесь же старик слушал его с покорностью и не перебивал. Затягиваясь ядрёным самосадом, изредка поддакивал и кивал головой.

– Ты вот что ответь мне, старый мудрец: почему вор никогда не может встать на путь праведный?

– Не хочет, – с уверенностью ответил Степан. – Судьба человека – в его собственных руках. Каждый куёт её сам. Из зеков тоже получаются мировые мужики. Надо только сильно захотеть. Это как в тайге: заблудился человек, ходит по кругу один раз, второй, третий и постоянно выходит туда, откуда пришёл. Потом остановится, подумает хорошо, в чём причина его неудач и тут же находит правильный путь. Я тебе так скажу: захочет человек шибко – найдёт свою тропу в жизни.

– Не прав, ты, Степан Федорович. Я ищу её много лет, но почему-то не вижу, не нахожу.

– Значит, не туда смотришь, не там ищешь, коли до сих пор за проволокой.

– Так может рассуждать тот, кто не был на зоне, не видел, что там творится, – со злостью проговорил Роман. На его впалых щеках ходуном заходили желваки. – В УК нет привилегий при отбывании срока. Значит, все осужденные равны. Так?

– Ну, так.

– Тогда почему «паханы» не убирают парашу, не выгоняют кубы на делянке? Где же твой долбаный закон? Молчишь? Я тебе опять отвечу: на Земле пока один закон действует – «пососи» называется. Положение, состояние, сила.

– Что-то я не слыхивал о таком законе, хотя на зоне свой срок мотал.

– Ты чалился на зоне? – Баклан был крайне удивлён.

– Да, в сороковом забрали. Возвращался домой с финской кампании. Как водится, набрал водки по такому случаю. Вещмешок почти пустой был, вот я и набил его бутылками под завязку. Иду, значит, в посёлок. Сколько километров – ты знаешь. Какая дорога от станции – тоже знаешь. Так вот, встречают меня в лесу трое, хотят водку отнять. Просто так. За здорово живёшь. Ну, думаю, дудки вам. Чем мужиков поить-потчевать стану? Я к тому времени две войны уже прошёл. Вначале пришлось померяться силами с япошками на озере Хасан и реке Халхин-Гол, потом перебросили с белофиннами схватиться. Начинал пулемётчиком, а закончил в разведке.

Степан Жигарёв поднял указательный палец вверх и с гордостью произнёс:

– Кишка тонка у них оказалась. Разведчика удумали свалить.

Баклан с неподдельным интересом слушал рассказ старика.

– Ну, в общем, наподдавал я им как следует, а одному, особо настырному, пришлось по кумполу бутылкой съездить. Оставил их валяться в снегу, а сам ушёл. Наутро ещё сплю под тулупом, а меня уже будят. Двое в фуражках, с околышком. Дали пятёрку. Увезли на Печору. Есть там местечко одно – Иджит – Куртар называется. В ём-то я чуть было ноги не протянул. От голода. Вас, я знаю, хоть кормят по-божески. А в те времена с харчем был полный швах. Дохли поголовно от пеллагры. На всю жизнь запомнил это красивое словцо. Хоронили тут же, сразу за проволокой. Так-то, Рома. А закона твоего там и в помине не было. Это у вас, стало быть, новый, воровской.

Степан надолго умолк. Молчал и Роман Гайворонский. Они, два человека разных поколений, задали много вопросов друг другу, и каждый из них ответил, как смог, опираясь на личный опыт.

Налетел очередной порыв свежего ветерка, зашумели островерхие пихты. Затухающее пламя вдруг ожило, изогнулось, потом вытянулось и, словно огнедышащий дракончик, попыталось наброситься на сидящих у костра людей. Старик и Баклан встали, не сговариваясь, отошли в сторону. Вечернее небо тихо и незаметно угасло. Светлой полоски на краю горизонта стало не видать. Зелень прибрежных кустов приобрела тёмную окраску и была едва различима.

«Правы зеки, язви их в корень. Всё так и есть. И закон «пососи» работает, это уж точно», – подумал почему-то Степан и удивился своей мысли.

Спать ему не хотелось, он вновь пристроился у костра с противоположной стороны, а Баклан, не раздумывая, нырнул в шалаш. Оттуда послышался его пьяный голос:

– Слышь, старый, разбуди на зорьке – пойду сдаваться пораньше, пока Ищикин не укатил в район, а то потом его не застать, – довольный своей шуткой он ещё что-то пробормотал невнятно, и уже через минуту внутри шалаша послышался тяжёлый надрывный храп.

«Сегодня его сон будет крепкий и без страха. Конвойный надёжный. А завтра?» – подумал Степан и затушил трубку.

Глава 3

Катерина.

Усадьба Бориса Гайворонского стояла не берегу реки Чусовой. Небольшой дом, рубленный в «лапу», возвышался на высоком фундаменте. Во дворе – коровник, сарай, которые были скрыты от людских глаз за массивными деревянными воротами. Два окна с резными наличниками выходили на улицу, одно – на реку. Участок в восемь соток под картошку и разную мелочь ограждён добротным забором. Вдоль забора – малинник, смородина и крыжовник. В доме, посредине кухни, стояла широкая русская печь. Справа от неё – большая комната-зал, слева – каморка. Так называлась вторая маленькая комната. Её до поступления в техникум занимала Катерина. После похорон Бориса Львовича встал вопрос: что делать с усадьбой?

Подумав, Мария Прокопьевна – жена Гайворонского – в категоричной форме заявила о своём отъезде. Решила уехать к старшей сестре. Та не возражала и даже обрадовалась такому повороту событий. Мария Прокопьевна принялась собирать вещи в дорогу.

– Будем доживать свой век вдвоём, – говорила она односельчанам на прощание. – Сестра похоронила мужа десять лет назад и осталась в доме одна. Я – вдова теперь. Вместе нам будет веселее и проще доживать свой век. – Так она говорила всем, кто бы ни спросил.

Истинная же причина отъезда была совсем иной. О ней не произносилось ни слова. На похороны Бориса Гайворонского не пришёл никто. Проводить его на погост помогал Иван Рваный. Гроб несли четыре изрядно выпивших мужика. Их лица выражали безразличие ко всему происходящему. Казалось, скажи им кто-то в эту минуту: «Мужики, оставьте покойного на обочине, донесёте завтра», – они исполнили бы эту просьбу безропотно. Лишь глаза загорелись бы, заблистали в ожидании очередного преподношения.

За гробом шли Мария Прокопьевна и дочь Катерина. Чуть поодаль плелись две старушки в чёрном одеянии. В посёлке они были известны всем, как безумно верующие в Господа нашего и любительницы поминального обеда. Вот и все провожающие. Без лишних слов гроб с телом быстро опустили в могилу, тут же принялись засыпать. Когда небольшой холмик возвысился над землёй, мужики многозначительно посмотрели на вдову.

– Идёмте, помянем, – тихо вымолвила Мария Прокопьевна, и, не оглядываясь, под руку с дочерью, направилась к дому.

Поминки закончились быстро, речей никто не держал. Разошлись молчаливо, незаметно. И тут Марию Прокопьевну прорвало – она залилась плачем, громко запричитала. Рыдания продолжались до утра, беспрерывно. Жуткая ночь длилась долго, Катерине она показалась бесконечной. Чем дольше слушала она причитания, тем яснее осознавала: отец не был другом для матери. Страдания Марии Прокопьевны не являлись следствием потери близкого человека. Душила обида. Вся её жизнь прошла в посёлке Лисьи Гнёзда, на виду у людей. Немало было за это время похорон. Прощались с покойным всем посёлком – от малого до старого. Таких похорон, как у Бориса, никогда не бывало. Точно заразного несли его на кладбище. Окна домов зияли пустотой. Даже старые немощные старухи не показывали своих лиц. Односельчане отвернулись от Гайворонских, как от прокажённых.

Не было предателей в их посёлке. Участники войны если не являлись героями, так, по крайней мере, слыли храбрыми солдатами. Поселковый народ не верил, что Мария Прокопьевна не знала прошлого своего мужа. Им казалось: срывала она его предательство. И если так – значит, обманывала их. А люди обмана не прощают.

После похорон мужа Мария Прокопьевна пыталась заговорить с бабами, убедить их в неправоте, поскольку она действительно ничего не знала. Бабы слушали её внимательно, кивали головой в знак согласия, а, выслушав, – она это чувствовала – оставались при своём мнении. Наконец, она поняла: время не залечит ран в душах мужиков – фронтовиков. Гнойник будет сочиться до последних дней жизни. Мария Прокопьевна сильно переживала и вскоре заболела. Катерина оставила стройотряд и отвезла мать в Мончегорск. Через полгода та тихо скончалась на далёком Кольском полуострове.

Катя осталась одна. Окончив техникум, она получила распределение в родной посёлок. Изменить что-либо было невозможно, и Катя решила: «Буду выживать. Я родилась здесь и выросла. У меня есть свой дом. Здесь моя малая Родина. Что ещё надо?» Точка была поставлена.

Сын Степана Жигарёва – Сергей – окончил институт и также вернулся в Чусовой. Получил распределение на металлургический завод, на должность мастера. Жил в общежитии, каждые выходные навещал своих родителей. Сергей был старше Кати на пять лет.

Оставаясь по вечерам одна в доме, переделав все домашние дела, Катя садилась в любимое кресло и принималась вязать. Вязала всё, что можно. Носки, варежки, шарфы и платки. В эти тихие вечера она часто вспоминала Сергея. Он ей нравился с детства. Но судьба-злодейка обманула её и вычеркнула из списков претенденток на сердце Сергея. Вначале он считал её маленькой и не обращал никакого внимания. Потом ушёл на службу, а, возвратившись, влюбился вдруг в Марину Пшеничникову. Катя доподлинно знала историю этой любви.

Будучи на службе, Сергей повстречал старшего брата Марины – вора рецидивиста, находящегося во всесоюзном розыске. Много лет назад, когда Сергей был ещё мальчишкой, тот изнасиловал его сестру – Анну, которая не смогла вынести надругательства над собой и повесилась. Сергей попытался задержать беглеца, но был тяжело ранен. Его комиссовали, в посёлок он вернулся с большим шрамом на лице от ножа бандита. Марина повстречалась ему в поезде, на котором Сергей возвращался домой. Она, как и Катя, после окончания техникума получила распределение в Чусовой. Сергей влюбился в девушку. Его родители, узнав, что будущая сноха приходится сестрой насильнику их покойной Анны, человеку, который чуть не убил самого Сергея, воспротивились браку сына с Мариной. Произошло, как поётся в песне: «А любовь у них совсем была недлинной, может, просто не дождались мы любви». Без объяснений, Марина неожиданно уволилась с работы и уехала из Чусового. Попытки Сергея разыскать любимую не дали никакого результата. Марина исчезла из его жизни.

Но однажды судьба преподнесла Кате подарок. Она часто вспоминает те два дня, которые ей посчастливилось провести вместе с Сергеем. Незабываемая встреча вспоминалась до мельчайших подробностей.

Сергей учился тогда на пятом курсе института и был приглашён на свадьбу однокурсником, с которым проживал в одной комнате студенческого общежития. Случилось так, что невеста друга – Галка, оказалась подругой Кати. Катя также была приглашена на свадьбу. Сергей этого не знал. К началу церемонии он опоздал и попал на свадьбу в тот момент, когда все гости были уже навеселе. Среди них он увидел Катю. Разрумянившаяся, весёлая и удалая, она была в центре внимания. Свадьба пела и плясала. Сергей неоднократно приглашал Катю на танец, и каждый раз чувствовал её притяжение.

«Как она повзрослела, – подумал тогда Сергей. – Была тонконогая пигалица – и на тебе! Превратилась в притягательно-симпатичную девушку! И ножки – ой-ё-ёй! Только вот, Серый, не нужно раскатывать губы, – сказал он себе сразу. – Красивый цветок – не для твоей безобразной клумбы, пора бы понять, что в ней есть место лишь сорнякам».

Так размышлял Сергей, убедившись уже не раз, как болезненно воспринимают представительницы прекрасного пола его безобразный шрам на лице. Он свыкся со своей участью и не обижался на них. Брал от девушек то, что они дарили ему из жалости.

«Портрет мой изрезан и реставрации не подлежит», – говорил Сергей при очередном знакомстве, зная заранее, чем оно закончится. Так и прожил он четыре года в общежитии, не рассчитывая на серьёзные отношения. Были друзья, учёба, подработки по ночам и выходным. Были вечеринки и были настоящие попойки. Встречались бесшабашные девицы, которые дарили ему непристойные ласки, не требуя взамен ничего. И вдруг – Катя.

– Явление Христа народу, – пошутил он в перерыве между танцами и застольем, обменявшись с женихом своими впечатлениями о девушке.

– Ну и крути штурвал дальше, – поучительно заметил Саша. – С курса не собьёшься. Если всё будет на мази – мигни, я тебе сюрприз устрою.

– Что за сюрприз? – спросил Сергей и, не получив вразумительного ответа от друга, вскоре забыл про разговор.

Он приглашал Катю танцевать беспрестанно, усматривая, что нравится девушке. Это видно было без слов. Катя смотрела на него снизу в верх, с нескрываемым восхищением, чуть приоткрыв красивые тонкие губы.

«Почему она краснеет? – удивлялся Сергей. – В детстве играли в гляделки до слёз в глазах, и ничего подобного не происходило. Странно».

«Почему он так внимательно изучает меня? – задавала вопрос себе Катя и не могла оторвать взгляд от лица Сергея. – Та же мальчишеская голова и уже не та, те же глаза с морщинками по краям и уже не те. Сколько же лет я не видела его вот так близко? Шесть? Семь?» – Лицо Сергея казалось ей прежним, и опять же в нём угадывалось что-то новое, незнакомое. А что – Катя не могла понять. – «Шрамы совсем не страшные, напрасно говорят люди. Заросли, поблекли. В этом есть даже какой-то шарм», – мысленно отметила про себя она и улыбнулась.

– Чему улыбаешься? – спросил Сергей.

– Так. Радуюсь за невесту. Хорошего парня отхватила.

– Да-а, Сашка парень, что надо! Из флотских, как и я. А на флоте, знаешь, всему выучили. Готовый хозяин. Всё знает, всё умеет. Галка за ним будет, как за каменной стеной.

Так, в танцах, развлечениях и обильном застолье время незаметно приблизилось к полуночи. Пора было расходиться. Расквартированием приезжих занимался сам жених.

– Серёга, – тихо позвал он друга.

– Что? – так же тихо отозвался Сергей.

– Ну что, понравилась голубка?

– Так я её ещё с детства знаю.

– Я тебя не спрашиваю, когда ты видел её в последний раз. Задаю конкретный вопрос: Понравилась?

– Да.

– Тогда иди за мной.

Друзья вышли на крыльцо. На улице – ни зги. Постояли с минуту, присмотрелись. Когда глаза привыкли к темноте – стали вырисовываться контуры речки и ближайших домов.

– Смотри сюда. Видишь – дом, напротив, по ту сторону речки.

– Ну?

– Гну. Этот дом сегодня в твоём распоряжении. Печь протоплена, дверь не заперта. Понял?

– Ничего не понял.

– Ты что, как тюфяк из баталерки? Катя нравится?

– Ну, – Сергей слегка захмелел и медленно соображал.

– Бери своё сокровище под руку – и вперёд! Отдыхать. Гостиницы в нашей деревне Гадюкино нет. Теперь понял?

– Теперь понял.

Они вернулись в дом. Веселье продолжалось. Никто не хотел уходить. Тамада вновь пригласил гостей за стол и предложил выпить на посошок. Налили по полной. Сергей и Катя оказались рядом. Они посмотрели в глаза друг другу и чокнулись.

– Катя, – наклонившись к уху девушки, шёпотом произнёс Сергей.

– М-м…

– Ты знаешь, где тебе предстоит сегодня ночевать?

– Пока не знаю. Сейчас пристроят к кому-нибудь, – смеясь, также шёпотом, ответила Катя.

– Уже пристроили.

– С чего ты взял?

– Саша сказал.

– И к кому же?

– Ко мне. – Сергей пристально посмотрел в лицо девушке.

Хотя Катерина была под хмельком, её немного осоловевшие глаза мгновенно пришли в нормальное состояние, на щеках появился румянец.

– Как ты себе это представляешь?

– Очень просто. Сейчас встаём и незаметно исчезаем. Жду тебя на улице.

Катя не успела произнести что-либо в ответ, как Сергей быстро встал и направился к выходу. Минут через пять на улицу вышла Катя. От выпитой браги её слегка покачивало.

– Пошли, – в голосе Сергея чувствовалось волнение.

– Пошли, – также взволнованно ответила Катя.

Впереди была речка. Хотя стоял декабрь, она по какой-то причине не перемерзала. Через протоку были брошены две длинные жерди. По всей вероятности, они служили временным мостком, по которому люди приноровились совершать переход, не огибая полдеревни. Сергей взял девушку за руку, и они вступили на мосток. До половины пути шли уверенно. Казалось, ещё несколько шагов – и они окажутся на противоположном берегу. Вдруг одна из жердей дрогнула и повернулась. Взмахнув руками, оба очутились в ледяной воде. Речка, к счастью, оказалась неглубокой. Ломая лёд телом, Сергей вытащил Катю на берег. В избе Сергей приказал девушке снять мокрую одежду. Она воспротивилась. Деревенский напиток сделал своё дело. Катя никогда раньше не употребляла спиртного, её развезло. Она обмякла, оттолкнула Сергея и, как была в мокрой одежде, плюхнулась на кровать. Сергею ничего не оставалось, как раздеть Катю силой.

Утром они проснулись в одной постели. Открыв глаза, Катя с удивлением уставилась на Сергея.

– Ты… со мной… что-то сделал? – Она была напугана, голос её дрожал.

– А ты разве ничего не помнишь?

– Не-ет, – девушка готова была расплакаться.

– Не бойся, ничего у нас с тобой не было.

– Да? Ты сказал правду?

– Не сомневайся, – проговорил Сергей убедительным голосом и рассмеялся:

– Я трупы не целую.

Глаза Катерины заблестели от радости, и она, не осознавая, что делает, обняла Сергея и поцеловала. От неожиданности он замер, напрягся, сердце забилось учащённо. По телу прокатилась волна нежности. Сергей ответил взаимностью и привлёк Катю к себе.

– Ты… что делаешь? – пытаясь освободиться от сильных объятий, пробормотала Катя.

– Я… я… ничего, – Сергей жадно целовал девушку в губы, в щёки, в глаза.

Катя почувствовала его сильное горячее тело, её сознание затуманилось. В избытке чувств она бессвязно шептала:

– Не надо… раздавишь… слышишь, постой… Я так давно… ждала тебя…. Не надеялась уже… Да, видно… Бог смилостивился. Серёжа, милый… мне хорошо с тобой. Такого не может быть… сказка моя… отрава моя…

Через несколько часов, благополучно миновав злосчастный мосток, они вновь были на свадьбе. Опять веселились, пели песни, танцевали. А к полуночи опять вернулись в отведённую для них избу.

На третий день гости разъехались. Катя и Сергей, добравшись до Перми, расстались, договорившись созвониться. Но звонков не поступило ни от того, ни от другого. Сергей как будто растворился в миллионном городе. Позвонить первой Катя не решалась. Время тянулось бесконечно. Казалось, не будет конца томительным ожиданиям. Душу разъедала пустота окружающей жизни. Лишь на работе становилось немного легче. Вечером вновь охватывала мучительная тоска.

Каждый день Катерина засыпала глубоко за полночь. Не спалось. Могла ли она подумать год назад, что наступят такие горестные вечера. До встречи с Сергеем время, казалось, летело на удивление быстро. Так быстро, что у неё не было ощущения вечера, дня или ночи. Проносились дни, недели, месяцы. Катерина жила одним чувством – ожиданием завтрашнего дня. Нового дня радостей, счастья, желаний. Всё куда-то вдруг ушло, исчезло. И не воротить уже тех незабываемых ночей.

Подруги к ней не заглядывали. В посёлке их не было, а те, которых Катерина обрела за время учёбы, находились слишком далеко. Единственным занятием по вечерам было вязание. Она включала телевизор, садилась в кресло и принималась вязать. Вязала всё, что смогла отыскать в журналах мод. На душе становилось легче, скорее короталось время.

И все-таки в доме существовала какая-то непонятная напряжённость. Вначале Катерина недоумевала: отчего? Потом поняла: отец. Он присутствовал незримо во всех мелочах. Будто и не умер вовсе, а стал лишь невидимым. Смотрел с фотографии пристально, оценивающе. «Ничего, дочка, запоёшь Лазаря без меня ещё не так. Это всего лишь цветочки, ягодки ждут тебя впереди. Вот увидишь», – как бы говорил он. Катерина старалась не смотреть на портрет. Однако, наводя порядок в комнате, всякий раз забывалась и сталкивалась с пронзительным взглядом отца. Пугалась, отводила глаза. Наконец, не выдержала и сняла портрет со стены. Подержала в руках, уложила на дно сундука. Сразу почувствовала облегчение.

Наступила зима. По ночам термометр опускался до минус десяти градусов. Пошёл первый снег. Кудрявая рябина под окном в одну ночь надела на себя пушистую белую шапку. Грозди крупных ягод ярко-красными брошами выделялись на иссиня – белом фоне. Неунывающие воробьи и синицы шумными стайками подлетали к рябине, стремглав падали на ветки, осыпая снег, и сходу, восторженно чирикая, принимались долбить мёрзлые ягоды.

На душе Катерины становилось светло и радостно. Она брала вёдра, коромысло и шла за водой. В посёлке – три колодца. Ближайший из них находился через пять домов, напротив поселковой сплетницы по прозвищу Кутеиха. Всё про всех знала эта женщина. Удивительная способность была у неё: любую новость она узнавала первой. Односельчане ломали головы, гадая: как же ей удаётся это делать? Поговаривали, будто в ранней молодости Кутеиха была тихой и неприметной.

Колодец являлся местом встреч поселковых баб. Они собирались вокруг него и чесали языками до тех пор, пока вода в вёдрах не покрывалась тонкой ледяной корочкой. Кутеиха, как правило, стояла в стороне и слушала всё, о чём трезвонили бабы. Потом она переиначивала информацию на свой лад, как ей хотелось, и «по секрету» передавала новости налево и направо. И шла гулять сплетня по посёлку!

Катерина избегала встреч с бабами по утрам, не хотела видеть их насупленные лица, не желала слушать отвратительные слухи о себе. Старалась выбирать более позднее время. Но иногда встречи всё же происходили. Пока она шла к колодцу, бабы выныривали из ворот, словно заранее следили за ней сквозь щели в заборах, выстраивались в молчаливое кольцо, заглядывали ей в лицо и следили за каждым движением. Скрипел несмазанный ворот, гремела тяжёлая цепь, шумно сопели бабы, переводя дух от быстрой ходьбы. Катерина наполняла вёдра, цепляла их на коромысло и спешно удалялась. Вдогонку слышался бабий говорок, до уха доносилось: «Потому и не уезжает, что золото не нашла пока». Трудно привыкнуть к подобным встречам – тяжёлый осадок в душе остаётся на весь день. Кутеиха жужжала бабам в уши про золото при каждой встрече, добавляя всё новые и новые домыслы. Будто бы и вернулась-то Катерина из Перми только из-за того, чтобы завладеть им. Гайворонский удавился неожиданно и не успел передать золото дочери. Один Роман теперь знает, где оно зарыто. Катерина ждёт встречи с ним, чтобы поделить богатство. Видимо, Трофим с Петром спьяну сболтнули что-то про разговор с Гайворонским, а Кутеиха тут как тут: насочиняла, наплела с три короба. Вот и гудят бабы, будто пчёлы в улье, да шушукаются по углам между собой.

Нашлись в посёлке и такие люди, которые пожелали «конфисковать незаконные драгоценности и вывести на чистую воду отпрысков предателя».

Возвратилась как-то Катерина с работы, а дома – беспорядок, всё вверх дном. По всей видимости, искали золото. Села она посреди комнаты, разрыдалась.

«Серёжа, миленький, где ты есть? Хоть бы показался ненадолго – всё легче мне будет! Задавят ведь бабы меня, растопчут в пыль. Ты один знаешь: не виновата я ни в чём! Это отец сделал меня прокажённой. Приди ко мне, появись на часок. Очень тебя прошу. Слышишь? Трудно мне без тебя, Серёженька». – Катерина сидела на полу, рыдала, размазывая слёзы по лицу. Потом взглянула в угол, уставилась на икону. «Господи! Ну, за что мне такое уготовано? Что плохого я сделала? Чем прогневила тебя? Ответь мне: почему я расплачиваюсь за грехи отца своего?» В мыслях ли это пронеслось, или же было произнесено вслух, Катерина, очнувшись, так и не поняла. Медленно поднялась, продолжая всхлипывать, принялась наводить порядок. Сергей Жигарёв не выходил из головы. Почему после окончания института, появившись у родителей в родном посёлке, не навестил её? Где он сейчас? Что с ним? Почему не даёт о себе знать?

Спустя некоторое время от Кутеихи она случайно узнала, что Сергей уехал в Москву, к старшему брату. Зачем – неизвестно. Уехал – и как в воду канул. В голову приходили самые скверные мысли. Сердце наливалось тяжестью, пульсировало гулко и тревожно. Глаза влажнели, она закрывала их и старалась представить долгожданную встречу. Ей это удавалось: Сергей шёл ей навстречу и улыбался. Взгляд добрый, ласковый, чуть насмешливый. Вот он подходит к ней, кладёт руки на плечи. Ладони большие, горячие. Потом видится утёс. Ночь, вокруг темно, лишь яркие звёзды на небе подмигивают из бесконечной дали. Они сидят обнявшись. Кате хорошо с ним, покойно. Сергей шепчет ей на ухо как тогда, на свадьбе у Саши Угринова: «Катеринка из глубинки, я люблю тебя…» Внезапно приходит шальная мысль: «А что если сейчас его ладони лежат на плечах другой?» Катерина ужасается и моментально выходит из умиротворённого состояния. «Нет. Этого не может быть! – тут же успокаивает она себя. – Те две ночи нельзя вычеркнуть из жизни. Он не посмеет предать меня. Но почему тогда не подошёл ко мне ни разу, не заговорил? Неужели поверил сплетням Кутеихи?»

Катерину неоднократно подмывало подойти к тётке Ефросинье – матери Сергея, и расспросить её о сыне. Однажды она насмелилась, но, поравнявшись с ней, увидела её лицо – холодное, каменное. Кивнула головой в знак приветствия и прошла мимо. Дома не раздеваясь, упала на диван, уткнулась в подушку и громко расплакалась.

Прошла зима. Февраль уступил неохотно место марту. Весна распахнула окна в избах посёлка Лисьи Гнёзда. Люди доставали вторые рамы, протирали их и убирали на чердак до следующих холодов. Катерина тоже вынула из окон вторые рамы, но поднять их на чердак в одиночку не смогла. Оставила во дворе, под навесом.

Зима отняла у неё много душевных сил, заставила по-другому взглянуть на жизнь. На весь окружающий мир теперь она смотрела, как через мутное стекло. Люди ей виделись далёкими и ненастоящими, лица казались размытыми и серыми. Катю охватила апатия.

Глава 4

Сергей.

Тринадцать молодых ребят с развитой мускулатурой стояли в одну шеренгу. Перед ними медленно прохаживался мужчина постарше лет на десять. Он был крепок и ладно скроен. На голове короткая стрижка, волосы седые.

– Сегодня у нас первое занятие по рукопашному бою, – сказал он. – Считаю своим долгом прочитать вам небольшую лекцию.

Мужчина окинул парней изучающим взглядом и, немного повысив голос, продолжил:

– Вы все пришли сюда, чтобы постичь науку рукопашного боя и через определённое время стать первоклассными бойцами. Как показала многолетняя практика, каждый здравомыслящий человек может достичь в этом направлении отличных результатов. Для того, чтобы добиться хороших успехов, нужно соблюдать три условия: беспрекословно повиноваться учителю, выработать в себе упорство для достижения цели и непрерывно тренироваться. Пропуски занятий исключены. Условия понятны?

– Понятны, – вразнобой ответили парни.

– Идём далее. Мне также хорошо известно, что все вы не новички в том или ином виде единоборств. Кто-то из вас занимался дзюдо, самбо, боксом, каратэ, классической или вольной борьбой. Хочу вам сказать, что это были всего лишь игры под присмотром судей, и не более того. Да, вы напрягали свои мышцы, испытывали боль, показывали друг другу и зрителям силу и мастерство. Но ваши схватки не являлись суровой необходимостью реального столкновения с настоящим противником – врагом. В рукопашном бое всё обстоит иначе. Вы должны забыть о так называемой «энергетике» – она не пригодится. Чтобы ею воспользоваться в реальном бою, нужно с детства воспитываться в духе буддизма. Среди вас есть такие?

Шеренга молчала.

– Будем считать, что нет. Итак, подытожим. В нашей секции будут отрабатываться приёмы в соответствии с требованиями реальной жизни. Ваш противник – враг, который не придерживается правил. Он жесток и коварен. Ваша цель – обездвижить его любым способом. Такие способы вы и будете отрабатывать. Они включают в себя удары головой, броски на голову, удары по суставам, позвоночнику. Будут атаки в глаза, горло, виски, пах и так далее, так далее, так далее… Естественно, травмы неизбежны. Поэтому, подумайте хорошо, прежде чем дадите согласие обучаться на моих тренировках. Я не тороплю. Своё решение вы должны принять до начала следующего занятия. Всё. Вопросы есть?

Шеренга молчала.

– Разойдись!

Шеренга стояла.

– В чём дело? Повиновение учителю – первая заповедь бойца. Или вы не слышали?

– Мы давно всё обдумали и даём согласие уже сегодня, – ответил за всех Сергей Жигарёв.

– Другое мнение есть?

Наступила небольшая пауза, затем парни в один голос заявили:

– Нет!

Так начались занятия по рукопашному бою. В качестве зала для тренировок использовался обычный подвал жилого дома. Секция была нелегальной, о ней старались не распространяться. Прошлую жизнь тренера никто не знал. Откуда он появился в Чусовом – парни не интересовались. Занятия проходили три раза в неделю. Сергей с большим удовольствием бежал на тренировки после работы.

Прошло три месяца. На одной из тренировок проходили контрольные схватки, как бы экзамен после окончания первого курса. Тренер поставил против Сергея рослого парня, на голову выше его и весом сто пятнадцать килограммов. Схватка продолжалась долго, с переменным успехом. Обессиленные противники провели приёмы одновременно, и оба рухнули на татами. Сергей почувствовал пронзительную боль и потерял сознание.

Очнулся на больничной койке. Врач поставил диагноз – тяжёлая травма позвоночника. Требовалась срочная операция. Местные врачи отказались делать её. Сергей позвонил старшему брату в Москву. Николай был хирургом, Сергей рассчитывал получить у него консультацию.

– Коля, я влетел, – первое, что сказал он Николаю, когда услышал в трубке голос брата.

– Куда влетел?

– Травмировал позвоночник, лежу в больнице.

– Двигаться можешь?

– Могу, но с трудом. Боль адская.

– Дай телефон твоего врача.

Сергей сообщил номер телефона, брат тут же перезвонил. О чём говорили два хирурга, можно лишь догадываться, однако уже через день Сергея отправили самолётом в Москву.

В Домодедово к трапу самолёта подъехала «скорая помощь». Из неё вышел Николай, за ним проследовали два санитара с носилками.

– Осторожнее, мужики, – то ли распорядился, то ли попросил Николай санитаров, понять было трудно. – Вы же человека несёте, а не кислородный баллон.

Санитары недовольно пробубнили что-то себе под нос, но носилки с Сергеем загружали в машину аккуратно.

– Молодцы стрельцы, – похвалил их Николай.

Через несколько часов Сергей был уже в хирургическом отделении, которым заведовал старший брат. Его стали готовить к операции. Николай решил сам оперировать брата. Долго и тщательно обследовал он Сергея. Знал: ошибки допустить нельзя – не тот случай. Как при разминировании. К тому же пациент – родной брат.

Операция прошла успешно. Николай радовался, Сергей же оставался равнодушным. Он не мог оценить сложности проведённой операции, не ощущал в себе каких-либо изменений, потому и не разделял радости брата. Тупая боль продолжала жить в позвоночнике, напоминая о себе при резких движениях. Однако, осматривая и прощупывая Сергея, Николай каждый раз насвистывал весёлый марш. Это означало: всё идёт хорошо.

– Погоди, Серёга, – говорил он брату, – потерпи с полгодика. Потом, смотришь, и якорь на себе сможешь таскать. Да, да. Тринадцатипудовый, как дед наш, Фёдор, таскал на шитик. Помнишь, отец рассказывал нам о нём? – обратился Николай к брату.

– А как же! Его фотография до сих пор на стене висит. Одна борода чего стоит!

– Да-а. Ох, и силён был дед, царство ему небесное. Да и батю нашего бог силушкой не обидел. Помнишь, когда был малым и воз свой ронял? А?

– Помню, Коля, конечно, помню.

– Отец не хотел брать тебя в мороз за сеном, а ты – в рёв. Он и сдавался. Усаживал тебя на воз и привязывал верёвкой к бастрыку. *

_________________________

*Бастрык – специальная жердь для задавливания сена на санях.

Сам пересаживался на первую лошадь – торить дорогу. Только сядет, а ты свой воз – бац, и набок. Болтаешься на веревке, орёшь, словно режут тебя. Отец рассмеётся, слезет с воза, подставит плечо, крякнет от натуги и воз твой опять на полозьях. Так вот и возил ты, Серёга, своё сено. Ха-ха-ха!

Николай имел весёлый нрав, был добродушным и жизнерадостным человеком. Энергии в нём было немереное количество.

Когда Сергея выписали из клиники, Николай в приказном порядке поселил его у себя, в трехкомнатной квартире.

– Рано тебе в Чусовой. Поживёшь немного в Москве, я тебя понаблюдаю. До полного выздоровления. И никаких возражений. Ты, братка, понял меня?

– С тобой разве поспоришь? – покорно согласился Сергей и прожил у брата до весны.

Старики в каждом письме спрашивали: «Когда вернёшься, сынок?». Сергей отшучивался, во всём винил Николая, а душа рвалась на Урал. Наконец, он не выдержал, сказал Николаю:

– Загостился я, Коля, у тебя в Москве. Отпусти домой. Отец с матерью истосковались. На здоровье не жалуюсь. Наблюдал ты меня постоянно. Думаю, пора мне покинуть вашу златоглавую столицу.

– Езжай, хрен с тобой. Вижу, надоел я тебе. Но учти: будешь соблюдать все мои рекомендации. Иначе снова попадёшь ко мне в клинику. Уразумел, братуха?

– Коля, тебе не говорили, что ты – зануда?

– Что?!

– То, что слышал.

– Это я-то зануда? – рассердился Николай. – Прежде всего, я твой врач, а потом уже брат. И как врач, оказываю тебе, пациенту, огромное внимание. Зануда! Надо же сморозить такое! Всё. Уезжай. Не хочу больше тебя созерцать. Катись на свой Урал, ты вполне здоров.

Николай обиделся не на шутку, и как не извинялся Сергей, как не убеждал брата, что пошутил, – ничего не помогало. Только когда Сергей стал собирать свои вещи, Николай подошёл к нему и, вымученно улыбнувшись, промолвил:

– Давай мириться, Серёга. Как раньше.

– Мы не ссорились, Коля. Тебе это показалось.

Николай с недоверием покосился на брата. Уже через секунду в его глазах светился радостный блеск.

– Неужели?

– В самом деле!

Братья рассмеялись, крепко обнялись.

– Тогда держи краба.

Сергей пожал руку Николаю так, как это делают моряки, с обхватом за кисть. Они расстались.

В Чусовой Сергей Жигарёв вернулся ранней весной. Снег на обочине уже почернел, уплотнился, покрылся сверху ноздреватой корочкой. Местами из-под снега неприглядно выпучивались грязные комья земли.

Было раннее утро, и Сергей не стал дожидаться автобуса, пошёл пешком. Перевалил через Колапову гору, внизу показался родной посёлок. Вокруг стояла мёртвая тишина. Хрусткий наст под ногами взрывал её будто громовыми раскатами, и звук этот, казалось, был слышен на другом берегу реки.

Посёлок просыпался. То там, то здесь поднимался над крышами домов робкий дымок. По дыму можно было определить, какая хозяйка встаёт рано, а какая ленится, нежась в постели.

Его взгляд остановился на избе, стоящей по-над берегом. Над ней клубился столб дыма.

«Встала Катерина, – удовлетворённо отметил про себя Сергей, – и тёплая волна нежности прокатилась в его груди. – Одна живёт, могла бы ещё спать. Однако, поступает как все трудолюбивые бабы в посёлке – топит печь ранним утром. А вдруг не одна? – неожиданно осенило его. – Я ж ей не звонил и писем не писал. Много времени утекло. Она женщина свободная, красивая. Почему должна дожидаться меня, нарушившего своё слово»? – задал он вопрос сам себе. И тут же ответил: «Потому, что я назначил испытательный срок. Если любит, будет ждать сколько угодно. Вертихвостка мне не нужна».

И вдруг ему стало стыдно за себя, за эгоизм, с которым он жил последнее время, за дурацкое испытание верности Катерины. Защемило под сердцем, заныло нестерпимо. То ли необъяснимая тревога, то ли появившаяся внезапно ревность толкали Сергея вперёд всё быстрее и быстрее. Он побежал, а пробежав сотню метров, остановился. Зачем бежать-то? Если одна живёт – успею, зайду на огонёк. Сердце загнанно заходилось в груди, отдаваясь сильными толчками в висках.

«Не одна, не одна», – злорадно стучало сердце. Он постоял, успокоился, потом размеренным шагом направился к своему дому.

Мать уже хлопотала по хозяйству во дворе. Увидев сына, обрадовалась. Вытерла руки наспех о подол, обняла его.

– Батя где?

– А бог его знает. Опять в тайгу подался. Ещё темно было, как ушёл. Ты-то как, сынок? – Ефросинья заглянула в лицо Сергея.

– Николай утверждает, в норме всё. Ему не верить нельзя.

– Слава Богу. Поблагодарил хоть Колю-то?

– Конечно, мам.

– Когда сулится в гости? Не сказывал срок-то?

– Его не понять, мам. Вначале хотел поехать вместе со мной, потом передумал, летом обещался. Но, по-моему, в этом году вообще не приедет. Работа у него такая – хирург. Ты знаешь, какие очереди к нему? Знаешь, сколько людей хотят оперироваться именно у него? Толпы! Належался я, насмотрелся. Только и слышно: Николай Степанович, да Николай Степанович!

– Вот и, слава Богу, вот и хорошо. Стало быть, нужен людям наш Колюшка-то. Он добрый, с детства такой. Пусть сеет добро своё, добром и обернётся.

Ефросинья замолчала, сгребла морщинистой рукой передник, смахнула слезу.

– Пошли в избу, сынок. Завтракать пора.

Трёхлитровый чайник, посвистывая носиком, дожидался на плите. Мать разлила чай в кружки, поставила варенье. Посредине стола в большой эмалированной чашке ещё дышали жаром свежеиспечённые шаньги. Вопрос о Катерине вертелся у Сергея на кончике языка. Выждав некоторое время, он всё-таки не утерпел, спросил:

– Не знаешь, как поживает Катерина Гайворонская? Замуж никто не позвал?

Спросил и замер, ожидая ответа.

– Живё-ёт, – протянула мать и как-то необычно вздохнула. – Одна живёт. Кто ж её прокажённую-то в жёны возьмёт? Разве что из города кто польстится, аль дружки Ромкины подомнут под себя.

– Почему… прокажённая?

– Как почему? Известное дело: отец – Иуда был, она, стало быть, дочь Иуды. По Евангелию-то, сказывают, Иуда Иисуса Христа нашего предал, народ озлобил против себя. Вот и Катерина злобит сельчан. Предаст она мужа своего, если таковой найдётся, рано или поздно предаст. Лучше бы съезжала из посёлка, не терзала бабские души. Вон сколько мужиков с войны не вернулось. Сколько без вести пропало. А может, этот Гайворонский их и порешил. Всё может быть. Никто сейчас не скажет. Катерина – дочь изверга. Живёт, людей сторонится, никак отцовское золото отыскать не может. Отец-то, сказывают люди, много его награбил в войну. В доме оно спрятано. Сбудет Катька своё золото и – поминай, как звали.

Сергей сидел неподвижно, ощущая в себе лёгкий озноб, как при поднявшейся внезапно температуре. То, что он услышал, – поразило его несказанно. Сергей мог бы, без сомнения, объяснить матери, что Катерина здесь не причём, что дочь за отца не в ответе. Но он понял: мать не примет никаких объяснений. Ей это было ни к чему. Она поверила в кривотолки односельчан достаточно глубоко, и переубеждать её в чём-то обратно было бессмысленным занятием. Откровенно говоря, он и сам на некоторое время усомнился в своих представлениях о Катерине и не знал, как поступить. Захотелось срочно увидеть её своими глазами, расспросить обо всём обстоятельно. Но шло время, а он не сдвинулся с места. Постепенно такая мысль отошла в сторону. Мать повздыхала и удалилась.

«Но почему так несправедливо всё сложилось? – задавал многократно вопрос себе Сергей. – В чём причина? Как и чем можно помочь Кате?» Размышлял, мучился и не находил ответа.

…Катерина проснулась от неясной тревоги в себе. До этого ей виделся сон и, пробудившись, она принялась восстанавливать его в памяти. Ах, да! Вспомнила! Бабы не подпускали её к колодцу. Стояли плотным кольцом и возмущенно что-то кричали. Рты их раскрывались широко, глаза округлились, а голоса не было слышно. Что они кричали, понять было невозможно. Всё происходило, как в немом кино. Катерина обошла стороной дом Кутеихи и заспешила к другому колодцу. Но и там стояли те же самые бабы. Неимоверно хотелось пить. Катерина облизнула пересохшие губы. Оглянулась назад, и там тоже стояли бабы. Они беззвучно раскрывали рты и размахивали коромыслами. Катерина в растерянности остановилась посредине улицы и не знала, что предпринять. Вдруг появился звук, она отчётливо услышала каждое слово визжавшей Кутеихи:

– Не дадим, бабы, воды Катьке! Пусть пьёт из лужи!

– Не дади-им! Пусть лакает из лужи! – хором подхватили бабы, и Катя проснулась.

Долго лежала в постели, не поднимаясь.

«А ведь сон в руку! – обрадовалась она – Надо выкопать свой колодец, в огороде».

Лицо её озарилось улыбкой, глаза блеснули лучами восходящего солнца. Она выпрыгнула из постели, закружилась по комнате.

«Сделаю свой дом крепостью. Тогда от людей не нужно будет ничего. Продукты буду привозить из города. Пусть бабы злятся от бессилия».

На востоке яркой синевой наливалось небо. Солнце сноровисто катилось из-за Колаповой горы, разбрызгивая ослепительный свет во все стороны. Блеснула между елей спокойная гладь реки Чусовой. Зарождался очередной день.

Было около восьми часов утра, когда Катерина вышла из дома. Ласково пригревало солнце. Лопаты стояли в углу сарая, поржавевшие и в паутине. Их не касалась чья-либо рука со дня похорон отца. Выбрав одну из них и прощупав черенок на прочность, Катерина направилась за дом, где, по её мнению, было самое подходящее место для колодца. Поплевав на ладони, как это делали мужики, она вонзила лезвие лопаты в землю и наметила контур ямы. Вначале толстым слоем шёл жирный чернозём. Катерина сложила его отдельной кучкой.

«На грядки пригодится», – рассудила она по-хозяйски. Потом последовала глина, но не вязкая, с песчаными примесями. Такая глина обычно используется для кладки печей. К полудню Катерина углубилась на черенок лопаты и была очень довольна своей работой. Горели ладони, пот струился по лицу, но она будто не замечала этого. Передышки длились недолго. Как только ветер, струящийся над землёй, охлаждал разгорячённое тело, Катерина спускалась в яму и возобновляла работу. Увлечённая трудом, она не заметила Кутеихи, которая воровски подсматривала через щели в заборе. Через четверть часа по посёлку пополз слух: «прокажённая» откопала золото и собирается бежать из посёлка.

Не обошёл слух и избу Жигарёвых.

– Отцовским следом пошла, пакостница, – процедила сквозь зубы Ефросинья. – Верно подмечено: не родит свинья бобра, а того же порося.

– Что ты такое говоришь, мама? – не выдержал Сергей. – Да, отец Кати – полицай, убийца. Но она-то никого не убивала, не предавала, не сделала людям ничего плохого. Почему все ополчились на неё?

– Она будет позаковыристее отца своего, – гнула Ефросинья. – Попомните моё слово. Он-то что? Погубил людей и поплатился жизнью за грехи свои. Сполна. А Катька скрытная, неизвестно, что ещё удумает, что отчубучит. Тем и опасная. Примется пакостить исподтишка. Да и жадности в ней через край. Не знает, где золото зарыто, а ищет, упорно ищет, потому, как корысть ею движет.

– Мама! – Сергей негодующе зыркнул на мать, считая её в эту минуту своим врагом. Ефросинья, наверно, угадала его мысли по глазам. Пожала плечами, будто отказываясь от спора, и отвернулась к печке. Сергей сорвался с места, выскочил из дома, громко хлопнув дверью.

В посёлке висела полуденная тишина. Яркие краски весны резали глаза. Задорно кричали воробьи, прыгая в молодой траве. День стоял ясный и благодатный. Сергей брёл по посёлку, не замечая ничего вокруг. В ушах, вновь и вновь, раздавался голос матери: «Катька скрытная, неизвестно, что ещё удумает, что отчубучит. Жадности в ней через край. Корысть ею движет».

Он не заметил, как очутился у дома Гайворонских. Совсем близко послышалась песня. Пела Катерина. Сергей толкнул калитку, вошёл в ограду. Залаял пёс Тузик. Он был в преклонном возрасте, но собачью службу нёс исправно. Песня прекратилась, через минуту появилась сама хозяйка. Увидев Сергея, Катерина вспыхнула, испугалась чего-то. Её брови – тонкие, чёрные, вначале поползли вверх, затем недовольно сдвинулись к переносице. В глазах стоял немой вопрос.

– Здравствуй, Катерина!

Катя недоверчиво кивнула в ответ, осталась стоять посреди двора.

– Бог в помощь! – Сергей открыто улыбнулся, шагнул ближе. Девушка попятилась, отступая к черемухе.

– Уходи, – тихо промолвила Катя и остановилась. – Ты поздно пришёл, слишком поздно.

Её рука неуверенно поднялась, нащупала узелок на платке и, не развязывая его, сдёрнула платок с головы. Она повернулась спиной к Сергею и пошла, не оглядываясь к своей яме.

– Почему поздно? – нелепо крикнул ей вслед Сергей.

Катерина не ответила. У свежевырытой ямы остановилась, присела на траву. Сергей подошёл, поместился напротив неё на опрокинутом вверх дном ведре. Их глаза встретились.

– Пожалеть пришёл или насчёт золота поинтересоваться?

Сузившиеся глаза Катерины в недоброй усмешке остановились на лице Сергея.

– Давно не видел, вот и решил навестить.

– От скуки, значит, к ничейной девке прибиться надумал. А что? Разумное решение. Одинокая страдалица, сама на шею бросится, не раздумывая, и непременно приласкает.

Не давая возможности возразить, продолжила с пренебрежением:

– Ошибаешься. В жалельщиках я не нуждаюсь. Проживу как-нибудь и без них. Иди своей дорогой. Не мешай работать.

Пальцы Катерины нервно теребили узелок на платке, пытались его развязать.

– Моя дорога – к тебе, Катя, – глухо промолвил Сергей и вздохнул. Потом тем же тоном добавил: – Сюда я шёл. Очень долго. Потому и запоздал.

Чувствовалось, Катерина хотела сказать ещё что-то в непримиримо – язвительном тоне, но, заметив волнение Сергея, заметно смягчилась. После длительной паузы она сказала:

– А я, как видишь, решила колодец выкопать. Бабы-то наши совсем проходу мне не дают. Наслышался, наверно, о моей жизни?

– Предостаточно. Вот и пришёл, чтобы узнать всю правду из первых уст.

– Неужели ты сомневаешься в том, что тебе принесла сорока на хвосте?

– Если бы поверил этой сороке – не пришёл.

– Странно как-то. Народ поверил, а ты – нет? Даже матери своей не поверил?

– Это так, даю честное слово. Но чтобы переубедить её и всех остальных, мне нужно знать правду. Тебе я верю, ты ни в чём не виновата. Я хочу объяснить людям, что они заблуждаются.

– Почему же ты сразу не пришёл, если захотел разобраться? Совесть мучила?

Сергей задумался, ответил не сразу.

– Сомневался.

Катерина досадливо качнула головой.

– Нет-нет, ты не так меня поняла. В слухи я не верю, это правда. Сплетни с самого начала не воспринимал. Сомнения были в результатах операции.

– Какой операции? – недоумённо спросила Катерина.

– А ты что, не знала? У меня была операция на позвоночнике.

– Откуда же мне знать? Ты где-то потерялся, ни звонка от тебя, ни письма. Новостей в мой дом никто не приносит. Что мне оставалось думать? Надкусил плод и бросил. Несъедобным он тебе показался. Пострадала, поплакала, да и смирилась со своей участью. Не я первая, не я последняя.

– Всё обстоит не так, Катя. Совершенно не так. – Сергей сглотнул появившийся в горле комок. – Я занимался в секции рукопашного боя. На соревновании получил травму позвоночника, мог остаться инвалидом на всю жизнь. Спас меня брат, Николай. Он хирург, живёт в Москве. Прооперировал меня в своей клинике, поднял на ноги. Но я продолжал не верить в свое излечение. Думал, проснусь как-нибудь утром и не смогу встать с постели. Мне даже сон однажды приснился. Я видел тебя здоровой и весёлой, а себя на инвалидной коляске. Не по себе стало. Вот и сомневался до сегодняшнего дня.

– А что произошло сегодня? Почему именно сегодня ты прозрел? – спросила Катя насмешливо.

– Выслушал от матери много нелестных слов в твой адрес и понял, что пришло время объясниться.

Катя отложила платок, заговорила с горечью и укоризной:

– Не выкручивайся – не поверю я твоим словам. Вспомни, как мы расставались. Помнишь, что ты мне обещал?

– Чтобы не случилось – мы всегда будем вместе. Вот мои слова. Сегодня я пришел к тебе, чтобы повторить их.

– Пришё-ёл… – с растяжкой произнесла Катя. – Стоило ли возвращаться из жалости? Жалость – не любовь, ты это прекрасно понимаешь. Её ненадолго хватит.

– Не из жалости вовсе появился я здесь. – На щеках Сергея заходили желваки, губы плотно сжались, он шумно вздохнул и выпалил:

– Люблю я тебя, Катя! Понимаешь? Люблю и не мыслю другой женщины рядом с собой!

Катерина замерла и сидела, не шевелясь, будто не расслышала горячих слов Сергея. Лицо её медленно наливалось пунцовым оттенком. Она опустила голову, упёрлась подбородком в колени и вдруг заплакала – тихо, беззвучно. Слёзы катились по щекам ручьём, Катя не вытирала их. Горечь обид, унижений, скопившихся в ней за последнее время, выходила сейчас наружу, как бы очищая организм от ненужных примесей. Она встала и ушла во двор. Оттуда донёсся стук рукомойника – Катерина умывалась.

Сергей взял лопату, спрыгнул в яму. Земля была мягкая, податливая. Лезвие лопаты легко, без особых усилий резала её, отваливая громадные куски.

Он много успел отрыть, пока отсутствовала Катерина. Стоял в колодце в полный рост и видел лишь лоскуток чистого ярко – голубого неба. Неожиданно на этом фоне появилось лицо Катерины. Оно светилось счастливой улыбкой, и только тёмные тени вокруг глаз напоминали о том, что она плакала.

– Кто тут временный? Вылазь! Отдай лопату и власть!

Чувство глубокой нежности переполнило Сергея, оно неудержимо рвалось наружу.

– Подай мне руку, – попросил он.

– Ага, уработался, выбраться не можешь?

Катерина наклонилась, протянула руку. И тут Сергей, не сознавая, что делает, потянул её на себя.

–Ой! – испуганно вскрикнула Катерина и очутилась внизу в объятиях Сергея.

– Я люблю тебя, Катя, – шёпотом произнёс Сергей и жадно поцеловал в губы.

– Люблю, – повторил он твёрдо, – и останусь у тебя… доделывать колодец. Не гони меня…

Катя смущённо поникла, глаза полузакрылись, и вдруг стремительно обвила его руками за шею, уткнулась в плечо, затихла. Надломленная душа её давно обессилела, истосковалась без ласки и внимания и вот теперь, после горького одиночества, дождавшись, наконец, женского счастья, словно губка впитывала эти чувства. Упругое, разом воспламенившееся тело затрепетало в объятиях Сергея.

– Я уже перестала верить, что ты вспомнишь обо мне, – еле слышно, на ухо, будто кто-то мог её подслушать, произнесла Катя. – Думала, испугался, услышав небылицы Кутеихи, отвернулся от меня, как все поселковые. А сейчас… сейчас я поняла, что ты – мой, и только ты один будешь моим защитником. Правда?

– Правда, Катюша. Конечно же, правда.

Сергей обнял девушку ещё сильнее и почувствовал, как толкается её сердце. Точно туман выпал перед его глазами. Он отыскал её губы, они обожгли его своим жаром…

В ту ночь Сергей не ночевал дома. Он просто забыл о его существовании. Возвращался утром, когда солнце наполовину выкатилось из-за горизонта. Шёл уверенной походкой, ступая подошвами тяжёлых ботинок по спрессованной десятилетиями тропинке. Тягостные мысли засели в голове. Как сказать родителям, что «прокажённая» станет его женой? Как предотвратить скандал? На миг ему показалось, что за ним исподтишка подглядывает Кутеиха. Сергей резко обернулся, но ничего подозрительного не заметил.

«Ну и чёрт с тобой, бесстыдная курица, подглядывай, сколько вздумается, – подумал он. – Чтоб твои глаза поразил нервный тик на всю оставшуюся жизнь!»

Он понимал, что бросил вызов односельчанам, стал таким же «прокажённым», как Катерина. Но это обстоятельство не пугало его. Сергей был уверен, что рано или поздно люди поймут: дочь Гайворонского вовсе не такая, какой она им представляется. Но поймут ли родители? Здесь у него полной уверенности не было. Сергей шёл по посёлку и не знал, как объявить им о своём решении. А дом уже был совсем рядом. Какая-то сотня метров разделяла его от отца с матерью. Совсем скоро он увидит немой вопрос, застывший на их лицах.

Ефросинья стояла у печи и варила щи, помешивая в чугунке длинной деревянной ложкой. Когда за Сергеем захлопнулась входная дверь, он обернулась на звук и грозно спросила:

– Ты понимаешь, что натворил? Нет, ты не понимаешь! Любое поколение Жигарёвых вело праведную жизнь. Ты первый, кто нарушил устои нашего корня и опозорил весь род. Слыханное ли дело – уйти к «прокажённой»! Отец – фронтовик, а сын якшается с дочерью предателя! Немыслимо! Господи, прости нас! – Ефросинья изогнулась перед божницей и зашептала молитву.

Сергей дождался, когда мать отмолится и, глядя ей в глаза, произнёс колюче:

– Мама, ты сказала всё правильно. В роду Жигарёвых не было плохих людей. И сейчас нет. Всё, что говорят про Катю – ложь и клевета. Она ни в чём не повинна и не должна расплачиваться за грехи отца. А бабы, как стервятники, долбят её постоянно, унижают всячески. Жизнь её стала горькой, как полынь. Разве заслужила она этого?

– Не нами уготована её судьба, всё идёт от Бога. Пусть перед ним она держит ответ, – прервала сына Ефросинья.

– Что ты говоришь, мама? Чьими словами? Это Кутеиха забила твою голову! Причём здесь Бог?

– А притом, – не соглашалась мать. – Господу нашему было угодно настроить людей против Катьки. Он принял решение оставить её в одиночестве. Поэтому, не мешай ему, не то он и для тебя нашлёт наказание.

– Мама, я не узнаю тебя. Когда ты успела стать такой набожной? Кто тебя подстрекает? Пойми, наконец: Катя – замечательный человек! Сейчас ей тяжело, она одинока. Посёлок наш маленький, мы живём в нём, как одна семья. Нельзя забывать о Кате. Ей нужна помощь, поддержка.

Сергей замолчал и увидел по лицу матери, что не убедил её, и вряд ли у него это получится. Тогда он добавил, почувствовал дрожь во всём теле:

– Я люблю её, мама! И хотел бы, чтобы она вошла в наш дом.

– Ой, господи! Что ж это творится-то? Пусть твой язык отсохнет после таких слов! Прокажённую в наш дом? Да мы с отцом даже на порог не пустим её! Ты знаешь, что твой отец, когда воевал в штрафном батальоне, попал в плен только из-за предательства? Знаешь, какие муки он там принял? И после этого ты хочешь поселить к нам змею подколодную?! Мыслимо ли такое? Слава Богу, нет отца с нами, не слышат его уши оскорбительных слов. А коли ты уже провалился в Катькину яму между ног – думай, как будешь оттуда выбираться. Я тебе не помощница! На дух не надо нам твоей поганки!

Ефросинья разошлась, руки её тряслись, она бестолково хваталась за кастрюли и чашки, отставляла их, снова хваталась, бессмысленно передвигая по столу. «Только бы удар не хватил», – озабоченно подумал Сергей. Постоял немного, не говоря больше ничего, понаблюдал за матерью и вышел из дома. Обидно было за мать. Всегда добрая, внимательная и отзывчивая, она вдруг предстала перед ним в другом обличье, отвратительно грубыми были её слова.

«Не бойся, Катюша, не дам я тебя в обиду», – с любовью и горечью одновременно подумал Сергей и зашагал по знакомой тропинке в обратном направлении.

Глава 5

Две зари.

Несколько сотен километров несёт свои воды река Чусовая. Беснуясь и негодуя в верховье, проносится она по глубоким ущельям с бешеной скоростью. Тесно ей в скалистых берегах. Озлобившись, с грозным шипением лижет вода камень. Усилия достигают цели: берега раздвигаются, течение замедляет свой бег, и река успокаивается, словно отдыхает после изнурительной работы.

Удивительные пейзажи здешних мест чаруют туристов. Они, будто под воздействием невидимого магнита, съезжаются к реке отовсюду. Добираются, чуть ли не до самого истока, вяжут плоты и сплавляются до Чусового. А там – в поезд, и назад, домой, куда-нибудь в среднюю полосу, где нет таких красот, как на реке Чусовой. Но не все знают о её коварствах.

Тимофей Игнатьевич Шестернёв наконец-то воплотил в жизнь свою давнюю мечту. Нынешним летом он сколотил группу и отправился полюбоваться красотами таежного края. Решил сплавиться на плоту. Он знал, как ему казалось, о реке всё или почти всё, что необходимо для водного туриста. Его группа состояла из шести человек: трёх мужчин и трёх женщин. Естественно, в супружеских отношениях они не состояли. Никто из группы не представлял себе, как сплавляются на плотах. Друзья всецело положились на Шестернёва и избрали его капитаном. Тимофей Игнатьевич возгордился доверием и ложно уверовал в то, что сплавиться по реке – сущий пустяк.

Не знал он только одного: из какой точки лучше всего начать водный маршрут. Дело в том, что в верховье река прорубила своё русло между скал. Оно, то сужалось, то расширялось. Иногда река упиралась прямо в скалы и исчезала почти полностью. Изнутри доносились глухие утробные звуки, а через несколько десятков метров из-под громадных валунов извергался её осатаневший поток. Вода здесь неистово бурлила, пенилась, словно кипела, но потом постепенно остепенялась, становилась смиренной и приобретала обычный облик. В одном месте небольшой остров делил русло на два рукава. Тут туристы терялись в догадках: какой рукав судоходен, по какому следует плыть? Выбор делался наугад, и он предопределял дальнейшую судьбу людей. Левый рукав за поворотом резко сужался и пропадал под нависшими скалами наполовину своей ширины. Разглядеть горизонт мешал остров, поросший высоким плотным ивняком. Туристы, не догадываясь о коварстве реки, попадали в экстремальную ситуацию.

Группа Тимофея Игнатьевича добиралась до станции Чусовская поездом, потом пересела в электричку. В приподнятом настроении небольшой коллектив готовился к выходу.

– Выносим вещи в тамбур, да поживее, – распорядился Шестернёв. – Электричка стоит ровно три минуты.

– Коля, ну помоги же мне надеть рюкзак, – капризно попросила одна из женщин. – Я не могу нести его перед собой.

– С превеликим удовольствием, Ниночка, – не заставил себя ждать мужчина лет сорока, которого женщина назвала Колей.

– Ребята, посторонитесь, – вновь раздалась просьба-команда Тимофея Игнатьевича.

Поезд, замедляя ход, лязгнул буферами, недовольно прошипел тормозной системой и плавно остановился. Перрон отсутствовал. Шестернёв первым спрыгнул с подножки и, повернувшись к вагону, приготовился принимать вещи.

– Ниночка, как же ты теперь с рюкзаком прыгать будешь?

– А ты, Коленька, помоги мне его снять.

– Хорошо, Нинок, – уже без особого удовольствия отозвался Коля.

– Люба, бросай и ты свой рюкзак, а то останешься в поезде.

– Паша меня не оставит, Тимофей Игнатьевич. Правда, Паша?

– Угу, – без каких-либо эмоций отозвался угрюмого вида мужчина.

Он спрыгнул на землю, протянул сильные волосатые руки и принял, как ребёнка, белокурую Любу. Вагон дёрнулся и медленно поплыл мимо высадившихся туристов.

– Та-ак, все здесь? Пересчитываться не будем? – бодро пошутил Шестернёв.

– Все, все, Тимоха, – недовольно пробурчал Паша. – Веди, Сусанин, дальше.

– А дальше мы выходим на просёлочную дорогу и ждём попутку. Мужчины берутся за руки, как в фильме «Кавказская пленница», и останавливают её. Все быстро запрыгивают в кузов, и мы двигаемся к посёлку Шайтан. А там – рукой подать до заветной реки. Всего-то километров пять по тайге.

– Ничего себе маршрутик, – удивлённо произнесла Ниночка. – Ты, Тимофей Игнатьевич, ничего подобного не говорил нам.

– Пусть это будет моим сюрпризом. Если бы я рассказал вам об этом заранее, уверен, поездка бы не состоялась. А так – вы уже в тайге. Дышите воздухом, напоённым хвоёй! Вперёд, товарищи!

Мужчины помогли женщинам надеть рюкзаки, навьючили огромный скарб друг на друга и двинулись в путь. Никто не роптал, все были полны сил и энергии.

К вечеру добрались до реки. Женщины, едва сбросив с себя груз, разом упали в траву. Мужчины, переговорив о чём-то между собой, принялись строить шалаш. Через пару часов он был готов. К этому времени женщины разобрали вещи и приготовили ужин. Молчаливый Павел достал спиртное и разлил в пластмассовые стаканчики.

– Ну, дай Бог удачно сплавиться, – бесцветным голосом произнёс он и лихо опорожнил тару.

За ним последовали все остальные. Потом произнесла тост Любочка, все опять дружно выпили. Возможность посостязаться в красноречии имелась у каждого. Надежда, самая старшая из женщин, вела себя излишне скромно, сидела подле Тимофея Игнатьевича и с нескрываемым интересом слушала тосты. Они следовали один за другим, отчего со стороны могло показаться, будто ужин у костра был подготовлен по специальному сценарию, заранее. Пауза наступала лишь на то время, пока все старательно пережёвывали закуску. Несколько пустых бутылок, которые Павел аккуратно складывал в траве, являлись наглядным подтверждением приличных объёмов, принятых «на грудь». Языки Любы и Нины уже заплетались, но они не желали останавливаться. Шестернёв попытался было их урезонить, однако у него ничего из этого не вышло. Взбалмошные подруги пьяно галдели и требовали продолжения веселья.

Когда сумерки незаметно подкрались к разгулявшимся туристам, Николай вдруг вспомнил о палатке.

– Друзья мои, нам нужна ещё одна крыша, однако.

– На кой хрен она нам, если есть шалаш? – вытянув руки вверх, задала вопрос Нина.

– Ниночка, все мы там не поместимся. К тому же, как бы это лучше выразиться, – Николай на секунду замялся, – у Тимофея Игнатьевича и Надежды Михайловны сегодня что-то вроде брачной ночи. Шалаш построен для них.

– Коля, что ты мелешь? Какая брачная ночь? – с большим смущением одёрнул друга Шестернёв.

– Ты же сам говорил, что палатка четырёхместная, и её пространства на всех не хватит. Вот мы и поставили шалаш, как дополнительную жилплощадь.

Шестернёв был холост. С Надеждой Михайловной, солидной и самостоятельной женщиной, он познакомился совсем недавно. Успели несколько раз повстречаться у неё в двухкомнатной квартире, и – всё. Тимофей Игнатьевич, давно не имевший женской ласки и домашнего уюта, сразу влюбился в неё и готов был сделать ей предложение. Друзья отговаривали от скоропалительного решения, советовали повременить. Шестернёв работал простым инженером и, вполне понятно, испытывал некоторые финансовые затруднения. Пригласить возлюбленную на отдых за границей он, естественно, не мог. Оставалось одно: полюбоваться российскими красотами. Свой выбор он остановил на сварливой уральской реке. К большому удивлению Тимофея Игнатьевича, Наденька согласилась без колебаний.

– Тогда объясните мне, как вы собираетесь жить в ней на плоту? – не унималась Любочка.

– Двое из нас всегда будут находиться вне палатки. На боевом дежурстве, так сказать, – неожиданно высказался молчун Паша.

Глаза Шестернёва засветились благодарностью, он облегчённо выдохнул. Вступать в полемику с изрядно захмелевшей женщиной ему не хотелось.

– В таком случае предлагаю бросить жребий, – не желая уступать место в шалаше, заявила неугомонная блондинка. – Наши мужчины тоже не прочь провести брачную ночь.

Любочку качнуло, она едва устояла на ногах.

– Нинуль, ты согласна провести брачную ночь с Колей? – уже не контролируя себя, икнула Любаша.

Павел взглянул на свою подругу и поморщился, как от зубной боли.

– Всё. Вопрос закрыт, – решительно заявил он. – Никакого жребия. Тимофей и Надя – в шалаше, остальные – в палатке.

Мужчины быстро поставили палатку, занесли спальные мешки.

– Извините, друзья, но я объявляю отбой в лагере. – Тимофей Игнатьевич взял два рюкзака, свой и Надин, и понёс их к шалашу.

– Всем спокойной ночи, – Надежда Михайловна поднялась и последовала за Шестернёвым.

Усталость и спиртное сделало своё дело. Едва головы туристов коснулись изголовья спального мешка, наступила тишина.