В лабиринте пророчеств. Социальное прогнозирование и идеологическая борьба

«Год 2000-й», «Навстречу 2000 году», «Мир в 2000 году», «Человечество: 2000 год», «Взгляд в 2000 год», «Завтра 2000 год»… Эта «круглая дата» отнюдь не случайно столь часто в самых различных сочетаниях фигурирует в названиях футурологических сочинений, а также в качестве темы для конференций и симпозиумов, посвященных «исследованию будущего». Ее популярность среди футурологов объясняется далеко не одними лишь практическими соображениями — удобством для статистических расчетов, для экстраполяции современных тенденций в будущее и для эффектных сопоставлений с прошлым. Как полагает Дэниел Белл, интерес к футурологии, к социальному прогнозированию и всякого рода пророчествам во многом подогревается именно приближением этого «великого года», «знаменательной даты», «конца нашего века», «рубежа двух тысячелетий» и т. п., до наступления которого большинство людей обоснованно рассчитывает дожить. «Большое внимание, уделяемое 2000 году, — замечает он, — определенно продиктовано магическим значением, которое придается тысячелетию».[163] На протяжении истории религиозные люди в самом деле связывали с тысячелетним периодом мистические ожидания, суеверные надежды и тревоги, получившие наименование хилиазма (от греческого слова «хилиас» — тысяча).

Многие футурологи явно склонны спекулировать на этих хилиастических настроениях, распространенных среди населения, связать с наступлением 2000 года воплощение в жизнь определенных социальных идеалов. Если и не всему человечеству, то, по крайней мере, населению экономически высокоразвитых стран они сулят к этому времени материальное благополучие, необременительную работу, огромный досуг и массу развлечений, причем без каких-либо глубоких социальных преобразований, ибо обо всем этом позаботятся наука и техника, своего рода «рог изобилия XX века». Нужно ли бороться за лучшее будущее, коль скоро оно и так наступит, демагогически вопрошали, например, Г. Кан и его коллеги, экстраполируя существующие тенденции развития «стандартного мира» на предстоящие три десятилетия. Такие «утешительные прогнозы» весьма льстили обывателю, который, подобно Тобину, персонажу одного из рассказов О'Генри, готов был примириться с тем, что предсказанные ему неприятности ограничиваются ожогом от сигары, потерянными шляпой и 1 долларом 65 центами наличностью, но никак не желал удовольствоваться тем, что все счастье, обещанное его ладонью, исчерпывается парой бутылок пива с холодной закуской.

Характеризуя подобные взгляды, превалировавшие среди американских футурологов, Р. Хейлброунер писал: «По случаю прошлого тысячелетия на вершины холмов в Европе стекались толпы людей в ожидании светопреставления; теперь же, накануне нового тысячелетия, люди собираются, чтобы опознать первые признаки приближения нового мира. Идея прогресса, неведомая в 1000 году, ярко освещает 2000 год, и воскресные приложения газет, посвященные этому сказочному событию, — легендарному новому году, несомненно, будут обращены скорее к тому, чему предстоит случиться, чем к тому, что осталось позади».[164]

Не успела, однако, высохнуть типографская краска, которой были оттиснуты эти оптимистические высказывания, как среди футурологов возобладали прямо противоположные, пессимистические настроения. Если для конца 60-х годов наиболее типичными и популярными были концепции, содержащиеся в работах Комиссии 2000 года, то за последние два года широкое распространение приобрели мрачные прогнозы на будущее Джея Форрестера, Денниса Мидоуза и его коллег из Массачусетского технологического института, разработанные под эгидой так называемого «Римского клуба».

Основанный в 1968 году влиятельным итальянским предпринимателем, управляющим концерном «Фиат» Аурелио Печчеи, этот клуб поставил перед собой цель — содействовать реалистическим исследованиям в области социального прогнозирования, которые бы отвечали интересам деловых кругов и соответствующим образом влияли на общественное мнение. В «Римский клуб» вошли крупнейшие предприниматели, управляющие, политические деятели, высокопоставленные служащие и доверенные эксперты. Провозгласив себя «невидимым колледжем», эти технократы возложили на себя попечение о нуждах и судьбах человечества. Благодаря миллионной субсидии, предоставленной автомобильной компанией «Фольксваген», клуб развил активную деятельность в исследовании экономических и социальных последствий научно-технической революции, загрязнения среды, проблемы бедности, инфляции и валютных кризисов, движения протеста среди молодежи, перспектив потребления и использования досуга и т. д. Первыми итогами футурологических исследований клуба как раз и стали книги Дж. Форрестера «Мировая динамика» и коллективная монография под редакцией Д. Медоуза «Пределы роста».

Экстраполируя существующие тенденции роста мирового населения, производства энергии, продовольствия и промышленных товаров, использование природных ресурсов и загрязнения среды на несколько десятилетий в будущее, Форрестер пришел к заключению, что современные темпы экономического развития не могут сохраняться сколько-нибудь продолжительное время. Несколькими десятилетиями раньше или позже, в зависимости от своевременности и эффективности принятых для ограничения роста мер, человечество, устремившееся в погоню за призраком материального изобилия, ожидает экологическая катастрофа, которая будет сопровождаться массовым голодом, эпидемиями и обнищанием, утверждает Форрестер. Объявляя «возрастающие надежды» человечества на достижимость благосостояния в обозримом будущем несостоятельными, он пишет, что отныне «вопрос заключается лишь в том, когда и как прекратится рост, а не в том, что он прекратится». По всей вероятности, продолжает он, население развитых стран живет сейчас в условиях «золотого века», который близится к своему концу; что же касается народов развивающихся стран, то им следует распроститься с надеждами достигнуть современного уровня жизни на Западе. Единственный выход из создавшейся «критической ситуации», который Форрестер оставляет открытым для человечества, — это заблаговременно принять самые суровые меры для прекращения роста населения, постепенного снижения темпов экономического развития до уровня простого воспроизводства, возрождение ремесла, ограничение потребностей и т. п. Лучше экономическая стагнация, чем экологическая катастрофа, — вот вывод Форрестера.[165]

Еще более пессимистических взглядов придерживаются авторы книги «Пределы роста», ибо в отличие от Форрестера они считают, что все перечисленные им меры предотвращения надвигающейся катастрофы заведомо будут обречены на провал, так что к исходу следующего столетия истощенные ресурсы земли будут не в состоянии обеспечить ее населению даже нищенский уровень жизни XIX столетия.[166] В подтверждение своих мрачных прогнозов они, как и Форрестер, апеллируют к электронно-вычислительной машине, на которой были произведены все математические расчеты и проверены многочисленные варианты по экстраполяции существующих тенденций роста населения, потребления природных ресурсов и других данных. Однако, воспользовавшись сравнением Поля Валери, можно сказать, что они смогли извлечь из современных компьютеров еще меньше достоверных предсказаний и мудрости, чем римские жрецы находили в потрохах своих цыплят, гадая о будущем по их внутренностям.

Заблуждения, как известно, отнюдь не приобретают истинности только потому, что их в средние века излагали по-латыни, а в наше время облекают в математические формулы. Электронно-вычислительные машины не несут ответственности за те исходные положения и данные, которые в них были вложены. Собственно говоря, они так же подтвердили бы сравнительно примитивные выкладки Мальтуса в конце XVIII века, как сейчас — изощренные расчеты Форрестера и Медоуза. Коль скоро заранее предполагается как исходное условие экстраполяции, что одни величины (природные ресурсы) не могут возрастать, а другие возрастают лишь в арифметической прогрессии (урожайность, экономия сырья и материалов и т. д.), тогда как третьи возрастают в геометрической прогрессии (население, потребности, загрязнение среды и т. д.), то нет никакой необходимости прибегать к компьютеру, чтобы убедиться в том, что первые два ряда величин могут выдержать сопоставления с третьим рядом не более чем на протяжении его нескольких удвоений. И Форрестер, и его коллеги из Массачусетского технологического института, в сущности, извлекли из компьютера только то, что предварительно в него вложили. Собственно говоря, и компьютер понадобился им только потому, что в отличие от Мальтуса, оперировавшего лишь с двумя переменными, они прибегли ко многим.

В своих расчетах авторы обеих книг умаляют возможные достижения науки и техники, а между тем удвоение научных знаний и технологических нововведений на протяжении нашего века происходит в несравненно более короткие сроки, чем весьма проблематичное удвоение «угрожающих величин» в их экстраполяции. Не составляет большого труда найти иные, вполне обоснованные коэффициенты для всех факторов, фигурирующих в их прогнозе, из которых будут напрашиваться совершенно другие выводы. Футурологические экскурсы Форрестера и Медоуза в XXI век в конечном счете никак не могут служить подтверждением мнимых «пределов экономического роста»; они лишь свидетельствуют о пределах экстраполяции как метода исследования будущего.

Теоретическая произвольность и методологическая несостоятельность этих прогнозов очевидна для многих ученых на Западе.[167] В данном случае, однако, обращают на себя внимание не столько их заблуждения и просчеты, сколько то обстоятельство, что этот пессимистический взгляд в будущее приобрел в изображении буржуазной печати характер чуть ли не социального откровения. Появись книга Форрестера каких-нибудь три года назад, его взгляды отвергли бы с пренебрежением, констатировал журнал «Форчун», но «в этом году мы, вероятно, не увидим издания более важной книги».[168] Собственно говоря, на Западе никогда не было недостатка в Кассандрах, предрекающих всякого рода бедствия, и об интеллектуальном климате и настроениях следует судить не по наличию мрачных прогнозов, а по отношению к ним различных слоев населения. Вот почему можно понять нескрываемую тревогу Энтони Винера, который в своем докладе на III Международной конференции по исследованию будущего (Бухарест, сентябрь 1972 года) вынужден был заявить: «Сегодня на Западе тот класс, который в прошлом был наибольшим поборником „прогресса“, а именно — верхний слой средней буржуазии — впервые стал разочаровываться в этой концепции, особенно в США и Северо-Западной Европе».[169]

Восторженный прием, оказанный мрачным футурологическим прогнозам «Римского клуба», несомненно, свидетельствует о возрастающем пессимизме в оценке долговременных перспектив научно-технической революции, ее экономических и социальных последствий в условиях антагонистического общества. Общественное мнение на Западе явно и глубоко обеспокоено злоупотреблениями, которые сопровождают использование технологических достижений монополистическими корпорациями с целью увеличения своей прибыли. «Кризис окружающей среды», «экологический Армагеддон», «технологическое самоубийство цивилизации» ныне заслонили заманчивые перспективы 2000 года, которыми еще совсем недавно футурологи почти единодушно обольщали публику.

Сейчас среди футурологов ведется оживленная полемика между так называемыми «технологическими оптимистами» и «социальными пессимистами». Нет необходимости входить в детали этой полемики, чтобы убедиться в том, что она во многом напоминает спор о бутылке, про которую одни говорят — «она уже наполовину пуста», тогда как другие возражают — «она все еще наполовину полна». В ходе этой полемики, в частности, на страницах журнала «Фьючерист» в 1971–1972 годах, были высказаны веские доводы против взглядов Дж. Форрестера, Д. Медоуза и др. Так, Бернхэм Беквит отмечал, что их пессимистические прогнозы исходят из явно предвзятых и вместе с тем ложных посылок, а именно из молчаливого предположения, будто технический прогресс не может остановить быстрого роста затрат на сырье и материалы, обеспечить изобилие продовольствия, а человечество заведомо окажется не в состоянии предотвратить катастрофическое загрязнение среды или ограничить рождаемость. Подобные прогнозы несостоятельны, заключает он, их в лучшем случае можно рассматривать как предостережение.

Оптимизм самого Беквита, как и ряда других футурологов, покоится, однако, на весьма шатком основании. Свои надежды на будущее они связывают со стихийным действием рыночного механизма и закона спроса и предложения: по мере исчерпания природных ресурсов рост цен на них будет, мол, автоматически принуждать к экономии материалов, к замене редких более распространенными. В условиях капиталистического производства и погони за прибылью такие расчеты выглядят крайне сомнительными, ибо цены на сырье определяются не его относительной редкостью в недрах Земли и не соображениями экономии, а издержками по его добыче, транспортировке и переработке. Запасы каменного угля на земном шаре во много раз превышают запасы нефти, однако добыча угля во многих капиталистических странах сокращается, добыча же нефти быстро растет, и она вытесняет уголь из энергетического баланса. Столь же сомнительно, что под давлением общественного мнения и правительства монополистические корпорации прекратят загрязнение среды, добровольно пойдут на увеличение своих издержек производства. Как ни парадоксально, но оптимистами, уповающими на технологию, выступают в основном социологи и экономисты. «В оценке способности общества разрешить свои проблемы представители общественных наук как группа выглядят более оптимистичными, чем представители естественных наук и технологии… — констатирует журнал „Фыочерист“. — Многие из ведущих социальных пессимистов — это специалисты в таких областях знания, как биология, инженерия и т. д.».[170] Вряд ли стоит оспаривать тот факт, что последние могут вполне компетентно судить о потенциальных возможностях науки и техники. Их пессимизм объясняется не тем, что они умаляют роль технологии, а тем, что, по их убеждению, ее эффективность зависит от социальных факторов. Что касается оптимистов, то технологический радикализм призван оправдать социальный консерватизм в их взглядах.

Впрочем, по трезвому размышлению, откровенный пессимизм футурологов заслуживает не больше доверия, чем широковещательный оптимизм. И тот и другой в значительной мере наигранны и преследуют вполне определенную цель — повлиять на умонастроение людей. Выражая свое скептическое отношение к прогнозам, вышедшим под эгидой «Римского клуба», Реймон Арон констатировал: «К сожалению, когда речь заходит об этом, поразить умы можно только в том случае, если являешься крайним оптимистом либо крайним пессимистом, приходится провозглашать либо катастрофу, либо земной рай».[171]

В конце концов футурологи в своем подавляющем большинстве озабочены не столько тем, что может в действительности произойти в следующем столетии, сколько тем, как повлияют их прогнозы на сознание и поведение людей в настоящем. Вот почему независимо от того, насколько искренне они сами убеждены в достоверности своих прогнозов, социальное назначение последних объективно состоит в том, чтобы внушить людям определенные представления о будущем, ожидающем их, и заставить их действовать сообразно этим представлениям. И чем сенсационней прогнозы, приобретающие характер пророчеств и заклинаний, тем более обоснованно подозрение, что их авторы намеренно стремятся не столько просветить, сколько поразить умы людей.

В основе буржуазных футурологических концепций лежит волюнтаристический принцип так называемого «самооправдывающегося пророчества» — иначе говоря, теоретически несостоятельное предположение, будто тот или иной прогноз, убеждая людей в мнимой неизбежности определенного исхода событий в будущем, становится уже в силу этого главной причиной своего собственного воплощения в действительность. И наоборот, так называемый «самоубийственный прогноз» призван побудить людей поступать так, чтобы избежать предсказанного будущего, предотвратить его наступление. Как писал американский социолог Э. А. Росс, пророки «пророчествуют потому, что, заставляя других предвосхищать предсказанное ими будущее, они тем самым способствуют осуществлению своих намерений в настоящем».[172] Громоздкий методологический арсенал, которым сопровождаются футурологические прогнозы, представляет собой скорее тщательно разработанную технику внушения соответствующего образа мыслей и поведения в настоящем, чем научно обоснованную методику социального предвидения.

Подобно волшебнику Изумрудного города в стране Оз, предписавшему всем своим подданным носить зеленые очки, буржуазные идеологи стараются исподволь заставить общественное мнение воспринимать социальные проблемы современности сквозь свои футурологические концепции. Нечего и говорить, что их как «розовые», так и «мутные» очки донельзя искажают и нынешний и грядущий день. В сущности, расхождение между оптимистами и пессимистами в футурологии не столь уж велико, как может показаться на первый взгляд. В конечном счете и те и другие выполняют один и тот же социальный заказ — примирить широкие слои населения с настоящим. Футурологи-оптимисты пытаются достичь этой цели, суля им в не столь уж отдаленном будущем вознаграждение за текущие невзгоды и долготерпение, тогда как футурологи-пессимисты уверяют их в том, что настоящее положение дел при всех его очевидных недостатках заслуживает предпочтения в сравнении с любым возможным будущим.

Избрав в начале 60-х годов социальное прогнозирование в качестве арены идеологической борьбы, государственно-монополистический капитал явно рассчитывал перейти в идейно-политическое контрнаступление не только против теории научного коммунизма, но и против самых различных либерально-реформистских и социально-критических настроений в общественном мнении. Однако это широковещательное идеологическое наступление уже к концу десятилетия вылилось в самооборону от повсеместно растущего общественного возмущения коренными пороками антагонистической системы. Бурное развитие научно-технической революции сопровождалось в развитых капиталистических странах, как и предсказывали марксисты, не смягчением, а, напротив, резким обострением и углублением экономических противоречий, социальных конфликтов и идейно-политической борьбы, в том числе и поляризацией взглядов на будущее.

До конца нашего столетия осталось немногим более четверти века. Почти три четверти всех людей, ныне живущих на земном шаре, доживут до 2000 года, но они составят к тому времени немногим более трети его населения, которое достигнет 6,5–7 миллиардов жителей. И, по всей вероятности, мир, в котором они окажутся, будет отличаться от современного во многих отношениях даже больше, чем наш мир, в свою очередь, отличается от того, каким он был в начале века.

Человечество стоит буквально на пороге нового, третьего тысячелетия. Ведь в масштабе тысячелетия каждые десять лет составляют всего лишь один процент его продолжительности, все равно что три дня в году. Демографы называют поколением средний отрезок времени между рождением родителей и их детей, который составляет примерно тридцать лет. В тысячелетии умещается свыше тридцати поколений, и до его конца осталось всего лишь одно. Со времени открытия Америки Колумбом сменилось шестнадцать поколений; со времен Наполеона — шесть; от Великой Октябрьской революции нас отделяют два поколения. Даже от конца второй мировой войны прошло больше времени, чем осталось до конца века. За редким исключением, все политические и общественные деятели, которым, образно говоря, предстоит «вершить делами человечества» в 2000 году, все выдающиеся ученые, великие писатели и художники, знаменитые артисты конца нашего века уже родились и живут среди нас. И только большинству призеров XXVII Олимпийских игр еще предстоит родиться.

XX век, несомненно, является самым революционным столетием во всей предшествующей истории человечества. В результате бурного ускорения темпов истории в мире с 1900 года произошло больше социальных преобразований, политических событий и радикальных перемен во всех сферах жизни общества, чем за многие столетия до тех пор. Достаточно сказать, что за это время более чем удвоилось население Земли; свыше половины человечества ныне живет в государствах, которые не существовали в начале века. С 1900 года в мире добыто больше угля и нефти, выплавлено больше стали, произведено больше энергии, чем за всю предшествовавшую историю. Подавляющая часть изделий, которые выпускает современная промышленность, вообще не существовала до 1900 года. А девять десятых всех ученых, когда либо живших на Земле, являются нашими современниками. Общественный и научно-технический прогресс в нашу эпоху приобрел стремительные темпы. И мы вправе ожидать, что за оставшиеся до конца века десятилетия в мире произойдет еще больше событий и перемен, чем за истекшие семьдесят лет: вновь почти удвоится население Земли, в четыре-пять раз возрастет мировой валовой продукт, будет приобретено больше научных знаний и внедрено больше технических нововведений, чем с начала века до сих пор. Даже легендарный патриарх Мафусаил, проживший, согласно Библии, 969 лет, не видел на протяжении своей жизни стольких перемен, сколько предстоит увидеть современному поколению до 2000 года.

К концу нашего столетия социалистическая система станет во всех отношениях преобладающей в мире, не только политически, но и экономически, по численности населения, объему промышленного производства, производительности труда, национальному доходу, уровню науки и техники. И во многих социалистических странах развернется переход к коммунизму. Мир 2000 года подтвердит научные предвидения Маркса, Энгельса, Ленина, высказанные ими 50, 75, 100 лет назад. Даже в конкретных деталях он будет несравненно больше соответствовать им, чем представлениям о будущем современных футурологов, которые могут рассчитывать дожить до него и убедиться в том, что их ожидания будут опрокинуты ходом событий. Теория научного коммунизма — вот та нить Ариадны, которая не только выводит из лабиринта футурологических пророчеств, но и, овладевая массами, позволяет им преобразовать мир в соответствии с идеалами социальной справедливости.

Капитализм как социально-экономическая система, покоящаяся на антагонистических отношениях и стихийном развитии, не в состоянии ни своевременно предвидеть социальные последствия и побочные результаты научно-технической революции, ни тем более поставить их под контроль общества. Поэтому замена его коммунистическим строем продиктована ныне не только требованиями социальной справедливости, но объективным ходом общественно-исторического прогресса человечества.