В лесах (Книга 2, часть 4)

Возвещая вам, преподобные отцы и пречестные матери, о таковом божием произволении, велегласно в радости и божественном веселии глаголем: "Явися благодать божия спасительная всем человеком!.." - и с тем вместе просим, молим и братолюбно советуем прияти преосвященного архиепископа кир Антония и ему во всех духовных делах повиноваться. Прекращая же сие писание, молим Верховного пастыреначальника, да подаст владыке нашему Антонию силу, крепость и разумение во еже право правити слово божественныя истины. Аще же между вас есть некие сумнящиеся и яко жидове глаголющие: "От Назарета может ли что добро быти?" таковые ныне да восчувствуют божие промышление и да воскликнут с нами едиными усты и единым сердцем: "Кто бог велий, яко бог наш? Ты еси бог творяй чудеса. Бог наш на небеси и на земли вся елика восхоте сотвори!" А если пожелает кто поподробну излюбопытствовать, того ради посылаем подателя сего послания Василия Борисыча, мужа учительна, разумна, знающа силу божественных писаний и самолично зревшего доброе устроение заграничныя святыя митрополии и все чины и службы в ней соблюдаемые. Аще восхощете о чем подлинно знати, той наш посланный вся по ряду устам ко устам вам да глаголет".

Кончил Василий Борисыч, встал с места и с поклоном вручил рогожское послание председавшему старцу Иосифу, а тот, не вставая с места, подал его матери Манефе. Тихий говор пошел по келарне.

- Мы не согласны,- возвысила голос кривая мать Измарагда.- Не подобает православным христианам австрийского благословения принимати, ни службы их, ни крещения, ни даже молитися с ними, ниже в дому их пребывати... То - часть антихристова полка.

Измарагдину речь поддержали несогласные старицы. И было таких довольное число.

- А покажите, матушка, от писания,- с важностью обратился к Измарагде Василий Борисыч,- в чем богом устроенная иерархия, юже вы укорительно нарицаете "австрийскою", неправильна.

- Чего тут доказывать?..- с запальчивостью вскрикнула Измарагда.Первый-от ваш архиерей из греков?.. Значит, от смущенныя никонианския церкви, обливанец?..

- Несправедливо говорите, матушка,- сказал Василий Борисыч.- Хоть греки и во многом от правыя веры отступили, но истинное крещение в три погружения сохранили, и крещение их несть еретическое; церковию по соборным и святоотеческим правилам приято быть может.

- Обливанцы они! Обливанцы! Все едино что хохлы аль белорусцы!..- в истошный голос кричала мать Измарагда.- А святейший Филарет патриарх повелел белорусцев совершенно крестити...

- Обливанцы! Обливанцы!..- кричала Евтропия обители Игнатьевых, Митродора из Напольной обители, Иринарха, игуменья скита Ворошиловского, мать Нонна, игуменья скита Гордеевского.

- Много есть тому свидетелей, что речи ваши неправильны,- старался перекричать их Василий Борисыч.- Многие из наших христиан древлего благочестия нарочито многотрудный путь в греки и во Египет предпринимали и во святом граде Иерусалиме были и повсюду видели у греков истинное трехпогружательное крещение. Нарочито и во Град Енос ездили, иде же приятый митрополит Амвросий рождение имел, и тамо младенцев крестят совершенно, в три погружения.

- Сами, государь мой, о том письма получали,- закричала мать Евтропия.- Из зарубежских христиан и у нас знакомцы есть. За Дунаем-то не больно приняли вашего Абросима: "Не хотим, дескать, обливанщины, не оскверним души наши!.."

- Это одна клевета и неразумие! - возразил Василий Борисыч.- По должном испытании Задунайские приняли возрожденную иерархию, смирились. И у них теперь поставленный господином митрополитом архиепископ Аркадий, что прежде был настоятелем в Лаврентьевом монастыре в Ветковских пределах.

- А коли ты посланником прислан, так басен-то не плети!..- резко сказала Василию Борисычу мать Нонна, игуменья гордеевская, кидая на него гневные взоры.- Не малым ребятам сказки рассказываешь!.. Послуха поставь, очевидца, да святым писанием слова его укрепи!.. Вот что!..

- Я вам послух, я вам очевидец!..- степенно проговорил Василий Борисыч. Богу споспешествующу обтек аз многогрешный греческие области, в Цареграде был, во святем граде Иерусалиме живоносному гробу поклонялся и повсюду самолично видел, что у греков трехпогружательное крещение всеобдержно и нет между ними латинского обливанья. Свидетель мне бог.

- Лгет! (Лжет. ) - вскричала Измарагда, за ней Митродора, Нонна и другие старицы.

И такой шум поднялся на соборе, что мать Манефа шепнула Иосифу:

- Прекрати бесчиние!.. Да помягче смотри, укорительными словами не обзывай.

Чухломской дворянин ударил в кандию и во всю мочь крикнул:

- Молчать!..

- Сбесился, что ли, батька? - шепотом строго молвила ему Манефа.- Я ль тебе не говорила?

- А как же, по-твоему, потомку светлых боярских родов со смердами говорить? - отвечал родословный старец.

- Ох, уж ты, боярин!.. На грех посадила я тебя на первое место,- молвила Манефа и подала знак, что хочет сама говорить. Все смолкли. Она начала:

- Что в греках крещение непогрешимо, тому много свидетельств в отеческих книгах имеется, и не один Василий Борисыч, много тому самовидцев. И мы тому верим несумненно... Но не о том предлежит нам соборовать... При великом оскудении священного чина, когда все мы душевным гладом были томимы, московские и иных городов христиане великими трудами и премногим иждивением возрастили мало что не на двести лет увядший цвет благоучрежденной иерархии... Поначалу невместимо было слово о таковом событии, но по долгом рассуждении и по многих изысканиях в книгах святоотеческих, некие от здешних обителей удостоверились во истине явившейся зарубежной митрополии и с духовною радостию прияли рукоположенного во епископы Софрония и поставленных от него пресвитеров. Но по мале времени тот Софроний явился злохудожен и отрыгнул мерзости небоязненного пред божиим судом своего сердца. Стяжатель оказался и таковых же стяжателей в попы наставил, как и в наших местах известного всем вам Михайлу Корягу... Тогда смутилося сердце наше и отчуждились мы от Софрония и от попов его. Теперь же на него и судом митрополита осуждение со извержением из архиерейского чина последовало, на место же его новый епископ поставлен. И теперь вам должно по святым правилам осмотрительне обсудить и соборне положить, прияти или не прияти нового епископа... Как кто присоветует?

Помолчали немного. Мать Полихрония, Малиновского скита игуменья, первая разрешила молчание.

- А кто таков тот нарицаемый архиепископ Антоний? - спросила она у Василия Борисыча.-- Поведай нам о жизни его с самого рождения.

- Рождение имел от старообрядцев,- отвечал Василий Борисыч,- и крещение имеет правильное.

- Не одни правоверные старообрядцами зовутся.- сказала на то мать Полихрония.- Есть старообрядцы-покрещеванцы, священства не приемлющие, есть старообрядцы, от великороссийской церкви таинства приемлющие, каковы Спасова согласия, есть и иные.

- Бывал прежде в Федосеевском согласии,- нехотя ответил Василий Борисыч.

- И казначеем на Преображенском кладбище бывал? - спросила Полихрония.

- Так точно,- потупя глаза, сказал Василии Борисыч.

- А давно ль из беспоповской ереси в ограду правыя церкви вошел?.. Задолго ль до принятия епископского чина присоединился?..-- спросила Полихрония.

Смутила она Василья Борисыча. "Ох, искушение!" - шептал он и, собравшись с духом, сказал:

- Незадолго.

- Пишут нам, только за год,- проговорила Полихрония.- Вот у меня о том памятка. И, вынув записку, стала читать:

- "Февруария десятого, седьмь тысяч триста шестидесятого года, на память святого священномученика Харалампия, Антоний, инок из беспоповцев, вновь законным чином пострижен бысть в совершенного инока. Октября первого седьмь тысяч триста шестьдесят первого года, на праздник Покрова пресвятыя богородицы, митрополитом Кириллом поставлен во диаконы. Декабря шестого того же года, на память иже во святых отца нашего Николы Мирликийского чудотворца, тем же митрополитом Кириллом произведен во священники.

Третьяго февруария того же года, на память святых и праведных Симеона богоприимца и Анны пророчицы тем же митрополитом Кириллом произведен во архиепископа владимирского и всея России".

- Верна ль моя памятка, Василий Борисыч? -- спросила Полихрония.

- Все так точно,- ответил Василий Борисыч.

- А что на этот счет гласят правила апостольские, и первого собора, и Лаодикийского, и седьмого вселенского собора? - спросила Полихрония.

Василий Борисыч только под нос молвил себе: "Ох, искушение!"

- По тем правилам,- не дождавшись ответа, продолжала Полихрония,- от язычников, рекше и от зловерных, недавно пришедшего в скором времени несть праведно производити во епископы, да не возгордевся в сеть впадет диаволю... А сей Антоний без единыя седмицы токмо год пребывал во благочестии. Притом же по тем правилам во епископы такие люди поставляемы быть должны, которые с давнего времени испытаны в слове, вере и в житии, сообразном правому слову. Так ли?

- Так точно,- должен был признаться Василий Борисыч.

- Теперь скажи нам, правильно ли было поставление Антония? - спросила Полихрония, окинув торжественным взором собрание.- Достоит ли прияти его епископом?

Озадаченный Василий Борисыч не вдруг ответил. "Ох, искушение!" - говорил он про себя, пощипывая бородку. Однако нашелся.

- Зачем же ты, матушка, не все апостольско-то правило вычитала? - тихо и скромно он молвил.- Тебе бы уж все прочитать... Там хотя и сказано, что не подобает неиспытанному в вере учителем других быть, однако ж прибавлено: "Разве токмо по благодати божией сие устроится..." А благодать, матушка, по сто двадцать пятому правилу Карфагенского, не токмо подает знание, что подобает творити, но и любовь в человека вдыхает да возможет исполнити то, что познает. Так и господин митрополит... Он при своем поставлении получил божественную благодать, яже всегда немощная исцеляющи и недостаточная исполняющи, и по сей благодати мог назначить Антония архиепископом, мог по любви и исполнить то, что познал, сиречь возвести познанного в чин епископский...

Высказав такое хитросплетение, которого ни сам и никто из бывших в келарне хорошенько не поняли, и видя замолкшую совопросницу, Василий Борисыч победным взором окинул собрание. Матери друг с дружкой шептались.

Но Полихрония, немного помедлив, вынула из кармана другую записочку и сказала:

- А вот мне другую прописочку насчет этих делов зарубежные благодетели прислали. Что на нее скажешь?.. Когда поставили Антония, в то самое время купец один из Одессы привез в Белу Криницу мещанина Семена Антипыча Говядина, в иночестве отец Спиридоний. И на шестой день по поставлении Антония митрополит Кирилл произвел того Спиридония во диаконы, потом через день во пресвиторы, а наутре семнадцатого февруария, во вторник недели о блудном сыне, на память святого великомученика Феодора Тирона, совершил его епископом града Новозыбкова, таково поспешно произведя через все священные степени... А через шесть токмо дней по поставлении от всякого священнодейства запретил, понеже при вступлении во священный сан тот Спиридоний утаил, что был в Малиноостровском монастыре (Черниговской губернии.) иноком у единоверцев и тамо, отрекшись древлего благочестия, волею давал никонианам подписку в отступлении от правоверия. И за то по суду низложен и, яко недостойный, всякого священнодейства лишен... Правду ль я прочитала, Василий Борисыч?..

- Ну так что же? Ошибка была, больше ничего,- сильно смутившись, ответил московский посланник.

- Благодать не ошибается, Василий Борисыч,- сказала на то Полихрония.- А если тут ошибка была, так не было ли ошибки и за шесть дней до того, когда поставляли Антония?

Искусно после того поворотил Василий Борисыч рассуждения матерей на то, еретики ли беспоповцы, или токмо в душепагубном мудровании пребывают... Пошел спор по всей келарне. Забыли про Антония, забыли и про московское послание. Больше часа проспорили, во всех книгах справлялись, книг с десяток еще из кладовой притащили, но никак не могли решить, еретики или нет беспоповцы. А Василий Борисыч сидит себе да помалчивает и чуть-чуть ухмыляется, сам про себя думая: Вот какую косточку бросил я им".

Охрипли матери, которы были позадорнее, устали все до единой. Во время шумного, горячего спора келейниц Манефа воспретила Иосифу их унимать. Знала, каковы бывают споры скитские, знала, что надо дать время досыта накричаться соборующим, и, когда утомятся, тогда только приниматься за настоящее дело.

Смолкли крикливые споры. Изредка, ровно остаток пронесшейся бури, забурчит иная старица на несогласную с нею соседку. Тогда Манефа приказала чухломскому дворянину ударить в кандию. Когда смолкли все, сказала она:

- Подобает нам, отцы, матери, общим советом решить, принять или не принимать священников, коих поставит новый архиепископ. Изверженного ныне Софрония попов в некиих обителях принимали, во иные же не прияли. На чем же теперь утвердимся? Немало думала я о таковом великом деле, немало и с матерями советовалась. Належащая нужда утолити душевный глад и конечное оскудение бегствующего священства указует нам прияти священство, тем архиепископом поставленное, да не впадем в душепагубное беспоповство, сомнения же, многих обуревающие, насчет правильности новоявленной иерархии и насчет поспешного поставления архиепископа владимирского опасения возбуждают, да не погубим поспешностию души своя. Так ли говорю, отцы, матери ?

- Так точно, так точно!.. Истинны слова твои, матушка!..-- закричали все бывшие в келарне, кроме одного Василья Борисыча. С досады теребил он бородку и говорил про себя: "Ох, искушение!"

- И потому вот каков совет мой, отцы, матери,- продолжала Манефа.- Обождем некое время... Посмотрим, каково новопоставленный архиепископ поведет себя, испытуем подробно и насчет правильности самого начала зарубежной митрополии, сами пошлем верных людей в греки, чтоб совершенно испытать, каков чин у них соблюдается при крещении младенцев. И тогда, ежели все окажется в пользу того, что нам московские христиане с любовию предлагают, примем и мы поставленных владимирским архиепископом попов. Если же узнаем достоверно, что источник зарубежной митрополии нечист или что тот архиепископ недостоин принятого им чина, тогда станем слезно молиться милостивому Спасу: сам да спасает нас, сам да научит, какими путями спасать наши души... А до того времени общения с московскими христианами не разрывать и находиться с ними по-прежнему в любви и согласии, также и прочих городов с нашими христианами, которые приимут Антония, пребывать в единении... Вот мои мысли, отцы, матери... Что скажете, какое положите решение?

Все в один голос согласились с Манефой, и все славили мудрое ее решение... Василий Борисыч недоволен остался... И то было ему обидно, что посольство не удалось, и то, что не поверили ему на слово о крещении в греках.

- Другое желаю еще предложить вам, отцы, матери,- сказала Манефа.- Великие беды угрожают нашему обстоянию. Грех ради наших презельная буря хощет погубить жительство наше и всех нас распудить, яко овец, пастыря неимущих. Получила я письма от благодетелей из Питера, извещают: начальство-де хочет все наши скиты разорить... И тому делу не миновать. И быть разорению вскоре, в нынешнем же году.

Оханья и глубокие воздыханья раздались по келарне. Иные матери зарыдали, две либо три причитать зачали.

- И к нам о том же пишут,- сказала Маргарита оленевская.

- И мы имеем горестное известие!- воскликнула мать Юдифа улангерская.

- И нам известно налегающее горе!.. И мы письма получили!.. И мы слышали!..- заговорили разных скитов игуменьи. Одна Августа шарпанская молчала, ровно дело до нее не касалось.

- От самых достоверных людей наша казначея, матушка Таифа, узнала, что у нас такая же выгонка будет, как на Иргизе была,- продолжала Манефа.- Кои приписаны к скитам по ревизии, те останутся, а кои не приписаны, тех по своим местам разошлют, и из тех мест им по самую кончину не будет ни выходу, ни выезду. А кельи и что есть в них какого имущества позволят нам с собой перевезть... А часовни и моленные нарушат...

Новые вздохи, новые сетованья... Плач и рыданья слышнее...

- И вот вздумала я предложить вам, отцы, матери, на соборное обсужденье: как поступить при таких обстоятельствах ?

- Матушка Манефа!.. Матушка Маргарита!.. Матушка Юдифа!.. Вы люди сильные, могучие, у вас в Питере великие благодетели, а мы бедные, убогие, никто нас не знает, и мы никого не знаем,- завопила крохотная старушка мать Агния, игуменья небогатого скита Крутовражского.- Отпишите скорей ко своим благодетелям. Они все высшее начальство знают, в дружбе с ним, в совете... Отпишите им, матушки, пособили бы нам, умилостивили бы начальство-то.

О том же молили Прудовские, Ворошиловские, Федосеевские и Быстренские, о том же молили игуменьи и старицы бедных обителей Каменного Вражка: Напольные, Заречные, Россохины, Салоникеины. И, встав с мест, припадали к ногам Манефы, Маргариты и Юдифы.

- Полноте, полноте матери!.. Полноте, перестаньте!.. Вам ли нам кланяться?.. Мы с вами во едином чину!..- громким голосом сказала Манефа.Неужто думаете, что мы об этом прежде не подумали?.. Все сделано, матери, обо всем было писано, и на все наши письма один ответ, что никак обителей наших отстоять невозможно. Строгий-престрогий вышел указ, никакие вельможи переделать его не могут... Если б хоть малая какая надежда была, стали бы разве мы беспокоить вас, стали бы разве вас в слезы вводить?.. Кончается, отцы, матери, житие наше пространное, предложит путь тесный и всяких лишении исполненный...

- Матушка Евтропия, у вас грамота царицы Екатерины в обители находится, что дана была старцу Игнатию. По той жалованной царской грамоте всем, дескать, нашим скитам довеку стоять нерушимо,- молила Быстренского скита игуменья, дебелая, пухлая старица с багровым лицом и с черными усиками, мать Харитина.Представьте ее по начальству, сотворите нас беспечальны.

- Нет никакой у нас грамоты,- горько вздохнула Евтропия.- Если и была, видно, в пожар погорела.

- У вас, матушка, в Анфисиной обители, сказывают, есть нерушимая грамота от лет царя Алексея Михайловича, - сказала Ворошиловского скита игуменья, длинная, как коломенская верста, мать Христодула, матери Маргарите оленевской.- Ваша-то первая игуменья из роду Колычовых была, сродница по плоти святителю Филиппу митрополиту. Ей великий государь даровал, слышь, нерушимую грамоту.

- Нет у нас грамоты,-- ответила Маргарита.- После матушки Анфисы Колычовой только и осталось, что иконы храмовые да рукописные святцы, а рука в них святителя Филиппа.

- Матушка Таисея,-- обратилась игуменья обители Заречных на Каменном Вражке, толстая, подслеповатая мать Феоктиста, к игуменье обители Бояркиных,у вас после княжны Болховской не осталось ль каких записей?

- Если и были, все до нас пригорели,- ответила мать Таисея.- Да едва ли и были, княжна-то сама под опалой была.

- Господи! где ж искать нам помощи? - вскликнула Быстренская и залилась горькими слезами.

- Чему быть, тому не миновать,- молвила Манефа.- Не то что наши лесные обители, крепкие города рассыпаются, как песок морской, если есть на то воля господа... А тут видима святая воля его, потому что сердце царево в руце божией... Значит, господу угодно пременить житие наше, если царь решил нашим скитам больше не быть... Плакаться на волю господню не след... Великий грех!.. И что можем сделать в нашем деле?.. Когда плотину прорвет, перстом ее не заткнешь... И потому, отцы, матери, не время нам плакаться; надо подумать, как лучше встретить беду неизбывную, как лучше устроиться на новом нашем положении.

- Ох, матушка! В таком горе будь семи пядей во лбу, ничего полезного не выдумаешь... Погибать так уж, видно, погибать,- зарыдала мать Есфирь, игуменья Напольной обители.

- Ложись да помирай, вот и все!..-- со слезами подтвердила игуменья бедного скита Кошелевского, приземистая, тучная, вечно с подвязанными зубами, мать Сосипатра.

- Когда большим кораблям невмоготу супротив водного стремления плыти, куда уж нам, мелким лодочкам?..

Тони, да и все тут...- промолвила мать Улия, игуменья бедной обители Салоникеиных.

- И откуда на нас такое напаствование? - задыхаясь на каждом слове, заговорила тучная мать Фелицата оленевская.- Что мы кому сделали?.. Чем помешали кому?.. Жили, кажись, потихоньку, никого не обидели... Что за строгости такие пошли?

- Клеветы какие-нибудь! - заметила Маргарита оленевская.- Обнес кто-нибудь по злобе пред высшим начальством. Матушка Феозва, ты в законах сильна, научи уму-разуму, нельзя ли просьбицу какую подать, чтоб избыть нам того разоренья?

- Нет, матушка Маргарита, нет,- отвечала опытная во всяких делах, в самый сенат писавшая просьбы Феозва.- Не такое дело, никакими просьбами тут не пособишь. Царско уложенье что божье веленье - супротив его не пойдешь... Терпеть надо, матушка, терпеть! На то власть создателя! Господь сам терпел и нам повелел...

- От верных людей я слышала, что насылка прежде всего будет в Оленево,начала Манефа.- Сборщиц чьих-то оленевских на Дону взяли, сборные книги забрали у них... В тех книгах переписаны все Оленевские обители... А начальству ведомо, что Оленев много лет после воспрещенья ставить новы обители весь почти погорел. И стало подозрительно, нет ли из прописанных в тех книжках обителей против закона построенных... Оттого и пойдут спервоначалу розыски в Оленеве, и которы обители явятся ставлены после воспрещенья, те тотчас нарушат, а после того по всему Керженцу и по всей Черной Рамени станут разыскивать, нет ли где новостроенных обителей... И если найдут хоть одну новую обитель, тогда всем объявят решенье, каково было в Иргизе... А еще, матушка Августа,- прибавила Манефа, обращаясь к шарпанской игуменье,- верные известия получила я из Питера, что сбираются у тебя Казанску владычицу отобрать...

- Это они ради того, что, видно, узнали о чудеси, бывшем от той иконы иноку Арсению,- чуть слышно, слабым голосом проговорила сидевшая возле Манефы и молчавшая дотоле дряхлая мать Клеопатра Ерахтурка.- Проведали нечестивые, что глас от той иконы бысть:

"Дотоле древлее благочестие будет сиять на Керженце, яко светило, пока сия икона не будет внесена в смущенную никонианскую церковь ... Не поверю никому, чтоб наши скиты разорить могли. А возьмут из Шарпана владычицу, тогда, по слову писания, жди разоренья... Как же не сбыться чудному тому провещанию?

- Тебе бы, матушка Августа, до поры до времени владычицу-то куда-нибудь в надежное место отправить,- молвила Фелицата оленевская.- В Москву бы, что ли, свезла... Дело общее, до всех доводится... Ради всеобщего спокоя пошли-ка ты ее подальше куда, икону-то... Возьмут в великороссийскую... всем беда, всем разоренье.

- Вечор от Таифушки письмо получила я,- сказала Манефа.- Пишет, что в Москве и Гусевы, и Мартыновы, и другие значительные наши христиане с радостию готовы принять на опасное время сие многоценное сокровище. И мой бы совет тебе, матушка Августа, отвезти владычицу поскорее в Москву...

Не успела Манефа кончить, как все старцы, игуменьи и старицы приступили к Августе и в один голос стали умолять ее увезти икону в Москву как можно скорее.

- Ни на единый час не изнесу ее из моленной,- тихо, но с твердой решимостью сказала мать Августа.- Больше ста семидесяти годов стоит она на одном месте. Ни при старых матерях, ни при мне ее не трогивали, опричь пожарного случая. Не порушу завета первоначальника шарпанского отца Арсения. Он заповедал не износить иконы из храма ни под каким видом. У нас на то запись руки его...

- Да ведь дело такое, матушка,- едва переводя дух от волненья, сказала толстая Фелицата.- Слышала, отобрать хотят ее у тебя?

- Слышала,- спокойно ответила Августа.- Давно слышала... И мы тоже имеем благодетелей, и к нам тоже пишут.

- То подумай, мать Августа,- продолжала Фелицата,- чтоб нам от твоего упрямства всем не погибнуть... Не видишь разве, что общим советом всех скитов и обителей соборне приговорили мы вывезти твою владычицу в надежное место. Значит, ты и должна исполнять общую волю.

- Опричь воли господней, пречистыя его матери и святых отец наших, ничьей воли над собой я не знаю,- с холодным спокойствием ответила Августа и низко склонила голову.

- Да что ж это такое? - одна другой громче заговорили матери.- И себя губит и нас всех хочет погубити!.. Не об одном Шарпане глас бысть старцу Арсению, обо всех скитах Керженских.., Не сбережешь нераденьем такого сокровища, всем нам пропадать?.. Где это слышано, собору не покоряться?.. Сколько скиты ни стоят, такого непослушанья никогда не бывало!

Ни слова не ответила Августа. Сидит, опустя голову, молчит, как стена.

И что старицы ни говорили ей, осталась непреклонною. Наконец, сказала:

- Что вы знаете о чудеси, бывшем от иконы владычицы?.. Какой глас бысть старцу Арсению от богородичной иконы?

- Всем известно, какой! - закричала Фелицата:- "Возьмут икону из Шарпана, поставят в никонианскую церковь, тогда всем нашим скитам конец..."

- То-то и есть, что не так было сказано,- ответила Августа.- На-ка, матушка Фелицата, прочитай, что пишется в сказании. А сказание-то, сама видишь, древнее, руки самого преподобного старца Арсения.

И, подав Фелицате невеликую рукописную тетрадку, показала ей место. Стала читать Фелицата:

- "И будучи в тонком сне, слыша Арсений глас от тоя святыя иконы: "Гряди за мною ничто же сумняся и, где аз стану, тамо поставь обитель, и пока сия икона моя будет в той обители, дотоле древлее благочестие процветать в ней будет..."

- Так видишь ли, матушка Фелицата, и все вы, честные отцы и матери,сказала мать Августа.- Про то, что всем скитам конец настанет, егда нашу святую икону в никонианскую церковь внесут, ни единым словом в подлинном сказании не помянуто, а сказано: "Пока сия икона моя будет в той обители, дотоле древлее благочестие процветать в ней будет..." Где ж тут общее дело нашли вы?.. С чего же взяли, что от нашей иконы зависит судьба всех скитов и обителей?.. Видите словеса... До нас до одних пророчество, бывшее преподобному Арсению, относится, мы одни и повинны соблюдать сокровище наше яко зеницу ока и отнюдь не выносить его из обители. А придет час воли божией, возьмут владычицу, восплачем, взрыдаем, но воле божией покоримся безропотно... Сый человеколюбец все ко спасению людей строит ими же знает путями... Не довлеет нам, скудельным сосудам, испытывать неисповедимые судьбы его... Буди святая воля его!..

Все изумились, слушая Августу. Сказание из рук в руки переходило, все читали и все удивлялись, что не так в нем сказано, как молва говорила и как все матери сколько лет всем рассказывали.

- Как же это так? - пораженная внезапным удивленьем, вполголоса ворчала мать Фелицата. Тщетно обращалась она к привезенным из Оленева помощницам. Ни острая памятью мать Фелонида, ни знаменитая по всему Керженцу начетчица мать Севастьяна не могли, как прежде зачастую бывало, выручить задорную, споры любившую игуменью свою... Молча глядели они в старинную тетрадь и, не видя слов пророческих, тихо качали головами и думали про себя, не новое ль чудо содеялось, не действом ли каким сокровенным исчезли из сказанья известные всем словеса.

Все в один голос решили: не износить матери Августе из своего скита чудотворной иконы.

И когда речи о Шарпанской богородице были покончены, Августа всех бывших на собраньи звала на праздник Казанской к ней в Шарпан, чтоб там соборно отпеть перед тою иконой молебный канон о сохранении в безмятежном мире обителей Керженских и Чернораменских. И все согласились, даже мать Фелицата, не любившая строгую подвижную Августу.

После того еще многое время длился собор матерей... Отцы были тут ни при чем, сидели для счета, всякое дело старицы делали.

Встала с места Манефа, стала советовать, чтоб те, кои к ближнему городку по ревизии приписаны, теперь же перевозили туда кельи и строились там по-обительски... Мало было согласных на то, все надеялись на божию милость, авось-де пронесется мимо грозная туча, авось-де не доживем до "керженской выгонки".

Тут девяностолетняя мать Клеопатра Ерахтурка, сидя на месте, слабым старческим голосом стала увещать матерей все претерпеть за правую веру, но места святого волей своей не покинуть.

- Все претерпите,- чуть слышно она говорила.- Все приимите в весельи и радости: скорби и нужды, жажду и глад, раны и хлад... Божиим судьбам смиренно покоритесь... но волей своей с места святого шагу ступить не могите!.. И егда объявят нам царский указ, будьте безмолвны, но вон из скитов не идите... Ни муки земные, ни страх лютой смерти да не возмогут отлучить вас от места святого... Вспомните, сколь великий блистающий полк преподобных здесь пребывал в твердом храненье древних уставов!.. Вспомните, сколь много молитв с сих мест вознеслось к престолу царя небесного!.. Теми молитвами место святится... Кто дерзнет малодушия ради покинуть его?

- Что же делать нам, матушка?.. Что же делать при таком обстоянье? говорили ей матери.

Древнюю старицу те словеса не смутили. Вспыхнули жизнью потухшие очи, бледным румянцем покрылись впалые щеки, стрелой выпрямился согбенный под бременем старости стан Клеопатры, встала она и, высоко подняв костлявую руку с двуперстным крестом, дрожавшим голосом покрыла все голоса:

- Вспомянуть бы вам, отцы, матери, вспомянуть бы вам лета древние и старых преподобных отец!.. Почитать бы вам письма Аввакума священномученика, иже с самим волком Никоном мужески брань сотворил... Вельми похваляет он самовольное сожжение за Христа и за древлее благочестие... Сам сый в Пустозерске сожженный, благословляет он великим благословением себя и обителей свои сожигать, да не будем яты врагом нечестивым!.. Тако глаголет: "Блажен извол сей о господе!.. Самовольнии мученицы Христови!.."

- Как же это, матушка? -там и сям послышались тревожные голоса матерей. Устрашила их речь Клеопатры Ерахтурки.

- Видя налегающую силу злого нечестия,- продолжала древняя старица,- по многим местам христиане огню себя предавали, из пламени со ангелы в небеса к самому Христу восходили... Недалеко от нас, от Улангера, всем ведомо достопоклоняемое место, иде же преподобный Варлаам со ученики огненной смерти сам себя предал... И его, как нас теперь, хотели места святого лишить... Не восхотел блаженный покоритися, не восхотел изыти из келии, огнем венчался... Поревнуйте, отцы, матери, доблему сему Варлааму!.. Паче прежнего освятите места сии пеплом своим!.. Внидите огненным путем в райские светлицы!.. Сожегши грешные телеса, водворите праведные души своя во обителях бога вышнего, от начала веков любящим его уготованных!..

Жестоко было слово Клеопатры Ерахтурки. Согласных не нашлось. Кому охота заживо жариться?.. Но никто не смел прекословить: очень уж велика была ревность древней старицы. Только тихий шепот, чуть слышный ропот волной по собору промчался.

- Не заградит маловерие ваше уста моя!.. Пою богу, дондеже семь!..громким голосом вскричала Клеопатра и огненным взором обвела собранье.

И все меж собой тревожно переглянулись, и у всех на устах замерли крылатые речи.

- Чего страшитесь? - продолжала Клеопатра.- О несмысленые!.. Обуяли вас прелести многомятежного мира!.. Огня ли временного страшитесь, о вечном пламени не помышляя?.. Не убойтесь!.. Земную муку претерпевши, световидных венцов в небесах удостоитесь... Дерзайте во славу божию, не устрашайтесь!.. Временный огнь токмо греховное тело разрушает, душу же от вечного пламени спасает!.. Телесную муку не долго терпеть!.. Миг един, и ангелы души ваши к самому Христу вознесут... Дерзайте убо, правовернии!.. Поревнуйте древним отцам-страстотерпцам!.. Тем посрамите врага видимого, тем победите и врага невидимого, иже есть человекоубийца искони!..

Никто ни слова, ровно все умерли. Нет отказа, нет и согласья.

И смолкла Клеопатра Ерахтурка, тихо опустилась на место и, накрыв глаза креповой наметкой, низко склонила древнюю голову.

Стало темнеть, когда разошелся собор. Ничем он не кончился, ни по единой статье ничего не решили.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

А за Каменным Вражком, средь укромных пролесков, на зеленом лугу, той порой красны девицы свой собор учинили. Вздумалось им в вечерней прохладе походить, погулять, позабавиться. Не стая белых лебедей по синему морю выплывает, не стадо величавых пав по чисту полю выступает: чинно, степенно, пара за парой, идет вереница красавиц. Фленушка об руку с Анной Сергеевной всех впереди. Следом за ней, рядом с Парашей идет Смолокурова Дуня. Всех богаче одеты они: в шелковых косоклинных саянах (Косоклинный - широкий в подоле, с перехватом в стане. Саян - распашной сарафан (сарафанчик-растегайчик) на застежках спереди, от пояса до подола. ), в белоснежных батистовых сорочках, в кисейных рукавах с кружевами, на шее жемчуга, алмазные серьги в ушах. Но белей и свежей кисеи и батиста миловидное личико Дуни, самокатного жемчуга краше перловые зубы, камней самоцветных светлее синие очи... За ними идут оленевские и улангерские гостьи, Марья головщица, богоданная дочка Чапуриных Аграфена Петровна и не знавшая еще о скорой поездке в Казань пылкая, ревнивая Устинья Московка... За ними Аксинья Захаровна с женой головы и с довольной удавшимся на славу обедом славной заволжской поварихой Дарьей Никитишной. Мужчин никого. Скитских матерей тоже с девицами нет.

Не только игры либо песен, громкого смеха не слышно. Затейница всяких проказ, шаловливая Фленушка тихо, медленно шла, глаза опустив, чуть не схимницей смотрит она. Нельзя разгуляться, нельзя распотешиться: Аксинья Захаровна тут и жена головы. Но больше всего резвым затеям ее Аграфена Петровна мешала. Всегда живая, веселая, довольная, ничем невозмутимая, всюду вносила она тихую радость и чинный порядок, малейшее нарушенье пристойности было на глазах ее невозможно. Никто б не вынес кроткого взгляда ее и немого укора.

Разостлали платки по росистой лужайке, сели в кружок. Марьюшка с Устиньей Московкой подали Фленушке большие узлы, и стала она подруг оделять городецкими пряниками, московскими леденцами, финиками, орехами, изюмом, винными ягодами. Появились кузовки с сочной благовонной земляникой и темно-сизой черникой. Весело, как весенние птички, щебечут девицы, сидя за сластями, и под призором Аксиньи Захаровны да жены Михаила Васильича коротают тихий вечер в скромной, чинной беседе. Про обновы промеж себя говорят, про вышиванья и другие работы...

Нет разговоров затейных. Темным покровом ночная мгла над землей разостлалась, по закроям небесного свода зарницы зорят. Переливчатым блеском сверкают частые звезды: горят Стожары (Плеяды.), широко над севером раскинулся ярко мерцающий Воз (Большая Медведица.), белыми прогалинами с края до края небес сияет Моисеева дорога. Пали на землю жемчужные росы, пыль прилегла, с болот холодком потянуло. Только тогда воротились в обитель с пролесья девицы. Невесть как досадно Фленушке было, что ей неудача такая пришла - нельзя разгуляться, нельзя раскуражиться. Молча, брови нахмурив, она возвращалась домой.

Клял судьбу свою Василий Борисыч. Там на лужайке целая дюжина девиц собралась одна другой краше... Там Смолокурова Дуня: урывкой только взглянуть ему удалось на нее, когда за часами в часовне стояла... Сидя в почетном конце за столом, видя сонм матерей перед собою, о пролесье на всполье все думал московский посол: "Туда бы на вольный простор, туда бы к красавицам в круг!.. На их красоту любоваться, от них бы слушать сладкие речи!.. А тут сиди, как гвоздь в стене, тронуться с места не смей, слушай, как черные галицы переливают из пустого в порожнее!.."

Память о женской красоте смутила рогожского посла, оттого и речи его на соборе были нескладны. Посмотреть бы московским столпам на надежду свою, поглядеть бы на витию, что всех умел убеждать, всех заставлял с собой соглашаться!.. Кто знает?.. Не будь в Комарове такого съезда девиц, светлооких, на Керженце, пожалуй, и признали б духовную власть владыки Антония...

Только что зачал собор расходиться, Василий Борисыч торопко вон из келарни... Хочет бежать по знакомой тропе за Каменный Вражек, но тут на беду наткнулся. Только сравнялся с домиком Марьи Гавриловны, видит - в шелковой красной рубахе сидит у окна развеселый Чапурин.

- Эй! Василий Борисыч! - окликнул его.- Что, накалякался там с матерями?.. Поди, чай, во рту пересмякло... Шагай к нам, мы тебе горло-то смочим...

- Ох, искушение! - молвил под нос себе Василий Борисыч... Нечего делать, надобно на зов идти, не судьба в Петров день на девиц любоваться.

* * *

В горницах Марьи Гавриловны шумно идет пированье. Кипит самовар, по столам и по окнам с пуншем стаканы стоят. Патап Максимыч с Смолокуровым, удельный голова с кумом Иваном Григорьичем, купцы, что из города в гости к Манефе приехали, пароходчик из Городца частенько усы в тех стаканах помачивают... Так справляют они древнюю, но забытую братчину-петровщину на том самом месте, где скитская обрядность ее вконец загубила, самую память об ней разнесла, как ветер осенний сухую листву разносит...

Был в той беседе и Самоквасов с нареченным приказчиком. Был он в тот день именинник и накануне нарочно посылал работника в город захватить там побольше "холодненького" (Холодненьким в купеческих беседах зовется шампанское и вообще шипучее вино.).

Белый день идет к вечеру, честной пир идет навеселе. На приволье, в радости, гости прохлаждаются, за стаканами меж собой беседу ведут... Больше всех говорит, каждым словом смешит подгулявший маленько Чапурин. Речи любимые, разговоры забавные про житье-бытье скитское, про дела черниц молодых, белиц удалых, про ихних дружков-полюбовников. Задушевным смехом, веселым хохотом беседа каждый рассказ его покрывает.

Пированье было в полном разгаре, когда стал расходиться собор. Завидел Патап Максимыч московского посланника, зовет его на беседу.

Вошел Василий Борисыч, богу помолился, беседе поклонился, сел за стол возле самого Патапа Максимыча.

- Ну что? - спросил его Смолокуров.- Что уложили, на чем порешили?

- Да, можно сказать, ничем,- с досадой ответил Василий Борисыч.- Какой это собор?.. Просто содом?.. Толков много, а толку в заводях нет.

- Ха-ха-ха-ха!..- так и покатился со смеху Патап Максимыч.- О чем же толковали матери келейницы, сухопары сидидомницы?

- Одна врала, другая не разобрала, третья все переврала, вот и весь тут собор,- с пущей досадой промолвил Василий Борисыч.

- Дело твое, значит, не выгорело? - усмехнувшись, спросил его Патап Максимыч.

- Да разве можно с этим народом какое ни на есть дело сделать?- сказал московский посланник.- О чем ни зачни, ни ползет, ни лезет, ни вон нейдет.

- Еще бы!- одобрительно кивнул головой Патап Максимыч.- Захотел у бабья толку. Скорей от козла молока, чем толку от бабы дождешься... Да ты, Васенька, не горюй, не печалься!.. На-ка вот лучше выпей!.. Я так рад, что тебе неудача... Значит, в Москву теперь глаз не кажи...

- Ох, уж не говорите, Патап Максимыч!..- почесывая затылок, молвил Василий Борисыч.- Хоть живой в гроб ложись,- вот каково мне приходится.

- Зачем до смерти в гроб ложиться? - сказал Патап Максимыч.- Ты вот что, наплюй на Москву-то, не езди туда... Чего не видал?.. Оставайся лучше у нас, зачнем поскорей на Горах дела делать... Помнишь, про что говорили?

- Уж, право, не знаю, что и сказать вам,- в досаде, взволнованным голосом молвил Василий Борисыч.- Вот уж впрямь, что ни вон, ни в избу, ни со двора, ни на двор. Поневоле затылок зачешешь.

- Нечего раздумывать, не о чем кручиниться,- весело молвил Чапурин.Говорил я тебе, желаючи добра, советовал: плюнь на эти пустошные дела, развяжись с архиереями да с келейницами... Какого проку нашел в них?.. С твоим ли разумом, с твоим ли уменьем валандаться в этих делах?.. Эх, зажили б мы с тобой!.. Ты еще не знаешь, что на ум мне пришло!..

- Ох, искушение! - глубоко вздохнул Василий Борисыч.

- Опять заводит свое "искушенье"!- с досадой промолвил Чапурин.- Эк оно у тебя к языку-то крепко прилипло... А ты перво-наперво пей!.. И подал ему стакан пуншу.

- Нет, уж увольте меня, Патап Максимыч,- сказал Василий Борисыч, отодвигая стакан.

- Нет, брат, шалишь! У нас так не водится,- отозвался Чапурин.- Попал в стаю, так лай не лай, а хвостом виляй; попал в хмельную беседу, пей не пей, а вино в горло лей... Слышал?

- Ох, искушение! - робко промолвил Василий Борисыч, а сам озирается, нельзя ли куда подобру-поздорову дать стрекача.

- Пей же, говорят!.. Пей, других не задерживай!..- крикнул Патап Максимыч.

- Да мне от этого стакана с места не подняться,- молящим голосом проговорил московский посол.

- Врешь!.. Это бывает после девятого,- со смехом сказал Патап Максимыч.Аль не знаешь счету чарам похмельным?.. Знаешь, что ли?

- Нет, не знаю,- ответил Василий Борисыч.

- А еще славят, что всю старину как собаку съел! - вскликнул Чапурин.Слушай, что деды-прадеды наши говаривали: перву пить - здраву быть, другую пить - ум веселить, утроить - ум устроить, четвертую пить - неискусну быть, пятую пить - пьяным быть, чара шестая - пойдет мысль иная, седьмую пить безумну быть, к осьмой приплести - рук не отвести, за девяту приняться - с места не подняться, а выпить чарок с десять - так тут тебя и взбесит.

Дружно все захохотали, и Василий Борисыч волей-неволей опорожнил стакан.

- Послушай-ка, что я скажу тебе,- молвил Патап Максимыч, подсев к нему рядом.- Помнишь, как мы с тобой уговаривались? Сроку месяц еще остается, а теперь тянуть, кажется, нечего? Решай теперь же, да и все тут... Плюнь на попов, на дьяков и на всех твоих архиереев...

- Нельзя, Патап Максимыч,- ответил Василий Борисыч.- Как же, не отдавши отчета, дело я брошу?.. У меня не одна на руках эта порученность, деньги тоже дадены. Как же мне отчета не сдать? Сами посудите!

- Ин вот что,- подхватил Патап Максимыч.-- Завтра ж в Москву отправляйся. Развяжись там скорей с доверителями да тотчас ворочай оглобли назад... То-то запируем!.. Ты не знаешь еще, что я вздумал!.. Больно уж ты полюбился мне!..

- Так скоро нельзя,- ответил Василий Борисыч.- У меня еще здесь по скитам кой-какие дела не управлены; надо их покончить.

- Сказано: наплюй! - сгоряча крикнул Чапурин, хватив по столу увесистым кулаком.- Какие еще тут дела!.. Вздор один, пустяки!

Смолк Василий Борисыч, а сам про себя подумывает: "Ничего не видя, ровно медведь на дыбах заревел; что ж будет, как про все он узнает?.. Ох, господи, господи!.. Возвратихся на страсть, егда унзе ми терн, беззаконие познах и греха моего не покрых!.."

- Ну, об этом мы еще с тобой на досуге потолкуем, а теперь нечего пир-беседу мутить... Пей-ка, попей-ка - на дне-то копейка, выпьешь на пять алтын, да и свалишься, ровно мертвый, под тын!.. Эй, други милые, приятели советные: Марко Данилыч, Михайло Васильич, кум, именинник и вся честная беседа! Наливай вина, да и пей до дна!.. Здравствуйте, рюмочки, здорово, стаканчики!.. Ну, разом все!.. Вдруг!.. И дружно выпили все по стакану пунша. Тут выходил наперед, удалым молодцом становился, перед беседою низко поклонился и такие слова сказал Самоквасов:

- Не обессудьте, господа честные, глупой моей речи не осудите, что млад человек неискусен смеет пред вашим лицом говорить.

- Что ж за речь твоя будет? - опершись ладонью на стол и немного набок склонясь, с довольной улыбкой спросил у него Патап Максимыч.

- Так как я сегодня, значит, именинник, так позвольте "холодненьким" вас угостить,- сказал Петр Степаныч.

- Умные речи приятно и слушать,- молвил Чапурин.- Хоть по старому обычаю в чужой монастырь с своим уставом не входят, а на пир с своим пирогом не вступают, да ради твоих именин можно заповедь ту и нарушить... Потчуй, именинник, знай только, что этого добра и у нас припасено довольно.

- Эй! - крикнул Петр Степаныч саратовцу.- Тащи кульки, вынимай бутылки, откупоривай!.. Порожните стаканы, честные господа, не во что наливать.

- Ну, видно, нам эту ночь не ночевать, а всю напролет пировать,- сказал Смолокуров, опрастывая свои стакан.

- Что ж? - подхватил Патап Максимыч.- Лишь бы вино со разумом ладило, а то отчего ж не прогулять и до утра?

- Истинно так,- подтвердила беседа, кроме Василья Борисыча.

Когда саратовец розлил "холодненькое", Самоквасов собеседникам каждому порознь поклонился и каждого просил выпить за его здоровье. Хотели было попросту поздравить именинника, Патап Максимыч не допустил.

- Стой! - крикнул он.- Не так! Здравствовать по старине!.. Как деды пивали, как прадеды певали, так и нам пить да петь!.. Чарочку!..

И грянула во святой обители старинная застольная песнь величальная:

Чарочка моя

Серебряная,

На золотом блюде

Поставленная!

Кому чару пить,

Кому выпивать?

Пить чару

Свету ли Петру,

Выпивать

Степановичу!

На здоровье, на здоровье!

На здоровье, на здоровье!..

Крестились по кельям матери, слыша соромную песню в стенах монастырских. Иные шептали псалом "Живый в помощи вышнего!..."

Именинник выпил стакан свой. Громче прежнего грянула песня:

Еще дай боже, еще дай боже!

Еще дай боже, еще дай боже!

Здравствовати,

Здравствовати!

Господину, господарю,

Господину, господарю

Нашему,

Нашему!

Дорогому, дорогому,

Дорогому, дорогому

Имениннику,

Имениннику!

Свет Петру ли, свет Петру ли,

Свет Петру ли, свет Петру ли

Степановичу,

Степановичу!

Еще дай боже, еще дай боже!

Еще дай боже, еще дай боже!

Многая, многая,

Многая лета!

Многая лета!

И, пропев, в пояс кланялись все имениннику, целовали его по трижды в уста и, выпив вино, опрокидывали пустые стаканы на макушках. Патап Максимыч свой стакан грянул оземь. За ним вся беседа.

- Эй, кто там? - зычным голосом крикнул Чапурин.- Беги к Манефе за стаканами да молви ей, спасеннице: "Гости, мол, пьют да посуду бьют, а кому-де то не мило, того мы и в рыло!.." Больше бы посуды присылала - рука, мол, у братца расходилась!.. Знай наших, понимай своих!..

Новую посуду принесли, и с добрым запасом ее принесли. Знала Манефа привычки Патапа Максимыча, когда с приятелями отвести он душу весельем захочет.

Снова саратовец наполнил шампанским стаканы. Патапу Максимычу "Чарочку" беседа запела. Пели и здравствовали Марку Данилычу, Михайле Васильичу, Ивану Григорьичу и всем гостям по очереди. И за всякого пили и за всякого посуду били, много вина и на пол лили... И не одной дюжины стаканов у Манефы как не бывало.

Разгоралась заря по небу, из-за небесного закроя солнышко стало выглядывать... Патап Максимыч крикнул охмелевшей беседе:

- Шабаш, ребята!.. Допивай последышки!.. Да с песенкой!.. Не с мирской песней,- с обительскою, для того, что пируем в обители. И громко завел "келейную". И все ему подтянули:

За святыми воротами

Черничка гуляла,

Ай люли, ай люли!

Молода плясала!

Как сказали той черничке,

Что поп Матвей идет.

Ай-люли, ай люли!

Что поп Матвей идет!

Черничка так и пляшет,

Молодая так и скачет.

Ай люли, ай люли!

Молодая скачет!

Как сказали той черничке:

Мать игумения идет.

Ай люли, ай люли!

Мать игумения идет!

Черничка испужалась,

Молодая оробела.

Ай люли, ай люли!

Молодая оробела!

Куда ей деваться,

Куда схорониться?

Ай люли, ай люли!

Куда схорониться?

Али удавиться,

Али утопиться?

Ай люли, ай люли!

Али утопиться?

Красное солнышко высоко над лесом поднялось, когда разошлась подгулявшая беседа и в домике Марьи Гавриловны послышался богатырский храп Патапа Максимыча, Ивана Григорьича и удельного головы. Трубным гласом разносился он из растворенных окон по обители.

Так почетные гости Манефины справили летнюю братчину, братчину-петровщину...

Беспокойно н тревожно провели ту ночь матери приезжие и матери обительские. То и дело просыпались они от громкого смеха, от веселых криков и заздравных песен подгулявших "благодетелей". Осеняя себя крестным знамением, читали они третий псалом Давыда паря: "Господи, что ся умножиша стужающии ми?"

Маргарита оленевская да Юдифа улангерская в одной келье с Манефой ночевали и всю ночь глаз не могли сомкнуть...

- Что это у них за содом такой! - ворчала Маргарита.- Эк заревели, оглашенные!.. Ровно стадо медведей!.. Бога не боятся во святой обители столь бесстудно безобразничать.

- Чего дивить на них, матушка?..- отозвалась Юдифа.- Люди богатые, а богатому везде простор да своя воля... Убогому - как велят, богатому - как, дескать, сами изволим.

- Что делать, матушки! - с горьким вздохом сказала Манефа.- Таков уж уродился у меня братец, родимый! Что ни вздумал, никто не моги поперечить... Расходится - не подходи!..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Солнце к полдням подымалось, когда Патап Максимыч с Марком Данилычем, с удельным головой и с кумом Иваном Григорьичем в домике Марьи Гавриловны спали еще непробудным сном... Хорошо справили они в скиту, не по скитскому обычаю, братчину-петровщину. Наезжие отцы, матери, отстояв часы и отпев молебный канон двенадцати апостолам (На другой день Петрова дня, 30 нюня, празднуется двенадцати апостолам.), плотно на дорожку пообедали и потом каждый к своим местам отправились. Остались в Комарове Юдифа улангерская да мать Маргарита оленевская со своими девицами. Хотели до третьего дня погостить у Манефы, но Маргарите того не удалось.

Только что гости долой со двора, из ближнего городка нарочный прискакал. Послан был он Полуехтом Семенычем с присланным по почте письмом для немедленной передачи Манефе. Было письмо из губернского города и было надписано на нем: "По самому нужному делу".

После часов и ранней трапезы Манефа, проводив приезжих гостей, сидела за самоваром с матерями Юдифой и Маргаритой, с Аксиньей Захаровной, с женой головы Ариной Васильевной и с заволжской поварихой Никитишной. Девицы, а с ними и Аграфена Петровна пили чай в горницах Фленушки. Не успели выпить матери по первой чашке, как приехал тот нарочный. Вошел он в келью, отдал письмо в руки самой Манефы,- так было ему приказано,- получил от нее сколько-то денег и пошел на конный двор обедать. Манефа ушла в боковушу и там наедине прочитала письмо.

Если келейные матери в пору процветанья скитов, посредством таких "благодетелей", как Злобины, Сапожниковы, Зотовы, а после них Громовы и Дрябины, могли из самых высших мест узнавать обо всех делах, до них касающихся, не мудрено, что у них были проложены торные пути к столам губернских мест, где производились дела о раскольниках. Дарили они за правду, дарили за неправду, кому надо серебрили руки, чтоб помягче писали, кому надо золотом глаза порошили, чтоб кое-чего они не видели...

На белом свете, опричь бога, ничего нет сильнее туго набитой мошны. Истиник (Истиник - наличные деньги, капитал) не угодник, а тоже чудотворец... Выложь денежки, в камне дыру провертят; возьми золотой молоток, и железны ворота он прокует. Не диво, сунув нужному человеку барашка в бумажке, его к себе приручить. Золото хоть и веско, а тянет кверху, на воде даже всплывает оно, и где всплывает, там правда тонет. И в грех не ставили матери подкупать нужных людей... По-своему толковали они слова апостола: "Искупающе время яко дние зли суть" (К Ефесеям, V-16. В старом переводе: "зли" вместо "лукави".).

Совершенно были они уверены, что в злое, "гонительное время" сам бог повелевает покупать за деньги милости власть имущих. И покупали... Оттого и жили на полной свободе, в широком просторе, ровно орел в поднебесье, ровно щука в воде.

Письмо было из губернаторской канцелярии. Нужный и осторожный правитель ее через третьи руки уведомлял щедрую Манефу, что для осмотра Оленевских обителей едет из Петербурга особый чиновник, в генеральском чине, с большими полномочиями, и что к такому человеку апостольских повелений применять нельзя... В конце письма сказано, чтоб страшного гостя ждали на днях.

- Матушка Маргарита! - кликнула Манефа, не выходя из боковуши.- Пожалуй-ка сюда на словечко. Вошла Маргарита. Манефа подала ей письмо. - Читай-ка, матушка,- молвила.- Напасти-то какие по грехам нашим!

Пробежав письмо, всплеснула руками Маргарита и вскрикнула. Хоть давно знала, что грозного гостя скитам не миновать; но когда опасность еще далека, она не страшна так, как в то время, когда перед лицом прямо станет... Как громом оглушило Маргариту. Смертная бледность разлилась по лицу, подкосились старые ноги многоумной игуменьи и в бесчувственном изнеможенье тяжело опустилась она на скамейку... На ее крик пришла Юдифа и, узнав, в чем дело, заохала; Аксинья Захаровна с Ариной Васильевной прибежали, и те навзрыд зарыдали, одна Манефа осталась невозмутимою. Ни слезинки не выронила, не вырвалось из груди ее ни единого восклицания.

- Власть господня?..- строго и холодно молвила.- Плачем да слезами делу не пособить, себя только расстроить. Лучше на бога положиться: вовремя он наказует, вовремя и милует... Не гневите, родные, царя небесного ропотом и отчаяньем!.. Грех!..

- Матушка!.. Каково же слышать-то это!..- голосом безнадежности, заливаясь горькими слезами и ломая руки, вскликнула Маргарита оленевская.

- Весть жданная, давно чаянная, не врасплох нас застала она,- молвила Манефа.

- Так, матушка, так,- проговорила Маргарита,- да ведь все мы знаем, что должны помереть, все смерти чаем, а пока она не предстала, нимало ее не страшимся, а как приспеет смертный час, всяк человек в ужас придет. То же самое и это...

- Все же надо спокойнее быть,- заметила Манефа.- Без малодушия гостя надо встречать, без суеты, без боязни... Твоя-то обитель после пожара ставлена?

- После, матушка, после,- ответила Маргарита. - Вот совет мой тебе,сказала Манефа,- поезжай поскорее домой... Хоть не водится отъездом гостей торопить, да дело такое, что медлить тебе не годится, да и мне не след тебя удерживать... Приедешь домой, тотчас святыню, котора в моленной поредкостней, в город вези. Отдай кому знаешь на похраненье. Я б на твоем месте весь деисус (Деисус - ряды икон ярусами, иконостас. В тесном смысле три иконы: спасителя, богородицы и Иоанна Предтечи.) вывезла. Хороших писем он у вас, древний...

А на место его плохоньких бы образишков наставила. Не замай их печатает. Книги, особенно харатейные да старописьменные, все без остатку в город свези. Псалтыри оставь да часовники, да и то новой единоверческой печати. Пуще всего почаевские переводы (Переводом у старообрядцев называется новая перепечатка богослужебных книг слово в слово, буква в букву со старопечатными московской печати времен первых пяти патриархов. В конце XVIII столетия, за оскудением старопечатных книг, много переводов печаталось в посаде Клинцах (Черниговской губернии) в тайных типографиях. На этих переводах в выходах означалось, будто они печатаны в Почаеве, тогда еще не принадлежавшем России.) убирай, запретными их почитают. Письма, какие есть, подальше припрячь... Кто его знает, может, и обыски делать зачнет.

- И впрямь, матушка! Распоряжусь по твоему совету. Время-то есть,- молвила Маргарита.-- Сию же минуту поеду, сегодня же за ночь из моленной все выберу, а завтра чуть свет сама к Полуехту Семенычу свезу... За полезный совет благодарю покорно,- прибавила она, низко поклонившись Манефе.

- Поезжай с богом, матушка, поезжай,- сказала Манефа.- Управляйся с божьей помощью, авось успеешь... И другим матерям посоветуй! Да потише бы дело вели, не огласилось бы. Не то до всего докопаются. Зря станете делать, недолго и сторонних в ответ привести. Не всем советуй, надежным только.. Главное дело, было б все шито да крыто... А как царица небесная поможет тебе управиться, отпиши поподробнее.

В четверть часа собралась Маргарита. Горько было столь поспешно уезжать и Анне Сергеевне и кормившей горячими блинами Василья Борисыча Грушеньке. Но делать нечего, надо проститься с утехами, надобно ехать на плач да на горе.

В горенке у Фленушки самовар на столе. Кругом самовара семь девиц сидит: Дуня Смолокурова, Параша Чапурина, три белицы улангерские, сама Фленушка с Марьюшкой. Идут у них разговоры веселые про житье-бытье обительское, про гулянки с парнями за околицами, про гостей - молодых "благодетелей",приезжавших в скиты из разных городов. Всех веселей, всех речистей была Фленушка. На затейные рассказы - что на всякие проказы ее взять. Что ни скажет, девицы со смеху так и покатятся. Как ни скромна, как ни стыдлива была Авдотья Марковна, и у той от рассказов Фленушкиных нежное личико оживлялося, краска играла на свежих ланитах; и нежная, веселая улыбка с румяных губ не сходила. Как ни вяла, как ни сонлива Параша Чапурина, и та громко хохотала, махая Фленушке платком и приговаривая:

- Да ну тебя!.. Перестань!.. Уморишь!.. Вдруг под общий смех опрометью влетела Устинья Московка. Лицо бледное, головной платок набок, сама растрепанная, глаза красные, слезы в три ручья... С визгом и воплем подбежала к кровати, ринулась на постель и разразилась рыданьями... Все обступили ее, с участием расспрашивали, но, уткнувши голову в подушку, она ничему не внимала... Догадалась Фленушка, с чего Устинья убивается, но не сказала ни слова, хоть не меньше других вкруг нее суетилась.

Через несколько времени отлегло на сердце у канонницы. Подняла она голову, села на постель, мутным взором окинула стоявших девиц, и, сложив на коленях руки, стала причитать в истошный голос:

- Каково-то мне горько в сиротстве жить, каково-то мне жить сиротой беззаступною!.. Натерпеться мне, сироте, всякой всячины: и холоду, и голоду, и горя-обиды великия!.. Зародила ты меня, матушка, на горе, наделила меня участью горькою, что живу-то я, сиротинушка, во злой во неволюшке, со чужими людьми со безжалостными!..

- Да что такое?.. Что такое случилось с тобой? - участливо спрашивали ее девицы улангерские, Параша и Дуня Смолокурова. Не говорили ничего Фленушка с Марьюшкой.

- Посылают меня бедную в Казань на целый год, разлучают с местом любимым! - на тот же голос причитаний громко плакалась Устинья Московка.

- Чего ж убиваться-то? - весело молвила ей быстроногая Дуня улангерская.Пошли-ка меня матушка Юдифа к хорошим людям на год в канонницы, да я бы, кажется, с радости земли под собой не взвидела, запрыгала б, заплясала, а ты, бесстыдница, выть...

- Хорошо тебе, Авдотьюшка, эдак разговаривать,- жалобно, но с досадой ответила ей Устинья.- Суди бог того, кто обидел меня!.. Да не обрадуется она горькой обиде моей... Обижена сиротская слеза даром на землю не капает; капнет слеза моя горькая горючей смолой на голову лиходейки-обидчицы!

- Да кто ж обидел тебя? Кого клянешь, на кого жалобишься? - усмехнувшись, спросила Устинью Фленушка.

Досадно ей было, что она нарушила веселую беседу девичью.

- Знаю я, матушка... знаю, Флена Васильевна!.. Все знаю!..- накинулась на нее Устинья.- Меня, сударыня, не проведешь. Сердце-то вещун: чует, от кого добро, от кого худо,- продолжала она, злобно косясь на Парашу.- Да нет, погоди, прежде времени не радуйся!.. Не на радость будет отъезд мой обидчице!.. Пришла пора и мне свою песенку спеть!.. Доводится и мне провести свою борозду!.. Так-то, сударыня!..

- Да что ты? Очумела аль совсем рассудком рехнулась? - крепко нахмурившись, с сердцем сказала ей Фленушка.-- Вбежала, ровно бешена собака, смутила веселую нашу беседу да еще невесть какие слова говорит! Образумься, непутная, уйми свое глупое сердце!..

- Не тебя корят, так ты и молчи,- на всю горницу закричала Устинья Московка.- Знаю я, знаю, кому понадобилось из обители меня спехом услать!.. Знаю!.. Нечего ухмыляться-то, Прасковья Патаповна!.. Что богатого отца дочь, так думаешь, что перед тобой все молчать должны... Нет, сударыня, не на такую напала!.. Обожжешься!..

А Параша смотрит на нее широко раскрытыми глазами и понять не может, с чего она на нее такой поклеп понесла.

- Что ты, Устиньюшка! - молвила.- Окстись! Ничего я не знаю, не ведаю, ни до каких ваших обительских делов не дохожу...

Вскочила с кровати Устинья, затопала ногами и закричала в истошный голос.

- Узнаешь ты меня, змея подколодная!.. Весь век будешь помнить меня!.. Сейчас же пойду, про все доложу Аксинье Захаровне. Пущай порадуется, пущай полюбуется на свою дочку-скромницу!.. Пущай узнает, какими делами на богомольях она занимается.

Вспыхнула Параша, зарделась как маков цвет. Вспало ей на мысли, что Устинья от кого-нибудь выведала про ночное гулянье в Улангере и о нем грозится рассказать Аксинье Захаровне. "Что будет тогда? - думает Параша в сильной тревоге.- Пропадать моей головушке! Хоть заживо в гроб ложись!.. Житья не будет, заколотят тятенька с мамынькой до полусмерти".

- Что ты? Христос с тобой! - упавшим от страха голосом чуть слышно проговорила она Устинье, и горькие слезы задрожали на ресницах ее.

Дрожа со злости и ревности, выдвинулась вперед Устинья. Еще минута, и осрамила б она Парашу словами, побила бы, может статься, и руками. Фленушка стала меж них.

- Что ты здесь?.. Бунт подымать?..- строго, холодно, величаво сказала она Устинье, и в речи ее речь Манефы послышалась.- Вон!..

Духа твоего чтоб здесь не было!.. Не то сейчас позову матушку - насидишься в погребе либо на цепи в келарне! (В старину в монастырях, как мужских, так и женских, за провинности сажали на цепь в поварне. В женских монастырях сажали на погреб. Эти наказания до последнего времени удерживались в старообрядских скитах, где твердо сохранялись всякого рода старинные обычаи.). Ступай отсель до греха !

- Не запугаешь меня, потаковница! Ничем не запугаешь!..- кричала Устинья.За самой за тобой знаю кой-что... Допреже тебя дойду я до матушки - все, про все доложу ей... Запоешь тогда у меня другим голосом.

- Ах ты, бесстыжая! - проворчала Фленушка. Она только побледнела. Других признаков гнева, что кипел в ее сердце от дерзких намеков обезумевшей с ревности канонницы, не видно.

- Марья! - холодно сказала она головщице.- Сходи к матушке, позови сюда. Марьюшка вышла.

- Не больно-то я испугалась,- во все горло продолжала кричать Устинья Московка.- Сама обо всем доложу... Себя не пожалею, а все расскажу... Останетесь довольны!.. Будете меня поминать!.. Не забудете!..

Дверь широко распахнулась, и на пороге явилась Манефа. Строго и гневно было лицо ее, из-под нахмуренных бровей раскаленными угольями сверкали черные глаза.

- Это что? - ровным, невозмутимым голосом повелительно сказала она.- Свары заводить?.. Сейчас к Бояркиным!.. Кони готовы - ступай!

- Матушка... да я...- зачала было Устинья, но Манефа, отступя от порога в сторону, рукой показала ей дорогу и одно только слово промолвила:

- С богом!

Стихла Устинья, поникла головой и поклонилась игуменье в ноги, говоря обычные слова прощанья:

- Матушка, прости, матушка, благослови!

- Бог простит, бог благословит! - бесстрастно ответила Манефа и, пропустив мимо себя Устинью, подошла к Дуне Смолокуровой и ласково молвила ей:

- Не погневись, Дунюшка, что шальная дура буйство при тебе завела. Этакая, прости господи, вольница!.. Вот уж вольница-то!.. Ну, забавляйтесь, девицы, забавляйтесь, а я пойду - там у меня свои гости сидят...

А ты, Фленушка, хорошенько подружек-то потчуй - варенья бы там, что ли, достала, орешков... И вышла из горницы.

Через час из обители Бояркиных, на тамошних лошадях, поехала Устинья Московка. Как ни старалась она хоть на минуточку свидеться с Васильем Борисычем - не удалось.

Пять верст езды, лежа в кибитке, Устинья рвалась и металась. Другие пять верст, ровно мертвая, без памяти лежала. Остальную дорогу опомнилась, но ни слова ни с кем не сказала.

* * *

Ни словом сказать, ни пером описать того счастья, той радости, что почувствовал Василий Борисыч, узнав от пришедшего из обители Бояркиных Семена Петровича об отъезде взбалмошной Устиньи. Ровно гора с плеч свалилась. Очень боялся он, чтобы ревнивая до сумасбродства канонница, не жалея ни себя, ни его, под злой час не брякнула кому-нибудь о тайных их свиданиях. Накануне Петрова дня улучила времечко Устинья, поймала Василья Борисыча где-то за околицей и осыпала его попреками за то, что с Парашей ездил на Китеж. От укоров ее сильно смутился Василий Борисыч и в ответ ни единого слова не мог вымолвить и тем уверил Устинью, что во время богомольной поездки у них что-то было. Пригрозила она, что себя не пожалеет, а всю подноготную расскажет и матушке Манефе, и Патапу Максимычу, и Аксинье Захаровне, и по всей обители разблаговестит про шашни его с Прасковьей Патаповной... И очень опасался того московский посланник - ни днем, ни ночью не было спокоя на сердце его.

"С одной ноги колода долой,- думал Василий Борисыч, выслушав радостное известие.- Приведи-ка, господи, с другой-то как-нибудь... Чапурин - медведь как есть медведь. Все боятся его, на кого гневным оком ни взглянет, всяк дрожма дрожит... На что мать Манефа - ума палата, старица властная, и свои и чужие все перед ней преклоняются, а и та не посмела воспретить ему бесчинства, что затеял вечор во святей обители... И грозён и страшон, все в один голос так говорят. И никуда от него не уйдешь: долга рука - везде достанет... Ох, искушение!.. Попутал же меня окаянный с этой копной связаться!

Как есть дерево... Ох, не то, совсем не то, что Дунюшка Смолокурова!.. Ох, искушение!.. Как цветущая яблонь пред лесными деревьями, так она пред другими девицами: очи голубиные, волосы - янтарные волны, уста - червленые ленты, розовый шипок - ланиты ее...

Уязвлен аз, грешный любовию! Ох, искушение!.. А она-то, моя ненаглядная вертоград для меня, заключен, источник радостей для меня запечатлен!.. Кому повем печаль мою?.. Ох ты, горе мое, горе великое!.. А узнает Чапурин про гулянки в Улангере?.. Живой тогда в гроб ложись!.. Мало что жизни лишит, измучит всего, истязать начнет... Ох, господи, господи! изми мя из рук врагов моих!.. К себе зовет!.. Ох, искушение!.. Пойду ли к нему на погибель?.. Угораздило ж меня с этой Парашкой связаться!.. Пропадай она совсем, окаянная!.. Не видать бы ее глазам моим!.. На беду навела, на погибель... Ох, искушение!.."

Так размышлял Василий Борисыч, спешным шагом ходя взад и вперед по светлице, а Семен Петрович той порой у окна сидел. Глядя на работных белиц, что, подоткнув подолы, подмывали затоптанную накануне прихожими богомольцами паперть часовни, облюбовал было он здоровенные, ровно из слоновьей кости выточенные, ноги одной молодой трудницы. Остамел совсем... Глаз отвести не может. "Не то, что Марьюшка,- думает.- Того же сорта, да много повальяжнее!" Но обернулась лицом поломойка: корявая, скошенный лоб, нос расплылся, красные веки, рот до ушей... Отошел от окна саратовец, плюнул.

- Что задумался? - хлопнул он по плечу Василья Борисыча.- В каких царствах, в каких государствах вольными мыслями летаешь?

- Мало ль о чем мне думать доводится? - угрюмо ответил Василий Борисыч.Вечор бабий собор не выгорел; приеду в Москву, скажут: "Ездил не по что, привез ничего!" Неприятности, остуда!.. Вот каково мое положение!.. Поневоле задумаешься... Ох, искушение!

- Не ври, Васютка, не ври! Меня, друг любезный, на бобах не проведешь. Кой-что сами знаем, а больше того смекаем... Не об Москве задумался, не там твои мысли летают, не московской остуды, другого боишься... Все по глазам твоим вижу, все,- с лукавой улыбкой говорил ему Семен Петрович.

- Лазил, что ли, ко мне в ум-от? - нехотя улыбаясь, спросил у него Василий Борисыч.

- Лазить не лазил, а знаю, что у тебя на уме,- молвил саратовец.

- Экой прозорливец какой выискался! - пошутил Василий Борисыч.

- Да ты не смейся. В самом деле я прозорливец,- молвил Семен Петрович.Хочешь скажу, что будет с тобой?

- Ишь пророк какой! - отшучивался Василий Борисыч.

- Пророк не пророк, а отгадчик,- молвил саратовец.- Хочешь аль нет? Сейчас могу сказать, что по скорости будет с тобой.

- Что ж такое будет со мной?

- Быть тебе, Васенька, битому, быть тебе, голубчик, колоченному,- с усмешкой сказал Семен Петрович.- О том, как бить тебя станут, ты теперь и задумался... Правду аль нет говорю?.. Ну-ка, скажи, только смотри, уговор пуще денег, не вертись, не отлынивай, сказывай всю правду... Что у тебя на мыслях лежит?.. Побоев боишься?.. Трусишь?.. Так ли?..

Смутился Василий Борисыч, молвил про себя: "Ох, искушение!" Но не успел еще слова сказать, как саратовец молвил:

- А битому быть от Патапа Максимыча. Побледнел Василий Борисыч, смутился, хотел что-то сказать, раскрыл рот, да так и остался. Не сходят слова с языка.

- А битому быть за Прасковью Патаповну,- усмехаясь, продолжал Семен Петрович.

Не ответил московский посланник. Совсем у него на уме помутилось. Думает и не может придумать, откуда саратовец его тайну узнал...

- А что, Васенька? Хорошо с девицами на Китеж ездить? - прищурив глаза, с усмешкой спросил Семен Петрович.

Тот завертелся на стуле, кругом стал оглядываться, ровно что потерял.

- А весело, через болото по кладкам идучи, середь бела дня целоваться с девицами?

Впился глазами в саратовца Василий Борисыч, от изумленья слова не может сказать.

- Весело в Улангере ночью в лесочке гулять? - сказал, наконец, Семен Петрович, хлопнув по плечу приятеля.

- Ох, искушение! - только и мог промолвить обомлевший Василий Борисыч.

- Что скажешь?.. Умею пророчить?.. Узнал, что на мыслях?..- продолжал саратовец.

- Да с чего ты взял?.. Сорока, что ль, на хвосте вести тебе принесла?..после недолгого молчанья сказал Василий Борисыч.

- Не сорока на хвосте принесла, верные люди сказали,- молвил Семен Петрович.- Нечего таиться, Васенька! Сам видишь, что знаю твои похожденья. Лучше сознайся, да вдвоем по-приятельски посудим-порядим, как поздоровей из беды тебе вылезть. Ум хорошо, а два лучше того.

- Да нет, нет...- заговорил вконец растерявшийся московский посланник.- Ты прежде скажи - как это?..

И не договорил.

- Ну что: "как это"? - спросил саратовец.

- Да как это?.. Ох, искушение! Да что ж это в самом деле?.. Скажи на милость, кто говорил?.. Скажи, Семенушка, пожалуйста скажи...

- Кто бы ни говорил,- молвил Семен Петрович.- Не в том сила, кто про твои похожденья мне сказывал, а в том, как пособить, что посоветовать, как бы полегче из беды выпутаться. Вот что. Патап-от Чапурин зверь зверем. Дойдут до него слухи, что с тобой он поделает?

- Медведь! - со вздохом и сердечным содроганьем промолвил Василий Борисыч.

- Истинно так,- подхватил саратовец.- А знаешь, как медведь в лесу дуги гнет? Гнет - не парит, переломит - не тужит. Так и он. Ты не смотри, что ласков он до тебя, не гляди, что возлюбил тебя. Разведает про дочку, мигнуть не успеешь - на другой салтык поворотит. Тогда держись только.

- Ох, искушение! - в сильной тревоге глубоко вздохнул Василий Борисыч.

- Знаешь что, Васенька? - сказал ему Семен Петрович.- По моему рассужденью, лучше б тебе как можно скорей повенчаться с Прасковьей Патаповной... Ей-богу!..

Вот бы покаместь я не уехал да Самоквасов Петр Степаныч здесь... Валяй, Васютка, женись! Мы бы тебе помогли самокрутку сыграть... Живой бы рукой все обладили... После бы век не знал, как и благодарить нас... Право, подумай-ка, Васенька!

- Потчевали уж меня этим,- чуть слышно промолвил Василий Борисыч.

- А коли потчевали, так нечего и раздумывать,- сказал саратовец.- Благо же пост отошел, венчаться можно... Что попусту время тянуть?.. Давай-ка примемся за дело. Право, мы с Петром Степанычем разом бы тебя окрутили. А после с богатой женой стал бы ты жить-поживать да нас поминать. Не всякому, друг любезный, такое дерево удается склонить!.. То подумай, что одна дочь у отца. А денег-то у него да всякого именья, что у любого вашего московского туза. По времени все твое будет. Живи тогда во всякое свое удовольствие!

- Ох, Семенушка, и подумать-то страшно,- дрожащим голосом, чуть не со слезами промолвил Василий Борисыч.- Нешто ты думаешь спустит он, хоша и женюсь на Прасковье? Он ее, поди, за первостатейного какого-нибудь прочил... Все дело испорчу ему, замыслы нарушу... Живого в землю закопает. Сам говоришь, что зверь, медведь...

- Ну, в землю-то он тебя не закопает,- усмехнулся Семен Петрович.- Побить побьет - без этого нельзя, а после все-таки смилуется, потому что ведь одна у него дочь-то. Пожалеет тоже! Своя кровь, свое рожденье! Да и тебя, как видно, он возлюбил...

- Нет, этого, Семенушка, не говори!- сказал Василий Борисыч.- От Чапурина милости ждать мне нельзя. Ведь он как расходится да учнет лютовать, себя, говорят, не помнит... А кулачище-то какой!.. Силища-то какая!.. А мне-то много ли надо?.. Сразу решит. Рукой махнет - мокренько от меня останется.

- А ты не больно пужайся. Тут брат, чем больше робеть, тем хуже. Такое тут дело, Васенька, что как сробел, так и пропал,- продолжал Семен Петрович.- Одно то возьми, что, когда грех венцом покроешь, тебе на калачи от тестя хоша и достанется, да все ж не столько, как если узнает он про ваши лесные гулянки... Тут уж пощады не жди - насмерть забьет. И не уйдешь тогда от него - и в Москве тебя сыщет и в Питере,- где хочешь, сыщет. Ему что?.. Человек богатый - что задумал, то и сделал... Мой бы совет, Васенька, скорей валять самокрутку... Что в самом деле?.. Невеста молодая, из себя красива, а богатства-то сколько?.. Клад тебе в руки дается - бери не зевай. Дурак будешь, коли не возьмешь...

- Боязно,- тоскливо отозвался Василий Борисыч.

- Полно пустое городить! Слушать даже тошно тебя, ей-богу,- продолжал Семен Петрович.- Слушай: побоев тебе не миновать, без них не обойдешься. Но ведь и побои побоям рознь: от одних побоев синяки только бывают, от других смерть... Каких желаешь?.. Расчет, братец, верный: либо биту быть, либо смерть принять... Побои поболят да перестанут, а до смерти уложит - не встанешь. А хоша и не забьет тебя до смерти, так разве лучше, как пустит калекой век доживать?.. Подумай, рассуди - человек ты умный... Скажи, дело ль я говорю?

- Ох, уж, право, не знаю, что мне и думать,- жалобно промолвил Василий Борисыч.- Дело-то, как ни поверни, со всех сторон никуда не годится... Попутал меня окаянный!.. Да и то скажу я тебе, Семенушка, по душе скажу, как старинному другу, надежному приятелю, только уж не выдай ты меня...

- Охота пустяки-то говорить! "Не выдай!" Жид, что ли я, Иуда-предатель?.. Кажись, не первый день знакомы? - сказал Семен Петрович.- Говори, коли начал. Зачинай, дружище, зачинай - раскошеливайся!

- Не по душе она мне, Семенушка,- молвил Василий Борисыч.

- Кто?

- Да Прасковья-то.

- Скоренько ж, брат, откидываться вздумал,- лукаво усмехнулся саратовец.Неделя-то прошла ли?

- Сам не знаю, как это случилось,- сказал Василий Борисыч.- Лукавый подвел! И теперь так она мне опротивела, так опротивела, что как только вспомню про нее, тошнехонько станет!.. Как же после того век-от с ней вековать?.. Подумай, что за жизнь у нас будет?.. Маета одна.

- Про это надо бы, Васенька, прежде было подумать, допреж улангерского лесочка. А теперь, как дело уж сделано, на увертки поздно идти,- молвил Семен Петрович.- Нет, дружище, дело твое теперь вот какое: либо женись да принимай от тестя небольшие побои, либо брось и на погибель иди, смертного часа жди.

- Ох, господи, господи! - тосковал Василий Борисыч, хватая себя за волосы.

- Нечего пожиматься-то,- подхватил саратовец.- Жениться - горе, не жениться - вдвое. Решайся, раздумывать нечего. Долго думать - тому же быть... Состряпать, что ли, самокрутку?.. Уж я постарался бы!

- Убегу я, Семенушка! - после недолгого молчания молвил Василий Борисыч.

- Куда?-- спросил Семен Петрович.- От Чапурина, брат, не ухоронишься, со дна морского достанет.

- Я бы за рубеж, к некрасовцам,- вполголоса сказал Василий Борисыч.- Там у меня много знакомцев - не выдадут. Долга рука у Чапурина, а туда не дохватит.

- А по-моему, разве только на том свете от него ты укроешься,- молвил Семен Петрович.-- У тебя за рубежом знакомцы, а у него деньги в кармане. Что перетянет?.. А?.. За границу уедешь... Да ведь граница-то не железной стеной огорожена. Сыщет тебя Чапурин и там. Не забудет дочернего позора, не помрет без того, чтоб не заплатить тебе за ее бесчестье...

- А может, не узнает,- промолвил Василий Борисыч.

- Не узнает?.. Как же?.. Разве такие дела остаются втайне?- сказал Семен Петрович.- Рано ли, поздно ли - беспременно в огласку пойдет... Несть тайны, яже не открыется!.. Узнал же вот я, по времени также и другие узнают. Оглянуться не успеешь, как ваше дело до Патапа дойдет. Только доброе молчится, а худое лукавый молвой по народу несет... А нешто сама Прасковья станет молчать как ты от нее откинешься?.. А?.. Не покается разве отцу с матерью? Тогда, брат, еще хуже будет...

- Ох, искушение!.. Право, не знаю, что и делать!- с отчаяньем молвил Василий Борисыч.

- Велеть нам с Петром Степанычем самокрутку ладить скорей, вот что надобно делать,- подхватил Семен Петрович.- Мы бы с ним зараз. Шапки с головы ухватить не успеешь, как будешь повенчан... Что же?.. Решай!..

- Подумать надо,- молвил Василий Борисыч и крепко задумался. Дуня Смолокурова с ума не сходила.

"Неужель придется навек расстаться с ней?" - думал московский посол.

- Ах ты, господи!- вскрикнул с досады Семен Петрович.- Ну, чего тут думать-то?.. Чего передумывать?.. За пазуху, что ли, голову-то спрячешь, как Чапурин ухватит тебя?.. Ну, Василий Борисыч, умный бы ты был человек, кабы не дурак!.. Вот уж истинно: ни рыба ни мясо, ни кафтан ни ряса... Ты ему дело, а он чепуху, ты ему вдоль, а он поперек!.. Вот уж как есть ни сана, ни мана... (Выражение, употребляемое в Поволжье, взято от татар: "ни тебе, ни мне"). Так леший же побери тебя, не хочу и вступаться... Пущай с тебя Чапурин шкуру с живого сдерет. Вспомянешь меня под его кулаками, вспокаешься, что не хотел слушать меня.

- Ну, уж ты и осерчал! - жалобным голосом проговорил Василий Борисыч.Сказать ничего нельзя!.. Право... Чем бы посоветовать, потужить со мной, а он браниться! А еще приятель...

- Да как же на тебя не серчать-то? - с досадой ответил Семен Петрович.Все дело ему как на ладонке кажут, а он: "Подумаю!.." Нечего думать-то, коли цел хочешь быть. Венчайся, и делу конец!.. Экая мямля, прости господи!.. Эдакий чурбан!.. Вот уж настоящий пень лесной!.. Право!..

- Тебе бы только ругаться,- еще жалобней проговорил Василий Борисыч.

- Не стоишь разве?..- перебил саратовец.- Драть тебя надо, коли сам своей пользы не видишь. Все тебе рассказано, все тебе доказано; сам понимаешь, что одно спасенье тебе - жениться скорей. Не женишься - пиши письма к родным, за упокой поминали бы...

- Ин вот что,- начал было Василий Борисыч, но вдруг остановился и задумался.

После короткого раздумья, с живостью схватив Семена Петровича за руку, молвил он:

- Пойдем на всполье, Семенушка, за Каменный Вражек. Там на вольном воздухе дельней потолкуем. А здесь ты вон на всю обитель кричишь - услышать могут... Пойдем!

- Пожалуй, пойдем,- небрежно молвил саратовец.- Только, признаться, не жду, чтоб и там вышел какой толк из наших с тобой разговоров. Потому - дурак, пользы своей не понимаешь...

Пошли, но только поравнялись с домиком Марьи Гавриловны, как глядевший из окна Патап Максимыч стал их к себе закликать:

- Ну что?.. В голове не трещит ли?.. Заходите к нам чайничать!

Пытался было Василий Борисыч отговориться недосугами, но Патап Максимыч так решительно сказал ему, чтоб тотчас же шел к нему, что смущенный московский посланник ослушаться не посмел. Как провинившийся перед хозяином пес, поджав хвост и понурив морду, робко и послушно идет на повелительный зов, так Василий Борисыч пошел в домик Марьи Гавриловны на зов Патапа Максимыча.

Саратовец не пошел. Он направил путь свой в обитель Бояркиных к будущему хозяину.

* * *

Четверо за чаем сидело, когда в уютные горенки Марьи Гавриловны вступил совсем упавший духом Василий Борисыч. Кроме Патапа Максимыча, были тут Марко Данилыч, Михайло Васильич да кум Иван Григорьич. Вчерашнего похмелья на них и следов не осталось. Чинно, степенно сидели они, дельные речи вели, о торговых делах толковали. Про волжские низовья, про астраханские рыбные промыслы шла у них речь. Марко Данилыч был знатоком этого дела. Был он один из главных поволжских рыбных торговцев.

- Садись-ка, Василий Борисыч, да слушай,- сказал Патап Максимыч, когда тот, помолясь богу и отдав каждому из сидевших по особому поклону, молча подсел к самовару.

- Поэтому выходит, что вся, значит, тамошняя рыбная часть нашими местами держится? - сказал Иван Григорьич Марку Данилычу.

- От большого возьми до малого, все здешнее. Все здешним народом работается,- говорил Смолокуров.- Лодки ли взять, все до единой в Черноречье (Черноречье по левому берегу низовья Оки в Балахонском уезде. ) рублены: и морские, и кусовые, и ловецкие, и живодные, и реюшки с бударками, и косные (Кусовая морская - длиной от 10 до 13 сажен, поднимает до 25 тысяч пудов, ловецкая от 3 до 4 сажен, живодная - прорезь с садком для пойманной рыбы. В ней возят живую воблу, употребляемую при ловле белуг на "кус", то сеть на приманку. Реюшка - малая кусовая лодка для морского промысла, длиной 7 сажен, без закроя (палубы), с косыми парусами. При ней ходит бударка - узкая, с длинным носом и косым парусом. Эмбенка - при кусовой морской, длиной две-три сажени, без закроя. Косная - легкая лодка, для разъездов промысловых приказчиков и т. п., длиною от полутора до двух сажен, шестивесельная или восьмивесельная, с двумя косыми парусами. ).

Что за зиму их ни нарубят, все по весне на Низ плавят!.. Проволочная уда из Безводного, кованцы на кусовые самоловы тоже в здешних местах по Волге куют; дель на ставные сети и на плавные из Ягодного; бечева - горбатовская, лоцмана из Татинца да из Кадниц (Село Нижегородского уезда на Волге. Кованец большой рыболовный крюк для ловли больших рыб. Кусовой самолов - кованцы, подвешенные на хребтине (веревка с поводцами, к коим прикреплены кованцы), для ловли большой красной рыбы. Дель - конопляная ручная пряжа, из нее вяжут ловецкие (рыболовные) сети для промыслов в Ягодном, Княгининского уезда, и по окрестным селениям. Ставные сети - на красную рыбу стоят как тенета на одном месте во все время лова. Плавная сеть - подвижная, плывущая по течению реки. В Горбатове делают бечеву для ловецких снастей. Татинец, и Кадницы - приволжские села Макарьевского уезда Нижегородской губернии. ), ловцы тоже все почти из наших местов, да и промышленников взять, так здешних-то - больше половины. Исстари так повелось. Еще в те поры, как ловили рыбу "безданно, безъявочно" , на рыбных промыслах ватаги (Место для неводного залова рыбы.) бывали все нижегородские...

И когда московские пошлины на рыбу старыми царями были положены, сбирали их у Старого Макарья, для того что все промышленники вокруг того места проживали (Старый Макарий - город Макарьев на Волге, где до 1817 года бывала нынешняя Нижегородская ярмарка.). Самим низовцам без нашего брата ввек бы с рыбой не управиться... Говорят же, что в стары годы, когда нашего брата на Низу еще не было, астраханцы заместо белой рыбицы кобылятину в Новгород слали... Значит, рыбы от кобылы отличить не могли. И до сих пор астраханцев тем дразнят. И не любят же они того присловья! Захохотал Патап Максимыч. Употчевали, значит, постников калмыцкой маханиной (Маханина - конина. ),говорил он.

- Теперича на рыбных ватагах саратовцы в силу пошли, отбивают у нас рыбную часть,- продолжал Смолокуров.- Потому-то всякому здешнему тысячнику и советовал бы я этим делом заняться, поднять бы да поддержать дедовские промысла, не отдавать их саратовцам... Да и выгодно. Что вы, Патап Максимыч, на это скажете?

- Нельзя мне по разным делам разбиваться, Марко Данилыч,- ответил Чапурин.- И без того у меня их немало, дай бог и с теми управиться! Нет, уж зачем же мне лишню обузу брать на себя.

- Хоть для пробы маленько дельце завели бы, небольшую бы ватажку на откуп взяли,- продолжал Смолокуров.-- После за совет мне спасибо сказали бы. Лиха беда начать, а там все как по маслу пойдет. Право, подумайте - барыши хорошие, дело вести можно.

- Хозяйский глаз для того нужен, Марко Данилыч,- молвил Чапурин.- Самому в такую даль ехать мне не приходится, а верного человека не предвидится. Знающего ведь надо.

- Конечно, знающего,- ответил Смолокуров.- Без знающих людей рыбного дела нельзя вести. Главное, верных людей надо; их "разъездными" в косных по снятым водам рассылают наблюдать за ловцами... У нас, я вам скажу, дело вот как ведется. Снявши воды, ловцам их сдаем. Искать ловцов не надо, сами нагрянут, знай, выбирай, кому отдать. Народ бедный, кормиться тоже надо, а к другим промыслам непривычен. И как много их сойдется, сдача пойдет наперебой. Один перед другим проценты набавляет.

- Как проценты набавляет? - спросил Чапурин.

- А вот как,- стал объяснять Смолокуров.- Пишется "ловецкий контракт", без того нельзя: ряда не досада, а уговорец - нашему брату кормилец. Выговаривают, чтоб ловцы всю рыбу, что ни наловят, сдавали съемщику со скидкой десяти аль двенадцати копеек с рубля. А как пойдет у них наперебой, по двадцати да по двадцати по пяти копеек они и скидывают. Нашему брату барыш в руку и лезет...

- Понимаю теперь! - молвил Патап Максимыч.

- А кроме того, икра да вязига хозяину даром,- продолжал Марко Данилыч.Тут-то вот ловкие разъездные и нужны, потому что ловцы - народ вор. Из плута кроены, мошенником подбиты, с ними не зевай, во всяко время ухо востро держи.

- А что? - спросил кум Иван Григорьич.

- Да вот, к примеру сказать, как они, окаянные, раз меня самого провели,продолжал Марко Данилыч.- Еду я в косной, навстречу другая, гляжу - наши. Разъездной, как водится, тотчас в лодку, щупом везде пробует - нет ничего. А тут баба с ребеночком, кричит сердечный, так и заливается, есть хочет, а у матери-то молока, видно, мало. Пододвигает она к себе кринку, разъездной было за нее, а баба таково жалобно говорит: "Молочко маленькому в кринке-то". Разъездной не внемлет, хочет кринку раскрыть. Жалко мне стало ребеночка, не велел трогать. Что ж... сударь мой? После узнаю - в кринке-то икра была.

Захохотал во все горло Патап Максимыч, засмеялись и его собеседники.

- Ловка же бабенка,- молвил удельный голова.- Говорится же пословица: "Хитра, мудра баба казанская, похитрей ее астраханская"...

- Да это что? - смеялся Смолокуров.- Другая баба еще вороватей перехитрила меня. Вхожу раз на косную - тоже баба с ловцами была. Сидит, грудью младенца кормит, укачивает его. Разъездной к ней; одеялишко-то на ребенке раскрыть хочет. "Бога ты не боишься,-- так тихо да покорно, чуть не со слезами говорит ему бабенка,- младенчик-от у меня хворенькой, только что закачала его потревожишь бедненького". Велел я бабу в покое оставить... А после слышу, каки-то ловцы диковинную стерлядь продали, фунтов в двадцать весом, от пера до глаза больше полутора аршин. Редкостная рыбина, в кои-то веки такая попадет... Что же ты думаешь? Самую ту рыбину та бабенка у груди-то и держала... Вот тут и поди с ними!

- Ловкий народец! - молвил Патап Максимыч.- На какие, однако, хитрости ловцы-то у вас подымаются.

- Всех ихних мошенничеств ни пересказать, ни переписать,- сказал Смолокуров.

- А думается мне,- сказал Патап Максимыч,- что меньше от них плутовства-то было бы, когда бы ряду повыгодней для них писали. Сами посудите, много ль ловцу при таких порядках останется? Лодка-то ведь в лето сот на семь целковых рыбы наловит?.. Так ли?

- Так точно,- ответил Смолокуров.

- А велика ль на лодке артель?

- По-нашему, то есть "ватага" ,- молвил Марко Данилыч.- Какова лодка... По пяти, по шести работников, и больше.

- Ну, положим теперь, что заработают они семьсот рублев на серебро,продолжал Патап Максимыч.- Скинь двадцать пять процентов, пятьсот двадцать пять рублей останется, по восьмидесяти по семи с полтиной на брата... Не великие деньги, Марко Данилыч. И подати заплати, и семью прокорми, и оденься, и обуйся, да ведь и снасти-то, поди, ихние...

- Ихние,- подтвердил Смолокуров.

- Так вы и разочтите, много ль ему, сердечному, останется,-- сказал Патап Максимыч.- Дивить ли после того, что у вас бабы стерлядей грудью кормят да в кринках икру заместо молока возят. Плуты они, мошенники!.. Так ли, Марко Данилыч? Не навык к плутовству, нужда доводит. Как ловцу по чести жить? И честь ведь не в честь, коли нечего есть! Нет, Марко Данилыч, не пущусь я в ваши промыслы. Бог с ними!

- Напрасно,- проговорил Смолокуров.- Барыши хорошие, лучше, чем от горянщины.

- Зато мои токари да красильщики богу на меня не пожалуются,- молвил, нахмурясь, Чапурин.- Больших барышей мне не надо. Будет с меня и маленьких. На рубль полтора наживать не хочу... Грех!

- Да кто ж на рубль полтора наживает? - вспыхнул Смолокуров.- А что, если вы за ловцов заступаетесь, так посмотрел бы я на вас, когда б у самих у вас рыбные промыслы были!.. Опять же и то сказать, не нами началось, не нами и кончится.

- Ну и будь по-вашему, а рыбой промышлять мы не согласны,- сказал Патап Максимыч.- И своими делами довольны.

Замолчал Смолокуров. Маленько обиделся он словами Патапа Максимыча.

- Ну что, Василий Борисыч. Как же наше-то дело пойдет? - обратился Патап Максимыч к посланнику, чтобы только покончить про рыбны промысла.

- Что наши дела? - мрачно отозвался Василий Борисыч.-- Мои-то дела, что сажа бела.

- Это ты про скитские да про архиерейские?..- молвил Патап Максимыч.- Что мне до них... Про наши с тобою говорю. Молчал Василий Борисыч.

- Поезжай-ка в Москву-то поскорее, управляйся там да поспешай обратно. Прямо в Осиповку приезжай,- сказал Патап Максимыч, кладя руку на плечо Василья Борисыча.

"А что, и в самом деле? - сверкнуло в уме московского посланника.- Сам посылает. Не скажет после, что бежал, его испугавшись. Уехать до беды, в самом деле!"

- Я бы, пожалуй, не прочь хоть сейчас отселе,- сказал он Чапурину.- Чего еще ждать?.. Матушка Манефа не хотела вечор меня поддержать. Ну и бог с ней!.. А после этого здесь делать мне нечего.

- Рад слушать умные речи,- молвил Патап Максимыч, дружески хлопнув по плечу Василья Борисыча, и веселая улыбка озарила лицо его.- Когда ж в путь-дорогу?

- По мне хоть сейчас,- махнув рукой, сказал Василий Борисыч.

И вспади тут на память ему и Груня оленевская, со сковородником в руках за блинами в Маргаритиной келарне, и нежная Домнушка, которую сам оттолкнул от себя, и Устинья Московка, и Параша, и надо всеми ними в недоступной высоте восставал в его воспоминаниях светлый, чистый образ Дуни Смолокуровой с ее нежной, чарующей улыбкой, с ее глубокими, думчивыми очами!.. И жаль стало Василью Борисычу лесов керженских, чернораменских, где жилось ему так привольно и весело.

- Я отсюда сегодня же,- молвил Патап Максимыч,- вечерком по холодку поеду. Значит, здесь простимся. Так ты уж, пожалуйста, Василий Борисыч, не медли ни отъездом, ни возвратом. Что бы тебе завтра же отсюда бы выехать?..

- Постараюсь, Патап Максимыч, всячески постараюсь,- торопливо ответил московский посланник, а у самого на уме: "И от него схоронюсь и свадьбы избуду... Пособи, господи, от всех передряг подобру-поздорову отделаться!"

- Главное дело, назад скорее. Великое дело есть до тебя... Удивлю, обрадую... Хотел теперь же сказать, да лучше обожду, как воротишься,- прищурив глаза и весело улыбаясь, говорил Патап Максимыч.

А сам на уме: "И тому не хотел я сказать, как на Ветлугу его посылал, и вон какое дело вышло... Не было б и теперь чего?.. Не сказать ли уж лучше до отъезда?.. Да нет, нет!.. Тот был сорви-голова, а этот смиренник, тихоня, водой его не замутишь... Лучше после... Опять же как-то и не приходится самому дочь сватать... Обиняком бы как-нибудь. Подошлю-ка я к нему Никитишну!.. Да успеем еще!.. Это дело не волк - в лес не уйдет!"

- Денег на дорогу-то не надо ли? - спросил он у Василья Борисыча, вызвав его потихоньку в другую горницу домика.

- Своих достаточно,- ответил Василий Борисыч, смутясь от его предложенья.

- То-то, ты не ломайся. Нужны, так говори,- сказал Патап Максимыч.Чиниться со мной теперь нечего.

Пуще прежнего смутился Василий Борисыч. Не знает, что говорить, не знает, как и отделаться от Чапурина. Совесть заговорила. "Вон ведь добрый какой! думает он.- Зачем же я так оскорбил его, зачем так смертно обидел?.. Подтолкнул лукавый!.. Ох, искушение!"

Распрощался с ним Патап Максимыч. Ровно сына родного трижды перекрестил, крепко обнял и крепко расцеловал. Слезы даже у старика сверкнули.

- Храни тебя господь!.. Бог на дорогу, Никола в путь! - сказал Чапурин оторопевшему Василью Борисычу.- Ворочайся, голубчик, скорее... Не томи!.. Пожалуйста, поскорее!..

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

После того как Манефа спровадила Устинью Московку из Фленушкиных горниц, веселье не вдруг воротилось в девичью беседу. Всем было как-то не по себе, особенно Дуне. Непривычна была она к тому, что видела и слышала. Когда девочкой росла она в Манефиной обители, ничего подобного она не видела и немало дивилась теперь, отчего это завелись в обители такие девицы.

По скорости пришла на беседу Аграфена Петровна с развеселой, говорливой Дарьей Никитишной.

- Ну что, красны девицы? Чем время коротаете? - весело спрашивала Никитишна.- Чем забавляетесь, про какие дела речь-беседу ведете?

- Да так,- ответила Фленушка.- Особым ничем не занимаемся... переливаем себе из пустого в порожнее.

- А вы бы песенку спели,- сказала Никитишна.- Мирскую нельзя, так псальму бы. Ты, Марьюшка, что так сидишь... Чего не поешь?.. Мастерица ты псальмы-то петь... Опять же и ты, Варюша, знаю, голубка, что у матушки Юдифы пение тобой держится... Пойте-ка, девицы!.. Не то сказочку какую рассказали бы... Это, чать, за грех в обителях не ставят? Аль и сказочку-то грешно сказать?

- Не водится,- молвила Фленушка.

- Ну, не водится так не водится,- продолжала Никитишна.- Да постой, Фленушка, постой!.. Ты у меня не таранти! Что сбиваешь старуху? Разве здесь одни обительские девицы? Есть и мирские. Сем-ка спрошусь я у матушки, не дозволит ли сказку вам рассказать. И вышла и, воротясь вскоре, молвила:

- Позволила... Слушайте!

Тесным кругом окружили Никитишну девушки. Одна Аграфена Петровна одаль осталась. Села у открытого окна к пяльцам Фленушки и принялась вышивать бисером. Зачала Никитишна:

- В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь, а у царя сын Иван-царевич, из себя красавец, умный и славный, про него песни пели, сказки сказывали, красным девицам он во снях снился. Вздумалось Ивану-царевичу по белу свету поездить, людей посмотреть, себя показать, и пошел к батюшке царю просить родительского благословенья, государского соизволенья - ехать по белу свету странствовать, людей смотреть, себя казать. И дал ему царь свое благословенье и позволенье, и поехал Иван-царевич в путь-дорогу. Ездил он, ездил по разным царствам, по разным государствам - скоро сказка сказывается, не скоро дело делается - и приехал в чужедальнее государство. В том государстве за темными лесами, за зелеными лугами, за быстрыми реками, за крутыми берегами, в чистом поле, на широком раздолье, белокаменны палаты стоят, а во тех во палатах, в высоком терему, у косящата окна, три девицы, три сестрицы, три красавицы сидят, промеж себя разговаривают. Иван-царевич коня осадил, стал прислушиваться. Старшая сестра говорит: "Когда б на мне Иван-царевич женился, напряла б я пряжи тонкие, наткала полотна белого, сшила бы царевичу рубашку, какой на свете досель не бывало". Середняя сестра говорит: "Когда б на мне Иван-царевич женился, выткала б я ему кафтан становой чиста серебра, красна золота, и сиял бы тот кафтан как жар-птица". А меньшая сестра говорит: "Я ни ткать, ни прясть не горазда, а когда б на мне Иван-царевич женился, народила б я ему сынов-соколов: во лбу солнце, на затыле месяц, по бокам часты звезды, по локоть руки в красном золоте, по колена ноги в чистом серебре.."

- Знаем, знаем, что дальше будет,- в один голос закричали девицы.

- Чур, сказку не перебивать, а кто перебьет, тому змея в горло заползет,с притворной досадой молвила Никитишна и так продолжала: - Иван-царевич с девицами не опознался, им не показался, поехал домой. Приходит к царю-батюшке, молит, просит родительского благословенья, государского позволенья - закон свершить, честен брак принять, на меньшой девице-сестрице жениться. И дал ему царь-батюшка родительское свое благословенье, государское позволенье - закон свершить, честен брак принять, с меньшой девицей-сестрицей побрачиться.. .

- Да знаем же мы эту сказку, все знаем,- в один голос опять закричали девицы.

И опять нахмурилась Никитишна, опять сказала с притворной досадой:

- Сказка от начала зачинается, до конца читается, в середке не перебивается. Слушайте, красны девицы, что дальше было!

- Да знаем мы, всю до конца ее знаем,- веселыми криками перебивали девицы Никитишну.- Ну, Иван-царевич женился, жена народила ему сыновей, сестры позавидовали,. щенятами их подменили, царевну в бочку посадили, бочку засмолили, по морю пустили...

- А коль знаете, так сами сказывайте, а я буду слушать,- молвила Никитишна.

- Да мы не умеем,- говорили ей.

Не умеете про царевен, про королевен, так про себя поведите речь,улыбаясь, сказала Никитишна.

- Как же так про себя? - спросила Фленушка.

- А вот как,- молвила Никитишна.- Вы девицы, хоть не родные сестрицы, зато все красавицы. И вас не три, а целых семь вкруг меня сидит - Груню в счет не кладу, отстала от стаи девичьей, стала мужней женой, своя у ней заботушка... Вот и сидите вы теперь, девицы, в высоком терему, у косящата окна, а под тем окном Иван-царевич на коне сидит... Так, что ли? Засмеялись девицы.

- Поглядеть в самом деле, не сидит ли у кельи Иван-царевич на сивке, на бурке, на вещей каурке...- сказала чернобровая Варя улангерская. Проходя мимо открытого окна, Фленушка заглянула в него... Как в темную ночь сверкнет на один миг молния, а потом все, и небо, и земля, погрузится в непроглядный мрак, так неуловимым пламенем вспыхнули глаза у Фленушки, когда она посмотрела в окно... Миг один - и, подсевши к столу, стала она холодна и степенна, и никто из девиц не заметил мимолетного ее оживленья. Дума, крепкая, мрачная дума легла на высоком челе, мерно и трепетно грудь поднималась. Молчала Фленушка.

- Сто лет во все окна глаза прогляди, никакого царевича здесь не увидишь,брюзгливо промолвила Марьюшка в ответ на слова Вари улангерской.

- Ну его к богу, Ивана-царевича,- добродушно улыбаясь, сказала девицам Дарья Никитишна.- Пусть его ездит под светлым месяцем, под белыми облаками, под частыми звездами. Сказывай, девицы, по ряду одна за другой, как бы каждая из вас с мужем жила, как бы стала ему угождать, как бы жизнь свою с ним повела?

- Что это вы, Дарья Никитишна! - усмехнувшись, молвила Варя, головщица улангерская.- Аль забыли, что мы Христовы невесты? В кельях живем, какие женихи к нам посватаются?

- К примеру, милая, молвится! - возразила Никитишна.- А и то сказать: здесь не одни девицы обительские; есть и такие, что, поди, зачастую про женихов с подушкой беседуют... Дунюшка, Параша, правду аль нет говорю? усмехнувшись, прибавила она.- Нуте-ка, девицы, зачинайте... Да смотри у меня, говорите правду, без хитростей. Котора что думает, без утайки, как на ладонке передо всеми думы свои выкладывай... А я, старуха, вас послушаю да после того каждой правду-матку скажу, котора из вас будет лучше всех. Начинай, Варюша,обратилась она к бойкой, веселой, голосистой чернобровке улангерской, малым чем уступавшей по красоте Дуне Смолокуровой, по демественному пению Марьюшке головщице.

Долго чинилась Варя, не сразу ответа добилась от нее Никитишна. Стыдно было ей первой говорить... Облокотясь на стол, склоня хорошенькую головку на руку и закрывая пол-лица пышным миткалевым рукавом, долго и много она отнекивалась. Наконец, общие просьбы девиц и неотступные убежденья Никитишны развязали Варе язык.

- Когда б судьба моя не такая была, когда б не в кельях, а в миру я жила, волею замуж я не пошла бы,- так, подняв голову, начала говорить чернобровая смуглянка, и яркий багрянец разлился по лицу ее.- Дивлюсь я девицам, что охотой замуж выходят! Что за неволя менять девичью волю на замужнюю долю? А если б по родительскому приказу была я замуж выдана, мужа бы я почитала, во всем бы воле его покорялась, всем бы ему угождала. Жирные щи он бы хлебал, кашу ел бы крутую, рассыпчатую, блины, пряженцы каждое утро пекла бы ему, все бы на нем я зашила, все бы ему зачинила, в доме добрый порядок во всем повела.

- Ладно, Варюшка, хорошо ты сказала, красавица,- молвила Дарья Никитишна.Хорошо... Добрая из тебя вышла б хозяйка, если б судьба велела тебе замужем быть. Твоя очередь, Дуня,- обратилась она к развеселой, болтливой Дуняше улангерской.

- Сама бы волей своей замуж я не пошла, как и Варя,- так зачала Дуняша, и глаза у ней загорелись, брызнув огнем искрометным.- А если б супротив воли выдали замуж меня, мужа бы я под свой салтык подвела. Ни ткать я, ни прясть не горазда, стряпать, варить не умею, горазда была бы я песенки петь. Была б у меня на муже рубашка изорванная, одежа была б у него незаплатанная, ел бы не пышно, ложился бы спать натощак. Зато веселехонько жизнь бы наша пошла: с ранней зари муж за гудок, я бы за песенки. То-то пошло бы житье развеселое!

Все засмеялись, даже стыдливая Дуня Смолокурова. Сама Аграфена Петровна улыбнулась на затейные речи Дуняшины.

- Король-девка! - вскликнула Дарья Никитишна.- Только знаешь ли, что скажу я тебе на это, Дунюшка? Живучи с такою женой, муж-от не вытерпел бы, не гудок, а плеть в руки взял бы - запела б песню другим голосом, как раз-другой обошел бы он тебя дубовым корешком.

- Встарь таки дела бывали, что жен мужья бивали, а теперь сплошь да рядом живет, что жена мужа бьет, особенно как пьяненький под руку попадет,подхватила Дуняша. Так и покатились все со смеху.

- Ах ты, шальная!.. Ах ты, озорная!..- сама смеясь, говорила Дарья Никитишна.- Ухарь-девка, неча сказать! Хорошо, Дуняша, что в Христовы невесты угодила: замуж пошла бы, и на печи была бы бита, и о печь бита, разве только печью не была бы бита... От такой жены мужу одно: либо шею в петлю, либо в омут головой.

- А туда ему и дорога! - махнув рукой, шаловливо засмеялась Дуняша. И пуще прежнего все захохотали. А Дуняша им:

- Так уж и быть, пусть бы его уж побился, только бы сам утопился.

- Безумная!.. Что говоришь-то?.. Экое слово ты молвила! - вскликнула Дарья Никитишна.

- А как же, по-твоему? - сказала Дуняша и бойким, задорным взором обвела всю беседу.- Нешто лучше, как муж жену бьет, а сам топиться нейдет?.. Громкий хохот покрыл затейную речь.

- Ну, понесла!.. Пошла городить!.. Будет с тебя, довольно!.. Других надо слушать, не ты одна в нашей беседе,- молвила Дарья Никитишна.- За тобой черед,- обратилась она к сидевшей рядом с Дуняшей маленькой, беленькой Домнушке.

Заревом вспыхнуло миловидное личико нежной Домнушки, зарделось оно, ровно маков цвет. Заискрились умные очи, и ровно застыли, смежились дотоле весело смеявшиеся уста. Молчала она.

- Говори же. Что беседу задерживать? - молвила ей Дарья Никитишна.- Все говорят, все должны говорить, не тебе же одной в молчанки играть.

Собралась с духом Домнушка. Стыдясь и потупя глаза, стала она говорить:

- Не была б я самовольная, жила бы покорливо, почитала бы мужа, как крест на главе, и все по хозяйству справляла б, как следует... А попался б на горе-несчастье непутный какой и заел бы век мой, зла ему не помыслила б, слова супротивного ему не молвила бы... А не стало бы силы терпеть, сама б на себя руки я наложила.

Смолкла, и все замолчали. Ни слова не молвила Дарья Никитишна, не сказала, каково показалось ей задушевное слово маленькой Домнушки.

- Марьюшка, тебе говорить,- обратилась она к головщице.

Ровно осенняя ночь, нахмурила Марьюшка брови и мрачно на беседу взглянула. С недовольным видом брюзгливую речь повела.

- Не нам бы, бессчастным, не нам, бесталанным, про брачное дело, про мирское житье разговоры водить. Мы, скитские белицы, все едино что отпетые, только в землю не закопанные мертвецы... Нет у меня ни роду, ни племени, не видала я родной матушки, про отца и не слыхивала... Бессчастная, безродная, подневольная!.. А была б я дочь отецкая, да жила б я в миру, у хороших родителей, не выдали б они меня замуж, разве сама бы охотой пошла. А вздумали б выдавать меня за постылого, нелюбимого - камень на шею да в воду бы кинулась. Кто полюбился, за того охотой пошла бы, а не стали б отдавать, убежала бы с ним, самокруткой свенчалась, поймали бы - петлю на шею. А любимого мужа всячески б стала беречь я и холить. И была бы ему я верна, не осрамила б его головы, не нанесла покора ни на род, ни на племя его... Да что пустое говорить!.. Дело нестаточное! Все промолчали. Сказала Никитишна Фленушке:

- Твой черед. Начала Фленушка:

- Мне про мужа гадать не приходится - сызмальства живу я в обители. С раннего детства спозналась я с жизнью келейною. Не знаю, что и сказать тебе, Дарья Никитишна.

- Что на разуме лежит, то по правде, без утайки и сказывай,- молвила Никитишна.

- То-то и есть, что с разумом собраться не могу... Вздору, пожалуй, наплету,- сказала ей Фленушка.

- Не у попа на исправе, не на дух пришла исповедоваться,- заметила Дарья Никитишна.- Не для ради дела, ради забавы беседу ведем. И вздору наплетешь, денег с тебя за то не возьмем. А ты сказывай, не отлынивай, остальных не задерживай, черед за тобой.

- Не таковская я, чтоб отлынивать,- с живостью, высоко подняв голову и гордо оглядев круг девичий, молвила Фленушка.- Ничего не потаю, все по правде выскажу, все по истине. Слушайте!

И, закинув голову, еще раз окинула вызывающим взором беседу и так начала:

- Захотела б я замуж идти - вышла б и отсюда, могла бы бежать из обители. Дело не хитрое, к тому же бывалое. Мало разве белиц из скитов замуж бегает?.. Что ж?.. Таиться не стану - не раз бродило в голове, как бы с добрым молодцем самокрутку сыграть... Да не хочу... Матушку не хочу оскорбить - вот что. А впрочем, и дело-то пустое, хлопот не стоит...

- Ай-ай, Фленушка! - головой покачала Никитишна.- Уж ты наскажешь, послушай только тебя.

Скитские девицы с усмешкой друг с дружкой переглянулись. Наземь опустила светлые взоры Авдотья Марковна, и стыдливый румянец облил нежное ее личико. Подняв голову от пялец, строгим, пытливым взглядом поглядела на Фленушку Аграфена Петровна, но не сказала ни слова.

- Муж жене должен быть голова, господин, а мне такого ни в жизнь не стерпеть,- не глядя ни на кого, продолжала речь свою Фленушка.- Захотел бы кто взять меня - иди, голубчик, под мой салтык, свою волю под лавку брось, пляши, дурень, под мою дудочку. Власти над собой не потерплю - сама власти хочу... Воли, отваги душа моя просит, да негде ей разгуляться!.. Ровно в каменной темнице, в тесной келье сиди!..

- Полно, Фленушка!.. Опомнись, что говоришь! - молвила Дарья Никитишна. Но не слушала слов ее Фленушка и так продолжала:

- И кому б такая блажь вспала в голову, чтоб меня взять за себя?.. Не бывать мне кроткой, послушной женой - была б я сварливая, злая, неугодливая!.. На малый час не было б от меня мужу спокою!.. Служи мне как извечный кабальный, на шаг из воли моей выйти не смей, все по-моему делай! А вздумал бы наперекор, на все бы пошла. Жизни не пожалела б, а уж не дала бы единого часа над собой верховодить!..

- Ну что ты в самом деле плетешь на себя? Зачем небылицы на себя наваливаешь? - пыталась уговаривать ее Никитишна.

Не сдержать табуна диких коней, когда мчится он по широкой степи, не сдержать в чистом поле буйного ветра, не сдержать и ярого потока речей, что ливнем полились с дрожащих, распаленных уст Фленушки. Брызжут очи пламенем, заревом пышет лицо, часто и высоко поднимается пышная грудь под тонкой белоснежной сорочкой.

- Слушай, беседа, что я говорю! - громко вскликнула Фленушка в ответ на уговоры Никитишны и так продолжала:- Сердце у меня, девицы, неуклончивое, никому покориться оно не захочет - такая уж я на свет уродилась. Мужа лады со мной не возьмут. Так уж лучше мне в девках свой век вековать, лучше в келье до гроба прожить, чем чужую жизнь заедать и самой на мученье идти... А может, кто из вас подумает: "Это-де она только хвастает, попусту только похваляется", так слушайте, что стану вам говорить: захотела б я замуж, сегодня ж могла бы уходом уйти. Не слово сказать, глазом мигнуть - жених хоть сейчас предо мной, как лист пред травой. Молод, разумен, богат и удал, а с лица - мало таких красавцев земля родила. И любит меня беззаветно - слово скажу, в огонь и в воду пойдет...

- Безумная!.. Окстись... Какие ты слова говоришь?..- с негодованьем вскликнула Никитишна.

- Ты на речь навела, а я речь завела, теперь тебе слушать, а речь твоя впереди,- отрезала Фленушка.- В свахи, что ли, пошла, Дарья Никитишна?.. Так посватай меня!.. Ну-ка, попробуй, сыщи такого, чтобы смог меня покорить, сделал бы из меня жену боязливую, покорную да послушную... Ну-ка, попробуй!.. Не трудись напрасно, Никитишна! Весь свет обойди, такого не сыщешь! Нет по мне человека, таков на белом свету и не раживался!.. Наврала на себя я, девицы, что могла б хоть сегодня же свадьбу уходом сыграть. Есть такой, да нет его здесь. Хоть не за морем, за океаном, не за синими реками, не за высокими горами, а где-то далеко, сама не знаю я, где...

А была б у нас сказка теперь, а не дело - продолжала Фленушка взволнованным голосом и отчеканивая каждое слово,- был бы мой молодец в самом деле Иваном-царевичем, что на сивке, на бурке, на вещей каурке, в шапке-невидимке подъехал к нам под окно, я бы сказала ему, всю бы правду свою ему выпела: "Ты не жди, Иван-царевич, от меня доброй доли, поезжай, Иван-царевич, по белому свету, поищи себе, царевич, жены по мысли, а я для тебя не сгодилась, не такая я уродилась. Ищи себе другую, ищи девицу смирную, тихую, покорливую, проживешь с нею век припеваючи... А когда б Иван-царевич сюда пришел, показала б я ему на тебя, Авдотья Марковна. Ты - водой не замути. Тому ли, другому ли будешь ты женой богоданною, сама будешь счастлива и муж твой счастлив будет. Таково мое слово, девицы, и слово мое крепко!"

И когда кончила Фленушка, все молчали. Ни слова не сказала и Дарья Никитишна. Мало повременя, молвила она Прасковье Патаповне:

- Тебе, Параша, теперь говорить. Долго не отвечала Параша, как бы сбираясь с мыслями, наконец, промолвила:

- А я бы день-деньской отдыхала.

- Что-оо? - спросила Никитишна, глядя с удивленьем на Прасковью Патаповну.

- Отдыхала бы, говорю,- ответила Параша.- Спала бы, дремала, не то бы и так полежала. И сладко зевнула, закрывшись платочком.

- А в доме хоть трава не расти?- слегка покачав головой, спросила Никитишна.

- Зачем же? - сказала Параша.- По дому дела работницы справляли бы... Неужто самой?..

- А с мужем-то как бы жила? -оставив работу и устремив пытливый взор на Парашу, спросила Аграфена Петровна.

Покраснела Параша и, закрывая лицо батистовым рукавом рубашки, сказала ей:

- Стыдно сказать, сестрица... Все засмеялись, кроме Аграфены Петровны и Дуни Смолокуровой. Одна с укором поглядела на Парашу и, молча покачав головой, опять принялась за вышиванье, другая, опустив голову и потупив глаза, молча, спокойно сидела.

- Чему смеяться-то? - быстро подняв голову и обводя беседу удивленными глазами, громко сказала Параша.- Известно, что бы делала, чай бы с мужем пила, обедала бы с ним, гуляла. Он бы из городу гостинцы привозил, платками да платьями дарил меня. Еще-то чего?..

Не сказав ни слова Параше, обратилась Никитишна к Дуне Смолокуровой:

- За тобой черед, Дунюшка. Изволь раскрыть мысли, как другие девицы их раскрывали.

Подняла белокурую головку Дуня, ясным взором, тихо и спокойно обвела круг девушек и стала говорить нежным, певучим своим голоском. Чистосердечная искренность в каждом слове звучала, и вся Дуня добром и правдой сияла.

- Замуж пойду за того, кого полюблю... Батюшка-родитель воли с меня не снимает. Неволей меня не отдаст. Кого по мысли найду, за того и пойду, и буду любить его довеку, до последнего вздоха,- одна сыра земля остудит любовь мою... И он будет любить меня, за иного я не пойду. А разлюбит, покинет, на другую сменяет - суди его бог, а жена мужу не судья. И хотя б разлюбил он меня, никому бы я не пожалобилась, все бы горе в себе затаила, никто бы про то не узнал... А что буду делать я замужем, как стану с мужем жить - того я не знаю. Знаю одно: где муж да жена в любви да совете, по добру да по правде живут, в той семье сам господь живет. Он и научит меня, как поступать...