В мире фантастики и приключений. Выпуск 3. 1964 г.

Пролог

Этому астероиду была предназначена особая судьба. Его выбрали за форму, за размеры, а может, и за имя. Астероид Надежда! Светило по имени Надежда! Освещенные Солнцем Надежды!..

Наш отряд высадился сразу же после рассвета — местного, астероидного. Сутки продолжались тут четыре часа, солнце выскакивало из-под горизонта, словно подброшенное пружиной, словно мяч из-за сетки. Тьма исчезала мгновенно, черные тени, съежившись, сбегали. в пропасти, глазу открывался блестящий черно-лаковый мир, тонко прорисованный сетью трещин-морщинок.

Вблизи астероиды подавляюще грандиозны. На больших планетах тяжесть нивелирует горы, вдавливает их в кору. Планеты — это шары, отполированные тяжестью. И только на астероидах — космических огрызках — встречаешь уступ в десять километров высотой, тридцатикилометровую пропасть, стокилометровый пик. Рассудком знаешь, что это просто трещины, так оно треснуло, так откололось. Рассудком понимаешь… но стоишь, подавленный буйной фантазией камня, размахом природы.

И вдруг на голом камне, на отвесной стене — буквы. Попорченные временем, разъеденные метеоритами, но подчеркнутые черной тенью, выделяющей каждую вмятину:

— Что за надпись? — спросил меня командир отряда. — Имеет историческую ценность? Нужно ее сохранить?

Я попытался вспомнить. В поясе астероидов — две тысячи летающих островов, сто тысяч летающих гор, несчетное множество скал. Исследования идут уже пять веков. Какая это экспедиция? Надпись буквенная, алфавит славянский, дата из самых ранних…

— Кажется, здесь нашли сокровищницу, — сказал я. — Но та сокровищница давно в музее.

— Подберите материалы, — попросил командир.

Машина-память была на нашей базе — на Юноне. Я набрал вопрос: «Космолет «Джордано Бруно». Получил ответ: «Третья четверть двадцатого века. Командир Умберто Риччиоли. Экспедиция на спутники Юпитера. Картирование Ио, Ганимеда, Каллисто. Авария на обратном пути в поясе астероидов. Литература научная: отчет, протоколы конференции… (перечислять не буду). Литература художественная: рассказ «Пленники астероида».

Я дал заказ на почту радиокопировки и на следующий день держал в руках и материалы, и протоколы, и журнал с рассказом.

Старинные неозвученные книги. Книги, которые перелистывают. Желтая от времени, ломкая, шуршащая бумага. Наши книги звенят, старинные шуршат, пришептывают. Шуршание — это голос истории. Кажется, будто древний, дряхлый, беззубый старик, шепелявя, рассказывает страшную сказку.

Третья четверть двадцатого века. Трудное героическое время. Человечество все еще теснится на планете-матери и все еще расколото. Только половина поняла истину, только половина пользуется плодами общего труда. Другая все еще отстаивает приманку неравного богатства, уверяет, что в погоне за денежным призом одинокий бегун обойдет самую дружную команду. Но успехи коммунизма все нагляднее — и на Земле и в космосе. Первый человек в космосе — коммунист. Первые люди — на Марсе, на спутниках Юпитера — из лагеря коммунизма. Лагерь защитников наживы тщится соревноваться, раздает обещания улучшить жизнь, посылает людей и корабли в космос…

И вот один из примеров: «Джордано Бруно». Командир итальянец. В команде немцы, американцы, французы. Впрочем, есть и советские люди: опытный штурман Вадим Нечаев, его жена-врач. Их только двое, корабль считается западным. Экспедиция посещает спутники Юпитера, — в то время это предел достижений человечества. Но советские планетолеты уже побывали там. Экспедиция составляет карты. Однако хребты и равнины уже были открыты и названы советскими астронавтами. Западные ученые продолжают работы, начатые коммунистами. Экспедиция делает полезное дело… но возвращается без сенсационной приманки, которой можно бы похвастаться, показать как достижение Запада. Риччиоли и все участники знают: их послали в космос не только ради науки, но и для рекламы. Рекламу они не обеспечили, значит, следующий раз пошлют других.

И вдруг на пути астероид. Неожиданность. Ведь трасса была подлетной, в обход опасного пояса малых планет. Скорость относительно невелика, запас горючего есть, есть возможность высадиться. Правда, не без риска. Радиосвязь на пределе, с Землей говорят два раза в месяц, Земля ничего не знает о высадке. Но люди еще никогда не бывали на астероидах. Соблазн велик… и Риччиоли отдает приказ: уравнивать скорости и причаливать.

Надежда Петровна Нечаева находилась в это время на кухне.

В экспедиции она выполняла обязанности врача и одновременно повара. Здоровяки межпланетчики — отборный экипаж корабля — болели редко, зато ели с отменным аппетитом. В распоряжении Надежды Петровны были концентраты, соусы, полуфабрикаты, консервы, кубики, но все же обед на двадцать пять ртов оставался трудоемким делом. Поэтому она не стала смотреть, как ракета подруливает к астероиду. Насмотреться на астероид она еще успеет, не один день впереди. А обедом кормить надо сейчас же, потому что нетерпеливые геологи захотят высадиться немедленно и не вернутся, пока не иссякнет воздух в скафандрах.

Надо было сидеть на кухне. Надежда всегда делала то, что надо.

Во всяком деле есть пламенные энтузиасты и просто добросовестные работники. И далеко не всегда первые полезнее. Надежда Петровна пошла в космос без особого пыла, даже, е некоторой опаской. Она любила цветущую красочную Землю, в космосе же было черно и безлюдно. Но ей не хотелось расставаться с мужем на шесть лет. Она обожала Вадима и преклонялась перед ним. Ради мужа она оставила на Земле семилетнего Вадика, оставила в интернате, на земных врачей и земных учителей. Конечно, это было разумнее, чем брать ребенка в космос, подвергать неведомым опасностям.

А все-таки совесть ее мучила все эти годы. И сердце болело, когда по радио она слышала ломкий мальчишеский голос:

«Здравствуй, мама! Я совсем здоров. Учусь только на хорошо и отлично. По небесному глобусу слежу за рейсом. Поцелуй папу, мама. До свидания».

Надежде чудилась торопливость в голосе сына. Вырос, повзрослел, в небесных картах уже разбирается. Свои дела завелись, интересы, товарищи. Наверное, тяготится этой ежемесячной повинностью — летать к радиотелескопу, говорить забытой матери теплые слова.

Бросила, сама виновата. Как-то сложатся отношения теперь! Ох, скорее бы Земля. Больше года еще!

Вот о чем думала Надежда, ловко орудуя кастрюльками и инфрапереключателями. И почти не слушала рассуждений своего помощника, дежурного по кухне, математика лет сорока пяти, седого, но стройного, подтянутого, со вкусом одетого европейца. Назовем его Эрнестом Ренисом, это немного напоминает его настоящую фамилию.

— Лично я почитаю красоту в ее чистом виде, — говорил Ренис, — красоту, как таковую, вне зависимости от содержания. Математике в высшей степени присуща эта красота — упоительная логика, властная неопровержимость мысли. И архитектуру я люблю — самое математическое из искусств. Борьба линий, соотношение площадей, столкновение вертикалей и горизонталей. А литература, извините, не искусство. Это назойливая мораль, загримированная под любовь. Ненавижу писателей за то, что все они меня воспитывают. Я уже вышел из гимназического возраста, меня поздно воспитывать.

А у Надежды Петровны начали подгорать котлеты. Их нужно было срочно спасать.

— Мудрите вы, Эрнест. Сами знаете, что неправы, но вам нравится оригинальничать.

— Многоуважаемая Надежда Петровна, не осуждайте меня. Впрочем, я знаю, что вы осуждаете меня умом, а не душой. Ибо хотя вы и медик, безжалостный препаратор красоты по профессии, но, кроме того, вы еще и женщина — красивая и понимающая красоту. Наши девушки украшают себя крикливо, их прически похожи на восклицательный знак, платья сшиты так, чтобы прохожий обернулся с испугом. Вы же человек, спокойно уверенный в своей красоте, вам не нужны ошеломляющие украшения. Точный овал лица, прямой пробор, прямые ресницы. Вы строги и безукоризненны, как кривая второго порядка.

— Эрнест, вы мешаете мне. Идите в рубку, посмотрите, как мы причаливаем.

Она не хотела продолжать этот разговор. Ее раздражали неуместные комплименты Рениса. В ракете, где люди жили тесной семьей не один год, требовался особый такт, чтобы не вызвать ссор и обид.

— Идите, вам надо быть в рубке, — повторила она.

— Я всегда удивлялся, — продолжал Ренис, не трогаясь с места, — откуда вы знаете, что именно «надо» и что «не надо». Мне вовсе не надо идти в рубку. Я люблю смотреть на астероиды в телескоп. Там они выглядят совершенством: сияющее ничто, математическая точка на математической линии. Вблизи это куча уродливых черных камней.

— Я не понимаю, Эрнест, разыгрываете вы меня, что ли? Постоянно стараетесь казаться хуже, чем вы есть. Вас считают опытным и выносливым, вы сами рветесь во все походы. И Вадим, и Умберто первым выбирают вас в спутники. Значит, вы любите космос, а не телескоп. У телескопа можно сидеть и на Земле. Где же ваша математическая логика?

— Уважаемая Надежда Петровна, вы ошибаетесь, я логичен как однозначная функция. Но я родился в Европе, вырос в мире сомнений и колебаний, в мире, где истинны и доказательны только цифры. Поэтому я математик и спортсмен. Я твердо стою на якоре цифр. Десять в квадрате — сто. Это всеобщая истина. Сто метров за десять секунд — хорошее время. Это тоже всеобщая истина. Если Ренис нашел алгоритм, значит он нашел алгоритм. Если Ренис пересек пустыню Ганимеда, значит он пересек пустыню Ганимеда. Я коплю заслуги, которые измеряются километрами.

— Дядя, скорее, мы причаливаем!

На пороге стоял четырнадцатилетний подросток, счастливый мальчик, предмет зависти всех мальчиков Земного шара, единственный, побывавший на спутниках Юпитера.

Роберт стал счастливчиком из-за болезни позвоночника. На Земле ему пришлось бы годы лежать в гипсе. Врачи рекомендовали длительную невесомость, и Ренису разрешили взять племянника в полет.

Невесомость в самом деле помогла. Через год Роб отлично плавал по ракете, через два — ходил и прыгал по лунам Юпитера. Он побывал на Ио, Европе, Ганимеде, Каллисто, а теперь готовился еще вступить на почву астероида.

— Дядя, скорее, мы причаливаем.

Тут и произошло…

Позже Надежда вспомнила, что ее встревожили непривычные звуки. Хриплый рев двигателей сменился каким-то свистом и кашлем. Послышались взволнованные возгласы… потом грохот… и тьма.

Шевельнувшись, она почувствовала боль в спине, в затылке, в колене. Подавила невольный стон. Но стоны не прекратились. Кто-то другой стонал, не она. Приоткрыла глаза. В зеленоватом аварийном свете кухня показалась незнакомой. Серое без кровинки лицо Рениса приблизилось к ней.

— Врачу, исцелися сам, — выговорил он с вымученной улыбкой. — Помогите мальчику, если можете встать, Надя.

— А Вадим?

Стонал Роберт. Он лежал с запрокинутой головой, нелепо вывернутой ступней. Надежда ощупала ногу. Вывих. Резко дернула. Мальчик вскрикнул и приоткрыл глаза.

— Теперь посмотрите мои ожоги.

Только сейчас Надежда уловила запах горелого мяса. Видимо, Ренис упал на плиту и тоже не сразу пришел в сознание. У него был прожжен костюм, обуглилось плечо, кожа на груди…

— А Вадим? А Вадим?

— Вы не хотите помочь мне? — повторил Ренис настойчиво.

Почему он не смотрит в глаза? Почему бормочет что-то невнятное? «Мужайтесь. Возьмите себя в руки…»

Она кинулась к двери, забарабанила кулаками…

— Вадим, Вадим, Вадим!

Никто не отзывался. И дверь не открывалась, не поддавалась никаким кнопкам. Это означало, что в соседнем отсеке авария, пробит борт, воздух вышел.

Потом Надежда вспомнила, что за плитой есть шлюз. Быстро надела шлем, бросилась туда.

— Надя, подождите. Послушайте, я скажу…

Ох, как медленно тянется время в шлюзе. Воздух высасывается, нагнетается в баллоны. Кому нужна эта скрупулезная экономия? Выключить. Дверь заклинило. Ну вот…

В глаза ударил свет — вспыхивающий, мятущийся. Где-то в стороне за полкилометра догорал отброшенный взрывом двигатель. Бурые скалы, словно каменные зубы, впились в тело ракеты. Где же пассажирские каюты, управление, рубка? Где люди — двадцать два человека?.. Где Вадим?..

Ничего! Ничего! Закопченная воронка, осколки стекла, оплавленный металл, крошево стали и пластмассы…

Ой, Вадим, ой, милый!

Все стало зелено, все поползло. Закрыв глаза, женщина вслух причитала, раскачиваясь. Потом почувствовала, что ее подняли и несут. Вспомнила: у Рениса ожоги, мальчик без сознания. Два человека нуждаются в помощи врача. Некогда горевать, надо оказать помощь.

Надо!

У Рениса-дяди сильные ожоги на груди, на правом боку, ушибы головы, сотрясение мозга и бред.

У Рениса-племянника сломана ключица, вывих ноги, боли в позвоночнике, высокая температура и бред.

У племянника бред космический. Он прыгает по скалам Йо, нога застревает в расщелинах. Он твердит названия астероидов: Церера, Юнона, Паллада, Веста, Астрея. И с гордостью утверждает: «Я знаю наизусть двести номеров, дядя Вадим. Спрашивайте по порядку и в разбивку».

Никогда не спросит тебя Вадим, никогда!

А у дяди бред земной. Каждый час, каждые полчаса он возвращается на Землю. Он говорит речь на аэродроме: «Господа, я счастлив доложить вам, дорогим землякам…» Он рассказывает журналистам: «Да, приключения были у нас, особенно на Ганимеде и на безымянном астероиде тоже…» Он гуляет по аллеям с какой-то женщиной (иногда она Нора, иногда Арабелла, иногда — Лили) и говорит: «Представь себе наше одиночество, моя милая. Блестящая точка в океане черной тьмы…»

Врачебный кабинет взорвался вместе с рубкой. Операционного стола не было, не было рентгена, лекарств, инструментов, даже бинтов. Надежда вспоминала прадедовские рецепты, делала холодные компрессы, примочки из крепкого чая, кипятила в кастрюлях столовые ножи. И тем не менее она ухитрилась сделать Ренису пересадку кожи, своей собственной. Площадь ожогов была слишком велика, с оставшейся кожей он не выжил бы.

Бредил один, бредил другой, просил пить один, просил пить другой. Одному компресс, другому примочка, одного успокаивать, другого кормить с ложечки. Нечаева металась между двумя постелями. В сутки ей удавалось поспать не больше чем два часа.

Она сумела спасти обоих. И, пожалуй, больные спасли ее. Ей некогда было думать о своей потере, мешала работа, мешала отупляющая усталость. Надежда привыкла к своему горю прежде, чем выплакала его, смирилась с ужасным положением раньше, чем почувствовала весь его ужас.

Ренис-старший очнулся раньше, чем она предполагала, как будто усилием воли вырвался из бреда. Уже на третий день Нечаева увидела, что он сидит на постели, силится непослушными руками натянуть скафандр.

— Воды… — прохрипел он.

Надежда не поняла, поднесла к губам мягкую фляжку.

Он покачал головой отрицательно.

— Воды? Еды? Сколько? На сколько хватит припасов? — спрашивал он.

— Не беспокойтесь, надолго, ведь наш отсек автономный, — сказала Надежда.

Для безопасности все космические ракеты разбивались на герметические отсеки. В каждом имелись баллоны с кислородом, запас пищи, аккумуляторные батареи. Каждый отсек был окружен кроме того баками с водой. Вода служила топливом и одновременно — противометеоритной броней.

— Оранжереи смотреть… помогите…

— Лежите, я сама схожу.

— Сейчас…

Только чтобы успокоить больного, Нечаева надела скафандр и вышла наружу.

Обычное межпланетное небо: блестки, искры, огоньки, такие многочисленные, что даже созвездий не узнаешь. Рисунок ярких звезд теряется в гуще неярких.

Небольшое солнышко, — все-таки оно греет немножко, катится по черному небу, проворно набирает высоту и, словно на санках, скользит к горизонту.

И всюду камень, камень, камень, оплавленный, спекшийся камень. Даже нет мягкого одеяла пыли, как на Луне. Это различие зависит от силы тяжести. И там и тут метеориты превращают камни в пыль, но на Луне пыль оседает, а здесь — из-за малой силы тяжести — улетучивается.

Конечно, обо всем этом рассуждали позже. А тогда Надежда смотрела на голые камни и думала с тоской:

«Куда занесло? Камни, камни, каменная могила! Вадим еще счастлив, он даже не почувствовал… А я похоронена заживо. Мне тут жить и мучиться надо. Надо!»

И вдруг она увидела ручеек. Вода на каменной глыбе? Не может быть! Но ручеек струился перед ней, обмывал черно-зеленые камни. Над водой стоял густой пар, как в зимний день над прорубью: в безвоздушном пространстве вода испарялась очень быстро.

К сожалению, все это объяснилось слишком просто: метеорит пробил один из баков, вода вытекала, только п всего. Потеряны три кубометра воды — значительная доля запаса. Еще три-четыре таких попадания, и все люди умрут от жажды.

Надо срочно принимать меры! Срочно!

Она вернулась к Ренису. Сказала ему правду, не пощадила больного. Вопрос стоял о их жизни, надо было решать.

— Укрепляющего, — попросил Ренис.

Аптечки не было, пришлось дать из кухонных запасов коньяка. Малиновое от температуры лицо Рениса покраснело еще больше, усилился лихорадочный блеск в глазах. Но сил прибавилось. Ренис сумел натянуть скафандр, с помощью врача выбрался наружу. К счастью, ходьба на астероиде не требовала больших усилий. Как будто невидимый парашют держал под мышки, медленно и осторожно опускал на камни. Минуты три длился каждый шаг — гигантский шаг в триста метров длиной. На пятом шаге Надежда пролетела над пропастью и заметила глубокую нишу — настоящую пещеру. Именно это им было нужно.

— Перетаскивать будем, — сказал Ренис.

Сил у него было немного, работать пришлось Надежде. Она разъединила автономный отсек на части: помещение отдельно, баки отдельно. На Земле каждая часть весила бы три тонны, а на астероиде — тридцать килограммов. Не так много. Но для женщины и тяжелобольного — груз немалый.

Вес уменьшился, однако сохранилась масса, у каждого бака осталась трехтонная инерция. С удивительным упрямством грузы хотели двигаться только по прямой и с равномерной скоростью. Баки легко было приподнять, но повернуть на ходу — невозможно. Легче было сталкивать их по склону, но на каждом бугре приходилось менять направление, подкладывать камни, рычаги. За короткий двухчасовой день не удалось пройти и половины пути до пропасти.

Потом наступила смоляная тьма — двухчасовая астероидная ночь, два часа вынужденного отдыха, Ренис заснул, обессиленный, но как только вспыхнул день, — проснулся, как будто в мозгу его дежурил часовой. И новый день пришел — два часа толчков, прыжков и усилий. И новая ночь. На третий день (астероидный) они начали опускать первый бак в нишу.

Троса не было, на кухне оказалась только бечева. Но тридцатикилограммовый груз она должна выдержать. Обвязав бак, Надежда спустила его в пропасть. Ренис сидел на баке верхом — незаметный добавочный груз. Поравнявшись с нишей, он осторожно, учитывая ничтожное притяжение, спрыгнул в нее, ухватился за бечеву и втащил бак за собой. Такие акробатические номера можно было выполнять только в мире малой тяжести.

За баками, таким же образом, в нишу проследовала и кухня — единственное жилое помещение. Места хватило на все.

Теперь можно было не бояться метеоритов. В нише было темновато, лучи проникали туда только рикошетом, отразившись от стен пропасти, зато и метеориты могли попасть только рикошетом, потеряв разрушительную силу.

От шагов людей, кабина покачивалась, как корабль у пристани. Надежда обложила ее камнями, легкими словно пробка, и привязала к скалам бечевой. Бечева была надежнее камней. Теперь, наконец, можно было войти в комнату, снять скафандр и перевести дух.

«Господа, с превеликой радостью возвращаемся мы…» — это опять бредил Ренис. Болезнь снова вернулась к нему.

Чтобы сохранить жизнь на Земле, человеку нужно есть, пить, одеваться, ему нужен кров над головой и тепло. Вся история материальной культуры — это повесть о том, как люди совершенствовали способы добычи еды, питья, одежды, крова и тепла.

Чтобы сохранить жизнь в космосе, человеку нужен кров, еда, питье, одежда, тепло и… воздух. На Земле о воздухе не приходится заботиться.

Кров нашли — укрылись в пещере, как люди каменного века. Сохранили запасы воды — двенадцать тонн. Воды в ракете было сравнительно много, поскольку она использовалась в качестве топлива. При экономном расходовании ее могло бы хватить на несколько лет.

Достаточно было и еды. Уцелела кладовая при кухне, в ней хранился запас концентратов, витаминов, кофе, какао, вина. Были даже лакомства — консервированные фрукты, кремы, торты. Запас был рассчитан на двадцать пять человек, троим должно было хватить на год. Но не было растительной пищи — разбилась оранжерея.

Трудно было с одеждой. Все платья, костюмы и белье хранились в спальнях и погибли при катастрофе. На кухне оказались только скатерти, салфетки и полотенца. Надежда решила сшить рубашки из скатертей. Сохранились их собственные скафандры из самозарастающей пластмассы. Пластмасса эта могла служить годами, как человеку служат кожа и мышцы, но при большой поломке заменить скафандр было нечем.

Тепло земным жителям доставляют дрова, уголь или электричество. В космосе электричество нужно как хлеб, как Вода. Оно нужно для отопления единственной комнаты, для согревания воздуха в скафандрах, для работы аппаратов очистки воздуха, для плиты, для насосов в шлюзе. Без электричества нельзя дышать, нельзя выйти из своего убежища хотя бы на час.

В пути ракета получала электричество от солнца — с помощью солнечных батарей. Вся внешняя обшивка состояла из полупроводниковых щитов. Там, где уцелела обшивка, уцелели и щиты. Кроме того, можно было собрать и обломки, подключить их в цепь. Тут сама природа помогала им: ни воды, ни воздуха, идеальная изоляция, никакого окисления. Ренис просто скручивал провода, обматывал их тряпками вместо изоляционной ленты. Пока светило солнце, об электричестве нечего было беспокоиться.

Самой трудной оказалась проблема воздуха.

Пока дядя и племянник лежали в забытьи, Надежда щедро расходовала кислород из баллонов. Баллоны были исчерпаны уже наполовину. Правда, в помещении дышалось легко, но только потому, что действовали аппараты очистки воздуха. Они охлаждали воздух, замораживали углекислый газ.

На ракете из мутноватых ледяных кубиков углекислого газа можно было снова извлечь кислород с помощью растений. Там имелась громадная оранжерея с ванночками, населенными батиэллой — глубоководной красной водорослью, живущей в полутьме и умеющей поэтому, в отличие от зеленых растений суши, использовать до девяноста процентов падающего света.

Микроскопические комочки красной слизи добросовестно трудились на всем пути до Юпитера и обратнодо 24 ноября, — снабжали путешественников кислородом и пищей — невкусной, но питательной. Оранжерея тоже взорвалась при катастрофе, уцелела только одна секция, всего сорок шесть ванночек.

Надежда принесла одну из них на кухню, вскрыла ножом. Густой тошнотворный смрад ударил ей в лицо. Вскрыла другую. То же самое. Предоставленная самой себе батиэлла погибла, сгнила, может быть, задохнулась в кислороде.

Третья, четвертая, пятая, шестая… Всюду гниль, вонь, противная слизистая плесень. Надежду тошнило.

— Терпите, — сказал Ренис. — Терпите, если хотите дышать на следующей неделе.

Надо было терпеть. Жизнь зависела от батиэллы. Если бы она уцелела хотя бы в одной ванночке!

Двадцать вторая, двадцать третья, двадцать четвертая… Сорок третья, сорок четвертая…

Батиэлла погибла во всех.

Усталая, опустошенная, Надежда включила вентилятор, щедро наполнив комнату кислородом. Незачем было экономить. Все равно: днем раньше, днем позже. Примерно через неделю они задохнутся.

— Что же будем делать, тетя Надя? — спросил Роб, еще не осознавший опасности.

Что делать? Надежда не знала и сама. Будь она одна, может быть, она легла бы на пол и так лежала бы, перебирая воспоминания о муже, о родной Земле, о Москве, о маленьком сыне… Но она не одна. У нее на руках чужой мальчик и больной…

Что же делать?

Осталось одно: пробовать, может быть, батиэлла оживет. Вылить затхлую воду, добавить свежую, положить кубики с углекислым газом, соли, ферменты. Возможно, не все клетки сгнили, остались еще жизнеспособные.

Надежда набралась терпения, заткнула нос ватой, тщательно вымыла десяток ванночек, налила свежей воды. Воды жалеть н amp; приходилось. Если батиэлла не оживет, воду пить будет некому.

День и два стояли ванночки на солнце. И на третий день вода не замутилась. Живых клеток не было.

Итак, два дня прошло. До смерти оставалось пять.

Тогда Ренису пришло в голову, что жизнеспособные клетки следует искать не в целых, а в треснувших ванночках. Вода оттуда вытекла, клетки замерзли. Но может быть, замерзшие, высохшие в безвоздушном пространстве клетки скорее оживут, чем сгнившие?

— Поставим опыт щедро, — сказал Ренис. — Воды не жалейте. Тут экономить не приходится. Пан или пропал…

Они наполнили водой все ванночки, в каждую насыпали щепотку промерзшей пыли. И оставалось только ждать, надеяться, писать прощальные письма. Все трое лежали в кухне, стараясь спокойно дышать, так воздуха уходило меньше. Но каждые полчаса Роберт просил жалобно: «Сходите, тетя Надя, посмотрите, пожалуйста».

Кислорода осталось на три дня, потом на два. В конце предпоследнего дня вода в одной из ванночек порозовела. Надежда Петровна перенесла культуру во все сорок шесть ванночек. Через два дня можно было дышать полной грудью, всласть.

Есть пища и вода, воздуха хватает, есть помещение, где тепло, светло и безопасно. А на душе у Надежды так скверно, как в самые первые дни после катастрофы.

Пока шла борьба за жизнь, свою и чужую, некогда было поддаваться унынию. А сейчас руки опустились, все противно, и в голову лезет упорно одна мысль: «К чему барахтаться? Только отсрочили гибель. Мучиться будет дольше». И тут же: «Нет, нет, нельзя поддаваться. Ради мальчика. Нельзя…»

Роберт был очень слаб еще. Первые шесть суток вообще не приходил в сознание. Очнувшись, спросил, почему он лежит на кухне. Надежда рассказала всю правду.

В тот вечер Роберт лежал, отвернувшись к стене, тяжело вздыхал, удерживая слезы. Но на другой день уже спрашивал, как выглядит астероид, есть ли тут вода, как они будут жить. Здоровая мальчишеская натура брала свое. В душе он был даже немножко доволен приключением. Крушение в космосе, трое спасшихся, необитаемый астероид! С какой завистью смотрели бы на него мальчишки на Земле!

Надежда не позволяла, ему встать, опасалась, что ушибы разбередили больной позвоночник. Роберт лежал послушно, но ему скучно было лежать, не терпелось выйти, осмотреть астероид, попрыгать в мире малого веса, А Надежда думала, что мальчик тоскует о Земле, как взрослые, подавлен безнадежным будущим. «Надо отвлечь его, занять чем-нибудь», — решила она.

Первое, что предложила Надежда: организовать школу для Роберта.

Мальчик занимался и раньше, в пути. Ракета была его домом и его школой. Еще не бывало на свете школьника, которого обучали бы столько профессоров…

Но к сожалению, профессоров не стало. Осталось два учителя и никаких пособий. Библиотека погибла при крушении, уцелела только кухня. Случайно на кухне оказались две книги: «Воспоминания народовольца Морозова», которые перечитывала Надежда Петровна, и второй том Энциклопедии «Анды-Аяччо». Ренис взял этот том, чтобы посмотреть, что там написано об астероидах.

Случайность эта определила характер знаний Роба. На долгие годы он остался знатоком буквы А. Он знал довольно много об атоме и меньше — о молекулах, имел связное представление об архитектуре и смутное о живописи, мог наизусть нарисовать карту Африки и гораздо хуже представлял себе очертания Европы.

Все остальные тома энциклопедии, все прочие учебники должны были заменить его дядя и Надежда Петровна.

Надежда взяла на себя химию, биологию, медицину и русский язык. Родной язык Роберта, физику и математику пришлось преподавать Ренису. Историю и литературу они решили вести сообща, оба знали эти предметы не блестяще.

В сущности, взрослым самим было интересно. Пришлось систематизировать собственные знания, мысленно составлять учебники. Когда обнаруживались пробелы, «учителя» старательно листали энциклопедию, стараясь сообразить, в каком слове на букву «А» может быть упоминание, наводящий намек.

История вызывала яростные споры. Первый урок Надежда начала такими словами:

— Все прошлое человечества мы делим на предысторию и сознательную историю. Предыстория тянулась много веков. Все эти века люди боролись за лучшую жизнь, но плоды их труда доставались немногим — самым сильным и жадным.

Ренис вскипел:

— Надежда Петровна, мы ведь, кажется, учим ребенка, а не занимаемся пропагандой. Прошу вас не забывать, что мальчик — будущий гражданин свободного мира. Роб, дружок, тетя Надя ошибается, не надо запоминать то, что она сказала. История — это рассказ о великих людях, за которыми шли массы. Среди великих были умные, были сильные и жестокие. И они творили историю, укладывали рельсы, по которым катится мир.

Тут уже, возмущалась Надежда:

— Ерунда какая! Заплесневелая эсеровщина! Неужели вы всерьез думаете, что Французскую революцию вызвал Руссо и Америку не открыли бы, если бы Колумб умер в младенчестве?

— Я прошу вас рассказать только факты, голые факты. А факты гласят, что Колумб открыл Америку, а Германскую империю создал Бисмарк…

— И Прометей принес огонь людям, и Афина-Паллада научила их врачевать болезни, — добавляла Надежда.

В результате благоразумный Роберт решил, что историю можно не учить. Каждому учителю он говорил:

— А мне объясняли иначе.

Лучще всего обстояло дело с астрономией. Астрономия была родной стихией для Роберта. Звезды он знал, как сын рыбака — волны и ветры. И планетарий под рукой. Выноси постель из пещеры, наблюдай движение звезд. Роберт без труда находил планеты': вот Сатурн в созвездии Льва, Юпитер не виден, он на ночном небе, Марс в созвездии Волосы Вероники. Рядом с Солнцем — Меркурий, Венера, Земля.

Земля! Тяжко вздыхая, взрослые смотрели на голубую точку, такую яркую, такую недостижимую. А Роберта волновало совсем другое:

— Тетя Надя, вы меня все в постели держите. Вроде я жил на астероиде и не жил. А вдруг за нами прилетят завтра, послезавтра.

«Хорошо, что я не успела снять скафандр, — подумала Надежда. — Мальчик не видит слезы у меня на глазах».

— Роб, милый, — сказала она. — Ты уже не маленький, учись смотреть правде в глаза. За нами не прилетят завтра и послезавтра. От Земли почти год пути сюда, и нужно еще месяца два, — чтобы снарядить ракету, и отыщут нас не в один день. Года полтора мы проживем тут наверняка.

Роберт воспринял все это спокойно. Он вырос в космосе, жизнь в космосе казалась ему естественной, а земная — не очень понятной. Пять лет он провел в космосе, пусть будет еще полтора. Чего бояться? Взрослые рядом.

С тех пор каждый вечер (времени хватало) начинались расчеты: какого числа вылетела спасательная экспедиция, где она сейчас… какова скорость ракеты? Не летают ли новейшие ракеты скорее «Джордано Бруно»? Что получится, если прибавить один километр в секунду (такие прибавки в космосе резко меняют сроки). Дядя, помоги сосчитать, пожалуйста.»

Ренис подсказывал формулы с явной неохотой. А однажды, поздно вечером, когда племянник уже спал, он сказал Надежде:

— Для чего вы поощряете мальчика, распаляете его воображение? Подсчеты, надежды, а потом отчаяние. Сами-то вы понимаете, что за нами не прилетят никогда?

— Наоборот, я уверена, что нас уже ищут. Конечно, найдут не сразу.

— Не сразу, не сразу! До чего же вы, женщины, любите обманывать себя! Я вынужден напомнить вам, что на Земле вообще ничего не известно о нашей высадке на астероид. Забеспокоятся, когда мы не выйдем на связь. Но от Земли сюда год пути, за год исчезнувшая ракета может улететь куда угодно, в любое место Солнечной системы. Найти ее невозможно, труднее, чем каплю воды в океане. Значит, искать не будут. Поставят памятник… и все.

— Вы исходите из вчерашнего дня науки, Эрнест. Наука идет вперед. Давно ли экспедиция к Юпитеру считалась фантастикой? Я уверена, что в пояс астероидов тоже пойдут экспедиции. Не обязательно ради нас, ради науки…

— Уважаемая Надежда Петровна, я математик, человек точный, и верю только в цифры. В поясе астероидов две тысячи крупных осколков. Наш — рядовой, ничем не примечательный. По закону вероятности, когда дойдет очередь до нас? Лет через двести.

— У нас радио в шлемах. Может быть, на Земле услышат…

— Ненавижу женское упрямство! — кричал Ренис. — И это говорите вы, человек, проведший пять лет в космосе. Наши радиопередатчики слышны на сто километров. Чтобы ваш голос дошел до Земли, нужно увеличить их мощность в миллион раз. В миллион раз, понимаете? Помните, сколько энергии уходило на каждую передачу? Где у нас энергия? Десяток полуразбитых щитов?

— Нет, вы недооцениваете возможности человечества. На Земле придумают что-нибудь. Может быть, мы сами придумаем.

— Не знаю, что придумаете вы, а я подумываю, не отравиться ли мне! Покончить с собой, пока мы не одичали, еще на людей похожи. Может быть, это мужественнее, чем ждать, опускаться и обманывать себя.

— Стыдитесь, вы взрослый человек, у вас племянник на руках.

— К сожалению я не умею обманывать себя. Я математик и знаю, что дважды два — четыре.

Разве Надежда не знала сама, что дважды два — четыре? Но еще тверже она знала, что надо надеяться. Надо надеяться, иначе опустишься, раскиснешь, пропадешь с тоски. И прежде всего надежда нужна больному, она помогает выздоровлению, без надежды даже кость не срастется.

Надо надеяться, заниматься чем-нибудь, выдумать занятия, если их нет. Надо!

Одно дело, другое, третье. Скоро оказалось, что и дня мало.

Хозяйство и то отнимало сколько времени! Приготовить обед, убрать, почистить посуду, постирать, починить. Правда, большая часть этой работы выпадала на долю женщины, а Ренис почти не принимал в ней участия.

Водоросли требовали ухода — подкормка, процеживание, отжимание, смена воды, очистка…

Аппараты надо было проверять, чинить. Безупречные космические машины были только машинами. И они портились время от времени.

У Роберта было шесть уроков в день, как у всякого земного школьника. И так как класс и спальня находились в одной и той же кухне, оба учителя слушали, как парень готовит уроки.

Однажды Надежда предложила написать отчет об экспедиции. Она не хотела, чтобы дела ее мужа пропали для истории.

Вспоминать о приключениях на Ио было и сладко и больно. Лицо Вадима вставало так ярко на фоне полосатого Юпитера. Надежде хотелось плакать, а не подбирать слова. Но она сдерживала себя. Отчет надо было написать, надо было составить рукописный памятник деяниям Вадима.

И не только рукописный, но и рукотворный памятник решила она воздвигнуть. Она решила высечь на отвесной скале трехметровые буквы:

Камни на астероиде весили в сто пятьдесят раз меньше, чем на Земле, но были не менее тверды. За день удавалось выбить ломом одну букву, не больше.

Еще астрономические наблюдения. Здешнее небо было подвижнее земного: и вращалось быстрее, и новые звездочки появлялись то и дело, нарушая привычный узор созвездий. Это были другие астероиды, и многие — из тех, что помельче, — неизвестные науке. Роберт всегда торопился на урок астрономии, просил вытащить его поскорее, чтобы первым, раньше дяди, открыть новый астероид. Потом Ренис-старший делал вычисления, определяя путь нового светила.

По движению Солнца на небе он вычислил путь и их собственного астероида. Проверил еще раз по движению планет и объявил:

— Итак, программа нашей жизни такова: здешний год продолжается пять лет земных. Наклон орбиты 23 градуса. Через год с небольшим мы пересечем основную плоскость астероидов, метеорные ливни будут страшные. Потом — два с половиной года к северу от эклиптики, и опять — метеорная бомбардировка.

Сложнее было со сменой дня и ночи. Оказалось, что сутки на астероиде неустойчивы: иногда больше четырех часов, иногда меньше, а ось вращения вычерчивает сложную кривую на небе. Видимо, такие фокусы были связаны с неправильной формой астероида. Ренис даже пытался решить нелегкую задачу: по неправильностям в сутках вычислить форму планетки.

— Я был бы королем математиков, если бы нашел общее решение, — говорил он.

И Надежда радовалась, хотя и понимала, что такое решение никому не нужно.

«Главное, чтобы он был занят делом, — думала она. — Надо придумать еще дела. Надо!»

Она предложила обследовать весь астероид, составить подробную карту. И Роберт принял участие в походах. Сломанная нога еще не зажила как следует, но мальчик приспособился прыгать на одной ноге. Малая тяжесть позволяла это делать: ведь каждый шаг* длился минуты три. Толкнувшись здоровой правой ногой, Роберт приземлялся на правую же ногу. При известной сноровке даже безногий мог бы путешествовать по астероиду, отталкиваясь от камней шестом. Роберт из интереса проделывал и такие упражнения.

Начали с экскурсии на 20–30 километров. Потом перешли к дальним походам с двухчасовыми ночевками в темные периоды.

Выяснилось, что астероид похож на грушу, своеобразную, ребристую. Длина этой груши была около ста километров. Ракета разбилась на широкой части, где притяжение было наибольшим. А в вытянутой части оно еще уменьшалось, там можно было прыгать с любой горы, не рискуя разбиться.

Все трое неотступно думали о Земле, поэтому горным хребтам были присвоены земные названия: Урал, Кавказ, Гималаи, Альпы.

А всю планетку Ренис галантно предложил назвать Надеждой. («В честь нашей прекрасной исцелительницы», — сказал он.) Название соответствовало традиции, малым планетам обычно давались женские имена. И злополучный астероид был окрещен Надеждой двумя голосами против одного.

Горы, утесы, скалы, камни. Камни черные, черно-зеленые, зеленовато-бурые, красновато-бурые, темно-серые, светло-серые…

Биологу тут нечего было делать, гидролог умер бы с тоски, зато для геологов — непочатый край работы. И Надежда предложила составить геологическую карту астероида.

Геологию они знали плоховато, но все-таки знали. Ведь и на спутниках Юпитера исследования были в основном геологические.

— Женщины обладают удивительным талантом выдумывать бесполезные занятия, — ворчал Ренис. — А мужчины рады стараться. Бросаются в воду вниз головой, бьют друг друга перчатками по носу, составляют никому не нужные карты никому не нужного астероида.

— Еще ни один астероид не был обследован геологически, — возражала Надежда.

— И мы не обследуем, только наделаем ошибок…

Ренис ворчал все чаще. Ему не хотелось работать ежедневно. И споры кончились взрывом. Поводом была книга. Те самые записки народовольца Морозова, которые оказались в числе двух случайно сохранившихся на кухне книг. «Дедушкой Морозовым» его называли школьники в первые годы Советской власти. Он был почетным пионером, приходил на школьные собрания с красным галстуком на шее. Красный галстук празднично сиял рядом с седой бородой.

В свое время, после казни Александра II народовольцами, Морозов был посажен в крепость и провел в одиночной камере двадцать четыре года. Многие из его товарищей умерли, кончили самоубийством, сошли с ума. Морозов уцелел, потому что — так объяснял он сам — голова его была занята наукой. В тюрьме он писал труды по химии, физике, математике…

Книга эта охотно читалась в ракете. Двухгодичное путешествие людям деятельным и общительным тоже казалось томительным заключением. И повествование Морозова подбадривало их: «Человеку хуже было, а мужества не потерял».

Ренис читал по-русски с трудом, но других книг не было. Однажды вечером, отложив Энциклопедию, он попросил «Воспоминания».

— Вот наша судьба, — сказал он, осилив двадцать страниц. — Один умрет, другой сойдет с ума, третий будет уговаривать сумасшедшего.

— Почему же вы видите в книге только страдания? — возразила Надежда. — Почему не замечаете мужества и стойкости? Человек двадцать четыре года провел в каменном мешке, но сохранил бодрость, написал научные труды, сумел дожить до своей мечты — до пролетарской революции.

Но Ренис упорно твердил:

— Нам еще хуже. Они хоть надеялись: «Когда-нибудь товарищи выручат, когда-нибудь тюремщики смягчатся». Хоть письма к ним приходили два раза в год. А мы в сущности похоронены уже…

Так весь вечер Ренис говорил жалкие слова, а на другой день он не вышел на «полевые» работы. Он сказал, правда, что у него плечо разболелось, но Надежда видела: ему просто хочется полежать с книгой.

У Надежды и у самой было прескверное настроение. Ей приснилось, что они вернулись на Землю. Вадик должен встречать ее, а она забыла лицо сына. Мечется в толпе, хватает всех мальчиков за рукава.

Она проснулась в слезах и с головной болью. Так хотелось поплакать у кого-нибудь на плече, выслушать слова утешения. Но надо было сдержаться… ради Роберта, ради того же раскисшего Рениса.

— По крайней мере, поглядите за батиэллой, — сказала она, уходя.

Та вылазка была неудачна. Надежда и Роберт не нашли следов своей работы, все пришлось начать заново. Вдобавок в шлеме у Надежды испортилось радио, она не слышала Роба, с трудом объясняясь с ним знаками. И когда мальчик провалился в трещину, не могла найти его. Тут как раз наступила ночь, два часа она сидела во тьме и думала: неужели Роберт погиб!

А потом, когда они вернулись домой усталые, измученные, их встретил раздраженный вопрос:

— Где вы пропадали? Я тут без обеда по вашей милости.

Надежда отправилась отжимать водоросли, и, конечно, оказалось, что батиэлла опять зацвела, стала гнить. Пришлось выливать драгоценную влагу, снова чистить вонючие ящики.

— Хороший пример подаете вы племяннику, — сказала Надежда.

Ренис чувствовал свою вину, поэтому расшумелся.

— Все равно! — кричал он. — Все равно, все мы тут сдохнем, он и я, и вы. Не хочу мучить себя в последние дни. Я уже не школьник, надоели мне ваши поучения!

Это было так грубо, даже Роб вступился:

— Не кричи на тетю Надю! Ты же сам говорил, что мы ей жизнью обязаны, что она спасла нас, выходила.

— Ну и что? — кричал Ренис. — Она же врач, ее обязанность лечить. Врач лечит, учитель учит, портной шьет мне костюм и за это получает деньги. Не буду же я рабом каждого аптекаря, продавшего мне лекарство.

Тут уж у Надежды лопнуло терпение.

— Хорошо, — сказала она. — Я обязана вас лечить, но не обязана обслуживать. Будьте добры, варите себе обед сами. И сами выращивайте батиэллу. Разделим ванночки. Пусть ваши будут с первого номера до восемнадцатого.

— И не подумаю… — отрезал Ренис.

Он в самом деле не стал чистить ящики, пошел в кладовую, взял банку консервов повкуснее. Так же поступил и на следующий день. Так что воспитательные меры Надежды ни к чему не привели. Они с Робом трудились и жевали пресные водоросли, а Ренис барствовал, смакуя деликатесы из неприкосновенного запаса.

Тогда Нечаева перестала разговаривать с ним, официально объявила бойкот.

— Ведь драться с вами я не могу, — сказала она.

Ей самой нелегко было выдерживать характер, и она нарочно увела Роба в далекую многодневную экскурсию на оконечность астероида, на вершину Груш-горы. Они уже раз ходили, не дошли, Роберт тогда просил отложить поход, пока у него не заживет нога.

Поход оказался удачным, на редкость интересным. Было о чем рассказать. Но возвратившись домой-домом стало для них черное ущелье с обломком ракеты, — Надежда прежде всего заглянула в оранжерею. Восемнадцать ванночек обросли гнилью — Ренис не прикасался к ним. Делать нечего, надо было продолжать ссору.

Она ничего не сказала Ренису. И Ренис не поздоровался. Только час спустя, отложив зачитанную Энциклопедию, он спросил племянника:

— Ну как там — на кончике Груши — меньше устаешь?

И Роб ответил напряженным голосом:

— Тетя Надя не велела рассказывать. Она сказала, что ты не интересуешься.

Еще день прошел в атмосфере сгущенного недружелюбия. И Надежда Петровна все спрашивала себя: хорошо ли она поступает? Ну пусть себе бездельничает. Все лучше, чем ссориться.

Уже к вечеру (по земным часам), когда Роб вышел подкормить водоросли и взрослые остались наедине, Ренис сказал, глядя на потолок:

— А это хорошо — восстанавливать племянника против дяди? Сами-то вы безгрешны? Я же не требую, чтобы вы при мальчике перечисляли все свои недостатки, все, что вы забыли и перепутали на уроках.

Надежда сдержала улыбку. Она поняла, что Ренис капитулирует, признает свою вину, только не хочет каяться публично, мужское самолюбие не позволяет.

И, щадя это самолюбие, она сказала, дождавшись возвращения Роба:

— Эрнест, завтра мы опять пойдем на Грушу. Инструменты громоздкие и неудобные. Вы не могли бы проводить нас хотя бы до подножья?

— Я не слабее вас, дойду и до верху, — буркнул Ренис.

Почему он так быстро сдался? Надежда сама задавала себе этот вопрос. Может быть, потому сдался, что воевать ему было не за что. Что он отстаивал, собственно говоря? Свое право валяться на полу, перечитывать одну и ту же книгу, думать и думать о своей несчастной судьбе? Уж лучше отвлечься, сходить в горы.

А Роб ничего не понял, с горечью сказал:

— Все-таки нетвердый вы человек, тетя Надя. Уж если объявили бойкот, надо было выдержать характер.

Надя погладила его по голове, как маленького.

— На этот раз не надо было, милый.

Всякий рассказ об астероидах начинается с ряда чисел, с геометрической прогрессии:

2°, 2', 22, 23, 24, 25, 26…

или 1,2,4,8, 16,32,64…

Числа эти почему-то пропорциональны расстояниям от орбиты Меркурия до других планет — до Венеры, Земли, Марса и т. д.

Почему возникла такая закономерность, неизвестно.

Вероятнее всего, она связана с процессом образования планет. Но этот числовой ряд астронома знают с восемнадцатого века. И тогда же было отмечено, что одного члена не хватает. Марс соответствует расстоянию 22, Юпитер — 24, а планеты для расстояния 23 — нет. И как же, довольны были ученые, когда такая планета нашлась 1 января 1801 года! Ее назвали Церерой.

Но затем начались разочарования и путаница. Церера оказалась миниатюрной, куда меньше Луны. А кроме того, год спустя на таком же расстоянии от Солнца нашлась еще одна планетка — Паллада.

А там пошло и пошло. К концу двадцатого века были известны уже тысячи малых планет, одна другой меньше. И предполагалось, что в том же районе имеются сотни тысяч неоткрытых летающих гор и скал.

Почему же вместо одной планеты оказались сотни тысяч? Первые же открыватели предположили, что виновата космическая катастрофа. Была раньше одна большая планета (по мнению других — комета), а в дальнейшем она распалась.

Почему распалась планета? Нет нужды перечислять все предположения. Удержалось в науке такое.

Некогда существовавшая планета — ей даже дали имя — Фаэтон — была разрушена быстрым вращением. Наша Земля тоже раскололась бы, если бы вращалась в семнадцать раз быстрее. Фаэтон был меньше, для него и катастрофическая скорость была меньше. Сначала отслоилась твердая кора на экваторе, планета сделалась легче, — стало быть, уменьшилась и сила тяготения, разрушение пошло быстрее. Так постепенно весь Фаэтон распался на куски. Куски, сталкиваясь, продолжали дробиться, острова раскалывались на отдельные горы, горы на скалы, скалы на камни. Некоторые от удара отскакивали в сторону, устремлялись к Солнцу. Со временем Фаэтон запылил всю Солнечную систему. Возможно, что все метеориты, падающие на Землю, — осколки погибшей планеты.

Трое потерпевших крушение были единственными людьми, способными пролить свет на тайну происхождения астероидов. Их наблюдениям цены не было бы… если бы они вернулись на Землю, когда-нибудь.

Метеориты по своему составу делятся на железные, железокаменные и каменные. Железные состоят из чистого железа с никелем, каменные, в основном, из минералов оливина и пироксенов, которые на Земле возникают на больших глубинах, под твердой корой. Ученые предполагали, что железные метеориты — уроженцы ядра Фаэтона, каменные же родились ближе к поверхности.

Для каменных метеоритов характерны небольшие горошинки и зернышки — хондры — как бы капельки застывшего расплава. Астероид Надежда весь состоял из хондритовых пород, видимо, он происходил из верхних слоев Фаэтона. А ближе к Грушевым горам даже хондры исчезли, породы были похожи на земной базальт.

— Здесь была твердая кора, — сказал Ренис при первой экскурсии. — А вершина Груши просто находилась на поверхности.

Вот почему такой интерес представляло нелегкое восхождение на эту тридцатикилометровую гору.

Два часа прыжков, два часа сидения в темноте. Астероидные сутки требовались, чтобы добраться до подножья. Потом начался подъем, прыжки с утеса на утес над извилистыми расселинами, прыжки нарочито укороченные, или нарочито удлиненные, когда вот-вот угодишь в трещину и надо поджимать ноги, убирать их, изгибаясь всем корпусом, чтобы инерция донесла тебя до ближайшего края.

— На вулкан ужасно похоже, — сказала Нечаева на полпути. — Помнишь, Роб, на Ганимеде мы видели такие же бугры застывшей лавы?

Они очень устали и даже рады были, когда Солнце скрылось. Здесь через Грушевые горы проходил экватор, так что Солнце падало камнем под горизонт. Ночь наступила внезапно, путники примостились в первой попавшейся расселине и заснули на два часа. У них уже начал вырабатываться астероидный ритм жизни.

Так они «ночевали» на подъеме дважды и опять устремлялись вверх. Гора становилась все круче, подъем все труднее, но об отступлении не думалось. Каждый альпинист, каждый турист поймет Надежду и Роба. У горных вершин есть свой магнетизм. Человек рожден властелином природы и любит взирать на нее сверху вниз, попирать ногами бессмысленные камни.

И вот вершина близка, совсем рядом. Последнее усилие, последний прыжок, и люди на самой верхушке.

Весь астероид под их ногами. Гигантский каменный корабль плывет по звездному океану. Звезды, как песок, сыплются из-под горизонта. Так и кажется, что круглым носом астероид режет искрящуюся воду. И Роберт в упоении кричит:

— Эй, планета, слушай мою команду: «Держать от Солнца вправо! Полный вперед!»

Дневная, освещенная Солнцем половина, блестела, как Луна на земном небосводе. Темная ночная половина мрачным силуэтом надвигалась на звезды. Интересно было смотреть на терминатор, границу между светом и тенью. Как и на Луне, освещенная сторона казалась очень плоской, а тень подчеркивала каждый бугорок, превращала холмы в зубцы, утесы, остроконечные пики. Они виднелись минуту-другую, а потом исчезали, тень зализывала их черным языком.

Женщина и подросток сидели на полукруглом гребне, свесив ноги над тысячеметровой пропастью. Высоты они уже привыкли не бояться. Внизу была равнина, тоже полукруглая. Она была похожа на кратер вулкана, только громадный. На Земле таких вулканов нет сейчас, но некогда были. Их называют кальдерами. Петропавловск-Камчатский стоит, например, на краю такой кальдеры. Сейчас она залита океаном, превратилась в круглую бухту, великолепную стоянку для кораблей.

Надежда бывала на Камчатке, и это сравнение сразу пришло ей в голову. «Вот уже тень заползла в бухту, словно прилив, черная вода поднимается, — думала она. — Странная форма у этой бухты, на сердце похожа. Сердце заполнила черная кровь. Черной крови не бывает, не кровь — тоска. Сердце, заполненное тоской. А форма не меняется, высокий этот мыс. На нем город я бы поставила».

И вдруг с болезненной ясностью Надежда увидела город; треугольные кварталы, площади, улицы радиальные и кольцевые, дороги, серпантинами уходящие в горы. Минуту смотрела она на это видение, не веря глазам. Потом тень поднялась и закрасила город.

Город Черного Сердца так и остался сказочным миражем, заколдованным городом-призраком. Он появлялся на минуту перед закатом и на минуту после восхода, когда низко стоящее Солнце рисовало особенно длинные тени. Только минуту! А затем недолговечный город исчезал, становился невидимкой, прятапся от любопытных глаз.

Когда люди спустились в кальдеру, им не удалось с первого раза даже найти мыс у сердцеобразного залива. Пришлось одному из них — Робу поручили это — вернуться на гребень и оттуда указывать направление.

Такой же парадокс бывал в земных пустынях: с воздуха отлично видны очертания крепости — валы, кварталы, улицы. А приземлишься — невозможно найти. Линии улиц исчезли, их маскируют холмы, барханы, глина разной расцветки, заросли саксаула. И за деревьями не видно леса.

С помощью Роба взрослые нашли город, но это тоже ничего не дало…

Пологие повышения, продолговатые понижения, еле заметные канавы — вот и все, что удалось обнаружить. Вулканический пепел лежал на кварталах, вулканический пепел — на проезжих дорогах. Никаких развалин, ни намека на подвалы, фундаменты, водостоки. И раскопки не дали результата — пепел и туфы, туфы и пепел, никаких остатков жизни, мусора хотя бы…

— Может быть, город кажущийся? — предположила Надежда. — Может быть, все эти линии и бугры — игра природы?

А Ренис сказал: «метеоритное выветривание». Он сам придумал такой термин. Земные геологи называют выветриванием разрушение пород под влиянием ветра, воды, холода и жары, растений, животных. На астероиде не было ветра, воды и жизни, но его беспрерывно клевали метеоритики. На Луне каждый метеорит крошит камни, превращает их в пыль. Облачко медленно оседает на поверхность. Чтобы убежать с Луны в пространство, нужно развить скорость 2,4 километра в секунду, Редкой пылинке удается это. На астероиде же скорость убегания была всего лишь 60 метров в секунду. Здесь редкая пылинка оставалась после удара, большинство улетало. Таким образом, мелкие метеоритики постепенно разъедали поверхность астероида. Они давным-давно съели руины города, всю почву и подпочвенный слой, даже подземные сооружения. Но так как разрушение шло равномерно, на месте кварталов остались бугры. Метеоры соскоблили дома вместе с подвалами, город исчез, но отпечаток сохранился.

— Не верю я, что это город, — говорила Надежда. — Даже странно. Может ли быть такое совпадение: возникла цивилизация, люди построили города и именно в этот момент центробежная сила разорвала планету?

— А может быть, совпадение не случайное? — возражал Ренис. — И жители Фаэтона сами разорвали свою планету, когда сумели это сделать.

Надежда возмущалась:

— Зачем? Глупость какая! При такой высокой технике люди должны быть умнее. И уж во всяком случае, если началось такое, они могли переселиться на Марс, на Землю…

Ренис загадочно усмехался:

— Дорогая Надя, вы судите о вселенной с прямолинейностью дикарки. Может быть, они — на Фаэтоне — не считали, что им надо спасаться? Может быть, они уже изведали вселенную, разгадали все тайны, осуществили все желания и пришли к выводу, что жизнь не имеет смысла, нет ничего, кроме пресыщения и скуки. Не понимаете? Вам никогда не бывает скучно, никогда не хочется заснуть и не проснуться?

Нечаева пожимала плечами. «Позирует!» — думала она про себя. А вслух говорила:

— Таким настроениям не надо поддаваться. Не надо!

Это был лучший период в их жизни на астероиде: дружная работа, дружный отдых, дружные споры. А потом пришло то, чего и следовало ожидать.

Однажды, оставшись наедине с Надеждой, Ренис сказал:

— Мне давно хочется поговорить с вами, Надя. Вероятно, вы догадываетесь, о чем…

— Не надо! — воскликнула Надежда.

— В сущности, дело обстоит очень просто, — продолжал Ренис. — Вы единственная женщина на острове, я — единственный мужчина. Но я знаю, что женщины не любят простоты. Кроме того, вы мне действительно нравитесь, — нравились еще в полете. И жив-то я остался потому, что вы нравились мне. Я предпочел поболтать с вами, а не глазеть на этот проклятый астероид. Конечно, я человек потрепанный, не первой молодости, пылкой юношеской любви не могу подарить вам, зато могу обещать. верность до гроба. И если бог приведет нас на Землю, мы, как полагается, пойдем с вами в церковь… или в ратушу, если предпочитаете, освятим наш брак круглой лиловой печатью…

— Замолчите! — прервала его Надежда. — Какая пошлость!

— Да будьте же разумным человеком, — продолжал Ренис с раздражением. — Вы единственная женщина, я единственный мужчина…

— Роберт, иди скорей! — позвала Надежда. Ей послышался шум в шлюзе.

— При чем тут Роберт? Речь идет о нас с вами.

Ренис протянул руки, хотел обнять «единственную женщину». Она отскочила в сторону, ударилась о плиту. У обоих были такие неуклюжие движения в этом мире малой тяжести.

И вдруг Ренис оказался под потолком, он смешно болтал ногами, тянулся к полу и не мог его достать. Это племянник подбросил его. Схватил сзади и кинул к потолку.

«Силач какой! Повзрослел за этот год! — подумала Надежда. — А впрочем, ему пятнадцать лет уже».

Ругаясь и грозя, Ренис медленно планировал с потолка. Здесь, на астероиде, даже карандаш падал со стола на пол шесть секунд. Ренис успел отвести душу руганью, успел даже понять, насколько он смешон — висит и ругается. А безжалостный племянник снова толкнул его к потолку. Он не раз забавлялся такой игрой на прогулках: бросал вверх камни и не давал упасть, подхватывал на лету.

— Не трогай меня, не смей! — кричал Ренис. — Я уйду. Не нужны вы мне, смотреть на вас не хочу.

— Отойди, — сказала Надежда Робу.

Оказавшись на полу, Ренис опрометью бросился в шлюз. Из-за двери послышался лязг свинцовых подошв скафандра.

— Он обидел вас? — спросил Роб с горящими глазами. — Сделал больно?

— Нет, нет, мальчик, не обидел. Просто он вел себя несдержанно. Это пройдет. Но ты помоги мне, старайся не отходить далеко.

Роб сел на кровать, закрыл лицо руками.

— Я все сделаю для вас, тетя Надя. А вы не передумаете, как тогда — с бойкотом?

Такая боль была в его голосе, такая смешная мальчишеская ревность!

— Обещаю, Роб. Я совсем не люблю твоего дядю.

— Да, сейчас вы думаете так, а потом передумаете, — говорил Роб мрачно. — Но вы хоть предупредите, когда передумаете.

Все это произошло, накануне метеоритной бомбардировки.

Началась она с сильного удара. Потом послышалась мелкая дробь и опять удары. Раньше не бывало таких.

Кольцо малых планет узкое, и расположено оно примерно в той же плоскости, что и орбита Земли. Астероид Надежда, однако, двигался с большим наклоном к этой плоскости и пересекал ее дважды. Как раз предстояло первое пересечение.

До сих пор астероид странствовал по пространству, сравнительно свободному от метеоритов. Но сейчас должен был вонзиться в самую гущу.

Люди прожили на астероиде год с небольшим. За это время случайные метеориты только три раза попадали в полупроводниковые щиты, испортили только одну ванночку с водорослями. А тут за одну ночь четыре ванночки вышли из строя, и когда Надежда поутру поднялась за батиэллой, пятая ванночка была пробита у нее на глазах. Два часа спустя Ренис вернулся бледный, зажимая дыру на скафандре. Он выглянул из пропасти и увидел, что на равнине там и сям поднимаются пылевые дымки. Хорошо, что скафандр был самозарастающий, дыра вскоре затянулась.

Метеоритный обстрел загнал людей в подземелье. От дальних походов пришлось отказаться. Все трое покидали помещение только при крайней необходимости, соблюдая предосторожности, которые Ренис назвал «статистическими».

Астероид пересекал кольцо малых планет с юга на север, и большинство метеоритов падало на северную половину. Двигалась Надежда медленнее других астероидов, поэтому метеориты чаще догоняли ее, падали с запада. Это означало, что более опасны часы заката, так как все планеты движутся вокруг Солнца с запада на восток.

Некогда, во времена ленинградской блокады, на улицах были надписи: «Эта сторона при артобстреле наиболее опасна». Так и жители астероида отметили опасные направления. Они выбирались наверх только на восходе, ползли вдоль северо-западной стенки, прикрывались тяжелым щитом — обломком ракеты — с северо-запада. Но все это были «статистические» предосторожности. Шальной метеорит мог прилететь на восходе с юго-востока, ударить под щит снизу. И, провожая дежурного, двое никогда не знали, увидят ли третьего живым.

Выходили по очереди. Ренис, пожалуй, чаще других. При всех своих недостатках, трусом он не был. Правда, вернувшись, он никогда не забывал сказать Надежде:

«Вот, мол, жизнью рискую для вас, а вы тянете время, кокетничаете».

Конечно, объяснение повторялось много раз, и становилось все более пылким. Оговорки исчезли, теперь Ренис говорил о подлинной любви — страстной, нетерпеливой, неудержимой. И Надежда удивлялась про себя:

«Неужели так просто вызвать настоящую любовь? Только проявляй неуступчивость?»

Ренис любил и вместе с тем злился. И на Надежду. и еще больше — на племянника. Даже отказался заниматься с ним математикой и физикой. Но не стеснялся вмешиваться, поправлять.

— Вы его не пропагандируйте, — твердил он. — Ему в свободном мире жить. С такими воззрениями парень попадет за решетку.

— Ничего себе свободный мир! — посмеивалась Надежда.

Ренис отворачивался. Но поговорить ему хотелось. Он начинал рассказывать… чаще о каникулах — о путешествиях в Италию, в Швейцарию, о дорожных знакомствах. Он рассказывал подробно, красочно, не без юмора, но, к сожалению… не в первый раз. Как ни странно, у него не так много накопилось примечательного — десятка два случаев от всей жизни. Рассказы устоялись, даже шутки были одинаковые. Он успел изложить свои любимые истории еще по дороге к Юпитеру, повторял на обратном пути, повторял и сейчас.

… - Глаза у нее были черные, как агат, — вспоминал он мечтательно.

— Прошлый раз ты говорил «как аквамарин», — перебивал племянник.

— И она сказала: «Я не верю в любовь с первого взгляда», — напоминала Надежда.

— Не хотите слушать, не слушайте, — обижался Ренис. — Сами-то вы молчите. Прожили жизнь и забыли, словно пустой сон. Только два слова запомнили: «надо» и «не надо».

Рассказывают, что в средние века некий король-самодур придумал такое наказание непослушной дочери: привязал ее к возлюбленному крепкими веревками, так что двое смотрели друг другу в лицо много дней, с утра до ночи. Даже нежная любовь не выдержала такого испытания, превратилась в лютую ненависть…

Наступил день, когда Ренис объявил Надежде Петровне:

— Вы могли дать мне счастье, но поскупились… потому что у вас пустая душа, и вместо сердца — принципы. С удовольствием сообщаю вам, дорогая, что я не люблю вас больше… даже презираю… даже ненавижу.

А Надежда думала с тоской:

«Двадцать два человека погибли в рубке — такие хорошие товарищи. Почему только этот уцелел?»

Пять месяцев продолжалось вынужденное безделье. Потом обстрел переместился в южное полушарие, начал затихать, совсем затих. И снова можно было, надеясь на авось, выходить наружу.

Возобновились астрономические наблюдения, сооружение памятника погибшим, составление карты. Ренис, ворча, тоже присоединился к работе. Надо же было заниматься чем-нибудь и ему.

И вновь, после полугодичного перерыва, все трое отправились в город Черного Сердца.

Бывшему вулкану особенно досталось от метеоритов. Склоны его были изъедены воронками, словно после бомбежки. Воронки оказались и в кальдере, на дне бывшего залива, и в центре заколдованного города.

С особенным интересом осматривали люди воронки. Ведь тут получились разрезы грунта, метеориты как бы произвели раскопки за них.

Но и в глубине виднелся все тот же вулканический пепел. Слои пепла, пепла до самого дна, где чернильной лужей лежала недвижная тень.

— А там дверь, — воскликнул Роберт, присматриваясь к одной из теней.

Тут и старшие, менее зоркие, тоже заметили, что эта тень имеет слишком правильную форму. Пожалуй, действительно, похоже на арку. Неужели на арку? Едва ли! Но если это арка…

Все трое через мгновение оказались в воронке. Мелкий пепел сползал из-под ног в дыру. Перед ними открывался таинственный коридор, совершенно черный вдали.

Пришлось зажечь фонарики на шлемах. Неяркие желтоватые лучи вырвали из черноты подземную галерею. Искусственную или природную? Не проплавлен ли этот ход? Чем? Лавой? Едва ли лава текла так прямолинейно.

Нет сомнения, нет сомнения, разумные существа поработали здесь.

Сердце Надежды билось неровно. Какая-то важная тайна откроется сейчас. Что они увидят? Комнату жителей Фаэтона? Книгохранилище с учебниками всех наук, даже неведомых на Земле. Может быть, высеченную на мраморных досках летопись, подробную историю катастрофы, каменное письмо или кинописьмо к ним-далеким пришельцам. Может быть, какие-нибудь могучие машины, лучше всего — радиопередатчик, способный послать сигнал на родную Землю.

Гадать пришлось недолго. Коридор закончился лестницей, за лестницей оказался дверной проем. Дверь, сорванная с петель, валялась на дороге. Три луча направились в темное помещение, скользнули, по низким каменным же полкам, на которых пачками лежали металлические листы…

Что за листы, зачем? Какие-то клеточки выдавлены на них. Металл желтый. Латунь, что ли?

— Да ведь это золото! — вскричал Ренис. — Черт возьми, сколько золота! — Он поворачивал голову во вес стороны, луч фонарика скользил по листам, листам, листам… — Черт возьми, наверное, они хранили тут золотой запас. Теперь мы богачи, миллионеры, миллиардеры, самые богатые люди на свете. Слышите, Надежда Петровна, самые богатейшие!

А у Надежды слезы стояли в глазах… Она всхлипывала, кусала губы, но ничего не могла поделать с собой. Слишком велико было разочарование. Огромные бессмысленные деньги, — вероятно, на Фаэтоне золото тоже было деньгами, — на которые не купишь ни одного глотка воздуха, даже кусочка хлеба, даже секунды жизни…

— Деньги — всюду деньги, — твердил Ренис в упоении. — Золото — это цифра в чистом виде, овеществленная цифра, мечта, имеющая вес. Чего же стоят все ваши речи, Надя? Вы уверяли, что капитализм обречен на гибель, и вот пожалуйста: что мы видим в космосе? Капитал. Золотой запас. Деньги.

— Пример Фаэтона ничего не доказывает, — возражала Нечаева. — Капитализм — обычная стадия в истории, на многих планетах можно будет встретить эту стадию. И золото ничего не доказывает еще. Золото будег нужно и при коммунизме. Это могли быть листы, приготовленные для лабораторных приборов. А еще вероятнее, здешнее общество было похоже на Древний Египет или на Перу. Ведь до железного, до бронзового века народы пережили золотой век. И тогда золото было не деньгами, а просто металлом. Я думаю, мы застали золотой век на Фаэтоне.

И даже у Роберта возникла своя теория — самая научно-фантастическая. Роберт думал, что на Фаэтоне побывали путешественники с далеких звезд, устроили тут ремонтную космическую станцию, добывали металлы, среди них и золото: нержавеющий, красивый, гигиенический материал для мебели, для посуды, для приборов, для перегородок, для умывальников и канализационных труб.

— Космические путешественники не тесали бы камень, они выжгли или высверлили бы подземелье, — говорил Ренис-дядя.

Роберт смущенно замолкал. Нечаева подсказывала ответ:

— Они могли использовать старую пещеру.

И сама же возражала себе:

— А город? Город с кварталами у залива. Зачем космическим путешественникам кварталы?

— Египтяне ставили свои города у рек. Это был речной период истории, — напоминал Ренис.

— А жители древнего Крита?

Спорили. Рассматривали золото. Ощупывали плиты, искали инструменты, опять спорили. Сошлись только на одном: поиски надо продолжать. Должны быть другие камеры. Простукали стены, переложили золотые листы, простукали пол. В одном углу отзвук был гулким. Начали долбить там стену. Наконец, открылась щель, Роберт первый втиснулся в коридор. Опять тьма, завалы камней, повороты. И тупик. Что там, за глухой стеной?

Ренису виделись новые пачки листов, груда самородков, сундуки с драгоценными камнями — ценности, ценности, деньги, деньги, деньги.

Надежде представлялась гробница фаэтонского царя, подобие тайной гробницы Тутанхаммона. Короны, браслеты, золотые щиты и латы, груды узорной посуды, тяжеловесный саркофаг и портрет фаэтонца (похожи ли они на людей?). И букетик цветов, положенный молодой женой (полевые цветы положила Тутанхаммону его подруга). А главное — рисунки, рисунки, рисунки. Быт фаэтонцев, фаэтонцы пашут, сеют, добывают и плавят золото, отливают шлемы и латы…

А Роберту мнилось самое заманчивое: склад-мастерская космолетчиков. Книги — целая библиотека — свод знаний, неизвестных на Земле, приборы, аппараты — тоже неведомые на Земле. И в самом углу небольшой трехместный планетолет с необыкновенным термоядерным двигателем. Они садятся втроем, Роберт нажимает кнопку… и курс на Землю, полный вперед!

Ренис долбил камни с остервенением, только сбив ладони до крови, согласился уступить лом племяннику. Когда они спали оба, долбила камень Надежда. Но вот стена начала подаваться. Ничего не было видно. Темно впереди. Еще удар. Камни шатаются. Толкнули все втроем. Скала отодвинулась, медленно, плавно ушла в темное ничто. И стало видно… звездное небо. Малая Медведица выливала тьму из своего ковшика в объемистый ковш Большой Медведицы. Переливала, как тысячи лет назад. Пустоту в пустоту. Из пустого в порожнее.

Когда планета разваливалась, трещина прошла, видимо, здесь — поперек хода. Второе помещение унес другой астероид… Неведомо какой. Любой из двух тысяч. Что именно унес он?

Золотой запас, по мнению Рениса.

Или гробницу фаэтонского фараона, как думала Надежда.

Или стоянку межзвездных кочевников?

Три жителя астероида предвосхитили три теории, по сей день бытующие в науке. И если вы возьмете протоколы конференций по Фаэтону, вы найдете там и межзвездную теорию, и теорию золотого века, и теорию денежного капитализма. Читатель может выбрать любую из них по вкусу.

Впрочем, мы забежали вперед. Все это было гораздо позже. Жители астероида вторично испытали разочарование, но не такое уж горькое, потому что в это время забрезжила надежда.

Человек, потерявший руки, может увлекаться математикой или литературой, может даже научиться рисовать ногами. Он забудется… но никогда не забудет о своей беде. И житейские мелочи напомнят ему ежечасно:

«Были руки у тебя, теперь нет. Плохо тебе, хуже чем другим».

Запертый в крепость — об этом рассказывал Морозов в своей книге — может придумать себе занятия, примется сочинять стихи или ученце трактаты, лепить шахматы из хлеба, кормить крошками мышей. Иногда он забудется… но стоит поднять голову, тюрьма напомнит о себе. Никогда узник не перестанет думать о воле, мечтать о воле, надеяться, что тюремщики смягчатся, испугаются, что его освободят товарищи или случай… никогда не устанет изобретать и перебирать самые невероятные способы побега.

Узники астероида могли придумывать себе занятия, углубляться в них, забыться… но забыть о том, что они узники, они не могли ни на час. Им часто снилась Земля, даже Роберту, который плохо помнил Землю. Еще чаще снилось избавление: вот они выходят из ущелья, глядь — над горизонтом пламя ракеты. Человек беспомощный склонен к суеверию. После таких снов Нечаева несколько дней ждала избавления, все посматривала на небо, вскакивала при каждом шуме, ждала счастливого возгласа: «Ракета!»

О побеге мечтать не приходилось. Пространство держало их крепче, чем каменные стены и стража. Чтобы построить межпланетный корабль, требовались земные заводы. Межпланетные плоты и шлюпки еще никто не изобрел. Как бы сообщить о себе на Землю? — вот о чем они думали неустанно.

Но радиопередатчики в их шлемах действовали километров на сто, в лучшем случае. Усилить звук? На это нужна энергия… а энергии было в обрез — несколько уцелевших солнечных батарей. Добыть еще полупроводники? На это требуется энергия, их надо выплавлять из горных пород, восстанавливать. Соорудить небывалую антенну? Нет проволоки, нет металла, нет энергии, чтобы его выплавить, нет кислорода, нет угля, нет знаний… Все трудности десятки раз были обсуждены еще в первые недели после катастрофы.

Неожиданное открытие Нечаева восприняла как сигнал надежды. Она шла по коридору и мечтала: «Ах, если бы тут был радиопередатчик!» А вместо спасительного радио-груды бесполезного золота. Много можно было купить на это золото на Земле в странах капитала. Но дотянись до них, попробуй! И на Фаэтоне, вероятно, многое можно было купить, но Фаэтон рассыпался в куски.

А Ренис сказал вслух:

— Два метра в длину, один в ширину, цена каждого листа — тысяч двадцать долларов. Я уверен, что и тут из листов готовились монеты. Недаром на них выдавлены клеточки, так удобнее резать. Каждая клеточка — монета, цена получается около доллара. За пол-листа мы с тобой, Роб, купим превосходную машину, за десяток листов — приличный домик, за сотню — яхту, отправимся путешествовать по всему миру. Еще купим виллу на Средиземном море или поместье. Знаешь, сколько тут листов? Двадцать четыре тысячи с лишком. Улыбнитесь, Надежда Петровна! Вы сейчас богатейшая невеста на Земле…

— К чему мне золото? — горько усмехалась Нечаева. — Вернуться оно не поможет.

Ренис пожимал плечами:

— Несчастный человек вы, дама с принципами. ужели у вас нет воображения? Поглядите на эти листы хорошенько. Вот шуба из натуральной норки, вот серьги и колье, вот стильная мебель, вот блузка из перламутровой вискозы. Вы же любите приодеться?

— Любила, — вздыхала Надежда. — Когда мы познакомились с Вадимом, на мне был шарфик из перламутровой вискозы. И в волосах — цветы. Тогда в моде были живые цветы. Но что растравлять себя?.. Ракеты не построишь из этого золота.

И все-таки оказалось, что золото может быть полезным. И не Ренис догадался об этом, не Надежда, а Роб — вчерашний мальчик. Может быть, ему легче было догадаться, — ведь он знал меньше, чем взрослые, не так четко представлял трудности.

В тот вечер они читали Энциклопедию вслух. Было и такое развлечение на астероиде. Читали подряд, о городе Антверпене — главном порте Бельгии; об Антее — мифическом гиганте, сыне Земли, который был непобедим, пока стоял на Земле; о рыбках-антенариях из отряда ногоперых, а затем об антеннах. Статья об антеннах читалась не в первый раз — она была основным источником сведений по радиотехнике. Ведь тома на букву «Р» не сохранились при катастрофе.

И вот, когда Надежда читала о том, что антенной может быть всякое тело, проводящее ток, Роберт задал вопрос:

— Тетя Надя, а можно сделать антенну из золота? Ведь золото хороший проводник, верно?

— Сделать можно, но толку не будет, — ответил за Надежду Ренис. — Никакая антенна не поможет нам связаться с Землей. Считано — пересчитано.

Но десять минут спустя в той же статье они прочли, что параболические антенны радиотелескопов обладают коэффициентом направленности в десятки тысяч. Такие антенны превращают радиоволны в узкие лучи. Луч получается концентрированнее, мощнее или дальнобойнее, чем волна, в десятки тысяч раз.

— Ты слышишь, дядя, — в десятки тысяч раз! — воскликнул Роб. — Неужели не дойдет до Земли?

— Исключено, — сказал Ренис, посчитав в уме. — В лучшем случае мы услышим какую-нибудь мощную радиостанцию.

— Услышим Землю? — Нечаева даже вскочила. — Услышим Землю? И вы говорите об этом так равнодушно?

Глядя на потолок, Ренис шевелил губами, считая в уме.

— Все равно толку не будет, — повторил он. — Следящий, подвижный радиотелескоп вы не сумеете сделать. Придется сооружать неподвижный, смотрящий в зенит. Вам придется ждать, пока Земля окажется в зените; чтобы слышать какие-то отрывки три-четыре минуты в сутки. Надо принять во внимание еще наклон оси астероида. Из-за наклона Земля не круглый год поднимается в зенит. Год у нас продолжается пять земных лет, из них четыре года телескоп ваш вообще будет бездействовать.

— Эрнест, Эрнест! Как можно быть таким бесчувственным? Неужели вы сами не мечтаете услышать Землю? Пусть по три минуты, пусть один год! Мы сделаем пять телескопов для всех наклонов.

— А я не согласен швырять золото на эту глупую затею, — с раздражением оборвал Ренис. — Придет ракета, а у нас оно разбросано, разрезано, придется оставить его тут…

— Ах вот как, вам золота жалко? — в голосе Нечаевой было и удивление и презрение. — Но там есть и моя доля.

— Вашу берите, пожалуйста.

— И мою, — добавил Роб.

— А долю мальчика не трогайте. Он несовершеннолетний. И я его опекун.

— Надеюсь, вы не откажетесь сделать расчет телескопа, — холодно сказала Нечаева. — И составьте таблицы движения Земли. Я заплачу вам… по ставке профессора.

Обычный оптический телескоп служит для того, чтобы собрать с большой площади лучи света и направить их в одну точку — в фокус. В фокусе лучи складываются, свет звезд становится ярче.

Радиотелескоп служит для того, чтобы собрать радиоволны с большой площади и направить их в одну точку — в фокус. В фокусе волны складываются, радиозвук становится громче.

Телескоп собирает свет с помощью параболического зеркала (или линзы). Радиотелескоп собирает радиоволны с помощью параболической антенны.

Узникам астероида трудно было построить точную параболу, но им помогла сила тяжести. Обыкновенная веревка, провисая от собственной тяжести, образует цепную линию. Если прогиб невелик, цепная линия сходна с параболой.

Для телескопа и радиотелескопа правило единоеотклонения от параболы должны быть не больше одной восьмой длины волны. Оптический телескоп имеет дело со световыми волнами, длина их меньше микрона. Сделать зеркало для телескопа — невообразимый труд, такие зеркала шлифуются годами. Радиотелескоп принимает метровые волны, тут допускаются отклонения свыше десяти сантиметров. Шлифовать ничего не нужно, можно сделать телескоп из проволочной сетки, лишь бы расстояния между проволоками были не меньше десяти сантиметров.

И даже проволоку изготовлять не обязательно. Ренис предложил делать телескоп из золотых лент, натягивая их через каждые десять сантиметров.

Из двух кухонных ножей Роб соорудил громадные ножницы, чтобы резать на ленты золотые листы. Труд утомительный. Золото весило тут меньше, чем на Земле, но было ничуть не мягче. Ленты наращивались достаточно просто-концы загибались и расплющивались с помощью обыкновенного молотка. Затем длиннющая лента складывалась и доставлялась на место. Ее прикрепляли, натягивали… и шли за следующей.

Радиотелескоп сооружался в шести километрах от города Черного Сердца. Там нашлась подходящая круглая воронка, вероятно, один из побочных кратеров бывшего вулкана. Конечно, закреплять и подгонять ленты можно было только днем. Четыре ленты за короткий день — такая установилась норма. На ночь все трое уходили в подвал древнего банка, при свете фонариков резали и наращивали ленты. Но нельзя же было месяцами жить в скафандре. Надо было помыться, отдохнуть, приготовить пищу, перезарядить батареи… и возвращаться для этого домой, за девяносто километров, задерживать и без того медлительную работу.

Поэтому решено было предпринять грандиозное дело — переселиться в подвал золотого запаса, перетащить в город Черного Сердца герметическую кабину, баки с водой, гелиостанцию и оранжерею.

Даже на астероиде это было очень трудно… Трехтонные баки с водой весили здесь двадцать кило, но масса их оставалась прежней — три тонны. Представьте себе, что вам нужно тащить по воде плот с груженой автомашиной. Космические робинзоны превратились в бурляков. Они обвязали бак золотыми лентами, надели на шею лямки из золота («И вы в золотых цепях, Надежда Петровна», — торжествовал Ренис.). О прыжках пришлось забыть. Груз укорачивал прыжки, превращал их в обыкновенные шаги. Приходилось идти с нормальной земной скоростью, плавно, мерно, не останавливаясь. Трехтонная инерция не позволяла менять темп. Девяносто километров с баком, девяносто со вторым, девяносто с жилым помещением… Можно представить себе, сколько времени продолжалось переселение. Впрочем, времени жалеть не приходилось. Узники теряют свет, свободу, работу, но времени у них в избытке. Можно затевать самые неторопливые дела. Товарищи Морозова могли сочинять длиннейшие стихи и передавать их перестукиванием, могли расковыривать камни гвоздем и пилить решетку пилочкой для ногтей. А узники астероида могли таскать баки с водой вокруг своей планеты. Времени хватало.

Примерно три месяца (земных) прошло прежде, чем они сплели золотую сеть для ловли радиоволн.

Но вот телескоп готов. Изрезаны на ленты 250 золотых листов, сооружена антенна ценою в шесть миллионов долларов, по расчетам Рениса, — самая дорогая в истории человечества. И Солнце, забираясь в зенит, отражается в лентах. Блестит золотое плетение, вспыхивают слепящие блики…

При земных радиотелескопах строятся специальные башни, чтобы приемник оказался в фокусе. На астероиде обошлись без башни, отчасти потому, что не было уверенности, что телескоп точен и фокус будет там, где ему надлежит быть. Поэтому с соседней скалы спустили еще одну золотую ленту Роберт на руках прошел по ней и повис над телескопом.

Солнце между тем, миновав зенит, уже катилось под гору. Зато уверенно взбирались вверх самые яркие светила небосвода — белая Венера и голубоватая Земля.

Роберт раскачивался на своей золотой плети, словно паук на паутинке. Старшие, задрав голову, смотрели на него. Их приемники были настроены на волну Роба. Они тоже слушали… как бы из вторых рук, ретрансляцию. Шорохи, треск, гул доносились до них… какие-то электрические происшествия в пространстве, то ли свист летящих электронов, то ли грохот сталкивающихся галактик.

Неужели ничего не выйдет? Неужели зря трудились? Впрочем, не трудов жалко. Жалко разбитых надежд.

Нечаева смотрит на Рениса. Если он съязвит, она не выдержит… ударит его… или разревется… или расхохочется истерически.

«Не надо распускаться, не надо…» — уговаривает она себя.

И вдруг Роберт кричит во все горло:

— Слышу… слышу… — Волна восемьдесят два сантиметра. Подстраивайтесь!

Теперь и Надежда слышит. Сквозь свист, гул и скрежет прорывается простенький мотив, веселая детская песенка:

У Надежды щиплет в носу «Московское… — шепчет она… — Вадик смотрит сейчас». Она все забывает, что Вадик ее давно вырос, думает о нем как о ребенке.

«Московское!.. Наше!»

Она плачет, всхлипывая, шмыгая носом, глотая счастливые слезы. Ведь семь лет не была дома, два года не слышала родного языка…

Москва была слышна три минуты: песенка, звон часов, урок лепки для самых маленьких… Потом Земля вышла из зенита, голос ее замер.

Отрывки из пьес, кусочки музыкальных произведений. (По поводу каждого взрослые спорили — кто композитор?) фрагменты статей без начала и без конца — о сельском хозяйстве, об искусстве, о международном положении, о воспитании вежливости… Все было дорого отшельникам, все записывалось в журнал, обсуждалось много раз. Земля заговорила, повеяло воздухом Родины. Жизнь тесного мирка стала содержательнее, богаче, даже легче. Не приходилось насильственно вовлекать себя в придуманные дела.

К сожалению, ничего им не удалось услышать о космических исследованиях, ни слова о том, что их ищут, надеются найти.

Конечно, сразу же они вспомнили о принципе обратимости. Принцип этот можно изложить так: если маленькая станция слышит мощную, стало быть и мощная может услышать передачу с маленькой. Иначе говоря — московская телевизионная станция могла бы услышать их, если бы прислушивалась.

Но для этого требовалось, чтобы земные радиостанции были направлены на астероид именно в тот момент, когда Земля находится в зените над золотым телескопом, и чтобы Роберт в это время висел в фокусе и кричал бы «Спасите!», и чтобы земные станции настроились именно на эту волну.

Впрочем, не требовалось висеть над телескопом и кричать караул пять минут подряд. Удобнее и разумнее было подвести к фокусу ток, поместить там разрядник с прерывателем, посылать всемирные, всекосмические сигналы: три коротеньких, три длинных, три коротеньких:

SOS!SOS! SOS!

Они не жалели тока. Пока работал разрядник, выключались все лампочки, все аккумуляторы, даже приборы отопления и очистки воздуха. И золота не пожалели. Ведь провод тоже пришлось делать из золота, тянуть целых шесть километров от солнечной станции до телескопа.

Потом они построили второй телескоп в двадцати километрах от вулкана, чтобы посылать сигналы бедствия в другие часы. Туда тоже сделали проводку.

Жизнь приобрела смысл и краски, на горизонте забрезжил свет. В свободные минуты все трое подсчитывали шансы на возвращение. Конечно, они увидят людей еще не скоро: от Земли сюда почти год пути, месяца два надо положить на снаряжение экспедиции. Важно, чтобы их услышали. С удовольствием вспоминали они, сколько радиотелескопов на Земле: в Советском Союзе, в Англии, в Америке, в Чехословакии, в Италии. На Луне тоже есть радиотелескоп. А на Марсе? Когда они покидали Землю семь лет назад, обсерваторию на Марсе уже проектировали. Прошло столько лет, может быть, она уже вступила в строй? Может быть, имеет смысл посылать SOS и на Марс? Это лишний шанс на удачу. А Марс как раз в зените в другие часы, не одновременно с Землей.

Про Марс вспомнил Ренис. Он принимал горячее участие во всех работах, даже взял на себя посылку сигналов. Только золота из своей доли не выдавал.

— А зачем вам золото? — говорил он Надежде. — Для вас это просто металл. Вы сдадите его в фонд внешней торговли или для нужд электротехнических лабораторий. А я из каждого листа выжму тончайшие наслаждения, вам недоступные.

— Недоступные или ненужные?

— Я построю себе дворец, — вслух мечтал Ренис. — Одна комната будет янтарная, другая-из слоновой кости, в третьей — мои золотые листы на стенах вместо обоев. Устрою картинную галерею для себя, для одного себя. Были когда-то на свете премудрый Леонардо, жизнелюбивый Рубенс, сентиментальный Грез, томный Гоген, писали, вкладывали души в полотна, страдали… А я куплю их души и на стенки повешу, пусть щекочут мои нервы… Потом придут ученые, расскажут про самые лучшие открытия, будут упрашивать помочь. И я скажу:

«Вот вам миллион на теорему Ферма, все равно ее никто решить не может. А на борьбу с раком не просите, людей и так слишком много».

— Варварство какое! Замоскворецкое самодурство! — возмущалась Надежда.

Ренис пожимал плечами:

— Называйте как хотите, вам этого не понять. Вы женщина среднего уровня, а я из породы избранных. Бог знал, кому вручать богатство, уж я-то сумею им воспользоваться. Позову знаменитейших певиц, пусть рассеивают мою скуку. Корреспонденты прибегут спрашивать мое мнение о Земле и космосе. Я скажу им: «По моим наблюдениям, космос обширнее». И во всех газетах перепечатают, в учебниках цитировать будут: «Космос обширнее, как метко сказал наш знаменитый господин Ренис, в чьих словах звон золота».

— Ошибаетесь, не все люди продаются, — заметила Надежды.

Она имела в виду советских людей, а Ренис понял по-своему:

— Знаю-знаю, вы скажете, что любовь не продается. А ваш Вадим («Не трогайте Вадима!» — воскликнула Нечаева) не ухаживал за вами, не дарил духи и цветы? Думаете, за дешевые подарки разрешается полюбить, а за дорогие нельзя? Думаете, со знаменитым путешественником приятно пройтись под ручку, а со знаменитым богачом неприятно? У вас просто воображения не хватает. Уверяю вас, меня будут любить молодые, красивые, изящные, будут любить за шубу из натурального меха, за машину под цвет шубы, за фарфоровую комнату в мрем дворце. На таких, как вы, — я и смотреть не стану.

Нечаева удивлялась: зачем Ренис говорит все это вслух? Дразнит ее, что ли? Или каждому человеку нужно высказаться, открыть свою душу, хотя бы даже врагу.

— Вы делите шкуру неубитого медведя, — говорила она, чтобы прекратить это неприятное саморазоблачение. — Никто не знает, когда за нами придет ракета. Может быть, вы будете древним старичком тогда.

И вслед за тем Надежда услышала самое сокровенное признание:

— Вам этого не понять. Вы реалистка, человек близорукий, видите вещи, а связи не улавливаете. Такая цепь случайностей: гибнет двадцать два человека, в живых остается трое, я — единственный мужчина. Есть сотни тысяч астероидов, мы попадаем на тот, где хранится золотой запас Фаэтона. Город стерт до основания, на десять метров ниже основания, а золото сохранилось. И шальной метеорит как раз при нас вскрывает подвал. Значит, все это не случайно. Это воля провидения. Золото предназначено мне для каких-то великих целей. Я еще не знаю их, я узнаю на Земле. И, конечно, провидение приведет нас на Землю… в самом ближайшем времени.

Но прошел год… и еще год. А провидение медлило.

Люди старались помочь ему как могли. Каждые четыре часа посылали SOS на Землю, каждые четыре часа — на Марс. Ренис взял на себя эту работу, выполнял ее охотно и аккуратно. А Надежда и Роберт (он уже стал взрослым юношей) заканчивали описание я съемку астероида. Они тоже ждали ракеты с Земли, хотели встретить ее не с пустыми руками.

Между тем астероид описал полукруг, вновь вошел в пояс малых планет, пересек его с севера на юг. И на этот раз люди пересидели бомбардировку в своем подвале… К сожалению, нельзя было спрятать в подвал оранжерею и электростанцию. Урон получился немалый.

Метеориты разбили почти все ванночки с водорослями, уничтожили две трети полупроводниковых щитов. И не было никакой возможности восстановить их.

Робинзон на своем тропическом острове охотился, разводил коз, сеял хлеб. Природа щедро кормила. его. Он вел свое натуральное хозяйство двадцать восемь лет, мог бы вести и дольше.

Робинзоны бесплодного, лишенного воздуха астероида жили за счет старых запасов, проживали привезенное с Земли имущество, а имущества становилось вез меньше и меньше. Перегорали электрические лампочки, нечем было их заменить. Роберт вырос из своего скафандра, приходилось выходить из кабины по очереди. Кончились мясные консервы, кончился запас витаминов, испортился автомат, регулирующий температуру, и Ренис не сумел его починить.

Метеориты разбили и раскрошили большую часть щитов гелиостанции. Увы, кристаллический кремний нельзя было приготовить на астероиде. Все меньше оставалось воды, заметно уменьшились запасы воздуха. Правда, водоросли восстанавливали их, выделяя кислород из углекислого газа, но этот процесс шел не без потерь. Каждая разбитая ванночка, каждая заплесневевшая культура приближали гибель.

И Надежда, самый спокойный человек из троих, произвела подсчет. У нее получилось, что воздуха хватит только на сорок дней.

Всего сорок дней? Неужели конец? И напрасно они тянули время, мучились, приноравливались, изобретали, ждали четыре года! Видимо, помощь опоздает.

Никогда еще так не хотелось увидеть родину. С закрытыми глазами Надежда вспоминала Кремль, кирпичную стену и башни. Вот она идет по набережной, ведет за ручку Вадика. В первый раз они зашли так далеко от дома. Вадик устал, с трудом переступает косолапыми ножонками, но не перестает задавать вопросы: «А почему на стене зубы? А почему мост такой скрюченный? А почему на мосту грибки? (Так он называет заклепки). А почему за рекой трубы? А почему река заворачивает?»

И так славно рокочет раскатистое «р» в слове «заворачивает». Вадик только недавно научился произносить «р»…

Конечно, все это не повторится. Сейчас Вадик ходит по набережной не с мамой, а с незнакомой девушкой в коричневом платье с белым передником, говорит не о «грибках» на мосту, а о жизненном призвании, о Лермонтове и Циолковском. Пусть так. Мама смирится. Все поколения мам смиряются с девушкой в белом передничке. Маме немного нужно. Только бы разок взглянуть на сына… только бы разок.

И еще хочется побыть среди своих. Она так устала от Рениса с его саморазоблачениями и насмешками, устала от этой четырехлетней дискуссии, которую она ведет, чтобы спасти Роберта от душевной гнили. Так хочется ей поговорить с людьми правильными и здоровыми, которые не сомневаются, что труд — источник счастья и бодрости, что картины великих художников должны висеть в музее для всех людей, а золото следует сдать в лаборатории для общей пользы, что полюбить за меховое пальто — подло и уважать надо не богатого, а трудолюбивого. «Один бы денек среди своих, — думает она. — Трудно мне. Ведь я только женщина, обыкновенная…»

День прошел. Осталось тридцать девять, потом тридцать восемь, потом тридцать семь дней жизни…

Не поспевает помощь!

Карты перечерчены начисто, собрана коллекция минералов, тщательно переписан отчет об экспедиции на спутники Юпитера, упомянуты заслуги каждого. Земля не должна забыть погибших знаменосцев. Написаны письма Советскому правительству, а также и Вадику — о его отце. Помощь запаздывает, но когда-нибудь люди придут сюда. Человек пытлив, он не любит оставлять местечки, где не ступала его нога. Конечно, прибывшие заметят золотой телескоп. Но найдут ли они подвал? Надо указать им дорогу.

В последние дни Надежда Петровна работает с лопаткой. Она копает в вулканическом пепле окопчики в форме стрелок. Окопчики глубокие и узкие, и тени тотчас же заливают их черной тушью. Черные стрелки ведут от телескопа к подвалу золотого запаса — к их жилищу и будущей гробнице.

Роберт копает вместе с ней. По радио слышно его тяжелое дыхание. Роберт отдувается, потом спрашивает:

«Тетя Надя, расскажи мне, как ты любила». Бедняга, ему предстоит умереть, не испытав любви, он знает это, потому и допытывается:

— Что такое настоящая любовь, тетя Надя?

— Это нельзя рассказать словами, — говорит Надежда. — Слов таких нет.

Сил у нее совсем мало. Накопавшись до изнеможения, она возвращается в кабину одна. В душном помещении Ренис встречает ее попреками.

— Это несправедливо, — жалуется он. — Вы слишком глубоко дышите, копая. Вы дышите чаще меня. Давайте разделим кислород поровну. Я согласен делить поровну, хотя у меня объем легких больше.

Тридцать шесть дней жизни осталось!

Нечаева смотрит на него скорее с жалостью, чем с осуждением. Как он постарел, опустился! Седая щетина на щеках, слезящиеся веки, бегающие глазки. Куда девался красивый мужчина, который говорил ей нежные слова, «сгорая от страсти». Перепуганный Ренис умоляет ее:

— Не дышите так глубоко, прошу вас.

— Эрнест, — говорит она. — Когда-то вы были человеком. Будьте человеком в последний раз. Я уже все обдумала, другого выхода нет. Одному воздуха хватит втрое дольше, чем троим.

— Жребий? — переспрашивает Ренис. Глаза его загораются. Он так верит в провидение.

— Воздух надо отдать Роберту. Ведь он не жил совсем!

— Нет, — кричит Ренис, — не уговаривайте. Я не хочу быть благородным трупом. Мне плевать на вас и на племянника. Я буду жить, я жить хочу!

Воздуха не хватает для крика. Ренис переводит дух и грозит пальцем, понимающе подмигивая:

— Вы хотите завладеть золотом, многоуважаемая. Не получится.

Как быть? Спорить с Ренисом бесполезно и противно. Пожертвовать собой? Не хочется продлевать жизнь и этому полубезумцу. Разделить воздух, а потом отдать свою долю Роберту? Как это сделать?

Ночью она просыпается, заслышав шаги. Ренис стоит возле нее, тяжко вздыхает, затем тормошит:

— Надя, не спите, у меня гадкие мысли. Мне хочется убить вас, чтобы надышаться.

И Нечаева отвечает недовольным голосом:

— Идите спать, Эрнест, не мешайте мне. Все равно вы не убьете, решимости не хватит. Роберта побоитесь, он вам не простит.

Остается тридцать пять дней жизни.

Потом тридцать четыре дня…

Тридцать три…

Что же ты медлишь, родная Земля? Неужели ты не слышала наш призыв?

Они экономят кислород, в кабине нестерпимо душно. Надежда просыпается с головной болью, морщится, трет виски. Когда голова болит, трудно рассуждать. Но, кажется, пора. Нельзя откладывать больше. Сегодня она разделит кислород, и свою долю отдаст Робу. Месяц жизни. Не слишком щедрый подарок.

Зачем она выходит из кабины? Кажется, для того, чтобы обдумать все как следует. Она стоит в воронке у выхода, жадно смотрит на черно-желтые скаль; астероида. Даже с ними жалко расставаться, столько прожито здесь, столько пережито. Жить, очень хочется жить! Потом она переводит взгляд на небо, ищет яркую голубоватую звезду. Где ты, Земля? Прощай, родная!

И тут на звезды наплывает остроносая тень. Удлиненный черный силуэт прорезает созвездие Льва, вспыхивает алое зарево, освещает звезду на вороненом корпусе корабля.

— Наши! — кричит Нечаева. — Наши!!!

В скафандре слышны голоса.

— Она с ума сошла! — хрипит Ренис.

Роберт просит:

— Дядя, дай скафандр, я посмотрю, что с ней.

А Надежда ничего не может объяснить им, она забыла все человеческие слова, только повторяет, рыдая:

— Наши! Наши! Наши!

Кричит и машет руками, словно ее могут увидеть. Впрочем, может быть, видят. Слышат во всяком случае и настраиваются на их волну. В ушах грохочет чужой, необычно явственный голос:

— Привет, товарищи! Ваши испытания кончились. Кто вы такие? Не команда ли «Джордано Бруно»?

— Наши, наши! — шепчет Надежда и глотает сладкие слезы.

Ренис — он уже оказался рядом — отвечает за нее:

— Да, мы из команды «Джордано Бруно». Нас трое осталось в живых: Ренис Эрнест, Нечаева Надежда, Ренис Роберт.

— Поздравляем вас, товарищ Ренис, — говорит другой голос, уже не по-русски, на родном языке дяди и племянника.

— О, тут мои соотечественники! — радуется Ренис. — Опять смешанная экспедиция.

— Тут все наши соотечественники, — отвечают ему. — Наша родина уже три года назад вошла в Союз Коммунистических Стран. Уже три года у коммунистов большинство в парламенте. Мы тоже ввели бесплатный транспорт и бесплатное питание. Скоро отменим деньги…

Надежда улыбается сквозь слезы. Едва ли это приятное известие для Рениса. Впрочем, не хочется даже думать о нем. Пришли свои, родные, правильные люди, понимающие, что лучшая мечта — это коммунизм, а золото — только металл, тяжеловесный, желтого цвета, электропроводный и химически инертный, не окисляющийся на воздухе.

С каким-то непостижимым спокойствием следила она, как маневрирует планетолет, приноравливаясь к скорости астероида, как открывается черный люк и оттуда выбрасываются люди в скафандрах… как они плывут над котловиной, гася скорость ракетными пистолетами. Следила без нетерпения, радость ее была безмерна, нечего было прибавить к ней.

Потом что-то звонкое упало на шлем. Она оглянулась и увидела смешную картину. Ренис рвал золотые ленты-проводники и бросал их в небо, видимо, хотел выкинуть в пространство. Пусть пропадает золото, если оно не нужно на Земле! Но сил у него не хватало. Обрывки лент, покружившись, плавно возвращались на астероид. Ренис ловил их, отталкивал, размахиваясь, бросал снова. Все пространство над котловиной наполнилось золотым серпантином…

В Средней Европе есть старинный городок с остроконечными готическими башнями, островерхими черепичными крышами, каменными мостами, руинами и водопадами в парке. Жить в старых домах не слишком удобно, но городок сохраняется только для туристов, для любителей старины. И каждому приезжему среди прочих достопримечательностей показывают рослого старика, который ровно в полдень ежедневно гуляет по главной улице, постукивая резной тростью.

— Знаменитый космонавт, золотая ракета в петлице, — шепчут гиды почтительно. — Здешний уроженец, потерял здоровье на Юпитере. Сейчас на отдыхе, пенсионер.

Старик величественно кивает незнакомым туристам, его глаза скользят поверх голов, по домам, по зеркальным окнам витрин. Если бы был прибор, читающий чужие мысли, то туристы услышали бы странные рассуждения.

«Всю эту витрину я купил бы за один золотой лист, — думает старик. — За десять листов купил бы тот живописный холм, на нем поставил бы виллу. За двадцать листов купил бы этот нелепый мост с каменными балясинами, снес бы его, другой построил. И купил бы весь городок и не пускал бы сюда развязных ухмыляющихся парней. А ту хорошенькую девушку я купил бы за лимузин — всего один золотой лист».

Он шагает, прямой, суровый, неприступный, горько улыбаясь.

Не продается! Ничего не продается за золото! Обмануло его провидение.

Старик совсем одинок, племянник никогда не навещает его… Он даже переменил фамилию. Да, вы догадались, он — Роберт Нечаев, один из прославленных братьев Нечаевых, исследователей Плутона. Недаром астронавты величают Плутон «Нечаевским огородом», так много интересного нашли там Вадим и Роберт.

Возвращаясь на Землю, оба Нечаева первым долгом спешат в Саратовскую область. Там на Волге, повыше Вольска, есть интернат, обыкновенный интернат номер 44. А в интернате названые братья ищут строгую женщину в белом халате — детского врача, распорядительницу уколов, прививок и таблеток, хозяйку солнечных и воздушных ванн.

У нее тоже есть золотая ракета, — однако докторша не носит ее в петлице, предпочитает хранить в шкатулке. Но разве скроешь что-нибудь от ребят? Все видят, что к доктору приезжают сыновья-космонавты, все знают, что Надежда Петровна сама провела в космосе десять лет.

И всякий раз перед праздником во врачебный кабинет является делегация старшеклассников:

— Тетя Надя, у нас торжественный вечер, мы просим вас выступить. Расскажите что-нибудь про планеты.

Но Надежда Петровна отказывается наотрез:

— Не буду в праздник вспоминать такое мрачное. Космос, дети, труден, опасен, иногда жесток к людям. Лучше живите на доброй милой Земле.

Однако юных энтузиастов не испугаешь опасностями.

— Тетя Надя, ваши сыновья летают же…

— Летают, потому что надо. Если надо, значит надо.

«Надо», как прежде, ее любимое слово. Надежда Петровна произносит его со вкусом. Звучит оно так же твердо и убедительно, как на астероиде. И старая докторша не знает, что многие ребята зовут ее за глаза «тетей Надой». Даже вожатые командуют:

— Выходи строиться, ребята! Тетя Нада велела идти на укол.

— Ой, не могу, у меня под лопаткой болит!

— Тетя Нада велела. Если надо, значит надо.

Все эти подробности я прочел только в рассказе. В газетах ничего такого не было. Возможно, Надежда Петровна щадила Рениса, не жаловалась на его поведение.

А в десятитомной «Истории покорения космоса» краткое изложение событий заканчивалось так:

«Четырехлетнее пребывание людей на астероиде сыграло большую роль в деле изучения пояса малых планет. На осколки Фаэтона были направлены многочисленные экспедиции, собравшие ценные памятники материальной культуры. Благодаря этому в настоящее время мы знаем о Фаэтоне не меньше, чем о Древнем Египте и Ассиро-Вавилонии. К сожалению, так и не удалось выяснить, от какой причины погибла эта планета.

Вместе с тем крушение планетолета «Джордано Бруно» выявило недостатки в организации межпланетной службы. Международная комиссия, расследовавшая обстоятельства катастрофы, вынесла рекомендации:

Усилить исследовательскую работу в области дальних радиопередач, дабы обеспечить надежную радиосвязь, хотя бы в пределах орбиты Сатурна.

Составить подробные карты пояса астероидов, для чего форсировать расширение радиообсерватории на Марсе. Отметить, что именно эта обсерватория приняла первые сигналы SOS с астероида Надежда.

Ускорить работу по созданию надежных катализаторов, способных на любом небесном теле извлекать кислород и питательные вещества из горных пород.

Категорически запретить полеты одиночных ракет в областях пространства, не обеспеченных надежной радиосвязью. В дальние рейсы направлять только эскадрильи ракет, способных оказать взаимную помощь».

Послесловие

И вот пять веков спустя на астероид Надежда высадился наш летучий отряд.

Отряд мусорщиков вселенной.

Мусорщиками называют нас грубовато и дружелюбно. Да, мы подметаем пространство и гордимся нашей «грязной» работой. Ведь и Маяковский, поэт революции, живщий в том же веке, что и Надежда Нечаева, с гордостью называл себя ассенизатором. Мы — ассенизаторы космоса.

Космос консервативен, космос инертен, даже неподвижен по масштабам человеческой жизни. Перемены редки здесь… и новые события не стирают память о предыдущих. В десятом веке взорвалась звезда в созвездии Тельца, сейчас — в двадцать пятом — мы разглядываем дым от взрыва. Сто миллионов лет назад в нашей Солнечной системе развалилась неустойчивая планета, рассыпалась и запылила пространство, загромоздила все обломками, летучими рифами, космической шрапнелью, метеоритами, метеорами, кометами… Прошло сто миллионов лет. Обломки остались в Солнечной системе.

Пять веков космической эры люди мирятся с метеорным обстрелом. Можно было мириться, пока в космосе мы были гостями, пока для каждого рейса штурман мог выбрать сравнительно безопасную трассу. Можно было мириться, пока все люди жили на планете-колыбели, а в опасное пространство выходили только исследователиодиночки. Но мы уже не живем в колыбели. Сорок четыре населенных планеты, ходят вокруг Солнца: Венера, Марс, Меркурий, Ганимед, Каллисто, Титан, Тритон — из старых. И сколько еще искусственных — Поэзия, Драма, Музыка, Биология, История, Философия, Химия… Кораблл идут ежечасно, бороздят пространство во всех направлениях. Уже нельзя терпеть зоны рифов на межпланетных путях, нельзя мириться с тем, что катастрофа давностью в сто миллионов лет по сей день снабжает черными рамками заметки в отделе «Космические происшествия».

Пришло время обезопасить пространство… И были созданы отряды космических мусорщиков.

С чего мы начали? Конечно, с основы — с гнезда, где рождаются метеорные потоки, откуда вылетают снаряды, — с пояса астероидов. Тут надо было разобратьсячто следует сжечь, а что может пригодиться.

И вот мы начали разбираться в космической мусорной куче.

Начали извлекать сначала осколки покрупнее. Всякие мусорщики поступают так.

Среди летающих гор были горы из чистого железа с никелем, первосортного, неокисленного железа, которое на Земле прячется на глубине трех тысяч километров. Бесполезный клад. Насколько же удобнее, нужнее, полезнее железная гора на поверхности! Металлурги Земли сделали заявку на двадцать две горы, выбрав для них места в Тихом и Атлантическом океане…

Спутниками планет должны были стать астероиды покрупнее. У Меркурия и Венеры нет лун, у искусственных планет луны в дефиците. А межпланетный вокзал нужен каждой, луны для радиосвязи, для наблюдений, для освещения нужны каждой. И каждой нужна луналаборатория для небезопасных исследований. Даже старушка Земля затребовала четыре луны. Ведь на первой луне сейчас санатории, атмосфера, сады. Там нет места для внутриэлектронных опытов.

Церера, Паллада, Юнона, Пальма, Ниоба и прочие наиболее крупные астероиды так и остались малыми планетами, но на новых орбитах — в пустых и холодных пространствах за Юпитером и Сатурном, они сделались планетами-маяками, заправочными пунктами, форпостами человека вдали от Солнца. А Веста, Икар и Немезида стали форпостами поблизости от Солнца, ближе Меркурия, на самом краю короны.

В дальний путь проводили мы Атлантиду, провожаем сейчас Сирену и Олимпию. Миллиард тонн вещества, способного превратиться в энергию, только с таким запасом можно приблизиться к скорости света. Укоротить секунды в десять и сто раз, пролететь сто и тысячу световых лет в течение одной человеческой жизни. Межзвездными кораблями стали эти астероиды, их камниброней и топливом. В толще их высверлены города. Мы проводили наших товарищей в будущее. Тысячу лет спустя, когда они вернутся, они сами расскажут о дальних звездах.

И особая судьба была предназначена астероиду Надежда. За форму его выбрали, сравнительно округлую, за размер — достаточный, а может быть, и за имя. Потому что это хорошо звучит: сияние Надежды, солнце Надежды.

Искусственным солнцем Плутона должна была стать Надежда.

Масса пятнадцатого порядка — около трех квадриллионов тонн, в каждом грамме — двадцать пять миллионов киловатт-часов эйнштейновской энергии. Земля получает от Солнца два килограмма энергии в секунду, надо еще учесть потери. Надежда сумеет светить Плутону миллионы лет.

Наш летучий отряд и должен был обследовать Надежду, уточнить размеры, наметить точки для бурения, заложить атомный котел… а затем и сопровождать Надежду к Плутону.

И вдруг надпись: «Здесь погиб экипаж космического корабля «Джордано Бруно»…

Думали вы, погибшие на «Джордано», догадывались вы, робинзоны астероида, что вы открыли новое солнце для людей?

Думала ли Надежда Нечаева?..

Мы — люди двадцать пятого века — живем долго — столетия, мы мыслим в темпе нашей жизни, успеваем увидеть плоды наших трудов. Мы сроднились с будущим, думаем о нем, видим зримо, сначала в мечтах, потом в действительности.

А с нашими предками было иначе. Человек жил лет семьдесят и видел меньше событий, чем мы за семь. Завтрашнее столетие казалось чужим, выпадало из мыслей. Люди клали фундамент и не всегда думали о крыше.

А хотелось бы показать им готовый дворец. Хотелось бы пригласить такую Нечаеву, сказать ей: «Глядите, Надежда Петровна, вот что выросло из ваших трудов. Вот астероид, где вы страдали и надеялись. А вот солнце — Надежда — сияет над ледяной планетой, свет проник в сумрачные ущелья, заговорили ручейки, реки выбирают русло… и вот уже дети загорают на пляжах, и матери той планеты рассказывают им легенду о сказочной женщине, которая жила на солнце, когда оно еще не сверкало. «Если надо, значит надо», — любили вы повторять.

Надо было, Надежда Петровна!