В молекуле от безумия. Истории о том, как ломается мозг

На предыдущих страницах этой книги мы познакомились с некоторыми наиболее крупными молекулами в человеческом теле. Мы узнали, какую угрозу может нести в себе самая большая молекула – ДНК. Мы увидели, какие мучения причиняют молекулы белка, настолько огромные, что в XIX веке ученые сомневались, может ли отдельная молекула иметь такой размер[112].

Но если мы хотим, чтобы история о том, как ломается мозг, была полной, нельзя обойти вниманием еще одну группу молекул. Речь о малых молекулах, которые не слишком впечатляют размерами, но столь же опасны для когнитивных способностей мозга. К малым относят молекулы, размеры которых превышают размер молекулы воды не более чем в 50 раз. Это название было придумано, чтобы отделить молекулы, способные легко проникать внутрь клетки и покидать ее пределы, от тех, которые для этого слишком велики. Средняя молекула белка в 50 раз превышает это пограничное значение. А самая маленькая из человеческих хромосом еще в 600 тысяч раз крупнее.

Вред человеческому мозгу от малых молекул может проявляться в двух ситуациях: либо их нет, когда они нужны, либо они есть и их влияние губительно. Молекулы, которые относятся к первой группе, я называю уклонистами, поскольку мы от них зависим и нам плохо, когда их не хватает. Классический пример таких молекул-уклонистов – это витамины. Они настолько важны для здоровья, что при недостатке какого-то из них мы можем заболеть. Ко второй группе малых молекул, которые я считаю «захватчиками», относятся токсичные вещества из внешней среды, запрещенные наркотики и лекарственные препараты, то есть те вещества, которые в норме не должны присутствовать в нашем организме. Эти молекулы-захватчики проникают в мозг, нарушая работу нейронов, и тем самым воздействуют на наш разум.

Идея молекул-уклонистов возникла еще в начале 1800-х годов, когда французский естествоиспытатель Франсуа Мажанди доказал: то, что мы едим, так же важно, как и то, сколько мы едим[113]. Мажанди был знаменитым на весь мир специалистом в нейроанатомии. Он был известен тем, что препарировал еще живых животных, зачастую прикованных к операционному столу.

В своих исследованиях, посвященных вопросам диетологии, Мажанди использовал менее жестокие, но такие же смертоносные методы. В те времена считалось, что для жизни человеку нужно употреблять в пищу азот, но достаточных подтверждений этому не было. Поэтому Мажанди купил собаку и стал кормить ее исключительно сахаром – продуктом, который считался питательным, но не содержал азота. Первые две недели собака жадно пожирала сахар, а потом начала болеть. За несколько дней она потеряла большую часть своего веса. Через шкуру проступили ребра. На одном глазу появилась язва. Всего через месяц такой однообразной диеты собака сдохла. Мажанди провел такие же эксперименты с другими продуктами, не содержащими азота, такими как оливковое или сливочное масло. Ни в одном из них собака не смогла выжить.

Мажанди и его коллеги поспешили сделать вывод, что собаки умерли от того, что не получали достаточного количества белка, тех самых молекул, богатых азотом, которые были открыты Антуаном де Фуркруа в разгар Французской революции. Сегодня мы сразу видим, в чем состояла ошибка этой теории: продукты, выбранные Мажанди, не только были бедны белком, но и не содержали тех витаминов и минералов, которые, как теперь известно, жизненно необходимы. Причиной смерти собак стал не столько недостаток белка, сколько отсутствие целого ряда важнейших питательных элементов.

Прошло несколько десятилетий, прежде чем большинство ученых убедилось: для здоровой диеты важны не только белки. Мажанди к тому времени уже умер, а его эксперименты оказались навечно вписаны в законодательство против жестокого обращения с животными.

В конце концов ученые поняли, что в рационе должно присутствовать несколько необходимых питательных веществ. От цинги, как известно, возникающей из-за несбалансированного питания, лечились цитрусовыми соками, в которых вообще нет белка. В Швейцарии отважные физиолог и химик смогли подняться на гору после приема пищи с низким содержанием белка. Если бы дело было только в белках, на такое восхождение у них не хватило бы энергии.

В начале XX века эту область окончательно переосмыслил Казимир Функ. Он был замкнутым по натуре ученым, проводившим свои исследования в шести разных странах в попытках убежать от растущего в Европе антисемитизма. Он родился в Польше, в Варшаве. В известную государственную школу его не приняли из-за вероисповедания, но он окончил частную школу с наилучшим результатом, а к 20 годам уже защитил докторскую диссертацию по химии.

В своей самой известной работе Функ писал, какие заболевания возникают у человека в случае недостатка того или иного питательного элемента. Он предполагал, что существует целый ряд заболеваний, вызванных отсутствием одной определенной азотсодержащей молекулы. Эти необходимые для здоровья питательные вещества он назвал витаминами (vitamines), соединив слова vital, что значит «жизненно важный», и amine. Последняя часть слова указывает на сочетание атомов азота и водорода – по мнению Функа, оно было общей особенностью всех подобных молекул[114].

Функ утверждал, что недостаток каждого витамина приводит к появлению определенного набора симптомов. Он предположил, что развитие некоторых болезней, причины которых установить пока не удается, может быть вызвано дефицитом некоего пока не открытого витамина. Впоследствии другие ученые доказали, что эта теория верна.

Отчасти благодаря энтузиазму самого Функа в начале XX века толпы исследователей обратились к нутрициологии. Всего за 35 лет их общими усилиями было открыто 13 витаминов – впечатляющий темп, особенно с учетом того, что за этот период научный прогресс дважды останавливался из-за мировых войн. Сам Функ едва не стал жертвой холокоста[115]. Всего за несколько месяцев до оккупации Франции нацистами он вместе с семьей бежал из Парижа, оставив в Европе все свои химикаты, лабораторное оборудование и книги. Свою научную карьеру он продолжил в США и умер в Нью-Йорке в 1967 году.

Теперь мы знаем, что, как и предполагал Функ, дефицит каждого из 13 жизненно важных витаминов приводит к возникновению определенного синдрома. Недостаток витамина В₁₂ – часто возникающий из-за операций по снижению веса или из-за вегетарианства – проявляется вялотекущими расстройствами, слабостью в конечностях и трудностями с восприятием положения рук и ног в пространстве. Недостаток витамина В₆ – частый побочный эффект медикаментозного лечения, может вызывать припадки, деменцию и спутанность сознания. Недостаток витамина В₁ приводит к возникновению ложных воспоминаний. Витамины, о самом существовании которых до эпохи Функа ученые имели весьма смутное представление, теперь стали одной из самых широко изучаемых тем в нутрициологии.

Идея о существовании витаминов или других молекул-уклонистов появилась лишь в последние несколько веков, а вот в существование «молекул-захватчиков» человечество верит давно. Нам с незапамятных времен известно, что проглатывание, курение или вдыхание так называемых лекарств способно повлиять на здоровье. Люди начали использовать лекарственные растения еще в период палеолита, 60 тысяч лет назад, если не раньше[116]. В документах, написанных в 1550 году до н. э., говорится о приеме пилюль, способствующем выздоровлению[117]. И даже первый синтетический медицинский препарат был выпущен более века назад[118][119].

В наши дни половина всех жителей США принимает хотя бы по одному лекарственному препарату по назначению врача[120]. А целых 12 % употребляет пять и более рецептурных препаратов в месяц. 90 % этих лекарств состоят из малых молекул. И хотя за последние 10 лет все больше внимания уделяется биопрепаратам, созданным из белков и молекул, напоминающих молекулы ДНК, они все еще составляют меньшую и плохо регулируемую долю рынка. В отличие от белков или ДНК, малые молекулы более устойчивы к нагреванию, их проще очистить и легче расфасовать по таблеткам. Все эти свойства делают их более удобными в производстве и распространении среди пациентов.

Многие лекарства на основе малых молекул-захватчиков могут приводить к серьезным последствиям для мозга. Малая молекула, которую применяют при лечении тремора, вызванного болезнью Паркинсона, провоцирует пристрастие к азартным играм, так что пациент за несколько недель может проиграть все свое имущество. Малая молекула, призванная лечить судороги, вызывает затруднения с выбором слов, которые все время так и вертятся на языке. Даже во многих снотворных, отпускаемых без рецепта, действующее вещество замедляет мыслительную деятельность и может повысить риск развития деменции[121].

Поскольку большинство людей не афишируют список своих лекарств, мы знакомимся друг с другом, не представляя, как на нашем общении отразится действие малых молекул, которые мы принимаем. Мы редко задумываемся о том, причиной скольких ссор, романов и трагедий стали обычные таблетки, которые мы глотаем каждый день, – молекулы-захватчики, которые мы сами впускаем в свой мозг. Мы сливаемся в единое целое со своей лекарственной терапией. Малые молекулы, которые мы принимаем, становятся частью нашей личности.

Глава 7 Как Люцифер

Дело «Штат Иллинойс против „Потрясающего“ Куинна Харрисона» было чрезвычайно трудным даже для такого опытного адвоката, как Авраам Линкольн. В 1859 году в ходе драки в местном магазине[122] Харрисон ударил ножом своего давнего соперника, Грека Крафтона. 10-сантиметровое лезвие ножа с белой рукояткой вонзилось в тело Крафтона прямо под ребрами и распороло ему живот до самого паха. Через три дня Крафтон скончался. Харрисон скрывался от полиции, прячась в местном колледже в подполе, пока его не арестовали.

Адвокатом Харрисона назначили Авраама Линкольна, и это стало его последним делом перед выборами, на которых он был избран президентом. Чтобы помочь своему клиенту, Линкольн начал выяснять подробности этой истории. Итак, Харрисон сидел за стойкой и читал газету, когда в магазин ворвался разъяренный Крафтон. Он схватил Харрисона, попытался оттащить его в подсобку и там избить, но Харрисон вывернулся и сбил Крафтона с ног. Они рухнули на гору ящиков, и тогда Харрисон, не видя иного выхода, выхватил нож и убил нападавшего.

Защита Линкольна строилась на свидетельстве местного священника, который сказал, что перед смертью Крафтон взял на себя ответственность за эту ссору. Однако осенью 1859 года, когда священник выступил с этими показаниями в суде, сторона обвинения вынесла возражение: «Предсмертные заявления не могут считаться допустимым доказательством». Судья с этим согласился.

И тут из-за стола защиты раздался голос Линкольна. «Ваша честь, мы должны разобраться в этом до конца, во всех деталях!» Его слова прозвучали так неожиданно и настолько выбивались из обычного протокола судебного заседания, что даже стенографистка посмотрела на него, раскрыв рот от изумления. Всегда спокойный и невозмутимый Авраам Линкольн был на взводе. По словам одного из свидетелей[123], Линкольн поднялся с кресла «как внезапно растревоженный лев». Он с такой горячностью устремился к судейской скамье, что присутствующим показалось, будто он собирается перелезть через ограждение и наброситься на судью. Линкольн был возмущен, он ругал суд и его председателя. «В жизни не видел такой ярости!» – говорил один из очевидцев этой сцены.

– Покойный имеет право быть выслушанным, – рявкнул Линкольн, размахивая своими длинными руками.

– Вы закончили? – спросил судья в надежде вернуть контроль над происходящим в зале заседаний.

– Да, ваша честь. – Линкольн, вновь обретя самообладание, вернулся на место. – Благодарю вас[124].

Трудно представить, чтобы «Честный Эйб», президент, который славился невозмутимостью, вел себя подобно разъяренному быку. Один из сотрудников Белого дома позже говорил, что «никогда не слышал от него никаких претензий». Другие люди, работавшие с ним в бытность его президентом, считали, что «он обладал ровным характером, никогда не показывал недовольства». Поэтому большинство людей представляют себе Линкольна таким же непоколебимым, как статуя, установленная в его мемориале в Вашингтоне. На протяжении практически всего времени своего пребывания в Белом доме он придерживался именно такого образа действий.

Однако те, кто знал Линкольна до президентства, были знакомы и с другой стороной его характера. Его первый юридический партнер писал, что «сколь велико было его добродушие, столь велика была и его ярость»[125]. Другой его коллега вспоминал, что «ему ничего не стоило ударить человека кнутом». Временами Линкольн казался «таким разгневанным, что выглядел как Люцифер в безудержной ярости».

Осенью 1858 года Линкольн баллотировался на пост сенатора от штата Иллинойс. Его соперником был Стивен Дуглас, занимавший тогда этот пост. Напряженность между кандидатами была так сильна, что, когда они согласились принять участие в политических дебатах, публика собралась не столько ради политической дискуссии, сколько для того, чтобы послушать обмен колкостями. На протяжении первых трех раундов Линкольн выглядел величественным и спокойным. Он был вежливым, рассудительным и держался как подобает сенатору.

А потом все изменилось.

В ходе четвертого раунда кандидаты поспорили, поддерживал ли Линкольн войска в период недавней войны Америки с Мексикой[126]. В поисках кого-нибудь, кто мог бы поручиться, что он поддерживал солдат, Линкольн окинул взглядом участников и узнал среди них сторонника Дугласа, с которым они вместе заседали в конгрессе. Указав на него пальцем, Линкольн приказал ему свидетельствовать в свою пользу.

Однако, прежде чем бывший коллега успел хоть что-то сказать, Линкольн схватил его за горло и поднял вверх. По словам одного из очевидцев, Линкольн тащил этого мужчину «как котенка». Ноги его волочились по полу. Зубы стучали. Длинные пальцы Линкольна как удавка сдавили шею бедолаги, сминая белый воротник его пиджака. У многих присутствующих возникла мысль, что вместо обычных политических дебатов они могут стать свидетелями убийства, совершенного в состоянии аффекта.

Наконец один из телохранителей Линкольна освободил шею жертвы от захвата. Мужчина опустился на пол, тяжело дыша. Удивление толпы сменилось смехом, как будто то, что они увидели, было заранее подготовленным представлением, а не проявлением неконтролируемых эмоций. Линкольн продолжил приводить свои аргументы, демонстрируя то же спокойствие, что и во время предыдущих раундов.

Объясняя вспыльчивость Линкольна, его коллега-юрист однажды сказал, что «когда человек, великий умом и телом, выходит из себя, его ярость проявляется во всем, чудовищная и неистовая». Однако его коллега не подумал – вернее, даже не мог предположить, учитывая уровень развития науки в то время, – что эта ярость могла быть спровоцирована на биологическом уровне молекулярным захватчиком. Всемирно известный врач и историк медицины Норберт Хиршхорн считает, что в моменты неконтролируемого гнева мозг Линкольна мог находиться под действием препарата под названием «голубая масса»[127].

Впервые эта идея пришла в голову Хиршхорну, когда он читал исторический роман Гора Видала «Линкольн». В этой книге Видал описывает случайный разговор хозяина бара с работником аптеки, расположенной недалеко от Белого дома. Подвыпивший аптекарь хвастается своими знаменитыми клиентами. «У него кишечник плохо работает, – говорит он о Линкольне, – вот мы и снабжаем его голубой массой»[128].

В 1990-х годах большинство врачей уже не знали, что такое «голубая масса». Это средство давно исключили из фармакологических справочников и убрали с аптечных полок. Оно не продается вместе с витаминами. Но Хиршхорну, который к тому моменту уже собирался на пенсию, это название было знакомо. Он слышал его 50 лет назад, когда учился в медицинской школе. И он помнил, что основным ингредиентом «голубой массы» была ртуть.

Ртуть завораживает. При комнатной температуре и нормальном атмосферном давлении она текуча, как вода. На этот фокус не способен ни один другой металл из периодической таблицы элементов. Если отделить небольшой кусочек ртути от основной массы, он превратится в дрожащую бусинку. А если ее слегка подтолкнуть, она покатится по плоской поверхности, как капля воды. Золото и платина прекрасны в статичных формах, но мистическая притягательность ртути заключена в ее подвижности, в том, как она заставляет нас сомневаться в законах физики.

Ртуть использовалась как лекарство на протяжении тысячи лет до рождения 16-го президента США и еще много лет после того, как он был убит. И только в XX веке, благодаря достижениям эпидемиологии и биологии, была раскрыта страшная тайна ртути: она оказалась столь же опасна, сколь и красива.

В 241 году до н. э. первый император династии Цинь принимал ртуть как «противоядие» от смерти[129]. Вероятно, серебристое вещество имело противоположный эффект: историки считают, что император скончался в возрасте 39 лет именно от отравления ртутью. В ходе подготовки к его кончине тысячи людей больше года возводили детально разработанную площадку для погребения, омываемую реками ртути. Внешняя часть этого захоронения знаменита своими терракотовыми воинами, но сам мавзолей, который они охраняют, по сей день остается нетронутым. Гробница настолько пропитана ртутью, что никто не решается проводить раскопки.

В начале XIX века Льюис и Кларк брали с собой в поход через США средство на основе ртути под названием «громовые раскаты» (англ. thunderclappers)[130]. Это лекарство членам экспедиции предписывалось пить от всех болезней, от сифилиса до желтой лихорадки. В то время врачи считали, что ртуть, вызывая сильную диарею, очищает организм от токсинов. Как выяснилось, этот побочный эффект не приносил заметной терапевтической пользы, но оказался очень полезным для современных археологов – по скоплениям ртути, которые можно обнаружить даже сейчас, спустя 200 лет после экспедиции, можно определить местоположение туалета на стоянках.

В начале XX века в состав порошков для прорезывания зубов стали добавлять каломель – еще один медикамент, содержащий ртуть. Родители втирали такой порошок в десны малышей. В результате у детей пальцы рук и ног начинали опухать и болеть, с них слезала кожа. Врачи назвали это «розовой болезнью» из-за цвета плоти в открытой ране. Когда выяснилось, что это заболевание вызывает ртуть, производители убрали каломель из состава детской продукции. Эпидемия прекратилась, оставив родителей с ужасным чувством вины.

Сейчас у большинства людей ртуть ассоциируется скорее со старыми градусниками, чем со старыми лекарствами. При изменении температуры окружающей среды на два градуса кусочек золота не изменится в объеме, но расширение столбика ртути будет видно невооруженным глазом. А когда температура снова понизится, объем этой жидкости заметно уменьшится, и это делает ртуть идеальным веществом для того, чтобы следить за изменением температуры, – пока термометр не разобьется.

При отсутствии внешних воздействий ртуть превращается из жидкости в пар при комнатной температуре. В такой аэрозольной форме она становится ядом без цвета и запаха, который через ноздри и рот проникает в организм, обходя его защитные системы. Из дыхательных путей ртуть распространяется практически во все органы и ткани, откладываясь в сердце, печени, поджелудочной железе, легких и щитовидной железе[131]. Она поражает слюнные железы, вызывая такую сильную реакцию, что еще в XVI веке один шведский врач утверждал, что при приеме терапевтической дозы ртути у пациента выделяется полтора литра слюны в день.

Мозг наиболее уязвим перед ртутью[132]. Она отдает нас на растерзание опасным формам кислорода. Она меняет соотношение ионов кальция внутри и снаружи нейронов, из-за чего эти клетки активируются, когда должны молчать[133]. Некоторые формы ртути даже разрушают структурные белки, придающие нейронам вытянутую форму, из-за чего клетки теряют способность общаться между собой. И, что самое поразительное, – ртуть способна заставить нейроны совершить массовый акт клеточного самоубийства. Ртуть, некогда считавшаяся панацеей от всех болезней от сифилиса до депрессии, на самом деле провоцирует нервную систему на самосаботаж.

Клинические эффекты отравления ртутью столь же впечатляющи. У детей, подвергавшихся воздействию ртути в середине XX века, наблюдались резкие перепады настроения, от полной апатии до сильного гнева[134]. У многих на этом фоне развивалась бессонница, и они не могли уснуть по несколько дней подряд. Иногда они впадали в депрессию и даже страдали галлюцинациями.

В 1988 году в результате аварии при замене трубы на заводе в Теннесси произошла крупная утечка ртути, попавшая в газетные заголовки[135]. Люди, подвергшиеся воздействию тяжелого металла, жаловались на раздражительность и повышенную утомляемость. Они отказывались от общения и замыкались в себе. У многих отмечались вспышки агрессии – такие же, как у Линкольна больше века назад.

В наши дни в развитых странах случаи острого отравления ртутью довольно редки, во многом благодаря правилам безопасности на производстве. В 2019 году менее 1 % всех обращений в токсикологические центры США были связаны с вопросами про ртуть[136]. В настоящее время большинство случаев отравления связаны с чрезмерным потреблением тунца, скумбрии и различных морепродуктов с высоким содержанием метилртути, молекулы которой состоят из атомов ртути, углерода и водорода[137]. Поскольку эти виды рыбы довольно дороги, отравление ртутью стало своего рода болезнью знаменитостей[138].

Чтобы выяснить, мог ли Авраам Линкольн отравиться тем количеством ртути, которое он принял, Норберт Хиршхорн привлек к работе свою коллегу, специалиста в фармакологии. Они обратились к руководству по изготовлению лекарств 1879 года, где на 1600 страницах давались рецепты и указания по применению препаратов, больше не используемых в медицине, таких как мышьяк (от проказы, псориаза, малярии) и золото (от туберкулеза). Примерно в середине справочника им встретилось название Massa Hydgrargyri, или ртутная масса, а также рецепт по изготовлению «голубой массы». «Думаю, надо попробовать ее приготовить», – предложил Хиршхорн.

Согласно рецепту, ртуть составляла треть веса «голубой массы». К ней следовало добавить корень солодки, глицерин, розовую воду, мед и лепестки гибискуса. Эту смесь растирали в ступке до исчезновения металлических шариков ртути. Полученную пасту раскатывали в тонкую колбаску, а затем нарезали на кусочки, которым можно было придать форму таблеток[139].

Коллега Хиршхорна напоминала шеф-повара в поисках редких ингредиентов: ртуть она приобрела в компании, поставляющей биохимическую продукцию, мед купила в продуктовом магазине, а гибискус – в цветочной лавке.

Готовясь к эксперименту, она надела хирургический халат, перчатки и маску, чтобы защититься от паров ртути, которые могли появиться во время растирания ингредиентов в ступке. Она смешивала состав под вытяжкой, которая не позволяла частицам, попадающим в воздух, разлетаться по лаборатории. А когда ртуть слилась с остальными ингредиентами и превратилась в пасту, она скатала из этой смеси тоненькую колбаску и нарезала ее в форме таблеток.

Таблетки были готовы, но как узнать, что произойдет, когда их проглотит человек? Задача не из легких. Проводить такие эксперименты на людях было небезопасно и неэтично, поэтому Хиршхорн придумал другой способ: таблетки раздавили в герметичном сосуде с кислотным раствором, воспроизводящим желудочную среду, а затем специальный прибор, способный определять количество тяжелых металлов, измерил содержание ртути в воздухе, заполнявшем этот сосуд.

Результаты эксперимента показали, что пары ртути от одной таблетки «голубой массы» в 30 раз превышают известный допустимый предел. Поскольку во времена Линкольна большинство врачей предписывали принимать эти таблетки два или три раза в день, фактическое воздействие паров ртути могло быть еще выше.

В 2001 году Хиршхорн опубликовал статью под названием «Маленькие голубые таблетки Авраама Линкольна» (Abraham Lincoln's Little Blue Pills). В этой статье он высказал предположение, что Линкольн перестал принимать «голубую массу» в первые месяцы своего президентства, поскольку осознал, что эти таблетки «делают его раздражительным». Если такая хронология событий верна, писал Хиршхорн, значит, Линкольн понимал – лекарство ставит под угрозу его способность управлять страной, и у него хватило сил прекратить принимать его, пока не стало слишком поздно. «Это может иметь колоссальное значение для оценки достижений Линкольна», – сказал об этой теории один известный исследователь личности и деятельности Линкольна.

Работа Хиршхорна вызвала споры относительно состояния здоровья Линкольна. В наши дни диагноз «отравление ртутью» ставят после того, как получат подтверждение повышенного содержания ртути в организме, что в случае с Линкольном сделать практически невозможно. Образцов крови или мочи для анализа у нас нет. Пряди волос способны сохранять следы ртути в течение года, но если Линкольн перестал принимать «голубую массу» за три года до смерти, то волосы, срезанные после покушения, будут бесполезны.

Бесчисленные источники передают свидетельства третьих лиц, что Линкольн принимал «голубую массу», но у нас нет никаких доказательств, что ему когда-либо выписывали это лекарство. В бухгалтерских книгах аптеки Спрингфилда, штат Иллинойс, сохранились записи о том, что в период с 1849 по 1861 год Линкольн приобрел 245 единиц товара, но ни один из них не записан как «голубая масса».

По мнению Хиршхорна, у Линкольна были причины скрывать, что он принимает эти таблетки, и мы не можем найти доказательств не потому, что они уничтожены временем, а потому, что кто-то постарался их уничтожить. Некоторые источники подтверждают историю Гора Видала о том, что Линкольн принимал «голубую массу» от запора, но большинство полагает, что с помощью этого средства он пытался справиться с депрессией. Линкольн всю жизнь был подвержен унынию, но его предвыборная кампания изображала его энергичным и предприимчивым человеком, здоровым, как лесоруб. Разглашение информации о том, что он нуждается в психиатрическом лечении, могло уменьшить его шансы на президентский пост.

Возможно, в пользу подозрений Хиршхорна говорит адресованное Линкольну письмо 1861 года от другого аптекаря из Спрингфилда: «Спешу отправить вам те таблетки, о которых вы просили». Экспертам неизвестно, о каких таблетках идет речь и по какой причине Линкольн покупал их не в той аптеке, которой пользовался обычно, но Хиршхорн считает, что ответ на эти вопросы связан с «голубой массой».

Есть еще одно свидетельство, но оно намеренно утаивается. Во время своего исследования Хиршхорн обнаружил в одной из газет штата Иллинойс статью о Brownback Drug Company, семейной аптеке в 30 километрах от Спрингфилда, которая, по слухам, готовила лекарства для Авраама Линкольна. К радости Хиршхорна, в 1990-е годы эта аптека все еще существовала.

Заинтересовавшись, почему Линкольн заказывал лекарства не в своем городе, Хиршхорн написал письмо нынешнему владельцу аптеки, спрашивая, не был ли это рецепт на «голубую массу». Ссылаясь на врачебную тайну, владелец аптеки ответил загадочным сообщением, которое Хиршхорн интерпретировал как завуалированное подтверждение. «Тот факт, что Линкольн предпочел получить медицинскую и фармацевтическую поддержку не там, где проживал, определенно заставляет нас подойти к этому вопросу еще более ответственно, – написал он Хиршхорну. – Искренне сожалею, что не смогу быть более полезен в вашем исследовании, однако хочу заметить, что в середине XIX века компоненты, содержащие ртуть, были широко распространены и входили в состав многих лекарственных препаратов».

Прошло более 10 лет, и Хиршхорн вновь обратился к этому человеку. Аптека к тому времени уже закрылась, и ее бывший владелец работал в администрации колледжа. Хиршхорн пригласил его на предстоящую лекцию об Аврааме Линкольне и приложил ссылку на опубликованную статью о Линкольне и «голубой массе». Он надеялся, что этот человек расскажет наконец, на какое именно лекарство был рецепт.

Однако из этой затеи ничего не вышло. Приглашенный не пришел на лекцию. Позднее Хиршхорн размышлял: «Самым увлекательным во всех моих исследованиях было спускаться в разные кроличьи норы и время от времени находить там кроликов»[140]. А что касается таинственного рецепта, расследование все еще продолжается.

Глава 8 Честная ложь

К 2018 году с памятью Лизы Парк начало происходить что-то странное[141]. Из хранилища отчетов о недавних событиях ее разум превратился в плодородную почву, где произрастали истории о том, чего никогда не было. Теперь это был инструмент для свободного творчества, а не механизм восстановления в памяти деталей прошлого. При этом сама Лиза не осознавала произошедших изменений и даже не подозревала, что ее воспоминания не соответствуют действительности. Так она невольно стала честной лгуньей.

В детстве, которое пришлось на 1960-е годы, Лиза занималась ремонтом машин – еще до того, как стала достаточно взрослой, чтобы водить их. Будучи дочерью преуспевающего автомеханика, она выросла среди поршней и цилиндров, а к 15 годам побывала на гоночных трассах всех соседних штатов. Она носила кожаную куртку, коротко стриглась и допоздна чинила двигатели вместе с отцом. Ей часто доводилось ночевать в палатках и трейлерах, а ее руки, огрубевшие от работы с металлом, вечно были в машинном масле.

Когда Лизе исполнилось 16, ее мама скомандовала: «Тебе пора стать девушкой». По ее мнению, гонки и автомобильная культура не соответствовали образу молодой женщины. Следовало избавиться от кожаной куртки. Отрастить волосы. Привести в порядок руки: отмыть, увлажнить, сделать маникюр.

Поначалу Лиза сопротивлялась, а потом так же сильно увлеклась женскими штучками, как раньше автомобилями. Она стала настоящей модницей. На смену рваным футболкам пришли шелковые блузки. Джинсы уступили место брюкам и туфлям на шпильках. В гардеробе появилась шубка из искусственной норки. Куда бы Лиза ни пошла, в магазин или в театр, она всегда была эффектно одета.

Неудивительно, что и в 2002 году, когда Лиза познакомилась с Джонни в одном из отделов местного гастронома, на ней были туфли на 10-сантиметровом каблуке. В то время Лизе было 40 лет, она была в разводе, без детей и собиралась состариться в окружении своих восьми далматинцев. Джонни был энергичным вдовцом с четырьмя детьми, который считал себя слишком непривлекательным, чтобы найти другую женщину, согласную выйти за него замуж. Они стали встречаться, а через некоторое время поженились на импровизированной церемонии на Ямайке.

На протяжении 15 лет Лиза заботилась о Джонни, его детях и собаках. Она помогала с алгеброй младшему сыну Джонни, у которого после смерти матери возникли трудности с учебой. Она сумела убедить дочь Джонни не прогуливать школу. Она забила холодильник здоровой едой и уговорила Джонни заняться спортом. Она гоняла по городу на красном родстере, всегда спеша по какому-то важному делу.

А потом, в 2015 году, у Лизы что-то случилось с ногами. При ходьбе пальцы ног почти не отрывались от земли, из-за чего она могла споткнуться. Как-то на входе в магазин, где продавались украшения для Хеллоуина, Лиза зацепилась ногой о серый коврик у двери и упала, сломав несколько ребер.

В течение месяца ощущение покалывания, возникшее в кончиках пальцев, поднялось до самых плеч. Ее руки будто постоянно кололи иголками, и от этого она постоянно просыпалась по ночам и не могла ни на чем сосредоточиться днем. Она пыталась чередовать горячий и холодный душ, наносила ментоловый крем, принимала обезболивающие, однако неприятное чувство покалывания и онемения распространялось все дальше, на губы, потом на язык.

Вскоре Лиза поняла, что не может исправить ситуацию с помощью привычного набора из упорства и гаечных ключей. У нее появилась слабость в голеностопных суставах, потом в коленях. Она стала опираться на что-то при ходьбе и попросила Джонни передвинуть стулья и диваны в центр комнат, чтобы ей всегда было за что ухватиться и не приходилось стоять без опоры.

В конце концов Лиза сменила свою шубку из искусственной норки и дизайнерские туфли на неудобный больничный халат с завязками на спине, который так и норовил распахнуться, обнажая тело. На протяжении четырех недель ей делали сканирование головного и спинного мозга, люмбальную пункцию, тест нервной проводимости, пытаясь понять причину ее болезни. В конце концов врачи пришли к выводу, что проблема возникла из-за нарушений иммунной системы. Внимательно вслушиваясь в медицинские термины, Лиза поняла для себя, что ее тело подверглось нападению плотных блестящих частиц, которые окружили ее нейроны. Окружили настолько плотно, что нейроны не могут обмениваться электрическими сигналами. Без этого, как она поняла, между ее нервами перестала передаваться информация.

Джонни сидел у постели Лизы, а она с надеждой следила, как из прозрачного пакета к ней в вены по тонкой трубке перетекает лекарство. Она представляла, как снова будет ездить по городу в своем кабриолете, когда лекарство подействует и все проблемы последних месяцев уйдут в прошлое[142]. Уверенная, что силы вот-вот восстановятся, она вернулась домой.

Однако лекарство не помогло. На большом мягком кресле в гостиной, в котором Лиза устраивалась по утрам и проводила весь день, пока не уползала вечером в свою комнату, уже стала продавливаться ямка. Она начала передвигаться по дому в инвалидном кресле, и Джонни снова передвинул мебель, в этот раз расставив диваны и столы по периметру комнаты, чтобы креслу было где развернуться.

К 2018 году разум Лизы еще больше помутился. Она постоянно забывала, что больше не работает, просыпалась рано утром и просила Джонни принести ей из шкафа блузку, беспокоясь, что опаздывает. Когда она смотрела на фотографии, обрывки этих образов пробирались в ее реальность. Фотография новорожденного внука превратилась в историю рождения ребенка, которого у нее никогда не было. Фотография кого-то из знаменитостей могла развернуться во вполне готовый рассказ о ее собственной встрече со славой. Вместо того чтобы быть хранилищем опыта и реальной информации, память Лизы превратилась в инструмент по сочинению историй. Вымысел вплетался в ее воспоминания, создавая правду, которой никогда не существовало.

Врач Лизы объяснил, что ее состояние вызывает у него все больше сомнений. При аутоиммунном заболевании она не начала бы выдумывать подобные истории, а от лекарств ей стало бы лучше. Джонни, расстроенный тем, что старый диагноз оказался ошибочным, а нового не было, поделился с врачом секретом Лизы, который прежде не считал важным: она страдала алкогольной зависимостью. В последние годы в доме постоянно скапливались пустые бутылки. Два бокала превратились в пять, потом в восемь, и вот он уже видел свою жену трезвой всего несколько раз в неделю. Чем больше Лиза пила, тем меньше ела, и теперь любимая дизайнерская одежда бесформенным мешком болталась на ее худой фигуре.

Получив эти новые сведения, невролог попросил Джонни немедленно привезти Лизу в больницу. Врач заподозрил у нее авитаминоз – заболевание, которое было впервые описано 150 лет назад русским психиатром Сергеем Корсаковым.

Сергей Сергеевич Корсаков родился в 1854 году в небольшом российском городке (ныне Гусь-Хрустальный), окруженном крупными кварцевыми и доломитовыми карьерами, где добывали сырье для местных стекольных заводов[143]. Одним из этих заводов управлял отец Корсакова, но Сергей не проявил интереса к семейному делу. Ему больше нравилось строить теории, чем создавать предметы, и он быстро понял, что работать головой у него получается лучше, чем руками. В юном возрасте он поступил на медицинский факультет Московского университета и уехал учиться. В родной город он больше не возвращался.

Получив докторскую степень, Корсаков поступил на службу в Преображенскую больницу для душевнобольных, расположенную на северо-востоке Москвы. Крупный, внушительного вида мужчина, он выступал против принудительной стерилизации психиатрических пациентов в то время, когда такая практика широко применялась во многих странах[144]. Он выбросил смирительные рубашки и снял ограничения, чтобы пациенты могли свободно перемещаться по своим палатам. Сумасшествие тогда часто считали следствием духовного падения, но Корсаков относился к душевным болезням так же, как и к любым другим, менее стигматизированным.

С Аркадием Волковым Корсаков впервые встретился в коридорах Преображенской больницы в июне 1889 года[145]. Аркадий был 37-летним писателем с типичным для такого рода занятий грузом проблем и переживаний. На протяжении долгих лет он привык запивать творческий кризис коньяком, и именно это в конце концов сделало его героем одной из самых известных в России медицинских газет.

В больницу Аркадия привезли друзья, надеясь, что ему смогут там помочь. По их словам, Аркадий стал забывать об обычных повседневных делах и ему постоянно приходилось напоминать: «надень вот это», «съешь вон то». Он начал повторяться в разговорах, не осознавая, что совсем недавно уже рассказывал эту историю этому же человеку. Создавалось впечатление, что каждый момент его жизни проходил без какой-либо связи с другими событиями. С новым восходом солнца ежедневная рутина становилась для Аркадия совершенно новым опытом. Несоответствие между реальностью и тем, что он помнил, вызывало у него неприятие и даже агрессию. Он не хотел признавать, что разум его подводит.

Кроме того, у Аркадия появилась слабость в руках и ногах. Прогуливаясь нетвердой походкой мимо украшенных колоннами больничных корпусов, он выглядел намного старше своих лет. Его конечности пронизывала острая боль, временами настолько мучительная, что он вскрикивал, но, когда сестра подходила к нему с другого конца палаты, он терялся, поскольку не помнил, что звал на помощь.

Писательская карьера Аркадия катилась под откос. Он смотрел на письма, которые получил от издателей в прошлом месяце, и не понимал, что уже читал их. Вернувшись к работе над рассказом, начатым до болезни, он не мог вспомнить, какой хотел сделать кульминацию и развязку. Все, что он не успел записать, стерлось из его памяти.

«Недавние события прошли мимо него, не оставив следов», – так описывал Корсаков глубину амнезии своего пациента.

Аркадий тем не менее был способен решать логические задачи. Он мог произнести пылкую обличительную речь по какому-нибудь спорному вопросу. Он умел играть в карты. Он знал, как передвигать шашки с клетки на клетку, просчитывая при этом варианты ответных ходов. Но как только сотрудники больницы убирали доску, он напрочь забывал об игре.

«Пациент ничего не помнит о том, что он делал, но рассказывает то, чего никогда не было», – писал Корсаков позднее, рассказывая о наиболее ярких симптомах этой болезни. Аркадий считал, что написал рассказ, хотя на самом деле он только обдумывал его до болезни. Он рассказывал, как накануне побывал в каком-то отдаленном месте, хотя в действительности был так слаб, что не мог даже подняться с постели. Во время его пребывания в больнице у него пропали две монеты, и он тут же сочинил запутанную историю о краже, в которой к нему пришел его шурин, сжимая в руке золотые монеты, и сказал: «Посмотри на эти монеты, Аркадий. Больше ты их не увидишь». В его памяти засели осколки истины, которые впоследствии разрастались в полноценные воспоминания. Он превратился в честного лжеца.

Через некоторое время руки и ноги Аркадия совсем перестали двигаться. Казалось, он застрял в воображаемой смирительной рубашке, придавленный к кровати силой тяжести. Его дыхание замедлилось, грудная клетка перестала подниматься и опускаться, и он скончался. С момента его встречи с Корсаковым прошло всего несколько месяцев.

Проведя вскрытие, Корсаков опубликовал отчет о случае Аркадия[146]. В нем говорилось, что нервы, идущие от позвоночника к конечностям, были разрушены, в результате чего мозг оказался функционально отрезанным от рук и ног. Именно поэтому, писал Корсаков, Аркадий был настолько слаб, что не мог подняться с постели. Эта болезнь, с которой врачи сталкивались и ранее, называлась полиневритом, поскольку поражала множество нейронов по всему телу. Причина ее возникновения была неизвестна.

Тот аспект полиневрита, который прежде глубоко не изучался, а именно сильная спутанность сознания Аркадия, стал визитной карточкой Корсакова. Врач описал, каким образом в мозгу пациента создавались ложные воспоминания, указал, что Аркадий хорошо помнил события, произошедшие до болезни, но последующие его воспоминания были неточными. Фамилия Корсакова скоро пристала к этому странному когнитивному профилю, иногда сопровождающему полиневрит. Эта комбинация симптомов вошла в историю медицины как «синдром Корсакова»[147].

Корсаков так и не смог найти причину болезни, носящей его имя. Он предполагал, что ее вызывает какой-то токсин, содержащийся в алкоголе или вырабатывающийся в организме при приеме спиртного, но не проводил никаких экспериментов, чтобы подтвердить свою теорию. Вместо этого он потратил следующие 10 лет на защиту прав душевнобольных. В возрасте 44 лет он перенес два сердечных приступа и через два года скончался от остановки сердца. Во дворе московской больницы, где он занимался делом всей своей жизни, и сейчас стоит бюст, высеченный из красного гранита. Надпись под ним гласит: «Профессор Сергей Сергеевич Корсаков. Ученый. Мыслитель. Психиатр. Гуманист».

Примерно в то же время, когда Корсаков опубликовал статью об Аркадии, полиневритом заинтересовался Христиан Эйкман – 30-летний нидерландский ученый, с отличием окончивший медицинскую школу и прошедший стажировку у лучших биологов тех лет.

В 1880-х Эйкман поступил на службу в голландскую армию, и его направили на остров Ява бороться со вспышкой полиневрита среди дислоцированных там голландских войск. Болезнь со страшной скоростью поражала целые батальоны. Совершенно здоровые солдаты, прибывавшие на учения, начинали хромать, проведя в своих частях лишь несколько недель. В одном из армейских госпиталей от этой болезни за один день скончались 18 человек. Вспышки заболевания наблюдались и среди гражданского населения, в тюрьмах и на кораблях. Таким образом, только среди голландцев число больных полиневритом измерялось тысячами.

Эйкман, как и Корсаков, поначалу предположил, что причиной полиневрита было отравление или заражение инфекцией. Но ни один из проверенных им токсинов не мог давать таких симптомов[148]. Сколько он ни искал под микроскопом предполагаемый возбудитель инфекции, так ничего и не нашел.

При лаборатории Эйкмана был курятник, где содержались цыплята для проведения исследований. И в то время как его научные эксперименты один за другим проваливались, стали умирать цыплята, над которыми еще не проводили опытов. Они умирали не так, как обычно, их не поражали бактериальные инфекции и не убивали другие птицы. Вместо этого у них проявлялись те же симптомы, что и у голландских солдат. Они с трудом держались на насесте и едва стояли на ногах. А затем, совсем ослабев, заваливались набок и лежали на крыльях, которыми были уже не в силах махать. Движения их дыхательных мышц замедлялись до жуткого ритма на грани жизни и смерти. Потом дыхание полностью останавливалось.

Эйкман задумался, нельзя ли использовать птиц как модель для изучения полиневрита. Чтобы проверить заразность заболевания, он взял образцы биологических жидкостей у умирающих цыплят и ввел их здоровым. Вскоре здоровые цыплята заболели, что, казалось, подтверждало предположение об инфекционном характере полиневрита. Однако вторая часть эксперимента не вписывалась в эту картину: птицы из контрольной группы, не получившие инъекций и содержавшиеся отдельно, тоже заболели. И никакая изоляция их не спасла. Эти результаты озадачили Эйкмана. Они вызывали сомнения в том, что полиневрит – инфекционное заболевание, но и не предлагали никаких других объяснений.

А через несколько недель болезнь цыплят прошла сама собой без какого-либо вмешательства со стороны Эйкмана. Выжившие птицы поправились, и новых случаев болезни не возникало уже довольно долго. Прежде чем Эйкман смог понять, как лечить эту болезнь, что-то сделало это за него.

Эйкман заподозрил, что разгадка кроется в питании. Он спросил у сотрудника, отвечавшего за лабораторию, чем кормили цыплят. «В июне мы попытались сэкономить и стали кормить цыплят остатками белого риса из армейской столовой, – объяснил тот. – А потом, в ноябре, сменился шеф-повар, и новый оказался таким упрямцем – не захотел давать военный рис гражданским цыплятам». Тогда управляющий, которому было нужно на крошечный бюджет прокормить целый курятник, вернулся к бурому рису, более дешевому, чем белый из солдатской столовой. Через несколько дней после перехода на бурый рис птицы стали выздоравливать[149].

Сумев добиться поддержки правительства, Эйкман применил полученные результаты более чем в 100 голландских тюрьмах, в которых содержалось около 300 тысяч заключенных. Он разделил все учреждения на две группы: в первой заключенных кормили белым рисом, а во второй – бурым. Через несколько недель в тех местах, где подавали бурый рис, заболеваемость полиневритом сошла на нет. Бурый рис, долгое время считавшийся менее вкусной, неполноценной версией белого, оказался чудодейственным средством от полиневрита.

Через несколько лет в том же учреждении, где ранее неожиданно заболели цыплята Эйкмана, двое голландских ученых выяснили, чем бурый рис отличается от белого[150]. Они купили четыре большие, в половину человеческого роста, деревянные бочки. В Индии на заводах по шлифовке риса они приобрели рисовые отруби (dedek), полагая, что именно в них и содержится питательное вещество, предотвращающее развитие полиневрита.

Проведя целую серию сложных биохимических опытов, исследователи выделили из рисовых отрубей очищенное белое кристаллическое вещество. Из 200 килограммов отрубей было получено всего 1,4 грамма вещества, которое, как предполагалось, лечит от полиневрита. Эти кристаллы скормили больным птицам и с нетерпением стали ждать результата. И он оказался просто поразительным!

Птицы, страдавшие от птичьей формы полиневрита, выздоровели практически мгновенно, съев буквально по крупинке белого вещества. Ученые назвали этот таинственный элемент «аневрином» за его способность излечивать от полиневрита. Однако в ходе дальнейших исследований выяснилось, что это вещество содержит серу, и тогда название поменяли на тиамин (thiamine) – это комбинация греческого слова θεῖον – сера и термина «витамин» (vitamine), придуманного несколькими десятилетиями ранее.

Благодаря исследованиям, которые проводились в самых разных местах, от Москвы до Нидерландов, именно тиамин стал первым витамином, полученным из продуктов питания[151]. Его открытие стало отправной точкой для исследований, в ходе которых ученые смогли выделить еще 12 малых молекул, составляющих комплекс основных витаминов, известных на сегодняшний день.

Тиамин – это малая молекула, имеющая большое значение для нервной системы[152]. Она позволяет нам синтезировать сигнальные молекулы, с помощью которых нейроны взаимодействуют друг с другом. Одна из таких молекул, ацетилхолин, известна тем, что ее дефицит наблюдается у людей с болезнью Альцгеймера. А потому неудивительно, что у пациентов с синдромом Корсакова появляются некоторые нарушения памяти, характерные для болезни Альцгеймера[153].

Кроме того, тиамин защищает нас от опасных форм кислорода, которые в противном случае уничтожили бы клетки нашего мозга[154]. Эти так называемые активные формы кислорода способны разрушать ДНК и повреждать белки, нанося чудовищный урон нашим умственным способностям. Наличие тиамина позволяет устранить угрозу на химическом уровне и защитить разум от разрушения.

Когда наши нейроны извлекают энергию из сахара (очень важное действие, поскольку именно в мозге происходит наиболее активный метаболизм), этот процесс протекает гладко именно благодаря тиамину. Без его помощи нам было бы трудно превратить хлеб, макароны и другие углеводы в молекулы, приводящие в движение наши мысли.

Теперь нам известно, что из-за большого количества алкоголя тиамин плохо всасывается в кишечнике, а та его часть, которая все-таки попадает в организм, усваивается хуже. Именно это и стало причиной появления у Аркадия описанных симптомов. Однако до сих пор остается загадкой, почему нехватка тиамина вызывает такое удивительное расстройство памяти и почему при дефиците тиамина у одних людей страдают умственные способности, а у других нет. Между биохимией и нарушением памяти по-прежнему недостает связующего звена.

В электронной медицинской карте Лизы Парк во вкладке с лабораторными исследованиями есть результаты анализов, которые ей назначил врач в 2018 году, узнав о ее пристрастии к спиртному. Уровень тиамина выделен красным как опасно низкий: всего 34 наномоля на литр, в два раза меньше нижней границы нормы. Именно дефицит тиамина, а не аутоиммунные процессы сделал ее память уязвимой для внешних воздействий. Мозг Лизы не подвергался нападению антител. На самом деле она, регулярно выпивая, стала жертвой «молекул-уклонистов». Ее ложные воспоминания возникли из-за той же молекулярной проблемы, что и у пациента Сергея Корсакова больше века назад.

Увидев такой низкий уровень тиамина, врачи стали буквально накачивать Лизу этим витамином. Три раза в день через внутривенный катетер прямо в кровь ей вливали концентрированный тиамин. За несколько дней уровень тиамина у нее в крови поднялся до нормального. Некоторые ее нервы были повреждены настолько, что никак не реагировали на приток витамина, но другие начали его усваивать и восстанавливаться. Вскоре она уже могла взять в руки чашку и спустить ноги с кровати. Иногда у нее получалось правильно назвать год и месяц. До того, чтобы вихрем носиться по городу в красном кабриолете, было еще далеко, но уже можно было надеяться, что этот день настанет.

В среднем нервы растут со скоростью 1 мм в день, поэтому выздоровление Лизы растянулось на несколько лет. Прошло три месяца, прежде чем она смогла глотать достаточно хорошо, чтобы питаться самостоятельно, а не через трубочку. Спустя несколько месяцев она все еще проводила бóльшую часть дня в том же мягком кресле в гостиной, что и годом ранее, когда никто не знал, что ей не хватает одного из витаминов.

К 2019 году Лиза уже могла сама одеться и подкрасить ресницы. Ей удавалось нажать на круглую кнопочку и включить электрическую зубную щетку – над этим она работала несколько недель с трудотерапевтом. У нее уже почти получалось самостоятельно принять душ. «Я впервые смогла сама взять ходунки, спуститься в гараж, открыть дверцу машины и сесть на сиденье», – радовалась Лиза тем летом. Каждая решенная задача приближала ее к тому, по чему она скучала больше всего, – нажать на педаль газа и выехать на шоссе.

Глава 9 Грязные вечеринки

В начале XX века на юго-востоке США люди начали умирать от странной болезни. В последующие годы она стала самым смертоносным заболеванием такого рода в истории Америки. Газеты писали о «панике», вызванной загадочным убийцей: его жертвой стало около 100 тысяч человек из трех миллионов мужчин, женщин и детей, подхвативших непонятную хворь. Болезнь свирепствовала 25 лет – и наконец врачи нашли дешевый (менее 10 центов на пациента) способ лечения. Все это время лекарство было прямо у них под носом.

Эта история началась в сельском районе Южной Каролины летом 1907 года[155]. У женщины средних лет, матери восьмерых детей, появилась розовая сыпь на лбу, носу и щеках. Через несколько недель у нее начались проблемы с пищеварением. Мышцы как бы сдулись, кожа на руках обвисла. Затем к этому добавилась спутанность сознания, настолько сильная, что к осени, когда муж привез ее в клинику для душевнобольных штата Южная Каролина, она говорила обрывками фраз и теряла нить разговора, общаясь со своими детьми.

Несмотря на усилия врача, женщине становилось все хуже. Она практически перестала разговаривать: даже если ей удавалось связать несколько слов, смысла в них зачастую не было. День и ночь слились в один круговорот: она могла проснуться в два или три часа ночи и крепко спать с утра до вечера. Она угасала, ей требовались чудовищные усилия, чтобы пошевелить рукой или ногой, будто болезнь, поразившая разум, высосала из нее жизненную силу, оставив вместо некогда сильного тела лишь сдувшуюся оболочку.

Вскоре после того, как в больницу поступила эта женщина, туда привезли еще двоих пациентов с такими же симптомами. 30-летняя домработница практически онемела: она пыталась говорить, только когда к ней обращались, но вместо осмысленной речи издавала лишь отдельные звуки. Порой она просто сидела с каменным лицом, а иногда, наоборот, впадала в возбужденное состояние и набрасывалась на всех вокруг без разбора. На тыльных сторонах ее ладоней и стоп появилась сыпь, покрытая коростой. В довершение всего у нее было сильнейшее расстройство желудка. «Если это анкилостомидоз, – записал врач в ее карте, – то его симптомы кардинально отличаются от тех, что мне известны».

Еще один пациент, мужчина, поступил примерно в то же время, и у него наблюдались те же три вида симптомов: спутанность сознания, расстройство желудка и сыпь. Он извергал потоки невнятных речей вперемешку с бранью. Налицо была религиозная одержимость: пациент твердил имя Иисуса и уверял, что изрекает слово Божье. На вопросы об истории его болезни или о семье он не мог ответить – все это изгладилось у него из памяти.

Этот мужчина скончался в больнице всего через 20 дней после поступления. Обе женщины тоже умерли[156]. Тогда мало кто понимал, что эти три случая были как дымок, поднимающийся над кратером вулкана перед началом извержения.

Большинство врачей в США даже не слышали о болезни, убившей этих пациентов. Она называется пеллагра и вызывает спутанность сознания, сыпь и диарею. Свое название она получила веком ранее: оно происходит от итальянского слова pelle, что означает «кожа». Специалистам было давно известно, что этим заболеванием страдают европейцы, но в учебниках утверждалось, будто в Соединенных Штатах его нет. В конце концов, даже власти уверяли, что в стране практически не было зарегистрированных случаев этого заболевания.

Но шли месяцы, и врачи стали понимать, что учебники ошибались. Пеллагра в буквальном смысле постучала в двери. К 1912 году многие пациенты психиатрических клиник США (если не большинство) умирали именно от пеллагры. Болезнь, одинаково смертоносная для детей и взрослых, распространялась по тюрьмам и сиротским приютам. Она поражала даже семьи бедных фермеров, живших в собственных лачугах. Всего за один год только в Южной Каролине было зарегистрировано более 30 тысяч случаев заболевания пеллагрой. 40 % заболевших умирали[157] – астрономическая цифра, которая продолжала расти. Стране как никогда был нужен кто-то, способный остановить эпидемию. И им стал Джозеф Гольдбергер.

В 1914 году начальник медицинской службы США обратился к Джозефу Гольдбергеру, поставив перед ним задачу: раскрыть тайну пеллагры. Гольдбергер был весьма толковым сотрудником системы здравоохранения. В возрасте девяти лет он вместе с семьей иммигрировал с Карпат в Нижний Ист-Сайд, где его отец открыл небольшой винный погребок и поручил сыну доставлять заказы по району. Говорят, что юный Гольдбергер, разнося пакеты заказчикам, постоянно прятал под курткой какую-нибудь книгу. Устроившись на крыльце или в темном коридоре, он полностью погружался в чтение, уносясь в далекие миры, и городской шум переставал для него существовать.

Работая в системе здравоохранения, Гольдбергер ездил в Вашингтон – разбираться со вспышкой брюшного тифа, в Мехико – изучать малярию, в Миссисипи – противостоять распространению желтой лихорадки, в Новый Орлеан – бороться с лихорадкой денге. Попутно он и сам подхватил желтую лихорадку, переболел сыпным и брюшным тифом. Укутавшись одеялами или согнувшись над унитазом, он нисколько не удивлялся тому, что заболел, прекрасно понимая: любое назначение предполагает возможный физический дискомфорт или что похуже.

Гольдбергеру было 39 лет, и он занимался исследованием дифтерии в Детройте, когда начальник медицинской службы США поручил ему обратить внимание на пеллагру. «Это, бесспорно, одна из самых сложных проблем, стоящих перед нашей службой, и она требует немедленного решения», – написал начальник.

В то время вокруг причин появления пеллагры как раз бушевали яростные споры. Одну идею отстаивал суровый врач, прославившийся утверждением, будто преступные наклонности можно определить по форме лица: пеллагра возникает вследствие отравления испорченной кукурузой. Вторую выдвигал напыщенный инфекционист, который уже открыл причину желтой лихорадки: пеллагра – это инфекция, которую переносят летающие насекомые[158].

По понятным причинам многим политикам категорически не нравилась теория об испорченной кукурузе. С одной стороны, обвинить кукурузу – и убрать ее из рациона американцев – означало задушить сельскохозяйственный сектор экономики США. В то время доход от кукурузы составлял не менее полутора миллиардов долларов в год. По словам одного государственного служащего, этого хватило бы, чтобы «погасить процентный долг Соединенных Штатов, заплатить за строительство Панамского канала и 50 линкоров»[159]. С другой стороны, инфекционная теория позволяла правительству обвинить самих бедняков. Возможно, пеллагра, поражавшая в первую очередь самые обездоленные категории населения, была вызвана тем, что ее жертвы сами не соблюдали нормы гигиены.

Просматривая медицинские публикации и стенограммы конференций, Гольдбергер отметил, что все случаи пеллагры имели нечто общее. И это была не испорченная кукуруза или инфекция, а бедный питательными веществами рацион. Он предположил, что пеллагру вызывает не попадание в организм токсинов или инфекции, а нехватка в организме каких-то веществ.

Гольдбергер заметил, что люди, ухаживавшие за больными пеллагрой в больницах и сиротских приютах, почти никогда не заболевали сами. Зачастую они находились рядом с больными круглые сутки, ели ту же испорченную кукурузу, терпели укусы тех же насекомых, но каким-то загадочным образом избегали заражения.

В марте 1914 года Гольдбергер попрощался с женой и детьми, сел на поезд и отправился в Виргинию. За несколько недель он исколесил все южные штаты, посещая психиатрические клиники, тюрьмы, сиротские приюты и больницы – все места, где пустила корни пеллагра. Всюду он делал заметки о заболевших. Он переписывал меню для персонала и для подопечных этих учреждений. Он даже искал насекомых, которые могли бы подтвердить теорию об инфекционной природе пеллагры. Но не нашел.

Вместо этого Гольдбергер обнаружил, что рацион тех, кто заболел пеллагрой, был исключительно однообразен. Он состоял всего из нескольких продуктов, которые повторялись в том или ином виде в разных блюдах. Всего через несколько месяцев после начала своего путешествия Гольдбергер уже опубликовал нашумевшую статью, в которой утверждал: «Разница связана с питанием»[160].

В первых же официальных рекомендациях по лечению пеллагры Гольдбергер призвал правительство увеличить нормы бесплатно выдаваемых яиц, молока и мяса бедным семьям в регионах с повышенным риском развития болезни. Однако он не питал иллюзий, что власти последуют его совету. Пеллагра была болезнью бедных, забота о которых едва ли входила в число приоритетных задач государства, стоявшего на пороге мировой войны. Без осязаемых, подтвержденных экспериментальными данными доказательств – а также без готового решения, которое не потребовало бы денег из казны, – рекомендации Гольдбергера не могли ощутимо улучшить положение тех, кто обитал в самом очаге эпидемии пеллагры.

Поэтому Гольдбергер сделал то, чему его учили: провел эксперимент для выявления причины заболевания. Он выбрал два сиротских приюта в Джексоне (штат Миссисипи), где ежегодно случались вспышки пеллагры[161]. Большинство выживших детей помнили о своих друзьях, которым повезло меньше.

Гольдбергер изменил меню в обоих приютах, чтобы в нем было больше продуктов животного происхождения и меньше углеводов. Каждому ребенку ежедневно давали по два стакана молока. Каждый день на завтрак были яйца, а на обед – фасоль или горох. Булочки из кукурузной муки стали появлялись в меню всего пару раз в неделю – гораздо реже, чем до вмешательства врача.

Результаты исследования оказались настолько поразительными, что Гольдбергер поспешил доложить о них, не дожидаясь окончания оговоренного двухгодичного периода. В одном приюте количество детей, заболевших пеллагрой, сократилось со 105 до одного. Во втором – с 67 до нуля. «В текущем году в данном учреждении не было случаев пеллагры», – с гордостью отчитался Гольдбергер о втором приюте. Подчеркивая несостоятельность инфекционной теории, он отметил, что два фактора, обычно повышающие риск распространения инфекции, – плохие санитарные условия и переполненность приютов – оставались неизменными в ходе всего эксперимента. «Вывод следующий: пеллагру можно предотвратить правильным питанием», – заключил он, надеясь, что доказал свою точку зрения.

Однако на научное сообщество это не подействовало. Некоторые исследователи критиковали Гольдбергера за отсутствие в его эксперименте контрольной группы, которая продолжала бы придерживаться рациона с высоким содержанием кукурузы и низким содержанием белков. Другие указывали на то, что пеллагрой болеют не только дети, поэтому результаты эксперимента могут быть неприменимы ко взрослым. Если причина пеллагры действительно кроется в питании, возражали третьи, значит, смена питания на неправильное должна вызывать болезнь у прежде здоровых людей. Это Гольдбергеру еще предстояло доказать.

Предвидя подобную критику, Гольдбергер уже приступил к своему самому неоднозначному эксперименту. В штате Миссисипи пеллагра была очень распространена в больницах и приютах, а вот в тюрьмах, где заключенных кормили на удивление разнообразно, случаев заболевания практически не наблюдалось. Заручившись поддержкой губернатора штата, Гольдбергер набрал заключенных для участия в исследовании, чтобы определить, могут ли изменения в рационе вызывать пеллагру.

Поначалу заключенные восприняли этот проект как выпавшую им удачную возможность. Вызвалось целых 80 добровольцев (хотя Гольдбергеру требовалось всего 12 человек). Меню предполагалась следующее: печенье, рис, сироп, сладкий картофель и кукурузная каша. Оно крайне удивило заключенных. Но губернатор согласился помиловать всех участников эксперимента, которые продержатся до конца. Для семерых мужчин, отбывающих пожизненное наказание за убийство, участие в этом исследовании было единственным шансом на свободу.

Но оказалось, что включение в так называемый «отряд пеллагры» обрекало людей на изоляцию и даже было опасно для жизни. Общение с семьей и с заключенными, не принимающими участия в эксперименте, запрещалось, чтобы на территорию нельзя было пронести еду и чтобы наружу не просочились сведения о бедственном положении членов «отряда». Один из участников был настолько измучен, что попытался бежать. Другой написал письмо губернатору с просьбой о досрочном окончании эксперимента, называя его «самой страшной пыткой» в своей жизни. Когда эксперимент наконец завершился, участники «отряда пеллагры» прибыли в офис губернатора Миссисипи за обещанным помилованием. Репортер, освещавший это событие, увидел «людей бледных, слабых и истощенных; двое или трое из них едва могли ходить». Сообщение о помиловании было напечатано в газете Jackson Daily News под заголовком «Они проели себе путь к свободе».

В ходе эксперимента у 7 из 12 участников появились симптомы пеллагры. Среди тех, кто продолжал питаться обычной тюремной едой, случаев заболевания выявлено не было. Всего за несколько лет исследований Гольдбергер доказал: одного только изменения рациона достаточно, чтобы вылечить, предотвратить или вызвать пеллагру.

Вскоре после того, как Гольдбергер опубликовал данные об эксперименте, проведенном в тюрьме штата Миссисипи, ему стали приходить поздравительные письма со всего света. Один ученый из комитета по выдвижению на Нобелевскую премию открыто писал, что работа Гольдбергера заслуживает рассмотрения в Стокгольме. Журналисты возводили его в ранг героя и рукоплескали его «чрезвычайной скромности». А кто-то даже допускал, что в будущем он сможет найти лекарство и от рака.

А затем потоком полились негативные отзывы. В передовице Baltimore Sun Гольдбергера критиковали за то, что благодаря ему выпустили заключенных, редакция утверждала, что эксперимент на «достойных» людях позволил бы избежать «необходимости даровать свободу тем, кто, возможно, страдает скорее от нравственных болезней, чем от пеллагры»[162]. Один из профессоров Колумбийского университета обвинил Гольдбергера в подтасовке результатов[163]. На крупной медицинской конференции один из врачей заявил, что он не стал бы оскорблять аудиторию заявлениями, будто причина пеллагры – всего лишь плохое питание. Другие врачи, очевидно, не совсем понимавшие, что такое настоящая бедность, заявляли, что люди не болели бы пеллагрой веками, если ее получалось бы вылечить при помощи продуктов, которые можно купить в любом магазине[164]. И если гипотеза о недостатке питательных веществ была бы верна, то больные излечивались бы самостоятельно.

Тогда Гольдбергер решил пойти на крайние меры. Чтобы убедить своих коллег в том, что пеллагра – не инфекционное заболевание, он попробует заразиться ею сам. Вместе с супругой и еще 14 добровольцами (большинство из них были медиками) он изучал пеллагру по золотому стандарту: предпринимал попытки заразиться «инфекцией» через контакт практически со всеми возможными биологическими жидкостями[165]. Он надеялся, что такие эксперименты, впоследствии получившие название «грязные вечеринки», нанесут смертельный удар по представлению о заразности: взял мазок тампоном из носа и горла пациента, страдающего пеллагрой, а затем втер слизь с тампона себе в горло и в ноздри. Он ввел иглу в вену на руке пациента, взял образец крови и вколол шесть миллилитров вязкой жидкости себе в предплечье. То же самое он проделал со своим коллегой, который вызвался участвовать в эксперименте, поскольку безоговорочно доверял Гольдбергеру-исследователю. «Итак, результаты, – записал он в блокноте. – В течение одного-двух дней оба испытуемых ощущали некоторую болезненность и ригидность в мышце, куда была введена кровь; более ничего не наблюдалось».

Через три дня Гольдбергер набрался смелости. Он соскоблил чешуйки сыпи двоих пациентов с пеллагрой, смешал с четырьмя миллилитрами их мочи и четырьмя миллилитрами испражнений другого пациента. Чтобы скрепить все ингредиенты, он добавил к ним пшеничной муки, перемешал получившуюся кашицу и сформировал таблетки. Он заранее принял химический препарат, снизивший кислотность желудочного сока, чтобы среда в желудке не помешала заражению, а затем проглотил самодельные таблетки.

В первые дни после этого эксперимента Гольдбергер ощущал повышенное газообразование и вздутие живота, но больше ни на что не жаловался. На третий день метеоризм сменился приступами диареи, и ему пришлось бегать в туалет по несколько раз на дню.

Не дожидаясь полного выздоровления, Гольдбергер повторил свои эксперименты с кровью, чешуйками сыпи, мочой и испражнениями, забирая образцы у разных пациентов. К исследованию присоединились четверо других добровольцев, все больше и больше веривших в правильность его теории – он же до сих пор был жив! Супруга Гольдбергера, пятый доброволец, тоже настаивала на участии. Гольдбергер не дал ей глотать таблетки, содержащие испражнения, но согласился ввести в ее брюшную полость образец крови женщины, умирающей от пеллагры. Для пары, которая большую часть своей супружеской жизни провела в разлуке, посылая друг другу письма за сотни километров, совместная работа над «грязными» экспериментами стала своего рода странной научной близостью.

У тех, кто принимал участие в семи «грязных вечеринках» Гольдбергера весной 1916 года, не наблюдалось никаких существенных негативных эффектов, кроме разве что болезненности лимфатических узлов и непродолжительной диареи. В течение полугода после завершения эксперимента ни один из добровольцев пеллагрой не заболел. Несколько участников какое-то время страдали расстройством желудка, но Гольдбергер полагал, что этого и следовало ожидать. «Если принять во внимание огромное количество принятой внутрь гадости, – писал он, – реакция оказалась на удивление слабовыраженной».

Гольдбергер был единственным из добровольцев, кто участвовал во всех семи экспериментах. И он вышел из них без каких-либо необратимых последствий. Несмотря на все свои тошнотворные действия (ни одна современная комиссия по медицинской этике не одобрила бы протокол его исследования), он так и не смог заразиться пеллагрой.

Критики, однако, не унимались. Некоторые указывали на то, что Гольдбергер доказал лишь невозможность передачи пеллагры от человека к человеку. Но если инфекционная теория верна, пеллагра может передаваться при посредстве насекомых, а эту вероятность Гольдбергер совершенно не учитывал при организации своих «грязных вечеринок». Другие противники интересовались, почему Гольдбергер, как правило, выбирал для своих экспериментов белых мужчин, которые считались наименее подверженными пеллагре.

В ответ на это Гольдбергер решил сыграть по-крупному. До тех пор каждый свой эксперимент по изучению пеллагры он проводил на определенных группах людей: заключенные, сироты, душевнобольные и, наконец, коллеги, которые участвовали в его «грязных вечеринках» добровольно. Гольдбергер понял: чтобы заставить критиков замолчать, ему придется провести исследование среди населения в целом.

Итак, для своих последних экспериментов на людях он выбрал поселки при текстильном производстве в сельских районах Южной Каролины. Это были уникальные закрытые сообщества: почти все жители этих поселков работали на фабрике, а платили им кредитами, потратить которые можно было только в магазине компании. Это означало, что выбор продуктов был ограничен ассортиментом магазина и – что еще важнее – по записям в кассовых книгах Гольдбергер мог определить, кто чем питается.

Сравнивая покупки семей, члены которых болели и не болели пеллагрой, Гольдбергер обнаружил качественное отличие: те семьи, в которых все были здоровы, покупали в два раза больше свежего мяса и молока и в четыре раза больше сыра, чем семьи, где были случаи этого заболевания. И те и другие получали в сумме примерно одно и то же число калорий, но, в зависимости от типа потребляемых продуктов, люди либо болели, либо не болели пеллагрой. Гольдбергер еще раз убедился: в рационе людей, больных пеллагрой, не хватает какого-то питательного вещества.

С завершением исследования в поселке при текстильной фабрике теория об инфекционной природе пеллагры окончательно рассыпалась. Ученый, который отстаивал эту идею, переключил свое внимание на рак, безуспешно пытаясь доказать, что его вызывают тараканы. В то же время данные, представленные Гольдбергером, выглядели все более и более убедительными, и в конце концов большинство представителей системы здравоохранения согласились, что пеллагра возникает из-за недостатка питательных веществ.

Даже став главным экспертом страны по пеллагре, Гольдбергер пока не знал, недостаток какого именно питательного вещества вызывает болезнь. В поисках ответа он перешел от экспериментов с людьми к экспериментам над животными, взяв для этого собак с синдромом, похожим на пеллагру, под названием «черный язык». До самой смерти Гольдбергер работал над проблемой пеллагры – а жить ему оставалось 15 лет, и почти половину этого времени он потратил на скрупулезные изменения собачьего рациона.

Делом это было долгим и утомительным, но в конце концов все старания окупились. В 1928 году Гольдбергер опубликовал отчет по 16 продуктам питания, которые он давал собакам с синдромом черного языка[166]. По его данным, кукуруза, морковь и томаты никак не помогали предотвратить болезнь, а вот даже небольшое количество говядины, печени, лососины и яичного желтка могло остановить развитие этого синдрома даже у собак, которых очень плохо кормили. В поисках питательного элемента, общего для всех продуктов, помогающих от синдрома черного языка, и содержащегося исключительно в них, Гольдбергер вскоре остановился на предположении, что эта еще не открытая молекула представляет собой часть комплекса витамина B.

Он был прав, хотя и не успел убедиться в этом при жизни. Гольдбергер умер от рака почек в 1929 году, не дожив 10 лет до открытия искомого витамина. Его четырежды выдвигали на Нобелевскую премию, но он так и не получил ее. Уже посмертно Гольдбергер стал известнейшей личностью в истории пеллагры, персонажем книг о героическом научном упорстве. Оригиналы его заметок хранятся в Национальной медицинской библиотеке, а питательный элемент, способный предотвратить пеллагру, получил в честь него временное название «витамин G».

Вскоре после смерти Гольдбергера эстафетную палочку подхватил биохимик Конрад Эльвехем. Он вырос на тихой ферме в Висконсине и еще ребенком с восхищением наблюдал, как из маленьких ростков, точно по волшебству, появляются початки кукурузы, полные зерен[167]. Казалось бы, едва зародившиеся растения уже через несколько месяцев приносят урожай, способный прокормить людей. Из любви к сельскому хозяйству вырос интерес Эльвехема к нутрициологии, так что к середине 1930-х, когда он начал работать с проблемой пеллагры, его имя в этой области уже было широко известно.

Изучая труды Гольдбергера, Эльвехем заметил, что во всех его экспериментах – и над собаками, и над людьми – было одно фундаментальное ограничение: в рационах с недостатком питательных веществ не хватало более чем одного витамина. А в лечебных диетах, составленных Гольдбергером, содержалось сразу несколько витаминов. Без дополнительных молекулярных исследований было невозможно определить, какой именно элемент представлял собой так называемый витамин G. Здесь и запнулся Гольдбергер под конец своей карьеры: он опирался на свои знания в сфере здравоохранения, но на этом этапе решение проблемы требовало участия биохимика.

Решение было следующим: надо взять один из продуктов, который помогает от «черного языка» (Эльвехем выбрал печень), и разложить его на различные типы молекул. А затем можно будет проверить, какая именно молекула лечит синдром черного языка.

Упрощенный вариант подобного эксперимента можно провести дома. Чтобы определить, что делает лимонад сладким, можно нагревать чашку лимонада, пока вода и лимонный сок не испарятся, и попробовать на вкус то вещество, которое останется. Вы поймете, что оно сладкое. Если пойти дальше и определить его химическое строение, то вы узнаете, что выделили сахар. Так вы докажете, что именно сахар – а не вода или лимон – делают лимонад сладким.

Эльвехем с коллегами начали с того, что взяли 400 граммов печени животного и обработали ее химическими веществами, позволяющими отделить друг от друга разные типы молекул[168]. Затем последовал многоступенчатый процесс, который занял несколько дней (и оставил после себя полную раковину грязной посуды). В результате ученые получили 2 грамма бесцветного твердого вещества, которое, как они надеялись, сможет вылечить «черный язык».

Вещество подействовало как волшебная таблетка. Собаки, принявшие совсем небольшое его количество, выздоравливали практически мгновенно. У них повышался аппетит, они снова набирали вес, становились веселыми и игривыми. Спустя три дня приема концентрата собак было не узнать! В их рационе ничего не изменилось, за исключением добавки из лаборатории Эльвехема, но, глядя на них, никто бы не сказал, что всего 72 часа назад эти животные были на грани смерти.

Изучив полученное вещество, Эльвехем выяснил, что оно состоит из углерода, водорода, азота и кислорода, причем соотношение этих элементов было на удивление знакомым[169]. С точки зрения атомной структуры «витамин G» был практически идентичен малой молекуле под названием никотиновая кислота.

Никотиновую кислоту несколькими десятилетиями ранее открыл Казимир Функ – биохимик, придумавший название «витамин». В то время Функ искал лекарство от полиневрита и был очень разочарован, увидев, что никотиновая кислота совершенно неэффективна в лечении этой болезни (что неудивительно: теперь-то мы знаем, что это заболевание развивается из-за дефицита тиамина). Хотя Функ и подозревал, что пеллагра тоже может возникать при нехватке какого-то витамина, он не осознавал, что лекарство от этого заболевания все время было у него под рукой, в его собственной лаборатории. Образцы никотиновой кислоты так и простояли у него на полке, пока он не вышел на пенсию, а весь мир ждал еще 20 лет, пока Конрад Эльвехем не сложил вместе все части этой головоломки.

Молекула никотиновой кислоты весит в пять раз меньше одного нуклеотида из молекулы ДНК, но для выживания клеток она столь же важна. Витамины усваиваются у нас в желудке и тонком кишечнике, потом с кровотоком попадают в печень – именно в ней Гольдбергер обнаружил высокое содержание вещества, предотвращающего пеллагру[170]. В печени мы трансформируем никотиновую кислоту в никотинамидадениндинуклеотид (NAD), молекулу, необходимую для работы по меньшей мере 400 белков – больше, чем любая другая подобная субстанция в человеческом теле[171].

NAD известен прежде всего тем, что помогает организму извлекать энергию из молекул сахара. Без него нам было бы очень трудно превращать пищу в топливо. Поскольку клетки кожи и кишечника часто делятся и размножаются, а клетки мозга отличаются высокой метаболической активностью, именно эти органы больше всего страдают при пониженном уровне NAD. И именно поэтому для пеллагры характерна такая триада симптомов: диарея, сыпь и деменция.

Однако значение NAD не ограничивается его участием в переработке сахара[172]. Эта малая молекула необходима и для восстановления поврежденной ДНК. Она помогает определить, насколько туго будут свернуты волокна генетического материала (считается, что их распрямление связано со старением). В последнее время ученые даже задумались, не способен ли NAD в виде пищевой добавки смягчить воздействие времени на человеческий организм[173].

Вскоре после того, как Эльвехем обнаружил, что никотиновая кислота лечит собак от «черного языка», врачи начали давать этот витамин больным пеллагрой. Фермер 42 лет из Северной Каролины, который весил всего 40 килограммов и на протяжении 15 лет страдал приступами пеллагры, стал принимать по 60 миллиграммов никотиновой кислоты в день[174]. Через сутки после приема первой дозы к нему вернулся аппетит. Он снова стал ориентироваться во времени и пространстве, давал правильные ответы, когда врачи спрашивали его, где он находится или какой сейчас день. Через шесть дней приема добавок мужчина стал «совершенно нормальным». На 12-й день потрескавшаяся сухая кожа снова стала упругой. «Результаты такого лечения впечатляют, – писали врачи, наблюдавшие этого пациента. – Никотиновая кислота очень дешевая: на лечение этого пациента мы не потратили и 10 центов».

Спустя 30 лет после того, как пеллагра впервые появилась в больнице для душевнобольных штата Южная Каролина, и спустя 20 лет после того, как Джозеф Гольдбергер ввел себе кровь больного пеллагрой, Конрад Эльвехем открыл лекарство от этой болезни, которое в пересчете на современные деньги стоит 1 доллар 80 центов.

Исследования Эльвехема наконец объяснили, чем были вызваны подъемы и спады заболеваемости пеллагрой на юге США. Впервые пеллагра стала представлять серьезную проблему в начале XX века, когда в Южной Каролине и соседних штатах все больше и больше сельскохозяйственных земель отводилось под хлопок. Не имея земли для выращивания овощей, кропперы – арендаторы-издольщики – довольствовались тем, что предлагали землевладельцы. Обычно это была кукуруза, обработанная таким образом, что из зерна удалялся зародыш, главный источник никотиновой кислоты. В конце 1910-х, когда по всему региону на поля хлопка проник хлопковый долгоносик, кропперы стали сами выращивать себе еду на участках земли, более не пригодной для хлопка. С переменами в сельскохозяйственной практике снизилась и смертность от пеллагры. Но через несколько лет, когда долгоносик отступил и хлопковая экономика восстановилась, пеллагра вновь начала стремительно распространяться. Люди умирали десятками тысяч, а еще тысячи страдали от обезображивающей сыпи, чудовищных приступов диареи и помутнения сознания. Наконец, во времена Великой депрессии, когда можно было бы ожидать, что заболеваемость пеллагрой вырастет астрономически, произошло обратное – смертность от этой болезни сократилась вдвое. Из-за того, что цены на хлопок упали до своего исторического минимума, кропперы начали выращивать тыкву, горох, окру и другие овощи, в которых содержалось достаточно никотиновой кислоты, чтобы предотвратить развитие болезни[175].

Последний удар по пеллагре и большинству других заболеваний, вызванных нехваткой витаминов, пришелся в США на конец 1930-х годов. Вторая мировая война была неизбежна, мысли об очередях за хлебом угнетали американцев, и пекарни по всей стране в сотрудничестве с Советом по продовольствию и питанию США установили требования по обогащению муки никотиновой кислотой, тиамином, а также другими витаминами и минералами. Цена пищевых добавок была ничтожна – за несколько центов можно было обеспечить одного человека основными витаминами на несколько месяцев. В The New York Times вышла статья под заголовком «Суперзлаки», в которой говорилось, что «война больше сделает для массового потребления необходимых витаминов, чем все проповеди экспертов по питанию, вместе взятые»[176].

У пекарей, принимавших участие в разработке законодательства в области питания, была одна важная просьба: их беспокоило, что название «никотиновая кислота» будет ассоциироваться с никотином и это запутает покупателей. Такие опасения имели основания. Желтая пресса уже пестрела заголовками вроде «Табак в вашем хлебе»[177]. Чтобы избежать подобного недопонимания, хлебопекарные компании создали подкомитет, задачей которого было придумать другое название для никотиновой кислоты. Было предложено несколько вариантов: ниацин, ниамин и ниацид. Победил ниацин.

К концу Второй мировой войны заболеваемость пеллагрой существенно снизилась. По всей стране люди регулярно принимали ниацин вместе с хлебом и хлебобулочными изделиями, кукурузной мукой и овсяными хлопьями. Технологические достижения в области сельского хозяйства уничтожили систему долевой аренды земли, и бывшие фермеры-издольщики потянулись в города, где питались обогащенными продуктами. Ниацин, ловкая «молекула-уклонист», недостаток которого когда-то угрожал разрушить разум миллионов, был наконец покорен.