ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ

Боевые будни

10 октября. Густо посыпался снег. Он покрыл толстым слоем землю, выбелил палубы и надстройки катеров, прибрежные камни. На один час в Кроншлот пришла зима. Но к обеду она отступила. Опять вернулась осень, на деревьях еще держится листва.

Какой-то шальной «юнкере» утром сбросил на наш островок «пятисотку». Бомба угодила прямо в середину затона и разорвалась, облепив грязью берег и катера, стоявшие у пристани, смела с борта краснофлотца. Это вторая бомба, упавшая на Кроншлот. Семнадцать дней самолеты противника не трогали нас.

— Да за что вас бомбить? — как бы недоумевая, спрашивают на кораблях. Вы противнику не помеха.

Моряки шутят зло. Но они в какой-то степени правы. В нашем разросшемся хозяйстве еще много неполадок. Вся беда в том, что в одно соединение собраны корабли и люди разных ОВРов. Большие и маленькие начальники еще не присмотрелись друг к другу, действуют как в плохо сыгранной футбольной команде. Оперативные дежурные, послав в дозоры тихоходные тральщики, нередко забывают подбросить им горючее и продукты. Добывай откуда хочешь. А охраняемый участок покинуть нельзя, — взыщут строго. Если рация вышла из строя — беда: о малом сторожевике могут и не вспомнить.

На днях я побывал на ТЩ-67. Это бывший буксирный пароход. Комиссар на корабле — старый комсомолец. У него мощный боцманский голос, борцовская фигура, а на голове — копна жестких, чуть рыжеватых волос. В первые дни войны его назначили в замполиты на судно, которое по мобилизационному плану должно было стать тральщиком.

На призывном пункте он познакомился со своим командиром — лейтенантом запаса Чирковым, прежде плававшим на катерах. Вместе они получили обмундирование и отправились в Свирицу.

Увидев у речной пристани свой корабль, Соловьев сильно огорчился, но не показал вида, что расстроен. Зато Чирков закрыл рукой глаза и простонал:

— Ну и подсунули же нам кораблик! На такой калоше стыдно на люди показаться.

Но выбора не было. Пришлось принимать грязное чудовище. Это был сильно захламленный чумазый буксирный пароходишко, таскавший по Ладоге и Свири груженые баржи. К тому же он оказался экспериментальным, нестандартным экземпляром «Ижорца». Буксир со стапелей сошел уродцем, имеющим задранный нос и дифферент на корму. При легком ветре по его палубе гуляла вода, а в свежую погоду по корме перекатывались волны.

«Ижорец» отправили в Шлиссельбург. На заводе его вооружили 45 миллиметровой пушкой, станковым пулеметом и чуть изменили фальшборт на корме. С этой поры буксир получил военный флаг и стал называться ТЩ-67.

По штату тихоходному тральщику полагалась команда в тридцать один человек. Куда деть людей? Ведь прежде на буксире размещалось только четырнадцать речников.

В первую очередь пришлось взяться за очистку трюмов и подсобных помещений. Грязь выносили корзинами и ведрами. Все стены и палубы выскребли, продраили, вымыли каустиком и заново покрасили. Койки в кубриках поставили в три яруса. Они оказались такими узкими, что свисали края пробкового матраца. И все же двум человекам негде было преклонить голову. Радист спал скрючившись в рубке, а кок — под шлюпкой на палубе.

Кадровых военных моряков оказалось всего шесть человек, остальные речники и пожилые рабочие Шлиссельбургского завода.

Трудно было в первое время с необученными людьми. Рулевые прежде водили свои буксиры только по вешкам или береговым ориентирам. Они никогда не имели дела с компасом. В Финском заливе оба рулевых растерялись: во время первого перехода из Невы в Кронштадт сошли с фарватера и заблудились, не могли найти пирса. Не повезло и с сигнальщиком. Он пришел на корабль в фасонистой мичманке и назвался командиром отделения сигнальщиков, но потом выяснилось, что он представления не имел, как надо действовать ратьером и семафорить флажками. Во время его работы с мостков соседних тральщиков обычно кричали: «Уберите мельницу! Не понимаем его… Какую-то чушь порет!»

Когда Соловьев взял в оборот сигнальщика, то выяснилось, что прежде он плавал коком, а при увольнении из флота уговорил писаря произвести его в сигнальщики.

Пришлось почти весь состав переучивать. На своем месте были только механики: они знали машины «Ижорца» и умели их ремонтировать.

ТЩ-67 очищал фарватеры от мин, переправлял войска, вытаскивал из зон обстрела железные баржи с бомбами, буксировал подбитые корабли, спасал тонущих, отбиваясь от самолетов и катеров противника.

В последний раз он почти три недели бессменно нес ночной дозор у южной оконечности острова Гогланд. А там мин, как клецок в супе, и финны с немцами норовят новых набросать. Не раз приходилось отгонять ночные гидросамолеты, отмечать буйками опасные места, а утром тралить.

В течение восемнадцати дней воду, еду и уголь бывшие речники добывали сами. Вместо отдыха одна часть матросов днем отправлялась в лес по грибы и ягоды, а другая — к затонувшему у берега транспорту. В трюмах транспорта остались уголь, консервы, мешки с подмокшей мукой и крупами. Их выуживали крюками. Пресную воду добывали из колодца на берегу и, став цепочкой, ведрами передавали на корабль. А когда Чирков по радио запросил смену, то вызвал у оперативного гнев. «Не занимайте эфир пустыми разговорами, ответил он. — Ждите приказа».

ТЩ-67 вновь уходит на острова, имея десятисуточный запас горючего и пищи. Надо этих работяг взять под особое наблюдение.

12 октября. Ко мне в редакцию пришел невысокий бледнолицый, почти мальчишеского вида светловолосый лейтенант. Назвавшись Александром Твороговым, он сказал:

— Я с погибшего МО-203. Может, вас заинтересует тог что было с нами?

И он рассказал о пережитой ночи. Вечером я закрылся в своей комнате и, чтобы не забыть, набросал очерк.

В дальнем дозоре

Уже темнело, а двум морским охотникам путь предстоял не близкий. Из базы они должны были пройти миль тридцать, выбраться на передовую линию морского фронта и всю ночь оберегать проходы среди минных полей.

На мостике МО-203 стояли в шлемах и капковых бушлатах командир катера лейтенант Власов и его молодой помощник — лейтенант Творогов, исполнявший обязанности штурмана, и сигнальщик Чередниченко.

Ветер бил в лицо, обдавал холодной водой.

Вскоре стало так темно, что катер, шедший впереди, потерялся. Пришлось идти вслепую, строго по курсу.

Вот уже пройден один поворот, второй, третий. Творогов решил доложить, что через пять минут выйдут па участок дозора. И вдруг он ощутил резкий толчок. Лейтенант невольно присел и зажмурился, а когда открыл глаза после взрыва, то увидел падающий на него огромный столб воды, пронизанный фиолетово — желтым пламенем. Творогов инстинктивно вобрал голову в плечи и ухватился за поручни.

Катер накренился на левый борт. На миг стало тихо, а затем послышалась громкая пальба крупнокалиберного пулемета.

«Почему стреляют без команды? — не мог понять лейтенант. — Ну конечно, пулемет все время был на «товсь», наверное что-нибудь нажало на гашетку».

Оживший пулемет, точно решив самостоятельно отбиваться от невидимого врага, продолжал выпускать в ночь длинную струю зеленых и красных трассирующих пуль. И некому было его остановить. Вся корма от левого крыла мостика до правой пулеметной тумбы оказалась оторванной.

Лейтенант ощупал себя, посмотрел по сторонам. Откуда-то с моря донесся голос командира. Трудно было понять, что он кричит. Творогов лишь уловил обрывок фразы: «…Задраить горловины!..»

Для спасения катера и людей надо было немедля действовать. А Творогову не верилось, что катер подорвался и тонет. Но, увидев одного из краснофлотцев, готового прыгнуть за борт, он вдруг понял: все обязанности командира теперь лежат на нем. Лейтенант приложил руки рупором ко рту и крикнул:

— В воду не бросаться! Всем на правый борт! Властность его голоса почувствовал и краснофлотец. Он по привычке вытянулся и машинально ответил:

— Есть не бросаться!

На носу катера начали собираться оставшиеся люди. Лейтенант, сойдя с мостика, пересчитал их и приказал задраить переборки и горловины.

Командир катера лейтенант Власов от сильного толчка при взрыве вылетел за борт. На миг он потерял сознание, но холодная вода быстро привела его в чувство.

Капковый бушлат хорошо держал лейтенанта на поверхности. Власов ухватился за плавающий вблизи спасательный круг. Думая, что на катере некому распорядиться, он из воды стал отдавать приказания.

Волной и ветром его относило от катера. Недалеко бился в воде моторист Мельников.

— Держись! — крикнул Власов и поспешил на помощь краснофлотцу.

Он дал мотористу ухватиться за спасательный круг и сам поплыл рядом.

— Товарищ лейтенант, далеко ли до берега? — спросил Мельников.

— Берег не спасение, — ответил тот. — На южной стороне немцы, на северной — финны. Нас обязательно подберут, — твердо прибавил он, хотя катер скрылся из виду.

«К подорвавшемуся катеру должен подойти головной, он, конечно, слышал взрыв, — думал Власов. — Но как дать знать, что мы здесь находимся?»

Бурки давно слетели с его ног. Но что-то тянуло вниз. Лейтенант пощупал рукой. «Пистолет! — обрадовался он. — Надо оставить только два патрона на всякий случай…» И он одной рукой стал высвобождать из намокшей кобуры пистолет.

На поврежденном катере из машинного отделения на верхнюю палубу выбрались двое старшин. Там, оказывается, вспыхнул пожар. Они потушили его. Но одному из них обожгло лицо и руки. Старшины были одеты в легкие хлопчатобумажные комбинезоны, которые насквозь промокли. Творогов молча сбросил с себя капковый бушлат и отдал его мотористу с обожженным лицом.

— Товарищ лейтенант, — сказал другой старшина, — я плохо плаваю, долго не продержусь.

На катере остался только один пробковый круг, все остальное унесло в море. Творогов отдал этот последний Круг продрогшему старшине и, сняв с себя меховую телогрейку, накинул ему на плечи.

— Товарищ лейтенант, а как же вы?

— Ничего… обойдусь.

Крен катера становился угрожающим. Где же головной? Он ведь слышал взрыв?

— Разрешите выстрелить из пушки, — попросил комендор.

Творогов был против стрельбы, он не хотел привлекать внимание противника. Чтобы уменьшить крен, лейтенант приказал всем лечь по правому борту. Люди послушно выполнили его требование.

Один из механиков спросил:

— Где мы находимся?

Лейтенант спокойным голосом объяснил и добавил:

— Если к нам подойдет противник, — живыми не сдадимся! Пушки и пулеметы у нас действуют.

— Есть еще и гранаты, — добавил комсорг.

Катер раскачивался на черной воде и все больше и больше кренился.

Минуты тянулись необычайно долго. Лейтенант не выдержал тягостного молчания и приказал сигнальщику:

— Товарищ Помялов, достаньте из ходовой рубки ракеты.

Помялов исчез. Через несколько минут он вернулся и передал лейтенанту две ракеты и ракетницу.

Творогов выстрелил. Желтый шарик медленно покатился ввысь, оставляя за собой светлую дорожку, и рассыпался золотым дождем.

Лейтенант выпустил еще ракету. Наконец вдалеке показывается маленькая точка.

— Наши идут! — обрадовались краснофлотцы.

Головной катер приближался невыносимо медленно. Шторм и темнота мешали ему подойти вплотную.

Творогов крикнул командиру головного охотника, чтобы тот подходил лагом и с правого борта, иначе поврежденный катер перевернется. И вдруг набежавшая волна бросила головной катер. Он ткнулся форштевнем в правую скулу изувеченного катера.

От удара крен еще больше увеличился. Катер почти лег на борт. Уже ясно был виден его киль.

Творогов приказал товарищам ухватиться за леера и повиснуть на борту, чтобы удержать катер подольше хотя бы в этом положении.

На головном катере надумали подать швартовы. Но шторм усиливался. Швартовы скоро лопнули.

Творогов принял рискованное решение: «Надо бросаться за борт, пусть вылавливают по одному». Командир головного катера согласился с ним.

— Давайте первого!

— Первым прыгает краснофлотец Помялов! — объявляет экипажу Творогов.

Помялов, с трудом удерживая равновесие, молча попрощался со всеми и прыгнул в откатывающуюся волну. Она подхватила его, обволокла пеной и унесла.

Все напряженно следили за тем, как Помялов боролся с морем. Через несколько минут с головного катера донеслось:

— Выловлен! Давайте второго!

Вторым поднялся плечистый и рослый командир отделения рулевых старшина Панфилов.

— До встречи, товарищи! Прощай, катер!

Потеряв равновесие, он плашмя упал между волнами. Его накрыл тяжелый вал, бросил на борт, и… рулевой пропал, больше не показывался.

— Внимание! — сдавленным голосом произнес Творогов. — Третьим прыгает воентехник Фадеев!..

Один за другим люди покидали тонущий катер. На борту остались только Творогов и комсорг Чередниченко. Раньше, чем прыгнуть, Чередниченко пробрался в радиорубку: не заперт ли там радист? Потом постучал в кубрик: не отзовется ли кто?

— Мною проверены радиорубка и кубрики, — доложил он лейтенанту. — Людей не осталось.

— В воду! — поторопил его лейтенант.

На опустевшем обломке катера остается один Творогов. Прощаясь с кораблем, он последний раз прошел в штурманскую рубку и, стоя по пояс в воде, начал вспоминать: что еще нужно сделать?

«Снять и разорвать карту. Вот так! Здесь папка с секретными документами. Сжечь?.. Спички подмокли. Надо утопить. Где же взять балласт?..» Он привязал покрепче к папке мраморную подставку чернильного Прибора и бросил за борт.

Ходить по палубе уже было трудно, лейтенант пополз, цепко держась за снасти, выступы, леерные стойки, еще раз проверил все помещения. И только после этого, сложив руки рупором, прокричал:

— Оставляю катер последним!

— Прыгай-ай! — донеслось в ответ.

Творогов снял высокие морские сапоги и соскользнул за борт.

Скачала ему плылось легко. Но дрейфующий катер не приближался, а, подгоняемый ветром, уходил в сторону. Творогов потерял дыхание. Налетевшая волна перекатилась через голову. Лейтенант глотнул соленой воды и чуть не захлебнулся.

— На катере!.. Вас относит, подходите ближе-е! — стал взывать Творогов.

На морском охотнике, видимо, услышали его, катер стал приближаться.

До него уже осталось не более трех метров. Рядом шлепнулся спасательный круг, привязанный к бросательному концу. Но сил больше не было. Творогов отдал их в борьбе с волнами. Руки и ноги не слушались его. В отчаянии лейтенант сделал последнее усилие. Вот он уже у самого спасательного круга, надо лишь ухватиться. Творогов вытянул руку и… ушел под воду.

«Конец», — решил Творогов, но, вспомнив мать, ее скорбные глаза, жену Нину, у которой скоро должен появиться ребенок, он приказал себе: «Борись, нельзя умирать!» Затем принялся работать плечами, головой, всем корпусом… Он стремительно вылетел на поверхность моря у спасательного круга, просунул в него руку и связал пальцы в крепкий замок.

Его так и вытащили на катер вместе с кругом. И с трудом разжали руки.

Он лежал на палубе, не в силах встать на ноги. Неожиданно с моря раздался выстрел, за ним другой, третий… Творогов поднял голову.

— Это Власов из пистолета, — определил он. — Спасите!

Лейтенант с трудом поднялся на колени, и в этот момент увидел, как катер перевернулся вверх килем и медленно ушел в пучину.

Творогов заплакал. Плакать, когда гибнет родной корабль, моряку не стыдно. Терять корабль почти так же тяжело, как терять любимую жену или детей.

Не вытирая слез, лейтенант доплелся до люка и спустился в кубрик. Там краснофлотцы помогли ему стянуть мокрые брюки, фуфайку и белье. Воентехник Фадеев накинул на его плечи шинель и дал выпить спирту. Спирт теплом растекся внутри, но твердый ком, образовавшийся в горле, долго не размягчался.


13 октября. В свою комнату мне приходится подниматься по крутой деревянной лестнице, похожей на корабельный трап. Комната неуютна, поэтому в ней я бываю редко. Спать прихожу только во втором часу ночи.

Единственное окно в комнате наглухо завешено байковым одеялом. Перед сном я приподнимаю его нижний край и закрепляю булавкой. Пусть утром, когда не работает движок, будет хоть немного светлей. Зажигать коптилку не хочется, от нее неприятный запах копоти.

Просыпаюсь обычно в шестом часу от сотрясающего стены грохота артиллерии или от голоса диктора, читающего сводку Совинформбюро. Сводку я слушаю внимательно. Она определяет настроение на весь день.

Сегодня весьма неприятные вести: наши войска покинули Орел и Брянск.

В передовой «Правды» говорится о смертельной опасности, нависшей над Москвой.

14 октября. Задул норд-ост. Вихри кружат сухой мелкий снег. Холодно. Ветер разгуливает по коридорам нашего домишки, свистит в щелях окон, гремит жестью на крыше.

Я затопил круглую печь. Огонь гудит, сотрясая дверцу. Сухие еловые поленья потрескивают. Приятно в такой день сидеть у огня, имея над головой крышу. А каково тем, кто в открытом окопе? Впрочем, вьюга донимает не только наших бойцов, достается и фрицам.

Сегодня нет ни стрельбы, ни воздушных тревог. Я бы мог спокойно редактировать заметки, собранные на кораблях, но гложет тревога. Наши войска отходят к Москве, они покинули Вязьму. Чего доброго, гитлеровцы скоро подберутся и к стенам столицы. Не потому ли они притихли у Невы, что концентрируют силы на главном направлении?

Получил письмо от жены, написанное ровно месяц назад из Гаврилова Яма. Эвакуированные женщины взволнованы первыми бомбежками Ленинграда. Жена ежедневно ждет телеграмм. А их не берут, телеграф перегружен военными депешами.

Уезжая из Ленинграда, женщины были уверены, что скоро вернутся домой, и не захватили зимней одежды. Как они перезимуют без нее? Гаврилов Ям уже начали бомбить. Эвакуированных опять погрузят в вагоны и отправят в глубь страны. Куда же теперь писать письма?

На минном поле

В октябре 1941 года в открытое море ходили только наши подводные лодки. Они плавали не под водой, а в чертовой ухе, насыщенной минами.

Что же об этих походах можно найти в иностранных источниках? Я заглянул в книгу Ю.Ровера «Опыт боевого использования советских подводных лодок во второй мировой войне». Автор явно нам не сочувствует, но вот что он написал:

«Даже перемена мест швартовки подводных лодок на Неве или переходы с ленинградских судоверфей в Кронштадт были уже значительной боевой операцией, поскольку немецкая армия с берега залива могла обстреливать Морской канал, ведущий в Ленинград. Переходы из Кронштадта в передовую базу флота — остров Лавенсаари — также были во многих местах опасны из-за собственных старых минных полей, новых финских и немецких минных заграждений. У острова Лавенсаари подводные лодки вынуждены были следовать через минное поле «Зееигель», которое было особенно насыщено минами, затем надлежало обойти стороной минное поле, расположенное севернее мыса Юминда-Нина, и наконец пройти минное заграждение «Насхорн».

В 1943 году, в дополнение к немецким и финским минам, была поставлена противолодочная сеть между Таллином и Поркала-Удом».

Другой военный историк, Юрг Майстер, тоже сообщает любопытнейшие факты:

«5-й флотилией тральщиков были поставлены большие минные поля, простиравшиеся от южной оконечности Аландских островов до литовско-латвийской границы, и защитные заграждения перед портами Мемель, Пиллау и Кольберг. Эти заграждения «Вартбург» были совершенно не нужны, так как советские подводные лодки никогда не заходили так далеко на юг. Более того, эти минные поля затрудняли действия немцев и были причиной гибели 10 немецких торговых судов и 2 военных кораблей еще в 1941 году.

И это не все: по настоянию немцев шведы в пределах своих собственных территориальных вод в дополнение к немецким поставили свое минное поле, на котором подорвались и затонули три немецких минных заградителя. Между тем русские не потеряли ни одного корабля на всех этих минных полях, на сооружение которых было затрачено столько средств».

Финны неохотно ставили мины, стеснявшие свободу действий собственных кораблей, но гитлеровцы заставили их поставить минные поля «Капитола», «Куола-маньярви», а позже — «Вальярви» и «Муолаа».

После захвата эстонского побережья, в августе 1941 года, немецкие корабли поставили добавочные заграждения «Юминда» и «Кобра».

А всего в Финском заливе и Балтийском море было девятнадцать густонасыщенных минных полей.

15 октября. После ухода флота из Таллина подводным лодкам беда. Их под конвоем в ночное время проводят из Ленинграда в Кронштадт, а из Кронштадта к островам. Там они день отстаиваются в укрытии, а на вторую ночь уходят дальше — в просторы Балтийского моря. Это самая трудная часть перехода.

12 октября за быстроходными тральщиками шли в надводном положении «малютки» и «щуки», охраняемые катерами. МО-311 шел справа от подводной лодки на таком расстоянии, чтобы рулевой видел силуэт «щуки». На траверзе острова Мохни катер словно наткнулся на огненную стену. От сильного толчка в форштевень все, кто был на мостике, полетели вниз. Остался только рулевой Семенов, державшийся за штурвал. Краснофлотцу показалось, что в нос катера попал откуда-то прилетевший снаряд. Чувствуя, что катер закружило в образовавшейся воронке, он поставил рукоятку машинного телеграфа на «стоп» и стал вглядываться: куда же подевались его товарищи?

Глухой взрыв со слабой вспышкой не вызвал тревоги у командира конвоя. В эту ночь не раз в параванах тральщиков рвались минные защитники. Не снижая хода, корабли уходили все дальше и дальше.

На подорвавшемся катере рулевой с трудом разглядел командира, лежавшего на палубе. Он спустился вниз и поднял лейтенанта. Тот был оглушен падением, так как ударился лицом о крышку люка. Пробормотав что-то невнятное, лейтенант Боков сделал два шага и, потеряв сознание, повалился на палубу.

Хорошо, что на борту были командир звена старший лейтенант Бочанов и военком дивизиона старший политрук Жамкочьян. Выскочив из кормового люка, они не понимали, что произошло. Приказав сыграть аварийную тревогу, Бочанов поднялся на мостик и отсюда увидел, что нос МО начисто оторван.

Началась борьба за живучесть катера. Под напором волн могла рухнуть передняя переборка машинного отделения, в которое просачивалась вода. За нее и взялись в первую очередь: конопатили щели, подтащили щиты, подпорки и клинья. Одновременно начала работать помпа.

Очнувшись, командир катера прошел в радиорубку. Там светилась аварийная лампочка. Радист Фарафонов, увидев кровь на лице лейтенанта, отдал ему свой носовой платок и спросил:

— Сколько еще продержимся на плаву?

Он был уверен, что катер тонет, но не покидал своего поста, так как надеялся связаться с ушедшим вперед конвоем.

— Не беспокойся, еще поплаваем, — ответил Боков. — Как у тебя связь?

— Неважно. Видно, что-то с антенной. Фарафонов вышел на палубу и во тьме разглядел витки антенны на перебитой рее. Вместе с командиром он распутал антенну, натянул ее и закрепил. Вернувшись в рубку, Фарафонов принялся отстукивать свои позывные. Но ему никто не отвечал.

«Может, не понимают», — подумал радист. Руки у него дрожали. Чтобы успокоиться, он сделал несколько глубоких вдохов и вновь взялся стучать ключом.

Катерники, крепившие внизу переборки, с опаской поглядывали на прибывавшую воду. Помпа не успевала ее откачивать. К ним на помощь спустился военком.

— А ну запустим вторую помпу! — предложил он и сам стал откачивать воду.

Механикам удалось запустить два мотора. Катер задрожал, как живое существо. Это взбодрило моряков. Решили задним ходом выбраться на фарватер и там дождаться возвращения конвоя.

Определившись по звездам, командир звена высчитал, куда и на какое расстояние ветром могло снести дрейфующий катер, затем поднялся на мостик и осторожно кормой вперед повел подбитое судно.

До фарватера они добирались долго — больше часа. Помпы не успевали откачивать воду. Она все прибывала и прибывала.

Во мгле наблюдатели вдруг увидели смутный силуэт большого корабля. Решив, что это вражеский миноносец, Бочанов сыграл тревогу и обратился ко всем:

— А ну, братцы, не подкачать! Живыми не сдадимся.

Краснофлотцы и старшины заняли свои боевые места и приготовились встретить огнем во много раз сильнейшего противника.

Но тревога была напрасной. Краешек луны, выглянувший из-под облаков, осветил свои тральщики, возвращавшиеся на Гогланд. Бочанов принялся кричать в мегафон и сигналить ручным фонариком.

Тральщики прошли мимо, но потом один из них замедлил ход, вернулся к подбитому катеру и забрал пострадавших.

18 октября. Вечером вместе с политотдельцами я смотрел старый кинофильм «Большая жизнь». Какой обаятельный актер Алейников! Смотришь на недавнюю нашу жизнь и невольно думаешь: «Сколько мы перенесли всего, только начали мало-мальски жить по-человечески — и опять все летит к чертям!»

Война идет в Донбассе, в Крыму. Взорван Днепрострой. Вновь вылезли из воды камни днепровских порогов. Гитлер стремится отбросить нас к лучине!

В Москве патриоты целыми семьями уходят на фронт.

Мы покидаем острова

23 октября. Вчера гитлеровцы заняли последний остров Моондзундского архипелага. Гарнизоны Эзеля и Даго, оставшиеся в глубоком тылу после ухода нашего флота из Таллина, героически сражались почти два месяца.

Из политдонесения я узнал, что ленинградский писатель-маринист Всеволод Вальде в самые тяжелые дни вел в газете островов сатирический отдел «Прямой наводкой». Его стихи и чуть грубоватые юмористические миниатюры вызывали в окопах хохот. А позже, когда стало очень трудно, взял винтовку и ушел к бойцам передовой линии обороны.

Я хорошо знал этого спокойного и немногословного моряка, попыхивающего трубкой. Вместе с ним мы добровольно пришли на флот и отправились в Таллин. При мне его назначили на Даго, и мы распрощались с ним в политуправлении. Жив ли Всеволод? Удалось ли ему перебраться на Ханко? Впрочем, и на Ханко не спасение. Пока держались Эзель, Даго и Осмуссар, все вместе они представляли грозную силу и контролировали вход в Финский залив. Теперь ханковцы остались одни.

После войны стало известно, что для захвата островов Моондзундского архипелага гитлеровцам пришлось собрать солидные силы. Была даже совместно с финнами разработана операция «Северный ветер». Для ее проведения в море вышло двадцать три корабля. Два финских броненосца — «Ильмаринен» и «Вейнемайнен», немецкий минный заградитель «Бруммер», девять сторожевых кораблей, финские ледоколы «Екарху» и «Тармо» и другие вспомогательные суда. Они должны были высадить десант на остров Даго, в районе мыса Ристна, но не дошли до него, потому что в двадцати двух милях юго-западнее Уте броненосец «Ильмаринен» вдруг подорвался на мине.

Получив пробоину в кормовой части, корабль мгновенно опрокинулся и в течение нескольких минут затонул. Спасти удалось только сто тридцать три человека, остальные двести семьдесят человек погибли.

Потрясенные финны, боясь новых потерь, приказали своим кораблям вернуться.

Юрг Майстер об этом походе написал:

«Операция «Северный ветер» была одной из самых бессмысленных, она лишь вызвала потери и усилила в финнах отрицательное отношение к чересчур сложным комбинациям».

Опасаясь, что русская эскадра Балтийского флота попытается помочь гарнизону Даго, а затем — прорваться на запад, гитлеровцы в конце сентября создали свой Балтийский флот под командованием вице-адмирала Цилиакса. В него вошли крупные боевые корабли, такие же как «Тирпиц», «Нюрнберг», «Адмирал Шеер», «Кельн», и эскадренные миноносцы. Но, как известно, морской бой не состоялся.

Прорыв на Ханко

24 октября. Есть приказ Ставки снять наши войска с Ханко, Бьеркского архипелага и всех островов, кроме Лавенсаари, и переправить в Ленинград для концентрации сил. Морской фронт суживается.

К разведывательному походу на Ханко готовятся три быстроходных тральщика и восемь катеров МО. Их загружают снарядами, бензином, табаком, подарками. На каждый тральщик по семьдесят тонн. Сумеют ли они пройти через минные поля?

25 октября. Чудеса творятся на этом свете. Уже не гитлеровцы, а мы пошли в наступление. Наши тральщики и катера участвуют в высадке десанта на левый берег Невы.

На захваченном плацдарме идет непрерывный и ожесточенный бой. Даже линкор «Октябрьская революция» из канала бьет по берегу главным калибром.

Наши катера продолжают подбрасывать войска на левый берег Невы. Потери большие. Гитлеровцам удалось сконцентрировать огонь на этом «пятачке» и отбить наше наступление. Но кровь пролита не зря. Дивизии противника, которые могли быть переброшены под Москву, скованы активными действиями Ленинградского фронта.

28 октября. Наши тральщики, ушедшие на Ханко, вернулись с батальоном автоматчиков. Но командирам досталось, они не выполнили главной задачи: не проверили фарватер тралами.

Как это было, я узнал у военкома БТЩ-118 Ивана Клычкова.

— Наш тральщик был загружен авиационным бензином, поэтому мы шли концевыми, — сказал он. — За ночь добрались до Сескара. День отстояли в укрытии острова, а как только стемнело — пошли дальше.

У Гогланда встретили однотипные тральщики нашего дивизиона «Патрон» и 217-й. Им поручено было проводить нас в самом опасном месте. Так как оба они были без груза, то вышли в голову, чтобы первыми прощупывать путь на минном поле. Это невеселое занятие. Я знаю, что такое ждать удара рогатого дьявола. Слух обострен, нервы напряжены.

Все, даже кому положено отдыхать, в таком переходе стараются быть на верхней палубе, потому что при взрыве из внутренних помещений можешь не выйти. Но так как мы шли концевыми, а на мостике стоять в темноте скучно и холодно, я спустился в каюту погреться и сделать запись в дневник политработы.

Так увлекся писаниной, что не расслышал глухого взрыва и лишь почувствовал, что машина заглохла. В это время за мной прибежал запыхавшийся краснофлотец.

— Капитан-лейтенант, на мостик просят! — сказал он.

Одеваюсь потеплей и поднимаюсь наверх. Командир корабля взволнован.

— Только что впереди подорвался «Патрон», — вполголоса сообщил он. — А мы без хода. Поршень заклинило. Нам нельзя отставать. Подумают, струсили.

Я, не мешкая, — в машинное отделение. Там жарища, механики полуголыми копошатся. Спрашиваю:

— Почему хода нет?

— Перегрев, — отвечает механик. — Шли самым полным… машина раскалилась. Чуть остынет — наладим. Через десять минут пойдем.

Чтобы не сидеть над душой, я поднялся на мостик. Тьма была такой, что мы с командиром ничего не могли разглядеть впереди.

Скоро машина заработала. Обходя БЩ-217, мы видели, как катера вылавливают из воды людей затонувшего «Патрона». «Ух и холодна же сейчас вода!» — подумалось мне. И от одной мысли по коже мурашки заходили.

Головные тральщики оторвались от нас на изрядное расстояние. Чтобы нагнать их, мы шли полным ходом и трала, конечно, не поставили.

Нагнали не скоро, часа через полтора. Дальше двигались вместе три тральщика в кильватер и охотники по бокам. Оказывается, и передние шли без тралов, хотели до рассвета форсированным ходом пройти мимо опасных берегов.

У ханковских минных полей нас встретил сторожевик «Лайна». Финны, видно, не ждали, что кто-нибудь дерзнет пройти по минным полям в эти места, и не погасили своих маяков. Поэтому мы благополучно прошли к Ханко и укрылись за скалами.

Утром пристань стала людной. Ханковцы приходили убедиться: действительно ли к ним пробились корабли из Ленинграда? Радовались бурно: обнимали, качали нас, при этом выкрикивали:

— Теперь мы не одни. Балтийский флот с нами!

Сначала на тральщики хотели погрузить женщин, детей и раненых, но пришел приказ взять на борт батальон хорошо вооруженных пехотинцев.

Мы приняли на борт двести пятьдесят бойцов со всем вооружением, другие корабли примерно столько же. Как только стемнело, двинулись в обратный путь. И опять проскочили опасное место полным ходом.

У Лавенсаари нам навстречу попались свои БТЩ. Увидев, что мы возвращаемся с Ханко невредимыми, да еще с войсками, командиры кораблей выстроили свои команды по бортам и встретили нас приветственным «ура!».

Приятно, когда тебя так встречают.

Конец ночи мы простояли на якоре в Кронштадте. А на рассвете высадили батальон ханковцев в Ораниенбауме. Прямо с кораблей они двинулись в бой.

30 октября. После ужина я на катере отправился в Кронштадт, был в Доме флота. Там видел Всеволода Вишневского и всю писательскую группу, приписанную к политуправлению. Флотские литераторы собираются вместе со штабом покинуть Кронштадт и поселиться в Ленинграде на Васильевском острове.

По неосторожности я сказал, что не понимаю писателей — маринистов, обитающих на суше и появляющихся на кораблях в роли пассажиров и гостей. Надо иметь конкретное дело, быть участником, а не наблюдателем.

Вишневский вспыхнул и спросил:

— Надеюсь, ко мне это не относится?

И, не дождавшись ответа, горячась, принялся рассказывать, где и когда он плавал и на каких кораблях. Я не рад был, что затеял этот разговор.

Все крупные корабли покидают Кронштадт. Они будут рассредоточены по Неве и станут плавучими артиллерийскими батареями обороны города.

Переезд штаба и политуправления Балтийского флота в Ленинград расстроил некоторых кронштадтцев и вызвал разговоры: «Не к добру начальство удочки сматывает. Видно, зимой нам достанется. По льду к Котлину легче пробраться».

1 ноября. Сегодня мягкий зимний день. Снег влажный, тает.

Все пристани и пирсы в Кронштадте заняты разгружающимися транспортами, баржами, прибывшими с Бьеркского архипелага. По трапам выводят на берег лошадей, выкатывают легкие пушки, повозки. Лебедки и краны вытаскивают из трюмов ящики, бочки, мешки.

Многие из островитян в странной форме: шинели на них серые солдатские, а брюки и шапки черные — матросские. Лица бледные, небритые видно, во время перехода сильно качало, многих пошатывает, как после болезни.

Встретил лейтенанта Панцирного. Он рассказал, как проходила эвакуация:

— Прошлой ночью сильно штормило. Мой МО шел в охранении сетевого заградителя «Азимута». К утру ветер стих. Мне приказали войти в бухту Тиуриссари и связаться с начальством на берегу. Этой бухты я не знал, поэтому сыграл аврал и вошел со всеми предосторожностями и пришвартовался к пристани.

Сойдя на остров, — продолжал Панцирный, — я доложил начальству о прибытии кораблей. Мне сказали, чтобы я на катер никого не брал, на нем — де пойдет командный состав — штабные работники. Надо подготовить каюты и восьмиместный кубрик.

— Есть, — сказал я. — Будет сделано.

Возвращаюсь в бухту, а там уже полно разных судов. К моему катеру швартуются чумазые «ижорцы». Думаю: «зажмут, не выберешься». И пока была узенькая лазейка, я по этой полоске свободной воды выскользнул из тесного окружения и стал в сторонке, почти посреди бухты, на якорь.

Суда подходили к пристани, принимали людей, снаряжение и, не мешкая, уходили из бухты.

Зная, что катеру придется торчать здесь до конца погрузки, я разрешил команде пообедать, а свободным от вахты — отдохнуть.

У самого, после штормовой ночи, глаза тоже слипались. Оставив на мостике помощника, я, не раздеваясь, завалился на койку и минут семьдесят задавал храпака.

Когда меня разбудили, все транспорты, «ижорцы» и буксиры с баржами уже ушли. Бухта опустела, кроме моего МО — ни одного корабля. А войска подходят. Постепенно на берегу скопилось много пехотинцев.

Ночь холодная. Светит луна. Пехотинцы, постукивая сапогами, толпятся на пристани и ждут. Наконец они теряют терпение и кричат:

— Эй, морячки! Чего вы там чикаетесь? Подходите, забирайте нас.

— Мы не вас ждем, — отвечает боцман.

— Как это не нас? А ну, подходи! — закричал кто-то приказным начальническим голосом. — Нечего волыниться!

Тут мне пришлось встрять в разговор и объяснить, что мы в распоряжении командования и самовольничать не можем.

— А мы вас из пулеметов пригласим, — пригрозил тот же решительный голос. — Хотите продержать нас на острове, пока противник огня не откроет?

— Один катер вас не устроит. Мы больше сотни человек не возьмем, принялся я объяснять пехотинцам. — Надо ждать крупных транспортов.

— Сколько же мы тут будем стоять?

— На берегу начальство, поговорите с ним.

Ведя дипломатические переговоры, я все время поглядывал на горизонт в надежде увидеть корабли. Переговоры, конечно, велись на языке, далеком от дипломатического. Пехотинцы меня крыли на чем свет стоит. Наконец предъявили ультиматум:

— Эй ты, шапка с капустой! На размышления даем десять минут. А потом пеняй на себя!

Для подкрепления угрозы сухопутчики выкатили на край пристани два «Максима».

Что мне делать? Удрать — рискованно: из пулеметов верхнюю команду побьют. А подойти к берегу еще опасней: хлынут толпой на катер — со всеми потрохами на дно уйдем. Моментик, нужно сказать, не из веселых.

К счастью, сигнальщик приметил в темноте силуэты кораблей, приближавшихся к бухте. Я, конечно, в мегафон оповещаю пехотинцев. Те ликуют, шапки вверх подбрасывают. И никому из них и в голову не пришло извиниться.

В бухту вошли крупные морские буксиры и катера «рыбинцы». Они забрали всех пехотинцев и ушли. А мой катер остался посреди бухты. У меня кет приказа уходить.

«Этак противника дождешься и в плен угодишь. Нет, ждать больше нельзя, — решаю я, — довольно».

Направил катер к берегу, сошел на пристань и бегом к блиндажу начальства. А там никого. Вокруг горы изуродованных повозок, машин. У разбитой походной кухни понурая собака бродит. Позвал ее к себе, не пошла, за своего не признала. Я сложил руки рупором и давай кричать:

— Кто здесь живой?.. Выходи!

Мне только эхо из лесу отозвалось да собака тявкнула.

Подошли помощник и механик катера. «Не надрывайся, — говорят. — Надо караван догнать и узнать, как быть, иначе погибнем. А здесь ходить нельзя, заминировано, наверное».

В это время в бухту заскочила «каэмка».

— Вы чего застряли? — спросил командир «каэмки».

— Начальство ждем.

— Все на штабном ушли. Меня послали подобрать, если кто случайно застрял. Можете уходить.

Включив все три мотора, настигаю головной катер. На мостике рядом с командиром стоит тот штабник, который велел мне ждать. Я к нему с претензией:

— Почему бросили, не предупредили?

— Ах, черт, совсем из головы вылетело, — сознался он. И не извинился.

2 ноября. Катерники, побывавшие на Ханко, тайком показали мне выпущенную на полуострове озорную листовку, похожую на письмо запорожцев турецкому султану. Она написана в ответ на призыв бывшего царского конюшего барона Маннергейма сдаваться в плен. Сочинили ее поэт Михаил Дудин, художник Пророков и сотрудники многотиражки.

В верхней части листовки изображен царь Николай Второй, а в нижней Гитлер. На обоих рисунках Маннергейм благоговейно лижет голые зады.

Листовка адресуется: «Его величеству прихвостню хвоста ее светлости кобылы императора Николая, сиятельному палачу финского народа, светлейшему обер-шлюхе берлинского двора, кавалеру бриллиантового, железного и соснового креста — барону фон Маннергейму».

«Тебе шлем мы ответное слово, — писали ханковцы. — Намедни соизволил ты удостоить нас великой чести, пригласив к себе в плен. В своем обращении, вместо обычной брани, ты даже льстиво назвал нас доблестными и героическими защитниками Ханко.

Хитро загнул, старче!..»

Дальше шли не очень цензурные выражения, а после них — предупреждение:

«Сунешься с моря — ответим морем свинца!

Сунешься с земли — взлетишь на воздух!

Сунешься с воздуха — вгоним в землю!»

Подписана листовка 10 октября, то есть в день, когда ханковцы еще не знали, сумеют ли наши корабли пробиться к ним.

Военком с Даго

3 ноября. Меня познакомили с прибывшим на тральщике военкомом артиллеристов острова Даго Павлом Ивановичем Цыгановым. Он невысок, плотен, почти толст. Говорит быстро, отрывисто, не считается с правилами грамматики. Лицо скуластое, глаза черные, живые. Волосы ежом.

Я попросил его рассказать о своей жизни и обо всем, что он пережил на Даго.

— На военную службу я попал из батраков, был полуграмотным, — признался Цыганов. — Специальность и образование на флоте получил. В Кронштадте впервые обувь по ноге надел и крепкую красивую одежду. Краснофлотская форма меня покорила. Я решил навсегда остаться моряком.

Пять лет плавал сигнальщиком на тральцах. Все старшинские звания получил. Серьезным стал, женился. Послали меня на курсы политработников. Когда их кончил, мне присвоили звание политрука и отправили служить в Эстонию.

В Палдиски я поехал с женой и сыном Юркой, но жить с ними мне не пришлось. Под новый, сороковой год всю нашу береговую батарею переправили на остров Даго. Там на мысе мы должны были построить доты и установить дальнобойные пушки.

Зима. Холод. Сильные ветры. Кругом снег, камни и сосны. Селений поблизости нет, только хутора эстонские. Пришлось жить в палатках. Проснешься, а на волосах иней.

Мерзлую землю долбить нечем — лом да лопата. Ни валенок, ни шуб. Даже рукавиц брезентовых не хватило. А мороз сорок градусов. На тачках колеса не вертятся.

Мы ни одного дня не пропустили, рыли траншеи, цементом заливали. Отогревались у костров и печурок. Хотели свой мыс сделать неприступным.

Когда снег сошел, мы благоустройством занялись. Красный уголок построили, кинокартины крутили. К нам со всех хуторов эстонцы на велосипедах съезжались. Фильмы мы им показывали, но к батарее близко не подпускали.

Потом меня перевели на мыс Тахкун. Там стотридцатки устанавливали. У меня зимний опыт был, да и командира батареи хорошего прислали — старшего лейтенанта Галанина. Умный, спокойный. Знал, как строить, как пушки ставить и как из них стрелять.

Здесь близко поселок был. Я вызвал жену с Юркой и поселил у эстонки. Обедать и ужинать домой забегал.

Построили мы крепкие, непробойные доты. Но пушки еще на времянках стояли, когда началась война.

Вечером я с самодеятельностью в городишко Керло отправился. Но долго веселиться не пришлось: объявили тревогу. Мы все вернулись на батарею и были в готовности номер два. Но если бы в эту ночь напала на нас авиация, то одной бомбы хватило бы, чтобы вывести из строя батарею. Доты стояли пустыми.

Утром нам боезапаса подбросили. Думаем: «К чему бы? Учения, видно, будут».

В двенадцать дня забежал домой пообедать. Включил приемник, слышу: Гитлер напал! Мне аж жарко стало. Взглянул на жену и говорю:

— Укладывай чемоданы, вам с Юркой уезжать надо.

— Никуда мы без тебя не поедем, — заупрямилась она. — Я войны не боюсь.

А у самой губы трясутся. В глазах слезы.

— Будь умницей, — говорю. — Остров передовой линией морского фронта станет. Снаряды здесь землю перепашут. Вас в доты не укроешь. Уезжай на Волгу и живи там у наших.

Схватил фуражку и, не дослушав радио, бегом на батарею. Там митинг собрал. Решили немедля приступить к работе и не прекращать, пока пушки в дотах не укроем.

Семьдесят часов мы не спали, но пушки на железобетон поставили. Палаточный лагерь снесли и глубокие землянки, блиндажи построили. Склады тоже в землю укрыли. В общем, привели батарею в полную боевую готовность.

Второго числа буксир достали, чтобы семьи на материк перебросить. Жены плакали, некоторых не оторвать было от мужей. Но все уехали. Сразу у нас на сердце отлегло: хоть их бомбить не будут.

Зажили мы холостяцкой боевой жизнью. В первые дни тревожила только авиация. Но бомбы большого вреда не причиняли, лишь песок разбрасывали да воронки оставляли. А война все разгоралась. Немцы Латвию заняли, Таллин окружили. Пробовали на нас с моря нападать, но обожглись: пушки точно били, с двух — трех выстрелов корабль накрывали.

Очень мне нравился наш старший лейтенант. В бою спокоен, голоса не меняет. Молодец! И командиров орудий хладнокровию научил. А для артиллериста это наипервейшее дело. Не суетись — будешь стрелять без промаха. И мне при таком командире легче моральный дух поддерживать. Когда флот ушел из Таллина, бойцы не унывали, хотя понимали, что остались в глубоком тылу противника.

Островное командование, конечно, сделало ошибку, приказав войскам Эзеля отходить и закрепляться на полуострове Сырве. Лучше было бы с полным вооружением к нам переправиться, собрать на Даго крепкий кулак и обороняться: не подпускать ни с материка, ни с моря. Нам бы ханковцы и осмуссарцы помогли. Они же крепко держались, их никто не сумел взять. А мы разрознили силы. Некоторые батареи на Эзеле в одиночку дрались. К нам пробились несколько бойцов, рассказывали, как авиация головы поднять не давала, на бреющем обстреливала и мелкие бомбы сбрасывала.

Расправившись с эзельцами, гитлеровцы неделю готовились, а 12 октября с разных сторон ринулись на нас. Нашей батарее пришлось вести огонь по москитной флотилии, которая с Вормсисаари и других островов к Ристне устремилась. Мотоботы вразброд идут. Целая армада! Галанин возьмет на прицел суденышко с десантниками и как бы про себя говорит: «Пошлем штучку на примерку».

Удивительно, до чего точно бил. Видишь, всплеснуло около мотобота, а вторым выстрелом — в щепки разнесло. Мы изрядно потрепали флотилию десантников. Ни одному мотоботу не удалось пробиться к нам.

Но не всюду оборона на острове оказалась прочной. В восточной части немцы нащупали слабое место. Ночью высадились на Даго.

О продвижении противника мы узнавали от бойцов, пробиравшихся к нам. Сначала приплелись вконец измученные люди сорок второй батареи. Они с боем прорвали кольцо окружения и, слыша, что мы еще сражаемся, решили присоединиться к нам.

Бойцов привел старший лейтенант Китаев. Все они очень устали, были голодны, прямо валились с ног. Мы их накормили обедом и устроили отдыхать в укрытии.

Немцы все подбрасывали новые подкрепления. Восемнадцатого им удалось прорвать линию обороны мыса Тахкун. Они начали заходить с фланга, чтобы отрезать нас от пристани. Мы получаем приказ: «Снарядов не жалеть. Стрелять до последнего».

Открываем ураганный огонь и всю ночь без отдыха бьем по гитлеровцам.

От беспрестанного огня орудия раскалились. К стволам нельзя подойти близко. В дотах жара, дышать нечем. А комендоры не жаловались. Работали полуголыми. От копоти черными как черти стали и одним только интересовались: «Куда стреляем? Корректируют ли наш огонь?»

Старший лейтенант Галанин не любил стрелять по площади. У него в трех местах корректировщики сидели. И сам в перископ наблюдал. Он уже двое суток не спал, на ногах стоять не мог: то почти на перископе висит, то опустится на колени, спиной в стенку упрется и командует. Все расчеты в уме делал. Телефонисты его с полуслова понимали.

Подающие механизмы нагрузки не выдержали: стали выходить из строя. Артиллеристы перешли на ручную подачу. В расчете первой стотридцатки Степанов устали не знал. Здоровенный парнюга! Тяжелые снаряды играючи принимал и с ходу заталкивал. Я У него спрашиваю:

— Устал?

Он черный как негр, только зубами блеснул.

— Нет, — говорит. — Пусть фрицы и не надеются, сил у меня хватит.

А ребята из расчета смеются:

— Наш Степанов может так снаряд подать, что он без пороха из ствола вылетит.

В общем, не унывали, никто сдаваться не думал.

Днем немцы принялись из минометов по нашей батарее бить. Воют мины противно, разрываются, словно кашляют. Во все стороны осколки разбрасывают. Но у нас все в укрытии. Никто не пострадал.

Потом авиацию напустили. Мы от нее из пулеметов отбивались. Раз даже по «мессершмиттам», летевшим с моря, из пушек залп дали.

Больше с моря они уже не налетали, но бомбили нас долго, носа не давали высунуть. А улетали — мы опять за свое: из всех пушек огонь открывали. Выдержали и самую тяжелую бомбежку.

Девятнадцатого ночью у нас боезапас к концу подошел, только по снаряду на пушку осталось.

Забили мы стволы прибрежным песком, протянули от спусковых механизмов длинные тросы, вышли из дотов и в узкой траншее залегли.

Галанин скомандовать не может: слезы его душат. А ведь какой крепкий человек был! Нервы не выдержали. Я вместо него скомандовал:

— Залп!

Дернули комендоры за тросы — и последний раз грохнули наши пушки, озарив небо и лес оранжевым пламенем. Залп был раскатистым, потому что разворотило все стволы. Пушки непригодными стали.

Начальство нам приказало отходить к маяку. Пообещало, что там будут ждать мотоботы.

Мы собрались у КП. Подсчитали — все пятьдесят человек налицо.

Разобрали мы ручное оружие, сумки от противогазов патронами заполнили, гранатами увешались и, выдвинув вперед разведку, пошли к маяку.

Маяк не светился. Он был давно погашен. Но мы точно вышли к крайней полоске полуострова. Смотрим — море пустынно, никаких посудин. Даже лодок не видно.

Уже третий час ночи. Вокруг стрельба, ракеты взлетают. Какие-то бойцы бегут. Видят, что мы в морской форме, спрашивают: «Где тут на пароходы грузятся?» — «Не знаем, говорим, сами ищем».

Час ждем, два. Мотоботов нет. Скоро светать начнет. Летчики увидят нас — истребят. Без зениток их не отгонишь.

Я предложил вернуться на свою батарею, залечь в траншеи и отбиваться. Все-таки не зря погибнем. Но командир так устал, что никуда идти не пожелал. Уселся под сосну, закрыл глаза и спит.

Оказывается, если человек сильно спать хочет, то на все ему наплевать, даже плен и смерть не пугают. Я принялся тормошить Галанина, а он уже ничего не чувствует, словно обмер или сознание потерял: глаза крепко сомкнуты, побледнел, от толчков всхрапывает.

На востоке полоска высветилась. Ко мне младший сержант Концов подходит.

— Товарищ военком, здесь дольше оставаться нельзя. Отпустите меня с десятью бойцами — партизанить будем.

— А вы уверены в ребятах? Сумеют партизанскую жизнь выдержать?

— Уверен. Мы третий год вместе служим, как братья стали.

Ну что ж, думаю, пусть идут и воюют. Такие крепыши, если обозлишь, многих фрицев истребят. Не скоро их поймаешь и обезвредишь.

— Идите, говорю, партизаньте. Но дисциплину и морское братство не забывайте.

— Будьте спокойны, не подведем, — отвечает. — Все уже обговорено.

Поцеловал я младшего сержанта и говорю:

— Уходите потихоньку, чтобы другим души не бередить.

Осталось нас сорок человек. Светать начало. Вот — вот фрицы огонь по отряду откроют, а нам отвечать нечем. Гранаты далеко не полетят.

Галанина не растормошить. Единолично принимаю решение вернуться на батарею. Оставляю на берегу двух связных, приказываю уложить старшего лейтенанта на плащ-палатку и по очереди нести.

Вернулись мы на батарею, круговую оборону заняли, два зенитных пулемета в укрытии установили. Ждем налета авиации, а на душе нехорошо: «Неужели нас бросили на острове и никакие корабли не подойдут?» Тошно воевать с такой мыслью.

Вдруг связной прибегает. Голос радостный:

— Мотоботы в море показались… К маяку подходят.

Я давай Галанина будить. Думаю — поспал и хватит. А его так разморило, что глаза открыть не может. Ни ноги, ни руки не подчиняются.

— Уходите, — говорит, — я здесь останусь. Не возитесь со мной.

Но разве бросишь товарища. Мы его на руки подхватили — и бегом к морю.

Подходим к маяку и видим: мотоботы вдали стоят, к берегу приблизиться не могут. Обмелело вокруг, из воды камни торчат.

У нас два топора были и тесак. Мы давай в лесу сухостой валить и плоты на берегу вязать.

Наша работа привлекла к себе внимание бойцов, отбившихся от своих частей. Окружили, не дают плоты на воду спустить, отталкивают краснофлотцев, торопятся вскочить первыми.

Пришлось вытащить пистолет и стеной выставить вооруженных краснофлотцев. Только после этого удалось плоты на воду поставить.

Заняли мы четыре мотобота и двинулись в море. Прошли мили три, видим, с норда два «лаптя» — финские гидросамолеты — летят. Притаились мы, а они снизились — и давай из пулеметов поливать.

Пули зажигательные, деревянные мотоботы задымились. Раненые кричат… Пламя показалось. А летчики совсем обнаглели. Один снизился так, что на вираже чуть крылом мачту не зацепил. Мы стали из пистолетов и винтовок отбиваться…

Когда улетели «лапти», моряки загасили пламя и принялись дыры затыкать. На четырех мотоботах шесть убитых насчитали и восемнадцать раненых.

— Через час новые прилетят и все расчехвостят, — сказал мичман, командир мотоботчиков. — Глупо в светлое время без зениток в море болтаться, верная смерть. К берегу лучше вернуться, пока моторы работают. Темноты дождемся.

Я не стал возражать. Не гибнуть же так бесславно в море.

Вернулись мы уже не к маяку, а в небольшую, но глубокую бухту. Мотоботы, ставшие за мыском, ветвями замаскировали.

Мой командир живым оказался. Он на мотоботе спал и во время налета не проснулся. Зато отдохнул. Опять принялся командовать и о бойцах заботиться, не только о своих, но и о приблудных. Откуда-то их больше сотни набежало. Все на мотоботы просятся.

Выставив боевое охранение, мы перевязали раненых, похоронили убитых. Когда начало темнеть, без суеты стали размещать бойцов. На каждый мотобот устроили по семьдесят человек.

Мотоботы вышли в море перегруженными. Галанин был на переднем, а я на замыкающем. У нас пулеметной пулей разбило компас, поэтому мы старались не упускать из виду впереди идущих.

Огней не зажигали. В море становилось все темней и темней. Подул ветер. Начало качать. Слышу — в трюме вода с плеском перекатывается. Где-то течь. Спускаюсь вниз, пробую поднять бойцов, а многих из них укачало. Им свет немил, ничего слушать не хотят.

Внизу душно. Выбрался я наверх, вглядываюсь во тьму и среди волн мотоботов не вижу.

— Куда они делись? — спрашиваю.

— Отстали мы от них, — ответил старшина, стоявший за штурвалом. — У нас скорость снизилась…

— Час от часу не легче! Куда же мы теперь идем?

— Стараюсь по звездам старое направление держать, — отвечает мотоботчик. — Да что-то мало их сегодня. Облака закрывают.

Остались мы в разбушевавшемся море одни. Куда идем — не знаем. Вокруг пена, брызги, ветер свистит. Нигде проблеска не видно. Худо без компаса ночью в море. А тут мне докладывают: помпа из строя выбыла. Обозлился я. Аврал объявил. Всех, кто мог двигаться, заставил с ведрами в трюм спуститься и цепочку образовать.

Принялись бойцы воду вычерпывать, по цепочке передавать и за борт выплескивать. А вода не убывает. Уже в моторном отделении из-под настила выступила, к мотору подбирается.

Спустился я к механику. У него перегретый мотор то и дело глохнет. Вода с борта на борт перекатывается. Шипит от прикосновения к горячему металлу, паром все обволакивает. «Не взорваться бы нам», — подумал я и велел мотор заглушить. Пусть остынет.

Стало тихо внизу. Только слышно, как воду черпают да за борт выплескивают.

Пришел я на мостик и стал рядом со старшиной.

Нас по воле ветра гнало. В глазах пена да черные провалы, лицо брызгами обдавало…

Вдруг примечаю впереди странный бурун. Словно прибойная полоса белеет. Течение какое-то появилось. Подхватило наше суденышко и потянуло прямо на бурун.

— Все наверх! — кричу. — Держаться крепче!

Мотобот на мель вынесло. Днище за грунт цепляется. Суденышко трясется, словно телега на булыжной мостовой.

Люди снизу на верхнюю палубу повыскакивали.

Вдруг стоп: мотобот между двух больших камней застрял. От толчка я упал. И другие на ногах не удержались. Палуба накренилась, и через нее пошли волны перекатываться, людей смывать…

Меня к накрененному борту поволокло. Я за крышку люка уцепился, но чувствую — не удержусь: пальцы опухли, плохо сгибаются. Рядом, гляжу, краснофлотец Титов в кнехт уперся. Я попросил:

— Держи за ворот!

Он парень ловкий: вцепился в мой воротник и продержал до тех пор, пока я для ног опору нашел.

Суденышко от напора воды стонет, трещит… Вот-вот развалится.

Думаю: «Людей надо спасать, на камни высаживать». Я приказал Титову взять конец троса и тянуть его к большой плоской скале, торчавшей справа.

Краснофлотец не струсил: обвязался тросом и прыгнул в бушующий перекат. Он выполнил приказание: добрался до скалы, вскарабкался на нее и закрепил трос.

По этому тросу стал я переправлять людей с борта на скалу. Нашлись самоотверженные смельчаки, которые, держась за трос, на крякушках переносили раненых.

Скала оказалась большой — прямо каменный островок с замшелыми расселинами. Подсчитал я всех собравшихся, — пятерых не хватает. Их, видно, в первый момент в море унесло.

На островке укрыться некуда: ветер продувает со всех сторон. А у нас половина мокрых и полуголых. Их лихорадит, зубы от озноба стучат.

Мотобот уже трещал вовсю. Я попросил раздетых краснофлотцев еще раз пробраться к нему и раздобыть матрацы, одеяла и все, что осталось из одежды. Ребята, правда, матюгнулись, но выполнили мою просьбу: побывали на мотоботе и, держась за трос, переправили одеяла, матрацы, старые ватники и белье. Заодно захватили оставшиеся патроны и винтовки.

Раненых мы уложили на матрацы и укрыли одеялами. Потом вытащили из воды какую-то корягу, собрали щепок, посыпали их порохом, добытым из патронов, и развели костер. В первую очередь дали обогреться тем, кто долго в воде был.

Неожиданно раздался тягучий треск. Наш мотобот течением и волнами на части разодрало. Морякам удалось забагрить лишь обломок привального бруса да несколько досок. Порубив их на дрова, бойцы поддерживали костер и обогревались как могли. Я стою один на краю скалы и думаю: «Куда нас принесло? Не Финляндия ли это? Что дальше делать? На чем выберемся из шхер?»

— Катер в море! — вдруг закричал кто-то из бойцов. А я вижу — катер не наш.

— Разобрать оружие! — приказываю. — Будем отбиваться.

На счастье, финны не заметили нас. Вскоре катер исчез с горизонта.

В полдень наблюдатели заметили проходивший вдали МО. Я приказал дать залп из винтовок. Катерники услышали стрельбу. Стали приближаться, нацелив на нас пушку и пулеметы.

Я велел сигнальщику просемафорить: «Мы с Даго. Есть раненые. Просим помощи».

На МО поняли нас и запросили: «Какие глубины? Можем ли подойти?»

Я, конечно, ответил, что кругом отмель, подойти навряд ли удастся.

Командир МО прислал шлюпку с двумя старшинами. Те отыскали удобный проход к камням, торчавшим из воды на краю отмели. От нас к камням можно было добраться только через перекат. Шлюпку здесь бы опрокинуло. Пришлось вновь натягивать трос и канат, который доставили катерники, и раненых переносить на крякушках.

Второе переселение прошло живей. Холодная вода уже не страшила.

— Теперь-то мы спасены, — радовались бойцы. — Согреемся.

МО оказался сторожевиком ханковцев. Если бы мы не дали залпа, наблюдатель не приметил бы нас за буруном.

Катерники накормили нас и всех мокрых пустили сушиться в моторные отсеки. Остальных разместили в кубриках и кают-компании. В общем, поступили по — братски.

А вот что сталось с мотоботом, на котором был Галанин, — узнать не удалось. Видно, погиб.

4 ноября. Кроншлот имеет два маяка. Один темно — красный, обшитый железом, стоит у затона на узкой полоске земли. Другой — белый, высится на отмели за главным зданием. Несмотря на то что в море давно погашены навигационные огни, эти маяки время от времени по ночам посылают лучи света в темное море.

Так было и сегодня. Один из маяков засветился, дав возможность определиться кораблям, возвращавшимся с Ханко.

С далекого полуострова пришли два миноносца, минный заградитель, пять быстроходных тральщиков и пять охотников. Они доставили более четырех тысяч ханковцев и два дивизиона полевой артиллерии с боезапасом.

Финны в этот раз приметили, что на Ханко пробились русские корабли. Они обстреляли их с берега и погасили маяки.

На обратном пути в параванах и тралах кораблей взорвалось шестнадцать мин. Командира дивизиона тральщиков Лихолетова, который был на носу «Гака», так ударило снизу в пятки, что он не может ходить.

Ночь на 7 ноября. Наступает двадцать четвертая годовщина Октябрьской революции. Какой это прежде был торжественный праздник в нашем городе! Огнями сиял Невский. На Неве стояли корабли, обвешанные гирляндами электрических лампочек. Набережные становились шумными и многолюдными. Сейчас город утопает во мгле и никто не ликует в нем.

Говорят, что вчера гитлеровцы сбросили на Ленинград листовки: «Ленинградские бабешки, ждите большой бомбежки». И они напали на разные районы города. Из Кроншлота мы видели, как вспыхивали и гасли в синем небе зенитные разрывы.

Кронштадт приготовил гостинец гитлеровцам. Ровно в полночь корабли, стоявшие на рейде, и форты открыли ураганный огонь по берегу, занятому оккупантами. Стреляли все пушки. Ожил даже подбитый «Марат», сидящий на грунте невдалеке от Петровского парка. Его дальнобойные пушки так грохнули, что в моей комнате со звоном вылетело из окна стекло. Тяжелые снаряды, словно вагонетки со взрывчаткой, с визгом и воем проносились над нашими головами и разрывались где-то далеко за Петергофом. Огонь корректировался нашими разведчиками, так что посыльные Балтийского флота находили гитлеровцев и выковыривали их на поверхность из самых глубоких нор.

У нас на Кроншлоте вывешены разноцветные праздничные флаги и на обед выдан портвейн — по четверти стакана на брата.

Бухту затянуло льдом. На улице пурга, ветер. Из Ханко только что прошли на Ленинград миноносец «Суровый» и четыре тральщика. На Неве они высадят еще тысячу двести ханковцев. Вернулись не все корабли, ходившие на далекий полуостров. Миноносец «Сметливый» подорвался на мине.

Тральщик «Гафель» и охотники подобрали из воды более четырехсот бойцов и вернулись на Ханко.

Кому тепло и веселье на праздник, а кому ледяное купанье и ожидание нового перехода по минным полям.

7 ноября. Сегодня на Красной площади в Москве состоялся традиционный парад войск. Это здорово! Гитлеровцы раструбили на весь мир, что они уже входят в Москву, а Москва не желает нарушать традиций и устраивает парады.

По радио передали речь Сталина. Всего, что он говорил, мы не расслышали, слишком много помех в эфире, но смысл речи уловили: фашисты грозятся истребить непокорных советских людей, мы вызов принимаем. Пощады не будет, станем уничтожать оккупантов где только возможно.

В этой войне решит все не только техника, но и нервы.

Сегодня вернулся из госпиталя печатник Архипов. Рука у него уже действует.

В штормовом море

9 ноября. Пришла зима. Метет поземка. По заливу плывут льдины. Вода темно — серебристого цвета. Небо серое, мутное.

В окно мне видны ворота кроншлотского затона, вышка наблюдательного поста, сигнальщик в белом полушубке. За вышкой — край замерзающего залива, корабли у стенки, здание штаба у Итальянского пруда. Правее — Петровский парк. На грунте сидит покалеченный «Марат», вернее две трети его, носовой части нет. Вспыхивают яркие огни автогена. После праздничной стрельбы на линкоре разошлись швы. Автогенщики их сваривают.

На берегу груда рваного, покореженного железа и стали — это останки носовой части корабля, вытащенные из воды.

Кронштадт опоясывается траншеями береговой обороны. Вокруг всего острова строятся доты, дзоты, устанавливаются пушки. Я вижу, как в Петровском парке бойцы в зимних ушанках и серых ватниках долбят мерзлую землю, таскают бревна, цемент, двутавровое железо, листы броняжки.

Когда корабли уйдут зимовать в Ленинград и залив замерзнет, гитлеровцы, конечно, попытаются захватить Котлин по льду. Кроншлот будет препятствием на их пути. Ему может здорово достаться. Мне приказано сворачивать типографию и готовиться к переезду в Кронштадт, на старое место. Мое «войско» недовольно. Здесь, в глубине каземата, они обжились и привыкли к жизни без бомбежек. Но делать нечего, надо разбирать «американку».

10 ноября. Почти все наши сторожевики, спасательные суда и тральщики в море. Некому раздавать отпечатанную газету.

Сегодня уходит на Ханко новый отряд. У меня возникла мысль: не попытаться ли с пачками свежей газеты сходить на Гогланд?

Я пошел к начальнику политотдела и доложил:

— Отпечатанный тираж некуда девать, все корабли в море.

— А вы переправьте с кем-нибудь газету на Гогланд, — посоветовал Ильин.

— Кто же там ее распределит? Разрешите мне самому пойти, — попросил я. — Пока типографию не перебросят в Кронштадт, мне тут абсолютно нечего делать.

Начпо кряхтел и покашливал, он не решался без комиссара отпустить редактора. А Радун был на Гогланде. Я пустил в ход хитрость:

— Там я наберу свежего материала и согласую с комиссаром, как его подать в газете.

Этот довод Ильину показался более веским. Ему нравилось, когда я согласовывал материал с комиссаром.

— Ладно, отправляйтесь, — сказал он. — только не более трех суток. Пятнадцатого должна выйти газета.

11 ноября. Я устроился на МО-409. Командиром на этом катере лейтенант Федоров. Он мне разрешил занять его тесную каютку. Во время похода он всю ночь будет стоять на мостике.

В два часа ночи тральщики вывели нас за кромку льда.

В нашем отряде четыре тральщика, эсминец «Стойкий», минный заградитель «Урал», госпитальный транспорт «Жданов», лидер «Ленинград» и пять катеров МО.

Крупные корабли двинулись в путь строем кильватер, а наши катера шли по бокам.

Ночь выдалась тихой, морозной. Светила луна. Море едва колыхалось.

Я часа два стоял на мостике, потом отправился спать.

Корабли шли всю ночь и утром очутились около Гогланда. Это довольно солидный, поросший лесом остров.

Эскадра стала на якорь, а катера МО несут охрану.

Я высадился на берег. Радун, увидев меня, похвалил:

— Молодец редактор! Хорошо, что сам газету привез. Политработникам нужно оморячиваться. Хочешь на Ханко сходить?

— Я с этой целью и прибыл сюда.

— Тогда отправляйся с этим же конвоем. Вернешься с первой оказией.

Раздав газеты комиссарам отрядов и дивизионов, я вернулся на МО-409.

12 ноября. Синоптики предупреждали о перемене погоды, но командир отряда, который находится на эсминце «Стойкий», недоверчиво отнесся к сообщению. В восемнадцать часов он поднял сигнал «сниматься с якоря». Корабли, построившись в походный ордер, легли курсом на Ханко.

Погода начала портиться катастрофически: через час на море уже бушевал шторм в семь баллов, а через два — видимость ухудшилась до такой степени, что даже с близкого расстояния трудно было различить впереди идущие корабли.

Флагман зажег кильватерные огни, но и это не помогло, вскоре отряд вынужден был застопорить ход, так как пропали во мгле тральщики. Двигаться дальше без тралов командир отряда не осмелился.

Катер наш так мотало, что командир эсминца сжалился и приказал стать к нему на бакштов. Лейтенант Федоров, конечно, обрадовался, но и на бакштове стоять было трудно — дергало зверски и заливало.

Ветер усилился. В полночь получили приказание командира звена, находившегося на борту МО-402, взять и его на бакштов. От тяжести двух катеров канат оборвался. Пришлось уступить место МО-402, так как у него в запасе был стальной трос. Но и стальной трос не выдержал двойной нагрузки: лопнул как нитка. Мы чуть не столкнулись, едва разошлись. Пришлось коротать ночь в подвижном дозоре.

Не знаю, как я выжил в эту ночь. Все кругом грохотало, стонало, завывало. Вода летела снизу и сверху, застывала на одежде ледяной коркой. Отдыхать никто, конечно, не мог. На койке можно было удержаться только привязанным. Душу и кишки выворачивало.

Лишь в седьмом часу утра мы получили приказание флагмана: передать БТЩ-211, чтобы он вышел в голову отряда и лег курсом на Гогланд.

Предельно измотанными мы возвратились назад. Штаб совершил явную ошибку, выпустив корабли в неблагоприятную погоду в открытое море. Больше всех досталось, конечно, катерникам.

Трюмы нашего МО полны воды. Форпик затопило, катер миль десять клевал носом. Хорошо, что в тесной бухте Гогланда рядом оказалось спасательное судно. Его мощные насосы быстро откачали воду.

Чуть живым и насквозь промокшим я сошел на берег и с трудом добрался до землянки комендантской команды. Здесь переоделся в сухое и повалился спать.

Во сне мерещилось, что и нары подо мной кренятся, как палуба в бурю.

13 ноября. В полдень ветер изменил направление и начал утихать. Но синоптики хорошей погоды не обещали. Радун, узнав, в каком виде я вернулся, запретил идти в новый поход.

— Не хочу терять редактора, — сказал он. — На Ханко пойдешь в следующий раз.

Так что мне не пришлось быть свидетелем событий этой трагической ночи. Все, что происходило в море, я узнал от командиров МО, которые ничего от меня не утаили.

В сумерки корабли снялись с якорей и вновь двинулись в путь в прежнем порядке. Большой участок залива прошли спокойно. Взрывы раздались, только когда начали форсировать обширное минное поле «Юминда», перегородившее залив.

Первая мина взорвалась в трале БТЩ, никому не причинив вреда. Второй взрыв произошел через полтора часа в параване лидера «Ленинград». Вмятина в левом борту и сотрясение заставили корабль снизить ход. Передние корабли три тральщика, миноносец «Стойкий» и минзаг «Урал» — продолжали идти прежней скоростью. Через некоторое время они скрылись в темноте. С поврежденным лидером остался транспорт «Жданов» и три катера МО.

Лейтенант Федоров в вахтенном журнале записал:

«Ленинград» и «Жданов» застопорили машины. Лидер парит. Он получил повреждение от мины, взорвавшейся в параване. Мы охраняем остановившиеся корабли. Видимость хорошая.

03.00. Меня и командира МО-306 старшего лейтенанта Карповича пригласили на борт лидера. Мы поднялись по штормтрапу. Капитан третьего ранга сказал, что дальше лидер двигаться не может, в левом машинном отделении пробоина и вышли из строя гирокомпас и лаг, вынужден вернуться на Гогланд. Так как нет тральщиков, впереди пойдет транспорт «Жданов». Мне и Карповичу приказано идти в охранении.

04.00. Развернулись. «Жданов» и «Ленинград» легли курсом на Гогланд.

04.50. Сигнальщик доложил: «Справа по борту вижу плавающую мину». Я успел отвернуть и разойтись с ней.

05.00. Идем по минному полю. Глухой взрыв у транспорта «Жданов». Корабль кренится на левый борт. Взрывом у него разворотило бак. Я пошел на сближение. До транспорта осталось около ста метров, когда впередсмотрящий доложил: «По носу мина».

— Я дал полный назад, — отложив вахтенный журнал, стал рассказывать Федоров, — и тут услышал предупреждение смотрящего на корме: «В пятнадцати метрах мина». Пришлось отработать вперед и застопорить моторы, потому что слева плавала еще одна мина. К этой мине приближался МО-402. Громким голосом я предупредил старшего лейтенанта Власова, тот успел остановить катер в каких-нибудь трех метрах от мины.

Что было потом, я узнал от старшего лейтенанта Власова:

— Выбравшись из опасного места, мы по носу обошли тонущий транспорт и принялись спасать людей. Всего подобрали четырнадцать человек. Пассажиров на «Жданове» не было. Он шел пустым. Вскоре транспорт стал резко крениться на правый борт, с грохотом опрокинулся и, показав киль, ушел под воду. Командир «Ленинграда» приказал мне догнать ушедшие корабли и передать, что лидер находится в бедственном положении: без тральщиков не сможет уйти с минного поля. К этому времени поднялся ветер. Чтобы догнать отряд, я дал максимальный ход…

Зря старший лейтенант спешил, рискуя подорваться на всплывших минах. Командир «Ленинграда», не осмотревшись как следует, начал бить тревогу, хотя положение корабля не было столь бедственным, как ему казалось. По радио он сообщил флагману: «Самостоятельно идти не могу. Нуждаюсь в помощи». И командир отряда, боясь потерять лидера, принял решение всем идти на помощь «Ленинграду». Достаточно же было послать пару тральщиков, а остальным двигаться дальше.

В этом походе участвовал БТЩ-118. На Гогланде я встретил военкома Клычкова. Старший политрук со злостью сказал:

— Прошли мы самые опасные минные поля, добрались почти до Наргена, осталась меньшая часть пути… И вдруг на — поворачивай назад. Что за чертовщина? Какой умник распорядился? Но приказ есть приказ. Пришлось вытащить трал, развернуться и чапать обратно. Операция сорвана. Теперь жди хорошей погоды. Опять штормить начало.

Холод сегодня такой, что брызги застывают на лету.

14 ноября. Отрядом уже командует новый человек — капитан второго ранга Нарыков. Вчера он собрал командиров кораблей — участников похода. Узнав, каково состояние механизмов, он предупредил:

— В третьей попытке нельзя повторять ошибок двух предыдущих. Только вперед! Ни в коем случае не возвращаться.

Он не предполагал, что этот переход будет самым тяжелым. Вот что записал лейтенант Федоров:

«18.30. Отряд лег курсом на вест. Впереди четыре БТЩ, два миноносца, «Суровый» и «Гордый», две подлодки — Л-2 и «малютка», минный заградитель «Урал» и шесть МО. Мое место у левого борта миноносца «Гордый». Сильный ветер и волнение. Видимость плохая.

14 ноября. 00.30. Начали форсировать минное поле.

00.35. Первый взрыв. Столб огня и воды. В отряде повреждений нет, идем той же скоростью.

00.37. Второй взрыв в параване.

00.41. Третий взрыв у БТЩ по корме.

00.50. Подорвался МО. Вверх взлетает его боезапас. Столб цветных огней держится минуты три. Почти одновременно взорвалась мина у тральщика «Верп», за ней другая. Спасение людей берет на себя МО-402. Мы идем дальше.

01.01. Взрыв мины у миноносца «Суровый». Корабль запарил и остановился. Я продолжал движение в охранении «Гордого».

01.30. Получил приказание с «Сурового» подойти к его правому борту. Отряд продолжает движение.

01.35. Ко мне на борт с миноносца «Суровый» пересел командир отряда капитан второго ранга Нарыков. От него получил приказ догнать ушедшие корабли.

01.39. Лег на курс 288°, по которому ушел отряд.

01.57. Отряда не обнаружил. Получил приказание повернуть обратно и найти «Сурового».

О дальнейшем рассказал старший лейтенант Власов, пришедший вместе с Федоровым:

— На минном поле остались только мы, миноносец «Суровый» и подводная лодка Л-2. Начал подбирать людей с «Верпа». Они плавали в дымящейся воде. Вытаскивать было трудно: все окоченели, сами ухватиться за спасательный круг не могли. «Суровый» приказал мне подойти к его левому борту. Даю ход. Впередсмотрящий докладывает: «По носу мины». Делаю разворот вправо. Опять впереди мина и какой-то буек. Невероятное скопление всплывших мин. Обхожу «Сурового» с кормы. Вдруг раздались два взрыва около Л-2. На катер полетели осколки. С миноносца передали приказание: подойти к Л-2 и снять раненых. Из воды виднелась только рубка подводной лодки. Люди толпились на мостике. Мой сигнальщик заметил всплывшие мины. С подводной лодки тоже предупредили: «Не подходите! С левого борта мины!» Я спрашиваю у подводников: «Есть ли у вас ход?» — «Есть», — отвечают. «Подходите к «Суровому», — посоветовал я и сам отправился к миноносцу. В темноте не заметил, как краснофлотцы с палубы «Сурового» футштоками отталкивали от борта мину, проводя ее за корму. Застопорить хода не смог, по инерции понесло бы прямо на футштоки. Выход единственный: полный вперед, право на борт. Так и делаю. При повороте стукаюсь кормой о шлюпку, спущенную с миноносца, и разбиваю ее в щепы. Но все облегченно вздыхают — мина обойдена…

Лейтенант Федоров только в третьем часу разыскал оставленные на минном поле миноносец и подводную лодку. Вот что он запомнил:

— Подошли к «Суровому». Командир миноносца в рупор доложил командиру отряда Нарыкову о серьезных повреждениях в корпусе и пожаре в кочегарке. Ликвидировать пожар можно только затоплением кочегарки. Своим ходом миноносец идти не может, а на буксире вести некому. На рыков приказал подготовить миноносец к затоплению, а мне велел очистить корму от глубинных бомб и боезапаса, чтобы облегчить катер. Я должен был взять людей с миноносца. Но сколько мы их возьмем вдвоем с Власовым? Куда денутся остальные? Я приказал боцману Огурцову сколоть лед с палубы. Нарост был толстым — пять — шесть сантиметров. Первым пошел снимать людей с миноносца МО-402. По пути он захватил четырех человек с Л-2. На катер Власова село человек семьдесят. В это время сигнальщик доложил, что с правого борта показались два неизвестных корабля. На миноносце сразу же сыграли боевую тревогу. Но это были наши БТЩ. Нарыков приказал передать светофором на тральщики, чтобы они немедленно подошли и сняли с миноносца людей.

— Один из тральщиков подошел к миноносцу и начал принимать людей. У меня на катере собралось больше ста человек, — вновь вступил в разговор Власов. — Катер так сел, что привальный брус оказался под водой. Боясь перевернуться, подошел ко второму тральщику и попросил принять от меня хотя бы часть людей. Командир БТЩ не возражал. Но не успел я пересадить и сорока человек, как раздалась команда, чтобы все отошли от миноносца. Тральщик дал ход, я тоже не стал задерживаться.

— Издали мы смотрели на красавца Балтики, и сердце болело, — признался Федоров. — «Суровый» словно лебедь покачивается на черных волнах. Этот корабль мог бы еще воевать, а пришлось его губить. Невольно хотелось крикнуть: «Не взрывайте, пусть в бою погибнет!» Но мы молчали… От первого взрыва «Суровый» лишь вздрогнул и слегка накренился. Не желал тонуть. Через две минуты второй взрыв. «Суровый», словно живое существо, вздохнул последний раз и начал погружаться. Вскоре воды Балтики сомкнулись над ним…

Корабли, спасавшие людей, опять вынуждены были повернуть к Гогланду. На траверз Таллина удалось выйти только эсминцу «Гордый», минному заградителю «Урал», двум МО и тральщику.

Об их судьбе я узнал от Радуна. Его потрясла гибель военкома «Гордого» батальонного комиссара Сахно и командира — капитана третьего ранга Ефета.

В четвертом часу ночи «Гордый» по какой-то причине сошел с протраленной полосы, уклонился влево и вскоре наткнулся на мину. Она сработала у него в параване. Была сыграна аварийная тревога. Повреждение оказалось небольшим, его можно было устранить на ходу. Но эсминцу не повезло — через несколько минут у того же левого борта раздался второй, более мощный взрыв.

Корабль подбросило, он зарылся носом в волны и остановился. Машины не действовали.

На мостик прибежал механик и доложил командиру, что в районе четвертого орудия огромная пробоина. Заделать ее невозможно. А с кормы и носа докладывали о всплывших минах, которые ветром несло на корабль. Капитан третьего ранга Ефет приказал выставить по борту матросов с шестами и отводить мины за корму. Затем, взяв мегафон, крикнул командиру приближающегося минзага:

— На «Урале»! Проходите стороной. Не приближайтесь, здесь мины. Пришлите катера МО. Пусть заберут людей!

Своим офицерам Ефет скомандовал:

— Спустить шлюпки. Произвести посадку людей. Мы с комиссаром уходим последними.

Один из МО, подойдя к борту «Гордого», снял семьдесят два человека. Шлюпки тоже были заполнены людьми. К эсминцу подошел второй МО. Едва на катер успели перебраться несколько матросов, как раздался новый взрыв…

Последняя мина нанесла смертельную рану. Миноносец вздыбился и стал медленно погружаться в воду.

Катерники слышали, как военком Сахно запел «Интернационал». Офицеры и матросы, оставшиеся на эсминце, подхватили гимн. Их голоса были громкими.

Катерники сняли шапки. Кто-то с высоко задранного носа «Гордого» надрывным голосом крикнул:

— Прощайте, товарищи!

И эсминец скрылся под волнами в семи милях севернее острова Найсаар.

Подобрав плававших людей, катера помчались догонять ушедшие вперед корабли.

К Ханко пришли лишь БТЩ-215, «Урал» и два МО.

16 ноября. Я вернулся в Кроншлот на посыльном катере. Шторм не унимается, залив весь в барашках.

Первым делом я, конечно, набросился на центральные газеты, которых накопилась целая пачка.

Одна весть очень неприятная: гитлеровцы захватили Тихвин. Перерезана железная дорога, по которой перевозились грузы к Ладожскому озеру. Скоро нечем будет кормить население. Сокращен и наш паек.

Англичане и американцы обещают нам открыть второй фронт. Сталин назвал Черчилля «старым боевым конем», тот тоже не пожалел комплиментов. Рузвельт желает личных контактов. Похоже, что у нас налаживаются взаимоотношения с союзниками.

Гитлер в эти дни выступал по радио, уверил, что он не хотел войны, вступил в нее, опасаясь нападения, и жаловался на осеннее бездорожье, мешающее наступать.

После отбоя тревоги я поспешил на свежий воздух.

Над отмелью светился наш маяк. Воздух чист и прозрачен. Небо покрыто яркими звездами. И не оттого ли, что после душного каземата легко дышалось, на душе вдруг стало радостно, точно уже наступил перелом в войне и близилась победа.

Кроншлотские матросы и командиры тешат себя приятными выдумками, рассказывают о морских пехотинцах, которые по ночам пробираются в немецкие траншеи и опустошают их, о похитителях генералов, о «катюше» — сверхмощном миномете, который одним залпом истребляет целый полк противника и мгновенно исчезает. Что легенда, что правда — не поймешь.

17 ноября. Ночью из Ленинграда на тральщике прибыл Власов. Он измучен и голоден. Говорит, что гитлеровцы ночью и днем обстреливают город.

Во многих домах нет света и воды. Уголь кончается, дрова не завезены. Но хуже всего с едой. Нормы трижды снижены, но и этих продуктов не выдают. Некоторые на день получают только сто пятьдесят граммов хлеба.

От его рассказов испортилось настроение, спать уже не хотелось. А тут еще обстрел начался: снаряды летят через Кроншлот и взрываются в Кронштадте.

18 ноября. Недавно прекратилась навигация на Ладоге. Баржи вмерзли в лед. Это была опасная, но единственная дорога, по которой шли все грузы в осажденный город. Сейчас в Ленинград можно попасть только по воздуху.

Голод надвинулся и на Кронштадт. Здесь еще недавно были большие запасы муки, мяса, рыбы, жиров, квашеной капусты. Но пришлось поделиться с Ленинградом: по ночам на буксирах и транспортах вывозятся мешки с мукой, бочки с рыбой и жирами, туши свинины. Склады и холодильники почти опустели.

У нас тоже паек сильно урезан. На весь день получаем триста граммов хлеба, а на обед — мутный супчик да две-три ложки каши. Детские порции. Картофеля давно не видели. Особо сильно страдают от недоедания здоровяки комендоры, которых подбирают на флот по росту и могучим бицепсам. Пустые супчики им только желудки растравляют, вызывают еще большее желание съесть что-нибудь поосновательнее.

На Кроншлоте зенитчики поймали бродячую собаку, развели костер в камнях, на шомполах нажарили шашлыков и съели. За это им влетело от Ильина.

19 ноября. Двенадцать командиров и краснофлотцев наших тральщиков награждены орденами. Эти люди каждый день рискуют жизнью. Тральщики идут по минным полям впереди всех кораблей. Они взлетают на воздух первыми.

Среди награжденных командир отряда тральщиков капитан третьего ранга Лихолетов и военком Корнилов. В двух последних переходах они совсем не спали. Мины рвались в тралах, в параванах и под кораблями. Лихолетов бессменно стоял на мостике, обдаваемый брызгами, а когда становилось невмоготу — согревался водкой. Сейчас командир и военком охают от ревматических болей в суставах. Кроме того, у Лихолетова воспаление седалищного нерва, а он шутит:

— Не пойму, чего бы болеть седалищному нерву? Ведь ни разу за весь путь не присел.

У Лихолетова на груди орден Боевого Красного Знамени за участие в боях на стороне республиканской Испании. Он храбрый и бравый моряк.

Военком Корнилов небольшого роста. У него опухшее, болезненно желтое лицо и сильно поредевшая шевелюра. Полковой комиссар умеет постоять за себя и за своих людей. Когда его обвиняют в том, что в походах на кораблях мало проводится бесед и лекций, Корнилов не оправдывается, он вежливо приглашает:

— Сходите с нами в поход и покажите, как надо привлечь внимание слушателей, когда они сидят навострив уши и ждут: не послышится ли стук мины о днище. У меня что-то не получается. Видно, таланта нет.

На тральщиках больше, чем на других кораблях, моряков торгового флота. Это люди пожилые, вволю хлебнувшие морской скитальческой жизни. Здоровье не ахти какое, да и нервы подрасшатались в переходах по минным полям. Им бы надо отоспаться, отдохнуть, но обстановка не позволяет. Надо опять идти на Ханко, нельзя же оставлять ослабленный гарнизон зимовать в далеком тылу противника.

Экипажам тральщиков говорят:

— Сходите последний раз на Ханко — будете отдыхать всю зиму.

Невезучие

Есть люди, о которых говорят, что они невезучие, с ними опасно плавать — обязательно что-либо случится.

В отряде траления застрял в резерве старший политрук. Кто-то из его приятелей в шутку пустил слух, что стоит Никифорову появиться на тральщике, как корабль в скором времени взлетает на воздух. Некоторые это восприняли всерьез. Командиры тральщиков, услышав, что к ним хотят прислать Никифорова, бегут к военкому отряда Корнилову и просят:

— Выручи, пожалуйста. Пусть пришлют любого другого, только не Никифорова. Сразу дух команды подорвете. Он невезучий.

— Ну что с ними делать? — спросил как-то у меня Корнилов. — Не должен я поддерживать суеверных. И в то же время понимаю командиров. Такое назначение определенно вызовет уныние среди матросов, в поход пойдут как обреченные. А комиссары у нас для другой цели — должны поднимать боевой дух.

— А вы пустите слух, что он везучий, — посоветовал я. — Ведь другие в этих же обстоятельствах гибли, а он остался жив.

Мой путь однажды пересекся с путем Никифорова. Он был замполитом на тральщике «Бугель», который в памятное для меня туманное утро прямо под носом «Полярной звезды» затралил немецкую мину и уничтожил. Если бы «Бугель» не сумел ее подцепить, то от «матки» подводных лодок остались бы одни щепки да клочья. Наши трюмы были начинены торпедами. Тральщик нас спас, но сам через несколько недель подорвался.

Об этом случае Никифоров рассказывал посмеиваясь:

— Я прошел на корму выкурить папиросу. Затянулся раза два, и вдруг так толкнуло в ноги, что я взлетел выше брызг, взметнувшихся от взрыва, перекувырнулся и в воду вошел головой. Всплываю — вокруг темно. Надо мной не то крыша, не то какое-то помещение. Что за чертовщина? Барахтаюсь. Вдруг вижу — светится щель. Я к ней. Голова пролезает, а туловище не очень. Пришлось продираться в дыру с острыми, рваными краями. Все брюки на себе разодрал. Едва вырвался из железных когтей, как попал в образовавшуюся воронку: закружило и на такую глубину затянуло, что я рывками гребу, гребу, а конца нет… У меня уж и в висках стучит, грудь распирает… Вот-вот разорвет или глотну воды. Сознание стал терять… И тут меня вынесло на поверхность…

Кругом плеск, стоны, крики, а я отдышаться не могу. Подплывает ко мне начхим и кричит: «Василий Никифорович, вы что — ранены?» А я и сам не знаю. Ощупал ноги — целы, только на бедре саднит. Вдруг в боку кольнуло. «Ну, думаю, беда — кишки вывалились». Хватаюсь за живот, а он упругий, мышцы смог напружинить. Потрогал лицо — нос и подбородок на месте. На радостях подобрал я два буя и поплыл с ними спасать тонущих…

Его, оказывается, накрыло кормой, так как корабль от взрыва переломился пополам. Хорошо, что в днище оказалась рваная дыра. Никифоров через нее и выбрался наружу. Спасти удалось только половину команды. Все, кто был в нижних отсеках, погибли.

— Не верьте травилам, что тринадцатое число, да еще в понедельник, несчастливое. Суеверная чепуха! — уверял, посмеиваясь, Никифоров. — У меня все перемены и несчастья связаны с другим числом: двадцать четвертого марта я пришел на «Бугель», двадцать четвертого августа тонул на нем, из госпиталя выписали двадцать четвертого сентября, а на «Патроне» подорвался двадцать четвертого октября. Для меня это число памятное, только не могу установить везучее оно или наоборот.

Второй раз Никифоров тонул в такой холод, что люди через десять пятнадцать минут плаванья в холодной воде превращались в мертвые поплавки. Они не шли на дно только потому, что на поверхности их держали капковые бушлаты. Никифоров был выловлен последним. От холода так свело челюсти, что он не мог вымолвить слова. Пришлось черенком ложки разжимать рот, чтобы вылить в него стакан водки.

Переодевшись в сухое, Никифоров завалился спать. Утром он встал с койки таким, словно и не плавал в ледяном месиве и не превращался в сосульку. Даже головной боли он не почувствовал, лишь лихорадка обметала губы.

Здоровяку Никифорову, конечно, везет. После всех передряг старший политрук краснощек, бодр, не жалуется ни на расстройство нервной системы, ни на бессонницу. И смеется громче других, чем коробит слух моряков, оставшихся без кораблей.

— Ему бы не смеяться, а всплакнуть надо, — сказал один из них. — Это все отзовется, пусть не радуется.

Но Никифоров не унывает. Он получает назначение на лучший тральщик отряда — БТЩ-205. Как его встретят на корабле?

Самое важное, что он жив, не утерял боевого духа и полон энергии.

Вот другому балтийцу — капитан-лейтенанту Дьякову — потрясающе не везет.

Я уже писал в дневнике, как спасся он и его товарищи с торпедированной подводной лодки М-94.

Нового корабля Дьякову не дали, а послали служить старпомом на «эску» более крупную подводную лодку. На этой «эске» дела не ладились, за какие то нарушения командир и военком получили по выговору. Наказание их расстроило, а позже заставило пойти на ненужный риск.

Перед самой годовщиной Октябрьской революции «эска» получила приказ выйти на позицию. И тут, словно нарочно, у механика корабля флюсом раздуло щеку, а командира — капитана третьего ранга Рогачевского — свалил грипп. У обоих поднялась температура. О происшествии следовало бы доложить командованию, но не решились. «Нужно же так, чтоб сразу оба заболели! Еще подумают — струсили или хотим праздник дома встретить».

— Все же на два — три дня следовало бы задержаться, — настаивал старпом Дьяков.

— Нет, нет, у меня грипп всегда затяжной — недели две держится, — не принимал возражений командир. — Как-нибудь перемаюсь.

За весь переход Рогачевский ни разу не вышел на мостик и механик отлеживался на койке, измученный зубной болью. Дьякову пришлось работать за троих. Хорошо, что он был опытным человеком.

Когда пришли на позицию, разыгрался шторм небывалой силы. Трудно было ходить под перископом: подводную лодку раскачивало, вдавливало волнами и выбрасывало на поверхность.

Пришлось волей — неволей уйти на глубину и лечь на грунт. Но и на дне моря не было покоя, «эску» встряхивало, ворочало, подбрасывало.

На подводном корабле без кислорода долго не продержишься. Прошел день, два… дышать стало трудно. Да и определиться требовалось — корабль течением могло снести с курса.

В ночь на 7 ноября Рогачевский почувствовал облегчение. Температура почти пришла в норму. Он пригласил к себе старпома и сказал:

— Разбудите меня на рассвете, в шесть. Надо всплывать, а то люди едва шевелятся. Да и на поиск пора.

Ровно в шесть утра Дьяков разбудил капитана третьего ранга, но тот с трудом поднял голову.

— Мутит, — пожаловался Рогачевский. — Неважно себя чувствую, часок еще полежу.

Но, видно, ему было не до сна. К семи часам он оделся по — штормовому, прошел в боевую рубку и слабым голосом отдал команду:

— По местам стоять… к всплытию!

Подводный корабль оторвался от грунта и медленно всплыл.

Шторм не унимался. Тяжелые волны набросились на высунувшуюся из воды «эску». Они с грохотом разбивались о рубку и бурно перекатывались через надстройку. Все же Рогачевский приказал отдраить верхний рубочный люк.

Дьяков, как положено в таких случаях старпому, занял свое место в центральном отсеке. Он видел, как в люке один за другим скрылись командир, штурман и два вахтенных матроса. В это время тяжелая волна с такой силой обрушилась на подводную лодку, что вниз полетел сигнальщик, не успевший выбраться наружу, и «зека» стала проваливаться…

В центральный отсек водопадом хлынула холодная морская вода. Стоя уже почти по колено в ней, Дьяков услышал тревожный голос:

— Проваливаемся… Четыре… шесть метров.

— Задраить верхний рубочный люк! — закричал старпом. — Продуть главный балласт аварийным!

Другого решения в такой момент не примешь. Старшины и матросы не мешкая выполнили приказание. Подводная лодка быстро выровнялась и по-прежнему стала покачиваться на поверхности бушующего моря.

«Как там наверху наши? — в тревоге подумал старпом. — Сумели ли удержаться?» Несмотря на то что все действовали согласованно и молниеносно, прошло все же не менее двух-трех минут.

Дьяков сам поднялся по трапу, отдраил верхний рубочный люк и высунулся из него по пояс.

На море еще держалась мгла. Вокруг ходили, приплясывая, водяные горы с белыми вершинами. Набрав полные легкие воздуху, старпом принялся кричать:

— Товарищ капитан третьего ранга! Рогачевский! Штурман Милованов!

Ему никто не откликнулся. «Смыло», — ужаснувшись, подумал Дьяков. Но он еще надеялся, что товарищи удержались и ждут помощи. Цепко хватаясь за поручни, он пробрался на мостик.

Тяжелые валы продолжали накатываться на подводную лодку. Они больно хлестали ледяными брызгами в лицо, обдавали старпома сверху, снизу, норовя сбить с ног и утащить в море.

С трудом удерживаясь на мостике, он стал осматривать корабль. Глаза его уже привыкли ко мгле. Старпом разглядел пушку, часть палубы. Людей нигде не было. Дьяков вновь принялся звать товарищей. Но ему воем и грохотом отвечало море.

Сорвав голос, старпом спустился в центральный отсек и доложил военкому о случившемся. Тот растерялся, предложил первое, что пришло на ум:

— Они, наверное, еще плавают. Давай поднимемся наверх, привяжемся и включим прожектор. Может, увидим их где-нибудь в волнах.

— Я тоже об этом думал. Но на позиции запрещается зажигать огни. Погубим и себя и корабль, — сказал Дьяков. — Да и вряд ли их найдем. Лодка пробыла под водой более трех минут. Если бы они удержались на мостике, то захлебнулись. А если сразу смыло, то их не быстро найдешь. Нас снесло с того места и ветром и течением. А в такой холодной воде долго не продержишься… прошло уже больше двадцати минут. Они окоченели.

— Но как же без командира и штурмана? — спросил военком.

— Придется мне за всех, — ответил старпом. — Попали мы в передрягу! Ведь просил командира: «Доложи по начальству. Полежишь в госпитале, обождем несколько дней». Нет, заупрямился, точно сам на смерть просился. А теперь и поиска не ведем, и людей погубили…

Сетования облегчения не принесли. Старпом и комиссар понимали, что бессмысленно в такую волну ходить под перископом, и они решили отлежаться на грунте, пока море не успокоится.

Хриплым голосом Дьяков стал подавать команды. Подводная лодка медленно погрузилась на пятидесятиметровую глубину и наткнулась на крупные камни. Здесь хоть было и тише, но «эску» то поднимало волнением, то опускало так, что она скрипела, стонала и содрогалась. Вдруг что-то в корме треснуло.

«Неужели винт сломался? — подумал Дьяков. — тогда совсем беда — домой не дойдем».

Он немного продул цистерны и стал искать новое место. Наконец нашел гладкое дно на шестидесятиметровой глубине. Сюда достигали лишь слабые отголоски шторма.

Море несколько успокоилось лишь к утру следующего дня. Подводники всплыли и обнаружили, что один винт у них сломан. Немедля связались по радио со штабом и доложили о случившемся. Из Ленинграда пришел короткий приказ: «Взять курс на Кронштадт». И больше ни слова.

Домой возвращались, запустив только один двигатель. Чудом прошли опасные воды и лишь на траверзе Петергофа, когда казалось, что уже попали домой, внезапно обстреляла немецкая артиллерия. К счастью, ни одним осколком корабль не тронуло.

Обычно подводников, возвращавшихся с позиций, в Ленинграде принимали торжественно: играл оркестр, выходило приветствовать начальство. А едва двигавшуюся «эску» никто не встретил. Это был дурной признак.

Пришвартовавшись к плавбазе «Смольный», стоявшей на Неве около площади Декабристов, Дьяков поспешил с докладом к начальству.

В салоне у командира бригады подводных лодок почему-то были собраны командиры дивизионов. Старпома они встретили холодно, без обычных шуток и рукопожатий.

— Докладывайте, как потеряли командира? — хмуро сказал комбриг и даже не предложил снять реглан.

Стоя перед товарищами — подводниками как на суде, Дьяков осипшим голосом стал подробно рассказывать о случившемся в штормовом море.

Не дослушав его до конца, военком бригады вдруг поднялся и начал натягивать на себя шинель. Он, оказывается, спешил на военный совет, там ждали донесений о злополучной «эске».

— Каково будет наше резюме? — спросил он у комбрига.

— Доложи, что не все меры для спасения были приняты, — ответил тот, не глядя на старпома «эски».

Комиссар, козырнув, вышел. А потрясенный Дьяков, и прежде не отличавшийся ораторскими способностями, сумел лишь шепотом спросить:

— Почему не все? С чего вы взяли? Комбриг не удостоил его ответом. Но один из капитанов третьего ранга строго заметил:

— Надо было поискать, хотя бы для очистки совести. У нас принято: погибай, а товарища выручай.

— Неправильно говорите, — возразил ему другой. — Подводник в первую очередь должен думать о выполнении приказа. Войны без жертв не бывает. Я так полагаю, что старпом не имел права покидать пост в центральном отсеке. На розыски надо было послать другого. А если бы и Дьякова волной смыло? Значит, корабль погибай без командира?

Они спорили, возражая один другому, словно находились на теоретических занятиях и разбирали казуистическую задачу. Но вряд ли кто из них захотел бы очутиться в положении старпома. И все же, по словам комдивов, получалось, что если не в том, то в чем-то другом капитан-лейтенант виноват.

— Тогда отдайте меня под суд! — наконец не выдержав, потребовал Дьяков.

Но и под суд отдавать старпома не было оснований: он умышленно не нарушил ни устава, ни инструкций. Можно было только посочувствовать ему.

Сочувствия, конечно, никто не высказал.

Я видел сильно изменившегося, словно пришибленного беспощадностью товарищеских суждений капитан-лейтенанта. Подводник стал не в меру обидчивым и подозрительным. Рассказав мне эту историю, он насторожился и ждал: не найду ли я какой-нибудь ошибки в его действиях?

Трудно человеку жить, когда его несправедливо в чем-то обвиняют, а он неспособен убедить, доказать, что чист перед своей совестью. Всякий другой, очутись в положении Дьякова, навряд ли действовал бы смелей и успешней. Его бы надо успокоить, поощрить, но в такую трудную пору не до сантиментов. Война нас огрубила.

Холодно и голодно

20 ноября. Пришла зима. Что она несет нам? В Ленинграде уже начался голод, люди умирают от истощения.

Голод ощущаем и мы, так как получаем на день триста граммов хлеба. Даже не верится, что еще недавно на флоте хлеб выдавался не порциями, а вволю сколько кто съест.

У нас, у военных, есть приварок: два раза в день получаем хотя и жидкий, но суп, да еще на второе две — три ложки каши или черных макарон с маслом. А как существуют ленинградцы? Им выдают только по сто двадцать пять граммов черного хлеба и больше ничего.

За офицерами и старшинами, у которых семьи остались в Ленинграде, приходится следить, чтобы они съедали свои порции, иначе выйдут из строя. Они ведь прячут хлеб, масло, макароны, сахар и тайком передают семьям. Эти мизерные порции навряд ли помогут голодающим, но понять отцов и мужей можно. Они готовы жертвовать собой, чтобы не видеть страданий близких.

21 ноября. Немцы не могут угомониться, они обстреливают голодающих, разрушают дома, чтобы оставить людей без крова и тепла.

Сегодня по тяжелым батареям вели огонь миноносцы и линкор «Марат». От залпов его главного калибра сотрясается наш домишко.

Когда наблюдаешь стрельбу линкора с Кроншлота, то вначале видишь яркую вспышку, потом желтоватое, почти оранжевое облако газов и лишь затем в уши ударяет грохот. Снаряды проносятся над нами и так далеко улетают на сушу, что разрывов мы не слышим.

На Кронштадт и Кроншлот надвигается промозглый туман. На заливе стоит лед с синими проплешинами чистой воды. Хорошо, что у меня есть дрова. Сейчас натоплю печку и станет тепло.

22 ноября. С Гогланда вернулся инструктор нашего политотдела старший политрук Филиппов. Он плавал на катерах и на тральщиках, не пробившихся на Ханко. Хлебнул такой походной жизни, что в корне изменил свое мнение о людях малых кораблей, а плавающих на тральщиках считает героями.

— Их можно сравнить только с летчиками, сознательно идущими на таран, говорит он. — И положение летчика предпочтительней: он может хорошо разглядеть цель и выбирает момент удара. Тральщик же, который волочит за собой трал, идет своим корпусом на невидимую мину. Удар неожиданный. Тут на парашюте не спасешься. Корабль подбрасывает и разламывает. Люди сразу попадают в ледяную воду. Они барахтаются, спешат отплыть подальше от тонущего корабля, чтобы не затянуло в воронку. А рядом корабль звучно вбирает в себя воду. Он сопит и чавкает. Страшные это звуки! После этого похода что-то изменилось во мне. Словно я с того света вернулся и на все имею другую мерку.

27 ноября. Почти все корабли уйдут зимовать в Ленинград. Когда замерзнет залив, к Кронштадту можно будет подобраться по льду. Поэтому усиливается круговая оборона. Уже были две ночные тревоги: учимся отражать нападение лыжников. Неужели нам предстоит воевать на льду?

Политотдел и штаб ОВРа перебираются в западные казармы Кронштадта. Мне приказано в течение суток, пока залив не замерз, на рейдовом катере переправить типографию в старое помещение у Петровского парка, а самому поселиться с политотдельцами.

Мое «войско» научилось быстро разбирать «американку» и упаковываться. До обеда мы успели перебазироваться на Котлин. Теперь мои девушки и парни жить будут в кубриках с матросами и старшинами базы.

Я с политотдельцами поселился в старой двухэтажной казарме, построенной из хорошо обожженного темно — красного кирпича больше ста лет назад. Над входом в казарму снаряд разворотил стенку. Дыру уже заделали, но розовыми кирпичами; отметина выделяется, как свежезажившая рана.

Все инструкторы нашего политотдела поселены в сводчатом зале. В нем прежде размещалась рота курсантов. Высокая круглая печь не может обогреть обширное помещение. Приходится спать в теплом белье, под двумя одеялами. Здесь же находится машинистка, секретарь начальника политотдела и дежурные, поэтому в казарме круглые сутки — суета. Посетители приходят днем и ночью. Не сон, а какой-то полубред. А днем работать негде. Рядом говор, топот ног, треск машинки.

30 ноября. Тихвин еще не освобожден. Грузы с Большой земли перебрасываются в Ленинград на самолетах. А разве воздушной дорогой армию, флот и население большого города накормишь? Да и где достать столько транспортных самолетов и горючего, чтобы на их пути барражировали истребители?

Сегодня, когда я шел в типографию, в воздухе разорвался шрапнельный снаряд. Шрапнелины пробарабанили по железу мостика. Удивительно, что ни одна не зацепила меня.

Многотиражка учебного отряда «Кузница» уже имеет потери: тяжело ранен редактор. Он вышел во двор, чтобы перейти из одной казармы в другую, и здесь его настигли осколки разорвавшегося снаряда.

3 декабря. Серый, пасмурный день. Днем работаем со свечками. Но их мало, нужно беречь. После потери Тихвина мы напрочно отрезаны от всей страны.

Раньше почти не думалось о еде, а теперь, когда паек стал мизерным, все мысли о ней. После обеда — пустого супчика и ложки черных макарон появляется острое желание плотно поесть. Как о чем-то несбыточном мы вспоминаем о жареном картофеле и куске парного сочного мяса. А ведь до войны эти лакомства порой съедались без особого удовольствия, лишь бы насытиться.

Хорошо, что папирос пока достаточно — на месяц выдается двадцать пять пачек. Я стараюсь укладываться в норму: выкуриваю по двадцать штук в день.

4 декабря. Сегодня утром на короткое время загорелась единственная на весь политотдел электрическая лампочка. Это поступил городской свет. На электростанции работает на угольном мусоре лишь один котел, но скоро и он застынет. Угля не хватает для боевых кораблей.

Сегодня подморозило. Дует поземка. От нас два человека пешком отправились в Ленинград. По льду они пройдут до Лисьего Носа, оттуда ходят поезда. На дорогу у них уйдет не менее десяти часов. Еще недавно за такое время мы добирались до Москвы.

5 декабря. Для нас опять нет электроэнергии. Работаем, как в прошлом веке, при стеариновых свечах и коптилках.

Мои парни совсем обессилели: им приходится вручную печатать газету. А при скудном питании много не наработаешь. После каждых двадцати экземпляров они отдыхают.

Я узнал, что интенданты на чердаке базы нашли несколько мешков сухарей, припрятанных коками для кваса. Оба кока при налете авиации были ранены, об их припасах никто не знал. Несколько килограммов сухарей могли бы поддержать моих печатников. Я пошел к начальнику базы с просьбой дать хотя бы небольшую долю найденного, но он, прищурив глаза с белесыми ресницами, спросил:

— А колбаски и сыру не хотите?

— Не откажусь, — ответил я.

— А я откажу, — отрезал он. — Никаких мешков мы не нашли. Кто-то выдумал чепуху и всех всполошил.

Мне показалось, что в глазах Белозерова мелькнул волчий огонек лютой ненависти, но он прикинулся добряком, готовым ради меня пойти на преступление.

— Ладно, редактор, рискну, — отпущу тебе килограмма два, — пообещал он. — только об этом никому. Голову мне оторвут.

Редакцию устроили и два килограмма сухарей. Но не отдашь же их одному печатнику, пришлось часть разделить среди девушек. Сегодня у них был особый день: они стали настоящими воинами военно-морских сил. Происходило это так. Клецко выстроил мое «войско» в типографии, скомандовал «смирно» и доложил:

— Товарищ старший политрук, личный состав газеты «Балтиец» построен для принятия присяги Справцевой, Белоусовой, Логачевой.

Девушки по этому случаю надели парадные форменки: тельняшки, синие фланельки с голубыми воротниками, черные юбки, матросские ремни с ярко надраенными пряжками, черные береты со звездочками и кирзовые сапоги. Став строгими, они по одной выходили из строя, взволнованными голосами читали торжественные слова присяги, отпечатанные на меловой бумаге, и подписывали листки. Мы, вытянувшись по стойке «смирно», выслушивали их. А за стеной бухала артиллерия, и где-то близко разрывались снаряды.

В грозный час девушки присягнули Родине.

6 декабря. Еще лежа на койке, я услышал, как в морозном воздухе загудели барражирующие самолеты. «Кого они охраняют? Видно, пришли корабли с Ханко», — решил я.

Я быстро оделся и побежал к Усть-Рогатке.

Петровский парк был заполнен ханковцами в ватниках и мятых шинелях. Все они были небритые, так как несколько дней провели на корабле, да еще в штормовую погоду.

В походе им всем досталось. Ощутив под ногами твердую землю Кронштадта, они готовы были плясать от радости.

Часть ханковцев останется на Котлине, а часть будет переправлена на ораниенбаумский пятачок.

Пехотинцы о переходе ничего не могут рассказать. Иду на ханковский сторожевик «Лайне». Знакомлюсь с военкомом — обрусевшим эстонцем политруком Карузе и командиром корабля — старшим лейтенантом Антипиным. Они оба влюблены в свой сторожевик, готовы без конца говорить о нем.

Гангутский линкор

— Мой корабль построен перед самой империалистической войной, — стал рассказывать Николай Антипин. — В царском флоте его назвали «Конвоиром». Он предназначался служить плавучей базой для подводных лодок. Но никогда ею не был, так как оправдывал свое название… ходил в конвоирах.

Во время гражданской войны «Конвоир» застрял в Эстонии и получил новое название «Лайне», что в переводе означает «Волна».

«Лайне» корабль неплохой, только ход маловат — девять узлов. Но мои механики при желании могут выжать одиннадцать.

Получил я его в июле. Сперва меня приписали к ОВРу Палдиски. Там я нес дозоры у фарватера и сопровождал транспорты на остров Осмусаар. Ханковскими мы стали в конце августа, когда с транспортом «Вахор» ночью эвакуировали из Палдиски окруженный гарнизон.

Транспорт и «Лайне» взяли на борт противотанковые пушки, боезапас к ним и тысячу двести человек людей. Перегруз большой. Комендант порта в панике кричит:

— Оверкиль будет. А я его успокоил:

— С такой осадкой ничего с нами не случится, дойдем.

Уже стало светать. Первым вышел «Вахор». Я тоже собрался отвалить от стенки. Вдруг вижу, из огня и дыма выбегают наши пехотинцы, машут руками и кричат:

— Возьмите нас… мы последние!

— Сколько вас? — спрашиваю.

— Два взвода.

Пришлось взять и их. Солдаты несколько ночей не спали. Отступая чуть ли не бегом, они взмокли. Есть не хотят.

— Где тут можно прилечь? — спрашивают.

Я их уложил на верхней палубе и, чтобы не простыли на ветре, укрыл брезентом. Так они под брезентом и спали до самого Ханко.

Невдалеке от Ханко нас встретили два гидрографических судна — «Веха» и «Волна». Они поджидали нас, чтобы провести к полуострову среди минных полей. Корабли приметил противник и принялся обстреливать из дальнобойных пушек. Нам отвечать нечем. Из артиллерии у меня была только старенькая эстонская пущенка. С ней много не навоюешь. Катер МО лучше вооружен. Отстреливаясь, он поставил дымзавесу. В этой белой пелене мы и проскочили на Ханковский рейд. А там, укрывшись за скалами, высадили людей.

На Ханко наш корабль оказался самым крупным. В шутку его прозвали «Гангутским линкором» и соответственно вооружили: установили одну семидесятишестимиллиметровую пушку, две сорокопятки, крупнокалиберные пулеметы и счетверенную зенитную установку. Теперь, став канлодкой, мы могли сражаться с любым шхерным кораблем.

Зенитную мощь своего корабля мы проверили в первые же дни. На рейд повадился летать финский гидросамолет «Лапоть». Он охотился за «Вахором». Один раз сбросил бомбы — не попал. Прилетел другой раз, но мы уже стали рядом с транспортом и встретили его таким зенитным огнем, что он едва «лапти» унес.

На другой день гидросамолет опять прилетел. Хорошо, что мои зенитчики издали его приметили и подготовились встретить. Заградительный огонь летчику не понравился. Он решил напасть не на «Вахор», а на нас. Обошел стороной и стал снижаться из-под солнца. Ему удалось сбросить две «двухсотки», но не прицельно. Видно, мы ему уже прошили снарядом мотор. Гидросамолет вдруг задымил и, теряя какие-то ошметки, упал в море и сразу же утонул. Даже «лапти», то есть поплавки, его не всплыли.

С той поры гидросамолеты больше на рейде не показывались. Мы выходили в дозор за наши минные поля и охраняли полуостров. С крупными кораблями нам сразиться не пришлось, но торпедных катеров мы несколько штук покалечили.

Однажды вышел я в дозор и вижу, что навстречу мне движутся пять катеров. Сперва я решил, что это наши мотоботы, но примечаю — скорость не та: с бурунами катятся на меня. Сыграл тревогу, жду. Катерники, видно, наш сторожевик за свой корабль приняли, стали сигналить. Что же мне ответить им? Я приказал сигнальщику отщелкать ратьером какую-нибудь бессмыслицу, пусть разбираются.

Катерники заподозрили недоброе, стали уклоняться от встречи. Ну я и шандарахнул из трех пушек. С первого же залпа накрытие…

Заметались торпедные катера и дымовой завесой прикрылись. Мне бы уходить надо, а я прямо на белую пелену пошел. Думаю, выскочит кто — первым огонь открою. Так оно и получилось. Из дыма два катера показались. Их наблюдатели еще ничего не успели разглядеть, как я их из пулеметов чесанул. Они закружились и опять в дым спрятались.

Я, конечно, за ними не погнался. За дымовой завесой могли торпедой угостить. Отошел в сторонку и жду.

Когда дым развеяло, мы увидели на горизонте не пять катеров, а уже четыре. И один из них тащили на буксире. А ведь все могло быть по — иному. Не растеряйся катерники, напади на «Лайне» с разных сторон, кормить бы нам салаку. Нас лихость и нахальство спасли. Очень важно первому удар нанести, да такой, чтоб противник дрогнул.

После того как наш флот покинул Таллин, трудной стала жизнь на островах. Особенно на Осмусааре. Остров плоский, мелким щебнем покрыт, весь просматривается. И от материка до него рукой подать — каких-то двенадцать километров. Хорошо, что наши рабочие и артиллеристы еще зимой догадались глубокие котлованы в известняке вырубить, забетонировать их и построить доты с казематами. Пушки уже во время войны монтировали, от самолетов отбивались, но все сделали честь по чести.

Гитлеровцы, начиная операцию против Моонзундского архипелага, решили в первую очередь Осмусаар захватить. Маленький остров им показался самым беззащитным. Они подтащили пушки на ближайший мыс и принялись его обрабатывать. Видно, не знали, что их снаряды либо отскакивают от броняжки, либо делают неглубокие выемки в крепком бетоне. Наши же молчали, чтоб противник раньше времени батареи не засек. Но тут к острову с двух сторон катера с десантниками двинулись, пришлось их встретить беглым огнем. Часть катеров в море затонула или на камни выбросилась, а остальные — драпанули. Досталось и открытым батареям на мысу, их тоже измолотили.

Не смогли гитлеровцы островок с первого натиска взять и решили его измором, обстрелами доконать. Не давали людям высунуться, сразу огонь открывали.

Уже Эзель и Даго пали, а осмусааррвцы все держались и оставались грозной силой у входа в Финский залив.

Четырнадцатого ноября гитлеровская артиллерия тысячи снарядов истратила. Все верхние строения на острове сожгла, камни закоптила. Казалось, на Осмусааре живой души не осталось. На восемнадцати катерах двинулись десантники захватить изувеченный пятачок. Но не тут-то было! Катера и половину пути не прошли, как осмусааровцы залпами принялись их накрывать. Шесть пошли сразу на дно, а остальные подбитыми выбросились у мыса Шпитхамн.

Гитлеровцы не знали, сколько на острове людей, и на время оставили их в покое. Пусть, мол, от голода и холода мрут. А тут эвакуация Ханко началась. Мне, как знавшему подходы к Осмусаару, приказали ночами постепенно снять гарнизон. А он оказался не маленьким — более тысячи человек. Там не только мужчины, но и женщины оставались.

Делал я так: вечером в темноте пересекал залив, подходил к Осмусаару с остовой или зюйдовой стороны и высылал шлюпки. На них мы и переправляли островитян. Делали это без шума и быстро, потому что к пяти часам нужно было вернуться на место дозора, встретить корабли, идущие с Гогланда, и провести их на Ханко.

Однажды иду с Осмусаара, вижу вдали силуэты каких-то кораблей. У них там вспышки сверкают. Я решил, что наш караван с неприятельскими канлодками бой ведет. Но примечаю: цепочки светящихся снарядов в мою сторону летят и падают с недолетом. Я прибавляю скорость и даю опознавательные. Меня наконец узнали и пардона попросили. Это, оказывается, канлодка «Версайтис» стреляла.

Я подождал караван и провел на Ханковский рейд.

Всего мы провели и вывели с Ханко шестьдесят четыре корабля, а с Осмусаара сняли с оружием, боеприпасами и продовольствием шестьсот сорок девять человек. Там остались только самые необходимые триста пятьдесят человек. Их в последний день БТЩ-205 снял. Подрывники уничтожили все пушки и укрытия.

С Ханко я уходил вместе с «Кораллом», «Версайтисом» и «Волгой». Шел концевым. Весь караван видел. Я учитывал, как надо идти за тральщиком, который сносило в сторону. Для этого нужно иметь морское чутье. На канлодках, видно, не приметили отклонения и шли не точно. Сперва «Версайтис» подорвался, потом «Волга». У меня и на «Коралле» недозволенный перегруз был. Но мы все же подобрали тонущих. Только и принял на борт двести девяносто человек. А старенький «Коралл» перегрузился так, что привальный брус под воду ушел, волны у иллюминаторов заплескались. Все же мы пошли дальше.

Море штормовое, палубу заливает. Кто был на ней — обледенели! «Погублю спасенных, — думаю, — не доставлю живыми». Приказал команде уступить гостям теплые помещения — кубрики, каюты, коридоры. Мои краснофлотцы всю ночь одежду спасенных в машинном сушили и горячий чай разносили. Месячный запас сахару истратили.

Никто у нас не умер в пути. Всех здоровыми на Гогланд доставил. Ну а до Кронштадта дойти было нетрудно.

7 декабря. Меня и двух инструкторов политотдела комиссар дивизиона катеров МО пригласил на обед. Мы, конечно, не отказались, так как знали, что катерники на Ханко запаслись продуктами.

Вышли за час до обеда. На улице морозно, пощипывает носы. Мех на наших кожаных шапках со спущенными наушниками заиндевел. Мы шли прижимаясь к стенкам домов, потому что начался обстрел. Снаряды рвались в разных частях Кронштадта.

У пирса подплава стояли тральщики, сторожевики и катера. Мы разыскали спасательное судно, на котором должна была состояться встреча, но в кают компанию не попали. Дежурный доложил, что командир и комиссар дивизиона катеров вызваны в штаб соединения.

Возвращаться не солоно хлебавши не хотелось. Мои спутники, чтобы не остаться без обеда, поспешили на тральщики. Там их накормят. Я же решил заглянуть на МО-210 к Панцырному.

Лейтенант вышел на верхнюю палубу в сером свитере, кожаных штанах и валенках. Увидев меня, обрадовался.

— Прошу в кают-компанию, — пригласил Панцырный. — Вовремя пришли. Сегодня мы шикуем: обед с пирожками и компотом!

Гостеприимный хозяин усадил меня за стол в крошечной кают-компании и велел коку подавать все, что у него есть.

Вскоре появился дымящийся бульон с корешками и полная миска пирожков с рисом.

— Я никого не обижу? — взяв поджаристый пирожок, спросил я у Панцирного. — Они ведь у вас по счету?

— Сегодня без счета. На Ханко мои хлопцы мешок крупчатки добыли и ящик консервов. Потом еще принесли какие-то запаянные цинковые ящики. В одном сушеный картофель оказался, в другом — морковь, в третьем — лук. Этак островитянам овощи впрок заготовляли. Интенданты хотели утопить, но мы не дали, растащили по катерам. Благо груз не тяжелый.

На таком обеде я давно не бывал. Мы досыта наелись бульона с пирожками и жареного картофеля с консервированным мясом. Стакан яблочного компота я уже с трудом одолел.

Панцирный, взглянув на мои осоловевшие от сытости глаза, предложил отдохнуть в кают-компании. Но я, боясь, что нам могут помешать, вытащил блокнот и попросил:

— Пока мы одни, выкладывай быстрей: что было при переходе? И поподробней, пожалуйста.

Наше дыхание и горячие блюда обеда вызвали в каюте нечто похожее на дождь. На холодном подволоке пар конденсировался, превращался в крупные капли, которые то и дело падали на стол. Прикрывая блокнот рукой, я старался записать все, что говорил Панцирный.

Последний переход с Ханко

Катерникам Панцирного вдруг выпала двухнедельная передышка. Да не где-нибудь, а на далеком, окруженном врагами полуострове! Другим бы жизнь на ежедневно обстреливаемом Ханко показалась сущим адом, а катерники блаженствовали — чувствовали себя на отдыхе. Даже поправились, так как еды здесь было вволю.

Прибыв на полуостров со спасенными с миноносца людьми, они отстаивались под нависшей скалой и ждали прибытия очередного каравана. А корабли не шли, потому что шторм не унимался.

Однажды утром у входа в бухту появилась сорванная с якоря блуждающая мина. Ветром гнало ее к кораблям, укрывшимся от непогоды. Рогатая гостья, войдя в бухту, могла вызвать панику и натворить немало бед.

Первым мину заметил наблюдатель Панцирного, поэтому лейтенанту было приказано уничтожить ее.

Расстрелять мину из пушки не удалось: она дрейфовала, приплясывая на волнах, вне сектора обстрела. Запускать моторы, сниматься с якоря и разворачиваться в тесной бухте не хотелось. Панцирный решил расстрелять мину из винтовок.

Высадившись со старшиной Жаворонковым на скалистый берег, они вдвоем перебежали к тому месту, куда, по их предположениям, могло пригнать мину, залегли в камнях и стали ждать.

Мина, то поднимаясь на волнах, то опускаясь в провалы, приближалась. Катерники хорошо разглядели ее. Она была не круглой, а цилиндрической, сильно поржавленной. Обросла ракушками и водорослями. Пять колпачков взрывателей торчали черными рожками. Донное чудовище, видно, было заброшено в эти воды еще в первую мировую войну. Сейчас оно всплыло, чтобы участвовать в новом сражении.

Лейтенант, велев старшине лечь за солидный валун, прицелился с упора в один из колпачков мины и, выстрелив, прижался к земле. Он ждал оглушительного взрыва, но мина молчала.

Прошла одна минута… другая… Лейтенант поднял голову и увидел, что мина спокойно покачивается на волнах, хотя у нее осталось только четыре рожка, пятый был сбит.

— А ну, старшина, — сказал он Жаворонкову, — дай-ка ей по другому рогу. Может, у тебя треснет.

Старшина не зря считался отличным стрелком. С первого же выстрела он сбил колпачок, а мина лишь лениво колыхнулась и продолжала молчать.

Что же с ней делать? Катерники поднялись и, прыгая с камня на камень, приблизились шагов на тридцать, чтобы лучше разглядеть мину. И в этот момент ее подхватила накатная волна, вознесла на гребень и… швырнула на камни отмели.

Лейтенант и старшина повалились, стремясь вжаться в мокрую землю. Минуты три они не поднимали голов, ожидая взрыва.

Взрыву, видно, помешал преклонный возраст мины, даже вмятина в боку не расшевелила ее. Похожая на замшелое морское чудовище, она лежала среди отполированных волнами камней, и водоросли на ней шевелились.

Пришлось вызвать минеров. Специалисты пригляделись к незваной гостье и определили:

— Русская, гальвано-ударная, допотопного образца. Своих старушка, видно, не трогает. Она на германцев поставлена, но надоело столько лет без дела на дне болтаться, вот и всплыла.

Минеры приладили к мине взрывпатрон и, попросив всех отойти подальше, подожгли бикфордов шнур. Через две минуты старушка показала свой нрав: так рявкнула, что всколыхнулся воздух и затряслась земля. Вверх на сотню метров полетели камни, а на берегу образовалась глубокая яма, которая не сразу наполнилась водой. Если бы мина взорвалась, когда ее выбросило на берег, то от лейтенанта и старшины немного бы осталось.

Потом потекли довольно спокойные дни, хотя шторм не унимался. Катерников лишь изредка посылали в дозор, а все остальное время они отстаивались под скалой. Бухту финны обстреливали, но снаряды пролетали над катером и рвались в стороне.

Когда шторм несколько стих, стали прибывать корабли, благополучно прошедшие по двум фарватерам через минные поля. У МО-210 вновь началась кочевая и опасная жизнь. Он ходил в море встречать караваны. Охранял их на рейде, нес дозорную службу под артиллерийским обстрелом.

Прибывшие корабли в этот раз должны были забрать всех ханковцев. Погрузка длилась несколько суток. Людей удалось разместить, а часть имущества, боеприпасов и провианта некуда было деть. Корабли и так оказались перегруженными до предела. Решили лишнее утопить. Не оставлять же противнику машины, повозки, боеприпасы и провиант! Таково безумие войны — сознательно уничтожались продукты, которые могли продлить жизнь многим блокадникам.

С болью в сердце смотрели моряки, как интенданты «списывают» в море добро, и каждый старался найти на корабле еще какой-нибудь закоулок, куда можно что-нибудь легкое затолкать — сушеный лук, картофель, галеты, кукурузные хлопья, толокно.

Катерники заполнили продуктами рундуки в кубриках, форпики и ахтерпики, свободные проходы. «Если придется в море спасать людей, лишнее сбросим за борт», — решили они.

На рейд корабли выходили глубоко осевшими. Сперва Ханко покинули тихоходы, затем стали готовиться в путь корабли с мощными машинами.

Катер Панцирного получил приказание идти в охранение теплохода «Иосиф Сталин». В трюмах этого океанского красавца были погружены снаряды и мука.

В каютах размещались раненые. Их было много — целый госпиталь.

Поздно вечером эскадра снялась с якорей. МО-210 занял свое место в походном строю в пятидесяти метрах от левого борта теплохода.

Вдали виднелся опустевший городок. По его заминированным улицам бродили только оставленные кошки. Дома, деревья, столбы и скалы от наклеенных листовок и писем Маннергейму стали пестрыми. Все, что имело хоть какую-нибудь ценность, — изрублено, поломано, уничтожено. На полуострове остались лишь команды саперов и подрывников. Они будут догонять эскадру на торпедных и пограничных катерах.

Погода выдалась неблагоприятной для похода. Волнение усиливалось. Резкий ветер дул в корму. Он как бы подгонял корабли быстрей пройти опасные места.

Луна то пряталась за клубящиеся беспокойные облака, то выглядывала на несколько минут, чтобы посеребрить черные силуэты кораблей.

Эскадра, развив хорошую скорость, к двум часам ночи вышла к большому минному полю, перегораживающему самую узкую часть Финского залива. И здесь почти на траверзе Таллина раздались первые взрывы.

Чтобы запись была предельно точной, я заглянул в черновые заметки Панцирного, сделанные им карандашом. Блокнотные листки подмокли, цифры и слова расплылись. Как я ни всматривался — ничего разглядеть не мог. Попросил Панцирного расшифровать сокращения. Он согласился, но сам задумывался над каждой строчкой.

— Понимаете, сильно качало и окатывало. Перчатки намокли. Пальцы застыли… с трудом держал карандаш, — оправдывался лейтенант. — Пошло уже третье декабря. Ровно в два часа десять минут раздался взрыв по левому борту теплохода. Взрыв сильный, подбросило даже наш катер, хотя мы шли стороной метрах в шестидесяти. Но теплоход двигался с прежней скоростью. «Значит, машины не повредило», — подумал я. Через десять минут новый взрыв, уже по правому борту. У теплохода заклинило руль. Вижу — разворачивается прямо на меня, словно уступая путь позади идущим. Я тоже отошел влево. Жду, что будет дальше. Слышу, загремела якорь — цепь теплохода.

Миноносец «Славный» обошел нас справа и вскоре застопорил ход. Остановился и концевой тральщик. А корабли, которые были впереди нас, продолжали двигаться. Вскоре они скрылись.

В половине третьего я записал, что ветер усилился до семи баллов. Видимость еще больше ухудшилась. Якорь теплохода, наверно, оторвался. Корабль развернуло почти на обратный курс и ветром сносило на зюйд — ост.

Я все время находился по левому борту, нес охранение. Взрывы, конечно, привлекли внимание противника. С берега принялись стрелять дальнобойные пушки, стремясь нащупать нас. Снаряды рвались с недолетом.

Ровно в три часа под кормой теплохода раздался новый взрыв. Пассажиры, требуя, чтобы их сняли с подбитого судна, принялись палить в воздух из автоматов и винтовок трассирующими пулями. Они не понимали, что помогают артиллеристам противника пристреляться.

Два быстроходных тральщика протралили на минном поле коридор к миноносцу. «Славный» задним ходом стал подходить к теплоходу. Он почти приблизился вплотную, осталось только подать буксирный конец… и в эту минуту в теплоход угодил крупнокалиберный снаряд. На полубаке во все стороны полетели красные и зеленые огни.

Миноносец, опасаясь нового попадания, быстро отошел на старое место и бросил якорь.

К «Славному» попытался было подойти один из вернувшихся МО, но командир миноносца, приняв его за торпедный катер противника, приказал открыть огонь.

С первого же залпа катер был накрыт. Он разлетелся в щепки. Тральщик подобрал только двенадцать человек из всей команды.

Теплоход с сильным дифферентом на нос продолжал дрейфовать на минном поле. Его полубак был на уровне моря. Волны перекатывались по палубе. Стало ясно: таким притопленным миноносец не сможет его буксировать. Надо спасать людей. Я решил приблизиться.

Вокруг теплохода сновали тральщики и катера. Они, как и я, подходили к нему, пытаясь снять людей. Но делать это было трудно. Стоило подойти к борту, как обезумевшие пассажиры сверху сыпались на палубу. За одну минуту у меня очутилось человек сорок. Пришлось отойти.

В темноте я наткнулся на какие-то плавающие обломки, за которые держались люди. Даю приказание: «Подобрать тонущих!»

Вытаскивать полуживых людей из воды в штормовую погоду очень трудно. На обледенелой палубе ноги скользят. Катер то вздымается вверх, то летит вниз. Но мои ребята наловчились крюками подцеплять за одежду плавающих и, уловив момент, втягивать на катер.

Мы спасли еще человек десять, разместили их в кубриках и в машинном отсеке, где было жарко.

Тут ко мне приблизился МО-106. Капитан третьего ранга Капралов в мегафон спросил, сколько мы подобрали. Узнав, что мне некуда девать спасенных, он приказал идти к миноносцу.

Первым к «Славному» подошел МО-106. Но пришвартоваться к борту не смог. Волной катер поднимало выше палубы миноносца. Единственное, что можно было сделать, это подойти с кормы на бакштов. Капралов так и сделал. Он подал конец на корму миноносца и подтянулся. Но сгрузить всех людей не успел, катер бросило волной на миноносец. Затрещал форштевень.

Больше Капралов не пытался подходить к миноносцу.

— Скоро будет светать, — крикнул он мне. — Ты тут с таким перегрузом бесполезен. Пойдешь в охранении «Славного». В случае артобстрела прикроешь дымзавесой.

В семь часов двадцать пять минут «Славный» снялся с якоря и лег курсом на Гогланд. Я занял свое место по левому борту. Пошли малым ходом, у миноносца что-то неладное было с машиной.

Ветер повернул, стал дуть с норд — оста. Волна встречная. Катер заливало. Он оброс льдом и сосульками. Время от времени я приказывал скалывать лед.

Вся одежда на мне промокла, стал похож на деда — мороза. Кругом посветлело. В далекой дымке виднелись башни Таллина.

В девять часов двадцать четыре минуты нас принялась обстреливать крупнокалиберная артиллерия с финского берега. Я прикрыл «Славного» такой дымзавесой, что сам не смог его разглядеть. Обстрел прекратился. Но как только дымзавесу развеяло, опять начали возникать белые столбы разрывов по курсу. Противник никак не мог приспособиться к скорости миноносца.

Механики «Славного» сумели на ходу исправить повреждения, и машины заработали как им полагалось. Я едва поспевал идти впереди и тянуть за собой хвост густого дыма. Снаряды рвались близко, но ни один не угодил в нас.

По пути мы встретили миноносец «Свирепый», мощный буксир и спасательное судно. Они спешили на помощь к покинутому теплоходу.

«Не поздно ли их выслали?» — подумалось мне. Шторм не унимался. В просвете среди рваных облаков показалось тусклое солнце. Обледеневшие корабли засверкали как бриллиантовые. Красота была зловещей.

К Гогланду мы подошли в темноте. В бухту не войти. Огромные водяные валы с пушечным грохотом и ревом разбивались о волнорез. Ветер дул в корму. Нас бросало из стороны в сторону. Катер подхватило высокой накатной волной и боком внесло в проход бухты.

Здесь первым долгом мы высадили укачавшихся пассажиров. Шторм и морская болезнь сильно измотали ханковцев. Они едва брели, держась друг за дружку.

Мои ребята тоже устали, но у них хватило сил произвести приборку в помещениях. Только после того, как была наведена чистота, мы повалились на койки.

На другой день вернулся ходивший на поиски миноносец «Свирепый». Он, конечно, не нашел покинутый на минном поле теплоход. Куда тот делся — никто не знал, так как рация теплохода перестала действовать.

Доложив о себе лишь командиру дивизиона, я никому больше не показывался. Может быть, поэтому в течение двух суток о нашем существовании забыли. Мы как следует отоспались и подготовились к новому переходу.

Шестого декабря я получил приказ сопровождать в Кронштадт миноносец «Свирепый». Все корабли и войска в течение двух дней должны были покинуть Гогланд.

От Гогланда эскадра шла по чистой воде. За островом Лавенсаари встретило сало, затем корабли вошли в сплошной лед и стали проламывать дорогу.

Деревянный МО для этого дела не приспособлен. Командир миноносца просигналил, чтобы я перешел в кильватер ему. Я так и сделал, но от этого не стало легче: льдины за кормой миноносца смыкались и так сдавливали катер, что он трещал.

Я попросил взять катер на буксир и подтянуть как можно ближе к корме.

На буксире идти было спокойней. Но длилось это недолго. В торосах «Свирепому» приходилось оставлять мой катер на месте, а самому с разгона проламывать лед. В такие минуты катер попадал в ледяные тиски. Он так кряхтел и трещал, что, казалось, вот — вот будет расплющен в лепешку.

Во льдах корабли продвигались черепашьей скоростью. В шестом часу утра катер дрогнул от удара и я услышал треск проламываемых досок. В левый борт ткнулась огромная льдина и поволокла катер в сторону.

Я сыграл аварийную тревогу. Механик обнаружил пробоины в машинном отделении и в районе бензобака. Пришлось создать крен на правый борт и на ходу заводить пластырь.

У Шепелевского маяка нас встретил ледокол. Он помог дотащиться до Кронштадта. Что будет дальше — не знаю. Говорят, будто катера вытащат на берег, а нас поселят в казармы. Значит, отплавались. Чего доброго, в пехоту отправят.

— А не хочется на сушу? — спросил я.

— Нет, с детства мечтал плавать.

— А ты из каких мест?

— Город Николаев, столица корабелов.

Я больше трех месяцев знаком с Валентином Панцырным, но ни разу у нас не было разговоров о личной жизни. Он украинец, но чисто говорит по-русски, так как много читает. Каюта у него завалена художественной литературой. К писателям лейтенант относится с необыкновенным уважением. Может быть, поэтому он так откровенен со мной.

Панцирный очень скромен в быту: он не курит, не пьет. В свободные минуты сидит уткнувшись в книгу. Вместо папирос получает конфеты.

— Я однолюб, — признался он мне. — Моя жинка такая, что после нее на других смотреть не захочешь. Ей двадцать один год, медичка. Но любит петь и выступать на сцене. Пошла работать в поликлинику кинофабрики. Чего доброго, актрисой сделается. Тогда я пропал, какой-нибудь знаменитый приглянется.

— Лучше тебя она навряд ли найдет, — без лести сказал я ему.

Панцирный атлетически сложен, строен и по — мужски красив. Таких обаятельных парней не часто встретишь.

На этом наш разговор прервался. Вбежавший в кают-компанию дежурный старшина доложил:

— На пирсе командир дивизиона и комиссар. С ними еще какие-то… к нам идут.

— Надо встречать гостей, — поднимаясь, со вздохом сказал лейтенант. Не люблю, когда на катере начальство застревает. И я не хозяин, и матросам покоя нет. Командир дивизиона с Гогланда с нами обеспечивающим шел, теперь благополучное возвращение празднует. Не боевой катер, а ресторан «Поплавок».

С командиром дивизиона капитан-лейтенантом Клиентовым и комиссаром Молодцовым пришли пропагандист нашего политотдела Васильев, командир второго дивизиона Бочан и береговой служака, занимающийся кадрами, капитан третьего ранга Грушин.

Клиентов, который уже был на взводе, увидев меня, воскликнул:

— Добро! Банкет с представителем прессы. Панцирный, давай сюда кока. И вытаскивай канистру. Сейчас приготовим коньяк «Три косточки».

Лейтенант ушел и вскоре вернулся с коком и двадцатилитровой канистрой, наполненной техническим спиртом, раздобытым на Ханко.

— Никак не могу понять интендантское начальство, — сказал Клиентов. Ведь сами пьют, а спирт портят. Заливают его черт знает какой гадостью, будто не знают, что русскому человеку все это нипочем. Он и с керосином пить будет. Принеси две миски, — приказал он коку. — И сообрази закусон на шестерых.

Когда кок принес две эмалированные миски, Клиентов одну из них наполнил спиртом, остро пахнувшим бензином, и поджег.

— Первым делом надо удалить бензин, — с видом знатока сообщил он нам. — У бензина пламя белое, у спирта синее. Улавливай оттенок.

Капитан-лейтенант выждал, когда в миске исчезли белые язычки пламени и появились голубые, затем он накрыл горящий спирт пустой миской и загасил его. Сняв ложечкой, а затем ваткой плававшие на поверхности жирные пятна, Клиентов объявил:

— Коньяк готов к употреблению.

Он разбавил приготовленный спирт водой и это мутное, почти молочного цвета питье разлил по жестяным кружкам.

Я понюхал, в нос ударил запах жженой галоши. Меня передернуло от отвращения. Это вызвало смех. А бывалый выпивоха Грушин посоветовал:

— Перед употреблением зажимайте нос, тогда проходит как ликер.

Мы чокнулись и залпом выпили содержимое кружек. Спирт, несмотря на свой отвратительный запах, приятным теплом разлился внутри, а скоро ударил и в голову. За обильной едой развязались языки. В тесной кают-компании стало дымно и шумно.

Налив вновь разбавленного спирта, Клиентов признался:

— Если бы предстоял еще один такой поход, я, наверное бы, не выдержал. Невозможно слышать, когда кричит тонущий человек.

Он осушил свою кружку и, уставясь осоловелым взглядом в меня, спросил:

— Что — думаете, слабонервный пьяница, не способный пойти в новый поход? Ошибаетесь! Пойду как миленький, и других поведу, пусть только прикажут. Ни при каких обстоятельствах приказ нельзя нарушать, мы люди военные. А напряженные нервы надо разряжать спиртным. Я это и делаю. Учуяли?

— Вполне. Я вас не осуждаю, наоборот — удивляюсь.

Панцирный не пил спирта. Я заметил, как его кружку подменил кок. Матросы любили своего командира и помогали ему оставаться таким, каким он хотел быть.

Мы просидели на катере допоздна и ушли не очень пьяными, потому что хороша была закуска. На прощание катерники подарили нам по банке шпрот и пригласили через день на пироги. Они договорились с какой-то кронштадтской старушкой, она будет им печь.

Панцирный не провожал нас. Он как-то незаметно исчез из накуренной кают-компании, а когда я заглянул в его крошечную каюту, то увидел, что он сидит на койке и с увлечением читает книгу.

8 декабря. Война охватывает весь мир. Япония напала на базу американского флота в Тихом океане. Был налет и на английскую крепость Сингапур.

9 декабря. Пирогов нам не удалось отведать. На кораблях, вернувшихся с Ханко, прошла проверка. Все неучтенные продукты, вывезенные самодеятельно, изъяты. Катерники, отдавшие муку, консервы, рис и сушеные овощи, садятся на блокадный паек береговиков. После обильной и сытной походной пищи они тяжело переносят недоедание. Облазали все закоулки на катере в поисках — не осталось ли чего из ханковских продуктов? Ведь их запихивали в каждую свободную щелку. Нашли только пачку галет и несколько банок с витаминами.

Ленинград, говорят, получил отдушину: действует проложенная по льду Ладожского озера дорога. Машины по ней везут в Ленинград снаряды, горючее, продукты и вывозят за кольцо блокады гражданское население.

10 декабря. Еще не все наши корабли вернулись с островов. Многие из них попали в тяжелое положение во льдах. Вчера я видел комиссара ТЩ-67 политрука Соловьева. Он едва волочит ноги, так как со всей командой «ижорца» проделал пеший переход по торосам. Я записал его рассказ.

В торосах

Нашему дредноуту не повезло. Все время целыми из всех передряг уходили, а вот во льдах попались.

Послали нас на Лавенсаари баржу с имуществом островитян отбуксировать. Пришли на остров, смотрим — уголь кончается. Где его взять? Хорошо, что у островитян кое-что в бункере осталось. Мы тонны три мелочи наскребли, на саночках в мешках этот уголь на свой «ижорец» переправили. Пресной воды ведрами в баки натаскали. В общем, кое-как заправились на обратный путь.

Залив уже затянуло льдом. Но лед оказался не очень крепким. Наш тралец его с разгона проламывал. Пятнадцать метров вперед, десять назад. Так всю ночь. Чапали тем же ходом и следующий день. Измучились.

На траверзе Толбухина маяка, в трех милях южнее фарватера, крепко застряли в торосистом льду. К нам на помощь стал пробиваться ледокол «Октябрь». Но он был маломощным, приближался черепашьим шагом.

В это время «костыль» в воздухе появился. Покружил на высоте и улетел.

«Октябрь» пробился к нам, когда начало смеркаться, но тут два бомбардировщика «Ю-88» с тем же «костылем» появились. Мы, конечно, огонь из пушки и винтовок открыли.

«Костыль» спикировал на «Октябрь» и весь расчет у пушки перебил.

Бомбардировщики, уже без опасений, принялись нас бомбить.

Одна «двухсотка», упав на лед, закружилась волчком и по инерции заскользила к нам. Я показал на нее командиру. Он втянул голову в воротник полушубка и смотрел на нее как загипнотизированный. К счастью, в этой бомбе взрыватель не сработал. Она подкатилась почти к борту. Но другие бомбы сделали свое дело: одна утопила баржу, другая пробила палубу «Октября» и взорвалась внутри корабля. На ледоколе начался пожар. Не успел я послать на спасение боцманскую команду, как две бомбы проломили лед рядом с нашим тральцом. Взрывом корабль подбросило и засыпало осколками льда. Но он не сразу утонул, а сперва повис на привальном брусе. Подпоркой нам были сомкнувшиеся торосы.

Взрывом сдвинуло с мест машины и котлы. Двух машинистов и механика обварило паром. Мы их с трудом выволокли наверх.

Корабль стал медленно крениться. Швы у него разошлись, в щели хлынула вода. Командир приказал вынести раненых на лед.

Нам удалось сбросить за борт одеяла, несколько шинелей, компас, фонарь и все, что было в провизионке. И тут услышали новую команду: «Всем покинуть корабль, сойти на лед!»

Наш тралец зачмокал, засопел, черпая бортом воду, и через три минуты затонул. Вместе с пузырьками наверх всплыли срез бочки, шлюпка, пробитая самолетом, и два деревянных трапа.

Мы выловили из майны несколько человек с затонувшего «Октября», дали им сухую одежду и стали думать, что делать дальше. Оставаться на льду было рискованно. Радиопередатчика не было, а без него как сообщишь, что мы сидим на льду? Решили идти пешком к Кронштадту.

Все имущество и раненых мы уложили на трапы, впряглись в них, как в сани, и поволокли по льду. Впереди с компасом и фонарем шел командир, а мы на некотором расстоянии от него. Он просматривал, нет ли впереди майн.

По гладкому льду трапы скользили хорошо, почти тянуть не приходилось. А на торосах беда: то один, то другой застревал. От толчков обваренные вскрикивали и просили: «Полегче, братцы, полегче, и так терпежа нет». Приходилось всей командой поднимать трап на руки и переносить на гладкое место.

Измучились мы так, что ноги не держали. То и дело кто-нибудь валился на лед и говорил: «Я чуток отдохну и догоню вас». Известно, как такой измученный человек догонит. Уснет и вмерзнет в лед.

Я, конечно, не позволил лежать. Даже прикрикивал на некоторых и в спину толкал. Простые уговоры уже не действовали. Для взбадривания лгать приходилось: «Уже недалеко, скоро дойдем». А тащиться нужно было больше двадцати километров.

Машинист Лобза в трещину провалился. Полные ботинки воды набрал, а сразу не вылил. Ноги у него обледенели, стали разъезжаться, ступить не может. Я помог ему содрать жесткие, словно жестяные, ботинки и отдал свои меховые рукавицы. Лобза приладил их на ноги, подвязал бинтами и шагал как в тапочках. И матросы с ледокола, потерявшие ботинки, шагали окутав ноги тряпками.

Со стороны мы, наверное, походили на цыган, переживших бедствие. Брели, спотыкаясь, упавших поднимали и укладывали на трапы. Только к утру добрались до форта Южный. Там нас сначала встретили окриком: «Стой, стрелять будем!» А потом напоили горячим чаем, перевязали раненых и всех уложили спать в теплом помещении на сухих матрацах.

Так что остались мы без корабля. Будем теперь служить на другом. А может, в морскую пехоту спишут.

Буржуазные историки, разумеется, выискивают разные причины, почему немцы были остановлены под Ленинградом и не сумели ворваться в город. Одни это объясняют тем, что Гитлер приказал перебросить некоторые танковые части с Ленинградского фронта под Москву, другие ссылаются на бездорожье, третьи и вовсе несут околесицу: немцы, видите ли, не стали входить в город, так как была опасность погибнуть под руинами. Но и среди буржуазных историков находятся люди, которые сумели понять главную причину. Генерал Курт Типпельскирх в книге «История второй мировой войны» по — своему откровенно написал:

«Немецкие войска дошли до южных предместий города, однако ввиду упорнейшего сопротивления обороняющихся войск, усиленных фанатичными ленинградскими рабочими, ожидаемого успеха не было».

Не сумев захватить город Ленина с ходу, штурмом, гитлеровцы решили сломить сопротивление ленинградцев длительной блокадой. В «Истории Великой Отечественной войны» опубликован документ оперативного отдела немецкого генерального штаба. В нем было расписано, как произойдет расправа с непокорными ленинградцами.

«…Сначала мы блокируем Ленинград (герметически) и разрушаем город, если возможно, артиллерией и авиацией… Когда террор и голод сделают свое дело, откроем отдельные ворота и выпустим безоружных людей… Остатки «гарнизона крепости» останутся там на зиму. Весной мы проникнем в город… вывезем все, что осталось живое, в глубь России или возьмем в плен, сровняем Ленинград с землей и передадим район севернее Невы Финляндии».

Вот что нам было уготовано! Но Гитлера и этот средневековый людоедский план не устраивал. Он приказал капитуляции не принимать, в город не входить, а сровнять его с землей издали.

Позже, на Нюрнбергском процессе, выискивая оправдание, военный преступник Йодль так объяснял причину появления чудовищного приказа:

«Верховный главнокомандующий группы армий «Север» под Ленинградом фельдмаршал фон Лееб сообщал нам, что он будет абсолютно не в состоянии обеспечить питание и снабжение миллионов ленинградцев, если они попадут в его руки, поскольку положение со снабжением его собственной группы армий стало в то время катастрофическим. Это была первая причина. Однако незадолго до того русские армии оставили Киев, и едва только мы заняли город, как в нем начались один за другим взрывы чудовищной силы. Большая часть внутреннего города сгорела, пятьдесят тысяч человек остались без крова, немецкие солдаты понесли значительные потери, поскольку подрывались большие массы взрывчатых веществ… Приказ преследовал только одну цель — оградить немецкие войска от таких катастроф, ибо в Харькове и Киеве взлетали на воздух целые штабы…»

По его словам, это и породило директиву гитлеровского командования от 7 октября 1941 года. В ней говорилось, что беженцев из Ленинграда следует отгонять огнем, если только они приблизятся к немецким позициям, но всякое бегство «отдельных лиц» на восток, через небольшие бреши в блокаде, должно поощряться, поскольку оно может лишь усугубить хаос в восточной России. И дальше объяснялось, как обстрелами и бомбардировками надо разрушить город.

Юрг Майстер, который выдает себя за объективного историка, потому что он-де уроженец не Германии, а Швейцарии, так оценил ханковскую операцию:

«Русские части под командованием генерала Кабанова проявили во время обороны Ханко, а также при организации проведения конвоев совершенно необычную для советских войск инициативу. Вывоз гарнизона был первым тактическим и стратегическим успехом Советского флота».

И тут же этот «объективный» историк пишет:

«Положение Ленинграда было исключительно тяжелым. Численный состав гарнизона был невелик, недоставало продовольствия, горючего и прочих предметов потребления. Правда, из сильно потрепанных дивизий, отступивших из Ревеля и Ханко, были выделены для ленинградского гарнизона подкрепления, а зимой в окопы отправлены даже моряки. Однако и немецкие войска уже не располагали достаточными силами для занятия ослабшего и павшего духом города».

Юрг Майстер и через пятнадцать лет не пожелал заметить, что ленинградцы отнюдь не пали духом, а наоборот — были полны решимости разорвать кольцо блокады и изгнать оккупантов со своей земли.

Американец Леон Гурэ не жалуется на то, что не был допущен к нужным ему материалам. Много дней он провел в крупнейших советских библиотеках. Кроме того, пользовался официальными документами нацистской Германии, воспоминаниями известных гитлеровцев, армейскими анекдотами и просто сплетнями. И выпустил скандальную книгу «Осада Ленинграда». В ней он как бы заново переигрывал битву за Ленинград со стороны гитлеровского командования и, конечно, пришел к выводу, что город Ленина выстоял не потому, что мужественны и непреклонны были его защитники, а вследствие «роковых ошибок Гитлера». Даже враждебные советскому строю рецензенты вынуждены были не без иронии отметить, что и «великий стратег» Леон Гурэ, заняв на время пост Гитлера, как ни старался, опять проиграл битву за Ленинград, потому что не понял, какие идеи и силы помогли защитникам города в минуты смертельной опасности показать чудеса храбрости, непонятные многим западным историкам.

Мы, кронштадтцы, в ту пору ни на минуту не сомневались в победе и ради нее готовы были вынести и голод, и холод, и тьму.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги