В ожидании счастья

Глава 2. Смущенная невеста

На ничейном песчаном островке посреди Рейна было построено здание, в котором должна была состояться церемония моей передачи. Принцесса Паар внушала мне, что это самая важная из всех церемоний, поскольку во время ее проведения я переставала быть австрийкой. Мне предстояло войти в здание с одной стороны австрийской эрцгерцогиней и выйти с другой — французской дофиной.

Здание было не слишком впечатляющим, поскольку строилось поспешно — оно предназначалось лишь для этой цели. После прибытия на остров меня препроводили в своего рода прихожую, где моя прислуга сняла с меня всю одежду; стоя перед ними обнаженной, я чувствовала себя несчастной, и чтобы не разрыдаться, вспомнила свою строгую матушку. Одной рукой прикрыла ожерелье-цепочку, которое носила много лет, как бы пытаясь спрятать его. Однако спасти его мне не удалось. Несчастная вещица была австрийской и поэтому ее нужно было оставить.

Я дрожала от холода, когда меня одевали во французское платье, но вместе с тем не могла не заметить, что оно было прекраснее того, что я носила в Австрии, и это подняло мое настроение. Платья очень многое значили для меня, и я никогда не переставала восхищаться новой тканью, новым фасоном или новым украшением. Когда процедура одевания была завершена, меня проводили к принцу Штарембергу. Крепко держа за руку, он ввел меня в зал, расположенный в центре здания. После маленькой прихожей он казался огромным. В центре стоял стол, покрытый темно-красной бархатной скатертью. Принц Штаремберг назвал этот зал «Салоном передачи» и заметил, что стол символизирует границу между моей старой родиной и новой. Стены помещения были завешаны прекрасными гобеленами, хотя сцены, изображенные на них, были ужасными, поскольку рассказывали об истории Ясона и Медеи. Мой взор был прикован к ним во время короткой церемонии и вместо того, чтобы слушать, я обращалась мыслями к детям, убиенным Ясоном, и пытающей колеснице фурий. Годы спустя мне приходилось слышать, что до церемоний в этом зале побывал поэт Гете, в то время молодой студент факультета права Страсбургского университета. Поэт пришел в ужас от гобеленов, заявив, что не понимает тех, кто повесил их в комнате, где молодая невеста должна перейти в страну своего жениха. Эти картины, заявил он, изображают «самое омерзительное бракосочетание, которое можно себе представить». Люди будут воспринимать это как знамение.

К счастью, церемония оказалась короткой. Меня провели к другой стороне стола, и я стала француженкой.

Затем принц Штаремберг передал меня в руки графа де Ноай, тот проводил меня в прихожую на французской стороне здания, где представил своей жене — ей предстояло вместе с ним опекать меня. Я была в замешательстве и едва взглянула на нее. Единственное, что я испытывала — это чувство одиночества и страха, и поняла лишь то, что эта женщина должна присматривать за мной. Поэтому, не раздумывая, я бросилась к ней в объятия с уверенностью в душе, что детская непосредственность и импульсивность понравятся ей.

Почувствовав, как она напряглась, я взглянула на нее. Она казалась старой… очень старой, ее лицо было покрыто морщинами и имело строгое выражение. На мгновение в ее лице отразилось удивление моим поведением, но затем она взяла себя в руки и сказала:

— Прошу разрешения покинуть мадам дофину для того, чтобы представить ей герцогиню де Виллар, ответственную за ее королевскую мантию…

Я была настолько удивлена, что не показала своей обиды. Чувство собственного достоинства, укрепленное во мне воспитанием и наставлениями матушки, было таким сильным, что проявлялось почти интуитивно, поэтому, осознав, что я могу рассчитывать лишь на слабое утешение со стороны мадам де Ноай, я повернулась к герцогине де Виллар, но увидела, что она тоже старая, холодная и равнодушная.

— …и фрейлин мадам дофины.

Они стояли здесь же: герцогиня де Пикиньи, маркиза де Дюра, графиня Сиель-Таван и графиня де Майи — и все они были старые. Банда строгих старых дам!

Я холодно ответила на их приветствия.

Покинув остров, блестящая кавалькада продолжила путь в Страсбург — владение Эльзаса, отошедшее к Франции при заключении Райсвикского мирного договора около ста лет тому назад. Жители Страсбурга радовались бракосочетанию, они жили в непосредственной близости от границы и спешили проявить свои чувства. Встреча, оказанная мне в городе, заставила позабыть холодный прием и представление дамам, подобранным для меня. Это был один из тех редких случаев, когда я развеселилась. На улицах города дети, одетые в костюмы пастушков и пастушек, преподносили мне цветы. Мне нравились эти прекрасные маленькие созданья, и я желала только одного — чтобы все важничавшие мужчины и женщины оставили меня с детьми. У жителей Страсбурга родилась хорошая идея выстроить вдоль пути следования маленьких мальчиков, одетых в форму наемных солдат-швейцарцев, — они выглядели восхитительно; когда я прибыла во дворец епископа, где мне предстояло остановиться на ночь, я спросила, могут ли эти мальчики стать моей охраной на ночь. Услышав об этом, они запрыгали от восторга и рассмеялись. Когда на следующее утро я выглянула украдкой в окно, они были на месте. Увидев меня, они закричали от радости. Таково мое самое приятное воспоминание о Страсбурге.

В кафедральном соборе меня встретили кардинал де Роган, древний старик, который двигался, как человек, страдающий острым ревматизмом. Потом последовали большой банкет и посещение театра. С одного из балконов дворца мы наблюдали за разукрашенными баржами на реке и смотрели фейерверк, который представлял собой захватывающее зрелище, особенно тогда, когда высоко в небе появилось переплетение моих инициалов с инициалами дофина. После этого — в постель под охрану моих маленьких швейцарских гвардейцев.

На следующее утро я пошла в собор послушать мессу, вновь ожидая встретить старого кардинала. Однако на этот раз он очень плохо себя чувствовал, и вместо него присутствовал его племянник, помощник епископа принц Луи де Роган, который, вероятно, станет кардиналом после смерти дяди, чего, судя по облику старого человека, оставалось ждать недолго.

Принц обладал одним из самых красивых голосов, которые мне когда-либо приходилось слышать, однако возможно мне только так казалось, потому что я еще не знала о любви французов к изящно произносимому слову. Спустя несколько дней я уже считала, что самый прекрасный голос в мире у короля Франции. Однако тогда меня очаровал голос принца Луи. Он был очень почтителен, но глаза его искрились странным тревожащим блеском. Под его взглядом я чувствовала себя совсем юной и неопытной, несмотря на то, что даже матушка могла бы подписаться под всеми его словами.

— Для нас, мадам, — сказал он, — вы олицетворяете живой образ глубокочтимой императрицы, которой так давно восхищается Европа и будут восхищаться наши потомки. Дух Марии Терезии объединяется с духом Бурбонов.

Это прозвучало великолепно, и было приятно услышать, что они такого высокого мнения о матушке.

— От такого союза наступит золотой век, и при счастливом правлении Марии Антуанетты и Людовика Августа наши сыновья будут продолжать счастливую жизнь, которую мы вели при Людовике Возлюбленном.

Когда принц произносил эти слова, мне показалось, что на лицах некоторых людей промелькнула улыбка, почти усмешка. Я еще подумала, что бы это могло значить, а потом склонила голову для получения благословения.

Позднее мне предстояло запомнить этого человека — моего врага. Моя дорогая Кампан считала, что во многом из-за его безрассудства и распущенности я очутилась там, где нахожусь в настоящее время. Но в тот раз он выглядел просто приятным молодым человеком, заменившим кардинала, болеющего подагрой, и я больше не вспоминала о нем, когда мы покинули Страсбург и продолжили свой путь по Франции.

Празднество следовало за празднеством. Во мне нарастала усталость от прохождения под триумфальными арками и от слушания хвалебных гимнов, за исключением случаев, когда их пели дети — тогда они мне нравились. Все выглядело очень странно, и меня часто охватывало чувство одиночества, хотя меня окружали толпы. Единственными людьми, которых я знала по прежней жизни в Вене, были аббат Вермон, которого решили оставить со мной на какое-то время, принц Штаремберг и граф Мерси-Аржанто — все серьезные пожилые люди, а я жаждала компаньонов моего возраста. Без своих фрейлин я вполне могла обходиться. Не было никого, совсем никого, с кем можно было бы просто поболтать и посмеяться.

Кавалькада продолжала движение. Впереди ехали две повозки со спальной мебелью. В каждом месте, где мы останавливались на ночь, эти повозки разгружали и в комнате, приготовленной для меня, ставили кровать, стулья и кресла. Мы следовали через Саверн, Нанси, Коммерси и Реймс, город, в котором французы короновали своих королей и королев.

— Надеюсь, — сказала я с большим волнением, — что пройдет много времени, прежде чем мне придется вновь приехать в этот город.

Пребывание в Реймсе напоминало мне, что в любое время я могу стать королевой Франции, поскольку ее нынешний король был уже старым шестидесятилетним человеком. Эта мысль встревожила меня. Во время путешествия меня не раз пробирала холодная дрожь, но мне удавалось отгонять свои опасения, и все вновь казалось похожим на игру.

Из Реймса в Шалон и далее… в Компьенский лес.

Четырнадцатого мая я впервые увидела своего мужа. Мы уже ехали около трех недель, и двор матери отдалялся все дальше и дальше. Теперь мне хотелось знать немного побольше о моей новой семье. Я предприняла попытки в этом направлении, но ничего не могла выяснить ни у мадам де Ноай, ни у моих фрейлин. Их ответы всегда были светски вежливыми и немножко холодными, как бы напоминающими о том, что по этикету не следовало задавать такие вопросы. Этикет! Это слово начинало утомлять меня.

Был чудесный день, из почек на деревьях показались листочки, кругом щебетали птички и, казалось, что великолепие природы безуспешно пытается конкурировать со скучными условностями двора.

Нетрудно было понять, что король Франции, а вместе с ним и мой жених находятся уже недалеко, поскольку трубили трубы и раздавалась дробь мушкетерских барабанов. Наступал волнующий момент. Мы находились на опушке леса, и деревья напоминали красивые декорации в театре. Впереди виднелись гвардейцы в парадной форме и слуги в блестящих ливреях. Моему взору предстали великолепно одетые мужчины и женщины, каких мне не приходилось видеть до сих пор. И я знала, кто та величественная персона, выделявшаяся среди ожидавших меня придворных. Мне не составило труда определить короля Франции по его одежде, а главным образом по манере держаться. Он обладал чувством собственного достоинства, изяществом обращения и королевским величием, которые унаследовал от своего великого деда короля-Солнца.

Моя карета остановилась, и я сразу же вышла из нее, что шокировало мадам Ноай, которая несомненно считала, что, согласно этикету, я должна была подождать, чтобы кто-то взялся проводить меня к королю. А мне просто в голову не пришло ждать кого-то. В течение трех недель я страдала без истинной любви, и вот он передо мной — мой любимый дедушка, который, по заверениям матушки, должен был заботиться обо мне, любить меня и быть моим другом. Я верила в это и больше всего мне хотелось броситься ему в объятия и рассказать, как мне одиноко.

Ко мне приближался очень элегантный мужчина с радостной улыбкой на лице, которое напомнило мне мопса, когда-то бывшего у меня. Я улыбнулась, пробегая мимо. Казалось, он удивился, но тоже улыбнулся в ответ, и тут я сразу догадалась, что это герцог Шуазель, о котором так много говорилось и которого король послал, чтобы привести меня к нему.

Однако для представления королю мне никто не был нужен. Я приблизилась к нему и преклонила колени.

Он поднял меня и расцеловал в обе щеки, сказав:

— Однако… ты прекрасна, дитя мое. — Его голос был мелодичным и гораздо более красивым, чем у принца де Рогана, а глаза светились теплом и дружелюбием.

— Ваше величество так милостиво… Он рассмеялся, удерживая меня на расстоянии вытянутой руки от своего великолепного мундира, украшенного самыми красивыми драгоценностями, которые мне когда-либо приходилось видеть.

— Мы счастливы, что ты, наконец, приехала те нам, — продолжил он.

Когда мы взглянули в лицо друг другу и он улыбнулся, мой страх пропал, а вместе с ним исчезло и тягостное чувство одиночества. Он был старый, однако в его присутствии никто не думал о возрасте. Держался он с королевским достоинством, был доброжелательным, его манеры были безупречны. Я покраснела, вспомнив о своем несовершенном французском языке. Мне так хотелось сделать ему приятное.

Он вновь обнял меня. Наверное, я действительно ему понравилась. Его глаза внимательно изучали меня с головы до пят. Тогда я не знала о его любви к молоденьким девочкам моего возраста. Я думала, что вся любезность, весь интерес и лестное внимание ко мне объяснялись только тем, что я должна была стать членом королевской семьи. Затем он немного повернул голову, и вперед вышел мальчик, высокий и неуклюжий. Он отвел от моего лица пристальный взгляд, как будто ни капельки не интересовался мною, и его безразличие после теплой встречи короля неприятно поразило меня. На нем было великолепное платье, но как он отличался от своего деда! Казалось, что он не знает, куда деть свои руки.

Король сказал:

— Мадам дофина удостоила нас своим присутствием и привела в восхищение.

Мальчик выглядел застенчивым и молча рассматривал носки моих ботинок. Мне казалось, что я должна преодолеть его равнодушие, и я на шаг приблизилась, к нему и подняла голову для поцелуя — раз король поцеловал меня, почему я не должна поцеловать своего жениха? Он выглядел испуганным, отпрянул назад, потом двинулся ко мне, как будто принуждая себя выполнить неприятную обязанность. Моя щека ощутила прикосновение его щеки, однако его губы не коснулись меня.

Я повернулась к королю, и хотя он никак не показал, что поведение дофина выглядит странно, мне, всегда моментально чувствующей реакцию людей, показалось, что он рассердился. Безрадостная мысль пришла мне в голову: дофину я не понравилась. Потом мне вспомнилась Каролина, которую выдали замуж за неприятного старого человека. Однако я не была ни старой, ни уродливой. Сам король нашел меня очаровательной, многие люди находили меня прелестной. Даже старый Кауниц считал, что в моей внешности нет ничего такого, что могло бы сделать мой брак несчастливым.

Король взял меня под руку и представил трем самым странным старым дамам, которых я когда-либо видела. Это были мои тетушки, объяснил он мне, — Аделаида, Виктория и Софи. Все они были, на мой взгляд, очень несимпатичными и уродливыми. Они напомнили мне старых ведьм в одной пьесе. Самая старая из них, которая, по всей видимости, была главной, стояла на полшага впереди остальных, вторая была толстуха со сравнительно добрым лицом, а третья — самой безобразной. Однако все они были моими тетушками, и мне предстояло полюбить их, поэтому, подойдя к мадам Аделаиде, я поцеловала ее. Она подала знак мадам Виктории выйти на полшага вперед, что та и сделала, и я поцеловала ее. Затем наступила очередь мадам Софи. Они выглядели, как два солдата на параде, а Аделаида — как их командир. Мне хотелось рассмеяться, но я знала, что не посмею. Затем мне представилось, сколько было бы смеху, если бы я могла перенестись в свою комнату в замке Хофбург и рассказать Каролине о моих новых родственниках, копируя всех их по очереди. Я могла бы изобразить каждую из трех сестер, а также дофина.

Король сказал, что с остальными членами семьи я встречусь позднее, и, взяв меня за руку, сам помог мне сесть в его карету, где я разместилась между ним и дофином. Заиграли трубы, загремели барабаны, и мы тронулись по дороге в городок Компьен, где должны были остановиться на ночь, прежде чем продолжить путь в Версаль.

По дороге король разговаривал со мной, и его тихий голос ласкал слух. Он также ласкал меня, похлопывая и поглаживая мою руку. Он сказал, что уже любит меня, что я его любимая внучка, и он считает этот день одним из счастливейших в жизни, поскольку сегодня я вошла в их семью.

Я почувствовала, что меня разбирает смех. Я страшно боялась этой встречи, поскольку всегда слышала, как об этом человеке говорили с благоговением. Он — величайший монарх Европы, любила говорить матушка. Мне он представлялся суровым и непривлекательным, а в тот момент он держал меня за руку и вел себя почти как влюбленный, говорил очаровательные вещи о том, что я оказала ему великую честь, приехав сюда, чтобы выйти замуж за его внука, и его слова звучали в противоположность тому, что мне внушала матушка о великой чести, оказываемой мне. В то время как король непринужденно беседовал со мной и вел себя так, словно он-то и был моим женихом, дофин сидел рядом и угрюмо молчал.

Позднее мне предстояло многое узнать об этом короле, который всегда поддавался обаянию юности и невинности, то есть качествам, которыми я несомненно обладала. Возможно, он желал бы сделать меня своей любовницей, поскольку никогда не мог пропустить хорошенькую молодую девушку, не предприняв попытки соблазнить ее. Что касается дофина, то, увидев молодую девушку, он всегда стремился убежать от нее. Однако мое воображение рисовало то, чего в действительности не было. Не то, чтобы король влюбился в меня или дофин меня возненавидел, как безрассудно я себе представляла, — ничего такого драматического не было. В те дни мне просто предстояло многое узнать о французах, вообще и, в частности, о семье, членом которой я теперь стала.

Когда мы прибыли в Компьен, король сказал, что хочет представить меня некоторым своим кузенам, принцам королевской крови. В ответ я сказала, что мне нравится встречаться с людьми и что члены моей новой семьи представляют особый интерес для меня.

— А ты представишь особый интерес для них, — заметил он с улыбкой. — Они будут очарованы и восхищены, и мы всех их заставим завидовать скромному Бэри.

Дофин, который являлся герцогом де Бэри, полуотвернулся от нас, как бы подчеркивая, как мало его все это касается, а король слегка сжал мою руку и шепнул мне:

— Скромный Бэри, он переполнен мыслями о своем счастливом будущем!

Меня проводили в покои короля, и там произошла встреча с принцами, первым из которых оказался герцог Орлеанский, внук дяди короля; потом был герцог Пантьевский, внук Людовика XIV (позднее я слышала, что его бабушка — мадам де Монтеспан, которая была любовницей этого короля), а после этого — принцы Конде и Конти. Все они казались очень старыми и неинтересными, однако мне представили в тот день и нескольких молодых членов семьи. Одной из них оказалась принцесса де Ламбаль. Ей был двадцать один год и она показалась мне старой, но во мне она сразу вызвала интерес, и я почувствовала, что смогу полюбить ее, поскольку мне ужасно был нужен друг, которому я могла бы довериться. Она уже была вдовой. Брак ее оказался очень несчастливым, и хорошо, что продолжался всего два года. Как мне сказали, ее муж заболел после одной любовной истории, поскольку вел сумасбродный образ жизни, и позднее умер. Бедная женщина! В то время она была вынуждена постоянно сопровождать своего свекра, который отличался причудами и постоянно оплакивал своего сына; помимо этого он интересовался только своей коллекцией часов и, если не пребывал в состоянии меланхолии по случаю смерти сына, то постоянно возился с ними, заводил их и всем демонстрировал, наводя на придворных страшную скуку. Жизнь принцессы Ламбаль представляла собой бесконечные переезды из замка в замок со своим странным свекром и его часами. Однако я испытала удовольствие в тот момент, когда ее представляли мне, и она хорошо запечатлелась в моей памяти.

Все делалось с тщательным соблюдением этикета, даже примерка моего обручального кольца. Все должны были увериться, что оно мне подходит, поэтому церемониймейстер пришел в мои апартаменты вместе с королем. С ними пришли принцы королевской крови и тетушки, хотя единственная цель этой небольшой церемонии состояла в том, чтобы мне примерить двенадцать колец и выбрать наиболее подходящее. Когда это было выполнено, кольцо отобрали у меня, поскольку на мой палец его должен был надеть дофин. Король обнял меня и направился к выходу, за ним один за другим в порядке старшинства последовали остальные.

Я устала и мечтала поскорее лечь в постель. Когда мои служанки готовили меня ко сну, я подумала о дофине, который так отличался от всех других. Он почти не говорил со мной, и я смутно припоминала, как он выглядит. Однако я могла отчетливо представить себе выражение лиц короля и принцессы де Ламбаль.

— Мадам задумалась, — сказала одна из служанок.

— Она думает о дофине, — застенчиво шепнула другая.

Я улыбнулась двум девушкам; они казались веселыми и, по-видимому, были рады избавиться от присмотра со стороны мадам де Ноай и моих строгих фрейлин.

— Да, — призналась я, — я думала о нем. При произнесении этих слов мне показалось, что я слышу голос матушки: «Не будь слишком фамильярной со своими подчиненными». Но ведь я должна с кем-то говорить! Я соскучилась по пустяшным разговорам без всякого этикета.

— Вполне естественно, что невеста думает о своем женихе, — сказала я улыбаясь.

— Сегодня он проведет ночь в другом помещении, — хихикнула одна из девушек.

— Почему?

Они снисходительно улыбнулись мне в ответ, как это делали мои слуги дома, в Вене.

— Потому, что он не может находиться в доме под одной крышей с невестой до наступления свадебной ночи. Он должен оставаться в доме графа де Сент-Флорантена, министра, государственного секретаря двора короля.

— Это интересно, — сказала я, сдерживая зевоту.

В кровати я продолжала думать о дофине. Мне было интересно, думает ли он обо мне и если да, то что именно.

Спустя годы, зная его уже очень хорошо, я увидела, что он записал в своем дневнике в ту ночь. Ничего не значащие слова были для него характерны (но к тому времени я уже знала его секрет и причину странного поведения по отношению ко мне). Он сделал простую запись: «Беседа с мадам дофиной».

На следующий день нам предстояло выехать в замок Ля Мюет, где мы должны были остановиться на одну ночь, прежде чем на следующий день отправиться в Версаль.

Как только мы тронулись, я сразу почувствовала, что что-то произошло. Во-первых, король не сопровождал нас. Он уехал раньше. Меня заинтересовала причина этого. Как позднее я выяснила, она заключалась в том, что дорога на Версаль из Ля Мюета проходила через Париж, а король в своем государстве никогда не ездил вблизи своей столицы или через нее, если была такая возможность. В его намерения не входило лишний раз встретиться с враждебным молчанием народа. Вот почему я видела циничное выражение на лицах людей в кафедральном соборе в Страсбурге, когда принц де Роган назвал его Людовиком Возлюбленным. Его называли так, когда он был молодым человеком, а сейчас дело обстояло иначе. Население Парижа ненавидело короля. Оно было бедным, ему часто не хватало хлеба, людей бесило, что король безрассудно растрачивал огромные суммы денег на дворцы и любовниц, а народ остается голодным.

Однако это не вызывало большого беспокойства среди моих новых друзей. Мерси ничего не было известно, и он направил курьеров в Вену. Аббат выглядел встревоженным, как и Штаремберг. Я хотела, чтобы они объяснили мне, что произошло, но они, разумеется, не сделали этого. Однако на лицах некоторых своих служанок я заметила выражение лукавства. В Ля Мюете должно было что-то произойти.

По пути мы заехали в монастырь кармелитов Сен-Дени, где меня должны были представить Луизе, четвертой тетушке — младшей сестре Аделаиды, Виктории и Софи. Меня она заинтересовала, ибо отличалась от трех других сестер, и хотя я вроде бы должна была посочувствовать ей, поскольку она хромала при ходьбе и имела искривленную, изуродованную фигуру с одним плечом выше другого, у меня не было оснований для этого — она выглядела счастливее трех своих сестер. Величественная, несмотря на одеяние настоятельницы монастыря, с манерами, выдающими в ней королевское происхождение, она проявила ко мне дружеское расположение и, казалось, чувствовала, что я нуждаюсь в доверительной беседе. Поэтому она задавала мне много вопросов и поведала о себе, рассказав, насколько счастливее она себя чувствует в монастыре по сравнению с дворцами и что истинные жизненные ценности там обрести нельзя. Она давно поняла это и пришла к убеждению, что жить следует в уединении во искупление грехов.

Я не могла себе представить ее большой грешницей, и это, вероятно, отразилось на моем лице, поскольку она горячо добавила:

— Моих собственных грехов и грехов других.

С моих губ готов был сорваться вопрос: чьих же? Однако всегда, когда мне хотелось задать нескромный вопрос, который, несомненно, повлек бы интересный ответ, мне виделось лицо матушки, предупреждающей меня против совершения неблагоразумных поступков, и я останавливалась.

По мере нашего приближения к Ля Мюету озабоченность Мерси возрастала. Я слышала, как он шепотом сказал Штарембергу:

— Мы ничего, ничего не можем сделать. Именно он выбрал это время — это непостижимо.

Мое внимание привлекали люди, выстроившиеся вдоль дорог, особенно по мере нашего приближения к Парижу. Мы не поехали в город, а обогнули его, и крики долетали до нас приглушенными. Поэтому я улыбалась и наклоняла голову, как меня учили, а люди кричали, что я «хрупкая», «нежная», и я позабыла о страхах Мерси, поскольку, мне всегда нравились овации.

Я немного огорчилась, когда мы прибыли в Ля Мюет. Король был уже там, готовый представить мне братьев мужа. Графу Прованскому было четырнадцать лет от роду — он был всего на шестнадцать дней моложе меня и гораздо симпатичнее дофина, но немного склонен к полноте, как и его старший брат. Все же он был поживее, и я его, по-видимому, очень заинтересовала. Его брат, граф д'Артуа, был примерно на год моложе меня, однако у него был живой, умный взгляд, как бы делавший его старше своих братьев — я имею в виду, что в житейском плане он был более искушенным. Он взял мою руку и медленно поцеловал ее. Его смелые глаза были полны восхищения, а поскольку я всегда была отзывчива на поклонение, я отдала предпочтение Артуа из двух братьев, возможно, даже из трех. Однако мне не хотелось сравнивать дофина с ними. Я даже старалась не вспоминать о дофине, поскольку это очень смущало меня и немного угнетало. По правде говоря, я не знала, что и думать о нем, и мне поэтому, как всегда, удалось отвлечь свои мысли. Мне всегда удавалось жить в воображаемом мире.

После встречи с братьями своего мужа мне предстояло подготовиться к банкету, который должен был состояться в неофициальной обстановке как семейное торжество и поэтому пройти в более интимной атмосфере. На этот раз мне предстояло оказаться в самом центре моей новой семьи.

В мои апартаменты пришел король и сказал, что у него есть для меня подарок. Оказалось, это шкатулка с драгоценностями. Они вызвали у меня восторг, а он, в свою очередь, был счастлив видеть мою радость и без конца повторял, как это очаровательно — быть молодой и испытывать такое удовольствие от простых безделушек. Затем взял из шкатулки ожерелье и подержал в руке. Каждая жемчужина была размером с лесной орех и все они были прекрасно подобраны по цвету.

— Его привезла во Францию Анна Австрийская, — сказал он мне. — Поэтому очень уместно, чтобы его носила другая принцесса из Австрии! Это ожерелье украшало мою мать и мою жену. Оно является собственностью всех дофин и королев Франции.

Когда он торжественно, собственноручно надевал на меня ожерелье, его пальцы задержались на моей шее, и он сказал, что жемчужины еще никогда не выглядели так прекрасно. У меня красивые плечи, и со временем я стану красивой женщиной, украшением трона Франции.

Поблагодарив его с наигранной скромностью, я взглянула на него и неожиданно обвила его шею руками. Это было не правильно, я это сразу поняла по реакции мадам Ноай, стоявшей рядом, которая едва не упала в обморок в ужасе от моей наглости, а мне было все равно и королю тоже. Он тихонько бормотал:

— Очаровательно, очаровательно… Я напишу в письме твоей матушке, что мы все очарованы ее дочерью.

Он ушел с улыбкой на лице.

Мадам де Ноай прочитала мне длинную нотацию, как я должна вести себя в присутствии короля Франции, но я не слушала ее. Мне пришло в голову, что если бы меня выдали замуж за него, как это когда-то предполагалось, то у меня было бы гораздо меньше опасений, которые я испытывала при мысли о том, что завтра состоится моя свадьба.

За ужином в интимной обстановке я увидела всех своих новых родственников. Моя шея была украшена ожерельем, которое застегнул сам король. Я села рядом с дофином, который ничего мне не говорил и не смотрел в мою сторону, а его брат Артуа улыбнулся мне и шепнул, что я выгляжу просто прелестно.

Мне сразу стала понятна напряженность атмосферы — мое внимание привлекла молодая женщина, сидевшая за столом и говорившая несколько громче, чем все остальные. Меня не представили ей, и мне трудно было понять, кто она такая. Она была очень красива — прекраснее всех женщин за столом. У нее были светлые, очень густые вьющиеся волосы и самый чудесный цвет лица, какой мне когда-либо приходилось видеть; голубые глаза были огромными и немножко навыкате. Одета она была великолепно и вся блистала драгоценностями — ни на одной из присутствовавших не было так много бриллиантов, как на ней. От нее невозможно было отвести взгляд, и даже король, сидевший во главе стола, не спускал с нее глаз; казалось, что ему очень приятно видеть ее за столом, и один или два раза я заметила, как они обменялись взглядами и улыбками, что привело меня к мысли, что они настоящие друзья. Но тогда у меня возникал вопрос, почему она была здесь нежелательна, если король так любовался ею? Тетушки перешептывались между собой, а Аделаида, как я заметила, бросала в сторону этой женщины взгляды, которые можно было охарактеризовать только как злобные. Король постоянно поворачивался и обращался ко мне и, когда слышал мои ответы на моем причудливом французском, улыбался, а за ним улыбались и другие. Он сказал, что мой французский очарователен, и все повторяли его слова. Я считала, что вечер проходит успешно, и не могла понять, почему так беспокоится Мерси.

Наконец, мое любопытство стало нестерпимым и я спросила даму, сидевшую рядом со мной:

— Кто эта прелестная голубоглазая женщина?

Последовало краткое молчание, как будто я сказала что-то неприличное. Ожидание ответа затянулось, а потом я услышала:

— Это мадам Дюбарри, мадам дофина.

— Мадам Дюбарри! Она не была мне представлена.

Казалось, что каждый занят своей тарелкой, а некоторые пытались сдержать улыбку. Потом кто-то спросил:

— Мадам, что вы думаете о ней?

— Она очаровательна. Какие обязанности она несет при дворе?

И вновь пауза, появление легкого румянца на одном-двух лицах и улыбки в глазах:

— О, мадам, ее обязанность — развлекать короля.

— Развлекать короля! — улыбнулась я. — Тогда я хочу стать ее соперницей.

Что такое я сказала? Я просто сделала верноподданное заявление. Почему оно было воспринято таким образом? На лицах я видела смешанное выражение ужаса и нескрываемой радости.

Мы покинули Ля Мюет на следующее утро и через некоторое время прибыли в версальский дворец. В карете я сидела, словно набрав в рот воды, поскольку моей спутницей была графиня де Ноай и во время поездки мне предстояло выслушать очередную нотацию. Мое поведение беспокоит ее. Я должна понять, что французский двор очень отличается от австрийского двора. Я никогда не должна забывать, что мой дед является королем Франции. Я слушала вполуха, поскольку все время думала, как будет выглядеть мое свадебное платье и не разочаровался ли во мне дофин; на какое-то время мне вспомнилась моя сестра Каролина, которая будет молиться за меня в этот день — и плакать тоже.

Наконец мы прибыли в Версаль.

Этот момент производил глубокое впечатление. В детстве я часто слышала это название, произносимое в приглушенных тонах. «Так делают в Версале»— это означало: «абсолютно правильно». О Версале говорили и Версалю завидовали при каждом дворе в Европе.

У ворот дворца собирались торговцы шпагами и шляпами. Потом я слышала разговоры о том, что Версаль — великий театр, где королевская семья дает домашнее представление. В этом была большая доля правды, поскольку любой мог прийти в зал Геркулеса, — кроме собак, нищенствующих монахов и отмеченных свежими знаками оспы, — при условии, что у него есть шпага и шляпа. Было смешно наблюдать за теми, кто никогда не носил шпаги до того, как взял ее напрокат у ворот, а сейчас важно расхаживал по дворцу. Разрешалось входить даже проституткам, если они не занимались своим ремеслом и не искали клиентов. Однако для того, чтобы попасть в более сокровенные покои дворца, необходимо было быть представленным ко двору. Естественно, в Версале трудно было найти уединение. При нашем дворе в Вене, где все было проще, я не привыкла ощущать за собой постоянное наблюдение, а здесь я была на виду большую часть дня.

Дворцовые ворота открылись, и мы проехали через строй гвардейцев — швейцарцев и французов, — которые были выстроены специально для того, чтобы приветствовать меня. Я испытывала странное ощущение возбуждения, смешанного с тревогой. Я не предавалась самоанализу, но в такие моменты у меня возникало беспокойное чувство, что я продолжаю выполнять странное предназначение, которое, хочу я того или нет, невозможно избежать.

Во внутреннем дворе замка уже выстроились экипажи принцев и знати. При виде красных султанов лошадей у меня вырвался возглас восхищения, поскольку моя любовь к этим животным столь же сильна, что и к собакам. Лошади нетерпеливо гарцевали и выглядели прекрасно с цветными лентами, вплетенными в их вьющиеся гривы.

Перед нами стоял дворец. В его бесчисленных окнах отражалось солнце, делая их похожими на сверкающие бриллианты, а за окнами скрывался целый замкнутый мир. Итак, я вступила в версальский дворец, который должен был стать моим домом на долгие годы — практически до тех черных дней, когда меня увезут из него.

По прибытии меня разместили во временных покоях на первом этаже, поскольку покои, которые обычно выделялись для королев Франции, были не готовы. Когда я думаю о Версале сейчас, мне вспоминаются во всех подробностях комнаты, которые мне предстояло занять после первых шести месяцев, — те прекрасные покои на втором этаже, которые выходили в Зеркальную галерею. Моей спальней пользовалась Мария Терезия, жена Людовика XIV, и Мария Лещинская, жена Людовика XV. Из моих окон можно было смотреть на Швейцарское озеро и цветник с двумя лестницами, которые назывались «Лестницами святых ступеней» и вели в оранжерею, где росли двести апельсиновых деревьев.

Но когда я впервые приехала сюда, меня проводили в покои на первом этаже, где меня ожидали неумолимые фрейлины со свадебным платьем. Я разинула рот от радости и мои мрачные мысли сразу исчезли при взгляде на него. Никогда раньше я не видела такого прелестного платья, меня очаровали корзины цветов на фоне белой парчи.

Как только я оказалась в своих покоях, появился король с тем, чтобы поприветствовать меня в Версале. Какие у него были очаровательные манеры! С ним пришли две маленькие девочки, сестры моего мужа — Клотильда и Елизавета. Клотильде, старшей, было около одиннадцати лет, она была предрасположена к полноте и держалась весьма дружественно; что касается маленькой Елизаветы, мне она показалась прелестной, я поцеловала ее и сказала, что мы должны быть друзьями. Король был доволен и шепнул мне, что, чем дольше он меня знает, тем больше подпадает под мое обаяние. После его ухода вместе с девочками фрейлины бросились ко мне и стали готовить меня к свадьбе.

В час дня пришел дофин, чтобы проводить меня в дворцовую церковь. Было очень жарко, и хотя он весь сверкал в украшенном золотом костюме, великолепие одеяния делало его еще более суровым. Не взглянув на меня, он взял меня за руку и проводил в зал королевского Совета, где формировалась свадебная процессия. Помнится, я тогда обратила внимание на облицовку камина из красного мрамора и запах помады; в воздухе стояла дымка от свеженапудренных париков и слышалось шуршание шелка и парчи, когда знатные дамы в просторных и прекрасно скроенных юбках прохаживались по залу.

Процессию возглавлял главный церемониймейстер. За ним шли дофин и я. Он держал меня за руку. Его рука была теплой и влажной, и я чувствовала ее сопротивление. Мои попытки улыбнуться ему ни к чему не привели — он избегал моего взгляда. А сразу за нами следовала мадам де Ноай, поэтому я не могла сказать ему ничего, даже шепотом. За ней шли принцы королевской крови со своими сопровождающими, потом мои юные девери и король, за ними следовала маленькая принцесса, которую я в первый раз увидела в тот день, вместе с тетушками и другими принцессами двора.

Через Зеркальную галерею и парадные покои мы прошли к дворцовой церкви, где были выстроены швейцарские гвардейцы, и как только появился король, они затрубили в трубы и забили в барабаны, возвещая о его прибытии. Дворцовая церковь не была похожа на нашу из-за элегантной отделки. Я уверена, что матушка сочла бы украшение церкви непристойным, хотя сочетание белого цвета с позолотой и было очень красивым; но лепные ангелы представлялись скорее сластолюбивыми, чем святыми.

Мы с дофином опустились на колени на подушечки из красного бархата, обрамленные золотой каймой, и главный «раздающий милостыню» Франции монсеньер де ля Рош-Эмон приступил к церемонии бракосочетания.

Моему жениху становилось все скучнее и скучнее, он что-то мямлил про себя, надевая кольцо мне на палец, и мне казалось, что он готов выбросить эти освященные главным «раздающим милостыню»[1] золотые безделушки, которые он дарил мне во время церемонии.

Итак, мы сочетались браком. Архиепископ благословил нас, последовала месса, потом заиграл орган, и брачный договор был вручен королю на подпись. После дофина я должна была написать свое имя. Руки мои дрожали и неровными каракулями я написала: Мария Антуанетта Йозефа Анна. Капля чернил упала на бумагу, и я почувствовала, что все присутствующие пристально уставились на посаженную мной кляксу.

Позднее она также стала рассматриваться в качестве «предзнаменования». Если кляксы считать предзнаменованиями, то я свободно ставила их, выполняя домашние задания в течение многих лет. Однако эта клякса была особой. Ведь это был мой брачный договор!

Может быть, кто-то думает, что для одного дня вполне достаточно и одной этой церемонии. Не тут-то было! Теперь я стала настоящей дофиной Франции и мадам де Ноай проводила меня в мои апартаменты, где в качестве первой обязанности мне предстояло принять челядь своего нового хозяйства и выслушать их клятву верности. Их было много: мои фрейлины, мой первый распорядитель, мой «раздающий милостыню», мои конюшие, ведающие королевскими лошадьми и экипажами, мои врачи, у меня были даже аптекари и хирурги (два первых и четверо последних), хотя мне, при отличном здоровье, было непонятно, зачем их так много. У меня был свой часовщик и свой мастер по изготовлению гобеленов, а еще мастерица по парикам, которая также прислуживала мне в ванной. Я устала считать, как много людей ждали меня — сто шестьдесят восемь человек были заняты только тем, чтобы накормить меня одну.

Принимая клятвы верности от моих кладовщиков, искусных поваров, дворецких, поставщиков вин, я едва сдерживала смех и зевоту, поскольку все это выглядело абсурдно. Мне не приходила в голову мысль, что такое мое отношение вызовет возмущение. Я совсем не знала французов. Я обидела многих прежде, чем поняла свои ошибки, совершенные в те далекие дни, а когда я их осознала, многое уже нельзя было исправить. То, что являлось очевидным для более умного человека, для меня было непонятным; сюда же можно отнести и вопросы этикета, который, как я видела, в высших сферах соблюдается неукоснительно и который так же решительно проводится в жизнь и в более низких слоях населения. Мое легкомысленное, несерьезное отношение к французским обычаям рассматривалось с тем же недоумением, которое мадам Ноай выражала в беседах со мной.

А мне просто хотелось, чтобы эта процедура поскорее окончилась и уступила место свадебному торжеству, на котором должен был присутствовать король, от которого, зная уже о его щедрости, я ждала многого. И не была разочарована. Король подарил мне туалетный набор, украшенный голубой эмалью, игольницу, шкатулку и веер. Все предметы были усыпаны бриллиантами. Как я любила эти холодные камни, которые могли неожиданно загораться красным, зеленым и голубым огнем!

Взяв в руки игольницу, я сказала:

— Моя первая задача заключается в том, чтобы что-то сделать для короля. Я вышью для него жилет.

Мадам де Ноай напомнила мне, что я должна спросить разрешения Его Величества. Рассмеявшись в ответ, я сказала, что это будет сюрприз. Потом добавила, что мне потребовались бы годы для завершения такой работы, поэтому, может быть, лучше сказать ему, что я делаю, а может, не говорить ничего, чтобы он не знал о моей благодарности и о моих планах использования его подарка.

Это вызвало ее раздражение. Бедная старая мадам де Ноай! Я уже окрестила ее Мадам Этикет, и когда упомянула об этом в разговоре с одной из своих служанок, та громко расхохоталась. Это доставило мне удовольствие, и я решила, что буду при первом же случае смеяться над этикетом, поскольку для меня это был единственный путь переносить условности.

Король также вручил мне другие красиво сделанные вещицы. Когда я с восхищением рассматривала их, послышалось громыхание грозы. Только что безоблачное небо заволокло тучами, и в моей памяти сразу же всплыли бедные люди у дороги из Парижа в Версаль, которые пришли полюбоваться свадебными торжествами и праздничными фейерверками; теперь по причине дождя все будет испорчено.

Во время грозы мне удалось немного приоткрыть завесу над одной из странностей тетушек. Вернувшись в свои апартаменты, я увидела мадам Софи, оживленно беседовавшую с моей служанкой в самом дружественном тоне. Это выглядело странно, поскольку, когда меня представляли ей, она едва промолвила что-то в ответ, и вообще от нее слова было не дождаться, а некоторые ее слуги даже никогда не слышали, чтобы она разговаривала. И тем не менее, именно она доверительно беседовала с бедной женщиной, которая выглядела очень смущенной и не знала, как ей себя вести. Когда я вошла, мадам Софи держала служанку за руки и нежно их сжимала. Увидев меня, она спросила, как я себя чувствую, не устала ли я, собирается страшная гроза, а она ненавидит их… Слова беспорядочно срывались с ее уст. Как раз в этот момент раздался страшный удар грома, от которого, казалось, пошатнулся дворец, и Софи бросилась в объятия женщины, с которой оживленно беседовала. Это была очень необычная сцена.

Позднее мадам Кампан рассказала мне, что мадам Софи боится грозы и ведет себя до смешного трусовато, заговаривает с каждым, даже с людьми самого низшего сословия, хватает их за руки и в страхе прижимается к ним, когда ее ужас достигает предела. Мне предстояло еще очень многое узнать о своих тетушках, но чаще всего информация доходила до меня слишком поздно.

По окончании грозы Софи повела себя, как прежде, — ни с кем не разговаривая и молча торопливо проходя по комнатам дворца. Мадам Кампан, которой тетушка Виктория поверяла свои тайны в течение многих лет, рассказала мне, что Виктория и Софи впервые испытали ужас в аббатстве Фонтевр, куда их в детстве посылали для получения образования, и что это сделало их очень нервными. Они сохранили нервозность, даже став взрослыми. Для покаяния их закрывали в склепы, где хоронили монахов, и заставляли молиться. А один раз послали в церковь молиться за одного из садовников, который сошел с ума и бредил. Его домик был рядом с церковью, и пока они находились там одни и молились, до них доносились леденящие кровь вопли.

— С тех пор мы подвержены припадкам страха, — объяснила мадам Виктория.

Гроза, тем временем усилилась, и, как я и опасалась, люди из Парижа, приехавшие в Версаль посмотреть фейерверк, были разочарованы: при такой погоде не могло быть и речи о праздничном фейерверке. Еще одно плохое предзнаменование!

В Зеркальной галерее король давал прием, и мы все собрались там. Великолепие помещения захватывало дух; позднее я привыкла к его роскоши. Я вспоминаю канделябры, позолоченные и сверкающие, на каждом из которых горело по тридцать свечей, поэтому было светло, как днем. Король, мой муж и я сидел за столом, покрытым зеленой бархатной скатертью с золотой бахромой и играли в карточную игру каваньоль, которой меня, к счастью, весьма предусмотрительно научили, и я могла играть в эту глупую игру гораздо лучше, чем писать. Мы с королем улыбались друг другу через стол, а дофин сидел угрюмо, играл с таким выражением лица, как будто презирал эту игру; так оно и было на самом деле. Пока мы играли, толпы придворных окружали нас, и меня занимала мысль, должны ли мы им улыбаться. Но поскольку король их не замечал, то я последовала его примеру. В галерее могли находиться лишь приглашенные. Однако некоторые из тех, кого гроза не заставила вернуться домой, решили возместить потерю зрелища праздничного фейерверка, прорвались через заграждения и смешались с гостями. Привратники и охрана не смогли противостоять им, а поскольку никто не хотел осложнений, то мер принято не было.

Когда прием в Зеркальной галерее закончился, мы направились ужинать в новый оперный театр, построенный королем по случаю моего прибытия во Францию. По пути туда нас охраняли швейцарские гвардейцы в накрахмаленных жабо и форменных шапочках темно-фиолетового цвета, а также личные телохранители, разодетые в весьма красочные мундиры с серебряной тесьмой, в красных бриджах и чулках.

Настоящее предназначение этого прекрасного оперного театра было замаскировано. Был настелен пол, закрывающий зрительские кресла. На нем красовался стол с цветами и сверкающими бокалами. С соблюдением всех правил церемониала мы заняли свои места: во главе стола — король, по одну сторону от него села я, по другую — мой муж, рядом со мной — не знаю, кого за это благодарить, — разместился мой молодой деверь граф де Артуа, проявлявший ко мне большое внимание и провозгласивший себя моим защитником, намекая в своей решительной манере, что он готов поддержать честь Франции вместо дофина в любой момент, когда я пожелаю! Он был дерзок, но понравился мне с первого момента нашей встречи.

По другую сторону от Артуа находилась мадам Аделаида, явно наслаждавшаяся торжеством и не спускавшая глаз со своих сестер — Софи, сидевшей рядом с ней, и Виктории, находившейся за столом напротив нее, рядом с Клотильдой и пытавшейся говорить со мной, перебивая Артуа, одновременно бросая хитрые взгляды по сторонам. Она выразила надежду, что мы с ней сможем задушевно побеседовать вдвоем в ее апартаментах. Это была настоятельная просьба. Артуа, который прислушивался к нашему разговору, в удивлении приподнял брови, повернувшись ко мне, и я поняла, что мы с ним союзники. На краю стола, поскольку у нее был самый низший ранг изо всех двадцати одного члена королевской семьи, находилась молодая женщина, сильно заинтересовавшая меня во время моего первого представления новым родственникам, — принцесса де Ламбаль. Она очаровательно мне улыбнулась, и я почувствовала, что, имея в качестве друзей ее, короля и моего нового защитника Артуа, мне нечего опасаться за свое будущее.

Я была слишком взволнована, чтобы есть что-нибудь, но заметила, что у моего мужа аппетит хороший. Я не знала другого человека, который мог бы так уходить в себя, забывая об окружающем мире. Когда подавали «королевское мясо» (так называлось одно из многочисленных блюд) с соблюдением строжайшего церемониала, он мог сидеть, погрузившись в свои мысли и думая только о еде, готовый сразу же наброситься на нее, как будто он только что вернулся с трудной многочасовой охоты.

Заметив ненасытный аппетит своего внука, король довольно громко сказал ему:

— Ты ешь довольно усердно, Бэри. Тебе не следует перегружать свой желудок на ночь, особенно сегодня.

Потом заговорил мой муж, и все с нетерпением ждали, что он ответит, — я полагаю, они вообще редко слышали его голос.

— Я всегда сплю лучше после хорошего ужина, — сказал он.

Я понимаю, почему Артуа с трудом подавил свое удивление, а многие гости с необычайным интересом принялись изучать содержимое своих тарелок; другие с интересом заговорили со своими соседями, и все лица отвернулись от головной части стола.

Король взглянул на меня с некоторой печалью и вступил в разговор с графом Прованским через голову дофина.

Следующий этап церемонии был настолько нескромным, что даже теперь мне не хочется вспоминать о нем. Наступила ночь. Взглянув через стол и встретившись взглядом с мужем, я поняла, что его что-то тревожит и поэтому он отводит глаза. Потом я узнала, что он также сильно волновался. Я представляла, чего ждут от меня в эту ночь, и хотя такая перспектива не вселяла в меня большой радости, меня не покидала уверенность, что, несмотря на всю неприятность этого события, мне удастся добиться осуществления своего самого заветного желания. У меня будет ребенок, и ради того, чтобы стать матерью, можно перенести все на свете.

Во дворец мы возвращались пешком. И сразу же началась церемония приготовления новобрачных к постели. Герцогиня де Шартрез, замужняя дама самого высокого ранга, вручила мне ночную сорочку, и меня провели в спальню, где мой муж, которому помог надеть ночную рубашку король, уже ожидал меня. Мы сели на кровати рядом друг с другом и за все время муж ни разу не посмотрел на меня. У меня возникла мысль, что он либо считает всю эту затею невероятно глупой, либо просто хочет спать после обильного ужина.

Пологи были отдернуты, чтобы все могли видеть нас и реймского архиепископа, когда он благословлял постель и кропил ее святой водой. Должно быть, мы выглядели странно — оба такие юные, почти дети: я, вся зардевшаяся от тяжелого предчувствия, и мой муж со своим скучающим видом. И вправду мы являли собой двух перепуганных детей.

Король заговорщически улыбнулся мне, как бы говоря, что он хотел бы быть на месте дофина, повернулся и вышел, оставляя нас одних. Все поклонились и последовали за ним, а мои служанки задернули полог постели, оставляя меня наедине с женихом.

Мы лежали в постели, глядя на занавески. Мне было одиноко с незнакомым мужчиной. Он не предпринимал никаких попыток дотронуться до меня и даже ничего мне не говорил. Я лежала, прислушиваясь к ударам своего — а может быть, его? — сердца и ждала… ждала.

Наступил момент, ради которого происходила вся эта суматоха с приготовлениями: торжественная церемония в дворцовой церкви, блестящий банкет, показ меня публике. Мне предстояло стать матерью принцев и принцесс королевского дома Франции; в этой постели мне предстояло зачать будущего короля Франции.

Однако ничего не произошло… ничего! Я лежала с открытыми глазами. Это должно скоро произойти, думала я, но я все лежала молча, молчал и он, не проявляя никаких намерений прикоснуться ко мне и не говоря ни слова. Прошло много времени, и по его дыханию мне стало ясно, что он уснул. Мною овладело смущение и до некоторой степени разочарование.

Теперь я знаю, что он страдал так же, как и я. На следующий день он записал в своем дневнике одно короткое слово: «Ничего».