В огне и тишине

В ЭФИРЕ — «БЫСТРАЯ»

…С выцветшей старой фотографии смотрит миловидная улыбающаяся девушка, подстриженная под мальчишку. Стоит, чуть склонившись к подруге, на самом краешке снимка, запечатлевшего группу комсомольцев — выпускников Краснодарской школы ФЗУ при заводе измерительных приборов. И дата: 23 августа 1941 года. В этот день Нина Маковейчук простилась со своими друзьями — фэзэушниками и уехала в Тбилиси на курсы радистов.

По родной земле с ревом и грохотом катилась война. Серо-зеленая смертельная плесень ползла на восток. По всему фронту от Баренцева до Черного моря бушевали яростные бои. Неприступными твердынями на пути врага встали Москва, Ленинград, Севастополь. Потом пришли первые победы: разгром гитлеровцев под Москвой, освобождение Тихвина и Ростова. В смертельных схватках перекипела суровая зима сорок первого года, и зализавший раны враг ринулся вновь в наступление. Уже запылали города и села на изюм-барвенковском направлении, пламя пожарищ заполыхало над донскими степями; истекая кровью, советские войска мужественно отстаивали последние рубежи в Крыму…

В эти дни окончившая спецшколу военная радистка Нина Маковейчук получила документы на имя Ольги Войтенко и приготовилась к заброске в Крым, в тыл фашистских войск.

Откомандированная в распоряжение штаба армии, Ольга Войтенко прибыла в Темрюк. Нет, не заехала по пути в родную станицу Ивановскую Красноармейского района, где жили ее отец и мать. Некогда было, война.

А война подступила уже к Темрюку. Через город шли и шли отступающие из Крыма советские войска. На окраинах спешно возводились оборонительные сооружения, занимали оборону моряки и пехотинцы. В городе сгущалась гнетущая и тревожная предгрозовая атмосфера. Началась эвакуация учреждений и населения, районный комитет партии напряженно работал над организацией подполья, в плавнях создавались опорные базы будущих партизанских отрядов. В ожидании большой беды притихли оставшиеся жители.

Поздним июльским вечером в квартиру Виктора Васильевича Байдика постучались двое военных. Хозяин пригласил их в дом. Через полчаса посетители тепло простились с хозяином, а еще через час у Байдика появилась новая квартирантка Оля Войтенко. Веселая, общительная девушка пришлась по душе и Виктору Васильевичу, и его жене. Оля быстро перезнакомилась со всеми домочадцами и, не откладывая в долгий ящик, тут же занялась своим «приданым»: настроила и опробовала рацию. Опробовала и… разочаровалась: приема не было. Выбежала во двор, осмотрелась. Плохо! Вся улица заткана проводами — и телефон, и радио, и электричество. Стало ясно: тут в эфир не пробиться. Как ни хорошо здесь, а придется квартиру менять.

…Денис Трофимович Бондаренко и его жена Ольга Корнеевна только собрались пообедать, когда во двор вошли военный и милиционер. Денис Трофимович не особенно удивился гостям и радушно пригласил их к столу. Однако разговор, который завели пришедшие, заставил его забыть и о своих обязанностях квартального, и об аппетите.

— В общем, такое дело, — начал милиционер. — Есть для вас, Денис Трофимович, особое и секретное задание. Задание советского командования. И партийное задание.

— Так я же не… — начал было Бондаренко, беспокойно шевельнувшись на стуле.

— Знаем, Денис Трофимович, знаем, — прервал его милиционер. — И знаем, что в душе вы наш человек. Советский. Хоть и беспартийный, а большевик. А для этого дела именно такой человек и нужен.

Денис Трофимович вздохнул, выразительно указал жене глазами на дверь: выйди, мол.

— И не подумаю! — отрезала Ольга Корнеевна. — Муж и жена — одна сатана. Секрет — так на двоих. Ишь чего захотел: без жены он тут шушукаться станет?

— Да нет же, Ольга Корнеевна, — остановил милиционер начавшую было закипать хозяйку. — Дело такое, что без вас не обойтись.

— То-то, что не обойтись. Известное дело, — успокоилась Ольга Корнеевна. — А то мужики заварят кашу, а баба расхлебывай.

— Кашу, хозяюшка, не мы заварили, а расхлебывать придется всем, — вставил слово военный.

— В общем, речь пойдет о прибавлении в вашем семействе, — опять начал милиционер.

Хозяйка покраснела, выпрямилась, глаза вспыхнули гневом. Но сказать она ничего не успела.

— Хотим к вам родственницу поселить, — поспешил милиционер.

Хозяева растерянно переглянулись.

— В общем, племянницу вашу. Ольгу.

— Ольгу? — в один голос удивленно спросили хозяева.

— Да откуда она взялась! — изумленно воскликнула Ольга Корнеевна. — Недавно письмо от нее получили, собиралась приехать. Так мы ж ей написали, чтоб не ехала. Неужто не послушала? Ах ты ж, лышенько! Определенно с бусорью девка! Это ж надо — с Дальнего Востока в такую даль майнуть! И понес же ее черт, господи прости! А я еще соседке говорила: а ну как припрется, куда ее денешь? Тут на шее свой шелопай, Шурка, тут война — не сегодня завтра немец нагрянет, а тут еще Ольга явится. А соседка мне и говорит: и ничего не сделаешь — явится, так-таки и примешь, и кормить будешь. И надо ж было так случиться? Да где ж вы ее взяли, люди добрые? И чего ж она прямо к нам не пришла?

Военный, улыбаясь, молча смотрел на нее. Милиционер, все время пытавшийся вставить слово, обрадованно заговорил:

— Вот видите, как все хорошо получается.

— Да чего же тут хорошего? — возмутилась Ольга Корнеевна. — Мы думали со стариком взять в детдоме девочку-сиротку, чтобы дочку воспитать. А теперь куда ж ее возьмешь? Сразу лишний рот прибавился. А время теперь, сами знаете, какое…

— В общем, все ясно, — уже сердито заговорил милиционер, но военный дружески опустил свою руку ему на колено, и милиционер сразу изменил тон.

— В общем, эта племянница — не ваша племянница, а должна быть — как бы ваша.

Хозяева онемели.

— Эта девушка должна тут остаться, в городе. И когда придут немцы, она по радио будет передавать нашему командованию все, что нужно. Понятно?

Денис Трофимович только крякнул, а жена непонимающе затрясла головой.

— Короче, дорогие товарищи, — решительно заговорил военный. — Это наша разведчица, радистка. Мы должны оставить ее у надежных наших людей. Вот ваши местные товарищи и выбрали вас. И люди вы верные, и домик ваш на самой окраине, а то, что соседи знают о вашей племяннице, — прямо-таки совсем хорошо. Теперь остановка за вами. Конечно, дело смертельно опасное, скрывать нечего. Но… Решайте.

…Четырнадцатилетний Шура Бондаренко вернулся домой поздно. Еще бы! В городе столько военной техники, солдат, матросов! Пока с друзьями обежал первый район — и день кончился. Возвращался в потемках. А тут еще этот проклятый фонарик барахлит: или батарейка села, или контакта нет. И есть зверски хочется. Конечно, мать сейчас же шум поднимет — где, мол, пропадал все воскресенье? Не пущу больше, замкну в доме! Ну ничего, пошумит, покормит и опять подобреет. Однако вид надо принять соответствующий: виноватый и кающийся.

Шура открыл дверь, шагнул в освещенную керосиновой лампой комнату. Отец и мать сидели у стола и спокойно беседовали с какой-то девушкой. На стук двери все обернулись.

— А, Шурик! — неожиданно ласково встретила его мать, словно и не заметила, что на стенных ходиках стрелки сходятся уже у двенадцати часов ночи.

— Подойди, сынок, поздоровайся. Это Оля, сестра твоя двоюродная. Племянница наша. Помнишь, что писала нам с Дальнего Востока?

— Помню, — буркнул недовольно Шурик. Девчонок он не любил. Правда, эта уже взрослая, но все равно.

— Здравствуйте, — ни к кому не обращаясь, сказал он и отправился в свой уголок за печью, досадуя в душе, что теперь, наверное, не удастся спокойно сесть за стол и под воркотню матери умять краюху хлеба с вяленым судаком и хрустящими огурцами. «Эх, жизнь», — подумал он про себя и ожесточенно принялся ремонтировать карманный фонарь.

Неожиданно кто-то озорно подтолкнул его в бок. Шурик раздосадованно обернулся. На него в упор смотрели серые смеющиеся глаза Ольги. Девушка задорно подмигнула:

— Что, мастер-ломастер, техника отказала?

Шурик недовольно засопел и отодвинулся.

— А ну дай сюда твою технику, хлопчик, — девушка решительно протянула руку к фонарику.

«Подумаешь, хлопчик! — возмутился про себя Шурик. — А сама куда какая взрослая. Связываться только не хочется ради встречи, а то бы я не посмотрел, что ты гостья. Ишь: «хлопчик»!

Шурик презрительно фыркнул, но фонарик отдал.

— Вот так-то лучше, — удовлетворенно сказала Ольга. — А то сам поди скоро парубком станешь, а на сестру смотришь, как на мировую буржуазию. Совсем невоспитанный кавалер. От такого бирюка девчата на деревья прятаться будут, как воробьи от кота.

Шурик неожиданно прыснул и покосился на гостью. Ольга между тем, не переставая тараторить, ловко и умело орудовала с проводками, контактами, включателем. Захлопнула крышку фонарика, щелкнула кнопкой, и яркий лучик весело метнулся по стенам.

— Вот так-то, парень. Понял?

— Ну и что? Я бы и сам мог. Только не успел.

— А я знаю, что ты сам можешь. Я ж не собираюсь тебя учить. Это я для знакомства. А то ведь ты вон какой серьезный да строгий. Запросто к тебе и не подойдешь. Верно ведь? И так небось хотел отшить нахальную сестрицу, а? Признайся, была такая думка?

— Ну, была, — грубовато, но дружелюбно проворчал Шурик и чуть смущенно зыркнул на Ольгу.

— То-то. Но ты пока не спеши с этим. Может, мы еще друзьями станем.

Шурик неопределенно хмыкнул, забрал у девушки фонарь, пощелкал включателем и неожиданно спросил:

— А сколько вам лет?

— Ай-яй-яй! — шутливо возмутилась Ольга. — А еще кавалер. Неужели ты не знаешь, что девушкам неприлично задавать такой вопрос? Но поскольку ты мой родственник, то можно сделать исключение. Восемнадцать, Шурик, восемнадцать лет. Устраивает это тебя?

— А мне что? — растерялся парнишка. — Я просто так, спросил. А нельзя — так не говорили бы.

— Почему же нельзя? От друзей секретов нет. А я тебе сказала, что мы будем друзьями? Сказала. Значит, считай, что дружбе начало положено. Ну, давай, что ли, руку на дружбу? Кстати, ты радиоприемники умеешь делать? Нет? Ну так завтра я тебе покажу простейшую схему и научу тебя читать ее. А потом попробуем и приемник смастерить. Идет?

— Идет, — улыбнулся Шурик и пожал протянутую руку.

Последние две недели Оля с утра до ночи не разгибаясь работала вместе с соседскими девушками на рытье окопов, блиндажей, противотанковых рвов. Усталая приходила домой, наскоро закусив, как подкошенная валилась в постель и забывалась тяжелым сном. Под утро просыпалась, осторожно настраивала рацию, слушала сводки Советского информбюро. Но и без этого было ясно, как трудно приходилось сейчас нашим воинам. Разворачивалась битва на Волге, гитлеровские полчища с севера хлынули на Кубань и Ставрополье, а здесь, на Тамани, последние защитники покидали крымскую землю, уходили на восток. Только отряд моряков обосновался, казалось, надолго. Матросы заняли оборону и обстоятельно укрепляли ее на самых подступах к городу.

11 августа 1942 года всякая связь Темрюка с Краснодаром и соседним Славянским районом прекратилась. Там уже хозяйничали немцы. 20 августа фашисты обрушились на оборону моряков под станицей Курчанской. Но морской отряд под командованием Белоусова мужественно отразил яростный натиск врага. В засаде, устроенной черноморцами, осталось свыше четырехсот вражеских трупов. Разъяренные гитлеровцы бросили против защитников предмостного укрепления танки, артиллерию и авиацию. И в этом аду белоусовцы продержались до утра, и только получив приказ отойти, взорвали мост и оставили позиции.

22 августа жителей второго района попросили покинуть дома, так как фронт подползал уже к самому городу. Ольга Войтенко вместе с новыми своими подругами Любой Жила, Верой Пучка, Марией и Валентиной Концевыми и Валентиной Эниной, с которыми вместе работала на сооружении обороны, переселилась в центр города.

К вечеру под Темрюком разгорелся бой. Противник бросил против его защитников до дивизии своих солдат, танки, артиллерию и авиацию. Жители с тревогой прислушивались к грохоту боя на восточной окраине города. Все-таки теплилась какая-то надежда: а вдруг чудо?! Вдруг удастся морякам Белоусова остановить врага, не пустить его на таманскую землю? Но чуда не произошло. Слишком уж неравные были силы. К вечеру 23 августа грохот боя стал удаляться в сторону поселка Стрелка и станицы Голубицкой. По тихим чистеньким улицам Темрюка промчались вражеские мотоциклисты, а вслед за ними загрохотали кованые сапоги оккупантов.

Жители второго района бросились по домам. Но было уже поздно — квартиры были ограблены воровливыми завоевателями. Из дома в дом шныряли разгоряченные жадностью гитлеровские мародеры, тащили, били, ломали все, что попадалось под руку. Жителей, выказавших возмущение, согнали во двор бывшей тюрьмы и продержали до темноты, пока не была закончена грабь-операция.

Оля не находила себе места. Нет, не за себя беспокоилась. Она боялась, что гитлеровцы просто случайно смогут обнаружить рацию, и тогда… Она чуть ли не первой бросилась к воротам, когда оккупанты разрешили жителям разойтись по домам. Но тут ее ждал новый удар.

— Хальт! — остановил ее гитлеровец и автоматом оттолкнул в сторону.

— Ты чего толкаешься, черная образина? — закричала Ольга, делая попытку прорваться к воротам.

— Хальт! — опять крикнул фашист и приставил ей к груди ствол автомата.

Тем временем часовые выхватили из толпы еще десятка полтора девушек и женщин и присоединили их к Ольге.

Откуда-то появился плюгавенький переводчик, хрипло прокричал, обращаясь ко всем:

— Тихо, ти-хо! Эти шестнадцать будут заложницами и останутся в тюрьме до утра. Если будет совершено покушение хоть на одного солдата Великой Германии, все заложницы будут расстреляны.

Конвоиры оттеснили заложниц от толпы и повели в камеру. Девушки тоскливо и испуганно оглядывались назад, кому-то махали руками, кому-то кричали прощальные слова, Оля не оглядывалась и не кричала — в толпе никого у нее не было…

Оккупанты устраивались в Темрюке обстоятельно и надолго. Педантично и последовательно вводился «новый порядок»: за связь с партизанами — расстрел; за помощь и содействие коммунистам — расстрел; за сокрытие раненых военнослужащих Красной Армии — расстрел; за большевистскую пропаганду — расстрел; за появление на улицах после установленного часа, за хранение оружия, за прослушивание советских радиопередач — расстрел. По городу вышагивали индюковатые патрули, во дворах рыскали полупьяные полицаи, из зеленых беседок доносилось пиликанье губных гармошек, по улицам с ревом проносились серо-зеленые воинские автомобили, иногда хлопал одиночный выстрел или трещала короткая автоматная очередь — то ли заприметил жадный завоеватель неосторожную курицу и спешил превратить ее в мясо, то ли кто-то из жителей нарушил параграф нового порядка и поплатился за это жизнью.

Денис Трофимович не находил себе места. И было отчего. Мало того, что «новый порядок» душу выворачивал, а тут надо было еще и самому поддерживать его: как же, квартальный! Доверенное лицо оккупантов в закрепленном за ним квартале! Обеспечить выход всех жителей на работы, проследить, чтобы каждый прошел регистрацию в комендатуре и на бирже труда. И чтобы никаких беспорядков! А у самого на квартире — советская разведчица, радистка. И сын такой, что того и гляди беды наделает. И жена донимает — семью кормить нечем. А люди косятся, чураются… Как же! К немцам пошел на службу. Предателем считают. Эх, если бы не задание, плюнул бы на все, пошел бы вместе со всеми завалы расчищать, мусор да развалины убирать. Но нельзя. Приказ есть приказ. Да и девчонке надо помочь. А как ей поможешь?

— Оля, — сказал как-то утром. — Ты бы того, может, не пошла бы на работы? Чего уж там, я отмечу, что была. А у тебя, может, тут свои дела?

— Что вы, дядя Денис! Как же так можно? Нет, я обязательно пойду. Там же все мои подруги — заложницы — и Концевая, и Жила, и Энина. Не выйду, сразу спросят, что, почему да как. Нет, никак нельзя не ходить. Там мое место, рядом со всеми. Выделяться мне ничем нельзя.

И ушла. Целый день ворочала лопатой, таскала носилки, разбирала кирпичи, засыпала воронки от бомб. Так изо дня в день. Работала, перешучивалась с подругами, усталая валилась на землю отдохнуть, хвалила немцев за порядок, ругала Советы, под настроение пела, смеялась, а иной раз ругалась и плакала. Но за всем этим неотступно трепетало ожидание: придут или не придут? Когда? Какие они? И почему их так долго нет?

Это ожидание будило ее среди ночи, заставляло вслушиваться в каждый стук и шорох за окном, босиком выбегать в сени. Но их все не было. Связные, или, как их условно называют, «почтовые ящики», не шли. «Почта» не поступала. Оля терялась в догадках и предположениях: что могло случиться?

В ожидании и тревоге прошел месяц. Оля тайком включала рацию, слушала сводки Совинформбюро. Сводки неутешительные: бои шли под Сталинградом, на перевалах Главного Кавказского хребта и у стен Новороссийска. Враг продолжал теснить наши войска. А она тут сидела в тылу и ничем не могла помочь своим. Она ничего не сделала для того, чтобы помочь нашим, чтобы навредить врагу, чтобы хоть как-то ослабить его удар.

И когда терпение иссякло, Оля решилась.

…Первую передачу она вела с чердака хозяйского дома. И пока, погруженная в хаос голосов, свиста и писка морзянки, лихорадочно выстукивала на ключе точки и тире, бросая их в эфир наудачу — может быть, их выловит из океана звуков тот, кому они адресованы, — пока, вращая ручку верньера, бродила в безбрежном эфире в поисках отзыва на свою передачу, вокруг дома кружил Саша, осторожно поглядывая вдоль улицы: не показался ли непрошеный прохожий. Улица была пуста, только неподалеку, в бывшем дворе МТС, гудели моторы, слышались нерусская речь, смех, пиликала губная гармошка. Там располагался немецкий военный радиоцентр, и Саша с опаской косился на паутину антенн, взметнувшихся в небо. Тревожила мысль: а вдруг там уже засекли передатчик и через пять — десять минут сюда нагрянут гитлеровцы. Саша рисовал в воображении картину схватки: как он бросится под ноги первому фашисту, собьет его, вырвет автомат и, поливая остальных свинцовыми очередями, помчится в степь, чтобы отвлечь карателей на себя. А там, за городом, есть окопы. В них он укроется и будет драться до последнего патрона. Тем временем Оля успеет передать на Большую землю о его подвиге и, захватив рацию, скроется в плавнях.

Саша уже перешел к разработке роли родителей в этом сражении, когда до него долетел условный сигнал: Оля закончила работу, можно оставлять пост. Слегка разочарованный, парнишка вошел в дом. Оля, возбужденная и веселая, сразу бросилась к нему, оттащила в угол, зашептала:

— Все хорошо, Сашок. Теперь к тебе просьба. Ходишь по городу — смотри, где у фашистов штабы, где воинские части расположились. Может, удастся в порт попасть — тоже постарайся запомнить, что там делается. Это очень нужно, понимаешь?

— Понимаю, — буркнул парнишка. — Смотреть-то я могу, а толк из этого какой. — И вдруг заговорил горячо: — Эх, если бы туда наши налетели да шарахнули пару бомбочек! Вот это б да! Нет, тетя Оля, правда! Вы попросите там… наших. Чтоб дали как следует!

— Сашок, как тебе не стыдно! Во-первых, какая я тебе тетя? Я ж твоя двоюродная сестра. А во-вторых, куда бабахнуть-то? Не будут же наши рисковать самолетами из-за какой-нибудь ротной кухни. Нужен настоящий объект, стоящая цель. Понял?

— Понял, тетя… чи той як його, Оля. Будет цель! Я найду! — Саша даже покраснел от решимости.

— Вот и хорошо. Находи. Но, смотри, никому ни-ни.

— Ну, скажете! — возмутился Саша. — Это уж вы напрасно. Не маленький, сам понимаю…

Саша Бондаренко стал помогать Оле в сборе разведывательных данных. Иногда кое-какие сведения сообщал Денис Трофимович. Но его сообщения были слишком редки и неконкретны. Радистке ничего не оставалось, как самой вести разведку. И она по-новому взглянула на город, на происходящие в нем события. Теперь по-настоящему охотно шла на работы, потому что это давало возможность бывать чуть ли не во всех частях города и наблюдать за размещением и передвижением вражеских войск. А после работы спешила домой, мысленно повторяя незнакомые слова и цифры, которые увидела на военных автомобилях, на танках или указателях, которыми гитлеровцы щедро уставили перекрестки и повороты дорог. Хозяйка, мельком взглянув на озабоченное лицо девушки, глубоко вздыхала и настраивала ручную мельницу. И пока Оля посылала в эфир свои группы цифр, хозяйка грохотала на мельнице, старательно заглушая гул умформера и писк морзянки, а Саша зорко охранял подступы к дому.

Наступил вечер, когда Ольге стало ясно, что и она, и семья Бондаренко рискуют своей жизнью не зря. Однажды после захода солнца, когда за Кубанью еще догорал закат, вдруг залаяли вражеские зенитки, укрытые в садах и огородах темрючан, и над городом поплыли розовато-белые комочки разрывов снарядов. Потом из полутьмы угасающего неба вынырнули советские бомбардировщики и, сделав заход, обрушили бомбы на немецкую автобазу и в расположение воинских частей, дислоцированных под городом. Бомбометание было прицельным и предельно экономным: несколько бомб — и над районом налета заполыхали чадные факелы пожаров. Самолеты развернулись и исчезли во мгле ночного неба. Оля радостно сверкала глазами: удар был нанесен по тем объектам, о которых она сообщала.

Потом еще и еще прилетали наши самолеты и, сбросив две-три бомбы, уходили. Зато эти бомбы каждый раз ложились точно в цель. Это не могло не насторожить оккупантов. По улицам городка медленно, словно навозный жук, пополз серый закрытый автомобиль с вращающейся антенной на крыше кузова — военный радиопеленгатор. Теперь Оле приходилось работать под постоянной угрозой засечки и неминуемого провала. Но девушку это не остановило. Регулярно в положенные часы в эфир летели позывные: «Я «Быстрая»! «Я «Быстрая»! Как слышите? Прием!» Уловив привычный пароль, «Быстрая» торопливо отстукивала шифровку, потом чутко вслушивалась в разноголосицу эфира, пока до слуха не доносились условные «ти-ти-та-ти-ти», подтверждающие, что ее сообщение принято. Оля снимала наушники, щелкала выключателем, упаковывала и прятала рацию, прислушивалась, как в соседней комнате рычала и грохотала ручная мельница.

…Наступили холода. Оккупанты стали расселяться по квартирам. Бондаренко с помощью разных уловок удавалось избавляться от «квартирантов», но кто знал, надолго ли это? Однажды вечером Денис Трофимович пришел домой особенно мрачный, тяжело опустился на табурет, позвал Олю:

— Плохо дело, Ольга. Немцы вывесили приказ: всему населению пройти перерегистрацию в комендатуре. Обязательно.

— Ну и что ж такого? Приказ надо выполнять. Что вас беспокоит?

— А то меня беспокоит, что будут отдельно регистрировать местных жителей и отдельно — приезжих. Соображаешь?

— Опять же ничего страшного не вижу, — пожала плечами Оля.

— Не видишь, так увидишь. Приезжих, по всей видимости, будут куда-то отправлять. Чуть ли не в Германию.

Теперь до девушки дошел весь трагический смысл сообщения хозяина. Она задумалась.

— Так что ж делать-то будем? — нарушил молчание Бондаренко.

Оля очнулась от раздумья, решительно и даже бесшабашно тряхнула шелковистыми подстриженными кудряшками:

— А ничего, Денис Трофимович! Пусть будет как будет, а дальше увидим.

— Да чего там увидим! Все соседи знают, что ты — нездешняя. Да и в паспорте у тебя каких только отметок нет…

— Не беда, дядя Денис. Что ж сделаешь, если у вас племянница такая непоседа.

Девушка бодрилась изо всех сил, но тревога заползала в сердце и лихорадкой расплывалась по телу. «А ну как кто-то знает или злобу какую затаил? Скажет двусмысленное слово — и все: потому что немцам нужен только один смысл. Только один, тот, какой они хотят».

На другой день Ольга Войтенко, скрывая тревогу, с беззаботным видом толпилась в очереди в регистратуру. Она перебрасывалась шутками с соседками, поддерживала ничего не значащую болтовню, а внутренне вся напряглась, готовая к самому худшему. И когда протянула чиновнику «свой» паспорт, по спине пробежал мороз, мучительно захотелось оглянуться. Почему-то нарастало ощущение, что кто-то написал у нее на спине, кто она такая. А может быть, просто поставил мелом условный крестик. Воображение настолько захлестнуло девушку, что ей почудилось, будто она даже чувствует, в каком месте стоит этот значок на спине. Оля зябко передернула плечами и подавила желание оглянуться.

А чиновник вяло переворачивал листки паспорта, дотошно прочитывал все отметки о прописке и выписке, потом снова вернулся к первой странице, хмуро глянул на Войтенко:

— Не здешняя, гражданка?

— Господин начальник, я у дяди живу, к родственникам приехала, — попыталась объяснить Оля.

— Приезжая, значит, — не слушая, продолжал чиновник. — В таком разе, гражданка, собирайтесь в эвакуацию. Поедете на Украину.

— Да чего ж мне делать-то на Украине, когда у меня тут родной дядя?! — возразила девушка.

— Следующий! — Чиновник сделал пометку красным карандашом и протянул Оле регистрационный талон, так и не взглянув на нее. К столу протиснулись очередные. Олю оттолкнули, и чиновник уткнулся носом в новый паспорт.

Девушка растерянно оглянулась. Кто-то шепотом посоветовал:

— Иди, иди, девушка. Тут спорить нельзя — сразу в гестапо заберут.

Войтенко глубоко вздохнула, круто повернулась и выскочила на улицу. По дороге домой мучительно искала выход из создавшегося положения. А выход виделся только один: надо, чтобы хозяин попросил не трогать ее как его родственницу. Дома Оля бросилась к Бондаренко:

— Денис Трофимович, дядя Денис! На вас вся надежда! Идите в комендатуру, попросите, чтобы вашу племянницу не отправляли.

Бондаренко, насупившись, возился в углу.

— А чего просить? Все равно скоро всех будут вывозить. Ничего не даст моя просьба, только внимание излишнее привлеку.

— Но попробовать же можно…

— Да не буду я пробовать! — рассердился Бондаренко. — Живи пока, а там видно будет. Не забрали ж тебя сразу, — значит, не очень это строго у них.

Хозяин сел, глядя в пол, задумался, вздохнул:

— Живи. Только вот чем вас кормить, оглоедов? Ишь, три глотки на мою шею. Ты вот что. Возьми какое ни на есть барахлишко да сходи в станицы. Может, что-нибудь из харчишек выменяешь, а тем временем тут эта кутерьма уляжется.

Оле ничего не оставалось, как собираться в дорогу. Заныло сердце: потянуло к родным. Если уж в станицу, то почему бы не в Ивановскую? Хоть повидаться с матерью, с сестрами, а то ведь кто знает: придется ли еще свидеться?

На другой день Оля отправилась в путь. Ехать одна побоялась и упросила Валю Энину быть попутчицей. Пришлось рассказать подруге, что в станице Ивановской живет крестная мать и что у нее-то Оля и надеется раздобыть продукты.

Девчатам повезло: их подхватил какой-то немецкий шофер и «люстиге руссише фрейлейн» были с шиком доставлены в Ивановскую. Гораздо труднее оказалось тайком от подруги убедить отца и мать в том, что она — не родная их дочь, а только их крестница. Чего стоило Пелагее Кононовне и Ананию Амвросимовичу сдержать себя и сыграть роль «крестных», знали только они, отправившие на фронт пятерых сыновей, зятя и дочь. Они еще не знали тогда, что четверо из них не вернутся с войны, что последними весточками от них будут короткие и сухие строки похоронок…

В Темрюк подруги вернулись с тяжелыми мешками и целым коробом впечатлений. Несмотря на продовольственное пополнение, хозяева не очень обрадовались быстрому возвращению «племянницы». В городе шли массовые аресты комсомольцев, полицаи и гестаповцы врывались в дома, забирали всех трудоспособных, особенно молодежь, и отправляли в Германию: великому рейху требовались рабочие взамен тех, кто по тотальной мобилизации ушел «выпрямлять» восточный фронт. А что было легче, дешевле и выгоднее бессловесного и бесправного остарбайтера, которого можно держать в бараке за колючей проволокой, кормить несъедобными каштанами и гнать плетью на работу? И оккупанты старались. Город стонал.

Оля зашифровала сведения, которые удалось добыть во время поездки и получить от хозяина, и в тот же вечер радировала на Большую землю. Наутро Бондаренко придумал «племяннице» работу: она ходила по дворам и переписывала жителей. Десятки людей, десятки характеров и настроений встретились ей в ходе этой работы. Были равнодушие и злоба, слезы и заискивания, проклятия и надежды. Девушка мучилась оттого, что не могла открыться этим людям, не могла рассказать прямо и открыто правду о положении на фронтах, не имела права откровенно поддержать тех, у кого надломилась вера. Оля устала от этой переписи больше, чем от тяжелой физической работы. Перед вечером зашла к Байдикам, зашла как к знакомым, а встретили ее как родную. Оля отвела душу. Гостеприимные хозяева жадно ловили каждое слово девушки, рассказывавшей о положении на фронтах, о тяжелых боях под Сталинградом, о том, что Москва и Ленинград, несмотря на хвастливые заявления гитлеровцев, живут и сражаются. Рассказывала о переломе в настроении немецких солдат, о нотках пессимизма и обреченности в их рассуждениях и прогнозах исхода войны. Ушла девушка, отдохнувшая и приободрившаяся после задушевной беседы, ушла, уверенная, что сообщенные ею сведения от Байдика осторожно выскользнут в город и обойдут всех жителей, передаваемые тайком, шепотом, под большим секретом, из уха в ухо, и принесут людям новый заряд бодрости и веры в грядущую победу над врагом, в свое скорое освобождение от иноземного ига.

Конечно, это не входило в ее задачу и даже, пожалуй, ей запретили бы заниматься распространением сводок Совинформбюро, если бы она обратилась к своему командованию за официальным разрешением. Но то, что она увидела и услышала, посещая дома темрючан, заставило пренебречь строгими рамками инструкции: люди истомились в неведении, их оглушала лживая трескотня фашистской пропаганды, они жаждали правды, нашей советской правды.

После этого Оля стала частой гостьей в доме Байдика. Здесь она поделилась большой радостью победы наших войск на Волге, сюда приносила волнующие известия о наступлении Красной Армии на Северном Кавказе, об освобождении Майкопа и Краснодара.

Теперь темрючанам была понятна нервозность «завоевателей», понятно, откуда ползли на Тамань нескончаемые обозы и почему в городе и окрест него становилось все больше вражеских войск: гитлеровцы отводили тылы, торопливо увозили награбленное и готовились свирепо драться за каждый клочок захваченной земли. Одновременно они стремились обезопасить тылы своих войск и поэтому особенно озверело проводили так называемые «оздоровительные акции». За городом и в ближайших станицах были расстреляны сотни военнопленных красноармейцев, в станицах Вышестеблиевской и Голубицкой были раскрыты подпольные боевые организации комсомольцев и участники их зверски замучены. Прокатилась новая волна арестов и в городе.

Однажды Оля после полудня возвращалась домой. Усталость, серый дождливый день навеяли грусть. Задумавшись, девушка прошла мимо дома Бондаренко и оказалась за городом. Неожиданно со стороны горы Мыски спустились по дороге закрытые полицейские автомобили. Круто свернув с дороги, они промчались в ложбину и остановились у полузасыпанного противотанкового рва метрах в двухстах от Ольги. Из кабин выскочили гестаповцы, из кузова выпрыгнули полицаи. Потом начало твориться что-то непонятное. Под крики и ругань полицейских из машин прыгали девушки и сбивались в кучку в кольце конвоиров, что-то выкрикивая и размахивая руками.

Оля подумала, что оккупанты привезли рабочих, чтобы засыпать противотанковый ров или, наоборот, расчистить и углубить его. Но тут двое конвойных бросились к группе девушек, схватили одну и начали срывать с нее одежду. Девушка что-то кричала, яростно вырывалась из рук палачей. Тогда один из них подтолкнул ее к противотанковому рву и выстрелил. Девушка упала. И сразу поднялась буря криков — подруги расстрелянной сами срывали с себя одежду, швыряли ее в палачей и обнаженные становились на краю рва. Затрещали автоматные очереди, девушки падали, некоторые пытались подняться и, сраженные новыми выстрелами, сползали в ров, захлебываясь проклятиями и кровью.

Оля не могла сдвинуться с места. Ноги словно приросли к земле. Спазмы перехватили горло, перед глазами поплыли круги, и в тот же миг услышала звук пролетевших мимо нее пуль. Она очнулась и увидела, что один из конвоиров целится из автомата в ее сторону. Вторая очередь подняла фонтанчики грязи всего в нескольких от нее шагах.

Не помня себя, девушка сорвалась с места и побежала.

…Батареи истощились, передатчик умолк. Теперь Оля на несколько минут включала приемник, чтобы услышать последние известия. А последнюю неделю и это стало невозможно делать, потому что в доме поселились двое гитлеровцев. Оля тайком зашила часть шифра в подкладку старенькой хозяйской стеганки, с которой почти не расставалась, а другую часть, улучив момент, вместе с радиостанцией зарыла в землю позади дома.

Последние вести, которые она услышала по радио, сообщали о наступательных боях советских войск в районе станиц Анастасиевской и Варениковской. Это было совсем рядом. Девушку охватило радостное возбуждение: не сегодня завтра наши освободят Темрюк!

«Ну что ж, пусть ничего героического я не совершила, — рассуждала Оля, — но что могла, что осилила одна — делала. А как делала — это уж пусть оценит командование. Ждать осталось недолго».

На другой день Олю вызвали в комендатуру. Худой, желчный гестаповец потребовал паспорт и регистрационный талон. Только взглянув на пометку красным карандашом, вскинул на девушку серые глаза, покачал головой:

— О, ви есть храбрый, абер глюпый девушка. Ви имеете быстро-быстро ехать нах Дойчланд. Как это? Рано. Прежде. Давно. Я! Уже давно ехаль! Зашем ви здесь?

— Господин офицер, — вскинулась Оля, — но я здесь живу у родного дяди. Как дома, понимаете?

— Понимаете, — кивнул головой гестаповец и позвал: — Иван!

В кабинет быстро вошел полицейский. Гестаповец указал пальцем на Олю и приказал:

— Лагерь. Бистро. Сейчас.

Оля с трудом упросила полицейского, чтобы тот разрешил ей забежать домой, взять хоть какую-нибудь одежду. Полицай согласился, но сам не отставал от нее ни на шаг. Так в его сопровождении Оля прошла через весь город, забежала на несколько минут к хозяевам и, простившись с ними наскоро, уже через час была за колючей проволокой, среди тех, кого угоняли в Германию.

Страшные рубцы на сердце и в памяти оставили долгие, тяжкие месяцы скитаний на чужбине. Это целая повесть, наполненная тоской, муками и невыплаканными слезами невольниц в лагерях под Джанкоем, а потом в австрийских городах Кремсе и Соленау; каторжные работы на фабриках, бесправное положение работницы у бюргера в селе Таутендорф, побеги, карцеры и издевательства предателей и изменников, своей собачьей службой зарабатывавших благосклонность гестаповцев; связанные со смертельным риском случаи саботажа и незаметных диверсий на фабриках врага — все это окостенело и зарубцевалось в памяти Нины Ананьевны Маковейчук, работавшей в тылу под фамилией Ольги Войтенко. Нынешняя ее фамилия — Небавская, и живет она в городе Славянске-на-Кубани.

Сорок лет минуло с тех пор, как двадцать отчаянных девчат из лагеря остарбайтер, спрятавшись под обломками фашистских самолетов в Соленау, были освобождены советскими воинами и вернулись на родную землю. В числе их была и Нина — Ольга Войтенко. Сорок лет прошло. Дочь Нины Ананьевны Таня окончила техникум в Краснодаре, на самостоятельный путь вышли сыновья Вася и Коля. Но детям по-прежнему отдает Нина Ананьевна весь жар материнской любви, великую мудрость настрадавшегося женского сердца.