В огне и тишине

ОЧЕРЕДНОЕ ЗАДАНИЕ

Пока возился с лямками и стропами, стараясь развернуться по ветру, упустил момент приземления. Упал на левый бок, по затылку ударил вещмешок с толовыми шашками, лицо ткнулось в мерзлую землю и как по рашпилю проехало по ней за непогашенным куполом. Почти ослепнув от боли и ярости, Сергей перевернулся на спину, изо всех сил потянул за стропы, утихомирил парашют и минут десять лежал, приходя в себя и почти машинально наблюдая, как растаял в темном ночном небе унесенный ветром парашют старшего группы лейтенанта Николая Багмута. Мелькнула мысль: «Разнесло, не соберемся». Освободившись от подвесной системы, встал на еще дрожащие ноги, огляделся. Серую предутреннюю мглу трепал острый ветер, словно силился разорвать, развеять ее над пятнистой от снега и чернеющих копешек прошлогоднего сена поляной, швырял и гнал ее на темную, угрюмую громаду гор, обступивших долину. Где-то игрушечно пипикнул паровоз, неясным шорохом с пристуком донесся из непроглядно-серой дали шум проходящего поезда и оборвался, словно унесенный порывом колючего ветра.

Сергей прикинул: по времени самолет выбросил их в четыре ноль-ноль. Стало быть, сейчас не больше половины пятого. До утра еще добрых три часа. За это время надо успеть с имуществом управиться, найти напарника и добраться до назначенного места.

Глянул на компас, чертыхнулся — разбил при приземлении. Внимательно вгляделся в очертания гор. Ага, вон та громада с кучей горбов на вершине — не что иное, как Бештау. А эта сопка поближе — конечно же, Машук. «Стало быть, мне топать на восток — где-то там должен быть Пятигорск. Ладно. Первое дело — ликвидировать парашют, спрятать взрывчатку. Потом найти Николая. У него — запалы. Ни он без моего тола, ни я без его запалов ничего не сделаем с тем железнодорожным мостом, который предстоит взорвать. А без этой диверсии мы за войсковых разведчиков не сойдем, и немцы сразу раскусят, что мы — чекисты. Тогда весь план войти к ним в доверие побоку, а нас — в лучшем случае за колючку».

Сергей достал завернутую в обрывок полотенца бритву и принялся обстоятельно кромсать белоснежный купол. Изрезав, перетащил тряпки к ближайшей копне, приподнял ее и запихал весь ворох лоскутов под пахнущее прелью слежавшееся сено. Туда же затискал вещмешок со взрывчаткой и, вздохнув с сожалением, — пистолет.

Не спеша, оттаивая в ладонях твердый ноздреватый снег, осторожно обмыл саднящее лицо. Талая вода стекала темными струйками. Подумалось: «Наверное, и кровь и грязь. Попадусь на глаза — и паспорт спрашивать не станут. А все-таки где же Николай? Условного свистка не слыхать. Может, разбился — тоже ведь первый раз с парашютом прыгал. Или ветром занесло далеко. Тут, помнится, по карте где-то высоковольтная линия. Хоть бы на провода не угодил».

Покряхтывая и шипя сквозь зубы — рука и левый бок тошнотно ныли, — распрямился. Посвистал. Прислушался. Не слыхать. Пошел в ту сторону, куда, как ему казалось, сносило парашют напарника. Шел и время от времени подавал сигнал. Но кроме злого шипения ветра — ничего. Бродил долго. Прикинул — больше часа. Дурь-дело. Значит — по второму варианту. Тогда — спать. Зарылся в копну. Шуршали и попискивали мыши. Тело ныло. Но сон победил.

Проснулся сразу. Помнил все, будто и не спал. Стал выбираться из копны. Все тело ныло — аж застонал. Встал, принялся отряхивать свою одежку — потертое рыжеватое пальто с облысевшим собачьим воротником, затасканную кроличью шапку-ушанку, темно-серые в полоску вылинялые брюки навыпуск и до предела стоптанные вразвалку ботинки, зашнурованные сыромятными кожаными ремешками.

Долина осветилась алыми бликами поздней декабрьской зари, разлитой за горами. Морозец покрепчал. Сергей пожалел о своей теплой, притертой ватной стеганочке, которую там, дома, поддевал под шинель.

«Ладно. Надо идти. Только вот, дурь-дело, физиономия у меня больно привлекательная для любого патруля и полицая». Вздохнул. Приметил вдали резкие черные изломы оврага или ущелья, пошел к нему. Оказалось, то был спуск в ущелье, которое выводило в нижнюю долину, прочерченную железной дорогой, телеграфными и электроопорными столбами, лентой шоссе и рыскающей в обрывах змейкой реки. «Ага. Это должно быть, Кума. Теперь все сходится с тем, что изучал по карте. Попробовать добраться до железной дороги, подцепиться — и на Минводы».

Сергей пошел вниз по ущелью. Слева открылся какой-то поселок. В этот момент из-за Машука выскочило солнце, ударило ослепляющими лучами, высветило долину, разрисованную мазками снега, развалинами старых гор, паутиной дорог, дорожек и тропок. По одной из них шли двое. За плечами покачивались штырьки винтовочных стволов. И деваться некуда. Устало поплелся навстречу.

— Эй, стой! Руки уверх!

— Вы чего, мужики?

— А вот щас узнаем. Партизан?

— Да эвакуированный я. Бухгалтер госстраха.

Один держал винтовку «на руку». На рукаве — белая повязка. Другой, тоже с повязкой, закинул винтовку за спину, подошел, стал обыскивать. Залез в нагрудный карман. Достал паспорт с вложенным туда эваколистом. Отодвинулся, стал читать.

— Ну, чего там в бумагах?

— Да чего хош. И бухгалтер, и вакуированный. И содействие, мол, оказывайте…

— Ага. Ну, так давай посодействуем. А ну, март вперед!

Шли лениво. Полицаи вяло перебрасывались словами по поводу вчерашней попойки и где бы опохмелиться.

Пришли. На аккуратном домике вывеска: «Лисогорский поселковый Совет». «Ишь, сволочи, — ругнулся про себя Сергей, — и вывеску не сняли. И за то спасибо: хоть знаю, что попал в Лисогорки. Значит, рядом — Пятигорск».

Толкнули в дверь. В большой комнате — длинный стол. У стены — диван. На нем — укутанный в простыни и накрытый немецкой шинелью с лычками на погоне здоровенный мужик. Даже лежачего видно — битюг. Старшой (так его определил Сергей) шагнул вперед, заискивающе, но громко рявкнул:

— Гер комендант!

Туша заворочалась. Высунулась круглая, как у бобра, голова в рыжих патлах.

— Так что партизана словили!

Рыжий бобер фыркнул. Завозился. На круглом шаре открылась черная дыра — комендант зевнул. Дыра закрылась. Под белесыми бровями возникли и выпуклились бесцветно-холодные глаза.

— Партизан?

— Да нет же. Эвакуированный. Бухгалтер.

— Брешет, гер комендант. Поглядите на рожу. Весь побитый да подранный. Мабуть, из засады вырвался.

— Я. Гут. Бистро. Вилли. Вести вы. Два. Вэк.

Затрещали и заныли пружины дивана — бобер перевернулся на другой бок.

Во дворе растолкали спящего шофера. Зафыркал мотор. Сергея подтолкнули в кузов грузовика, следом влезли оба полицая. Машина выбралась на шоссе. Мимо побежали телеграфные столбы, большей частью перебитые, расщепленные, поваленные.

Через полчаса на спуске с перевала в котловину, стиснутую горами, раскрылся город. Сергей понял: Пятигорск.

Еще четверть часа петляли по улицам, остановились возле особняка с мрачной вывеской «Фельдкомендатура».

Подталкиваемый полицаями, Сергей поднялся по ступенькам, прошел полутемным коридором, зловонно пропахшим туалетом и дезинфекцией (эта проклятая дезинфекция будет потом преследовать даже во сне), и остановился у высокой двери, загороженной раскоряченным эсэсовцем, который, выслушав полицаев, посторонился.

В большой душной комнате за председательским столом наподобие большой настольной лампы изогнулся грязно-зеленый человек, который, не разгибая дуги своего тела, вдруг приподнял только голову и уставился исподлобья на Сергея, став похожим на готового к прыжку желтобрюха. Почему желтобрюха? А черт его знает! Видел как-то в детстве Сергей, как желтобрюх на полевую мышь охотился… Да и глаза желтые…

Желтобрюх вздохнул, начал выпрямляться. Создалось впечатление, что он не сидел за большим письменным столом, а держал его на коленях. Выбирался из-за стола долго. Показалось — бесконечно. Наконец, выбрался и распрямился. Пораженный, Сергей увидел, что колени вставшего возвышаются над столом. Подошел, растопырил ноги-ходули, руки спрятал за спину («Кулаки, небось как пудовые гири», — мелькнуло у Сергея), наклонился над пленным, неожиданно басом рыкнул:

— Кто ти ест?

— Эвакуированный я. Ночью сбился…

— Я, я! — осклабился Вилли, открыв полный рот крепких крупных зубов, густо прикопченных табачным дымом.

— Я, я! Ночь, да? Дорога нихт? Да? Я, я!

И вдруг реванул, как на плацу:

— Франц!

От стены шагнул квадратный, с закатанными рукавами, голова — в плечах, даже уши где-то там, заваленные складками, уходившими от подбородка куда-то на затылок, вернее, на холку. Сергей сжался: «Это — мясник… Сейчас ударит… Иых, гад! Как же больно… Фу-х, опять вижу… Что-то вроде народу в хате прибавилось… Что ж это? Неужто Николай? Ну да, он. Значит, тоже взяли. Что ж, это даже к лучшему. Ускоряет выполнение задания. Только как теперь держаться? Николай вроде не битый?»

Вилли наклонился над Николаем:

— Отвечать. Бистро. Этот знайт? — ткнул пальцем в Сергея.

Николай угодливо щелкнул каблуками:

— А как же? Мой боец из разведроты в Гудермесе. Задание вместе получали. Можете проверить: взрыватели у меня, а толовые шашки у него. Сбросили-то вместе. Только ветром…

— Швайген! Молчать!

Как всегда в минуту опасности, мысли у Сергея понеслись каким-то роем: что-то вспоминал, что-то взвешивал, что-то предвидел, что-то пытался предугадать, что-то оценить, где-то поискать выход, в чем-то усомниться… И все это одновременно. Потом вдруг все стихает и стихает. И остаются одна-две ясные и четкие, как черные галки на снегу, то ли мысли, то ли картинки. «Так, значит, Николай раскрылся. Выходит, и мне сознаваться. А в чем? Что сказал Николай? И случайно ли они так быстро попали в лапы врага? Может, у него особое задание, на счет которого командование решило не ставить меня в известность? А может… Как быть? К черту! Дальше легенды не пойду».

Вилли шагнул к Сергею, протянул к лицу лапищу, до дикой боли защемил нос, крутанул лицо к Николаю, рокотнул:

— Его знайт?

— Да, знаю. — Сквозь застилавшие глаза слезы увидел мутное лицо Николая. — Пусти, сволочь!

Тяжкая пятерня Вилли стукнула по затылку, перед глазами поплыли круги. Вилли отпустил нос, гоготнул:

— Юберменш! — И тут же опять грозно: — Парашют! Тол!

Сергей, вытирая слезы и кровоточащий нос, шмыгал и молчал.

Неожиданно вмешался Николай:

— Да ладно, Серега… Пытать же будут… Знают же…

— Поедем. Покажу. — Сергей шмыгнул носом.

Вилли воркотнул. Франц схватил Сергея, поволок на улицу, втолкнул в машину. Все свои похоронки Сергей нашел быстро. Франц пересчитал толовые шашки. Вылузгал из обойм патроны к пистолету. Доволен. На обратном пути даже в бок не толкал.

В кабинете, кроме Вилли, ждал еще какой-то немец. Весь в черном. Наверное, СС. Высоченная тулья на фуражке. Погоны в серебряных сплетенных змейках. Холеный, надменный, невозмутимый. Глаза навыкате — портят аристократический вид, и даже благородная бледность с синевой выбритых щек не может зашторить первое оглушающее впечатление: садист.

«Как же их, этих черных чертей? Штурмбан… нет — штурмфюрер или шарфюрер. Чтоб вас черти…»

Черный легко и ловко встал, подошел, схватил Сергея за подбородок, крутанул голову, аж шея хрустнула. Деловито, как что-то неживое, промял всей пятерней кожу на лице, отчего из-под струпьев выступила и вяло потекла кровь. Обошел вокруг. Схватил за левую руку, резко рванул ее вверх, другой рукой одним рывком оборвал пуговицы сразу и на пальто, и на сорочке, обнажил черно-синий от ушиба бок, разом отпустил и руку, и одежду пленника и, ни на кого не глядя, отрубил:

— Парашютист.

И повернувшись к Сергею:

— НКВД? Диверсант? Разведка? Только не врать! Проверю.

К этому времени, выйдя из полуобморочного — от боли — состояния, Сергей уже принял решение.

— Армейская разведка, гер обер… обер…

— Майор, — пришел на помощь черный. — А зачем тол?

— Ну, попутно… — Сергей сделал вид, что замялся. — В общем, мост надо было рвануть. На железной дороге.

Черный что-то квакнул. Вилли торопливо, с клацаньем стальных дверок, выхватил из сейфа карту, расстелил на столе. Черный поманил Сергея пальцем, кивнул на карту, приказал:

— Покажи.

У Сергея заколотилось сердце. Дело в том, что на инструктаже обсуждалось несколько вариантов. Какой из них назвал Николай? (А что он назвал — Сергей не сомневался.) «Так. Если эту Моздокскую дорогу — ничего не дает: за сутки восстановят. Через Куму — тут посложнее, все-таки под обрывом… Но… Нет. Вернее будет через Малку. Длина — дай боже. Быки многометровой высоты. И дорога важная. Подвоз на Баксан и Приэльбрусье к войскам на перевалах по этой нитке идет. Должны поверить».

— Вот, — Сергей ткнул пальцем в карту и поднял глаза на черного. Тот повернул голову, и Сергей напрягся, увидев рядом Николая. Лицо у того было бледное до синевы, губы бесцветно-фиолетовые, глаза сделались какого-то неопределенного цвета, пальцы на руках до белизны в косточках сжали и тянули вниз полы кургузого гражданского пиджачка. Все это длилось какое-то мгновение, но Сергею казалось, что прошла вечность. Наконец дрожащие губы Николая разжались.

— Да чего уж там, господин майор…

Сергей решил: назовет другой мост — прыгну, устрою драку, а дальше видно будет…

Николай откашлялся и уже твердо и уверенно продолжал:

— Врать нам теперь не с руки. Так оно и было. На этот мост нас и нацелили. На всякий случай — если удастся. А главное, я ж говорил, да и он подтвердил (кивнул на Сергея) — это номера, расположение и численность войск.

— Значит, разведка? А я думаю, НКВД. — Черный смотрел остро.

И тут Сергея словно прорвало. Нет, нет! Он не чекист. Он — войсковой разведчик. Только разведчик. Его дело — разведать передний край, по возможности заглянуть в тылы. И все. Ничего другого он не знает. О своих войсках? Да, пожалуйста! Вот тут и тут — танки. А тут — артиллерия. Здесь кавдивизии. О, много! Свежие. Хорошо обмундированные и вооруженные. Да вот у него спросите, он, может, больше знает. Посмотрел на Николая. Тот рассматривал карту, не поднимал глаз. Медленно сказал:

— В общем, верно. Да я уже докладывал вам…

— Хорошо. Проверим. — Это черный перебил.

Сергей расслабился настолько, что даже голова закружилась.

Между тем Николай, будто рассуждая вслух, продолжал:

— Но прошу учесть, господин майор. Он ведь мог получить и еще какое-то задание, помимо того, что давали нам обоим.

«Это он для чего? — опешил Сергей. — Так ведь и под пытки может кинуть». Кровь ударила в голову, а ноги похолодели и стали противно неметь.

Эсэсовец внимательно уставился на Николая, насмешливо сказал:

— Вы что-то мудрите, лейтенант. Вы — старший. Вы не могли не знать о дополнительном задании, если оно было. Или вы что-то недоговариваете.

— Нет, господин майор. Я не мудрю.

— Так что вы предлагаете? Отдать его Францу на третью степень?

Николай вяло махнул рукой:

— Совсем не то, господин майор. Если позволите, я хотел бы изложить вам свои соображения без его присутствия.

Майор, не оборачиваясь, шевельнул кистью руки, и Франц буквально вышвырнул Сергея в вонючий коридор, с разгону шарахнул его больной рукой и боком о стену. Сергей застонал сквозь зубы и сполз на пол. Франц гыгыкнул, но поднимать не стал.

Когда боль отпустила, Сергей услышал отрывочные фразы:

— Незаметно следить. (Это Николай.)

— Что даст? (Майор.)

— Если… (Не слышно…) Обязательно будет искать.

— Он должен работать на нас. (Майор.)

— Да будет, будет. Я его знаю: слаб, легко согласится. Только покрепче спеленайте! Выдаст связника — тогда ему к своим дороги нет.

— Вы полагаете: он чекист?

— Чего не знаю, того не знаю. Да нет, не думаю. Больно туповат и малограмотен. («Эге, а Николай хитер», — взбодрился Сергей.)

— Тогда причем тут связник?

— Ну, я думаю… Почему ж он меня не искал? Взрыватели-то у меня? Может, на партизан наводка есть? На кого-то ж он надеялся. И скорей всего, на кого-то неведомого, кто его сам должен найти.

Воцарилось молчание. Потом гулко затопали кованые каблуки эсэсовца. Видимо, тот ходил по кабинету, раздумывал.

У Сергея совсем онемело ухо, прижатое к двери, и затекла изогнутая шея.

— Гут! — донеслось из-за двери. — Но под вашу ответственность! Если что — оба под третью степень. Вилли! Пристройте их где-нибудь на кухне или еще где-то, черт их побери. И пусть имеют возможность выходить в город. Разумеется, под нашим надзором. Но чтоб не наследить. Тащите того русского.

— Яволь! — Это гаркнул Вилли.

…В просторном кабинете вокруг большого длинного стола склонилось несколько офицеров. Когда Сергея подвели к нему, он увидел большую расстеленную карту крупного масштаба. «Эх, дьявол! — пожалел Сергей. — Плоховато у меня с немецким…» Он с жадностью всматривался в линии рубежей, огневых позиций, опорных пунктов, в синие и красные стрелы, пунктиры, ромбики, самолетики, не вслушиваясь в то, что спрашивал повелительный голос. Бледно-синий, покашливающий переводчик (наверное, чахоточный) глухим голосом прогудел:

— Господин генерал приказывает показать, где ты видел казачьи кавалерийские дивизии.

Сергей склонился над картой. Всмотрелся. Позавидовал: «До чего ж, гады, точные карты имеют. Гляди, даже конзавод под Гудермесом обозначен. А ведь его только в прошлом году из-под Ставрополя эвакуировали». Отыскал Грозный, Серноводск, Гудермес, станцию Карабулак, ткнул пальцем:

— Здесь, здесь и здесь.

— Чем докажешь? — перевел чахоточный очередной вопрос генерала.

Сергей развел руками, растянул рот в улыбке.

— Видел. Сам видел. Через Каспий везли на баржах, на плотах, на паромах, на пароходах. Коней, пушки, танки, минометы. Ящики всякие. Должно — боеприпасы. А там — черт их знает. Казаки все в новеньких бурках, в черкесках. В Карабулаке танками сады забиты.

Сергея предупредили еще в Грозном, что в этих районах и по всему Терскому хребту будут сооружены ложные аэродромы, ложная линия обороны, скопления деревянных танков и пушек.

Переводчик долго и, видимо, с трудом переводил. Его слушали молча. Потом генерал спросил:

— Откуда тебе все это известно так подробно?

— Так мы ж разведрота, — доверчиво заулыбался Сергей, чуть отведя в сторону правую руку и по-простецки крутнув головой. — Пришлось всюду побывать. Посылали. А где не был, там не был. Врать не буду. Ну, а в частях — нам везде дорога. У нас — арака, а у казаков — «второй фронт». Вот и менялись. Дело солдатское.

Переводчик опять повернулся к Сергею:

— Что значит «второй фронт»?

Сергей развеселился. Потом помрачнел:

— Скажи своим хозяевам, что мы так называем американские консервы-тушенку.

После перевода немцы начали гоготать. Резко оборвав смех, генерал стал придирчиво расспрашивать, куда Сергей ходил в разведку, что видел, с кем говорил, о чем узнал, услышал.

Не бог весть какой стратег, Сергей умел читать карту и с ходу сочинял позиции войск и даже позволял себе высказывать предположения. И только когда офицеры облегченно распрямились вокруг стола, а генерал жестом фокусника сдернул карту, под которой оказалась совсем другая, с иными контурами обороны и разноцветных стрел, понял, что его провели. Или проверяли. «Но как же так, — лихорадочно соображал он, — ведь там были правильно нанесены оборонительные рубежи и дислокация войск. Я же помню». Но его уже оттеснили от стола, отвели к двери, поставили лицом к ней.

Вскоре разговор был окончен, и Сергей услышал за своей спиной шаги. Рядом с ним, стоявшим между двумя вытянувшимися охранниками, остановился сухощавый, прямой, с седыми висками генерал. Сделав воинский поворот налево, уставился в глаза Сергею холодным, жестким и до боли острым взглядом:

— Цу мир!

Конвойные схватили Сергея с обеих сторон за локти. Подтолкнули вслед повернувшемуся и пошагавшему генералу.

«Что ж они задумали? — пытался сообразить Сергей. — В расположении частей я не ошибся: на то число они были там. И немцы наверняка об этом знали. Что ж не так? Неужели наши так рванули, что все переменилось?»

В кабинете генерала было серо и дымно. В углу, развалясь в кресле, сидел какой-то бесцветный человечек. При входе начальства вскочил, вытянул руки по швам. Генерал что-то сказал. Человечек дернулся, повернулся к Сергею, бабьим голосом приказал:

— Подходиль близко! Бистро. Отвечаль!

«Никак переводчик? — удивился Сергей. — Лучшего не нашли?»

— Беслан хорошо знать?

— Ну, хорошо не хорошо, а знаю.

— Отвечаль кратко!

— Ну, знаю.

Человечек повернулся к генералу, перевел и стал слушать длинную тираду. Наконец повернулся к Сергею:

— Косподий кенерал отпускать тебья домой. Нах хауз.

С этими словами он подбежал к высокому старомодному бюро, взял что-то из лежавшей там папки и поднес к лицу Сергея крупноплановую фотографию, на которой был запечатлен он, Сергей, и крепко обнявший его Вилли с полным бокалом в руке. Перед ними на столе красовались бутылки с этикетками водки, коньяка, вскрытые банки консервов. Сергей рассмотрел снимок. Спросил:

— И что?

— Мольчать! Ти идешь домой. И много смотришь. Туда-сюда. Все видеть, слушать. Имеешь цивиль аусвайс. Помнить все-все. Два дня. Потом цурюк, здесь, и все сказать косподин кенерал.

У Сергея заныло под ложечкой. «Что за чертовщина? Или меня за дурака считают, или этот идиот так переводит… Чушь какая-то».

— Не пойду! — решительно замотал головой Сергей.

— Варум? — даже взвизгнул куцый.

— Дураку ясно: война, поймают, шлепнут. Кто поверит? Не, не пойду!

— Найн! Пойду, пойду, пойду! — окончательно вышел из себя человечек.

Генерал наблюдал равнодушно. Потом негромким «генук» остановил своего незадачливого помощника и движением кисти руки выслал его за дверь. Видимо, нажал кнопку. В кабинет танцующей походкой вошла хрупкая миловидная девушка. Каблуки высокие, тупоносые туфельки блестят. Ножки стройные, гладкие. Юбочка на ладонь выше колен. Под кофточкой чуть выдаются треугольники грудок. Шейка — высокая, точеная, белая. А выше — лицо. Нет, не лицо. Глаза. Глазищи. На белом экране — опаляющие, всеохватные глаза.

«Так это та, что во дворе встречал! Ну, ведьма! — усмехнулся про себя Сергей. — Колдунья».

Что-то по-птичьи защебетала. Даже лающая фрицевская речь обрела переливы иволги.

— Господин русский диверсант!

«Ага, это уже ко мне», — встрепенулся Сергей.

— Господин генерал хотел бы поговорить с вами по душам.

«Интересно все же, глаз совсем не поднимает».

— Давай девонька. По душам, так по душам.

— Господин генерал хорошо понимает (глаза на миг полыхнули и обожгли) и входит в ваше положение.

«Понимает, понимает… Ах, вот оно что! Генерал понимает по-русски. Ай да птичка-щебетушка. Ну спасибо». Он опять пытался поймать ее взгляд и не мог.

— Входить в мое положение, фрейлейн, он никак не может. Ранг не тот. А понимать… Скажи: я весь внимание и готов служить.

Глаза снова полыхнули не то гневом, не то предупреждением.

— Господин генерал говорит, что вы пойдете к русским не с пустыми руками. Он даст вам боевую оперативную карту. Вы сможете сказать, что похитили ее. Данные на карте верные. Вам поверят.

Глаза опять полыхнули.

— Ну, ну. Давай дальше. Дальше, наверно, интереснее.

Фрейлейн перевела. Генерал подергал сухими губами, видимо, изображая улыбку. Снова ровно загудел:

— Дальше вы добудете такую же русскую карту, — сказала переводчица, и в глазах ее мелькнул испуг ожидания.

— Ого!

— Такую же русскую карту, — повторила она, — и доставите нам. Господин генерал сказал: «Мне. Лично».

— Так тебе, птаха, или генералу?

— Мне! — по-русски четко, чисто и громко рявкнул генерал.

— Ага. Вот теперь все понятно. Кроме одного. Кто поверит, что ваша карта подлинная? И если я достану русскую карту — а я в этом здорово сомневаюсь! — не окажется ли она… «липой», нарочно сработанной брехней?

— Исключено. Вам поверят. С такой же картой, как у вас, пойдет другой ваш человек, — сухо ответил генерал.

— Кто?

— Не слишком ли вы любопытны для простого рядового армейского разведчика? — впился взглядом в лицо Сергея генерал. И переводчица опять обожгла о чем-то предупреждающим взглядом.

Сергей промолчал. Фрейлейн мялась у дверей, не зная, как поступить. Наконец шеф обратил на нее внимание:

— Анхен, два кофе!

Та облегченно выпорхнула из кабинета.

— Не задавайте лишних вопросов при переводчице. Она нам преданна, но фольксдойче — родилась и училась в России.

— Понял.

— Ничего вы не поняли. С другим нашим человеком там могут устроить вам очную ставку. Вы знаете друг друга. Это лейтенант Багмут. Вас вместе забрасывали сюда. Здесь вы сразу выдали друг друга. И взаимно возненавидели. Не так ли?

Принесли кофе. Генерал поблагодарил Анну, приняв из ее рук чашечку. Анна на миг заслонила собой генерала, подавая кофе Сергею, и на его вопросительный взгляд ответила выплеском глаз, похожим на крик раненой птицы.

— Верно, господин генерал. Возненавидели. Надо полагать, что там нам придется делать вид, что мы друг друга не знаем. А вдруг я его выдам и припомню, как он охотно согласился сотрудничать, как меня склонял не ломаться и кое-что другое? Он-то против меня ничего сказать не может!

Генерал отпил из чашечки, сказал:

— Напрасно вы так думаете. Он блестяще организовал слежку за вами. Все ваши планы и все ваши люди у нас под наблюдением.

— Я вас не понял, господин генерал. Какие планы? Какие люди? В городе я искал только шнапс. Если и чистил сапоги у незнакомого мне перса, так разве это повод считать его моим человеком? Или киоскера, у которого я купил «Свободный Кавказ» с портретом фюрера в белой бурке и на белом коне? Или съел горячий хачапури…

— Это как посмотреть, а главное — как подать. Так что лучше вам не выдавать друг друга. Надеюсь, теперь вам это ясно? Сегодня ночью — в путь.

Генерал встал, дав понять, что разговор окончен.

Вернувшись во двор и принявшись за дрова, Сергей вновь и вновь перебирал в памяти разговор с генералом. Что-то здесь не складывалось. Ни с того ни с сего его, безвестного пленника — пусть даже войскового разведчика (может, они считают — чекиста), все равно безвестного, непроверенного, — зовут в штаб и дают задание. Наверняка ловушка. Но тогда карта должна быть фальшивой. Хотят сбить наше командование с толку. Ну нет. Дайте только вырваться — он кое-что доложит своим: и о частях, и о направлениях отхода, и о фашистских приспешниках, дезертирах, изменниках, и кое-что из того, что Курт слышал у своего генерала о группе «500», «специалисты» которой заброшены в наши тылы по всему Кавказу. А карта… Да ничего, и с картой у нас разберутся.

Неожиданно на дворе появился Николай, подошел к колонке, накачал в ведро воды, но, неловко схватив за дужку, опрокинул его, стал, ругаясь, снова наполнять водой. Сергея подмывало заговорить. Но рядом вертелся, подбирая дрова, приставленный к кухне расконвоированный пленный Пысин, и Сергей решил разыграть ссору.

— Что, ручки не оттуда растут?

На удивление, Николай не задрался.

— Да нет, понимаешь, Таня стирает и мыльными руками за дужку взялась. Вот она и выскользнула.

— А она тебе уже и подштанники стирает?

Лицо Николая пошло пятнами. Он поставил ведро, выпрямился, провел по щекам ладонью, словно смахнул паутину. Вдохнул. Наклонился, взял ведро, выдохнул:

— Поговорить надо.

— Так пригласи к своей Татьяне.

Николай как-то насмешливо посмотрел на него:

— Ну что ж, к моей — так к моей. Давай, если зубы крепкие — через часок заходи. На втором этаже, пятый кабинет.

Поравнявшись, чуть слышно процедил:

— Уходить надо. — И громко: — Через часок — прошу!

Но через час Сергею не удалось зайти в пятый кабинет. Сергей видел, как эсэсовцы провели Николая и Татьяну в тот старинный дом, который он для себя стал называть штабом. Потом оттуда донесся глухой взрыв, стрельба, поднялась суматоха.

Вскоре двор стали заполнять закрытые машины. Солдаты таскали и грузили в них какие-то ящики, узлы. Над кутерьмой то здесь, то там колыхалась длинная верхняя половина Вилли, ревел его бычий бас. Через чьи-то головы достал Сергея. «Хир! Штет! Давай-давай! Не отходить! Нести. Быстро! Ферфлюхте!»

Сергей оттащил мешок, швырнул в кузов, улучил минуту:

— Вилли, вас ист лос?

— Швайген! Мольчать! — толкнул в шею.

«Что-то случилось, — подумал Сергей. — Ясно, что драпают. Но почему на меня злится? Дурь-дело». Пробегая в очередной раз мимо Вилли, нарочно споткнулся, упал на мешок, зазвенели склянки.

— У-у! Швайн! — Вилли легко, как куклу, подхватил и поднял Сергея, оторвав его от земли. Было противно от нелепой беспомощности.

— Ты чего? — прохрипел Сергей.

— Швайн! Дас ист шнапс! Водка! — Глаза у Вилли стали белыми от ярости.

— Да пусти ты! — Сергей вертел сдавленной воротником шеей. — Сбегаю, еще принесу.

— Найн, шорт бери! Поздно. Приказ. Нах Армавир! «Эге, — подумал Сергей. — Блиц-драп». А вслух:

— Успею!

— Найн! Нигде не ходить. Быть здесь. Со мной.

— Да что с тобой, Вилли?

— Молчать!

И согнувшись пополам, чтобы дотянуться до Сергеева уха, прохрипел:

— Никола — Иван. Татиан — Иван. Бросал граната. Два эсэс капут. Приказ: всех русских пу-пу. — Он сделал пальцами подобие пистолета. — Не отходить!

Сергей забеспокоился. «Улизнуть-то, пожалуй, можно. Да и узнать кое-что удалось. Но вот планы… Хотя бы те, пусть даже фальшивые, карты… Не могли они там все запутать. Наши разберут. А что, если эта самая Анна? Что-то в ней такое…» Вспомнил полыхающие глаза. «Рискнуть? А почему бы и нет?»

— Вилли! Шнапс есть. Рядом! Фюнфцен минутен! Ящик!

Вилли подозрительно уставился в глаза Сергею, для чего задрал его голову за подбородок:

— Врать?

Сергей клятвенно сложил руки на груди.

Вилли устрашающе выпучил глаза, рявкнул:

— Гут! Шнель! Цен минутен!

Сергей подобострастно закивал, помчался в глубину двора. По дороге прикидывал: «А если осечка? Какая надежда? Глаза? У кошки тоже глаза. Ночью даже светятся. А жилка? Над самой ключицей. Сразу, как зашла, вроде не было, а потом набухла и стала пульсировать. Потом? А ты видел? Может, она все время у нее так. К черту жилку! Что еще, еще, еще? И все-таки глаза! Ведь предупредила же их полыханием! Без слов предупредила. И боялась чего-то…

Ясно, что не за себя. Но как к ней попасть? Там же эсэсовцы. Сказать: к генералу? Чего доброго, к генералу и поведут, если не пристрелят, или в гестапо отправят».

Подбежав к штабу, Сергей увидел, что солдаты торопливо выносят и грузят в крытые автомашины тяжелые ящики, старинные кресла, столы. «А, была не была!» Смело подбежал к трем солдатам, с трудом тащившим тяжелый диван, подставил плечо, помог его втиснуть в кузов машины и вместе с теми же солдатами вбежал в здание. «Так. Теперь куда? Ага, кажись, в эту дверь. Нет, мне сегодня явно везет, — ликуя, подумал Сергей, сразу охватив взглядом огромный знакомый уже кабинет и в углу за черным роялем худенькие плечики Анны в белой с рюшами кофточке. Не обращая внимания на шум и топот в здании, она тихо перебирала клавиши.

Сергей кашлянул. Горло здорово пересохло и получилось грубо.

Анна испуганно вскочила, обернулась. Стояла неподвижно и молча, хотя левая рука мелко-суматошно, словно в трясучке, ползла от пояска к груди и все вроде пыталась нащупать несуществующую пуговицу и застегнуть несколько низковатый вырез.

Сергей громко зашептал:

— Мне позарез нужно к твоему генералу. Где он?

Анна повела глазами влево, на массивную дубовую дверь, и испуганно раскинула руки, преграждая путь:

— Там эсэс и овчарки. Что ты хочешь?

Мгновение помедлил и прошептал:

— Карту. Карту! Оперативную. Которую генерал обещал.

Девушка неожиданно открыто посмотрела Сергею в глаза:

— Я знаю обстановку. На любой карте все воспроизведу.

Сергей торопливо, напрягаясь, соображал: «Нарисуешь? А кто ты есть? И кто поверит твоему рисованию? Что же делать? Нет ли здесь чего? Тот жирный переводчик доставал какие-то бумаги из стола».

Шагнул к столу.

— Не надо, парень, — зашелестел голос. — Там ничего нет. Все убрали. Передатчик тоже. Сам ты отсюда уйти не сумеешь. Таня и Коля погибли. Здесь есть выход в сад. А карту я нарисую, поверь.

В голове у Сергея все перевернулось: «Да пропади она пропадом, карта. Номера частей я помню. Основной маршрут на Армавир знаю. Вооружение подсчитал. Предательскую сволочь засек. А с этой пигалицей… Шут ее знает, кто она и что она. Не трогать, уйти через сад?»

— Парень, мое пальто в той комнате. Туда нельзя. Дай свою шинель. Ты в куртке не замерзнешь. Без меня дороги не найдешь. А если еще и овчарки…

Сергей решился:

— Оружие!

Анна бесшумно отодвинула ящик массивного стола, достала парабеллум, подала. Он как-то сразу поверил девушке, скинул шинель, набросил ей на плечи, заглянул в ящик, схватил лежавшую там еще одну полную обойму. Кинулся к двери в сад, прислушался, остерегаясь повернул ключ в скважине. Замок открылся почти без щелчка, дверь подалась без скрипа. Видно, этой потайной дверью черные хозяева пользовались не один раз.

Январь и на Кавказе — январь. На дворе — бр-р-р!

«Ничего, хорошая пробежка — и пар пойдет. Фу ты! Но эта же птаха в туфельках. Будто багром зацепила. Ну, куда я с ней, куда?»

— Налево, за глиняным забором, спуск в ущелье.

«Ишь ты, а город-то знает. Молодца!» Сергей перемахнул через невысокий забор-дувал, свесил руки, ухватился за полупустую шинель и почти без усилий перекинул через глиняную изгородь девушку.

Присели. Прислушались.

— Ну что, Нюрка, айда?

Неожиданно на Сергея брызнул такой доверчивый и даже счастливый взгляд, что он оторопел от неожиданности.

— Ты что?

— Да родненький же ты мой! Я верила, я надеялась и… боя-алась… — неожиданно расплакалась девушка.

— Ты! Дура, чи что ли! Фрицы ж кругом. Нашла время плакать.

— Я за тебя боялась: что не схитришь, погибнешь зря. Коля и Танюша отказались. Его приказали — в гестапо. Ее — в солдатский бордель. Тогда они и подорвали себя вместе с охраной гранатой. А вот генерала только царапнуло…

— Хватит! — жестко оборвал он хриплым голосом. — Дорогу знаешь? Показывай! Да обувку первым делом надо для тебя подходящую добыть. В туфлях ты — не ходок.

Сергей несколько дней писал и переписывал свой отчет-донесение. К чисто специальным сведениям все время приплетались яркие побочные, попутные картины, события. То засада под Невинномысском, то переправа через Уруп под Армавиром… А потом этот поселочек в лесу — Михизеева Поляна в Ярославском районе. Этот гад, эсэсовец, комендант Густав Гофман. И горы людей — мужчин, женщин, детей под кинжальным пулеметным огнем со всех сторон. В упор. С двадцати метров. И девочка… Взяла немца за ствол автомата, потянула за собой. «Мама!» — кричит. А он… Мать штыком. А девочку… за ножки и головой об дерево… Не меньше двухсот человек. Если б не Аня, не стерпел бы. Такое не стерпишь. Не дала нажать на курок.

А в ауле Понежукай… На помосте — виселица. Возвели Екатерину Дмитриевну Сорокину — жену партизана. Надели петлю на шею, под ноги сунули качающийся чурбачок. И оставили на ночь под скрытой охраной. Никто не пришел. Тогда привели дочерей Раису и Зою с грудными детьми. Женщинам надели петли, детей голеньких бросили на холодный камень у их ног.

Дети синели и заходились в крике. Матери рвались к ним, но веревки на шеях не пускали. Тогда Зоя спрыгнула с чурбачка и задергалась в петле. Тут же подскочил палач и обрезал веревку. Женщина тяжело пришла в себя. Эсэсовец схватил голенького ребенка, сунул Зое в лицо, что-то пролаял. Женщина молчала, и слезы стекали по ее фиолетовым щекам.

Палач опять смастерил петлю и, поставив уже два чурбачка (веревка стала короче), велел взобраться туда женщине, вновь накинул ей на шею веревку.

Сергей, лежавший за плетнем, достал парабеллум и, дернув за щечки, взвел. Аня, ни слова не говоря, легла на пистолет и впилась пальцами и зубами в Сергеев рукав. Сергей попытался высвободить руку. Не тут-то было. Вместе с рукой пришлось таскать легкое, но упрямое тельце Анны.

— Пусти. Не могу. Твари…

— Нельзя, миленький, — не разжимая зубов, бубнила Аня. — Терпи, родненький. Запоминай.

Неожиданно сорвалась со своей подставки Екатерина Дмитриевна, и пока замешкавшийся палач подбежал к ней, голова ее безвольно свесилась набок. Спрыгнула с чурбачка и Раиса, но палач заботливо подхватил ее на руки и опять водрузил на подставку.

В толпе закричала женщина. Раскоряченный автоматчик повел в ту сторону стволом.

— Пойдем отсюда, миленький, — все еще лежа на Сергеевой руке, сквозь слезы шептала Аня.

— Не могу.

— Нельзя. Не имеешь права. Идем.

Маленькая, но неожиданно сильная, Аня потащила его от плетня.

Под обрывом Сергей оттолкнул Аню, отполз за скалу, долго рычал, всхлипывал и выкрикивал всякие непотребные слова.

Аня обессилела, голова кружилась, перед глазами — рой черных мошек, ноги ватные, руки дрожат, поташнивает и знобит. Грязные слова ее не трогали. Трогала боль. И своя, и Сергея… Завыть бы по-бабьи. Да не могла. Словно окаменела.

Утром растормошил Сергей:

— Слышь, Нюта, в Апшеронск надо подаваться. Там, жители рассказывают, партизаны целый район отбили. К партизанам легче, чем через фронт.

— Как скажешь, Сережа.

— Да что ты: как скажешь, как скажешь! Я ж с тобой советуюсь, а ты как кукушка.

— Так ведь я тут ни разу не бывала.

— Не бывала! А я бывал?

Сергей злился. И понимал, что зря злится. Не виновата Анна, что не может подать дельного совета. Ну, хоть бы посомневалась, что ли?

Глянул на прозрачное заострившееся личико девушки. Одни провалы и морщины… как у старухи. Аня попыталась подняться и не смогла, упала. По впалым щекам скупо покатились слезинки. Острая жалость резанула Сергея по сердцу. Подложил руку под спину девушки, поднял как пушинку, легко понес. «Дите, — думал Сергей. — Да еще и голодное, больное, слабенькое». Вспомнил свою дочурку Алену. Где она теперь? Перед его уходом из Краснодара обещали вывезти в Сочи. А как оно там дело обернулось?.. Защемило под сердцем. Невольно сжал невесомую ношу.

— Ты что, Сережа?

Сергей опомнился, глянул в испуганные, огромно раскрытые глаза. Засмущался, объяснил:

— Да, понимаешь, дочурку вспомнил. Она почти как ты. Может, на годок-два моложе.

Анины глаза засветились, потеплели, она крепче обхватила его одной рукой за шею. А Сергей вдруг разозлился и грубо рыкнул:

— Нечего тут. Я тебе не нянька, понимаешь. Забралась к папане на ручки и киснешь. Кошка.

Грудным, необидным смехом засмеялась Аня:

— Па-па-ня! А ты знаешь, сколько мне лет?

— Не знаю и знать не хочу. И замолкни.

— Дурачок, Сережа. Мне двадцать пять.

— Ну и что, — продолжая неизвестно из-за чего злиться, сердито возразил Сергей. — А моей тринадцать. А не меньше тебя уже.

И вдруг запнулся: «Это что же? Я всего на шесть годов старше этой пигалицы? Ну и правильно. Был бы постарше, разве мог бы ее тащить по существу от самого Невинномысска до Апшеронска?»

Добрались до Гуамского партизанского района. На счастье, сработал пароль Апшеронского партизанского отряда. Там проводили сколько могли. А потом — опять по немецким тылам. Где только не были они за этот месяц. Были и в злосчастном поселке Курганинск, где комсомольцев на сеновале сожгли, и у гулькевичских колодцев, куда гитлеровцы партизан живыми сбрасывали.

В села и хутора Аню не пускал: кожа да кости, еще за тифозную примут! Осторожно рыскал сам. Страшно удивился, когда молоденькая крестьянка, сунув в руки три вареные картофелины, предупредила:

— Ты, дедунь, через Тысячный не ходи. Левей забирай, туда, к Армавиру. Там, сказывают, уже наши на подходе. А тут… ух, лютуют фрицы…

Добрел до речки. Разбил, раскидал ледок. Глянул. «Мать моя мамочка! Морда-то, морда вся в каких-то серо-грязных клочьях — борода, стало быть! Привет, дедуня! Дожился. Всего месяц-то и поблукал. Ну и черт с ней, с бородой. Не всяк придерется». Ополоснулся студеной водицей, взбодрился. Принес Анне картошки. Дал две, себе одну оставил.

— Неправильно это, Сереженька. Ты мужчина, да еще и меня тащишь…

— А ты не гунди, правильная. Я, может, у бабки целый чугунок выжрал. Да и какой я тебе Сереженька. Дед Серега. И все тут…

— И не дед ты вовсе! Ты, Сережа, — молодой, сильный, смелый и у-ух какой сердитый.

Потянулась прозрачной ручонкой, погладила Сергееву руку. Сердито отдернул. А приятно, будто по сердцу провела. Вспомнил жену. Бывало, придет он с работы. Усталый. Нервы растрепаны, как патлы на ведьме. Настроение: плюнь — зашипит. На детей готов кинуться. А она, Наташка-то, подойдет сбоку и за ухом пощекочет. «Отстань, — рычит он, — шо я тебе, свинья или собака?» А она не отходит, смеется, да еще и в ухо дунет. Схватит он, бывало, от злости, задавил бы, казалось. А она вся податливая, так под руками и сминается. (А на молотилке за мужиков работала. Да все покрикивала: «Не спи, подавай!») И вся злость мигом уходила. Вот напасть! Нет, женщины — это загадка…

Потом были попытки проникнуть в Краснодар с разных концов. В районе Рощи попали под бомбежку: наши «илы» разнесли вдрызг склад боеприпасов и горючего, проштурмовали немецкий аэродром. Самолеты давно ушли, а бомбы и снаряды на складах продолжали рваться, осколки с воем носились над головой, жирно шмякали справа и слева. Сергей, волоча почему-то обмякшую Анну, с трудом выбрался из этого ада.

Еще пару дней делали попытки пройти в город. Тщетно. Краснодар был нашпигован штабами, комендатурами, старостами районов и кварталов, концлагерями и полицаями. Облавы, обыски, аресты, казни. Вот тогда Сергей и решил пойти через леса в Пашковскую, где были верные люди.

В районе Пашковской неожиданно попали под двойной обстрел в схватке партизан с карателями. Сергей по перестрелке понял, что партизаны уже отходят за реку в лес. Он подхватил и сердито поволок в заросли непослушный комок в шинели, заворчал: «Хоть ногами-то помогай, не гамбал я тебе». Когда отдышался и посмотрел на девушку, сердце екнуло — глаза закрыты, в лице ни кровинки, нижняя губа закушена.

— Аня! Анютка! Ты чего?

Она с трудом открыла гаснущие глаза:

— Больно… Очень… Давно уже…

Сергей решительно рванул петли на шинели. Девушка судорожно прижала руки к груди.

— Да я… Счас. Забинтую. Что ж ты молчала?

— Не надо. Не поможешь. Крови много…

Он начал шарить по карманам, нашел немецкий индивидуальный пакет, разорвал. Аня отстранила его руку:

— Не надо, Сережа. Вот это возьми. — Подала пропитанный кровью сверток. — Это карта. Сама нарисовала. Специалисты поймут. И списки. Они в клееночке.

— Да какой теперь в карте смысл? Немцы рванули на Тихорецкую.

— Не все… Больше сюда, через Краснодар на Тамань. Ах, как бы мне хотелось с одним из них, только с одним повстречаться…

— Это с кем же?

— С генералом Блюмом…

— Это у которого ты переводчицей?..

— Он мерзавец. — Девушка помолчала и неожиданно спросила: — Ты наш, Сережа?

— Не дури.

— Я ухожу, Сережа… Ты — чекист?

— Разведчик. Советский.

— Тогда запомни: у Блюма списки всех оставленных у нас предателей. У меня только часть списка.

Аня умолкла. Сергей приник к белому холодному лицу, стал дышать в закрытые глаза, дуть в нос, в рот (мать когда-то так цыплят оживляла). Аня шевельнулась, освободила губы. Прошелестела:

— Ты меня, Сереженька, тут, на берегу Кубани, похорони. Я ж елизаветинская. А там скажи, доложи… Дубравина, мол, выполнила… А родных у меня никого…

Когда Сергей, осатанело ругаясь, подобранным где-то по дороге немецким штыком долбил могилку девушке на крутом берегу Кубани в лесу Берестовый Кут, набрела на него обтрепанная нищая старушонка:

— Что, касатик? Сестренку либо супружницу матери нашей землице пуховой предаешь?

Сергей сжал скулы, заходили желваки, процедил сквозь зубы:

— Ковыляй, бабуся. По пуху соскучилась?

— И-их! Мужик и есть мужик. И силы-то надбал, и ума, поди, палата, а мозги, слышь, куриные.

— Топай, говорю, старая…

— А пошто ж ты живу девку закапываешь?

Сергей обомлел:

— Сгинь, ведьма!

— Ан не ведьма! Сам гляди: жилочка-то на височке тикает. Да и ноготочки-то розовые. Смекаешь?

Сергей схватил податливые Анины руки. Показалось — теплые. Не коченеют! Прошел языком по верхней девичьей губе. Не дрогнула.

— Ты что, бабка, надругаться вздумала?

— А не кипятись, милай. Где у нее боль-то?

Сергей машинально указал на грудь, но тут же заслонил девушку своим телом:

— Нельзя туда. Поздно.

Но старуха вдруг неожиданно сильной рукой оттолкнула Сергея, распахнула заскорузлые от крови тряпки, тихо, почти не слышно ойкнула и вдруг резко-повелительным голосом не сказала — крикнула:

— Костер жги! Воду грей! Спички у меня в корзине и котелок там. Да шевелись, могильщик!

Старуха обмыла рану, порылась в своей бездонной корзине, извлекла стеклянную солдатскую фляжку, в которой оказался йод, перекрестилась:

— А теперь живой водой!

Обильно смазала, почти залила чудовищную рану — на полгруди — йодом. Аня задергалась, жалобно застонала.

— Ну вот. А ты хоронить. Хорош муженек.

— Да не муж я ей. Так, попутчики, — бездумно оправдывался Сергей, не слушая воркотни старухи и стараясь разобраться в себе. «Неужели хотел быстрее избавиться от обузы? Да нет же. И она попрощалась. И тайну выдала. Так бывает только перед смертью. Но почему не увидел жилки на виске? А я смотрел туда? Я яму ковырял. Почему ж бабка сразу увидела? Может, не первую смерть привечает? Да и я не первую. А, да что там: первую не первую. Полоснул очередью или финкой в спину саданул — и пошел дальше. Было когда любоваться. А вот Блюм, Аня говорила, он же, гад, засматривался на то, как собаки ели живого человека. И та тварь, что сестрам Сорокиным петли надевала и снимала, и тот гестаповец, что четырнадцатилетнего Шуру Беликова, бегая вокруг костра, рогатиной не выпускал из огня, и тот, что девочку об дерево… Будьте вы прокляты, прокляты, прокляты!» В голове какой-то шум, грохот, какое-то сверкание молний и невнятный шепот:

— Сережа! А куда ты ходил? Я звала, звала…

— Ходил, ходил, девонька, — заклохтала старуха. — Вот, гляди, молочка тебе добыл.

Она опять нырнула в свою бездонную корзину и извлекла оттуда полосатую карахонечку. В горшочке, сделанном из этой маленькой тонкостенной тыквочки, и вода, и молоко в любую жару остаются прохладными.

— Молоко?..

Сергею показалось, что Аня не сказала это, а простонала или даже пропела.

Отпив пару глотков, девушка вдруг осознанно распахнула глаза:

— А вы? Сережа, кто это? Сережа!!!

Сергею хотелось сказать: «А я знаю?», но старуха опередила, затараторила, заспешила, сноровисто укладывая вещи в корзинку:

— А побирушка я. Милостыньку прошу. Кто мне поможет. А кому и я. Вижу, совсем ты плоха, дай, думаю, подойду. Авось помогу.

— Сережа, кто она?

— Ну она ж тебе сказала.

— Не боись, деточка. Меня батя везде посылает помощь оказывать.

Сергей насторожился. Еще в Апшеронске ему сказали, что тут, под Краснодаром, действует группа Бати. Неужто удача? Сердце заколотилось. Но спросил сурово:

— Стара ты, чтоб батю иметь и по его указу шастать. — Подумав, добавил: — Небось сама какому бате маманей приходишься.

— Ого, милок! Мой батя таких бородачей, как ты, пятерых за пояс заткнет.

— А ты что, бабуля, краснодарская?

— Екатеринодарская, милок. Теперича про Красный-то дар забывать пора. — И неожиданно: — А ты, случаем, не от Лукича ли?

Это был пароль Нефтегорского партизанского отряда. Сергей напрягся. Не знал, что партизанская весть уже сюда дошла.

— Какие там Лукичи. Из эвакуации мы возвращаемся.

— А, ну да, ну да. И я ж так подумала. И шинелька немецкая на девке. И стеганочка на тебе, хлопчик, вроде не нашего, не русского покроя. И рану-то девушке тебе перевязать нечем. И… энтот… «окопчик» над обрывчиком штыком ковырял. И пистолетик, вишь, немецкий из кармашка торчит.

Тут Сергей с ужасом заметил, что упарившись ковырять могилу, снял куртку, небрежно швырнул ее на землю, не заметив, что внутренний карман оказался снаружи и из него торчит ребристая рукоять генеральского парабеллума.

— Глазастая ты, бабуля.

— Да уж война научила.

— А если скажу: от Лукича. Что будет?

— А ничего и не будет, милок. Брательник у меня тут в Кармалином лесу. Лесничим. Подумала: может, секач поранил девоньку-то.

Бабка как-то суетливо засобиралась:

— Вы уж никуда не шастайте. Кажись, и дедуня мой, батя то есть, гдесь поблизости. Авось и спознаетесь.

Старуха ушла, по-молодому перебирая ногами в бурках и лихо перепрыгивая через валежник.

Сергей оттащил Аню в овражек. Нагреб и засыпал ее сухими листьями.

Аня тихо постанывала.

— Молчи, Анютка. Замри. А я тут под корягой укроюсь. Ничего. Две обоймы. Живыми не дадимся.

— Ты меня, Сереженька, живой не оставляй. А то я ж бредить стану. Не оставляй, Сереженька.

— Умолкни, говорю.

Пролежали до вечера. Небо начало примеркать. Сергея сморил голод и усталость. Но какая-то часть сознания работала. Хрустнула ветка. Вмиг очнулся и напрягся. Устроил на уровень глаза парабеллум. Неожиданно через плечо шагнула огромная нога в солдатском сапоге. Наступила на кисть. Парабеллум безвольно выпал из руки и зарылся в листву. Бас сверху прогудел:

— Ну и вояка. А ну повернись на спину!

Сергей попробовал выдернуть руку. Мертво.

— Да не вертухайся. Вставай. Девка вон твоя сидит и на тебя глазищи пялит. Защитник!

Сергей безвольно перевернулся на спину. Увидел над собой, как ему показалось, гиганта, бородача. Как Илья Муромец с картины сошел. Только ему, Сергею, в грудь, не вздрагивая, смотрел дырчатый кожух автомата.

— Ну, сказывай: тебе с Батей хотелось повидаться?

Сергей решился. Выхода не было.

— Да, с Батей.

— Ну так я и есть Батя.

— Сережа! — предостерегающе простонала Аня.

— А ты, девонька, помолчи. — И уже к Сергею: — А ну подымайся, воин. Отойдем, потолкуем.

— Сереженька!

— Аня, не волнуйся! Все будет хорошо.

— Точно, точно, девонька. Все будет хорошо. Хоть с ним, хоть без него, — прогудел бородач, ловко выхватив из листвы парабеллум и пряча его в свой карман.

— Не смейте так!

— А ты не кидайся! Ишь, Аника-воин. Проспал пост. Иди-иди!

Сергей шел, спотыкаясь и оглядываясь на огромные, по весь лес, Анины глаза. Прошли так с полкилометра. Полянка. На пеньках — трое полувоенных, все с оружием.

Моложавый, с тонкими злыми губами и черным, зачесанным набок чубиком (шапку почему-то держал на стеганых брюках), криво усмехнулся:

— С прибытием вас, герой, чи той як его, герой тыла.

Сергей все еще был взведен.

— Здоров, герой в мужицкой поддевке!

Прилизанный обернулся к длинному в мохнатой папахе:

— А мы с характером! — И вдруг заорал, срываясь на хрип: — Кончай комедь, контра! Дезертир или шпион?

Вмешался бородач:

— Охолонь, Ваня. Ему ж для просветления — хоть кипяточку, хоть табачку. А ты в крик! Гость же.

— Таких гостей в овраге волки доедают.

— Ладно, сказал: охолонь. — Теперь в голосе бородатого зазвучал неприкрытый металл. Прилизанный смолк и начал завязывать поворозки на ушанке.

Бородатый указал на свободный пень:

— Садись, борода. Щас Никитка чаю спроворит. Малиновый, правда. Но ничего. Дух лесной, добрый. Ты в лесу уже сколько?

— Второй месяц, — неожиданно для себя признался Сергей.

— Чего ж ел?

— А что придется.

— А девку где взял? Чем кормил?

— Тем же и кормил. Кислицей, каштаном. Корнями. А где взял, там нету.

— Это ты верно. Ни девки, ни тебя там нету.

Помолчали. Молчаливый, в мохнатой шапке, умудрился без единого дымка на костерке согреть воду в котелочке. Стали прихлебывать с крышечек кипяток. Сергей тревожно поглядывал в ту сторону, где осталась Анна.

— Да ты за девку не сумлевайся. Там возле нее наша врачиха хлопочет, настоящая.

Сергей вопросительно посмотрел на бородача.

— Точно, точно. Настоящая врачиха. Костерит тебя во все тяжкие. Чуть девку не погубил. Еще бы денек-два — и все. Сколько ж ты ее в таком виде волок?

— Не знаю. Только сегодня призналась, что ранена.

— Кремень девка. Жена, что ли?

— Нет.

— А что ж, сестра или сродственница?

— Да нет же, говорю.

— Ага. Стало быть, боевая подруга. Помолчали.

— А как же вы от «эдельвейсов» ушли?

У Сергея закаменели скулы.

— И шинелька «эдельвейсовая». И у тебя на ватнике ихние эмблемки. А уж на том пистолетике, что ты в листву уронил, так на нем монограмма: «Доблестному солдату рейха и фюрера генералу Блюму». Ну, на Блюма ты не похож. А вот то, что Блюм был гебитскомиссаром в Пятигорске — это мы знаем. Та вы что ж, из-под Пятигорска пробираетесь?

Сергей глотнул большой глоток кипятка, обжегся, закашлялся.

Бородач добродушно, но чувствительно постучал по его спине. И вдруг сурово, жестко глянул в слезящиеся глаза Сергея, резко спросил:

— Кому докладывать?

Сергей через силу выдавил:

— Петруню…

— Вот дура лошадь. Ясли поела, а сено оставила. — Это хохотал, чуть не падая с пенька, тонкогубый, прилизанный. И лицо у него было уже не такое зверское, и глаза не злые, а какие-то тепло-серые.

— Так Петрунь же это я!

Сергей вопросительно зыркнул на бородача.

— Точно, точно. Петрунь. Мой заместитель по разведке. Ну что я — Батя, тебе уже доложился. А теперь выкладывай, кто ты есть?

И тут у Сергея вдруг что-то замкнуло. Замолчал. Заиграл желваками. Весельчак Петрунь сразу посерьезнел. Встал:

— Ладно. Пошли.

Бородач ободряюще кивнул.

…Двенадцатого февраля 1943 года наши войска заняли Краснодар. Разведгруппа Бати, а с нею и Сергей с Аней, вместе с передовыми частями вошла в город. Работы было невпроворот: вылавливали спрятавшихся пособников оккупантов, шпионов, диверсантов, дезертиров, распутывали хитрые сети, оставленные немецкой контрразведкой, нащупывали и разматывали вражеские агентурные связи.

Новороссийская группа к тому времени уже успела захватить заместителя начальника «Марине Айнзатцкоманда ди Шварцен Меерс» (Морская разведывательная команда Черного моря) корвет-капитана фон Грассмана и располагала обширной информацией о деятельности этого разведоргана, находившегося в Новороссийске и возглавляемого корвет-капитаном Роттом. Там же чекисты столкнулись с деятельностью команды морской фронтовой разведки под командованием корвет-капитана Рикгофа и ее Краснодарской айнзатцкоманды, которой руководил капитан-лейтенант Нойман.

Сергею удалось раздобыть сведения и сообщить о таинственной операции немцев по переброске из Ставрополя через Армавир в Краснодар особо засекреченных агентов групп «Цеппелин», натасканных на политическую разведку и диверсионную деятельность в советском тылу на территории Грузии, Армении, Азербайджана и автономных республик Северного Кавказа. Большинство агентов было выявлено и обезврежено. Но нити от них потянулись к специальной разведшколе в Евпатории и Симеизе. Из местечка Саки агенты перебрасывались самолетами специальной авиаэскадрильи. Главную команду «Южная Россия» возглавлял штурмбанфюрер СС Рольф Ридер, а переброской агентуры на Северный Кавказ руководил сам шеф «Цеппелина» штурмбанфюрер СС С. Курек.

Эти гадючьи гнезда особенно привлекли внимание краснодарских чекистов. Было решено попытаться познакомиться с ними поближе. Тем более, что не сегодня-завтра предстояла высадка наших войск в Крыму.

…Где-то в начале августа Сергей шел по узкому полутемному коридору краевого управления комитета госбезопасности. Текущие дела по городу выполнил. Все отчеты давно сданы. С семьей связался по телефону, переговорил. Жена и дети должны скоро вернуться в Краснодар. Теперь бы только выспаться как следует — голубая мечта любого солдата в те напряженные времена. Да вот что-то Ечкалов вызывает.

Анатолий Митрофанович Ечкалов, удивительно сочетавший в себе родственную душевность и непробиваемую железную непреклонность, встретил Сергея радушно, усадил в кресло, повел зачем-то разговор о погоде. Сергея разговор о погоде насторожил. И Ечкалов это сразу заметил.

— Это я к чему, — перешел Анатолий Митрофанович к делу. — Фрицам-то на Кавказе, а вернее на Тамани, капут приходит. Чуешь?

— Чую, — сдержанно и выжидательно буркнул Сергей.

— Да ты не пугайся. Дельце не сложное. Перейдешь под Сопкой Героев[8] передовую. Доберешься до Чушки или до Тамани, а там — на керченский берег. Штука-то в чем, Серега? Из Новороссийска и прилегающих поселков немцы все население в Крым вывозят. Чуешь?

— Чую.

— Стало быть, кубанский «беженец» в Крыму не редкость. Но дело, понимаешь, в том, что нам надо познакомиться с работой тамошних немецких разведорганов. А как? Думаю, ведут они свою работенку среди этого согнанного туда гражданского населения и в лагерях военнопленных. И те и другие концентрируются под Керчью, Карасубазаром, Феодосией. Народу там скопилось уйма. Вот среди них и надо раствориться, поработать, нащупать каналы этого чертовского «Цеппелина». Да после того, как они построят укрепления, немцы же их все едино уничтожат. Ясно?

— Еще бы!

— Что «еще бы»? Думать надо. И делать что-то надо.

— А я разве против?

— Что «против»? Что «против»? Отдыха он захотел. Как же, подвиг совершил. Думаешь, без тебя под Нальчиком их бы не захлопнули? Герой. А тут люди. И безоружные. И правды не знают. Что им барачный капо сбрешет, тому и верят. А их тыщи. Их только поднять надо. Чтоб поверили. И пойдут. И все своротят.

— Чудно вы рассуждаете, Анатолий Митрофанович. Когда их сгоняли туда, они ни про что не думали, а бежали, как стадо. Мать за дите, дите за мать хваталось. А пленные за плечи держались, чтоб не упасть, а то пристрелят. Так?

— Ну так. — Ечкалов зло сверлил Сергея черными глазами.

— Теперь явлюсь я. Мессия! Проповедник. Спасатель. Воздену руки и вострублю трубным голосом: внемлите, страждущие, и идите за мной. И поведу я вас через Керченский пролив яко по суху. И все заорут: «Исайя, ликуй!» И кинутся за мной в воду. И утоплю я их всех.

Ечкалов сел. Закурил. Пальцы подрагивали.

— Да перестань ты паясничать! Понял? Это задание. Приказ.

— Понял. Готов. Прошу детали.

— Ну вот. А то — Исайя! Кстати, «Исайя, ликуй!» — это когда венчают. А мы тебе только сговор поручаем. Ладно, хватит зубоскалить. Значит, так. Иди сюда. Смотри карту. Вот тут под артналетом перейдешь передовую. Дальше по Адагуму до Саук-Дере. От Саук-Дере по буеракам до Варениковки. Там паром. Переправишься. Ты — рыбак из Пересыпи. Был на окопах под Неберджаем. Работы кончились. Идешь домой. Всех отпускают. Проверено. Хочешь, «жену» дадим?

— Не надо. Одному проще.

— Как знаешь. До Чушки добирайся, как сможешь. А оттуда под Керчь или на Карасубазар. Там гражданский лагерь. Легче внедриться. Ну а дальше… по обстановке. Главное — людей спасти и по возможности облегчить наступление наших войск.

— А что, скоро наши пойдут?

— Скоро. Днями.

Сергей встал:

— Задача ясна. Разрешите выполнять?

— Выполняйте. — Ечкалов сказал резко и, только когда Сергей взялся за ручку двери, неожиданно шутливо-заговорщицки окликнул: — Серега! Ни пуха ни пера!

— К черту!

— Ишь ты, хоть напоследок, а облаял начальство, — беззлобно съязвил Ечкалов.

Сергей, погруженный в себя, вышел от Ечкалова и, почти ничего не видя, побрел по полутемному коридору.

— Товарищ командир!

Голос показался таким волнующе знакомым, что Сергей стал, словно натолкнувшись на стену. Оглянулся. От дальней двери легкой, танцующей походкой, в хорошо подогнанных офицерских сапожках на стройных ногах шла женщина с такой осиной талией, что Сергею показалось: просто два конуса поставлены вершиной на вершину. Лампочка, горевшая в конце коридора за спиной идущей, освещала стриженные под мальчика светлые волосы женщины, и они при каждом ее шаге словно бросали вперед золотистые лучики. Женщина протянула руки, топкие и какие-то легкокрылые:

— Сере-е-жа!

— Анютка…

Сорвался с места, подхватил девушку под мышки, подбросил как ребенка, поймал, прижал, зарылся лицом в золотые кудряшки. Не слышал, как она, смеясь и постанывая, просила: «Медведище! Мне же больно!» До конца не отрезвев, поставил Аню на пол, стал оглаживать, как гладят ребенка. На плечах что-то оцарапало руку. Не придав значения, снова провел по плечам, и пальцы наткнулись на что-то острое. Сергей вдруг пришел в себя. Увидел Аню — совсем не ту, не лесную. В защитной командирской гимнастерке, в защитной ладно сшитой юбочке, а на плечах… на плечах погоны с двумя звездочками. «Лейтенант! А я-то хорош».

Сергей резко шагнул назад, одернул гимнастерку, хрипловато, чуть бравируя, доложился:

— Товарищ лейтенант. К выполнению очередного задания готов.

— Сере-жа…

Кинув ему на плечи неожиданно потяжелевшие руки, Аня припала к его гимнастерке и заплакала тоненько, беспомощно, как «плачут» еще слепые котята.

Даже самый продуманный расчет война может шутя опрокинуть. Казалось, ну что особенного, во время артналета переползти нейтралку, проскользнуть передовую. Разведка уже ныряла туда, знала, что там нет ни окопа немецкого, ни траншеи. Всего и делов-то, как говорил старшина дивизионной разведки. Так нет же! Когда Сергей пересек нейтралку и хотел уже облегченно вздохнуть, на него кто-то навалился, стал заламывать руки за спину, а еще кто-то съездил по скуле и принялся заталкивать в рот что-то грязное и вонючее.

Сергею ничего не оставалось, как применить прием. Тот, кто заламывал руки, заорал звериным голосом, перемежая вопль столь знакомыми словами, что не могло быть никакого сомнения, с кем он столкнулся. Того, кто пихал ему в рот грязную портянку, Сергей с такой силой притянул за шею к себе, что солдат захрипел. Зарычал ему в ухо:

— Вы что, подонки, приказа не слышали? Я же здесь должен тихо перейти.

Чуть отпущенный нападающий прохрипел:

— Мы три дня у немцев по тылам «языка» искали. Вот и думали: попался. Откуда же нам знать?

Тут пришла беда с другой стороны. Тот, кому Сергей вывернул руку, продолжал громко стонать. Немцы бросили ракету и стали поливать разведчиков из пулеметов и автоматов. А наши, видимо, решив отвлечь гитлеровцев от перебежчика, тоже открыли ураганный ружейно-пулеметный огонь. Сергей только вправил руку пострадавшему, как что-то тяжелое и горячее долбануло его по ноге. Дернулся. Понял: ранило. Это уж было совсем ни к чему. И тут же стрельба стихла.

— Ну «язычники», теперь помогите мне добраться к своим. Кажись, мне по ноге досталось.

…Лейтенант Винниченко, чье подразделение прикрывало переход Сергея, ругался нещадно:

— Сколько из-за тебя патронов, снарядов, мин зря фуганули. А ты — нате, здрасьте. — Увидев раненую ногу, смягчился. — Это где ж тебя угораздило?

Нога болела уже по-настоящему, и Сергей огрызнулся:

— Обеспечивать надо переход, как положено. А то свои чуть портянку не скормили.

Неделю провалялся в госпитале. Приходила Аня. Было приятно, но не больше. Волной поднималась к сердцу память о жене и дочке.

По привычке оберегая раненую, хотя уже и зажившую ногу, Сергей всей тяжестью обрушился на здоровую и чуть не сломал ее. И парашют запутался. «Ну и боец, шут меня побери. Да и погодка, нечего сказать: весь февраль дожди, грязища, слякоть. Тоже мне, солнечный теплый Крым!»

Припадая на ушибленную ногу, Сергей разделался с парашютом, закопал его в песчаную грязь. Потом примерно сориентировался на местности — где-то в районе Акмонайских высот. Куда ж лучше податься? Что в Старый Крым, что в Карасубазар ковылять да ковылять… Дьявольщина! Неужели ни одного села поблизости?!

Вдали вроде что-то проблеснуло. Сергей направился в ту сторону. Набрел на темную хату. Двинулся боком вдоль стены. Нащупал окно. Притих, прислушался. «Кто тут может быть? Немцы? Или гражданские?» Тихо поскреб по стеклу. Изнутри к окну прилипла белая маска лица. Губы пошевелились. Слов не слыхать. Сергей поманил пальцем. Белая маска исчезла. Где-то цокнула железка. Сергей подвинулся в ту сторону, выглянул из-за угла. У стены серела фигура. Донесся шепот. Похоже, женский:

— Кого бог принес?

— Раненый я. Из лагеря бежал. Немцы тут есть?

Серая фигура замерла, затихла. И словно выдох:

— Нету здесь германца. А и тебя куда я дену? Кажинный день облавы да обыски. Всех мужиков за проволоку загнали.

— Так что ж, мы так и будем тут под хатой торчать: я на одной ноге, а ты в балахоне.

— А ты шо думал? Так я тебя в хату и покличу?

— Да ты никак с Кубани?

— Ну и шо?

— Так землячка ж! Ну хоть в сарай какой, в катушок пусти.

Женщина помолчала. Послышался вздох.

— Иде ж на вас, на усех, жалости напастись? Иди уж за мной, небога.

Серая фигура двинулась в сторону от хаты к какому-то темневшему строению. Сергей, стиснув зубы, шлепал сзади. Женщина повозилась у дверей, сняла какой-то засов, заскрипела дверью. Из темноты донеслось хрипло:

— Не шевелись! Пристрелю!

— Да я это, я. Не баламуться.

— А что случилось?

— Да вот тебе в напарники привела. Чтоб не скучал.

Хрип сорвался чуть не на крик.

— Сдурела? Кто такой? Зачем приволокла?

— Браток, — подал голос Сергей. — Не психуй. Ранен я. Из лагеря ушел. Да ты не тревожься. У меня оружия нет.

— А я почем знаю, — уже более миролюбиво просипело из темноты.

— А ты проверь.

— И проверю.

Во тьме что-то прошуршало, тяжело ухнуло — видимо, человек откуда-то спрыгнул.

— А ну входи, пощупаю.

Сергей шагнул в тепловатую, пахнущую сеном и еще чем-то темноту. Цепкие, крепкие руки бесцеремонно и жестко ощупали его от ушей до расшнурованных ботинок.

— А почему в ботинках?

— Так из-под Эльтигена гоняют то на Митридат, то теперь сюда. Не успели переобмундировать в постолы.

— С-под Эльтигена? А что, полный каюк?

— Каюк, браток. Мало кто спасся на сейнерах да на бочках. Больше прямиком крабам на харч. А остальные — в песочке или, как я, за проволокой.

Сергей почувствовал, как дрогнули руки, лежавшие у него на плечах.

— Ясно, садись, братишка. Да не боись. Тут сено. Клавка, закрой и заложь двери. Мы тут сами потолкуем.

— Сарай не спалите, ироды, — запирая дверь, ворчала Клавка. — Небось опять свою махру смолить будете.

— Да иди ты… Это сеструха моя. Она в цивильном лагере здесь, в Багрове, вроде поварихи — баланду из буряков варит. Тебя как звать-то? Впрочем, все одно соврешь.

— Нет, зачем же. Серега я. Сергей, значит.

— Ну, а я Семен. Куришь?

— Когда есть.

— Ну, зараз одну на двоих засмолим.

Семен выкресал огня. В отблесках кремневых искр Сергей успел рассмотреть, что Семен круглолиц, одутловат, небрит и нечесан. Крут в плечах. Видать, покрупнее Сергея.

— А я тоже из лагеря, — раскурив самокрутку, захрипел Семен. — Только меня аж с Анапы пригнали. С-под Сукко. Слыхал, может, десант там был. Ну, нас и захлопнули. Меня контузило. Очнулся — волокут за ноги. Хотел вырваться — по башке прикладом дали. Ну и порядок. А потом с Тамани на барже перевезли. Под пулеметом. Не сбежишь. В Керчь привезли, прикинул и дал деру. А тут, понимаешь, повезло. Оказывается, сюда сестру из Варениковки вакуировали. В поварихи попала. Вот я у нее и обосновался.

Передал окурок Сергею:

— А ты, значит, из Эльтигена? Все, говоришь, легли? И у нас в Сукко все легли. Мы с капитаном Никитиным последними оставались. Не знаю, жив ли. У него еще четыре гранаты было. Но он живым не дастся. Да. Так, а что ты думаешь дальше? Полицаи из города каждый день шастают по окрестным селам. И сюда забредают. Клавка самогоном откупается. А ежели не откупится?

Сергей затянулся. Окурок ожег губы. Поплевал в руку, загасил окурок:

— Да я и сам еще не решил. А что если в гражданский лагерь податься?

— А на кой это тебе?

— Так надо ж что-то делать?

— Не понял?

— Ну, там же наши люди. Может, с кем-то и сговоримся.

— Да чихали они на тебя, эти наши люди. Жрут вареный буряк и каждый день аккуратненько ходят укрепления немцам строить. Видал я их.

— Это ты зря, Семен. Не все ж такие.

— Ну, может, и не все. А ты сунься к ним — враз выдадут.

— Нет, Сеня. Быть того не может.

— Может, и не может. А что ты-то будешь там делать? Говоришь, раненый. Куда клюнуло-то?

— Да в ногу. Ничего, терпеть можно.

— Терпеть, терпеть. Там, знаешь, как вкалывают? Чуть сачканешь — плетюганом через спину. И затанцуешь. Я наблюдал.

— Вот и поможешь…

— Чего-о? Я? Да пошел ты…

— Не лайся зазря. Может, что и выйдет.

— А ну, полезли спать. Скоро утро. Полицаи могут нагрянуть. Посмотрю, какой ты герой.

Забравшись на копну сена, ворочаясь и умащиваясь, Семен не переставал бубнить:

— Герой! Видали мы таких. Завтра утром сам поглядишь на этих тупых скотов, поймешь. Люди! Какие они люди? Скотина и есть скотина.

— А пленные?

— Шо пленные? Там порядок военный. Строем на работу, строем с работы. По три раза пересчитывают. Поштучно. А чуть отстал — др-р! — и готов.

— Но попасть-то туда можно?

— Да ты никак чокнутый? Ты ж оттуда! — Семен, слышно, даже сел на сеновале: — Не пойму я тебя, паря. Нет, не пойму.

Помолчали. Вдруг Семен зашуршал сеном, пододвинулся к Сергею:

— Слышь, Серега, чи как там тебя? А ты, может, не того… С заданием каким, а? Ты не таись! Я — могила.

— Спи, Сеня. Какое там у меня задание. Да и бежал я из другого лагеря — из-под Опасной. Так что просто недобитый солдат. А людей жалко. Наши же. Не виноватые, что их в скотов превратили.

Семен помолчал. Отполз:

— Ну-ну. Ладно. Утро, говорят, виднее ночи.

Сергей промолчал. Не станешь же этому Семену рассказывать, что немцы в Крыму специально и спешно сформировали из предателей кавалерийские и моторизованные части якобы для борьбы с партизанами, а на самом деле — для карательных акций против мирного населения. Что все работоспособное мужское население согнано в концлагеря и брошено на сооружение оборонительных линий на Акмонае, в районе Турецкого вала, Джанкоя, Судака, Феодосии, Симферополя, Балаклавы, Евпатории, и все потом будут расстреляны. Что добрая половина этих позиций заполняется смертниками из «Русской освободительной армии», что на них не особо полагаются, запугивают расправой энкавэдэ и этим хотят заставить драться против большевиков до последнего патрона. Что среди них агенты «Цеппелина» вербуют шпионов, диверсантов, отбирают людей для разведшкол.

Если бы он мог все это рассказать, Семен понял бы, почему Сергею надо попасть в лагерь и попытаться спасти и тех и других, а может быть, и чье-то оружие повернуть против гитлеровцев. Но не расскажешь.

Утром их разбудила Клавдия. При солнечном свете Сергей рассмотрел молодую женщину. Низенькая толстушка со строго сведенными черными бровками, она всеми силами старалась казаться суровой и неприступной. И у нее бы это вполне получалось, если бы не лукавые ямочки на свежих щечках. «Интересно, — подумал Сергей, — как она умудрилась сохранить такие щечки?»

— А слазьте, уже козу подоила, молока принесла, хлеба.

Сергей хотел лихо скатиться с сеновала и вдруг не сдержал стона. И ведь не раненая, а подвернутая нога такой болью ударила то ли в голову, то ли в сердце, что потемнело в глазах.

— Ты шо? Как тебя, Серега, чи что ли? А ну покажь ногу!

— Да не надо. Это я спросонья, — простонал Сергей.

— Ото ж я бачу, шо спросонья. Давай, кажу, ногу!

Сергей вынужден был спустить левую ногу, простреленную осенью. Клева оказалась не такой простушкой, как могло показаться.

— От же не бреши. Эта нога у тебя вже почти здоровая. Покажь, что на другой.

Сергей начал сердиться:

— Отстань. Тоже — сестра милосердия.

— Сестра не сестра, а ногу покажь. Ну!

— Ты чо до человека пристала, смола, — вступился Семен. — Показал же рану?

— А тебя не касаемо.

И вдруг не по-женски сильными руками рванула Сергея за правую ногу.

— Да что ж ты, дура! — заорал Сергей.

— Тю-тю. Старших слушать надо. Где ж так подвернул-то ногу? Да не бреши. Я ж тебя наскрозь вижу. Може, скажешь, с брички неудачно сиганул? Та не надо, не бреши. Я сама в клубе занималась. Целых пятнадцать прыжков. И значок есть.

Семен, силясь понять сестру, даже рот разинул. Клава зыркнула на него, прыснула:

— Мухоловку закрой, Сема.

— А иди ты. Впервой мужика увидела и вже заигрываешь. Бисова вертихвостка.

— Ладно, Сеня, кончай ругню. Помоги мне лучше. Вишь, человеку ногу разнесло.

Нога у Сергея действительно распухла. И стать он на нее не мог. Это и злило, и пугало: а вдруг надолго? Помнил наставление инструктора: «Берегись растяжения — на всю жизнь мучение. Лучше перелом».

Между тем Клава действовала быстро и сноровисто. Она куда-то сбегала, принесла какой-то жидкости, намочила ею чистую тряпицу, обмотала ногу. Пояснила:

— Ничего, полегчает. Это я виноградным уксусом тебе вроде компресса сделала. Полежи. Знаю. У меня такое было. Пара дней — и пройдет.

— И все у тебя, понимаешь, было, — ворчал Семен. — И все, понимаешь, пройдет через день-два. Куды ж, бывалая.

— А ты, Сенечка, помолчи. Что бы ты без меня делал? Тоже мне, мужик.

— Ну-ну, ты язык-то не распускай.

Брат и сестра продолжали беззлобно препираться. Потом долго о чем-то шептались. Сергей, почувствовав облегчение в ноге, молча вытянулся на сене.

Неожиданно Клавдия прикрикнула на Семена:

— А ну цыть. Кажись, злыдни прутся.

Издали, с улицы, донеслись неясные грубые голоса. Кто-то по-жеребячьи заржал.

— Точно. Полицаи. А, чтоб вам повылазило. Опять самогон потребуют. А у меня ж еще и бражка не переиграла.

Клавдия низко на лоб надвинула какой-то замызганный платок, повязала его нелепо огромным узлом под подбородком и сразу стала похожей на некую занехаянную пожилую бабу. Старая, вылинявшая, латаная юбка по-цыгански спускалась из-под рваного домодельного кожушка почти до стоптанных вкривь и вкось огромных опорок, закрывавших ноги выше щиколоток. Сергей невольно усмехнулся: «И этой дивчине — тридцати нет». Однако Семен наставительно прохрипел вслед пошлепавшей Клавдии:

— Ты там того… Клавка. Не очень, знаешь. Полицаи — они и есть полицаи.

Не оборачиваясь, сестра отбрила:

— Молчи да дышь — так будет барыш. Тоже мне наставник нашелся. Сопли утри.

— Ну-ну! — пригрозил Семен и пожаловался Сергею: — Разница-то в годах всего шесть лет, а старует. Куды там. — И уже тише, раздумчивее: — Мне было десять лет, когда маманя померла. Это в тридцать третьем. Когда «саботаж» ломали. А наш район на «Черной доске» оказался. Ну и мерли как мухи. Да шо тебе рассказывать. Ты сам-то городской чи станичный?

— Да городской. Говорил же тебе. Из Краснодара. Правда, родился-то я в станице. И жил там до двадцати лет. Но паспорт получил в Краснодаре. В общем, «саботаж» и я хорошо помню.

— Ну то-то. Так вот Клавка меня выходила. Не знаю, и до се не признается, что за мясо она мне приносила. А наварит, поставит передо мной миску, а сама напротив сядет, щеки кулаками подопрет и подбадривает: «Ты ешь, ешь. Я уже поела. А ты, знай, ешь хорошенько». Так и прокормила. Потом замуж вышла за летчика. Хоть и не военный, а с первых же дней войны на боевой истребитель пересел. А она, вишь, на почте работала и не успела вакуироваться. Вот тут случайно встретил. Хвастает: «Партизанить буду». Дура! — Семен помолчал, вздохнул и чуть иронично добавил: — Она мне как маманя. А вот, понимаешь, так и подмывает покомандовать ею. Как же: мужик. Хотя, если б не она…

Неожиданно Семен насторожился. Сергею тоже почудилось, что к глухим голосам примешивался сдавленный женский крик. Он рывком сел. Семен грубо толкнул его в грудь, опрокинул в сено:

— Нишкни! Если что — сам управлюсь. — Он проворно соскользнул с сеновала, выглянул в дверь и, пригибаясь, скачками кинулся куда-то во двор. Появились они оба минут через десять: плачущая и злая, без кожушка, в разодранной до голого тела кофте Клавдия и какой-то невменяемый и затравленно озирающийся Семен.

Сергей снова рывком сел.

— Черт, дурак, — плача и ругаясь, вычитывала Клавдия. — Чего тебя принесло? Я б его, погань, сама удушила и — в погреб. А теперь что же делать? Тот же гад удрал! Щас всю свору напустит. До города верст пять.

Сергею пояснения не требовались. Кривясь и поскрипывая зубами, слез:

— Ну вот что, гешвистер!

— Ты чего? — рванулся к нему Семен. — Фриц?

— Постой, горячка. Это, и вправду, немецкое слово. Оно одно обозначает два наших: брат и сестра. Только это я еще в школе изучал. Так что не кидайся на меня. Ясно! И вот что. Без паники, и слушать меня.

— А кто ты, чтоб командовать? — набычился Семен.

— Молчи уж и слушай, что человек скажет, — размазывая слезы по щекам и зло шмыгая носом, остановила брата Клавдия. Тот что-то невнятно проворчал.

— Ближайший поселок, помнится, Тимоши? — Голос Сергея обрел твердость.

— Откуда это тебе помнится? — насторожился Семен. Но Клавдия дернула его за рукав.

— Значит, так, — ровно и уверенно заговорил Сергей. — Ты, Сема, сейчас же отведешь сестру в Тимоши. Можешь остаться там, если найдешь пристанище. А можешь вернуться и прямиком — на окопы, в рабочий лагерь. Я иду туда. Если придешь — встретимся и подумаем, как быть дальше. Теперь поточнее: что вы сделали и куда дели того полицая?

— Да задушил его этот дурак, — беззлобно пробурчала Клавдия.

— И?

— Ну там, в хате, и валяется.

— Когда другой полицай может привести подмогу?

— Не раньше как через час.

— Значит, времени в обрез. Колодец во дворе есть? Пошли.

Сергей заприметил в углу грабли. Безжалостно отломил рукоятку и, опираясь на нее, заковылял к хате. Общими силами дотащили тушу полицая до колодца, столкнули в глубину. Семен хотел было взять карабин. Но Сергей молча отобрал и тоже швырнул в колодец. Оглядевшись по сторонам, увидел каменный каток — такими рубчатыми каменными катками когда-то молотили расстеленные на току снопы пшеницы.

— А ну давай, Сеня, поднатужься. Волоки сюда эту каменюку да вали ее в колодец.

— Это зачем же? — краснея от натуги и подтаскивая каток к срубу, надсадно прохрипел Семен.

— А чтобы полицай не всплыл. Да и если станут искать его — не сразу бы нашли.

Покончив с этими делами, Сергей отозвал в сторону Клаву, чем кровно обидел Семена. Приблизил, что называется, глаза к глазам. У Клавы глаза заслезились, но она не сморгнула.

— Запомни, Клава, где бы и с кем бы ты меня ни увидела — ты меня не знаешь. Поняла? — Она сглотнула и мигнула. — Теперь: если доберешься до Балаклавы — нет, я тебя не заставляю, если придется, — найди в порту листригона. Ну, рыбака. Высокий, светловолосый, веселый, любит девушек затрагивать. Повертись около его шаланды. Если затронет, скажи: «Нет, ты не листригон. А такие мне не нужны». Запомни! Повтори! Так. Он тебя потом найдет. Скажешь: «Сестренка дома. И оба братишки с ней. Напиши. Очень ждет». Повтори! Не забудь! И сразу исчезай из Балаклавы к забудь того парня.

— Да что ты все: забудь да забудь!

— Так надо. Верь.

Вернувшись с Клавой к надутому Семену, резко приказал, именно приказал:

— А теперь бегом марш через пески прямо на Тимоши! Напрямик. Что есть духу. А я тут овражком выйду на акмонайские окопы. Ну, давай, ребята. Спасибо за ласку, а не свидимся — не поминайте лихом.

Клавдия как-то непроизвольно качнулась к нему, но Семен схватил ее за руку и действительно во весь дух поволок в поросшие прошлогодним полынком солончаковые, размокшие от нудных зимних дождей пески. Сергей, не теряя времени, заковылял, оскальзываясь, вниз по оврагу. Перед вечером он уже, охая и лениво отругиваясь от подталкивающего его полицая, шлепал по грязи с толпой усталых, обессиленных людей в «цивильный» лагерь на отдых. Есть дали сырую свеклу. Переговаривались, будто повариха то ли сбежала, то ли ее посадили в полицию.

…Дня через два, на час забывшись от изматывающей боли в ноге, очнулся оттого, что кто-то по-собачьи скреб его по боку. Сергей застонал, с трудом повернулся. Кто-то неразличимый в темноте задышал ему в ухо:

— Это я, Серега. Семен. Клавка велела к тебе. Говорит: один ты пропадешь. Опора, говорит, нужна. Ну вот я и того…

Сергей нащупал Семенову руку, с чувством пожал:

— А как же сеструха?

— Не сомневайся. Она аж в Биюк-сирень подалась. Говорит, там у нее подруга. Да ты за нее не думай. Она бой-баба.

— Бой-то бой, да там и немцы, и бродячие банды.

— Это ты верно. А чего ж делать-то?

Рядом заворочался работяга, простонал:

— Да вы дадите хоть отдохнуть, изверги. То немцы, то полицаи. А тут еще и вы.

Дружки примолкли.

— А ты как сюда пробрался? — немного погодя спросил Сергей.

— Да чего тут пробираться. Кругом проволока. На воротах два полицая и немец с лычками. Возле пулемета. И вся тебе охрана. Я с той стороны песок подрыл и пролез под проволокой. И вся хитрость.

— Это с какой же с той стороны? — вдруг явственным шепотом вмешался сосед.

Сергей напрягся. Семен затих.

— Слышь, паря? — Сосед явно придвинулся вплотную. — С какой, говорю, стороны под колючкой пролезть можно?

Сергей почувствовал, что Семен, весь напружинившись, начал приподниматься. Протянул руку, успокоительно погладил его по плечу. Тот расслабился, снова лег.

— А тебе что, к бабе сбегать? — полусонно прошептал Сергей.

— Да пошел ты… — шепотом огрызнулся сосед. — Это после сырого-то буряка к бабе? Спрашиваю, стало быть, думка есть.

— Ну, думка, она и у индюка есть. Да что-то дальше супа она его не доводит…

— Не доверяете? — зашептал сосед. — Ну что ж. И то верно. А только вы от меня никуда не подавайтесь. Днем, на работах, может, доверчивее станем.

Семен зашептал в самое ухо:

— Я его, дохляка, одной рукой…

— Тихо. Отдыхай. Утром увидим.

— Дождешься: утром он полицаям или самому фрицу стукнет. Не видишь разве: стукач же.

Сосед все-таки что-то расслышал:

— Ребята, не горячитесь. Сам откроюсь, а там решайте. Я из военного лагеря сюда перебрался. Оттуда впрямую не сбежишь. Собаки, автоматчики. Ночью — прожектор. Не застрелят, так овчарки загрызут. А тут вроде бы попроще. Два дня назад один ваш работяга копыта откинул. Ну я тихонько в его робу переоделся и с вашей шарашкой сюда перебрался. Да моряк я, поняли, моряк. А моряк не продаст.

Все трое лежали молча. Наконец Сергей шевельнулся:

— Если моряк, то с какого корабля?

— Да с сейнера я. С БЧС семьсот шестого. Тут, под Эльтигеном, на донышке лежит. А я ровики противотанковые рою для фрицевской обороны. Все ясно?

Сергей усмехнулся:

— У матросов нет вопросов! Только так дело не пойдет, дорогой братишка. Знаешь ведь правило: за один побег каждого двадцатого расстреливают, а за два — каждого десятого. Выходит, ты — хороший, ты — драгоценный, ты убежишь. А за это сотня, а то и полторы нипричемных людей будут валяться посреди солончаков, ворон кормить. Умный морячок! Геройский! Может, там, у своих, еще и медаль себе потребуешь. «За отвагу».

В темноте на Сергея навалилось тяжелое, потное тело.

— Ты… штатская… Ты мою морскую честь не тронь! Если б мне левую руку не покалечило, я б тут не валялся, понял? — Моряк в темноте сунул в лицо Сергею что-то зловонное, жесткое, укутанное, видимо, в тряпки. Тот понял: раненая рука. Осторожно, но решительно отвел ее:

— Не хвались. Могу и тебе такой же паспорт предъявить.

Рядом возбужденно пыхтел Семен:

— Чего он, а? Чего? Дай я его…

— Тихо, Сеня. Все нормально. Тихо.

…Утром они встали разом. Всюду ходили неразлучно. Настороженно присматривались друг к другу. После обеда Сергей таскал носилки с грунтом — было трудно, потому что новый знакомый держал только одну ручку, и Сергею приходилось напрягаться, чтобы удерживать ношу горизонтально. Возвращаясь с пустыми носилками, Сергей, не оборачиваясь, сказал идущему следом моряку:

— Вот что, Ваня…

— Ты откуда имя узнал?

— Чудак. У тебя ж татуировка на пальцах.

— И верно. Вот черт! Был же дураком…

— Не переживай, Ваня. Ты и сейчас не поумнел.

Матрос дернул носилки.

Сергей прикрикнул:

— Не останавливайся. А не поумнел потому, что, не видя и не зная, с кем имеешь дело, первым попавшимся лагерникам весь наизнанку вывернулся.

— Ну, не первым попавшимся, — виновато забормотал матрос. — Я ж все-таки слышал, о чем вы говорили…

— Не ври. Что ты слышал? Так, с пятого на десятое.

Матрос молчал.

— Вот видишь. А вот я или, скажем, мой дружок пойдет сейчас и доложит капо о тебе, о твоих настроениях и все прочее.

Матрос неожиданно рассмеялся:

— Не-е. Ты не пойдешь. Я к тебе уже присмотрелся. Да и дружок твой не пойдет. Хоть он, видать, горячий мужик…

— В общем, слушай меня, Ваня. То, что ты задумал, неверно. Не перебивай! Надо так сделать, чтобы и немцев перебить, и весь лагерь разбежался.

— Куда?

— Вот и я говорю: куда? Две тысячи голодных оборванцев — это тебе не иголка в сене.

— Так что ж, всем пропадать? Я на это не согласный.

— Постой, Ваня. Зачем же пропадать? Думать надо. На то у нас и головы.

— Ишь ты! А я и не знал!

— Не злись. Думай!

…Прошла неделя. Сергей стал ходить лучше. Иван хмурился. Семен ворчал: «Надо было придушить его той же ночью, и не было б забот».

Сергей ждал, присматривался. Мысленно сортировал людей: кто сломлен, кто равнодушен, а кто затаился до поры. Наткнулся на трех дружков — «дезертиров» из РОА. Сблизился, вызвал на откровенность. Узнал, что «призваны» были в Симферополе, что мобилизовал их власовский старший лейтенант Быкович, который там заправляет штабом формирования РОА. Дружки удрали из сформированного батальона на переправе в Керчи еще в ноябре, прятались по хуторам, да попали в облаву и оказались в гражданском лагере. Охотно согласились выполнять задание Сергея — чтобы каждый подобрал по три-четыре человека, тоже готовых на борьбу против гитлеровцев.

Кажется, дело двинулось.

Как-то перед утренним «разводом» хмурый капо повел по лагерю какого-то пыхтящего брюхоносного немца в непонятной форме: весь в черном, а вроде не эсэс, обвешен побрякушками, а на ордена не похоже. Оказалось: инженер-строитель. Капо топал рядом с ним и время от времени хмуро выкрикивал: «Каменщики, штукатуры, плотники, бетонщики, слесари — выходи!»

Сергей толкнул стоявших рядом друзей и решительно шагнул вперед — он и впрямь знал строительное дело. Матрос и Семен замешкались, по потом тоже вышли и стали рядом с Сергеем.

Иван не вытерпел:

— Ты что задумал? С меня строитель как с дерьма пуля. А вдруг проверит?

— Не дрейфь, море. Пробьемся!

— Конешное дело, пробьемся, — неожиданно поддержал Семен. — Я хоть и не ахти какой мастер, а вот катушок для козы и птицы сам смантырил.

— Смантырил, — ворчал Иван. — И слово-то черт-те какое.

Отобранных — а их столпилось десятка три — вывели за ворота, погрузили в крытые машины и повезли.

Где-то через час-полтора приехали. Выгрузили. Построили. Пересчитали. Повели.

Иван взволнованно зашептал:

— Море, братва. Дух соленый чую.

Привыкший на лету хватать любую мелочь, Сергей успел заметить торчавший из-под обломков угол вывески со словами: «Феодосии… Поч…» — и негромко подбодрил Ивана:

— Точно. Море. Похоже — Феодосия.

— Да ты что, браток? Я ж сюда высаживался в январе сорок второго. Тут же мои братишечки полегли. Мы ж тут фрица поклали…

Семен схамил:

— Поклали, поклали! В штаны вы наклали.

Сергей не успел перехватить Ивана, когда тот метнулся к Семену, повис на его воротнике, зарычал:

— Удушу, и пар не стравишь, ублюдок.

Сергей безжалостным ударом обессилил Ивана и тут же подхватил его под руку, чтобы тот не упал:

— Идиоты! По свинцу соскучились?

Семен ошалело вертел шеей:

— Чего он? Бешеный какой-то.

— Замолчи, — цыкнул Сергей, заметив, что один из конвойных замедлил шаг и стал внимательно всматриваться в нестройные ряды лагерников.

Вывели их в порт. Разместили в каком-то безоконном лабазе, плотно набитом такими же, как и они, голодными, изможденными оборванцами. Аккуратные немцы тут же выставили часовых с собаками. В обед принесли баланду в большущем баке из перерубленной пополам железной бочки, в которой раньше возили бензин. Капо с огромным черпаком стал у бака, рыкнул: «Подходи!» Лагерники растерянно озирались: ни котелков, ни каких-либо баночек, вообще ничего похожего на посуду ни у кого не было.

— Ну? — озверел капо.

Сергей решительно подошел к баку, снял с головы старенькую замызганную солдатскую ушанку, подставил под черпак:

— Лей!

Капо загоготал:

— Верно говорят: солдат и с шила кашу сварит и швайкой шти хлебать смогеть. Держи за находчивость! — И опрокинул в шапку чуть ли не полный черпак.

Сергей, осторожно, держа за проушины, донес содержимое до своих друзей. Те вытаращенно глядели на его ношу.

— Ну, приступай, братва. Да не тушуйтесь. Отхлебывайте каждый со своей стороны. А мне — что останется.

Хлебнул Иван, хлебнул Семен. Поморщились. Потом накинулись и стали шумно, жадно хлебать, давясь и кашляя. Постепенно этими звуками наполнился весь барак: кто хлебал из шапки, из картуза, кто из перевязанного рукава, кто из ботинка, кто просто из пригоршни.

В дверях стояли, раскорячившись, немецкие часовые. Гоготали. Выкрикивали какие-то слова, покатывались со смеху. Рядом сидели золотисто-бурые сытые овчарки. Вывалив красные языки, брезгливо воротили морды в стороны. Отвар из бураков и тухлой конины не вызывал аппетита у холеных псов.

— Вот тебе и немецкий рай, — громко загудел Семен. — Все довольны. Жрут из корыта, брюхо сыто, и немцам весело.

Кто-то из соседних работяг, вылизывая пригоршню, негромко посоветовал:

— Ты язык-то попридержи. А то у них, вишь, собачки скучают.

— Во-во, — не унимался Семен. — Там собачки, тут наган. Помалкивай да вкалывай, Иван.

Сосед предусмотрительно отполз подальше. Сергей унял Семена, наскоро наказал друзьям:

— Если нас разделят — ищите подходящих людей, присматривайтесь, не спешите открываться. Если убедитесь — привлекайте к такой же работе.

— Какой работе? — не понял Семен.

— Надо русскому человеку русскую честь вернуть. Чтоб вредил врагу. А удастся — и оружие повернул против него.

Повеселившись, гитлеровцы стали злобно орать, пинать людей ногами:

— Лос! Лос! Арбайтен! Швайн! Арбайтен!

Люди тяжело поднимались, выходили во двор, подгоняемые пинками, строились. Их разделили на две группы. Сергей с Семеном попали в одну. Ивана грубо толкнули в другую. Группы развели в разные концы набережной. Работать пришлось быстро — немцы нещадно подгоняли. Рыли котлованы. Тут же обкладывали их кирпичом. На кирпичное основание ставили литые бетонные колпаки с амбразурами. Обливали их бетонным раствором с галькой, трамбовали, засыпали песком, заваливали щебенкой и голышами. Перед амбразурами расчищали секторы, а сверху маскировали обломками кирпича, извести, штукатурки, подтаскивали и наваливали сверху какие-то обломки железобетонных плит, стен, арматуры. Сергей прикинул: реперы. Стало ясно: укрепляют порт, под перекрестный огонь берутся причалы: стало быть, ждут удара с моря, десанта боятся. Но почему только пулеметные гнезда?

Ответ пришел вечером, когда обе группы опять согнали в один барак. Иван, отхлебывая вонючую баланду из ржавой банки, подобранной на берегу, отрывисто рассказывал:

— Огневые оборудуем. И добротные, я тебе скажу. Для крупного калибра. Интересно, откуда они эти пушечки приволокут? Разве что из Севастополя.

— А ты что, артиллерист?

— Был когда-то. На батарее Зубкова канониром был. А это, я тебе скажу, та еще батарея. Всю Цемесскую бухту под огнем держала. Ни одной немецкой лоханки в порт не допустили.

— А как же ты на сейнере очутился?

— Очутился — и все. И ша! Эту тему забудь.

— Мне-то что. Ша так ша. Не хочешь — не говори.

— Вот и договорились.

Помолчали. Иван пальцем выскоблил банку, обсосал палец. Откинулся на спину. Подложил руки под голову, проворчал:

— Хоть бы соломы какой, гнилой хотя бы, или камки сухой кинули, падлы. На цементном полу не то чтобы жестко… А вот холодно. Еще этот, как его, ридикюлит наживешь.

Помолчали. Барак тяжело затихал, стеная, охая, вздыхая и ругаясь.

— Слышь, Серега, — зашептал Иван. — Я что никак не соображу. Репера непонятные. Дальномеры установлены так, что можно или только за морем в районе порта наблюдать, или за набережной в ту сторону, куда вас водили. А правый репер совсем не просматривается. Ну, даже дальномер туда не поворачивается. Это как же понять? Ведь если наши корабли, так они жив юга могут подойти?

Сергей встрепенулся, заинтересованно повернулся к Ивану:

— Ну-ка, ну-ка, порассуждай, Ваня. Ты это дело знаешь, а я, по правде, не секу.

Иван оживился:

— Понимаешь, браток, ежели там шестидюймовые дуры поставят, так это ж, я тебе скажу, даже крейсеру хана, если ниже ватерлинии жахнет. Стало быть, не с рыбацкими скорлупками думают схлестнуться. Тогда как можно добрых четыре румба оставить в мертвой зоне? Зато все причалы, вся набережная и весь город — под прямой наводкой. Шо ж наши такие дураки — полезут прямо в порт? Хватит, мы прошлый раз уже высаживались в порт. Правда, тогда была неожиданность и штормяга. Так что они в подштанниках драпали. Почти без выстрелов. Это уже потом раскумекали, что наши даже корабли прикрытия не могли подойти к этим долбаным причалам, а мы, как голые котята, ленточки в зубы, автомат в одну руку (патроны-то кончились), гранату в другую и — полундра! — пешком на танки. Конечное дело, скинули они нас в море, как навоз в канаву… Но теперь-то такую дурочку наши, думаю, не сваляют же?

— Так, так, Ваня. Ты давай насчет орудийных позиций порассуждай.

— А я ж тебе о чем и толкую. Что-то мне тут непонятно.

— А ну давай, Ваня, нацарапай тут на полу, как они располагаются, эти твои батареи.

— Как же, мои! Ну ладно. Вот так бухта вдается в берег. Тут вроде мысок. На нем мы и оборудуем позиции. Может, взрывчатки где добыть? Рвануть бы их?

— Не увлекайся. Рассказывай.

— Да что рассказывать? Сюда загибается бухта. Вот тут порт. Причалы. А туда дальше по набережной пошли склады всякие, развалины там. Сюда дальше — выход в город. Вот тебе и весь рассказ. Ну, вот там где-то — створный маячок. Но они его не зажигают. Все…

Сергей, перевернулся на спину, закрыл глаза, сопоставил нацарапанное Иваном с тем, что видел сам, стал думать. «Какой же тут замысел? Что ж получается: они не только со стороны моря, а и с суши прикрываются? Постой, постой…»

— Ваня, а эта, как ее, ну, дюймовка. Она танк возьмет?

— Ты шо? Шестидюймовка! Да она любой танк как скорлупку расколет. Это ж соображать надо: шестидюймовка!

— Кажись, я начинаю понимать, Ваня. Давай спать. Завтра кое-что проверю, прикину и тогда посоветуемся. Вот что я тебя попрошу, Ваня: присмотрись, что там за вояки? Немцы, румыны или эти… власовцы. Ладно?

— По-моему, немцы. Правда, и эти, РОА, вроде мелькали. Верно-верно. Были и РОА. И даже — да чего там — в основном они и есть. Как раз остальные — только мелькают.

— Присмотрись, Ваня. Это очень, очень важно. А если не сдрейфишь — и настроение прощупай. Надо, чтоб на батареях были подходящие нам люди. Понял?

— Ладно.

Помолчали. И неожиданно:

— А с батареи Зубкова меня турнули. За девчонку. В общем-то, зря. Комвзвода имел на нее виды. А она возьми и приди ко мне. Ну, понимаешь, не чувствую я себя виноватым. Ее это дело, понимаешь, ее право… Ну, не знаю. Утром он с вахты пришел в блиндаж. А она… со мной под одной шинелью. А, да что говорить… Я самому Зубкову поклялся, что женюсь на ней… Куда там! Комвзвода как разорался. И нарушение дисциплины, и Устава… И разврат. И ведь ее даже не допустили на комсомольское собрание. Комвзвода специально услал ее на самый дальний НП. Она связистка. Проститься не разрешили. Меня списали. На полуторку — и в Геленджик. Писал. Никакого ответа. Наверное, комвзвода, гад, перехватывает письма. А моего ж адреса она не знала. А теперь… Эх, братишка…

Сергей нащупал руку Ивана, сжал в своей крепкой ладони.

— Это я тебе, Серега, к тому, чтоб ты во мне какого-нибудь гада не увидел. Хочу, чтоб ты знал. Я, брат, не такой уж дурак, как ты думаешь. Вижу — не простой ты парень. И присох я к тебе за эти дни. Ты мне ничего не рассказывай. Ты только говори, что делать, и я в лепешку расшибусь…

— Ладно, Ваня. Давай поспим. Завтра опять каторга. Да и раскумекать кое-что надо. А насчет настроения у «освободителей» — прощупай. Ищи людей. Нам эти батареи ох как нужны будут, Да присмотрись, как они друг дружку перекрывают.

…Утром Сергей основательно рассмотрел, куда какие дороги ведут и по каким направлениям какие части окапываются. Расспросил трех дружков — «дезертиров». Получалась хитрая картина: на горе, над всей Феодосией, засела усиленная рота эсэсовцев. А на берегу посадили… власовцев. Причем и в пулеметных бункерах, и в артиллерийских капонирах. Сергей не поверил. Но вечером Иван подтвердил, что с артиллеристами даже разговаривал и, похоже, на двух батареях «освободители» не прочь на немца пушки повернуть.

— Ну а пушки?

— Да ты понимаешь… — Иван поскреб в затылке. — Хреновенькие пятидесятимиллиметровки и эти пукалки — «эрликоны». И никаких тебе крепостных страшилищ.

— Может, временно?

— Не похоже. Снарядных ящиков навезли — неделю можно непрерывный бой вести.

Сергей понял: драпают фрицы. И оставляют на заслоне этих выродков из РОА. Тут, пожалуй, он замешкался. Надо форсировать работу с «освободителями». А то ни им, ни своим пользы не будет. А если поднажать, кое-что может и получиться. Ведь не все же выродки? Кто ослаб, кто испугался, кто думал гитлеровцев перехитрить. Да мало ли что! Надо прощупать и поднажать на этих солдатушек — бравых ребятушек.

В обеденный перерыв к Сергею подошли два «краснопогонника». Угостили сигаретами. Осторожно разговорились. Оказалось, оба артиллеристы: Иван Клименко и Михаил Калугин. Земляки с Кубани.

— Твой морячок Иван сказал, что надо с тобой поговорить, — вопросительно посмотрел на Сергея Калугин.

— А что, у вас есть что сказать?

— У нас-то есть, а у тебя?

Сергей поколебался и… пошел на риск.

— Вы с каких батарей?

— Я с первой, Иван — с третьей.

— Кто командиры?

— Немцы.

— Справитесь?

Оба потупились, молча глубоко затянулись. Клименко поднял на Сергея глаза:

— Наши справятся.

— Да и мы тоже, — добавил Калугин.

— А четвертую и вторую накроете?

— Вполне, — подумав, ответил Клименко. Калугин кивнул согласно.

— А по пулеметным бункерам?

— Это нам сподручнее, — отозвался Калугин. — Только… там же… Ну, тоже наши.

— А по гарнизону?

— Это пожалуйста, — оживился Калугин. — С нашим удовольствием.

— Тогда все, ребята. Сигнал дам. Связь — через моряка.

Через два дня Калугин привел еще двух дружков: артиллериста и пулеметчика крупнокалиберного пулемета. Сергею новички понравились. Молчуны. Говорят только по делу. Откровенно. Глаз не прячут. И во взглядах — готовность и надежда.

Еще через пару дней сам вышел на бывшего учителя из Старого Крыма Васильева. Иван привлек бывшего моряка Тончева. Постепенно вырисовывалась картина обороны. Гарнизон — батальон. Состав — русские, поляки, австрийцы, румыны. И только одна треть — пожилые немцы, призванные по тотальной мобилизации.

Русские, набранные из пленных, постепенно сдружились с Сергеем и его друзьями. Приносили хлеб, сигареты. Рассказывали о приказах командования. Горько сетовали на судьбу, на свое безвыходное положение. Сергей внимательно изучал людей, все осторожнее подходил к отбору доверенных. Знал: чем шире сеть, чем больше людей в ней, тем больше и опасность провала.

Командир крупнокалиберной пулеметной точки полтавчанин Роман Кисиль активно взялся за создание ударных групп на батареях и на пулеметных точках. Докладывал Сергею, что все русские готовы искупить свою вину кровью, перебить гитлеровцев и перейти на сторону Красной Армии.

Сергей наиболее доверенным сообщил пароль для перехода (пароль был дан еще в Краснодаре). Совершенно неожиданно натолкнулся на пожилого немецкого солдата, говорившего на ломаном русском. Костерил войну, фашистов. Плакал, что в Гамбурге под американскими бомбами погибла семья. Согласился сдаться по паролю. Он же указал Сергею и на агента «Цеппелина», рыскавшего по баракам в поисках подходящего «материала» для диверсионных школ. Сергей взял на заметку всех, с кем говорил этот вербовщик. Через своих друзей прощупал их настроение. Двоих, особенно озлобленных против Советской власти, солдаты РОА ликвидировали сами и сообщили об этом Сергею. Пришлось малость осадить, чтобы не привлечь внимания агента «Цеппелина».

Вечером опять шептались с Иваном. Сергей радовался, что дело налаживается. Но скрытая тревога не покидала: не ошибся ли в людях? Не выдадут ли, не подведут в критический момент? Иван горячился, заверял, что осечки не будет. Семен же как-то незаметно отдалился. Вернее сказать, не заметили друзья, как он стал отдаляться. Опустился. Тупо хлебал баланду, опрокидывался на бок и боровом храпел до утра. А утром опять хлебал, становился в колонну и тупо, покорно, бездумно с утра до ночи таскал бревна, камни, плиты, катал литые бетонные колпаки. На былых своих дружков внимания не обращал, хотя по-прежнему приходил в захваченный ими с самого начала угол.

Иван первый не выдержал:

— Слушай, не нравится мне твой Семен. Быдлом становится. Гадом станет.

— Потерпи, Ваня. Здоровый, молодой. На голод слаб.

Через день Иван опять зашептал Сергею:

— Говорю тебе: плохо дело. Семен у капо выклянчивает куски вареной конины, а тот у него что-то выспрашивает, и он ему чего-то бубнит.

Это встревожило Сергея. Попробовал говорить с Семеном. Тот грубо и лениво оборвал:

— А катись ты. Вы тут с морячком шепчетесь, ну и шепчитесь. А меня не замай. Идейные. Все одинаково на фрица робим. Хочешь чистеньким вывернуться? Не выйдет.

И завалившись на бок, захрапел.

— Ну? — привалился Иван.

— Неладно, Ваня.

— А я тебе что?

— Ладно. Спим. Завтра придумаем.

— Смотри, чтоб он раньше не придумал.

Утром Сергей сам наблюдал, как Семен жадно глодал серо-зеленый мосол, полученный от капо, и что-то бубнил, то кивая головой, то отрицательно ею тряся.

Отправляясь на работы, Сергей был поглощен невеселыми мыслями: как быть с Семеном? Неожиданно в плечо ударил камешек. Осторожно оглянулся. Из-за груды развалин высунулась и скрылась вроде бы знакомая физиономия. А вот чья? Сергей стал исподтишка наблюдать. Опять высунулась замотанная в тряпки голова, и Сергей чуть не остановился от озарения: «Ямочки! Ямочки на щеках. Это ж Клавдия! Ай да молодчина!» Чтобы подать сигнал, он изобразил: вроде бы опирается на палку и прыгнул на одной ноге. Клава поняла, кивнула и скрылась. Шагавший рядом Семен тупо уставился на Сергея:

— Чо дуркуешь? Прыти много? И тут Сергея озарило.

— Сема. Ты где Клаву оставил?

— В Тимошах. А чо?

— Но ты же говорил, что она куда-то дальше, на юг, что ли, пойдет.

— Ну пойдет. И чо?

— Так пойдет или пошла?

— А я почем знаю? Чо пристал?

— А вдруг бы она тут объявилась? — Сергей здорово рисковал, но ему врезался крепко в память тот ночной рассказ Семена на сеновале. «Не может быть, чтоб память о сестре не разбудила в нем человека. А не разбудит… Ну что ж… Что-то всегда должно быть важнее другого…»

Семен некоторое время шел молча. Потом хрипло забормотал:

— Это вы насчет капо всполошились? Не боись. За вонючую конину своих не продам.

— А чужих?

— А это тебя не касаемо. Ты то, так уж и знаешь, где свой, где чужой? Сказал: вас не продам. А в душу мне не лезь. Умник. Связался с тобой. Ушел бы тогда с Клавкой и горя б не знал. А тут… жри дохлятину да еще и отчеты давай.

— Да не нужны мне твои отчеты. Давай думать, как отсюда вырваться. Слышь, со стороны Керчи гул идет. Наши идут. Фрицы пятки салом мажут.

— Как же! Они тебе так намажут, что больше не ворохнешься. Да не трави ты душу. Сказал же — отчепись!

Сергей решился на последний шаг.

— А Клава-то здесь!

— Чо?! — Семен так заорал и так резко остановился, что задние натолкнулись на него, смешались, образовалась толчея. Шедший впереди немецкий охранник развернулся, направил на колонну автомат:

— Швайген! Штиль! Руссише швайн!

Сергей сильно сжал руку Семена выше локтя, дернул вперед, процедил сквозь зубы:

— Пулю захотел, дурак? Иди и виду не подавай.

Лагерники торопливо восстановили порядок в колонне и зашагали старательно, торопливо.

Но Семен уже, видимо, не мог успокоиться. На ходу прохрипел:

— Ты чего, сбрехнул?

— Иди, иди. Потом скажу. Ничего я тебе не сбрехнул.

Семен преобразился. Он как-то даже выше стал, глаза смотрели вперед задумчиво и осмысленно. На стройке сказал Сергею:

— Скажу капо, что буду тебе кирпич подносить.

— Не связывайся с капо.

— Не боись. Я знаю, что можно, что нельзя. Я ему про его же слухачей и докладаю. Я ж видел, с кем он дела ведет. Вот и приторговывал его ж салом, та его ж и по мусалам.

Надсмотрщики развели по объектам. Сергей прыгнул в котлован, начал выкладывать из кирпича фундамент. Минут через десять Семен приволок на своих салазках с полсотни кирпичей.

— Да ты меня на весь день обеспечил!

— Нича. Это чтоб дольше побалакать можно было. Ну, говори! Не томи. Соврал?

— Нет, Сеня, правда. Возле той разваленной будки… Ну там, возле пирса… Ты, пожалуй, и не приметил ее…

— Все я приметил. Хватит меня за дурака считать. Я уже сколько раз примеривался там схорониться на обратном пути вечером, а ночью деру дать.

— Ну, что ж, мысль смелая, хоть и глупая.

— Да ладно. Ты дюже умный. Дело говори.

— Так вот сейчас, когда мы шли, из тех развалин Клавдия знаки подавала.

— Да врешь?!

— А я, чтоб она поняла: мол, вижу, не высовывайся, — стал хромать и на одной ноге скакать. Она и поняла. А ты прицепился.

Семен задумался. Высыпал из карманов пригоршню окурков. Аккуратно развернул их, ссыпал табак в горсть и, оторвав от какой-то бумажки косую полоску, соорудил громадную козью ножку. Поднялся, сходил к капо, прикурил, вернулся, сел, свесив ноги в котлован.

— Что ж дальше? — Не спросил, выдохнул.

— Потерпи. Придумаем, Сеня.

— Ладно, Только вы с Иваном больше не шепчитесь. Я ведь только так храплю, а все слышу. И, между прочим, побольше вашего у капо выведал. Они, понимаешь, хотят русских, наших то есть, заманить. Сдать им Акмонайские высоты, пропустить мимо, а потом ударить с тыла, и, мол, русским капут. А ты стараешься, доты им выкладываешь, вроде мастерством хвалишься.

— Хвалюсь, Сеня, хвалюсь. Смотри: я ж ямку в котловане не засыпаю, а быстренько в один кирпич закладываю. Потом на него — бетонный бункер. Сверху хламу, маскировки навалим и… дот готов. А чуть пулемет да патроны сюда втащат, кирпичики-то и провалятся. Бункер осядет, и могилка готова: только взрывать — иначе не выбраться. А они ж себя не станут взрывать.

Семен подумал, похмурился. Расплылся в улыбке:

— А ты — голова! Я думал, ты так, балаболка. Ладно, давай, старайся. Я тебя кирпичом обеспечу. А как же с Клавкой? Ее-то, дуру, не сцапают?

— Не думаю. Она, по-моему, зря не рискнет.

Вечером на обратном пути из-за развалин навстречу колонне вылезла какая-то грязная, кособокая оборванка с таким же грязным узелком. Подковыляла к солдату-конвоиру, раскрыла узелок, достала серую вареную картошку, принялась объяснять на странном, бывшем тогда в ходу наречии:

— Ку-шать! Ам-ам! Есен. Ням-ням!

Солдат брезгливо поддел узелок дулом автомата и швырнул его в толпу. Картошка рассыпалась. Лагерники, не останавливаясь, старались подхватить хоть одну картофелину и тут же вместе с кожурой отправляли в рот. Досталось по картофелине Сергею и Семену. Семен сразу запихнул в рот всю картофелину, а сам, вытаращившись, не спускал глаз с оборванки. Наконец, узнал. И лицо его преобразилось. Нарушая порядок, заорал:

— Бабуся, приноси еще картопельки. А то обрыдла одинаковая еда.

— Завтра, детки, завтра утречком принесу, — деланно старушечьим голосом прокричала Клавдия.

Вечером Семен был возбужден. Еле вдвоем утихомирили. Наутро у развалин ждала уже толпа женщин — человек десять.

— Молодец, Клава! Соображает.

— А ты думал! — с гордостью за сестру откликнулся Семен.

Женщины смело двинулись к колонне. Но охранники подняли автоматы: «Хальт! Цурюк!» Женщины протягивали узелки. Старший охранник что-то прокаркал. Конвоиры заржали. И старший весело прокричал женщинам:

— Ком! Ком! Давай-давай! Кушай, мамка! — и приглашающе мотнул стволом автомата в сторону колонны.

Женщины поняли это как разрешение приблизиться к лагерникам. Они бросились к мужчинам, на ходу развязывая узелки, вытаскивая оттуда и не глядя раздавая направо и налево вареную картошку, соленые огурцы, лепешки из отрубей и кукурузы. Клава сразу пробилась к Семену и Сергею. Ямочки на ее нарочито замурованных щеках прямо-таки лучились радостью.

— Я тут близко устроилась. Как вернулась из Балаклавы, так и устроилась. — Она быстро и остро глянула на Сергея. — Видела. Говорила. Сказал: «Ну что ж, ищи листригонов, а я — мирный рыбак. А семье напишу». Веселый такой.

Сергей чуть не подпрыгнул от радости. Он хотел расцеловать Клаву, но… побоялся кулаков Семена. Зато с такой благодарностью посмотрел на нее, что та все поняла и затараторила:

— Вернулась. Туда-сюда ткнулась. Ну и устроилась. На Приморской. Тут мастерская. Стираем и ремонтируем немецкое обмундирование. И какое-то непонятное: вроде русское и не русское.

— Власовское, — буркнул Семен, хрустя соленым огурцом. — Да ты-то как сюда попала? Как ты женщин собрала? Кто они?

— Да это все нашенские. Вместе в мастерской работаем. И все в основном из Старого Крыма. Там бандиты русских убивают. Ну, кто смог — убежал. Говорят, немцы, не останавливаясь, на машинах все к Севастополю сбегаются. Слыхать, наши Перекоп прорвали и под Керчью сбили немцев с позиций. Вот они и побежали. А позади татарские банды зверствуют.

— Я ж тебе говорил, — толкнул Сергей Семена.

— Говорил, говорил. Ну и что из этого?

— А то, что дураков из РОА надо сагитировать повернуть пулеметы против эсэсовцев, перебить эту мразь и взять под защиту мирное население от озверевших бандитов.

— Ой, правильно ж, Сережа, — Клава по-детски погладила его по руке.

И тут поднялся непонятный шум, женские крики, немецкие лающие команды. Тишину вспорола автоматная очередь. Клава прижалась к Семену, испуганно переводя взгляд то на Сергея, то на суматоху, поднятую около колонны.

— Ах, гады. Ну, гады. Ты понял? Пустили женщин с узелками, а теперь из колонны не выпускают. «Аллес арбайтен!» Все, мол, будете работать.

— Та шо ж мы, скотина безвольная, — вдруг заорал Семен. — Да их же всего восемь вонючих фрицев. А нас сотни полторы! А ну, братва, та глуши их чем попало!

Колонна нерешительно заколебалась. Семен нагнулся, поднял половину кирпича и запустил в ближайшего охранника. Удар оказался на редкость точным: по шее между каской и плечами. Конвоир рухнул. Сергей в несколько прыжков подскочил к упавшему, вырвал у него автомат и тут же, прикрываясь телом врага, залег, короткой очередью срезал еще двух охранников.

Остальные бросились к развалинам и, укрывшись за ними, открыли ураганную стрельбу по колонне.

Начались вопли, давка, паника. Кричали женщины и раненые. Вдруг с той стороны бухты заохал «эрликон». Трассирующие красные и зеленые снаряды чертили хорошо видимые даже днем четкие и частые линии от артиллерийских позиций до развалин, за которыми укрылись конвоиры.

Сергей закричал:

— Ложись! Все ложись!

Команду подхватили. Сергей успел заметить, что Семен уже выпростал автомат у второго убитого конвойного и, прервав огонь по развалинам, тоже заорал своим трубным голосищем:

— Ложись все!

Лагерники беспорядочно повалились на набережную. И тогда Сергей понял, что «эрликон» бьет не по толпе, а по укрывшимся в развалинах охранникам. Один из них, не выдержав, выскочил и, мелькая толстым круглым задом, измазанным в известке, петляя и прыгая из стороны в сторону, кинулся вверх, к выходу в город. Но тут же опрокинулся навзничь, автомат отлетел, каска сорвалась и, прыгая, покатилась вниз.

В этот момент грубо загрохотал тяжелый МГ с верхних позиций эсэсовцев. Пули взбили фонтаны пыли на набережной и черной полосой ударили по лежащим лагерникам. Опять закричали люди. Сергей перекатился в укрытие за обломок бетонной плиты и, оглядевшись, понял, что «эрликон» перенес огонь на эсэсовцев. Те прекратили обстрел набережной и перенесли огонь на артиллерийские позиции. Но оттуда ударили более тяжелые орудия, взрыв хрястнул в середине эсэсовских позиций, и пулемет замолк.

Сергей увидел, как черномундирники, пригибаясь, перебегают к дороге и, укрываясь за зданиями, бегут к шоссе. «Уходят, гады! — мелькнула мысль. — Ваня, милый, морячок дорогой! Ну догадайся ж ты, дай хороший залп по шоссе. Там у них машины!» И матрос словно услышал его. На шоссе за домами выросла черная аллея разрывов. Эсэсовцы кинулись обратно в свои траншеи и капониры. И тут их очень прицельно и методично начали молотить тяжелые пулеметы Михаила Тончева из береговых капониров. В это время начали рваться снаряды на второй и четвертой батареях — Клименко и Калугин своими орудиями громили соседние батареи… «Молодцы, — чуть не закричал Сергей, — точно работаете, ребята!»

Из-за развалин вылезли два охранника и, подняв руки, на локтях которых висели автоматы, пошли прямо на Сергея. И тут он краем глаза засек, как Семен поднимает автомат и целится в сдающихся. Закричал:

— Семен, не стреляй!

Но тут между охранниками рванул снаряд, и их расшвыряло.

Сергей не сразу уловил в грохоте пальбы тяжелый гул машин, но, увидев вынырнувшие из переулка танки со звездами на броне, вскочил, срывая голос, заорал:

— На-а-ши-и!

Мы встретились с Сергеем Сергеевичем (таким уж и оставим его имя) за год до его смерти в уютном зеленом дворике на тихой краснодарской улице. Это было в день тридцатилетия Великой Победы. Грудь бывшего чекиста украшали орден и медали. Рассказывал он скупо, неохотно, буднично. Но прорывалась в иной фразе или вспыхивала во взгляде, как луч прожектора в ночной степи, неугасающая и необоримая воля, воля идти к намеченной цели через все преграды.