В орбите войны: Записки советского корреспондента за рубежом. 1939–1945 годы

1

Поздно вечером военных корреспондентов вызвали в соседнюю с отелем «Лион д’Ор» школу, где проводились важные пресс-конференции штаба 21-й армейской группы. Бригадный генерал Нэвиль, сбросив обычную вялость и равнодушие, встретил нас в просторном классе с окнами, завешанными чёрными холстами, оживлённый, улыбчивый и сияющий.

— Джентльмены! — торжественно объявил он, едва корреспонденты уселись за маленькие ученические столики. — Вы хотели большого сражения, джентльмены, и вы будете свидетелями большого сражения. Генерал (Монтгомери. — Д.К.) решил, что пришло время вырваться с плацдарма и развернуть наступление с целью окружения и уничтожения 7-й германской армии.

Обрадованные новостью, которую ждали целый месяц, корреспонденты зааплодировали, а перестав аплодировать и взявшись опять за карандаши, стали спрашивать, где, когда, какими силами начнётся наступление, прибавляя уже по привычке при каждом вопросе: «Если это не секрет, конечно». Но всё, что корреспондентам хотелось знать, было секретом, и бригадир отвёл вопросы со снисходительной усмешкой: ваше дело спрашивать, моё дело — держать язык за зубами. Лишь на вопрос: намерено ли командование ограничиться окружением и уничтожением 7-й армии, он со смехом ответил:

— Нет, конечно. Вырвавшись на просторы Франции, мы незамедлительно двинемся на Париж.

— Когда предполагается быть в Париже? — спросил австралиец Рональд Монсон.

— Ваше предположение может быть таким же правильным, как моё, — уклончиво ответил Нэвиль.

— Сомневаюсь, — возразил Монсон. — Моё предположение основано только на желании быть в Париже поскорее, ваше — на расчётах командования.

— Генерал замыслил прорыв и окружение в большом русском стиле, — сказал бригадир, — и мы надеемся вырваться на оперативный простор в предельно короткий срок.

Нэвиль прервал вопросы, сославшись на то, что у него да и у корреспондентов нет времени, и посоветовал нам быть поближе к Кану уже ночью.

— Наступление начнётся через несколько часов, — сказал он, взглянув на ручные часы.

Все хотели видеть начало наступления, его ждали с возрастающим нетерпением. За месяц, прошедший после высадки, в Нормандию были переправлены две американские (1-я и 3-я), одна британская (2-я), одна канадская (1-я) армии и одна польская танковая дивизия, сформированная обосновавшимся в Лондоне польским эмигрантским реакционным «правительством». Солдатами были забиты все нормандские лесочки, рощи, даже сады и поросшие кустарником лощины. Вдоль дорог высились штабеля канистр с горючим, ящиков со снарядами, минами и патронами. На просёлках стояли вплотную друг к другу резервные танки, грузовики. Войск, техники, снаряжения, горючего накопилось так много, что, появись в небе Нормандии германские самолёты и сбрось хотя бы несколько бомб, полуостров Котантен запылал бы огромным, грохочущим костром. А Монтгомери всё добавлял и добавлял, добиваясь такого же материального превосходства над противником, которое позволило ему полтора года назад разгромить германский африканский корпус у Эль Аламейна. Войска этого корпуса вошли в состав германских армий группы «Б», противостоявшей союзникам во Франции. Группой командовал тот же Эрвин Роммель, корпус которого был побит англичанами в песках ливийской пустыни.

Быстро собрав свои пожитки, мы покинули отель «Лион д’Ор» и выбрались на дорогу, ведущую в Кан. Ночь была лунная, светлая, дорога среди тёмных деревьев и полей казалась почти белой, и лишь воронки — дорогу бомбила авиация союзников до высадки — пугающе чернели, заставляя шоферов тормозить. Офицеры канадской дивизии остановили нас где-то перед Каном, сказав, что дальше ехать нельзя, и посоветовали обосноваться в монастыре, стоявшем в сторонке от главной дороги, примерно в трёх километрах от городской окраины. Последовав их совету, мы оставили свои джипы за высокой и прочной стеной, окружавшей монастырь, а сами вошли через калитку в его двор и поднялись по лестнице в башню.

Картина, которую мы увидели, поразила нас: город горел в десятках мест. Только теперь мы догадались, что багровое небо, трепетавшее впереди нас, становясь всё ярче и беспокойнее, отражало эти пожары. Они начались в сумерки, когда над Каком прокатилась первая волна тяжёлых бомбардировщиков союзников. Город горел всю ночь. И всю ночь бомбардировщики, ориентируясь ка огни, летели сюда волна за волной и сбрасывали свой разрушающий и смертоносный груз. Невидимые в бездонном небе, самолёты подходили и подходили, и мы различали среди пылающих костров яркие вспышки. На огненном фоне на короткое время взмывали вверх казавшиеся чёрными куски стен, брёвен, досок, и тут же разгорался новый костёр, расстилавший над соседними крышами чёрный хвост дыма, подсвеченный снизу жарким пламенем. На беспокойном алом фоне ярко чернели башни и острые шпили собора, стоявшего в центре города.

На рассвете мелкие яркие вспышки покрыли всё большое и пока тёмное пространство между Каном и морем: собранная здесь артиллерия — от тяжёлых пушек линейных кораблей до гаубиц — открыла огонь по германским позициям перед городом и по самому городу. Шквал разрывов прокатился по окраинам, поднимая земляные фонтаны и кромсая остатки стен. Снаряды довершали то, что начали бомбардировщики: они сравнивали с землёй городские дома.

— Неужели и к Кану применили «смягчение»? — удивлённо произнёс Джеймс Макдональд, военный корреспондент «Нью-Йорк таймс», самый старший из нас по возрасту — ему было около 60-ти. — Прежде, чем взять город, Монти хочет разрушить его?

Мы выразили сомнение в этом: «смягчение», то есть разрушение с воздуха, применялось до этого только к отдельным дворам, деревням и мелким городкам. Немцы, отступая, превращали нормандские дома и дворы, построенные из крепкого «канского камня», в опорные пункты: прорубали амбразуры для пулемётов и противотанковых пушек. Наступающая пехота, встретив огонь пулемётов, залегала, а танки, опасаясь 88-миллиметровых пушек, поспешно откатывались. Тогда союзное командование оттягивало назад наступающую часть и вызывало из Англии бомбардировщики. Подходя почти беспрепятственно к цели, самолёты разносили своими бомбами вдребезги дома и дворы и даже деревни и мелкие городки. Гитлеровцы тем временем удирали и, отступив к очередной деревне или городку, превращали их дома, дворы, амбары в опорные пункты. Союзное командование снова вызывало бомбардировщиков, и они разрушали вместе с опорными пунктами новые и новые дома, деревни, городки. Это и называлось «смягчением сопротивления» и применялось часто, порою, даже вследствие малейшего подозрения, что немцы могут закрепиться в той или иной деревне или на ферме.

Однажды, совершая поездку вдоль затихшего фронта южнее разрушенного и занятого английскими войсками городка Тийи, мы с подполковником Пилюгиным и нашим «ведущим офицером», оставив джип у ручейка, отделившего нас от деревушки, оказавшейся на нашем пути, поднялись по склону и пошли по её улице. И вдруг впереди, примерно в пяти-шестистах метрах увидели «тигра». Немецкий танк стоял под раскидистой кроной толстого дерева, будто прятался в его тени. Подполковник, уже понюхавший пороху на нашем фронте, приказал мне и англичанину:

— Идите вперёд! Если мы повернём назад, они расстреляют нас из пулемёта. Дойдём до угла дома — одним прыжком за стену! Смотрите по сторонам, будто не видите танка…

Дом, мимо которого мы шли, был обычным деревенским домом — шесть маленьких окон на улицу, — но мне он показался самым длинным в мире. Дойдя до его угла, мы скользнули в узкий проулок, помчались к ручейку, огибавшему деревушку, перемахнули его, словно перелетели, и, прячась в кустарнике, добрались до джипа. Встретив вскоре разведывательный броневик танковой части, мы рассказали его командиру — лейтенанту о «тигре». Лейтенант связался по радио с командиром танковой части, тот доложил по начальству, и часа через два над деревушкой появились бомбардировщики. Почти тут же над нею взметнулось чёрное облако пыли и дыма. На другой день мы побывали в деревне снова: она была полностью разрушена, танк, конечно, ушёл.

Нам не верилось, что «смягчение» будет применено к Кану, одному из старых и крупных городов Франции. Однако над Каном волна за волной появлялись бомбардировщики. И в посветлевшем небе мы видели летящие рассыпным строем тяжёлые четырёхмоторные английские «ланкастеры» и американские «летающие крепости», которые, как на параде, шли эскадрильями. Густое чёрное облако скрыло город, и бомбардировщики сбрасывали бомбы уже не видя целей. На смену «Ланкастерам» и «летающим крепостям» тут же приходили истребители — «тайфуны»: они пикировали на невидимые нам — да, наверно, и им самим — цели, стреляя ракетами. А потом опять прилетали бомбардировщики.

Союзные танки завязали сражение с танками 12-й эсэсовской дивизии «Гитлерюгенд». Эсэсовцы оказывали ожесточённое сопротивление. Как стало известно союзной разведке, Гитлер лично приказал командиру этой дивизии генералу Мейеру удерживать Кан «до последнего человека», и молодые гитлеровцы поклялись скорее умереть, чем отдать город англичанам. Танковое сражение шло севернее, восточнее и западнее Кана. На севере танки перепахивали огороды, кормившие город овощами, на востоке они полосовали пшеничные поля — этот район считался самым плодородным во Франции, — а на западе им приходилось атаковать и прятаться в знаменитых нормандских яблоневых садах.

В штабе 12-го британского корпуса, куда мы добрались поздним утром, покинув башню монастыря, нам сказали, что наступление развивается как и ожидалось: англичане вошли в Кан с востока, а канадцы — с запада. Правда, англичане оставили за спиной германские укреплённые позиции в районе металлургического завода и посёлка Коломбель, а канадцы — занятые гитлеровцами здания аэродрома Каприке, но эти очаги сопротивления блокированы и скоро будут подавлены. Основной танковый бой идёт за рекой Ори восточнее Кана. Обе стороны несут большие потери, но союзные танки потеснили немцев, угрожая обойти Кан с юго-востока. Военным корреспондентам советовали ждать исхода этого сражения в расположении штаба: следовать за танками или за пехотой запрещалось.

Под вечер того долгого и жаркого дня нас пригласили в штаб 2-й британской армии, где полковник Пауэл, появившись из штабного шатра — штабы английской армии располагались в Нормандии в палатках, раскинутых в садах и рощах, — торжественно объявил:

— Джентльмены, генерал Дэмпси (командующий армией) поручил мне сообщить вам радостную новость: Кан занят английскими и канадскими войсками.

— Весь город? — обрадованно выкрикнул корреспондент «Дэйли миррор» Маккарти.

— Почти… весь, — с запинкой ответил Пауэл и тут же уточнил: — По эту сторону реки Ори.

— Только по эту сторону реки? — разочарованно переспросил Монсон. — Значит, половина «колеса дорог» у нас, половина — у немцев?

Кан уже длительное время звали «колесом (скрещением) дорог», и все помыслы командования 21-й армейской группы были сосредоточены на том, чтобы завладеть этим «колесом».

— Да, половина «колеса» всё ещё у немцев, — признал полковник.

— Захвачены ли переправы? — выкрикнул кто-то.

Полковник отрицательно покачал коротко стриженной седой головой.

— Одни мосты разрушены нашей авиацией, другие — отступающими немцами.

— А предмостные позиции захвачены?

— Пока нет, — прозвучал ответ.

— Где наши танки? — уже более серьёзно, без торжества и радости в голосе спросил Маккарти.

— Между Каном и деревней Троарн.

— Между Каном и Троарн? — удивлённо воскликнул Маккарти. Деревушка Троарн находилась по ту сторону пшеничного поля, на котором шло танковое сражение. — Выходит, наши танки совсем не продвинулись?

— Они продвинулись, конечно, — извиняющимся тоном возразил полковник, — но не так далеко, как нам хотелось.

— Можем мы поехать в Кан? — спросил корреспондент «Таймс» Роберт Купер.

— Можете, — разрешил полковник, а подумав немного, добавил: — Но мы не советуем делать этого сегодня.

— Почему?

— В городе ещё сохранились очаги сопротивления, и немецкие снайперы обстреливают улицы. Танки-бульдозеры (танки с бульдозерными лемехами для прокладывания дорог по заваленным руинами улицам) ликвидируют их.

— А всё-таки можем мы поехать в город или нет? — настаивал Купер.

— Можете, можете, — уступил полковник. — Только полностью на свой страх и риск.

В сумерки мы снова подъехали к Кану. Он всё ещё горел, и дым плотной пеленой прикрывал его, пряча от нас не только видный со всех окраин собор, но и ближайшие улицы. Теперь немцы обстреливали оставленную ими северную половину города, и мы слышали совсем недалеко резкие, злые взрывы. Где-то в глубине разрушенного города раздавались автоматные очереди, рвались мины и звонко ухали танковые пушки, выбивавшие засевших в подвалах эсэсовцев. Танкам помогали «тайфуны»: летая над чёрной пеленой, они изредка пикировали в неё, посылая куда-то вниз свои ракеты.

«Смягчение» продолжалось весь тот вечер и большую часть ночи, и лишь к утру эсэсовцы, презрев приказ Гитлера, очистили северную часть города и перебрались через реку Ори.

2

Мы приехали снова в Кан на другой день, но наши джипы не могли продвинуться дальше окраин. Улицы были завалены кусками стен, битым кирпичом, расщепленными балками и досками, домашним скарбом, выброшенным взрывами через окна, двери, проломы в стенах. Оставив машины, мы стали пробираться к центру, где всё ещё поднимались башни и острые шпили собора. Мы двигались мимо пустых выгоревших кирпичных или каменных коробок, перелезали, карабкаясь, через руины и холмы мусора, сгибались под упавшими балками, телеграфными столбами и проводами. И куда бы мы не бросали взгляд, везде видели только развалины, развалины. Они погребли под собой много французов — жителей города.

Глава союзной военной администрации в Кане майор Хельмут, которого мы навестили два дня спустя и спросили о потерях среди гражданского населения, признал:

— Они большие. — Он помолчал немного и со вздохом повторил — Они очень большие. Более двадцати двух тысяч человек. В основном женщины и дети. Кто не смог или не захотел эвакуироваться.

— Разве немцы не принуждали население эвакуироваться?

— Совсем нет. Они даже удерживали его. Рассчитывали, что союзники не решатся бомбить большой французский город.

Но союзники бомбили и разрушили Кан, как они бомбили и разрушали до этого нормандские деревни и мелкие городки, оказавшиеся на их пути. Восемь дней спустя такой же участи подверглась южная часть Кана, расположенная по ту сторону реки Ори. Семьсот пятьдесят тяжёлых бомбардировщиков — «ланкастеры», «летающие крепости» — сбросили десять тысяч бомб сначала на завод и посёлок Коломбель, остававшийся в германских руках, а затем, увеличив число и вес бомб, на южную часть Кана. Теперь весь город — с запада на восток и с севера на юг — был превращён в сплошные развалины. Над ними поднималась почерневшая от времени громада канского собора, под каменными плитами которого погребено тело Вильгельма-Завоевателя — единственного полководца, сумевшего пересечь Ла-Манш и высадиться в Англии.

Сокрушительный удар по Кану должен был открыть союзникам дороги, ведущие из этого города на юг и юго-восток, на Париж. Едва последняя волна бомбардировщиков, развернувшись над разрушенным городом, ушла на север, подразделения двух канадских дивизий, сосредоточившихся в развалинах северной части Кана, сразу же бросились вперёд, надеясь пересечь реку. Им удалось зацепиться за южный берег, но расширять плацдарм пришлось в ожесточённой рукопашной, длившейся два дня и две ночи.

Тем временем три британские танковые дивизии — 7-я, 11-я и гвардейская, накопив силы восточнее Кана, двинулись в обход города, рассчитывая выйти на дороги Кан — Фалез и Кан — Вимон и рвануться стальным потоком при поддержке авиации на юг и юго-восток. И хотя авиация союзников по-прежнему господствовала в воздухе (гитлеровское командование не осмелилось снять с советско-германского фронта ни одного самолёта в течение всех боёв за Нормандию), британские танки были остановлены в окрестностях Кана, немного южнее города. Плоская местность позволяла танкам быстро сосредоточиваться для ударов и двигаться в любом направлении. Но они старались держаться дорог. Дороги же были заранее подготовлены немцами для противотанковой обороны: созданы укрытые позиции для 88-миллиметровых пушек, снаряды которых пробивали броню американских «шерманов» и даже английских «Черчиллей», врыты танки и самоходные установки. Лишь прямое попадание бомбы выводило их из строя, а это случалось не часто. К тому же экипажи танков, самоходок, расчёты противотанковых пушек, завидев англо-американские самолёты, поспешно прятались в заготовленных в сторонке блиндажах, чтобы вернуться к оставленному танку или орудию немедленно, как только самолёты сбрасывали свой груз.

Союзное командование, стремясь перехитрить немцев, стало применять «залповые налёты», когда артиллерия целого участка фронта била по одной, заранее намеченной, цели, синхронизируя залп с точностью до секунды. Такой залп сокрушал и разрушал всё, что оказывалось накрыто снарядами. От танков и самоходок оставались лишь груды исковерканного металла, от крестьянских домов и дворов — огромные кратеры с остатками фундаментов, разбросанного камня, поваленных, изжёванных железом деревьев.

И всё же британским танкам не удалось продвинуться далеко по дороге Кан — Фалез. Понеся большие потери — 7-я танковая дивизия потеряла 80 танков, 11-я — 126, гвардейская — 60, британские танки остановились. Вместо них на дорогу вышли канадские — 2-я и 3-я — пехотные дивизии, а их бронированным острием стала польская танковая дивизия. Канадцев и поляков поддерживали мощные воздушные силы — в отдельные дни до двух тысяч самолётов — и многочисленная и разнообразная артиллерия — от противотанковой до самой тяжёлой, доставленной на фронт могучими тягачами. Широкая полоса у самого основания полуострова, которой двигалась война на юг, превращалась в зону смерти и пустыни, как это и предусматривалось «стратегией материального превосходства».

Продвижение на Фалез было очень медленным, сопротивление немцев возрастало, и среди союзных офицеров начались разговоры о безнадёжности и ошибочности высадки в Нормандии, неудачно выбранной в качестве плацдарма вторжения во Францию. Молодые офицеры, связанные со штабом 21-й армейской группы, передавали по секрету своим близко знакомым военным корреспондентам, что Айк (генерал Эйзенхауэр. — Д.К.) и Монти рассматривают вопрос о возможности отвода войск и эвакуации плацдарма, если германское командование на Западе бросит в Нормандию и 15-ю армию.

Однако Гитлер, как и смещённый им в начале июля фельдмаршал Рундштедт и заменивший его Клюге, всё ещё рассматривал вторжение союзников в Нормандию в качестве «отвлекающего манёвра» и, ожидая «настоящей высадки» на севере Франции через самую узкую часть пролива, держал 15-ю армию в укреплениях вдоль берега. Повернись в те дни 15-я армия на юго-запад и двинь свои свежие войска против сильно потрёпанных английских и канадских дивизий между Каном и Фалезом, союзникам, как рассуждали Эйзенхауэр и Монтгомери, придётся бежать в Англию, повторив трагедию «дюнкеркской эвакуации», пережитой британским экспедиционным корпусом летом 1940 года.

Когда эти слухи распространились среди военных корреспондентов, они стали спрашивать сначала полковника Тафтона, а затем бригадира Нэвиля, насколько разговоры об эвакуации соответствуют действительности. Тафтон ничего не ответил, а Нэвиль решительно опроверг их как «пораженческий вздор» и посоветовал корреспондентам заниматься своими делами, а не обсуждать и не распространять «панические и пораженческие слухи», распускаемые германскими агентами. Не желая быть пособниками германских агентов, военные корреспонденты согласились не только не писать об этих слухах, но даже не упоминать их в своих разговорах. (Своё слово они сдержали, но после войны обнаружили, что Нэвиль обманул их: как признано в американской истории войны, Эйзенхауэр и Монтгомери действительно рассматривали в то время возможность отвода войск и эвакуации нормандского плацдарма.)

3

В разгар боёв за Нормандию стало известно, что группа германских военных совершила покушение на Гитлера. Даже не зная, что же в действительности произошло в ставке Гитлера, где взорвалась подложенная заговорщиками бомба, и в Берлине, будто бы бывшем центром заговора, офицеры и солдаты союзных армий воспрянули духом: весть о покушении была для них сигналом, означавшим, что гитлеровский корабль начинает тонуть.

В те же дни один из представителей штаба армейской группы — они появлялись перед военными корреспондентами, чтобы сообщить наиболее сенсационные новости, — торжествующе объявил нам, что фельдмаршал Роммель, командующий армейской группой «Б», смертельно ранен во время «штрафного налёта» союзных самолётов на тыловые дороги немцев.

— Это случилось, — многозначительно провозгласил штабист, — у посёлка, носящего название Сен-фуа-ди-Монтгомери! Генерал (Монтгомери. — Д.К.), когда ему доложили об этом, сказал: «Роммель получил первый сокрушительный удар от Монтгомери (он намекал на поражение германского африканского корпуса в Ливийской пустыне), а последний у Монтгомери».

Однако «удар» у посёлка Сен-фуа-ди-Монтгомери не был для Роммеля последним, а тем более смертельным. Сообщения о кончине фельдмаршала не последовало ни в ближайшие дни, ни в ближайшую неделю. Разведчики сообщили военным корреспондентам, что командование армейской группой «Б» принял сам командующий германскими силами на Западе фельдмаршал фон Клюге. Но мы не упускали случая спросить штабистов и разведчиков, когда те появлялись перед нами, что известно о «смертельных ранах» Роммеля. Понимая, что над ними издеваются, они серьёзно отвечали, что Роммель находится на излечении то ли в военном госпитале в Версале, то ли в Германии. Лишь три месяца спустя тот же штабист, который сообщил нам о «смертельном» ранении Роммеля у местечка Сен-фуа-ди-Монтгомери, заявился к военным корреспондентам не просто довольный, а ликующий.

— Джентльмены, вы не верили, что фельдмаршал Роммель был смертельно ранен, — начал он с насмешливой миной. — Вот вам доказательство…

Он огласил перехваченный приказ командующего германскими силами на Западе фельдмаршала Моделя (он сменил фон Клюге ещё в августе). В приказе говорилось, что Роммель «умер от ран, нанесённых ему 17 июня». Модель объявлял траур во всех войсках в связи с потерей «одного из величайших командиров нашей нации».

Мы перестали язвить над штабистом: его информация оказалась точной. И только год с лишним спустя в Нюрнберге, на процессе главных нацистских военных преступников, на котором довелось присутствовать в качестве корреспондента, я узнал, что Роммель умер вовсе не от этих ран. После трёхнедельного пребывания в военном госпитале во Франции он вернулся на поправку домой в Геррлинген около Ульма. К тому времени, как показал подсудимый генерал Кейтель — бывший начальник Верховного командования вермахта (ОКВ), гестапо, подвергнув пыткам офицера штаба парижского гарнизона подполковника Хофакера, добилось от него «признания», что Роммель знал о «заговоре 20 июня» и одобрил его. Не осмелившись арестовать и посадить популярного среди офицеров генерала как простого заговорщика на скамью подсудимых, Гитлер решил предложить Роммелю выбор: либо «тихое самоубийство» и похороны за государственный счёт со всеми воинскими почестями, либо суд по обвинению в измене с неизбежной смертной казнью.

Кейтель послал к Роммелю двух своих помощников — генералов ставки, приказав им предложить фельдмаршалу «великодушный выбор». Роммель избрал самоубийство. Он простился с женой и сыном, сказав им, что через четверть часа будет мёртв: таков был срок, отведённый ему посланцами Кейтеля, сел в машину между ними и проглотил привезённый ими яд. Роммелю были устроены пышные похороны, Гитлер прислал жене умерщвлённого высокопарную телеграмму соболезнования, а Геринг в своей телеграмме назвал умерщвление «смертью героя». Фельдмаршал Рундштедт произнёс над гробом прощальное слово от имени вооружённых сил, заявив, что «сердце Роммеля до последнего биения принадлежало Гитлеру».

На процессе в Нюрнберге обнаружились в полной мере как размах заговора военных, так и его непостижимо-загадочные особенности, поразившие многих. Показаниями многочисленных свидетелей, прошедших перед Международным военным трибуналом, и огромным количеством документов было неопровержимо установлено, что германские генералы самозабвенно шли за Гитлером, разделяя его захватнические вожделения, верили в превосходство германской расы и стремились навязать её господство сначала народам Центральной, Юго-Восточной и Восточной Европы, а затем всему миру. Они стали сомневаться в «гении» и даже «божественном призвании» своего главнокомандующего лишь после того, как Красная Армия нанесла сокрушительный удар по гитлеровской военной машине. Сомнения переросли в недоверие, когда тучи поражения надвинулись на Германию со всех сторон. На советско-германском фронте, где находились главные силы вермахта, они потерпели новое серьёзное поражение. Армейская группа «Центр», сражавшаяся в Белоруссии, была разгромлена советскими войсками. Гитлеровские генералы, офицеры, солдаты появились, наконец, на улицах Москвы, но не в роли кичливых победителей, какими они рисовали себя три года назад, а в качестве военнопленных. Итальянская часть «оси Берлин — Рим» полностью отвалилась, и Гитлеру пришлось посылать своих головорезов-парашютистов, чтобы вызволить из заключения «надёжного» союзника — Муссолини. Англо-американские войска высадились в Нормандии: вермахт оказался бессильным помешать им.

Германские генералы, понявшие безнадёжность продолжения войны, начали искать выход, чтобы избежать полного разгрома «третьего рейха» и наказания за разрушения, причинённые вермахтом европейским странам, за жестокости и бессмысленное уничтожение мирного населения, которые совершались гитлеровскими вооружёнными силами и особенно эсэсовцами, действовавшими с ведома и благословения германского командования.

Генералы и офицеры — заговорщики, как было установлено на процессе и ещё полнее после него, добивались не прекращения затеянной Гитлером разбойничьей войны, а лишь перемирия на Западе, которое позволило бы им продолжать войну против Советского Союза «до победы». Они готовы были предложить англо-американскому командованию отвести германские войска из всех стран Западной и Северной Европы при условии немедленного прекращения бомбардировок германских городов и промышленных центров союзной авиацией. Они обещали активно сотрудничать в установлении «конструктивного мира в рамках Соединённых Штатов Европы», надеясь на то, что более сильная Германия сможет навязать свою волю другим странам «мирными средствами».

В обмен они намеревались потребовать лишь «свободы рук» на Востоке, стремясь удержать под германским господством почти все территории, которые занимались в то время вермахтом. Ими была даже начерчена линия, идущая от устья Дуная через Карпаты и по реке Висле до Клайпеды. За пять дней до того момента, когда полковник Штауффенберг подложил свою бомбу под стол в бункере Гитлера, где шло обсуждение положения на фронте, один из участников заговора Гёрделер, выдвинутый ими на пост будущего рейхсканцлера, предложил группе ведущих заговорщиков полететь в Париж. Они должны были встретиться с командующим германскими войсками во Франции фон Клюге и предложить ему немедленно заключить с англо-американцами перемирие, заверив их, что все германские войска будут немедленно переброшены с запада на германо-советский фронт. «Германские генералы, — писал позже известный американский публицист и историк Уильям Ширер, рассказавший об этом в своём большом и интересном исследовании «Подъём и падение третьей империи», — кажется, не имели ни малейшего сомнения в том, что британцы и американцы присоединятся к ним в войне против России, чтобы предотвратить, как они говорили, превращение Европы в большевистскую».

Генералы-заговорщики, как и их гражданские сподвижники, пытались поднять и удержать знамя порабощения и захватов, которое до сих пор нёс с их активной помощью Гитлер и которое стало колебаться в его ослабевших руках. Они пытались претворить в жизнь то, что тайно уже вынашивали сами нацистские главари, искавшие контактов с представителями англо-американских союзников в Европе. «Условия мира», которые заговорщики готовы были предложить своим западным противникам, поразительно совпадали с теми, что предложил ещё в начале 1943 года представителю американского Управления стратегических служб — ОСС — в Швейцарии Аллену Даллесу специальный эмиссар гиммлеровской службы безопасности принц Гогенлоэ.

Видимо, поэтому заговорщики не очень заботились о том, чтобы скрыть свои цели от верхушки гестапо и службы безопасности. Более того, они даже пытались вовлечь в заговор главного жандарма третьей империи Гиммлера. Архивы гестапо, изученные западногерманским историком Гейнцем Хёне, написавшим интересную, хотя и не очень объективную книгу «Орден мёртвой головы», показали, что фельдмаршал Витцлебен, намеченный заговорщиками в главнокомандующие вермахта, дал согласие участвовать в заговоре… при условии, что к нему примкнёт и Гиммлер. Один из активных заговорщиков министр финансов Пруссии Попиц ещё в августе 1943 года с ведома и одобрения «гражданского руководителя» заговора Гёрделера пытался уговорить Гиммлера не только примкнуть к заговору, но и возглавить его. Гиммлер, по его собственному публичному признанию после разгрома заговорщиков, тут же донёс об этой попытке Гитлеру, получив от него разрешение не арестовывать Попица, пока гестапо не доберётся до остальных участников заговора. А Попиц, оставленный Гиммлером на свободе, решил, что тот раздумывает над предложением заговорщиков, и попросил у фельдмаршала Витцлебена позволения назвать его при новой встрече с Гиммлером как главного руководителя заговора.

Поражало и поведение генералов и офицеров — заговорщиков как перед покушением на Гитлера, так и в решающий день заговора и особенно после провала покушения. Оказалось, что под блестящими мундирами, увешанными крестами и медалями, у многих заговорщиков бились дряблые сердца, лишённые воли и мужества действовать даже во имя «спасения Германии». Некоторые из них возглавляли крупные армейские соединения, гарнизоны, части, оперативные службы высшего командования. Но ни один из них не обратился к подчинённым войскам с призывом поднять оружие против диктатора, ведущего Германию к гибели. Ни один из военных заговорщиков — а все владели оружием — не применил его против гестапо, не оказал сопротивления. Они пускали его в ход только против… себя. Фельдмаршал Роммель, как уже говорилось, покорно принял яд, присланный из ставки Гитлера. Командующий германскими войсками во Франции фон Клюге покончил с собой, получив приказ прибыть к Гитлеру. Командующий парижским гарнизоном генерал Штюльпнагель, хладнокровно посылавший десятки французских заложников на смерть, струсил, побоявшись нести ответ за кратковременный арест подручных Гиммлера в Париже. Он использовал свой пистолет, чтобы выстрелить… себе в голову, и выбил себе оба глаза. Тяжелораненого, ослепшего, гестапо схватило его, спасло от смерти, чтобы затем вздёрнуть на виселице. Начальник штаба армейской группы «Центр» на германо-советском фронте генерал фон Тресков, узнав о провале покушения на Гитлера и арестах заговорщиков в Берлине, вооружился гранатой и отправился… на передовые позиции. Выбрав место, где ему не могли помешать, взорвал гранату у своей головы. Пустил пулю в себя генерал-квартирмейстер верховного командования генерал Вагнер. Его примеру последовали другие генералы и офицеры. Почти на встретив никакого сопротивления, гестапо арестовало за участие в заговоре или причастность к нему более семи тысяч человек, в подавляющем большинстве генералов и офицеров. Почти пять тысяч были привлечены к суду, судимы, осуждены и казнены — повешены, расстреляны или гильотинированы.

Заметно померкла и сомнительная слава германского генерального штаба, который с давних пор воспевался историками и военными публицистами как непревзойдённый образец чёткой, безотказной военной машины, где талант якобы сочетался с дисциплиной, смелая инициатива — с холодным расчётом. Но какими же жалкими оказались ведущие представители этого штаба, когда им пришлось взяться за подготовку военного переворота! Главный организатор заговора генерал-полковник Бек возглавлял генеральный штаб сухопутных сил до 1938 года. Фельдмаршал Витцлебен считался одним из создателей гитлеровского вермахта, и именно ему было поручено командование войсками, брошенными в мае 1940 года против Голландии, Бельгии, Франции. Генерал-полковник Гёпнер создавал вместе с Гудерианом танковые силы вермахта, и на него был возложен захват Москвы осенью 1941 года.

Обстановка беспомощности, нерешительности, безволия и прямой безответственности господствовала среди главных организаторов заговора. Вся тяжёлая и опасная работа по подготовке покушения на Гитлера была осуществлена малочисленной группой офицеров — родственников, друзей и сослуживцев полковника Штауффенберга. Без труда и сопротивления они захватили власть в Вене и Париже, арестовав высших представителей гестапо и нацистской партии. Но «руководители» в Берлине практически ничего не сделали. Получив условный сигнал, означавший удачу покушения на Гитлера, генералы Бек и Ольбрихт не поторопились действовать, как было предусмотрено планом, хотя полковник Штауффенберг предупреждал, что удача или неудача заговора будет решаться в первые два часа. К несчастью для заговорщиков, эти два часа пришлись на обеденное время, и генералы решили сначала пообедать, а уже потом браться за переворот. Они отправились в столовую, где не упустили случая выпить за удачное начало плана «Валькирия», как именовался замысел. Их бездействие помогло Геббельсу захватить инициативу в Берлине и удержать войска гарнизона в своих руках, а вечером генерал Ольбрихт вместе с полковниками Штауффенбергом и Квиринхеймом и обер-лейтенантом Хертеном были расстреляны по приказу генерала Фромма, а генерал-полковник Бек пристрелен в кабинете Фромма.

4

К удивлению союзного командования во Франции, покушение на Гитлера, а также исчезновение командующего армейской группой «Б» Роммеля не ослабили сопротивление германских войск, оборонявших подступы к городу Фалез. Две танковые дивизии СС — 1-я, 12-я и 21-я танковая дивизия и две пехотные дивизии продолжали удерживать дорогу и наносить наступающим большие потери. Превращённые в руины населённые пункты и даже отдельные крестьянские фермы переходили из рук в руки по несколько раз. Взаимное ожесточение достигло крайней степени.

Союзная авиация, «смягчая» сопротивление германских войск, продолжала ожесточённо бить по городкам, деревням и отдельным дворам, где отступавшие германские войска создавали или могли создать оборону. Она наносила удары по мостам и дорогам, по которым совершались переброски германских войск, танковых дивизий и особенно специальных ракетно-миномётных полков, носившихся на грузовиках с одного участка фронта на другой. Разрушительным налётам подвергались французские города как в непосредственном тылу фронта, так и в глубине страны. Прокладывая дорогу американским войскам, наступавшим вдоль западного берега Нормандии, союзная авиация буквально сровняла с землёй города Сен-Ло, Мариньи, Каниси, Вильбодо, Лессе, Кутанс и Авранш, закрывавшие выход из Нормандии в Бретань. В пробитые таким путём узкие ворота двинулась 3-я американская армия под командованием генерала Паттона.

Мы с подполковником Пилюгиным были в 1-й американской армии, когда её 29-я дивизия заняла развалины города Сен-Ло, за который шли долгие бои. Во всём городе солдаты нашли живыми лишь трёх мужчин и одну женщину, которая сошла с ума, — это всё, что осталось от десятитысячного населения Сен-Ло. Мы присутствовали при неудачной бомбёжке перед началом американского наступления: тысяча триста тяжёлых бомбардировщиков сбросили по ошибке свой страшный груз не на противника, а на американцев, приготовившихся к атаке укреплённых германских позиций. Атака была сорвана, среди американцев оказалось много убитых и раненых. Погиб под своими бомбами генерал-лейтенант Макнэйри, начальник штаба сухопутных сил США, прилетевший из-за океана посмотреть начало многообещающего наступления.

Оно началось снова несколькими днями позже. Танки 3-й армии, поддержанные авиацией, в течение шести дней прошли, не останавливаясь, всё расстояние от Лессе до Авранша, с ходу захватили этот город, расположенный на высоком холме, с которого открывался чудесный вид не только на залив Сен-Мало, но и на равнину, расстилавшуюся на восток и запад. Если Фалез был восточными воротами Нормандии, открывавшими путь на Париж, то Авранш считался западными воротами на этом пути, и танки 3-й армии не преминули воспользоваться ими. По единственной дороге, огибавшей немного южнее Авранша залив Сен-Мало, они ринулись на равнину Бретани и стали веером расходиться на запад — к Динацу, Бресту, Лориану, на юг — к Сен-Назеру, Нанту, Туру, на восток — к Алансону, Ле-Ману. Перед ними открылась дорога на Париж, и впереди до самой французской столицы не было ни германских войск, ни укреплений.

Тем не менее танки, остановив движение на восток, круто повернули на север, к городу Аржантану, захватили его и оказались, таким образом, за спиной германских дивизий. Последние были собраны в районе между Аржантаном, Фалезом и Мортеном, чтобы одним мощным ударом на запад захватить Авранш и отрезать, окружить и «запереть в котле» 3-ю американскую армию. Германские генералы, пытавшиеся создать «котёл» для прорвавшихся в Бретань американцев, сами оказались в «котле». Позиции, занятые американцами, и Фалез, к которому вплотную подошли канадцы и англичане, разделяло около тридцати километров, и решительный одновременный удар с юга и севера мог бы закрыть крышку «котла», в котором были стиснуты со всех сторон потрёпанные части пятнадцати германских дивизий.

Удара, однако, не последовало. Считая Фалез своей добычей — канадцы уже сражались в его окрестностях, — Монтгомери установил для американцев границу, которая проходила немного севернее Аржантана. Между союзными армиями возник «коридор». Германское командование немедленно воспользовалось им, чтобы вытянуть из «фалезского котла» свои войска и отвести их за Сену.

Натянутые отношения между англичанами и американцами в высшем командовании союзных экспедиционных сил, как было известно военным корреспондентам, достигли в это время крайней степени обострения. Командующий 3-й американской армией генерал Паттон отказался подчиниться приказу Монтгомери и продолжал двигать свои танки на север, пока не получил от командующего только что созданной 12-й американской армейской группы генерала Брэдли строгое распоряжение немедленно остановиться. В решении Монтгомери создать «коридор» Брэдли видел, как передавали нам раздражённые американские корреспонденты, лишь намерение помешать ему проявить свои полководческие способности — окружить и уничтожить германские войска, оборонявшие Нормандию. Паттон, Брэдли и вновь назначенный командующий 1-й американской армии генерал Ходжес были недовольны генералом Эйзенхауэром, через которого, как они утверждали в беседе с американскими военными корреспондентами, Монтгомери навязывал американцам английскую волю. Они считали, что стратегию должны определять генералы, чьих батальонов больше.

Но Монтгомери и стоявший за ним Черчилль не соглашались с этим. Они доказывали, что «большие батальоны» не главное в войне. Главное, по их мнению, — техника, умение владеть ею и использовать для достижения победы. Ещё в феврале 1941 года в своём широко известном обращении по радио к Америке с призывом: «Дайте нам инструменты, и мы завершим дело», — Черчилль, напомнив, что в первую мировую войну Америка послала через океан два миллиона человек, чтобы сражаться в Европе, с пафосом объявил: «Но нынешняя война — это не война огромных армий, обрушивающих друг на друга бесчисленные массы снарядов». Он заверил американцев, что Англия не нуждается и никогда не будет нуждаться в их армии. И все последующие годы упрямо, настойчиво и изворотливо боролся против намерения Рузвельта высадить американские армии на европейском континенте. Лишь под решительным нажимом Сталина и Рузвельта он согласился на открытие второго фронта в Западной Европе весною 1944 года.

Далёкий от политики и всего, что не связано с войной (всю жизнь с юношеских лет он провёл в атмосфере казармы), Монтгомери тем не менее усвоил взгляды Черчилля и умело проводил их в жизнь. В Нормандии он никогда не вводил в действие крупные массы войск. «Наступление корпуса» оказывалось на деле наступлением полка или батальона. «В наступающей» танковой дивизии активные действия порою вёл батальон или только рота, которую некоторое время спустя сменяла другая рота, а ту третья и т.д. Главные удары наносила авиация, поддержанная массированной артиллерией. Когда военные корреспонденты, встретившись с Монтгомери — он понимал роль прессы как средства рекламы и заискивал перед корреспондентами, — указали однажды на крупные соединения, которые использовало советское командование для нанесения ударов по германским вооружённым силам (пока союзники топтались на нормандском плацдарме, в Белоруссии была окружена и фактически уничтожена группа армий «Центр»), генерал лишь поморщился.

— У русских огромные армии и пространства, — ответил он своим тонким голосом. — Мы находимся в иных условиях. Тактика, избранная нами, лучшая из возможных.

И хотя эта тактика мешала союзным армиям вырваться на простор французской равнины, он твёрдо придерживался её, вызывая недоумение военных корреспондентов и раздражение американских генералов.

Помимо встреч с Монтгомери на пресс-конференциях, мы с подполковником Пилюгиным были представлены командующему 21-й армейской группы особо. В штабной машине нас доставили из Байе в лесок, где, прикрытые камуфляжной сеткой сверху и охраняемые зенитчиками и военной полицией, располагались «караваны» — большие, специально оборудованные прицепы командующего и его штаба. На опушке нас встретил и повёл по лесной тропе офицер штаба. Он предупредил, чтобы мы — боже упаси! — не вздумали курить в присутствии генерала. Больше с восхищением, чем иронией, он рассказал, как Монти, впервые встретившись с Эйзенхауэром, назначенным командующим союзными силами, пригласил его позавтракать в свою столовую. Заядлый курильщик, Эйзенхауэр задымил, едва генералы уселись за яичницу с беконом, и Монтгомери, сидевший рядом с ним, тут же забрал свою тарелку и пересел в самый дальний конец стола, заставив американца покраснеть. С тех пор главнокомандующий не осмеливается курить в присутствии Монтгомери или приглашать его на совещания в продымленные помещения.

Мы уже слышали и знали кое-что о Монтгомери: он не курит и не пьёт ничего крепче чая, рано ложится спать и рано встаёт, не позволяя никому, даже приезжавшему в Нормандию премьер-министру Черчиллю, нарушать порядок его дня. При поездках по соединениям и частям в своём закамуфлированном серыми и чёрными разводами роллс-ройсе Монтгомери садился рядом с шофёром, и его голова в чёрном берете едва возвышалась над бортом машины. Он требовал, чтобы офицеры и солдаты узнавали его и отдавали честь, останавливал и отчитывал невнимательных или непослушных.

Генерал принял нас в своём «караване», похожем внутри на продолговатую комнату с маленькими окошками у потолка. Стены «комнаты» были закрыты сплошными плотными занавесками, под которыми прятали оперативные карты. Складной полированный стол у дальней стены был чист от бумаг и поблескивал, несмотря на полумрак, царивший в «караване». Невысокий, сутулый, костлявый старик с худым морщинистым лицом, большим носом и маленькими серыми умными глазами шагнул к нам от стола и в ответ на наше приветствие подал руку сначала подполковнику, потом мне. Монтгомери был одет в «полевую форму», но без берета, и сквозь его редкие, сильно поседевшие волосы просвечивала пергаментно пожелтевшая кожа черепа. Показав нам на стулья, он скорее приказал, нежели пригласил:

— Садитесь, джентльмены!

Сам он сел в небольшое кресло. Разговаривая, он поворачивался и брал со стола то карандаш, то маленькую указку и играл ими, заставляя гостей невольно следить за необычайно крупными кистями его рук, напоминавших руки мастерового или фермера. Монтгомери поинтересовался, как мы чувствуем себя в «англоговорящей» среде, спросил, не нужно ли помочь чем-либо, а потом с увлечением начал излагать то, что мы уже неоднократно слышали: чтобы победить противника, надо создать должное превосходство не только в людях, но и особенно в материалах. Он опять вспомнил о том, как «побил Роммеля» в Ливийской пустыне благодаря такому материальному превосходству и намеревался снова «побить его» в Нормандии.

— Нынешняя война, джентльмены, — воскликнул он своим тонким голосом, посмотрев мимо нас на вытянувшихся у стен офицеров штаба, — это война материалов! Победит тот, у кого материалов окажется больше и кто распорядится ими лучше!

— Совершенно точно, сэр! — дружно отозвались офицеры-штабисты. — Абсолютно верно!

Мы промолчали: согласиться с этим не могли, возражать генералу-хозяину не позволяла субординация. Видимо, поняв нашу сдержанность, Монтгомери сказал, что с огромным интересом следит за ходом больших битв на советско-германском фронте, где вслед за окружением и уничтожением группы германских армий «Центр» началось крупное сражение на юге. Прощаясь, он заверил нас, что в Нормандии нам доведётся «увидеть кое-что интересное в истинно большом стиле».

С генералом Брэдли нас познакомили ещё в бытность его командующим 1-й армии. Произошло это на окраине нормандской деревушки, в каменном сарае с высокой дощатой крышей, где расположился штаб армии. В отличие от англичан, прятавших свои штабы в садах, рощах и лесах, американцы занимали под штабы сараи, амбары, пустующие склады. В сарае, занятом штабом армии, сильно пахло сидром и кальвадосом, хотя бочек, в которых нормандские крестьяне выдерживают эти хмельные напитки, уже не было. Вместо бочек в сарае стояли лёгкие металлические столы и стулья, вдоль стен тянулись разноцветные телефонные провода и висели карты вперемежку с различными фотографиями.

Брэдли, как нас предупредили, был занят и мог провести с нами лишь несколько минут. Одетый в полевую форму, в тяжёлых армейских бутсах, в каске и очках, широкоплечий генерал выглядел внушительно воинственным. Эта воинственность ещё более подчёркивалась крупным, выпирающим вперёд подбородком: казалось, его тяжесть заставляла генерала держать сердито сжатыми свои тонкие губы. Говорил он, однако, сдержанно, спокойно, почти тихо, останавливаясь, чтобы подобрать нужное слово. Солдаты и офицеры американской армии, как сказал Брэдли, с большой симпатией относятся к Советскому Союзу, или России, как он предпочитал называть нашу страну. Генерал подчеркнул при этом, что восхищён блестящими операциями командования Красной Армии. Он подвёл нас к карте Европы, на которой были обозначены фронты: советско-германский — от Балтийского до Чёрного моря; итальянский, пересекающий нижнюю часть Апеннинского «сапога»; французский, охвативший подковой северную часть полуострова Нормандии,

— Война решается там. — Генерал показал на восток, — Там, где сражаются массовые армии.

Мы напомнили, что некоторые генералы убеждены, будто бы исход войны решат не люди, а материалы. И хотя не намекнули на Монтгомери, Брэдли сразу догадался, о ком мы говорим. Он выдвинул вперёд свою тяжёлую нижнюю челюсть, став похожим на рассвирепевшего бульдога, и коротко, зло оценил:

— Чепуха!

Он отвернулся от карты и более спокойно пояснил:

— Танки, самолёты, пушки без людей — просто железки, скобяной товар. И что бы мы, генералы, ни думали, они, танки, самолёты, пушки, станут орудиями войны только благодаря людям, которые управляют ими, снаряжают, готовят, производят на заводах.

На протяжении боёв за Нормандию мы несколько раз встречали Брэдли, ставшего в начале августа командующим 12-й армейской группы (1-я и 3-я американские армии) и вышедшего из подчинения Монтгомери. Он не упускал случая высказать своё восхищение боевыми усилиями Красной Армии, а позже — в трудные дни разгрома гитлеровцами 1-й армии в Арденнах — даже называл её спасительницей. (Своё отношение к Советскому Союзу и Красной Армии он изменил в разгар «холодной войны», облив Красную Армию грязью: то ли потому, что к старости у него ослабла память, то ли из желания замолить «старые грехи».)

Нас не знакомили специально с верховным главнокомандующим союзными экспедиционными силами генералом Эйзенхауэром, хотя мы неоднократно встречали его на пресс-конференциях или при торжественных случаях. Он предпочитал появляться у корреспондентов, когда события на фронте развивались хорошо: возникал перед нами неожиданно, растягивая губы, как говорили корреспонденты, в «обнимающей всех улыбке». Выступал он коротко, с заранее заготовленным заявлением, отвечая на вопросы, смущался или сбивался, а при «каверзных вопросах» краснел и быстро раздражался. В союзных войсках он слыл «миротворцем», потому что постоянно улаживал трения между подчинёнными генералами и офицерами и старался делать всё, чтобы не доводить их до открытого конфликта. Американцы говорили, что Айк угождает англичанам, англичане же жаловались, что он-де навязывает им волю малограмотных в военном отношении американских генералов. Сам он не скрывал, что несёт на своих плечах самую тяжёлую ношу, и в кругу ближайших подчинённых, как передавали нам американские корреспонденты, сетовал:

— Я почти всегда знаю, что готовит германское командование, но почти никогда — что замышляет Монтгомери. Он никогда не говорит правды…

Перед последней битвой за Нормандию, когда англичане и канадцы подошли к Фалезу с севера, а американцы с юга, тяжёлые английские бомбардировщики «ланкастеры» по необъяснимой ошибке подвергли длительной и ожесточённой бомбардировке лес, росший на окраине Фалеза. В лесу только что сосредоточилась канадская дивизия, которой было приказано взять город. Мы оказались неподалёку и видели, как грузно плывущие рассыпным строем бомбардировщики стали один за другим сбрасывать свой смертоносный груз, взметавший к ясному небу фонтаны дыма, земли, срубленных сучьев и деревьев. Солдаты пытались зажечь дымовые шашки оранжевого цвета: этот цвет показывал лётчикам, где находятся союзные войска. Но в чёрной туче, повисшей над лесом, лётчикам, очевидно, было трудно разглядеть оранжевые шлейфы дыма, и они продолжали бомбить и бомбить.

Когда мы, изумлённые и возмущённые, добрались до штаба наступающего корпуса, расположенного примерно в шести-семи километрах, его офицеры развели руками: ни одна часть не сообщила, что подверглась бомбардировке своих самолётов. Лишь после нас стали появляться курьеры-мотоциклисты, кричавшие с ужасом и негодованием: ««Ланкастеры» бомбят нас! «Ланкастеры» бомбят нас!» Связь наступающей дивизии со штабом корпуса была прервана первым бомбовым ударом, и до нашего приезда штабисты пребывали в блаженном неведении.

Уверенные, что ошибка исправлена, мы снова помчались на наших джипах к Фалезу и опять остановились на прежнем месте в ещё большем изумлении: бомбардировщики плыли к лесу в том же порядке и сбрасывали бомбы туда, где в ужасе метались солдаты и офицеры канадской армии. «Ланкастеры» приходили и бомбили ровно с двух до четырёх часов, как было запланировано, и, отбомбив, гордо удалялись на север, в Англию. Хотя потери в людях оказались не столь значительными, как можно было ожидать, но вся техника дивизии была полностью уничтожена, наступление сорвано.

Через день канадцы (уже другая дивизия) и шотландцы атаковали Фалез и завязали бои на его улицах. Гитлеровцы превратили подвалы разрушенных домов в опорные пункты, закрепились за остатками кирпичных и каменных стен, втащили пулемёты и противотанковые пушки на верхние этажи зданий, обстреливая атакующих. Помимо авиации и танков, в бой были брошены и полевые пушки, довершившие разрушение города. И когда в день падения Фалеза мы попытались проникнуть в него, это не удалось: улицы города были не только непроезжи, но и непроходимы.

На другой день представитель штаба 21-й армейской группы сообщил военным корреспондентам, что группировка войск, созданная по личному приказу Гитлера для удара на Авранш с целью окружения и уничтожения 3-й американской армии, фактически уничтожена и почти вся техника осталась на поле сражений. Гитлер сместил фельдмаршала фон Клюге с поста командующего германскими войсками на западе и назначил на его место фельдмаршала Моделя. По сведениям разведки, Клюге было приказано немедленно вернуться в Германию, но по пути туда он неожиданно умер. (Позже стало известно, что, опасаясь быть арестованным и подвергнутым пыткам за то, что знал о «заговоре 20 июля», Клюге покончил с собой, приняв, как и Роммель, яд.)

— Дорога на Париж открыта! — торжественно провозгласил представитель штаба.

И тот же Рональд Монсон, который ещё сорок дней назад спрашивал, когда союзники намереваются быть в Париже, повторил свой вопрос.

— Это трудный вопрос, джентльмены. — Представитель штаба замялся. — Продвижение армий зависит не только от нашего желания, но и от сопротивления противника.

— Будет ли путь на Париж так же долог, как путь на Фалез? — не скрывая иронии, спросил Роберт Купер. — Нам потребовалось сорок дней, чтобы одолеть расстояние в тридцать четыре километра от Кана до Фалеза по ровной местности, не имеющей никаких естественных преград — ни рек, ни гор, ни даже холмов.

— Я не могу ничего сказать об этом, джентльмены, — сухо ответил штабист. — Впереди, как вы знаете, Сена, а это большая водная преграда. Как нам известно, немцы минировали все мосты, и мы должны подтянуть танки-амфибии и «утки» (транспортёры-амфибии, — Д.К.), прежде чем пытаться пересечь реку. А на это нужно время. Время, джентльмены!

Мы отправились на ночёвку в случайно сохранившуюся школу, а рано утром, едва проснувшись, бросились обнимать и поздравлять друг друга: ночью внутренние силы Сопротивления Франции, не дожидаясь подхода союзников, освободили от фашистских оккупантов свою столицу, объявив по радио всему миру: Париж — в руках французского народа.