В осколках тумана

Марри

Могло быть и лучше. Я собирался поцеловать ее, когда вошел в дом, сказать, как замечательно она выглядит, хотя веки у нее опухли, а волосы явно нуждались в расческе. Я думал надеть новые брюки и починить машину. И если бы все прошло хорошо, пригласил бы Джулию присоединиться к нам… Флора показывает, что хочет в туалет.

— Сторожи стол, приятель, — говорю я Алексу. Он уже собрал фрагменты головоломки на подставке.

— Хорошо, пап.

Дело не в том, что она не хотела меня видеть. Я же знаю Джулию. Господи, я знаю ее чуть ли не с рождения! Она почти не смотрела на меня, пялилась на чайник, на пол, на свои ногти. Значит, у меня есть надежда. Обычно Джулия избегает смотреть на то, что хочет получить. Следовательно, она хочет меня.

Размышляю об этом и улыбаюсь. Флора выходит из женского туалета.

Помыла руки? — жестами спрашиваю я, она демонстрирует маленькие, еще влажные пальчики.

Мы возвращаемся к столу. Пицца недурна, но ем я машинально. Для Алекса колбаска пепперони чересчур острая, и я отдаю ему половину своей пиццы. Прошу сына еще раз перечислить, что на прошлой неделе подарил ему Санта, и он с удовольствием рассказывает о подарках, к которым я не имею отношения. Под конец сын заявляет, что Санта-Клауса не существует и нечего считать его ребенком.

Флора нетерпеливо требует ванильного мороженого, и когда его приносят — потому что я не в силах ей отказать, — выясняется, что у мороженого те же цвет и запах, что и у ее волос, и я вспоминаю, какой она была в младенчестве и сколь сладкой и цельной была тогда жизнь.

— А что случилось с той девочкой, которую мама нашла на лугу? — Алекс с рекордной быстротой расправился с шоколадным мороженым.

— С Грейс Коваттой?

Какой смысл скрывать имя? Оно во всех газетах. В деревне Уизерли, если кто стукнется головой, уже большая новость, так что сейчас местные жители пребывают в упоении. Спустя пару часов после того, как Джулия обнаружила девочку, журналисты разбили лагерь вдоль слякотных обочин деревни, и спутниковые тарелки, обращенные к небу, торопливо принялись рассылать шокирующую весть. Минуло несколько дней, но в «Трех подковах» по-прежнему торчат репортеры, охочие до информации и домашней стряпни.

— Ее избили, приятель. Но она выздоровеет.

— А кто на нее напал?

— Полиция старается это узнать. — Мне не хватает слов, чтобы объяснить одиннадцатилетнему мальчику смысл жестокого нападения.

— Но как они узнают?

Алекс мечтает стать полицейским, когда вырастет, — как дядя Эд.

— Они проведут криминалистическую экспертизу. Допросят девочку. Обыщут территорию.

Довольно. Я видел, как случившееся подействовало на Джулию, и не хочу вмешивать сына, каким бы взрослым он ни пытался казаться.

Пойдем, — показываю я Флоре. — Как насчет горячего какао на лодке?

Хорошо, что тропинка, ведущая к берегу, подмерзла и затвердела. Если Джулия заметит глину на обуви, она сразу заподозрит обман, а мне меньше всего хочется ее обманывать, а то она скажет, что в таких делах я мастер.

— Осторожно!

Алекс переступает зазор, в котором плещется вода, и запрыгивает на заднюю палубу, а Флора коротко ахает, когда я подхватываю ее за талию и ставлю рядом с братом.

Не подходи к краю, — в тысячный раз показываю я девочке, и она раздраженно приставляет к голове большой палец:

Знаю.

Ей восемь лет, но она куда умнее меня.

Я подаю детям дымящиеся кружки с какао, и вскоре в каюте уже тепло и уютно. Через полчаса я подбрасываю угля, и плита так нагревает воздух, что становится невыносимо. Я слегка приоткрываю люк.

— А почему бабушка не разговаривает? — спрашивает Алекс. — Она что, тоже оглохла, как Флора? — У сына уже проступает пушок над верхней губой, и я думаю, что можно по пальцам одной руки пересчитать годы, оставшиеся до того момента, как он начнет бриться. — Мама говорит, что бабушка онемела.

Это территория Джулии. Слышу, как под ногами потрескивает лед.

— Твоя бабушка тоже больна. — В моем сознании ее немота невольно сплелась с историей Грейс Коватты; два несчастных случая, перевернувших жизнь Джулии, связаны, хочу я того или нет.

Папа, а почему ты не пьешь какао? — это заботливая Флора.

Не хочу, — отвечаю я.

Она спрашивает, разве мне не хочется пить после острой еды, и я, верно поняв ее, наливаю себе виски. Мы целый час смеемся, рассказываем друг дружке истории и лежим, закутавшись в толстые одеяла, на палубе, выжидая, когда повсюду разольется лунный свет и можно будет увидеть в воде зубастую щучью пасть. Но мы видим в воде лишь наши веселые улыбки.

В двенадцать лет Джулия едва не утонула. Я могу показать на ее теле все отметины и шрамы, рассказать о случаях, оставивших их. Лето выдалось такое жаркое, что, когда мы полуднем катили на велосипедах по шоссе, асфальт был словно густая патока. «Не гони!» — кричала Джулия. Ее волосы сверкали на солнце, подпрыгивая завитками красного золота. Она изо всех сил пыталась за мной угнаться, а я отчаянно крутил педали. Глупо, конечно, но для меня было важнее продемонстрировать Джулии, что я езжу быстрее всех, чем подождать ее. Мик, на пять лет меня младше, помог ей снести велосипед на берег и перекинул через перелаз у пруда; велосипед он при этом задрал до нелепости высоко, желая показать, как он силен. А я должен был присматривать за ними.

Втроем мы устроились на мостках, врезавшихся в пруд. Удочка принадлежала Мику. Я захватил наживку. Джулия лежала на теплых досках, а мы спорили, кому насаживать червей. Солнце щипало нас за шеи, и тонкие ноги Джулии покраснели.

— Кто хочет искупаться? — спросила она, резко приподнявшись. Возможно, ей надоело слушать наши пререкания или же просто стало жарко, но не успели мы опомниться, как она стянула майку и в лифчике и шортах подошла к краю мостков.

— Только не ныряй, Джу, — сказал я, вспомнив, что обещал ее матери.

И все-таки наживка меня заботила в тот момент больше. Я так и не поднял на нее взгляд. На воду мы посмотрели, лишь когда собрались закидывать удочку. О Джулии напоминала уже затихающая рябь.

— Где она? — Глаза метались по поверхности пруда. — Джулия! — крикнул я и ладонью прикрыл глаза от солнца. Я ждал, что из воды вынырнет ее напряженное лицо, она жадно втянет воздух и улыбнется. — Джулия!

— Не знаю, — ответил Мик. — Да что с ней станет…

И если бы солнечный свет в тот день не был столь резок, я бы вряд ли разглядел ее лицо в сумеречной глубине. Она плыла на спине — ноздри раздуты, глаза широко раскрыты, а из виска струится тонкая красная ленточка.

— Черт, — выдохнул за моей спиной Мик, когда я спрыгнул с пристани.

Нырнув, я схватил ее, вырвался из воды и крикнул Мику, чтобы он помог мне вытащить ее. Не знаю, как нам это удалось, но мы вытянули ее по гнилым мосткам, в кровь расцарапав спину. В тот день мне больше всего запомнилось, какие мягкие у нее губы. Я впервые поцеловал Джулию Маршалл.

— Ты опоздал, — сурово говорит она.

Выдавливаю улыбку. Вдруг Джулия растает, как в детстве? Но ей не до улыбок. Дети протиснулись внутрь, я же застрял на пороге. Наполовину снаружи, наполовину внутри дома, в котором провел три четверти детства.

— Всего на полчаса, — оправдываюсь я, бросая взгляд на часы. Но где же часы, удивляюсь я, рассматривая пустое запястье. Понадобилось несколько секунд, чтобы до меня дошло: я не помню, где их оставил.

— Ha два! — вопит она. — Я чуть с ума не сошла!

Джулия пытается захлопнуть дверь, но не может, мешает моя нога. Я смеюсь, хотя боль зверская. Крики Джулии глохнут, щеки ее розовеют. Она распахивает дверь, подается ко мне. Она совсем близко — на расстоянии удара или поцелуя. Мы практически соприкасаемся носами, и я улавливаю внутри дрожь инстинкта, предупреждающую — отступи, и поскорее. Но я не обращаю на совет внимания, до того хочется хотя бы на секунду ощутить близость Джулии. Возможно, другого шанса и не будет.

— Ты пил. Я доверила тебе детей, машину, а ты пил, черт побери! — Она делает глубокий вдох и морщится от отвращения. — Господи, Марри! Да как ты мог? — Она бьет кулаками по стене.

— Ты только подумай: дети… машина. Знаешь, Марри, такого болвана, как ты, еще поискать.

Она падает на стул и прячет лицо в ладонях.

— Ты ошибаешься. Я выпил позже.

Джулия поднимает глаза:

— Это когда же?

— На лодке. — Я прикусил язык. Вырвалось все-таки!

— Когда же ты поймешь, что я не хочу, чтобы мои дети поднимались на это корыто?

— Я приготовил им какао, и мы пытались разглядеть рыбин в лунном свете.

Джулия вздыхает.

— Если бы они упали, ты бы этого даже не заметил, потому что ты был… — Она не в силах произнести это слово.

— Пьян, Джулия? Ты это имела в виду?

Она кивает, на меня не смотрит.

— И они бы утонули, как ты тогда? Ты упала в пруд, а я тебя вытащил…

Мы возвращаемся в тот день. Солнце жарит вовсю, прожигая дыры в нашей коже, а я высасываю из ее горла бурую жижу. Рядом надрывается Мик, но я не слышу. В груди Джулии что-то клокочет. И вот она снова жива. И глаза ее снова наливаются синевой. Я не смею признаться себе — старший брат ее лучшей подруги, вызвавшийся присмотреть за малышней, — что мои поцелуи длились дольше, чем требовалось.

— Я выпил немного виски, Джулия. Одну или две порции. Вот и все. Мы сидели в лодке и выглядывали рыбину в воде. Было весело. Пицца и мороженое им надоели. Мне очень жаль. Я не хотел тебя расстраивать.

— Сегодня одну порцию. Завтра две. На следующий день — три. — Она взвешивает в руке чайник.

— Теперь все по-другому.

— Неужели?

Джулия поворачивается к плите, и я ее не узнаю. Изгибы тела, мягкость, сияние — все пропало. Она похудела, стала хрупкой — вот-вот разобьется. И тут появляется он, подходит к Джулии, вдыхая воздух, которым должен дышать я, произносит слова, которые вертятся на языке у меня. Джулия отводит взгляд, а я смотрю то на нее, то на него.

— Все будет хорошо. — Его глубокий голос даже мне кажется убедительным. Меня он еще не заметил, но я-то замечаю, как его рука ложится на плечо Джулии. — Поверь. — Эффектная улыбка.

Джулия дергается и в упор смотрит на меня. Поправляет завиток волос.

— Дэвид, — нервно произносит она. Я понимаю: ей хочется как можно быстрее с этим покончить. Джулия не стала бы выставлять его напоказ. Она боится причинить мне боль. — Это Марри, отец Алекса и Флоры.

Дэвид оборачивается.

— Рад познакомиться, Марри. Дети у вас чудесные. — Я даже не заметил, как он пересек кухню, но ко мне уже тянется ладонь — для ритуального рукопожатия, которое подтвердит, что такой расклад меня устраивает. — Я доктор Дэвид Карлайл, — добавляет он, — лечащий врач Мэри.

Я молчу, потом тупо спрашиваю:

— Правда?

Беру его руку, ощущаю теплую гладкость кожи и понимаю, что вот он — момент, когда Джулии наконец удастся от меня ускользнуть.

— Твоя мать сейчас спит, — обращается он к Джулии, — лекарство поможет ей отдохнуть.

— Спасибо, что зашел, — мягко говорит Джулия. На меня она больше не смотрит. Я наблюдаю, как она сжимает губы, разглаживает свитер, выпрямляется. Она явно рада, что момент, которого она боялась, миновал безболезненно.

— А я и не знал, что бюджет министерства здравоохранения позволяет докторам наносить домашние визиты.

Дэвид молчит, обдумывая мое замечание. По лицу его разбегаются дружелюбные морщинки.

— В принципе, вы правы. Но Мэри — особая пациентка. Джулия очень беспокоится о ней, и я решил зайти. Мне несложно. — Докторская улыбка буквально озаряет кухню.

Теперь понятно, почему Джулия ослеплена.