РАССКАЗЫ

НИКОЛАЙ ЧЕРКАШИН ЛАМПА БЕГУЩЕЙ ВОЛНЫ

В радиолокаторщики Виктор Кутырев попал по иронии судьбы; точнее — по бездумной шутке «земели» — москвича сержанта Суромина. В тот роковой день после трехкилометрового кросса Кутырев, держась за ноющий бок, с кусочком сахара под языком, забрел отдышаться в радиотехнический класс. В уютной комнате терпко благоухала канифоль, таинственно отливали зеленью матовые экраны, и молодые пограничники, такие же, в общем-то, «пряники», как и он, Витька Кутырев, вместо того, чтобы носиться до боли в печени по распадкам и сопкам, занимались тонким и изящным ремеслом: паяли разноцветные проводки в электронных блоках.

— Давай к нам! — подмигнул земляк. — Видал, какая техника? Надоест на границу смотреть — переключил на телевизионную волну, и, пожалуйста, — хочешь хоккей, хочешь фигурное катание!

Не то чтобы Кутырев не знал, чем телевизор от локатора отличается… Но ведь поверил! Радиотехника — дело темное: диапазон-кенатрон, тумблер, верньер, крутнул-щелкнул, глядишь, а на экране и в самом деле — «В мире животных» или «А ну-ка, девушки!».

Как бы там ни было, а Кутырев написал заявление, которое потом пришлось переделать в «рапорт», и через пару дней уже перекалывал на зеленые петлицы «жучки» — крылышки с молниями, эмблемы радиотехнической службы.

К сержанту Суромину рядовой Кутырев вернулся, как бумеранг, не попавший в цель. Правда, случилось это через полгода после того, как новоиспеченные операторы радиолокационных станций разъехались из отряда по заставам.

…Болотного цвета вертолет с каемчатой звездой на борту, рокоча и вороша тугим ветром кусты багульника, кружил над вершиной Камень-Фазана. Выискав «пятачок», он опустился и, расставшись с небесной легкостью, грузно осел на шасси.

Избушку ПТН — поста технического наблюдения — Кутырев заметил еще с воздуха при подлете к скале, а вот сержанта Суромина и его напарника — длинного усатого бойца — уже на земле. Оба, прикрываясь от воздушных струй, вжимались спинами в бревенчатую стенку. Не дожидаясь, когда замрут обвисшие лопасти, Кутырев выскочил из округлого вертолетного бока и бросился к сержанту. Обнялись на радостях. В этой глуши знакомого человека встретить — это брательника повидать. А тут — земляк, да еще какой — в Москве на одной заставе жили — Преображенской, и на Дальнем Востоке на одну умудрились попасть.

Потом перетаскивали из вертолета мешки с горохом и картошкой, ящики с тушенкой и сгущенкой, выкатывали бочки с соляром — запасались месяца на три, до следующей смены.

Летчик, отодвинув выпуклую стеклянную дверцу, помахал им из кабины, ветер от винта примял траву, вертолет привстал на шасси — стойки облегченно выпрямились, и машина прянула в небо с переливчатым рокотом,

Вот и все. Дремучая тишина сомкнулась над Камень-Фазаном.

Новое жилище Кутыреву понравилось. В тесной горенке на широких половицах стояли три железные кровати, застланные по-белому. Фонарь «летучая мышь» наводил на мысль о ночной непогоде и почему-то контрабандистах. На каменной печурке с треснувшей плитой клокотал бывалый чайник. Все являло суровую обитель мужчин, которую скрашивали отчасти банка с плавающим лотосом на подоконнике да портрет Софии Ротару, вырезанный из «Смены». Но главное место в домике занимал железный ящик на треноге с круглым экраном и винтовым стулом подле — индикатор радиолокационного обзора.

ПТН располагался на плоской вершине скалы, приткнувшейся у берега широкого пограничного залива так, что вся его акватория, кроме малого сектора, закрытого мысом Острожным, попадала в зону ночного электронного наблюдения. За мысом стояла застава, причал скоростных катеров, которые по тревожному сигналу с Камень-Фазана срывались с места и, окрыленные белыми бурунами, неслись к обнаруженной цели. Правда, за всю историю приозерной заставы катера по боевой тревоге выходили дважды. Один раз, когда с того берега принесло большую деревянную бочку для засолки рыбы; и еще, когда ветер угнал с нашей стороны непривязанную лодку.

Смотреть в круглое оконце экрана поначалу было даже интересно. Вращается, как стрелка на циферблате, яркий лучик и «отбивает» призрачное очертание береговой линии, зубчатый профиль невидимого даже в бинокль мыса Острожного, вершины таких же далеких утесов. Все, что попадало под лучик развертки, вспыхивало ярким фосфорическим светом, а затем медленно меркло, пока раскаленная спица снова не задевала бледную, почти потухшую прорезь, и она проступала на экране в слепяще ярких контурах. Это походило в чем-то на работу человеческой памяти. Разве не так же меркли и тускнели былые впечатления, лица, города, книги, пока они снова не попадали в луч взгляда, не оживали в нем и сознании сиюминутным вспышечным светом? Москва, старинный дом с эркерами на Оленьем валу, высокая девушка в черном пальто, с небрежно заброшенным за плечи меховым капюшоном — Ленка, — едва лишь Кутырев оказался на Дальнем Востоке, забрезжили в памяти бесплотно и призрачно, но лишь до очередного письма и, конечно же, до будущей встречи.

Вглядываться в экран, на котором застыла одна и та же «картинка», ничего не происходило и не появлялось, осточертело на третьи сутки «боевого дежурства», как высокопарно называл сержант Суромин сутулое бдение по ночам возле железного куба станции. Всякий раз перед началом ночных вахт сержант выстраивал перед кроватными спинками «личный состав ПТН», то есть его, рядового Кутырева, и ефрейтора Небылицу, парня высоченного и молчаливого, как пограничная вышка, командовал: «Отделение, равняйсь! Смирно!», а потом, уставившись невидящим взглядом в звездочку на кутыревской ушанке, чеканил нараспев: «Приказываю рядовому Кутыреву заступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!»

От сочетания своей фамилии с торжественным названием страны у Кутырева перехватывало горло, В грозном слове «граница» слышалось и рычание розыскной овчарки, и лязг передернутого затвора. Но едва он садился на круглый фортепианный стул перед ящиком «дурмашины», как волнение тотчас же исчезало и суроминский пафос здесь, на забытом богом и «шпиёнами» участке, разыгранный перед куцым строем, который и строем-то не назовешь, так — встали рядышком коломенская верста да московский водохлеб, — казался нелепой службистской выходкой. Ну что ему стоило сказать по-свойски: «Давай, Витя, на службу. Гляди там в оба!»

А в остальном Суромин парень ничего, и Кутырев, сам того не желая, пока Небылица торчал на вышке у бинокуляра, рассказал ему под белый «офицерский» чай — так у них назывался чай со сгущенкой — и про маму, и про сестру, студентку иняза, и про отца, а больше всего про Ленку, бывшую одноклассницу, которая училась на вечернем биофаке и работала в лаборатории особо опасных инфекций.

— Целоваться-то не страшно было? — простодушно удивлялся Суромин.

— А я через тряпочку! — фанфаронил Кутырев, боясь признаться, что ни разу не посмел коснуться Ленкиных губ.

* * *

Зимой по льду залива на Камень-Фазан примчали аэросани, привезли смену, а прежний расчет с ветерком доставили на заставу. Двухэтажное подворье с гаражом, баней, причалом, вышкой, вольером и вертолетной площадкой показалось им шумным городом; заставские новости ошеломили. За сопкой Кратерная взяли нарушителя, и трое бойцов одного с Кутыревым набора сверкали серебряными медалями на зелено-красных колодках. На дозорной тропе видели тигра. Овчарке Веге дикий кабан порвал ухо… В курилке Кутырев жадно слушал рассказы о вылетах тревожной группы на вертолетах, о том, как бранятся ломаными русскими словами солдаты с сопредельной территории, как горланят чужие репродукторы, выставленные на шестах по ту сторону пограничного ручья.

Каждый вечер под навесом у заставских ворот солдаты примыкали к автоматам тяжелые оранжевые магазины и, обвешанные всем необходимым для боя, уходили туда, где взрыхленная полоса окаймляла край страны и где бренчливая музыка из настырных репродукторов прикрывала глухие взрывы, раздававшиеся в котлованах каких-то странных строек за обратными скатами желтых сопок. А каменьфазанцы шелестели в радиоклассе простынями схем, вникали в устройство новых приборов, «прозванивали» блоки на регламентных работах, плавили олово и кадили канифолью. Так что Кутыреву казалось порой, что судьба, словно назойливо заботливая тетка, определила его не на заставу, а в телевизионное ателье — подальше от невзгод и опасностей. Кутырев клял тот день, когда его занесло в радиокласс, клял Суромина за его дурацкую шутку насчет хоккея по радару. Честно говоря, купился он тогда вовсе не на нее…

Краем глаза он прочел название учебного плаката, прикрытого широченной суроминской спиной, — «Лампа бегущей волны». Если бы сержант чуть подвинулся и Кутырев увидел скучную схему электровакуумного прибора, похожего на большой термометр, быть может, все повернулось бы иначе. Но тогда ему живо представилась Лена, которая стоит на берегу моря с лампой в руке, и бегущие волны раскатываются у ее ног в тонкие водяные листы… Позже, далее узнав электронный смысл процесса, происходящего в длинной стеклянной оболочке, Кутырев спрашивал Лену в письме: «Хочешь, я пришлю тебе лампу бегущей волны?» А что? Это звучало и поэтично и современно. Не то что «подари мне лунный камень» или «с неба звездочку достану».

Кутырев вообще любил загадочные и красивые названия. Однажды в каком-то журнале прочитал о странной болезни — «лихорадке скалистых гор». Так потом целый месяц, сидя за постылым экраном, представлял себе, как его сразил этот красивый недуг, и сержант Суромин вынужден был написать Лене письмо, в котором сообщил, что ваш-де знакомый Виктор Кутырев тяжело заболел лихорадкой скалистых гор и сейчас находится в гарнизонном госпитале. Далее развивалась грустная и сладостная история, как Лена отправляется по заданию лаборатории особо опасных инфекций на Дальний-предальний Восток, в затерянный приграничный городок, чтобы взять у больного бактериологические пробы крайне опасной и почти неизвестной науке болезни. Облачившись в спецкостюм, она бесстрашно входит в изолятор, где мечется в бреду и одиночестве молодой пограничник…

О, знал бы Кутырев, как заболеть этой роскошной лихорадкой, он давно бы уже ее подхватил и скорее бы всего отказался от госпиталя, перемогал бы болезнь сам на отрезанном от всего мира Камень-Фазане, погибал бы, как чах от малярии в безвестной кавказской крепости разжалованный в рядовые Бестужев, а все-таки в положенный час поднимался бы с койки и дежурил у проклятого локатора, дрожа под наброшенной шинелью от озноба-трясуна.

…И только Суромин не унывал. Делал по три раза на дню силовую гимнастику со всевозможными эспандерами — ручными, ножными, кистевыми.

* * *

Весна в последний год кутыревской службы выдалась такая, что в солдатских подушках зашевелились петушиные перья. Весна на заставе — время тяжелых почтовых сум. Каждую субботу заставский почтальон, скособочившись, оттаскивал в командирский «газик» коробки с фильмами и портфель, туго набитый пухлыми конвертами.

Письма от Лены стали приходить все реже и реже и такими тонкими, будто худели к концу долгого и нелегкого пути через всю страну.

В самый разгар нежного и смутного месяца апреля тяжело груженный пограничный вертолет высадил на Камень-Фазане расчет сержанта Суромина и, забрав предыдущую смену, ушел, весело посверкивая винтом, на Большую землю.

Ничего тут не изменилось. Все так же простиралась заснеженная гладь залива, все так же угрюмо высились береговые утесы, все те же «местники» — местные предметы — отражались на экране с удручающей неизменностью. Снова Кутыреву стали сниться зеленые сны — в цвет мозолившей глаза «картинки»: зеленоватая Москва, зеленоватый, будто из бутылочного стекла, дом с эркерами, зеленоватая в потустороннем фосфорическом сиянии Лена…

Где-то гарцевали на конях всадники, приспустив ремешки с зеленых фуражек; где-то резали океанскую волну корабли под зелеными вымпелами; где-то неслись по следу тревожные группы, а здесь — под усыпляющее зуденье приборов осоловевшие от скуки операторы следили до зеленых чертиков за ленивым вращением развертки, которая хоть бы раз за много лет кряду наткнулась на живую реальную цель. Да и то сказать, какой шпион или диверсант ринется в открытую по озеру, если оно просматривается и просвечивается вдоль, поперек и в мелкую клетку?! Чтобы заставить себя смотреть на экран, Кутырев каждый день придумывал новую игру. Так уверял он себя, что именно сегодня в районе озера возникнет уникальное возмущение палеомагнетизма Земли и на экране его станции появится на несколько секунд изображение затонувшего материка Лемурии, как это случалось с радиолокаторщиками одного американского эсминца, наблюдавшими, если верить популярному журналу, электронный призрак Атлантиды.

Однажды Кутырева осенила мысль, что его РЛС[1] запросто может засечь какой-нибудь неопознанный летающий объект, и три вахты подряд он всматривался в экран с таким вниманием, что сержант Суромин несколько раз заглядывал ему через плечо — уж не появилась ли в зоне обзора цель? Увы, НЛО[2], почуяв к себе слишком пристальный интерес, облетали Камень-Фазан стороной.

Иногда Кутырев представлял себе, что перед ним не заурядный индикатор кругового обзора, а иллюминатор батискафа, и эти мерцающие туманности в его окружье не береговая линия, а рельеф глубочайшей впадины, над которой завис в океанской толще его подводный корабль. Но что-то слишком долго он висит на одном месте…

Скука зеленая! Только оператор какого-нибудь забытого богом и шпионами поста технического наблюдения мог придумать это выражение.

Тоскливее всего было зимой. Летом на озере появлялись рыбацкие мотоботы, и в журнал наблюдений можно было хоть что-то записать: дистанция, пеленг, курс… Зимой озеро превращалось в белое ровное поле, и в журнале со страницы на страницу кочевала набившая оскомину запись: «В зоне р/л наблюдения целей не обнаружено».

Зимой на Камень-Фазан обрушивались залетные с океана ветры, так, что труба по ночам выла мерзко, как пес по покойнику, дребезжали стекла, и вращающаяся антенна сбоивала, отмечая на экране особо сильные порывы белесыми мазками. И странно было наблюдать этот зримый ветер.

Зимой из избушки почти не выбирались, чтобы не унесло с пятачка двадцатиметроворостой скалы. Разве что спускались, держась за натянутый трос, к проруби по воду да выходили втащить очередную корягу на дрова, притороченную к скобам в стенах сруба. От этого вынужденного затворничества все трое так намозолили друг другу глаза, что Кутырев знал веснушки на суроминской физиономии наперечет, как точки «местников» на экране радара. Вдруг обнаружилось, что Небылица по ночам издает носом басовитое жужжание, будто у него застряла там осенняя муха; а Кутырев узнал, к величайшему удивлению, что вот уже много недель подряд он несказанно раздражает Суромина своей привычкой колоть косточки из компота в дверном зажиме. Осколки скорлупы, мол, хрустят потом под сапогами, портится дверной косяк и вообще треск скорлупы действует на его нервную систему, как на иных визг ножа по стеклу.

А тут и вовсе вышла крупная ссора из-за пустяка. За вечерним чаем Кутырев посоветовал фразу «приказываю заступить на охрану» слегка приблизить к жизни — «приказываю засесть на охрану», так как они, мол, охраняют границу в основном мягким местом, натирая на нем боевые мозоли. Суромин вспылил, а Кутырев взорвался и выговорил наконец все, что накопилось: они-де никакие не пограничники, а самые настоящие дачники, которые всю дорогу попивают чаек с молочком, сидя у «тиливизера», что локатор, эту «пилораму человеческих душ», давно пора утопить в озере, и еще многое такое, после чего Суромин перешел с Кутыревым на «вы» и обращался к нему исключительно по сугубо служебным делам. Жизнь на ПТН стала и вовсе невыносимой. Попытки разговорить великого молчуна Небылицу ни к чему не привели.

— Антон! — окликал поутру Кутырев ефрейтора. На редкость нежная кожа Небылицы запечатлевала не только складки наволочки, но, казалось, и все перья, набитые в подушку.

— Ну?

— Ты про Рахметова слышал?

— Ну.

— Который гвозди ел.

— Ну.

— Ну, ну — галоши мну! — не выдерживал Кутырев. — Небылица ты и есть небылица. Расскажи кому, что такие живут, — не поверят.

Чтобы поменьше общаться со своими веселыми соседями, Кутырев попросился в самую трудную — предутреннюю смену, обратившись к Суромину по всем правилам Устава гарнизонной и караульной службы. Сержант согласился. Он и сам теперь предпочитал видеть своего «земелю» больше спящим, чем бодрствующим.

Зато Кутырев открыл вдруг еще одну поистине восхитительную сторону ночного одиночества. Поглядывая одним глазом на экран, другим можно было писать длиннющие письма Лене, не прикрывая листок ладонью и не вздрагивая при нечаянном приближении сослуживцев.

Однажды Суромин, листая журнал наблюдений, нашел мелко исписанный тетрадный листок:

«Здравствуй, Лена! Только что вернулись с обхода государственной границы. Ходил вместе с начальником заставы и верным своим Ингусом. Поразительно умный пес. Правда, в этот раз ему не повезло — сунулся в кусты, а там кабан, оттяпал ему пол-уха. Идет и скулит. Не залижешь — языком не достать. Хорошо у капитана зеленка оказалась — замазали, и стал он зеленоухим. Прямо-таки Бим зеленое ухо…»

Суромин огляделся: Небылица сидел за станцией, Кутырев рубил в сенцах корягу; перевернул листок и стал быстро-быстро писать на обороте. Письмо вложил в журнал на прежнее место.

За полночь устроившись поудобнее на вращающемся стуле, Кутырев раскрыл журнал, и тетрадный листок задрожал у него в пальцах.

«Здравствуйте, уважаемая Лена! — прыгали в глазах фиолетовые пружинки чужих строчек. — Пишет Вам непосредственный командир вашего знакомого Виктора Кутырева — сержант Суромин Дмитрий Федорович. Считаю своим долгом сообщить вам, что никакого Ингуса у Кутырева нет, а есть боевая электронная техника, к которой он относится весьма прохладно, позволяя себе писать во время дежурства личные письма».

Кутырев зарделся, вскочил и заметался по комнате, решая, сейчас ли стащить с Суромина одеяло и сказать ему все, что он думает о людях, читающих чужие письма, или отложить разговор до утра, но тут случайный взгляд на экран заставил его сесть поближе и подвернуть тумблер яркости. Точка. Крохотная точка величиной с крупинку возникла там, где ее никогда не было. Он даже поскреб стекло ногтем — не налипло ли чего? Нет. Белесое пятнышко оставалось. Помеха? Случайная засветка? Но развертка отбивает его уже в третий раз — уверенно и четко. Кутырев подвел к нему линию визира. Через минуту пятнышко из-под нее выползло. Сомнений не оставалось: цель! Малоразмерная. Движется с той стороны!

Не сводя глаз с отметки, Кутырев просунул руку сквозь решетку кроватной спинки и потряс Суромина за теплую пятку.

— Дима… Встань! Похоже — цель!

Суромин приподнялся на локте, секунду соображая, кто и зачем его будит, потом спрыгнул и в одних трусах прошлепал к станции. Вскочил и Небылица. Все трое, состукнувшись слегка головами, заглядывали на экран, и лица их обливало зеленоватым вкрадчивым светом.

— Цель! — хриплым то ли со сна, то ли от волнения голосом подтвердил Суромин. — И совсем рядом… В нашу сторону.

Он оторвался от экрана, посмотрел на Кутырева и Небылицу так, будто видел их впервые, и выдохнул отчаянно резко, с той решимостью, с какой нажимают кнопки опасных механизмов.

— Отделение — в ружье!

Словно выпростали пружины, и в груди, опустевшей легко и враз, запело зло, тревожно и радостно. Кутырев кинулся к автоматам. Его — крайний слева. Сумка с магазинами — тяжелая и слегка промасленная.

Впрыгивая в брюки, вбивая ноги в сапоги, Суромин выкрикивал наказы Небылице, который одевался наперегонки с ним.

— Свяжешься с заставой… Будешь следить за нами и целью… И наводить по азимуту наших… Понял?!

Напялив куртку и шапку, Кутырев вприпрыжку бросился за сержантом. Забытая тяжесть автомата приятно оттягивала плечо. «Кажется, постреляем!» — мелькнула радостная мысль. В сенцах он трахнулся коленом о недорубленную корягу, но в следующую секунду холодный ветер приятно остудил ушиб.

Вниз скатывались почти кубарем — Кутырев прожег рукавицу о перильный трос. Выбежали на лед и разъехались с разгону в разные стороны. Суромин засек по наручному компасу направление и, оскользаясь на голом льду, побежал туда, куда, по его расчету, сместилась цель, слегка забирая в пустыню замерзшего озера.

— Держись правее! — крикнул сержант, и Кутырев, не теряя его из виду, резво взял вправо, дабы не составлять в паре соблазнительную групповую мишень. Автомат сползал с плеча, его пришлось взять в руку. Сердце колотилось бешено, но еще не от бега, а от одной лишь мысли, что там, в непроглядном жутковатом пространстве, поджидало их нечто или некто, готовое к самому страшному и жестокому.

Океанский ветер вымел лед с тщанием снегоуборщика. Тайфуны, родившись где-то там, за Японскими островами, и, вдоволь накуролесив в прибрежных морях, прилетали сюда, на озеро, умирать и умирали в порывах бессильных, но яростных, способных еще и сбить с ног, и перекрыть путь упругой стеной. Очень скоро Кутырев стал хватать ртом воздух. Снова, как на кроссах, больно закололо в боку, во рту появился кровянистый привкус, и Виктор сбился на неровный шаг…

Что там стряслось в темноте, он толком и не понял. Сначала ветер донес обрывок суроминского «Стой! Стреля…». Потом три выстрела рванули воздух, и тут же торопливо татакнул автомат. В рваном свете дульных вспышек Кутырев увидел все же, как метнулась к берегу стремительная тень, как, пригнувшись, бросился за ней Суромин, а затем упал и, распростершись на льду, выпустил в прибрежные скалы длинную очередь. Пули высекли из скалы рой красных светляков — точь-в-точь сыпанули с трамвайной дуги искры.

Кутырев припустил изо всех сил, словно боясь, что роскошный этот фейерверк закончится без него и он ничего не успеет и не увидит.

— Ложись! — совсем близко заорал Суромин. — Ложись, балда! Падай!

Кутырев плюхнулся на лед, загремев автоматом, и тут же, тяжело дыша, приподнял голову. Ночь безлунная, но светлая, позволяла разглядеть и огромные от близости косо разбросанные подошвы суроминских сапог, и черную гладь замерзшей воды, уходившую из-под распластанного сержанта к берегу, и снежную наметь вдоль прибрежных камней, и гранитную стенку обрыва, под которой укрылся тот, кто стрелял первым. Бежать ему можно было лишь вправо или влево, прячась за камнями, но едва нарушитель вылез на снеговой фон, как Суромин предупредительной очередью вспорол перед ним сугроб. Все повторилось точно так же, когда нарушитель сунулся в другую сторону. И тогда он стал стрелять из-за груды валунов, как из хорошего дота.

Кутырев, силясь получше рассмотреть, кто там мечется в камнях, не заметил, куда переполз сержант. Он приподнялся повыше, и тут короткая злая сила рванула с головы ушанку. В уши ударил хлесткий раскат, гулко прянувший от гранитной стенки. Кутырев вжался в лед, пораженный не столько случившимся, сколько мыслью, что вот сейчас, сию минуту, в него стреляли, метили именно в его, кутыревскую, голову, чтобы раздробить кусочком металла его череп, прервать раз и навсегда его мысли, его дыхание, горячие толчки еще не унявшегося от бега сердца. Зачем? Что он сделал тому, кто только что так легко и чудовищно несправедливо чуть не лишил его жизни? Ведь это он тайком прокрался на его, кутыревскую, землю, а значит, это в его злой и неразумный мозг надо всадить, если уж на то пошло, девять граммов свинца в никелевой оболочке.

Вторая пуля пропела выше, и горячий от нее ветерок, показалось Виктору, ворохнул на затылке волосы. Голова без шапки сделалась вдруг беззащитной, будто с нее сняли непробиваемый шлем, и теперь, съежившись, он ждал третьего выстрела, ощущая какой-то занывшей жилкой то место, куда вот-вот вопьется неминуемая пуля. Руки дернулись сами собой и загородили это место автоматом — стальной ствольной коробкой. Попадет, обязательно попадет… Его же, гада, на снайпера учили. В спецшколе…

Припомнилось отрядное стрельбище. Сколько хлопот было, чтобы не дай бог не повернулся кто-нибудь с заряженным оружием в тыл огневого рубежа. Командиры отделений и даже офицеры заглядывали после стрельбы в патронники и заставляли делать контрольные спуски, подняв пустые автоматы в небо под углом в сорок пять градусов. А тут целят тебе в темечко, словно в тире, и ты уже наполовину мертв от цепенящего гипноза… Как в дурном сне. В ночных кошмарах надо вовремя вспомнить, что тебе это снится, вскрикнуть, шевельнуться… Кутырев рывком приткнул автомат к плечу, сковырнул предохранитель и, выставив ствол туда, откуда должна была прилететь последняя пуля, нажал на спуск… Он радостно поразился грохоту, который он натворил в этой стылой тишине, живому биению сработавшего механизма, алым всполохам в полуметре от глаза.

— Отползай! — прокричал откуда-то сбоку Суромин. — По вспышкам засечет!

И Кутырев резво засучил ногами, пополз, царапая лед бляхой ремня. Из-за валунов гахнул осторожный выстрел, но Кутырев его уже не боялся. Он замер метрах в десяти от Суромина, изготовился к стрельбе — благо пули летели не в сторону границы, но палить наобум не хотелось.

Так пролежали они четверть часа, пока не заныли от стужи колени.

— Дима! — окликнул Кутырев сержанта. — Может, подползем и с разных сторон!..

— Он тебе подползет. Лежи! Скоро наши подвалят. Зря не молоти! Бей только на отсечку.

Тот, за камнями, притих, видимо, берег патроны. Его убежище грозило обернуться ловушкой. Конечно же, он не станет ждать, когда сюда подрулят аэросани. Но все-таки на что-то надеется. На что?

Кутырев глянул на чуть посветлевший край неба и с ужасом понял, чего ждет тот, простреливший ему шапку. Рассвета! Они станут видны ему даже в самых серых предутренних сумерках. Он перебьет их, как тюленей на льдине.

Виктор выпростал из-под рукава мамин подарок, «Полет», — три часа. Если Небылица связался с заставой, то аэросани примчат минут через сорок. А если не связался? Атмосферные помехи? Да мало ли что?

Лежать на льду становилось невмоготу. Ноги совсем задубели, и холод, словно вода, пропитывал слой за слоем нетолстые кутыревские одежки. Ветер выдувал из рукавов остатки тепла, студил непокрытую голову. Мокрые от бега волосы смерзлись в сосульки. Надо бы поискать шапку… Кутырев лишь оторвал подбородок от приклада, как грянул выстрел. По щеке секануло ледяным крошевом — пуля клюнула возле плеча. Страшно захотелось ощупать свежую лунку.

Дело осложнялось теперь тем, что любое сколь-нибудь заметное движение выдавало их.

Ждать. Не шевелиться и ждать, пока за спиной не заревут воздушные винты…

Где-то он читал про пленного красноармейца, которого фашисты поливали водой на морозе, и тот силой самовнушения заставил себя поверить, что он изнемогает от жары, и даже парок закурился над его телом. Вспомнить бы, как пеклись они с Леной на сухумской гальке. После выпускных экзаменов родители увезли ее к морю, а он, вместо того чтобы готовиться в институт, тайком увязался за ними. «Случайно» встретил ее на набережной, и оба, нарадовавшись и наудивлявшись столь счастливому совпадению, отправились купаться. Раскаленные камешки пляжа испускали струистый жар, и чтобы прилечь, надо было поливать их водой.

Мама уверяла его в детстве, что человек, переспавший на сырой земле, на всю жизнь становится инвалидом, и запрещала садиться на траву без подстилки. Мама… Что-то она сейчас делает?.. В Москве сейчас вечер, вечер того самого дня, в котором каменьфазанцы безмятежно пребывали в жарко натопленном домике и предавались таким глупым раздорам. Вон лежит поодаль сержант Суромин, и нет теперь человека роднее и ближе его, потому что ни с кем другим Кутырев не делил еще такой страшной ночи, не лежал на ледяной плахе в ожидании прицельного по себе выстрела. И если им удастся выбраться отсюда живыми и невредимыми, то уж куда бы потом ни забросила их судьба, они все равно будут встречаться каждый год и вспоминать, как свистел ветер в высоких окольцованных автоматных мушках, как металась в камнях вражья тень, как предательски светлело небо.

А в Москве сейчас принаряженные горожане возносятся на эскалаторах к хлебам и зрелищам, спрашивают лишние билетики, ставят крестики в карточках спортлото, ничуть не подозревая, что из их шумных потоков исчезли два не самых плохих парня, и эти двое лежат на льду замерзшего озера, известного разве что географам, и сами постепенно превращаются в лед. И даже Ленка сидит, быть может, именно в эту самую минуту с каким-нибудь джинсовым хмырем и тянет через соломинку коктейль «Привет» или слушает с ним в пустой квартире «попсовую» музыку. Ведь не скажешь же ей на полном серьезе: «Только две весны, только две зимы ты в кино с другими не ходи».

Странное дело, Кутырев не испытывал никакой обиды ни на Лену, ни на тех праздных людей, которые беспечно предавались сейчас радостям жизни. Будто в его душе вместе с остатками тепла в груди вымерзли зависть, ревность, жадность, вымерзли и высыпались острыми кристалликами, и из их льдышек он теперь запросто мог сложить то слово, какое задала Снежная Королева своему пленнику, — «ВЕЧНОСТЬ»…

Он не слышал гортанного рокота аэросаней, не слышал хлопка и шипения осветительной ракеты, коротких потресков автоматных очередей…

Очнулся Кутырев от спиртового ожога во рту и, ощутив на миг душный запах овчины, тряску скорой езды, рев могучих моторов, забылся глубоко и надолго. Еще раз он пришел в себя, похоже, в госпитале, потому что пахло лекарствами, в глазах проплывали своды белых потолков, белые притолоки дверей; слегка потряхивало, его везли на высокой тележке, чей-то женский голос спрашивал: «Что с ним?», а мужской отвечал: «Гипотермия»… Кутырев хотел поправить: «Лихорадка скалистых гор», но язык и губы не шевелились…

Их положили в пустую многоместную палату, где стояли кровати с двумя матрасами на провально мягких панцирных сетках и тумбочки по одной на человека. Но, несмотря на всю эту роскошь, сержант Суромин требовал, чтобы его отправили к ребятам на заставу, так как он совершенно здоров и не собирается пролеживать зазря лучшие дни жизни. Он успокоился только утром, когда сестра высыпала ему на постель целый ворох накопившихся писем. Кутырев спал. Суромин аккуратно отсортировал почту его и свою. Двенадцать писем пришло «земеле» от матери, семь от сестры и одно — невесомо тонкое, с недавним штемпелем — от Лены. Поразмыслив, Суромин вынул его из стопки и спрятал под свой тюфяк — до лучших времен. Он знал по себе, что такие вот долгожданные и почти пустые на ощупь конверты опаснее неразорвавшихся гранат…

Зазвенела сетка, Кутырев заворочался — открыл глаза.

— Привет, Кутырек!

— Привет.

— Ну, как там твой Ингус поживает?

Кутырев вздернул брови. Вспомнил. Засмеялся.

— Нормально! Нос холодный — пес здоров.

ИГОРЬ КОЗЛОВ ВРЕМЯ ИСПЫТАНИЙ

Далекие всполохи

1

С океанской стороны шла высокая, пенистая волна, и, спасаясь от ее могучей силы, липло почти к самому берегу рыболовецкое суденышко.

Оно изрядно надоело пограничникам островной заставы. Капитан Новиков в который раз поднялся на наблюдательную вышку.

— Признаков нарушения государственной границы не обнаружено, — с подчеркнутой солдатской лихостью доложил ему ефрейтор Мухин и, понимая интерес командира, уже доверительно добавил: — «Рыбачок» этот… все тут… бултыхается.

— Да-а-а… — медленно протянул начальник заставы так, что сразу и не поймешь: соглашается он или задает вопрос.

Новиков прильнул к окулярам оптического прибора. Резиновая бленда была теплой — видимо, Мухин только что оторвался от нее. Шхуна, окруженная перламутровым сиянием, проявилась в кружочке объектива четко, словно на переводной картинке. Судно стояло на якоре, волны бросали его, как поплавок, на палубе никого не было.

— Что? Так и не выходят? — спросил капитан.

— Изредка вылезают, — отозвался ефрейтор. — Посмотрят, понюхают… — Он немного помолчал, потом добавил: — Турнуть бы их отсюда!

Мухин был веселым парнем, на заставе его любили и солдаты и офицеры, поэтому иногда ефрейтор позволял себе говорить с командиром в таком тоне.

Но сейчас Новиков строго глянул на него и сухо произнес:

— Вы же знаете, иностранным судам разрешается в непогоду укрываться у наших островов.

— Знать-то знаю, а на нервы действует, — выдержав взгляд командира, в том же духе заявил ефрейтор.

На этот раз капитан усмехнулся.

— Продолжайте наблюдение. — Он кивнул и пошел к люку.

Ветер свистел, ударяясь о прутья вышки, прорывался в рукава и за воротник куртки. Вступив на землю, Новиков еще раз глянул в даль океана и по узкой тропинке, петляющей между острыми гранитными глыбами, неторопливо пошел к заставе. По дороге он все время думал об этой шхуне. Действительно, в ее поведении было что-то необычное, настораживающее. Хотя, с другой стороны, если посмотреть объективно: чего тут особенного? Налетел шторм, прижал судно к берегу. Куда же ему деваться?

С трудом открыв дверь, Новиков нырнул в парное тепло заставы. Тугая пружина, скрипнув, почти герметично закрыла помещение. Это «чудо техники» как-то привез с материка старшина. Сначала некоторые неповоротливые солдаты ворчали, получая от устройства солидный пинок в случае малейшей заминки на пороге. Но потом к нему привыкли и по достоинству оценили — ветер выл над островом почти круглый год.

Новиков прошел в канцелярию. Здесь за своим персональным столом, покрытым листом голубоватого плексигласа, сидел прапорщик Воропаев. Перед ним лежали толстые «амбарные книги», обернутые в яркие журнальные обложки. В них рачительный старшина вел учет хозяйству заставы. Каждый такой гроссбух отражал соответствующее направление: продовольственно-фуражное, вещевое, банно-прачечное, горюче-смазочное и т. д.

Воропаев, прикусив кончик языка, аккуратно переносил сведения из «оперативной бумажки» — так он называл замусоленный листок, на котором были сделаны одному ему понятные записи, — в очередной официальный кондуит. Увидев Новикова, старшина отложил ручку, с хрустом потянулся и лукаво спросил:

— Что-то ты все бегаешь, Михаил Петрович?

— Шхуна… — коротко ответил Новиков и подошел к висевшей на стене карте острова. — Какого черта она здесь на якорь стала? Шла бы в бухту, там спокойнее.

— Далась она тебе, — лениво отозвался Воропаев. — Ну стала и стала… Их дело. Вот придавит ее валом к скале — сразу поумнеют.

Новиков снова уставился на карту и задумчиво произнес:

— Может, у них двигатель сломался?

Старшина шумно отодвинул свое персональное кресло, подошел к начальнику заставы.

— Михаил Петрович, чего ты нервничаешь? На нашем острове, кроме заставы и маяка, никаких «стратегических» объектов нет. Шпионить здесь нечего. До материка отсюда никакой пловец не дойдет — утопнет. Логично?

— Так-то оно так. Но душа не спокойна. Понимаешь?

— Понимаю… Сходи в баньку, попарься — все как рукой снимет.

Новиков почти осуждающе покачал головой.

— Тебе бы, Сергей Иванович, попом быть, а не старшиной.

— Нет, — поджав губы, ответил Воропаев. — На той службе поститься нужно. А потом уж больно у них форма одежды несуразная…

* * *

Новиков зашел домой, чтобы взять белье и полотенце. Жена и дочка, чистенькие, румяные, в одинаковых пестрых косыночках, сидели за столом и пили чай с вареньем из жимолости. (По сложившейся на границе традиции первыми в банный день моются женщины и дети.)

— С легким паром, лапушки, — ласково сказал Новиков.

Одна «лапушка» улыбнулась, а вторая, облизав ложку, залепетала:

— Папа, там дед Макалыч с маяка плишел. Сказал, чтобы ты толопился. А то ему одному скусно купаться.

Когда Новиков вошел в предбанник, дед Макарыч химичил над тазиком, замешивая особое сусло для пара. Было в нем несколько компонентов: и квас, и какие-то травы, и даже медицинские препараты. Пар Макарыч создавал действительно бесподобный — легкий, ароматный.

— Что смурной? — спросил дед, взбивая сусло деревянной ложкой.

Новиков сел на скамейку, стянул сапоги, расстегнул ворот тужурки.

— Макарыч, видел… шхуна у скалы кувыркается?

— Ну? — Дед пронзительно глянул на Новикова из-под косматых бровей.

— Как думаешь, чего она в бухту не идет? Там же спокойнее.

— Заметил, — довольно хмыкнул дед. — А я как раз хотел тебе эту вводную подбросить.

Макарыч отодвинул тазик, подтянул подштанники и тоже сел на скамейку.

— Пусть настоится, — кивнул он на свой «раствор». Потом почесал клочковатую бороду и заявил: — Расскажу одну байку… Мы этот остров в сорок пятом штурмом брали. Я в осветительных войсках служил.

— Были такие? — усмехнулся Новиков.

— Не шути, — обиделся дед. — От нас многое зависело. Туман курился жуткий. С одной стороны хорошо — корабли незаметно подошли к острову. Но для успешной высадки нужно было установить на берегу световые ориентиры. Сам знаешь, какое здесь дно. Вот первый катер и выбросил группу автоматчиков, корректировщиков с радиостанциями и нас с ацетиленовыми фонарями. Помню, бултыхнулся за борт, а глубина — метра два. Фонарь поднял над головой и топаю под водой. Воздух кончается, в ушах звенит. Так хочется оттолкнуться от грунта и всплыть. Нельзя!.. Подмочишь технику — и хана! Всю операцию сорвать можно. Выбрались, значит, на урез. Установили свои лампады, бойцы вокруг нас круговую оборону заняли. Как врубили полный свет — тут все и началось! Сначала корабли артиллерийской поддержки огонь открыли, потом десантные суда пошли. Японцы поначалу опешили. Не ожидали они, что мы из такого мрака навалимся. А потом ощерились.

Дед поднял заскорузлый палец, сделал многозначительную паузу и затем сказал:

— Брали несколько рубежей обороны. Весь остров подземными галереями изрыт. В прошлом году, между прочим, я у самого маяка ржавый люк обнаружил… Наши саперы их тогда взрывчаткой рвали. Только к исходу дня гарнизон подавили. Мы, конечно, всю ночь светили — боялись, что японцы с соседнего острова свой контрдесант бросят. А когда луна выкатилась, аккурат из-под той самой скалы, напротив которой сейчас шхуна торчит, выскочил торпедный катер. И ушел. Наша батарея даже огонь открыть не успела. Откуда он взялся — не ясно! Ведь там сплошная гранитная стена.

Новиков помрачнел, на его щеках вспыхнули два маленьких красных пятнышка.

— Что же ты раньше об этом молчал? — резко спросил он.

— Ну, знаешь! У меня этих баек столько! Если все рассказывать, под завязку до самой выслуги лет слушать будешь.

— Все, дед, баня наша отменяется.

— Да ты что, Миша? Бальзам уже созрел. Давай окунемся, а потом уж командуй.

— Нет, собирайся. Покажешь этот люк.

— Язви тебя в душу! Рассказал на свою голову, — пробурчал Макарыч, но спорить не стал.

* * *

Макарыч шел впереди, раздвигая кустарник широкими движениями рук. Казалось, он плыл в море зеленых зарослей. За ним двигался небольшой отряд пограничников — в маскхалатах, касках, с полной боевой выкладкой.

Впереди маячил высокий красно-бурый обрыв. Подойдя к нему, Макарыч огляделся. В воздухе носились длинные цепкие паутинки, они задевали лицо, щекотали щеки и шею.

— Кажись, здесь, — сказал дед и оглушительно чихнул.

— Где? — нетерпеливо спросил Новиков.

Макарыч отогнул ветви кедрового стланика, и они увидели металлическую дверцу, наподобие тех, которыми на кораблях задраивают переборки.

Новиков подошел к люку, внимательно осмотрел. На краю дверцы была рычажная ручка. Капитан немного помедлил, потом надавил на нее. Ручка плавно опустилась вниз.

— Эхма! — удовлетворенно крякнул Макарыч. — Видал, как делают! Смазка — на века.

— Так… — глухо ответил начальник заставы и осторожно, не поворачиваясь, отошел от двери на три шага. Словно боялся, что из нее кто-то выскочит, а он не заметит этого. Наконец капитан оглянулся, смахнул со лба капли крупного серого пота.

Солдаты удивленно смотрели на своего командира: они еще не понимали ситуацию, они еще не предвидели его решение.

Новиков исподлобья глянул на Макарыча, медленно спросил:

— Значит, говоришь, японцы вас не ожидали?

— Ясное дело, — отозвался дед.

— Значит, надо полагать, контактные мины установить не успели?

— Похоже, так, — после некоторого раздумья ответил Макарыч. — Не помню, чтобы кто-то подрывался.

— Тогда будем открывать, — твердо сказал капитан. — Сержант Самохин!

— Я! — невысокий коренастый пограничник сделал шаг вперед.

— Доставайте веревку.

Сержант развязал вещмешок, вынул моток тонкого пенькового каната.

Новиков решительно подошел к люку, привязал конец к ручке и, разматывая канат, протянул его за каменистый бугор.

— Всем сюда. Укрыться, — приказал он.

Пограничники и Макарыч залегли.

— Береженого бог бережет, — сказал капитан и резко дернул за веревку.

Было тихо. Новиков приподнял голову и увидел, что дверь открыта.

* * *

Прапорщик Воропаев остался на заставе за старшего. Сидеть в канцелярии было скучно, и он решил обойти «свои владения». Сначала Сергей Иванович заглянул в теплицу, работающую по его проекту от горячего источника. Здесь стоял особый, огородный дух. Радовали глаз алые помидоры, длинные голубоватые огурцы. Два солдата-первогодка в свободное от службы время с удовольствием копались в грядках. Заметив Воропаева, они засмущались, вытянули по швам испачканные землей руки.

— Вольно, — сказал Сергей Иванович, одобрительно кивнул и спросил: — Ну как? Нравится наше хозяйство?

— Так точно, — радостно ответил один из солдат, видимо, он был старшим в их маленькой бригаде. — У нас в колхозе тоже был парник, но ваш аккуратнее.

— То-то… В армии все должно быть аккуратнее.

Воропаев проверил показания приборов, дал распоряжения. Солдаты были смекалистые, понимали с полуслова, и Сергей Иванович еще раз убедился, что не ошибся, выбирая их из числа новобранцев.

Потом Воропаев пошел в баню. Как раз закончила мыться очередная смена. Солдаты растирали полотенцами розовые тела, ухали от удовольствия, оживленно переговаривались. Сергей Иванович усмехнулся, заметив у каждого из них на правом боку тонюсенький шрам. Это было нововведение медицинской службы — во избежание непредвиденных случаев на островные заставы преимущественно направлялся «контингент с вырезанным аппендиксом».

— Как пар? — поинтересовался Воропаев.

— Отличный, товарищ старшина!

В это время дверь в предбанник распахнулась — на пороге стоял дежурный.

— Товарищ прапорщик, сержант Самохин прибыл со срочным поручением от начальника заставы.

— Иду…

Придерживая на бедре элегантную флотскую кобуру с пистолетом, Воропаев побежал к заставе.

Самохин ждал его в канцелярии. По лицу сержанта Сергей Иванович понял: Новиков затеял что-то необычное.

— Докладывайте.

— Начальник заставы приказал скрытно доставить к маяку три катушки телефонного провода, запасные аккумуляторы к фонарям.

— Что там происходит?

— Мы обнаружили ход под скалу. Капитан Новиков решил его обследовать.

— А что, по рации нельзя связь держать?

Сержант замялся, потупился, потом пробормотал:

— Я тоже задал этот вопрос, а начальник заставы сказал, что у меня, наверно, по физике тройка была.

Воропаев хмыкнул, нажал кнопку селектора.

— А тебя зачем послали? — спросил он, отдав соответствующие указания. — Или у вас и на поверхности радиостанция не работает?

— Никак нет, — глядя в сторону, ответил сержант. — Начальник заставы приказал прекратить радиосвязь. Он считает, что на шхуне могут ее перехватывать.

«Ох, чудит Новиков, — раздраженно подумал Сергей Иванович. — Засиделся на острове. Оперативного простора ему не хватает. Решил под землю залезть. Ладно, пусть резвится…»

2

Сначала они пробирались по узкому тоннелю, который полого уходил вниз. Пятна света от электрических фонарей скользили по влажным блестящим стенам. Пахло сыростью и гнилью.

Впереди шел капитан Новиков, за ним увязавшийся, несмотря на все уговоры, дед Макарыч, потом сержант Самохин. Замыкал цепочку связист Голованов. Он нес на плече телефонный аппарат и по ходу разматывал катушку с проводом — это, по мнению начальника заставы, обеспечивало не только связь, но и гарантировало обратный выход на поверхность.

Своды прохода были низкими, приходилось все время нагибаться. Новиков не торопился, внимательно осматривал пространство, лежащее перед ним, и, только убедившись, что ничего подозрительного нет, делал очередной шаг.

Неожиданно кружок света уперся в каменный излом. Начальник заставы пошарил лучом и увидел под ногами черную дыру, к краям которой прилипала металлическая лестница, штопором уходящая в недра земли.

Новиков нашарил под ногой камушек и бросил его в центр провала. Напрягая слух, он старался уловить звук падения. Камень летел вниз, изредка позвякивал, ударяясь о перила. Звон становился все слабее и слабее…

— Что скажешь, Макарыч?

— Надо спускаться, — хрипло ответил дед. — Я так полагаю, прямо под скалу попадем.

Ступени гулко гудели под сапогами. Сколько их было — кто знает? От долгого винтообразного спуска кружилась голова. Один раз они остановились — связист наращивал провод. И тогда в наступившей тишине впервые услышали странный рокот, похожий на глухое рычание.

— Елки-палки, откуда это? — сдавленно прошептал Самохин.

— Скоро выясним, — спокойно ответил Новиков. — Голованов, как у вас дела?

— Все в порядке, товарищ капитан.

И снова начался спуск, томительный до одури. Руки и ноги налились тяжестью. Кроме того, таинственный рокот становился все громче. Эта жуткая неизвестность сковывала движения.

Новиков уже втянулся в ритм ступенек, и когда он очередной раз опустил ступню и почувствовал под ней твердую почву, то сначала даже удивился, но потом понял: это дно колодца.

Начальник заставы дождался, когда спустится вся его команда, глянул на Макарыча. Дед выглядел молодцом — чувствовалась закалка каждодневных подъемов на маяк.

От подножия лестницы отходила вбок маленькая штольня. Когда пограничники прошли ее, то очутились в каком-то огромном темном зале. Новиков водил лучом фонаря в разные стороны, но нигде не было видно никаких признаков свода. Только завеса плотного мрака клубилась там, где кончалась сила света. Веяло влажной прохладой, чувствовалась близость воды.

Рокот звучал совсем рядом. Пограничники по гладкой каменной поверхности пошли на этот звук. Вскоре впереди действительно блеснула вода. Они вышли на небольшую площадку, выбитую в скале. Это было некое подобие пирса.

Новиков приказал направить лучи всех фонарей в одну сторону. И в этом усиленном потоке света он разглядел круглое озерцо, колыхающееся возле стены, из-под которой бурлила волна, вырывались пузырьки воздуха, сопровождавшиеся характерным ревом.

— Лихо, — сказал Макарыч. — Там подводный грот. Во время отлива он открывается, и в пещеру со стороны скалы может войти небольшое судно. Теперь понятно, откуда тот торпедный катер выскочил.

* * *

Время тянулось мучительно долго. Они сидели в кромешной темноте. Пульсирующий рык волны усыплял, а в промежутках тишины отчетливо, до звона в ушах, слышалось, как откуда-то сверху капает вода.

«Хуже нет, чем ждать и догонять», — вспомнил Новиков поговорку и неожиданно поразился: если вдуматься, то эта формула — «ждать и догонять» — отражает основную суть деятельности пограничника.

«Догонять» Новикову уже приходилось. Его тогда только назначили замполитом. А на соседней высокогорной заставе служил Лешка Шестоперов — однокурсник, весельчак и балагур, звезда художественной самодеятельности училища. Узнав о таком соседстве, Новиков был нескончаемо счастлив, но встретиться им с Шестоперовым не удалось.

Так уж устроена пограничная служба: никогда не знаешь, когда призовет она тебя, когда потребует отдать все, на что способен. Можно прослужить двадцать пять лет, честно выполняя свой долг, и ни разу не ощутить горячее дыхание погони, нервный озноб схватки, не услышать такой привычный и в то же время невероятный звук выстрела, зная, что стреляют в тебя…

А вот Лешке выпала иная доля, и весь его офицерский стаж составили два месяца и девять дней.

Нарушитель прорывался на стыке застав. В горах в ту ночь бушевала гроза. Сиреневые всполохи освещали скалистый гребень. А дождь лил сплошной стеной, словно кто-то там, в небе, зачерпнул ковшом из недалекого моря и теперь весь этот ковш выплеснул на участок границы.

Шестоперов на строевой машине вез наряд на рубеж прикрытия. А Новиков гнал лазутчика вверх, по ущелью. Между ними все время была стойкая радиосвязь. И только раз, на несколько минут, она прервалась. Но тогда Новиков еще не знал, что именно в эти минуты все произошло.

Потоки воды размыли дорогу. На крутом повороте машину занесло, и задние колеса повисли над пропастью. Машина медленно накренилась, ее неотвратимо тянуло вниз. Молоденький шофер растерялся, отбросил дверцу. Лешка крикнул, вытолкнул его, схватился за руль. Передние колеса имели свой привод, и это позволило ему еще немного удержать машину на краю. Двигатель истошно выл, протекторы изо всех сил цеплялись за уступ, а в это время солдаты, разрезав штыками брезентовый тент, выпрыгивали из кузова.

О чем думал Лешка в те мгновения, на стыке жизни и смерти? О чем думали его солдаты, стоя у черного провала, в который, кувыркаясь, полетела машина?

Шофера била истерика, он что-то бормотал. Сержант, рослый, сильный парень, подошел к нему, тряхнул за плечи.

Водитель всхлипнул и тихо прохрипел:

— Командир крикнул — на рубеж! На рубеж! Он крикнул…

И они побежали вверх, хватая губами реденький высокогорный воздух. Сержант включил радиостанцию.

Они бежали, и на их лицах, мокрых от пота и дождя, не было видно слез.

Они вышли на рубеж, они взяли его именно там. А Новиков отрезал ему путь от границы, захлопнул капкан, загнал его в ловушку. И когда он, задыхаясь, в изодранном маскхалате, выскочил на гребень и увидел у сапог сидящего на валуне сержанта человека со связанными руками, то в груди у него вспыхнуло радостное чувство. Новиков понял, что они с Лешкой выдержали первый экзамен.

Сержант не встал, не доложил обстановку. Он скользнул по лицу лейтенанта равнодушным, тусклым взглядом и продолжал курить сигарету, бережно прикрывая ее ладонью от дождя.

Сначала Новиков немного рассердился, но потом подумал, что он, наверное, чертовски устал, и поэтому, отдышавшись, спросил:

— Где лейтенант Шестоперов?

Сержант вскочил, посмотрел на поверженного нарушителя и вдруг с каким-то остервенением закричал:

— Из-за него!.. Из-за этой падали!

Лязгнул затвор автомата. Новиков едва успел схватить его за ствол, увидел совсем близко глаза сержанта. И по тому, какая была в них тоска, понял: произошло что-то страшное.

Мать попросила, чтобы Лешку привезли домой — в Москву. Тут его и схоронили — на Кунцевском кладбище.

Каждый раз, когда по делам службы Новикову приходилось бывать в Главном управлении, он обязательно выкраивал часок-другой и приходил сюда. Вместо памятника ребята из училища поставили на Лешкиной могиле пограничный столб. На фотографии Шестоперов улыбается. Не нашли такую карточку, чтобы был он на ней с постной физиономией. Даже в личном деле не нашли. Даже в него — в казенное личное дело — умудрился вложить он свою улыбку.

…Рядом, почти под самым ухом, захрустел сухарем Самохин. Новиков встрепенулся — весь рой воспоминаний сразу исчез. И хотя начальник заставы понимал, что этот звук не может выдать их «секрет», все равно не выдержал — дернул сержанта за рукав, и тот притих.

«Будем ждать, — усмехнулся Новиков. — Будем терпеливо ждать. А догонять его не придется. Возьмем его тепленького или мокренького. Пусть только пожалует. Пусть».

Начальник заставы по телефону приказал Воропаеву передать шифровку в штаб морской бригады. И теперь пограничный сторожевой корабль, несмотря на шторм, шел в указанный квадрат, чтобы перехватить шхуну, не дать ей уйти в нейтральные воды, если с нее высадится нарушитель.

Деда Макарыча Новиков отправил наверх: как обычно, в назначенный час он должен был зажечь маяк.

Начальник заставы не знал, какую тактику выберет нарушитель. Он может пойти на шлюпке, а может — под водой, и тогда ему незачем ждать отлива. Эта неопределенность больше всего раздражала Новикова.

Там, на остров и океан, неумолимо наползала ночь. Отлив делал свое дело: синий полумесяц арки грота стал светиться во мраке пещеры. Он становился все больше и больше. И наконец в центре его показалась округлая тень. Она тут же исчезла, но через мгновение на краю озерца вспыхнул тонкий клинок света. Новиков услышал, как шумно засопели рядом Самохин и Голованов. Они ждали его команды.

Луч света поплыл к пирсу. Раздался всплеск — из воды вылез человек. Он положил фонарик на камни, завозился, отстегивая акваланг.

И тут Новиков понял: нельзя задерживать. Ведь нарушитель зачем-то шел, что-то ему здесь, на острове, надо. А если они сейчас его возьмут, то, может быть, никогда не узнают истинную цель лазутчика. Он будет выдавать себя за кого угодно: искателя приключений, любителя-спелеолога, туриста.

Нарушитель снял акваланг, снова взял в руки фонарик. Ослепительное пятно света сделало полукруг. Лазутчик в нерешительности постоял несколько минут, потом, неуклюже переваливаясь, пошел прямо на пограничников.

Новиков уловил легкое прикосновение. Пальцы Самохина мелко тряслись. Сержант не понимал, почему начальник заставы не дает оговоренной команды. Новиков осторожно погладил Самохина по руке. Пальцы сержанта дрогнули и успокоились. Он понял.

Нарушитель медленно прошел мимо пограничников и скрылся в темноте.

— Товарищ капитан, — еле слышно прошептал Самохин, когда шаги лазутчика затихли в толще скалы. — Что же вы?

— Так надо. Задержим, когда он будет возвращаться, — ответил Новиков, а сам с волнением подумал: «А если не будет?»

Капитан приказал Голованову связаться с заставой. Воропаев сообщил, что шхуна стоит на месте. Это немного успокоило Новикова.

— Будем ждать, — сказал начальник заставы. — Догонять не будем. Сам явится.

* * *

Новиков глянул на светящийся циферблат. Прошло два с половиной часа. Он разрешил Самохину и Голованову немного поспать. И теперь слышал рядом с собой их ровное дыхание.

Сам он боялся даже задремать. Правда, иногда ему казалось, что впал в забытье. Густая темнота, окружавшая его, как-то влияла на психику: иногда он ловил себя на том, что не понимает — открыты у него глаза или закрыты. И тогда Новиков судорожно дергал рукав маскхалата и успокаивался только тогда, когда перед ним возникала маленькая окружность ярких точек, по которой игриво прыгала зеленая ниточка секундной стрелки.

Новиков решил, что пора будить ребят. Он стал тормошить их за плечи. Самохин проснулся легко, а Голованов неожиданно громко воскликнул:

— А! Что? Где я?

И тут же Новиков рывком закрыл ладонью ему рот, потому что увидел вдалеке мерцающее сияние — лазутчик возвращался.

— Тихо, Володя, тихо, — прошептал он связисту в самое ухо. — Мы в пещере. Помнишь? Нарушитель назад идет.

Начальник заставы почувствовал, как напрягшееся тело солдата обмякло в его руках.

Полоска света тем временем приближалась. Уже были слышны шаги нарушителя — медленные, тяжелые. Когда он поравнялся с нишей, в которой укрывались пограничники, Новиков вскочил и нажал на кнопку фонаря.

— Стой! Руки вверх!

В потоке разящего луча стояла сгорбленная фигурка человека. От неожиданности и страха нарушитель съежился. На его спине, как рюкзак, висел плоский прямоугольный контейнер.

3

Лазутчика скрытно доставили на заставу. В канцелярии при нормальном освещении Новиков наконец рассмотрел его. Это был пожилой, лет шестидесяти, японец, с изможденным, нервным лицом. Он сидел на стуле, измотанный, опустошенный, и равнодушно глядел прямо перед собой, влажные седые волосы падали на высокий лоб.

— С какой целью вы высадились на советский остров? — спросил Новиков.

Он хотел, чтобы вопрос прозвучал решительно и строго. Но от долгого молчания голосовые связки сели, и начальник заставы сам не узнал своего голоса — сиплый, скрипучий.

Японец вскинул брови, залепетал по-своему.

Новиков и Воропаев переглянулись.

— Нет, — сказал прапорщик, — мы с ним все равно не разберемся. Пусть из штаба отряда прилетают отцы-командиры с переводчиком. Мы свою задачу выполнили.

— Что это? — Новиков указал на маленький металлический чемоданчик с наборным устройством вместо ключа. Было видно, что он закрывался герметично, вода в него не попадала.

Японец опять пролепетал какую-то фразу.

— Ладно, — обреченно махнул рукой начальник заставы и, обращаясь к Воропаеву, приказал: — Отведите его в комнату для приезжих. Охранять! Этот сундук — в погреб. Еще не известно, что в нем. Доложите на материк. Правда, при такой погоде они не скоро прилетят.

Новиков встал, его качнуло, понял, что до дома не дойдет. Он вышел в коридор и, придерживаясь за стену, пошел в спальное помещение. Солдаты сочувственно глядели на командира, расступались. Новиков заметил свободную койку и плашмя упал на нее. Провалившись в сон, он не почувствовал, как с него осторожно стянули сапоги и укрыли двумя одеялами.

* * *

Николая Кребса привели в комнату, в которой стояла широкая деревянная кровать. Солдат снял с нее белое покрывало и жестом показал, что он может на нее лечь.

— Отдыхай, дед, — улыбнувшись, сказал солдат. — Тоже вон — желтый как лимон. Зачем таких старых посылают? Что у вас, молодых шпионов нет?

Кребс поймал себя на том, что с удовольствием слушает русскую речь. И еще он подумал, что этот балагуристый парнишка мог быть его внуком.

Солдат пристально глянул на Кребса, осуждающе покачал головой и вышел. В замочной скважине два раза повернулся ключ.

Кребс подошел к окну. Выл ветер. Над океаном клубились черные лохматые тучи. Пограничник с автоматом на плече, подняв капюшон теплой куртки, мерно ходил вдоль стены.

Там, в галереях, когда Кребс собирался в обратный путь, ему очень хотелось спать. Но он тогда, чтобы поддержать свои силы, наглотался возбуждающих таблеток, и теперь внутри все тряслось, дергалось, и казалось, даже волосы шевелятся.

Кребс подошел к зеркалу, висящему над раковиной умывальника. Из коричневой рамки на него глянула чужая косоглазая физиономия.

«Ничего нет своего, — горько подумал Кребс. — Ни родины, ни семьи… Теперь вот и лицо отняли».

Он вспомнил ехидную рожу Коки Асидо, когда тот увидел его в белой куртке официанта в маленьком гонконгском ресторанчике.

…Николай Кребс нес блюдо с омаром, а Коки стоял в проеме дверей и, наблюдая за ним, злорадно улыбался, скаля свои желтые, прокуренные зубы.

Кребс сразу узнал его, хотя они не виделись тридцать с лишним лет.

— Видишь, Коря-сан, я нашел тебя. Ты снова понадобился великой Нипон.

— Провалитесь вы со своей Нипон, — огрызнулся Кребс.

— Плохо отвечаешь. — Улыбка исчезла. Губы вытянулись в узенький розовый жгутик. — Ты забыл «Бусидо» — нравственный кодекс самурая.

— Это ваши законы. Меня они не касаются.

— Да? А когда-то ты считал за честь носить звание самурая. — Коки нетерпеливо топнул ножкой и тоном, не терпящим возражения, сказал: — Где твой хозяин? Рассчитывайся. Через час отлетит на Хоккайдо наш самолет.

— Я не хочу никуда улетать.

Коки ощерился, сложил на животе свои маленькие пухлые ручки.

— Эх, Коря-сан, Коря-сан, — чувственно проворковал он. — А ведь когда-то мы были друзьями. И вместе распевали наш гимн: «Как вишня — царица среди цветов, так самурай — повелитель среди людей».

Кребс понял: они заставят его сделать то, что задумали.

— Оставьте меня в покое, — жалобно взмолился он. — Я старик. Мне недолго осталось жить.

Коки фамильярно похлопал его по плечу.

— Не прикидывайся, Коря-сан. Мы справлялись у твоего врача. Ты еще крепкий мужик. Лет двадцать протянешь. Если, конечно, внезапно не умрешь. И никто — слышишь, никто! — в этом вонючем городе не поинтересуется, почему ты покинул подлунный мир.

…Самолет приземлился в Немуро. Оттуда на мыс Носапу они ехали в колонне черных, похожих на броневики фургонов. Через установленные на них усилители коротко стриженные молодчики в полувоенной форме до хрипоты призывали прохожих вступать в борьбу за «новый порядок».

— Сегодня мы отмечаем «день северных территорий», — пояснил Коки. — Хочу, чтобы ты посмотрел, какие силы нас поддерживают, и понял, что игра стоит свеч.

Берег пролива украшали черные стяги и яркие оранжевые полотнища, на которых были изображены череп и кости. Машины подъехали к высокой коричневой арке. На ее сгибе зиял рваный излом, словно чья-то гигантская рука грубо разорвала бетонную подкову.

— Это символ, — благоговейно сказал Коки. — Так «северные территории» оторваны от родной Нипон.

Здесь, у арки, состоялся митинг. И снова были яростные крики:

— Отменить послевоенную конституцию!

— Укреплять мощь армии и флота!

— Разогнать левые партии и профсоюзы!

— Расторгнуть дипломатические отношения с Советским Союзом!

— Сахалин и Курильские острова — японские территории!

И каждый раз, как когда-то в далекие времена, сотни раскаленных злобой глоток в один голос орали:

— Хай! Хай! Хай!

После митинга был шумный, хмельной банкет в баре, из окон которого виднелся в тумане ближайший к Хоккайдо русский островок.

— Вспоминаешь Тисима-Реттоо?[3] — многозначительно спросил Коки, кивнув головой в сторону пролива.

— Нет, — ответил Кребс. — Забыл, как страшный сон.

— А зря, — тихо сказал Коки. — Тебе придется туда вернуться…

* * *

Новиков с трудом осознал: кто-то трясет его за плечо.

— Товарищ капитан, товарищ капитан!.. — Голос доносился глухо, издалека, будто из-за стены.

Начальник заставы открыл тяжелые веки. Перед ним, смущаясь, переминаясь с ноги на ногу, стоял ефрейтор Мухин.

— Товарищ капитан, нарушитель к вам просится. Хочу, говорит, с офицером объясниться.

— Как? — не понял Новиков. — По-русски?

— Так точно… Сначала в дверь постучался. Я открыл… А он говорит: «Парень, позови офицера. Я ему все расскажу».

Новиков встал, пошел в умывальник, плеснул в лицо несколько горстей холодной воды.

«Значит, заговорил, — думал он, вытираясь шершавым вафельным полотенцем, — вот оно как получается».

В канцелярии сидел встревоженный Воропаев.

— Елки-палки, видать, серьезную птицу взяли, — виновато глядя начальнику в глаза, сказал он. — А я, по-честному, думал так — реваншист. Решил забраться на сопку и флаг свой установить. Были такие случаи…

— Мухин, ведите его сюда, — приказал Новиков и, пока ефрейтор топал по коридору, обращаясь к Воропаеву, спросил: — Ты связался со штабом отряда?

— Да. Сказали, как только будет погода — сразу прилетит вертолет.

Мухин ввел нарушителя. Японец внимательно посмотрел на Новикова, видимо, понял, что его только что разбудили.

— Извините, я заставил вас потревожить, господин капитан, — вкрадчиво произнес он.

— Ничего… Служба… — Начальник заставы указал на стул. — Садитесь.

Японец сел, тяжело вздохнул.

Новиков достал из сейфа типовой бланк протокола задержания..

— Ваша фамилия? — спросил начальник заставы.

— Кребс Николай Петрович.

— Вы русский?

— Мои родители — обрусевшие немцы. — Нарушитель перехватил пронзительный взгляд офицера и тихо добавил: — Если вас удивляет мое лицо, то это — пластическая операция.

— Для чего?

— На случай, если до подхода к острову мы будем остановлены сторожевым кораблем и на борт высадится осмотровая группа. Я был внесен в судовую роль под японским именем.

— С какой целью вы проникли на советский остров?

— Я должен был взять карты, которые оставались в нашем бункере еще с 1945 года. Они там — в «боксе». Принесите, я открою.

Новиков кивнул Мухину. Ефрейтор понял и тут же скрылся за дверью.

— Кроме вас, кто-нибудь еще должен высадиться?

— Нет. Я один знал, где находятся эти документы. Я был на острове во время войны…

Мухин внес в канцелярию контейнер, положил его на стул. Нарушитель подошел к нему, повернул числовой набор — и металлический чемоданчик, звякнув, открылся.

В нем действительно лежала стопка пожелтевших от времени карт. Развернув одну из них, Новиков сразу понял, что это участок нашего восточного побережья. На карте стояли какие-то обозначения.

— Что означают эти знаки? — спросил начальник заставы.

Кребс сморщился, с шумом втянул в себя воздух.

— Это длинная история, — печально сказал он.

— Вот и рассказывайте по порядку. Нам спешить некуда.

— Хорошо… — Нарушитель шмыгнул носом и начал говорить тусклым, скучным голосом: — Я родился в 1923 году. В Харбине. В семье, как я уже сообщил, обрусевшего немца, офицера, дворянина. Мой отец ненавидел Советскую власть. После революции он сразу установил контакт с японской разведкой. По ее заданию он с группой единомышленников в апреле 1918 года совершил нападение на японскую контору «Исидо» во Владивостоке. Вы, наверно, знаете, что адмирал Като использовал этот инцидент для высадки десанта. Потом отец командовал карательным отрядом. Был ранен под Волочаевкой, бежал за границу… Здесь его прибрал к рукам генерал Доихара, который возглавлял центр японской разведки в Маньчжурии. Со временем и я попал в его школу. Правда, не оправдал надежды отца — был слишком чувствителен, видимо, в мать… В 1943 году меня направили в отряд № 731.

— Это который заразу разводил?! — не удержавшись, воскликнул Воропаев.

— Да, — подтвердил нарушитель. — Только я сначала сам не знал этого. Когда впервые увидел заключенных, на которых проводили эксперименты, меня тошнило двое суток. Командир отряда генерал-лейтенант медицинской службы Сиро Исия называл их «бревнами».

— Вы тоже принимали участие в преступных опытах?

— Нет-нет! Что вы? — пронзительно выкрикнул Кребс. — Мы занимались только сбором информации, предназначенной для ведения бактериологической войны. Выяснялись тактические объекты заражения бактериями: источники питьевой воды, реки, колодцы. Изучались системы ветров, течений… В начале 1944 года мне и еще одному молодому офицеру Коки Асидо было поручено создать филиал нашего отдела на Курилах. Мы исследовали дальневосточное побережье противника. Результаты работы — на этих картах. Ваши войска так стремительно атаковали остров, что мы, спасаясь, бросили все бумаги. Кто знал, что они кому-то понадобятся?

— Кому же они теперь нужны? — строго спросил Новиков.

— Точно не знаю. Но мне кажется, существует определенный интерес американской разведки. Сразу после капитуляции Японии я встретил в Токио Коки Асидо.

Он сообщил, что генерал Исия находится в руках американцев, они обращаются с ним весьма почтительно. «Не пропадай, — сказал мне тогда Асидо, — мы еще будем на коне». Но я не хотел больше иметь с ними ничего общего.

— И все же пришлось?

— Да! — Кребс впился пальцами в переносицу. — Поймите! Они заставили меня! Коки Асидо сейчас руководит какой-то неофашистской организацией. Это страшные люди! Они готовы на все! Я спасал свою жизнь.

— В этой ситуации вы могли явиться с повинной. А вы сделали все… — Новиков рубанул ладонью воздух, — все, чтобы доставить иностранной разведке сведения, наносящие ущерб безопасности нашего государства! Осознаете это?

Кребс затравленно посмотрел на капитана. Тоненькая голубая жилка на его виске набухла, затрепетала.

* * *

Начальник заставы по узкой, отполированной дождями и солдатскими сапогами тропинке шел к наблюдательной вышке. Сизые облака тяжелым сплошным пластом легли на небо. Где-то там, за горизонтом, бесшумно полыхали молнии.

Новиков шел и думал о нарушителе — об этом странном человеке, с которым его столкнула судьба.

Под конец Кребс не выдержал. Сухое рыдание забулькало в горле.

— Будь проклят этот мир! — истерично крикнул он. — Разве я виноват, что родился среди отщепенцев, с детства внушавших мне свой образ мышления? Младенец, попавший в волчью стаю, никогда не станет человеком. Но разве он виноват?

Размазывая по колючим щекам потоки слез, Кребс еще что-то бормотал, всхлипывал. Но потом внезапно утих, словно у него кончился завод, голова безвольно упала на грудь.

Это был какой-то короткий обморок, после которого Кребс встрепенулся и уже нормальным, но ужасно уставшим голосом произнес:

— Простите, господин капитан, я смертельно хочу спать.

…Начальник заставы поднялся на смотровую площадку.

— Признаков нарушения государственной границы не обнаружено! — доложил молодой пограничник.

Шхуна, прикованная к якорю, по-прежнему качалась у скалы. Там еще не знали, что их акция провалилась. Кребс сказал, что согласно плану она будет ждать его двое суток. Если кончится шторм, синдо[4] должен имитировать поломку двигателя.

Новиков облокотился о перила. Неожиданно он вспомнил, как когда-то давно, еще в училище, их курс встречался с ветераном-пограничником. Старого боевого офицера кто-то спросил:

— Какие черты характера главные для офицера-пограничника?

Ветеран усмехнулся и сказал:

— Ну как обычно отвечают на этот вопрос? Сила воли, мужество… Правильно… Только я хотел бы выделить вот что — добросовестность.

Курсанты, переглядываясь, зашумели.

— Не вполне понятно? — Ветеран снова усмехнулся. — Сейчас поясню. Представьте, приходит на службу молодой офицер. Подавай ему сразу схватки с «матерым шпионом»! День идет, другой — ничего такого не происходит. И человек может сникнуть, расслабиться. Тут-то это самое — «долгожданное» — и нагрянет. Умение постоянно находиться в боевой готовности, годами поддерживать в себе чувство бдительности ради одной неожиданной секунды схватки — вот что главное для пограничника. — Ветеран немного помолчал и потом тихо добавил: — А для того, чтобы быть добросовестным в этом смысле, нужны и сила воли и мужество.

Новиков улыбнулся, посмотрел в сторону океана.

Когда подрастет сын

1

Участок границы, который охраняла застава, проходил по гребню высокой горы. Вся равнина видна с нее как на ладони. Наш склон — крутой, словно трамплин, а противоположный — длинный, пологий, и к вершине можно подъехать даже на машине. Используя это, «сопредельная сторона» — так пограничники называют соседнее государство — почти на линии границы соорудила наблюдательную вышку. В ясные солнечные дни на этой вышке, кроме солдат пограничной охраны, появлялись разведчики. Они внимательно изучали наш участок в сильную оптическую трубу. Не знаю, для чего?.. Но, видимо, были свои соображения и планы: разведчики постоянно что-то отмечали на картах, фотографировали, делали записи в блокнотах. Одним словом — работа кипела!

Тогда, чтобы хоть как-то помешать их бурной деятельности, наше командование решило с помощью вертолета установить на горе свою наблюдательную вышку — прямо нос в нос: и обзор «любопытным соседям» будет несколько испорчен, и все-таки под постоянным присмотром, может, немного стесняться будут.

Подниматься на гору тяжело, особенно зимой, когда склоны покрываются льдом. А самое главное, служба здесь требует особой бдительности и выдержки: расстояние между вышками — метров двадцать, каждое произнесенное вслух слово сразу улавливают «навостренные уши».

В то весеннее утро все было как обычно. Машина подвезла нас к подножию горы. Мы выпрыгнули из кузова, и я сразу заметил — на вершине блеснули стекла «телескопа»…

Когда впервые по узкой крутой тропе я поднимался к вышке, то где-то на полпути совсем выдохся, повалился на большой камень и пересохшими губами бормочу: «Не могу больше…»

Нас, новичков, вел тогда начальник заставы капитан Васильев. Он подошел ко мне, положил руку на плечо и спокойно так говорит: «Рядовой Сухов, поймите меня правильно… Я знаю, что вам трудно. Можно, конечно, постепенно привыкать. Но оттуда, с вершины, наблюдают за каждым вашим шагом… Что они подумают, если увидят, как вы вниз поползете? Отдохните немного, и пойдем…»

Капитан поднялся чуть выше — вся наша братия лежала пластом вдоль тропы, — стал что-то говорить другому солдату, у которого, наверно, самочувствие было не лучше. А ко мне, ловко прыгая по уступам, подлетел сержант Юра Попов — он шел впереди, а начальник заставы замыкал цепочку. Сержант был моим земляком, мы с ним успели познакомиться. Попов лег рядом, усмехнулся, шутливо ткнул меня кулаком в бок и задорно сказал: «Вставай, пограничник, не позорь державу!»

С тех пор перед каждым восхождением я невольно вспоминал его слова.

Сержант Попов и на этот раз был старшим наряда. Когда машина, развернувшись, уехала, он посмотрел на вершину, нарочито громко вздохнул, потом весело подмигнул нам и привычно дал команду:

— Заряжай!..

Голос у Попова — звонкий, озорной. Вроде произносит команды четко, строго, а получается — весело.

У подошвы горы, где дорога упиралась в склон, на специальной подставке укреплен обрубок чугунной трубы. Сначала к нему неторопливо подошел рядовой Федя Басаргин — третий из состава нашего наряда. Он деловито вставил в трубу ствол автомата, вытащил из подсумка магазин, лязгнул затвором.

— Оружие заряжено!

Федя — волжанин. Говорит на «о». Парень сильный, коренастый, а ходит немного вразвалочку, как медвежонок.

Попов кивнул мне. Я подошел к трубе и проделал ту же, знакомую каждому пограничнику, манипуляцию. Или лучше сказать — совершил ритуал: теперь мы были готовы в любой момент вступить в бой.

Началось восхождение. Тропа медленно плыла перед глазами. Лед кое-где подтаял, под подошвами сапог шуршала прошлогодняя листва, хрустел песок. Солнце здорово припекало, но мы были в ватных куртках и зимних шапках, потому что там, наверху, всегда бушевал ветер. Несколько раз по пути я хватал горсть синего ноздреватого снега и бросал его за шиворот. Приятный освежающий холодок полз по спине…

Наконец мы добрались до маленькой будочки. Она пряталась за бугром у самой вершины. Здесь на всякий случай хранился небольшой запас продовольствия, стояла самодельная печурка. Когда было особенно холодно, мы по одному спускались с вышки и заходили в будочку погреться.

Передохнув немного, мы не спеша, с достоинством вышли из-за бугра.

На вышке сопредельной стороны уже стояли три солдата. Увидев нас, они загалдели, послышался резкий, гортанный смех: их сюда привезли на машине, а с нас, пока мы поднялись, сошло семь потов.

Каждый раз повторялось одно и то же, и каждый раз такая «встреча» раздражала меня: «Как им не надоест?..»

Мы поднялись на смотровую площадку. Заняли обычные посты наблюдения. Солдаты сопредельной стороны, повесив автоматы на гвоздь, о чем-то болтали, показывали на нас руками. Потом они закурили и стали соревноваться, кто дальше плюнет в сторону границы.

Прошло несколько часов. Утренний туман рассеялся, видимость была отличная.

— Надо ждать гостей, — сказал Попов.

И он не ошибся. Вскоре послышался гул мотора. Услышав его, вояки сопредельной стороны похватали свои автоматы и приняли позы, означающие, по их мнению, бдительное несение службы.

По серпантину дороги к границе приближался легковой автомобиль. Скрипнули тормоза — из кабины вышел разведчик. Мы знали его в лицо и между собой звали «активный». Он хорошо говорил по-русски, всегда приветливо улыбался и давно пытался вступить с нами в контакт. Однажды принес три ондатровые шапки, стал предлагать:

— Берите! Чего боитесь?.. Застава далеко, никто не узнает. Дембель дадут — домой красивый поедешь!

Так хотелось послать гада кое-куда подальше! Но у границы свои законы — приходится молчать, спокойно выслушивать…

Другой раз «активный» появился на вышке с картонной коробкой. В ней оказался портативный магнитофон. Никелированные ручки ярко сверкали на солнце… Провокатор, оскалившись, шумно демонстрировал свою игрушку, затем нажал на клавишу — полилась ритмическая музыка, и на ее фоне мяукающий женский голос, захлебываясь от старания, понес антисоветчину. «Активный» прокрутил пленку, и началось обычное представление.

— На, возьми! — протягивал он магнитофон. — Такую вещь нигде не достанешь! Никто не видит, никто не узнает…

Целый час старался провокатор, охрип на ветру. Наконец грязно выругался, кубарем скатился вниз, сел в машину, зло хлопнул дверцей… После того случая «активный» куда-то надолго исчез, и вот он снова появился на вершине.

— Ба! Старый знакомый! — усмехнувшись, тихо сказал Попов. — Что-то он затеял на этот раз?..

«Активный» молча поднялся на вышку. Вид у него был хмурый, озабоченный. Не глядя на нас, он приник к окулярам оптической трубы, стал рассматривать фланги нашего участка. Потом достал из планшета карту. И тут случилось непредвиденное: дунул сильный порыв ветра, и карта буквально выпорхнула у него из рук. Подхваченная вихрем, она перелетела границу и прилипла к перилам нашей вышки, прямо рядом с Поповым. Я от неожиданности оцепенел. Глаза «активного» от ужаса стали квадратными. И только сержант — нужно отдать ему должное — действовал решительно и хладнокровно. Он каким-то быстрым, я бы даже сказал — элегантным движением снял карту с перил, ловко свернул ее несколько раз и спокойно положил за пазуху. Потом облокотился на перила и стал смотреть на сопредельную сторону так, будто ничего не произошло, и только краешком рта хрипло прошептал:

— Басаргин… доложи… на заставу…

Федя мгновенно слетел вниз и побежал к будочке, где у нас был телефон.

«Активный» пришел в себя.

— Попов, отдай карту! — яростно заорал он.

— Ты смотри, даже фамилию мою знает, — усмехнулся сержант. — Не зря свой хлеб жрет.

— Карту отдай! Отдай карту! Карту!.. — выл разведчик. И вдруг умолк, снял с руки часы, протянул их и заискивающе попросил: — Попов, это золотые… Верни карту, очень тебя прошу… С меня за нее живьем шкуру сдерут. А у меня семья, дети. Детей пожалей, сержант! Будь человеком! Зачем тебе эта карта?..

Я посмотрел на Попова. Он закусил нижнюю губу. «Активный» немного помолчал, выжидая, что будет дальше. Попов стоял в той же позе.

— Ну, пеняй на себя! — зло крикнул «активный». — Не отдашь по-хорошему — силой возьмем! С трупа возьмем!

Он дал солдатам какую-то команду. Те испуганно переглянулись, потом нехотя передернули затворы, улеглись на доски смотровой площадки, направив на нас оружие.

— Минута тебе на размышление, Попов! — взвизгнул «активный». — Потом открываю огонь!

Сержант глянул на меня. Мы молча опустили флажки предохранителей автоматов и тут же услышали резкий свист. Это был оговоренный сигнал: «спускайтесь вниз». Я посмотрел в сторону бугра — там у нас оборудован небольшой окоп, — Федя Басаргин, взяв на мушку «активного», был готов прикрыть нас.

— Медленно… спокойно… пошел! — приказал мне Попов.

— Юра, давай ты первым. У тебя карта, — забыв формальности службы, взволнованно прошептал я.

На какую-то секунду сержант задумался, потом кивнул и неторопливо пошел к лестнице.

Я не отрываясь смотрел на сопредельную сторону, готовый в любой момент дать ответную очередь. Сердце бешено стучало. Выл ветер. Гудели металлические перекладины под сапогами Попова.

«Активный» растерянно наблюдал за сержантом. Видимо, никак не мог принять роковое решение. Но вот он что-то приказал солдатам — те отрицательно закачали головами, протестующе загалдели. «Активный» бросился на них с кулаками, выхватил пистолет… Что было дальше на их вышке, не знаю: раздался условный свист — и я камнем скатился вниз, рывком добежал до бугра и, как в воду, нырнул в окоп. Я весь был в испарине, тяжело дышал. Попов склонился надо мной. На его лбу тоже висели крупные капли.

— Порядок, Сережа… — невнятно пробормотал он.

Басаргин продолжал добросовестно вести наблюдение. Не оборачиваясь к нам, он сказал:

— Приказано мне с картой спуститься в долину… Вам оставаться здесь. Скоро прибудет тревожная группа…

Я занял место Басаргина. Как они передавали друг другу карту — не видел. Только услышал, Попов сказал Федору: «Оставь свой боекомплект…»

На сопредельной вышке теперь никого не было. Но вскоре ветер донес рев моторов — к линии границы выехали два грузовика с солдатами. По команде они развернулись в цепь.

Мы были готовы держать оборону.

— Стрелять только по моей команде. Прицельно. Одиночными, — приказал сержант.

И тут за нашими спинами раздался лязг и хрип: тревожная группа, на ходу изготовляя пулеметы, ввалилась в траншею. Ребята были в мыле… Потом они рассказывали, что никогда еще так быстро не забирались на гору. «Карабкались, как обезьяны! — смеялся старшина. — Разворотили всю тропу!» Но это было позже… А тогда мы напряженно ждали, что произойдет.

Через несколько минут в небе затарахтели наши вертолеты. Это заметно придало нам бодрости.

На сопредельной стороне прозвучала команда. Солдаты быстро попрыгали в кузова грузовиков. Машины покатились прочь от границы.

Так закончился этот инцидент.

2

Приближался летний период службы, или, как говорят пограничники, — сезон чернотропа. Начальника заставы вызвали в штаб отряда. Он вернулся чем-то сильно озабоченный и вскоре собрал нас в классе тактической подготовки, где на специальном столе лежал рельефный макет участка: горы, лощины, ручьи, даже отдельные группы камней — все было видно на нем.

— Товарищи, я должен сообщить вам важные новости… — строго и необычно сурово начал капитан. — Удалось расшифровать ту злополучную карту, которую наш наряд доставил с границы…

В классе стояла напряженная тишина.

— Выяснилось, что сопредельная сторона хочет использовать наш район для заброски разведывательно-диверсионных групп. Обратите внимание на эти ущелья… — Капитан показал их на макете. — По ним протекают речушки, которые берут свое начало на гребне хребта, то есть у самой линии границы. Значит, двигаясь вдоль русла, лазутчики могут в темноте, не теряя ориентира, выйти в наш тыл… — Начальник заставы внимательно посмотрел на нас, нервно провел ладонью по широким скулам. — Нам приказано в ночное время выставлять секреты в ущельях — блокировать их. Конечно, нагрузка возрастет… Нам обещали помочь с людьми… Почти каждый из вас станет старшим пограничного наряда — вы лучше знаете участок. Я уверен, что мы справимся с этой задачей.

Через несколько дней на заставу действительно прибыло пополнение. В казарме пришлось потеснить койки, но все равно всем места не хватило. Тогда во дворе установили большую палатку, в нее по предложению старшины перебрались «любители свежего воздуха».

Месяц мы несли службу с повышенным напряжением. Все было тихо, спокойно… Днем, как обычно, наряды поднимались на вышку. «Активный» после того случая бесследно исчез. Но другие разведчики продолжали постоянно вести наблюдение. Правда, чего-либо настораживающего в их поведении не замечалось… Солдаты заставы успокоились, а некоторые даже посмеивались над нами: вот, дескать, навели шороху, «липовую» карту вам подсунули…

Прошел второй месяц… В августе по вечерам горы стали окутываться туманом. Как мягкий ледник, он медленно сползал в долину. Момент для нарушения границы был самый подходящий. Начальник заставы решил блокировать не только ущелья, но и лощины, по которым протекали небольшие ручьи. Одна из них досталась мне и молодому солдату Грише Семушкину.

Это случилось 8 августа в 3 часа 19 минут…

3

Ночь в горах похожа на живое существо — огромное, скользкое, неповоротливое. Оно все время тяжело вздыхает, ухает, ворочается — никак не может уснуть. Правда, пограничному наряду, несущему службу, это как раз на руку: невольно находишься в постоянном напряжении, чутко, до звона в ушах, вслушиваешься в шорохи и шумы.

Позицию мы занимали отличную: я лежал у дерева на краю лощины, а Семушкин — метрах в двадцати за мной, но уже внизу — прямо у ручья, среди больших валунов.

План у нас был такой. Если я замечаю нарушителя, идущего по дну лощины, — даю условный сигнал. Затем пропускаю его так, чтобы он оказался между мной и Семушкиным. Потом, окликнув нарушителя, иду на задержание, а Семушкин прикрывает мои действия.

Как же все это произошло?.. Сейчас мне трудно восстановить в памяти детали и подробности… Отчетливо я помню только начало боя… До того момента, как вскрикнул раненый Семушкин… Правда, тогда я подумал, что его убили. А крик, который он издал, был скорее похож на всхлип — такой жалобный, детский…

Они появились внезапно. Выплыли из тумана и шли тихо, как призраки, мерно покачиваясь в одном ритме. Было в этом видении что-то нереальное, фантастическое… Но во рту у меня сразу пересохло, и зубы застучали: инстинкты действуют быстрее, чем сознание.

Их было двое…

«Вот, значит, какой расклад…» Я точно помню, что именно эта нелепая мысль промелькнула у меня в голове, и дрожь сразу исчезла. Я дернул бечевку — другой ее конец был у Семушкина — и через несколько секунд уловил ответный рывок — Гриша меня понял.

Призраки приближались. Они двигались прямо к валунам, за которыми укрывался Семушкин. И вдруг случилось непоправимое. Видимо, Гриша хотел поменять позицию: он приподнялся, камень хрустнул под его сапогом — и тут же раздался странный, чавкающий хлопок: «Чох…» И я услышал, как Семушкин всхлипнул, жалобно, как ребенок.

Потом я понял, что они стреляли на звук. Потом… Но тогда от этого всхлипа во мне что-то оборвалось. Я вскочил и хриплым, страшным голосом закричал:

— Стой! Руки вверх!

И сразу же снова раздалось: «Чох… Чох…» (Как будто в резиновых сапогах по болоту идут.) От дерева, за которым я укрывался, отскочила щепка и больно впилась мне в щеку. Теперь-то я смекнул, что означает этот «чох…». Так звучит выстрел карабина бесшумного боя.

Они были внизу, а я — наверху. Укрыться им было трудно. Вот оно — упражнение «ночные стрельбы»… Одного я уложил сразу: он вскинул руки и плюхнулся прямо в ручей. Второго решил брать живьем.

— Бросай оружие! — приказал я. (Мой голос эхом отозвался в лощине.)

«Призрак», видимо, понял, что он у меня на мушке. Лазутчик, немного помедлив, кинул свое «устройство» — металл лязгнул о камни, поднял вверх руки.

Но стоило мне выйти из-за дерева, как он каким-то кульбитом прыгнул в сторону и тут уж грянул настоящий выстрел.

Я почувствовал удар в плечо. Он опрокинул меня на землю.

«Призрак» метнулся вверх по лощине, в сторону границы. Я судорожно подтянул одной рукой автомат, уперся им в корень и дал очередь: пули хлестанули прямо перед его носом.

Нарушитель рухнул как подкошенный. Затаился… Он ждал, когда я снова встану, чтобы осмотреть свой трофей. Но я, во-первых, специально бил впереди него и, стало быть, точно знал, что он невредим, а во-вторых, при всем желании не смог бы встать. Что-то липкое, теплое текло по плечу. Левая рука не слушалась меня. Леденящая боль ползла по телу.

Схватив разгоряченным ртом несколько глотков воздуха, я крикнул:

— Лежать! Пошевелишься — убью…

Для верности я прицелился в камень, торчавший рядом с его головой, и нажал на спусковой крючок. Ударил автомат. Нарушитель дернулся, съежился…

Потом стало тихо. Кричать уже не было сил. В глазах у меня помутилось. «Неужели потеряю сознание?» — мелькнула отчаянная мысль. И сразу туман рассеялся: нарушитель лежал в той же позе… лощина… ручей…

«Вот… Надо о чем-то думать… Если почувствую, что конец, я его, гада, прищучу. Не уйдет…»

Боль в плече начала дергать, а в голове что-то затикало, будто включили взрывное устройство.

Нарушитель встрепенулся. Он, наверно, догадался, что его противник ранен.

— Лежать… — прохрипел я и, стиснув зубы, нажал на спусковой крючок. Одиночный выстрел зловеще, как кнут, хлестанул по воздуху.

«Пусть знает, что я живой… В случае чего, я его уложу… На это у меня сил хватит…»

Неожиданно совсем рядом бухнула ракета — зеленый шарик, шипя, разбрасывая горячие искры, впился в небо, осветив все вокруг жутким мерцанием.

«Семушкин!.. Жив, родной… Семушкин…»

Прошло несколько минут. И снова теперь уже красная ракета взлетела вверх.

Я представил себе: раненый Гриша, лежа на спине, слабеющими пальцами выковыривает из ячейки гильзу, чтобы дать сигнал, и уже мчится к нам на помощь тревожная группа, и выдвигаются соседние наряды…

Теперь я точно знал, что дождусь.

Сознание как бы раздвоилось: одна половина, не отрываясь, следила за нарушителем, а вторая — воспринимала все то, что происходило во мне. А там жила и нарастала боль, полыхал жар и одновременно трепетал озноб.

Гул мотора… Свет прожектора…

«Предупредить надо…» — сквозь забытье подумал я, оперся на здоровую руку и, сделав последнее усилие, чужим, визгливым голосом прокричал в ту сторону, откуда бил ослепительный голубой луч:

— Ребята… Он живой… С оружием…

Потом все закачалось, закружилось: лощина полетела вверх, а звезды оказались внизу…

4

В Москве на улице Большая Бронная есть музей пограничных войск. Когда подрос мой сын, я привел его сюда. Мы переходили от экспоната к экспонату, и я рассказывал ему о первых пограничниках, ходивших в лаптях по размокшим дозорным тропам, о сражениях с бандами басмачей, о тех, кто принял на себя внезапный удар фашистов… Я рассказывал о разных поколениях воинов границы. Все они выполнили свой долг. Каждый на своем посту…

И может быть, чуть дольше я задержался у одного из последних стендов: за толстым голубоватым стеклом лежит снаряжение ликвидированной разведывательно-диверсионной группы — карабины бесшумного боя, пистолеты, ножи…

— Папа, как звучит выстрел этого карабина? — спросил меня сын.

И я ответил:

— Представь себе, в резиновых сапогах идешь по болоту: «Чох… Чох…»

Прыжок

1

Когда на учебном пункте нас первый раз в сапогах вывели на физподготовку, я тут же вспомнил тренера. У него была своя метода: разминку мы проводили в специальных поясах, набитых дробью. Перед самым прыжком снимали их, и во всем теле мгновенно появлялось ощущение необычайной легкости, прямо-таки невесомости… А вот до сапог тренер не додумался, и я, усмехнувшись про себя, решил обязательно ему об этом написать.

Сержант, который проводил с нами занятия, дал команду:

— Бегом марш!

Мы побежали вокруг спортплощадки. Сразу же некоторые солдаты захромали.

— Стой! — громко крикнул сержант. — Снять сапоги!

Он стал ходить вдоль строя и каждому показывал, как правильно наматывать портянки, чтобы они не гробили ноги во время бега.

— Для пограничника это одна из самых важных наук… — поучал сержант.

— А я слыхал, что когда за шпионом бегут, то сапоги скидавают? — серьезно спросил белобрысый паренек, у которого на пятках уже появились мозоли.

— Это вот такие, как вы, умельцы, и «скидавают», — в тон ему ответил сержант, и все засмеялись.

Когда подошла моя очередь, сержант окинул меня взглядом с ног до головы и строго спросил:

— А вы почему не разуваетесь?

— У меня все в порядке, — дружелюбно ответил я.

Это было действительно так… В тот день, когда меня провожали в армию, мама устроила вечеринку для «друзей и подруг». В самый разгар веселья раздался звонок — на пороге стоял тренер. После того рокового прыжка я не видел его полгода. Этот приход был для меня неожиданностью.

— Ну-ка, дыхни! — зло сказал тренер.

Я с детства привык ему подчиняться, поэтому не задумываясь исполнил приказ. Хотя сейчас эта проверка не имела никакого смысла.

Убедившись, что от меня не пахнет вином, тренер обрадовался, но ничего об этом не сказал.

— Я тебе подарок принес… — Он развернул сверток и протянул два куска белой байки.

— Что это? — изумился я.

— Портянки. Сейчас буду тебя учить. Береги ноги. Особенно толчковую.

— Зачем?

— Я знаю — зачем! — опять почти враждебно крикнул он. — Садись!

Через пятнадцать минут я уже мастерски пеленал ступни…

Сержант опять оглядел меня с ног до головы.

— Вообще-то я за вами наблюдал… — неуверенно сказал он. — Бежали вы легко. Только… как-то разболтанно, шаляй-валяй…

Я не знал, что отвечать. Видимо, физиономия у меня была довольно растерянная и жалкая, потому что сержант тотчас, чтобы меня успокоить, ободряюще сказал:

— Ну ничего! Спорт из вас сделает человека! — И, уже обращаясь ко всем, энергично дал команду: — Становись!

Наш строй значительно веселее трусил по кругу. На ходу я все время думал над словами сержанта: «Как же так? Почему он так сказал?.. Конечно, фигура у меня своеобразная, но достаточно атлетическая… По крайней мере я всегда так считал. Почему же он?..»

Я пытался проанализировать свои действия — и сразу же понял. Для прыгуна в высоту очень важно, чтобы работали только те мышцы, которые несут нагрузку. Остальные должны быть расслабленными. Это не так просто. Этому долго учат. Теперь, конечно, во врем бега я расслабляюсь «автоматически». Видимо, с точки зрения армейской физкультуры это считается разгильдяйством… Вот, значит, как!

Мне стало немного обидно за свое искусство, и я решил при случае проучить сержанта.

После разминки он дал команду начать прыжки через коня. И тут я показал класс. Медленно разбежавшись, даже не касаясь руками снаряда, я поднялся воздух, как самолет с вертикальным взлетом, а затем приземлился метрах в пяти от коня.

Сержант, открыв рот, изумленно смотрел на меня. Солдаты тоже притихли. Для них то, что сейчас они увидели, было явлением непонятным, прямо-таки космическим. Я скромно стоял на земле и наслаждался эффектом.

— Вы что… спортсмен? — проглотив воздух, наконец спросил сержант.

— Да… — спокойно ответил я.

— Какой вид?

— Прыжки в высоту.

— И разряд имеете?

— Мастер спорта…

— Вот это да! — Сержант немного помолчал и наконец, снова войдя в свою роль, строго сказал: — Почему значок не носите?

Этого я не ожидал. Значок лежал у меня в вещмешке. Я взял его из дома просто так, на память… Но сержант ждал ответа.

— Он у меня на парадной тужурке.

— Это правильно. — Мой первый командир одобрительно кивнул головой и еще раз повторил: — Это правильно…

2

Я люблю прыгать в высоту. И люблю смотреть, как прыгают другие. Конечно, если прыгают красиво. Когда я вижу спортсмена, перелетающего через планку, у меня что-то екает в груди, толчковая нога сама топает по земле, и я невольно кричу: «Опа!» В это время я переживаю все чувства прыгуна, поэтому получаю от соревнований тройную радость: и когда прыгаю сам, и когда сижу на скамеечке — отдыхаю перед очередной попыткой, и когда уже «схожу», становлюсь зрителем и наблюдаю со стороны, как другие перелетают через планку, до которой мне еще далеко… Или лучше сказать: высоко…

В четвертом классе я понял, что могу хорошо прыгать. Тогда в нашей школе преподаватель физкультуры решил провести соревнования, и я босиком взял «метр двадцать пять» каким-то неведомым науке способом.

— Молодец, Кузнечиков! Здорово прыгаешь! — похвалил меня учитель.

Все вокруг засмеялись, и я тоже смеялся, потому что это была добрая шутка.

Однажды зимой к нам в школу приехала комиссия из Института физкультуры. Заставили весь спортивный зал приборами и начали нас измерять. Что мы только не делали! Потеха! Крутили руками педали устройства, похожего на велосипед. Брали какой-то наконечник и колотили им по медному листу — кто больше за минуту настучит. Включали по сигналу рычажок — так проверяли скорость реакции… И все приборы, приборы, датчики… На одном тренажере пристегивали тонюсенький проводок к правой ноге и просили сделать мах, как можно выше. Очередь дошла до меня. Я махнул ногой — проводок порвался. Девушка, которая командовала этой «машиной», позвала дяденьку. Они привязали мне другой проводок — я снова махнул. Проводок уже не порвался. Девушка глянула на шкалу, по которой бегала стрелочка. «Ого-го!» — восторженно сказала она. Дяденька посмотрел на меня оценивающим взглядом и буркнул: «Тяжеловат! Но запиши его на всякий случай». И меня записали…

Так я попал в экспериментальную детскую спортивную школу, куда отбирали ребят по «объективным параметрам».

Для меня наступили счастливые дни. Сразу после занятий я ехал в нашу стеклянную коробку, под которой прятался настоящий маленький стадион. Мальчишки с соседних улиц, приплюснув носы к толстому стеклу, с завистью смотрели, как мы выбегали на манеж: гордые, веселые, сильные… Мимо нас проходили люди, проезжали трамваи и машины… Мели снега, образуя возле стеклянных стен огромные сугробы… А мы играли в лето. Мы готовились к нему.

Как я любил все здесь! Запах пластика, огромные поролоновые кубы, которые подкладывались под планку, наши стоечки, нашу полосатую планку… Когда после тренировки мы всей группой заваливались на эти кубы отдыхать, как на большую тахту, все посмеивались над нами: «Лежбище попрыгунчиков!»

Тренировки, нагрузки… Все мы начали с маленькой высоты. Прямо игрушечной! Отрабатывали технику. Роль каждого элемента. Знаете, оказывается, как это сложно… Тренер всегда говорил: «Наш спорт, ребята, — модель жизни! В ней всегда очень трудно подняться на новую высоту…»

А мне в прыжках в высоту больше всего нравится зримое единоборство с преградой. Ты — и она. Она — и ты… Бегун борется со временем. Конечно, он его чувствует. Но он рвет грудью тонкий луч фотофиниша и, задыхаясь, хриплым голосом спрашивает: «Сколько?» Метатель посылает снаряд. Это борьба мгновений. Всю свою силу и умение он вложил в один импульс. И все… Теперь уже ничего не изменишь, ничего не вернешь и ничего не поправишь. Тебе остается только с надеждой следить глазами за копьем, молотом или ядром… Что принесет тебе этот порыв? Все ли было верно?.. В жизни так тоже бывает…

А наш барьер — видимый. Вот он перед тобой: твой враг и твоя мечта, твоя надежда и твоя боль — высота! Ты собираешься преодолеть ее! Говорят — взять! «Взять высоту!» Именно взять, как крепость!.. И ты все время находишься в борьбе: и когда разбегаешься, и когда делаешь толчок, и когда бережно обвиваешь планку своим телом, боясь прикоснуться к ней, как к лезвию сабли… До конца не ясен тебе исход. Ведь в последний момент одним неверным движением можно все испортить…

В жизни так бывает гораздо чаще. Иногда только в конце ее человек понимает: покорил он свою высоту или нет…

Вы видели когда-нибудь, как прыгает классный спортсмен, как борется он с рекордной высотой? Стадион замирает, а человек долго ходит, успокаивает себя, затем стоит перед преградой, топает ногой, потряхивает руками — снимает нервное напряжение с мышц. И все следят за ним… Наконец он решается, зло смотрит на планку, разбегается и… Стадион взрывается в едином вопле радости, или вздох разочарования легким ветерком пролетает над полем.

Во время футбольного матча после неточного удара болельщики делят свои голоса на крики «Мазила!», «На мыло!» и так далее. Это свойственно для игровых видов — это игра! Прыжок в высоту — преодоление, дерзновенный порыв! К поражению прыгуна все относятся с уважением. И только тогда можно услышать единый вздох, именно вздох, огромного числа людей.

Иногда что-то подобное бывает на фигурном катании, когда спортсмен неожиданно падает на лед, но музыка все сглаживает, да и народу в зале поменьше…

3

После «учебки» весь наш призыв направили на границу, и только меня одного — на контрольно-пропускной пункт, который нес службу в порту. Сначала я даже немного разочаровался, потому что хотел «на передний край невидимой борьбы». Но потом оказалось, что именно здесь этой «невидимой борьбы» более, чем достаточно. Вспоминаю свою первую встречу с начальником нашего подразделения капитаном Шевчуком. О нем я читал еще на гражданке: «гроза контрабандистов, шпионов и диверсантов». Так вот, оказалось, что этот «грозный человек» выглядит довольно мило, интеллигентно. У него тихий, вкрадчивый голос, мягкие черты лица, очки… Чем-то он напоминал молодого Чехова, портрет которого висел в школьном кабинете литературы как раз напротив моей парты.

Шевчук дотошно просматривал мои документы, а я рассматривал Шевчука. Наконец капитан удивленно вскинул брови и в упор уставился на меня. Видимо, он прочитал заветные слова: «Мастер спорта СССР».

Его взгляд заставил меня поежиться. Уже тогда я невольно почувствовал в нем какую-то силу и понял, что это незаурядный человек.

А Шевчук, наверно, смотрел на меня и думал: неужели вот такой оболтус прыгает в высоту на два с лишним метра?..

Капитан неожиданно улыбнулся и весело сказал:

— Такого солдата у меня еще не было! Вы не волнуйтесь… Мы предоставим вам возможность для тренировок. Рядом с портом есть отличный стадион.

— Спасибо. Я больше не прыгаю… — тихо ответил я.

— То есть как? — Капитан буквально впился в меня глазами. — Почему?

Что я мог ответить? История, в общем-то, заурядная…

Это случилось во время обычной тренировки. Совершая очередной прыжок, я неудачно приземлился и выбил локтевой сустав. Резкая боль пронзила руку и по цепочке нервных волокон впилась в мозг. Не знаю, что уж там произошло… Психолог объяснил это так: «устойчивый условный рефлекс, возникший под воздействием шока».

Вначале никто не придал этому эпизоду особого значения. Конечно, тренер отругал меня, две недели я ходил в гипсе, затем снова вернулся в сектор. Стоило мне начать разбег — тут же заныл «раненый» сустав. Внимание было сосредоточено только на нем. Я прыгнул… Но какой это был прыжок! Все мышцы были зажаты ожиданием предстоящей боли. Тренер, ясное дело, заметил полный развал техники, но решил, что это связано с длительным перерывом. И только после нескольких тренировок он понял: происходит что-то неладное — я начал отлынивать от прыжков, делая вид, что уделяю больше внимания силовым упражнениям.

— Что случилось? — откровенно спросил он.

Пришлось рассказать ему всю правду.

— Ничего с собой поделать не могу… — чуть не плача, закончил я свою исповедь.

— Главное, не паникуй! — спокойно сказал тренер. Сутки он обдумывал ситуацию, а потом принял решение: — Даю тебе месяц отдыха… Ходи в кино, читай книги, влюбись в конце концов… Постарайся отвлечься, забыть, что есть на свете прыжки в высоту… Надо разорвать в сознании эту патологическую связь между прыжком и болью. А это может сделать или время, или какое-то другое более сильное психологическое воздействие… Вот так… Теперь все зависит только от тебя.

Я взял на работе отпуск и поехал на дачу. Купался, ловил рыбу, валялся на раскладушке в саду, читая нескончаемый детективный роман… Иногда, устав от книги, я часами смотрел в траву. Там копошилась странная, не ведомая мне жизнь. Уйма маленьких жучков неторопливо вела свое хозяйство… Однажды я обратил внимание на чудную козявку — она как-то таинственно висела в воздухе. Я поймал ее на кончик карандаша. Кто ты, победивший земное тяготение?

Странная букашка, у которой не было крылышек, как бы отвечая на мой вопрос, прыгнула и плавно поплыла по воздуху, но я почувствовал: ее что-то связывает с моим карандашом. Я начал крутить его — и козявка остановилась. Она стала что-то предпринимать, но я крутил карандаш еще быстрее. Наконец я подставил его под луч солнца и на сыгравшем блике увидел: карандаш окутан тонюсенькой ниточкой. Так вот, оказывается, в чем дело!

После этих наблюдений я открыл для себя: мир состоит из малого… Я стал рассматривать кору дерева, доски старого забора, гранитный валун, который валялся здесь, быть может, с самого ледникового периода… Можно видеть предмет по-разному! Можно брать его целиком, как таковой: длинный забор, высокое дерево, тяжелый камень… Но всмотритесь в узор сучков и линий деревянной доски, в мозаику пятен на буром гранитном валуне, в складки коры дуба — и вы поймете, что они не менее интересны и красивы, чем природный ландшафт, горы и леса…

Высота приблизила меня к земле, заставила немного посидеть на одном месте, посмотреть в одну точку и подумать. И за это я ей тоже благодарен…

Когда до конца отпуска оставалось несколько дней, я вернулся в город. Ранним утром, чтобы никто не видел, я пришел в спортивный зал. Принес маты, поставил стойки… Я начал разбег и сразу понял: все… это конец…

Больше я сюда никогда не приходил. Тренеру я послал письмо, в котором написал, что навсегда ухожу из спорта: осенью меня призовут в армию, а потом буду поступать в институт…

Итак, в восемнадцать лет я твердо решил, что моя спортивная карьера закончилась. Я безумно любил прыжки в высоту, но прыгать больше не мог…

4

Приход корабля в порт — всегда событие. Звучит веселая музыка, вывешены флаги расцвечивания, пассажиры и свободные от вахты члены команды толпятся у бортов, с интересом всматриваются в незнакомый берег. Наконец подан трап, и все взгляды устремились на причал: туда, где стоим мы — пограничники, первые представители Советского государства, с которыми встречаются иностранцы на нашей земле.

В работе контрольно-пропускного пункта есть что-то общее со спортом: в учебных классах, невидимых для зрителя, остались многочасовые тренировки, долгая учеба, точный расчет, детальная отработка каждого момента, каждого приема… И вот — твой выход! Изящество, четкость движений, быстрота, образцовый внешний вид… Каждое действие полно достоинства и в то же время подчеркивает уважение к иностранному гостю, соответствует духу гостеприимства советского народа. Аккуратность, кажущаяся легкость… И только сам пограничник знает, что в это время все его умение, весь опыт сконцентрированы в одно желание, направлены на одну цель — своевременно обнаружить и задержать нарушителя государственной границы, контрабанду, запрещенные к ввозу и вывозу материалы.

Никогда не забуду, как первый раз при мне капитан Шевчук поймал шпиона. Да-да — шпиона! Самого настоящего. Внешне все прошло тихо, спокойно. Ни стрельбы, ни мордобоя… А ведь была схватка. Схватка нервов, характеров, убеждений…

Наряд проверял документы у иностранных туристов, возвращавшихся на теплоход.

— Пожалуйста! — радостно улыбаясь, высокий элегантный мужчина предъявил свой паспорт. — А это — маленький презент командиру! — Иностранец ловким движением достал из кармана изящную зажигалку.

— Спасибо! — Шевчук отодвинул рукой «подарок». Он внимательно перелистывал страницы документа. Затем жестом подозвал работника таможни, что-то тихо сообщил ему.

— Вам придется пройти личный досмотр, — обращаясь к щедрому гостю, спокойно сказал таможенник.

— По какому праву? — возмутился турист, но глаза тревожно забегали и алые пятна выступили на щеках.

Как потом выяснилось, в специальном жилете иностранец пытался вывезти кассеты с пленкой, на которой были сфотографированы военные объекты.

Капитан Шевчук позже объяснил нам, почему этот господин вызвал в нем подозрение:

— Протягивал паспорт — рука слегка дрожит… В глазах — лихорадочный блеск… Лицо худощавое, а по фигуре — Геракл! Костюм плотно облегает могучие бицепсы…

Я стоял рядом с капитаном, но ничего этого не заметил… Потом, конечно, я многому научился и многое понял. Я выявлял поддельные документы и обнаруживал тайники с антисоветской литературой, испытывал на себе идеологические атаки противника, его попытки втянуть нас в провокацию… И всегда рядом со мной были боевые товарищи и командиры, готовые в любую минуту прийти на помощь…

И еще было задержание. Была схватка один на один. Был прыжок в высоту, который снова вернул меня в спорт.

Да, тренер, как всегда, оказался прав: есть такое чувство, которое сильнее любой боли, любого шока. Оно называется — долг перед Родиной…

5

В ту ночь в порту был густой туман. Под светом прожекторов в мутном мареве едва проступали очертания судов. Младший сержант Сорокин и я несли службу на причале у иностранного сухогруза. Рядом с ним швартовался наш «банановоз» «Урал». От него исходил душистый, ароматный запах.

— Вот аппетит нагуляем, — пошутил Сорокин.

Ночью порт жил своей ритмичной трудовой жизнью: гудели моторы кранов, перезванивали буфера вагонов, нетерпеливо покрикивали тепловозы, сразу заглушая все шумы…

Пошел дождь. Тяжелые капли забарабанили по металлу. Борта кораблей стали жирными, блестящими. Укрывшись под козырьком навеса, мы внимательно наблюдали за сухогрузом. Неожиданно раздался громкий всплеск где-то у кормы судна. Сорокин встрепенулся.

— Смотри за трапом, — взволнованно прошептал он.

Младший сержант скрылся за штабелем контейнеров, и тут же за своей спиной я услышал какое-то тихое урчание. Я оглянулся — один из кранов сухогруза плавно повернулся так, что его стрела была над причалом. На конце троса висел человек. С ловкостью циркового гимнаста он соскочил на землю и скрылся в проходе между двумя складами. На мгновение я опешил и вдруг услышал топот сапог, крик старшего наряда:

— Кузнечиков, преследуй нарушителя!

Я понял: Сорокин добежит до трапа и станет на пост. Нельзя терять ни секунды! Я рванулся вперед, пробежал склады и увидел нарушителя. Между нами было метров триста.

— Стой! — истошно крикнул я.

Но человек даже не оглянулся. Он бежал уверенно к какой-то цели, по заранее обдуманному маршруту.

Максимальная скорость! Спурт! Все внимание на спину соперника — не упустить из виду!

Перепрыгивая через рельсы, нарушитель мчался к воротам — из порта выезжал очередной железнодорожный состав. И сразу же стало ясно: сейчас пройдут вагоны, нарушитель шмыгнет за ними, ворота автоматически закроются. Я окажусь по одну сторону стены, окружающей порт, а он — по другую. Все было рассчитано до мелочей!

До нарушителя оставалось каких-нибудь полтораста метров. Наверняка он слышал, что я приближаюсь, но опять-таки даже не обернулся — настолько, видать, был уверен в осуществлении своего плана. Нарушитель остановился, выждал, когда последний вагон скроется в темном проеме, и спокойно — мне даже показалось, шагом! — последовал за ним. И тут же медленно поползла тяжелая металлическая плита.

Теперь бежать к воротам не было смысла. Дикая злоба закипела во мне. «Неужели уйдет? От этой мысли я чуть не задохнулся. В тридцати метрах от порта — Приморский бульвар. В это время еще многолюдно… Он смешается с толпой… А может, его ждет машина? Ах ты, гад!..»

Высота стены — метра два с половиной… Сверху на ней натянута колючая проволока…

Решение возникло само собой. Я уже ничего не соображал. Все за меня делали ноги. Они сами выбрали угол разбега, вовремя сделали ускорение. Толчок! С хрустом посыпались на землю пуговицы тужурки, острое железо полоснуло по животу и лицу, вцепилось в руки, но я уже был на другой стороне.

Я сразу увидел его — он поднимался по насыпи. Какая-то непонятная сила, как на крыльях, несла меня вперед. Ненавистная спина приближалась. В последнее мгновение нарушитель, видимо, почувствовал неладное. Он обернулся. Лицо его исказилось от ужаса. Изодранный, окровавленный человек со страшной скоростью приближался к нему. Последние метры я уже не мог бежать. Я прыгнул и в полете сбил его с ног, придавил своим телом к земле. Нарушитель извивался, хрипел, пытался выбраться из-под меня. Но я давил, давил его что было силы… И вдруг почувствовал, как кто-то трясет меня за плечо, услышал голос капитана Шевчука:

— Отпусти его, Кузнечиков, задушишь…

6

Неужели я перепрыгнул через стену? Этот прыжок снится мне каждую ночь. И каждый раз я просыпаюсь со слезами восторга на глазах. Удивительное, неповторимое чувство!

После этого задержания я неделю провалялся в лазарете. Потом еще две недели осознавал: со мной что-то произошло. И наконец не выдержал. Дождавшись, когда капитан Шевчук будет в канцелярии один, я постучался и решительно открыл дверь:

— Разрешите обратиться, товарищ капитан!

Шевчук молча кивнул. Он перебирал какие-то бумаги. И взгляд его был напряженным, строгим.

— Товарищ капитан… — Я не знал, как сформулировать свою просьбу, боялся, что она будет выглядеть смешно или даже совсем глупо. — Вы когда-то говорили… я хотел бы воспользоваться…

Шевчук тут же впился в меня глазами.

— Я хотел бы снова начать тренировки…

Капитан ничего не ответил. Он открыл ящик письменного стола, достал оттуда большой пакет, протянул его мне и тихо сказал:

— Вот… Держите!

— Что это? — удивился я.

— Распечатайте. Там все сказано…

В конверте было письмо. Знакомый размашистый почерк тренера!

«Ванюша, милый, здравствуй!.. Капитан Шевчук написал мне о твоем прыжке. Это великолепно! Я всегда верил в тебя!.. Мне кажется, ты сделал то, что нужно… Высылаю план тренировок на три месяца. Начинай! Сообщи о первых результатах. Жду!..»

7

У портовиков оказался отличный стадион. Правда, сектор для прыжков в высоту был простенький, но сейчас он меня вполне устраивал.

Никогда, наверно, я не разминался с таким удовольствием. Потом сразу установил планку на рекордную для себя высоту, не спеша надел шиповки и стал представлять, что я на Олимпийских играх.

В свое время тренер специально для меня — «такого впечатлительного спортсмена!» — придумал этот способ внушения.

Мне казалось, я слышу его восторженный голос:

«Олимпийские игры! Ты знаешь, что это такое? Это сгусток силы всего человечества! Итог достижений нашего биологического вида! Это отчет перед предками и залог потомкам!

У спортсмена увеличиваются силы от одного сознания своей ответственности, от счастья, что он «самый»! Самый сильный человек на Земле! Самый быстрый человек на Земле! Самый прыгучий человек на Земле!

Не торопись! Ты остался один! Ты не имеешь права обмануть ожидания людей… Отмерь разбег. Никто не упрекнет тебя в нерешительности. Ты на грани неведомого…

Все видят, что ты собран. Ты не авантюрист, ты добываешь для человечества новую победу и не должен рисковать…

Ты представитель человечества, и ты обязан показать ему, на что оно способно!

Ты — сын Земли! Гордость Земли! Слава Земли!.. Вперед!..»

Я побежал. Ветер засвистел навстречу. Время, как во сне, стало мягким, тягучим. Мне казалось, что я вижу себя со стороны, контролирую каждое свое движение. Появилось знакомое ощущение наплывающей на тебя победы… Толчок! Мах! Нога резко взлетает вверх!..

Серая планка тихо прошуршала подо мной. И я, счастливый, уткнулся лицом в песок…

ВЛАДИМИР ТИКЫЧ СТАЖИРОВКА

По вечерам, когда Саша Александров брал гитару и запевал о крыше дома своего, а затем о сережке ольховой, будто пуховой, Володя Антоничев еще отчетливее начинал понимать, что за два года его учебы в военном училище здесь, на заставе, почти ничего не изменилось. Все так же в назначенное время шли на службу наряды, все так же тревожно и неожиданно звучала сирена сигнализации при срабатывании системы, все так же начальник заставы старший лейтенант Лысенко продолжал называть нарушителей границы неизвестно от кого унаследованным словом «шпиён». Все так же по утрам в сарае мирно мычала общая любимица корова Марта. Все так же, терпеливо выслушивая возражения и доводы, старшина заставы прапорщик Юкш отправлял очередную партию тех, «кому делать нечего», на прополку огорода.

А изменения если и были, то не те, которые могли бы поколебать этот годами отшлифованный порядок. Уехали домой, пряча глаза от неожиданно нахлынувших слез, пограничники старших возрастов. Потом прибыли новички, их и сейчас можно было определить — по неизбитой еще обуви и сохранявшему свой естественный цвет обмундированию. Но сапоги, как известно, быстро снашиваются, а хэбэ — выгорает, так что через какой-нибудь месяц исчезнут и эти различия.

Жизнь на заставе шла своим чередом. Так шла она здесь и три года назади, когда Антоничев сам был молодым солдатом. Так идет она и сейчас, когда он прибыл на заставу для стажировки…

Александров пел, а Антоничев шел в свой «кабинет» — переоборудованную на время комнату бытового обслуживания — заполнять дневник стажировки. Записи, он поймал себя на мысли, также были на удивление похожи. Регулярные заметки о проверке службы пограничных нарядов изредка перебивались записями о проведении занятий по специальной подготовке и политических занятий.

Заполнив все графы, Антоничев вынул чистый лист бумаги и взялся писать письмо своему однокашнику по училищу Олегу Тылику.

«Вот наконец решил черкнуть тебе пару строчек. Стажировка заканчивается, завтра уезжаю. Старик, ты был прав. Напрасно я не послушал тебя и не поехал на южную границу. Там, конечно, интереснее. Должен признать, что зря я так стремился на свою родную заставу. Тут ничего не изменилось. Все такая же тишь. Правда, есть новость. Начальник заставы Лысенко, помнишь, я тебе рассказывал о нем, женился. Жену красивую взял. И умную. Она у него конструктор подводных аппаратов. Правда, не знаю, где он ей работу тут сыщет. В ближайшем райцентре только карамели производят. Ему, кстати, присвоили новое звание. Но новая звездочка не испортила Лысенко, мужик он крепкий и службу знает.

А все-таки жаль, Олежка, что не поехал я с тобой на юг».

* * *

Антоничев писал письмо и знал, что через несколько минут к нему, как это было во все дни стажировки, заглянет рядовой Ильясов.

Ильясов на заставе был поваром. Розовощекий, крепко сбитый азербайджанец, умевший из любого обыденного «второго блюда» сделать объедение, с первых минут приезда Антоничева взял над ним шефство. То ли тут сыграла свою роль щуплая фигура Володи, то ли повар получил на этот счет какие-нибудь «секретные указания» от старшего лейтенанта Лысенко, но повар всячески старался лишний раз накормить курсанта-стажера, побаловать его чем-нибудь вкусненьким.

Заслышав шаги в коридоре, Антоничев повернулся к двери — это шел Ильясов. Несмотря на свой огромный рост и вес, он всегда ступал легко.

— Обедать, — широко улыбнулся повар. — Стынет, товарищ курсант.

— Не хочется, — вполне искренне сказал ему Антоничев.

— Товарищ старший лейтенант ругать будет, если узнает, что вы не ели… Зачэм неприятности, надо кушать.

— Ну что же, надо так надо, — зная неуступчивость повара, покорно согласился Антоничев…

После обеда его позвал к себе старший лейтенант Лысенко. Идя по узкой, выложенной кирпичами тропинке к утопающему в зелени офицерскому домику, Антоничев ломал голову: зачем он понадобился начальнику заставы? Удивляло его это отступление от уже привычного распорядка дня.

* * *

Предстоящей ночью старший лейтенант Лысенко намеревался осуществить внезапную проверку своих подчиненных. Вводную для них он приготовил нелегкую — поимка нарушителя государственной границы. В качестве «шпиёна» должен был выступать его однокашник по училищу начальник соседней заставы старший лейтенант Безлепкин. Тот вместе с женой и дочкой (благо выдался выходной) уже с утра гостил у него. Вначале Безлепкину совсем не хотелось убивать свободное время на беганье по полям и оврагам, но потом он уступил настойчивым просьбам Лысенко.

— Но только в чем я пойду? — Безлепкин показал на свои офицерские туфли. — В этой обуви? Так пограничники сразу определят, что это я. Обувь нужно гражданскую…

Лысенко предложил свои туфли. Но они оказались малы для Безлепкина.

— Придется отложить, — Безлепкин развел руками и улыбнулся. — Теряется внезапность…

— Не волнуйся. — Лысенко потянулся к телефону. — Дежурный? Передайте стажеру, пусть зайдет ко мне. — Уловив удивленный взгляд Безлепкина, объяснил: — Пошлю его на твою заставу за обувью. Да и курсант пусть проветрится, а то засиделся.

Через несколько минут он инструктировал Антоничева:

— Возьмите у старшины велосипед и съездите на соседнюю заставу. Там возьмете туфли старшего лейтенанта Безлепкина и одежду, он скажет какую, и привезете сюда. К ужину обязательно возвращайтесь. А то, — он улыбнулся, — старший лейтенант на концерт опоздает, а Ильясов на вас обидится.

По укатанной дозорной тропе ехать было одно удовольствие. Антоничев легко крутил педали и фантазировал, куда же вечером пойдет старший лейтенант Безлепкин. Дело в том, что в райцентр — ближайший к заставе городок — на гастроли прибыли два вокально-инструментальных ансамбля и артисты театра оперетты. У неизбалованной зрелищами местной публики появился выбор.

Лично он, Антоничев, предпочел бы концерт артистов оперетты. Оперетту он любил. Это чувство передалось ему от мамы — учительницы начальных классов. Каждый раз, собираясь в театр, она брала с собою и Володю. Правда, за время учебы в училище ему ни разу не пришлось побывать в оперетте… А неплохо было бы присоединиться к старшему лейтенанту Безлепкину. Если бы не ночная проверка, на которую предстояло идти, то, наверное, старший лейтенант Лысенко разрешил бы сходить вечером в город. Под влиянием этих мыслей Антоничев тихо напевал нахлынувший мотивчик:

Любовь такая глупость большая.

Влюбленных всех лишает разума любовь…

Он еще быстрее закрутил педали. Лишь у хрупкого мостика, перекинутого через небольшую речушку, он остановился. Осторожно повел велосипед в руках. Мостик гибко завибрировал под его шагами. Перейдя на противоположный берег, Антоничев как-то невольно взглянул на виднеющиеся из сумки туфли Безлепкина и подивился их размеру. Ну и нога у старшего лейтенанта, подумал, богатырская, хотя сам-то росту среднего. Спустившись с мостика, Антоничев вынул одну туфлю и осторожно отпечатал ее на мокром песке. Да, след почти на полметра тянет. Потом сделал тут же отпечаток своего сапога, который по сравнению с первым выглядел удивительно малым…

Отдав старшему лейтенанту одежду и обувь, он попытался было завести с ним речь о концерте, но офицеры, переглянувшись, перевели разговор на другое. А потом старший лейтенант Лысенко, холодно и, как показалось Антоничеву, обидно посоветовал ему идти заниматься делами, готовиться к службе. Вспыхнув от этих слов, курсант отдал честь и, круто повернувшись, побежал от офицерского домика к заставе.


Последнее время Борису Бойко, известному в определенных кругах как Боб Рваный (на лице его у левого глаза был неровный красный шрам), здорово везло. После побега ему быстро удалось найти надежную хату. В пивном баре Боб познакомился с нестарым еще, крепкого вида мужчиной, угостил. Угостил он этого мужика просто так, от души, что ли, — нашла какая-то слабина. Угостил, ни на что не надеясь, а оказалось, попал в точку.

Мужик тот оказался спивающимся непризнанным художником. Увидев сочувствующие глаза напротив, он, видимо, из благодарности пригласил Боба к себе. После второй бутылки водки, выпитой в заброшенной квартире, он совсем расчувствовался и сказал — ночуй здесь, вдвоем будет веселее.

Так решилась проблема с хатой. Боб покупал каждый день две бутылки водки и отдавал их художнику, а сам уходил в город. Как бы по делам.

Дело он хотел завернуть большое, взять кассира с зарплатой. Он давно его приметил — худенькую небольшую старушку, которую в дни получения денег сопровождал кто-нибудь из мужчин, видимо, работников завода. Денег они брали много. И ехали не на машине, а шли пешком: до проходной от банка было метров сто. Боб решил встретить их на углу.

Но ему позарез нужно было заполучить оружие.

Уж везет, как везет. Боб подстерег на переходном мостике через железную дорогу одинокого патрульного милиционера. Опираясь на палку, будто инвалид, он зашел ему со спины, оглушил ударом. Вынув пистолет, сбросил обмякшее тело на путь, как раз перед приближавшимся поездом. Оружие было.

На углу тоже получилось все неплохо. Сопровождавший старуху мужик, увидев пистолет, упал на асфальт и послушно лежал, даже не шелохнулся. Сама старуха оказалась упрямой. Схватившись обеими руками за чемоданчик, она тянула его к себе и кричала так, что, наверное, на заводе слышно было. Боб ударил ее пистолетом, вырвал чемоданчик и исчез в проходных дворах.

Денег было много, он даже и не ожидал такого количества. Боб переложил их в простую тряпичную сумку, зарыл в землю чемодан и пошел домой. По пути купил водки — праздник как-никак, удача. Выпили вместе. Вскоре художник уснул, а Боб остался сидеть, задумавшись о своей жизни, о том, что его ждет.

Веселого было мало. На нем висел побег, милиционер, старушка (вряд ли она оклемается), деньги. Что он имел — имел пистолет, деньги и зарытое на крайний случай золотишко. Немного, правда, но было. Осталось с прошлых времен.

Боб знал, что рано или поздно его возьмут, милиция свое дело знает. Что ему делать? Куда пойти — куда податься? Он посмотрел на спящего художника, рассказывавшего утром о великих итальянцах, и вдруг мелькнула мысль: а не рвануть ли к этим самым итальянцам? Хотя почему именно к итальянцам? Можно и к немцам, и у французов весело, Париж как-никак.

Трезвея, он начал понимать, что, пожалуй, этот вариант нынче самый подходящий. Только вот как пробраться к этим самым итальянцам? Он слышал, что многие пытаются уходить на самолетах. Заманчиво — скорость и комфорт. Но как пронести оружие? А если даже он и пронесет его, то что можно одному сделать в огромном самолете, где, конечно же, есть охрана? Ничего. На пароходе ему тоже ничего не светило.

К утру, допив водку, Боб твердо решил: уходить по земле. Он решил ехать на северо-запад. В тот день он снял со стенки две картины, которыми хозяин квартиры очень гордился, забрал кисти, краски, ушел. Купил билет до небольшого районного центра, расположенного прямо у границы. По документу художника ему удалось устроиться в переполненную приезжими артистами гостиницу. Показал «свои» картины, и они понравились — художник не обманул. После этого многие артисты начали называть его коллегой.

По утрам, надев спортивный костюм и кроссовки, взяв краски, он уходил за околицу. Как говорил, работать.

А сам смотрел — где и как можно уйти на ту сторону. Бобу казалось, что везению его пришел конец, везде он натыкался на будто из-под земли появлявшихся пограничников. Тогда решил перейти границу ночью. Но прежде чем идти, прикинул пути отступления. Решил: в случае неудачи — бежать к железной дороге, туда, где на крутом повороте поезда замедляли свой ход. Если что — в любой вагон. Никто не сыщет. В крайнем случае… он притронулся к спрятанному пистолету.

Хотя, он в это продолжал упрямо верить, ему должно повезти…

Из города он вышел, когда уже вечерело. На окраине постоял, делая вид, что любуется красным закатным небом. Потом наклоняясь, собирая цветы, пошел вдоль дороги. Рвал красные, быстро осыпающиеся маки и осматривался, проверялся.

Слежки не было, и это опять успокоило Боба, значит, не засекли. Он уже далеко отошел от районного центра, когда услышал шум едущей по дороге автомашины. Швырнув в сторону собранный букет, он кинулся в ближайшие кусты. Прилег и затаился, ожидая, когда машина исчезнет.

Но автомобиль неожиданно остановился неподалеку. У Боба екнуло сердце, и он потянулся за пистолетом, — кажется, заметили. Из кабины вышли двое мужчин. Боб не мог разобрать в темноте, кто они. Видел только, что они закурили и завели о чем-то беседу. Время для него будто остановилось.

Потом стоявшие на дороге бросили сигареты. Один из них полез в кабину, а второй, махнув ему рукой, пошел в сторону границы. Машина уехала. Что это за люди? На милиционеров они не похожи. На пограничников также. Почему один из них ночью пошел к границе?

И вдруг его осенило. А может быть, это такой же, как и он сам? Желающий уйти на ту сторону! А если так, а если так, ловил он мысль, то человек, видимо, знает, как и где туда идти. Ну что же, Боб подхватился и быстро пошел за уже почти растворившейся в сумерках фигурой, стараясь держаться от идущего впереди на удобном для наблюдения расстоянии.

Но неожиданно человек, будто дойдя до какого-то невидимого непреодолимого препятствия, остановился, а затем быстро побежал назад. Почувствовав опасность, Боб также изо всех сил рванул подальше от границы. Пробежав, сколько было сил, он присел в кустах. Отдышался, задумался. Что же случилось, почему человек, бывший уже рядом с границей, вдруг начал убегать? Может, он, Боб, поспешил последовать ему? Боб сидел в кустах и размышлял, — может, пойти снова к границе.

Вдруг он услышал неподалеку громкие голоса. Тихонько раздвинул ветки кустарника и отпрянул назад.


На проверку Антоничеву выпало идти вместе с сержантом Петром Сочневым, инструктором служебно-розыскной собаки по кличке Пират. Пират был здоровенным черным псом, помесью волка и собаки. Антоничев помнил его еще щенком — неуклюжим, шлявшимся по всей территории заставы. Еще тогда Пират прославился тем, что за один присест съел у зазевавшегося повара почти все мясо, и застава чуть не осталась без ужина. Пирата после этого случая стали притеснять — посадили в клетку, когда же он всем надоедал своим обиженным визгом и лаем, выпускали, но предпринимали все меры предосторожности, чтобы он не попал в здание заставы. Антоничеву было жалко подвергнутого всеобщему гонению щенка, и он втихаря подкармливал его — то хлебом, то куском котлеты, а то и конфетами, до которых Пират оказался на удивление охоч.

Когда Пират подрос, его определили в школу служебно-розыскных собак. И назад он вернулся ученым, как говорил прапорщик Юкш, дипломированным псом. Диплом, конечно, вещь хорошая. Но, несмотря на то, что он являлся обладателем такого уважаемого документа, Пират периодически наносил визиты на кухню. И теперь уже зазевавшийся Ильясов ругал его во весь голос. А отобедывавшая по «облегченному варианту» застава вновь принимала к своему любимцу «воспитательные меры». После них Пират ходил несколько дней с грустно-рассеянным видом и обиженно отворачивался от всех, кто его окликал. Многих за это время видел он людей, но, видно, навсегда запомнил доброе отношение к себе Антоничева. Лишь появился курсант на заставе, Пират, дружелюбно махая хвостом, подошел к нему и как бы в знак особого расположения лизнул в лицо. Пока Антоничев оттирал собачью слюну, стоявший рядом старший сержант Сочнев объяснил:

— Понравились вы ему…

Такие проявления любви и уважения к Антоничеву для Пирата стали традиционными.

И в этот раз Антоничев стоически выдержал «поцелуй» пса, терпеливо вытер лицо носовым платком. Улыбнулся Сочневу:

— Вы бы, товарищ сержант, его чему-нибудь другому обучили…

Тот удивился:

— Чему? Он же все знает и умеет. Любой след берет. Весной был случай, две собаки из соседних застав не смогли след проработать, он легко взял. Пират, — скомандовал он собаке, которая, будто чувствуя, что речь идет о ней, не спускала с них глаз. — Пират, мне жарко.

Пес дружелюбно замахал хвостом. Потом одним движением поднялся на задние лапы. Осторожно схватил зубами фуражку Сочнева и стянул с его головы.

— Молодец, Пират. Молодчина…

Да, несмотря на все свои «подвиги», Пират был умной и хорошей служебно-розыскной собакой. И Антоничев был рад, что на проверку они пойдут втроем.

* * *

Старший лейтенант Лысенко, отдав боевой приказ, спросил вдруг:

— Последний день стажировки?..

— Последний, — ответил Антоничев.

— Последний наряд, — как-то задумчиво сказал офицер, будто прислушиваясь к каким-то своим мыслям. Повторил: — Последний…

После небольшой паузы еще раз спросил:

— Устали, наверное? Но ничего, скоро каникулы, отпуск, отдохнете…

Под контролем дежурного по заставе Антоничев и Сочнев зарядили оружие. Потом вышли из ворот заставы и широкой заасфальтированной дорогой пошли к границе.

Вечерело. Было то время суток, когда день еще не ушел, а ночь еще только заявляла о себе черными глубокими тенями. Антоничев не любил это время. Оно таило в себе коварство. При слабом свете уходящего солнца легко можно было не заметить след, не помогал и включенный фонарь.

Вышли на дозорную тропу. Не спеша двинулись по ней. Антоничев шел впереди, наблюдая за контрольно-следовой полосой, а Сочнев, придерживая Пирата, — сзади. Он осматривал сигнальную систему и прилегающую к ней полоску земли.

Было так тихо, что, казалось, сорвется лист с дерева, и можно будет услышать его падение.

Пограничники шли молча. Молча останавливались, вслушиваясь в эту чуткую тишину, и так же молча двигались дальше.

Они прошли уже несколько километров, когда призывно и тревожно зазвенел «колокол». Застава вызывала их на связь. Антоничев, достав телефонную трубку, поспешил к ближайшему телефонному гнезду. Подключился в линию связи:

— Вызывали? — спросил дежурного по заставе.

Тот закричал:

— Что вы так долго на связь не выходите? Уснули! У двадцать шестого знака сработка, пятый «клепает». Проверьте, вы там ближе всех.

К пятому участку системы, который «клепал», срабатывал, нужно было возвращаться. Антоничев и Сочнев, который взял на всякий случай Пирата на поводок, кинулись обратно.

У двадцать шестого знака на «валике» с тыльной стороны системы они увидели следы. Антоничев доложил на заставу. Потом они перелезли через забор и начали изучать след.

Отпечаток был большим, но неглубоким. Нога большая, а рост малый — констатировал Антоничев. Сочев тоже это заметил. Ширина шага нарушителя тоже была небольшой.

Чем дольше Антоничев всматривался в след, тем больше ему казалось, что он где-то видел нечто подобное. А потом вспомнил. Это же отпечаток туфли старшего лейтенанта Безлепкина. Тех самых, которые он вез сегодня. Значит, вот на какой концерт отправился начальник соседней заставы. «Проверка учебная, — улыбнулся, — но мы «шпиёна» поймаем быстро».

— Сочнев, — скомандовал он, — ставь Пирата на след.

И вскоре они уже неслись по полю. Пират, крепко натянув повод, бежал все быстрее и быстрее. Он чувствовал нарушителя, чужой запах. В одном месте он неожиданно остановился, видимо, потерял знакомый запах.

Но потом снова резко рванул и повел пограничников к невысокому кустарнику. По поведению собаки было видно, что нарушитель близко. Сочнев отпустил повод, и Пират, хрипя от злости, кинулся в кусты. Антоничев и Сочнев на секунду приостановились, ожидая, что сейчас оттуда выйдет старший лейтенант Безлепкин…

Но из кустов донесся вскрик, а затем оттуда громко и неожиданно раздался выстрел. Потом еще один. Сочнев побежал на выстрелы. Сделав несколько шагов, он, резко дернувшись, упал навзничь. Какое-то мгновение растерявшийся курсант стоял неподвижно. Снова грянул выстрел, пуля попала в автомат Антоничева и, расщепив ложу, ушла в рикошет.

Антоничев упал. Подполз к Сочневу.

— Петя, Петя, что с тобой?

— Ранен, в руку, — тихо простонал сержант. Антоничев снял куртку, разорвал майку и перетянул товарищу руку повыше раны.

Попробовал подняться и отыскать упавший в кусты автомат Сочнева, но сразу раздался выстрел из пистолета. Их противник не давал поднять голову.

Нужно отвлечь его и заставить расстрелять все патроны. Антоничев нащупал камень и кинул его в сторону кустов. И снова грянул выстрел. Он кинул еще, опять прозвучал выстрел…


В кустах, совсем рядом, зашелестело. Боб направил пистолет на этот звук. Но пистолет лишь сухо щелкнул. Кончились патроны.

В наступившей тишине Боб услышал далекий шум движущегося поезда. И будто молнией ударило — бежать к дороге, к спасительному повороту. И он побежал, вкладывая в этот бег все свое желание жить.

Жить! Он мчался, скользя по мокрой траве, запинаясь о кочки. Падал, вставал и опять бежал.


Антоничев бросил еще несколько камней, но противник не стрелял. Хитрит, подумал курсант. Кинул прямо туда, где сидел стрелявший. Опять тишина.

Осмелев, он поднял голову. Прислушался. Тихо. Только где-то далеко тяжело гремел по стыкам поезд.

Перебежками Антоничев подобрался к месту, где раньше лежал неизвестный.

При ярком свете луны увидел несколько желтоватых гильз. Наверное, патроны кончились. Подсчитал для верности. Один выстрел в Пирата, один в Сочнева, потом в автомат. Потом еще, еще. Да, патронов больше не было. «Куда он мог подеваться? — лихорадочно размышлял он. — Куда? Затаился в кустах? Нет, он должен понимать, что на выстрелы прибегут другие пограничники. Он или уходит назад, или… рванул к границе. Нужно найти след».

Антоничев схватил висевший на боку фонарь. Нажал кнопку, и рефлектор заблестел желтоватым светом. Освещая перед собой дорогу, он медленно пошел вокруг кустов. Круг замкнулся, но следов не было. Тогда Антоничев пошел по еще большему радиусу. Опять ничего. Теряя выдержку, он сделал вокруг кустов третий круг. Между двумя поросшими травой кочками на черной блестящей земле виднелся рифленый отпечаток кроссовок. Чуть дальше обнаружились еще несколько. Следы вели, не было никаких сомнений, в тыл. В тыл. Но куда в тыл? Нарушитель, конечно, пытается побыстрее уйти от границы. Значит, побежал к райцентру, там железнодорожный и автомобильный вокзалы. Но следы человека вели в противоположную сторону. Куда?

Гудок далекого поезда заставил Антоничева вздрогнуть. Ему вдруг стало ясно, куда побежал его противник. Конечно, к тому месту, где на подъеме поезд замедлял ход. Это место Антоничев знал давно. Еще будучи солдатом, возвращаясь из отпуска, он здесь спрыгивал с поезда, чтобы быстрее попасть на заставу.

…Боб приложил ухо к рельсу. Поезд близко. Перебравшись через насыпь, он лег на крутой склон. Постепенно отдышался, но спокойствие не приходило. Он чувствовал опасность. Это чувство заставило его собрать остатки сил и приподняться над рельсами. Из глубины поля, от границы прямо сюда, к спасительному повороту бежал пограничник. На фоне уже начавшего на востоке сереть неба отчетливо была видна его фигура. Боб скрипнул зубами — сейчас бы пистолет. Уложил, и ничто бы не помешало ему спокойно прицепиться к поезду. Боб видел, как пограничник добежал до железной дороги и медленно пошел по шпалам в его направлении…

Первой мыслью Боба было — бежать. Бежать дальше, в поле, бежать куда глаза глядят. Но он отбросил эту мысль, понимая, что спасение его только поезд. А он, как назло, не шел.

Не опуская глаз с приближающейся фигуры солдата, Боб пополз вниз, к основанию насыпи. Стараясь не шуметь, побежал вдоль насыпи навстречу поезду. Но тут увидел огромную трубу, пронизывающую насыпь у самого ее основания. Кажется, опять повезло. Боб, не раздумывая ни секунды, втиснулся в нее. Заскользил по устлавшему дно мокрому от недавних дождей илу. Прополз несколько метров и остановился. Расчет его был таков: пограничник не решится преследовать его здесь, останется наверху. Тогда Боб выйдет на противоположную сторону насыпи и незаметно заберется в вагон.

Если же солдат рискнет ползти за ним в трубу, то все решается еще проще. Надо будет задержать его тут, а потом быстро выползти и уехать. Боб взглянул на крепко зажатый в руке пистолет и обрадовался, что не выбросил его во время бега. Подумал: может, и до конца повезет — пограничник трубы вовсе не заметит…

Человек, который бежал вдоль насыпи, вдруг исчез. Антоничев съехал с насыпи по траве вниз. Даже не отряхнувшись, побежал туда, где исчез бандит. Он уже понял: нарушитель хочет дождаться поезда в трубе. Понял, что обязательно его нужно оттуда выкурить до прихода поезда. Или задержать. Он подошел к темному проему трубы. Антоничеву стало страшно.

В трубе было темно. Преступник загородил противоположный выход, и в чернеющей темени совершенно невозможно было определить, где находится бандит. Он полз, выставив вперед руки. Наткнуться, схватить и не отпускать, пока пройдет поезд. Там видно будет.

И тут с болью яркий, яркий свет.

* * *

Очнулся Антоничев от резкого запаха нашатыря.

— Лежите спокойно, — услышал он женский голос. Антоничев посмотрел в его сторону и увидел, что голос принадлежит жене старшины заставы прапорщика Юкша. Одетая в белый халат, она набирала в шприц лекарство. «Где я?» — подумал Антоничев. Он повел глазами по комнате и вдруг увидел на полу знакомые огромные туфли. Посмотрел вверх и встретился взглядом со старшим лейтенантом Безлепкиным. Тот улыбчиво глядел на него. И вдруг Антоничев вспомнил: труба… шум приближающегося поезда. Где же тот человек? Он рванулся и почувствовал, как крепкая рука легла ему на плечо.

— Говорят, лежи, — это уже был голос старшего лейтенанта Лысенко, — значит, лежи. Того типа, который Сочнева ранил и Пирата убил, старший лейтенант Безлепкин скрутил. Скажи ему спасибо, что вовремя к этой трубе подбежал…

— Спасибо, — буркнул Антоничев. — А кто он такой?

— Преступник. Рецидивист. Хотел уйти за границу.

— Хватит, товарищи, разговаривать. Больному нужен покой, — жена прапорщика прервала их беседу.

Офицеры ушли. Антоничев дотянулся до лежащего рядом обмундирования. Нашел в кармане недописанное другу письмо и смял его.

РОМАН ФЕДИЧЕВ ВЕРСИЯ СВИРИДОНОВА

Времени не оставалось, и старший лейтенант Свиридонов, оставшийся вместо отбывшего в отпуск начальника заставы, понимал: медлить нельзя. Сколько еще осталось? День… два? Неделя? А может, месяц? Поди-ка угадай, усмехнулся он. Не пророк ведь и не ясновидящий, хотя ясновидящим быть сейчас не помешало бы…

Уже третий час, поднявшись с тропы, они с сержантом Ивановым вглядывались в противоположную, «чужую» сторону гор, по которой, как усталые путники, были разбросаны столбы телефонной связи. Ничего особенного в них не было, даже Свиридонов, прибывший на заставу с повышением всего восемь месяцев назад, уже привык к ним и каждый из столбов узнавал по наклону. Даже шутил: а прилепить бы им имена из отечественной классики… вон тот — точный Плюшкин.

Напротив Плюшкина они и лежали сейчас с сержантом Ивановым, всматриваясь в рыжеватую, без единой травинки, полосу щебневых осыпей. Он словно пожадничал, не пустил своих сородичей вдоль горы, и те поковыляли прямо в гору, сутулясь еще больше. Последний, четвертый от Плюшкина столб терялся в расщелине, откуда рос у горы «палец». Разглядеть там людей — дело безнадежное, хотя до расщелины не более трех километров: туман, казалось, прописался там навсегда.

Но пограничники «вели» сейчас только Плюшкина, потому что только там могли пройти люди, если им потребовалось бы идти в расщелину, куда вели столбы телефонной связи. Эта связь заинтересовала и насторожила наших пограничников недавно. На той стороне провели то ли инспекторскую проверку, то ли маленькие смотровые учения, после чего «соседи» решили подновить связь. Что ж, дело хозяйское, только старые провода они почему-то не убрали, а новые показались сержанту Иванову «не того калибра». С чего бы вдруг?

На заставе отметили это как факт, высказали предположение, что «соседи» проложили дополнительную или параллельную связь. Что ж, ничего особенного. Но еще через какое-то время по тропе вдоль столбов, как муравьи по травинке, в расщелину «соседи» начали переносить зачехленный груз. Поняли, когда один из нарядов доложил: «Наверное, решетки… очень похоже на звенья радара…»

Нет, не просто переход границы готовится на той стороне, понимал Свиридонов. Зачем радар или локатор? За нами смотреть? Прослушивать? Но для этого не нужна такая конспирация. А дизель поставили в глухом месте, тот участок не просматривается. Опять же, зачем? Посчитали — не догадаемся? Хотя шансов у них для того было более чем достаточно…

Но в запасе еще было около получаса, и Свиридонов ждал.

Третьи сутки старший лейтенант спал урывками: четыре сработки. Две из них, сегодняшние, одновременно на разных участках, шесть километров одна от другой… Свиридонов выехал с тревожной группой и к месту нарушения прибыл в то самое время, когда ефрейтор Джалилов успокаивал Пройду. У собаки клочьями падала пена с губ, она рвалась прямо на КСП — след был вызывающе свеж…

— Товстарлей… левее моего столба, — почти беззвучно подсказал из-за валуна сержант Иванов.

Свиридонов повел бинокль к участку сержанта, отмечая, как четко сработал пограничник: передал свой участок наблюдения, а сам уже перехватил его, участок командира… ни минуты пустой! Ну да ничего… и выспимся, уже за двоих подумал Свиридонов.

Он поймал биноклем столб, замер. Что же насторожило сержанта? Ах, вот что! И Свиридонов тотчас выхватил из четверых, одетых в хаки, того самого, кого они с Ивановым условно называли «гостем».

Наконец-то! Иди-ка, иди, познакомимся… Так открыто Свиридонов впервые видел «гостя», и на мгновение он забыл о времени, стараясь запомнить в нем все: походку, рост, лицо… нет, смуглое, усы… ботинки… Тот оступился на камне, и Свиридонов ожидал, что вот сейчас он прижмет автомат локтем. Ах, вот как! Ожидание не сбылось — «гость» ладонью подхватил автомат за конец приклада. Любопытно, что-то говорит старшему наряда. Но почему тот — офицер?

— Товстарлей…

Это предупреждение сержанта Иванова: пора уходить. Конечно, мог бы забыться: такая ведь минута! Но подстраховка есть подстраховка, Свиридонов тоже знал — не осталось ни секунды, и он подал знак: «Отходим!»

Через несколько минут они уже спустились к тропе и шли по ней во весь рост, не прячась и не таясь, как всегда ходят по своей земле. На ходу разминали отекшие колени и спины, сержант как веером обмахивал панамой грудь, щурился, улыбался широко и белозубо, не в силах сдержать восторг удачи. И если бы не автомат и не форма да не лицо, непривычно и чуть жестковато покрытое здешним загаром, можно было подумать, что Коля Иванов вырвался на выходные из городской суеты и теперь улыбается щедрому летнему солнцу российского перелеска где-нибудь под Тарусой. Но Свиридонов шел впереди, не оборачивался, и сержант надел панаму, одернул гимнастерку, быстро догнал командира.

— Хорошее место оставляем, — отметил Свиридонов.

— Место что надо, товарищ старший лейтенант, — согласился сержант. Ему хотелось добавить еще что-то, но он удержался, видимо, опасаясь, что комплименты прозвучат уже неестественно, и невольно оглянулся, нашел глазами место, которое они только что оставили.

Валун этот, обросший мохом, заметил Свиридонов и на нем остановил свой окончательный выбор. Доля риска в этом, конечно, была: валун хотя и не особенно приметный среди остальных, но с той стороны он хорошо просматривался, и заметь они их, замаскированных под камни, сразу же возникли бы подозрения. Но Свиридонов рискнул и учел время суток: пока солнце не перевалило «палец», наблюдавшие оставались в тени.

Но учитывали это и «соседи» — вышли в самое несмотровое время. Еще бы минут двадцать, и все ожидания напрасны. Но теперь и без слов было ясно, что сработали они чисто: раз «гость» прошел мимо и угодил под их бинокли, значит, та сторона останется спокойной.

— Ну, сержант, докладывай, — решив, что времени для обдумывания было достаточно, разрешил Свиридонов.

— Это не пограничник, товарищ старший лейтенант, — уверенно сказал сержант, слишком поздно вспоминая, что выводы делает командир, а он должен с предельной точностью доложить результаты наблюдения. — То есть не такой он, как те, — начал было исправляться сержант. — Я знаю их отряд, а новичок, как вам сказать, он не служить приехал…

— Почему же не служить, если ходит в наряд?

— Делает вид. Это они нам хотят сказать: у нас новенький, будет служить. Но их пограничники служат по-другому.

— Яснее, сержант.

— У новичка нет покорности. Знаете, товарищ старший лейтенант, мне кажется: «гость» не мусульманин.

Свиридонов остановился, посмотрел прямо в глаза сержанту. Взгляд прямой, в нем ничего лишнего — лишь спокойствие и уверенность. И только по тому, как сжал он пересохшие губы, можно было догадаться, что ошибку со своей стороны он все же допускает. Свиридонов мысленно поблагодарил его за это: не настаивает, высказывает лишь версию, опасаясь ввести в заблуждение, хотя уверен на все сто.

— Хорошо, а теперь факты.

И пока Иванов обосновывал версию фактами, Свиридонов не переставал удивляться: откуда в этом двадцатилетнем калужском пареньке столько взрослости? Наверное, ни разу не видел гор, а как читает их? Откуда глубина? Наблюдательность? Хотя, вспомнил Свиридонов, наблюдательность от профессии, он же бывший пасечник.

— А вы заметили, как он сегодня автомат поддержал?

— Да, да, заметил, все верно, — проговорил Свиридонов.

— Что, товарищ старший лейтенант, будем ждать его? — понизив голос, спросил сержант.

Свиридонов не ответил. Да и что мог он ответить? Главное сержант знал не хуже командира: на участке границы готовится попытка перехода. Остальное бывает известно только после сработки или когда собака возьмет след, уводящий в тыл заставы. Но в этот раз готовилось что-то неожиданное, и времени уже не оставалось: чувствовалось, что та сторона готова. Свиридонов на минуту расслабился, потом снова попытался выстроить события в цепочку, выявить закономерности. Итак, три месяца назад у «соседей» появилось начальство, оно оставило на заставе троих новеньких. Один не в счет, он явно служака-новобранец, но вот другие… С первым познакомились: даже не мусульманин. Откуда? Зачем? Почему шел в расщелину? Значит, появившийся локатор и сам «гость» — звено одной цепи?

Не мог Свиридонов объяснить себе и появление локатора. Он вспомнил карту, еще раз мысленно перечитал ее… Зачем им локатор, который видит только расположение нашей заставы? Зачем?

Опять словно подножка его рассуждениям мысль о недавнем ЧП с нарядом старшего сержанта Павлова. Если считать, что оно имеет отношение ко всему происходящему, то… Но Свиридонов опять запретил себе додумывать эту мысль. Слишком понятной становилась картина происходящего, слишком четко все становилось на свои места, но чем понятнее и убедительнее, тем страшнее она казалась командиру. Нет, этого не могло быть! Мы же застава, советская пограничная застава. Фантастика! Значит, надо рассчитать другие варианты, надо успеть.

— Думаете, не он, товарищ старший лейтенант?

И опять Свиридонов не ответил. Он остановился, сдвинул набок и расстегнул полевую сумку.

— Все может быть… все. А пока, сержант, давай-ка вот это… восполняй калории. — И Свиридонов ровно на две части разделил плитку шоколада, уже не хрупкого, а словно бы подвяленного.

Впереди, за вышкой, на которой сейчас нес службу рядовой Игнатов — боевой расчет Свиридонов помнил наизусть, — пылил «уазик» медицинского бога заставы прапорщика Савельева. Машина несколько раз вильнула, отдавая должное дороге, и начала спускаться к поселку, осторожно, как черепаха, боясь споткнуться передними лапами.

Сержант перехватил взгляд командира, и оба они подумали об одном: врачи поселковой больницы снова проверяли наряд Павлова.

— Знаете, товарищ старший лейтенант, ребята не верят, что это было случайно, — проговорил наконец сержант Иванов, снова подталкивая командира к мысли, от которой тот все время хотел отказаться: ЧП с нарядом связано с «той» стороной.

— В том ручье мы всегда умываемся и воду для бани берем… Понимаете? А тут вдруг простуда?

— Не фантазируйте, — холодно и официально, почти приказом, остановил его Свиридонов, хотя понимал, что зря он так с сержантом. Сомнение приказом не развеешь… Но к чему лишняя паника? Поверить в ЧП — значит допустить, что у ручья, на нашей территории, побывали с той стороны… А почему бы и нет? Горы! И как объяснить странную простуду наряда Павлова? Диагноз так и остался открытым: сужения зрачков, куриная слепота на три вечера, хрипы, иногда легкие судороги. Конечно, если домыслить, можно предположить воздействие нервно-паралитиков. Но откуда? Здесь? В четырех километрах от заставы? Кто? И почему переболели лишь русские, все, кроме таджика Джалилова?

И Свиридонов вдруг совершенно ясно понял, что ЧП с нарядом и нынешняя обстановка на границе могут быть как-то связаны. Понял, что с этого дня, с этой самой минуты он должен учитывать и эту версию…

Пытаясь успокоиться, он додумывал запретную для себя мысль, выстраивал еще одну цепочку; сама возможность подобного казалась ему самым настоящим бредом, но старший лейтенант проработал версию до конца.

— Что загрустили, сержант? — пытаясь искупить недавнюю резкость, спросил Свиридонов. — Вы же с Оки родом?

— Оттуда.

— А я со Свири, потому и фамилия такая странная: Свиридонов… Так что речные мы братья, а, сержант?

Иванов улыбнулся, пошел рядом с командиром.

— Послушай, а как ты в пасечники угодил?

— Отца пожалел, товарищ старший лейтенант. У него пасека была, а тут семья за семьей, семья за семьей… Никогда не было, а тут налетел варратоз, вот как колорадский жук на картошку. Одному трудно ему было, вот я и пошел на пасеку.

— И что же теперь?

— А ничего! Осталось восемь семей, это из ста двадцати. — Сержант не удержался, вдруг опять свел на свое: — Вот вы не верите с нарядом Павлова. А скажите: был у нас раньше колорадский? А варратоз? Откуда они?

Свиридонов молчал. Что ответить сержанту? Он не знал, откуда и почему вдруг где-то возникают очаги сибирской язвы, оспы. Не знал, почему случаются внезапные эпидемии, поражающие лишь определенные этнические группы. Он не знал этого точно, доказательно, как и должен высказываться военный человек. А высказывать точку зрения телезрителя программы «Международная панорама» он просто не имел права, особенно сейчас…

От заставы пахло картошкой с тушенкой, позволительной для пятницы роскошью. Пограничники обтирались до пояса холодной водой — старшина специально остужать ее ездил к девятому пикету, колол там лед и бросал в бочку. Через несколько минут построение на завтрак.

— Вовремя! — подмигнул Свиридонов.

Дежурным по заставе заступал замполит, старожил этих мест — он служил на этой заставе срочную. И все же Свиридонов проверил боевой расчет, попросил:

— Наряд у девятого пикета пусть проверит противогазы, распорядись.

Он не стал посвящать замполита в свои догадки, а все остальное они с офицерами обсудили и взвесили у него в кабинете. Говорить много не пришлось, каждый понимал, что готовится переход, и каждый знал, что делать ему на своем месте.

Свиридонов постоял у выхода: старшина сливал остатки воды в умывальники, готовил цистерну, чтобы завтра привезти с пикета полную — суббота, банный день… Постучал по соседней бочке, проверяя на слух остатки питьевой воды — ее привозили из поселка. А ветер доносил обрывки приказа:

— …выступить на охрану государственной границы…

Еще раз взглянул на хлопотливого старшину, вспомнил, что девятый пикет — участок наряда сержанта Иванова, и пошел к вагончику с единственной мыслью: постараться уснуть, надо!


Свиридонову сначала показалось, что это он сам для себя придумал тревогу, что это галлюцинации. Но все настойчивее к нему прорывался негромкий, но требовательный зуммер сработки сигнальной системы. Тревога!

Навстречу из спального помещения уже бежали солдаты тревожной группы, взревела мотором машина.

— Товарищ старший лейтенант…

— Где? — прервал доклад Свиридонов.

— Две сработки… опять на шестом и третьем участках. И сержант Иванов доложил: нарушена государственная граница.

Мысль работала четко, словно Свиридонову оставалось теперь лишь повторить хорошо заученный урок.

— Во сколько доложил Иванов?

— В ноль четырнадцать. А через три минуты сработка… обе… Обстановка ясна, товарищ старший лейтенант, на той стороне засекли обнаружение и…

— Действуйте! Я с тревожной, к Иванову!

Машина, вспарывая темноту прожектором, карабкалась к пикету, когда совсем рядом, всего в ста метрах заплясал лучик фонарика.

— За мной!

Помощь не потребовалась. Свиридонов сунул пистолет в кобуру, остановил доклад Иванова:

— Все вижу. А «гость»?

— Его не было… А Джалилова ножом, гад, успел.

Джалилов стоял в стороне, придерживал одной рукой бок чуть выше бедра, а другой рукой успокаивал Пройду.

— И еще вот что, товарищ старший лейтенант, хотел раскусить…

Свиридонов взял ампулу, задержанный рванулся, но никто не удержал его: связан он был надежно.

— Это не яд, товарищ старший лейтенант. Видите?

Свиридонов согласно покачал головой, не замечая, как крепко сжал руку сержанта. Он все не отпускал ее, словно мог ответить на вопросы, которые читал в глазах сержанта Иванова: а варратоз? А почему не заболел только Джалилов? Ведь все умывались, весь наряд! И Свиридонов проговорил, может, не для сержанта, больше для себя:

— Подопытных нашли? Лабораторию захотели в естественных условиях!..

На минуту стало тихо. И, не сговариваясь, все посмотрели на командира, точно почувствовали опасность. Показалось, они и хотели и могли сейчас понять странную недоговоренность в словах офицера. Каждому из них в данный момент это было необходимо.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги