В поисках древних кладов

* * *

Едва Робин успела спрятать брюки и рваную рубашку на дно сундука, растереть синяки бальзамом, натянуть ночную сорочку и нырнуть под одеяло на узкую койку, как в дверь каюты постучали.

— Кто там? — хрипловато откликнулась она, еще не вполне оправившись после ночных приключений.

— Это я, сестренка, — раздался голос Зуги. — Кто-то раскроил череп Типпу. Кровью залило всю палубу. Не могла бы ты прийти?

На мгновение Робин вспыхнула первобытным торжеством. Она попыталась подавить это чувство, но это ей не вполне удалось.

— Иду.

В кают-компании сидели трое — Зуга, второй помощник и Типпу. Манго Сент-Джона не было. Типпу, обнаженный, если не считать набедренной повязки, с бесстрастным видом восседал под масляной лампой, на шее и плечах ручьями запеклась темная густая кровь.

Второй помощник прижимал к его черепу клок грязной ваты. Когда Робин убрала его, кровь из раны снова заструилась.

— Бренди, — потребовала она.

Доктор ополоснула руки и инструмент — Робин верила в учение Дженнера и Листера — и только потом погрузила в рану кончик пинцета. Она пережала и скрутила сосуды. Типпу не шелохнулся, не изменился в лице, а ею все еще владело языческое буйство, не признающее клятвы Гиппократа.

— Нужно промыть раны, — сказала она и быстро, пока проснувшееся сознание не успело ее остановить, плеснула в рану крепкого бренди и промокнула.

Типпу сидел неподвижно, как резной божок в индуистском храме, словно и не чувствовал, как спиртное обжигает незащищенные ткани.

Робин перетянула сосуды шелковой ниткой, выпустив конец из раны наружу, а потом сшила ее края аккуратными ровными швами и туго их стянула. С каждым стежком на гладком лысом черепе вздувался острый бугорок.

— Я вытяну нитку, когда сосуды омертвеют, — сказала она Типпу. — Швы можно снимать через неделю.

Робин решила не тратить на него лауданум. Этот человек, видимо, нечувствителен к боли, а ею до сих пор владела безграничная злость.

Помощник поднял шарообразную голову.

— Ты хороший доктор, — торжественно заявил он, и она получила урок, который запомнила на всю жизнь: чем сильнее слабительное, чем горше и отвратительнее на вкус лекарство, чем радикальнее операция, тем более сильное впечатление производит на африканского пациента мастерство хирурга.

— Да, — мрачно кивнул Типпу, — ты чертовски хороший доктор. — Он раскрыл ладонь. На огромной лапище лежал скальпель, который Робин оставила в трюме «Гурона». Не произнеся ни слова, он вложил его в обмякшую руку девушки и с жутковатым проворством выскользнул из кают-компании, а она осталась стоять, глядя ему вслед.

«Гурон» мчался на юг, беззаботно разрезая форштевнем волны Южной Атлантики. Они пенились у бортов и исчезали за кормой, прорезанные длинным гладким кильватером.

Теперь их сопровождали морские птицы. С востока прилетали и парили у них за кормой веселые олуши с желтым горлом и черными ромбами вокруг глаз. Когда из камбуза выбрасывали за борт объедки, они с резким криком ныряли за ними. Появились и тюлени, они высовывали из воды обрамленные бакенбардами морды и с любопытством смотрели, как высокий клипер острым носом рассекает море, спеша на юг.

Иногда сверкающую голубизну вод нарушали длинные змееподобные плети морского бамбука, сорванного со скалистых берегов ветрами и штормами, частыми в этих бурных морях.

Все эти признаки указывали, что берег близко, что он скрыт неподалеку за восточным горизонтом, и Робин каждый день по многу часов стояла у левого борта, глядя вдаль, страстно мечтая хоть одним глазом увидеть землю, вдохнуть ветер, насыщенный сухим пряным ароматом трав, посмотреть на песок, отливающий на закате чудесными красноватыми и золотыми оттенками. Но Сент-Джон так и не дал доктору взглянуть на сушу, хоть и подошел к ней довольно близко перед тем, как лечь на правый галс для последнего перехода к Столовой бухте.

Едва Манго Сент-Джон появлялся на юте, Робин поспешно сбегала вниз, не бросив в его сторону ни единого взгляда, запиралась в каюте и подолгу сидела там одна, так что даже Зуга заподозрил, что с ней что-то неладно. Он десятки раз пытался вызвать ее на разговор. Робин каждый раз прогоняла его, не желая отпирать дверь.

— Со мной все в порядке, Зуга, просто мне хочется побыть одной.

А если он пытался присоединиться к сестре в ее одиночных бдениях у поручней, она отвечала ему коротко и односложно и изводила его так, что брат, топнув ногой, удалялся и оставлял ее в покое.

Она боялась разговаривать с ним, боялась, что проболтается и расскажет, что обнаружила в трюме «Гурона» приспособления для перевозки невольников, и тем самым навлечет на него смертельную опасность. Робин хорошо знала своего брата, знала его буйный норов и не сомневалась в его храбрости. Не подвергала она сомнению и предупреждение Сент-Джона. Чтобы защитить себя, капитан убьет Зугу — убьет собственноручно, Робин видела, как он владеет оружием, или подошлет Типпу, чтобы тот сделал дело среди ночи. Она обязана уберечь брата, пока они не достигнут Кейптауна или пока она сама не свершит того, что ей предначертано.

«Я воздам, говорит Господь». Робин нашла эти слова в Библии и тщательно в них вчиталась, а потом обратилась к Богу, моля дать ей знак, но не получила его и закончила молитву в еще большем смятении и замешательстве, чем начала.

Стоя на коленях на голых досках каютного настила у койки, она снова и снова возносила молитвы, пока не заболели колени, и постепенно ей стал ясен ее долг.

За один год проданы в рабство три тысячи душ — в этом обвинил Сент-Джона капитан Королевского военно-морского флота. А сколько тысяч было до того, сколько тысяч еще последует, если позволить ему продолжать свои черные дела, если никто не помешает его набегам на восточное побережье Африки, на африканские земли и народы, те народы, которые она поклялась защищать, опекать и привести в объятия Господни.

Ее отец, Фуллер Баллантайн, был величайшим защитником свободы, безжалостным противником отвратительной торговли людьми. Он называл работорговлю «кровоточащей язвой на совести цивилизованного мира, которую надо вырвать с корнем любой ценой». Она дочь своего отца, она дала клятву перед лицом Господа.

Этот человек, этот зверь воплотил в себе все горе и зло, всю чудовищную жестокость своей мерзкой профессии.

— Молю тебя, Господи, укажи мне мой долг, — просила Робин, и к молитве примешивались стыд и чувство вины. Ей было стыдно оттого, что его глаза шарили по ее полуобнаженному телу, что его руки касались и ласкали ее, стыдно за то, что потом он ее унизил, обнажив собственное тело. Девушка торопливо отогнала это видение, слишком ясное, превозмогающее все. — Господи, дай мне силы, — взмолилась она.

Ей было стыдно и терзала вина за то, что его взгляд, его касание, его тело не вызвали у нее должного гнева и отвращения, а наполнили греховным восторгом. Сент-Джон ввел ее в искушение. Впервые за двадцать три года она столкнулась с настоящим грехом, и у нее не хватило силы духа. За это она его ненавидела.

— Укажи мне мой долг, Господи, — вслух взмолилась мисс Баллантайн, неуклюже поднялась с колен и присела на край койки. Положив на колени потрепанную Библию в кожаном переплете, она снова зашептала. — Молю тебя, Боже, настави свою верную слугу.

Робин наугад раскрыла книгу и с закрытыми глазами ткнула пальцем в текст. Открыв глаза, она удивленно вздрогнула, ибо никогда еще совет, полученный с помощью этого обряда, не был таким недвусмысленным. Девушка открыла Книгу Чисел, главу 35, стих 19: «Мститель за кровь сам может умертвить убийцу; лишь только встретит его, сам может умертвить его».

Робин не обманывала себя — выполнить тяжкий долг, возложенный на нее прямым велением Господним, будет очень трудно. Роли легко могут перемениться, и она из мстительницы превратится в жертву.

Этот человек столь же опасен, сколь и порочен, а время работает против нее. В полдень Зуга определил положение солнца и вычислил, что корабль находится в ста пятидесяти милях от Столовой бухты, а ветер держался ровный и сильный. Следующим утром на заре из моря покажется высокая гора с плоской вершиной. Нет времени составлять хитроумные планы. Она должна действовать быстро и решительно.

В ее саквояже с медикаментами найдется дюжина бутылочек… но нет, смерть от отравления — самая отвратительная. В больнице Сент-Мэтью Робин видела человека, умирающего от отравления стрихнином. Она никогда не забудет, как в конвульсиях изогнулась его спина, как он стоял на макушке и пятках, похожий на натянутый лук.

Нужно найти другой способ. У Зуги в каюте был большой морской револьвер «кольт». Он научил ее, как заряжать и разряжать его. Была еще винтовка «шарпс», но все это оружие принадлежало ее брату. Ей ничуть не улыбалось увидеть, как Зугу повесят на парадном плацу перед Кейптаунской крепостью. Чем проще и бесхитростнее будет план, тем легче его осуществить, поняла она и сразу придумала, что делать.

В дверь вежливо постучали, и Робин вздрогнула.

— Кто там?

— Доктор, это Джексон. — Это был стюард капитана. — В кают-компании накрыт ужин.

Она и не заметила, что стало совсем поздно.

— Я сегодня не буду ужинать.

— Вам нужно поддерживать силы, мэм, — уговаривал Джексон через закрытую дверь.

— Может быть, вы здесь врач? — съязвила она, и стюард, шаркая ногами, спустился по трапу.

Робин с утра ничего не ела, но не чувствовала голода, живот свело от напряжения. Она немного полежала на койке, набираясь решимости, потом встала и выбрала самое старое платье из тяжелой темной шерсти. Из всего ее гардероба с ним расстаться будет легче всего, а темный цвет поможет затеряться в тени.

Она вышла из каюты и быстро поднялась на верхнюю палубу. На юте не было никого, кроме рулевого, лампа на нактоузе слабо освещала его загорелое лицо.

Доктор тихо подошла к световому люку кают-компании и заглянула вниз.

Во главе стола сидел Манго Сент-Джон, перед ним лежал кусок горячей солонины, от которого шел пар. Он отрезал тонкие ломтики мяса, смеясь какой-то шутке Зуги. С одного взгляда она поняла все, что хотела узнать. Если не крикнет вахтенный или не понадобится переложить паруса, Сент-Джон еще по меньшей мере полчаса не двинется с места.

Робин вернулась к трапу, прошла мимо своей каюты и спустилась к кормовым кубрикам. Дойдя до каюты капитана, девушка потянула за дверную ручку. Дверь легко раздвинулась, она вошла и закрыла ее за собой.

Всего несколько минут ушло на то, чтобы найти в ящике тикового стола оружейную шкатулку. Она раскрыла ее и вытащила красивый пистолет. Крапчатые стволы из дамасской стали были покрыты золотой инкрустацией, изображавшей охотничью сцену с лошадьми, собаками и егерями.

Робин присела на край койки, зажала пистолет между коленями дулом вверх, отвинтила крышку серебряной пороховницы и отмерила нужную дозу тонкого пороха. Работа была знакомой — Зуга потратил не один час на ее обучение. Она вложила заряд в длинный изящный ствол, заткнула фетровым пыжом, выбрала в отделении для пуль идеальный свинцовый шарик, завернула его в промасленный фетровый лоскуток, чтобы пуля плотнее входила в нарезной ствол, и поместила ее поверх порохового заряда.

Затем она перевернула пистолет, направив дуло вниз, в палубу, приладила поверх бойка затвора медный пистон, оттянула курок, пока он не защелкнулся, полностью взведенный, и положила пистолет на койку рядом с собой. Проделав то же самое с другим пистолетом, Робин положила их, заряженные и взведенные, на край стола рукоятками к себе, чтобы легко было сразу схватить их.

Потом встала посреди каюты, задрала юбки к талии и ослабила завязки панталон. Панталоны свалились на пол, повеяло прохладой, и обнаженные ягодицы покрылись гусиной кожей. Девушка опустила юбки, подхватила панталоны. С силой дернув, она надорвала их и швырнула в другой конец каюты, потом ухватилась обеими руками за застежки корсажа и разорвала их почти до талии. Крючки и петли повисли на обрывках хлопчатобумажных нитей.

Робин взглянула на себя в зеркало из полированного металла, висевшее на переборке у двери. Зеленые глаза блестели, щеки пылали.

Впервые в жизни она подумала, что красива. Нет, не красивая, поправилась она, а гордая, яростная и сильная, как и положено мстительнице. Она была рада, что перед смертью он увидит ее такой, подняла руку и поправила густую прядь волос, выбившуюся из-под ленты.

Мисс Баллантайн села обратно на койку и, взяв в руки заряженные пистолеты, прицелилась сперва из одного, потом из другого в латунную ручку двери, положила пистолеты на колени и приготовилась ждать.

Робин оставила часы у себя в каюте и не знала, много ли прошло времени. Закрытая дверь заглушала голоса и смех, доносившиеся из офицерской кают-компании, но каждый раз, когда наверху скрипела какая-нибудь доска или гремели корабельные снасти, у нее внутри все сжималось, она поднимала пистолеты и направляла их на дверь.

Внезапно послышались шаги, которые ни с чем нельзя было спутать. Его походка напоминала поступь леопарда, мечущегося в клетке, — быструю, легкую и тревожную. Он шел по палубе у нее над головой, но шаги раздавались так близко, словно он был рядом с ней в каюте. Робин подняла взгляд к палубе и, покачивая головой, проследила его движения от одного борта юта к другому.

Она знала, что он там делает, много раз доктор наблюдала за ним по вечерам. Сначала капитан тихо поговорит с рулевым, проверит курс корабля, начерченный мелом на грифельной доске, затем сверит показания дрейфующего за кормой лага. Потом зажжет тонкую гаванскую сигару и начнет расхаживать по палубе, сцепив руки за спиной. Быстрыми взглядами он оценивает состояние парусов, всматривается в облака, ища признаки перемены погоды, останавливается, чтобы вдохнуть аромат моря, ощутить бег корабля, а потом вновь начинает мерить шагами палубу.

Внезапно шаги смолкли, и Робин застыла как вкопанная. Время пришло. Сент-Джон остановился, чтобы выбросить за борт окурок и проследить, как тот мелькнет в темноте и исчезнет в море.

У нее еще было время убежать, и она почувствовала, что решимость иссякает. Робин приподнялась. Если уйти сейчас же, она успеет добраться до своей каюты, но ноги отказывались повиноваться. Шаги над головой зазвучали по-иному. Он спускался. Бежать уже поздно.

Задыхаясь, она рухнула на койку и подняла пистолеты. Они неуверенно покачивались, и Робин поняла, что у нее дрожат руки. Немыслимым усилием воли девушка уняла дрожь. Дверь распахнулась, и в каюту, пригнувшись, вошел Манго Сент-Джон. Увидев темную фигуру и два нацеленных на него пистолета, он остановился.

— Они заряжены, курки взведены, — охрипшим голосом предупредила Робин. — А я не стану колебаться.

— Я вижу. — Капитан медленно выпрямился, почти задевая палубу головой.

— Закройте дверь, — сказала она, и Сент-Джон, сложив руки на груди, ногой захлопнул дверь.

На его губах играла насмешливая полуулыбка. При виде него вся тщательно заготовленная речь вылетела у Робин из головы, она начала заикаться и разозлилась на себя.

— Вы работорговец, — выпалила она, и он все с той же улыбкой наклонил голову. — И я должна вас остановить.

— Как вы предполагаете это сделать? — вежливо осведомился Сент-Джон.

— Я вас убью.

— Это поможет делу, — согласился он и снова улыбнулся, сверкнув в темноте белыми зубами. — К несчастью, вас за это скорее всего повесят, если до тех пор команда не разорвет в клочки.

— Вы на меня напали, — сказала Робин. Взглядом она указала на валяющиеся на полу разорванные панталоны и рукояткой пистолета коснулась порванной рубашки.

— Ну и ну, изнасилование! — Капитан хохотнул вслух, и она почувствовала, что отчаянно краснеет.

— Не над чем смеяться, капитан Сент-Джон. Вы продали тысячи человеческих душ в самую жестокую неволю.

Он медленно шагнул к ней, и Робин приподнялась, в ее голосе зазвучала паника.

— Не двигайтесь! Предупреждаю.

Он сделал еще один шаг, и Робин протянула руки вперед, нацелившись в него из обоих пистолетов.

— Буду стрелять.

Улыбка все так же играла у него на губах, глаза, испещренные желтыми искрами, спокойно встречали ее взгляд. Манго Сент-Джон сделал еще один ленивый шаг к ней навстречу.

— У вас необычайно красивые зеленые глаза, я никогда таких не встречал, — произнес капитан, и пистолеты в ее руках задрожали. — А теперь, — мягко добавил он, — отдайте их мне.

Одной рукой Сент-Джон взялся за два золоченых ствола и повернул их вверх, дулами в палубу. Другой рукой осторожно начал разжимать ее пальцы, убирая их с рукоятки и спускового крючка.

— Нет, ты пришла не за этим, — сказал он, и пальцы Робин обмякли.

Капитан взял пистолеты из ее рук, спустил курки с боевого взвода и уложил обратно в подбитую бархатом шкатулку розового дерева. Он поднял девушку, поставил на ноги, и его улыбка уже не была насмешливой, а голос стал ласковым, почти нежным.

— Я рад, что ты пришла.

Робин попыталась отвернуться, но он взял ее пальцами за подбородок и приподнял его. Он склонился к ней, губы его приоткрылись, и теплое влажное касание пронзило ее как током.

Его губы на вкус оказались солоноватыми, дыхание пахло сигарным дымом. Робин попыталась сжать губы, но под ласковым нажимом они раскрылись, язык Манго проник ей в рот. Сент-Джон не убирал пальцев с ее лица, поглаживал щеки, откидывал волосы с висков, легко касался закрытых век, и она в ответ приподняла голову навстречу его рукам.

А когда он медленно расстегнул последние крючки на платье и спустил его с плеч Робин, она в ответ не шелохнулась, лишь почувствовала, что силы покидают ее, и, чтобы не упасть, дочери Фуллера Баллантайна пришлось привалиться к сильной мужской груди, ища опоры.

Сент-Джон выпустил ее губы, оставив их в пустоте и холоде, и девушка открыла глаза. Не веря себе, она увидела, как он склонился к ее груди, увидела темные густые локоны у него на затылке. Робин понимала, что должна это прекратить, остановить сейчас же, пока он не сотворил то, чего она ждала и во что не могла поверить.

Робин попыталась воспротивиться, но из горла вырвался лишь слабый всхлип. Хотела схватить его голову и оторвать от себя, но пальцы лишь вплелись в упругие кудри — так кошачьи когти впиваются в бархатную подушку. Она притянула к себе его голову и выгнула спину, груди напряглись и приподнялись навстречу его ласкам.

Так непривычно было чувствовать на теле его касания, его губы. Казалось, через набухшие, ноющие соски он вот-вот высосет ее душу. Наслаждение становилось невыносимым. Робин старалась не кричать, помня, что в прошлый раз ее вскрик развеял чары, но все-таки не смогла с собой справиться.

Крик получился тихим, похожим на полупридушенный всхлип, и колени у нее подкосились. Не выпуская его голову, она опустилась на низкую койку, и Сент-Джон встал на колени рядом, не отрывая губ от ее тела. В ответ на ласки девушка выгнула спину и оторвала ягодицы от койки, он стянул с нее пышные юбки, они упали на пол.

Внезапно капитан резко отстранился, и она чуть не завизжала, моля его не уходить. Но он всего лишь подошел к двери и запер ее. Когда Сент-Джон возвратился к ней, одежда, казалось, сама собой слетела с него, как утренний туман с горных вершин. Робин приподнялась на локте и, не таясь, разглядывала Манго. Никогда она не видела столь прекрасного зрелища.

«Дьявол тоже красив». Тоненький внутренний голос попытался ее предостеречь, но был слишком далек, слишком тих, и Робин пропустила его мимо ушей. Кроме того, поздно, слишком поздно было прислушиваться к предостережениям — Сент-Джон уже лежал на ней.

Она знала, что будет больно, но не ожидала, что ее пронзит такое жестокое, рвущее вторжение. Ее голова откинулась назад, из глаз хлынули слезы. Но даже сквозь жгучую боль Робин ни разу не посетила мысль отказаться, отринуть его тягучее проникновение, она обеими руками вцепилась ему в шею. Казалось, он мучается вместе с ней — после единственного глубокого толчка Сент-Джон не шевельнулся, пытаясь абсолютной неподвижностью умерить ее боль. Он застыл в оцепенении, как и Робин, его мускулы напряглись так, что готовы были лопнуть, Манго баюкал ее в объятиях.

Внезапно дышать стало легче, Робин глубоким стремительным вдохом втянула в себя воздух, и боль сразу начала менять очертания, превращаясь во что-то невообразимое. Глубоко внутри словно вспыхнула и стала медленно разгораться теплая искра. Подчиняясь притяжению неведомой силы, медленно, сладострастно задвигались бедра. Казалось, она оторвалась от земли и взмывает ввысь, сквозь языки пламени, полыхающие красным огнем по ту сторону сомкнутых век. Во всем мире существовало лишь его тело, оно качалось в вышине и окуналось в нее. Ее наполнил жар, выносить который больше не было сил. И в последний миг, когда ей почудилось, что она умирает, Робин начала падать, падать, как осенний лист, вниз, вниз, пока наконец не опустилась на жесткую узкую койку в полутемной каюте стройного корабля, погоняемого ветром по бурному морю.

Открыв глаза, она увидела прямо над собой его лицо. Сент-Джон глядел на нее задумчиво, торжественно.

Она попыталась улыбнуться, но получилась неуверенная дрожащая гримаска.

— Не смотрите на меня так.

Ее голос звучал глубже, чем обычно, хрипотца слышалась сильнее.

— Мне кажется, я тебя раньше никогда не видел, — прошептал он и проследил пальцем линию ее губ. — Ты совсем другая.

— Что значит — другая?

— Не такая, как остальные женщины. — От этих слов ей вдруг стало больно.

Он пошевелился, отстраняясь, но Робин крепче сжала объятия — мысль о том, что она его потеряет, пронзила ее ужасом.

— У нас будет только одна эта ночь, — сказала она, и Сент-Джон не ответил.

Приподняв одну бровь, он ждал, что Робин опять заговорит.

— И не спорьте, — с вызовом произнесла она.

Его губы начали кривиться в прежней насмешливой улыбке, и это ее разозлило.

— Нет, я был не прав. Ты такая же, как все, — усмехнулся он. — Все-то ты говоришь, все время тебе нужно говорить.

В наказание за эти слова Робин оттолкнула капитана. Но едва он соскользнул с нее, как она ощутила ужасающую пустоту и горько пожалела, что выпустила Сент-Джона, но тут же начала его за это ненавидеть.

— Вы Бога не ведаете, — обвинила она его.

— Не странно ли, — с ласковой укоризной произнес он, — что большинство самых тяжких в истории преступлений совершается с именем Божьим на устах.

Правота этой фразы на мгновение лишила ее дара речи, Робин с трудом приподнялась и села

— Вы покупаете и продаете живых людей.

— Что ты хочешь мне доказать? — Сент-Джон посмеивался, и это еще сильнее разозлило ее.

— Я хочу сказать, что между нами лежит пропасть, через которую никогда не перекинуть мост.

— Мы это только что сделали, и весьма успешно. Она вспыхнула, краска залила не только лицо, но даже шею и грудь.

— Я дала клятву посвятить жизнь уничтожению того, что вы отстаиваете.

— Женщина, ты слишком много болтаешь, — лениво отозвался он и накрыл ее губы своими.

Она отбивалась, но Сент-Джон не выпускал Робин, зажимая ей рот, и приглушенные протесты звучали неубедительно. Когда сопротивление Робин ослабло, он легким толчком уложил ее на койку и снова навалился.

Утром, когда она проснулась, Манго Сент-Джона не было, но на подушке осталась вмятина от его головы. Робин прижалась к ней лицом, вдыхая застоявшийся запах его волос, его кожи, но постель давно остыла. Она коснулась щекой простыни — та была холодной.

Жестокое волнение терзало корабль. Торопливо пробираясь по коридору к себе в каюту, она слышала на палубе голоса матросов. Она боялась встретить на пути кого-нибудь из команды, а тем более брата. Каким предлогом она оправдает свою прогулку на заре, как объяснит, почему не ночевала в каюте, почему ее одежда порвана и смята?

Едва она заперла дверь и облегченно привалилась к ней спиной, как в дальнюю стену каюты кулаком постучал Зуга.

— Робин, вставай! Одевайся. Земля на горизонте. Иди посмотри!

Робин торопливо окунула фланелевый лоскут в эмалированный кувшин с холодной морской водой и обтерлась. Тело распухло, болью отзываясь на прикосновение, на лоскуте остался след крови.

— След позора, — жестоко сказала она себе, но чувства противоречили словам. Дочь Фуллера Баллантайна парила, как на крыльях, ее наполняло ощущение физического благополучия и появился здоровый аппетит. Робин с нетерпением ждала завтрака.

Легкой танцующей походкой она поднялась на верхнюю палубу. Ветер игриво вцепился в ее юбки.

Первым делом она подумала о мужчине. Он стоял у планшира наветренного борта, одетый в одну рубашку, без кителя, и на нее обрушился ураган противоречивых мыслей и чувств. Сильнее всего оказалась мысль о том, что этот человек настолько тощ, угрюм и бесшабашен, что его надо держать за решеткой как угрозу всему женскому роду.

Манго опустил подзорную трубу, повернулся и увидел ее у трапа. Слегка поклонился ей, а она в ответ едва заметно опустила голову, стараясь быть холодной и исполненной достоинства. Навстречу ей, радостно смеясь, спешил Зуга. Он взял сестру за руку и подвел к планширу.

Над зеленовато-стальными водами Атлантики возвышалась гора, грандиозная крепость из серого камня, рассеченная глубокими ущельями и оврагами, поросшими темной зеленью. Робин не помнила, чтобы гора раньше казалась ей такой огромной, она заполняла весь восточный горизонт и достигала небес Вершину горы скрывала толстая перина белых облаков. Облака беспрестанно клубились, сползая с вершины, — так шапка пены на закипающем молоке переливается через край горшка. Но, выплескиваясь на склоны, облака, словно по волшебству, превращались в ничто, растворялись, и ближе к подножию воздух становился прозрачным. Казалось, до горы рукой подать, отчетливо вырисовывались самые мелкие детали ландшафта, крошечные домики у подножия белели, как перья чаек, рассекавших крыльями воздух над клипером.

— Сегодня поужинаем в Кейптауне, — воскликнул Зуга, стараясь перекричать ветер, и при мысли о еде у Робин потекли слюнки.

Джексон, стюард, велел матросам натянуть над палубой кусок парусины, чтобы прикрыться от ветра, и они завтракали на свежем воздухе, на солнце. Трапеза получилась праздничная, Манго Сент-Джон приказал подать шампанское, и они подняли бокалы шипучего белого вина за удачное путешествие и благополучный подход к берегу.

Манго Сент-Джон поднялся.

— Здесь сквозняк, вырывается вон из той расщелины в горе. — Капитан указал вперед, и они заметили, что поверхность моря в устье бухты подернулась рябью. — Ветер налетает предательскими порывами, и не одно судно осталось здесь без мачт. Через несколько минут уменьшим парусность. — Он подал знак Джексону унести складной стол с остатками завтрака, с поклоном извинился и отправился на ют.

Доктор наблюдала, как по его команде убирают паруса с верхних рей, берут два рифа на гроте и ставят штормовой кливер. «Гурон» в полной готовности встретил неверный ветер и вошел в Столовую бухту, обойдя остров Роббен справа по широкой дуге. Когда корабль лег на новый курс, она подошла к юту.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказала доктор, и Сент-Джон приподнял бровь.

— Вы не могли бы выбрать более подходящее время… — Капитан красноречиво развел руками, подразумевая ветер, течение и близость опасного берега.

— Другого случая уже не представится, — поспешно ответила она. — Как только вы бросите якорь в Столовой бухте, мы с братом немедленно покинем корабль.

Насмешливая улыбка медленно сползла с его губ.

— Раз вы так решили, нам, похоже, больше нечего сказать друг другу.

— Я хочу, чтобы вы знали почему.

— Я-то знаю почему, — сказал капитан, — но сомневаюсь, что вы сами это понимаете.

Робин впилась в него взглядом, но он отвернулся, чтобы отдать команду рулевому, и обратился к помощнику, стоявшему у подножия мачты.

— Мистер Типпу, будьте добры взять еще один риф.

Сент-Джон подошел к ней сбоку, но не взглянул на нее, а поднял голову и всмотрелся в крохотные фигурки матросов, лазающих высоко вверху на грот-рее.

— Видали ли вы когда-нибудь шесть с половиной тысяч гектаров хлопковых полей, когда коробочки готовы к сбору? — тихо спросил он. — Видали ли вы, как кипы хлопка сплавляют на баржах вниз по реке на фабрики?

Робин не ответила, и он продолжил, не медля ни минуты:

— Я все это видел, доктор Баллантайн, и ни один человек не посмеет мне заявить, что с людьми, работающими на моих полях, обращаются как со скотом.

— Вы владеете хлопковой плантацией?

— Да, и после этого плавания приобрету сахарную плантацию на острове Куба. Половина моего груза пойдет в уплату за землю, а другая половина будет выращивать тростник.

— Вы хуже, чем я полагала, — прошептала Робин. — Я думала, вы всего лишь одно из воплощений дьявола. Теперь я вижу, что вы сам дьявол.

— Вы отправляетесь в глубь страны. — Теперь Сент-Джон смотрел на нее. — Когда вы туда доберетесь, если это вообще случится, вы увидите картину истинных человеческих бедствий. Увидите жестокость, какая не снилась ни одному американскому рабовладельцу. Увидите, как люди истребляют друг друга в войнах, гибнут от болезней, как их пожирают дикие звери, и ваша вера в небеса поколеблется. По сравнению с этими зверствами загоны и бараки для рабов покажутся раем земным.

— Вы смеете утверждать, что, отлавливая и заковывая в цепи эти бедные создания, вы оказываете им благодеяние? — вскричала Робин, пораженная ужасом при виде такого бесстыдства.

— Вы когда-нибудь бывали на плантациях Луизианы, доктор? — И он ответил на собственный вопрос: — Нет, разумеется, не бывали. Я вас туда приглашаю. Приезжайте ко мне в гости в Бэннерфилд и сравните, как живут мои рабы и как свирепо истребляют друг друга негры, которых вы встретите в Африке, сравните жизнь моих рабов с той, какую ведут несчастные в трущобах и работных домах вашего любимого зеленого острова.

Робин вспомнила разъедаемых болезнями, потерявших надежду людей, с которыми работала в миссионерском госпитале. Она онемела. Его усмешка снова стала дьявольской.

— Считайте, что это всего лишь насильственное обращение язычников. Я вывожу их из тьмы на пути Господа и цивилизации. То же самое призваны делать и вы, но мои методы более эффективны.

— Вы неисправимы, сэр.

— Да, мэм. Я морской капитан и плантатор. А к тому же я торговец рабами и их владелец и буду сражаться насмерть, чтобы защитить свои права на это.

— О каких правах вы говорите? — воскликнула она.

— О праве кошки на мышь, о праве сильного на превосходство над слабым, доктор Баллантайн. О естественном законе существования.

— В таком случае могу только повторить, капитан Сент-Джон, что при первой возможности я покину корабль.

— Очень сожалею, что ваше решение таково. — Свирепый огонь желтых глаз немного смягчился. — Хотелось бы, чтобы вы решили иначе.

— Я посвящу всю жизнь борьбе с вами и с такими, как вы.

— Какая красивая женщина при этом пропадет. — Он горестно покачал головой. — Но такое решение может дать нам повод встретиться вновь — надеюсь, это произойдет.

— И еще одно, напоследок, капитан Сент-Джон. Я никогда не прощу вам прошлую ночь.

— А я, доктор Баллантайн, никогда ее не забуду.

Зуга Баллантайн осадил лошадь у обочины дороги, как раз перед тем местом, где она переваливала через узкий перешеек между отрогами Столовой горы и Сигнального холма — одного из близлежащих предгорий.

Он соскочил с седла, чтобы дать коню отдохнуть — тот совершил тяжелый подъем из города по крутому склону, — и бросил поводья слуге-готтентоту, который ехал сзади на другой лошади. Зуга немного вспотел, после выпитого накануне вечером вина в висках пульсировала тупая боль. Он пил прославленное, с богатым букетом сладкое вино из Констанции — одного из самых знаменитых виноградников в мире, но голова от него гудит, как после обычного дешевого грога, который подают в портовых тавернах.

За пять дней, что прошли после высадки брата и сестры на берег, дружелюбие жителей Капской колонии поглотило их чуть ли не с головой. Они провели в таверне на Бюйтенграхт-стрит только ночь, а потом Зуга обратился к одному из самых видных торговцев Капской колонии, некоему мистеру Картрайту. Он вручил рекомендательные письма от Почтенной лондонской компании коммерческой торговли с Африкой, и Картрайт сразу предоставил в его распоряжение бунгало для гостей, расположенное в саду его большого изысканного имения на склоне горы, как раз над старинным парком Ост-Индской компании.

С тех пор вечера превратились для них в веселую круговерть ужинов и танцев. Если бы Робин и Зуга не настояли на своем, дни тоже были бы заполнены развлечениями — пикниками, парусными прогулками, рыбной ловлей, верховой ездой в лесу, долгими неспешными обедами на лужайке под раскидистыми дубами, живо напоминавшими Англию.

Зуга, однако, избегал досужего времяпрепровождения и ухитрился завершить все необходимые для экспедиции дела. Прежде всего потребовалось наблюдать за разгрузкой снаряжения с «Гурона», что само по себе представляло непростую задачу, потому что ящики нужно было поднять из трюма и спустить на лихтеры, поджидавшие у борта, а потом перебраться через опасную полосу прибоя и причалить к берегу у пляжа Роджер-Бей.

Затем предстояло устроить временный склад для груза. В этом снова помог мистер Картрайт. Однажды Зуга поймал себя на том, что яростно негодует на настойчивые просьбы сестры, из-за которых и приходилось совершать эту тяжелую работу.

— Черт возьми, сестренка, даже отец при необходимости путешествовал в компании арабских работорговцев. Если этот Сент-Джон действительно торгует рабами, мы должны постараться выведать у него все, что сможем, — его методы и источники. Никто не снабдит нас лучшей информацией для отчета Обществу.

Но его доводы не возымели действия, и, когда Робин пригрозила, что напишет в Лондон директорам Общества и вдобавок даст откровенное интервью редактору «Кейп таймс», Зуга, скрипя зубами, наконец смирился с ее требованиями.

Зуга догадывался, что Сент-Джон отправится в плавание через день-другой, а они останутся ждать следующего попутного корабля, который направится в сторону арабского и португальского побережий.

Он уже предоставил адмиралу капской эскадры Королевского военно-морского флота рекомендательные письма из Министерства иностранных дел, и ему было обещано содействие. Тем не менее он каждое утро проводил по многу часов, нанося визиты судовым агентам и судовладельцам в надежде поскорее найти попутчиков.

— Черт бы побрал эту дуреху, — бормотал Зуга, горько размышляя о сестре и ее причудах. — Она отнимает у нас недели, а то и месяцы.

Время важнее всего. Экспедиция должна была как можно быстрее добраться до Келимане и подняться по реке Замбези подальше от зараженного лихорадкой побережья, прежде чем начнется дождливый сезон и опасность подхватить малярию не сделает их затею самоубийственной.

В эту минуту со склона горы прогрохотал пушечный выстрел. Подняв глаза, он увидел облачко белого дыма, поднимающегося с наблюдательного поста на Сигнальном холме.

Выстрел предупреждал население города, что в Столовую бухту входит корабль. Прикрыв глаза козырьком фуражки, Зуга заметил, как из-за мыса показалось судно. Он не был моряком, но сразу узнал неказистые очертания и торчащую дымовую трубу канонерской лодки военно-морского флота, рьяно преследовавшей «Гурон». Неужели с тех пор и впрямь прошло две недели. Канонерская лодка «Черный смех» раскочегарила котлы, и ветер относил в сторону тонкий флажок темного дыма. Корабль, качнув реями, повернул в бухту, идя против ветра под острым углом, и вскоре прошел меньше чем в километре от стоявшего на якоре «Гурона». Столь близкое соседство этих кораблей, подумал Зуга, открывает невиданные возможности для возобновления вражды между капитанами, но первым чувством, которое испытал майор, было разочарование. Он надеялся, что его экспедицию отвезет на восточное побережье торговое судно. Он резко отвернулся, взял у слуги поводья и легко вскочил в седло.

— Куда дальше? — спросил Зуга слугу, и худенький желтокожий юноша в ливрее сливового цвета — цвета Картрайтов — указал налево.

Дорога здесь разветвлялась, тропинка поднималась на перевал и спускалась к океану, пересекая поперек драконью спину Капского полуострова.

Они ехали верхом еще два часа, последние двадцать минут по глубокой колее, выбитой повозками, и добрались до лощины, разделявшей надвое крутой горный склон. Там, в роще цветущих мимузопсов, спрятался просторный дом под соломенной крышей. Горный склон позади дома густо порос кустарником протеи, по усыпанным цветами веткам с криком сновали длиннохвостые нектарницы. Сбоку с гладкой скалы срывался водопад, он клубился облаком брызг и исчезал в глубоком зеленом пруду, по которому курсировала флотилия уток.

Полуразвалившийся дом выглядел неряшливо, стены давно нуждались в побелке, солома свисала с крыши грязными лохмотьями. Под мимузопсами было как попало разбросано старинное снаряжение, стоял фургон без одного колеса, деревянные части которого были почти целиком съедены червями, валялся ржавый кузнечный горн, в котором сидела на яйцах рыжая курица, с ветвей деревьев свисали полусгнившая сбруя и веревки.

Зуга соскочил с седла, и навстречу ему из-под парадного крыльца с бешеным лаем и рычанием выскочило с полдюжины собак. Они сновали у его ног, и майор принялся отбиваться, пустив в ход хлыст и сапоги, так что рычание сменилось испуганным визгом и воем.

— Кто вы такой, черт возьми, и что вам здесь нужно? — донесся сквозь шум и гам громкий голос.

Зуга еще раз хлестнул огромную лохматую бурскую гончую с гривой жестких волос между лопаток и попал псу точно в морду. Пес отскочил подальше, все еще скаля клыки и издавая убийственный рык.

Майор поднял взгляд на человека, стоявшего на веранде. Под мышкой тот держал двуствольный дробовик, и оба курка были взведены. Человек оказался столь высок, что ему приходилось нагибаться, чтобы не удариться о стреху, но худ, как плакучий эвкалипт, словно десять тысяч тропических солнц выжгли плоть и жир с его костей.

— Имею ли я честь видеть мистера Томаса Харкнесса? — спросил Зуга, стараясь перекричать лай собачьей своры.

— Вопросы здесь задаю я, — прорычал в ответ тощий великан.

Его борода, белая, как грозовое облако над горным вельдом летним днем, свисала до пряжки ремня. Такие же серебристые волосы покрывали голову и доходили до воротника короткой кожаной куртки.

Его лицо и руки обветрели до цвета жевательного табака и были испещрены мелкими пятнышками, похожими на родинки или веснушки, — это свирепое африканское солнце за много лет разрушило верхний слой кожи. Глаза были черными и живыми, как капельки дегтя, но белки подернулись дымчато-желтым — цвет малярийной лихорадки и африканских болезней.

— Как тебя звать, парень? — Томас Харкнесс обладал глубоким сильным голосом.

Без бороды ему можно было бы дать лет пятьдесят, но Зуга знал, что ему семьдесят три. Одно его плечо было выше другого, и рука с изувеченной стороны свисала под неестественным углом. Зуга знал, что его изуродовал лев — прогрыз плечо до кости, но он ухитрился другой рукой вытащить из-за пояса охотничий нож и всадить его хищнику меж передних лап, прямо в сердце. Это случилось сорок лет назад, и увечье стало выразительной приметой Харкнесса.

— Баллантайн, сэр, — крикнул Зуга сквозь лай псов. — Моррис Зуга Баллантайн.

Старик свистнул, переливчатая трель утихомирила собак, и они сгрудились у его ног. Не опуская дробовика, он нахмурился, резкие черты собрались морщинами.

— Отпрыск Фуллера Баллантайна, что ли?

— Так точно, сэр.

— Ей-Богу, сынок Фуллера Баллантайна заслуживает заряда дроби в задницу. Не виляй ягодицами, когда будешь садиться на лошадь, парень, а то я могу не устоять перед соблазном.

— Я проделал долгий путь, чтобы встретиться с вами, мистер Харкнесс. — Не сходя с места, Зуга улыбнулся искренней, подкупающей улыбкой. — Я ваш величайший поклонник. Я читал все, что о вас написано, и все, что вы написали сами.

— Сомневаюсь, — прорычал Харкнесс, — мое они почти все сожгли. Слишком крепко для их нежных печенок.

Но враждебный огонь в его глазах, мигнув, погас. Он вздернул подбородок, рассматривая стоявшего перед ним молодого человека.

— Не сомневаюсь, что вы столь же невежественны и высокомерны, как и ваш отец, но по крайней мере обходительнее. — Он посмотрел на сапоги Зуги, а потом медленно поднял взгляд, изучая его. — Поп, — спросил он, — как отец?

— Нет, сэр, солдат.

— Полк?

— Тринадцатый мадрасский пехотный.

— Звание?

— Майор.

С каждым ответом выражение лица Харкнесса все больше смягчалось, пока наконец он еще раз не встретился взглядом с молодым Баллантайном.

— Трезвенник? Как отец?

— Ни в коем случае! — горячо заверил его Зуга, и Харкнесс впервые улыбнулся, опуская стволы дробовика до земли.

С минуту он дергал себя за остроконечную бороду, потом принял решение:

— Пошли.

Он отрывисто кивнул и повел гостя в дом. Большую часть дома занимала огромная центральная зала. Высокий потолок из сухого тростника поддерживал в ней прохладу, узкие окна пропускали мало света. Пол был выложен половинками персиковых косточек, вцементированных в глину, смешанную с навозом, стены достигали чуть ли не метра в толщину.

На пороге Зуга остановился и захлопал глазами от удивления. Повсюду: на стенах, на стропилах в темных углах, на всех столах и стульях — висели и лежали самые неожиданные предметы.

Везде находились книги, тысячи книг, книги в матерчатых и кожаных переплетах, брошюры и журналы, атласы и энциклопедии. Было там оружие: зулусские ассегаи, щиты матабеле, бушменские луки с колчанами отравленных стрел и, разумеется, ружья — десятки ружей, установленных в пирамиды или просто прислоненных к стене. Были охотничьи трофеи: полосатая шкура зебры, темная львиная грива, изящно изогнутые рога бушбоков, клыки гиппопотамов и бородавочников, длинные желтые дуги слоновьих бивней толщиной с женское бедро и высотой в человеческий рост. И были камни, груды камней, сверкающих и искрящихся, пурпурные и зеленые кристаллы, металлические друзы, самородная медь краснее золота, лохматые пряди сырого асбеста — и все это свалено как попало и покрыто тонким слоем пыли.

В комнате пахло кожей, собаками и сыростью, прокисшим бренди и свежим скипидаром. Повсюду размещались подрамники с натянутыми холстами, на некоторых углем были сделаны наброски, другие стояли наполовину покрытые яркой масляной краской. На стенах висели законченные картины.

Зуга подошел поближе к одной из них, чтобы рассмотреть, а старик тем временем подышал на стаканы для вина и протер их полой рубашки.

— Ну как, что вы думаете о моих львах? — спросил он, когда Зуга рассматривал большое полотно под названием «Охота на львов на реке Гарьеп. Февраль 1846 года».

Майор одобрительно хмыкнул. Он и сам был немного художником, правда неважным, но считал долгом живописца дотошное и тщательное воспроизведение предмета, а в этих картинах каждая безыскусная черточка дышала простодушной, почти детской радостью. Цвета были веселыми и, как показалось Зуге, несколько неестественными, а перспектива — нарушенной. Фигура всадника с развевающейся бородой на заднем плане была намного крупнее стаи львов, изображенной спереди. И все-таки молодой Баллантайн понял, что это странное творение имеет значительную ценность. Картрайт однажды заплатил за причудливый пейзаж десять гиней. Зуга полагал, что это всего лишь модный каприз, охвативший светское общество колонии.

— Говорят, что мои львы похожи на английских овчарок, — сердито взглянул на них Харкнесс. — А вы как думаете, Баллантайн?

— Возможно, — начал Зуга, но заметил, что старик переменился в лице. — Но на ужасно свирепых овчарок! — поспешно добавил он, и Харкнесс впервые громко рассмеялся:

— Ей-Богу, из вас выйдет толк!

Старик покачал головой и до половины наполнил стаканы «Кейп смоук» — темно-коричневым местным бренди страшноватого вида. Один стакан он протянул Зуге.

— Мне нравятся люди, которые высказывают все, что у них на уме. Будь прокляты все лицемеры. — Он поднял стакан, давая понять, что произносит тост. — Особенно лицемерные попы, которые ни в грош не ставят ни Бога, ни правду, ни своих товарищей.

Зуге почудилось, что он знает, о ком говорит Харкнесс.

— Будь они прокляты! — согласился майор. Напиток обжег горло и ударил в голову, у него перехватило дыхание, но он ухитрился не подать виду.

— Добро, — хрипло сказал Харкнесс Он большим пальцем вытер серебристые усы, сначала левый, потом правый, и спросил: — Зачем пожаловал?

— Хочу найти отца и подумал, может, вы подскажете, где его искать.

— Найти отца? — прорычал старик. — Нам надо Бога благодарить, что Фуллер Баллантайн пропал, и каждый день молиться, чтобы он оставался там, где есть.

— Я понимаю ваши чувства, сэр, — кивнул Зуга. — Я читал книгу, которая вышла после экспедиции на Замбези.

В том злополучном путешествии Харкнесс сопровождал Фуллера Баллантайна, будучи заместителем командира, администратором экспедиции и художником-репортером. С самого начала он оказался втянутым в водоворот взаимных обвинений и перебранок, преследовавших экспедицию. Баллантайн уволил его, обвинив в краже экспедиционных запасов и продаже их на сторону, в отсутствии художественного мастерства, в пренебрежении обязанностью охотиться на слонов и в полном незнании местности и маршрута, племен и их обычаев, и включил эти обвинения в отчет экспедиции, давая понять, что вина за ее провал ложится на кривые плечи Томаса Харкнесса.

Теперь при одном упоминании о той книге вся кровь бросилась в обожженное солнцем лицо старика, а белые бакенбарды начали подергиваться.

— В тот год, когда родился Фуллер, я впервые переправился через Лимпопо. Карту, которой он пользовался, пытаясь дойти до озера Нгами, нарисовал я. — Харкнесс замолчал и взмахнул рукой, словно что-то отметая. — С тем же успехом я мог бы попытаться вести беседу с бабуинами, что лают на вершинах холмов.

Он внимательнее вгляделся в Зугу.

— Что ты знаешь о своем отце? Сколько раз ты видел его с тех пор, как он отправил вас на родину? Сколько времени ты с ним пробыл?

— Он приезжал домой один раз.

— И сколько времени он провел с тобой и с твоей матерью?

— Несколько месяцев, но все время пропадал то в кабинете дяди Уильяма — писал книгу, то уезжал читать лекции в Лондон, Оксфорд или Бирмингем.

— Но ты тем не менее питаешь к нему горячую любовь и чувствуешь сыновний долг перед прославленным, обожествляемым отцом?

Зуга покачал головой.

— Я его ненавижу, — тихо произнес он. — Я его едва выносил, не мог дождаться, когда же он опять уедет.

Харкнесс наклонил голову набок, потеряв от удивления дар речи, а Зуга допил последние капли бренди.

— Я этого никому никогда не говорил. — Казалось, он сам озадачен. — Я в этом едва признаюсь сам себе. Я ненавижу его за то, что он с нами сделал, со мной и сестрой, но особенно с матерью.

Харкнесс взял у него из рук пустой стакан, наполнил его и вернул. Потом тихо сказал:

— Я тоже скажу тебе кое-что, чего никогда никому не говорил. Я встретил твою мать в Курумане. О Боже, как давно это было. Ей было шестнадцать или семнадцать, мне — около сорока. Она была такая хорошенькая, робкая и в то же время полная какой-то особенной радости. Я просил ее выйти за меня замуж. Кроме нее, я не делал предложения ни одной женщине. — Старик остановился, повернулся к картине и вгляделся в нее. — Чертовы овчарки! — рявкнул он и, не оборачиваясь к Зуге, продолжал: — Так зачем ты хочешь найти отца? Зачем ты приехал в Африку?

— По двум причинам, — сказал Зуга. — И обе веские. Создать себе имя и сколотить состояние.

Харкнесс повернулся к нему.

— Будь я проклят, ты умеешь говорить без обиняков. — В его лице мелькнуло что-то похожее на уважение. — И как ты собираешься достичь столь славных целей?

Зуга вкратце рассказал ему о поддержке газеты и об Обществе борьбы за уничтожение работорговли.

— Ты найдешь немало зерна для своей мельницы, — заметил Харкнесс — Работорговля на побережье процветает, хотя в Лондоне ты об этом мог и не слышать.

— А еще я агент Почтенной лондонской компании коммерческой торговли с Африкой, но у меня имеются и собственные товары на продажу, есть и пять тысяч патронов для «шарпса».

Харкнесс прошелся по полутемной комнате и остановился у гигантского слоновьего бивня у дальней стены. Слон был таким огромным и старым, что бивень от корня к концу почти не сужался, острие затупилось и стало скругленным. Примерно на одну треть длины, в той части, которая была погружена в челюсть, бивень сохранился гладким и приятно-желтым, как масло, а остальная его часть была покрыта темными пятнами растительных соков и испещрена зазубринами — памятью о шестидесяти годах, прошедших в битвах и набегах.

— Этот весит семьдесят два килограмма — идет в Лондоне по шесть шиллингов за полкило. — Он похлопал бивень ладонью. — Такие великаны здесь еще бродят, их тысячи. Прими совет старого бродяги: забудь свои чудные «шарпсы» и возьми слоновое ружье десятого калибра. Из них стреляют пулей весом в сто граммов, и, хоть отдача у таких ружей — точно дьявол лягнул, в деле они надежнее, чем эти новомодные винтовки. — Усталое лицо радостно светилось, глаза блестели. — Еще совет: подходи ближе. Самое большее — шагов сорок, и целься в сердце. Забудь все, что слышал о выстрелах в мозг, целься только в сердце… — Внезапно он остановился и с горестной усмешкой вскинул голову. — Ей-Богу, как тут не пожелать, чтобы молодость вернулась!

Старик приблизился к Зуге и поглядел на него в упор. Внезапная мысль поразила его как удар молнии, такая неожиданная, что он чуть не высказал ее вслух:

«Если бы Хелен дала мне другой ответ, ты мог бы быть моим сыном».

Но он сумел сдержаться и вместо этого спросил:

— Так чем я могу тебе помочь?

— Вы можете мне рассказать, где начать поиски отца.

Старый Томас развел руками:

— Эта страна огромна, по ней можно странствовать всю жизнь.

— Потому я к вам и пришел.

Харкнесс приблизился к длинному столу из желтой древесины капской сосны, что тянулся чуть ли не через всю комнату, и локтем смахнул книги, бумаги и баночки с краской, расчистив свободное пространство.

— Принеси стул, — велел он.

Они уселись лицом друг к другу по обе стороны расчищенного пространства, старик наполнил оба стакана и поставил бутылку посреди стола.

— Куда направился Фуллер Баллантайн? — спросил Харкнесс и начал накручивать на палец серебряную прядь из бороды.

Палец был длинным и костлявым; там, где спусковой крючок перегретого или заряженного двойным зарядом ружья при отдаче сдирал кожу до кости, его покрывали старые шрамы.

— Куда направился Фуллер Баллантайн? — повторил он, но Зуга понял, что вопрос был риторическим, и ничего не ответил.

— После экспедиции на Замбези удача от него отвернулась, репутация почти погибла, а для такого человека, как Баллантайн, хуже этого ничего быть не могло. Вся его жизнь была посвящена бесконечной погоне за славой. Твоего отца не останавливали никакой риск, никакие жертвы, его собственные или чужие. Ради славы он бы пошел на все: на ложь, на воровство, даже на убийство.

Зуга с вызовом поднял глаза.

— Да, убил бы, — кивнул Харкнесс. — Любого, кто встал бы на его пути. Я хорошо его знал, но это совсем другая история. А теперь мы хотим выяснить, куда он пошел.

Хозяин протянул руку и извлек из-под захламленного стола свиток пергамента. Он быстро осмотрел его и, одобрительно хрюкнув, расстелил на столе.

Это была начерченная тушью карта Центральной Африки от восточного до западного побережья, от Лимпопо на юге до озерного края на севере. Поля были испещрены нарисованными рукой Харкнесса значками и фигурками животных.

В тот же миг Зуга возжелал эту карту всей душой. Молодой Баллантайн ощутил в своем сердце все то, в чем мистер Томас обвинял его отца. Он должен заполучить эту карту, даже если для этого придется украсть или, упаси Боже, убить. Он должен ее заполучить.

Карта была очень большая — квадрат метра полтора на полтора, нарисованная от руки на наклеенной на ткань бумаге высшего качества. Такая карта — усыпанная огромным множеством значков, с подробными, но краткими пометками, сделанными наблюдателем, который видел все своими глазами, — не знала себе равных. Примечания, написанные мельчайшим изящным почерком, можно было прочитать только с увеличительным стеклом.

Здесь с июня по сентябрь собираются большие стада слонов».

Здесь в древних выработках я нашел золотую жилу, шестьдесят граммов на тонну».

«Здесь народ гуту производит чистую медь».

«Отсюда в июне к побережью отбывают невольничьи караваны».

Таких пометок были сотни, каждая в аккуратно пронумерованной рамке, соответствовавшей точному местоположению на карте.

Харкнесс с хитрой полуулыбкой наблюдал за гостем, а потом протянул ему увеличительное стекло, чтобы тот продолжил чтение.

Через несколько минут Зуга понял, что области, окрашенные розовым, обозначают «мушиные коридоры» на высоких африканских плато — безопасные зоны, по которым можно перегонять домашних животных без риска попасть в районы обитания мухи-цеце. Ужасная сонная болезнь, переносимая мухами, может полностью уничтожить целое стадо. Африканские племена сотни лет собирали сведения о безопасных коридорах, и Томас Харкнесс тщательно записал их. Ценность таких сведений была огромна.

«Здесь пограничники короля Мзиликази убивают всех чужестранцев».

«Здесь с мая по октябрь нет воды».

«Здесь с октября по декабрь опасные малярийные испарения».

На карте были указаны самые опасные области, отмечены известные Харкнессу пути в глубь материка, хоть их было и немного.

Были обозначены города африканских царей, местоположение их военных краалей, определены сферы влияния каждого царя и указаны имена подчиненных им вождей.

«Здесь для охоты на слонов нужно получить разрешение вождя Мафа. Он вероломен».

Харкнесс наблюдал, как молодой человек сосредоточенно изучает бесценный документ. На лице старика была написана почти нежность; воспоминание, как тень, мелькнуло перед его глазами, и он кивнул. Наконец старик заговорил.

— Твой отец попытался бы одним махом восстановить подмоченную репутацию, — вслух размышлял Харкнесс. — Ему нужно было чем-то питать свое чудовищное самолюбие. Прежде всего в голову приходят два района. Здесь!

Он накрыл ладонью обширное пространство к северо-западу от уверенно отмеченных контуров озера Малави. Здесь многочисленные достоверные пометки сменялись скудными неуверенными догадками, выуженными из слухов или туземных преданий, или рассуждениями, помеченными знаком вопроса.

«Оманский шейх Ассаб сообщает, что река Луалаба течет на северо-запад. Возможно, впадает в озеро Танганьика». Реки были очерчены пунктиром. «Пемба, вождь мараканов, сообщает, что в двадцати пяти днях пути от Хото-Хота лежит большое озеро, по форме похожее на бабочку. Называемся Ломани». Озеро было обрисовано схематически. «Вопрос. Соединяется ли озеро Танганьика с озером Альберт? Вопрос. Соединяется ли озеро Танганьика с озером Ломани? Если да, не является ли Ломани окончательным истоком Нила?»

Харкнесс корявым пальцем ткнул в два вопросительных знака.

— Здесь, — сказал он. — Большие вопросы. Река Нил. Вот что привлекло бы Фуллера. Он часто о ней говорил. — Харкнесс усмехнулся. — Всегда с одним и тем же вступлением: «Слава, разумеется, не имеет для меня никакого значения…» — Старик покачал серебристой головой. — Слава значила для него не меньше, чем воздух, которым он дышал. Да, исток Нила и слава, которую принесло бы его открытие, — вот что прельщало его.

Великан долго вглядывался в пустые пространства, грезя наяву, перед блестящими черными глазами проплывали видения. Наконец он встряхнул лохматой головой, словно сбрасывая наваждение.

— Существует только один подвиг, который привлек бы такое же всеобщее внимание, приветствовался бы с не меньшим воодушевлением. — Харкнесс провел ладонью по пергаменту и накрыл еще один обширный пробел в сетке гор и рек. — Здесь, — тихо сказал он. — Запретное царство Мономотапа.

Даже название было жутковатым. Мономотапа. От этих звуков волосы на затылке у майора встали дыбом.

— Слышал о нем? — спросил Харкнесс.

— Да, — кивнул Зуга. — Говорят, это библейский Офир, где добывала свое золото царица Савская. Вы там бывали?

Харкнесс покачал головой.

— Дважды я туда отправлялся, — пожал он плечами. — Там не бывал ни один белый человек. Так далеко на восток не забирались даже импи Мзиликази. Португальцы однажды пытались достичь империи Мономотапа. Это было в 1569 году. Экспедиция исчезла, в живых не осталось никого. — Харкнесс презрительно хмыкнул. — Они оставили все попытки достичь Мономотапы. Чего еще ожидать от португальцев! Двести лет с тех пор они сидят в своих сералях в Тете и Келимане, плодят полукровок, наложили лапу на рабов и слоновую кость, что поступают из глубины материка, и довольны жизнью.

— Но легенды о Мономотапе рассказывают до сих пор. Я сам слышал от отца. Золото и огромные города за высокими стенами.

Хозяин поднялся из-за стола, двигаясь легко, словно был вдвое моложе, и подошел к окованному железом сундуку, стоявшему у стены позади стула. Сундук не был заперт, но, чтобы откинуть крышку, старику пришлось приложить усилия.

Он вернулся с мешком из мягкой дубленой кожи. Мешок, видимо, был тяжелым, потому что он держал его обеими руками. Развязав стягивающий отверстие шнурок, Харкнесс выложил содержимое на матерчатую карту.

Этот желтый металл с глубоким мерцающим блеском, тысячелетиями завораживающий людей, нельзя было не узнать. Зуга не мог устоять перед искушением потрогать его и ощутить восхитительную поверхность изделий. Драгоценный металл был отлит в тяжелые круглые бусины размером с фалангу мизинца майора; бусины, нанизанные на нитку из звериных жил, образовывали ожерелье.

— Тысяча шестьсот двадцать четыре грамма, — сообщил Харкнесс — металл необычайной чистоты, я делал пробу.

Старик надел ожерелье через голову и уложил поверх белоснежной бороды. Только тогда гость заметил, что на ожерелье из золотых бусин подвешено какое-то украшение.

Оно имело форму птицы, стилизованного сокола со сложенными крыльями. Сокол сидел на круглой подставке, украшенной узором из треугольников в виде акульих зубов. Фигурка была величиной с большой палец мужчины. Столетиями касаясь человеческого тела, золото отполировалось так, что некоторые детали исчезли. Глаза птицы были сделаны из зеленых стекловидных камешков.

— Подарок Мзиликази. Он не видит пользы ни в золоте, ни в изумрудах, да, эти камни — изумруды, — кивнул Харкнесс — Один из воинов Мзиликази убил в Выжженных землях старуху. У нее на теле и нашли этот кожаный мешочек.

— А где это — Выжженные земли? — спросил Зуга.

— Извини. — Харкнесс вертел в руках золотую птичку. — Надо было тебе объяснить. Импи короля Мзиликази опустошили земли вдоль границ, кое-где на глубину полутораста километров и дальше. Они истребили всех, кто жил в тех местах, и устроили что-то вроде буферной полосы между собой и любыми враждебными пришельцами. В первую очередь это было направлено против вооруженных буров, надвигающихся с юга, но и против всех остальных чужестранцев тоже. Мзиликази назвал эту полосу Выжженными землями, и именно там, к востоку от его королевства, стражи границ и убили эту одинокую старуху. Воины рассказывали, что она очень странная, не похожа ни на одну женщину из известных племен и что говорила старуха на языке, которого они не понимали.

Он снял ожерелье и осторожно убрал обратно в мешок, и майор почувствовал себя обделенным. Ему все еще хотелось ощущать в руке тяжесть металла. Великан тихо продолжал:

— Ты, разумеется, как и все, слышал разговоры о золоте и городах, окруженных стенами. Но это — самое близкое подтверждение, которое я обнаружил.

— Знал ли отец об ожерелье? — спросил Зуга, и Харкнесс кивнул.

— Фуллер хотел купить его, предлагал мне вдвое больше, чем стоит золото.

Оба надолго замолчали, погрузившись каждый в свои мысли, наконец Зуга спросил:

— А с какой стороны мой отец мог бы попытаться достичь Мономотапы?

— Ни с юга, ни с запада. Мзиликази, король матабеле, никого не пропустит через Выжженные земли. Мне кажется, Мзиликази питает какие-то глубокие суеверия, связанные с землями за восточной границей его владений. Он туда и сам не ездит, и другим не позволяет. — Харкнесс покачал головой. — Нет, Фуллер попытался бы подойти с востока, от португальского побережья, из какого-нибудь их поселения. — Старик прочертил пальцем на карте предполагаемый маршрут. — Здесь высокие горы. Я их видел издалека, они казались серьезной преградой. — Тем временем наступила ночь. Хозяин перебил сам себя и велел Зуге: — Прикажи слуге расседлать лошадей и поставить их в стойла. Возвращаться поздно. Заночуешь тут.

Когда Зуга вернулся, слуга-малаец задернул занавески, зажег лампы и разложил по тарелкам жгучее карри из желтого риса с цыпленком, а Харкнесс открыл новую бутылку капского бренди. Старый Томас продолжил разговор с того же места, словно и не прерывал его. Они съели ужин, отодвинули эмалированные оловянные тарелки и вернулись к карте. Пролетело много часов, но ни тот, ни другой этого не заметили.

Уютный свет лампы и выпитое бренди удесятерили возбуждение, охватившее обоих. Хозяин то и дело вскакивал, чтобы подкрепить свои слова привезенной из странствий памятной вещицей. Он взял кристалл кварца с отчетливо заметными прожилками самородного золота.

— Если золото видно, значит, месторождение богатое, — сказал Харкнесс Зуге.

— А почему вы никогда не разрабатывали найденные жилы?

— Мне ни разу не удавалось надолго задержаться на одном месте, — грустно усмехнулся старик. — Всегда находилась река, через которую хотелось переправиться, горная цепь или озеро, которых надо было достичь, или я преследовал стадо слонов. Никогда не было времени выкопать шахту, построить дом, вырастить стадо.

Занялась заря, лучи проникли сквозь занавески в темную комнату. Вдруг Зуга воскликнул:

— Пойдемте со мной. Пойдемте искать Мономотапу!

Харкнесс рассмеялся:

— Мне казалось, ты намеревался найти отца.

— Вы сами знаете! — засмеялся в ответ Зуга. Почему-то со стариком он чувствовал себя как дома, словно знал его всю жизнь. — Но вы можете представить лицо моего отца, когда он увидит, что вы пришли его спасать?

— Оно того стоит, — признал Харкнесс.

Смех утих, и на его лице отразилось такое глубокое сожаление, такая всепоглощающая печаль, что Зуге захотелось протянуть руку через стол и погладить изуродованное плечо. Он сделал непроизвольное движение, но Харкнесс отстранился. Он слишком долго жил один. Он никогда не допустит, чтобы кто-то его утешал.

— Пойдемте со мной, — повторил майор, уронив руки на стол.

— Мое последнее путешествие в глубь страны уже закончилось, — без всякого выражения сказал Харкнесс. — Теперь все, что мне нужно, это мои картины и мои воспоминания.

Он поднял глаза к рядам холстов в рамах и оглядел брызжущие радостью краски.

— Вы еще полны сил и жизни, — уговаривал молодой Баллантайн. — Ваш ум так ясен.

— Хватит! — хрипло, с горечью воскликнул старик. — Я устал. Тебе пора идти. Уходи сейчас же.

От такого резкого отказа, такой внезапной смены настроения щеки Зуги гневно вспыхнули, он быстро поднялся. Несколько секунд он стоял, глядя на старика.

— Уходи! — снова сказал Харкнесс.

Гость коротко кивнул:

— Отлично.

Он опустил взгляд на карту. Он знал, что обязан заполучить ее любой ценой, хоть и догадывался, что нет такой цены, которую взял бы за нее Харкнесс. Нужно что-то придумать, но завладеть ею он обязан.

Зуга повернулся и прошагал к парадной двери. Собаки, спавшие у их ног, вскочили и последовали за ним.

— Гарньет! — сердито крикнул он. — Приведи лошадей.

Молодой человек стоял в дверях, нетерпеливо покачиваясь на пятках, сцепив руки за спиной и расправив плечи, и не глядел на худую фигуру старика, который, ссутулившись, сидел под лампой у стола.

Слуга наконец привел лошадей, и Зуга, по-прежнему не оборачиваясь, бросил через плечо:

— Удачного вам дня, мистер Харкнесс.

В ответ раздался старческий дрожащий голос, майор едва узнал его.

— Приходи еще. Нам есть что обсудить. Приходи через два дня.

Зуга успокоился. Он хотел было повернуться, но старик бесцеремонно махнул ему рукой, и молодой Баллантайн неуклюже спустился по лестнице, вскочил в седло, взмахнул хлыстом и пустил коня в галоп по узкой разбитой колее.

Давно стих стук копыт, а Харкнесс еще долго сидел за столом. Странно: за долгие часы, что он провел с юношей, боль отступила куда-то на задворки сознания. Он почувствовал себя молодым и сильным, словно впитал энергию и бодрость собеседника

Но когда Зуга Баллантайн пригласил его с собой, боль нахлынула опять, словно желая напомнить, что его жизнь более ему не принадлежит, что теперь им завладела гиена, которая поселилась у него в животе; с каждым днем она вырастает все больше, становится сильнее и пожирает его внутренности. Закрыв глаза, он мог ее представить такой, какой видел сотни раз в свете лагерных костров, там, в чудесных землях, увидеть которые вновь ему уже не суждено. Та штука внутри тоже подбирается исподтишка, крадучись, он чувствует в горле ее зловонное дыхание. Боль охватила его с новой силой, зверь глубоко вонзил клыки в его нутро, и он застонал.

Харкнесс пинком отшвырнул стул, спеша поскорее добраться до заветной бутылочки в глубине шкафа, и, не отмеряя ложкой, отпил большой глоток прозрачной едкой жидкости. Слишком много он понимал, но с каждым днем требовалось все больше лекарства, чтобы обуздать гиену, и с каждым днем облегчение приходило все позже. Старик прислонился к углу шкафа и подождал.

— Молю тебя, — прошептал он, — молю тебя, пусть это поскорее кончится.

Когда Зуга поутру вернулся в имение Картрайта, его ждала дюжина записок и приглашений. Письмо, заинтересовавшее майора больше всего, было напечатано на официальном бланке Адмиралтейства и содержало вежливое требование явиться к достопочтенному Эрнесту Кемпу, контр-адмиралу Королевского военно-морского флота, командующему капской эскадрой.

Баллантайн побрился и переоделся, надев по такому случаю свой лучший сюртук, хотя дорога до резиденции адмирала была неблизкой и пыльной. Он чувствовал себя бодрым и полным сил, хоть и не спал всю ночь.

Секретарь адмирала заставил его подождать всего несколько минут, а потом провел в дом. Адмирал Кемп вышел из-за стола и дружески приветствовал Зугу, так как молодой человек имел высочайшие рекомендации, а имя Фуллера Баллантайна до сих пор вызывало в Африке уважение.

— У меня есть новости, которые, надеюсь, порадуют вас, майор Баллантайн. Но сначала выпьем по бокалу мадеры.

Пока адмирал пил густое тягучее вино, Зуга с трудом сдерживал нетерпение. Кабинет адмирала был обставлен роскошно, мебель обтянута бархатом, повсюду, согласно моде, стояло множество красивых безделушек: небольшие статуэтки, старинные вещицы, чучела птиц в стеклянных витринах, семейные портреты в затейливых рамах, керамика, цветы в горшках и картины, как раз такие, какие нравились Зуге.

Адмирал был высок, но сутулился, словно пытаясь втиснуть рослое тело в узкие межпалубные пространства на кораблях Ее Величества. Он казался староват для столь ответственной должности, ибо на нем лежала охрана жизненно важной для империи дороги в Индию и на Восток, но, возможно, дряхлость его была связана скорее с плохим здоровьем, чем с возрастом. Под глазами темнели синеватые мешки, болезнь вырезала вокруг губ глубокие морщины и проявляла себя в расширенных синих венах на тыльной стороне рук — Зуга заметил их, когда Кемп протянул ему стакан мадеры.

— Ваше здоровье, майор Баллантайн, — произнес адмирал и, отпив, продолжил: — Кажется, у меня найдутся для вас места. Вчера в Столовой бухте бросил якорь корабль моей эскадры, и, как только он загрузит бункеры углем и пополнит запасы продовольствия, я направлю его в самостоятельное плавание в Мозамбикском проливе.

Из бесед с директорами Общества борьбы за уничтожение работорговли Зуга знал, что один из пунктов отданного адмиралу постоянного приказа-инструкции гласит:

«От вас требуется располагать корабли эскадры таким образом, чтобы наиболее успешно препятствовать судам любой христианской страны осуществлять работорговлю на побережье Африканского континента к югу от экватора».

Адмирал Кемп, очевидно, намеревался отправить корабли эскадры прочесывать море вдоль восточного побережья. Зуга вспыхнул от радости, а адмирал радушно продолжал:

— Моему судну не придется сильно отклоняться от маршрута, чтобы причалить в Келимане и высадить вас и вашу экспедицию.

— У меня нет слов, чтобы отблагодарить вас, адмирал. — Зуга явно светился от удовольствия, и адмирал Кемп дружелюбно улыбнулся.

Он уделил юноше больше внимания, чем входило в его привычки. Этот молодой человек, приятный и привлекательный, заслуживает поощрения, но командующего ждут и другие дела. Он достал карманные часы, внимательно с ними сверился и проговорил:

— Вы должны быть готовы к отплытию через пять дней. — Адмирал положил часы в кармашек форменного кителя. — Надеюсь увидеть вас в пятницу. Мой секретарь послал вам приглашение, не так ли? Надеюсь, ваша сестра будет с вами.

— Несомненно, сэр. — Майор покорно встал, понимая, что аудиенция окончена. — И я, и моя сестра почитаем ваше приглашение за честь.

На самом деле Робин сказала:

— Я не хочу впустую убивать вечер, Зуга, и не собираюсь проводить его в обществе подвыпивших моряков и слушать сплетни их жен.

Кейптаунские жены с нетерпением ожидали появления среди них скандально известной Робин Баллантайн, которая выдавала себя за мужчину и успешно проникла в исконно мужскую цитадель. Половина из них была шокирована, другая половина благоговела и восхищалась. Зуга, однако, был уверен, что этот вечер зачтется сестре в уплату за проезд в Келимане и ей придется заплатить эту цену.

— Вот и отлично, — кивнул адмирал Кемп. — Благодарю, что обратились ко мне. — Зуга направился к двери, но адмирал бросил вслед: — Да, кстати, Баллантайн. Этот корабль — «Черный смех», им командует капитан Кодрингтон. Мой секретарь даст вам письмо, и, полагаю, вы можете обратиться к нему, чтобы познакомиться и узнать дату отплытия.

Имя прозвучало как удар грома. Зуга остановился на полпути, подумав об осложнениях, которыми чревато путешествие на этом корабле.

Майор болезненно воспринимал любые препятствия, грозящие экспедиции, а вспыльчивый, почти фанатичный характер Кодрингтона настораживал его. Зуга не мог позволить, чтобы на его авторитет руководителя пало хоть одно пятнышко, а Кодрингтон видел, как он путешествует в обществе капитана, подозреваемого в работорговле. Зуга не был уверен, как поступит Кодрингтон.

Молодой Баллантайн колебался, не зная, как поступить: приняв предложение, он рисковал столкнуться с обвинениями морского офицера, отказавшись, он мог застрять в Кейптауне еще на несколько месяцев, ожидая, пока им предоставят место на другом судне.

Если ждать слишком долго, они пропустят сухой прохладный период между сезонами дождей, и им придется пересекать тлетворные, зараженные лихорадкой прибрежные низменности в самое опасное время.

Наконец Зуга принял решение:

— Благодарю, адмирал Кемп. Я как можно скорее свяжусь с капитаном Кодрингтоном.

Томас Харкнесс велел Зуге вернуться через два дня. Добыть карту было важнее всего, даже скорейший отъезд в Келимане мог подождать.

Зуга послал в гавань Гарньета, слугу Картрайта, дал ему запечатанный конверт, адресованный капитану Кодрингтону, велел взять шлюпку и лично доставить его на «Черный смех». В письме содержалось составленное в самых вежливых выражениях уведомление о том, что он и Робин на следующее утро нанесут визит капитану. Зуга уже понял, что сестра имеет на мужчин влияние, совершенно не соизмеримое с ее красотой — даже адмирал Кемп лично осведомлялся о Робин, — и поэтому без угрызений совести решил этим воспользоваться, чтобы обуздать возможный гнев Кодрингтона. Надо будет предупредить сестру, чтобы пустила в ход все свое обаяние. Но сейчас его ждут более важные дела.

Он оседлал рослого гнедого мерина Картрайта и поехал по усыпанной гравием дорожке между дубами. Вдруг ему пришла в голову неожиданная мысль, он развернул мерина и легким галопом поскакал обратно к бунгало для гостей. В сундуке лежал офицерский кольт, полностью заряженный и готовый к бою. Майор спрятал его под полой сюртука и вернулся к привязанному мерину, потом, вскочив на лошадь, украдкой сунул револьвер в седельную сумку.

Он знал, что обязан любой ценой заполучить карту Харкнесса, но не хотел думать, какой может быть эта цена.

Майор безжалостно погонял лошадь вверх по крутой дороге, ведущей к перевалу между двумя вершинами, и, дав ей передохнуть всего несколько минут, пустил вниз по дальнему склону.

Дух запустения, витавший над домом с соломенной крышей в роще мимузопсов, казалось, стал еще гуще. Дом выглядел совершенно заброшенным, безмолвным и покинутым. Зуга спешился, перекинул поводья через ветку дерева и нагнулся, чтобы ослабить подпругу. Потом осторожно расстегнул пряжку седельной сумки, сунул кольт за пояс и одернул сюртук.

Когда он подходил к веранде, огромная гривастая бурская гончая поднялась со своего места и вышла ему навстречу. По сравнению с яростным приемом, каким Зугу встретили в прошлый раз, животное казалось подавленным, его хвост и уши поникли. Узнав гостя, пес тихо заскулил.

Зуга поднялся на веранду и кулаком постучал в парадную дверь. Удары эхом разнеслись по дому. Бурская гончая за его спиной вскинула голову и с надеждой взирала на него, но над старым домом снова нависла тишина.

Зуга постучал в дверь еще дважды, а потом подергал за ручку. Дверь была заперта. Он погремел латунным замком и нажал на дверь плечом, но тиковая дверь в прочной раме не поддалась. Молодой человек соскочил с веранды и обошел вокруг дома, щурясь от яркого света, отражавшегося от беленых стен. Окна были закрыты ставнями.

На другой стороне двора стояла старая лачуга для рабов, теперь в ней жил слуга Харкнесса. Зуга громко позвал его, но там никого не оказалось. Пепел в очаге давно остыл. Зуга вернулся к дому и остановился у запертой кухонной двери. Он понимал, что лучше всего будет сесть на лошадь и уехать, но не мог уйти без карты. Карта нужна была ему хотя бы ненадолго, чтобы снять копию.

В углу веранды валялась куча поломанного и ржавого садового инвентаря. Зуга взял ручную косу и осторожно просунул металлический кончик лезвия в щель между дверью и косяком. Замок был старый, и он легко справился с ним и свободной рукой распахнул дверь.

Еще не поздно. На несколько секунд Баллантайн остановился в дверях, потом глубоко вздохнул и тихо вошел в полутемную комнату.

От закрытой двери в парадную залу вела длинная анфилада комнат. В одной из них стояла огромная кровать с пологом на четырех столбах. Занавески были раскрыты, постель разобрана.

Майор торопливо прошел в парадную залу. В ней стоял полумрак. Он остановился, давая глазам привыкнуть, и вдруг услышал тихое жужжание. Комнату наполнял звон множества насекомых. Этот звук тревожил, вселял ужас, по коже у Зуги побежали мурашки.

— Мистер Харкнесс! — хрипло окликнул он, и звон перешел в громкое гудение. Какое-то насекомое село ему на щеку и поползло. С дрожью отвращения он смахнул его и подошел к ближайшему окну. Негнущимися пальцами отомкнул ставни. Окно распахнулось, и в комнату хлынул поток солнечного света.

Томас Харкнесс сидел в кресле с подголовником за заваленным всякой всячиной столом и бесстрастно глядел на Зугу.

По нему ползали мухи, огромные сине-зеленые мухи, отливавшие на солнце металлическим блеском. Они с ликующим гудением роились в глубокой темной ране на груди старика. Белоснежная борода почернела от запекшейся крови, кровь темной лужей засохла на полу.

От ужаса майор надолго застыл на месте, потом с трудом шагнул вперед. Старик перевернул слоновое ружье большого калибра дулом кверху, уперся им в ножку стола и прижал дуло к груди. Его руки до сих пор держали ствол.

— Зачем ты это сделал? — вслух спросил Зуга, понимая, что вопрос звучит по-дурацки. Харкнесс в ответ лишь глядел и глядел на него.

Старик снял с правой ноги сапог и нажал на спусковой крючок пальцем босой ноги. Мощный удар тяжелой свинцовой пули отодвинул стул вместе с сидящим на нем человеком к стене, но руки сжимали ствол мертвой хваткой.

— Напрасно ты это. — Зуга достал сигару и зажег ее восковой спичкой. В комнате стоял запах смерти, он застыл в горле и обложил нёбо. Молодой человек глубоко вдохнул табачный дым.

Не было никаких причин горевать. Он знал старика всего один день и одну ночь. Он вернулся сюда по единственному поводу — достать карту, достать любой ценой. Нелепо, но от горькой боли ноги налились свинцом, а в глазах защипало. Может быть, он оплакивает не самого старика, а ушедшую с ним эпоху? Харкнесс и легенды Африки слились неразделимо. Этот человек сам стал историей.

Баллантайн медленно подошел к сидящему телу и провел рукой по морщинистому лицу, изрытому стихиями и болью. Уставившиеся в пространство черные глаза закрылись.

Так Томас Харкнесс выглядел более благопристойно.

Майор сидел, закинув ногу за угол захламленного стола, медленно курил сигару. Они словно разговаривали без слов, как два старых товарища. Потом он бросил окурок в большую медную плевательницу позади стула и прошел в спальню.

Там он взял на постели одно из одеял и вернулся в комнату.

Зуга разогнал мух — они взвились, сердито жужжа, — и набросил на сидящего одеяло. Накрывая голову, он тихо пробормотал:

— Подберись поближе, старик, и целься в сердце. — Совет, который на прощание дал Харкнесс.

Затем Зуга торопливо подошел к столу и начал рыться в куче холстов и бумаг, его нетерпение постепенно переросло в тревогу, потом в панику — он никак не мог найти карту.

Наконец молодой Баллантайн выпрямился, с трудом переводя дыхание, и яростно посмотрел на накрытое одеялом тело.

— Ты знал, что я приеду за ней, скажешь, нет?

Он подошел к сундуку и поднял крышку. Петли застонали. Кожаный мешок с золотым ожерельем тоже исчез. Зуга перерыл сундук до самого дна, но ничего не нашел. Он принялся тщательно обыскивать комнату, заглядывая во все уголки, куда можно было спрятать карту. Через час Зуга снова уселся на стол.

— Черт бы тебя побрал, старый пройдоха, — тихо сказал майор. Потом медленно обвел комнату взглядом, чтобы убедиться, что ничего не пропустил. Он заметил, что картины, изображавшей охоту на львов, на мольберте нет.

Внезапно до него дошел весь юмор ситуации, нахмуренный лоб разгладился, он горько рассмеялся.

— Ты в последний раз подшутил над Баллантайнами, правда? Ей-Богу, Том Харкнесс, ты всегда поступал по-своему, тебе в этом не откажешь.

Зуга медленно поднялся и положил руку на накрытое одеялом плечо.

— Ты победил, старик. Забирай свои секреты с собой. — Он ощутил через ткань искривленные старые кости, тихонько потряс мертвого Харкнесса и поспешно вышел.

Дел оставалось еще много. Остаток дня ушел на то, чтобы снова перебраться через перевал, доехать до магистрата и вернуться обратно с коронером[1] и его помощниками.

В тот же вечер они похоронили Томаса Харкнесса, завернутого в одеяло, в роще мимузопсов, так как жара в долине стояла удушающая и не было времени ждать, пока из города доставят гроб.

Зуга оставил имущество покойного на попечение коронера. Тот опишет инвентарь и скот, оставшиеся во дворе, и опечатает двери старого дома, пока не найдется наследник.

Молодой Баллантайн вернулся домой в золотистых капских сумерках, его сапоги были покрыты пылью, рубашка заскорузла от пота. Дневные приключения измучили его, он пал духом, горевал о смерти старика и злился на его последнюю шутку.

Перед домом слуга взял лошадь под уздцы.

— Вы доставили письмо капитану Кодрингтону? — спросил Зуга и, едва дождавшись ответа, отправился в дом. Ему необходимо было выпить. Когда он наливал виски в покрытый гравировкой хрустальный бокал, вошла Робин. Сестра мимоходом поцеловала его в щеку, бакенбарды и запах пота защекотали ей нос, и она сморщилась.

— Оденься понаряднее. Сегодня мы ужинаем с Картрайтами, — сказала Робин. — Мне никак не удалось отвертеться. — И добавила, словно вдруг вспомнив: — Да, Зуга, сегодня утром цветной слуга что-то тебе принес. Сразу после твоего отъезда. Я положила это к тебе в кабинет.

— От кого?

Робин пожала плечами.

— Слуга говорил только на испорченном голландском и был чем-то напуган. Он сразу исчез, и я не успела его расспросить.

Не выпуская бокала виски, Зуга подошел к двери кабинета и на пороге внезапно остановился. Справившись с собой, он торопливо шагнул через порог.

Через минуту до Робин донесся его торжествующий смех, и она с любопытством заглянула в раскрытую дверь. Брат стоял спиной к двери у массивного стола нектандрового дерева.

На крышке стола лежал стянутый шнурком мешок из дубленой кожи, из него выпало тускло поблескивающее золотое ожерелье. Рядом была расстелена великолепно иллюстрированная карта, начерченная на пергаменте с льняной подбивкой. В вытянутых руках Зуга держал картину в большой раме, нарисованную масляными красками в ликующих тонах. На переднем плане была изображена стая свирепых диких зверей. Он перевернул картину. На деревянной раме оказалось выгравировано послание:

«Зуге Баллантайну. Желаю найти путь в твою Мономотапу — жаль только, что я не смог пойти с тобой. Том Харкнесс».

Зуга еще смеялся, но в его смехе появилась странная нота. Когда он обернулся, Робин потрясенно заметила, что в глазах брата блестят слезы.

Дамастовой салфеткой Зуга смахнул крошки с губ, раскрыл газету на второй странице и фыркнул.

— Черт возьми, сестренка, мне надо было догадаться, что тебя нельзя оставлять одну. — Он прочитал дальше и весело рассмеялся. — И ты в самом деле ему так сказала? Правда?

— Я точно не помню, — поджав губы, ответила Робин. — Не забывай, что это происходило в пылу сражения.

Они сидели на увитой виноградными лозами террасе бунгало. Утреннее солнце, пробиваясь сквозь листву, усыпало обеденный стол золотыми монетами.

Накануне редактор «Кейп таймс», выискивая натренированным нюхом, как извлечь выгоду из дурной славы Робин Баллантайн, пригласил ее на экскурсию в военный госпиталь неподалеку от Обсерватории. Робин, ничего не подозревая, поверила, что поездка совершается по приглашению администрации колонии, и с радостью ухватилась за возможность пополнить свой профессиональный опыт.

Визит превзошел все самые радужные надежды редактора. На то же время назначил свое посещение главный хирург колонии. Сопровождаемый свитой, он вошел в операционную в тот самый момент, когда Робин высказывала сестре-хозяйке свое мнение по поводу тампонов.

Хирургические тампоны держали в бадьях с водой, чистой водой из оцинкованных чанов для сбора дождевой влаги, установленных позади госпиталя. Бадьи стояли под операционным столом, чтобы хирургу было легко до них достать. Промокнув гной и кровь, он бросал тампон на специальный поднос, потом их стирали и возвращали в бадью с чистой водой.

— Уверяю вас, доктор, что мои медсестры стирают тампоны самым тщательным образом.

Сестра-хозяйка обладала внушительной фигурой. У нее были бульдожьи черты лица и грозная нижняя челюсть. Она наклонилась, опустила руку в бадью, вытащила одну из губок и протянула Робин.

— Можете сами посмотреть, какие они мягкие и белые.

— Точно такие же мягкие и белые, как микробы, что кишат на них. — Робин разозлилась, на щеках выступили красные пятна. — Неужели никто из вас не слышал о Джозефе Листере?

Из дверей ей ответил главный хирург:

— Я отвечу на ваш вопрос, доктор Баллантайн. Нет, мы никогда не слышали об этом человеке, кем бы он ни был. Мы не можем утруждать себя заботой о мнении каждого досужего визитера или, в данном случае, о мнении женщины, выдававшей себя за мужчину.

Главный хирург хорошо знал, что за женщина стоит перед ним и кто она такая. До него доходили слухи, над которыми потешалась вся колония, и он не одобрял Робин.

Робин, в свою очередь, понятия не имела, что за пожилой джентльмен с кустистыми седыми бакенбардами и нависающими бровями стоит перед ней, хотя по пятнам засохшей крови на сюртуке догадывалась, что это хирург старой школы, который оперирует в уличной одежде и считает эти пятна отличительным знаком профессии. Он был более достойным противником, чем госпитальная сестра-хозяйка, и дочь Фуллера Баллантайна с воинственным огнем в глазах повернулась к нему:

— Тогда, сэр, меня удивляет, с какой готовностью бы признаете свое невежество и ограниченность.

Тот задохнулся от возмущения, а потом бессвязно залопотал:

— Ей-Богу, мадам, не полагаете же вы, что я буду искать смертельный яд в каждой пылинке, в каждой капле воды, даже на моих собственных руках. — Главный хирург потряс руками у лица Робин.

Под ногтями застыли темные полумесяцы засохшей крови — сегодня утром он оперировал. Он наклонился к ней, яростно брызжа слюной, и Робин слегка отстранилась.

— Да, сэр, — громко сказала она. — Ищите их именно там, а также в каждом вашем выдохе и в этой грязной одежде.

Ссора становилась все яростнее, все чаще слышались личные оскорбления. Редактор с восторгом строчил в блокноте. Он и не мечтал о таком скандале. Развязка наступила, когда его спутница разозлила противника так, что он отпустил крепкое ругательство, под стать овладевшей им ярости.

— Ваши слова столь же отвратительны, как эти ваши жалкие тампоны, — сказала она и запустила тампоном прямо ему в лицо с такой силой, что вода окатила его бакенбарды и сюртук. Робин торжествующим шагом вышла из операционной.

— Так ты его ударила? — Зуга опустил газету и посмотрел на сестру. — Да, сестренка, иногда ты совсем не похожа на леди.

— Что верно, то верно, — без тени раскаяния ответила Робин. — Но ты это замечаешь уже не в первый раз. Кроме того, я понятия не имела, что он главный хирург.

Зуга с шутливым неодобрением покачал головой и прочитал вслух:

— Его окончательное мнение, высказанное редактору, таково: мисс Робин Баллантайн не доктор, а неоперившийся птенец сомнительной квалификации, полученной без году неделя в непонятном медицинском заведении весьма подозрительным способом.

— Великолепно! — Сестра захлопала в ладоши. — Оратор из него получился бы куда лучше, чем хирург.

— Далее он говорит, что намеревается обратиться в суд, чтобы получить компенсацию за моральный ущерб.

— За оскорбление, нанесенное при помощи тампона, — весело рассмеялась Робин и встала из-за стола. — Ну и черт с ним. Нам надо спешить, чтобы успеть на встречу с капитаном Кодрингтоном.

Когда она стояла рядом с Зугой на корме водоналивного лихтера, причаливающего к стальному борту канонерской лодки, веселое настроение еще не покинуло ее.

Юго-восточный ветер вспахал поверхность Столовой бухты, покрыв ее похожими на вату белыми барашками, и натянул толстое облачное покрывало на плоскую вершину горы. В колонии этот ветер называли «капским доктором» — без него летняя жара была бы невыносимой. Однако он представлял собой постоянную опасность для мореплавания — берега бухты были усеяны обломками потерпевших крушение кораблей. «Черный смех» рвался и раскачивался на якорной цепи, и два человека несли вахту у якоря.

Лихтер подошел к борту, сверху спустили толстый брезентовый шланг, и двенадцать человек встали на насосы, перекачивая груз в водяные баки в котельной канонерской лодки. Только потом гостей взяли на борт.

Поднявшись на верхнюю палубу, Робин сразу взглянула на ют. Кодрингтон стоял там. Он был в одной рубашке, без кителя, и на голову возвышался над группой мичманов. Его выгоревшие волосы ярко сверкали на солнце.

На палубе стояла суматоха, в которой, однако, ощущалась целеустремленность. Пополнялись запасы продовольствия, бункера загружались водой и углем. Робин при помощи Зуги пробиралась сквозь всю эту кутерьму. Кодрингтон отвернулся от планшира и увидел их.

Он казался моложе, чем запомнилось Робин, потому что теперь его лицо было спокойным, а движения — свободными. Рядом с седыми, потрепанными непогодой матросами капитан казался почти мальчишкой, но это впечатление развеялось, едва он заметил гостей. Внезапно его черты стали суровыми, губы сжались, глаза сверкнули холодом, как бледные сапфиры.

— Капитан Кодрингтон, — приветствовал его Зуга с тщательно отрепетированной вежливой улыбкой. — Я майор Баллантайн.

— Мы уже встречались, сэр, — ответил Кодрингтон, не попытавшись в ответ изобразить даже подобие улыбки.

Зуга невозмутимо продолжал:

— Разрешите представить вам мою сестру, доктора Баллантайн.

Кодрингтон взглянул на Робин.

— Ваш покорный слуга, мэм. — Вышел скорее кивок, чем поклон. — Сегодня в утренней газете я кое-что читал о ваших подвигах. — На миг суровое выражение исчезло, в синих глазах мелькнула озорная искра. — У вас сильные убеждения, мэм, и еще более сильная правая рука.

Потом он обратился к Зуге:

— У меня есть приказ адмирала Кемпа доставить вас и вашу экспедицию в Келимане. Не сомневаюсь, что после ваших предыдущих попутчиков вы найдете мое общество утомительным. — Капитан демонстративно отвернулся и посмотрел туда, где в полукилометре на вспененных ветром волнах покачивался на якоре «Гурон». Проследив за капитанским взглядом, Зуга впервые беспокойно заерзал. Кодрингтон продолжал: — Как бы то ни было, буду вам признателен, если вы подниметесь на борт моего судна до послезавтрашнего полудня. В тот день я ожидаю хорошего прилива и намереваюсь покинуть бухту. А теперь извините. Я должен вернуться к управлению кораблем. — Без приличествующих формальностей, не подав руки на прощание, лишь кивнув, Кодрингтон отвернулся к ожидавшим его мичманам, и обворожительная улыбка Зуги исчезла. Он разозлился на столь краткое прощание, его лицо потемнело от гнева

— Ну и наглец этот парень, — прорычал он. обращаясь к Робин. Поколебавшись секунду, он отрывисто бросил: — Пошли, нам пора. — Зуга повернулся, пересек палубу и спустился на водоналивной лихтер, но сестра не двинулась с места.

Она молча ждала, пока капитан закончит разговор с боцманом. Он поднял глаза и, увидев ее снова, сделал вид, что удивился.

— Капитан Кодрингтон, мы покинули «Гурон» по моему настоянию. Именно поэтому мы ищем другое попутное судно. — Робин говорила громким хрипловатым голосом, но в ее тоне слышалась такая сила чувства, что он заколебался. — Вы были правы. Этот корабль невольничий, а Сент-Джон — рабовладелец. Я это выяснила.

— Как? — спросил Кодрингтон внезапно изменившимся тоном.

— Сейчас я не могу рассказать. Мой брат…

Робин взглянула в сторону лихтера, ожидая, что он вот-вот появится снова. Зуга дал ей точные указания, как она должна вести себя с капитаном.

— Сегодня днем я буду на пристани в Роджер-Бей, — торопливо добавила она.

— Во сколько?

— В три часа. — Робин отвернулась, приподняла юбки выше лодыжек и поспешила к борту.

Адмирал Кемп сидел в огромном резном кресле, которое младшие офицеры прозвали «троном». Он терял терпение. На фоне громадной спинки его старческое тело казалось еще немощнее. Плечи были слишком узки для изобильного золотого шитья, что украшало его мундир. Чтобы усидеть на месте, он вцепился в подлокотники кресла. Этот молодой офицер выводил его из себя.

Клинтон Кодрингтон склонился перед ним и говорил тихо, но настойчиво, подчеркивая каждую мысль жестами изящно очерченных рук. Адмирал находил избыточную энергию и энтузиазм капитана «Черного смеха» утомительными. Он предпочитал людей не такого деятельного склада, на которых можно положиться, зная, что они в точности исполнят букву приказа и не пустятся в рискованные импровизации.

Командующий с глубоким подозрением относился к офицерам, которых считали блистательными. Сам он в юности никогда не имел такой репутации, его даже прозвали «Трудяга Кемп», и он полагал, что слово «блистательный» — всего лишь синоним слова «ненадежный».

Характер службы на этой военно-морской базе был таков, что молодые люди, подобные Кодрингтону, исчезали из-под присмотра на долгие месяцы самостоятельного патрулирования, тогда как их следовало бы держать в боевой эскадре под строгим надзором старшего офицера, готового при необходимости охладить горячие головы.

Кемпа не отпускала тревожная мысль, что он еще хлебнет горя с этим капитаном, что тот не даст ему спокойно закончить службу на посту командующего Капской эскадры, получить причитающееся дворянское звание и удалиться на покой в свой милый уединенный домик в Суррее. Ему невероятно повезло, что молодой Кодрингтон не успел разрушить его планы иа будущее, и, припоминая калабарскую авантюру, Кемп с трудом сохранял бесстрастное выражение.

Ясным июньским утром Кодрингтон наткнулся в Калабаре на загоны для рабов. Пять аргентинских невольничьих кораблей заметили его марсели за тридцать миль и принялись лихорадочно выгружать рабов на берег.

К тому времени, как «Черный смех» настиг их, все пять капитанов самодовольно ухмылялись: их трюмы были пусты, а две тысячи несчастных рабов длинными рядами сидели на корточках на берегу, на видимом расстоянии. Наглые ухмылки работорговцев были еще шире потому, что до экватора было добрых двадцать миль к северу, а значит, они находились вне пределов юрисдикции Королевского военно-морского флота. Загоны были построены именно в Калабаре, чтобы воспользоваться этой лазейкой в международном соглашении.

Но когда на «Черном смехе» расчехлили пушки и под их прикрытием послали шлюпки, полные вооруженных матросов, самодовольные ухмылки сменились негодованием.

Испанские капитаны, плавающие под «удобным флагом» Аргентины, горячо и многоречиво протестовали против вторжения вооруженной досмотровой команды.

— Мы не досмотровая команда, — резонно объяснил Кодрингтон старшему капитану. — Мы вооруженные советники, и наш совет: возьмите на борт свой груз, и поскорее.

Испанец продолжал спорить, пока пушечный выстрел с «Черного смеха» не привлек его внимания к пяти веревочным петлям, свисающим с нока реи канонерской лодки. Испанец был уверен, что петли не будут использованы по их прямому назначению, но взглянул в ледяные сапфировые глаза молодого серебристоволосого английского офицера и решил, что держать пари было бы рискованно.

Как только рабы были погружены обратно, самозваный вооруженный советник велел невольничьим кораблям поднять якоря и лечь на курс, следуя которым они через пять часов пересекут линию экватора.

Работорговцы повиновались.

В сопровождении «Черного смеха» небольшая флотилия пересекла экватор.

Здесь капитан Кодрингтон с предельной точностью измерил высоту солнца, заглянул в альманах и вновь пригласил старшего испанского капитана, чтобы тот проверил его наблюдения и подтвердил, что судно находится на 0° 05' северной широты. После этого англичанин незамедлительно арестовал его и взял в плен пять судов; вооруженные советники безболезненно сменили статус и превратились в призовую команду.

Когда Кодрингтон привел пять призовых судов в Столовую бухту, адмирал Кемп, выслушав рассказ испанцев об обстоятельствах их пленения, перепугался до смерти и тотчас же слег в постель с кишечными спазмами и головной болью. Лежа в полутемной комнате, он продиктовал сначала приказ, повелевающий Кодрингтону не покидать своего корабля, а кораблю — якорной стоянки, а потом — исполненный ужаса отчет первому лорду Адмиралтейства.

Этот случай, который мог бы окончиться для Кодрингтона военным судом и пожизненным списанием на берег, а для адмирала Кемпа — внезапным крушением надежд на дворянство и отставку, на самом деле принес обоим богатство и успех.

В открытом океане разошлись два корабля. Навстречу шлюпу, везущему донесение адмирала Кемпа первому лорду, мчался на юг другой корабль, доставляющий командующему Капской эскадрой депеши не только от первого лорда, но и от министра иностранных дел.

Кемпу вменялось в обязанность применять «положение об оснастке» ко всем судам христианских государств, за исключением Соединенных Штатов Америки, на всех широтах, как к северу, так и к югу от экватора

Депеша была датирована четырьмя днями ранее налета Кодрингтона на загоны в Калабаре, что сделало его действия не только законными, но и весьма похвальными.

Стоя на краю профессиональной гибели, адмирал Кемп внезапно вознесся ввысь, ему подтвердили обещанное дворянство и перечислили на его счет в банке «Куттс» на Стрэнде круглую сумму призовых денег. На ближайшей сессии Смешанной судебной комиссии в Кейптауне пять испанцев были признаны виновными. Доля Кемпа в сумме призовых денег составила несколько тысяч фунтов стерлингов, доля капитана — примерно вдвое больше, оба получили личные благодарственные письма от первого лорда.

Но все эти награды ничуть не увеличили ни доверия, ни симпатии адмирала к своему подчиненному, и теперь он с растущим ужасом выслушивал его просьбу о санкции на досмотр американского торгового клипера, который в настоящее время стоял в порту.

Несколько болезненных мгновений Кемп полагал, что займет свое место в истории как офицер, по вине которого началась вторая война с бывшими американскими колониями. Взгляды американского правительства на неприкосновенность своих кораблей были недвусмысленны, и на этот счет в приказах Адмиралтейства содержались специальные указания.

— Адмирал Кемп! — Кодрингтон пылал рвением осуществить задуманное предприятие — Нет никаких сомнений, что «Гурон» — невольничий корабль и оснащен для перевозки рабов в том смысле, как это трактуется в законе. Корабль находится не в открытом море, а стоит на якоре в британских территориальных водах. Я мог бы через два часа подняться на борт в сопровождении незаинтересованных свидетелей, может быть, даже члена Верховного суда.

Кемп громко откашлялся. На самом деле он пытался заговорить, но был так напуган, что слова застряли в горле. Кодрингтон принял его кашель за поощрение.

— Этот человек, Сент-Джон, один из самых печально знаменитых работорговцев современности. Его имя на побережье стало легендой. Говорят, за один год он перевез через океан более трех тысяч рабов. Нельзя упускать такую прекрасную возможность.

Наконец адмирал обрел дар речи:

— В среду я ужинал у губернатора. Мистер Сент-Джон присутствовал там в качестве личного гостя Его Превосходительства. Я считаю мистера Сент-Джона джентльменом и знаю, что в своей стране этот человек весьма состоятелен и пользуется большим влиянием. — В его ровном голосе не было ни следа эмоций. Такое самообладание удивило его самого.

— Он работорговец, — раздался голос Робин Баллантайн.

Она сидела у окна адмиральского кабинета и впервые заговорила. Мужчины почти забыли о ее существовании и теперь обернулись к ней.

— Я спускалась в основной трюм «Гурона» и видела, что корабль полностью подготовлен для перевозки рабов, — сказала Робин сдавленным голосом.

Кемп почувствовал, что к горлу подступает кислый комок. Адмирал не мог понять, почему при первой встрече посчитал эту женщину очаровательной. Ему нравились молодые женщины, он лично приказал секретарю послать приглашение брату и сестре Баллантайн, но теперь об этом сожалел. Кемп осознал, что качество, которое он принимал за силу духа, было на самом деле непокорностью прирожденного бедокура и что она совсем не хорошенькая, а, напротив, весьма ординарная особа, что у нее большой нос и тяжелые челюсти. Адмирал находил в ней освежающую непохожесть на юных дам колонии с их жеманным хихиканьем, а теперь понял, что его симпатия оказалась преждевременной. Он спрашивал себя, не приказать ли секретарю отозвать приглашение.

— Я считаю, адмирал Кемп, что вы обязаны послать на борт «Гурона» досмотровую команду, — продолжала Робин.

Кемп откинулся назад в большом кресле и тяжело дышал, широко раскрыв рот. Прошел не один год с тех пор, как кто-то осмелился указывать ему, адмиралу военно-морского флота, на его обязанности. Он с трудом держал себя в руках.

Командующий яростно уставился на юную даму. Не почудилась ли ему некая язвительность в ее голосе? Мисс Баллантайн была на «Гуроне» пассажиркой. Она сошла с корабля, как только достигла Столовой бухты. Несомненно, эта женщина «из шустрых», а капитан Сент-Джон — красивый мужчина.

Тут дело деликатное, заключил Кемп и сухо спросил:

— Верно ли, мисс Баллантайн, что вы в порыве неуправляемой ярости оскорбили главного хирурга?

Робин раскрыла рот, такая смена направления беседы выбила ее из колеи. Не успела она ответить, как адмирал продолжил:

— Вы, очевидно, весьма эмоциональная юная особа. Я должен всесторонне все обдумать, прежде чем предприму враждебные действия против гражданина дружественного государства на основе ваших необоснованных утверждений.

Адмирал вытащил из кармашка золотые часы и внимательно с ними сверился.

— Благодарю за визит, мисс Баллантайн. — Он снова не назвал ее профессиональным титулом. — Надеемся увидеть вас завтра вечером. Будьте добры, разрешите переговорить с капитаном Кодрингтоном наедине.

Робин поднялась, чувствуя, как вспыхнули ее щеки.

— Благодарю, адмирал, вы были очень добры и терпеливы, — язвительно сказала она и выскочила из комнаты.

С Кодрингтоном Кемп был не так мягок. Молодой капитан стоял перед ним, всем своим видом выражая внимание, и адмирал на троне наклонился вперед, вцепившись в подлокотники кресла так, что вены на руках набухли синими веревками.

— Вы совершили ошибку, приведя сюда эту юную особу, когда мы обсуждаем морские дела! — рявкнул он.

— Сэр, мне необходимо было вас убедить.

— Хватит, Кодрингтон, я слышал все, что вы можете сказать. А теперь выслушайте меня.

— Есть, сэр.

— Было бы наивно с вашей стороны не принимать в расчет изменения, произошедшие в американской администрации. Разве вы не знаете, что, по всей видимости, президентом будет избран мистер Линкольн?

— Знаю, сэр.

— Тогда, может быть, даже вы имеете некоторое представление о том, что на карту поставлены весьма деликатные соображения. Министерство иностранных дел уверено, что новая администрация в корне изменит отношение к работорговле.

— Сэр! — коротко кивнул Кодрингтон.

— Вы можете вообразить, что будет для нас значить приобретение полного права на досмотр американских судов в открытом море?

— Сэр.

— Мы его получим, как только мистер Линкольн принесет присягу, если до тех пор некоторые младшие офицеры не предпримут самостоятельных шагов, могущих отрицательно повлиять на отношение к нам американцев.

— Сэр.

Капитан стоял не шевелясь и глядел поверх его головы на картину с изображением укутанной вуалью Венеры, висевшую позади адмирала на филенчатой стене.

— Кодрингтон, — с холодной угрозой проговорил Кемп, — вы уже однажды висели на волоске в Калабаре. Если вы еще когда-нибудь позволите вашему необузданному нраву проявить себя, клянусь, я выгоню вас со службы.

— Сэр.

— Вы получаете строжайшее предписание не приближаться к торговому клиперу «Гурон» менее чем на кабельтов, а если вы встретитесь с ним в море, вы должны оказать ему все положенные почести и избегать всяческих столкновений. Я выражаюсь достаточно ясно?

— Сэр.

Кодрингтон шевелил одними губами, и адмирал дважды глубоко вздохнул, прежде чем продолжить.

— Когда вы отправляетесь в плавание? — спросил он более рассудительно.

— Я получил ваш приказ отбыть с субботним приливом, сэр.

— Вы не могли бы ускорить отплытие?

— Да, сэр, но это означало бы отправиться в путь с неполным запасом боевого снаряжения. Мы ожидаем, что баржа с порохом пришвартуется к нам в субботу на заре.

Командующий покачал головой и вздохнул.

— Мне будет легче, когда вы окажетесь в море, — пробормотал он. — Ну что ж, отлично, в субботу на рассвете я буду ждать, когда вы в знак отплытия поднимете флаг «Голубой Питер».

Робин Баллантайн ждала Кодрингтона в одолженном у Картрайтов экипаже под портиком Адмиралтейства.

Он спустился по лестнице, держа под мышкой треугольную шляпу, и сел рядом с ней на обитое кожей сиденье.

Кучер-готтентот хлестнул лошадей по лоснящимся крупам, и коляска, покачивая пассажиров, затряслась по обсаженной деревьями дороге.

Пока коляска не выехала со двора Адмиралтейства, оба молчали. Спускаясь с холма к Лизбекскому мосту, кучер слегка придержал лошадей.

— Что нам теперь делать? — спросила Робин.

— Ничего, — ответил Клинтон Кодрингтон.

Через двадцать минут они объезжали один из отрогов горы. Внизу в бухте стоял на якоре «Гурон». Глядя на него, Робин снова заговорила:

— Разве вы не можете ничего придумать, как остановить это чудовище?

— А вы можете? — резко спросил он, и больше никто из них не произнес ни слова.

Наконец они доехали до причала.

Рыболовецкие лодки уже вернулись, их вытащили на берег, рядом на песке разложили улов. Домохозяйки и слуги сновали вокруг сверкающей серебром и рубинами груды, торговались со смуглыми босоногими рыбаками, а подручные трубили в рог, вызывая из города новых покупателей. Двое в экипаже наблюдали за суматохой с неестественным вниманием, избегая встречаться взглядами.

— Вы будете завтра на балу в Адмиралтействе? Я слышал, Трудяга Кемп сказал, что вы придете.

— Нет. — Робин рассерженно покачала головой. — Терпеть не могу пустую болтовню и глупую манерность таких сборищ, а особенно не хочу снова быть гостьей этого человека.

Впервые с той минуты, как они въехали на причал, Кодрингтон обернулся к ней. Она привлекательная женщина, подумал Клинтон, у ее кожи такой нежный глянец, а глаза — вдумчивые, темно-зеленые, под темными изогнутыми бровями. Ему нравилась эта высокая сильная женщина, он успел хорошо узнать силу ее духа и относился к ней с уважением, которое, понял капитан, легко может перерасти в восхищение.

— Смогу ли я уговорить вас передумать? — тихо спросил он, и Робин с испугом взглянула на него. — Возьму на себя смелость предложить себя в качестве собеседника и достойного партнера для танцев.

— Я не танцую, капитан.

— Рад слышать, — признался Кодрингтон. — Потому что я тоже не танцую, если можно отвертеться. — Он улыбнулся. Робин не могла припомнить, видела ли когда-нибудь его улыбку. Она его разительно меняла. Из бледно-голубых глаз исчез холод, они потемнели от радости, две веселые морщинки зародились в уголках рта и взбежали к тонкому прямому носу. — У Трудяги Кемпа чудесный повар. — Клинтон улещал ее, как мог. — Тонкая еда и серьезная беседа.

На фоне темного морского загара отчетливо выделялись его зубы, белые, как фарфор, очень ровные. Она почувствовала, как уголки ее губ сами собой потянулись вверх, Кодрингтон это заметил и усилил натиск:

— Может быть, у меня будут новости, появятся какие-нибудь планы насчет «Гурона», и понадобится их с вами обсудить.

— Перед вами невозможно устоять. — Робин наконец рассмеялась с удивительно непринужденной веселостью. Случайные прохожие оглянулись на нее и с пониманием улыбнулись.

— Я за вами заеду. Когда? Куда? — Пока доктор не рассмеялась, капитан не осознавал, насколько она привлекательна.

— Нет. — Робин положила ладонь ему на руку. — Меня проводит мой брат, я буду с нетерпением ждать нашей серьезной беседы.

Дочь Фуллера Баллантайна почувствовала, что в ней снова просыпается чертик, и пожала его руку. Он откликнулся мгновенно, под ее пальцами мускулы Клинтона напряглись, и ей это понравилось.

— Подождите, — сказала она кучеру и долго смотрела вслед высокой стройной фигуре, бредущей по пляжу. Невдалеке Клинтона ожидал вельбот с «Черного смеха».

Для визита к адмиралу Клинтон надел парадную форму. Эполеты золотого шитья подчеркивали ширину его плеч, портупея делала талию выше. Внезапно ей захотелось узнать, какого цвета волосы у него на груди, такие ли они светлые, как косичка на затылке, — и в следующий миг она устыдилась. Раньше такие мысли ей никогда не приходили в голову. «Что значит — раньше?» — спросила она себя, и ответ был ясен: до той ночи на «Гуроне». Манго Сент-Джон за многое в ответе. Найдя того, кто во всем виноват, Робин успокоилась, отвела взгляд от гибкой фигуры Клинтона Кодрингтона и наклонилась к кучеру:

— Домой, пожалуйста.

Она решила не ходить на бал к адмиралу и принялась декламировать про себя христианские символы веры.

Зуга, однако, разрушил ее благие намерения. Капский осенний вечер был насыщен благоуханием, и они ехали в открытой коляске вместе со старшей незамужней дочерью Картрайтов.

Картрайт с женой тянулись следом в закрытом экипаже и обсуждали предстоящее мероприятие.

— Я уверена, что он всерьез увлечен Алеттой, — утверждала миссис Картрайт.

— Дорогая, как бы то ни было, у этого юноши нет никакого состояния.

— Но он подает надежды, — милостиво произнесла миссис Картрайт. — На этой экспедиции он много заработает. Он из тех молодых людей, которые добьются успеха, я в этом не сомневаюсь.

— Я предпочитаю, чтобы у него были деньги в банке, дорогая.

— Все только о нем и говорят, я тебя уверяю. Такой серьезный и разумный молодой человек, и очень привлекательный. Алетта может гордиться им, а ты мог бы подыскать ему место.

В Адмиралтействе горели все огни, гостей встречала феерия золотого света. В саду на деревьях были развешаны разноцветные фонарики.

Морской оркестр в алых с золотом мундирах разместился на открытой веранде. На танцплощадке в саду, открывая бал, в быстром вальсе кружились первые танцоры и они приветственно махали руками опоздавшим. Экипажи один за другим подъезжали по извилистой аллее к портику главного входа и там выстраивались в очередь.

Облаченные в парики лакеи в парадных ливреях, в шелковых чулках и туфлях с пряжками откидывали лестницы и подавали руку дамам, помогая им спуститься на красную ковровую дорожку. Мажордом густым басом представлял прибывающих.

— Майор и доктор Баллантайн. Мисс Картрайт.

Робин еще не успела привыкнуть к возмущенному шепотку любопытных дам, который сопровождал любое ее появление на общественных собраниях колонии. Спрятавшись за веерами, дамы быстро переглядывались, кивали и шептались. До сих пор у нее от этого начинало быстрее колотиться сердце, а в душе поднималось чувство горького презрения к ним всем.

— Ты принесла тампон, сестренка? Они так надеются, что ты им в кого-нибудь запустишь, — прошептал Зуга. Она дернула его за руку, приказывая замолчать, но он продолжал: — Или что ты сбросишь юбки и побежишь по лестнице в брюках.

— Испорченный мальчишка. — Робин почувствовала себя увереннее и благодарно улыбнулась.

Они пробирались через толпу, пестревшую ливреями, золотым шитьем на синих кителях морских офицеров и алым сукном парадных гвардейских мундиров. Мрачную черноту вечерних костюмов оттеняли большие белые банты и кружевные манжеты шелковых рубашек.

Пышные юбки дам из тафты и шелка, украшенные оборками, покачивались как пирамиды. Однако все наряды отставали от лондонской моды по меньшей мере года на два, и лишь самые храбрые дамы осмеливались обнажить плечи, напудрив их до мертвенной белизны.

Шерстяное платье мисс Баллантайн не содержало никаких уступок моде, лиф не украшали ни жемчуг, ни блестки. Робин носила это платье уже много лет, и оно было ее единственным нарядом, мало-мальски подходящим к случаю. Робин не припудрила волосы алмазной пылью, не вставила в прическу страусовых перьев и в то же время не казалась замарашкой, а лишь интригующе выделялась из толпы.

Она сказала Кодрингтону, что не танцует, но это объяснялось тем, что до сих пор ей не выпадало случая, и теперь, глядя, как Зуга провел Алетту Картрайт в зал и они закружились в грациозном вихре вальса, молодая женщина горько сожалела об этом.

Мисс Баллантайн понимала, что никто не пригласит ее на танец, а если и пригласит, она окажется неуклюжей неумехой. Она огляделась, ища хоть одно дружелюбное или знакомое лицо. Робин испытывала чувство одиночества в этой толпе. Она пожалела, что изменила своему решению остаться дома.

Спасение пришло так быстро, что Робин едва удержалась, чтобы не кинуться капитану на шею. Вместо этого она произнесла ровным голосом:

— О, капитан Кодрингтон. Добрый вечер.

Он один из самых красивых мужчин в этом зале, подумала Робин. Кодрингтон предложил ей руку, она спиной ощутила негодующие взгляды юных дам и неторопливо, чтобы все видели, взяла его под руку. К удивлению Робин, капитан сразу вывел ее в сад.

— Он здесь! — тихо сказал Клинтон, как только они отошли подальше.

Ей не было нужды спрашивать кто, Робин вздрогнула от испуга и на мгновение замолчала.

— Вы его видели?

— Он прибыл за пять минут до вас, в карете губернатора.

— Где он сейчас?

— Пошел в кабинет Трудяги, вместе с губернатором. — Лицо капитана сурово застыло. — Он бессовестно кичится собой.

К ним подошел слуга с серебряным подносом, полным бокалов с шампанским. Робин рассеянно покачала головой, но Клинтон взял бокал и осушил в два глотка.

— Самое худшее то, что никто не может его пальцем тронуть. — Кодрингтон кипел от злости.

Вечер густел, стало прохладнее, и морской оркестр перебрался на оркестровую лоджию над бальным залом. Музыканты наигрывали танцевальные мелодии в бодром военном ритме, танцующие весело кружились в такт музыке.

Всеобщее внимание привлекал один танцор. Он выделялся не только благодаря своему росту. Другие скакали с раскрасневшимися лицами, едва переводя дыхание, а Манго Сент-Джон вращался, приседал и скользил с размеренной, неторопливой грацией. Несмотря на это, он совершил круг по залу быстрее остальных танцоров. В его объятиях неизменно кружились самые хорошенькие женщины, они смеялись, их щеки пылали от возбуждения, а подруги с тайной завистью поглядывали на них через плечи партнеров.

Клинтон и Робин, стоя на огороженном колоннадой балконе, что тянулся вдоль стен бального зала, тоже смотрели на него. Их окружала небольшая компания офицеров — однополчан Клинтона — и их дам, но они не пытались принять участия в легкой болтовне.

Робин поймала себя на том, что ждет, когда Сент-Джон посмотрит на нее и она сможет выплеснуть ему в лицо свою ненависть. Но он ни разу не взглянул в ее сторону.

Она даже подумывала, не предложить ли Клинтону Кодрингтону потанцевать, забыв о том, что сама отказалась от танцев, но быстро передумала. Робин понимала, что в качестве танцора капитан не выдержит сравнения с элегантным американцем.

Идя к ужину под руку с Клинтоном, она заметила впереди Сент-Джона. Он вел блондинку, слывущую самой красивой, самой богатой и самой жадной вдовой колонии. Ее прическа была украшена пышным сооружением из алмазной пыли и страусовых перьев, плечи обнажены, парчовый лиф, усыпанный жемчугом, почти не скрывал грудь.

Манго Сент-Джон носил простой черно-белый вечерний костюм с куда большим шиком, чем окружающие — самые вычурные мундиры.

На глазах у Робин женщина похлопала его веером по плечу, чтобы привлечь внимание, привстала на цыпочки и что-то шепнула ему на ухо, а Сент-Джон степенно склонился к ней.

— Эта баба — бесстыжая шлюха, — прошипела Робин.

Клинтон кивнул, пытаясь не подать виду, как поразили его эти слова.

— Да и сам он дьявол.

Словно услышав их разговор, Сент-Джон поднял взгляд и увидел, что они с другого конца зала наблюдают за ним. Он поклонился доктору и улыбнулся.

Улыбка была такой интимной и понимающей, что Робин показалось, будто он снова раздел ее, точно так же, как тогда, в каюте на корме «Гурона», и ее наполнило то же чувство беспомощности.

Напрягая все свое естество, мисс Баллантайн сумела отвернуться, но Клинтон наблюдал за ней. Она была не в силах встретиться с ним взглядом, Робин казалось, что в ее глазах он все прочтет.

К Двум часам пополуночи морской оркестр играл уже с меньшим усердием. Его слушали лишь влюбленные и романтики, что продолжали кружиться по бальному залу, тогда как большинство гостей поднялись в игорные залы, расположенные на втором этаже, если не поиграть, то хотя бы потолкаться вокруг столов и понаблюдать за игрой, затаив дыхание или разражаясь аплодисментами при особенно дерзких и удачных ходах.

В самом большом зале шла игра в вист, там собрались Трудяга Кемп и другие гости постарше. В другом зале молодежь играла в легкомысленный шмен-де-фер. Когда Робин вошла, ей улыбнулся Зуга. Он сыграл одну партию на пару с Алеттой Картрайт, и девушка радостно взвизгнула, выиграв пригоршню серебряных шиллингов.

Робин и Клинтон прошли в последний зал, самый маленький. Там шла игра, которая когда-то была популярна только в Америке. Недавно, однако, ее нашла очаровательной сама королева, и она неожиданно вошла в моду при дворе, а следовательно, на ней помешалась и вся империя. Игра носила странное название — покер, «кочерга».

Несмотря на интерес со стороны Ее Величества, эта игра все еще не считалась приличествующей для дам, особенно в смешанной компании. За столом, крытым зеленым сукном, сидели только мужчины, а дамы порхали вокруг, как яркие бабочки.

Напротив двери сидел Манго Сент-Джон. Робин увидела его, едва войдя в зал. Он лениво развалился в кресле, держа тугой веер карт у белоснежного кружевного жабо, темные волосы ниспадали гладкими волнами, словно вырезанные из полированного эбенового дерева. В зубах он зажал длинную незажженную сигару. На глазах у Робин светловолосая вдова перегнулась через его плечо, продемонстрировав бархатистую ложбинку между грудями, и поднесла к сигаре восковую спичку.

Сент-Джон раскурил сигару, выпустил длинное облачко синеватого дыма и взглядом поблагодарил ее. Потом объявил ставку в следующей партии.

Он явно выигрывал, перед ним по столу небрежно рассыпалась горка золотых монет с отчеканенным греческим профилем королевы Виктории. Королева на монетах выглядела намного моложе своих сорока лет… а пока Робин и Клинтон смотрели, американец выиграл еще раз.

Этот человек осязаемыми волнами источал возбуждение, которое заражало женщин, столпившихся вокруг стола, они радостно восклицали при каждой сделанной им ставке и разочарованно вздыхали, если он складывал карты и отказывался играть партию. То же возбуждение передалось и пяти его партнерам по столу. Их глаза сверкали, костяшки пальцев, сжимавших карты, побелели, они выдавали себя опрометчивыми возгласами и не покидали стола еще долго после того, как судьба и удача явно поворачивались к ним спиной. Было ясно, что главным противником все они считают Сент-Джона, и, если он пропускал партию, напряжение в игре тотчас шло на убыль.

Робин почувствовала, что те же чары охватывают и ее. Когда напряженное ожидание становилось все невыносимее и в центре стола позвякивали золотые, она бессознательно сжимала руку Кодрингтона, а когда в конце каждой партии все открывали карты, доктор, словно со стороны, слышала собственные горестные или облегченные вздохи.

Незаметно для себя она подошла ближе к столу, притянув за собой Клинтона. Кто-то из игроков воскликнул:

— Пятьдесят гиней — вполне достаточно для одного вечера. Прошу прощения, джентльмены. — И, собрав со стола последние оставшиеся у него золотые монеты, отодвинул стул.

Им пришлось отстраниться, чтобы пропустить его.

Робин с удивлением заметила, что Клинтон высвободил руку из ее пальцев и тихо скользнул к свободному стулу.

— Разрешите к вам присоединиться, джентльмены.

Остальные были слишком поглощены игрой и лишь утвердительно замычали. Только Сент-Джон поднял глаза и вежливо спросил:

— Капитан, вам известны ставки?

Вместо ответа Кодрингтон вынул из внутреннего кармана рулон пятифунтовых банкнот и положил перед собой. Такая сумма удивила Робин, здесь было не меньше сотни фунтов стерлингов. Потом она вспомнила, что Клинтон Кодрингтон много лет считался одним из самых удачливых охотников за невольничьими кораблями на побережье. От брата Робин слышала, что за эти годы он заработал свыше десяти тысяч фунтов призовых денег, хотя она почему-то не воспринимала его как богатого человека.

Потом Робин внезапно осенила догадка: этим жестом Клинтон бросил молчаливый вызов, а Манго Сент-Джон с мимолетной улыбкой принял его.

Робин встревожилась. Было ясно, что Клинтон Кодрингтон избрал себе слишком опытного и умелого противника. Она припомнила, что Зуга, который утверждал, что азартная игра изрядно пополняет его полковое жалованье, даже при более скромных ставках никогда не мог играть с Сент-Джоном на равных, а Клинтон, пав духом, весь вечер беспрерывно пил. Робин была уверена, что, даже разбирайся ее спутник в игре лучше, он не смог бы сейчас рассуждать здраво.

Сент-Джон сразу почти незаметно изменил стиль игры. Американец удваивал ставки перед каждым прикупом, тянул игру на себя, господствовал в ней, опирался на преимущество своих уже немалых выигрышей, а Кодрингтон, казалось, потерял уверенность в себе, колебался, принимая удвоенные ставки, предпочитал скорее сбросить карты, шел на риск не больше чем на несколько гиней, ему не хватало выдержки, чтобы во всеоружии бороться с Сент-Джоном.

Она слегка подвинулась, чтобы видеть обоих мужчин. Бледность Клинтона просвечивала даже сквозь морской загар, его ноздри побелели, губы сжались в тонкую черточку. Робин припомнила, что за вечер он выпил не меньше дюжины бокалов шампанского.

Кодрингтон нервничал, каждый зритель ощущал его нерешительность, и публика явно разочаровывалась. Когда он широким жестом бросил на стол сотню фунтов стерлингов, все надеялись увидеть драматический поединок, но, по мере того как в ходе малоинтересной сверхосторожной игры пачка денег мало-помалу таяла, внимание присутствующих переключилось на веселую стычку между Манго Сент-Джоном и одним из сыновей Клюте, владеющего половиной долины Констанция с ее знаменитыми виноградниками.

Они смеялись над добродушными шутками, с которыми противники делали ставки, восторгались невозмутимостью проигравшего и непринужденными манерами победителя. На остальных игроков почти никто не обращал внимания.

Робин оставалось лишь жалеть Клинтона, бледного и взволнованного. То он неловко вертел карты и раньше времени показал одну из своих немногих выигрышных сдач, то под смешки зрителей выиграл жалкие несколько гиней вместо пятидесяти, которые мог бы получить, если бы сыграл правильно.

Робин пыталась встретиться с ним взглядом, убедить его уйти и не терпеть дальнейших унижений, но Клинтон продолжал игру, решительно не желая поднимать на нее глаза.

В следующую сдачу Клюте получил карты, позволяющие назначить кон, и, пользуясь своим правом, игрок отметил удачу.

— Три одинаковых открывают кон. Ставки растут по гинее, — объявил он и ухмыльнулся Сент-Джону через стол. — Вам угодно, сэр?

— Весьма, — улыбнулся в ответ Сент-Джон, а остальные игроки постарались скрыть замешательство.

Дело принимало опасный оборот — чтобы начать игру, один из них должен получить при сдаче три карты одного достоинства, в противном случае все игроки кладут на кон по гинее. Тот, кому повезет, сможет увеличить ставку на столько, сколько денег уже лежит на столе. Так можно быстро дойти до очень крупных сумм, и отказаться нельзя. Очень опасная игра.

Десять раз при раздаче никто не получал требуемых карт, игра так и не началась. Когда на кону лежало семьдесят гиней, Манго Сент-Джон негромко объявил:

— Кон открыт, джентльмены, и разинут, как рот моей тещи.

На всех остальных столах в зале игра прекратилась, а Сент-Джон продолжал:

— Дальнейшая игра будет стоить каждому по семьдесят золотых.

Он удвоил кон, зрители зааплодировали и выжидающе посмотрели на других игроков.

— Я с вами, — сказал Клюте, но голос его дрогнул. Он сосчитал банкноты и монеты и добавил их к немалой груде денег в центре стола.

Остальные игроки спасовали, с явным облегчением бросив карты. Они были рады, что отделались всего десятью гинеями, но Клинтон Кодрингтон с несчастным видом сгорбился над картами, и Сент-Джону пришлось слегка подтолкнуть его к принятию решения:

— Прошу вас, не торопитесь, капитан. У нас весь вечер впереди.

Клинтон поднял глаза и отрывисто кивнул, словно не доверяя собственному голосу, а потом пододвинул к середине стола пачку банкнот.

— Игроков трое, — сказал Сент-Джон и быстро пересчитал деньги на кону. — Двести десять гиней!

Следующий игрок мог удвоить сумму, третий — удвоить ее еще раз. В комнате воцарилось молчание, все игроки с других столов встали со своих мест и наблюдали, как раздатчик выдал Сент-Джону две карты вместо сброшенных. Он прикупал честно, пытался дополнить тройку[2], которой открыл кон, не блефовал, изображая флеш[3] или фул[4]. Клюте прикупил три карты, явно надеясь получить третью к высокой паре. Потом наступила очередь Клинтона заказывать карты.

— Одну, — промямлил он и поднял один палец. Палец еле заметно дрожал. Раздатчик кинул ему карту, Кодрингтон накрыл ее ладонью, не в силах заставить себя взглянуть на нее. Было ясно, что он надеется получить карту, недостающую для флеша или стрита[5].

— Открывающий делает ставку, — объявил раздатчик. — Мистер Сент-Джон.

Наступило молчание. Сент-Джон обмахивался картами, как веером, а потом произнес, не меняясь в лице:

— Ставка удваивается.

— Четыреста двадцать гиней, — громко воскликнули в публике, но на этот раз никто не зааплодировал.

Все взгляды обратились к Клюте. Он долго всматривался в карты, потом резко покачал головой и бросил их. К своей паре он не получил короля.

Теперь все смотрели на последнего оставшегося игрока. С Клинтоном Кодрингтоном произошла перемена, но трудно было определить, в чем она заключалась. Краска чуть тронула смуглые щеки, губы слегка приоткрылись, он впервые в упор взглянул на Сент-Джона. Из него ключом били уверенность в себе и едва подавляемое нетерпение. Ошибиться было трудно. Он просто сиял.

— Удваиваю снова, — громко произнес Кодрингтон. — Восемьсот сорок гиней.

Он еле сдерживался, и все собравшиеся понимали, что ему досталась выигрышная карта.

Сент-Джон размышлял всего несколько секунд.

— Поздравляю, — улыбнулся он. — Вы получили то, что ждали, придется вам уступить.

Он бросил карты и отодвинул их.

— Можем мы увидеть, чем вы открыли кон? — застенчиво спросил Клинтон.

— Прошу прощения. — В голосе американца звучала легкая ирония.

Он перевернул карты лицом вверх. На столе лежали три семерки и две разные карты.

— Благодарю, — сказал Клинтон.

Его поведение снова изменилось. Исчезли и трепещущее нетерпение, и тревожная нерешительность. С ледяным спокойствием он начал собирать в кучки разбросанные по столу монеты и банкноты.

— Какие у него были карты? — нетерпеливо спросила одна из дам.

— Ему нет нужды их показывать, — объяснил ее партнер. — Он победил остальных, не раскрывая карт.

— Ах, мне до смерти хочется их увидеть, — пропищала она

Клинтон на миг перестал собирать выигрыш и поднял глаза

— Умоляю вас, мадам, не делать этого, — улыбнулся он. — Не хочу, чтобы у меня на совести была ваша гибель.

Кодрингтон выложил карты на зеленое сукно лицом вверх. Присутствующим потребовалось несколько долгих секунд, чтобы осознать увиденное. На столе лежали карты всех мастей, и ни одна не подходила к другой.

Послышались восторженные возгласы — такие карты ничего не стоили. Их можно было побить единственной парой семерок, не говоря уже о трех семерках, которые раскрыл Сент-Джон.

С такими никчемными картами молодой капитан военно-морского флота перехитрил американца, надув его почти на девятьсот гиней. Публика постепенно начинала понимать, как тщательно все было разыграно, как Клинтон заманил противника в сети, притворяясь, будто до поры до времени нащупывает свою игру, а в нужный момент смело и решительно нанес удар. Все невольно разразились аплодисментами, дамы восторженно ахали, мужчины выкрикивали поздравления.

— Здорово разыграно, сэр!

Сент-Джон продолжал улыбаться, но это давалось ему нелегко. Он сжал губы, и, по мере того как Манго вглядывался в карты и осознавал, как его провели, в глазах все ярче разгорался свирепый блеск.

Аплодисменты стихли, кое-кто из зрителей направился к выходу, по дороге обсуждая игру Кодрингтона. Сент-Джон начал собирать карты и тасовать их, и тут Клинтон Кодрингтон заговорил. Его голос звучал тихо, но внятно, и никто в зале не мог упустить ни слова.

— Иногда удача изменяет даже работорговцу, — сказал он. — Должен признать, я бы с большим удовольствием подловил вас на вашем гнусном занятии, чем обставил сегодня на несколько гиней.

Собравшиеся оцепенели, разинув рты и уставившись на Клинтона с ужасом и изумлением; выглядела компания довольно забавно. Тишина в зале казалась непроницаемой, ее нарушал лишь шелест карт, которые тасовал Манго Сент-Джон. Он со щелчком раскрывал колоду и мимолетным движением пальцев вдвигал половинки друг в друга.

Тасуя карты, он ни разу не взглянул на свои руки. Он не сводил глаз с лица Кодрингтона, и улыбка до сих пор играла у него на губах, лишь щеки, темные от загара, слегка вспыхнули.

— Вам нравится вести жизнь, полную опасностей? — усмехнулся Сент-Джон.

— О нет. — Клинтон покачал головой. — Мне опасность не грозит. Как следует из моего опыта, все работорговцы—трусы.

Улыбка слетела с губ Сент-Джона, его лицо стало ледяным, в нем сквозила смертельная угроза, но пальцы ни на мгновение не сбились с ритма. Карты мелькали безостановочно. Клинтон бесстрастно продолжал:

— Я пришел к убеждению, что так называемые луизианские джентльмены имеют некий преувеличенный кодекс чести. — Он пожал плечами. — Полагаю, сэр, что вы являетесь живым опровержением этого вывода.

Собравшиеся потеряли дар речи. Они не могли поверить своим ушам: человека обвиняют в торговле рабами. Для англичанина худшего оскорбления не существовало.

Последние английские дуэли произошли в 1840 году, когда лорд Кардиган застрелил капитана Таккетта, и в 1843-м, когда Монро убил своего зятя полковника Фосетта. Последствием этих схваток явилось то, что королева изъявила желание изменить положение, и на следующий год в военный устав была внесена поправка, объявляющая дуэли преступлением. Само собой разумеется, джентльмены, чтобы уладить вопросы чести с помощью пистолета и шпаги, стали выезжать за границу, чаще всего во Францию. Но дело происходило в Капской колонии, одном из бриллиантов в короне империи, а капитан военно-морского флота был произведен в чин приказом Ее Величества. Вечер оказался занятным сверх всяких ожиданий. В игорном зале запахло кровью и смертью.

— Джентльмены, — раздался настойчивый голос. Из комнаты, где играли в вист, появился капитан адмиральского флагманского корабля и принес приказы от адмирала. — Произошло недоразумение.

Но никто из спорящих не взглянул в его сторону.

— Не думаю, что произошло недоразумение, — ледяным тоном произнес Манго Сент-Джон, не сводя глаз с Клинтона. — Оскорбления капитана Кодрингтона нельзя интерпретировать двояко.

— Мистер Сент-Джон, разрешите вам напомнить, что вы находитесь на британской территории и обязаны подчиняться законам Ее Величества. — Капитан флагманского корабля впадал в отчаяние.

— О, для мистера Сент-Джона законы значат очень мало. Он привел в британскую гавань невольничий корабль в полном оснащении. — Клинтон пожирал американца холодными голубыми глазами.

Он хотел что-то добавить, но Сент-Джон грубо перебил его, обращаясь к капитану флагманского корабля, но адресуя слова Клинтону Кодрингтону:

— У меня и в мыслях не было насмехаться над гостеприимством королевы. В любом случае я отчалю с приливом сегодня до полудня и через четыре дня буду далеко за пределами владений Ее Величества, на 31° 38' южной широты. Там между высокими скалистыми утесами есть широкое устье реки — хорошее место для высадки и удобный пляж. Его трудно не найти. — Сент-Джон встал. Изысканные манеры вернулись к нему, он поправил оборки на накрахмаленной манишке и подал руку очаровательной вдове. Затем обернулся к Клинтону: — Кто знает, может быть, мы с вами снова встретимся и тогда подробнее обсудим вопросы чести. А до тех пор желаю вам всего доброго, сэр.

Он повернулся, толпа расступилась перед ним, образовав что-то вроде почетного караула. Сент-Джон с дамой неторопливо вышли из зала.

Капитан флагманского корабля метнул яростный взгляд на Клинтона:

— Адмирал желает поговорить с вами, сэр. — Он заторопился вслед за уходящей парой, сбежал по изогнутой лестнице и догнал их у двустворчатых дверей из резного тика. — Мистер Сент-Джон, адмирал Кемп просил меня передать вам наилучшие пожелания. Он не придает значения необдуманным обвинениям одного из подчиненных ему капитанов. В противном случае он был бы обязан направить на ваш корабль досмотровую команду.

— Это никому из нас не понравилось бы, — кивнув Сент-Джон. — Равно как и последствия.

— Разумеется, — уверил его капитан флагманского корабля. — Тем не менее адмирал полагает, что в сложившихся обстоятельствах вам следует воспользоваться ближайшим попутным ветром и хорошим приливом и продолжить свое плавание.

— Передайте адмиралу мои наилучшие пожелания и сопроводите их уверением, что еще до полудня я покину гавань.

В это время вдове подали карету. Сент-Джон сухо кивнул капитану флагманского корабля и помог даме подняться по ступенькам.

С палубы «Черного смеха» было хорошо видно, как, клипер снимается с якоря. Капитан умелой рукой то наполнял, то отпускал марсели, чтобы поднять цепь. Наконец лапы якоря вырвались из ила и песка. Как только судно снялось с якоря, капитан приказал поднять паруса. Одно за другим распахивались ослепительно белые полотнища. «Гурон» поймал юго-восточный ветер и весело помчался к выходу из Столовой бухты.

Вскоре он исчезнет из виду за маяком Муиль-Пойнт, а «Черный смех» будет готов последовать за ним только через четыре часа. К борту пришвартовалась баржа с порохом, и были приняты все меры предосторожности при работе со взрывчатыми веществами. На мачте в знак предупреждения подняли красный раздвоенный вымпел, машину застопорили, команда ходила босиком, чтобы избежать возникновения случайней искры, палубу непрерывно поливали водой из шлангов, каждую бочку с порохом по мере подъема на борт тщательно осматривали.

Пока механик разводил пары, на борт поднялись все участники экспедиции Баллантайнов. Снова неоценимую помощь оказали рекомендательные письма Зуги. Благодаря им, а также его настойчивому нраву экспедиция приобрела весьма ценное пополнение.

За долгой ночной беседой Том Харкнесс предупредил майора:

— Не пытайся перевалить через горы Чиманимани без хорошо обученного вооруженного отряда. За узкой прибрежной полосой существует только один закон, и исходит он из ружейного дула.

Прочитав письма, начальник кейптаунского гарнизона разрешил Зуге набрать добровольцев из числа готтентотской пехоты.

— Они единственные из всех африканских туземцев понимают, как действует огнестрельное оружие, — говорил Харкнесс. — До чертиков любят выпивку и баб, но хороши и в бою, и в походе, к тому же почти все они невосприимчивы к лихорадке и нечувствительны к голоду. Выбирай повнимательнее и глаз с них не спускай ни днем, ни ночью.

Призыв Зуги к готтентотам стать добровольцами был встречен с величайшим энтузиазмом. Говорят, они за сто верст чуют, если запахнет деньжатами или бабой, а плата и довольствие, предложенные майором, раза в три превосходили их жалованье в британской армии. Добровольцами вызвались быть все до единого, и в задачу Баллантайна входило отобрать десять лучших.

Эти маленькие, словно проволочные человечки сразу понравились Зуге. Их черты лица были почти восточными — раскосые глаза и высокие скулы. Вопреки внешнему впечатлению, они были в большей степени африканцами, чем любые чернокожие из других племен. Готтентоты населяли берега Столовой бухты, когда там появились первые мореплаватели, и быстро переняли обычаи белого человека, а еще быстрее — его пороки.

Майор вышел из положения, выбрав лишь одного солдата. Возраст этого человека нельзя было определить по лицу, ему могло быть и сорок лет, и восемьдесят. Кожа его напоминала папирус, ветер и пыль вытравили на ней глубокие морщины, но черные перцовые зернышки волос нигде не были тронуты серебром.

— Я учил капитана Гарриса охотиться на слонов, — похвастался он.

— Когда это было? — спросил Зуга, ибо Корнуоллис Гаррис был одним из самых знаменитых старых охотников Африки. Его книга «Охота на диких зверей Африки» стала классикой этого жанра.

— Я водил его в Кашанские горы.

— Экспедиция Гарриса в Кашанские горы, которые буры теперь называют Магалисберг, состоялась в 1829 году, тридцать один год назад. Значит, если маленький готтентот говорит правду, ему от пятидесяти до шестидесяти лет.

— Гаррис не называл твоего имени, — сказал Зуга. — Я внимательно читал его отчет.

— Ян Блум — так меня тогда звали.

Зуга кивнул. Блум был одним из самых смелых охотников Гарриса.

— Тогда почему теперь тебя зовут Ян Черут? — спросил Зуга.

— Иногда человек устает от имени, как от женщины, и тогда ради здоровья или жизни он меняет и то, и другое.

Ян Черут был ростом с винтовку «энфилд» военного образца, она казалась частью его маленького высохшего тела.

— Подбери еще девять человек. Лучших, — велел ему Зуга.

Сержант Черут привел их на борт, когда канонерская лодка разводила пары в котлах.

У каждого новобранца на плече висел «энфилд», за спиной в ранце лежали нехитрые пожитки, в подсумках на поясе — по пятьдесят патронов.

Чтобы их достойно встретить, не хватает только «Марша мошенников» [6], кисло подумал Зуга, глядя, как они поднимаются на палубу. Готтентоты одаривали его ослепительными улыбками и отдавали честь так рьяно, что чуть не валились с ног.

Сержант Черут выстроил всех у планшира. Их мундиры, когда-то ярко-алые, непостижимым образом трансформировались в десять разных оттенков, от линяло-розового до глинисто-рыжеватого, и пехотные шапочки без полей на каждой усыпанной перцовыми зернышками волос голове были заломлены иначе, чем у соседа. На тощих голенях красовались грязные обмотки, босые коричневые пятки дружно шлепали по дубовой палубе. Черут скомандовал: «Смирно!» — и они замерли с винтовками на плече и счастливыми ухмылками на плутовских физиономиях.

— Хорошо, сержант, — поблагодарил Зуга. — Теперь открыть ранцы, и бутылки за борт!

Ухмылки исчезли, солдаты обменялись унылыми взглядами — майор показался таким молодым и доверчивым.

— Вы слышали, что сказал майор, julle klomp dom skaape. — На искаженном голландском, бывшем в ходу в Капской колонии, Ян Черут уподобил свое воинство «стаду глупых овец». Когда он повернулся к Зуге, в его темных глазах впервые блеснуло уважение.

Направляясь вдоль юго-восточного побережья Африки, корабль может выбрать два пути. Можно идти за пределами полосы континентального шельфа шириной в сто восемьдесят три метра, где противодействующие силы Мозамбикского течения и преобладающих ветров вздымают то, что моряки с благоговением называют «девятым валом» — волны высотой от гребня до подножия более шестидесяти метров, которые швыряют даже самый крепкий корабль, как осенний листок. Другой возможный путь, чуть менее опасный, лежит вдоль самого берега, на мелководье, где неосторожного мореплавателя поджидают острые рифы.

Чтобы выиграть в скорости, капитан Кодрингтон выбрал прибрежный маршрут, и на всем протяжении пути земля оставалась в пределах видимости. День за днем вдоль борта «Черного смеха» тянулись мерцающие белые пляжи и темные скалистые мысы, иногда они терялись в голубоватой морской дымке, иногда африканское солнце обрисовывало их с беспощадной отчетливостью.

Направляясь к месту свидания, назначенному Сент-Джоном, Клинтон не оставлял паровую машину, и единственный бронзовый винт без передышки вращался под кормой. «Черный смех» шел под всеми парусами, пытаясь использовать малейшее дуновение ветерка. Его спешка была признаком одержимости, которую Робин Баллантайн впервые заметила в нем только сейчас, в эти дни и ночи, когда корабль мчался на северо-восток. Капитан Кодрингтон постоянно искал ее общества, она ежедневно проводила с ним по многу часов — практически все время, какое оставалось у него от забот по управлению кораблем, начиная со сбора команды на ежеутреннюю молитву.

Большинство капитанов королевского ВМФ испытывают потребность совершать богослужение раз в неделю, но капитан Кодрингтон творил молитвы каждое утро, и Робин вскоре поняла, что его вера и понятие о христианском долге, пожалуй, пересиливают ее собственные. Ему, казалось, неведомы те сомнения и соблазны, жертвой которых так часто становилась она, и, не будь это не по-христиански, Робин бы позавидовала зрелости и спокойствию его веры.

— Я хотел стать священником, как отец и старший брат, Ральф, — сказал ей Клинтон.

— И почему вы им не стали?

— Всемогущий указал мне путь, который Он мне предначертал, — простодушно ответил капитан, и его слова прозвучали искренне. — Теперь я понял, что Он повелел мне стать пастырем Его стада здесь, в этой стране. — Клинтон обвел рукой серебристые пляжи и голубые горы. — В свое время я этого не понимал, но Его пути неисповедимы. Вот дело, которое Он мне предначертал.

Внезапно Робин поняла, насколько глубоко его убеждение о необходимости войны, которую он ведет против работорговли, война стала его личным крестовым походом. Всем существом он стремился уничтожить эту мерзость, ибо искренне полагал себя орудием Божьей воли.

Тем не менее, подобно многим истинно религиозным людям, он прятал веру глубоко внутри, никогда не кичился ею, не принимал ханжеских поз, не цитировал Библию. Говорил он о Боге только во время ежедневных молитв или если оставался на юте с ней наедине. Естественно, он полагал, что вера мисс Баллантайн равняется его собственной, если не превосходит ее. Робин не пыталась его разубедить. Дочери великого путешественника нравилось его открытое восхищение, уважение к ее миссионерскому званию и, если быть честной перед самой собой, что в последние дни случалось с ней все чаще, нравилось его лицо, звук его голоса, даже его запах. От Клинтона исходил мужской запах, как от дубленой кожи или как от ее любимицы выдры, оставшейся в Кингслинне.

С ним ей было хорошо и спокойно. Она видела в нем мужчину, а бледных свежеиспеченных миссионеров и студентов-медиков, которых она знала, мужчинами назвать было трудно. Он воплощал собой христианского воителя. Рядом с ним Робин не ощущала того нечистого возбуждения, которым заражал Манго Сент-Джон, нет, чувство к Клинтону Кодрингтону было глубже и радостнее. Она видела в нем защитника, словно смертельное свидание, на которое Клинтон торопится, назначено ради нее, чтобы смыть ее грех и загладить позор.

На третий день они миновали поселок на берегу бухты Альгоа-Бей, где пять тысяч британских поселенцев, вывезенных сюда губернатором Сомерсетом сорок лет назад, в 1820 году, влачили на неблагодарной африканской земле полуголодное существование. Жалкая стайка побеленных домиков терялась среди просторов воды, земли и неба, и Робин наконец начала хоть отчасти понимать, как необъятен этот континент и насколько ничтожны царапины, которые оставил на его теле человек. Впервые по спине дочери Фуллера Баллантайна пробежали мурашки ужаса перед собственной безрассудностью, пригнавшей ее, молодую и неопытную, в такую даль, искать… она сама до конца не понимала что. С моря налетел пронизывающий ветер, и Робин плотнее запахнула шаль. Африка, о которой она столько мечтала, оказалась суровой и негостеприимной.

По мере того как «Черный смех» приближался к месту встречи, назначенному Сент-Джоном, Клинтон Кодрингтон становился все замкнутее и часто подолгу сидел один в каюте. Он хорошо представлял, какое тяжелое испытание ему предстоит. Баллантайн обсуждал с ним это чуть ли не при каждом удобном случае. Он оставался непоколебимым противником дуэли.

— Вы избрали себе грозного соперника, сэр, — выговаривал Зуга Клинтону. — Не хочу вас обижать, но я сомневаюсь, что вы можете на равных сражаться с ним как на пистолетах, так и на шпагах, впрочем, готов держать пари, он выберет пистолеты.

— Вызов бросил он, — тихо сказал Клинтон. — Мое оружие абордажная сабля. Будем драться на них.

— Здесь я с вами не согласен. — Зуга покачал головой. — Если вызов и был, о чем я бы мог поспорить, — так вот, если вызов и был, то бросили его вы, сэр. Если дуэль состоится, оружием будут пистолеты.

Изо дня в день он пытался убедить Клинтона не ездить на встречу.

— Плюньте на это. На дуэли давно никто не дерется, особенно с человеком, который на расстоянии двадцати шагов может потушить сигару у вас во рту. — Потом: — Никакого вызова не было, капитан Кодрингтон, я там был и готов поклясться честью. — В другой раз: — Вы потеряете офицерский патент, сэр. У вас есть непосредственный приказ адмирала Кемпа избегать встречи, и очевидно, что Кемп ждет первой возможности подвести вас под трибунал. — И снова: — Ей-Богу, сэр, кому какая польза — и вам прежде всего, — если вас застрелят на заброшенном, Богом забытом берегу? Если Сент-Джон и вправду работорговец, вам позже представится более благоприятный случай арестовать его.

Аргументы Баллантайна не возымели никакого воздействия. Зуга пошел в каюту к Робин.

— Ты, кажется, имеешь какое-то влияние на этого парня. Неужели ты не можешь разубедить его, сестренка?

— Зуга, почему ты так решительно настроен против того, чтобы капитан Кодрингтон защищал свою честь?

— Он довольно приятный малый, и не хотелось бы, чтобы его продырявили.

— А если бы это случилось, тебе было бы трудно добраться до Келимане. Так я понимаю? — елейным голосом спросила Робин. — Твоя забота воистину христианская.

— Сент-Джон может выбрать, в какой его глаз всадить пулю. Ты видела, как он стреляет. — Брат пропустил обвинение мимо ушей.

— Я считаю, что долг капитана Кодрингтона — уничтожить это чудовище. Бог на стороне правого.

— Судя по моему опыту, он на стороне того, кто стреляет быстрее и вернее, — раздраженно проворчал Зуга.

— Это богохульство, — заявила Робин.

— За свое упрямство ты заслуживаешь услышать настоящее богохульство, — бросил Зуга и выскочил из каюты.

Он хорошо знал ее и понимал, что напрасно теряет время.

Корабль миновал реку Кей — границу британских владений, дальше простирались неизведанные пустыни, никому не принадлежащие, невозделанные; их населяли племена, неумолимо оттесняемые вторжением белых, случайные шайки перебежчиков и бандитов, бродячие охотники, отважные путешественники и торговцы.

Даже кочевые буры избегали этих мест. Они шли в глубь страны, обогнув с другой стороны горный массив, отделяющий побережье от высокогорного плато.

Забравшись далеко на север, буры повернули обратно, снова перевалили через горы и вышли на побережье, разгромив по дороге пограничные отряды народа зулу. Они поселились на плодородной прибрежной полосе и жили там до тех пор, пока в Порт-Наталь не вошли британские корабли, преследовавшие их от самой Капской колонии, откуда они когда-то отправились в долгое тяжелое странствие, спасаясь от британского владычества. Буры снова загрузили свои фургоны и, гоня перед собой скот, переправились через горную цепь, которую назвали Драконовыми горами. Так они покинули землю, которую когда-то мушкетным огнем и дымом отвоевали у зулусского короля Дингаана.

Однако берег, вдоль которого мчался «Черный смех», лежал между английскими колониями Кейптаун и Наталь, и никто на него не претендовал, кроме диких племен, чьи воины сейчас смотрели, как одинокий корабль проплывает мимо на расстоянии полета стрелы.

Клинтон Кодрингтон отметил на карте точку там, где южная широта 31є 38′ пересекает побережье. Это было устье, названное «река Св. Иоанна». Возможно, такое название дал кто-то из первых португальских мореплавателей, но теперь оно, совпадающее с именем человека, на встречу с которым все спешили, звучало горькой иронией. Как только «Черный смех» обогнул последний мыс, они узнали место, к которому стремились по описанию, данному Сент-Джоном реке-тезке.

Крутые, поросшие густым лесом холмы почти отвесной стеной окружали широкую лагуну. Лес был темно-зеленым, почти черным, деревья стояли высокими галереями, их, как гирлянды, обвивали лианы. В подзорную трубу можно было разглядеть стайки небольших мартышек-верветок или яркое оперение экзотической птицы, порхающей по ветвям на верхушках деревьев.

Река прорезала сквозь стену холмов глубокое скалистое ущелье, вливалась в поросшую тростником лагуну и впадала в море, перекатываясь через отмель между двумя белыми подушками песчаного пляжа.

Отметая все сомнения относительно места встречи, в кабельтове за первой линией бурунов, на глубине, где вода из бледно-зеленой становилась голубой, стоял на якоре «Гурон».

Клинтон Кодрингтон как следует рассмотрел корабль в подзорную трубу и, не говоря ни слова, протянул ее Зуге. Пока тот вглядывался в высокий клипер, Клинтон тихо спросил:

— Будете моим секундантом?

Зуга с удивлением опустил подзорную трубу:

—Я думал, вы попросите кого-то из ваших офицеров.

— Я не могу их просить, — покачал головой Клинтон. — Трудяга Кемп, если узнает, испортит их послужной список.

— У вас нет тех же сомнений насчет моей карьеры? — кольнул его Зуга.

— Вы находитесь в долгосрочном отпуске, и вам не был дан специальный приказ, как мне и моим офицерам.

Зуга быстро прикинул. В армии к дуэлям относились не так серьезно, как в Королевском военно-морском флоте, в армейском уставе даже не содержалось на этот счет никаких запретов, а если ему выпадет случай встретиться с Сент-Джоном, он получит возможность уладить эту нелепую затею, которая серьезно угрожает его экспедиции.

— Что ж, я согласен, — коротко сказал Зуга.

— Премного благодарен вам, сэр, — в тон ему ответил Клинтон.

— Смею надеяться, что, когда все кончится, вы останетесь так же благодарны, — сухо произнес Зуга — Лучше мне отправиться на «Гурон» прямо сейчас. Через час стемнеет.

Типпу поймал леер, который бросили с вельбота канонерской лодки, а Зуга, подобрав плащ, перескочил через полосу бурлящей зеленой воды к трапу. Он взобрался на палубу скорее, чем следующая волна успела намочить его сапоги.

Манго Сент-Джон ждал Баллантайна у грот-мачты. Без улыбки, отчужденно он смотрел, как Зуга спешит к нему и протягивает руку, и только потом отбросил холодность и улыбнулся в ответ.

— Черт возьми, Манго, разве нельзя покончить с этой ерундой?

— Разумеется, можно, Зуга, — согласился Сент-Джон. — Пусть ваш друг принесет извинения, и дело улажено.

— Этот парень — глупец, — покачал головой Зуга. — Зачем рисковать головой?

— Я не вижу тут никакого риска, но позвольте напомнить, что он назвал меня трусом.

— Значит, ничего поделать нельзя? — За долгие недели, проведенные вместе, они стали добрыми друзьями, и Зуга полагал, что может поднажать еще. — Да, этот парень — самодовольный болван, но, если вы его убьете, я попаду в ужасно неудобное положение, разве вы не понимаете?

Манго Сент-Джон запрокинул голову и восторженно рассмеялся:

— Знаете, Зуга, мы с вами хорошо сработались бы. Вы прагматик, я тоже. Предсказываю вам — на этом свете вы далеко пойдете.

— Не очень далеко, если вы убьете человека, который меня везет.

Манго Сент-Джон снова засмеялся и дружески похлопал его по плечу:

— Простите, дружище. Не в этот раз.

Зуга с сожалением вздохнул:

— Выбор оружия за вами.

— Пистолеты, — сказал Манго Сент-Джон.

— Разумеется, — кивнул Зуга. — На пляже, на заре. — Он подбородком указал на берег. — Вас устроит?

— Великолепно. Моим секундантом будет Типпу.

— А он разбирается в правилах? — с сомнением спросил Зуга, взглянув на полуголого великана, маячившего поблизости.

— Настолько хорошо, что он успеет снести Кодрингтону голову, если тот поднимет пистолет на мгновение раньше сигнала. — Манго Сент-Джон сверкнул жестокой белозубой улыбкой. — И, на мой взгляд, это все, что ему следует понимать.

За всю ночь Робин Баллантайн не сомкнула глаз. Когда она умылась и оделась, до зари оставалось еще два часа. Повинуясь внезапному побуждению, она надела старые брюки и мужскую шерстяную куртку. Чтобы высадиться с корабельной шлюпки на берег, придется перебираться через буруны, и юбки будут сковывать движения, к тому же утро выдалось сырым и прохладным, а куртка была сшита из добротного шотландского твида.

Доктор раскрыла черный кожаный саквояж и тщательно проверила содержимое, убедившись, что взяла все необходимое, чтобы остановить кровотечение, очистить пулевую рану, сшить разорванные ткани или соединить раздробленные кости, уменьшить боль, кого бы она ни настигла.

Все принимали как должное, что этим утром Робин будет на берегу. Канонерской лодке не положено было иметь в команде хирурга, не было его и на «Гуроне». Робин уже собралась, до высадки оставался еще час, и она раскрыла дневник и начала делать записи за вчерашний день, как вдруг в дверь тихонько постучали.

На пороге стоял Клинтон Кодрингтон, в свете коптящих ламп его лицо казалось неестественно бледным, и Робин догадалась, что этой ночью он спал не больше нее. Увидев мисс Баллантайн в брюках, он был потрясен, но быстро пришел в себя и перевел взгляд на ее лицо.

— Я надеялся, что смогу с вами поговорить, — робко пробормотал Клинтон. — Это последняя возможность перед…

Робин взяла его за руку и ввела в каюту.

— Вы не завтракали? — сурово спросила она.

— Нет, мэм. — Клинтон покачал головой, его взгляд невольно скользнул по обтянутым брюками ногам. Он виновато отвел глаза и снова посмотрел ей в лицо.

— Лекарство подействовало? — спросила она. Клинтон кивнул, стесняясь ответить вслух. Накануне вечером она назначила ему слабительное, ибо ее как хирурга ужасали последствия того, что произойдет, если пистолетная пуля пронзит наполненный кишечник или желудок, отягощенный завтраком. Робин коснулась его лба.

— У вас жар, вы не простудились? — Ей хотелось его оберегать, как матери — дитя, он снова показался ей таким молодым и неопытным.

— Не дозволите ли вы, чтобы мы вместе помолились. — Он говорил так тихо, что доктор едва разбирала слова, и вдруг задохнулась от симпатии к нему, нахлынувшей теплой волной.

— Да, — шепнула Робин и взяла его за руку.

Они встали на колени на голые доски настила в крошечной каюте, все еще держась за руки. Она говорила за них обоих, он вторил ей голосом тихим, но твердым.

Наконец Клинтон и Робин поднялись. Он еще ненадолго задержал ее руку в своей.

— Мисс Баллантайн… то есть доктор Баллантайн… у меня не хватает слов, чтобы рассказать, какое влияние на мою жизнь оказала встреча с вами.

Робин почувствовала, что краснеет, и попыталась высвободить руку, но он крепко сжал ее.

— Я хотел бы получить позволение поговорить с вами в таком же духе еще раз. — Кодрингтон помолчал. — Если это утро закончится так, как мы надеемся.

— О, все будет хорошо! — с жаром воскликнула она. — Все будет так, как мы надеемся, я знаю.

Едва сознавая, что делает, она порывисто приникла к нему и горячо поцеловала. На мгновение Клинтон оцепенел, потом неуклюже прижал ее к себе так крепко, что латунные пуговицы его кителя впились ей в грудь, и мял зубами ее губы, пока они не покрылись синяками.

— Моя милая, — шептал он. — О моя милая.

Его бурный отклик испугал молодую женщину, но очень скоро Робин почувствовала, что его крепкие объятия ей нравятся. Она попыталась высвободить руки, чтобы тоже обнять его, но Клинтон неверно истолковал движение и поспешно выпустил ее.

— Простите, — выпалил он. — Не понимаю, что на меня нашло.

Мисс Баллантайн пронзило острое разочарование, потом она разозлилась на его робость. Несмотря на недоразумения с пуговицами и зубами, было все-таки очень приятно.

Шлюпки отчалили от обоих кораблей одновременно и сквозь перламутровую рассветную дымку направились к берегу, который смутно вырисовывался в бледном утреннем свете позади линии бурунов.

Они пристали к берегу в сотне метров друг от друга, добравшись до пляжа на гребне одной и той же длинной зеленой волны. Гребцы спрыгнули в воду, доходившую до пояса, и втащили шлюпки на белый песок.

Обе команды порознь перевалили через нанесенный рекой песчаный вал и двинулись к дальнему концу лагуны, скрытому от кораблей одинокой дюной и зарослями высокого тростника с пушистыми головками. На краю тростниковых зарослей находилась ровная полоска плотного влажного песка.

У одного ее конца встали Манго Сент-Джон и Типпу. Манго закурил сигару и, упершись руками в бедра, глядел вдаль поверх холмов, не обращая ни малейшего внимания на все, что творилось вокруг. На нем были черные, плотно облегающие брюки и белая шелковая рубашка с длинными рукавами, в распахнутом вороте виднелись темные волосы на груди. Белая рубашка будет для противника хорошей мишенью, он скрупулезно соблюдал правила.

Робин исподтишка наблюдала за ним с другого конца поляны, где стоял Клинтон Кодрингтон. Она пыталась сохранить в душе ненависть к Сент-Джону и думать лишь о том, как ей претит его насилие, но долго питать столь тяжелые чувства было нелегко. Вместо этого ее охватило радостное возбуждение, странный восторг, который усиливался при одном взгляде на этого дьявола в человеческом обличье. Она поймала себя на том, что открыто на него пялится, и с трудом отвела глаза.

Возле нее с негнущейся спиной стоял Клинтон. Капитан был одет в синий форменный китель, в бледно-розовом свете занимающейся зари сверкали золотые галуны, указывающие на его ранг. Он зачесал выбеленные солнцем волосы назад и перевязал их на затылке, при этом четко вырисовывалась решительная линия подбородка.

Зуга пошел навстречу Типпу, который нес под мышкой палисандровую шкатулку с пистолетами. Они встретились на середине ровной площадки. Типпу остановился, широко расставив ноги, раскрыл шкатулку и протянул Зуге, а тот, вынимая каждый пистолет из обитой бархатом ячейки, зарядил их тщательно отмеренной дозой черного пороха, забил в стволы темно-синие свинцовые пули и установил пистоны на ударники.

Вид длинноствольных пистолетов напомнил Робин о той ночи на «Гуроне», она прикусила губу и зябко поежилась.

— Не терзайте себя, мисс Баллантайн, — шепнул Клинтон.

Он расстегнул и снял китель. Под ним также была белая рубашка, честно являвшая противнику отличную мишень. Он протянул ей китель и хотел что-то добавить, но тут раздался голос Зуги:

— Пусть дуэлянты выйдут вперед.

Клинтон еще раз вымученно улыбнулся и зашагал, оставляя на влажном песке глубокие следы каблуков.

Он предстал перед Манго Сент-Джоном, спокойно встретив его взгляд. Лица обоих были непроницаемы.

— Джентльмены, призываю вас решить дело без кровопролития, — произнес Зуга ритуальную формулу попытки к примирению. — Капитан Кодрингтон, вы, как бросивший вызов, согласны принести извинения?

Клинтон лишь коротко покачал головой.

— Мистер Сент-Джон, существует ли другой путь избежать кровопролития?

— Думаю, нет, сэр, — протянул Сент-Джон, осторожно стряхивая с сигары слой серого пепла толщиной в сантиметр.

— Отлично, — кивнул Зуга и немедленно перешел к условиям дуэли: — По команде «Расходитесь!» каждый из вас, джентльмены, должен сделать десять шагов, я буду их отсчитывать вслух. Сразу же после счета «десять» я дам команду «Пли!», и после нее вы будете вольны обернуться и разрядить оружие.

Он смолк и взглянул на Типпу. За пояс мешковатых штанов помощника был заткнут длинноствольный заряжающийся с дула пистолет.

— Оба секунданта вооружены. — Зуга положил руку на рукоятку кольта у себя за поясом. — Если кто-либо из дуэлянтов сделает попытку открыть огонь до соответствующей команды, он будет на месте застрелен секундантами.

Майор снова замолчал, переводя взгляд с одного противника на другого.

— Вам все ясно, джентльмены? — Оба кивнули. — Есть ли у вас вопросы? — В полной тишине Зуга подождал несколько секунд, потом продолжил: — Что ж, тогда начнем. Мистер Сент-Джон, вы имеете право выбрать оружие первым.

Манго Сент-Джон бросил сигару и втоптал ее каблуком в песок. Потом шагнул вперед. Типпу протянул ему палисандровую шкатулку, и Сент-Джон, мгновение поколебавшись, выбрал один из роскошно инкрустированных пистолетов. Он прицелился в небо и взмахом свободной руки взвел курок.

Клинтон взял другой пистолет и взвесил его в руке, плотно обхватив рукоятку, затем повернулся вполоборота, поднял пистолет и прицелился в одного из черно-желтых ткачиков, сновавших по окрестным тростникам.

Робин с облегчением наблюдала, как с привычной непринужденностью держит оружие ее защитник. Теперь она была совершенно уверена в исходе дуэли. Добро должно восторжествовать. Она снова начала молиться про себя, шевелились лишь ее губы, повторяя слова двадцать второго псалма:

«Если я пойду и долиною смертной тени».

— Займите свои места, джентльмены. — Зуга отступил и сделал знак Робин.

Не переставая молиться, она отошла туда, где находился брат, и встала в нескольких шагах за его спиной, подальше от линии огня, соединявшей дуэлянтов.

Типпу, стоявший рядом с Зугой, вытащил из-за кушака длинный, неуклюжего вида пистолет, взвел огромный вычурный курок и поднял оружие на караул. Дуло ствола зияло, как у пушки. Зуга достал свой кольт и, замерев, ждал, пока дуэлянты не сделали по нескольку шагов навстречу друг другу и не повернулись спиной к спине.

Позади них восходящее солнце окрасило вершины холмов сверкающим золотом, но лагуна еще оставалась в тени. Над темной тихой водой клубами подымался туман. Тишину разорвал резкий крик серой цапли, она взлетела из тростников, лениво размахивая крыльями, изогнув по-змеиному шею, чтобы уравновесить тяжесть клюва.

— Расходитесь! — скомандовал Зуга так громко, что сестра испуганно вздрогнула.

В такт счету майора мужчины размеренно зашагали прочь друг от друга, вминая каблуками податливый песок.

— Пять.

Манго Сент-Джон мягко улыбался словно какой-то ему одному известной шутке. Он поднял руку, нацелив изящный ствол из вороненой стали в порозовевшее небо. Шелковые рукава белой рубашки развевались, как крылья летучей мыши.

— Шесть.

Клинтон, чуть наклонившись вперед, размашисто переставлял длинные ноги, затянутые в белые форменные брюки. Его бледное лицо застыло, как маска, губы сжались в тонкую решительную линию.

— Семь.

Робин едва дышала, ее сердце колотилось в бешеном крещендо, грозя вырваться из грудной клетки.

— Восемь.

Она впервые заметила пятна пота, пропитавшего под мышками рубашку Клинтона, хотя утро стояло прохладное.

— Девять.

Внезапно ей стало до смерти страшно, вся ее вера растворилась в предчувствии несчастья, которое вот-вот на нее обрушится.

— Десять.

Она еле сдержалась, чтобы не завопить: «Остановитесь!» Ей хотелось рвануться вперед, броситься между мужчинами. Робин не хотела, чтобы они умирали, ни тот, ни другой. Она попыталась глотнуть воздуха, но пересохшее горло сжалось, попыталась шагнуть, но ноги словно приросли к земле, отказываясь повиноваться.

— Пли! — заорал Зуга, его голос дрогнул от напряжения.

Зрители застыли. Мужчины на темно-желтом песке повернулись, подобно паре танцоров, исполняющих тщательно отрепетированный танец смерти. Их правые руки взлетели навстречу друг другу — точно таким же жестом тянутся друг к другу разлучающиеся влюбленные. Левой рукой они уперлись в бедро — классическая поза опытных стрелков.

Время, казалось, застыло, бойцы двигались грациозно и размеренно, без смертоносного натиска.

Тишина стояла полная, ветер перестал шелестеть в тростниках, в лесу по ту сторону лагуны не вскрикнули ни зверь, ни птица, податливый песок гасил звук шагов — казалось, весь мир затаил дыхание.

Эхо пистолетных выстрелов с грохотом покатилось по ущелью, перескакивая с утеса на утес Хрипло каркая, вспорхнули вспугнутые птицы.

Выстрелы прозвучали через сотую долю секунды один за другим и слились в единый гром. Из синеватых стволов вылетели белые облачка порохового дыма, возвещающие смерть, и отдача одновременно взметнула пистолеты кверху.

Оба стрелявших отшатнулись, но устояли на ногах. Робин заметила, что облачко дыма вылетело из пистолета Манго Сент-Джона на мгновение раньше, а затем темноволосая голова Манго дернулась, словно от пощечины.

Пошатнувшись, американец сделал шаг назад, остановился и выпрямился во весь рост. С дымящимся пистолетом в руке он смотрел на противника, и у мисс Баллантайн отлегло от сердца. Манго Сент-Джон остался невредим. Робин захотелось подбежать к нему, но вдруг ее радость померкла: темно-красная струйка зазмеилась из густых волос на виске по гладко выбритой оливковой щеке и оросила белый шелк рубашки.

Робин прикрыла рот рукой, чтобы сдержать крик, как вдруг что-то привлекло ее внимание, и она резко повернула голову в сторону Клинтона Кодрингтона.

Он тоже стоял прямо, с почти военной выправкой, но внезапно начал медленно оседать. Правая рука с пистолетом повисла, пальцы разжались, и роскошное оружие упало на песок.

Кодрингтон прижал руку к груди, словно собирался поклониться, его тело медленно перегнулось пополам, ноги подкосились, он упал на колени, как в молитве. Он поднял руку и с тихим удивлением всмотрелся в окровавленные пальцы, а потом рухнул на песок лицом вниз.

Наконец Робин нашла в себе силы сдвинуться с места. Она подбежала к Клинтону и опустилась на колени подле него. Испуг придал ей сил, она перевернула его на спину. Весь перед белой полотняной рубашки пропитался кровью, вытекавшей из аккуратного отверстия сантиметрах в пятнадцати влево от застежки из перламутровых пуговиц.

Кодрингтон стоял вполоборота к линии огня, и низко летевшая пуля вошла в него слева, на уровне легкого, она сразу это поняла. Легкие! Робин захлестнуло отчаяние. Это означало смерть, медленную и мучительную, но тем не менее неизбежную. Ей оставалось лишь смотреть, как человек неотвратимо захлебывается собственной кровью.

За спиной захрустел песок. Доктор обернулась.

В запачканной кровью рубашке перед ней стоял Манго Сент-Джон. К виску он прижимал шелковый платок, пытаясь остановить обильное кровотечение. Пуля скользнула над ухом и ободрала длинную полоску кожи.

Его глаза горели мрачным огнем, он был страшен. Холодным отчужденным голосом он тихо произнес:

— Надеюсь, мадам, вы наконец удовлетворены. — Сент-Джон резко повернулся и пошел к берегу, поднимаясь вверх по белой дюне.

Ей хотелось побежать за ним, объяснить… она сама не знала что, но долг повелевал ей оставаться здесь, с тяжелораненым. Дрожащими пальцами Робин расстегнула рубашку Клинтона и увидела в белом теле маленькое синее отверстие, из которого медленно сочилась густая кровь. Так мало крови в устье раны — плохой признак, значит, кровотечение внутри, глубоко в грудной клетке.

— Зуга, мой саквояж, — отрывисто скомандовала она.

Зуга принес саквояж и опустился рядом с ней на одно колено.

— Рана пустяковая, — прошептал Клинтон. — Мне не больно. Только вот здесь все онемело.

Зуга не ответил. В Индии он видел множество огнестрельных ран и знал, что боль не всегда указывает на тяжесть ранения. Пуля в ладони или ступне причиняет невыносимые муки, а сквозное ранение легких вызывает лишь слабые неприятные ощущения.

Озадачивало его лишь одно: почему Манго Сент-Джон стрелял так неметко. С двадцати шагов он наверняка выстрелил бы в голову, целясь между глаз и зная, что пуля отклонится от точки прицела не больше чем на несколько сантиметров, но пуля поразила Клинтона гораздо ниже, в грудь.

Пока Робин обкладывала рану бинтами и ватой, Зуга поднял с земли пистолет. Ствол был еще теплым, от него шел пряный запах сгоревшего пороха. Он осмотрел его и сразу понял, почему пуля Манго прошла мимо цели.

На стальной спусковой скобе виднелся синеватый подтек свежего свинца.

Манго Сент-Джон, несомненно, целился в голову, но в тот же миг Клинтон поднял пистолет к глазам, точно расположив его на линии прицела. Пуля Сент-Джона ударилась о металлическую скобу и отклонилась вниз.

Этим объяснялось и то, что пуля Клинтона прошла так высоко. Он, как менее опытный стрелок, наверняка целился противнику в грудь. Удар пули в момент выстрела подбросил пистолет кверху.

Зуга поднял глаза и отдал пистолет Типпу, который бесстрастно ждал поблизости. Типпу без слов взял оружие, развернулся и пошел через дюну следом за хозяином.

Четверо матросов перенесли Клинтона Кодрингтона на берег, воспользовавшись в качестве носилок брезентом, покрывавшим шлюпку. Сент-Джон к этому времени уже поднимался на верхнюю палубу «Гурона», а когда на «Черном смехе» соорудили тали, чтобы поднять неподвижное тело капитана, «Гурон» уже снялся с якоря и, поймав юго-западный бриз, на всех парусах мчался навстречу восходящему солнцу, охватившему его золотистым пламенем.

В последующие двадцать четыре часа Клинтон Кодрингтон, на удивление Робин, очень быстро поправлялся. Она ожидала, что у него на губах выступит кровь, что, когда пробитое легкое сожмется, ему станет больно дышать. Через каждый час она, склонившись над койкой, стетоскопом прослушивала его грудь, пытаясь уловить свистящее дыхание, бульканье крови, сухое трение легкого о ребра, но эти симптомы не обнаруживались. Это ее озадачивало.

Для пациента с пулей в грудной клетке Клинтон был необъяснимо жизнерадостен. Он жаловался только на онемение под левой подмышкой и слабую подвижность руки и усердно давал советы своему доктору.

— Вы, разумеется, пустите мне кровь? — спрашивал он.

— Нет, — коротко ответила Робин, обмывая кожу вокруг раны, и посадила его, чтобы перевязать грудь.

— Нужно выпустить по крайней мере пол-литра, — настаивал Клинтон.

— Разве вы мало потеряли крови? — с шутливой угрозой спросила доктор, но он остался неустрашим.

— Во мне полно мертвой черной крови, которую надо удалить. — Клинтон указал на огромный синяк, расползавшийся по груди, как темное растение-паразит по гладкому белому стволу. — Вы должны пустить мне кровь, — не отставал капитан, ибо всю сознательную жизнь его пользовали корабельные лекари. — Если вы не пустите, наверняка начнется лихорадка.

Он показал Робин внутреннюю поверхность локтя. Голубые вены были тут и там испещрены тонкими белыми шрамами — следами предыдущих кровопусканий.

— Мы живем не в темные века, — язвительно сказала Робин. — Сейчас 1860 год.

Она уложила его на подушку и накрыла серым корабельным одеялом. Она понимала, что при такой ране у него скоро начнется тошнота с дрожью и ознобом. Но ему не становилось хуже, и в последующие двадцать часов он продолжал с койки командовать кораблем и злился на то, что доктор держит его в постели. Робин, однако, знала, что пистолетная пуля находится у него внутри и что последствия должны быть тяжелейшими. Она жалела, что не придуман метод, позволяющий хирургу точно установить местонахождение инородного тела, проникнуть в грудную клетку и удалить его.

В этот вечер доктор заснула в веревочном кресле возле его койки. Ее разбудил стон — он просил пить. Она поднесла к его губам эмалированную кружку с водой и обратила внимание, что кожа у него стала сухой и горячей. Наутро все опасения Робин подтвердились.

Клинтон лежал в полубреду, его терзала жестокая боль. При малейшем движении он стонал и кричал. Глаза провалились в ямы сливового цвета, язык покрылся толстым белым налетом, губы пересохли и потрескались. Капитан отчаянно просил пить, с каждым часом жар усиливался, словно стремясь прожечь его тело насквозь. Он беспокойно метался на узкой койке, скидывая одеяла, которыми она его накрывала, и в горячке всхлипывал от боли. Дыхание с хрипом вырывалось из опухшей посиневшей груди, глаза лихорадочно блестели. Робин сняла повязку, чтобы протереть его тело холодной водой, и увидела, что на бинтах появилось лишь немного светлой жидкости, отвратительный запах ударил ей в ноздри. Оно было ужасающе знакомым, зловонное дыхание самой смерти.

Рана сократилась, но корочка, покрывавшая ее, была такой тонкой, что лопнула при первом неосторожном движении Клинтона. Из нее вытекла капля густой жидкости, по цвету напоминавшая взбитое яйцо. Запах стал сильнее. Это был не тот гной, который сопровождает выздоровление, а злокачественный, такой, какого она и боялась.

Доктор осторожно промокнула гной, холодной морской водой обтерла грудь и горячую опухшую подмышку. Синяк расплылся еще больше и изменил цвет, став темно-синим, как грозовая туча, с серо-желтым оттенком, по краям ядовито-розовым, как цветок из сада самого дьявола.

Особенно чувствительной была одна точка, под лопаткой. Когда она коснулась ее, раненый закричал, мелкие капли пота выступили на лбу и среди тонкой золотистой щетины небритых щек.

Робин сменила повязку и влила в пересохшие губы четыре грамма лауданума, смешанного с дозой теплой каломели. Приняв лекарство, он впал в беспокойный сон.

— Еще двадцать четыре часа, — громко прошептала доктор, глядя, как Клинтон мечется и что-то бормочет. Она так часто видела это! Вскоре гной, накапливаясь в груди вокруг пули, распространится по всему телу. Она ничего не могла сделать, проникнуть в грудную клетку еще никому не удавалось.

В каюту вошел Зуга. В молчании брат остановился за спинкой стула и тихонько положил руки ей на плечи.

— Ему лучше? — тихо спросил он.

Робин покачала головой. Зуга кивнул, словно ничего другого не ожидал.

— Тебе нужно поесть. — Он протянул ей миску. — Я принес горохового супа с беконом, очень вкусно.

Робин и не заметила, что сильно проголодалась, и с благодарностью поела, обмакивая сухой корабельный хлеб в бульон. Зуга тихо продолжал:

— Я зарядил пистолеты неполным зарядом, насыпал поменьше пороха. — Брат с досадой покачал головой. — Проклятое невезение. Пуля Манго ударилась о спусковую скобу, я и не думал, что она войдет в грудь. Она должна была потерять большую часть скорости.

Робин быстро подняла глаза:

— Пуля ударилась о спусковую скобу? Ты мне не говорил.

Зуга пожал плечами:

— Теперь это неважно. Но она отклонилась.

После его ухода Робин минут десять неподвижно сидела в кресле, потом решительно подошла к койке и откинула одеяло, развязала повязку и снова осмотрела рану.

Она очень осторожно стала выстукивать ребра под раной, нажимая большим пальцем и прислушиваясь, не подастся ли сломанная кость. Все ребра были целы, но это не значит, что пуля не проникла между ребрами.

Робин надавила на опухоль с внешней стороны грудной клетки и, хоть Кодрингтон слабо дернулся, ощутила, как кость скребется о кость, словно ребро расщеплено или даже от него откололся длинный обломок.

Она затрепетала от волнения и продолжила осмотр, медленно продвигаясь к спине и прислушиваясь к его вскрикам. Наконец, когда она дошла до лопатки, Клинтон с диким криком подскочил на койке, на его лице снова выступил пот. Но кончиком пальца доктор что-то нащупала, и это не было ни костью, ни напряженной мышцей.

От волнения у нее участилось дыхание. Клинтон стоял, вполоборота отвернувшись от Манго Сент-Джона, и пуля могла пройти не тем путем, как Робин полагала вначале.

Если пистолет был не полностью заряжен порохом и если пуля ударилась о спусковую скобу, то вполне могло оказаться, что ей не хватило скорости, чтобы проникнуть в грудную клетку, пуля отразилась от кости и пропорола тело под кожей вдоль ребер, тем самым путем, который она только что прощупала, и застряла наконец в толще мускулов latissimus dorsi и tenes major[7].

Робин выпрямилась. Может быть, она жестоко ошибается, подумалось ей, но, даже если она не права, Клинтон все равно умрет, и очень скоро. Доктор мгновенно приняла решение.

— Я ее вырежу. — Через световой люк в каюте она взглянула на небо. До заката оставалось еще час или два хорошего дневного света. — Зуга! — позвала она, выскочив из каюты. — Зуга! Иди скорей сюда!

Прежде чем переносить Клинтона, Робин дала ему еще пять граммов лауданума. На большую дозу она не решилась, в предшествующие тридцать шесть часов он принял уже пятнадцать граммов. В угасающем свете она подождала, сколько могла, пока лекарство начнет действовать. Потом передала приказ лейтенанту Денхэму убрать паруса, сбросить обороты винта и вести корабль как можно тише.

Зуга выбрал двух помощников. Одним был боцман, дородный седеющий моряк, другим — офицерский стюард, привлекавший Робин своими спокойными, размеренными манерами.

Втроем они приподняли раненого и перевернули на бок. Стюард расстелил на койке свежее белое полотно, чтобы оно впитывало стекающую кровь, Зуга быстро связал запястья и лодыжки Клинтона мягкой хлопчатобумажной веревкой. Он предпочел веревку из хлопка, так как грубая пенька могла порезать кожу, и завязал ее беседочным узлом, который не ослабевает при нагрузке.

Боцман помог ему привязать концы веревки к изголовью и изножью койки. Они уложили полуобнаженное тело так, что на мгновение Робин вспомнила рисунок с изображением распятия, висевший в кабинете дяди Уильяма в Кингслинне — римские легионеры привязывают Иисуса к кресту перед тем, как вбить гвозди. Она раздраженно встряхнула головой, отгоняя воспоминание, и сосредоточила все внимание на предстоящей задаче.

— Вымой руки! — велела она Зуге, указывая на ведро с горячей водой и желтый щелок, выданный стюардом.

— Зачем?

— Вымой! — рявкнула она, ей было не до объяснений. Ее руки порозовели от горячей воды, их покалывало от грубого мыла. Салфеткой, смоченной в кружке с крепким корабельным ромом, она протирала инструменты и складывала их на полку возле койки. Потом той же салфеткой она протерла пышущую жаром бледную кожу у основания лопатки Клинтона. Он резко дернулся, пытаясь высвободиться, и что-то невнятно забормотал, но Робин не стала слушать и кивнула боцману.

Тот обхватил голову капитана, слегка запрокинул ее и всунул между зубами толстый валик из фетра, служивший для набивки пушки на верхней палубе.

— Зуга!

Он взял Клинтона за плечи и мощными пальцами сжал их, не давая ему перевернуться на живот.

— Хорошо.

Робин достала с полки острый, как бритва, скальпель и указательным пальцем другой руки начала безжалостно нащупывать место, где находилось твердое инородное тело.

Клинтон выгнулся дугой, фетровый валик приглушил его резкий вскрик, но на этот раз доктор с уверенностью ощутила под пальцами неподатливый твердый предмет в опухшей плоти.

Робин орудовала скальпелем быстро, не колеблясь, аккуратно разрезала кожу, двигаясь вдоль мышечных волокон, слой за слоем рассекала мускулы, рукояткой скальпеля раздвигала синеватые пленки, покрывавшие мускулы, продвигалась вглубь, пальцами нащупывая неуловимую опухоль в теле.

Связанный Клинтон стонал и корчился от боли, его дыхание клокотало в горле, зубами он так стиснул фетровый валик, что вдоль челюстей шнурами вздулись мышцы и на губах выступила белая пена.

Его отчаянные судороги сильно усложняли задачу, окровавленные пальцы скользили в горячей плоти, но она нащупала грудную артерию, похожую на резиновую пульсирующую змейку, и осторожно обошла ее. Более мелкие сосуды Робин пережимала щипцами и перевязывала кетгутом, разрываясь между необходимостью действовать быстрее и риском нанести серьезные повреждения.

В конце концов ей снова пришлось применить скальпель. Она перевернула лезвие и на мгновение остановилась, чтобы кончиком указательного пальца нащупать припухлость.

По ее щекам ручьями тек пот, она нутром чувствовала напряженные взгляды мужчин, державших Кодрингтона. Они, не отрываясь, следили за ее работой.

Доктор направила скальпель в открытую рану, сделала уверенный надрез, и вдруг из-под ее пальцев вырвался желтый фонтан. Ей скрутило живот от тошнотворного запаха разложения, наполнившего крошечную жаркую каюту.

Внезапный выброс гноя длился всего секунду, и в ране показался какой-то черный предмет, пропитанный кровью. Она вытащила его пинцетом, следом вытекла еще одна волна густой желтоватой жидкости.

— Пыж, — пробормотал Зуга, с трудом удерживая извивающееся обнаженное тело.

Все смотрели на мягкую гнилую тряпку. Летящая пуля загнала кусок войлока глубоко в тело, и Робин облегченно вздохнула — она оказалась права. Робин поспешно вернулась к работе. Ее пальцы пробирались по каналу, пробитому пулей, пока не нащупали то, что искали.

— Вот она!

С начала операции доктор заговорила впервые. Но металлический шарик оказался тяжелым и скользким, ей никак не удавалось ухватить его. Пришлось сделать еще один надрез, и тогда она подцепила шарик костяным пинцетом. Ткани, словно не желая его выпускать, глухо чмокнули. Она положила ненавистную пулю на полку. Та тяжело клацнула о дерево. У нее возникло побуждение сразу закончить операцию, зашить и перевязать рану, но Робин подавила его и потратила еще десять секунд на то, чтобы тщательно прозондировать рану. Ее усилия сразу же были вознаграждены — там оказалась еще одна гниющая вонючая тряпка.

— Клочок рубашки. — Она узнала белые нити, и лицо Зуги скривилось от отвращения. — Теперь можно заканчивать, — удовлетворенно произнесла Робин.

Она вставила в рану катетер, чтобы вытекал оставшийся гной. Зашивая рану, доктор неподвижно закрепила его стежками.

Наконец она распрямила спину, очень довольная своей работой. В больнице Сент-Мэтью никто не умел так ровно и аккуратно накладывать швы, даже старшие хирурги.

Вследствие операционного шока Клинтон потерял сознание. Его тело от пота стало влажным и скользким, кожу на запястьях и щиколотках ободрало веревками.

— Развяжите его, — тихо сказала Робин. Ее охватила гордость, почти собственническая, доктор гордилась им, как своим необычайным творением: ведь она фактически вытащила его из бездны. Да, гордость — это грех, но все-таки гордиться собой очень приятно, а в нынешних обстоятельствах она вполне заслужила удовольствие немного согрешить.

Клинтон выздоравливал на глазах. На следующее утро он полностью пришел в себя, лихорадка утихла. Он был бледен и дрожал всем телом, но у него хватило сил на ожесточенный спор. Робин велела вынести его на солнце и укрыла от ветра брезентовой ширмой, которую плотник соорудил под полуютом.

— Всем известно, что холодный воздух вреден для огнестрельных ран.

— Полагаю, надо было пустить вам кровь, а потом запереть в крошечной жаркой преисподней, которую вы называете каютой, — съязвила Робин.

— Флотский хирург сделал бы именно так, — пробормотал он.

— Тогда благодарите Создателя, что я не из таких.

На следующий день капитан уже садился без посторонней помощи и беспрестанно ел, на третий день, сидя на носилках, командовал кораблем, на четвертый день снова поднялся на ют, и, хотя его рука еще была на перевязи, а лицо после лихорадки побледнело и осунулось, у него хватило сил простоять на ногах целый час. Потом он опустился отдохнуть в веревочное кресло, которое плотник приладил для него к планширу. В этот день Робин удалила из раны катетер и с облегчением увидела, что из раны вытекло совсем немного того самого гноя, который является признаком выздоровления.

На горизонте показался городок Порт-Наталь. Незамысловатые домики, словно цыплята под крылом курицы, сгрудились у подножия похожей на спину кита горы, которую здесь называли просто Утесом. «Черный смех» не зашел в этот порт, хоть он и был самым дальним аванпостом Британской империи на побережье, а продолжал мчаться к северу. С каждым днем становилось заметно теплее, солнце в полдень поднималось все выше, море перед носом «Черного смеха» приобретало свойственный тропикам темно-голубой оттенок, над головой на трепещущих серебряных крыльях снова начали проноситься летучие рыбы.

Вечером накануне того дня, когда они прибыли в португальский поселок Лоренсу-Маркиш в глубокой бухте Делагоа, Робин сделала Клинтону перевязку. Она удовлетворенно мурлыкала, видя, как заживают швы.

Робин помогла ему надеть рубашку и застегнула ее, словно одевала дитя. С серьезным видом Кодрингтон произнес:

— Я знаю, что вы спасли мне жизнь.

— Хоть вы и не одобряете моих методов? — На ее губах мелькнула улыбка.

— Прошу прощения за мою дерзость. — Он опустил глаза. — Вы показали себя блестящим врачом.

Робин из скромности попыталась отпираться, но он настаивал:

— Нет, я действительно так считаю. По-моему, у вас есть талант.

Доктор больше не возражала и слегка подвинулась, чтобы ему было удобнее достать до нее здоровой рукой. Но последнее заявление, казалось, исчерпало всю его храбрость.

В тот вечер она излила разочарование в дневнике, отметив, что «капитан Кодрингтон, несомненно, человек, которому женщина может доверять при любых обстоятельствах, хотя немного смелости сделало бы его гораздо привлекательнее».

Робин уже собиралась закрыть дневник и запереть его в сундук, когда ей в голову пришла другая мысль. Она быстро перелистала назад несколько страниц, исписанных ее мелким ровным почерком, пока не дошла до места, ставшего поворотным этапом в ее жизни. В тот день, когда «Гурон» прибыл в Кейптаун, она не делала записи, оставив чистый лист. Какими словами описать то, что было? Каждый миг той ночи навеки врезался в ее память. Мисс Баллантайн долго вглядывалась в пустой лист, что-то молча подсчитала, вычитая одну дату из другой. Получив ответ, она вздрогнула от дурного предчувствия и подсчитала еще раз. Ответ получился тот же самый.

Она медленно закрыла дневник и уставилась на пламя лампы.

Ее месячный цикл запаздывал почти на неделю. От ужаса у нее зашевелились волосы. Она положила руку на живот, словно там можно было что-то нащупать, как пистолетную пулю в теле Клинтона.

Лоренсу-Маркиш имел дурную славу города, зараженного лихорадкой, но, несмотря на это, «Черный смех» зашел туда, чтобы пополнить запасы угля в бункерах. Болота и мангровые заросли, полукольцом окружавшие город с юга, отравляли все вокруг ядовитыми испарениями.

Робин никогда не сталкивалась непосредственно с характерными африканскими лихорадками и поэтому внимательно изучила все, что было опубликовано на эту тему, самыми важными оказались книги, написанные ее отцом. Фуллер Баллантайн написал для Британской медицинской ассоциации длинную статью, в которой выделил основные типы этой африканской болезни; все возвратные лихорадки с определенным циклом он разделил на четыре категории в зависимости от длины цикла — непрерывная с ежедневными приступами, трехдневная и четырехдневная. Их он назвал малярийными. Четвертый тип представляла черная рвота, или «желтый Джек».

Фуллер Баллантайн доказал, в своем неподражаемом стиле, что они не являются заразными ни непосредственно, ни через третье лицо. Он продемонстрировал это на собственном опыте перед группой скептически настроенных коллег-врачей в военном госпитале в Альгоа-Бей.

На их глазах Баллантайн собрал винный стакан свежих рвотных масс больного «желтым Джеком». Он сделал глоток, а потом выпил стакан залпом. Коллеги с острым нетерпением ждали его кончины и с трудом скрыли разочарование, когда у него не проявилось ни малейших признаков болезни. Через неделю он отбыл в пешее путешествие по Африке. Баллантайн относился к тем людям, которыми легче восхищаться, чем любить их. Этот случай вошел в окутывавшие его легенды.

В своих трудах отец утверждал, что лихорадка может передаваться лишь при вдыхании ночного тропического воздуха, особенно паров, выделяемых болотами или другими огромными массами стоячей воды. Однако некоторые люди, по-видимому, имеют природную невосприимчивость к болезни, и эта невосприимчивость, возможно, передается по наследству. Он ссылался на африканские племена, живущие в малярийных зонах, и приводил в пример свою семью и родителей своей жены, которые жили и работали в Африке шестьдесят лет и страдали лихорадкой лишь в самой легкой форме.

Исследователь писал и о «сезонной лихорадке» — болезни, которая либо убивает, либо вырабатывает у больного частичный иммунитет. В качестве примера он приводил высокую смертность среди европейцев, недавно прибывших в Африку.

Он упоминал случай Натаниэля Айзекса, который в 1832 году вышел из Порт-Наталя в составе отряда из двадцати одного человека. Недавно прибывшие в Африку белые направлялись охотиться на гиппопотамов в устье реки Св. Люсии и окружавших ее болотах. Через четыре недели девятнадцать человек умерли, а Айзекса и другого оставшегося в живых охотника болезнь так изувечила, что они целый год после того оставались инвалидами.

Ученый доказал, что таких потерь можно было избежать. Профилактическое средство и лекарство существует, оно известно уже сотни лет под разными названиями. Это перуанская кора, или кора чингоны. Братья-квакеры Люк и Джон Говарды изготовили это лекарство в порошке и назвали хинным экстрактом. Если его принимать по пять гран[8] в день, оно надежно предохраняет от болезни, а если впоследствии заражение и произойдет, лихорадка протекает в легкой форме, не более опасной, чем обычная простуда, и быстро излечивается дозой в двадцать пять гран хинина.

Робин, конечно, слышала обвинения в том, что отец, преследуя собственные возвышенные цели, намеренно занижал опасность болезни. Фуллер Баллантайн мечтал об Африке, заселенной колонистами британской расы, несущими на жестокий континент истинного Бога и все блага британского правосудия и изобретательности. Его закончившаяся катастрофой экспедиция на Замбези имела целью осуществление этой мечты, великая река должна была служить дорогой в высокие плато внутренней части страны со здоровым климатом, где и будут селиться англичане, изгоняя работорговцев, наставляя на путь истинный воинственные безбожные племена, возделывая нетронутые земли.

Эта мечта погибла в ужасных водоворотах и стремнинах ущелья Каборра-Басса.

Ощущая привкус трусливого вероломства, Робин вынуждена была признать, что в этих нападках на отца, возможно, содержится доля правды. В детстве она видела, как он страдал от малярийной лихорадки, разбуженной холодом английской зимы. Она переносилась тяжелее, чем обычная простуда. Несмотря на это, никто из медиков не сомневался, что Фуллер Баллантайн является одним из ведущих мировых авторитетов по этой болезни и что у него настоящий талант в ее диагностировании и лечении. Поэтому дочь, свято выполняя его указания, прописала ежедневную дозу в пять гран хинина себе, Зуге и — невзирая на протесты — капитану Кодрингтону. Однако с готтентотскими пехотинцами Зуги у нее ничего не вышло. После первой же дозы Ян Черут начал бегать кругами, хвататься за горло и жутко вращать глазами, взывая ко всем готтентотским богам и крича, что его отравили. Сержанта спасла лишь стопка корабельного рома, однако после этого ни один из готтентотов не притронулся к белому порошку. Их не соблазняла даже мысль о стопке рома, что доказывало, сколь велико было их неприятие лекарства. Робин оставалось лишь надеяться, что они обладают невосприимчивостью к лихорадке.

Запаса хинина должно было хватить на весь срок экспедиции, возможно, на целых два года, поэтому ей с неохотой пришлось отказаться от мысли выдавать его морякам «Черного смеха». Робин успокаивала совесть тем, что никто из них не проведет ни одной ночи на берегу и, следовательно, не подвергнется воздействию губительных испарений. Она убедила Клинтона Кодрингтона бросить якорь на дальнем рейде, где благодаря дующему в сторону берега бризу воздух оставался свежим, и, кроме того, туда не долетали по ночам тучи москитов и других насекомых.

В первую же ночь на якорной стоянке до готтентотских воинов в носовом кубрике долетели звуки музыки, пьяный смех и визг женщин. Огни портовых кабачков и борделей были для них так же неотразимы, как свеча для мотылька. Вес и тепло золотого соверена, щедрого аванса, выданного в счет зарплаты Зугой и спрятанного каждым в заветном месте, делали соблазн еще невыносимее.

Незадолго до полуночи Зугу разбудил сержант Черут с искаженным от ярости лицом.

— Они ушли. — Его трясло от гнева.

— Куда? — Зуга еще не до конца проснулся.

— Они плавают, как крысы, — бушевал Черут. — Все девять ушли пьянствовать и шляться по бабам. — Мысль об этом была нестерпимой. — Мы должны их поймать. Они пропьют последние мозги и подцепят сифилис…

Ярость сержанта была щедро сдобрена откровенной завистью. Едва они оказались на берегу, как его жажда разыскать беглецов переросла почти в безумие. Безошибочный инстинкт вел Черута в портовые притоны самого низкого пошиба.

— Входите вы, хозяин, — сказал он Зуге. — Я подожду у черного хода. — Он с радостным предвкушением взвесил в руке короткую крепкую дубинку.

В кабачке стоял густой табачный дым, воняло дешевым ромом и джином. Воины заметили Зугу, едва он ввалился в дверь и оказался в желтом свете лампы. Их было четверо. Рванувшись к выходу, они перевернули два стола и разбили дюжину бутылок. В дверях сплелись в огромный клубок и сквозь черный ход вывалились в глухой переулок.

Ему потребовалось добрых полминуты, чтобы пробиться через толпу. Женщины дюжины разных оттенков от золотистого до угольного бесстыдно хватали Зугу за самые интимные места, вынуждая его обороняться, мужчины открыто преграждали дорогу, пока он не выхватил из-за пояса кольт — только тогда они с неохотой дали англичанину пройти. За задней дверью его встретил сержант Черут, перед ним в пыли и грязи лежали в ряд четыре готтентота.

— Ты их не убил? — встревоженно спросил Зуга.

— Nee wat! У них головы крепкие. — Черут засунул дубинку обратно за пояс и нагнулся, чтобы поднять первого.

Сила его маленькой проволочной фигурки никак не соответствовала ее размерам. Он по одному, словно соломенные матрацы, перенес воинов на берег и погрузил головой вперед в поджидавший вельбот.

— Теперь поищем остальных.

Они выследили всех, поодиночке или парами, выловили их в игорных подвалах и притонах. Девятого, и последнего, обнаружили в объятиях огромной голой сомалийки в глинобитной лачуге с крышей из рифленого железа в дальнем углу порта.

На заре Зуга устало выбрался из вельбота на палубу «Черного смеха» и пинками согнал девятерых готтентотов в носовой кубрик. Злой как черт, с покрасневшими глазами и ноющим от усталости телом, майор направился к себе в каюту, как вдруг до него дошло, что среди темных фигур в вельботе он не заметил сержанта Черута, да и его проникновенного голоса и едкого сарказма на обратном пути что-то не было слышно.

В убийственном настроении Зуга снова отправился на берег и по утопающим в грязи узким переулкам побрел к глинобитной хижине под железной крышей. Из женщины можно было бы сделать четырех Янов Черутов. Это была гора черной плоти, блестевшей от масла, каждое из широко расставленных бедер было толще его талии, каждая грудь — величиной с его голову. Ян Черут покоился между ними, словно хотел утонуть в этих жарких изобильных телесах, поглощавших его экстатические крики.

Женщина нежно глядела на него сверху вниз, хихикая про себя при виде торчащих ягодиц сержанта. Худые, нежного лютикового оттенка, они двигались так быстро, что их очертания расплывались. От сотрясения гора плоти под ним колыхалась…

Возвращаясь на канонерку, сержант Черут, маленький и удрученный, сидел на носу вельбота. Печаль, охватившая его после расставания с подругой, усугублялась звоном в ушах и болью в голове. Только англичанам свойственна устрашающая манера внезапно вскидывать руку и ударять ею сильнее, чем дубинкой или кирпичом. Сержант Черут чувствовал, что его уважение к новому хозяину растет день ото дня.

— Ты должен быть примером для своих солдат, — рычал Зуга, втаскивая его по трапу за воротник мундира.

— Знаю, хозяин, — горестно согласился Черут. — Но я влюбился.

— Ты до сих пор влюблен? — осведомился Зуга.

— Нет, хозяин, у меня любовь надолго не задерживается, — поспешно заверил его Черут.