В поисках Эдема

Глава 45

На Тимбу медленно опускались тени, словно хозяйственные женщины, заботливо прикрывающие крепом старинную мебель. Сидя на вершине холма, с которого просматривались плантации филины, Рафаэль наблюдал ежедневный ритуал, день плавно перетекал в ночь.

Мелисандра находилась в отеле с Кристой, Верой, Макловио и передовыми лицами Тимбу, обсуждая, что следовало сделать с филиной.

Когда они этим вечером въехали в город, то были крайне удивлены тем, что их встречали таким бурным ликованием: люди размахивали платками, приветствовали их так, будто они приехали совершить какой-то подвиг. Затем в воздухе повисло напряжение, когда Мелисандра завела с ними разговор о филине, спросила, что они собирались делать с наркотиком. Не было среди них единодушия. Они понимали моральную дилемму, но во имя принципов, которые никогда ими в расчет не принимались, они не могли примириться с идеей уничтожить, сжечь то, что до недавнего момента было формой их жизни, кормило их.

Они доверяли Макловио, любили его. Это очень быстро заметил Рафаэль. Они были благодарны ему за то, что он отстоял их у Эспада, когда те хотели нажиться, продавая сирот для противозаконного усыновления и использования органов для пересадки. Они чувствовали, что аргентинец помогает им продвигаться вперед, выйти из нищеты, найти источник стабильного дохода.

Забота об этом городишке, конечно, на свой манер, была, наверное, единственным добрым делом, которое Макловио совершил в своей жизни, подумал Рафаэль. Но это было большей заслугой, чем имели на своем счету многие знатные и благоустроенные горожане. Макловио умел крутиться, это нельзя было не отметить, но личная симпатия не искореняла проблемы с наркотиками. Разглядеть человеческие качества — это одно дело, но нельзя было поддаваться искушению допускать недопустимое, оправдывать непростительное. В случае с филиной не было альтернативы. Если на собрании жители Тимбу не согласятся сжечь плантации, он отправит свой репортаж этим же вечером. Это его долг. Он посмотрел на луну, звездное небо, черные громады гор вдалеке. Суть проблемы в том, что его альтернативой оказалась не только филина. Передать репортаж означало бы абстрагироваться от всего, проявить во всем верность и преданность своей профессии, встать на сторону этики, как человек, который может позволить себе роскошь защищать свою правду, как единственно допустимую. С другой стороны, не отправлять его было равнозначно отказу от себя, от репутации проницательного и авантюрного корреспондента. Вопрос был в том, готов ли он оставить Мелисандру, оставить историю, которую он уже начал документировать, историю, ежедневно обрастающую все новыми, уникальными в своем роде подробностями того, как люди пытаются встать на ноги, заново осмысляя свое существование. Эта история о созидании была для него несказанно более захватывающей, нежели хроника убийств или попытки доискаться до причин совершенных насилий. Послышались глухие шаги, хруст ломающихся веточек, одышка. Он повернулся и увидел при бледном свете луны силуэт Мелисандры, вырисовывавшийся из тени, ее худое тело, волосы цвета меди. Она подошла к нему, повалилась на спину рядом с ним.

— Они соберут то, что необходимо Макловио, чтобы его не убили те, кто ждет его в Нью-Йорке, и затем сожгут плантации, — сказала Мелисандра с закрытыми глазами, устало надавив пальцами на пространство между бровями.

Двумя днями позже они оставили позади Тимбу, матерей-голландок с их маленьким Гансом, Макловио, организующего сбор последнего урожая, чтобы расплатиться им за свои долги и спастись, семей, с которыми они подружились.

Были еще люди, смотревшие на них обнадеженными выжидающими взглядами, руки, протягивавшие им маленькие дары для их долгого путешествия: хлеб, сыр, сладости, карты, ценные указания, кукурузную муку для попугая, отвергавшего фрукты с обиженным видом.

Через плантации филины блестящего зеленого цвета они выехали на гравийную дорогу, ведущую в горы. Глядя на сверкающие посадки, колыхаемые ветром, она спросила Рафаэля:

— Что будешь делать? Нет никакого смысла посылать теперь твой репортаж: когда прилетят самолеты, поля уже будут сожжены.

Он еще не знает, будет ли отправлять репортаж, ответил Рафаэль. Он еще думает. У него еще есть время на это. Он решит, когда они вернутся из Васлалы.

— А когда ты собираешься возвращаться в свою страну? — спросила она.

Он предложит своему редактору репортаж о Фагуасе, сказал он. Таким образом, он задержится еще на какое-то время.

— Может, ты уже заразился Фагуасом? И никогда больше не вернешься, — улыбнулась она, — потому что я сильно сомневаюсь, нужен ли им этот репортаж. Кому интересно, что здесь происходит?

Ему это интересно, ответил Рафаэль. Он стал журналистом не только для того, что провести всю свою жизнь, докапываясь до темных мотивов насилия.

— Какой парадокс! — пустилась она в философствования. — В какой-то момент вдруг понимаешь, что прогресс, развитие, цивилизация не помогает найти ответы, а наоборот, создает только больше вопросов. Это, как если представить, что мир — это маленькое поле в игре, такой, когда попадаешь в лабиринт с черными дорожками и наталкиваешься на горизонтальные перегородки, блокирующие выход, и нужно отступать, возвращаться и пробовать снова; только вот, оказавшись в определенной точке, вернуться уже невозможно. Надо начинать игру с нуля. Дело в войнах? Или нужно разрушить все, чтобы начать с чистого листа? Возможно, такие места, как Фагуас, почти не тронутые цивилизацией, сохранили некую невинность, из-за которой постоянно начинают с нуля…

— Это палка о двух концах, — сказал он. — Какая невинность у них оставалась? Тебе еще предстоит убедиться, насколько сложно окажется искоренить их дурные привычки, лицемерие, разного рода уловки, которым народ выучился, чтобы выжить посреди всей этой анархии и нищеты. Невежество — это не то же самое, что наивность. Чаще всего отчаяние из-за нищеты приводит к двуличию, а не к порядочности. Когда народ привыкает жить, не следуя никаким правилам, сложно навязать ему порядок. Я знаю это не понаслышке, а имел за плечами опыт общения с уличными бандами. Когда не было возможности вести комфортную стабильную жизнь, солдатская жизнь для многих становилась лучшей альтернативой нищенству.

— Эспада воспользовались этим. За неимением власти реальной, они прибегали к властезаменителям, заменяли бессилие садизмом, — сказала она. — Я лично убедилась в этом в камере: связанная, с тряпкой на голове, и вдобавок к этому всемогущий солдат, склонившийся надо мной и заставлявший выслушивать грязные речи о насилии, а то, что оно было воображаемым, не делало его менее жестоким.

— Не говори мне об этом, — сказал Рафаэль, морщась. От бесполезного теперь гнева у него во рту появился неприятный привкус.

— Я не думала об этом до этого момента, — прошептала она, сложив руки на груди и дрожа всем телом.

За столь короткий срок был такой безудержный поток эмоций посреди этого хаоса, что они просто не успевали на них реагировать. Теперь они все разом обрушились на нее.

Рафаэль остановил машину, чтобы обнять ее, под огромных размеров деревом, ветви которого в сумерках, казалось, сплетались в кружево со звездами.

— Кричи, плачь, — настаивал он, прижимая к себе ее дрожащее от холода тело. Попугай, наблюдавший за этим своими косыми глазами, начал вдруг имитировать волчий вой. Этот небывалый звук, вытянувшаяся шея птицы заставили их рассмеяться. Они представили, что, возможно, Энграсия выла при нем на луну. Сквозь смех, вперемешку с плачем, который был скорее облегчением, чем свидетельством подавленного состояния, они обменялись заговорщицкими взглядами, вышли из джипа и, взявшись за руки, светлой и одинокой ночью завыли на луну. Сначала они делали это, чтобы стряхнуть с себя состояние трагизма, потом стали кричать все громче, во всю мощь своих легких, выплескивая в этих завываниях все свои обиды, дисгармонию, гнев, пока жалобный вой не превратился в вызов, звучное утверждение того, какими они были на самом деле: сильными живучими существами, сознательными в непредсказуемом мире.

После нескольких часов пути растительность стала более обильной, знаменуя тем самым, что они въехали в северную часть страны, лесистую и влажную. Гигантские стволы деревьев с огромными зубчатыми листьями и с тучей паразитов навеяли Мелисандре воспоминания о реке, только в этой реке вода не текла, а испарялась, образуя слои тумана, которые бродили точно безвольные призраки среди деревьев, когда дул ветер. Она почувствовала, что они оказались одни в первозданном мире, его одиночество нарушалось только пением птиц и появлением какой-нибудь заплутавшей коровы, которая-то появлялась, то исчезала в поисках хозяина.

Горы, теперь более близкие, демонстрировали свои острые профили, выглядывавшие из-за густых зарослей леса. Должно быть, Васлала там, подумала Мелисандра, между горами-близнецами, где все компасы точно с ума сходят и куда только попугай знает дорогу, если верны слова Морриса о том, что он, как живой компас, никогда не путает части света. Птица, сидя на спинке сиденья между ними, время от времени издавала то мужские, то женские звуки, похожие на голоса Энграсии и Морриса, только очень низкие. С того момента, как они выехали на дорогу, идущую между горами, он перестал молчать, вышел из траура осиротевшей птицы и, приходя в возбуждение, взъерошил перья и заговорил.

— Неужели он узнал? — спросила Мелисандра. — У него есть память?

— Скоро мы это узнаем, — ответил Рафаэль.

Они прибыли в Лас-Минас на следующий день, переночевав на заднем сиденье машины и проснувшись на рассвете оттого, что попугай поклевывал влажные волосы Мелисандры.

В городе не было мощеных улиц. Несмотря на то что город весь увяз в густой зелени, у него был вид пыльной деревушки посреди пустыни. Высотные вышки и металлические каркасы старых золотых рудников возвышались посреди гор, таивших месторождения. Оттуда приносило ветром светлый порошок, придававший этому месту вид выцветшей серой пустыни.

Им не составило труда найти Эрмана. Его офис располагался в задней части местной церкви, благодаря его прекрасным отношениям с приходским священником. Они застали его сидящим в ризнице за внушительных размеров письменным столом, деля помещение с фигурками святых, которые ждали своей очереди быть почитаемыми в храме. Помимо этого на стене висели иконы, изображающие распятие, а в шкафу — риза и торжественное облачение священника.

Зайдя внутрь, они увидели выстроившихся перед ним рядком мужчин грубого, деревенского вида, загорелых, худощавых. Эрман вежливо попросил их удалиться, горячо приветствовал Мелисандру и Рафаэля и настоял на том, чтобы немедленно отвести их к себе домой, чтобы они отдохнули и поведали ему о последних событиях. Он не знал, что и чувствовать, сказал он. То, что произошло с Энграсией и Моррисом, очень сильно его огорчало, но он считал, что исчезновение Эспада было благословением свыше. Своим тропическим шлемом Эрман напомнил Мелисандре благодушных и любознательных европейских участников экспедиций, приезжавших в Америку несколько веков назад. Пока они прокладывали себе дорогу на джипе по улицам, занятым беспорядочно двигающимися пешеходами, повозками с волами, велосипедами и парой-тройкой джипов ЗАМ, взрослые и дети поднимали руки, чтобы приветствовать его. Даже собаки подходили к машине и дружелюбно махали хвостом, признав его. Когда-то Лас-Минас процветал, объяснил Эрман. В начале двадцатого века Фагуас был в числе десяти стран с наибольшим коэффициентом добычи золота в мире.

— Но недолго это длилось, — пояснил он. — Транснациональные компании инвестировали инфраструктуру, но, как только месторождения поиссякли, уехали, оставив горняков больными и без работы… Туберкулез, силикоз, малярия. Сейчас в моде космические металлы, но на золото всегда найдутся покупатели, — добавил он. — Золотоискатели, которые работают на меня, находят крупинки в реках этой зоны. Не знаю, известно ли вам, что Васлала означает «река золотых вод» на языках карибских племен. Как гласят местные легенды, река существовала когда-то, но однажды поднялась, обернулась крылатой змеей и улетела. Это одна из моих любимых сказок, — улыбнулся он.

Дом Эрмана был частью жилого комплекса, в котором в эпоху благоденствия Лас-Минаса селили светлокожих специалистов из иностранных компаний. Хлипкие деревянные постройки, расположенные на высокой местности, выступали среди крон деревьев, точно гигантские фонари. Та, которую занимал Эрман, была маленькой, держащейся на сваях, с узорчатыми перилами лестницы, с двускатной крышей. Построенный на самом возвышенном участке, дом его выделялся, будто плавая над зеленой массой растений, своим желто-красным цветом.

Внутри него все — разноцветный плед, посуда, коллекция глиняных фигурок, книги, семейные фотографии, — все было расставлено с женской аккуратностью и скрупулезностью. Помещение уютное и простое не нуждалось в большем украшении, чем открывавшийся через широкие окна вид на лес. Гостиная переходила в террасу, с которой виднелось море с зеленой пеной волн, вздымавшихся на горы до самого горизонта.

— Это твоя Васлала, Эрман, — сказала Мелисандра, восхищаясь красотой пейзажа.

Позднее они сидели втроем на террасе, попивая свежевыжатый апельсиновый сок, сладкий и густой, и вели долгую беседу. Эрман хотел узнать детали, а они в свою очередь вводили его в курс последних событий. Мелисандра показала ему письмо Энграсии. Эрман прочитал его и, все еще не веря, покачал головой, пока слезы спускались по его щекам к седеющей бороде.

— Я прекрасно знаю, кто такой Паскуаль, — проговорил он, выдержав паузу, за время которой в первый раз заметил присутствие попугая, прогуливающегося среди мебели. — Если вы позволите, я могу взять на себя организацию путешествия, провизию и прочее. Мне даже хотелось бы сопровождать вас. Я довольно хорошо знаю лес и, конечно, тоже мечтаю отыскать Васлалу.