В поисках света

…Сапожник, портной Кто ты будешь такой?

(Детская считалочка)

«Ой-е-е-ей. Ну что еще рассказать, даже не знаю. Чтоб что-нибудь, что живо трепещет. Или уже ничего не трепещет живо? А! Я понял, я догадался: вы не задаете вопросы, чтоб не дай бог не услышать ответы. Уже немножко со мной познакомились. Пон-я-я-я-тно. Вот так вот и рассказывай о себе правду-матку. Плакала моя третья функция горючими слезами. Ну, и бог с ней. Самое пронзительное воспоминание о человеках, о природе человеческой, какая она бывает. Был в моей жизни такой случай: сижу как-то вечером дома, а это были уже времена волчьего билета, на работу никуда не брали в Вильнюсе. Приходит ко мне один молодой человек лет двадцати трех-четырех. Приходит, приносит чего-то поесть, бутылочку вина. Сидим мы, значит. Вечер. И он мне совершенно искренне говорит о том, какое счастье, что он меня встретил в жизни, как я ему во многом помог, как он хочет быть похожим на меня. В общем, изливается человек. Я ему говорю: „Спасибо“, значит, неудобно, неловко… Через несколько месяцев вызывают меня на профилактическую беседу в ГБ и говорят: „Ну, какой вы психолог, та-та-та. Вы в людях ни черта не понимаете“. И дают мне для примера донос. Донос писан вот этим молодым человеком, и дата на нем — следующий день после того незабываемого вечера. Спасибо родному Комитету государственной безопасности. С тех пор я всегда это помню. Нет, мы с ним виделись потом. Я ему не стал рассказывать. Тогда. Правда, честно признаюсь, несколько к нему охладел. Но не осуждаю его. Действительно не осуждаю. И то, и другое он сделал совершенно по разным причинам. Один человек в нем пришел ко мне вечером и говорил то, что говорил, другой человек в нем пришел в Комитет государственной безопасности и написал то, что он написал.

Сколько людей, прекрасных, интересных людей, разных, непохожих. Помню, на станции Ростов-товарная, пытались мы подработать, чтоб как-то до дома доехать, вернуться из поисков места для театра-студии. Пришли — сразу стало ясно, что все забито. Познакомился я там с профессиональным бомжом. Потрясающий мужик, из технических интеллигентов. На почве несчастной любви и ревности спился, его отовсюду выгнали, короче говоря, стал бомжом. Но профессиональным бомжом. Бродягой. Он Советский Союз воспринимал как большую квартиру. Он говорил: „В апреле надо ехать вот туда. Там то-то, то-то, то-то“. И вот он так кочевал… Он свободный человек, понимаете. Я сидел и слушал, разинув варежку, — я вроде сам бродяга, но я бродяга по делам, а он просто свободный. Вот это зрение! Эту огромную страну, в одну шестую часть суши, он видит от края до края и знает, где, когда, что поспевает, какой урожай, и где как можно прокантоваться, и каким товарняком куда можно доехать, и что надо говорить милиции во время облавы, чтобы они тебе дали пинка под зад и никуда не везли. Профи. Восторг. И я тогда вдруг понял: господи, мы сидим на трех улицах, иногда выберемся в городской сквер — и это большое событие… А уж в отпуск куда-нибудь в деревню к бабушке — это целое путешествие. А рядом живет человек, который… от Камчатки до Калининграда, от Архангельска до Керчи. И везде дома. Посылка может прийти в любой форме».

Меня на протяжении уже многих лет волнует вопрос: что такое духовный искатель? Кто это такой? Почему у него так или иначе складывается биография? Откуда он появляется? Куда он очень часто исчезает? И что это вообще за явление такое — духовные поиски? Размышления на эту тему не прекращаются и, наверное, никогда не прекратятся. Потому что окончательного ответа на этот вопрос я так и не знаю, а может, его и не существует. А может, и не надо, чтобы он существовал.

Духовность, если говорить с точки зрения персональной истории, начинается не тогда, когда человек заинтересовался каким-нибудь духовным учением, и не тогда, когда он стал читать соответствующие тексты, где есть такие замечательные слова: путь, стоянки, просветление, медитация, откровение; и даже не тогда, когда он начал что-то такое практиковать: какую-нибудь психотехнику, какие-нибудь бдения, или какие-нибудь асаны, или какие-нибудь мантры, или какие-нибудь мандалы, или какое-нибудь вуду. Это все еще не признаки того, что человек преобразился в человека духовного. Как известно, через один и тот же объект могут удовлетворяться совершенно разные потребности. Можно любоваться розой чисто эстетически, удовлетворяя свою потребность в эстетических переживаниях; можно воспринимать эту же розу как некий символ социального положения (ни у кого розы нет, а у меня есть); можно воспринимать эту розу даже как пищевой продукт. Итак, перед нами один объект, но по нему мы не можем судить о потребности человека, не зная, почему человек хочет этот объект.

Так как же нам по отношению прежде всего, конечно, к себе самому выяснить, обманываемся мы или нет? Что толкает человека наживать столько неприятностей и сложностей, интересоваться всем этим нечто, ввязываться во все это?

Может быть, признаком какого-то первого происшествия является то, что человек вдруг или не вдруг принимает самого себя. И перестает интересоваться тем, что же такое есть у других, чего у него нет. А начинает интересоваться в основном тем, что есть у него.

Я глубоко убежден, что верующим можно считать только такого человека, который принял самого себя. Если человек не принял самого себя, значит, он не принял дар Божий пребывания в этом мире, то есть жизнь свою, самого себя. Мне кажется, что говорить о человеке как о духовном только потому, что в нем возникла духовная жажда, нельзя, пока он не принял самого себя. Потому что духовность это путь для человека, который заинтересовался наконец собой. И все, что добыто нашими предшественниками, всеми нашими предками и озарено, освещено, объективизировано, передано и засвидетельствовано под названием «духовная жизнь», предназначено одному человеку. Оно не предназначено сообществам людей. Оно предназначено тебе и только тебе.

Тогда появляется столько интересов, занятий, осмыслений, переживаний, чувствований, связанных с познанием, приятием, переживанием себя, что без всяких усилий исчезает интерес к таким бессмысленным вещам, как: а почему у него нет, а у меня есть? Или почему у меня нет, а у него есть? Исчезает желание быть таким, как он, как она. Приходит знание, что я это я и мне адресовано это послание. Мне! Я толстый. Это хорошо. Мне толстому это адресовано. А худому — я не знаю и не могу знать. Я худой. Это мне худому… Я умный. Это мне умному. Я не очень умный. Это мне не очень умному. Это мне.

И тогда приоткрывается понимание того, почему человек, якобы социально не очень успешный, светится. А что же ему не светиться? Он принимает себя.

И тогда даже в этом жестоком мире становится более реальной терпимость и любовь к ближнему, все то, о чем говорил Христос, потому что у человека для человека в себе уже все есть. Нет нужды тратить время, силы, нервы, чтобы получить то, что есть у других. Потому что все мое у меня есть, а чужого мне не надо. Потому что чужое не адресовано мне. И чем больше во мне будет чужого, тем меньше шансов у меня услышать глас Божий, потому что глас Божий обращен ко мне, а не к Пете, хотя тот в сто раз меня умнее, богаче, красивее и родители у него прямо как по заказу, и так далее, и так далее.

И этим принципиально отличается то, что называется сущность, лик, суть, от того, что я делаю в социуме. В социуме никакого «Я» нет и быть не может, ибо там все адресовано не мне, а «нам». Это Мы! Живем и трудимся в нашей стране. Это Мы! Переживаем все тяготы нынешнего этапа. Это Мы! И так далее, и так далее, и так далее. Там никакого Я нет. И если кто-то впадает в иллюзию, порожденную социальным статусом: очень большой человек, очень богатый человек, очень сильный человек, и думает, что в этом случае есть он как он, то мы все знаем, чем это для него кончается. Приходят Мы и объясняют ему, что либо Мы, либо Они. А ты… непонятно что, либо ты с нами, либо ты против нас. Все просто. Это формула социальной жизни. Вся социальная жизнь пронизана ею: от самых мелких клеточек: семья, компания друзей — до самых больших: государство, нация, человечество. Либо ты с нами, с человечеством, либо ты против нас, гад, агент инопланетян.

И есть у нас еще третья часть, на которой эти «мы» и «они», можно сказать, паразитируют. А можно сказать, что это сосуд, в который все это налито. А можно еще как-нибудь сказать. Зверь! Часть, которая кушает и, если не будет кушать, не будет вообще существовать. Часть, которая вообще занимается совершенно непонятным, непотребным делом. Которую надо кормить. Которой нужно спать. Которой нужно одеваться, чтоб холодно не было. Которой нужно… в общем, не очень много-то ей нужно, строго говоря. Но которой нас учили бояться, потому что она может победить это наше «мы». А почему она может победить наше «мы»? Почему так надо этого бояться? Почему такая в социуме запущена дезинформация, что вот этого вот надо так ужасно бояться? Зачем социуму нужно, чтобы человек этого боялся? Кому нужна эта легенда о звере?

Ну, не покорми три дня, и весь зверь на этом кончится.

Страх на самом деле простой, страх того, что вот эта биологическая масса, не имеющая ни имени, ни фамилии, ни биографии, тело, которое живет по законам биологии, понимаете, оно… видите ли… оно такое, что презирать его надо и что… оскорбляет, вот! Вас оскорбляет, наверно, тоже, да? «Как хорошо, что дырочку для клизмы имеют все живые организмы» — в том числе и организм человека. Но это ж не человек, это его организм. Гурджиев говорил (чтоб красиво), он говорил: машина, на которой я еду. И, естественно, либо я еду на ней с комфортом, с хорошей скоростью, играючи, вовремя заправляюсь, либо она вся, извините, доживает: то тормоза барахлят, то компрессор, то зажигание, то колесо, то еще что-то. Я бесконечно ее ремонтирую. Но при этом я еще еду куда-то. Либо я уже никуда не еду. Приехали. Желаний много, а машина не работает.

Но это твоя машина. Другой у тебя нет. И не купишь другую, не пересядешь. Хотя говорят, слухи кучерявятся, ходят туманные. Слышу: кто-то там переселился в чужое тело. Не знаю, не видел. А в принципе, понятно что… если у тебя «Мерседес», то «Мерседес». Если у тебя…, то у тебя…

Но можно ее привести в божеский вид, нужный тебе, чтоб ты ехал, куда тебе нужно, так, как тебе нужно. Можно. Один будет рисковать, ехать и жать на тапочку. Другой наоборот: ладно, я опоздаю, зато машина у меня будет целая. Каждый по-своему. Это твое! Это твое! Твое это!

Женщины за эти века патриархата так научились внутри себя спекулировать своим как бы униженным положением, что это очень стало похоже на знаменитую фразу Эмиля Кроткого: «Это был человек, избалованный плохой жизнью». Вы знаете, есть люди, которые умудряются спекулировать даже своей болезнью. Они торгуются даже на смертном одре. Это их право. Это их жизнь. Вы можете не общаться с таким человеком, но, по моим понятиям, я не имею права осудить этого человека. Это его жизнь. Я могу быть не согласен, я могу агитировать за другое. Но если я внутри себя, не в соответствии с правилами игры, не в социальных игрищах, а внутри себя, его буду осуждать, то мне грош цена. Это мои внутренние законы. Может быть, поэтому мне удается нормально общаться с людьми из очень разных социальных миров. Они чувствуют, что я их не осуждаю, вот и все, весь секрет. Хотя драться я умею, когда надо. Но это совсем другое. Как там… опять же китайцы: умный человек знает, как выйти из трудной ситуации, мудрый человек знает, как в нее не попасть. Потрясающе! Я так устроен, когда я это, впервые, то ли услышал, то ли прочел — у меня что-то внутри там… И все, с тех пор я всячески стараюсь так жить. Это ж действительно… Это действительно так. Я знаю массу людей, которые попадают в одни и те же ситуации, потому что им нравится потом в этих ситуациях бороться, сражаться, доказывать, что он выйдет, победит, и как-то… победил! И опять уже ищет, как бы вляпаться опять. Но я вот с китайцами согласился сразу, что мудрость-то в том, чтобы в них не попадать.

«Уроки жизни можно рассказывать бесконечно. Бесконечно. Я помню, в одну из сессий — ну так сложилось, познакомили меня с парнем, потрясающим парнем, хипарем. Такой типично московский юноша. Очень талантливый — он каждый год поступал в очередное театральное учебное заведение, скажем, в этом году он решал в Щепкинское, в этом году — в Щукинское, в этом году — во ВГИК, и его всюду принимали. Он недельку, две походит и уходит, и в этом кайф у него был. Он знал, что на будущий год его все равно примут. Увлекался он всерьез сам для себя без всяких внешних причин русской историей, у него была прекрасная небольшая, но очень качественная библиотека, все по русской истории. Хипповал. Ну, естественно, жить на что-то надо — значит, фарцовкой занимался, по случаю. Мы с ним, бывало, придем вечером на его половину, потом он прокрадется на кухню, из родительского холодильника что-нибудь притащит, поедим и болтаем до утра. О чем мы только не разговаривали. Очень интересный человек, и для меня был очень… ну как… совсем незнакомый мир, „тунеядцев“ этих. Оказывается, очень интересные люди попадаются среди них. Действительно, очень интересный, талантливый, красавец, высокий, стройный, такое лицо… И тут мне нужно было съездить домой. Я на субботу-воскресенье уехал в Вильнюс, в понедельник приезжаю, прихожу — он говорит: „Эх! Эх! Ты не вовремя уехал, мы там, значит, чего-то фарцанули, у нас была куча денег, мы так гульнули!“ Финал гуляния — они у памятника Маяковскому разбрасывали деньги, которые остались, потому что завтра — понедельник. Что не успели потратить — надо было отдать миру, чтобы опять быть свободным и голодным. Тоже урок, еще какой, для меня тогдашнего „бэдного студэнта“, что и так можно жить и это тоже может быть красиво».

Я вот у человека одного спрашиваю: «Это твое?» А он: «Ну?» Я говорю: «Твое это?» — «Ну…» Он не может просто сказать: да, мое. Почему?

Все до какой-то степени извращенцы. Про свое собственное тело не можем спокойно сказать: это мое. Так спокойно: мое это. Да, мое. Вот такое. Мое это. Трудно и потому, что образцы у нас есть, образцы идеальных тел. Бред полный совершенно. Хотел бы я посмотреть на того Шварцнеггера, выдержал бы он пятнадцать минут Зикра? Видел я таких шварцнеггеров при эмоциональной нагрузке. Я работал с ними. Падали. Перетаскать двадцать тонн железа за тренировку — это запросто, а пятнадцать минут сильной эмоциональной нагрузки — и они просто падали. Кричали: «Дайте кушать, дайте анаболика, дайте нафаршироваться». Машины разные нужны, машины разные важны. Каждому своя, не чужая.

Это знание никому, кроме тебя, не нужно. Тебя! Не нужно и не будет никогда нужно, и сколько ни боритесь, сколько ни создавайте партий, объединений, ни пишите воззваний, не будет никогда, и слава тебе господи, что никому это не нужно, кроме тебя. По определению. Ибо это только тебе и предназначено личное знание, единичное. Бессмысленно объединяться в союзы по этому поводу. Но осмысленно объединяться в союзы по другому поводу. По какому поводу?

Что такое Мы в контексте сегодняшнего разговора? Это социальная часть, где тебя как Я нет. Это Мы, как известно, имеет свои законы. Простой пример. В группу, довольно долго работающую совместно, вводится определенного рода информация. Заведомо известно, какой это должно дать результат. Все происходит в соответствии с ожидаемым результатом — например, группа распадается. Дальше у каждого члена бывшей группы выясняется, почему он ее покинул. И каждый рассказывает очень интересную историю, почему, по его личным глубоким убеждениям и пониманию ситуации, он больше не мог мириться с происходящим. Но все это происходило у всех по часам, с того момента, как в группу была введена разрушающая ее информация. Когда это продемонстрировали, группу охватила волна возмущения, последовали обвинения в манипуляции.

Кричать о манипуляции это один из лучших способов одурачивания. Никто никем не манипулирует, потому что в социуме никого конкретно нет. Есть Мы, Они. Никакого конкретного человека в социуме нет. Есть место. Определенное место в определенной социальной структуре. На этом месте находится исполнитель данной социальной роли. Все. Какой Петя? Кого это волнует? Ну, может, он прославится как очень талантливый исполнитель этой роли. Но роль-то от этого не исчезнет, не появится. Все равно будут действовать надличностные законы, и они будут все определять. В межличностных отношениях все будет определяться типологией, то есть механизмом переработки информации. Типологией информационного метаболизма или еще какой-нибудь типологией. Какая разница, какую сетку наложить, главное, что явление существует с предсказуемостью до 80 % в стандартных ситуациях. И от этого не надо приходить в ужас. Потому что страх перед этим знанием тоже часть социальной манипуляции. Вы все должны бояться этого знания, чтоб никто его не искал. Потому что если человек знает, то на него уже гораздо труднее воздействовать. Понимаете, как-то академик доктор педагогических наук по прозвищу Баба-Яга, директор Института психологии Министерства образования, кричала со страшным выражением на лице и кулаком по столу стучала, что никакой саморегуляции не должно быть, потому что это вредно. Вот ее наилучшее доказательство: «Он же ко мне зашел, я на него кричу, а он, гад, улыбается. Он неуправляемый, неадекватный. Срочно на комиссию. Психиатра, и… Шизофрения. Неадекватная реакция на социальный стимул».

Поэтому вы сами можете понять, что между духовностью как таковой и государством, как охранителем и принудителем интересов социума, отношения такие же, как между Я и Мы. Я совершенно не нужны Мы. Они только шумят и мешают слышать. А Мы совершенно не нужен Я, потому что он со своими индивидуальными наклонностями путает наши стройные ряды. И естественно, что ни в какие времена никакое государство не поддерживало, не поддерживает и не будет поддерживать духовность как таковую.

Но почему ж тогда человечество содержит духовное сообщество?

Прежде чем ответить, хочу напомнить, что все, что я говорю, это мои размышления. Одна из возможных версий. Я всегда говорю только от себя. В данной ситуации я не являюсь представителем какого-то сообщества, на этом уровне. Я это я. Сам по себе. Я лично отвечаю за то, что я говорю. Сам. Это я сказал. Даже если я кого-то цитировал, это я цитировал.

Так вот напряжение между Я и Мы должно было объективизироваться в большом масштабе, а не только в одном персональном теле. Оно и объективизировалось. Причем это Я существует в двух ипостасях. В ипостасях уникальных специалистов, куда выталкиваются из социума в отдельное сообщество действительно специалисты в разнообразные спецгородки, спецклубы, спецучреждения, но куда-нибудь от нормальных людей подальше, чтобы не заражали своим Я наши стройные ряды. Они нужны «нам». Потому что творит, открывает, изобретает Я. Мы не может ничего изобрести, открыть. Но зато Мы гениально умеет этим пользоваться. Мы не может сотворить нечто, но Мы может замечательно это скушать. Мы не может приготовить плов. Но как хорошо оно его ест. Итак, такое напряжение существует. Но существует и другая ипостась. Ее мы имеем в виду, когда говорим о веселых сумасшедших, о тех, кто в состоянии, действительно в состоянии быть совершенно Я. Быть собой до конца. То есть быть Я до конца. Это безумно трудно. Это какое-то сверхъестественное состояние, но такие варианты есть. И есть тому свидетельства в истории человечества.

Хочу обратить внимание на один очень существенный момент. Есть колоссальная разница между Я, к которому обращено послание, и так называемым индивидуализмом, социально запрограммированной системой воспитания социальных бойцов. Чему множество очень ярких и привлекательных примеров видим мы, особенно, в американском кино. Смотришь, и хочется верить в то, что это действительно так. Но суть ситуации видна совсем на других примерах. Летчик-истребитель поднимается в небо один, один сражается, один поражает цель, но в действительности нужно около двухсот человек, чтобы самолет взлетел, и все произошло нормально от первой до последней минуты полета. Так что это летит не он. Это летит роль. Это Мы летит. Это Мы покорило космос, а не он. Я разговаривал с одним человеком, который персонально покорил космос, и верю ему, потому что разговаривал я с ним в момент поломки у него этих космических возможностей. Он мне жаловался и пытался в диалоге со мной выяснить, в чем же дело, почему он вдруг лишился способности перемещаться в пространстве. Это был простой человек из очень глубокой провинции, и гордился он не тем, что был на Луне, а тем, что был в Кремле; в тонком теле, как модно сейчас говорить. И когда у него это сломалось, он со мной в это время и общался. И я ему верю. Так случилось, что я встречал в жизни таких людей. Про них можно сказать, что это было сделано действительно персонально, штучно. На исследование таких феноменов потрачены кучи денег, и выяснилось стопроцентно одно-единственное, что это штучно. Есть масса замечательных методик, кроме ДФС, но они без автора не работают. В присутствии автора работают, а в отсутствие нет. А все потому, что они не для Мы, а для Я. Для ученика, причем скорей всего одного. Эта ситуация и породила вечный и очень сложный вопрос, особенно для тех духовных людей, которые принадлежат к традициям, живущим в открытом социуме, на базаре. Вопрос личных отношений с социумом духовного человека. Его личных отношений, личного поведения, особенно в критических социальных ситуациях типа: война, революция, беспредел, нашествие гуннов.

В очень хорошем фильме «Андрей Рублев» есть попытка показать эту проблему. Помните, когда Рублев дал обет молчания, а тут набег татар, приведенных изменником. Что делать? Как прожить так, чтобы Богу Богово, а кесарю кесарево? И как кесарю кесарево, чтобы Бога не продать? Чтоб в Иуду не превратиться? И как Богу Богово, чтобы революционером не стать и памятник своему Мы не поставить под видом духовных подвигов. Как в себе самом отделить одно от другого? Как не приписывать себе то, что сделало Мы, а Мы не приписывать то, что сделал сам? И как не пугаться своей машины и не называть ее ласково — это я?

Я не собираюсь сейчас давать исчерпывающие ответы на все эти вопросы. Я только хочу произнести их вслух. Потому что, может быть, они все подвинут к поиску. Наш общий друг и приятель Абу Силг сказал как-то: «Вся твоя „жизнь“ это объективация твоих (в скобочках твоих, потому что еще надо выяснить — твоих или наших) отношений с реальностью». И больше ничего. Понимая в данном контексте «жизнь» в том качестве, с которым в нашей традиции предлагается растождествиться, потому что это жизнь Мы. Когда мы говорим, что здесь мы не живем, здесь мы Игорь Николаевич, мы Вова Иванов, мы Дарья Петрова работаем, это совершенно правильно. Это только объективация твоих отношений с реальностью и больше ничего. Реальность настолько многогранна, обладает такой полнотой, что ей, собственно говоря, ничего не стоит повернуться к тебе любым местом. Но если тебя нет, а есть только Мы, то она и поворачивается общим для Мы местом. И никакого персонального послания ты, естественно, не получаешь, потому что тебя нет. Оно есть, послание — есть! И персональная судьба есть. И дух. Он, собственно говоря, никогда никуда не исчезал. Все есть. И в этом смысле Махариши прав, когда говорит, что, собственно говоря, нечего достигать, какой путь, все уже есть! Все есть. Но это все предназначено тебе. Главное, чтобы был ты. Если есть ты, есть и индивидуальное отношение, есть индивидуальное послание, индивидуальная судьба. И реальность поворачивается к тебе как раз этим твоим персональным местом.

Сто тысяч рублей одному это что-то, а сто тысяч этих же рублей ста человекам это уже почти ничего. А тысяче человек — просто символические бумажки.

Это персональное послание, по-моему, и есть благодать. Вдруг появляется Я, и обрадованный Господь восклицает: «Вот, бери, это давно уже лежит для тебя». А пока Мы, «духовные искатели», все как один и все вместе. Ничего лично тебе не нужно. Ты не ты. Лошадь не твоя. Извозчик тоже не ты.

— А кто же ты?

— Мы.

В такой ситуации все так и будет — вместо благодати Божьей девальвированные бумажки. Только человек, все это переживший, осознавший и по возможности воплотивший, может стать игроком в этой большой божественной игре, которую некоторые называют Лилла, а некоторые называют большим юмористическим спектаклем. Все время смешно. Иногда большой соблазн переместиться в это место, но как только переместишься, смех разбирает по любому поводу. Куда ни глянь — все смешно. Я помню, как возмущенные духовные искатели жаловались на меня мастеру, что в такое страшное время я себя так несерьезно веду. Мастер еще подогревал это, чтоб возмутить толпу. Он говорил: «Как, вот в такое время? Да, действительно. А Игорь что делает?» Он сидит и поет: «Крылатые ракеты летят, летят, летят.» А я действительно сижу и пою. Некоторые возмутились: «Когда мы боремся за… Он сидит тут, гад, и поет. И смеется, над чем смеется?»

Помните, у Гоголя в «Ревизоре»? «Над кем смеетесь?» Финал, да? Собираясь ставить как-то пьесу, подумал: а, действительно, над кем? Если не в защиту себя кричит он: «Над кем смеетесь, над собой смеетесь», а как человек, с которым на смертельной грани случилось маленькое просветление. Городничий книжный человек. Каждый городничий имел полный свод законов Российской империи. Это больше ста толстенных томов в телячьей коже. И они были в кабинете у каждого городничего. А Хлестаков — он, естественно, не книжный, он наш человек. Белинский писал про него: мелкий бес. Он не по правилам играет, он не знает, как надо ходить в ответ на Е2 Е4. Он играет совершенно невероятным образом. А городничий, он хочет, чтоб все по правилам, и вдруг до него это все доходит. И я подумал: а что, если спектакль закончить рождением Я городничего? Над кем смеетесь? Над собой!

Смейтесь над Мы. Ведь действительно очень весело.