В полдень, на Белых прудах

Глава первая

Давно уж, никто не помнил когда, Ивана Чухлова прозвали «Бесом». Бес да Бес, про имя даже забыли, будто его и не было вовсе. Рос он без родителей, единственная родная тетка, тетя Уля, служила ему и за мать и за отца. Крутого нрава, однако и она не могла справиться со своим племяшем. Что ни делала, как ни наказывала, тот одно знал — совершал проступки один за другим: у одних сад обворует, у других лавочку выдернет или же в заборе штакет поломает, в общем, без дела не сидел. Ясно, он занимался тем не один — с однолетками-корешами, но в Кирпилях все почему-то указывали на него. Не он бы, подчеркивали, не Ванька Чухлов, в селе тишь да благодать была, а так никакого житья. Э-э, чего там, Бес — он и есть Бес, и тут же заключали: не будет с малого проку.

Но предсказаниям тем не суждено, было сбыться. Уже после окончания школы Ванька Чухлов начал резко меняться. А из армии вернулся — и вообще стал неузнаваем. Первое время он монтерничал. Лазал по столбам, выкручивал перегоревшие лампочки, соединял рвавшиеся от ветра электрические провода — словом, делал все, что и полагалось ему по инструкции. А примерно через год Ваньку выдвинули вдруг на пост начальника электростанции. Должность солидная, ничего не скажешь, потому, наверное, некоторые в Кирпилях изумленно пожимали плечами: а с какой стати именно Беса, чем, дескать, он отличился.

Здание электростанции стояло на краю села и внешним своим обликом напоминало большую кладовую, лишь тем и отличалось, что над ним торчала железная труба и оттуда доносилось монотонное урчание двигателя. Но так было поначалу, и совсем иным на вид стало здание, когда Ванька уже хозяйничал там. Ты бы отдохнул маленечко, иногда выговаривала ему тетка, вон, поглянь, ни кожи ни рожи. Племяш в таких случаях улыбался и говорил: перекур на том свете будет, а теперь делом надо заниматься, нечего даром время терять. От Бес, от Бес! Тетка ворчала, а сама радовалась доброй перемене парня.

В колхозе, естественно, это заметили и выдвинули Ваньку Чухлова в бригадиры. Председатель вызвал к себе и сказал: пора на серьезную работу, есть у него хватка, все видят. И в беседе не Ванькой, не Иваном называл, а Иваном Ивановичем — уважительно. Ванька и тут дело поставил хорошо, многое при нем переменилось, но немало еще оставалось и такого, к чему предстояло приложить руки: к примеру, следовало перестраивать животноводческие корпуса, укреплять техническую базу бригады, ну и прочее и прочее. И все это он сделал бы, не оставил бы просто так, не из того числа, да вот оказия — его неожиданно обвинили во взяточничестве. Конечно, если разобраться, в том он сам виноват: деньги ему дали, он их положил в сейф, а там хоть доказывай, хоть нет — правда не на твоей стороне.

А тут еще, как на грех, Ванька затеял свадьбу. По душе ему пришлась Катерина, председателя сельского Совета дочь, он и объяснился с ней. Катерина работала в правлении колхоза бухгалтером и заочно училась по той же специальности в техникуме. Бойкая на язык, подвижная, кроме того, фигуристая, одним словом, девка — кровь с молоком, такую начни искать — не сразу сыщешь. Ваньке повезло: далеко ездить не надо было, под боком нашлась. Своя. Из кирпилинских.

Свадьбу отменили потом. Какая может быть свадьба, когда жених обвиняется во взяточничестве. Одну лелеяли надежду: а вдруг все не так, как нарисовалось, вдруг и вправду подстроено? Ан напрасно.

Его все же осудили. Дали шесть лет с отсидкой в исправительно-трудовой колонии. Когда объявляли приговор, в зале кто-то прокричал: бесом родился, бесом и помирать будет! Как из грязи не слепить хрусталя, так из беса и человека! Слова эти особенно резанули слух Ваньки: говорил-то их не чужой, а свой, его же односельчанин. Значит, и вправду он так себя замарал, что веры до сих пор ему нет.

Вот этот самый Ванька Чухлов, Ванька-Бес, и возвращался как раз сейчас в родные места. Его отпустили досрочно, но не по амнистии, не потому, что он там хорошо работал, хотя так оно и было, — по иной причине. На заводе случился пожар. От огня могло произойти электрическое замыкание, это еще более усугубило бы ситуацию. Никто не видел, как Ванька Чухлов бросился в огненную стихию и с риском для жизни перерубил высоковольтный кабель. Его нашли потом, врачи все сделали, чтоб смельчака поставить на ноги.

От райцентра, где довелось сойти с поезда, до Кирпилей Ванька подъехал на попутке. Водитель, парень молодой, оказался добродушным: когда Ванька полез в карман за рублем, тот покосился недовольно. Но, но, не балуй, сказал он ему, не для того подбирал, чтоб с земляка последнюю копейку сдирать, чай, не лишняя, и указал на потертую телогрейку: он понимает, откуда, из каких мест его пассажир держит путь, не маленький, кажется. Ванька поблагодарил водителя и, выставляя вперед правую негнущуюся ногу, вылез из кабины.

Он, между прочим, специально попросил, чтоб ему остановили у околицы — нечего днем по селу выхрамывать, чужой глаз навлекать, обождет, когда надвинутся сумерки, они уж не за горами. Он отошел от дороги, облюбовал себе высушенный весенним солнцем ком земли и опустился на него.

Он сидел так долго, пристально наблюдая, как медленно-медленно падал красный диск солнца, как на бирюзовом куполе неба вдруг серебристо взблескивала малюсенькая точка-самолет и, подобно летящей комете в звездной ночи, разрезала его пополам, чутко прислушиваясь к различным звукам: то к писку комара, то к крику птиц, то к внезапному лаю чьей-то собаки, и душевно отдыхал — он снова дома, на месте. Какая благодать!

В эти минуты ему почему-то вспомнилось детство, в далекой дали виделись мать и отец и совсем крупно и отчетливо представлялась тетка Уля, подвижная, говорливая женщина, с маленькими пронизывающими глазками и почти всегда хмурым лицом. Тетка его воспитывала, а мать и отец… О них, пожалуй, одно лишь осталось воспоминание, когда они торопливо готовились к отъезду: отец нервничает, кричит, мать помалкивает, будто чувствует вину. Небольшого росточка отец, уже начавший лысеть, и совсем крохотная мать, слегка сгорбленная… И опять он нервничает, кричит, а она помалкивает. Какую все-таки вину тогда испытывала мать, перед кем?..

Куда они уехали, добивался Ванька у тетки, подрастая, где они сейчас? А бог их знает, пожимала плечами Ульяна, пути господни неисповедимы, сказали: покатили за деньгами большими, как заработают, так и вернутся, и добавляла, что, видать, не заработали еще. Он, раздосадованный, опять к ней лез: как же так, столько годов минуло, а их нет и нет?! А ты жди, желая, вероятно, хоть как-то утешить мальца, подсказывала ему тетка, ты не переставай ждать — и они вернутся.

Не вернулись мать с отцом, по-видимому, что-то с ними случилось плохое там, иначе бы заявились.

Поначалу тетка не знала, как быть ей с племяшем. От обуза, от обуза свалилась на ее голову, ворчала недовольно она, своих детей бог не дал, так чужого подсунул, и кого — беса настоящего! Тетка не раз бегала в Кирпилинский детский дом к заведующему Филюшину и вела с тем переговоры, чтоб взял он к себе племяша ее. Филюшин наотрез брать отказывался: у него своих таких предостаточно, будет с этим еще возиться, в другой детский дом пусть везет.

И тетка Ульяна однажды отважилась, когда Ванька в очередной раз накуролесил. Со своей ребятней он забрался на площадку тракторной бригады и поснимал с сеялок гофрированные резиновые трубки (зачем они им понадобились?). Благо, не все трубки извели и часть еще можно было вернуть, а за остальные тетка своими кровными рассчитывалась, с нее брали штраф. Ох и разозлилась она тогда на племяша: коль бы не сбежал в те дни, не спрятался, на части бы разодрала. Ну и так ему тетка не простила. Когда Ванька в доме объявился, руки в боки и — на него: а ну, дескать, собирайся, повезет сдавать в ближайший детский дом, раз в Кирпилях не принимают. И отправила племяша. Ванька помнит, как просил у нее прощения: не будет больше, смирнее столба телеграфного вести себя станет, ан она не поверила и не простила. Но то сразу, а чуть погодя уже и отходить начала. Один раз приехала проведать, другой, а на третий совсем забрала: плохо ему там, бедненькому, не-ет, пусть проказничает, зато дома живет, у родной тетки.

Так Ванька и остался с ней, с теткой Ульяной, пока не вырос и пока не осудили его.

Как тут она? Болеет, наверное? Конечно, годы скачут, успевай догонять их.

Наконец вечерняя заря погасла, и тотчас начало темнеть. Ванька Чухлов поднялся, закинул на плеча вещмешок и захромал к ближайшим домам.

Ему повезло — на пути не встретил никого.

Нет, вины он никакой не ощущал и людей не боялся. Все объяснялось просто: его появление вызовет интерес у односельчан, послышатся ахи и охи, это и так случится, но то пусть будет завтра, послезавтра, а самое главное — не на глазах.

Сердце у Ваньки особенно застучало, когда подошел к своему двору.

Плечом калитку толкнул — легко поддалась.

В темноте, еще не совсем густой, обратил внимание: без него порядка тут стало меньше — образовались наносы земли, валяются разломанный стул, разные поленья. Ну, конечно, что сделает старая женщина, оставшись одна? А ровным счетом ничего, ей бы за собой как-нибудь управиться.

Не ждет его сейчас тетка, подумал Ванька, не напугать бы своим визитом ее до смерти. Он подошел к окну и постучал тихо.

— Кто там? — тотчас послышался оттуда, из дома, теткин зычный голос.

— Это я, теть Уля, Ванька. — Он видел, как вздрогнул ее силуэт. — Не пугайся, — добавил еще, — отпустили досрочно.

Бродиха приходила к нему не раз, все на своих сынов жаловалась: нет у нее ладу с ними, пожурил бы их бригадир, что ли, может, и угомонятся тогда.

«Иван Иванович, миленький, спасай!»

«Этого еще не хватало, — смущенно говорил Чухлов и поднимал уже стоявшую перед ним на коленях пожилую женщину. — Встань, встань, Надежда Фроловна. — И сдавался: — Хорошо, поговорю».

Петр и Гришка Бродовы его сверстники. Не раз, случалось, они меж собой схватывались в драках, иногда, можно сказать, до смертоубийства доходило, судьбу благодарили, что в живых оставляла. И хоть и было их двое, все равно чаще перевешивал Ванька Чухлов. Его не просто сломить, это все знали, в том числе и Петр с Гришкой. Но и выпадали дни, когда они ходили в друзьях, водой не разольешь.

Из братьев Бродовых драчливее считался Гришка, возможно, оттого, что годами помоложе, два года разницы — это не так уж и мало. Петр трудился на ферме скотником, а младшего брата потянуло к технике. Этому повезло, он побывал на четырехмесячных курсах механизаторов — в теперь в его распоряжении трактор «Беларусь». И Петр, и Гришка — работники не ахти какие, никто еще никогда не видел, чтоб они где-либо перетрудились. Зато почудачить братья мастера. В какой-то из выходных Петр вдруг заспорил с мужиками, что выпьет двенадцать граненых стаканов водки за один присест. Мужики не пожадничали, купили в магазине водку: а ну, давай пей; выпьет — всей гурьбой перед ним полдня плясать будут, у села на виду, а нет — тогда он это сделает. На седьмом стакане Петра вывернуло, не хватило духа. Какой же он мужик, так себе, вахлак, одним словом, смеялись те, кто с ним спорил. Петра потом враз развезло, думали, не очухается. Отошел. А мужики простили ему тогда спор и не стали нажимать, чтоб перед ними отплясывал, сказали: довольно, парень и так пережил немало.

Но то у Петра. У Гришки же другие чудеса были, тот похлеще выписывал кренделя. Однажды в самую горячую пору додумался на тракторе в соседнее село на свидание поехать. Какая-то у него там завелась молодуха. Ночь с ней провел, а утром на улицу выходит — у трактора переднего колеса нет, кирпичи вместо него. Что делать? Гришка голову поломал-поломал — пришла к нему идея: клин клином вышибают, у него колесо утащили, значит, и он поступит так же. Весь день убил, присматривал добычу, а с наступлением темноты провернул дело.

В Кирпилях Гришку уже поджидали.

«Где был? — подступил председатель. — Почему работу оставил?»

«Я? — Гришка тянул. — Трактор сломался, я и…»

«Ну вот что, — перебил его председатель, — временно ремонтом займешься, а на трактор сядешь, когда ума-разума наберешься».

Вечером из соседнего села в Кирпили пожаловали мужики — трое, этакие буйволы. У них с «Беларуся», объяснили, кто-то колесо снял, может, знают, чьих это рук дело? И взгляд устремили на Гришку.

Тот пожалел, что в ту минуту рядом не было брата: эх-х и порезвились бы они, из трех мужиков три бы цыпленка табака вышло. А так пришлось рассказать, как все случилось, иного выхода не было. Правда, потом и Гришке колесо вернули, при этом заметили: пусть не ездит к чужим молодухам, своих мало, что ли? Вон оно что: бабу, выяснилось, пожалели.

А был такой еще случай. Попозже уже, когда Гришка опять на свой «Беларусь» сел. Взбрела ему в голову блажь учинить на тракторах так называемые «бега» — кто кого опередит. Гришка, естественно, на колесном, а дружок его, Ерема Булкин, на легком гусеничном. Первый сразу сказал: зря Ерема утверждает, что обойдет «Беларусь», колесный есть колесный, у него скорость значительно выше. Второй не возражал, выше, это точно, но тут же добавил: а ведь они не просто будут соревноваться — у них «бега» с препятствиями, так что дело покажет, кто — кого, спешить с выводами, дескать, рано, бабушка надвое гадала.

И давай Гришка с Еремой состязаться. Сначала перевес был на стороне Гришки, далеко позади оставил он своего партнера, но затем Ерема подтянулся, вернее, замедлил ход Гришка — под колесами оказался рыхлый грунт. А вскоре Ерема и вообще его обошел. Ну как, самодовольно улыбаясь, кричал тот из кабины, у кого скорость выше? Гришка бесился, однако поделать ничего не мог — не полетит же по воздуху.

И все же Гришка попытался из своего «Беларуся» выжать все, на что тот способен только, и уже было поравнялся с Еремой — вот она, победа, можно сказать, у него в кармане, и тут случилось то, чего никто не ожидал: у «Беларуся» лопнул правый задний скат, на что-то острое, видимо, наскочил, его резко повело в сторону, а там глубокий ров. Одним словом, перевернулся трактор. Гришку после отвезли в больницу. Два месяца почти прокантовался там, но очухался. И снова тогда его перевели в ремонтную бригаду.

Вот какими были братья Бродовы, Петр и Гришка. С ними мать и просила переговорить Ваньку Чухлова подействовать на них положительно. Он, Ванька, ей пообещал, а сделать не сделал — выбил его из колеи случай. В тот момент как раз в одном из зернохранилищ провалилась крыша. Как они это проморгали, никто не сообразит, но она подгнила и рухнула. А дни дождливые, небо будто прорвало, оттуда лило и лило. В первое мгновение Ванька Чухлов растерялся, не знал, как поступать, что делать ему. Однако вскоре нашел решение: семенную пшеницу развез по дворам, с согласия, конечно, хозяев; кто не пожелал, не принуждал: объяснял, что она у них побудет временно, до тех пор, пока они на амбаре крышу в порядок приведут. Пшеницу завезли и Бродовым. Надежда Фроловна одна из первых вызвалась помочь колхозу. Колхоз ей идет навстречу, почему бы в ответ такое не сделать.

Дня через три после того Надежда Фроловна снова прискочила к бригадиру:

«Иван Иванович, миленький, выручай!»

Ванька Чухлов сидел за столом, что-то писал. Рядом стояло еще два стола, один был бухгалтера, другой — учетчика. И бухгалтер, и учетчик находились тут же.

Ванька Чухлов приподнялся:

«Ну, чего там у тебя стряслось, Надежда Фроловна?»

Она посмотрела сначала на бухгалтера, затем на учетчика и вдруг поманила бригадира пальцем:

«Выйдем на улицу, там и объясню».

Ванька вышел:

«Слушаю, Фроловна».

«Убивают! Сыны убивают! — Бродова заплакала. — Милицию! Милицию на них надо!»

«Зачем милицию? Сами разберемся. — Ванька сказал, чтоб Надежда Фроловна немного подождала, ему надо одеться. Он оделся и вскоре вернулся. — Пошли, Надежда Фроловна, сейчас твоих сынов будем успокаивать».

Ваньку Чухлова не удивило, что братья Бродовы встретили его благожелательно, во всяком случае, вида не показывали, что нежданный визит бригадира им не по нраву. Более того, пригласили к столу.

«Посидим, бригадир?» — Петр доставал из шкафа посуду и ставил на стол.

Гришка молча сидел на кровати, ждал, что дальше будет, куда и в какую сторону зайдет разговор.

Ванька пораздумывал, посмотрел на часы:

«Рабочий день кончился, так что можно».

Петр оживился:

«Ну и хорошо, посидим сейчас, покалякаем».

Гришка тоже зашевелился:

«Ага, покалякаем. Ма-ать, — крикнул он, — ты где там ходишь, а ну-к закуску неси на стол, душа пить и есть просит!»

Ванька задержался у Бродовых недолго, но поговорить с Петром и Гришкой поговорил, предупредил, чтоб мать не трогали, коль хоть раз она ему, Ваньке, пожалуется — пусть пеняют тогда на себя, чикаться с ними не станет, найдет на них управу. Ванька Чухлов говорил эти слова твердо, уверенно, не боясь, что те потом могут отомстить. Еще чего, станет оглядываться назад — не тех кровей!

Когда Ванька уходил от Бродовых, Надежда Фроловна к нему подсунулась с деньгами: вот, за помощь. Тот глянул — пятерик, пять рублей значит, и ну выговаривать: он что, ради этого сюда приходил? И думать пусть о том не думает, пусть деньги обратно забирает и больше их не показывает ему. Надо же, дожилась! Надежде Фроловне, по-видимому, не по себе стало, она вздохнула и заплакала.

«Будет, будет тебе, — принялся ее успокаивать Ванька. — С кем чего не случается. Все. Все. Кто старое помянет, тому глаз вон, так? Ну и договорились».

«Спасибо. Спасибо тебе, Иван Иванович». — На впалых щеках Надежды Фроловны, аспидно-желтых до черноты, заиграла улыбка.

Ванька заметил это и порадовался: легче, заметно легче стало у женщины на душе. Ну и хорошо. Этого он и добивался. Сыны бы еще утихомирились — и совсем было бы ладно.

На улице потемнело уже, мелко сыпало дождем.

«Затяжная в этом году весна будет», — подумалось Ваньке Чухлову.

Он уходил, направляясь в сторону своего дома, шагов двадцать сделал, наверное, тут его и нагнала Надежда Фроловна. Почти задыхаясь, она снова принялась жаловаться на сыновей. Деньги, говорила, они у нее хотят отнять, все деньги, какие она сберегла. Если она их добровольно им не отдаст, убьют, пригрозили.

Ванька выслушал женщину не перебивая, затем спокойно произнес:

«Иди, иди, Фроловна, домой и не волнуйся, не убьют. Коль я с ними поговорил, они не тронут тебя, слышишь?»

Она подняла голову и обхватила ее руками:

«А я знаю: убьют. Они такие!»

Ванька Чухлов переступил с ноги на ногу: вот напасть на него. И отказать нельзя, пожилая женщина его о помощи просит. Как быть?

«Денег-то у тебя, Фроловна, сколько? Много, что ли?»

«Двести пятьдесят рублей».

«Двести пятьдесят?»

«Ага. На смерть свою собирала. Умру, думала, похоронить не за что будет».

«Почему не на книжке они у тебя?»

«А чего их на книжку класть? Дома они при месте, а главное — рядом».

«Были бы на книжке, теперь бы опасаться, что заберут, не пришлось. — Ванька выдержал небольшую паузу: — Ну вот что сделай, Фроловна, ты мне принеси их завтра, деньги-то, я в сейф к себе положу. Когда понадобятся, заберешь, хорошо?»

«Спасибо. Спасибо тебе, Иван Иванович! Я знала: ты человек добрый, не откажешь!»

Назавтра Бродова и принесла деньги.

Он сидел за столом, расписывал наряды, за двумя другими столами сидели бухгалтер и учетчик.

Надежда Фроловна вошла и положила пачку денег на стол:

«Пересчитывать, Иван Иванович, будешь?»

«Здесь двести пятьдесят?»

«Тютелька в тютельку, бумажка к бумажке».

«Значит, не буду». — Ванька взял деньги и положил их к себе в сейф.

Бухгалтер и учетчик переглянулись меж собой: ничего не поймут, что за дела. Сделка какая или…

«Все, Фроловна, свободна».

«Спасибо. Спасибо тебе, Иван Иванович!» — благодарно произнесла Надежда Фроловна, поклонилась низко и вышла.

Ванька проводил ее взглядом и снова взялся за авторучку: успеть бы до прихода людей наряды заполнить.

Вскоре подоспели и люди. И он решительно забыл обо всем на свете: дел столько — не до мелочей. А случай с Бродовыми, с Надеждой Фроловной в частности, Ваньке Чухлову представлялся сущим пустяком; ну, побалуются-побалуются парни и угомонятся, в первый раз с ними такое, что ли? Бродовых знать нужно, а он их как раз хорошо изучил, была у него такая возможность, считал так Ванька Чухлов. И деньги Надежды Фроловны тоже останутся целы, никуда им не деться из сейфа.

О том, что случится чуть погодя, Ванька и предположить не мог, даже мысли такой не возникало. Как же он сголовотяпил, ругал себя Ванька на чем свет стоит. Да уж локоть было не укусить, хоть тянись, хоть не тянись к нему.

А началось все с семенной пшеницы. Бродову увидели вдруг на разбавинском рынке, зерном торговала. И заинтересовались: чьим, своим или колхозным, тем, которое ей завезли на сохранение? Оказалось, колхозным. Председатель тут же к Ваньке Чухлову в бригаду: так, мол, и так, откуда у Бродовой Надежды семенная пшеница? Вопрос ребром. Ванька такого не ожидал, было замялся, не знал, что ответить. Дело в том — о крыше на зернохранилище, что она рухнула, Ванька умолчал, опять же посчитав, дескать, ситуация выеденного яйца не стоит, он пшеницу по дворам развезет, крышу починит — и все, какой еще разговор; и зачем, спрашивается, трубить на все село, незначительный ведь случай; ну прозевали, не усмотрели, так что теперь, руки опускать? Ерунда, из всякой ямы можно выбраться, покумекать хорошо только, рассуждал тогда Ванька. И вроде бы выход действительно нашелся, важно — люди согласие дали. И вот на тебе! А председатель свое: говори, чего молчишь? И Ванька Чухлов раскрыл карты. Потом добавил: крышу они ремонтировать уже заканчивают, своими силами обошлись. Так что дело на поправку, еще день-два — и свезут обратно семенную пшеницу. Вина его, конечно, есть, он, Ванька, ее чистосердечно признает: надо было сообщить о том в правление колхоза, председателю лично доложить, да вот… И снова Ванька замялся — что говорить дальше? Э-э, чего там, дал маху, попался, дурак, как кур в ощип.

Председатель колхоза был человек строгий, своенравный. Вот что, сказал он, Чухлов, я тебя породил, я тебя и убью; я тебя назначал бригадиром, я и снимать буду. Пускай сейчас же передаст бригадирство другому. Кому? Ну хоть тому же учетчику Андрюхе Краснову. Ничего, потянет мужик. А с ним лично разбираться будут, виноват — по головке не погладят, завернут на полную катушку, не посмотрят, что бригада Чухлова на хорошем счету и что сам бригадир в почете, вот так! И Бродову под суд подведут!

Ванька передавал дела Андрюхе Краснову, и в тот момент зашел к ним участковый милиционер, не один причем, людей с собой привел — мужчину и женщину.

«Вы — бригадир?» — обратился он к Ваньке.

«Я».

Участковый милиционер был новый, во всяком случае, кирпилинцы видели его впервые. Он посмотрел строго на Ваньку, затем протянул тому документ. Ванька изучил.

«Пожалуйста, обыскивайте, коль так», — и недоуменно пожал плечами.

«Ключ. Мне нужен ключ от вашего сейфа».

Ванька порылся в карманах.

«Пожалуйста». — Он и сейчас еще не догадывался, к чему идет дело. Он был спокоен и уверен.

Участковый милиционер открыл сейф и стал в нем копаться.

Андрюхе Краснову загорелось почему-то в это время выйти из кабинета, но тот остановил его.

«А вы куда, товарищ? — спросил участковый милиционер и на мгновение прекратил осматривать сейф. — Вы посидите, посидите здесь, вы нам тоже нужны будете».

Только тут Ванька и смекнул: деньги! Ищут Бродовой деньги!

«Од-дну минутку, — чуть заикаясь уже, произнес Ванька, обращаясь к участковому милиционеру. — Вам деньги нужны? Вот они, — и достал бумажные купюры из сейфа. — Ровно двести пятьдесят рублей, тютелька в тютельку».

«Ну-ну. — Участковый милиционер заметно повеселел. — Что теперь скажете, Чухлов? Небось оправдываться начнете?»

«А чего мне оправдываться? Я не крал и у людей не вымогал, деньги эти у меня на сохранности, — сказал Ванька. — Бродовой Надежды Фроловны они. Она мне их совсем недавно принесла. Сыновья пригрозили: со света изведут, если им не отдаст эти деньги».

«Разберемся».

«А вы лично у нее поинтересуйтесь, спросите, — подсказал участковому милиционеру Ванька, — и она вам расскажет все».

«Спросим, коль надо будет. — Участковый милиционер повернулся к мужчине и женщине: — Видите, товарищи понятые? Все видите?»

Те кивнули согласно.

«Я сейчас протокол составлю, а вы подпишете», — и сел за стол бухгалтера.

Минуты через три-четыре мужчина и женщина подписали.

«И вы черкните, — обратился участковый милиционер к Андрюхе Краснову. — На всякий случай, мало ли что. — И предположительно: — Деньги-то небось при вас вручались?»

Учетчик поддакнул:

«При мне, товарищ сержант».

«Ну-ну. Зафиксировал. Фамилия ваша?»

«Краснов».

«Ясно. Пишу: «Краснов…»

Ванька повернул голову в сторону учетчика. Тот, заметив взгляд его, отвел глаза.

«Твоя, что ли, работа?» — Ванька и сам не ожидал, что спросит.

«Чего-о?» — Учетчик набычился.

«Откуда стало известно, что в сейфе моем деньги Надежды Фроловны лежат, а? Ты заявил?»

Но участковый милиционер прервал их.

«А это уже наше дело, — произнес он решительно. — Милиции. Уточним и выясним все, гражданин Чухлов, не волнуйтесь».

Уточняли и выясняли потом долго, Ванька и ждать устал, но то, оказалось, еще не было бедой, гроза нависла, когда дело повернуло не в его пользу. Бродова, словно ее кто-то подменил, ни с того ни с сего вдруг категорически заотрицала, что отдавала ему деньги на сохранность, не было, твердила, у нее с ним подобного разговора, не вела его, а вот за пшеничку платить платила, он сам плату затребовал, бригадир, иначе бы не насмелилась ехать на базар и торговать зерном, с разрешения она это делала, с его лично. «Фроловна, Фроловна, о чем ты?! — удивленно спрашивал на суде Ванька. — Опомнись. Ты же сама говорила: убьют тебя сыновья, коль деньги им не отдашь. И защитить себя перед ними просила, ну, вспомни, было такое? Приходила ко мне?» — «Не было! Не было! — решительно отказывалась Бродова и обращалась к судьям: — Наговор! Вы ему верите? Он ведь Бес! Бес! Он на все способен!»

Братья Бродовы, Петр и Гришка, подтвердили слова матери: права она, права, не станут отпираться, как говорится, из песни слов не выбросишь. Мать им, конечно, жалко, но справедливость превыше всего, так они понимают.

Бродовым тогда и поверили.

По ходу суда Ванька однажды не выдержал и прокричал в зал, обращая слова свои в адрес Петра и Гришки: они же мать запугали, потому она и говорит не зная что; хотя бы уж ее пожалели, если его им не жалко, она для них не чужая. Однако с тех — что с гуся вода, на лицах у братьев ни один мускул не дрогнул, будто и не слышали.

А что ж другие? Неуж тоже поверили Бродовым? Кто знает. Ваньку Чухлова, между прочим, так заела обида тогда, что ему все равно было, что думают о том односельчане. Но обида затаилась не на людей — на себя: как же он допустил до такого и где его голова была?

Ваньку Чухлова осудили. Его везли в «черном вороне» в районную КПЗ, ему бы печалиться, а он про весну думал: и правда, она в этом году может затяжной выдаться. Плохо, на урожае отразится.

Все было как во сне…

Привычная комната, гремит у печки кастрюлями тетка Ульяна, а у ног мурлычет кот, сытый, довольный. Что ему надо? А спроси у него — он и сам не знает, мурлычет да и мурлычет, от скуки скорее всего. Нет бы мышей половить, хотя бы их попугать. А может, и мышей в доме нет?

Все было как во сне…

Ванька пошевелился, еще и еще раз осмотрел комнату — вчера не до того было: все как и прежде, ничего здесь не переменилось, будто он никуда и не уезжал, будто жил тут все это время.

Вошла тетка Ульяна:

— Проснулся? — Она присела на сундук.

— Ага, — приподнимаясь, отозвался Ванька. — Коров выгнали в стадо?

— Выгнали, выгнали. Встанешь иль еще полежишь?

— Довольно валяться.

— Там хоть, — тетка Ульяна кивнула головой, как бы указывая, где именно, — давали отсыпаться?

— По-разному было. — Ванька помолчал. — В больнице кровать так надоела, глядеть бы на нее не глядел.

— Как же случилось?

— Ты о ноге, что ли?

— О болезни.

— А кто его знает. Сначала внимания не обращал, а потом, гляжу, с ногой у меня хуже и хуже… — О том, что в колонии аварию предотвратил, Ванька тетке не рассказал.

— Вот какая жизнь: знал бы, где упадешь, соломку бы подостлал, верно?

— Так, так, теть Уль. Там я о том особенно много думал, было время.

— Думать всегда не вредно. Только лучше бы это заранее.

Ванька не возражал. И на самом деле, так оно, потому нет никакого смысла крутить карусель.

Он поднялся. В трусах и майке Ванька походил на шестидесятилетнего старичка — худой, длиннорукий, только и того — молодое лицо.

Тетка Ульяна, увидев, всплеснула руками.

— О-ой, неуж вас не кормили вовсе?

Ванька натянул брюки.

— Кормили, кормили, теть Уль. — Он улыбнулся: — Это я от роду такой, забыла, что ли?

Вскоре Ванька вышел во двор.

Солнце уже играло во всю силу, как бы равномерно распределяя свое тепло. Небо было чистым, лишь где-то там, на восточной стороне, маячило белое облачко.

Он сначала постоял, осмотрелся, после двинулся в направлении сарайчика. Когда подошел, из дверей выскочили перепуганные куры.

— Ну, ну, спокойно, — заговорил с ними Ванька.

В сарайчике потянулся рукой и щелкнул выключателем. Набрав в пригоршню зерна из кастрюли, стоявшей почти у входа, вышел и сыпнул курам. Те дружно бросились клевать.

— Вот ненасытная скотина. — Ванька оглянулся — сзади стояла тетка Ульяна. — Я их уж давеча кормила, когда ты спал еще. От бесы, от бесы!

Потом он прошел в огород, уже весь покрытый зеленью. Раньше, давным-давно, здесь стоял сад. Груши, яблони, сливы — словом, чего тут только не было. Но время шло, сад старел, постепенно деревья выкорчевывались, а вместо них насаживались новые. К сожалению, новые почему-то вскоре пропадали, дошло вообще до того, что из некогда богатого плодами сада осталось лишь несколько деревьев.

Остановившись возле цветущей вишни, Ванька задумался. Как быстро проскочило время, ему уже вон сколько, а он, выходит, ничего еще и не сделал, чтобы оставить о себе хоть какую-то память. Ну разве что привел в порядок кирпилинскую электростанцию да, будучи бригадиром, в селе пробурил скважину для артезианского колодца — вода у них соленая, пить совсем ее нельзя. Сколько все это стоило ему крови, никто не знает, однако он, Ванька Чухлов, не кичился тем, — он был бригадиром, он должен был беспокоиться о людях.

Вот что, пришло неожиданно Ваньке, осенью он посадит тут новые деревья, и поднимется, зашумит сад, и все станет как и прежде.

Ванька обрадовался возникшей мысли.

Как и прежде…

Его почему-то задели эти слова. Нет уж, рассудил про себя Ванька, прошлого не вернешь, сделать так, как было когда-то, не получится. Взять тот же пример с ним — попробуй обрати колесо. Э-э, чего там, никакое волшебство уже не поможет — это все жизнь!

А с Катериной?..

Тетка Ульяна рассказала: Катерина уехала в город. Сразу, как суд только прошел, и укатила, платочком не помахала даже отцу с матерью. В городе за продавца замуж выскочила, двоих ребят народила. Живет и теперь там. Разведенкой лишь стала. Мужа ее раз, второй осудили. Меж судами Катерина и оформила развод.

«Не повезло ей, — посочувствовал Ванька, слушая рассказ тетки Ульяны, — сначала жених в тюрьму угодил, чуть позже и муж туда же».

«Рок!» — подметила тетка Ульяна.

«Очевидно. — Ванька полюбопытствовал: — А муж Катерины, случаем, не мясник?»

«Мясник».

«У меня с одним из бывших мясников рядом кровать стояла».

Тетка Ульяна оживилась:

«А может, то и был он, Катеринин мужик, а?»

«Ну нет, теть Уль, — усмехнулся Ванька. — Мясников в нашем крае знаешь сколько — не перечтешь».

«Их всех пересажать — мало! — резко вдруг выступила тетка Ульяна. — Я на прошлой неделе в Разбавино на базар ездила, решила баранины взять. Так меня там почти на двести пятьдесят граммов обвесили. От бесы, от бесы!»

Ванька опять усмехнулся.

Его соседа по койке, кряжистого, короткошеего мужичка с наборными золотыми зубами, звали Клепой, а на самом деле имя его было Вася. Осудили Клепу, как потом выяснилось, не за торговые махинации, там-то он как раз себя вел скромно, — Клепа картежничал. Ванька еще удивился, когда тот ему о себе что-то рассказывал и называл баснословные суммы денег. Откуда они у них? — интересовался Ванька. Клепа веселел. Деньги, подчеркивал он гордо, не всех любят, они обожают умных, и тыкал в себя указательным пальцем: таких, к примеру, как он, Клепа. «Ты что же, шулер?» И снова бывший мясник сверкал золотыми зубами. «Ай-яй-яй! — говорил он картинно. — Не любишь ты нашего брата, не понимаешь! Картежная игра — борьба умов, это тактика, словом, что-то необыкновенное!» — продолжал Клепа все в том же духе. Ванька слушал его и думал: бесцельная, пустая у людей жизнь, разве это хорошо?..

«То тебе, теть Уля, — улыбаясь, объяснил Ванька, — неопытный мясник попался, как любил подмечать мой сосед по койке, опытный по мелочам «не играет», он крупную рыбу ловит».

Вечером, между прочим, Ванька расспрашивал тетку Ульяну и про другие новости, к примеру, как поживают Бродовы, не поменялся ли в Кирпилях председатель колхоза, кто женился, кто крестился, кого уж не стало в селе? Вопросов набралась целая дюжина.

Младший из Бродовых, Гришка, оказывается, обзавелся женой и наследство имеет — Елена, дочь хромоногого плотника из Кирпилей, родила ему сына, а назвали они его Федором в честь Гришкиного деда, пропавшего без вести на войне. Петр по-прежнему холостякует, и какая пойдет, коль у него одно в голове — как бы покуражиться да утробу свою набить. Мать оба брата до сих пор ставят ни во что, но в том та сама виновата, категорично заявила тетка Ульяна. Будь ее воля, продолжала она, и Петра и Гришку самолично бы задушила. Понять можно: к Бродовым у нее отношение особое — истории с Ванькой она им никак простить не могла. Ни за что ни про что человека в колонию сплавили — от бесы, от бесы!

Но больше всего Ваньку порадовало, что у них поменялся председатель колхоза. Прежний на повышение пошел, а избрали местного — бывшего главного агронома Каширина. Ванька помнит его хорошо, неплохой мужик, сговорчивый, но главное — с людьми ладить умеет — не обидит, не оскорбит, а нужно — отчитает и глазом не моргнет.

Ванька поднял голову и заметил, как из расцветшей вишни выпорхнула птица. Вот у кого воля, подумалось ему. Он вскоре вернулся в дом, и тетка Ульяна посадила его завтракать.

— Ешь, ешь, — приговаривала она, стоя рядом. — Вон ни кожи ни рожи, хоть молись на тебя.

Ванька посмеялся: ну у него и тетка так тетка!

В молодости Ульяна считалась красивой, ухажеров у нее было не перечесть, а она ни с того ни с сего влюбилась в женатого, с двумя детьми. Прикипела к нему — и хоть что; казалось, и в гроб из-за него легла бы, не пожалела, один раз жить, один раз и помирать.

Очумела от любви той, делилась когда-то с Ванькой тетка Ульяна, не знала, что делать. И он растерялся, гадать начал: уходить от жены, не уходить? А она уж, тетка, дитя носила. Куда идти, где рожать? Стыдоба-то какая! От людей глаза прятала… А рожала у своей знакомой в соседнем хуторе. Спасибо, та не отказала, более того, помогла. Да только несчастье с ребеночком тем вышло, он почему-то мертвым родился. Но сама отошла, правда, не сразу. Потом ее в сельсовет вызывали, спрашивали, где малыш. Тетка вначале отпиралась, мол, о чем они речь ведут, о каком малыше, ничего она не знает и не помнит, затем созналась; был грех такой, да вот неудача… Что было! Что было! Слез и так лито-перелито, а тут все вновь началось. Но ей прямо сказали: Москва слезам не верит, отвечать все равно за ребенка придется. Долго тогда ее мучили, однако нашлись добрые люди и посочувствовали. Они видели, каково девке и без того…

Миновало все это — и она опять к женатику, а вскоре он перешел к ней, и они некоторое время пожили вместе. Только дитя она больше не смогла родить, не выходило — вон когда последовало наказание, не обошло все же ее.

А потом — война, он погиб, и осталась тетка Ульяна одна. Так и жила, пока не повстречала Кузьму. Тот ей чем-то женатика напомнил — она и согласилась за него выйти. Первое время друг на дружку наглядеться не могли, а то — раздор пошел: Кузьма сына хотел, спал и видел возле себя маленького. А тетка возьми и признайся: не будет у них сына, не может она родить — врачи ей о том сказали. Но чуть позже Кузьма отошел-таки, и снова у них жизнь наладилась.

По профессии Кузьма был ветеринаром, на хорошем счету числился. Его и туда, и сюда, повсюду, в общем, звали, мол, подмоги, скотину подлечить требуется. Ходил он по дворам, как бы частно прирабатывал, ходил по хозяйствам, а что делать оставалось, коль перед ним, упрашивая, на колени становились.

Как-то Кузьма в одном из больших дальних сел оказался. Ну поделал все необходимое, какие-то там инъекции, еще чего-то, и тронулся обратно. А время стояло зимнее, но бесснежное. А тут, на тебе, снег, метель разыгралась. Что делать? Назад ходу нет, далеко уже отошел. Вперед? Кузьма на риск решился. И риск оправдался: невдалеке другое село попалось. Принялся он по дворам бегать, туда, сюда зайдет — не пускают, чужой человек — неизвестно кто, а вдруг вор или бандит, мало ли разного люда по свету шляется, вон, подчеркивали, на минувшей неделе в крайней избе едва женщину не задушили, горячим утюгом по животу водили — деньги требовали.

Кузьма отчаялся, решил, не пустят его переночевать, однако и уходить из села не отваживался. Подошел к крайней избе, она от других особнячком стояла, и безнадежно постучал в окошко. Через минуту-другую дверь отворилась.

«Кто там?» — спросили.

Кузьма присмотрелся — баба, не старая вроде.

«Скотина какая-нибудь водится?» — на хитрость пошел.

Тишина.

«Я спрашиваю: корова, бык, куры есть?»

И опять тишина.

Затем — х-х-тяп.

Кузьма глянул — бабы нет, ее словно корова языком слизала. Зато через определенное время выглянул бородатый мужик.

«Кому тут скотина понадобилась? — И высунул из-за двери двухстволку: — А ну прочь отседа, иначе стрелять стану!»

Кузьма выдержал паузу и подал голос:

«Не поняли вы меня. Я ветеринар, животных лечу. А к вам зашел, потому что метель на улице. Мне в Кирпили идти надо, но идти сейчас никак нельзя, заблудиться можно. Вы меня не бойтесь, я — ветеринар, специалист по животным», — еще раз повторил он.

Бородатый мужик не успокаивался:

«Вижу, какой ты специалист! Вас тут специалистов — куча мала».

Однако говорил он это уже совсем иным тоном, и Кузьма порадовался тому: повезло, значит, нашлись все-таки люди, приветили, а там, глядишь, и горячительного подадут да накормят. И чутье не обмануло его.

Как после выяснилось, в той избе жил старик с дочерью. Старику было около семидесяти, а дочь к сорока годам шла, замужем была, разошлась почему-то.

Кузьма тогда переночевал у них и уехал. Но вскоре туда снова попал. А через год и вообще перебрался — дочь старика ему мальчонку народила.

Тетка Ульяна потерю Кузьмы восприняла тяжело, какой-никакой, а все-таки мужик был, да и все не одна, но внешне держалась мужественно. Кузьма не врал, признался чистосердечно, куда и почему уезжает от нее, и она осталась благодарной: хоть за нос, как случается у иных, не водил.

С тех самых пор тетка и начала курить, а иногда и к винцу прикладываться. Один раз, думала она, согрешила, а бог уже дважды за то покарал. И поделом!..

— Что делать-то собираешься? — поинтересовалась тетка Ульяна.

— Я? — Ванька отложил вилку в сторону. — Не думал еще.

— А я так порешила: отдохнуть тебе малость надо, отойти душой, а уж после видать будет.

Ванька помолчал.

— С ногой бы ничего не случилось, сейчас и думать не думал, рабочие руки всюду нужны, свет тоже большой, куда хочешь, туда и двигай. «Молоды-ым везде-е у нас доро-о-ога…» — неожиданно пропел он.

Тетка Ульяна хмыкнула недовольно:

— Одни уж поездили, и что вышло? — Она отошла к печке, открыла кастрюлю — там закипело что-то.

Ванька не ответил. Он встал, поблагодарил тетку Ульяну за еду:

— Вкусно было.

— Правда? А там как кормили?

— Нормально. — Ваньке, признаться, не очень хотелось вспоминать сейчас о минулом. Он понимал: все равно будут допытываться, интересоваться, как и что, и ему надо будет что-то отвечать, и все же всеми силами старался уйти от этого.

После завтрака Ванька вышел снова на улицу — не мог он сидеть дома, да еще без дела…

Глава вторая

Зинуля-Горемычка, дочка кузнеца Игната Перевалова, узнала самой первой, что из колонии вернулся Ванька Чухлов. Она пасла корову и видела, как тот сидел на околице села.

Зинуля незаметно прошмыгнула во двор, затем вошла в дом.

Тетка Ульяна привыкла уже, что та появляется вдруг, как привидение. Сначала она ругала Зинулю: так ведь человека и в могилу недолго загнать, человек делом занимается, ничего вокруг не видит и не замечает, а тут она как снег на голову. Нельзя так делать, поучала девку тетка Ульяна. Зинуля виновато смотрела, слушала, но все равно поступала по-своему. И тетка Ульяна перестала ей выговаривать: что с нее возьмешь, больной.

Зинулю в Кирпилях жалели и, если ее кто-то обижал, старались защитить. Последнее время она заметно изменилась, больше приглядывала за собой, прихорашивалась. Это уже по привычке шло: Горемычка и Горемычка. Хорошо, девка еще не обижалась, когда так окликали, лишь хихикала.

Игнату, отцу своему, Зинуля была большая помощница. Мать прикована к постели, на улицу, уж никто, по-видимому, и не помнит, когда выходила, пять или десять лет назад; как однажды свалила болезнь, так и не отпускает. Поэтому Зинуля успевала все делать: она и за хозяйством, а оно у них немалое, присматривала, и за матерью… Отец ею доволен, одно лишь его беспокоит: девке бы парня, ан кто на нее такую позарится.

Беда с Зинулей случилась давно, ей лишь семнадцать было, как раз только в жизнь входила. Кстати, она то время помнит. Но больше всего ей почему-то врезался в память Ванька-Бес. Рыжеволосый, худощавый, на голове клиньями кепчонка, а в зубах сигарета. Сам себе хозяин, никого и ничего не боится, даже своей тетки, у которой, все знают, ох какая рука тяжелая. Ванька-Бес ходил в монтерах. Подпоясан монтажным ремнем, железные «когти» на плечах. И, когда ни глянь, по столбам лазает, все как будто бы и на месте, и провода целы, и лампочка горит, а он на столбе. И насвистывает.

Зинуля тогда все норовила ему попасть на глаза — не замечал. А Зинуля была собой хороша: стройная, волосы пышные да золотом отливают, ну как на такую внимания не обратить. Зинуля всерьез страдала: ну почему на нее Ванька-Бес не смотрит, неуж у него есть другая? Другой не было, Зинуля это знала. Однако печалилась. Понятное дело, возраст такой, будто через увеличительное стекло все представляется.

Трудно сказать, как бы все повернулось, если бы не произошло с Зинулей несчастье.

В ту пору что-то вдруг надломилось у отца, каким-то он не таким стал, как прежде. Уйдет на работу рано, возвращается… Случаться начало, что не возвращался. Где он? Что с ним? У Зинули болела душа: отец ведь как-никак. И бежала в кузницу. А там тихо и кованый замок на дверях. Обратно — в слезах. Мать, бывало, успокаивала: не плачь, доченька, вернется отец. Наверное, чувствовало ее сердце, где Игнат, но мать пересиливала себя, виду не показывала, что догадывается. «Ложись, доченька, — говорила она. — Ложись. Придет отец, никуда не денется». И действительно приходил. Веселый, благодушный.

Однажды Зинуля не выдержала и выследила отца. И выяснилось, что он ночует у другой женщины. Работу закончит, кузницу закроет — и туда. Как же это так? А мать? В те дни Зинуля в отчаянии была, не знала, что делать. Будь ее воля, думала она, ту женщину, к которой отец ходит, выслала бы из села, принародно причем, чтоб знала, как чужого мужа обвораживать. Матери Зинуля ничего не говорила, не хотела расстраивать.

Но сама решила: следует положить конец отношениям отца с той женщиной. И насмелилась-таки, сказала: о матери бы неплохо подумать, да и о дочке тоже, вон места себе уже сколь времени не находит. Тот выслушал Зинулю, желваками подвигал-подвигал, затем что-то буркнул и вышел из дому.

К той женщине отец больше не ходил. Но зато другая блажь ударила ему в голову — он запил. Днем в кузнице, а вечером с друзьями в застолье играет. Иногда так «наиграется», едва домой ноги волочит. Ну просто не узнать кузнеца Игната Перевалова, был нормальный человек, а стал черт-те кто, пьяница несусветный — и все.

Извелась вконец с ним тогда Зинуля. А тут еще мать: есть бог на свете или нет его, почему не прибирает к себе, отчего мучает столько времени?! О-ой, хоть хватайся за голову и из дому беги!

Как-то выдался такой день — отца нет и нет. Знала Зинуля: пьет отец с друзьями. Но все ж не усидела дома, пошла его приводить. Идет, а навстречу парни. Ей не до них. Отстаньте, говорит она им, не трогайте меня. А они объясняют: и не думают, они хотят сказать, что отца видели мертвецки пьяного рядом с кладбищем, лежит как покойник, страшно глянуть на него. А дело зимой, морозы трескучие. Услышав это, Зинуля вздрогнула: замерзнет же отец, погибнет там, как пить дать, и сорвалась с места почти бегом — спасать, спасать человека надо! Она и не обратила внимания, как парни те, значительно старше ее, хохотнули, да ей и не до того было, она искренне поверила и спешила вызволить из беды отца.

Прискочила Зинуля к кладбищу, бегает, бегает вокруг — нет отца. Опять всмотрелась в темноту — ну нет его! И только тут до нее дошло, что она на кладбище. И тотчас ей сделалось страшно. Бежать, бежать отсюда, подсказывало сердце, еще покойника встретит! И только собралась уходить — тут тебе перед ней что-то огромное и белое и голосом ревучим рычит. Ой-й! — вскрикнула с испугу Зинуля и опустилась на промерзший снег.

В то время Игнат пришел как раз домой трезвый, во рту маковой росинки не держал. А припоздал он потому, что ковал для трактора вал, завтра за соломой ехать, а трактор неисправен, вот и дали срочное задание. Так что нынче было не до друзей и не до выпивок. Пришел Игнат, осмотрел все кругом — Зинули нет. К жене: куда дочь подевалась, неуж женихается по морозу? Та и скажи: пошла его искать, отца. Игнат подождал маленько и вышел на улицу: где дочь? Уже поздно, а ее нет и нет, будто сквозь землю провалилась — с ней не случалось такого…

В общем, нашли Зинулю едва живой, еще бы немного, и замерзла, наверное, на тот свет отошла бы. Вовремя на нее наскочили. Оттерли, отогрели девку и спрашивают: как оказалась у кладбища, что искала? А она молчит Ее опять спрашивают. И снова она молчит. А то открыла вдруг рот, сказать, по всей видимости, хотела что-то, да не тут-то было, слов нет — какие-то бессвязные звуки: ыги-а, ггы-а. Люди за голову: онемела девка, речи от мороза лишилась!

Зинулю потом возили в областную больницу, показывали разным врачам — те лишь разводили руками. И бабкам Зинулю не раз демонстрировали, бабки охотно брались отливать страх, ан не выходило ничего, Зинуля как выталкивала изо рта бессвязные звуки, так и продолжала это делать. Игнат совсем потерял покой — где выход, как быть с дочкой? Это он виноват, она в тот вечер его искала. К слову, Игнат с той самой поры с выпивкой порвал. Но Зинуле ничем не мог помочь, что ни делал, какие бы меры не предпринимал.

Время шло, и Зинуля постепенно сама приходила в себя, она уж и отдельные слова научилась выговаривать, а немного погодя и предложения складывала. По мере того, как к ней возвращалось сознание, Зинуля стала припоминать, как вышла из дома, как шла по улице и встретила парней. Что они ей тогда говорили? Ах да, отец у кладбища мертвецки пьяный лежит, не одубел бы, предупредили. А отца-то там и не оказалось. И вообще… Стоп! А кто те парни были? Свои же, точно свои! Зинуля напрягала память. Свои, свои, нашептывала она. Но так и не могла установить, кто именно. Кажется, кто-то из Бродовых. Однако кто? Гришка или Петр? А может, их не было, и ни того и ни другого? Парней в Кирпилях — как ни в каком селе, так что непросто угадать… Стоп! А что на кладбище потом было? Откуда белое чудовище там взялось? Вопросы, вопросы…

Такая вот приключилась с Зинулей нелепость, оттого и прозвали ее — Зинуля-Горемычка.

Тетка Ульяна перемывала посуду и думала о своем. И на-ка тебе — Зинуля. Из-за спины этак г-грык. Когда вошла, каким образом? Надо же, чему научилась!

— Фу ты, напугала как! — незло чертыхнулась тетка Ульяна. — От беса, от беса! — Повернулась: — Тебе чего? Что-то хотела?

Ей не предлагали, она сама подошла к табурету и опустилась на него.

— И-ив-ван п-приехал? — Зинуля вопросительно смотрела на тетку Ульяну.

— Ты что, виделась с ним?

— В-вчера. Н-на ок-колице сидел. Он м-меня н-не п-приметил.

— О, Зина, а ты стала лучше разговаривать! — выразила удивление тетка Ульяна. — Ранее ты слова глотала, а теперь произносишь чисто.

Зинуля повеселела — ей пришлась по душе эта похвала.

Переваловы от Чухловых живут недалеко, три двора их разделяет, потому Зинуля у тетки Ульяны бывает часто. Та обычно что-нибудь делает, возится с чем-то, а Зинуля сидит и молчит, как будто немая. Когда она была еще маленькая, тетка Ульяна частенько ее наказывала, а иногда, случалось, и била. Не дразни старую женщину, приговаривала при этом, не дразни. Зинуля плакала, но только отходила — снова показывала язык. Ну девчонка, ну девчонка! От беса, так беса! Но с тех пор, как с Зинулей произошла беда, тетка Ульяна ее не трогает, наоборот — привечает.

Был однажды такой случай, Зинуля к ней пришла и показывает фотографию. Вот, говорит, соседка Фрося, доярка колхозная, обещала познакомить с этим парнем, и тычет пальцем в фотографию: вот он, а ну пусть оценит тетка Ульяна — ничего?

Тетка Ульяна взяла в руки фотографию, посмотрела.

«Ты скажи Фросе, что она сама дурочка набитая».

Зинуля подняла глаза: дескать, не поняла, что-то не так, что ли?

«Да это же артист, Зинуля! — Тетка Ульяна усмехнулась. — Неуж не узнала? Это же Михаил Козаков!»

Зинуля приблизила к глазам фотографию — и вдруг как рассмеется: надо же, вот как над ней Фрося пошутила!

«А ты и ее разыграй, — подсказала Зинуле тетка Ульяна. — Разыграй, разыграй. Фрося легко поддается, я знаю. Она доверчивая».

«Х-хорошо, — ответила Зинуля, — что-то п-придумаю».

Тетка Ульяна уж и не помнит, разыграла Зинуля Фросю или нет, ей тогда запало другое в душу: а Зинуля-то их помаленечку понимать начинает, раньше бы на подобную шутку отреагировала остро, слезам, надо думать, конца бы и краю не было, тут бы и Игнат вмешался, стал бы горячо дочь защищать. Да что там, случалось, не раз случалось такое!

Тетка Ульяна покончила с посудой, затем принялась подметать в комнатах.

Зинуля, посматривая на нее, молчала. Она была нынче какая-то не такая, что-то, похоже, внутри у нее происходило.

И только тут тетке Ульяне бросилось в глаза Зинулино платье в мелкий горошек. По белому полю темно-синие точечки, как звезды по небу. Платье на Зинуле сидит ладно, и сама она будто светится вся.

— Уж не сватают ли тебя? — Тетка Ульяна даже приостановилась.

— М-меня? Нет.

— Что ж так вырядилась?

Зинуля поднялась, картинно прошлась по комнате:

— Н-ну как? Н-н-нич-чего?

— Ничего. Неуж у тебя день рождения нынче? — высказала догадку тетка Ульяна.

Зинуля улыбнулась:

— Ага.

— Поздравляю! — Тетка Ульяна подошла к ней: — Платье, небось, отец подарил?

— О-отец.

— Красивое!

— К-краси-ивое, — согласно кивнула Зинуля.

Тетка Ульяна немного постояла, затем приставила веник к печке:

— Ну, а мать-то как? Не лучше ей?

Зинуля тотчас опустила глаза.

— Н-н-да. — Тетка Ульяна взяла самовар и переставила его на шкаф. Когда она повернулась, Зинули уже не было.

Глава третья

Ванька разогнул спину — что-то мелькнуло во дворе, пропорхнуло этакой бабочкой. Приходил кто-то к ним, что ли?

Он уж работал вовсю, сносил все в огород, что мешало, что бесполезно лежало во дворе. Сваливал в одну кучу, и она накапливалась все больше и больше. Выберется время — обязательно вывезет, чего она будет лежать и мозолить глаза.

Он постоял, малость передохнул и снова взялся за дело.

Вскоре из дома вышла тетка Ульяна. Увидела чистый двор и ахнула: когда же все убрать успел? Вот что значит мужчина! А у нее ни сил, ни времени. Запустила, затоварила подворье — глаза бы не смотрели.

Тетка Ульяна давно на пенсии. А вообще, долго работала дояркой, рано поднималась, поздно приходила. Она бы и еще доила коров, но неожиданно стал развиваться ревматизм пальцев. Последние годы тетка Ульяна сторожевала, все по ночным дежурствам — сова совой. А так и было: ночью она работала, днем отсыпалась. Из сторожей и ушла на отдых.

Пенсия у тетки Ульяны мизерная — двадцать восемь рублей. Правда, два года назад увеличили на четыре рубля, и она облегченно вздохнула: заметно легче, подчеркивала, стало жить. Ванька, узнав о том, усмехнулся, но про себя подумал: для старой женщины каждая копейка — рубль. Чего там, дел у сельской хозяйки, требующих денежного вклада, — ого-го, успевай зарабатывать. К примеру, дрова и уголь приобрети, огород осенью вспаши, сена, коль сама накосить не можешь, купи… Э-э, всего не перечислить. Словом, живется непросто крестьянке, а особенно, у которой ни мужа и ни детей, которая одна-одинешенька.

— К нам приходил кто-то или мне показалось? — Ванька посмотрел на тетку Ульяну.

— Зинуля-Горемычка прибегала. Балованная она стала. Я посуду мою, — принялась рассказывать тетка Ульяна, — со стола убираю, а она из-за моей спины: гыр-р. Напугала меня. От беса, от беса!

— А то и гляжу, мелькнуло что-то.

Тетка Ульяна заметила оставшуюся дощечку, приблизилась, нагнулась и подняла ее.

— У Зинули нынче день рождения. Нарядная прискакивала. Отец, говорила, по этому случаю ей подарил платье.

— Платье?

— Платье.

— В горошек?

— Ага.

Ванька помолчал. Ему в эту минуту припомнилась Катерина. Та, между прочим, тоже носила платья в горошек, будто их для нее специально шили. Платья были красивые, разных цветов.

— Я чего уточнил. Думаю, не показалось ли? Кстати, — вспомнил вдруг Ванька, — а как мать Зинули, Евдокия, жива еще?

— Жива. — Тетка Ульяна покачала головой: — Но то разве жизнь — мука одна. Вот уж действительно: одному мед, а другому лапша прокисшая.

— Не повезло женщине, — согласился Ванька. — Ну а Игнат все еще в кузне?

— А где ему быть? — Тетка Ульяна не спеша прошла к куче и бросила на нее дощечку. — Игната если не станет — колхозу придется туго, — заметила она, возвращаясь.

— Отчего?

— А найди такого кузнеца, как Игнат. Днем с огнем не сыщешь. Сколь уж лет он у наковальни?

Ванька было начал припоминать, но тут же и бросил это занятие — бесполезно. Ваньки еще не было на свете, а тот уж вызванивал молотком.

Об Игнате Перевалове во все времена шла слава как о мастеровом человеке. Выковать рессору, подкову или же подковать лошадь, ну и прочие дела подобного рода — все это для него не составляло никакого труда, обычная пустяковая работа. Игнат удивлял другим — он из бесформенной железяки сотворил иногда такое чудо, что люди ахали от изумления. Особенно хорошо у Игната получались старинные фонари, он ковал их со всевозможными вензелями. Сколько Игнат понаделал фонарей — ого-го! И в городе, и в районе украшают парки. Все знают — это работа кирпилинского кузнеца.

Игнат был и человек ничего, справедливый, сам никого не обижал и других в обиду не давал. Но с характером.

Как-то у него с председателем колхоза вышла стычка. Он пришел в правление поговорить об обновлении в их кузнице горна. Ну сколько, спрашивается, можно работать со старым, мехи уже все на дырах, качнет ими, а оттуда сипит да пыль сеется. Игнат дождался очереди на прием, затем вошел и остановился у порога. Председатель отчего-то был тогда злой, что-то, видимо, у него шло не так. Он даже не предложил кузнецу сесть.

«Ну чего тебе?» — рявкнул.

Игнат помялся, помялся, наверное, почувствовал недоброе состояние председателя и потому не решался начинать разговор.

«Вот поговорить пришел», — осмелился наконец и хотел было дальше продолжать, но тот не дал ему.

«Говорят знаешь где? В райкоме. А у нас работают!» — и вышел из-за стола — ему куда-то ехать пора, так что все, балачки окончены.

Игната заело. Ах, так, подумал он, хорошо, и прямо из правления покатил в Разбавино, в райком партии.

Председателя колхоза потом слушали на бюро райкома. Легко, надо заметить, отделался — выговором. На бюро он оправдывался: погорячился, и вообще, ляпнул, не подумав, откуда знал, что кузнец сразу в райком побежит. Односельчане, прослышав о том, Игната поддержали: молодец, что председателя проучил, ему такое полезно, уж больно зазнался он…

После обеда к Чухловым заявился дед Матвей, живший напротив. В молодости он ездил много по стране, вербовался на разные работы, а когда годы поклонили к старости, вернулся в родные края. Сколько ни ходи, сколько ни раскатывай, говорил дед Матвей односельчанам, а ближе места, где родился и вырос, нет на свете. Но в колхоз не пошел, определился в ближайший совхоз — вырабатывал производственный стаж для пенсии, туда и ходил все время, а когда было чем, ездил.

— Кхе-кхе, — прокашлял дед Матвей и прищуренно посмотрел на соседку: — Гляжу, кто-то ходит во дворе. Интересуюсь: кто? А то, оказывается, твой племяш. С возвращеньицем тебя, Ванюх!

Ванька смущенно улыбнулся:

— Спасибо, Матвей Егорович. — И чтоб не молчать, поинтересовался: — Ну как вы тут, ничего?

— Кхе-кхе. Живем — хлеб-кашу жуем. А коль серьезно, не жалуемся.

— Еще бы! — поддела тетка Ульяна. — Медовухи-то по сколь за день выпиваешь?

Дед Матвей покосился на тетку Ульяну:

— Наговор это! Сущий наговор!

— От бес! От бес! Да какой же наговор, когда правда это. Что, колет глаза? — тетка Ульяна торжествовала.

Дед Матвей отмахнулся:

— А, ну тебя, — и обратился к Ваньке: — Давно прибыл?

— Вечером.

— И как настроение?

— Нормальное, Матвей Егорович.

— Кхе-кхе. Нормальное, значит?

— Нормальное, — подтвердил Ванька.

Дед Матвей погладил свою седую бороду.

— Ну что ж, коль так, хорошо. — Он, по-видимому, хотел что-то иное сказать, но передумал. — Вижу, Ванюха не озлобился. Молодцом!

— И это хорошо? Человека ни за что, считай…

— А я и молвлю, — перебил тетку Ульяну дед Матвей, — Ванюх пострадал, а остался человеком, кхе-кхе, сообразила?

— От бес! От бес!

Ванька приподнял руку:

— Будет, будет тебе, теть Уля. Что было, то быльем поросло. И вы, Матвей Егорович, — повернулся он к деду Матвею, — оставьте эту тему. Ну! Неужели больше не о чем поговорить, а?

— От, от, — не успокаивалась тетка Ульяна. — Ты решительно испортился. — Она ткнула в племяша пальцем: — Ни бэ ни мэ ни ку-ка-реку, никакой гордости у тебя! Раньше… От Бес! От Бес! Ладно, — махнула, — чего говорить. Вон пусть с тобой Матвей политзанятие проводит, у него это лучше получается, особенно под медовуху.

— Кхе-кхе. Коль есть, не откажусь. Вот хотя бы по случаю Ванюхиного возвращения. Пить — не воровать, выпил — и на кровать!

Тетка Ульяна что-то буркнула, но полезла в погреб за медовухой: так уж и быть, угостит деда Матвея, тем более повод веский — ничего не скажешь. Она мужикам нальет, заодно и сама с ними выпьет за приезд племяша.

К деду Матвею у тетки Ульяны отношение доброе, это она внешне только, что он-де ей надоел, на самом же деле все не так, она его приходу рада: во-первых, все человеческий голос услышит, во-вторых, не было случая, чтоб он не помог ей в чем-то. К слову, сено для ее коровы в основном косит дед Матвей. Она ему, правда, платит, но по сходной цене, не то что иные мужики, как заломят — голова болеть сразу начинает.

Как-то у нее завалился погреб, бочки с соленьями, картоху, капусту, ну еще разный овощ накрыло землей. Тетка Ульяна за голову: что ей делать, пропало, пропало все, а еще ползимы и весна впереди, неуж к людям придется на поклон идти? Не довелось, дед Матвей, хоть и при годах, но кряжистый, силу в жилах держит, подладил и денег не взял, медовухой лишь тетка Ульяна и отделалась: пусть человек пьет, коль она не вредит его здоровью, важно, он сделал великое дело — и погреб поправил, и овощи сохранил. Как же не отблагодарить — сам бог велел!

Тетка Ульяна выставила на стол трехлитровую бутыль с медовухой — дед Матвей враз ожил.

— Кхе-кхе, — подал он голос и запотирал ладонью о ладонь. — Ну что, за возвращеньице? — спросил он, когда налили стаканы, и тут же выпил.

Тетка Ульяна последовала его примеру.

Ванька будто раздумывал, пить или не пить, и в этот момент во дворе залаяла собака.

— От беса! От беса! Кого, еще там? — Тетка Ульяна взяла бутыль и спрятала ее в шкаф, подальше от недоброго взгляда, мало ли кто пришел.

Вышла на улицу — у ворот председательский «газик». Она увидела его и обомлела: о-ой! Но тут же взяла себя в руки.

— Чем обязаны, Афанасий Львович? — тетка Ульяна спросила серьезно, так, будто это она была председатель колхоза.

Каширин вышел из машины. На нем темно-синий костюм, белая рубашка и галстук. Сам он небольшого роста, лицо у него не по годам морщинистое и темное, будто покрыто загаром. Начинал Каширин с самого малого — с прицепщика на гусеничном тракторе, затем поступил в сельскохозяйственный техникум, закончив, стал бригадиром. Потом институт, и сразу — в агрономы. В главных ходил лет пять, наверное, благодаря ему, поговаривали, процветал и бывший председатель колхоза, хотя на самом деле хозяин из того был никудышный, кирпилинский люд до сих пор ломает голову, как он продвинулся в районные начальники, одно сложилось мнение: там, наверху, у него, по всей видимости, влиятельная рука.

— Так чем обязаны, Афанасий Львович?

— Иван дома?

— Раньше его почему-то по имени и отчеству величали, — обидчиво заметила тетка Ульяна.

Каширин улыбнулся:

— Раньше, да будет тебе известно, Ульяна Викторовна, его иначе звали…

— От бес! От бес! — Тетка Ульяна улыбнулась. — Может, в дом пройдешь, Афанасий Львович? — проговорила вежливо.

Каширин наотрез отказался. Ему Иван нужен, сказал он, двумя словами переброситься. Ну раз требуется, значит, требуется, и тетка Ульяна позвала племяша.

Разговор меж Кашириным и Ванькой Чухловым на самом деле был коротким. Председатель, не спрашивая, не любопытствуя ни о чем, попросил, чтоб тот завтра в полдень заглянул к нему в правление. Ванька поначалу помялся: он в колхозе работать не собирается, в соседний совхоз пойдет, как раньше это сделал дед Матвей, однако затем уступил: ладно, зайдет, раз надо.

— Кхе-кхе, ну чего там? Что председатель от тебя хотел?

— Просил завтра зайти, у него ко мне разговор какой-то, — ответил Ванька и, взяв с медовухой стакан, выпил: а-а, где их не пропадало — за благополучное возвращение! Поставив стакан, поднял на деда Матвея глаза: — Матвей Егорович, у тебя кто-нибудь из старых знакомых в совхозе остался?

— В совхозе? Кажись, есть… Ага, вспомнил. Филипп Ненашев там, завотделением. Ничего малый. А тебе что, Ванюх, нужна работа?

— Ну.

— А почему в колхоз не идешь?

Ванька отмахнулся.

— А вдруг председатель тебе завтра бригадирство предложит? — предположил дед Матвей.

— Еще чего скажешь, — услышав, недовольно буркнула тетка Ульяна. — Тебе уж, вижу, Матвей, и достаточно медовухи, вон пустое мелешь. Какое бригадирство, о чем ты?! После тюрьмы?

Заметив, что тетку Ульяну слова деда Матвея уязвили, Ванька решил сгладить момент:

— Ладно перебраниваться. С работой я самолично решу, будет день, будет и пища. Верно, Матвей Егорович?

Тот, спохватившись, потряс бородой.

— Лучше скажите, — продолжил Ванька, — как с травостоем нынче? Есть чего косить или нет?

Тетка Ульяна развела руками:

— Весна, к сожалению, сухая выдалась.

— Ага, — подтвердил дед Матвей.

— Что, и даже на Юхимке ничего?

— И там слабый травостой. Косой пырять, только даром время терять, — Дед Матвей покосился на тетку Ульяну: — Кхе-кхе, знаю одно местечко, подразжиться можно, — и подмигнул: чего раздумывает, пусть достает из шкафа бутыль. Достанет — скажет, где то местечко. — Завтра можно и пойти туда…

Тетка Ульяна поднялась и направилась к шкафу: она что, маленькая и не соображает, к чему Матвей клонит, — медовухи, антихрист, добивается, еще тяпнуть захотел. От бес! От бес!

Ваньку удивило: откуда Каширину стало известно, что он дома. Никто ведь его не видел, когда шел по селу, мышью как будто бы прошмыгнул, а председатель к обеду уже, на тебе, заявляется; Ваньке и невдомек, что за ним, когда он сидел на околице Кирпилей, выжидал темноту, наблюдала со стороны Зинуля-Горемычка. Она вечером сказала отцу, а тот наутро сообщил Каширину, забежавшему в кузницу по срочному делу, мол, не слыхал, какая у них новость — Ванька-Бес вернулся. Председатель ничего не сказал, лишь о чем-то задумался на мгновение.

Ванька не знал и другого, да и не мог знать, что у Каширина тут же зародилась мысль, лишь ему сообщили о том: вот Ванька Чухлов и есть тот человек, которого он ищет. Каширин задумал построить собственный кирпичный завод. А почему бы и нет, рассуждал он, справа Кирпили огибает речка Талая, берег от села крутой и глинистый, в самый раз и соорудить там кирпичное предприятие. Сколько же можно другим колхозам кланяться или в городе выстаивать в очереди, а? Не годится, не годится такое, пора самим головой думать, хозяевами настоящими быть.

В райкоме партии и райисполкоме Каширин на эту тему беседовал, там не возражают, говорят: колхозу «Дружба» и карты в руки, дела у них идут неплохо, колхоз из года в год богатеет, кроме того, расширяется, строительство широкое разворачивает, потому правильно будет подумать и о перспективе. Нет-нет, кирпичный завод «Дружбе» нужен, поддержали и в райкоме и в РИКе. И даже хорошо, что председатель загорелся его строительством.

Но начинать надо все с нуля. Каширин в настоящее время и комплектовал для того бригаду, а возглавить ее он наметил Ваньку Чухлова.

Каширин понимал: кое-кто начнет возражать, скажет, человек только вернулся из колонии, а ему, пожалуйста, — бригадирствуйте, прошлое не в учет. Вот оно-то как раз, рассуждал про себя Каширин, и должно засчитываться. Ванька Чухлов начинал здорово, электростанцию вон как отделал, любо-дорого на нее смотреть, и работает до сих пор отменно. И в бригаде, которой впоследствии руководил, сделал тоже много, а главное — настроил людей на рабочий лад, не подгонял, не понукал их, — словом, убеждал. А что случилось… Но еще и вилами по воде писано, так было или не так. Касаемо самого Каширина, он, между прочим, на суде стоял на стороне Ваньки Чухлова. Конечно, Ванька не прав был, когда семенную пшеницу решил развезти по дворам, однако, коль сделал это, необходимо знать хорошо тех, с кем ведешь уговор. Нет, поначалу у Каширина были сомнения: неуж бригадир и вправду пошел на сделку с Бродовой, неуж у нее взятку потребовал? Но после уверился-таки окончательно: враки все это…

Ванька и дед Матвей с вечера заготовили косы, молотки для отбива кос и бруски, кроме того, припасли резиновые сапоги — вдруг будет обильная роса, сгодятся.

Поднялись рано и пошли на ту самую Юхимку, где, говорил дед Матвей, располагались примеченные им клинья с травостоем. Идти далеко, километров десять — не меньше, но что они, те километры, по сравнению с тем, если на зиму остаться без сена.

Дорога петляла змеей, а рядом провально тянулись осушительные каналы, уже успевшие зарасти мелким камышом. По каналам голубела вода, местами не совсем чистая, покрытая зеленью. Осушение полей стали производить совсем недавно, лет восемь назад, а раньше здесь никаких каналов не было, зато сами поля зимой и весной покрывались голубой гладью, превращаясь в своеобразные, озера, и только к середине лета они подсыхали. Естественно, это затрудняло их обработку, а случалось и так, что поля пустовали, не принося колхозу никакой пользы. Но вот прорыли осушительные каналы — и все изменилось, поля стали полями. Вот что значило — проявить инициативу, поломать голову, как сделать так, чтоб исправить положение. Чего там, человек, который предложил прорыть осушительные каналы, достоин похвалы!..

Юхимка, куда шли они, потому так и называлась, что когда-то там давным-давно, до революции еще, жил Юхим, прославленный на всю округу конокрад, конокрад из конокрадов. Фамилия у Юхима была Возвышаев, но о ней мало кто знал, больше его помнили как Юхима Лошадника. Рассказывали, будто был такой случай: приехал к нему в гости цыганский барон, этакий красавец. Приехал на пароконке. Одну из лошадей тогда Юхим и приметил. Ходит вокруг, оглядывает, насмотреться не может. И вдруг: «Давай, цыган, обменяемся, чего за красавицу хочешь?» Тот, оказалось, был не первый раз у Юхима, возьми и бухни: жену его, Юхима; всего лишь ночку с ней и проведет, золотые волосы подержит в руках, как, согласен? Юхим взвизгнул от тех слов, видимо, почувствовал в сердце боль, однако, пораздумав, дал согласие: а-а, пусть цыганский барон с его женой бражничает, за одну ночь ее не убудет, зато лошадь останется какая — ни в сказке сказать, ни пером описать!

Лошадь, говорят, Юхима и убила, не та, какую он выменял у цыганского барона, другая — мало ли их у него было, у конокрада. Ехал откуда-то пьяный с девками, скорее всего с очередной гулянки возвращался, и тут посреди дороги что-то темное (потом выяснилось: один из мужиков, прислуживавших у Юхима, направлялся на усадьбу, на санях вез две бочки, по пути задремал неожиданно, одна из бочек упала, а он не заметил), лошадь испугалась и понесла. Девки на ходу попрыгали, а Юхим за вожжи уцепился, надеясь остановить испуганную лошадь, да не тут-то было, та взбешенно неслась по обочине. А тут еще на пути зверек промелькнул, то ли заяц, то ли лисица, и лошадь шарахнулась в сторону, а там — столб телеграфный, и лошадь и Юхим ударились об него и разбились, смерть мгновенно наступила. Вот так глупо и окончилась жизнь знаменитого конокрада. Одна осталась о нем память: место, где когда-то располагалась его усадьба, прозвали Юхимкой. Ты куда пошел, спрашивал один? На Юхимку, отвечал другой.

Вот туда и направлялись сейчас Ванька с дедом Матвеем.

Посреди дороги они остановились отдохнуть.

На востоке чуть брезжил уже рассвет, кромка горизонта все высвечивалась и высвечивалась. Веяло легким ветерком, в воздухе носился запах разнотравья.

Присев на обочине, Ванька слегка откинул голову назад:

— Хорошо-то как, а!

— Ага, хорошо. Небо чистое — день теплым выдастся. — Дед Матвей достал из кармана пачку «Примы», потянул из нее сигарету. — Закуришь?

Ванька отказался.

— Бросил, что ли?

— Бросил.

— Кхе-кхе. А я балуюсь. Не могу без курева. Мужик без курева, что тюрьма без шулера.

Ванька повеселел:

— Ну, Матвей Егорович, у тебя на все случаи шутки-прибаутки. Откуда это?

— Жизнь, милок, жизнь! У меня мать была, ей за восемьдесят, а она: стихи на память? Пожалуйста. Старинные, теперешние, какие? А может, частушку? И выдает… А образование-то у нее — два класса и третий коридор. Недоучка. А вишь, на слова, разные выражения ума доставало. Родилась такой.

— Значит, в мать пошел, Матвей Егорович?

— Выходит, так.

Сбоку неожиданно послышался шум. Ванька подскочил:

— Это еще что такое?

— Не пугайся, — спокойно произнес дед Матвей. — Это утки с канала взнялись, похоже, голоса нашего избоялись.

Поглядывая все еще туда, Ванька опустился:

— Сейчас бы ружье сюда.

Дед Матвей выпустил клуб дыма, помолчал.

— Не стреляют у нас нынче уток, запрет наложен строжайший.

— Это я к слову, — оправдался Ванька. — Признаться, охотник из меня никудышный. Помню, пацаном еще был, ружье откуда-то попало в руки. Загорелось на охоту сходить, патронов припас, того, сего. Ну и иду, значит, вечерочком, глаза напрягаю, думаю, вот-вот заяц выскочит. А дело осенью, огороды людские еще не вспаханы, трава почти в человеческий рост. Ну иду и иду, а зайца нет, и вообще никакого зверька, лишь высоко в небе воронье летает. Расстроился я: разве это охота, стрельнуть бы по цели, да где ее взять? Шагаю и думаю уже о другом. Тут-то из-под ног у меня и выскочи что-то. Пока опомнился, пока сообразил, что курок в ружье не взведен, уже поздно. Выстрелил, конечно, да прок из того небольшой — пустой звук. Вот какой я, Матвей Егорович, охотник.

— Кхе-кхе. А у меня с этим шло отменно. — И дед Матвей принялся рассказывать, как вскоре после войны он уехал в Сибирь и там в одной из артелей охотился на белок. До настоящих стрелков, говорил, ему, конечно, было далеко, однако отличался и он. А как-то, продолжал дед Матвей, довелось ему встретиться с хозяином тайги с глазу на глаз, да еще зимой — кто-то поднял медведя из берлоги, нарушил его покой. Что делать, куда деваться? Бежать? Поздно, зверь тут же его и накроет. Стрелять?.. Дед Матвей поднял ружье, прицелился, клац, — осечка. Еще раз — клац, и сызнова осечка. Ну все, решил, здесь ему и погибель. Жил на свете весельчак Матюша Добриков, теперь не будет его, а жаль, жена и детишки как без него? И все же, надо сказать, родился он в счастливой рубашке: когда уже опустились руки, когда он согласился с мыслью, что все, конец ему, тут и прозвучал сбоку выстрел, да меткий — наповал уложил медведя. Оказалось, рядом шел охотник, увидел такое, поспешил на помощь — у сибиряков чувство локтя хорошо развито…

Роса уже начала дымиться, когда они добрались до места.

Они прошлись туда-сюда, осмотрели все.

— Что-то травы не видно.

— Сейчас будет. Кхе-кхе. — Дед Матвей взял правее.

Здесь, на Юхимке, каким-то образом сохранилась лесистая поляна, площадь ее хоть и невелика, однако весной и летом тут сена накосить можно. Кирпилинцы благодарили судьбу, что она к ним смилостивилась и оставила в наследство такое место. Но находились и другие мудрые головы, которые рьяно ратовали, чтоб деревья здесь выкорчевать, землю перепахать и посеять пшеницу или рожь, чего такой площади гулять даром.

И точно, вскоре они набрели на участок, где трава стояла выше колен, и густая.

Ванька удовлетворенно подчеркнул:

— Ну, Матвей Егорович, у тебя и нюх, за десять верст чуешь, тебе бы в сыщики пойти следовало.

Дед Матвей оживился:

— А я ведь, Ванюх, в свое время сыщиком был. Не знал?

Ванька вскинул брови:

— Когда же ты им успел побивать?

— Э-э, давно, Ванюх, ты тогда под стол пешком еще ходил. — Дед Матвей приблизился к стоявшему неподалеку дереву и приставил к нему косу. — Перед тем, как вскоре в Сибирь в охотничью артель попасть. Кхе-кхе. — Он еще раз осмотрелся. — Ты, Ванюх, готовься, а я курну маленечко, не возражаешь? Отдохнуть мне надо, загнал ты меня. Хромый, хромый, а стрекача такого дал — едва поспевал за тобой.

— Отдохни, отдохни, Матвей Егорович. — Ванька тоже приставил к дереву косу, положил сверток с едой, инструменты и принялся снимать телогрейку — жарко ему. А будет еще жарче — вот только косить начнут. Особенно Ваньке придется туго — сколько лет косы в руках не держал!

Дед Матвей сидел уже на облюбованном пеньке, а над ним вился кольцами дым.

— Так ты, значит, Ванюх, интересуешься, когда я был сыщиком?

— Ну.

— В сорок шестом я вернулся с войны, молодой, красивый. Решил так тогда: погуляю, отойду чуток, а уж после и за колхозное дело. Ан нет. Уже вечером вызвали в сельсовет и сказывают: нужен милиционер, который раньше был, в район забрали, а нового не прислали. А без милиционера жить никак нельзя, воровство и драки в Кирпилях зачастились, необходимо какие-то меры принимать, а некому. Вот, дескать, ты, Добриков, указывают на меня, и возьмешься за это. Я в штыки, ни в какую. Говорю: на фронте воевал, теперь тута воюй… Не-а, решительно машу, не согласен! Кхе-кхе. Но уговорили, прижали к стенке — деваться было некуда. Через неделю, значит, обмундирование получил и документ, естественно, что являюсь представителем органов. Правда, милиционером побыл тогда недолго. Когда женился, жена мне и скажи: сколь бедствовать мы, Добриковы, будем. Я к ней: чего, дескать, посоветуешь, как быть. Жена у меня, баба моя, оторви и выбрось. Говорит: стану всю жизнь за ее титьку держаться — всю жизнь и бедствовать буду. В общем, намек понял, вскоре и в Сибирь покатил. Сперва охотничал, затем на золотой прииск подался. Так и колесил, пока не прижучили. Жена с детьми тоже ездила со мной. Я иногда ее допытывал: не устала дорожничать? С иным бы, возможно, и устала, отвечала, а с тобой нет. Вот какая у меня жена…

Ванька ее уважал. Он помнил — раньше сельские бабы к ней тянулись, знали: в обиду никому не даст, горой за каждую встанет — попробуй обойди. По характеру своему жена деда Матвея чем-то напоминала Ваньке тетку Ульяну, эта тоже такая: о себе не печется, а за кого-то глава выцарапает, волосы повыдергивает — пусть не трогают хорошего человека.

Ванька взял косу, отошел от дерева, ручку косы нагнул и упер ее в землю и стал точить неровное жало. «Уить, уить, уить», — послышалось тотчас вдали.

Минут через пять на поляне снова стало тихо.

Поднялся и дед Матвей:

— Кхе-кхе. Начнем, значит?

— Матвей Егорович, может, и вашу косу поточить, а?

Тот хитровато улыбнулся:

— Свою я сам привык наострять, спасибо. Сам сапоги рвал, сам их и чини. А чинить — не рвать, тут надо голову поломать. Вот так. — И опять раздалось: «Уить, уить, уить…»

Косить было непросто: трава, оказалось, перестояла, у самых корней — что проволока, так и берегись — пятку порвешь.

Ванька первые махи сделал резво, казалось, ему и делать нечего, не косьба — игра детская: «В-вжик! В-вжик!» Но дальше почувствовал: долго не потянет, на час, возможно, его и хватит. Дед же Матвей водил косой легко, плавно, трава под косой выкладывалась в валок.

— Кхе-кхе. Не рви себя, — приостанавливаясь, советовал Ваньке дед Матвей. — Косьба спешки, суетливости не любит, помни это.

Они покосили часа два и взяли перерыв.

Отдышавшись, дед Матвей сел на прежний пенек, закурил «Приму». Ванька опустился рядом на траву.

— Не простыл бы, земля еще не совсем подсохла, — на всякий случай предупредил дед Матвей.

— Не желательно. — Но Ванька не встал, по-прежнему сидел на траве.

— К Каширину не опоздаешь?

— Ничего, не попаду в полдень, зайду вечером, вечером не встречусь, будет на то завтра. Успеется, Матвей Егорович.

Дед Матвей покряхтел. Что-то, по-видимому, ему не понравилось в Ванькином ответе.

— К Каширину я бы тебе опаздывать не советовал, он человек дельный, с ним решать вопросы можно.

— Поживем — увидим, — многозначительно подытожил Ванька и поменял тему, вернувшись к прежнему разговору: — Ты лучше вот что, Матвей Егорович, расскажи: будучи сыщиком, с пистолетом за бандитами гонялся или нет? Случалось такое?

Дед Матвей затянулся сигаретой и тут же выпустил клуб дыма. Какое-то мгновение он следил, что будет с ним дальше. Дым постепенно рассеивался.

— С пистолетом, говоришь? Кхе-кхе. Бегал, только не за бандитами — за своей женой.

— За женой? — Ванька рассмеялся: — Ну, Матвей Егорович, с тобой, ей-богу, не соскучишься. Да чего ж это ты с пистолетом за женой?

— А того, Ванюх, — вполне серьезно проговорил дед Матвей, — довела. Говорит: домой стал приходить поздно, небось, где-то нашел себе кралю другую. Какую кралю, какую кралю, возражаю ей, плетешь незнамо что! Нет никакой крали — есть ответственная работа! Понимаю, продолжает жена, со своей можно так-сяк, а с чужой, конечно, ответственно, иначе больше принимать не станет, да? Заела, одним словом, пластинка. Ах, думаю, такая-пересякая, за кобуру, достаю пистолет — и за ней. Застрелю, кричу, коль будешь продолжать говорить мне глупости. Кхе-кхе. С тех пор, между прочим, жена меня и перестала ревновать, точно бабка отшептала.

Ваньку опять задавил смех.

В приемной у Каширина была очередь. Сидели тракторист Прокша Оглоблин, носатый и прочный телом парень, пенсионерка Чугорина, ее Ванька знал плохо, как раз когда шел над ним суд, Чугорины и приехали в Кирпили (Чугорина со стариком и взрослым женатым сыном), и еще тут была Мария Венедиктова, лет сорока восьми женщина, жена колхозного завгара Серафима Венедиктова.

Ванька вошел, поздоровался с сидящими и тоже стал ожидать. Ему бы, конечно, сразу к председателю: его вызывали, а раз так, чего высиживать, у него что, много пустого времени, но Ванька не осмелился.

Увидев его, первым выразил удивление Прокша Оглоблин:

— Ванька! Бес! — Руки растопырил, похоже, собирался обнять.

Однако тот охладил парня:

— Тихо! Тихо! Чего тебе?

Венедиктова тоже приблизилась:

— Здравствуй, Чухлов!

— Здорово, Мария!

— Отпустили?

— Сама видишь.

— Вижу. — Венедиктова все вопросы на том исчерпала и, вернувшись, села.

Оглоблин же Прокша не отходил.

— Вызывали или сам пришел? — спросил он, когда отошла от них Венедиктова.

— Вызывали.

— А я сам пришел, по личному, — поделился Прокша. — Хочу в отпуск отпроситься, шестой год без отдыха. Путевку мне обещали на Кавказ.

— Каширин обещал?

— Какой там! Профсоюз, — коротко объяснил Прокша. — Каширин, наоборот, не дает отпуска.

— Как не дает? — поинтересовался Ванька. — Разве можно так?

— Выходит, можно.

— Да не слушай ты его, — подала голос Венедиктова. — Врет он все. В отпуск Прокша каждый год ходит, только отпуск не на то тратит. В теплице помидоры выращивает, а когда приходит пора продавать их, он, естественно, вымаливает отпуск.

— Молчала бы, — недовольно озирнулся на Венедиктову Оглоблин. — Язык у тебя без костей, так бы им и молола, молола.

— Ишь! Ишь! — возбужденно заметила та. — Все верно: на воре шапка горит!

Из кабинета председателя вышел неожиданно Петр Бродов. Он был красный как рак, будто не из кабинета выпустили — из бани с сухим паром. Похоже, ему досталось там.

Ванька при его виде слегка опустил голову — не хотел с ним встречаться глазами. Может, Петр не заметит?

Но, какой там, проскочит мимо, держи карман шире!

Перед Ванькой, как вкопали его, остановился.

— О, кого вижу! — А у самого в глазах бесята. — Что ж так рано выпустили, а? Тебе бы еще маленечко, чтоб ума-разума набрался.

Ванька молчал. Еще чего, станет в приемной председателя тары-растабары с Петром Бродовым разводить. Тут для того не место. И вообще, сказать откровенно, с Бродовыми ему не хотелось иметь никаких отношений — подальше, подальше от них. Еще там, когда в колонии сидел, так решил.

— Чего ж зубки не показываешь, а, Бес? Иль тебе в тюряге их проредили?

Оглоблин, видя, дело оборачивается круто, отступил назад: чего, спрашивается, ради станет он вмешиваться, двое дерутся, третий не мешай.

Ванька упорно продолжал молчать.

— Ну-ну. Хорошо, — угрожающе пробасил Петр, — еще заговоришь, заста-а-авим ангелочка зубки показать, — и зло хлопнул дверью приемной.

Ванька дождался очереди и вошел в кабинет к Каширину.

— Слушаю вас, Афанасий Львович. — Он стоял у двери и ожидал, что скажет ему председатель.

Тот поднялся из-за письменного стола и вышел на середину:

— У меня к тебе, Ваньша, разговор, но о том, по-видимому, не здесь, не в кабинете, хорошо?

Ваньке что — ему все равно, где с ним будут беседовать. Главное — о чем, — для него это как раз небезразлично.

Каширин вернулся к своему столу, подсел ближе к телефону и набрал номер:

— Серафим Романович? Каширин. Юрий у тебя? Передай, мы едем. Я жду его.

Ванька сообразил: председатель звонил завгару и просил прислать машину.

И действительно, вскоре в кабинет заглянул водитель Каширина:

— Я тут, Афанасий Львович.

В машине председатель молчал. Ванька тоже не подавал голоса, терпеливо выжидал, соображая одновременно, к чему идет дело. Он догадывался: Каширин неспроста вызвал, что-то хочет серьезное сказать, но вот что — пока это для него оставалось загадкой.

Если о какой-то работе речь, думал про себя Ванька, то он уже решил: в колхоз не пойдет. Не может после того, что случилось с ним, тут оставаться. В совхоз — куда еще ни шло, там его мало кто знает, а может, и вообще незнакомых — время все же идет, не стоит на месте…

Перед тем, как появиться водителю, в кабинет к Каширину вдруг заглянул председатель сельсовета Прокин, по всей видимости, у него возникло какое-то срочное дело, и увидел Ваньку.

Ванька кивнул ему, но тот не ответил, более того, повел так себя, будто его не заметил, сразу заговорил с Кашириным.

Изменился Прокин, глядя на председателя сельсовета, думал Ванька, заметно полысел, ноги еще более закруглились. Вот только глаза по-прежнему чистые, без прожилок, будто их не касались и годы.

Признаться, Ваньке не очень хотелось, чтоб у него был тестем Прокин. Так уж вышло: выбор внезапно пал на его дочь Катерину. Прокин, наверное, это чувствовал и испытывал волнение. А когда дело завертелось со взяткой, воспринял с облегчением. У него глаз наметан, подчеркивал постоянно Прокин, он сразу определил: Ванька Чухлов его дочери не жених, Ванька Чухлов сапог, конечно, но не из той пары; так оно и вышло, как в воду глядел.

Что не породнился с Прокиным, Ванька не жалел, а вот о Катерине думал. Он и теперь не переставал о ней думать, хоть и знал, что она была замужем и с детьми. Катерина не виновата, что у нее такой отец.

Прокина в селе многие недолюбливали.

Однажды случилось — умерла старая учительница. Она давно жила одна. Ее опекали соседи. Смотрели: дым из трубы идет — жива, значит. А как-то соседи увлеклись делом, подсолнуховую ботву собирали на топку (в то время о дровах и об угле и думать не могли — благом большим считалось, у кого все это имелось), рано, ни свет ни заря, поднимались, поздно приходили. Когда об учительнице вспомнили, дыма уже не увидели. Тотчас к ней: что такое? А она уж, бедолага, мертвая.

Стали хлопотать о похоронах. Пришли к председателю колхоза (а был как раз тот, который работал до Каширина и которого на повышение взяли), он и сказывает: идите к председателю сельсовета, пускай тот думает. Прибежали люди к Прокину: так и так, несчастье, надо человека достойно похоронить. Тот развел руками: у него что, похоронное бюро? Родственники пусть и занимаются.

Пришлось обращаться в совхоз, оттуда тоже в кирпилинскую школу ходили дети. Там не отказали, помогли сделать гроб, дали машину.

Похоронная процессия проходила мимо сельсовета и правления колхоза, но ни один ни другой председатели проводить учительницу в последний путь не вышли, не посчитали нужным, занятостью прикрылись. А между тем оба, как выяснилось потом, у нее и учились.

Народ того не забыл, он только вид сделал, будто забыл. Но вот печаль: и тот и другой за руководящие посты держались крепко, Прокин до сих пор властвует в Кирпилях, а бывший председатель колхоза выдвинулся в районное начальство.

Вот кому хорошо живется, подумал в кабинете Ванька, всяким выскочкам, у них все ладно, более того, если больно другим, им легче, душа на месте.

Когда Ваньку судили, Прокин заодно с Бродовыми выкрикивал, Петром и Гришкой: под закон, под закон его, И приговор чтоб посуровее! Ванька еще удивлялся: ну с Бродовыми ладно, у него с ними с самого детства недоразумения, а чего Прокин-то, чего ему надо? Неужели из-за дочери? Так дело то добровольное, Катерина сама хотела того, ее силком не брали…

Прокин пошептался, пошептался о чем-то с Кашириным и вышел, все так же не глядя на Ваньку.

Каширин потянулся рукой к плечу водителя:

— Приехали, Юра. Останавливайся.

Ванька только тут в парне признал сына местной почтальонши Елизаветы Меньшиковой. Растет, растет новое поколение, не по дням, а по часам. Давно ли этот Юрка бегал голоштанным, а вот уже, оказывается, и армию отслужил, и самого председателя колхоза на «газике» возит.

Ванька вышел из машины — ну-ну, и какой же разговор? Не на лужайку ли председатель его вывез, покуражиться, повеселиться, как иногда это у начальства случается? Но что-то не заметно. Ванька так думал, а сам изучал округу: чего, собственно, именно сюда привез его Каширин?

Они остановились на крутом берегу реки Талой, вокруг зелено, изредка лишь были видны голые, подобно проплешинам, бурые по цвету места. Внизу темнела иссиня-зеленой гладью вода. В детстве Ванька бывал здесь часто, особенно зимой; напротив, у самого берега, гора, с нее хорошо спускаться на санках, с горы — к реке, а там — лед. Но не всякий тогда рисковал, многие боялись. Еще бы! Гора крутая, можно и разбиться.

— Вот какая у меня зародилась мысль, Ваньша, — заговорил наконец Каширин и стал объяснять свой план строительства кирпичного завода. Сколько, делился он, можно кланяться горожанам или же обращаться в богатые колхозы, которые давно такие заводы соорудили, пора и свой иметь. Тут, где стоят они, заводу и место, выроют для обжига печи, на первый случай хотя бы две, тысяч этак на сто в год, выстроят сараи для выкладки сырца, закажут глиномялку, а заодно и пресс. В общем, дело стоящее, надо им срочно и заняться.

Ванька слушал внимательно Каширина и думал: а он-то при чем? Строительство кирпичного завода и вправду необходимо, это всем видно. В тех хозяйствах, где они уже имеются, люди из кирпича личные дома строят, села обновляют. А в Кирпилях всего-то, наверное, около десятка таких, а то саманные да набивные все.

— Мысль у вас, Афанасий Львович, хорошая, — горячо поддержал Каширина Ванька. — Я вот только удивляюсь: почему раньше до этого не дошли? Ведь до войны, говорят, в Кирпилях был кирпичный завод, именно сюда народ ехал за кирпичом.

— Точно, Ваньша, я и сейчас помню некоторых наших кирпичников, на весь район тогда о них слава гремела. — Каширин помолчал. — Но война все и разрушила, от завода сейчас, погляди, и следа не осталось. Кстати, вон то место, где располагался завод.

Они прошли туда. Осмотрелись.

— Скажешь теперь, что когда-то тут находился кирпичный?

— Откуда? Нет, конечно.

— А черепицу, черепицу где изготавливали? — поинтересовался вдруг водитель.

— Черепицу? И ее тут выжигали. Все кирпилинские дома покрыты местной черепицей.

— Умели же раньше люди жить! — Глаза у Юрки азартно блеснули. — А нынче и умных много, а чего-то путное придумать не моги.

— Но-но, — Каширин этак шутливо погрозил водителю пальцем, — не говори так, Юра. Война намного нас отбросила — не до жиру, быть бы живу. Требовалось все поднимать. А как раз в районе Кирпилей бои шли горячие. От многого, что было тогда, одни ошметки остались. Вот как обстояло дело, Юрий.

Водитель покивал: ясно. Он хоть и молод, но с председателем колхоза у него контакт хороший, они друг друга понимают с полуслова.

— Вот, Иван Иванович, — подвел итог Каширин, — у меня возникла такая идея. — Он, по-видимому, сознательно назвал Ваньку Иваном Ивановичем — уже это говорило, что он в нем заинтересован.

Ванька напрягся:

— Я уже подчеркивал, Афанасий Львович: мысль хорошая. Теперь бы ее осуществить на практике.

— Вот-вот, верно, Иван Иванович, — оживился Каширин. По всему было видно: он остался доволен — его поняли. — За тем тебя и привел сюда.

Ванька вскинул голову — он уже догадывался, к чему клонилось, но все это, к сожалению, никак не сходилось с его намерениями на будущую жизнь.

— Афанасий Львович, а я-то тут при чем, а? — прикидываясь наивным, спросил Ванька.

Каширин усмехнулся:

— Я сейчас все объясню, но ответа от тебя быстрого не требую, походи, подумай, решишься — придешь в правление и скажешь, хорошо?

Ванька поднял было руку, желая сразу уточнить, что разговор этот бесполезен, он давно наметил: в колхозе не будет работать — в совхозе, а там видно станет, как дальше ему поступать, однако Каширин опередил его.

— Я еще раз повторяю, — решительно сказал он, — с выводом тебя, Иван Иванович, не тороплю. А теперь послушай, что предлагаю. Мы сначала создадим небольшую бригаду, человек из шести-восьми, мужиков отберем покрепче, настоящих землекопов, этой бригаде выделим два трактора, бульдозер и «Беларусь» с ковшом и лопатой. Она и займется подготовкой к строительству кирпичного завода. Нам в первую очередь нужно углубиться в берег, прорыть для двух печей ниши, а затем обложить их кирпичом, в общем, все сделать по науке. Насчет оборудования я уже побеспокоился, подготовил документы и отправил на завод-изготовитель. Дело завертелось. Но то бумажное, а сейчас пора начинать ставить завод. Громкое, правда, это слово — «завод», ну да ничего, мы лицом в грязь не ударим, и завод наш станет со временем настоящим, и специалисты у нас будут хорошие. Вот так, Ваньша!

Слушая Каширина, Ванька сравнивал его с предыдущим председателем колхоза, грузным и медлительным Андрюхой Колывановым, по-народному, по-кирпилински, что ли, «навозным жуком». В глаза того никто никогда так не называл, а вот меж собой в разговоре часто говаривали, мол, вон поковылял «жук навозный». Так вот, сравнивая, Ванька вспоминал, как доводилось ему тормошить председателя, чтоб от того чего-то добиться, крови и нервов ого-го уходило, пока все решалось положительно, хоть по той же электростанции, хоть когда он бригадирил.

А этот, Каширин, загорается сам, этого подталкивать, настраивать на доброе не требуется — сам мастак.

Каширин посмотрел молча вдаль — там, впереди, было сплошь зелено, а над зеленью той, как бы у самого горизонта, бегали волны-миражи, — затем повернулся к Ваньке:

— Я знаю: ты думаешь, какую роль в этом деле я отведу тебе, верно?

Ванька не ответил.

— Хочу тебя, — продолжил Каширин, — поставить во главе бригады. Я верю: ты справишься. Ну а насчет того, что ты… ну… Это позволь мне взять на себя, я улажу, Иван Иванович.

— Что уладите, Афанасий Львович?

— Ну…

— Вот! Вот! — Ваньку заело вдруг: — Неужели и вы, Афанасий Львович, тогда поверили?

Каширин резко приподнял руку:

— Я понимаю. Но будем мужчинами: что может сделать один человек? К сожалению, ничего.

— Почему же? Не-ет, как раз может, — Ванька, похоже, сел на своего конька. — А случай со мной. Всего двое — и они, можно сказать, взяли верх, им поверили, Бродовым!

Каширин опустил голову.

— Я все улавливаю, — повторил он опять после небольшой паузы. — Но… Ваньша, Иван Иванович, пойми… — Каширин не находил слов, будто они выветрились у него.

И тут в разговор неожиданно вмешался водитель:

— Афанасий Львович, вы еще в райком собирались, не опоздать бы нам, — и он показал на часы.

— Да, да, — спохватился Каширин и обрадовался тому, что вдруг появилась возможность прервать этот разговор. А Юрий молодец, отметил потом он про себя, вовремя сориентировался в сложившейся обстановке — кое-чему уже начинает учиться.

— Итак, Иван Иванович, с ответом не тороплю, подумай хорошенечко, обмозгуй, а я подожду.

Глава четвертая

Екатерина Михайловна Прокина жила в кооперативной квартире — квартиру покупал бывший муж. Когда она развод с ним оформляла, тот потребовал с нее половину денег, но Екатерина Михайловна была женщина энергичная и прямая и показала ему фигу: вот тебе деньги, двоих настрогал — и еще у него хватает нахальства за квартиру выкуп требовать. А где, интересно, она его детей воспитывать будет, под куполом голубого неба, что ли, на свежем, с примесью заводской гари, воздухе? И еще раз свернула фигу. Э-э, чего там, довел, довел он ее, мешок с мясом! А что он ответил ей? Сказал: он бы и еще настрогал детей, да жаль, на строгалку она «узду» надела, а у него возразить не хватило сил. Вот чего ляпнул. И людей не постеснялся. Ну да ничего, все уже давно позади.

Екатерина Михайловна работает на хлопчатобумажном комбинате водителем автокара, по цехам аккумуляторы развозит, электрики в мастерской их ремонтируют, а она затем доставляет на место. Аккумуляторы с тех же автокар, которых на комбинате сотни, куда ни кинь взором, повсюду оранжевые машины бегают и грузы перевозят.

Но начинала Екатерина Михайловна не здесь, не на комбинате, ее прежде устроили на шарикоподшипниковый завод табельщицей. Отец ходатайствовал за нее, у него на заводе какой-то давний друг, тот и замолвил словечко.

Екатерина Михайловна давно хотела в город переехать. Она собиралась за Ивана Чухлова замуж и думала, как его потом уговорить перебраться туда — село не для нее, слишком тихая жизнь там и обыденная: двор — клуб, клуб — двор, фильмы и те привозят старые, не говоря уже о чем-то ином. Но замуж Екатерина Михайловна за Ивана Чухлова не вышла, о чем ничуть не жалеет; и сама удивлена: как это она соблазнилась на него, обыкновенный ведь. В городе таких хоть пруд пруди, она идет, и на нее все жадно смотрят — благодать!

Словом, как бы то ни было, а она все же, Екатерина Михайловна, добилась своего и в город переехала.

Табельщицей Екатерина Михайловна работала больше года, но то, считала она, «карусель» не для нее — опять же контора, кабинет, а ей нужен простор, чтоб она прошла, а ее все видели. Вот и перебралась на хлопчатобумажный — там подружка автокар водит, она-то и надоумила туда перейти. Екатерина Михайловна согласилась.

Жалеет о том? Нет. Хотя сейчас, когда дети пошли, трудно стало работать. Одно облегчение: на ХБК преотличный детский сад, круглосуточный. Детей отвела — и да субботы. Два выходных потом с ними — и снова туда. Благодать просто, ни клят ни мят, и дешево и сердито.

Иногда, правда, в особенности летом, Екатерина Михайловна детей переправляет в Кирпили, к деду с бабкой. Пускай и они повозятся с ними, не одной же ей гущу из миски хлебать. Ну тогда у нее праздник, тогда она свободна, что хочет, то и делает, куда хочет, туда и идет, ни указчика и ни крючка, который бы за юбку держал.

Уже лето близится, и Екатерина Михайловна предчувствует облегчение. Еще потерпит маленечко — и она на коне.

Дети спали. А Екатерина Михайловна готовилась к встрече. Совсем недавно она неожиданно познакомилась с интересным молодым человеком по имени Серж. Сержу тридцать два года, но он не женат, точнее, был женат и, как она, развелся. Серж без пяти минут артист театра, еще немного, говорил он, и его возьмут в труппу, какие-то он курсы заканчивает по актерскому мастерству. В настоящее же время Серж — машинист сцены в городском театре. Ничего мужчина, представительный, когда его первый раз увидишь, сразу бросается в глаза и сразу думаешь: точно артист!

Екатерина Михайловна накрыла стол, сняла халат и переоделась в вечернее платье.

Она сидела в мягком кресле, ждала Сержа.

Что-то он задерживается. Почему?

Екатерина Михайловна и сама не понимала отчего, но именно в этот момент ей припомнился бывший муж, Валентин. Как ему там, подумалось, тяжко, наверно? Как ни крути, как ни верти, а он, Валентин, все же отец ее двоих детей.

Нельзя сказать, что Екатерина Михайловна оставалась к нему равнодушна, все же в нем было что-то такое, от чего у женщин щемит сердце. И она бы, пожалуй, с ним не разводилась, но тогда бы у них конфисковали имущество, все, что они успели нажить совместно. А так обошлось, и кое-что все-таки у нее осталось. Однако имелась и еще одна причина, из-за которой Екатерина Михайловна была вынуждена оформить развод. Валентин вернулся из колонии и застал у нее любовника — ее непосредственного руководителя, мастера цеха автокар. Ну что поделать, коль она такая, коль ей требуется и требуется мужчина? Но Валентин тогда и слушать не стал, во-первых, он ударил ее и тем самым образовал трещину в их семейной жизни, во-вторых, обозвал последним словом, о котором и вспоминать жутко, не то чтобы его выговаривать. И Екатерина Михайловна решила: подаст на развод, такое оскорбление, какое нанес ей муж, она не вынесет. Но заявление они вскоре забрали — Валентин походил, подумал и… простил. Екатерина Михайловна простила ему тоже: ладно, с кем чего не бывает. Но примерно через полгода ей все же снова пришлось идти в загс — грозила конфискация имущества, это во-первых, во-вторых, накануне ареста она видела Валентина с какой-то женщиной…

Сержа не было, и Екатерина Михайловна начинала волноваться.

Вчера в гостях, кстати, у нее был отец.

Она его приезду обрадовалась, уже было собралась в Кирпили, а тут, пожалуйста, он собственной персоной, отец.

«Ба-а, какими судьбами?!»

«По делу в город, и решил к тебе».

«Проходи, проходи. Ну как там у вас, ничего?»

«Ничего. Мать только малость приболела».

«А я ей внуков доставлю, у нее хворь сразу пропадет», — сказала Екатерина Михайловна и повеселела.

Зато отец не слишком обрадовался.

«Ты бы, Катька, поимела совесть, мы уж давно немолодые, а ты на нас сваливаешь такую обузу», — незло выговорил он дочери.

«Это я-то? Обузу вам?»

«Ну ладно, ладно, не кипятись, — пошел на попятную отец. — Привози, куда их денешь, внуков-то, свои как-никак».

Екатерина Михайловна обмякла, более того, лисой этакой прикинулась: дескать, может, им, отцу и матери, что-то в городе необходимо достать, ну, дефицит какой-нибудь, она это враз сделает, у нее тут связи и связи, полно своих людей кругом, но тот отказался: ничего им не надо, все, мол, у них имеется, сами с усами.

«А я к вам собиралась ехать, — подступила к делу Екатерина Михайловна, — ну, а коль ты сам прикатил, чего мне в Кирпилях рисоваться».

«Что-то хотела?»

«Хочу».

«Деньги, небось, нужны?»

«Деньги».

«Деньги всем нужны», — подчеркнул отец.

«А мне особенно», — добавила Екатерина Михайловна.

«Опять на наряды?»

«Пальто замшевое попалось. Предлагают за пятьсот, а стоит семьсот, как не взять».

«Ладно, — сказал отец, — вышлю пятьсот, куда от тебя деться, опять же своя дочка».

«Ага, своя», — многозначительно поддакнула Екатерина Михайловна.

Она поднялась, лихорадочно прошлась по комнате. Неужели ее обманул Серж? Пообещал, а сам не придет, а?

Когда Екатерина Михайловна еще училась в школе, к ним приехал гость и назвался двоюродным братом жены отца. Он прикатил оттуда, откуда происходил род Прокиных и где, уже в давнее время, проживали отец с матерью. Гость пробыл два дня и два дня ходил молчком, на третий засобирался в дорогу.

«Михаил, — сказал он и протер шершавой ладонью шершавые губы, — подь сюда, разговор имеется». Немой заговорил!

Отец подошел:

«Чего надо?»

«Мне деньги требуются».

«Какие еще деньги?»

«Ну… Сам знаешь». — Двоюродный брат матери, по имени Венедикт, чего-то недоговаривал.

Отец недовольно взвизгнул и позвал того на улицу: айда, там доведут разговор до конца.

Венедикт пораздумывал, пораздумывал, но вышел.

Зашли в сарай.

Екатерина Михайловна, в то время еще Катька, как раз давала корове сено. Услышав мужские голоса, притаилась, любопытно вдруг стало, о чем это отец и гость так возбужденно спорят? Она вообще росла любопытной.

Зайдя в сарай, отец спросил Венедикта: чего ради он требует с него деньги? Тот объяснил:

«Ты меня просил молчать, что у вас дочка приемная? Просил? Чего онемел?

«Ну просил».

«Я и дальше буду молчать, коль дашь деньги».

«Деньги возьмешь с возвратом?»

«Ну нет, Михаил. У нас будет сделка: ты мне деньги, я ставлю рот на замок, вот как должен идти уговор, понял?»

Отец помолчал, похоже, решал, как ему быть: давать деньги или не давать.

«Сколько?»

«Чего — «сколько»?»

«Денег тебе давать сколько?»

«А-а, — сообразил Венедикт и оживился: — Триста».

«Триста? Много. Сто».

«Сто не пойдет. За сто мараться не буду».

«Сколько же тебе?»

«Я сказал, — стоял на своем Венедикт, — триста».

«Хорошо, сто пятьдесят», — торговался отец.

«Триста — и вся недолга. Ни на йоту не отступлю, не уговаривай».

Отец, как и в доме, снова недовольно взвизгнул. Но делать ему было нечего, он пошел в комнату, взял деньги и вернулся.

«Поторгуемся, а, Венедикт? — Он, по-видимому, еще не терял надежды сократить плату. — Люди мы иль не люди, можем друг друга понять иль не можем?»

«Не можем! — решительно ответил Венедикт. — Я же сказал русским языком, не еврейским».

Отец язвительно усмехнулся:

«Говоришь-то не по-еврейски, верно, а поступаешь, как последний жид», — и неохотно протянул тому деньги: — На, возьми и подавись ими».

«Мишка-а, — пригрозил гость, — веди себя правильно! Без оскорблений, пожалуйста!»

«Где тебя выписали на мою голову?!»

«Мишка-а, без оскорблений, еще раз прошу!»

«Ладно, ладно — без оскорблений… Ограбил и еще… Чего стоишь, собирайся и езжай к себе на родину, вон деньги есть уже у тебя. И здравствуй там… И никакая вас гнида не берет!»

«Мишка!»

«Ну чего, чего мишкаешь? Сорок семь лет, как Мишкой зовут!»

Отец было собрался выходить из сарая, посчитав: разговор окончен, но Венедикт и не помышлял этого делать.

«Погодь, погодь, Мишка, — остановил он брата жены. — У меня еще вопрос к тебе».

Тот насторожился.

«За Тамаху Еламову, которую снасильничал ты и которая, рожая от тебя дитенка, померла, прошу еще триста рублей».

Что было дальше, чем окончился их разговор, Катька не знала, она закрыла рот руками и пулей вынеслась из сарая, отец и Венедикт только успели ее проводить глазами.

И все же она проявила силу воли и никому о том не рассказала, даже матери — кому оно нужно, чужое горе? Его у всякого своего предостаточно.

И теперь не рассказывает, в себе держит ту горькую полынную правду.

Сержа не было.

Екатерина Михайловна, отчаявшись, убрала все со стола, разложив по местам, переоделась в халат и принялась за вечерний туалет.

В полночь она легла.

Екатерина Михайловна лежала, но все еще прислушивалась: а вдруг раздастся звонок?

Она засыпала — звонка не было.

Звонок послышался утром.

Екатерина Михайловна вскочила, торопливо набросила халат, на ходу расчесалась и побежала открывать дверь — ну она и задаст сейчас Сержу, что он ее обманул и не пришел вечером.

По ту сторону порога стоял Иван Чухлов. Екатерина Михайловна смотрела на него и не верила своим глазам: неужели это Бес?

Он! Он! Он!

— Любимый ты мой! — И она прямо в халате, причем полураспахнутом, бросилась тому на грудь.

Глава пятая

Два дня подряд Ванька с дедом Матвеем ходил на Юхимку и заготавливал сено, дело как будто бы подвигалось, трава и вправду оказалась густой, упругой и довольно высокой, так что сосед не обманул. На третий он засобирался вдруг в город, решил к Катерине съездить. Для этого уговорил тетку Ульяну сходить к Прокиным и попросить адрес дочери, только пусть, предупредил, не называет истинную причину, и не к отцу обращается, а к матери — Глафире, та все-таки попроще.

Идти к Прокиным тетка Ульяна сразу наотрез отказалась, опять, подчеркнула она, племяш влипнет в какую-нибудь катавасию, и вообще Катька ему не пара, она была замужем, имеет двух мальцов, а вдруг из тюрьмы вернется муж и снова к ней подкатит — чего тогда будет. Но Ванька убедил тетку: ну чего она раньше времени тревогу бьет, не за тем он едет к Катерине, чтоб себя ей предлагать, просто ему хочется глянуть, как живет его бывшая невеста, изменилась ли.

Тетка Ульяна вернулась от Прокиных недовольная. От Бес, от Бес, ворчала она!

— Ты кого это ругаешь? — спросил ее Ванька. — Самого, что ли? Он был дома?

— Тебя! Тебя, окаянного!

Ванька повеселел:

— А меня за что, теть Уль? Я ведь еще ничего такого не сделал.

— Сделаешь, впереди все, — предрекла тетка Ульяна и сунула племяшу адрес. — Надо же, на обман толкнул! От Бес! От Бес! Глафире сказываю: на базар собралась, Катька нужна…

На следующий день утром Ванька трясся в автобусе, он уехал в город первым рейсом.

Ванька сидел у окна и думал, как себя поведет, когда заявится к Катерине.

…С ней он начал встречаться после армии, уже не один год минул после того. Они, правда, и до этого виделись, еще бы, жили в одном селе, куда ни пойди — одни и те же лица, но вот не обращали друг на друга внимания; похоже, не было того самого толчка, который, так, во всяком случае, считал Ванька, называют чувством. А то вдруг толчок такой случился.

В тот вечер кирпилинские парни и девчата ходили в кино на хутор Заречный, центральную усадьбу совхоза, какой-то индийский двухсерийный фильм крутили там, затем устроили танцы. В общем, возвращались поздно. Ванька шел вместе с Гришкой Бродовым, как раз в тот момент у них была дружба.

Ну, и вот они идут, а Гришка возьми и ляпни: на спор, он, мол, сейчас любую девку уговорит, дело для него плевое, что хворост сухой поджечь. С ними еще был и Прокша Оглоблин. Он-то и заспорил: не уговорит, и протянул Гришке мясистую ладонь — перебивай, Ванька.

Ванька перебил.

Гришка тут же от них и оторвался, а примерно минут через десять догнал, но уже не один, а с девушкой. Ребята посмотрели — Катька Прокина. Неужели Гришка своего добьется, ревниво подумал Ванька? Он как ее увидел, у него враз душа перевернулась. То ли тогда была ночь особая, то ли с ним что-то происходило, трудно сказать, однако сердце екнуло — как же он Катерину раньше не замечал? Вот дурень, ох и дурень! Теперь все, теперь она Гришке достанется, этому коту облезлому. А он, выходит, по бабам мастер, до этого у того такой прыти не было, подумал Ванька.

Вскоре они разошлись. Но удалились друг от друга недалеко — послышались неожиданно крик, пощечина. Ванька и Прокша Оглоблин тотчас обратно — они уж сообразили: Гришка, наверное, стал нахальничать, а девка засопротивлялась. Ванька подумал на бегу: спор никогда до хорошего не доводил, он тоже виноват, зачем руку перебивал?

Гришка увидел Ваньку и Прокшу Оглоблина и стал психовать: кто звал их сюда, баба — она и есть баба, она сначала повизжит, как недорезанный поросенок, а потом… Ну, люди, живут, а уму-разуму не научатся!

«Вам что надо? — продолжал он шуметь на Ваньку и Прокшу Оглоблина, помня, наверное: лучшее средство защиты — атака. — Вы что, за нами подглядывали? Э-эх! Подло! Подло, мужики!»

Катерина стояла обок и молчала. Она вся дрожала, будто от дикого холода.

Ванька опустил голову.

«Я же говорил тебе, — обращаясь к Прокше Оглоблину, бросил он недовольно, — не надо было спорить, а ты…»

«Но я…»

«О чем ты, Ваньша?» — Это Катерина.

«Не слушай его, — заговорил Гришка, — Мелет, незнамо что. Какой спор? Ну какой спор? Чего ляпаешь, олух царя небесного!»

Грозило дракой.

Но Прокша сгладил положение:

«Ладно, ладно вам, петухи. Домой айда, вон поглядите, Катерина зуб на зуб не попадет. Да и поздно уже, завтра подниматься ни свет ни заря».

Домой Катерину довел Ванька, ему было как раз по пути. Когда шли, он ей накинул пиджак, чтоб нагрелась. Катерина не возражала.

Вот так и началась их дружба, можно сказать, с курьезного случая…

В окно автобуса пробивался уже свет. По ту сторону мелькали встречные машины, темные овалы деревьев, телеграфные столбы.

Судя по времени, проехали лишь третью часть пути.

…Гришка, когда узнал, что Ванька встречается с Катериной, его выбора не одобрил.

«Учти, она надкушенная», — предупредил на всякий случай. Его вдруг заело, что Прокина ему наставила нос, и кому предпочла Гришку Бродова, настоящего рысака-бегуна, — рыжему Ваньке Чухлову, э-эх!

«Еще раз от тебя такое услышу, — Ванька натянул на груди у того рубаху, да так, что та даже треснула сзади, — пеняй на себя, в город поедешь вставные челюсти заказывать, понял?»

Гришка в одиночку бойцом никогда не был, он привык в паре с братцем Петром работать, потому в драку с Ванькой на этот раз не вступил, но пообещал об этом в ближайшее же время ему напомнить — он, Гришка, не любит ходить долго без оплаты, долг есть долг, его все равно надо возвращать, но лучше это сделать без отсрочек.

И словам своим Гришка остался верен, однажды выискал подходящий момент и встретил Ваньку вместе с братом.

«Так чего ты мне о моей челюсти?» — Гришка стоял впереди, Петр чуть сзади.

«Я? — Ванька огляделся, прикидывая, как действовать ему против братьев Бродовых. — Не помню…»

«Ага, забыл, значит, — Гришка подступил на шаг ближе, Петр двинулся за ним. — Хорошо, мы сейчас напомним тебе», — и ткнул кулаком Ваньку в живот.

Тот ойкнул и перегнулся вдвое.

Гришка собрался бить левой, да так это намерился сделать, чтоб противника враз сшибить с ног. Пока оттягивал руку, приноравливался, Ванька и саданул его в челюсть, и с такой силой, что тот мешком свалился на землю.

Ванька расставил широко ноги:

«А ну и ты подходи, браток. Двигайся, двигайся, не боись».

Петр не решался, по-видимому, выжидал, когда Гришка поднимется, мало ли что.

«Ну, чего застыл?» — Ванька понимал: ему придется туго, но в первый раз это, что ли?

Петр тянул, и тогда Ванька пошел на него. И в эту минуту его чем-то тяжелым ударили по голове — то Гришка, придя в себя, в ход пустил шкворень. Ванька тяжело опустился на колени, затем приник к земле. Бродовы еще носками попинали его — вот ему за челюсти, будет знать в другой раз, как с ними дело иметь.

Однако через неделю Ванька с братьями Бродовыми тоже поквитался — ох и «поговорил» он тогда с ними, отвел душу, и снова они на какое-то время подружились, Ванька и братья Бродовы…

Автобус наконец прибыл в город.

Ванька вышел, достал адрес и еще раз его перечитал: улица имени Мичурина, дом десять, квартира восемнадцать. Где это? И стал спрашивать.

Дом Катерины располагался в одном из новых микрорайонов. Ванька добирался туда долго, пока прибыл на место. На это, кстати, у него ушло больше времени, нежели на дорогу в город.

Дом был обычный, пятиэтажный.

Ванька поднялся на третий и на некоторое время застыл на лестничной площадке: а вдруг не узнает или прогонит?

Когда на суде зачитывали приговор, Катерины не было, она просто не пришла. И Ванька понял: их отношения раз и навсегда разорвались, он еще тогда почувствовал, когда только заговорили о взятке. На Катерину влиял отец — это очевидно было. Ну а сама она? Неужели поверила в то, о чем говорили на суде?

Ваньку это сейчас и интересовало.

Он нажал на кнопку звонка. Никто долго не отзывался. Но вот дверь скрипнула.

Перед Ванькой предстала Катерина, в длинном цветастом халате, чуть пополневшая; знакомые ярко-голубые глаза вопросительно смотрели на него, и вдруг в них будто что-то вспыхнуло, и тут же послышалось:

«Любимый ты мой!»

Вот чего, признаться, он не ожидал, так это подобной встречи, все произошло как в кино. Не-ет, Катерина такой раньше не была. Что случилось с ней?

…Они уже начали поговаривать о свадьбе, о том, что пора нести и заявление в загс, и тут в Кирпили прикатил новый руководитель художественной самодеятельности Андрей Николаевич Спирин. До этого он промышлял в других колхозах, но там его почему-то «не понимали», как он сам любил подмечать, не видели в нем бурно пробивающегося таланта. Кирпилинский председатель его н а д ы б а л в районной чайной. Что они делали там, никому не известно было, однако сделка у них состоялась — уж очень хотелось председателю поднять в своем колхозе культуру, во всяком случае, он стремился к тому всей душой, вот и пригласил Спирина.

Андрей Николаевич Спирин мужчиной-красавцем не слыл, но было в нем что-то завораживающее, этакое незаметное с первого взгляда притяжение, и потянулись в местный клуб кирпилинские девчата, да всем вдруг загорелось попасть в драматический кружок, который организовал Спирин, как только вступил в новую должность. Только в драматический, почти со слезами на глазах говорили девчата, точно они были уверены: вот начнут репетировать роли — и вмиг откроется их артистический талант, это он в них дремал, талант этот, потому что не было до сей поры в Кирпилях истинного ценителя, но теперь все станет на свои места, правда наконец восторжествует.

Припекло в этот драматический и Екатерине.

«Ты чего вздумала? Зачем тебе это? — запротестовал было Ванька. — У нас скоро свадьба, а ты… в самодеятельность. Брось о том мечтать».

Но Катерина не согласилась с ним — она что, хуже других, что ли? А потом: почему он так с ней говорит? Пока существует равноправие. И вообще… Ну и тэ дэ и тэ пэ. В общем, Катерина на своем настояла и стала ходить в драматический кружок к Спирину. Однако ей существенно не повезло. Спирин оказался элементарным прохвостом, соблазнил одну чужую жену, затем другую, уж подбирался и к незамужним, да вовремя раскусили его.

К Катерине он подкатывал тоже, и Катерина, ходили уже слухи, против его ухаживаний не возражала. Ванька знал: Катерине и есть не давай, лишь бы пококетничать, но вот чтоб так, в открытую заигрывать, да еще накануне свадьбы, это уже чересчур. Ванька собрался тогда поговорить с Катериной всерьез, но как раз в тот момент Спирин и смотал срочно удочки, даже расчета в колхозе не потребовал…

Неужели, думал Ванька, стоя сейчас перед Катериной, она своего добилась-таки и в городе стала артисткой, а? Уж очень на то походило — будто она на нем свою роль проигрывала.

Но ведь тетка Ульяна ему прямо сказала: Катерина работает на ХБК водителем автокара. Где же правда? Этот вопрос Ваньку заводил в заблуждение, оттого он и был растерян.

Он слышал ее частое дыхание, ощущал горячее плотное тело.

Какое-то мгновение Ванька стоял без движений, затем поднял руки и слегка отстранил от себя Катерину.

«Ну как ты тут?» — спросил совсем по-будничному, так, точно они были мужем и женой, но произошло чрезвычайное: ему остро понадобилось съездить на несколько лет в командировку, он съездил и вот, наконец, вернулся…

Дед Матвей согласился пойти с ним в Заречный и посодействовать ему устроиться на работу.

— Кхе-кхе. Это твое окончательное решение? — Он будто испытывал его на характер.

— Да, — кивнул Ванька. Чего его лишний раз проверять, он если сказал — все, у него слово — закон.

— Учти, — предупредил дед Матвей, — коль я за тебя похлопочу, ты мое старание должен оправдать, меня, доложу, в совхозе уважали.

— Знаю, Матвей Егорович, и все сделаю, чтоб не подвести.

— Ну раз так, хорошо, пойду с тобой.

Хутор тот в четырех-пяти километрах от Кирпилей, небольшой, но за последние годы заметно вырос, расстроился. В совхозе поменялся директор. Сказывали, неплохой специалист, из своих причем, из местных, а главное — хозяйственный, знает всякую щепку, где лежит, и ничего не пропускает сквозь пальцы, иными словами, дорожит каждой копейкой.

Дед Матвей рассказывал, что директора еще мальчонкой помнил, тот и тогда от своих сверстников отличался: при деле и при деле, сызмальства к труду привыкал; а все мать с отцом, они мальчонке не давали расхолаживаться, придумывали и придумывали для него занятия — человек трудом славен, это надо всегда помнить, — так они его наставляли.

Он стал директором — и хутор на глазах начал меняться, люди зажили по-другому, богаче. А было…

Из Заречного многие шли в колхоз работать, в Кирпилях потом и определялись.

Страшные люди, казалось раньше Ваньке, жили в Заречном. Почему? В хуторе том вдруг объявилась какая-то секта, пятидесятники, что ли, бог их знает, мало ли их, сект разных. Объявилась — и стала разрастаться. Даже из Кирпилей нашлись желающие записаться в нее — то была женщина, набожная Марья Маклакова, мать двоих детей. Как-то она пошла на молитву, в тот день был какой-то престольный праздник, и вот ее нет и нет обратно, уже завечерело, уже ночь наступила, а Марья все не идет оттуда. Что такое? С работы и муж вернулся, Василь. И он заволновался. Не выдержал, пошел в Заречный и там увидел страшную картину: в доме гроб, а перед гробом на коленях люди. Василь сначала решил: отпевают покойника, и давай среди верующих искать глазами жену. Туда, сюда посмотрит — Марьи не видно. Здесь неожиданно из гроба — душераздирающий крик. Это еще что такое? Василю сделалось жутко. А люди ноль внимания, будто оно так и должно быть. И тут до Василя дошло: это же его Марья лежит в заколоченном гробу! Ну и было тогда! Василя никто не мог удержать — так он рассвирепел. Потом выяснилось: в тот праздник их секта должна была кого-то принести в жертву. Чтоб никого не обидеть, собравшиеся кинули жребий, он достался Марье Маклаковой. Вот ее-то и положили в гроб. Затем прояснилось и другое — жребий тот местные подтасовали; чего, спрашивается, им себя губить, решили они, когда есть лучший выбор — Марья Маклакова из Кирпилей…

В Заречном им нужен был завотделением Филипп Ненашев. Но его на месте не оказалось. И тогда они пошли к директору.

Тот как раз разговаривал по телефону.

— Кхе-кхе. Можно?

Директор не ответил — не до того, но и знака, чтоб никто не входил, не подал.

Дед Матвей кивнул Ваньке — айда, и смелее, смелее!

Директор говорил по телефону примерно минуты три. Речь шла о каких-то ящиках. Старых много, но они все почти развалились, да и не вечные же они, железо — и то не выдерживает, а это дерево все-таки, щепка, считай. Новые ящики нужны позарез, кричал в трубку директор. А там, похоже, сопротивлялись, отказывались давать. В конце концов сошлись на том, что какую-то часть они все-таки, дадут им, а остальные — позже.

Директор положил трубку.

— Слушаю вас.

— Кхе-кхе.

Дед Матвей ничего еще не сказал, а тот, узнав его, протянул удивленно:

— О-о, Матвей Егорович! Какими судьбами? Давно у нас не был.

— А чего сюда ходить?

— Ка-ак, у вас разве все есть? И уголь, и дрова?

— Пенсионеров в совхозе не обижают, грех жаловаться. Спасибо вам!

— Стараемся, стараемся. — Директор глянул в окно — там промелькнул кто-то. — Их много у нас, но все равно я говорю: им внимание в первую очередь. Люди заслуженные. Одно лишь: какие годы выпали на их долю! Да что там! — Он изучающе оглядел деда Матвея: — А вы ничего, Матвей Егорович.

— Тьфу-тьфу.

— Да-да, — спохватился директор и тоже сплюнул через левое плечо: — Тьфу-тьфу. Вы извините, пожалуйста, — заговорил он снова, — спешу, меня срочно вызывают в район, так что поскорее.

— Конечно, конечно, — согласно кивнул дед Матвей и объяснил причину визита.

— Работу, значит? — Директор задумался на мгновение. — Чего скрывать, люди нужны нам. — Выдержал паузу: — А специальность?

Ванька поднял голову:

— Имеется. И не одна. В колхозе монтером работал, в тюрьме плотницкому и столярному делу обучался, еще каменщиком могу.

— В тюрьме? В какой тюрьме? — вскинул брови директор.

— В обычной, — объяснил просто Ванька. — Какие еще бывают тюрьмы?

— Ничего не понимаю.

Голос подал дед Матвей:

— Сидел он, Виталий Петрович. Отсидка была у него.

— Когда? За что?

— Вот теперь и вернулся. А за что? А ни за что.

Директор был явно в недоумении:

— Разве у нас сейчас возможно такое?

— Кхе-кхе. — Дед Матвей стрельнул лукаво в директора: — Помнишь Савелия Страхова?

— Это бывшего завотделением, что ли?

— Ну.

— Помню.

— Чего на Савелия тогда большой штраф наложили? С работы чего его сняли?

— Какой штраф? О чем… А-а, да. Ну?

— За теплицы. Савелию Страхову загорелось в своем отделении построить теплицы. А где материал брать? То-то же! Он и схимичил, ну… Словом, теплицы построил. Совхоз сразу огромную прибыль получил. А ему, Савелию, за это что? Нашлись умники, пришили дело. Кхе-кхе. У нас на это мастаков много, тотчас хорошим людям клеить дела. Вот и Ванюхе. Он пытался сделать доброе, а ему… говорят, взяточник.

— Мгм, понятно, — протянул директор. — Так что же мне с вами делать? — И снова на мгновение задумался. И тут открылась дверь, и в кабинет вошел завотделением Филипп Ненашев. — Вот ты мне как раз и нужен. — Директор поднялся, вышел тому навстречу и протянул, здороваясь, руку. — Здесь вот Матвей Егорович Добриков привел человека, на работу к нам. У тебя есть что-нибудь, ну, какая-нибудь вакантная должность?

— Подумать надо. Посоображать, Виталий Петрович.

— А ты думай и соображай, не тяни лишь. Люди ждут. — Директор вернулся на свое место.

Филипп Ненашев приблизился к деду Матвею и тоже с ним поздоровался. И Ваньке протянул руку:

— Филипп Александрович, — представился. — Завотделением.

— Иван Иванович Чухлов.

— Значит, на работу к нам?

— Да.

— А почему именно в совхоз? Почему сюда?

— Кхе-кхе. — Дед Матвей поднялся со стула. — Ты, Филька, вопросов много не задавай, ты думай и соображай, как тебе велел Виталий Петрович. Не тяни кота за хвост.

Филипп Ненашев улыбнулся в ответ:

— А ты, Матвей Егорович, не меняешься, прежний все.

— Это в каком же смысле?

— А в том, язык у тебя никак не притупится. Острым был, острым и остается.

— Острить — не болтать, важно — дело дать. Директор усмехнулся.

— Ну вот что, — произнес он, поднимаясь. — Я в район сейчас, ехать уж пора, а вы порешайте тут. Я возражать не стану, что решит Филипп Александрович, то и будет.

— А чего решать, все просто. — Завотделением повернулся к Ваньке: — Нам в теплицах нужно семена срочно прорастить, истопник требуется, пойдешь?

Ванька махнул, не раздумывая: пойдет. Истопником так истопником, какая разница где работать, главное — при деле.

— А зарплата? Кхе-кхе. Зарплата-то какая, Филипп?

— А это от него будет зависеть, — завотделением кивнул головой в сторону Ваньки. — Крутиться станет — пойдут деньги. Деньги, они любят работящих.

Разговор на том завершился. Следовало теперь оформляться и выходить на работу.

— А директор, — делился впечатлением по дороге Ванька с дедом Матвеем, — и в самом деле мужик ничего. Чувствуется, головастый.

— Показался?

— Ага.

— Кхе-кхе. Вот Фильку узнаешь ближе, тоже самое скажешь. Я, когда его на должность завотделения поставили, сразу определил: этот далеко пойдет. Коль директора куда-нибудь выдвинут, на его место только Фильку.

— Спасибо тебе, Матвей Егорович.

— За что? — не понял сразу Ваньку дед Матвей.

— Ну как — «за что»? За доброе слово, которое ты за меня сегодня замолвил.

— Э-э, пустяки.

Тетка Ульяна, когда вернулся из Заречного Ванька и сказал, что о работе уже договорился, считай, никак не отреагировала, не обрадовалась, но и возражать не возражала: его дело, племяша, как решит, так пусть и поступает. Ее беспокоило больше иное — Ванька из города вернулся каким-то не таким, чего-то, похоже, случилось там. А что именно, ей неведомо.

— Спасибо Матвею Егоровичу, — делился радостью Ванька. — Если бы не он, трудно, наверное, пришлось.

— Чего ты так решил?

— А того — из колонии, не с курорта.

— Тьфу ты, — ругнулась тетка Ульяна. — Вбил ты себе в голову.

— Поневоле вобьешь.

— Но ведь тебе и Каширин вон чего предложил… Значит, плевал, что ты из колонии.

— Каширин — да, а другие плевать не будут. Других надо знать.

— Много знать будешь, скоро состаришься.

— А я уж и так немолодой. Вон у меня седин сколько, — Ванька нагнул голову, демонстрируя.

— Седые волосы — не старость, признак присутствия ума.

— Ты что же, теть Уль, хочешь этим сказать? — Ванька хохотнул: — У меня имеется ум?

— Раньше был, а теперь не знаю, — ушла от прямого ответа тетка Ульяна.

— Опять ты загадки загадываешь.

— Я?

— Ты. Ты, теть Уль.

— От Бес! От Бес! Не-а, это ты мне морочишь голову.

— О чем ты, теть Уль? — Ванька прикидывался наивным, а сам, конечно, догадывался, что волновало тетку — его отношения с Катериной. Но какие у него с ней отношения? Ну, съездил, ну, встретился, что из того?

Тетка Ульяна промолчала, нашла повод и вышла на улицу. Оставшись один, Ванька вдруг вспомнил, как его встретила Катерина.

Нет, она в самом деле стала странной какой-то, на прежнюю совсем не походила. Внешне даже покрасивела, а вот поведение у нее резко изменилось.

«Ну как ты тут?» — Ванька все же явно робел, он отступил чуть назад.

Внизу в это время послышался стук двери, затем раздались шаги. И опять стало тихо.

«Я не кстати, да?» — заговорил снова Ванька.

Катерина вытерла слезу:

«Ты всегда кстати, ты всегда у меня любимый», — и было сделала движение вперед, но Ванька снова отступил. Когда он это делал, Катерина, по всей видимости, заметила, что он припал на одну ногу.

«У тебя ушиб? — поинтересовалась она. — Ударился где-то?»

«Ты это о чем?» — не сразу сообразил Ванька.

«Ну, о ноге твоей!»

«А-а, пустяки».

«Но ты хромаешь?»

«Хромаю. — Ванька махнул рукой: — Расскажи лучше, как живешь».

«Я-то? — Катерина спохватилась: — Что ж ты в дверях? Проходи, глянешь».

Ванька неуверенно переступил порог.

Дети еще спали. В комнате гулко тикали часы.

«Ну как?» — Катерина поправила на груди халат.

Ванька еще раз обвел взглядом комнату:

«Ничего. Красиво, уютно, — и добавил: — Со вкусом».

«Тебя выбирала, тоже вкус имела», — торжествующе подчеркнула Катерина.

Ванька смутился.

Катерина это заметила.

«А ты изменился».

«Постарел?» — уточнил Ванька.

«Нет, несмелый какой-то стал. Раньше…»

Ванька перебил Катерину, заметил:

«Раньше и жизнь была иная».

«Ты что имеешь в виду?»

«А вот это хотя бы — богатство!»

Катерина прищурилась:

«А-а, ты вон о чем. Да, богаче, богаче мы стали жить».

«А я бы по-иному сказал: ловчее. Да-да, ловчее!»

«Ты завтракал?» — резко изменила тему Катерина.

«Спасибо».

«Спасибо — да или спасибо — нет?»

«Да».

«Это другое дело. — Катерина остановилась и не знала, как быть дальше. И тут она вдруг прильнула к нему: — Ну, что же мы, а? Неуж так и будем истуканами стоять? Ну? Любимый ты мой!..»

Он сидел потом в комнате, а Катерина возилась на кухне, готовя для него кофе. Он ей говорил: ему бы чаю, он в колонии привык к нему, а она стояла на своем: только кофе, он у нее гость и будет пить, что она пожелает. Кофе она приготовит чудно, по-турецки!

Он сидел и ждал кофе. И тут в комнату вскочил мальчик. Не было ли то видением, размышлял после Ванька? Нет, перед ним действительно стоял мальчик, примерно лет трех, упитанный, белоголовый.

«Дядя, ты наш папа?»

Ванька на него смотрел и не знал, что ответить.

Он уже было хотел что-то сказать, но в эту минуту появилась Катерина и мальчика увела. Возникшее внезапно напряжение вмиг развеялось, и он себя почувствовал облегченно.

Потом сидел он с Катериной на кухне и пил кофе по-турецки. О чем у них шел разговор, помнилось плохо, все происходило как во сне, во всяком случае, тогда ему так казалось.

…Вскоре вернулась тетка Ульяна.

Ванька поднялся:

— Дня через два схожу к Каширину и попрошу у него лошадей. Надо перевезти сено. Солнце припекает — может пересохнуть.

— Хорошо, — согласно кивнула тетка Ульяна.

— Я перевезу сено и пойду на работу.

— Хорошо, — опять кивнула тетка Ульяна, будто иного слова у нее не было.

После этого во двор уже вышел Ванька.

Глава шестая

Ванька и дед Матвей рано утром ушли переворачивать сено, а тетка Ульяна затеяла печь пироги. Племяш уж какой день дома, а она его сдобами и не баловала. Ему же как раз сейчас мучного нужно побольше — вон какой худющий, хворост хворостом. Словом, племяша откармливать и откармливать, чтоб стал гладким и чтоб его девка какая-нибудь полюбила.

Тетка Ульяна достала из сундука муку, принесла яиц, заготовила кувшин с молоком и принялась за дело.

Раньше, когда в их семье мать чего-нибудь испекала, был настоящий праздник. Особенно загоралась сестра ее, Вероника. Пирог с яблоками желаю, плача, кричала она. Мать дразнила дочь: а с жареными тараканчиками не хочет? Вероника в таких случаях взвывала, и та сдавалась: ладно, чего ревет, испечет она ей пирог с яблоками.

Что случилось с сестрой, часто думала тетка Ульяна, куда она пропала? Ни ее, ни мужа. Бедный Ванька…

Тетка Ульяна поставила тесто — пускай поднимается, и стала нарезать яблоки. Очистит одно, потом его на дольки порежет; светленькие кругляшки ложились одна на одну в миску.

Она, кстати, и сама любит пироги с яблоками, но уже давно не пекла, не было на то у нее никакого настроения. Иное дело теперь — племяш вернулся домой, за ним уход нужен; всяк день ломай голову, чем вкусным его накормить.

Тесто поднялось уже. Тетка Ульяна только было взялась месить, скрипнула дверь. Неуж так скоро Ванька и дед Матвей вернулись — первое, что пришло в голову. Но тут же сообразила: это Зинуля-Горемычка пришла к ней.

— Заходи, Зина, чего дразнишь, — отозвалась тетка Ульяна. — Я уж вижу: это ты скрипишь дверью.

Зинуля перестала прятаться, вошла в комнату. Она была в том же платье, в горошек; волосы на голове причесаны гладко.

— З-зд-дра-авст-твуйте, — протянула Зинуля.

— Здравствуй, здравствуй, доченька. Садись посиди. Я вот пироги с яблоками затеяла, Ваньку своего побаловать хочу. В тюрьме его пирогами не кормили, кашей овсяной да супом картофельным, говорит, вот чем.

Зинуля посочувствовала Ваньке:

— П-плохо ему т-там б-было.

— Не мед, конечно. Тюрьма, милая, не подарок, тюрьма — наука. Кто провинился — на исправление туда.

— И-ив-ван п-провинился? — Зинуля вопросительно смотрела на тетку Ульяну.

Та махнула, не стала отвечать, похоже, надоел ей один и тот же вопрос.

— Ты пироги с яблоками любишь? — перевела тетка Ульяна разговор на другое.

Зинуля смущенно повела плечами:

— Н-не з-знаю.

— Как — «не знаю»? — удивилась тетка Ульяна.

— Н-не ел-ла их.

— Пироги с яблоками не ела? Да что ж это такое? В деревне живешь… Э-э, накормлю тебя нынче, накормлю. Будешь есть?

— Б-буду.

Тетка Ульяна перешла от стола к печке и там завозилась. Зинуля молча следила эа ней.

Когда та чуток приосвободилась, Зинуля заговорила про свое. Вчера по телевизору фильм показали — «Человек-амфибия». Так там как раз, в фильме, Михаил Козаков играл. Зинуля видела его.

— Жених твой, да? — шутливо заметила тетка Ульяна.

— Ага, жених. — Зинуля тоже улыбалась.

— Вот Фрося так Фрося, придумала же!

— Ага, п-рид-думала.

— Она бы лучше для тебя настоящего нашла, а то все шутит. От беса, от беса!

— У меня е-есть н-настоящий.

Тетка Ульяна удивленно подняла глаза:

— У тебя, Зина? Настоящий?

— Д-да-а, у-у мен-ня.

— Кто ж такой?

— Н-не с-скажу, — отвела в сторону взгляд Зинуля.

— Тайна? Ну и бог с тобой, держи тайну при себе, — этак спокойно отреагировала тетка Ульяна.

Зинуля сидела, пока не испеклись пироги.

— Ну что, вкусные? — полюбопытствовала тетка Ульяна.

— Ага, в-вкус-сные.

— Еще будешь?

— С-спасибо.

Тетка Ульяна все же подала пирог Зинуле.

— Возьми, — сказала, — матери снесешь, пускай и она отведает.

Зинуля взяла. Постояв, вдруг заплакала.

— Ты чего? — забегала тетка Ульяна вокруг нее. — Что случилось?

— М-мат-ть ж-жал-луется: п-плохо ей.

— Матери?

— Д-да-а.

— А отец где?

— В-в ку-узнице.

— Что ж ты ему не сообщила? Побежала бы в кузницу и сообщила: матери, мол, плохо.

Зинуля виновато опустила глаза.

— Э-э, — махнула тетка Ульяна, — чего с тебя взять. От беса! От беса! — Она окинула взглядом стол, печь, не случится ли чего, пока туда-сюда бегать будет, и подала знак Зинуле: пусть следом идет, она сейчас глянет, что с ее матерью.

Евдокию Перевалову и вправду было не узнать, заметно сдала она в последние дни. Давно ли тетка Ульяна приходила больную попроведывать, но тогда еще Евдокия выглядела терпимо, во всяком случае, глазами двигала и лицом не походила на мертвеца.

Зинуля стояла сзади и плакала. Тетка Ульяна ее успокаивала.

— Не реви, не реви, Зина. Мать твоя еще поживет, — говорила она, хотя сознанием понимала: лукавит, дни Евдокии Переваловой сочтены. Еще, может, маленечко и потянет, но это недолго продлится.

Вот она какая, жизнь, думала тетка Ульяна, подарила себя человеку, но через определенное время от него и отрекается.

Тетка Ульяна Евдокию помнит молодой. Красавица была, парни за ней только так ухлестывали. И Игнату, кстати, она досталась непросто. Евдокию за другого засватали, уж жених приезжал на тройке, но тут Евдокия сама запротивилась. Не пойдет, сказала за того жениха. И вообще свадьбы не желает, рано ей еще семьей обзаводиться, года не пришли. Хотя девки в ее возрасте за любого согласны выйти, лишь бы одинокими не остаться. И настояла на своем. А тут Игнат из армии вернулся. Увидел Евдокию и загорелся на ней жениться. Отец ни в какую — простоват, говорит, больно, да и хозяйство у жениха бедненькое. Но Евдокия сама сделала выбор — за Игната пошла. Жили они неплохо, дружно, потом посыпались беды одна за одной: сначала с Евдокией приключилось горе, болезнь в постель уложила, затем с дочерью — не зря, похоже, сказывают: беда не ходит одна…

— Не реви, не реви, Зина. — Тетка Ульяна подступила к больной: — Может, врача позвать?

Евдокия на мгновение открыла глаза, собравшись с силами, промолвила:

— Не врача мне, могильщика. — Это уже было привычно, тетка Ульяна не раз от нее это слышала. И все же ее слова произвели недоброе впечатление, ибо Зинуля тут же истошно завыла, будто мать в сей миг и умерла, закрыла навечно глаза.

— От беса! От беса! — недовольно буркнула тетка Ульяна, оглядываясь на девчонку. — Людей поиспугаешь. — И — к Евдокии: — А ты тоже хороша, чего ляпаешь незнамо что. Плохо? Понятно, плохо. Мне тоже нехорошо. Это к перемене погоды. У меня сердце давит и давит, спасу нет. К дождям. Так что ты, Евдокия, не пори горячку и людей не страши, поживешь еще. Воды тебе подать? — Тетка Ульяна увидела, как больная шевельнула пересохшими губами. — Будешь пить воду?

Евдокия наконец выдохнула:

— Мне бы воздуха, Дышать нечем.

— Воздуха? — Тетка Ульяна повернулась к Зинуле: — Открой окна.

В комнате вскоре посвежело.

— Вот так, — спокойно произнесла тетка Ульяна. — Хорошо теперь? Легче стало? — обратилась она к Евдокии.

Та чуть приподняла голову:

— Спасибо тебе, Уляха.

— Чего там, пустяки, — махнула рукой тетка Ульяна. — Главное, чтоб тебе, Евдокия, стало лучше. Ничего, ничего, потерпи, сейчас отпустит. Я и сказываю: на погоду это у тебя.

Зинуля этакой кошкой приблизилась к ней и потерлась о бок — спасибо ей, тетке Ульяне, что привела в чувство мать, а то та совсем уж запаниковала, хоть попа зови. Потом ее провела до калитки.

— Иди к матери, — посоветовала Зинуле тетка Ульяна.

— Ага, — кивнула Зинуля. Но на какое-то мгновение задержалась еще, что-то, по-видимому, она хотела сказать, однако не осмелилась. — П-п-пошла я. — И скрылась во дворе.

Тетка Ульяна по дороге домой немного отходила. Все-таки обстановка, в которую она попала у Переваловых, ее взволновала: не приведи господь, Евдокия у нее на руках бы умерла, каково бы чувство было, а? Э-э! А однажды случилось такое, старик при ней номер. Возвращалась из города, ездила туда резаного поросенка продавать, быками причем — цоб-цобе, а они на месте, пешком дойдешь быстрее, только не понесет же она мясо в город на плечах, верно? Дали в колхозе быков — и за то спасибонько. Ну и вот возвращается из города, проезжает по пути хутор и вдруг видит: из крайней избы выбегает мальчик и ей вдогон. Тетенька, тетенька, кричит, дедушке моему плохо, помогите! Раз просят, как не помочь. Она поворачивает волов, а они, черти, не идут, уперлись — и хоть бы хны. Повозилась-повозилась с ними, бросила, гори они синим пламенем, и побежала за мальчиком. Прибежала — дед жив еще, что-то говорит, только непонятно что. Дедушка, вам чего, спрашивает, вам воды? Пока допытывалась, пока соображала, тот и закрыл глаза при ней, умер. Мальчик в слезы, она — тоже. Стоят возле покойника и ревут. Вскоре прибежали отец и мать мальчика, наверное, тем кто-то сообщил, что у них беда. Тетка Ульяна когда вышла, быков и в помине не было, сами пошли домой, без хозяйки…

Тетка Ульяна вернулась, а у нее гости, сидят на лавочке перед двором и о чем-то разговаривают меж собой. Трое — председатель сельсовета Мишка Прокин, Мария Венедиктова, жена колхозного завгара, и птичница Матрена Булавина. Увидела их и насторожилась — неспроста они к ней, чувствует сердце.

Когда она подошла, первым поднялся Мишка Прокин:

— Ждем тебя, ждем, Ульяна. Уж лавочку твою протерли.

— А может, еще что-то?

Женщины, улыбнувшись, переглянулись меж собой.

«Насчет племяша, наверное, — подумала тетка Ульяна. — Чего еще такого он успел натворить?»

Но оказалось, председатель сельсовета привел с собой двух депутатов — Марию Венедиктову и Матрену Булавину, чтоб обрезать у нее огород. Он еще подчеркнул: это раньше надо было сделать, однако и теперь не поздно, лучше позже, чем никогда. На Ульяну одну полгектара земли слишком жирно.

— А я не одна, — возразила тетка Ульяна. — Почему ты решил, что я одна? У меня вот племяш.

— Племяш твой у тебя, а может быть, и не у тебя, — сложно выразился председатель сельсовета.

— Ты чего, ты чего? — стала наступать на него тетка Ульяна. — Ты чего же, шляпу одел и решил: все, да? От бес! От бес!

— Но! Но! Но! — Мишка Прокин отступил назад и погрозил пальцем: — Без рук, пожалуйста! — и подал знак Марии и Матрене: — Приступайте.

Ульяна было перекрыла калитку, но тут же и отступила — пусть идут, коль совести у них нет.

Венедиктова подошла к забору, взяла стоящий рядом с ним сажень. На какое-то мгновение приостановилась:

— Официальное решение на то есть?

— Какое еще решение? — переспросил председатель сельсовета, однако тотчас спохватился: — Аа-а, да, конечно. Все чин чином.

Венедиктова вошла во двор, затем перешла из него в огород.

— А ты, Матрена, чего стоишь? Шагай, шагай, я туда тоже сейчас приду, — распорядился председатель сельсовета. — Тебе что, неясно сказано?

— Огород ведь, на нем урожай, а вы… обрезать, — выразила недовольство Матрена Булавина. — Огороды осенью обрезают, коль в том появляется необходимость.

— Ну вот еще нашлась защитница! Я кому велел, Матрена: валяй! Еще одно слово… Депутатов я подбираю, слышишь, Матрена?! Я! Никто другой! Подумай о том на досуге, а сейчас валяй и не разглагольствуй. Ишь!

Матрена Булавина покосилась на председателя сельсовета, однако подчинилась, пошла в огород.

Венедиктова мерила, мерила и бросила, передала сажень Булавиной:

— Не могу, Матрена, берись ты.

Председатель сельсовета и тетка Ульяна тоже пришли сюда. Молча стояли, наблюдали.

Матрена Булавина промерила одну сторону, другую, затем пошагала в длину.

— Здесь, — крикнула она и поставила метку, — как раз и будет ровно двадцать пять соток.

Прокин удовлетворенно крякнул:

— Лады. — И повернулся к Ульяне: — Этого отрезка тебе и достаточно. А Ванька… Ванька твой, Бес, получит землю в совхозе, поняла?

— Понять поняла, — недовольно бросила тетка Ульяна, — да жаль, тебя не поняла. Ежели кто и Бес, Михаил, так только ты!

— Это ты про что, а?

— Знаю про что, а сказать не скажу. А коль и скажу, не тебе, а где нужно.

— Но! Но! Но! — Мишка Прокин снова погрозил пальцем. — Ты, Ульяна, брось. Я тебя знаю: ты на все способна.

— Я-то, что ль?

— Ты! Ты, Ульяна!

— Э-э, не-ет, Михаил, ошибаешься. — Тетка Ульяна ехидно улыбнулась: — Это ты, Михаил… — Она понимала: председатель сельсовета догадывается, о чем речь, и оттого сознательно не договаривала.

Дело то давнее, однако тетка Ульяна его помнила хорошо — еще бы! Варвара Пестова, кирпилинская почтальонка, однажды поделилась, как ей удалась перекрыть свою крышу. Крыша течет и течет, и ничего Варвара с ней поделать не может. Она — к председателю сельсовета: помоги, дай хотя бы материал, а людей и деньги сама найдет, уж как-нибудь потом выкрутится. Председатель сразу завозражал: нет у них такой возможности ей помочь, трудности со строительными материалами, а в Кирпилях тем более — поезда грузовые к ним еще не ходят, не построили железнодорожную колею. Он говорил, а сам на Варвару косился — соблазняла она его. Варвара, сообразив, чего тот добивается, уступила, но поставила условие: расчет лишь после того, как председатель крышу покроет. Сдержал свое слово Мишка Прокин. Но и Варвара не обманула — а что оставалось делать?

Вот на этот эпизод в жизни Мишки Прокина Ульяна сейчас и намекала. Намекать-то намекала, однако и понимала: случай давний, кто докажет, тем более и Варвары Пестовой давно в живых нет, ехала на велосипеде с почтовой сумкой, вдруг упала и ударилась сильно головой. Недолго, бедолага, помучилась, полдня в сознании и пробыла.

— Ну вот что, — петухом вскинулся председатель, сельсовета, — огород твой, Ульяна, вымерен, так что, будь любезна, подчиняйся властям.

— Это кто ж власть? — продолжала задираться тетка Ульяна. — Ты, что ли?

— Я! Я! Личной персоной!

— С персоной этой еще будут разбираться, помянешь мое слово!

— Это с твоим Ванькой, а со мной разбираться нечего, все ясно.

— В том-то и дело, что ничего еще не ясно: хмырь этот маску носит.

— Но! Но! Но! Без оскорблений, пожалуйста, как-никак я при исполнении, — напомнил Прокин и дал знак женщинам следовать за ним.

Тетка Ульяна ходила по двору расстроенная. Жалко все-таки не куска того, который отчекрыжили, — огород засеян подсолнухом, кукурузой, а по кукурузе кабаки, зимой бы сгодилось все. Хоть плачь. Ясно, племяш из колонии вернулся, вот Мишка Прокин и раздосадовался, вспомнил вдруг, как Чухловым досадить можно. А коль бы узнал, что Ваньша днями к его Катьке ездил, тогда вообще разошелся бы — не остановить. Тетка Ульяна не находила себе, места. Ну, Прокин, ну, Мишка! От бес! От бес!

Неожиданно залаяла собака.

Тетка Ульяна посмотрела в сторону калитки — кого еще нечистая несет? Оказалось, вернулась Матрена Булавина.

— Ну чего тебе? Не домерила? Де-пу-татка!

Матрена выставила руку:

— Не злись, не злись, Ульяна. Не по своей воле делала — общественный долг. Самой противно — не человек я, что ли? — Она перевела дыхание. — Вот что: я поставила метку, но там не двадцать пять соток, там больше — около тридцати. Все-таки огород, жалко его, пропадает все не за цапову душу.

— И пусть, — махнула безразлично тетка Ульяна, — Пусть им подавится Мишка Прокин.

Матрена Булавина немного постояла еще и ушла.

Тетка Ульяна не сказала племяшу, что к ним приходили и отрезали огород, не стала обострять обстановку, она и так накалена, авось пройдет тихо-мирно. Сама же успокаивалась — чему быть, того не миновать, ничего, как-нибудь переживут, оставшееся тоже надо как-то обработать, непросто это, тем более годы не на ярмарку — с нее.

От Ваньки тетка Ульяна одного добивалась — чтоб поделился, как прошла встреча с Катькой Прокиной, чем завершился их разговор? Не прогнала ли, не оскорбила случаем? Но тот упорно молчал, даже не заговаривал на эту тему, будто и в город не ездил. Тетка Ульяна и так к нему, и эдак. Ну как пироги с яблоками, вкусные? — спрашивала, а сама намек: в городе, мол, таких не пекут. Вот он был там на днях, ел пироги с яблоками, кто-нибудь его угощал? Ванька улыбался только. Наивная она, ох и наивная, ругала себя тетка Ульяна, нашла с кем говорить — с племяшем. От беса, от беса!

— Как сено? — уж разуверившись в своем занятии, поменяла она пластинку.

— Сено как сено. — Ванька был явно не разговорчив.

— У тебя что-то не ладится?

— Скажешь такое, теть Уль. Наоборот. Завтра вот сено перевезем — и на работу. Надоело уже дома.

Тетка Ульяна удивленно посмотрела на племяша:

— Когда же тебе надоесть успело? Ты ведь еще, почитай, и недели здесь не пробыл.

Ванька улыбнулся:

— Меня к людям тянет, теть Уль. К людям.

— А мы тебе что, звери?

— Ты не так поняла. Я о другом говорю, ну…

— От Бес! От Бес! Ладно, — махнула тетка Ульяна, — не ищи оправданий, не нужно. Оправдываться в ином месте будешь.

— Во-о, — отметил племяш, — я всегда говорил: у меня не тетка — золото.

— Возле золота лежала…

Тетка Ульяна крутилась по дому, над чем-то колдовала у печи, а Ванька рубил дрова — он перед этим спилил два дерева, которые совсем засохли. Словом, оба занимались своим делом. Прошел примерно час — вдруг в огороде заурчал трактор. Ванька туда: что такое? Чего в их огород заехал трактор? Пьян тракторист?

Прибежала и тетка Ульяна — она ухо востро держала, помнила, чем ей пригрозил председатель сельсовета. Но мчалась сюда тетка Ульяна не с целью помешать трактористу перепахивать огород — она за племяша боялась, еще, чего доброго, начудачит, полезет в драку, ему-то ничего неизвестно о том, что тут до него было.

Трактор остановился, и из него неуклюже вылез Прокша Оглоблин.

— Приказано вспахивать, — громогласно известил он.

— Кто приказал? — уточнил Ванька.

Тетка Ульяна стала посреди них.

— Это я попросила, — сказала она, поворачиваясь к племяшу. — Прокшу увидела и попросила.

Оглоблин недоуменно посмотрел на нее:

— Что-то не то, тетка Ульяна, вы говорите. Этого не было, не просили вы меня.

— Ты забыл, Прокша. Ты вчера малость был выпивши, вот и не помнишь.

— Не-ет, тетка Ульяна, — возразил опять Оглоблин, — вы путаете. То не меня просили и не меня видели. Я, чтоб вы знали, вчера с женой в город на базар ездил. А нынче прихожу на работу, мне и сказывают: езжай к Чухловым и перепаши огород, что отрезали. Я и прикатил.

— Вот и исполняй, коль так.

— И буду. — И Прокша Оглоблин полез в трактор.

— Постой, — окликнул его Ванька.

— Не трогай, пусть пашет, — опять встала у него на пути тетка Ульяна.

— Я узнать хочу, кто ему команду такую дал? А ну пусти, теть Уль, не держи меня.

— А вот и не пущу, — стояла на своем тетка Ульяна.

— Тогда я сам… — Ванька слегка отстранил ее: — Теть Уль, не мешай, пожалуйста, я хочу разобраться.

— В чем?

— У кого голова дырявая? Кто же это по весне обрезает огороды, чего неймется ему?

И тут тетка Ульяна не выдержала, выдохнула зло:

— Председателя сельсовета это работа, Мишки Прокина! От бес, от бес! Пришел не один, депутатов с собой привел, Венедиктову и Матрену Булавину. Сказывает: у него документ на то. Мол, на одного полгектара земли жирно очень. Я ему: а у меня племяш еще проживает, я к счастью не одна. Племяшу твоему, говорит, землю в совхозе выделят, так и заявил, окаянный!

— А-а, вон чего, — хмыкнул Ванька. — Теперь ясно. Ну не-ет, этого не будет. — И повернулся к Прокше Оглоблину: — Глуши трактор!

— Это еще почему? — спросил тот.

— Я тебе велю.

— А ты кто мне такой? Бригадир или председатель? Никто, так что твои распоряжения, Иван, мне до лампочки. И исполнять я их не буду.

— Нет, будешь, — и Ванька направился сам к трактору. Но тут встал стеной перед ним Прокша Оглоблин:

— Не позволю!

— Ну-ну! Спокойно. — Ванька, как до этого и тетку Ульяну, слегка подвинул в сторону Прокшу Оглоблина. — Сейчас заглушим трактор и разберемся, что к чему. Я к Каширину пойду. Если тот прикажет пахать, черт с тобой, паши, а если… В общем, пойду к председателю — и точка. Посмотрим, что тот скажет. Не может быть, чтоб на Прокина не было управы.

Ванька заглушил трактор.

— Смотри мне, — предупредил он Прокшу, — до моего возвращения ни гу-гу, чтоб не заводил, понял?

Прокша недобро озирнулся:

— Пошли вы все! Тоже мне нашлись командиры, одни одно говорят, другие другое, кого слушаться — не знаю.

Ванька на мгновение приостановился:

— У тебя голова на плечах есть?

— Ну-у, есть, — протянул Прокша, — и что?

— У тебя не голова — капусты кочан!

— От Бес! От Бес! — выражая удивление, хлопнула себя по бокам тетка Ульяна. — Не заводись там, Ваньша, — бросила она потом вслед племяшу. — Помни: нельзя тебе этого делать, на глупость напорешься.

Тетка Ульяна не отходила от Прокши Оглоблина ни на шаг, точно ее к нему приставили охранницей.

— Я, что ли, виноват? — оправдывался тракторист. — Мне сказали — я исполняю. Я человек маленький и подчиняюсь большим.

— Это кто же большой? — допытывалась тетка Ульяна.

— Кто? А все, которые при должности.

— Ну к примеру?

— Председатель наш.

— Каширин? — уточнила тетка Ульяна.

— Каширин.

— Еще кто?

— Прокин Михаил Степанович. Сельсоветский голова.

— Это он тебе дал задание перепахать наш огород?

— Нет. Бригадир. А того попросил Прокин.

— Понятно.

— Чего — «понятно»? — переспросил Прокша.

— Что Прокину мой Ванька изрядно надоел. Племяш из колонии вернулся, а тот теперь бесится. За Катьку свою мстит, боится, Иван опять на нее позарится.

— На Катьку? Кому нужна его Катька? Доброго имени не стоит!

— Вот! Вот! — задели за больное тетку Ульяну. — И я говорю Ваньке: брось ты об ней думать. А он все равно ее не забывает.

Вскоре вернулся Ванька.

— Все, — бросил он на ходу, — вопрос решен положительно. Каширин сказал: огород не трогать, это самоуправа.

— Так и сказал? — не поверила тетка Ульяна.

— Да.

— А что Прокин? Каширин с ним говорил?

— По телефону.

— Упирался тот?

— Еще как.

— От бес! От бес!

— Каширин говорит ему: почему с ним, с председателем колхоза, не согласовал? А тот: у него депутаты есть, он такие дела с ними согласовывает, так сказать, с народной властью.

— А Каширин?

— Каширин говорит: он тоже депутат Совета, районного причем, тоже народная власть. Так почему с ним не посоветовался? Ну, тому крыть нечем. Ладно, согласился, пусть остается огород как был, а дальше будет видно. Все равно, сказал, какие-то меры примет, дело того требует.

— От бес! От бес!

Ванька повернулся к Прокше Оглоблину:

— Заводи трактор и езжай в бригаду, вот так.

Тот сидел в кабине. Он вылез из нее.

— Завести трактор заведу, а вот уезжать не буду, — вдруг запротестовал Прокша.

— Как, не будешь? — удивленно посмотрел на него Ванька.

Тетка Ульяна тоже поразилась.

— А так. Это слова. А словам я не верю. Где доказательства? Я сейчас назад приеду, а там Прокин. Почему, спросит, не перепахал у Чухловых? Что ему отвечу? То-то же!

Ванька подступил к Прокше:

— А чего это ты перед Прокиным выслуживаешься, что, на продажу огурцов и помидоров с теплиц справки легко выдает, да?

Тот отстранился:

— А-а, иди ты! — Он хотел что-то сказать еще, но неожиданно увидел перед собой Ванькину руку — тот совал ему под нос какую-то бумажку. — Что это? — недоуменно уставился в нее Прокша.

— Записка от председателя.

— От какого?

— От Каширина.

Прокша взял ее, прочитал:

— Во-о, эт совсем иной табак. Так бы и сразу. А то, видите ли, тары-растабары, а о главном — ни тпру ни ну.

— Доволен? — съехидничал Ванька.

— Я правду люблю, — ответил Прокша. — Вот ты мне дал записку, я почитал — и все. Дело решенное, никаких гвоздей.

— Спать будешь спокойно теперь?

— А я, между прочим, на сон и так не жалуюсь, без таблеток пока засыпаю.

— Оно и видно, — поддела его и тетка Ульяна. — Вон как опух, хоть на сало тебя. А ты помидоры выращиваешь.

— Пош-шли-и вы все, — обидевшись, огрызнулся Прокша, — умники отыскались! — Завел трактор и тотчас покатил в бригаду.

Глава седьмая

Ванька, когда бегал к председателю колхоза, утрясал, чтоб не резали им огород, одновременно поговорил с тем и насчет лошадей и подводы: мусор, мол, всякий вывезти из двора да сено, которое накосил днями, домой перевезть бы, пока дожди не пошли.

Каширин задумался: давать, не давать?

— А что мне люди скажут? Своим отказываю, а чужому… — и осекся, заметив, как Ванька отреагировал. — Ну, ну, — пошел он на попятную, — оговорился, бывает.

— Я знаю: лучше бы трактор. Лафет нагрузил — и айда, но вы мне трактора не дадите, — рассудил по-своему Ванька. — Так хоть лошадей. Выручьте, Афанасий Львович.

Каширин тянул:

— Выручить выручу, а ты опять вскоре придешь, так ведь?

— Не приду, — заверил председателя Ванька.

— Значит, от моего предложения категорически отказываешься, да? Не соблазнил тебя на бригаду?

— Может, и не так, Афанасий Львович, — ушел от прямого ответа Ванька, — но я себе слово дал: в колхоз после колонии не пойду, нечего мне в нем делать.

— Ну что ты зарядил: колонии, колонии… Ну осудили тебя, ну отсидел, так ведь и исправился, верно?

Ванька обидчиво вскинул голову:

— Вот, Афанасий Львович, вы опять о том!

Тот расстроился: ну положеньице, куда ни кинь, всюду клин, говори и думай, чего морозишь.

Каширин сказал: трактора и в самом деле не может дать, не то время, когда трактора свободны, а вот лошадей и подводу, так и быть, выделит, однако, подчеркнул, дает не ему все это, а тетке его, она заслужила того.

Ванька не стал возражать — какая разница, ему или тетке, важно — они вывезут мусор и перевезут сено.

Наутро Ванька поднялся и пошел на колхозную конюшню. Конюхом работал там Илья Стреляный. Почему Стреляный? В молодости охотился с другом на уток, друг его и подранил, стрелял в утку, а попал… Илья в это время хотел рукой его ружье отвести: не спеши бухать, все равно не попадешь — утка высоко уже, а тот и нажми курок. В общем, пальцев у Ильи после того не стало — трех. И в войну ранило Илью дважды, один раз в ногу, другой — в живот, последнее ранение серьезное было, едва оклемался. Однако Илья живет, смотрит за лошадьми, иные его сверстники давно на пенсии иль в могиле, а он еще бегает, при силе притом.

Ванька с конюхом поздоровался и протянул ему от Каширина записку: дескать, требуются лошади и подвода, обеспечь, пожалуйста.

Илья завел его в конюшню, беспалой рукой указал на пару буланых:

— Запрягай этих.

Ванька вывел их, привязал возле подводы и пошел за сбруей.

Он когда был мальчишкой, некоторое время работал ездовым, возил от комбайна зерно. Ему тогда нравилось ухаживать за лошадьми. Особенно купать их на речке — о-о, и меда не давай.

— Перевелись сейчас лошади, да, Илья Нестерович? — запрягая, разговаривал с конюхом Ванька.

Илья Стреляный покачал головой:

— Нет слов. Вон несколько пар и осталось. Еще немного — и эти исчезнут, в Красную книгу в пору заносить.

— Точно, — согласился Ванька.

Когда он приехал домой, дед Матвей ожидал уже его.

— Долго ходил. Что так?

— Это показалось тебе, Матвей Егорович. — И в свою очередь спросил: — Что-то ты не весел, а? Обидела тебя тетка Уля, да?

— Кхе-кхе. Обидела.

— Теть Уль, — позвал Ванька свою тетку. — Ты где там?

— Чего? — вскоре выглянула та из дому.

Ванька поманил ее пальцем, затем что-то шепнул ей на ухо.

— А ну его к дьяволу! — ругнулась тетка Ульяна. — Я уж ему наливала.

— Еще налей, — подсказал Ванька. — Человеку хочется — утоли жажду.

Они грузили мусор. Уже набрали целую подводу, и тут подошла тетка Ульяна.

— Вот вам, — протянула графинчик с золотистой жидкостью. — Привезете сено — еще налью.

— Кхе-кхе, — повеселел тотчас дед Матвей. — Спасибонько тебе, матка, век будем тебя помнить.

— От лиса, от лиса! — хохотнула тетка Ульяна и добавила: — Пей, пей, на том свете не подадут.

— Не подадут, не подадут, Ульяна, это точно, скорее портки снимут и поддадут, чтоб летел и не оглядывался.

Мусор вывалили они в глубокую яму за огородами. Там когда-то, еще задолго до войны, рассказывали, находились винные погреба, колхоз специализировался на винограде и изготавливал вина, в войну погреба разрушило, от них лишь остались ямы. Но скоро и их, наверное, не будет, засыпят люди мусором.

Разгрузив, дед Матвей потребовал перекур:

— Отдохнем давай. Кхе-кхе, устал.

— А еще ж сено перевозить, — напомнил Ванька.

— Ничего, — спокойно отреагировал дед Матвей, — и сено перевезем. Я двужильный. Коль не спешить, я могу долго работать, — Он достал сигарету, прикурил.

И тут подошла к ним Зинуля-Горемычка, она рядом корову пасла. Поприветствовала.

— О-о, — удивленно воскликнул Ванька, — Зинуля наша уже разговаривает! — После возвращения он впервые видел ее так близко. Изменилась она, похорошела. Вот только когда слова произносит, кривит почему-то губы. Но раньше все равно у нее это было заметнее.

— Мать-то у тебя как? — поинтересовался у Зинули дед Матвей.

— Б-болеет.

— А что врачи говорят?

— Н-ничего.

— Как — «ничего»?

— Говори не говори, — вклинился в разговор Ванька, — бесполезно. У ее матери, — кивнул он на Зинулю, — болезнь такая… и врачи бессильны.

Он только сказал это, Зинуля отвернулась и заплакала.

— Кхе-кхе. Ну что же это мы? — забеспокоился дед Матвей. Он поднялся, подошел к Зинуле и взял ее за руку: — Ничего, ничего, пройдет все, доченька. Успокойся.

Ванька тотчас засобирался:

— Пора ехать, Матвей Егорович.

— Ага, ага, едем.

На Юхимку они прибыли около десяти. Солнце уже давало о себе знать, припекало.

— Кхе-кхе. Нам сначала следовало за сеном поехать, — посетовал дед Матвей. — А мы занялись мусором, мусор бы от нас никуда не ушел.

— Возможно, ты и прав, Матвей Егорович, — не стал возражать Ванька. — Ну да ничего не поделаешь уже.

— Я тоже, старый дурак, не подумал.

— Ладно тебе, Матвей Егорович, себя казнить. Выйдем из положения, не впервой.

— Выйти-то выйдем, да возьмем и согнемся гвоздем, что тогда?

— И тогда ничего, — заверил Ванька — Живы будем — не помрем.

— А помрем — вином зальем.

— Ха-ха! — засмеялся Ванька.

Дед Матвей тоже повеселел.

Вскоре они стали грузиться. Дед Матвей был наверху, утаптывал и укладывал сено, а Ванька его подавал снизу. Упарились быстро, но, что поделаешь, работа есть работа; сено привезут домой, тогда и отдохнут.

На одной из полян траву они подобрали чисто, переехали на другую — и там подмели.

— Эх, курнуть бы сейчас, — загорелся дед Матвей. — Уши попухли.

— А ты и курни, — подсказал Ванька. — Курни, курни, Матвей Егорович. Заодно и передохнем малость.

— Не-ет, — возразил дед Матвей. — Курить не буду, сено — что порох, еще вспыхнет.

Поехали дальше. Приезжают… Э-э, тут чего-то не так. Где же их сено? Вчера они переворачивали — было на месте, а нынче одни клочочки. Там, там клочок. Похоже, подбирая его, кто-то спешил. Понятное дело, не свое брал, чужое. А раз так, значит, чувствовал, воровал. Вот люд!

— Кхе-кхе. Сними меня, — попросил Ваньку дед Матвей.

Тот помог ему слезть.

— Следы свежие. Перед нами, видно, сено наше и сгребли. Слышишь, Ванюх, в самый раз перед нами. — Дед Матвей посмотрел вдаль, так, будто мог что-то увидеть: — Они недалеко, небось, а? — Приблизился к Ваньке: — Что делать? Сена вон сколь забрали. Привезем тебе — мне не достанется, мне привезем…

Ванька поднял руку:

— Погоди, Матвей Егорович. — Он прислушался, не скрипит ли где-нибудь поблизости колесо. — Ну, — прикрикнул опять Ванька, — погоди, Матвей Егорович, разберусь! — и снова вытянул шею.

Вокруг было тихо, лишь звонко гомонили птицы да где-то раздавался отчетливый голос кукушки: ку-ку, ку-ку, ку-ку.

— Не сигнал ли, случаем, чей-нибудь? — услышав, предположил дед Матвей.

Ванька возразил:

— Не-ет, это кукушка настоящая.

— Что же делать? — опять забеспокоился дед Матвей. К Ваньке неожиданно пришло решение:

— Вот что, Матвей Егорович, ты пока побудь здесь, а я по леску побегу, вдруг наскочу на воров.

— Как же ты один?

— Ничего. — Вид был у Ваньки, будто ему и вправду сам черт не страшен. — Волков бояться — в лес не ходить, да?

— Мало ли что. Береженого бог бережет. Ладно, иди, — согласился дед Матвей, — я тебя подожду тут.

— Вот чего, — пришла новая мысль к Ваньке. — Давай одного коня распряжем, я верхом сяду и проскочу, так дело будет быстрее.

— Кхе-кхе. И то резонно. Давай.

Ванька ехал и думал о том, что сено надо было, видимо, забирать вчера, он предполагал: раз далеко — его могут увезти, но вчера-то оно лежало еще сырое, не подошло. А сердце чуяло: что-то будет. И деду Матвею о том намекал, но тот успокаивал: не помнит такого случая, сено у них давно не воровали. Вот ему и паука, деду Матвею!

Подобное когда-то в Кирпилях происходило часто. Один накосит травы, выдержку ей даст, а другой р-раз — и сена нет, потом ищи ветра в поле. Но однажды попались воры — из Заречного мужики. А сено увезли у Игната Перевалова, уже и следы замели, но Игнат настиг их, считай, у самого дома. Мужики потом перед ним на колени падали, чтоб он помиловал.

Ванька сначала проскочил в одну сторону, потом в другую — никого. Надо же, воров словно корова языком слизала. А ведь и вправду, думал Ванька, следы свежие, буквально перед ними кто-то сюда приезжал.

Он остановил лошадь, прислушался. По-прежнему пели одни птицы.

Ванька повернул назад. Чего, спрашивается, вертеться белкой, поздно, видимо, уже; тот кто сено забрал, давно дома и преспокойно чай за столом пьет — ранняя пташка росой утоляет жажду, а поздняя за семь верст к ручью летит, чтоб напиться. Вот Ванька с дедом Матвеем как раз из поздних — от сена одни ошметки нашли. Так им и надо.

И вдруг Ваньке показалось, будто неподалеку фыркнула лошадь. Может, то дед Матвей, подумалось ему, но тут же мысль эта отпала: как тот на одной лошади сюда доберется?

Ванька приостановился. Повеяло вдруг ветерком. Он поднял голову — небо темное. Утром еще ничего не было, а теперь появились облака. К дождю, решил.

И снова как бы фыркнула лошадь.

Ага, кажется, там, справа. Ванька повернул туда.

Вскоре увидел подводу, нагруженную сеном. Один конь был рыжей масти, в яблоках, — точно такого Ванька днями приметил у Петра Бродова, тот проезжал по Кирпилям.

Ясно, догадался Ванька, чьих рук дело — Петра Бродова, его затея увезти их сено. Только откуда ему стало известно, что они здесь, Ванька и дед Матвей, косили траву, кто Петру Бродову сказал о том? А может, он вовсе и не знал, чье сено, какая разница, а?

Ванька приостановил лошадь и кашлянул, чтоб его услышали.

Из-за подводы тотчас вынырнул Петр Бродов, следом появился Дементий Пуфиков, по кличке «Грузило», тоже скотник.

— О-о, кого я вижу! — воскликнул Петр Бродов. — Бес собственной персоной. Какими судьбами? Что тебя привело в эти края?

— Что и вас, — коротко бросил Ванька. Не спеша слез с лошади. — Только с одной разницею: мы за своим приехали, а вы за чужим, так?

Петр Бродов набычился, шея его, мощная, тугая, вмиг покраснела. Грузило тоже встал кочетом — глаза вытаращил, грудь выставил: мол, пусть только попробуют пойти на его тельняшку, враз потеряют головы — он отшибет. Грузило когда-то морячил, на военных кораблях служил, с тех пор тельняшку и не снимает, чтоб видели — моряк, настоящий, не такой, который форму носит, а моря и близко не нюхал!

— Ты вот что, Бес, — заговорил Бродов, — ты отваливай отсюда, пока жив и здоров. У тебя, между прочим, живот давно не болел? Коль на дыбы встанешь, как конь ретивый, заболит вмиг. И зубы твои сосчитаем. Я это, Бес, всерьез.

Ванька усмехнулся:

— Довольно меня пугать. Волк телка не боится, ты же знаешь, Петр, ты не дурак.

— Эт ты верно подметил, Бес, дурак ты, а не я.

— А это мы еще посмотрим, не говори «гоп»… — Ванька переступил с ноги на ногу. — В общем, прошу сделать все по-хорошему, по-доброму, — продолжил он спокойным тоном. — Вы же знаете, парни, чем для вас это может кончиться.

— Эт ты кому, нам? — осклабился Бродов.

— А кому же еще.

— Ну вот что, Бес, мы тебя не видели, ты — нас, такой уговор. Не подходит — пеняй на себя. — Петр Бродов погрозил указательным пальцем: — Я предупреждал. А то отнекиваться потом станешь: не слышал, не говорили.

Не-ет, не переменился Петр Бродов, каким был, таким и остался: нахрапом действует, решительностью. Кое-кто, кстати, пасует перед ним — а что, вдруг и в самом деле кашу-машу устроит, и печень и легкие поотбивает, такие на все способны.

Но Ваньке Петр Бродов известен, ему нечего его бояться. Одно мешает: плохо нога правая сгибается, иначе тому вообще пришлось бы худо, довелось бы пятки смазывать. И Грузило не из смелого десятка, Ванька и того знает. Один раз Грузилу встретили в Заречном, так он, вырвавшись, как заяц бежал оттуда, уши только хлопали. Тоже моряк — один вид только, название лишь.

— Я тут не один, парни, — уведомил Ванька, — со мной люди, так что вам нет никакого смысла показывать свой характер — это раз. А потом я характер ваш и так знаю, передо мной его демонстрировать незачем.

— Скажи ты, какой! — Петр Бродов посмотрел на Грузилу и ухмыльнулся: — Вишь! За дураков нас принимает! А шиш не хотел? — и он свернул фигу Ваньке. — Чтоб ты знал, сено и вправду ваше, но его мне председатель колхоза велел забрать, вчера вечером меня увидал и говорит: поезжай на Юхимку, там кто-то в леске траву выкосил, привези ее на ферму. Я подчиняюсь председателю. — Вон, оказывается, куда повернул Петр Бродов, чтоб оправдаться, лазейку ищет. Хитер бобер, да не туда попер!

Ванька хохотнул:

— Рассказывай, Петр, сказки, а я слушать буду. И Грузило пусть слушает. Сказки у тебя хороши, прямо как у Арины Родионовны, у пушкинской няни, знаешь такую? Ты вот что, — уже серьезно заговорил он, — ты, Петр, не выкобенивайся, с председателем я встречался вчера и сказал, что на Юхимке для себя косил сено, он знает. Он мне перевезти его лошадей дал, вот так. А ты… сочиняешь сказки. Ты их вон Грузиле рассказывай, он, возможно, и примет все за чистую монету, а меня на мякине не проведешь. Стреляный воробей.

— Ах, ангелочек, ангелочек, вижу, рано выпустили тебя из клетки, посидеть бы еще.

— Я уж свое отсидел, твоя очередь.

Неизвестно, сколько бы разговор длился и к чему бы привел, если бы не дед Матвей.

— Кхе-кхе, — послышалось привычное за спиной у Ваньки. Тот оглянулся и не поверил своим глазам — Матвей Егорович на лошади, в зубах — сигарета. Такое впечатление, будто объездчик, человек, наделенный высокой властью: сейчас он разберется, что происходит тут.

— Кхе-кхе.

— Я и сказываю, — тверже уже проговорил Ванька, — со мной люди, торговаться бесполезно.

Петр Бродов отступил и неожиданно скрылся за подводой. Грузило стоял в нерешительности, по-видимому, обдумывал, что делать ему, куда подаваться. Но Петр Бродов, оказывается, и не собирался ни прятаться, ни убегать, он вскоре вышел из-за подводы, только с вилами в руках.

— Подходи по одному, — грозно рыкнул Петр Бродов, — как шашлык на шампуры нанизывать стану. Ну! — и поманил, оскаливая зубы, пальцем.

— Кхе-кхе. Что происходит тут?

— Да вот, — сохраняя спокойствие, объяснил деду Матвею Ванька, — Петр Бродов сказывает, будто выполняет волю нашего председателя — сено на ферму увозит. А я ему: сказки, мол, это, Каширин знает, что мы на Юхимке косили, лошадей даже дал. Иначе бы не давал, верно?

Дед Матвей кивнул согласно:

— Верно.

— Я Петру: давай по-доброму. Не желает. Теперь вот вилами угрожает.

Лошадь под дедом Матвеем вдруг фыркнула, затем шарахнулась в сторону — испугалась птицы, что ли? Наездник едва удержался на ней.

— Кхе-кхе. Тпр-ру, краля, стой. — Лошадь успокаивалась. — Я после войны, — заговорил дед Матвей, — в Кирпилях участковым милиционером был, тогда такая должность еще существовала. У меня и личное оружие имелось. — Он повернулся к Петру Бродову: — Так вот за бандитами с пистолетом я никогда не гонялся, без него обходился, война меня научила тому. А такие сморчки, вроде вас, мне еще благодарность выражали: спасибо-де, Матвей Егорович, что, когда гнался, вдогон нам не стрелял. Кхе-кхе. — Дед Матвей выдержал паузу: — Я хоть и старый, однако у меня навык остался, могу «побеседовать» по душам.

Петр Бродов заколебался. Когда Ванька был один, он подавал голос чаще, а тут больше молчал и слушал, только иногда рычал, как тот пес, выглядывая из будки. Грузило же опустил руки — появление деда Матвея на него подействовало удручающе. Он, кстати, первый и подал идею своему дружку:

— Ну что, Петро, карта наша бита, давай скидывать сено, чего в пузырь лезем?

Тот было на него рыкнул, однако тут же стих.

— Ну, мать их!.. — и резко отбросил вилы. — Сами пусть скидывают, не нанимался.

Дед Матвей остался потом при Петре Бродове и Грузиле, а Ванька, забрав лошадей, отправился к подводе. Примерно минут через двадцать он вернулся — ни Петра Бродова, ни Грузилы уже не было, они укатили.

— Кхе-кхе. Ну как я их?! — самодовольно выпятил грудь дед Матвей.

— Здорово! — похвалил его Ванька. — Есть еще порох в пороховницах.

— Есть, есть.

В это утро Ванька поднялся рано. Ему предстояло идти на работу. Первый день, новые люди, как примут, да и вообще, как все сложится, это его волновало.

Тетка Ульяна подскочила тоже. Племяшу приготовила завтрак, тормозок собрала — где он там, в Заречном, поест? Ни столовых, ни буфетов.

— Устал вчера? — полюбопытствовала она, когда Ванька, умывшись, вернулся с улицы в дом. — Тяжело все-таки все сразу — и мусор, и сено.

— Ничего, я привык к физическому труду. Это полезно даже.

— Другому, может, и да, а тебе… Вон ни кожи ни рожи.

Ванька усмехнулся:

— Ну даешь, теть Уль! И мне полезно. Физический труд здоровье несет.

— От Бес! От Бес! — Тетка Ульяна махнула: — Э-э, ладно, делай как знаешь.

В Заречном Ванька сразу зашел к Филиппу Ненашеву. Тот сидел у себя, разговаривал с бухгалтером.

— Я пришел, — объявил Ванька, войдя в контору.

— Ты пришел нам дать волю, да? Как Степан Разин? — Филипп переглянулся с бухгалтером и посмеялся: — Вижу, что пришел. — Он переложил какие-то бумажки с места на место, посидел, пораздумывал, затем вскочил. — Галя, — обратился Филипп к бухгалтеру, — кто меня будет спрашивать, отвечай: на теплицах. Я вот с ним, — он посмотрел на Ваньку, — ну…

— Чухлов, — подсказал Ванька.

— Ага, с Чухловым пройдусь, покажу и объясню, что ему делать, — и, выходя из-за стола, дал знак следовать за ним.

Ванька ничего не сказал, но и с места не сдвинулся.

Филипп уже подошел к двери.

— Ну? Чего раздумываешь? — повернулся он к Ваньке.

— А документы? — напомнил тот. — Нужно же, по-видимому, оформиться?

Завотделением усмехнулся:

— Эт тебе, парень, не завод. — И объяснил: — Заявление потом напишешь и в приемную директора сдашь. Не боись, оформят. И зарплату начислят. — Филипп нынче был почему-то веселый, он все улыбался. День, что ли, хороший? Так не скажешь, вчера к вечеру нагнало тучи, ветер всю ночь их гонял туда-сюда, однако дождя не принес. Утром рано посветлело, но теперь опять набежали облака. Все-таки дождь, наверное, будет. Но Ваньку это уже мало тревожило — сено-то они перевезли, оно на месте.

Филипп вышел из конторы. За ним последовал и Ванька.

Теплицы находились неподалеку. Они стояли в три ряда, но площадь их была огромная, где-то около гектара, а быть может, и больше, на глаз определить трудно. Совхоз, говорили, на теплицах имеет огромные доходы. Кирпилинцы сетовали: в колхозе таких нет, колхозу бы тоже построить теплицы, да, к сожалению, никому в голову не придет. Может, надеялись, сообразит Каширин, этот мужик хваткий, до нового охоч.

— Вот тут, — Филипп остановился, — и твое рабочее место. Ну, что такое истопник, я надеюсь, тебе объяснять не надо. Не надо?

— Нет, — кивнул Ванька.

— Ну и хорошо, считай, поразумели друг друга. Одно только скажу, — на всякий случай предупредил завотделением, — температуру нужно постоянную держать, вон глянь, — он указал взглядом на градусник, — видишь, термометр?

— Вижу.

— По нем ориентируйся. И чтоб было четко, понял?

— Понял. — Ванька помолчал, потом вдруг заговорил о своем: — Я в колонии, между прочим, одно время печи топил. Мужики мне доверяли, сказывали: Чухлов-де молодец, Чухлов температуру постоянную держит. А другому, что козлу капусту, доверять никак нельзя. Только начнет топить, тотчас ба-х-х — в постель. И сам мерзнет, и других держит в холоде.

Филипп слушал, не перебивал. Лицо сделалось у него серьезное.

— Ну вот что, — сказал он после, — не знаю, как там в колонии, а у нас правило жесткое: одно, второе, третье нарушение — и тете маши ручкой, вот так, сообразил?

Филипп ушел. Ванька стоял, думал, с чего ему начинать. Тоже ему, объяснил завотделением — вот теплицы, вот печь, вот термометр, и гляди в оба, чтоб из совхоза не погнали. Сразу обухом по голове, пока при памяти. Кто ж так наставляет? Вот у них в колонии… Ванька усмехнулся: чего, спрашивается, он про нее зарядил — у них в колонии, у них в колонии… Он сам, когда бригадирил, новичкам подробно все объяснял, чтоб все в ажуре было — дело того требовало. Но у всякого руководителя, видимо, на этот счет свое представление. У Филиппа Ненашева, похоже, иной подход, нежели он был, к примеру, у Ваньки.

Но через пару часов Ванька уже освоил дело — лопата, уголь, печь, опять — лопата, уголь, печь. И поглядывай на термометр.

Ванька приостановился, — кажется, довольно кочегарить, чтоб не сделать промашки.

Он поставил лопату к стене, поправил волосы и вышел на улицу.

Было мрачно. Однако день, представлялось, все же расправлял крылья, по сторонам пробивались этакие светлые озерца. Может, дождя все-таки не будет?

Рядом прыгали белопузые синички, чиркали своими изящными голосочками: чирк-чирк, чирк-чирк. Вот она, воля! Ванька будто только сейчас и почувствовал ее, именно в сию минуту. Вот она, воля! Хорошо-то, хорошо-то как, а!

Столько лет насмарку. Ради чего? Ради кого? А Бродовы и нынче хозяйничают, вон фортеля какие выкидывают. Вспомнился вчерашний случай. И все им проходит. Оно так: одним манишки, а другим лоскутки. Э-э, что там!

Постояв немного, Ванька заглянул в теплицы — там работали бабы. У самого входа какая-то молодуха, вздрогнув, через мгновение прыснула, смешно, наверное, стало, что испугалась человека, который просто зашел к ним ради любопытства.

— Верка, угости парня огурцом, — крикнула стоявшая неподалеку женщина в цветной косынке и тоже засмеялась.

Ванька не задержался, тут же и отпрянул назад. Еще чего, бабы начнут сейчас его дразнить — новенького сразу заметно, над ним и подтрунивают. А бабы везде одинаковые, что в колхозе, что в совхозе, лучше обходи их стороной и не попадай на язык, иначе обсмеют и сами обхохочутся, дай им волю только.

Подняв голову, он глянул на небо. Чего его тянет туда? Он что, боится непогоды, что ли? Как чуть что — глаза вверх…

Скрипнула дверь. Ванька оглянулся — ну черти, ну черти, бабы, уже балуются, уже дразнят его! Дверь чуть приоткрыта, а из щели торчит длинный огурец.

За дверью прыснули. Молодуха! Та самая молодуха выставила огурец, догадался Ванька. А она ничего собой, недурна. Нос остренький, глаза пронзительные, этаким буравчиком так и сверлят, так и сверлят, а из под косынки свисают темные локоны.

И тотчас Ванька вспомнил о Катерине. Как она там? — подумалось. Ну и Катерина, мелькнуло у него, он на порог: здравствуй, мол, вот приехал посмотреть, как ты тут, а она: любимый мой! Какой же любимый, когда она, как только его осудили, укатила в город и за первого попавшегося парня выскочила замуж. Не-ет, Катерина и в самом деле стала странной. Но и он тоже: она ему на плечи, а он и раскис. Теперь-то ему как быть, как вести себя? Или сделать вид, будто и ничего не было, а? Детей ее жалко, хорошие растут ребятишки, им бы как раз сейчас внимание — подрастают ведь. Да, но он-то тут при чем? Что они, его дети, что ли? И все равно жалко…

Ванька этак подошел осторожно к двери и как гыркнет — раз пошла такая игра, почему бы и ему не пошутить. В теплице вскрикнули, и тотчас у него в ногах, на земле, оказался огурец.

— У-у, дьявол! — незло чертыхнулась Верка.

Ванька поднял огурец, дверь шире приоткрыл и зашел в теплицу.

— Спасибо, бабоньки, за угощение, век ваше добро помнить буду.

Верка, чуть прикрыв рукой лицо, подобно монашке, откровенно разглядывала его и хихикала.

Ванька шутливо погрозил ей пальцем.

— А огурец-то, огурец наша Верка большой облюбовала! — кричала женщина в цветной косынке.

С ней не согласились, ее поправила другая из левого угла.

— Неправда, неправда, самый раз!

Смех, хохот сразу понесся по теплицам. Верка, перегнувшись, тоже давилась от смеха.

— Маленький что, — продолжила женщина из левого угла, — маленький взял в руки, кусь — и нету его. Загрызть нормально не загрызешь, верно я, бабы, говорю?

— Ну и Антонина, ну и Антонина!

— Во выдает баба!

— Так! Так, Антонина!

Нет, с женщинами и в самом деле говорить трудно, особенно когда их много — одна другой бойчее, одна другую переострить хочет.

Ванька попятился назад — уходить, уходить надо, пока до чего-нибудь еще они не додумались.

Вскоре в кочегарку заглянул Филипп Ненашев.

— Ну как ты тут? — поинтересовался.

— Нормально.

Филипп подошел к печи, заглянул в нее, затем глаза поднял на термометр:

— Во, так и держи. Молодец!

Ванька этак гордо вскинул голову:

— У нас будь спок, как в лучших домах Лондона и Парижа!

Завотделением сначала улыбнулся: ну, дает истопник, потом посерьезнел.

— А где это у вас, — уточнил, — в колонии, что ли?

Ванька опустил голову:

— При чем тут колония, я о себе лично.

— А-а, — понятливо протянул Филипп Ненашев. — Извини. А я уж, грешным делом, опять подумал…

— Индюк думал и в борщ попал!

— А ты, вижу, малый с характером.

— Таким меня матка с отцом родили.

— Ну-ну. Значит, палец тебе в рот не суй, да?

— Если лишний — можешь совать, а нет — лучше побереги.

— Спасибо за предупреждение. Теперь буду знать, с кем имею дело, — подчеркнул завотделением.

— Это всегда знать не вредно. Я вот не знал и поплатился. — Ванька умолк.

В кочегарке на какое-то время стало тихо. Слышно лишь было, как гудело в печи да с улицы доносились людские голоса.

Первым потом заговорил Филипп:

— Ну а если серьезно, чего ты попал в колонию? Ты извини, конечно, за прямой вопрос.

Ванька махнул:

— Чего там, ладно. Вопрос этот мне все задают. Только всем не хочется объяснять, надоело. И долго. В общем, история длинная и неинтересная, поверь.

Филипп, молодцом, не стал приставать к Ваньке, понимающе кивнул:

— Все, все. Сообразил. Не буду больше.

— Когда-нибудь в иной раз, хорошо? Под настроение, — добавил Ванька.

— Возражений нет. Согласен.

Уходя, Филипп дал Ваньке маленький совет, дескать, нрав свой проявлять нужно, слов нет, иначе тому человеку грош цена, только всегда следует помнить, где необходимо это делать, а где неплохо воздержаться, чтоб самому же себе иль кому-нибудь близкому не навредить. Жизнь штука такая, требует разумного подхода, брать быка за рога — хорошо, а еще лучше его так схватить, чтоб над ним одержать победу.

Вот уж тут Ванька Филиппа оценил: а он, по всей видимости, мужик не промах, кое-чего соображает, иными словами, колпак варит у него. И тут же добрым словом вспомнил деда Матвея: Матвей Егорович любого человека видит насквозь, с дурным водиться не станет и хорошо о нем отзываться тоже.

После обеда Ванька отнес заявление в приемную директора и отдал его на подпись секретарше.

— Вы же потом фотографии и трудовую книжку принесите, — напомнила ему светловолосая девушка лет восемнадцати. — И справки о состоянии здоровья и о местожительстве.

— Хорошо, принесу, — сказал Ванька и вышел.

Вечером к Чухловым заявились дед Матвей и его жена Анисья Петровна, сухощавая морщинистая женщина. Тетка Ульяна увидела их и ахнула: что ж раньше не сказали — придут, ждите, а у нее теперь нечего и на стол поставить.

— Мы люди не привередливые, что будет, то и съедим, — пошутила Анисья Петровна.

— Кхе-кхе. А если что… и выпьем, — добавил дед Матвей и достал из сумочки бутылку с водкой: — Магазинная.

— Это же по какому такому случаю, а? — полюбопытствовала тетка Ульяна.

— Было бы желание, а случай всегда найдется.

— И все-таки?

Дед Матвей переглянулся с женой:

— Говорить?

— Что ж ты пришел сюда, коль не решаешься говорить. Тоже мне, муж! — выразила неудовольствие жена.

И дед Матвей объяснил: круглая дата у них, в этот день они поженились.

— О-ой, — вскрикнула тетка Ульяна, — событие-то, событие у вас какое! О-ой, да я вас поздравляю! — Она подошла к Анисье Петровне, обняла ее и три раза поцеловала, потом деда Матвея. — И в самом деле, праздник у вас большой!

После этого тетка Ульяна забегала, зашевелилась. Ванька тоже поздравил деда Матвея и Анисью Петровну с их круглой датой.

— Проходите и присаживайтесь, — пригласил он затем гостей, — сейчас теть Уля нам все организует.

Дед Матвей и Анисья Петровна расположились у стола.

— Кхе-кхе. Ну как, отогрел теплицы?

— Отогрел, отогрел, Матвей Егорович.

— Нравится работа или нет?

— Спасибо.

— А я, — пожаловался дед Матвей, — вчера на диване отлеживался, уморил ты меня, сил моих просто не было.

— Ну да, — тотчас поддакнула Анисья Петровна. — Кулем свалился и лежит. Я уж начала пугаться: не помирать ли старик вздумал? Но к вечеру, слава богу, отошел.

— Оно бы сено только, а то и мусор еще. И все в один раз.

— Спешил, спешил, Матвей Егорович, решил одним махом, чтоб не заниматься потом. Потом, сами понимаете, работа.

— Это точно. — И дед Матвей снова про совхоз: — Фильку Ненашева видел?

— Видел.

— Говорил с ним?

— Говорил. Он меня инструктировал, как чего делать. Как, к примеру, температуру в теплицах держать.

— Филька это умеет.

Разговор их прервала Анисья Петровна!

— Во-о, собрались, сразу про работу. Ну пошли мужики: про баб да про дела, больше им не о чем языки чесать!

— Как не о чем, как не о чем? — услышав, подала голос тетка Ульяна. — А о вине, а о выпивке, кто сколь вылакает, разве об этом речь не ведут?

— Во-о, еще об этом, — согласно кивнула Анисья Петровна. Она приподнялась. — Давай помогу, — предложила свои услуги Ульяне, — где чего у тебя?

Но та решительно запротестовала:

— Нет-нет, я сама.

Ваньку она тут же отправила в погреб за солеными огурцами и помидорами — пусть быстро принесет.

Через полчаса они уже сидели за столом. За столом затеяли спор — дед Матвей и тетка Ульяна. Последняя подчеркнула: деду Матвею крупно повезло, что ему досталась такая жена, без нее бы уж давно он, наверное, не жил, а тот возразил: неправда, это ей, жене его, достался хороший муж, то есть он, дед Матвей, вот она бы без него точно пропала.

Ванька слушал их и улыбался — о чем разговор, раз муж и жена живут вместе, думал он, значит, обоим хорошо, не любили бы друг друга — давно бы разбежались, разошлись, ни одного бы дня не терпели. А так рядышком, как голубь с голубкой, вот чем надо гордиться!

Когда дед Матвей и тетка Ульяна спорили, Анисья Петровна слушала молча, а то вдруг заговорила и она: чего это их совместной жизни кто-то дает оценку, тут она свое слово должна сказать, как ей жилось-былось с мужем, счастлива или же, наоборот, несчастлива с ним была.

— Ну вот что, — оживилась Анисья Петровна, — теперь послушайте, что скажу я.

— Кхе-кхе, кхе-кхе, — запокашливал сразу дед Матвей, — все, замолола мельница, что было и чего не было, все поднимет на поверхность, ей лишь позволь. Кхе-кхе, — и посмотрел обнадеживающе на Ваньку: пусть перебьет, придумает чего-нибудь, а не даст жене его говорить, надолго это. Но тот и ухом не повел, приготовился слушать Анисью Петровну.

Дед Матвей отчаянно махнул: э-э, пусть балаболит, тут уж ничего не поделать, тем более, повод уважительный, как в таком случае отказать женщине?

Анисья Петровна задумалась на мгновение:

— Да, много разного в жизни было, попоездили, поколесили с Матюшей моим.

— Кхе-кхе. Потому и колесили, что ты меня подталкивала, за деньгами гналась.

— Я-то за деньгами? Э-эх! А вообще поначалу было такое, — призналась Анисья Петровна. — Думаю, чего моему мужу сидеть дома, досидится, что всей семьей голые пятки будем чесать.

— А я разве сидел? Я работал участковым, день и ночь на ногах, то одно приключилось, то другое…

— Знаю, знаю, как работал. — Анисья Петровна подняла указательный палец: — В Разбавино уедет, в чайную зайдет и милуется с буфетчицей Лизкой.

— Кхе-кхе. Ну, даешь, жена, так даешь! — Дед Матвей покачал головой: — Ты бы людей хоть постеснялась.

— А чего мне их стесняться, они свои. Я ведь истину глаголю, верно?

— Истину, но далекую. Кхе-кхе. В чайной-то районной я всего-то один раз и был, и не Лизка там буфетчицей была, а Гербария.

— Гербария? Какая Гербария? Во-о! Во-о! — подхватила Анисья Петровна. — Я и говорю про то, что в районной чайной любезничал с Гербарией, а мне, когда приезжал, рассказывал о бандитах. Какая разница, Лизка ли, Гербария ли, главное — был кто-то. А я дни и ночи жди, когда мой муж вернется и приголубит. Я решительно сказала: пусть едет куда-нибудь и зарабатывает деньги.

— Я и укатил.

— Так ты только этого и ждал, я же знаю тебя, ты как тот мартовский кот, все глазами по бабам шарил.

— Я? По бабам? Бог с тобой, Анисья! Да у меня окромя тебя во всей жизни никого не было.

— Не было? А Гербария?

— Ну даешь, Анисья!

— Хорошо, — Анисья Петровна выдохнула. — Сейчас я тебе другое имя назову.

— Назови, назови.

— И назову! Зойка-Болтанка тебе о чем-нибудь говорит?

— Зойка-Болтанка? Да то же тумба тумбой была, три мужика одновременно обнять не могли. Тоже мне, нашла бабу!

— А тебе все худых подавай, как я, да?

Дед Матвей усмехнулся:

— Мне теперь хоть какую ищи — все равно эффекта мало.

— Э-эх, — Анисья Петровна осуждающе посмотрела на мужа, — срамник ты несчастный!

— Не я — ты меня к тому подвела.

— Ладно, молчи уж. — Анисья Петровна выдержала паузу. — Да, так вот мой Матюша уехал, а я тут одна с ребятней осталась, а у нас их было уже трое. Я работала свинаркой, туда восемь километров, на свинарник, и обратно восемь. Успеваю только бегать. А время, сами понимаете, трудное, послевоенное, каждая кроха на учете. Прихожу, а дитенки мои исть просят, ручонками тянутся ко мне. Что дать? Хоть себя им запихивай в рот. А завфермой был Дымов, боров здоровущий, глаза у него заплывшие; такое впечатление, только и знает, что спит да спит, есть такой сорт людей. Видит, у меня трудное положение и мужика нет рядом, уехал на заработки, этакой лисой ко мне: хочешь, подсоблю, денег дам, чего хочешь, говори? Я ему: ничего от тебя не надо, одно прошу — не приставай, и так противно жить. А он все равно лип.

— Кхе-кхе. А ты мне этого раньше не рассказывала, — перебил жену дед Матвей.

— Я тебе, милый, много кой-чего не рассказывала, жалела. Я бы коль все рассказала, у тебя давно волосы выпали, а так с чубом еще, хоть, правда, и жиденьким.

— Ну-ну.

— А коль так, слушай дальше. Завфермой Дымову я и говорю: неси пуд муки, пуд пшеницы, ну и еще разного по мелочи, тогда и сговор будет. И время и место встречи назначила.

Дед Матвей все больше и больше тянул шею — по всей видимости, ему рассказ жены был не по душе.

Тетке же Ульяне Дымов тотчас напомнил Прокина и случай с крышей Варвары Пестовой.

— Ну и вот приходит Дымов, наодеколонился, начепурился. Куда продукты доставлять, спрашивает. Домой мне, говорю. Хорошо, сейчас будет сделано, отвечает. И ушел. Я к себе иду. Но перед тем захожу к новому участковому Кондрату-Бумажке. Он тогда Матюшу моего подменил. Матюша уехал, а он, значит, стал. Этакий законник был, по всякому пустяку справку просил, за то и прозвали Кондратом-Бумажкой. Прибегаю к Кондрату, объясняю: так, мол, и так, выручай, дети пухнут с голоду, есть хотят, а нечего, а вот у Дымова продуктов хоть отбавляй, он мне их по расписке хочет передать, желание у него такое. Нужен, в общем, государственный человек, то есть официальное лицо. Веду, значит, домой Кондрата. Приходим, а Дымов там уже, от него одеколоном несет, весь двор наш в одеколоне. Кондрат приближается к Дымову и спрашивает: продукты его? Тот отвечает: да. Кому предназначены, допытывается Кондрат. А вид-то, вид-то у него! Будто из Москвы следователь по особо важным делам. Дымов молчит, не знает, что говорить. Иногда глянет на меня. Я — никакого вида, дескать, сама ничего не пойму — шла, навстречу участковый, со мной и пришагал сюда. Кондрат повышает голос: кому предназначены продукты? Дымов тогда и выдай с испугу: вот ей, и в меня тычет пальцем, детворе ее подарок. А, подарок, говорит Кондрат, тогда иное дело. Подарок передайте Добриковой, принимает решение участковый, а вы, обращается к Дымову, со мной в сельсовет пойдемте, там оформим документ, чтоб потом никаких последствий. Они и пошли. А я, обрадованная, что все вышло по-моему, побежала кормить детей.

— Кхе-кхе. И все?

— Все.

— А что Дымов? Как он реагировал?

— Очень просто. Он ко мне: так и так, договор бы осуществить, а я ему… Уже все, говорю. Как все, удивленно на меня смотрит. Ты сделал подарок, заявляю, что это факт, в сельском Совете зарегистрирован документ. Не веришь? Сомневаешься? Можно сходить к участковому милиционеру Кондрату-Бумажке, тот подтвердит. Не пошел Дымов. Но зло, конечно же, затаил. Мстить мне начал. Я тогда быстро написала письмо Матюше, дождалась ответа и поехала к нему. А Дымов с носом остался, и поделом — страсть как ненавижу таких людей!

Дед Матвей вздохнул облегченно.

— Я помню, — заговорил он после этого, — ты приехала тогда какая-то взвинченная, не в себе.

— Поневоле взвинтишься, когда на руках у тебя три рта-огольца и все просят есть, — просто объяснила Анисья Петровна. Помолчав, положила себе на тарелку картофельного пюре, кусочек тушеной говядины и ломтик соленого огурца.

— Кхе-кхе, — просигналил Ванюхе дед Матвей.

Тот взял бутылку, разлил по стопкам:

— Чтоб не повторилось трудное прошлое!

— Не дай бог еще раз такое пережить! — произнесла жарко тетка Ульяна и пригубила водку.

— А как мы с Матюшей в Сибири жили — любо-дорого, — заговорила снова Анисья Петровна. — Артель охотничья, в артели этой восемь мужиков и я с детьми. Мужики крепкие, здоровенные все, а главное — прирожденные охотники. Я уж не знаю, как мой Матюша с ними мог соперничать. И деньги зарабатывал приличные. Я там деньгам не знала счету. Мужикам я была хорошей помощницей, артель мне за то выплачивала. Вот только с детворой… ну, маленького я при себе держала, а которые постарше… им и школу. Был вблизи небольшой интернат, сын и дочка там временно и жили. Раз в месяц я к ним наезжала с гостинцами, а Матюша проведывал, когда возвращался с очередной охоты. Ничего не скажу, время выпало золотое, хоть тоже нелегкое. Одна там была у нас беда: с продуктами. То их навезут — девать некуда, то нет и нет. Мужики злятся. На кого? На меня почему-то. Я у них, оказывается, и прачка, и, повариха, и нянька, и завскладом, и еще бог знает кто. А у мужиков забота одна: ружье в руки, патроны, провиант в рюкзак — и шарят глазами по тайге. Не скажу, что дело простое, иначе бы не платили большие деньги. Вот именно. Мужики нашей артели, других тоже даже иностранную валюту государству добывали. Меха куда наши отправляются? Во-о, за границу, правильно. Вот и обидно: инвалюта государству идет, а продукты охотникам выделяют ерундовенькие. Уж после, правда, стало известно, что государство тут ни при чем, там шайка промышляла во главе с каким-то типом, наподобие нашего Дымова. А до этого… Однажды приезжаю на лошади в поселок, где продукты нам выписывали, у склада — очередь и шум. Лошадь к коновязи привязала, а сама в глубь толпы: хочу понять, что за шум. Пробралась на самую передовую, значит, ухо выставила, слушаю. Говорят: продуктов нынче не привезли, привезут завтра, на следующий день и приезжайте. Я тогда и спрашиваю: а какие продукты? Обыкновенные, отвечают, такие, какие возили и раньше. Раньше, говорю, возили плохие, не продукты — дерьмо, нельзя такими охотников кормить. Так и заявляю. Ко мне вдруг подкатывает, как бильярдный шар, этакий нервный мужичок: вы кто такая? Из артели «Меткий стрелок», говорю, Анисья Добрикова, аль про такую не слыхали? Слыхать вроде слыхали, да ей рукой помахали, сказал нервный мужичок и хохотнул самодовольно — рад был, что складно у него вышло. Ну, думаю, погоди, сейчас ты у меня схлопочешь! И спрашиваю у него: вы, простите, кто по должности? Я, переспрашивает он, я — уполномоченный РИКа. Вы, заявляю, не уполномоченный, к сожалению, вы наполовину обмоченный. Как это, не поймет он. А вот так — и объясняю: поп когда его крестил, мочой лошадиной обрызгивать стал, чтоб умнее, значит, был, да, надо же, мочи не хватило, кончилась неожиданно. Вот и выходит: наполовину обмоченный. Вокруг сразу смех. И тут один худенький ко мне подходит и сказывает: пройдемте, гражданочка. Что такое — спрашиваю. — На каком основании? Видите ли, оскорбление личности. Так и заявляет. Нашли личность. Но забрать меня забрали. Потом серьезное дело было, едва в тюрьму не угодила, чудом наказания избежала. И опять же мужики из нашей артели выручили, сказывали, к высокому начальству письмо писали, чтоб посодействовало.

— Ой, не говори. Кхе-кхе. Сколько тогда таких типов было, на каждом шагу встречались. Разговаривать с человеком незнакомым разговаривай, но ухо востро держи — как бы чего не вышло.

— А теперь? — вставил Ванька. — Разве теперь их мало?

— Теперь они поутихли, притаились как бы, своего часа ждут.

— Вредители — вот кто они, эти люди!

— Пойми сразу, кто где какой. В том вся и сложность, к сожалению.

— Сложности не будет, коль таких людей выводить на чистую воду. Сами же себе жизнь и усложнили: поменьше стараемся о плохом говорить, а побольше о хорошем. А плохое в это время, подобно навозу, наверх выплывает.

— Кхе-кхе. Мы что-то не в ту сторону, нам пора заворачивать обратно.

— Вот! Вот! — подчеркнул Ванька. — Всегда так: как чуть что — не в ту сторону. А Анисья Петровна что, тогда тоже загнула не туда, да?

— Отчего же, туда.

— А что вышло из того? Для нее самой беда — вот что! Вот вам и горькая правда.

— Ну чего, ну чего расшумелся? — напала на племяша тетка Ульяна. — Охолонь!

— Обидно, когда добиваешься справедливости, а тебя за это… А-а, чего там! Ладно, молчу, молчу как рыба об лед.

— Я что хочу высказать, — продолжила Анисья Петровна. — С Матюшей у нас завсегда был мир и согласие. Бывало, я на него поворчу, иногда он на меня прикрикнет, но чтоб бить — боже избавь — рука у него не поднималась. Правда, и я ему сделать этого не позволила, я бы его тогда коленкой — и катился он кубарем, несмотря, что я такая тощая и сухая. Еще как бы катился, — заострила она на этом. — но в том и счастье было мое, что Матюша вел спокойно себя. А были мужики… Помнишь, Матюша, на золотых приисках что творилось, как мужичье над своими бабами изгалялось?

— Кхе-кхе. Отчего ж не помнить? Помню.

— А Настю Чукину не забыл?

— И Настю не забыл. — Дед Матвей спохватился: — А к чему это ты про нее?

— Я не про нее хочу, а про мужа ее, Генку-Губана. Но и про Настю одновременно. Генка жену свою топить в прорубь водил. Пьяный был, вот и дотепал до такого. А Настя тогда беременной как раз ходила, второго ребеночка носила. Вернулся домой пьяный Генка, спрашивает у жены, где она деньги положила, ему они нужны срочно. А Настя: не даст деньги, копить надо, одно дите подрастает, другое на подступах, мало ли как бывает, вдруг он еще пожелает одного балбеса, что делать тогда будут, как выходить из положения? Нету денег, сказала Настя, и все тебе, спрятала их, далеко спрятала. Ах ты, козуля моя, изрек Генка, подошел к жене — и за волосы ее: она кому мозги вправляет, мужу своему? Мужик деньги домой несет, а жена ему такое… А ну пойдем, говорит, он, и тащит Настю за волосы. Той больно, она кричит, вырывается. Но Генка потомственный золотоискатель, у него рука жесткая, схватил — точно в клещи взял. Ну и тащит он, значит, жену, а сам приговаривает: прорубь в реке сейчас прорубит и бросит туда жену, чтоб поперек больше не становилась, ишь, нашлась смелая! Мужики на Генку и Настю во все глаза и хохочут. Во, мол, будет бабе наука, слова мужу не скажет, коль тот что-нибудь не так сделает. А тут, к счастью, и я, интересуюсь: отчего шум и крик такой? Мужики на Генку с Настей пальцами: вон муж жену уму-разуму обучает. Я как глянула — ахнула: что ж он делает-то, бандит этакий, да за это не то что в тюрьму, в ад кромешный отправить мало! Я подбегаю и этого Генку самого за волосы: а ну-к, гнида, брось жену, а ну-к, золотой-зеленый, проси у нее прощения! Тот бросил Настю, на меня, кулаками в меня тычет, а достать не может, не получается у него, а все оттого, что пьяный, конечно. Я ему: если хоть раз увижу, что тронешь свою Настю, кишку твою со всеми потрохами вырву и в прорубь выброшу, рыбам на съедение. Генка еще побарахтался, побарахтался и утих. На следующий день я к Насте: протрезвел муженечек твой или нет? Настя плачет. Протрезвел, говорит. А помнит, что вчера вытворял? Не помнит. Плохо! А ну, где он? Та указала: на кровати выдрыхивается. Ну-ну, сейчас я ему! Урок мой, к сожалению, тогда прошел даром, не понимал мои слова Генка. Тогда к нему иной подход нашла — подговорила местных мужиков, чтоб они ему пригрозили, дескать, хоть раз руку на жену наложит, в прииске ждет его кара. Мужики те, с кем я вела разговор, дельные и понимающие оказались, меня послушались. И Генка исправился. Возможно, ангелом и не стал, но и больше чудачить не чудачил и жену не обижал. Настя, родив, а родила она прямо богатыря, мать к себе позвала. Мать у нее одна жила, уже старенькая, на Алтае где-то, что ли? Получила письмо — дочь родная зовет, собрала вещи — и на Север. Внуков воспитывала, на здоровье не жаловалась. А то вдруг ее домой, в свои края, потянуло, сказывала, позвал зов предков. Однажды молчком собрала вещички и, ничего никому не сказав, подалась пешком на Алтай, ей все почему-то казалось, что она за поселок выйдет, а там уже недалеко и родной дом. А тянуло к зиме уже, холода пришли. Ушла старушка — и с концами, с тех пор ее никто не видел и не встречал. Вот какая печальная история.

— Кхе-кхе. Тебя послушать — они все печальные.

— А что поделаешь, коль жизнь такая. С тобой же печальную жизнь и прожила, — шутливо подчеркнула Анисья Петровна.

— Со мной, кстати, — также шутливо заметил дед Матвей, — ты жила, как у Христа за пазухой.

— У кота, ты хочешь сказать, да? Мартовского?

— Кхе-кхе. Опять двадцать пять!

И все посмеялись.

Вскоре дед Матвей и Анисья Петровна ушли.

Хорошо, что они приходили и посидели у них, подумал Ванька. Почаще бы такое случалось. Рядом с хорошими людьми и сам себя чувствуешь человеком.

Глава восьмая

Зинуля проснулась от какого-то толчка — глазами луп-луп: чего случилось, что такое? Она приподнялась — окно темное. Ясно, ночь еще. Чего ж тогда пробудилась? Может, сон страшный привиделся? Да вроде бы нет, никакого сна не было.

Сбоку что-то заворочалось. О-ой, спохватилась Зинуля, это же матушка ее! Что с ней?

Зинуля спала с матерью в одной комнате, а отец располагался в другой. Однако последние ночи духота его выгоняла на улицу, он брал с собой матрац, одеяло и устраивался во дворе, там и спал, пока не поднимался в селе привычный ранний гвалт.

Зинуля вскочила, ощупью нашла выключатель и щелкнула им. Мать лежала на полу — надо же, упала! Да как же случилось это?!

— М-мама, что с тобой? — Зинуля принялась ее поднимать. Тело матери было высохшим, одна кожа да кости, и потому дочь с ней справилась легко. — М-мама, т-тебе п-плохо?

— Воздуха! Дышать нечем!

Лежа уже на кровати, мать, подобно ребенку, сучила ногами.

Зинуле стало вдруг страшно. Она испуганно вскрикнула и побежала во двор за отцом.

Вскоре вошел в комнату сонный Игнат.

— Чего тут такое? — Он ничего не понимал.

Дочь тыкала пальцем, объясняла: плохо матери, она воздуха просит. И тут же бросилась открывать окна, помня, как той стало легче, когда днями прибегала тетка Ульяна. У них же, подчеркивала соседка, дышать нечем, затхлый воздух.

С улицы тотчас повеяло свежестью. А вскоре оттуда донесся крик птицы.

Евдокия лежала с закрытыми глазами, сложив руки на груди, точно покойница уже. Крик птицы ее привел в чувство, она зашевелилась.

— Во, филин заговорил, — подала Евдокия голос. Она открыла глаза, но тут же прищурилась от яркого света.

Игнат повернулся к стоявшей за спиной дочери, дал знак, чтоб та чем-нибудь закрыла лампочку.

— Матери свет в глаза бьет.

Зинуля порылась в сундуке и нашла какую-то тряпку. Через минуту в комнате стало тускло. Евдокия снова открыла глаза.

— Спасибо, — поблагодарила мужа и дочь. Она немного успокоилась. Но тут птица опять запокричала.

— Во! Во, филин! — подхватилась Евдокия.

— Лежи, лежи, — спокойно сказал Игнат. — И пусть кричит, тебе-то чего.

Он-то сказал так, а у самого, чувствовал, на душе скребли кошки. Проклятая птица, думал. Уж сколько дней не дает покоя, сколько ночей он, Игнат, бегает за ней с ружьем, застрелить хочет, ан никак; где она, куда прячется, бес ее знает. Вот заведется такая живность — и хоть тресни, мышей, крыс легче вывести, нежели эту проклятую птицу. А что она сулит в дом несчастье, все знают.

— Во! Во, филин! — по-прежнему вскидывалась Евдокия. — Он мою смерть зовет. Давно зовет, а она, окаянная, не идет, задерживается почему-то. — Она перевела дыхание. — И тут, похоже, надо подношение, к одним смерть заявляется сразу, как только позвали ее, а к иным, таким, как я, нет, волынку тянет, подороже хочет спросить. Так с меня-то и брать нечего, гола как сокола, одни мощи и остались.

Игнат вздохнул глубоко — он уж привык к подобным речам жены, она не впервой это говорит, ему жалко дочь, она и так, бедолага, богом наказана, а тут…

Зинуля стояла за его спиной и всхлипывала. Игнат повернулся к дочери, но не успел ничего сказать — опять закричал филин.

— Во, во, моя смерть уж близко, наверное?! Он ее видит. Смилостивилась наконец, прониклась сочувствием. И хорошо, и хорошо! — Евдокия повернула к мужу голову: — Теперь и вы отмучаетесь, родные, а то сколь со мной, надоело, поди, устали, до невмоготы.

Игнат покачал головой:

— Ты бы, Евдоха, поберегла силы, ну чего, спрашивается, среди ночи прокинулась и язык чешешь. Сама же себе плохо делаешь, неуж не понимаешь?

— Понимаю, понимаю, родной. — У Евдокии внутри вдруг что-то булькнуло. Она полежала немного молча. — Может, последнюю ночку с вами, потому выговориться желаю.

Игнат махнул:

— Выговаривайся, коль так, коль тебе того больно захотелось.

— Последняя ночка… Знала, что будет, настанет такая ночь, ждала ее, но представить не могла. И вот пришла она наконец. А ведь ночь была у нас, родной, и брачная, первая…

— Во, вспомнила, — недовольно буркнул Игнат.

— А ты слушай, слушай, родной.

— Тут дочка, не вишь разве?

— Вижу. Дочь у нас большая, ей бы и замуж… Несчастная она у нас.

Услышав эти слова, Зинуля еще больше завсхлипывала.

— Ну вот что, Евдоха, — не выдержал Игнат, прекращай, я понимаю, ну… И все равно прекращай. Силы свои береги.

Евдокия умолкла. И вправду, решила, чего она разговорилась, люди сказывают: перед смертью все равно не надышишься, так вот перед смертью и не переговорить обо всем, что было и что будет.

Евдокия снова сложила на груди руки.

Муж и дочь стояли рядом.

Но тут Евдокия вспомнила:

— Свечки хоть заказали?

— Заказали, — коротко бросил Игнат.

— А погладили одежу?

— И одежу погладили.

— Хорошо. Хорошо. — Но через минуту опять: — Что-то не идет смерть. А я ее чувствовала уже.

Игнат повернулся к дочери:

— Побудь тут, я сейчас, — и вышел из комнаты.

Зинуля догадалась: отец с ружьем пойдет охотиться за филином. Он уже какую ночь кряду охотится за ним, но впустую.

Игнат и вправду на улицу вышел с ружьем. Постоял, пооглядывавшись, поднялся на крышу дома по лестнице. Надо филина спугнуть, если он тут, в доме.

Игнат расстроился — филина опять нигде не было.

Проклятая птица!

Помнится, она в их доме завелась перед тем, как приключиться несчастью с дочерью. Но тогда сама же и исчезла.

Игнат не находил себе места: где же филин? Откуда слышится его голос? А может, им кажется? И ему, и Евдохе, а?

Он опустился по лестнице. Еще раз прошелся по двору, поосматривал внимательно дом — никакой птицы.

Ночь стояла звездная. Вчера вечером чуть поморосило, потом ветер разогнал тучи, и все утихло, небо заиграло огнями, будто там, наверху, расположился преогромнейший современный город.

Вскоре Игнат вернулся в комнату.

— Ну что, как тут мать, успокоилась? — спросил он у дочери.

Зинуля всхлипнула:

— Молчит.

— А она хоть жива? — Игнату вдруг стало не по себе от этого вопроса.

— К несчастью, — проговорила Евдокия. — Не идет ко мне смерть, не идет. — Она слегка шевельнулась, повернула лицо к мужу: — Зачем ты это делаешь?

— Что делаю? — не понял ее Игнат.

— Ты филина в угол загнал, вместе с ним загнал туда и мою смерть. Оставь филина в покое, родной, не трожь его, пожалуйста.

У Игната и мурашки по телу — надо же! Откуда она знает, что он охотится на филина? Кто ей сказал? Он вопросительно посмотрел на дочь — у той глаза тоже колесами.

— С чего ты, Евдоха, взяла, что я филина загнал в угол?

— Догадываюсь, родной. Чувствую.

— Выдумываешь ты все это, лежишь вот тут и выдумываешь.

— Не надо, родной, не говори так. — Жена умоляюще посмотрела на Игната: — Я с вами последнюю ночку.

Не было больше у него сил все это слушать, от слов жены подкашивались ноги, но и деваться некуда, не уйти, не убежать от Евдохи сейчас. Возможно, она и в самом деле доживает последние часы.

— Зинуль, подойди, милая, ко мне, — позвала мать дочь. — Нагнись, я тебя поцелую. Милая ты моя, хорошая девочка!

Плача, давясь от слез, Зинуля подошла, склонила голову. Мать поцеловала ее.

— Прощаешься ты, что ль? — У Игната на скулах заалели желваки, он едва сдерживался, чтоб тоже не заплакать.

— Ага, — чуть заметно кивнула Евдокия. — Прощаюсь. Пора. Подойди и ты ко мне, родной.

Он приблизился к постели, на которой лежала жена, наклонился.

Евдокия и его поцеловала.

— Будьте счастливы. — Но через минуту добавила: — И Зинуле, родной, расскажи, про нашу брачную ночь, обязательно это сделай, я прошу тебя.

— Ну что ты, что ты, — беспомощно забормотал Игнат, — погодь, Евдоха, ты сама ей расскажешь, сама, сколь уж раз тебе было плохо, сколь прощалась с нами, а потом отходила. Бог и теперь, возможно, тебя помилует.

— Бога нет, родной, — возразила Евдокия. — Нет его. Коль был бы, не мучал так людей, как он мучает. — Она произнесла эти слова и, похоже, сама того испугалась, потому что лицо ее еще более побледнело, кровь как бы от него отхлынула.

И в тот момент в какой раз уже за ночь загугукал филин.

— У, проклятая птица! — чертыхнулся Игнат. — Откуда она взялась на нашу голову?! — Но с места не сдвинулся. Когда он опять повернулся к Евдокии, та уже не дышала.

Немного постояв, Игнат протянул к лицу жены руку и закрыл ей веки. Затем подошел к плачущей дочери и обнял ее.

— Что поделаешь, — сказал он, — пришло время… — Иных слов у него в эту минуту не было, не приходили они в голову.

Вздрагивая, давясь от слез, Зинуля кивала согласно:

— Конечно, конечно…

Что-то произошло в ней, что-то как будто переменилось внутри. Но что именно? Зинуля пыталась разобраться, однако, увы, ничего из того не выходило.

Зинуля думала сейчас об одном: о какой брачной ночи говорила отцу мать? Что за необыкновенная такая ночь, о которой необходимо рассказать дочери? Она мучилась от нетерпения, терялась в догадках, а результат был все тот же. Ничего, успокоила в конце концов Зинуля свои нервы, придет час — и отец ей все расскажет, он обязательно это сделает.

Отец категорически заявил: свадьбы никакой не будет, и вообще он Игната Перевалова не подпустит к своему двору на пушечный выстрел.

Соболевы и Переваловы с давних пор жили как кошка с собакой; если верить тому, что о них рассказывали, так еще с дореволюционного времени, когда ни Евдокии, ни Игната еще и в помине не было. Соболевы ходили в богатеях, чинно, степенно по земле ступали, а вот Переваловы им не чета, напротив, беднее, наверное, в Кирпилях семьи не было. Но вот сначала прогремела революция, потом пережили коллективизацию, и маленько сравнялись Соболевы и Переваловы. И все ж различие-таки оставалось — Соболевы как были пронырами, дельцами, так и были, а Переваловы своим горбом все брали, от земли да от ремесла шли. Никто бы никогда не сказал, да что там, предположить даже не мог, что два рода эти когда-то породнятся, наступит час, и меж ними воцарится мир и спокойствие. И вот такое случилось. А связь эту установили Евдокия Соболева и Игнат Перевалов, с них все началось. Естественно потому отец Евдокии и не пожелал справить дочери свадьбу, а жениха не подпускал к своему двору на пушечный выстрел.

Евдокия сказала: обойдутся без свадьбы. Но Игнат ей возразил: невеста должна быть невестой, это в жизни случается лишь раз.

Свадьба состоялась-таки. Прошла она в доме Переваловых. Все чин чином: и невеста-красавица с женихом, и тройка белых коней, запряженная в линейку, да с колокольцами, да с цветами на линейке гармонист и девчата в красочных кофтах и юбках. Игнат пообещал — Игнат в доску разбился, но сделал, он понимает, каково девушке замуж и не надеть подвенечного платья.

И вот закончился вечер, клонилось к брачной ночи, бабы стелили жениху с невестой новые простыни, новые наволочки с разными кружевами. Еще немного, люди только разойдутся по домам и долгожданная брачная ночь. А пока не ушли все, Игнат и Евдокия прячутся по темным углам, милуются.

«Родной ты мой, целуй меня! Крепче! Крепче!!»

«Дорогая!»

«Родной ты мой! Долгожданный!»

«Вовремя я с войны вернулся, да?»

«Вовремя, вовремя, родной».

Тихо.

«Батя меня за Авдюху хотел отдать, а я не пошла. Куцый он какой-то, и плечи у него покатые».

«И правильно сделала, что не пошла за Авдюха».

«Отец сильно принуждал. Говорил: убьет меня. А я не испугалась его».

«Ты у меня умница, ты у меня разумница».

«Отец сказал, что, если даже я за тебя замуж пойду, все равно жизни не даст. Неужели так будет? Неужели нас кто-нибудь разлучит, родной?»

«Никогда и никто нас не разлучит, дорогая. Ты только не думай об этом, хорошо?»

«Хорошо. Поцелуй еще меня. Крепче! Крепче!! А ты хорошо целуешься. Мне нравится. Научился где-то? Аль на войне какая-то женщина была?»

«Не было у меня женщины».

«Никогда-никогда?»

Молчание.

«Значит, была».

И опять молчание.

«Ты на войне кем был?»

«Снайпером».

«Снайпером? Ой, как интересно! Много убил фашистов?»

«Много».

«И сколько?»

«Не знаю, не считал».

«Ну приблизительно».

«И приблизительно не знаю. Много».

«Ой ты какой!»

«Какой?»

«Важный».

«Я — важный?»

«Ты! Ты!»

«Я — Перевалов, слышишь?! Я — Перевалов! Сын потомственного кузнеца! Сам кузнец!!»

«Знаю. И все равно — важный».

«Потому, наверное, и важный, что кузнец».

«И потому».

«А еще почему?»

«Не знаю».

«Вот видишь! А говоришь… Дай я тебя еще поцелую».

«Целуй, родной. Крепче! Крепче!! Крепче!!!»

«Довольно».

«Почему довольно?»

«У нас с тобой еще брачная ночь, нацелуемся. Вон сколько времени еще впереди».

«А я сейчас хочу. Теперь! Ты когда снайпером был, только в немцев-мужчин стрелял или и в немок-женщин? Немки, кстати, красивые? Красивее русских?»

«Не задавай глупых вопросов».

«Ну, родной, ну скажи, красивее?»

«Нет».

«А-а, врешь! Немки красивые, я их на фотографии видела… Да, так ты в женщину-немку стрелял или не стрелял когда-нибудь? Ну, в войну, конечно».

«Нет».

«Точно?»

«Точно!»

«А если бы ты увидел ее, ты бы выстрелил, а? В женщину-немку, а?»

«Не знаю».

«Почему не знаешь?»

«Потому, что оканчивается на «у». Перестань дразнить меня, перестань мне вопросы глупые задавать!»

«В-от, ты уже сердишься, родной. А у нас с тобой еще брачная ночь. И еще всего много впереди».

«Мы слишком увлекаемся разговором».

«А что еще нам делать?»

«Целоваться».

«Целоваться? Давай, родной. Согласна».

А вот уже разошлись и люди. В доме только мать Игната, шестидесятилетняя старуха, лицом добрая, простоволосая. Искала молодых, а их нет нигде. А может, у нее зрение пропало внезапно, а?

«Вы где носитесь? — нашла наконец Игната и Евдокию старуха. — Спать уж пора ложиться, вам давно постелили».

«Ага, — кивнул сын. — Ложимся, ложимся, мать».

«Будем сейчас спать, мама», — отозвалась и невестка.

«А я, наверное, пойду на улицу, в доме душно, дышать прямо нечем».

«Ты что, — всполошился сын, — на лавочке всю ночь сидеть станешь?»

«Зачем на лавочке. Я себе место найду, облюбую и постелю постельку. Я на улице, сыночек, мне там легче дышать».

«Ну смотри, мать, не обижайся только».

«Ага, мама, смотрите, — проронила невестка. — А то, может, лучше мы на улице, а? Как?»

«Не-ет, — возразила мать. — Вам постелили в доме. Вы нынче стали мужем и женой, вам дитеночков надо, — уже прямо заявила она, — так что у вас свое дело. Раньше оно у нас было, теперика у вас. Жизнь таковская, так что тут ничего предосудительного, все естественно».

Пожар возник в тот момент, как они легли. В поле горела пшеница. Кто поджег? Когда? Никто не знал этого. Да и не до того было, чтобы именно в ту минуту разбираться — следовало спасать пшеницу, всех поднимать на ноги и сообща тушить пожар, вот какая стояла задача.

Люди бежали в поле с разных сторон, кто с ведром, кто с палкой, кто с вилами или граблями, короче всяк искренне желал, как мог, бороться с огнем. Примчались сюда председатель, агроном, бригадиры, ну и прочее начальство, стали срочно решать, как сделать так, чтоб пожар не перешел на другие участки. Кто-то крикнул: сюда бы трактор. Трактор с плугом! Тут же прикатили трактор. Приехала конная пожарная, быстро разбросали шланги и давай качать насос, а в бочке нет воды. Вот так и всегда! Председатель погрозил пожарным кулаком: они у него попомнят, он им еще задаст.

Люди прибавлялись и прибавлялись. В поле, казалось, сбежались и стар и млад. Примчались на пожар и Игнат с Евдокией. Игнат прихватил вилы, а Евдокия — ведро. Только ведром-то что делать в поле, где и воды нет близко. Она рядом с мужем — тот сбивает вилами огонь, а она подает команды, вон там и там сбивай огонь, а то пойдет в сторону — дело плохо будет…

Минул час.

Второй.

Третий…

А огонь не унимался — над округой росло и росло зарево. Но хоть поле успели опахать, опоясали вокруг черной метой — посмотрят, что дальше будет.

Дело уже поклонило к утру, люди стали изнемогать, да еще дым глаза разъедает, прямо спасу никакого…

Беда. Целое поле пшеницы, считай, сгорело. Тонны и тонны зерна!

Кто поджег? Чьих это рук дело?

Вот им и брачная ночь, подумал Игнат и тут только вспомнил о Евдокии. Где она? Куда подевалась? Она же все время рядом была, ни на шаг не отступала. Да как же это так, как он упустил ее из виду, растяпа?!

«Евдо-оха-а! — крикнул он. — Где ты-ы-ы?»

«Ы-ы-ы!» — донеслось обратно.

И снова:

«Евдо-оха, ты где-е-е?»

«Э-е-е!»

Люди носились туда и обратно, успокоения еще не было, да и не могло быть — пожар не погас.

Суета. Разноголосица.

Как она, Евдокия, услышит его зов?

Не раздумывая больше, Игнат кинулся искать жену. Но Евдокии на поле, куда он ни бегал, где ни был, не находил, словно ее во время пожара кто-то куда-то увел. И лишь тут ему подумалось: не дома ли она? Спешить, спешить туда надо, подстегивал Игнат себя, направляясь в Кирпили, туда, где, кстати, тоже слышались голоса, лай собак, встревоженных людской беготней.

Евдокия ему встретилась на полпути.

«Что случилось? — спросил он у нее. — Ты куда задевалась? Ты же все время была рядом».

«Да, была», — сухо ответила Евдокия. Ее что-то, видимо, беспокоило.

Игнат:

«Объясни, что происходит? Я ничего не понимаю». — Лицо у него в золе, белая рубашка вся в пятнах.

«Ты устал?» — Евдокия прижалась к нему. И Игнат почувствовал: тело ее дрожит.

«Да ты же замерзла, бедолажка! — спохватился он. — Давай я тебя погрею», — и обнял Евдокию сильными руками.

Но та вдруг отстранилась.

«Не надо, — сказала, — не надо, родной».

«Да что случилось такое? Я не узнаю! Неужели на тебя так подействовал пожар?»

«На меня, родной, подействовало другое».

«Что именно? Ну скажи же ты, почему молчишь?!»

Евдокия резко подняла голову:

«Я так решила: если отец сейчас дома, значит, это его рук дело. А он и был дома».

«О чем ты говоришь, Евдоха? — Игнат, чувствовалось, злился. — При чем тут отец? Какое дело?»

«Я говорю о пожаре».

«О пожаре? Ну?»

«Это отец поджег пшеницу!»

«Откуда ты знаешь?»

«Во-первых, я знаю своего отца, он способен на многое, во-вторых, он сознался сам».

«Он тебе сказал, что поджег пшеницу?»

«Да, сказал».

«Невероятно! Он или не в своем уме, или же чересчур пьян».

«Отец на самом деле чересчур пьян. Он напился из-за того, что у нас была свадьба, что я его не послушалась и вышла за тебя замуж. Он сказал: все равно не даст нам жизни, где бы мы с тобой ни были. Так он решил. Так и поступает».

«Он совсем больной! У него, видимо, что-то с психикой».

«Мой отец здоровый как бык, он любую лошадь убьет кулаком, сил у него на это хватит. Он и тебя может…»

Игнат прервал Евдокию:

«Что решила делать?»

«Я еще не думала».

«Давай вместе, вместе все-таки легче».

«Нет, — категорично ответила Евдокия. — Решать я должна сама, хотя бы уж потому, что он мой отец».

«Ты уже что-то надумала?»

«Мгм».

«Хорошо. Пусть будет так».

Они помолчали.

«Сгорело, наверное, все поле?» — вспомнила вдруг Евдокия.

«Нет. Благо, на другие участки не перескочил огонь. Успели опахать», — сообщил Игнат.

«Жаль пшеницу. Ее вот-вот собирались косить».

«Еще бы!»

Они опять помолчали.

«Ну что, родной, — устало проговорила Евдокия, — айда к людям, туда, где пожар».

Они взялись за руки и пошли в ту сторону, где все еще полыхало зарево.

Вечером в Кирпили приехала районная милиция, ей предстояло разобраться, каким образом возник пожар. Милиция вызывала разных людей, говорила с ними, но обнаружить виновника или виновников не удавалось. Не простое это дело — определить, кто ночью мог поджечь пшеницу.

Мужики, обступившие правление колхоза, в котором временно остановилась милиция, сетовали: приехали сыщики, а без собаки, собака бы враз взяла след и привела к тому, кто сделал поджог, вот как надо было бы вести розыск; э-э, учатся, учатся люди, а чему учатся, сами не знают. Русский Иван как был Иваном, Иваном и останется, никакой сообразительности. А кто-то еще возьми и бахни: а может, они и не ищут, может, вид только делают, мало ли что, гляди, в пожаре кто-то и заинтересован? Но его тут же осадили: брысь, пусть не вякает всякой ерунды, а то еще и по шапке схлопочет, запрячут так — ни одна экспедиция не сыщет.

Мужики видели, как поднималась на ступеньки правления Евдокия Соболева, теперь уж, правда, не Соболева — Перевалова. Еще обратили внимание: а чего она идет сюда, неуж и ее вызывали, так у нее же вчера свадьба была и брачная ночь. Вспомнив и заговорив о брачной ночи, мужики тотчас про Евдокию и забыли. Но через день ее имя им опять попало на язык: оказалось, Евдокию вместе с отцом обвинили в поджоге пшеницы. Как потом ни объясняли, как ни выгораживали ее, ничто не помогало — нашла коса на камень. Одно объяснение и слышалось: яблоко от яблони недалеко падает, коль отец враг народа, то его дочь никак не может быть лучше его.

Вернулась домой Евдокия через два года, ее реабилитировали. После того она шесть лет проработала в колхозе, сначала просто в полеводческой бригаде, затем звеньевой, еще позже учетчицей; ее любили, уважали. Однажды ей стало плохо, она слегла в постель, с тех пор больше не поднималась.

Вот и все, что касалось брачной ночи. Об этом Евдокия и просила своего мужа рассказать дочери.

Хоронили Евдокию Перевалову скромно. Но людей на похороны пришло много, хотя последние годы совсем мало кто ее видел и с ней разговаривал. Не приведи господь другому кому-нибудь пережить, переговаривались меж собой кирпилинские старухи, что перетерпела эта бедняжка. Одни сразу умирают, не мучаясь, а эта мучилась и одновременно умирала. Хуже всякой каторги такая смерть!

Похороны Евдокии колхоз взял полностью на себя, и затраты тоже. Каширин принял такое решение. Хотел он и оркестр заказать, чтоб звучала музыка, когда тело покойной понесут по селу, но Игнат категорически завозражал. Не велела так сама Евдокия, объяснил он, пусть будет тихо, просила она, чтоб никто не слышал, как захоронят. А воля покойной — священный закон, нельзя его обходить. Выслушав, Каширин поднял руки, конечно, конечно, о чем речь, так — значит так.

И Евдокию понесли без музыки, тихо; отряд мужиков, сменяя по очереди друг друга, подпирая плечом домовину, медленно шел в направлении кладбища. Лишь слышались всхлипывание идущих сзади и голоса тех, кто выражал родным и близким покойной сочувствие.

Перед тем, как опустить в могилу гроб, произнес слово сам Каширин. Он говорил глухо, с паузами, будто боялся чего-то пропустить.

— Товарищи! Трудно держать речь в такую минуту, невероятно трудно, не знаешь сразу, что сказать. Вот хороним мы нынче Евдокию Павловну Перевалову, скромно хороним. Нет у нее ни высоких наград, ни чего-нибудь другого, что внешне возвышает человека. Прожила Евдокия наша обыкновенную простую бабью жизнь, работала, воспитывала дочь, потом серьезно заболела. Приковала эта чертовая болезнь к кровати человека, несправедливо отнеслась к ней жизнь, решительно несправедливо, но тут жизни никто не указ, она так распорядилась — она хозяйка. Так вот я и хочу заметить: мы нынче вспоминаем, что Евдокия работала, Евдокия дочь свою, Зинулю, воспитывала, Евдокия мужа обихаживала, есть и пить ему подавала, когда он из кузницы приходил, и совсем забыли о том, как эта самая Евдокия тушила пожар, когда горела колхозная пшеница, как потом свою честь берегла. Я был на том пожаре, но прежде был на ее свадьбе… Э-э, чего там! Золотой человек ушел из нашей жизни, не болезнь бы проклятая, Евдокия бы много сделала и для семьи, и для села нашего, и в целом для государства. Пусть ей земля будет пухом!

Потом были поминки, к Переваловым пришли люди почтить память Евдокии. Много было народа и тут.

Чухловы, Иван и тетка Ульяна, оказались почти у самого порога. Игнат заметил их, подошел и попросил пересесть в центр, но те уважительно объяснили, что уже люди расселись и трогать неудобно. Игнат согласился.

Поминки закончились засветло, еще не наступила ночь. Все разошлись, остались только женщины, те, которые готовили еду, они убирали со стола. Остались и Чухловы. Тетка Ульяна помогала приводить в порядок посуду, а Ванька сидел с Игнатом. Игнат молчал, Ванька тоже будто воды в рот набрал. Так бы, наверное, они долго еще в тишину играли, да тут появился дед Матвей.

— Кхе-кхе, — привычно запокашливал, подавая о себе знать, и Ванька облегченно вздохнул.

Напряжение спало, по всей видимости, и у Игната, он заметно, оживился.

— Заходи, Матвей Егорович, — пригласил он деда Матвея, — чего в сенках стал? Аль стесняешься?

Тот вошел в комнату:

— Кхе-кхе. Помянуть пришел рабу божию Евдокию.

— Помяни, помяни. — Игнат взял со стола бутылку и налил стопку водки.

Дед Матвей посмотрел на них вопросительно:

— А вы?

— Мы уж помянули, — объяснил Игнат.

— Ага, я-асно. Ну, царствие небесное рабе божией Евдокии. Отмучилась, бедолага.

— Отмучилась, — поддакнул Игнат.

Ванька молча посматривал то на деда Матвея, то на Игната. Не хотелось ему сейчас ни о чем говорить, не было никакого настроения.

Дед Матвей, чуть подождав, выпил и поставил стопку.

— Кхе-кхе. Значит, отмучилась раба божия Евдокия.

— Отмучилась, — повторил Игнат и налил деду Матвею еще одну стопку водки. Еще чуть подождав, булькнул и себе. — За Евдокию! — поднял Игнат руку.

Они выпили.

Примерно через полчаса разошлись по домам и остальные, кто оставался в доме Переваловых.

Проводив людей, Игнат вернулся в комнату, сел у стола. Дочь подошла к нему и тоже опустилась рядом на стул.

— Папа, что будем делать? — спросила Зинуля.

— Как — «что»? Продолжать жить, — утвердительно сказал Игнат.

— Я не о том.

— О чем же ты?

— Папа, я хочу пойти на работу.

— На работу? Ты?

— Да. Я.

Игнат помолчал:

— На какую ты хочешь работу?

— На ферму телятницей. Меня туда давно приглашали.

— А тебя туда примут?

— Я попрошу Афанасия Львовича, он посодействует.

— Хорошо, — не стал возражать Игнат. На столе стояла бутылка, там еще оставалась водка. Он взял бутылку, подошел к шкафу, достал из него стопку, налил в нее и молча выпил. — Хорошо, дочка, иди работать телятницей.

Зинуля встала, приблизилась к отцу:

— Папа, ты не пей больше водки, договорились?

Игнат было вскинул голову, но тут же ее опустил:

— Договорились, не буду.

— Спасибо тебе, папа. — Зинуля выдержала паузу: — А о каком пожаре на кладбище говорил Афанасий Львович? Какой пожар тушила наша мама?

— Пожар? Какой? Ах, да, пожар… Пожар!.. Зачем тебе это, Зина?

— Мне интересно, папа. Я все хочу знать о маме. И еще. О какой брачной ночи она просила тебя рассказать? Что это была у вас за брачная ночь?

Игнат снова взялся за бутылку, но Зинуля остановила его:

— Папа, ты мне обещал!

— Да, да, — легко согласился он и спрятал бутылку в шкаф. — А теперь, дочка, садись, я тебе расскажу о той брачной ночи, о которой говорила твоя мама.

Зинуля слушала и плакала. Затем она встала и вышла на улицу. И только тут Игнат сообразил, только тут до него дошло, что его дочь это время разговаривала без заиканий, легко и просто, как делают это обычные люди. Не может такого быть! Он стукнул себя по лбу: не может такого быть!

Он вскочил и бросился следом за дочерью.

Глава девятая

Зинуля прибежала к Чухловым рано утром, те только поднялись. Ванька умывался, собираясь на работу, а тетка Ульяна готовила ему завтрак.

— Ульяна Викторовна, — крикнула с порога Зинуля, — а я на ферму буду устраиваться, телятницей туда пойду.

Тетка Ульяна приподняла голову и удивленно посмотрела на нее:

— Телятницей? А отец тебя отпускает?

— Отпускает, Ульяна Викторовна. Вчера вечером, как вы только ушли от нас, я и переговорила с ним.

— Постой, постой, Зинуля! А ну-к подойди ближе. — Тетка Ульяна было хотела сказать, что она нынче не такая, как обычно, а главное — разговаривает хорошо, но ей не дал Ванька, он как раз зашел в комнату.

— О, Зина! Что так рано к нам? Чего-то нужно?

— Нет, просто пришла.

— А-а. Ну-ну.

Ванька прошел мимо в другую комнату и стал одеваться.

— Значит, телятницей, да? — снова заговорила тетка Ульяна.

— Телятницей.

— Вань! — окликнула вдруг племяша тетка Ульяна. — Слышь, Вань, ты где там?

— Я одеваюсь, — отозвался Ванька.

— Ну одевайся, одевайся…

— Чего, теть Уль? — Ванька в рабочем, на нем — старый комбинезон, еще электриком когда был, получал, поверх него клетчатый пиджак, раньше модным считался. Ванька любил его носить, на танцы и в кино в нем ходил. Кепку клиньями он держал в руках. Одной сигареты и не хватало, чтоб представить окончательно, каким Ванька был лет семь-восемь назад. — Чего, теть Уль?

— Ты на нашу гостью погляди.

— Ну посмотрел, ну и что?

Зинуля улыбнулась.

— Зинуля, а ну скажи моему племяшу что-нибудь, — этак азартно попросила тетка Ульяна.

Но Зинулю опередил Ванька:

— Что-то уж больно она веселая нынче, — и повернулся к ней: — Что, похоронила мать и обрадовалась, сдыхалась, наконец, да?

Лицо у той вмиг стало злым, точно у дикой кошки. Ну-у, этого она от Ваньки не ожидала! — примерно такое было у нее выражение.

Ванька тоже сообразил, что ляпнул лишнее, но слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

Тетка Ульяна оторопело молчала.

— Дурак ты, Ванька, и не лечишься, — первое, что сказала Зинуля. — Я к тебе, как к человеку, а ты… А ты… — Она не договорила, махнула рукой и убежала.

— Что ж ты наделал, а? От Бес! От Бес! — закричала на племяша тетка Ульяна. — Ты же девку до смерти обидел. Да она тебе век того не простит!

Ванька поднял виновато глаза:

— Не хотел я, ей-богу, не хотел, теть Уль. Поверь. Получилось так, с языка сорвалось, бывает такое.

— У Бродовых бывает, а мы не Бродовы, мы Чухловы, слышишь?!

Во, думал Ванька, и плохого ничего вроде не снилось, а тут, на тебе, такая промашка с утра. И дернуло же ляпнуть неосторожно. Точно действительно внутри у него сидел бес.

Ванька извинительно поднял руки:

— Все, все, теть Уль, ошибку свою осознал. Исправлюсь.

— Вот теперь беги и извиняйся перед девкой. Она, похоже, сейчас слезами, бедолажка, исходит.

— Понял, теть Уль. Я пошел. Я нынче завтракать не буду — сыт по горло.

Он выходил уже из комнаты, и тут его задержала тетка Ульяна:

— Ты хоть сообразил, чего прибегала она, нет?

Ванька пожал недоуменно плечами.

— Ты слышал, как выговаривала слова Зинуля?

— Как? Обыкновенно.

— В том-то, дуралей, и дело, что необыкновенно, — подчеркнула возбужденно тетка Ульяна. — Она без заиканий говорила. Все слова четко произнесла.

Ванька нахмурил брови:

— Фу, черт, не обратил внимания.

— То-то и оно, что живешь и ни на что и ни на кого не обращаешь внимания, потому и холостой до сих пор! — сделала неожиданный вывод тетка Ульяна.

Ванька расстроился. Действительно, он виноват. Ну надо же такому случиться!

И он не удержался, уже идя на работу, забежал-таки к Переваловым, надеясь там увидеть Зинулю и перед ней извиниться, а коль ее не будет, сказать отцу, что ни за что ни про что обидел его дочь, пусть передаст, что приходил Ванька Чухлов и просил простить за глупую выходку. Но у Переваловых висел на дверях замок.

И кузница оказалась тоже закрыта.

Только тут до Ваньки и дошло: и Игнат и Зинуля отправились на кладбище, к Евдокииной могиле.

Придя в Заречный, он зашел в приемную директора и отдал секретарше фотографии и справку.

— Подписали мое заявление?

— Подписали.

— Спасибо.

У теплиц его уже поджидал Филипп Ненашев, а рядом стояли еще трое мужиков и парнишка. Что им тут надо?

Он Филиппу подал руку, а мужикам и парнишке, просто кивнул — он их не знает, чего к ним тянуться.

— Значит, так, — заговорил завотделением. — В адрес нашего совхоза на железнодорожную станцию прибыл вагон с углем. Его срочно надо разгрузить, иначе штраф наложат. А штрафы у железнодорожников ой-ей-ей! Короче, директор дал команду сформировать бригаду и отправить на станцию.

Ванька посмотрел на него вопросительно:

— Вагон? Это примерно тонн пятьдесят.

— Пятьдесят и есть, — согласно кивнул Филипп.

— А сколько нас?

— Вот вы как раз… Сколько вас? Пятеро. Значит, впятером и будете разгружать.

— Впятером? Ну что ж, впятером так впятером, — рассудил Ванька. — Мы в колонии иногда и вдвоем разгружали. Неделю целую возились.

Филипп стрельнул в него глазами. Мужики тоже этак покосились удивленно.

— Но мы, наверное, за один день не управимся, Филипп Александрович. Три дня уйдет, как минимум.

— Вам командировочные выплатят.

— Да не в них дело, — объяснил Ванька. — Я нынче домой не вернусь, там знаете какой переполох поднимут, ни в сказке сказать, ни пером описать.

— А-а, — сообразил Филипп Ненашев. — Понятно. — Он пораздумывал. — Ну тебе с этим поможем, я у директора легковую попрошу, ты на ней смотаешься домой и предупредишь своих: так и так, пойдет?

— Пойдет.

— Ну и хорошо. Значит, условились. А вы, — завотделением повернулся к мужикам, — тоже своим дома скажите: едете на станцию уголь разгружать, как минимум три дня там пробудете.

— Скажем, скажем, Филипп Александрович, — ответил за всех кряжистый, лет этак около пятидесяти дядечка.

Мужики и парнишка ушли. Остались Ванька и Филипп Ненашев.

— Ты вот что, дружок, — чуть выждав, заговорил завотделением, — ты про колонию вспоминать брось. Ты не замечаешь, тем самым отпугиваешь от себя людей. Вон как все шарахнулись, когда ты такое заявил.

— Правда? — наивно уточнил Ванька. Он усмехнулся: — А я, между прочим, на это и внимания не обращаю, привычно как-то.

— Это тебе, а нам…

— От тюрьмы и от сумы, Филипп Александрович, меня учили, зарекаться никогда не следует.

— Но-но! — поднял палец завотделением. — Не каркай!

Ванька опять усмехнулся:

— Тьфу! Тьфу! Не буду больше, Филипп Александрович, ей-богу, завязал язык.

— Вот, завяжи и ходи, — согласился Филипп. — Говорить, конечно, говори, но знай меру. Помни это.

Директор дал «Москвич», и Ванька смотался в Кирпили и предупредил тетку Ульяну, что едет на станцию разгружать уголь. Та поворчала: вот, начинается, работал бы в колхозе, сидел бы на месте, а тут по командировкам станет мотаться, но Ванька ее успокоил: ничего, все будет в норме, пусть не волнуется, он все прошел, Крым и Рим и медные трубы, а это мелочь, тьфу — и разгрузка угля, и трехдневная командировка.

Когда он вернулся в Заречный, мужики собрались снова возле теплиц и теперь уже поджидали его.

«Москвич» подкатил, Ванька открыл дверцу, выставил сначала вперед негнущуюся ногу и, подпрыгнув как бы, выскочил из машины.

— Ты как большой начальник, — подковырнул его Кряжистый. — Только бы вот комбинезончик на сюртук сменить.

Ванька принял его тон:

— Между прочим, начальники в лагерях, а тут руководители.

— В каких лагерях? — не поняв, переспросил парнишка.

— Не в пионерских, конечно, — ответил Ванька и засмеялся.

Мужики тоже похохатывали вместе с Кряжистым. Лишь парнишка наивно хлопал глазами.

Парнишке всего, наверное, лет шестнадцать-семнадцать. Волосы у него ежиком, красновато-бурые, на щеках веснушки, их немного, но они бросаются в глаза. Куда же ему уголь разгружать, подумал Ванька, он же еще малой, пуп может надорвать, чего, желать никому нельзя, впоследствии тяжело придется. Кому охота корчиться, вздымать глаза к небу и ойкать от острой боли! Э-э, чего там! Но и совать свой нос в чужой карман, рассудил про себя Ванька, вроде бы тоже не с руки, тем более что сам только пристроился на работу. И он промолчал.

Вскоре к ним подкатила грузовая машина, накрытая тентом, они забрались в нее и поехали. Из мужиков в кабину никто не сел — в ней уже восседала этакая крупнотелая грудастая женщина с ярко накрашенными губами.

— Это наша Танечка, — представил ее шофер Ваньке, когда только подъехал. — Экспедитор. Документы на станции будет оформлять. Ну и прочее.

— Очень приятно, — в ответ сказал Ванька и протянул Танечке свою руку.

— Она у нас, кстати, холостая, — уже с машины кричал Кряжистый, — и ты холостой. Какой напрашивается вывод?

— А тебе откуль известно, что я неженатый? — поднял голову Ванька.

— А сказка просто сказывается: коль хромой, значит, холостой.

Ваньку, похоже, это задело.

— Значит, говоришь: я хромой, да? — Он обдумывал, как уязвить Кряжистого.

— Хромой, — подтвердил тот.

— Значит, говоришь: неженатый?

— Неженатый.

Тут вдруг парнишка выкрикнул, боясь, видимо, что мужики могут схлестнуться:

— Ехать пора, чего стоим?!

— Погоди, сейчас, — отозвался Ванька. Он повернулся к экспедитору: — Танечка, ты во-он того, — ткнул пальцем, — типа хорошо знаешь?

Танечка выглянула из кабины, посмотрела:

— Ну знаю.

— Скажи, у него есть жена?

— Есть.

— Ну правильно, так и думал, — загадочно проговорил Ванька.

Мужики сверху, Танечка из кабины с любопытством посмотрели на него.

— И о чем ты думал? — не выдержал, поинтересовался Кряжистый.

— А о том, — тут же ответил Ванька, — что бабы хромых за мозги любят, иначе, дураков, а умных десятой дорогой обходят. Наверное, спросишь, чего? Отвечу: с дураками жить легче. Потому, парниша, я и холостой.

Ванька предположил: сейчас он выдаст — мужикам сразу сделается весело, ан ничего подобного, те молча ерзали по скамейке.

Кряжистый, насупив брови, приподнялся горой:

— Это кто ж дурак? Это я-то дурак?

Ванька увернулся лихо, сообразил, молодец:

— А разве я о тебе говорил? — И повернулся к мужикам: — Скажите, я о нем говорил? Танечка, скажи: о нем? Во-от, я вообще… А вот ты как раз, — пошел вдруг Ванька в наступление на Кряжистого, — конкретно. Ну подтвердите, мужики, факт? Танечка, факт?

В дело вмешался наконец водитель:

— Кончайте, хлопцы, базар. На самом деле ехать пора. А то мы вместо трех дней неделю на станции проторчим.

— А коль вот с такими говорунами свяжешься, — подал голос Кряжистый, — и в неделю не вберешься.

Ванька промолчал, сделал вид, будто не услышал. Забрался в кузов, подняться ему помог парнишка, и машина тронулась.

На станции они долго не работали, Танечка никак не могла оформить документы, что-то у нее не клеилось там. На помощь ей пошел Ванька.

В конторке, где решала вопросы Танечка, сидело трое: мужчина и две женщины. Мужчина преклонных лет, женщины моложавые. Одна из них, заметив в дверях Ваньку, чему-то улыбнулась и тут же, наклонившись к соседке, а стол той стоял рядом, что-то шепнула, после чего соседка тоже улыбнулась. Его это несколько смутило, потому он заговорил не сразу, немного постоял.

— Ну что тут, Танечка? Чего задерживаемся?

— Да вот, — Танечка указала глазами на мужчину, — Иван Данилович накладную на разгрузку не выдает, подпись на нашем документе ему показалась сомнительной.

— О! — воскликнул радостно Ванька и посмотрел на мужчину. — Тезка мой! Меня, кстати, тоже Иваном зовут. — Он подошел к столу, за которым сидел Иван Данилович, и протянул ему руку. — Будем знакомы. Ну надо же, одни Иваны, куда ни пойдешь и ни поедешь, — продолжил он. — В Разбавино Иваны, в Кирпилях Иваны, в Заречном Иваны, я был в колонии — и там… — Ванька осекся — вот е-мое! Опять его дернул бес за язык. — Ну, — вывернулся он, — овощи туда возили из Заречного, в колонию, так и там Иваны нашлись.

Но как бы там ни было, сказанное им, по-видимому, сработало в лучшую сторону, потому что Иван Данилович, покряхтев-покряхтев, все же выдал накладную на разгрузку угля.

— Ладно, — смилостивился он, — еще раз поверю, но больше нет, лучше с такой подписью и не приезжайте.

— А с какой же приезжать? — беря накладную, уточнила Танечка.

— С настоящей.

— А она и эта настоящая, я же вам полный час твердила.

— Ну ладно, ладно, идите, — кивнул Иван Данилович.

Ванька поклонился ему благодарно:

— Вот что значит — тезка. Тотчас уважил. Милости просим к нам в гости, ждем к нашему шалашу.

— Это куда же? В колонию, что ли? — съязвил Иван Данилович.

Женщины хихикнули.

Ваньке и самому стало смешно от этого вопроса.

Он хохотнул, затем через минуту ответил:

— Нет, почему же, не в колонию, в Заречный к нам.

— Спасибо, — уже спокойно сказал Иван Данилович. — Как-нибудь воспользуемся.

Они начали разгружать, а Танечка поехала договариваться насчет ночлега. Где-то же им отдыхать надо, не будут же они вкалывать круглые сутки, верно? Когда она уезжала, Кряжистый опять ввернул: чтобы, мол, не забывала и о себе, номерок в гостинице отдельный заказала, вдруг кто на огонек забредет. Танечка ответила ему резко: надоел он со своими плоскими шуточками, жене пусть лучше такое говорит. А Ванька тут же намотал на ус: с голосом баба, и похвалил ее про себя: молодцом! Так Кряжистому, так!

Часа два потом они проработали активно, пооткрывали люки, высыпали часть угля через них. Все легче. А после от насыпи поперебросают лопатой — своеобразный конвейер. Командовал всем этим Ванька, опыт у него по разгрузке вагонов огромный, ему, значит, и карты в руки. Спустя часа два устроили перекур.

— Обмокрели все, — судорожно хватая воздух, произнес Кряжистый. — Ухайдокались. — Он отошел от насыпи, постоял; чуть дальше высилось небольшое деревцо, Кряжистый направился к нему.

Вскоре подошли туда и остальные.

— Чего нашего экспедитора не отпускали? — поинтересовался Кряжистый у Ваньки.

— Танечку? Подпись мужику не понравилась.

— Это кому, Ивану Даниловичу?

— Ну. А ты чего, — посмотрел на Кряжистого Ванька, — знаешь его?

— А кто его не знает.

— Чего ж с Танечкой не пошел? Уже бы давно разгружали, уже бы сделали больше.

— А ну его, — махнул рукой Кряжистый, — противный мужик. Я с ним базарить не могу.

— А с кем можешь? — Ванька опять заедался. И говорил же себе: не лезь на рожон, веди себя спокойно, как другие, другие вон помалкивают, сопят в две дырочки — и в ус не дуют, эти и живут долго, и сами ни кляты ни мяты. Говорить говорил, а сделать этого никак не мог, точно спичка: чирк ее — она и вспыхнула, так и он.

Но Кряжистый, похоже, на этот раз не реагировал на его колкости.

— Со всеми могу, — сказал он спокойно, но жестко, — и с ним могу. Только не хочу.

Ванька понял: Кряжистый распространяться не станет, чего он не желает говорить с Иваном Даниловичем, и бросил на него давить.

Он тут же перевел взгляд на парнишку:

— Ну как самочувствие, ничего?

Тот тряхнул чубом:

— Живо-ой пока.

— Ты, — подсказал ему Ванька, — не того, не очень напирай на работу, млад еще тяжелое ворочать.

Кряжистый с ним не согласился:

— Коль работать пошел — пускай ворочает. Деньги что нам, что ему платят одинаковые. — Он помолчал. — И вообще, ему говорить о том нельзя, чтоб он не очень старался, он и без того еще волынить научится. Молодые сейчас ушлые, чего-чего, а работать их здорово не заставишь.

— А я ведь не об этом, — оговорился Ванька. — Стараться как раз надо, слов нет, а вот надрывать себя не следует, еще жить да жить, успеется. А он… Тебя как зовут-то? — сообразил наконец спросить Ванька у парнишки.

— Леонид.

— Леня, значит. А вот Леня, — продолжил он, — чересчур ломовал на угольке, я видел это.

— Я тоже видел. — Кряжистый переглянулся с двумя другими мужиками. — Ну и что? Нам поскорее разгрузить надо.

— Это точно, — кивнул Ванька. — Ну, а раз так, айда тогда дальше работать, мужики?

— Айда, — не стал возражать Кряжистый и поднялся.

За ними пошли все.

После обеда приехала Танечка.

— Обрадую вас, — сказала она и счастливо улыбнулась. — в Доме колхозника нам выделили комнату. Так что крыша над головой есть.

Мужики переглянулись.

— Ты с нами тоже? В одной комнате? — Кряжистого почему-то больше всего волновал именно этот вопрос.

Танечка посмеялась:

— Ну что вы, я боюсь вас, вон вы какие.

— А ты? — подчеркнул Кряжистый. — Ты тоже ничего, женщина мощная.

Танечка скривила губы.

— Я не мощная, я крупная, — внесла она незначительную поправку.

— Какая разница? — развел руками Кряжистый.

— У кого больше, тот и дразница! — уела его Танечка и сообщила: — Я у подруги переночую, мы с ней вместе когда-то в школу ходили. Она сама из Заречного, вы ее должны помнить. Нюра Южикова, а в Разбавино она замуж вышла. Сейчас тут и живет.

До вечера мужики ломанули еще. В Дом колхозника они пришли все черные, в угле, точно шахтеры, одни глаза да зубы блестели.

— Сейчас бы баньку, — заметил Кряжистый.

— А после баньки Маньку, да? — вставил неожиданно Ванька.

Мужики хохотнули.

— Можно бы и Маньку, — поддержал разговор Кряжистый, он уже маленько пообмяк, ну, как бы привык к Ваньке, что ли. — Да, боюсь, не угожу нынче ей.

— Чего ж так?

— Силы поиссякли. Это бы лет этак пять-десять назад, тогда можно. Тогда я в этом деле меры не знал, какая сама просилась, такую и брал.

— Такой, значит, смелый был, да?

— Какой? — не понял Кряжистый, однако уже насторожился, чувствовал: опять что-то, видимо, не то сказал.

— Ну, брал, которая просилась, а которая не просилась, но собой была хороша, как с той поступал?

Кряжистый вздохнул облегченно: слава богу, на этот раз обошлось без подковырки.

— И эту брал, не требовал.

— Ну, а если, к примеру, эта не шла, — продолжал гнуть свое Ванька, — отказывалась, что делал тогда?

— Плевал на нее.

— Так просто брал и плевал?

— Да не брал я и не плевал… Тьфу ты, заморочил мне мозги! Вот говорун, вот говорун! Сам говорун, но таковских еще не видывал!

Ванька усмехнулся:

— Ты Матвея Егоровича Добрикова из Кирпилей, случаем, не знаешь?

— Добрикова? Это который у нас в Заречном работал? Чего ж, знаю. — Кряжистый воскликнул: — А-а, вон ты у кого научился! О-о, то еще тот трепач!

Ванька посерьезнел:

— Он как раз не трепач, он человек хороший, порядочный.

— Ты за слово не цепляйся, — пошел на попятную Кряжистый, — я хотел другое сказать: он такой же гомотун, как и ты, его не перебрехать.

— Это иное дело.

Они вскоре пообмылись, поужинали.

Спали потом как убитые.

Утром разбудила их Танечка.

— Мальчики! Мальчики! Солнце уже высоко, а вы все лежите, дрыхнете еще.

— Солнце высоко, небо далеко! — пропел Кряжистый и потянулся в сторону Танечки.

Та замахала руками:

— Ну. Ну. Не нагоняй на меня лень, я и так ленивая.

— А я, возможно, на тебя не лень нагоняю, а что-то другое, — с явным намеком проговорил Кряжистый. Он приподнялся, сел на кровати. — Хочешь, Танечка, я тебе один анекдот расскажу?

— Какой?

— Детский.

— Ну, если детский, — согласилась легко Танечка, — давай, возражать не стану.

— Ну вот, значит, — выдержав паузу, заговорил Кряжистый, — жила-была девочка, как ее звали, не помню, да и дело не в том…

— Погоди, — перебила Кряжистого Танечка, — это не анекдот уже, это сказка.

— Нет, это чистый анекдот, — возразил тот. — Ну слушай. И вот спала девочка, как и мы перед твоим приходом, крепко спала, тут в окно заглянуло солнышко и пробудило ее. Она приподнялась, села на кровати и… знаешь, что она сказала?

— Что? Не знаю.

— Правда не знаешь?

— Правда.

Кряжистый повернулся в сторону Ваньки, посмотрел на того вопросительно: говорить или не говорить? Ванька молчал, он сам хотел знать, что сказала девочка. Но уже предполагал, что Кряжистый брякнет что-то такое, от чего Танечке станет не по себе.

— Ну и вот, значит, девочка приподнимается на кровати, потягивается и говорит: «Эх, музыка бы сейчас!»

— Тьфу на тебя! — Танечка шарахнулась в сторону. — Вечно у тебя про это анекдоты.

— Так у кого что болит, Танечка, тот про то и глаголет — вечная истина.

— У нас одна истина: вагон разгрузить нужно, поняли?! — Танечка обращалась уже ко всем.

Кряжистый усмехнулся:

— А мы тебе про что? И мы про вагоны.

— Про какие вагоны? Я вам про один говорю.

— А нам, Танечка, одного мало, мы побольше хотим.

Мужики грохнули от смеха.

— А ну вас, балабольщики, — махнула она. — Я вас на станции подожду, одевайтесь быстрее, — и вышла из комнаты.

— Это ей в отместку, — подчеркнул Кряжистый, когда Танечка скрылась за дверью. — Это за «дразнится».

— А ты злопамятный, оказывается, — то же самое сделал и Ванька.

— Еще какой, меня знать надо!

— Узнаем! Все впереди еще.

— Во-во, надейся и жди!

На станции их ждал сюрприз. Танечка ходила возле вагона и нервничала. Уж если сразу не повезет, говорила она, то все — до конца так.

— Что случилось? — допытывался у нее Ванька.

— Что случилось, что случилось… Плохо — вот что!

— Так ты же и объясни, чего резинишь? — И тут Ванька догадался: — Иван Данилович сказал что-то, да?

— Да, Иван Данилович, — расстроенно протянула Танечка.

Ванька пораздумывал.

— Что он тебе сказал, говори! — подступил он неожиданно к Танечке.

— Разгружать воздержаться пока, уголь от насыпи убрать. Наш вагон временно поставят на другой путь, чуть позже, правда, они его на место вернут, но прежде по нашей колее какой-то вагон с оборудованием пропустят, тот вагон как будто тоже требуется срочно освободить. Это все понятно, конечно, что срочно, но как мы потом будем, в три дня не уложимся, тогда штраф большой придется платить. Вот какое непростое дело.

— Так, та-ак, ясно, — Ванька опять что-то прикинул про себя. — А-а, ладно, коль пошла такая пьянка — режь последний огурец! — Он махнул рукой и куда-то было собрался бежать, но его вдруг остановил Кряжистый.

— Ты куда? — спросил он.

— Как — «куда»? К Ивану Даниловичу.

— Не ходи.

— Почему?

— Бесполезно.

— Объясни.

— Долгая песня.

— И все же.

Кряжистый молчал.

— Что-то же надо делать, — обеспокоенно проговорил Ванька. Он повернулся к Танечке: — Иван Данилович что, категорически запретил разгружать или как?

— В том вся и печаль, что категорически.

— А сам он сейчас где? Там, в конторке?

— В конторке его нет.

— Где же он?

— Сказал: едет в райком, будет позже.

— В райком? А кто он такой, что по райкомам разъезжает? — полюбопытствовал у Танечки Ванька.

Вместо Танечки ответил Кряжистый:

— Шишка на ровном месте — вот кто такой.

— Ну это… — Ванька приподнял руку. — Я хочу точно знать.

— А точно тебе никто не скажет.

Ванька обозлился.

— Мне больше всего нравится, — обращаясь к Кряжистому, сказал он резко, — когда ты разговариваешь так!

— А как я разговариваю? — в свою очередь посмотрел тот на Ваньку.

— Ну-у, вокруг да около…

Кряжистый задумался. Через минуту поманил к себе пальцем Ваньку. Тот подошел к нему:

— Чего тебе?

— Отойдем в сторону, разговор имеется.

— Отойдем, — согласился Ванька.

— Иван Данилович, — шептал на ухо ему Кряжистый, — бывший заместитель председателя райисполкома, недавно ему дали под зад коленкой. Суровый, слышал я о нем отзывы, человек.

— За что же его это? — перешел на шепот и Ванька.

— За что? — Кряжистый усмехнулся: — За что у нас в последнее время многих начальников по горбу мешалкой, не догадываешься?

Ванька отрицательно покачал головой и переспросил:

— За что?

— А за взятки те самые. Взятки они берут.

У Ваньки и волосы дыбом встали. Погоди. Погоди, подумал он, что-то этот Кряжистый не того, не под него ли, случаем, сейчас подкоп ведет, не под Ваньку, вдруг… Не-а, тут же отошла эта мысль, откуда ему известно, что он, Ванька, сидел в колонии именно за это, кто ему рассказать успел?

Ванька успокоился:

— Значит, говоришь, Иван Данилович с должности из-за взятки скопытился, да?

— Из-за взятки.

— Ты с ним потому и разговаривать не желаешь, что он раньше высокий пост занимал, да?

Кряжистый взвился:

— Ты чего? Ты что, следователь? Чего, спрашивается, с меня допрос снимаешь?!

— Не кипятись, не кипятись. Охолонь.

Танечка, двое мужиков и Леня стояли в стороне и поглядывали на них, гадали, наверное, о чем они говорят.

— Так из-за этого? — повторил вопрос Ванька.

— Года два назад, — принялся рассказывать Кряжистый, — я поехал в райисполком, дочке паспорт нужно было выписать, она собралась учиться. Прибываем мы вместе с ней в Разбавино, идем туда, куда надо. Интересуюсь у женщины: паспорт дочери можно выписать? Говорит: нет. Почему? Отвечает: выписка паспортов временно у них запрещена. И указывает на дверь: можете зайти к зампреду РИКа Ивану Даниловичу Пузикову. Я туда с дочкой. А мне: постойте, мужчина, тут очередь. Заняли, значит, очередь. Дождались, зашли к нему. Нет, говорит. Разговаривать даже не хочет. Категорически заявляет. Как же быть, спрашиваю. Ждать! Сколько? Не знает, может, год, может, два, время покажет. Выходим из райисполкома — дочка в слезы, естественно, рев-перерев. Говорю ей: успокойся, придумаем что-то. Не поедешь учиться, поедешь в гости к моему двоюродному брату, я понимаю: тебе не учиться — тебе покататься остро захотелось. Она еще больше голос подает. А тут на глаза попадает женщина из приемной, стоит и ждет как бы чего-то. Это я задним числом сообразил: у них такой договор был, зампред от ворот поворот людям показывает, а она потом им своеобразную услугу, подсказывает выход из положения. Вот и я подскочил к ней и говорю: выручайте, ничего не пожалею, все отдам. Она и скажи: всего-то пустяков, двести рубликов и будет стоить моей дочери паспорт, так что раздумывать нечего. Я и не раздумывал, с радостью отдал двести рэ. Но меня предупредили потом: никому ничего, не дай бог. Зампред сгорит, сгорят тогда и его «кредиторы». Зампред, вишь, — подчеркнул Кряжистый, — сгорел, да не совсем, тут вот, на станции, пересидит временно и опять на повышение, а нам, простым смертным… Потому и не хочу на глаза ему попадаться, увидит… Ну его!

— Боишься, значит, бывшего зампреда РИКа? — поддел его Ванька. — На воре шапка горит?

— Не надо, не надо меня испытывать. — Кряжистый этак остервенело скрипнул зубами. — Я же могу и обидеться.

Ванька взял его за плечо:

— Ну вот что, довольно нам с тобой задираться, давай лучше о другом: как с Иваном Даниловичем переговорить, чтоб он вагон наш не трогал?

— Я тебя потому и отозвал, у меня идея возникла.

— Какая?

— Ну…

— Чего тянешь? Говори скорее!

— Деньги бы нам собрать и ему, ну…

— Деньги? — Ванька сморщил лоб: — Зачем деньги? А-а, — стукнул он себя по лбу, — вот ты к чему: взятку, что ли, ему дать?

— Ага, ага, — закивал Кряжистый. — Полсотни бы нам набрать, думаю, этого бы для него хватило.

— Ну наберем, — стал рассуждать Ванька, — а дальше что?

— Как — «что»? Вагон разгрузим и домой, так мы еще дня два проторчим на станции, а взятку ему не дадим, неизвестно, как обернется дело… И штраф большой с нашего совхоза изымут, слыхал, что Танечка заявила?

— Слыхал, слыхал. — Ванька не знал, что делать. Во, в ситуацию влипли. Всего можно было ожидать, но такого… В колонии вагон подадут — они разгрузят его, заключенные, и никаких загвоздок, тишь и благодать. — Вот что, давай посоветуемся. Касаемо взяток, дело серьезное, я под статью попадать не хочу.

Кряжистый хмыкнул:

— Дурной ты. А я что, хочу? У меня нынешней зимой дочка родила внука, я еще с ним понянчиться должен, а ты… Типун тебе на язык!

Ванька, и Кряжистый, завершив разговор, подошли к Танечке, двум мужикам и Лене.

— Тут такое дело, — и Ванька объяснил ситуацию. — Думайте теперь, как нам быть, какой искать выход.

Двое мужиков были за то, чтоб собрать деньги и вручить их Ивану Даниловичу.

— А вдруг не возьмет? — засомневалась Танечка.

— Иван Данилович не возьмет? — подал голос Кряжистый. — За милую душу, я его знаю!

Танечка присоединилась к мужикам: а-а, где их не пропадало, копейка — не рупь, червонец — не тысяча, они что, плохо живут или мало кому должны, даешь!

Леня пожимал плечами, не решался.

— Я как вы, — повернулся он к Ваньке. — Что вы скажете, то и сделаю.

— Как я? — Ванька опешил, от Лени он такого не ожидал. — А чего я, я как все.

Мужики и Танечка облегченно вздохнули. Но Леня продолжал вопросительно смотреть на Ваньку.

— Но это же нарушение, братцы?! — вдруг выкрикнул он.

И этого от Лени никто не ожидал. Ну дает малый, ну дает! Дает, как поет, а вот поет…

Теперь уже мужики посмотрели на Леню вопросительно.

— Леня! Леня! — повысил голос Кряжистый. — Ты чего? Рога нам желаешь продемонстрировать, да? Так мы и так знаем: они у тебя еще маленькие, не выросли. А коль уже выклюнули, можем и расшатать их, нам это сделать, как два раза пописать, слышишь, Леня?! — Кряжистый наступал на парнишку, тот пятился назад, но молчал.

— Стоп! Стоп! — скомандовал Ванька. — А ведь вы неправильно меня поняли. Я что сказал: я как все. А все, к счастью, у нас взятки не дают, дают лишь отдельные личности, вот что, дорогие мои, я имел в виду.

— Что имею, то и введу, — невпопад передразнил Кряжистый Ваньку. И добавил: — Обратный ход, значит? — Видно было, как у него вздулись ноздри.

— А никакого обратного хода, я просто согласия не давал.

— Ну и решай сам тогда, как выйти из положения.

— И буду решать.

Ванька тут же и пошел в конторку, где вчера утром, вернее, меж утром и обедом, разговаривал с Иваном Даниловичем. Его действительно не было, сидели лишь две моложавые женщины. Ванька обратился к ним, спросил, что им делать. Время идет, а они уголь не разгружают, а затем на совхоз наложат большой штраф, как же им быть?

Женщины посмотрели на него удивленно.

— А почему вы не разгружаете? — полюбопытствовала та, которая вчера первой обратила внимание на Ваньку и которая потом что-то шептала своей соседке.

— Наш экспедитор сказала: Иван Данилович запретил, причем категорически. Какой-то вагон с оборудованием хотят перегнать и поставить на нашу колею.

Женщины переглянулись.

— Первый раз слышим, — вступила в разговор вторая. — А ну обождите минуточку — разберемся. — Женщина подвинула, к себе телефонный аппарат, накрутила какой-то номер. — Алле! Алле! Диспетчерская? Дайте мне Федорова. Федоров? А где Иван Данилович? Ушел. Куда ушел? Домой. Его вызвали? Кто вызвал? Не знаете. Хорошо. Объясни мне, Федоров, какой там вагон с оборудованием Иван Данилович собирался перегнать на шестую колею? Перегнали уже. Когда? Вчера. Ага. Ясно. Спасибо, Федоров. Все. Вопросов к тебе больше нет, — и она положила телефонную трубку. — Ну вот, — подчеркнула женщина, — а вы говорите… Разгружайте спокойно, у вас еще впереди два дня, успеете.

Ванька некоторое время стоял без движения. Затем сорвался с места и вихрем помчался туда, где стоял их вагон с углем, к мужикам, к Танечке и Лене.

«А Леня-то, Леня, а! Каков молодец!» — восхищался Ванька парнишкой по пути.

Ваньке не спалось почему-то. Вот дьявол какой, вроде бы и устал до изнеможения, и время видеть сны разные, а вот не получается у него с этим — хоть убей, глаза будто стеклянные, он их закрывает, они тут же — луп-п! Он приподнялся — мужики давят клопа, Леня тоже от них не отстает, посапывает тихонько. Ну чего лежать впустую, подумал, в самый раз хлебнуть свежачка, в смысле вечерним моционом побаловаться, как любили подчеркивать в колонии. Глядишь, и придет тогда сон.

Ванька оделся тихо, на цыпочках вышел из комнаты.

Ночь стояла чистая, зарождающаяся луна выставила рожки вверх. Судя по приметам, к жаркому лету, к жарким дням.

Откуда-то справа донесся лай собак. И еще кому-то, видимо, не спится.

Ванька походил-походил, затем вернулся и опустился на крыльцо.

Сидел, думал о разном. Вспомнилась Зинуля. Обиделась, наверное, она на него. Тетка Ульяна заметила, будто девчонка заикаться не стала. Это хорошо. Неужели смерть матери повлияла, она и заговорила чисто, а? Сказывают, такое возможно, редко происходит, но случается. Клин клином вышибают.

Ничего, успокоил себя Ванька, вернется в Кирпили, зайдет к Переваловым и извинится перед Зинулей. Ну вышло так, ну ляпнул, не подумав. Нельзя же теперь всю жизнь дуться. И тетка Ульяна, надо же, как за Зинулю! Понятно, Зинуля без него, считай, и жила у нее.

Потом подумал про Катерину. Неловко с ней как-то получилось. Ерунда, в общем, какая-то. И тот мальчик, сынок ее: «Дядя, ты папа наш?» У него и теперь мороз по коже.

Сзади скрипнула дверь. Ванька тотчас оглянулся — кто еще ходит тут?

— Леня! Чего вышел?

— А так, не спится что-то.

— Тебе? — Ванька шутливо погрозил ему пальцем. — Знаю… Я в твои годы…

Леня перебил его:

— А сколько вам? — Он к Ваньке почему-то на «вы» обращался.

— Много.

— Вы еще молодой, — не согласился Леня.

— Был когда-то.

— И теперь молодой.

— Молодой, да ранний.

— Что вы имеете в виду?

— Это я просто, — сказал Ванька, — к слову.

— А-а…

Они помолчали.

На звездном небе вдруг прорезалась белая линия.

— Во-он, во-он! — вскочил Леня. — Звезда упала!

— Вижу, вижу, Леня. — Ванька одернул парнишку за брюки. — Не кричи так сильно, людей разбудишь.

— Да тут из пушки стреляй — они не пошевелятся, спят как упитые.

— Упитые? Как это?

— Ну как… Напились — и спят.

— Х-мм, а я решил: ты оговорился, хотел подчеркнуть — спят как убитые, а сказал по-другому.

Леня усмехнулся:

— Не-ет, я это и говорил: как упитые.

— Понятно.

— А вы и вправду, — Леня выдержал небольшую паузу, — в колонии сидели или просто наговариваете на себя?

— Я на себя наговариваю? С чего ты, Леня, взял?

— Ну, вы все: у нас в колонии, у нас…

— Было дело, Леня, сидел. Таить нечего.

Леня помялся:

— Мне неудобно как-то…

— Что неудобно? — опередил его Ванька.

— Спрашивать у вас: за что вас посадили? Вы нахулиганили, наверное, да? С кем-то подрались? Сейчас ребята много дерутся, иногда до крови.

— Ребята и раньше дрались. И тоже до крови. Ребята всегда дерутся, на то они и ребята.

— А я драться не люблю.

— И плохо.

— Почему?

— Себя всегда защищать надо. А будут девушка, жена, девушку и жену нужно защищать. В конце концов, своих друзей, близких, знакомых.

— Вы, наверное, кого-то защищали, а вас… Так, да?

— В некоторой мере — да.

— Я уточнять не буду, с моей стороны это будет выглядеть бестактно, верно?

— Не знаю, не знаю.

Леня вздрогнул — от ночной прохлады.

— Иди спать, — сказал ему Ванька.

— А вы?

— А я еще маленечко посижу, вечерний моцион приму.

— Какой же он вечерний — ночной уже.

— Значит, ночной.

— Я тогда тоже посижу, — решил Леня.

— Завтра тебя не добудимся. Мужики на тебя нападать будут.

— Ну и пусть нападают. Я их не боюсь.

— Я убедился. Молодец! — похвалил его Ванька. — Тут ты проявил характер.

— А вы?

— Я? Наверное, смалодушничать хотел.

— Не-ет, — возразил Леня, — Я сразу заметил: вы на то не пойдете, у меня глаз острый. Так оно и вышло, я не ошибся.

— Спасибо тебе, Леня.

— За что спасибо?

— За все. Что ты вот такой… честный.

— Я — честный? — Леня помолчал. — Не совсем.

— Что такое?

— У меня сестренка во второй раз уже двойку из школы приносит. Мама мне ее контролировать повелела. Я и контролирую. Только вот про двойки маме ничего не говорю. Сестру жалею. Знаю: скажу маме, та начнет бить ее. Мама у нас строгая.

— А папа? Папа у тебя есть?

— Папы, к сожалению, нету.

— Где же он?

— Папа?

— Ну.

— Нету его.

— И не было?

Леня хмыкнул:

— Ну вы даете! Как же не было, когда есть мы, я и сестренка.

— Верно, верно, чего это я? — прикинулся наивным Ванька. — Кстати, Леня, а ты учиться не собираешься, ну, поступать куда-нибудь? У тебя какое образование?

— Восемь классов.

— Учился хорошо?

— По-разному. В основном трешки да четверки получал. В общем, средне.

— И что, больше учиться, не думаешь?

— Не знаю. Но сейчас именно нельзя.

— Отчего?

— Мама моя уборщицей в совхозной конторе работает, семьдесят рублей зарплата. Она сама говорит: сыночек, трудно нам жить. Был бы отец, было бы легче, а так… Я и пошел работать. Я директору совхоза сразу сказал: трудностей не боюсь, посылайте туда, где хорошие деньги платят, я не подведу. И жаловаться на меня никто не станет. Я хочу, чтоб нашей маме было хорошо, легко, чтоб она никогда не говорила, что нам трудно. Вот чего я хочу. Так что пока не до учебы. А там видно будет.

Ванька выслушал Леню и почувствовал комок в горле. Он почему-то долго не проходил, застрял, проклятый, и ни с места.

— Вы чего, — толкнул его Леня, — задремали, что ли?

У Ваньки наконец прошло: фу-у!

— Нет, нет, Леня, это я так… Слушаю.

— А я все сказал.

— Все? А-а, ну да, конечно.

Ночь стояла тихая, спокойная. В такую ночь вольготно парочкам, два разных сердца, по-разному стучат, но они рядом, и им хорошо, тепло.

— Ну что, пойдем, Леня?

— Ага, — согласно кивнул Леня, но подниматься не спешил. — Вы знаете, — заговорил он снова, — вы вот пока ходили в ту конторку, пока решали все, я на один вагон обратил внимание, немного в сторонке он стоял, с оборудованием каким-то. Я подошел к нему, а там крутится человек. Ну я и спроси, конечно, поинтересуйся: что за оборудование, которое почему-то накрыто брезентом, не танки ли, случаем. А он в ответ улыбается и говорит: ты чего, парень, з глузду зъихав? И объяснил: то пресс для кирпичного завода, а получатель его колхоз «Дружба». Это ваш, кирпилинский колхоз.

— Наш? — Ванька вскинул голову.

— Да, ваш. И дядечка тот из Кирпилей. Говорит: их председатель задумал в колхозе свой кирпичный завод построить, сначала небольшой, а там видно будет. Дядечка тот утверждал, что на кирпичном хорошо платить будут. Так вот я, если что, пойду туда, в колхоз «Дружба». Я себе сразу так и прикинул, как только услышал от того дядечки…

— Нет-нет, Леня, довольно тут сидеть, пойдем отсюда, спать надо, — и Ванька решительно встал.

Сколько же можно испытывать его терпение!

Вагон с углем разгрузили они на третий день поздно вечером и потому уезжать из Разбавино не захотели, решили переночевать на месте. В Заречный приехали утром.

Их встретил Филипп Ненашев.

— Ну как, все в порядке? — спросил он у Танечки.

— Слава богу.

— Ну хорошо. Сегодня и завтра отдыхайте, а в понедельник на работу. — Филипп повернулся к Ваньке: — Я скажу шоферу, он тебя доставит домой.

— Не надо, — возразил Ванька. — Я пешком.

— Что такое?

— Мне еще к директору зайти надо.

— Что-то случилось?

— Я, наверное, заберу свое заявление.

— Погоди, погоди, давай разберемся, — Филипп Ненашев ничего не понимал. — Все нормально, говорите, а ты решил заявление забрать, объясни, пожалуйста, причину. Вы что, не поделили там чего?

— Почему? Все хорошо было.

— Ну вот. Тогда чего же ты заявление обратно берешь? — Может, перед отъездом я что-то сказал недоброе? — предположил Филипп Ненашев.

Ванька поднял вверх руки:

— Нет-нет, Филипп Александрович, все хорошо. Напротив, спасибо вам. Я не буду сейчас объяснять, потом, потом, ладно?

— Ну смотри, — не стал принуждать Ваньку завотделением.

Они расстались.

В тот же день Ванька заявление и забрал из совхоза.

Глава десятая

Утро раннее, только вторые петухи прокричали, а Афанасий Львович Каширин уже на ногах, в своем кабинете. Когда еще в нем посидишь — лишь в предрассветные часы. За день бумаг наберется столько — успевай изучить, подписать, какие надо. Изучил, подписал, затем начинается дневная круговерть. Вот тут дело ключом бьет — чего говорить, иногда голова кругом идет! Колхоз хоть и небольшой, людей в нем немного, площадей земельных тоже, а все равно хозяйского глаза требует, особого внимания, да и время теперь такое, что без четкого хозяйствования и того самого особого внимания не обойтись. Вон в соседней «Родине» председатель как развернулся — у него масштабы! Правда, и колхоз там — дай боже, один из крупных в районе. Но все равно председатель его молодец, первым делом урожайность поднял, но прежде настроил на работу людей, сумел с ними общий язык найти. А потом уж пошло: строительство ферм, складов, мастерских, техникой колхоз обеспечил, но что самое важное — жилье поднял. В поселке коттеджей понастроил с вензелями различными, колоннами, балконами да гаражи предусмотрел, машин еще у людей раз, два — и обчелся, только покупать начали, а он, председатель, и этот вопрос уже решил — будущее, будущее! Вон как, оказывается, надо — с прицелом в перспективу! А теперь в поселке их любо-дорого глазу. Улицы украшают пирамидальные тополя, не улицы — аллеи парка. Но «Родина» и парком обзавелась, и новым Дворцом культуры, кроме того, пляж, пруд устроила. Все верно, все для людей, для колхозников. Вот о том и он, Афанасий Львович Каширин, мечтает. Когда был главным агрономом, старался земли беречь, удобрять, урожайность поднять. Получилось. Их колхоз теперь в районе в передовых, на всю область, считай, гремит. Но урожайность урожайностью, а надо и о людях подумать, они на износ, можно сказать, работают, а что взамен имеют, какие у них льготы? Во, то-то же! С этим делом в «Дружбе» еще не все, к сожалению, ладно, тут работы непочатый край. От прежнего председателя Афанасий Львович принял… Что принял? Э-э, голову поломал, пока все на ноги, как надо, поставил. Много его предшественник намечал, много говорил и людям обещал, а выполнить не выполнил — не доходили, оправдывался, до всего руки, текучка заедала. Оно, возможно, и так, текучка и вправду мозги сушит, все творчество из души вытравливает. Но то не оправдание, коль стал у руля колхоза — держись крепко, умей управлять. Научишься это делать — команда тебя слушать станет, а коль команда за тобой пойдет — не страшны тогда ни горы, ни реки, вот так!

Афанасию Львовичу, как только он стал председателем, больше всего не давала покоя мысль, что они не имеют своего кирпичного завода. Без него — что без рук. А ну погоняй в район, город машины и трактора с прицепами за кирпичом да шлакоблоком. Это же колоссальные расходы, если прикинуть: бензин, резина, сама техника. Не рубли и не копейки — целое состояние! Да что там! Нужен, нужен «Дружбе» кирпичный завод. Опять к той же «Родине» обратиться: что в первую очередь сделал ее председатель? С кирпичного завода начал. И пошло, и поехало у него тогда дело. Вот и он, Каширин, того же добьется, из кожи вылезет, а добьется. Вот только бы ему со стороны никаких подножек, проволочек, а то, к сожалению, и такое бывает, у одного человека мысль в одном направлении, в правильном, что ли, в ключе прогрессивного, а у иного, наоборот, против течения, и не замечает он почему-то, тот, другой, что служит помехой, мешает общему развитию. Уйди с дороги, сгинь! — так ему и хочется сказать, ан не скажешь, ибо дело то непростое. Снова же мысль тревожит: а вдруг ты и не прав, обвиняя человека в торможении жизни, а вдруг… Во-во, это и плохо, срабатывает инстинкт самосохранения! А говорить как раз надо, открыто, решительно, со знанием дела, ничего не бояться, и тогда можно будет что-то изменить, чего-то добиться существенного. Хорошо и то, что партия и правительство в последнее время на это нацеливают — на самосовершенствование, на демократизацию. Много теперь об этом говорится — и правильно, и хорошо. Крепче от того люди становятся, здоровее общество. А здоровое общество — монолит, который не сдвинуть, не разрушить.

Вот так сейчас рассуждал председатель колхоза «Дружба» Афанасий Львович Каширин.

Председатель!..

Он и сам удивлялся тому. Давно ли, казалось ему, по селу бегал пацаненком, гонял на лошадях. Сопляш сопляшом был. Нос утри! — все дразнили его мужики да бабы. А у него и вправду… И когда они появлялись, черти этакие!.. Да, время летит стремительной птицей, не остановить его! Давным-давно уж и тех мужиков да баб земля сырая в себя вобрала, приняла, как своих близких и родных, как долгожданных, — спасибо ей, земле, что она есть, существует, что помнит о человеке до конца его дней, и даже тогда не обходит вниманием, когда он закрывает навечно глаза! Спасибо земле — иного слова нет! Давным-давно уже у Афанасия Львовича Каширина нету отца и матери. Добрые, славные они у него были, царствие им небесное! И им пребольшое за то спасибо, что народили на свет его, что дали такую исключительную возможность ощутить, что такое жизнь человеческая, прикоснуться телом, глазами к чудному миру природы! Как еще отблагодарить землю-матушку, мать и отца? Только словом «спасибо»? Нет, еще своим трудом, своим участием в совершенствовании природы и всего того, что тебя окружает! Так! Так!! Так!!!

Председатель!..

Мать его, Юлия Глебовна, была сначала трактористкой, на «Универсале» обрабатывала землю. Это она его, Афоньку, приучила к земле. Мальчонкой еще брала его в поле, давала порулить даже. Во, конь, конь! — удивлялся железному чуду Афонька. — Ничто ему не преграда — прямо настоящий танк! Афонька подрастал, мать ему говорила: поднимется на ноги, тоже станет хлеборобом, землепашцем, пусть только набирается сил. Мать была партийная, единственная из женщин в селе. Возможно, потому, когда немца уже погнали с нашей земли, ее вдруг и выдвинули в председатели. Коль она коммунист, значит, и быть ей вожаком. И Юлия Глебовна повела за собой людей, уверенно, надежно. Афонька гордился за свою мать. Но больше всего он радовался тому, что ее наградили высокой правительственной наградой — орденом Ленина. Пусть кто-нибудь поднимет руку — имеются подобные у кого матери в селе? Не-ету. Вот так!..

Но то было детство — трудное и вместе с тем беззаботное, радужное. А подрос — ко всему тотчас с иными мерками стал подходить. Люди людей должны уважать, ценить, думал он, люди себя оберегать должны, но одновременно и думать о ближнем. Как-то выступил он на техникумовском комсомольском собрании, произнес и эти слова. О-о, что было! Его вдруг обвинили в религиозности. Это же такое в библии! Может, и там, не стал спорить с собранием Афонька, только что в этих словах плохого, объясните, пожалуйста, ему. И объяснили — выговор с занесением в учетную карточку влупили, будет знать, как своих техникумовцев к религии призывать, к вере в нее; во, чем дело завершилось! Обиделся тогда Афонька? Ничуть. Просто, объяснил он потом другим, товарищи по учебе его не поняли, проявили легкомыслие. На том он, Афонька, тогда стоял, на том и сейчас стоит — думать о ближнем, кто бы он ни был, свой или чужой, белый или черный, никогда не вредно, вот так!

Когда учился в институте, мерка к жизни, ко всему происходящему вокруг у него повысилась. Понятно: мужал и умнел человек.

«Ты слишком добрый», — заметила как-то его жена.

«Я — добрый?»

«Ты — добрый. — И еще добавила: — Даже добренький».

«Ну не скажи, — всерьез возразил он ей. — Люди боятся, когда ко мне заходят. А этого как раз я больше всего и не хочу, я не желаю служить для них пугалом».

«Люди во все времена начальства боялись, так что тут ничего удивительного».

«Я не начальник, я — председатель колхоза».

«Какая разница?»

«Плохо, — поругал Афанасий Львович жену, — что ты, моя жена, а существенной разницы в том не видишь!»

«Хорошо, объясни мне ее, эту разницу. Глядишь, я и поумнею».

«Поумней, поумней… — И тут же объяснил: — Начальника назначают на пост волевым решением, а председателя сам народ выбирает из своего же круга».

«Рассказывай сказки — народ. — Афанасий Львович уже уловил: жена его дразнит, он всегда чувствовал, когда она переходила на шутливый тон. — В райком тебя вызывали, — продолжала она, — и сказали: будешь председателем, иной у них пока кандидатуры на горизонте не видать».

«Не видно», — поправил жену Афанасий Львович.

«Какая разница — не видать или не видно?»

«Существенная». — Он и сам не знал, так это или же нет, просто замечал, чтоб сбить с толку жену, чтоб она не заговаривала на тему о добрых и добреньких. И у него, кстати, неплохо это получалось.

«А ну тебя!» — отмахнулась жена и ушла от него, начав заниматься другим делом.

С женой он познакомился в институте, она училась на зоотехническом факультете. Однажды встретился с ней в институтской библиотеке, познакомился. Надей зовут, Надеждой.

«Хорошее имя, — подметил Афанасий тогда. Помолчав, добавил: — Вот и славно: появятся теперь у меня две Надежды».

Надя не поняла, глазами морг-морг:

«О чем это вы?»

«Да не «вы», а «ты». Мы, по-моему, уже на «ты» с тобой, Надя».

«О чем это вы, объясните, пожалуйста?» — стояла на своем она.

«Ну, хорошо, — согласился наконец Афанасий. — Объясню, коль просишь. Значит, так: одна Надежда — ты, другую надежду я имею на то, что в скором времени окончу институт и пойду работать, сколько же можно учиться?!»

«Так вот, молодой человек, — теперь уже объяснила Надя. — Со второй надеждой у вас проще, вы окончите благополучно институт и пойдете работать, а вот с первой, тут вопрос посложнее, тут, как говорится, петух не прокукарекал еще. И вообще, вы, молодой человек, слишком самоуверенны».

«Я не слишком самоуверен, я, Надя, если можно уточнить, просто уверен, вот так!»

Когда это было? Ой-ой, давно! Сколько с тех пор воды утекло!

А Надя какой была, такой и осталась, только чуть покрупнела, чуть поосанистее стала. И еще молчаливее почему-то. Может, оттого, что дома она одна и одна, когда он, Афанасий Львович, ее своим появлением радует, а? Верно, глубокой-глубокой ночью, когда куры седьмой сон видят и многие односельчане давно уж спят. Какие в тот момент разговоры?

«Ел?»

«Ел. Спасибо, Надя».

«Пожалуйста».

«Ты спала уже?»

«Дремать только начала».

«Ну засыпай. А я еще посижу. Тут бумаги одни пришли, срочно в них разобраться надо».

«Чего ж в правлении не разобрался? Аль кто оттуда выгнал?»

«Не выгнали, сам ушел. Дома оно как-то веселее».

«Ну-ну. Коль так, разбирайся тогда в своих бумагах и веселись».

Вот такой примерно у него и происходит с женой разговор, только слова иногда меняются местами или же другие вставляются.

Детей, к сожалению, у Кашириных нет, бог не дал. Это-то обстоятельство всегда и угнетало больше всего Афанасия Львовича. Ему было до боли обидно: на какую-то парочку глянешь, муж и жена, с виду неказистые, более того, определить на глаз нетрудно — болезненные, а детвора вокруг вьется здоровая, один одного крупнее. А они оба, и он, Афанасий Львович, и она, Надя, внешне вроде бы и ничего, а вот, поди ж ты, ребенка на свет произвести — не моги. Афанасий Львович предлагал как-то Наде взять из детского дома девочку или мальчика, благо, в Кирпилях имеется таковой, ан Надя наотрез отказалась: не надо ей чужого, нет своего — и чужой не свой, как есть, как идет, так и будут тянуть, что делать, переживут. Вот так и тянут лямку без детворы.

Вчера Афанасий Львович домой вернулся — Надя спала. Зато утречком, как штык, он вскочил, а она уже на ногах:

«Привет!»

«Привет!»

«Почему не ел вчера? Я же тебе наготовила — не коту беглому».

«Спасибо. Но что-то есть не хотелось».

«Заболел?»

«Наверное».

«Наверное или точно?»

«Точно».

«Что болит?»

«Душа, Надя, болит. Горит прямо».

«В холодильнике кисляк есть, попей его, как рукой снимет!»

«Ты меня не поняла. У меня не трубы горят — душа болит. Водку, ты же знаешь, я только по великим праздникам».

«А вчера, между прочим, у нас и был праздник, ты забыл?»

«Праздник? Надя, какой? Напомни, пожалуйста».

«Институтскую библиотеку нашу знаешь?»

«Знаю».

«Бывал там когда-нибудь?»

«Надя, о чем ты ведешь речь — сотни раз! Кстати, мы с тобой в ней и встретились, помнишь?»

«Я-то помню. А ты?»

«И я помню. Конечно! Как такое можно забыть?! Двое, Он и Она, впервые встречаются, и у них зарождается любовь!»

«Каширин, а ты, оказывается, еще и лирик! Тебе бы не председательствовать, а стихи и поэмы писать и всем женщинам мира их дарить, а, как идея?»

«Идея хороша, Надя. Но не для меня. Ты помнишь: я однажды написал тебе стихи — что ты тогда сказала? Чтоб я больше никогда этого не делал — поэта, как бы я ни напрягался, все равно из меня не выйдет, а бумагу и так найдется, кому марать. Было такое?»

«Было».

«Вот. А ты говоришь, будто я уже ничего не понимаю».

«И настаиваю на том!»

«Тогда я требую объяснения!»

«Хорошо. Я это сделаю, но тебе тогда должно быть стыдно…»

«Постой! Постой! — Афанасий Львович поднял палец. — Все верно. Надюша, вчера был именно тот день, в который мы с тобой познакомились в библиотеке. Мне уже становится стыдно. Извини, великодушно прости за то, что закрутился и забыл! Больше не повторится, ей-богу, клянусь всем святым на свете!»

«Так и быть, прощаю. Но чтоб это действительно было в последний раз, слышишь, Каширин?!»

«Слышу!»

Как раз в это утро, как никогда, наверное, они про-говорили долго. Уходя, Афанасий Львович поставил перед собой непростую задачу: вечером вернуться с букетом цветов, вот так!

Председатель!..

Афанасий Львович сидит в своем кабинете. Стол и стулья у него так себе, уже поизношенные, да и кабинет — не чета кабинету председателя колхоза «Родина». Но что поделаешь, такой кабинет и такая мебель достались ему от его предшественника. Ничего, со временем все тут изменится, другой приобретет вид — солидный, во всяком случае, а теперь не до этого, сейчас нужно крепче увязывать концы с концами, давить на экономику. Радует одно: уже есть сдвиги к лучшему, каждая бригада, каждая ферма электрифицирована, связана асфальтовыми дорогами, снабжена водой — линии водопроводные и туда дотянулись, повыстроены добротные подсобные помещения; есть изменения и в самом селе — белыми лебедушками выстроились в два ряда тридцать четыре дома — кто желает, приезжай и вселяйся. И едут, и находятся настоящие спецы, что очень и очень радует. Но не таким представляется родное поселение Афанасию Львовичу — более уютным, что ли, более масштабным и более привлекательным. Пока это спичечные коробочки — вот что напоминают их дома, простое, примитивное решение. А хотелось хотя бы как в колхозе «Родина». К этому они и будут стремиться, тем более что возможности такие для дальнейшего развития села и колхоза в целом у них имеются.

Афанасий Львович рассматривает последние бумаги. Кажется, все. А что это за документ? Чуть левее на столе лежит розовый пакет. Он берет ножницы, аккуратно отрезает краешек пакета, вынимает содержимое и внимательно вчитывается в печатные буквы. Та-ак, ясно, шепчет он про себя и облегченно вздыхает: наконец-то поступило оборудование для кирпичного завода, это такая радость!

У Афанасия Львовича Каширина нынче приемный день. Он зазывает секретаршу Клаву, рыжую, конопатую девчуху, и дает ей знак, дабы она пропускала очередь.

Первой заходит Матрена Булавина, колхозная птичница.

Председатель кивает ей головой и приглашает ближе к столу.

— Присаживайся, Матрена Савельевна. Что тебя привело ко мне?

— Третий день нам зерна не дают! — едва не выкрикивает она. — Сколько ждать можно, Афанасий Львович! Головы бы им поснимать, паразитам таким!

Председатель вежливо успокаивает ее:

— Потише, потише, Матрена Савельевна. — И начинает объяснять: — У меня нынче приемный день, но только по личным вопросам. У тебя личные вопросы есть?

Матрена смотрит на председателя:

— Личные? — И в свою очередь тоже спрашивает: — А что, то не личное, о чем я сейчас говорю?

— Это — колхозное. Птица колхозная, зерно колхозное, значит, и вопрос твой общественный, не личный.

Матрена улыбается и шутливо поднимает палец:

— Э-э, не-а, Афанасий Львович, тут ты меня не обведешь, я вижу, юлишь, над старой женщиной пошутить хочешь!

— Какая же ты старая? Ты нестарая еще, Матрена Савельевна, в годах — да, но до старости тебе еще далеко.

— Спасибо вам, Афанасий Львович.

— Не за что. Спасибо тебе.

— А мне за что?

— А вот за то, что колхозное дело принимаешь как за свое личное, кровное, за то и спасибо.

— Так разве я только? Все, по-моему, такие.

— Все, да не все, к сожалению, Матрена Савельевна.

— Не знаю тогда, — и Булавина как бы виновато опускает голову.

— Так, говоришь, вам зерно не везут, да? — заговаривает после недлительной паузы Каширин.

— Да.

— А ты в кладовой была?

— Была.

— И что?

— Не подписали еще накладные.

— А где те накладные? В бухгалтерии?

— Нет.

— Где же?

Матрена Булавина мнется.

— Сказывают, будто у Матекина, у заместителя вашего. Некогда, сказывают, ему документы подписывать.

— У Матекина, говоришь?

— У него, у него, Афанасий Львович, у черта этого лысого! Я точно знаю!

Каширин, улыбаясь, смотрит на Матрену Булавину.

— Любишь ты его, я вижу.

— Кого?

— Заместителя моего.

— Заместителя вашего? Любила бы, замуж за него пошла, была такая возможность. Но вот Фомку Нечесова выбрала.

— К слову, как он там?

— Фомка мой?

— Фомка.

— Ничего, не жалуется вроде.

— Ну-ну. — Каширин молчит некоторое время. — Ну ладно, Матрена Савельевна, считай, вопрос ты свой решила. Можешь спокойно идти на работу — зерно вам на птичник подвезут, я дам такое распоряжение. — И снова пауза.

Матрена Булавина поднимается, благодарно кивает головой и идет к двери.

— Постой, Матрена Савельевна, — останавливает ее Каширин. — Неуж у тебя ничего нет, о чем бы ты, воспользовавшись случаем, хотела бы попросить председателя, в смысле помощи какой-нибудь, а?

Матрена Булавина чуть смущенно смотрит на Каширина:

— Почему же, есть.

— Ну вот и говори, пожалуйста, я слушаю, — оживляется Каширин.

Она опять смотрит на него смущенно.

— Так я же вам уже сказала! А вы…

Вот такой простой русской бабе и хочется помочь Каширину, той бабе, которая детей рожала, воспитывая их, работать на колхоз, на государство в целом успевала, которая войну перенесла, а потом восстанавливала разрушенное народное хозяйство, вот какой бабе хочется искренне помочь председателю, а она, эта баба, о том и не помышляет, у нее совсем о другом заботы, — это и есть, по-видимому, характер русской женщины-труженицы!

Следующим к Каширину заходит Прокша Оглоблин.

Председатель его замечает, и тут же рука тянется к звонку. Через мгновение в дверь заглядывает рыжая и конопатая Клава.

— Я тебе что сказал, Клава, а? — повышает голос на нее Каширин.

Клава тотчас заходит.

— Афанасий Львович, — начинает объяснять она, — не пускала его, ей-ей, не пускала, ворвался. Я ему: через мой труп! Он и полез…

— Полез, полез… Ладно, иди, Клава, разберусь, чего уж, факт налицо.

Клава уходит.

Оглоблин умоляюще смотрит на председателя:

— Путевку обещают, Афанасий Львович, отдохнуть хочу, устал от работы. Отпуск бы мне.

— Ты уже говорил об этом. Не могу я сейчас тебя отпустить, понимаешь, Прокоп Протасиевич, не мо-гу!

— Когда же отпустите? Когда мухи слетятся белые? Так мне тогда и не надо будет.

— Что, к этому времени уже отдохнешь, что ли? — сознательно поддевает его Каширин и, не дожидаясь ответа, любопытствует: — Ты сознайся, Прокоп Протасиевич, где столько пленки на свои теплицы достал, а? Поделись богатым опытом, колхозу тоже пленка позарез нужна, но вот Матекин, заместитель мой, нигде раздобыть не может, говорит, не получается. Как же, Прокоп Протасиевич, у тебя легко вышло, а? Вон какие богатейшие теплицы — полгорода, наверное, и весь район в придачу снабжаешь овощами.

Прокша Оглоблин молчит. Видимо, не знает, что делать, как быть. Каширин вечно его под ребро подцепит — хоть ала кричи. Вот ему, Прокше, и Юрьев день. Не станет же он рассказывать, думает Прокша, что был грех, схимичил — через свояка в городе достал, а тот в свою очередь схимичил, ну и так далее, не станет же объяснять того — и кому, самому Каширину.

— Вот что, — принимает решение Каширин. — Давай, наверное, так договоримся: я дам тебе отпуск, но только после того, как ты поможешь нам пленку достать, идет? Так и быть, возьму на себя грех и подпишу твое заявление на отпуск, идет?

Прокша Оглоблин поднимает руки:

— Вы меня, Афанасий Львович, простите, но это нечестно!

— Отчего?

— Нельзя передо мной вам такие условия ставить.

— Отчего?

— У меня теплички, раз-два шагнул — и конец им, а в колхозе какие?

— Между прочим, у нас тоже теплички маленькие. Это вон в совхозе, в Заречном, там да, там настоящие теплицы!

— Все равно, Афанасий Львович, нечестно!

— Нет, Прокоп Протасиевич, не спеши с выводом, подумай, подумай на досуге. Значит, ты колхозу помогаешь достать пленку, а я подписываю на отпуск заявление — и езжай себе по путевке, обретай новое здоровье для новых теплиц!

Прокша Оглоблин мнется, видимо, и соблазн берет, и одновременно понимает — рисковое дело, может и попасть куда не следует, в какую-нибудь ловушку.

— Не-а, — пораздумав, машет головой. — Не выйдет, Афанасий Львович.

— Отчего же?

— Хотите правду?

— Давай правду, Прокоп Протасиевич, не откажусь. Я правду люблю.

— Я — тоже, особенно газету, — Прокша хихикает.

— Ну-ну, — поторапливает его Каширин.

— Пленки эти я в городе у свата брал, а сват еще где-то там, не знаю, только, где именно.

— Ну где? В магазине же, наверное, так?

Прокша обнажает свои желтые зубы:

— Ге-ге! Не-е, Афанасий Львович, в том-то и дело, что не в магазине на руках у кого-то.

— Значит, ворованные, да? — подсказывает Прокше Каширин.

— Вот чего не знаю, того не знаю, я триста рэ кинул на кон — пленки мои. А ворованные они или нет, дело не мое!

— Во, во! — подчеркивает Каширин, подведя собеседника к главному. — Вот тут ты весь и обнажился, Прокоп Протасиевич, вывернул свое истинное нутро! Значит, так, Прокоп Протасиевич, никакого отпуска; жена дома, жена пусть и занимается овощами — выращивает, торгует ими на базаре, словом, что хочет, то и делает.

Прокша Оглоблин пятится назад.

— Скажи там, — просит его Каширин, — пускай следующий заходит.

Но у Прокши еще имеются какие-то надежды, он приостанавливается:

— Я, Афанасий Львович, наверное, заявление напишу.

— Ты же его уже написал. Вот оно, передо мной. Только я сказал: не подпишу.

— Я другое заявление… — Прокша тянет, — на расчет! В совхоз пойду работать.

— В совхоз? Интересный поворот. А что, заманчиво, заманчиво! Я тоже туда пошел бы, да вот… понимаешь, совесть имею, а вот деть куда, не знаю. Может, тебе ее передать, а Прокоп Протасиевич?

— Зачем она мне, Афанасий Львович, у меня своя совесть есть.

— У тебя? Говоришь, у тебя совесть есть, Прокоп Протасиевич, да?

— У меня, у кого же еще.

— Сомневаюсь, — кивает головой Каширин. — Вот, к примеру, у твоей Жучки, собаки, совесть точно имеется, Я когда мимо двора вашего иду, она обязательно голос подаст. Она чувствует: ее долг такой, служить человеку. А у тебя, Прокоп Протасиевич, какой долг? Кому ты служишь? Во, верно — своему карману и животу. — Каширин умолкает, но вскоре вновь заговаривает: — О, Прокоп Протасиевич, у меня к тебе дельное предложение: мы сейчас комплектуем новую бригаду, кирпичный завод она будет строить. В нее включим и механизаторов. Зарплата, обещаю, там высокая будет. Так что и теплицы тебе не понадобятся. Пойдешь? Первым добровольцем станешь, Пойдешь, а, Прокоп Протасиевич?

Прокша Оглоблин пожимает плечами. Ну, Каширин! Ну, Каширин! Одно, второе! Пленки сначала, теперь бригада…

— Не знаю.

— А кто знает?

— Не зна-аю.

— Э-э, Прокоп, Прокоп, живешь ты и…

— Я подумаю, Афанасий Львович, хорошо?

— С женой посоветуешься, да?

— И с женой.

— Ну давай, давай советуйся. Только я бы на твоем месте не раздумывал — охотников сейчас, только клич подай, ого понабежит. Еще бы! Кирпичный завод в колхозе!

— Хорошо, — соглашается Прокша. — Записуйте меня в свою бригаду.

— Да не в мою — в колхозную, я пока еще председатель — не бригадир.

— Ладно, — исправляется Прошла, — в колхозную, в ту, которая кирпичный завод будет строить.

— Ну вот и славно, Прокоп Протасиевич, вот мы и договорились с тобой. Пустим кирпичный, тогда и об отпуске подумаем.

— Ага, — не возражает уже Прокша.

Он выходит.

Каширин нажимает на кнопку звонка: пусть Клава зовет следующего, и в это время появляется Прокин, председатель сельского Совета.

— А-а, Михаил Степанович, проходи, проходи. Что привело ко мне, какие вопросы?

— Я не с добром к тебе, я ругаться.

— Ругаться так ругаться. Мы с тобой часто это делаем.

— Служба у нас такая.

— Служба, говоришь? Да нет, наверное, иное. Ну что стоишь, проходи, садись и ругайся, — приглашает Прокина Каширин.

— Ладно уж, спасибо, я на ходу. — И председатель сельсовета начинает: — Слыхал я, Афанасий Львович, ты кирпичный завод наметил строить, так?

— Да, я не скрывал и не скрываю этого.

— Дело не в том.

— В чем же, я жду. Объясни.

Прокин раздумывает и продолжает:

— Место ты, по-моему, неудачное для завода выбрал.

— Место? Откуда тебе известно, где мы его собираемся строить, кто тебе о том поведал?

— Земля слухом полнится, Афанасий Львович.

— То земля, а у нас Кирпили всего-навсего.

— Тем более.

— И все же? Шофер мой сказал тебе, Юрий?

— Не гадай, все равно в молоко попадешь.

— Хорошо, не буду. — Каширин молчит. Молчит и Прокин. — Итак, я слушаю дальше.

— А, ну да, — спохватывается, вспоминая, за чем пришел, председатель сельсовета. — Так вот я и говорю, неудачное место ты, Афанасий Львович, выбрал для завода.

— Я это уже слышал.

— А, ну да. — У Прокина небольшая заминка. — Понимаешь, Афанасий Львович, в том месте как раз стоит Юркова могила, место то священное.

— Во-первых, она не там, а напротив, это важно. Во-вторых, что это за могила?

— Там, поговаривали давно, будто какой-то близкий родственник русского царя захоронен, и цепь из могилы свисает, кованая, огромная, сотни килограммов!

Каширин усмехается:

— Говоришь, Михаил Степанович, родственник русского царя захоронен? А мы в какое время живем, а? Во, при Советской власти, уже более полувека! А ты все про царей. Про них давно надо забывать.

— Про царей, Афанасий Львович, ты прав, забывать, возможно, и нужно, а вот… Это же культура! Индийские гробницы — что тебе? А египетские пирамиды? Мир нынче живет культурой, Афанасий Львович, куда ни пойди, где ни ступи ногой — о культуре речь! Да-а, русский мужик, вижу, был мужиком, им и останется, к сожалению!

Каширин опять усмехается:

— Дорогой Михаил Степанович, уважаемый мой, при чем тут индийские гробницы, египетские пирамиды и кирпилинская Юркова могила, а, скажи, мне на божью милость?

— Это же история, Афанасий Львович, как не понять! Может, пройдет время, прибудут сюда археологи и обнаружат необыкновенные, неизвестные еще миру дорогие вещи. Кирпили Кирпилями тогда станут, вот о чем бы подумать, Афанасий Львович, а ты о кирпичном печешься. Нет, — оговаривается Прокин, — слов нет, кирпичный и колхозу нашему, и селу необходим, но надо его разместить по-хозяйски. Пойми меня правильно, Афанасий Львович, но я возражать буду, чтоб он там располагался.

Каширин молчит, размышляет.

— Но до войны именно там был кирпичный завод, — говорит он чуть погодя. — Я мальчишкой туда бегал. Это раз. Второе, Михаил Степанович: про цепь, между прочим, которая будто свисает из могилы, я тоже слышал. Но, помню, мы в том месте весь берег обшарили — цепи никакой. О цепи этой кирпилинцы давно и забыли уже, я тоже считаю, это нереально. И захоронения там нет никакого.

— Откуда же гора? Она что, сама выросла?

— Может, и сама, а может, и нет, не стану гадать. Одно только скажу, Михаил Степанович: место завода выбрано там потому, что к нему будут прилегать глинистые земли, нам не придется привозить массу для изготовления кирпича.

— Понимаю, понимаю, — кивает Прокин и добавляет: — Однако я все равно не согласен и выражаю протест. Еще. Где надо, о том непременно скажу, Афанасий Львович, не обидься, пожалуйста.

— Вольному воля.

Прокин уходит.

Каширин нажимает на кнопку и вызывает Клаву.

— Слушаю вас, Афанасий Львович!

— Люди есть еще?

— Есть, Афанасий Львович.

— Много?

— Много.

— Э-э! — машет Каширин.

— Устали, Афанасий Львович?

Вместо ответа — вопрос:

— Ты зачем Прокина ко мне впустила?

— Он сам зашел.

— Ты бы объяснила: прием по личным вопросам.

— Я объясняла, Афанасий Львович. Но он не послушался, сказал: у него срочное.

— Срочное… Срочное… — ворчит Каширин. Поднимает голову, вопросительно смотрит на Клаву: — Что, продолжим?

— Продолжим, Афанасий Львович.

— Пропускай следующего.

Следующим в кабинет входит Ванька Чухлов. Каширин спокойно на него смотрит, предлагает садиться.

— Я ж говорил: будешь снова чего-то просить, — замечает он. — А ты мне что ответил? Сказал: нет. В совхоз за услугами обращусь. Почему же не обращаешься, чего к нам ходишь?

Ванька это ожидал услышать от Каширина. На его месте он, наверное, выговаривал бы так же.

Ванька лезет в карман, достает из него вчетверо сложенный лист, разворачивает его и протягивает председателю:

— Я согласен, Афанасий Львович.

— С чем?

— Ну, с тем, о чем вы со мной на прошлой неделе вели разговор.

— А о чем, напомни. — Каширин ничего не забыл, он просто испытывает терпение Ваньки Чухлова. Ничего, думает, пускай понервничает — туже узел затянется.

— Ну как же… На «газике» еще ездили…

— Куда? Я, мой милый, за последние три дня где только не был, ой-ой поколесил!

— К горе той у речки Талой, — опять подсказывает Ванька.

— К Юрковой могиле?

— Ага, к могиле. Вы мне, Афанасий Львович, про кирпичный завод там что-то говорили.

— А-а, вспомнил, вспомнил. И чего мы решили?

— Ну…

— Ладно, не надо объяснять, понял, — говорит Каширин и тем самым облегчает участь Ваньки Чухлова, — Я об одном только думаю: ты крутишься, как навоз в проруби. Сегодня одно, завтра другое… Решаться сразу надо, вот как я понимаю.

Ну и всыпал он Ваньке — и-эх!

— Давай твое заявление. Знал, что придешь.

— Так мне что, как дальше быть? — спрашивает после этого Ванька.

— Как быть, говоришь? Завтра соберемся — обсудим.

— Хорошо. — Ванька облегченно вздыхает: все-таки страх у него был — вдруг Каширин передумает, вдруг кого-то другого уже нашел?

Он направляется к выходу, но Каширин его задерживает:

— Мы когда ездили к горе, ты вспоминал, что вы зимой на санках с нее спускались.

— Спускались, Афанасий Львович.

— А летом у той горы купались?

— Летом? — Ванька вспоминает. — Купались, конечно. Правда, там плохой берег и мули всякой много. А что?

— Ничего. — Каширин медлит, как бы раздумывает о чем-то. — А ты про цепь что-нибудь слыхал?

— О, слыхал! Слыхал, Афанасий Львович! — восклицает Ванька. — Да что слыхал, я ее лично искал.

— Ну и что? Нашел?

— Не-а. Брехня то все. И что там какого-то дальнего родственника царя захоронили — не верю, и будто могилу насыпали — тоже. С какой стати дальний родственник царя окажется в Кирпилях, а, Афанасий Львович?

— Ну, тут определить трудно, да или нет, всякое в жизни случается.

— Вы что, верите в ту легенду?

— Не знаю, не знаю. Однозначно ответить не могу. — Пауза. — А спросил я у тебя о том вот почему: перед тобой председатель сельского Совета у меня был, он мне прямо заявил: напротив могилы кирпичный нам строить не даст.

— А где же даст, Афанасий Львович? Там же до войны находился кирпичный, вы же сами мне рассказывали.

— Да. Я ему говорил.

— А он что?

— Могилу ту памятником культуры считает, археологов звать собрался, чтоб они ее раскопали и царские захоронения оттуда достали.

— Че-его?! — удивленно тянет Ванька. — Во дает, во дает, Прокин! Откуда там захоронения царские, что он выдумывает?!

— Сказал: где надо, о том во весь голос будет трубить.

— Плохо, Афанасий Львович, если так. Тот берег вчера я уже обходил, еще раз приглядывался. Там глина как раз для кирпича. Возить ниоткуда не надо, ставь экскаватор и рой; и дешево, и навар.

— Это верно. Мг-да, дела-а-а. Как же быть нам? Как же этого Прокина уломать?

Ванька спохватывается:

— Погодите, Афанасий Львович, погодите! Он что, Прокин, чего вам говорил?

— Я же сказал: царское захоронение в Юрковой могиле, то-се. Культура, ну и так далее.

— Угу, культура… Вот что, Афанасий Львович, я вам этого не говорил, вы от меня не слышали, хорошо?.

Каширин вопросительно смотрит на Ваньку:

— Ты о чем?

— Прокину, чтоб вы знали, нужна не могила, не царские захоронения и прочее и прочее, он далек от всего этого, у него иные цели.

— Цели? Какие?

Ванька подходит к Каширину и шепчет ему что-то на ухо.

— Вот так даже? — удивленно восклицает тот.

— Именно так, Афанасий Львович, — подтверждает Ванька.

— Спасибо, что известил. Теперь мне с ним легче будет бороться, я его на аркане поведу.

— Но я вам не говорил, Афанасий Львович, хорошо? — еще раз напоминает Ванька.

— Хорошо: не говорил, — и Каширин облегченно вздыхает.

Целый день потом он находится под таким настроением, он уверен: все идет как надо.

Освободившись от дел, вечером вспоминает, что собирался принести жене цветы. По пути Каширин заходит к Матрене Булавиной.

— Матрена Савельевна, я в твоем палисаднике нынче много цветов видел, одолжи мне букетик, а?

Та смеется:

— Афанасий Львович, кто цветы в долг просит?

— Я прошу, председатель колхоза.

— Ну раз председатель, так я ему и так дам безвозмездно, — шутливо замечает Матрена Булавина и идет в палисадник за цветами.

— Спасибо, — благодарит ее потом Каширин. — Жене подарок хочу поднести. Вчера была годовщина, когда мы с ней познакомились.

— Так вчера же надо было и дарить, а вы нынче.

— Вчера заработался и забыл, решил сегодня исправиться.

— И то верно, лучше позже, чем никогда.

— Спасибо еще раз тебе, Матрена Савельевна!

— Это вам, Афанасий Львович!

— А мне за что?

— За зерно.

— Привезли?

— Привезли.

— Ну и ладно. Пошел я, Матрена Савельевна.

— До свидания. Надежде привет от меня. И поздравьте от моего имени, Афанасий Львович.

Глава одиннадцатая

Екатерине Михайловне пришло извещение на получение пятисот рублей — папаша ей выслал, как и обещал. Молодец отец!

Она отпросилась пораньше с работы и пошла на почту. В этот день выдавали пенсию, народу было столько, точно в улье пчел, галдеж на почте стоял необыкновенный. Екатерина Михайловна покрутилась-покрутилась, но очередь заняла-таки — терпения уже у нее нет, давно надо пальто замшевое забрать, тянуть дальше некуда, да и те передумать могут, которые пальто это предложили.

Екатерина Михайловна подошла к окну, оперлась о подоконник и принялась ждать.

В эту минуту она думала не о деньгах, нет, в голове, в сознании прокручивался жуткий сон, приснившийся ей минувшей ночью. Она вспоминала его, и ее снова и снова пробирала дрожь. К чему он? Но явно, не к большой радости. К ней будто бы во второй раз приехал Ванька Чухлов. Они сначала посидели дома, затем пошли в город и стали гулять по парку. По озеру в парке плавали белые лебеди и дикие утки, сновали туда-сюда лодки с отдыхающими. Екатерина Михайловна увидела лодки, и ей жуть как захотелось тоже на них покататься, она повернулась к Ваньке и попросила его взять для них лодку. Они потом сели в нее и поплыли. Чудно, необыкновенно! У Екатерины Михайловны такое чувство было, точно она сейчас поднимет руки и полетит, и полетит. Хорошо-то как, правда? — повернулась она к Ваньке. Хорошо, сказал тот. Нет, Ванька Чухлов решительно изменился после колонии, подумалось ни с того ни с сего в ту минуту Екатерине Михайловне, ну, в общем, совсем не таким стал, каким был раньше. А каким он был раньше, она уже не помнила, и был ли он когда-нибудь вообще, этот Ванька Чухлов, может, она его себе придумала и он жил в ее воображении, как, например, у окна стоит дерево, на дереве том птичье гнездо, а в гнезде, естественно, птица — она живет в том гнезде, а Екатерине Михайловне как-то даже все равно: ну и пусть себе живет, так мир устроен. Вот подобное чувство у нее было и к Ваньке Чухлову. Подумав, что тот после колонии резко изменился, Екатерина Михайловна тотчас вспомнила о своем муже, Валентине. Этот вернется и еще больше начнет беситься. Если Ванька Чухлов стал ни рыба ни мясо, то муж ее, наоборот, ожесточится, она это чувствует. Екатерине Михайловне пришло на ум слово «рыба», и ее вдруг осенило. Ба-а, Ванька! — воскликнула она. — Чего мы на лодке катаемся, а рыбу не ловим, вон поглянь, милый, все ловят. Ванька обернулся — и вправду все рыбу ловили. Но Ванька продолжал сидеть, не двигаясь. Ну чего он, подталкивала его Екатерина Михайловна, чего тянет, пусть прыгает и ловит. Ванька на нее вопросительно смотрит: а чем? Руками, руками! — вскрикивает она. — Вон как другие! Рыба-то, считай, вот, протяни руки — одна, вторая… Ванька! Ванька! Ну что же он! Вот… Нет, он не Бес уж давно, далеко не тот Бес. И тут Ванька Чухлов решается, он опускает руки в воду, резко дергается и… из воды вытаскивает труп. Ой-й! — взвизгивает испуганно Екатерина Михайловна. — Ой-й-й! — кричит она на всю округу. — Л-ю-юди-и, помогите-е! В этом месте она и проснулась.

Сон тот Екатерине Михайловне приснился сразу, как только она легла. После уже больше не уснула. Детей дома не было, Серж снова не пришел — и ей сделалось одной страшно. Екатерина Михайловна позвонила подруге, кучерявой Зосе, инструментальщице из цеха, объяснила ситуацию и попросилась к ней. Та, пораздумав маленечко, согласилась пустить к себе. Но, правда, оговорилась: у нее в гостях Колечка, мастер из цеха первоначальной обработки тканей. Колечка ее, сказала в ответ Екатерина Михайловна, между прочим, может и перебиться. Но он живет очень и очень далеко, приводила доводы Зося. Пусть такси закажет, тотчас отреагировала Екатерина Михайловна, он немало получает, денег у него полные штаны. Катя, Катя, слышалось в трубку обиженное, ну чего она так на Колю, он неплохой парень. Но Екатерина Михайловна уже завелась: пусть Зося этих хороших лучше в гробу видит в белых тапочках, у нее, у Екатерины Михайловны, тоже вроде ничего, а, видите ли, строит из себя, выкобенивается — артист будущий! — какой уже вечер глаз не кажет. А как Иван ее, ну, тот, закинула удочку Зося, дает о себе знать или нет? В общем, пошел треп по телефону, привычный бабский треп. Екатерина Михайловна резко его оборвала: значит, так, Зося, пока я к тебе иду, Колечка твой заказывает такси и навостряет лыжи, добро? На той стороне помолчали-помолчали, затем безысходно вздохнули — добро, Катя.

До утра Екатерина Михайловна пробыла у Зоси. Спать, естественно, не спали — перемывали хэбэковских мужиков: кто какой, кто чего стоит, на что способен и тэ дэ и тэ пэ. Жарили куски хлеба на маргарине, посыпали их солью и ели. Про сон, слава богу, Екатерина Михайловна маленечко забывала, сердце ее входило в норму. А днем, когда она заскочила по какому-то случаю к себе домой и обнаружила в почтовом ящике перевод от родителей на пятьсот рублей, и вообще идеально застучало, точно японские часы на транзисторах последней марки.

Екатерина Михайловна иногда поглядывала, стоя у окна, на очередь, к великому ее сожалению, она двигалась медленно, в Москве в универмаге «Москва» за женскими сапогами и то скорее проскакивает. Мысль о сапогах заставила ее подумать вот о чем: сейчас конец весны, дело к лету, как раз сапоги покупать — дешевле могут обойтись, значительно причем, с рук, конечно, и чаще на них в магазине наскочишь — таков у нас принцип торговли, летние вещи продают зимой, а зимние — летом. По пословице: заготавливай сани летом. Екатерина Михайловна, как бывший бухгалтер и спец по данной профессии, — техникум-то она окончила, с отличием даже — не шики-брики вам, бухгалтер по всем статьям! — прикинула в уме, как у нее обстоит дело с «валютой», и пришла к выводу, что она еще кроме сапог может себе позволить приобрести велюровый пиджак, который входит в моду, импортную джинсовую юбку, ну и еще кое-чего по мелочи. А вообще, приструнила себя Екатерина Михайловна, нужно учиться жить экономно. И еще она подумала вот о чем: не мешало бы ей подрасколоть Сержа, ходить ходит, желание свое утоляет, а вот… Бедный будущий актерик, как ей, Екатерине Михайловне, его жалко! И все равно не мешает ему о том намекнуть: в конце же концов мужчиной быть надо! Вон Зосин Коля нет-нет да и подбрасывает ей хоть на те же женские «нужды», которые зарождаются от тех же мужчин. А чего кривить душой, пусть правду-матку знают. А то как к женщине липнуть, песни ей соловьиные петь, так давай, а только узнает, что женщина в больницу пошла, так в кусты, более того, краснота на лице вспыхивает: зачем же об этом вслух — тише, тише! А каково в больнице женщине на всю Европу кричать! Вот как раз за муки те, за терпение и следует брать мужика за горло: пусть хоть материально поддерживает, кашу ел — плати, любимый мой!

Екатерина Михайловна встряхнула себя: чего это она вдруг об этом?! Во, шарики-ролики да белые кролики у нее, небось, не туда заехали. И тут пронзило ее: неуж снова, а? Ванька Чухлов ни при чем, тотчас прикинула Екатерина Михайловна, он был у нее совсем недавно. Серж? Серж — да. Екатерина Михайловна опять мысленно этак по-бухгалтерски на счетах — щ-щелк, щ-щелк. Ага, так. Не-а, не должно еще. Вот дура, ругнула она себя, вот чертополоха! И чего, спрашивается, сразу в панику?! Это все сон на нее, он, мерзавец пакостный.

Екатерина Михайловна бросила взгляд на очередь — нет, не дождется она, видимо, своего часа. Не почта — испыталовка на нервы. Вечно, пока достоишься — весь компот вытекает, все соки из тебя выжимаются. Она повернулась к окну, посмотрела в него. Отсюда видно, как заходят в почтовое отделение. Какие все-таки они разные, люди, подумала Екатерина Михайловна, один одного и близко не напоминает. И тут ей неожиданно показалось, что идет знакомый человек. Погоди! Кто бы то мог быть? Но лицо его все же знакомо. И Екатерина Михайловна набралась терпения, стала ждать — сейчас войдет сюда тот мужчина.

Ба-а-а! — едва не воскликнула она, вовремя сдержала себя. Да это же Андрей Николаевич Спирин, их бывший художественный руководитель! Сколько лет, сколько зим! Где же это он, любимый, пропадал, а?! А он изменился, уже не тем кругленьким-пухленьким, вежливым-ласковым предстал, наоборот, грубоватым и озабоченным. Екатерина Михайловна моментально все это приметила своим опытным взором.

— Ну, здравствуйте, Андрей Николаевич! — Она почти артистично подкатила к нему и протянула свою маленькую изящную ручку.

Тот, по-видимому, не ожидал подобного выпада, заметно стало, как он немного подрастерялся.

— Здра-авствуйте! — протяжно проговорил Спирин, но руку, как делал он это раньше, не поцеловал, возможно, оттого, что почувствовал: на них тотчас многие обратили внимание. Здесь не та публика, чтоб рисоваться у нее на глазах. Но этого очень хотела Екатерина Михайловна. Она не отнимала руки, более того, сама как бы приподнимала ее: ну целуйте же, целуйте, Андрей Николаевич, у вас это прекрасно получается!

— Я вас не знаю. Кто вы? — вопросительно посмотрел на нее Спирин.

— Вы? Меня не узнаете?

— Не узнаю.

— А Кирпили наши помните еще?

— Кирпили? Кирпили… Кирпили… А-а, да, — спохватился Андрей Николаевич. — Имел счастье там когда-то работать. А вы кто?

— Катя Прокина. Екатерина Михайловна Прокина, — назвала себя Екатерина Михайловна.

— Катя… Катя… Не помню что-то. Забыл. Так всего много разного: дороги, люди… В общем, извините, не помню вас.

— Ну как же, ну как же, Андрей Николаевич, мы же еще с вами, ну, целовались! Неужели позабыли?

пропела неожиданно Екатерина Михайловна. — Вы в спектакле гармониста играли, тракториста Алешу, а я — звеньевую, помните?

На них уставились все пристально — любопытных не счесть, как мух на клейкой пленке, которая обычно в каком-нибудь гастрономе или же в столовой.

Спирин пожал плечами:

— Убей меня бог, вас не помню.

— А это:

Спирин снова пожал плечами. Ему, похоже, не нравился подобный выпад со стороны Екатерины Михайловны, и он решал, как ему выйти из дурацкого положения.

— Алеша, Алеша вы были, а я — звеньевая! — почти выкрикивала Екатерина Михайловна.

Сбоку заговорили, загомонили, кто-то в очереди прыснул.

Екатерина Михайловна зло посмотрела на стоявших рядом — чего вытаращились, чего рты поразевали, фуфлаки этакие, не видите, что ли, она человека знакомого встретила, а он ее не признает никак, мучается, бедолага, голову ломает, а не вспомнит. Ничего, сейчас она ему еще кое что подбросит.

— Значит, не узнали меня?

— Не узнал.

— Хорошо. Тогда вот что скажите, Андрей Николаевич: коль меня не признаете, может, Веру Оглоблину вспомните, как вы с ней миловались, а? Прокша на пахоте, а вы, Андрей Николаевич, в его доме уже, с женой в «жмурки» под одеялом. Было такое? Ну скажите, только честно, было?

Спирин едва на ногах удержался. Непонятно даже, как удалось ему это. Вот так встретили на почте! А Катька Прокина как была дура, дурой и осталась, подумалось Спирину. А еще председателя сельсовета дочь, э-эх!

В очереди опять прыснули.

— Знаете, милочка, — Спирин опустил в карман руку, он хотел было что-то сказать еще, но его перебила Екатерина Михайловна.

— Вы че руку опустили, че руку опустили?! — Ей, по-видимому, что-то показалось, она даже вздрогнула, когда увидела, что Спирин вдруг опустил в карман руку. — У вас что в кармане?

— У меня в кармане — вошь на аркане! — У Спирина не было больше никакого желания общаться с этой дамой, он развернулся и пулей выскочил из почты.

Взбудораженная очередь наконец вздохнула облегченно.

Успокоение постепенно приходило и к Екатерине Михайловне. Ей иногда даже начинало казаться, будто встречи со Спириным и не было, что это плод ее возбужденной фантазии, своеобразное, так точнее, наверное, продолжение сна.

Вскоре все же она получила по переводу деньги и пошла домой. Но туда она не попала — сначала заскочила в парикмахерскую, у знакомой парикмахерши сделала прическу, навела маникюр, затем зашла еще к Зосе.

— Что это ты нынче с прической? — не преминула заметить подруга. — Сержа ждешь?

— Сержа.

— Коленьку моего выкурила вчера, а он обиделся на меня, — пожаловалась Зося.

— И пусть обижается, твой Коленька ломаного гроша не стоит. Нос кочергой, ноги как у наездника.

— Ну, — Зося надула губки, сделала их колесом, — это ты, Катя, чересчур, по-моему! Я ведь и о твоем Серже сказать такое могу, тем более что он у тебя на самом деле не красавец.

— Не красавец, — согласилась с подругой Екатерина Михайловна и, хохотнув, добавила: — Но зато еще тот жеребец!

Зося, опытная, дважды побывала уже замужем и развелась, и та засмущалась.

— Катя! Катя! Что с тобой? Я тебя не узнаю! — укорила она подругу.

Екатерина Михайловна, глотнув воздух раз, второй, перевела дыхание:

— Извини, Зося, я сама себя не узнаю. Что-то не то со мной происходит, какое-то затмение на меня нашло, что ли?

Зося принялась ее успокаивать:

— Ничего, Катя, пройдет. Бывает такое. Это, наверное, оттого, — предположила она, — что ты Сержа ждешь, а он не идет, так, нет?

Екатерина Михайловна покачала головой:

— Ой, не знаю, не знаю. Решительно ничего не понимаю.

— Поймешь, поймешь, Катя. Все пройдет. Ты только не мельтеши, не подогревай себя. У меня подобное случалось, когда я с первым мужем разошлась, а со вторым еще не расписалась, но уже ждала того, что распишемся. Волнение, чувствовала тогда, меня сильно охватывало: вдруг передумает. Лучше бы, — заключила Зося, — он передумал! — Она помолчала. — Ну что, Катя, прошло? Легче, Катя, стало?

— Немного.

— Ну вот и хорошо. Давай чай с тобой сейчас пить.

— Чай?

— Чай.

Екатерина Михайловна пораздумывала:

— А че-нибудь покрепче у тебя есть? Ну, вино, коньяк? На худой конец, водка у тебя имеется?

Зося расстроенно развела руками:

— Чего нет, Катя, того нет, не стану за нос водить. Вчера был небольшой запас, Коленька, когда ты позвонила и сказала, чтоб он такси себе заказывал, вылакал его до конца, по капле даже каплил из бутылки.

— Нашла кого водкой поить — отравы бы ему. Всем мужикам отраву!

— Катя! Катя! Опять ты?!

— Не буду, не буду. Извини. — Екатерина Михайловна постояла. — Ладно, давай пить твой чай, коль нет ничего покрепче.

И они сели пить чай.

Домой Екатерина Михайловна вернулась — уже темно было. Она поднялась на площадку между входом в дом и первым этажом, открыла свою ячейку в почтовом ящике — оттуда вдруг выскочила бумажка и осенним листочком опустилась на пол. Екатерина Михайловна нагнулась — неужели еще один перевод? Спасибо родителям, не забывают ее! Она приблизила к глазам бумажку, прочитала первые буквы — это была повестка в прокуратуру.

— Во, еще что за новость?! — испуганно дернулась. — Да, сон в руку!

Примерно через минуту Екатерина Михайловна вошла в свою квартиру. Она чувствовала себя крайне расстроенной — опять предстоит бессонная ночь, опять кошмары. Да что ж это такое! Она не выдержала и заплакала. Она проплакала с час. Затем вспомнила, что днем ей звонил Серж и обещал прийти в десять — одиннадцать вечера. И Екатерине Михайловне тотчас сделалось легче. Хорошо, вовремя позвонил ей Серж. Ей теперь не придется опять бежать к Зосе и опять, что не вызывало никаких сомнений, выдворять от нее Коленьку, этого самоуверенного кобеля.

Екатерина Михайловна переоделась в халат, вошла в ванную, там умылась, навела должный вид и вернулась в комнату.

Она ждала Сержа.

Еще полчаса, и он должен прийти.

Скорее бы.

— Можно?

— Да, да, войдите.

Екатерина Михайловна открыла дверь и переступила через порог.

— Вот, — постояв, она протянула извещение, — вы вызывали, я пришла.

За столом сидел брюнет лет тридцати, глаза цепкие, как у кошки, это сразу видно. Одно смущало Екатерину Михайловну: брюнет этот был уже чуть с лысинкой, небольшой, однако в перспективе ему грозило худшее.

Брюнет посмотрел на часы, вежливо заметил:

— Опаздываете, Екатерина Михайловна. Нехорошо.

— Я ведь женщина, — кокетливо отозвалась Екатерина Михайловна и слегка, незаметным, а точнее, даже неуловимым движением, поправила сзади юбку, которая плотно и соблазняюще облегала ее тугое молодое тело.

— Понимаю, понимаю, — брюнет полуулыбнулся, — но мы, Екатерина Михайловна, не на свидании с вами, верно, мы работаем.

— Извините.

— Извиняю. — Брюнет указал ей на стул: — Присаживайтесь. — И представился: — Следователь Стрельцов Иван Феоктистович.

— Очень приятно, — склонила, голову Екатерина Михайловна. — Чем обязана?

— Сейчас объясню. Все по порядку давайте, хорошо? — проговорил следователь. — Ну и… с богом.

Екатерина Михайловна подняла голову:

— Вы что же, в бога верите, Иван Феоктистович?

Следователь смущенно повел бровями:

— Знаете что, Екатерина Михайловна, давайте договоримся: вы меня не станете больше перебивать, хорошо?

— Хорошо, — согласилась Екатерина Михайловна.

На какое-то время в кабинете установилась тишина.

— Итак, начнем.

— Нач…

— Ваша фамилия, имя и отчество, называйте.

— Это что, допрос? — Екатерина Михайловна уже не выдерживала. Какое нужно иметь терпение, а!

— Это беседа, — объяснил следователь. — И вы, пожалуйста, Екатерина Михайловна, успокойтесь, возьмите себя в руки. Мы вас вызвали в качестве свидетельницы, мы вам зададим несколько вопросов, вы на них нам ответите и пойдете спокойно домой, Екатерина Михайловна, слышите?

— Да, да.

— Я вижу, вы уже начинаете плакать.

— Да, да.

— Успокойтесь, — еще раз сказал то же самое следователь. Он поднялся, подошел к журнальному столику, на котором стоял графин с водой, взял графин и налил в стакан воду. — Выпейте. Выпейте — и все пройдет, как рукой снимет. Испытано уже.

— Вы на себе испытали? — Она еще и язвить умудрялась.

Руки у Екатерины Михайловны и на самом деле дрожали, будто она кур воровала. Но это, так сказать, фигурально выражаясь, а в действительности, что она такое сотворила, что ее вызвали в прокуратуру? Этого, наверное, и сам следователь не знает. А может, он все-таки знает? Может, это она только не знает?

— И на себе тоже, — коротко бросил следователь, не обратив внимания на колкость вопроса, и вернулся на свое место.

— Фамилия, имя, отчество, прошу, — обратился он снова к Екатерине Михайловне.

— Прокина Екатерина Михайловна.

— Год рождения, национальность, род профессии, где проживаете, прошу.

Екатерина Михайловна назвала все это, перечислила, как могла.

— Та-ак, а теперь конкретно. — Следователь испытывающе посверлил ее глазами, — Вам известна фамилия Серов?

— Серов? — повторила Екатерина Михайловна и задумалась на мгновение. — Постойте, постойте. Серов, Серов… По-моему, в цехе первоначальной обработки тканей работает Серов, наладчиком на участке.

— Его как зовут?

— Серова, что ли? Наладчика?

— Да.

— Федор Леопольдович. Хороший такой дядечка. Когда мы идем, он нам обычно жареные семечки предлагает: возьмите, мол, девчата, зубки свои белые поточите, чтоб кусались они больно, чтоб мужикам сладко было.

— Кхм, кхм, — кашлянул следователь.

Екатерина Михайловна сообразила: что-то не то сказала, не в ту сторону заехала, извинилась.

— А еще Серова какого-нибудь вы не знаете случаем? Не встречали когда-либо? — задавал наводящие вопросы следователь.

— Серов… Серов… Ой, сколько их, мужиков, через мои руки — боже мой!

— Кхм, кхм.

— Извините! Я имела в виду другое, я не о том, о чем вы подумали, — оговорилась Екатерина Михайловна. — Я до ХБК работала бухгалтером в колхозе, не главным, конечно, рядовым, затем табельщицей на шарикоподшипниковом заводе, ну, и вот уже который год тут, на ХБК, водителем автокара. А одно время даже инструментальщицу, нашу Зосю, теперешнюю мою подругу, подменяла. Посудите сами, сколько через меня прошло люду — ого-го! Сколько Ивановых, Петровых, Крючковых, Стрельц… Серовых, ну, и тэ дэ и тэ пэ, прикинули? То-то же, миленький!

— Кхм, кхм.

— Извините!

— И все же не спешите, подумайте, Екатерина Михайловна. А вдруг припомните?

— Он что, бандит какой-то?

— Ну… — следователь воздержался объяснять.

— Ну не говорите, и не надо. — Екатерина Михайловна приставила к виску указательный палец: — Серов… Серов… У-уи, нет не вспомню.

— Жаль.

Но Екатерина Михайловна оживилась.

— Вчера, между прочим, на почте встретила Спирина, — сообщила она следователю, как своей подруге Зосе. — Во, хлюст! Всех баб у нас в Кирпилях, как кур, перещупал и умотал! А меня не признал, гад!

— Кхм, кхм.

— Извините! — Екатерина Михайловна опять оговорилась: — Я это к чему: Спирин — такую фамилию знаю, слышала, а Серова, к сожалению, нет.

— Жаль. — Следователь помолчал. Затем порылся у себя в столе, достал оттуда какие-то бумаги, поизучал их.

Екатерина Михайловна сидела тихо, ждала. Она понемногу начинала приходить в себя. Она почему-то ожидала худшего.

— Так вы, сказываете, Спирина знаете, да?

— Спирина знаю. Я же вам о том упомнила первая.

— Ну и как вы его охарактеризуете?

— Кого? Спирина? Я же сказала: хлюст! Всех женщин…

— Я это уже слышал. Вообще, — уточнил следователь, — что он, к примеру, за человек: плохой, хороший, красивый, некрасивый, к чему у него склонности?

— Ага, — Екатерина Михайловна прикидывала, с чего начать и как ей лучше объяснить следователю. — Значит, так. Неплохой, но и не очень хороший.

— Ясно.

— Что касается красоты, так себе, ни рыба ни мясо ни божья кочерга.

Следователь усмехнулся и еще завернул один палец на правой руке:

— Ясно.

— Теперь третье. Что вы еще сказали? Ага, насчет склонностей, да? — Екатерина Михайловна опустила Голову. — Насчет склонностей Спирина Андрея Николаевича я вам уже говорила, не хочу повторяться, я уж и так вам наговорила бочку арестантов, вы обо мне подумаете черт знает что, так?

Следователь не ответил, но палец на правой руке завернул.

— А что он на почте делал?

— Спирин?

— Спирин. Спирин.

— Ничего.

— Как — «ничего»? Но вы же сами сказали: встретились с ним на почте.

— Верно, — поддакнула Екатерина Михайловна. — Я и не отказываюсь от своих слов: встретилась. Я ему еще, к слову, хотела пропеть: «Когда я на почте служил ямщиком, был молод, имел я силенку…» Это так должно было быть по спектаклю, он Алешу, тракториста, играл, а я звеньевую. А он, гад, сбежал — я одни пятки его увидела!

— Кхм, кхм.

— Извините!

— Я вас так понял, — продолжал беседовать следователь, — вы его увидели, узнали, подошли к нему, а он…

— Ага, ага. А он меня не узнал.

— Ясно.

— Но а вы, к примеру, не видели, куда он потом пошел, не заметили?

— Кто?

— Спирин.

— А-а, Спирин. Нет. Я на почту ходила деньги получать, мне родители малость подбросили, спасибо им, добрые у меня родители, не обижают меня, слава богу.

Следователь усмехнулся:

— Вы что же, Екатерина Михайловна, верите в бога?

— С чего вы взяли, Иван…

— Феоктистович, — подсказал следователь.

— С чего вы взяли, Иван Феоктистович? — Но Екатерина Михайловна тут же сообразила: — А-а… Конечно, конечно — к слову.

— Но мы отклонились, Екатерина Михайловна. Итак, вы, значит, не заметили, куда, в какую сторону пошел Спирин?

Тут она подняла голову:

— Постойте, постойте, Иван Феоктистович, а при чем тут Спирин, объясните мне, пожалуйста? То вы сначала про какого-то Серова, теперь про Спирина. Я ведь о нем просто так вспомнила, фамилии обе короткие и на «с» начинаются. Серов и Спирин. А вы меня теперь Спириным донимаете.

— Кхм, кхм.

— Извините! Погодите, а чего я такого сказала? — спохватилась Екатерина Михайловна.

— Ничего.

— Ну вот! А-а… — Екатерина Михайловна улыбнулась: — На воре шапка горит!

Следователь поднял на нее глаза:

— Хотите откровенно, Екатерина Михайловна?

— Давайте, Иван Феоктистович?

— Я ведь, признаться, и сам не знаю, кто мне нужен: Серов или Спирин.

— Как это? — у Екатерины Михайловны и брови поползли вверх. — Как это? — повторила она.

— А вот так. Не знаю, к сожалению.

— Чего ж мы сидим тут, суп толчем?

— Мы с вами не суп толчем, Екатерина Михайловна, — поправил ее следователь. — Мы с вами серьезную работу выполняем.

— И это вы называете работой? Знаете что это?

— Что?

— Извините, Иван Феоктистович, за грубое слово, но я люблю говорить открыто и прямо — треп это! Точно так я вчера со своей подругой Зосей ночью по телефону, а потом у нее на квартире разговаривала. Я это трепом называю.

— Кхм, кхм.

— Извините!

— Вы меня тоже, Екатерина Михайловна, простите, — в свою очередь заговорил вежливо следователь, — но я вам задам один нескромный вопрос, можно?

— Пожалуйста, хоть сто.

— Нет, я всего лишь один.

— Ну один так один. Я вас слушаю, Иван Феоктистович.

Следователь выдержал паузу:

— А что это вы, Екатерина Михайловна, не спите по ночам, а разговариваете по телефону со своей подругой, у вас бессонница?

— Это что, касается дела? — Лицо у Екатерины Михайловны резко изменилось.

— Мы с вами, Екатерина Михайловна, условились, верно: мы работаем?

— Ну, условились, ну, работаем. Но бессонница-то моя тут при чем?

— Мы с вами, Екатерина Михайловна, в государственном учреждении, иными словами, в прокуратуре, а здесь всякий разговор «при чем», улавливаете этот момент? Или, возможно, вам еще как-то надо объяснять?

— Не надо, — решительно махнула Екатерина Михайловна и принялась подробно рассказывать, как все у нее случилось, какой ей страшный в ту ночь привиделся сон и как она, испугавшись его, перебралась на квартиру к подруге.

Следователь с ней поговорил немного еще и отпустил.

— Я нужна буду? — на всякий случай уточнила Екатерина Михайловна.

— А вы что, собираетесь уезжать куда-то?

— У меня есть несколько отгулов, я в Кирпили смотаться хочу, к родителям.

— Пожалуйста. Возможно, Екатерина Михайловна, вы нам больше и вообще не понадобитесь, — добавил следователь.

— Хотя бы так и было.

— А это зависит от вас, Екатерина Михайловна.

— Спасибо за предупреждение.

— Пустяки, — сказал следователь, — это мой долг.

Екатерина Михайловна затем пришла на работу, отдала мастеру своему извещение, которое подтверждало, что ее вызывали в прокуратуру и она ходила туда, переоделась и села на свой автокар. Через час примерно Екатерина Михайловна и забыла, где была утром и о чем с ней говорили. О том вспомнила лишь вечером, когда зашла к Зосе.

— А следователь, надо сказать, — смеялась она, рассказывая о вызове в прокуратуру подруге, — неплохой, в общем, мужик, можно с ним и поиграться. Недолго, правда, чтоб музыка играла, однако пару вечеров ему бы уделила.

— А Сержа куда бы на это время дела? — подыгрывала ей Зося.

— Сержа? Сержа в карман припрятала.

— А Ивана?

— Какого Ивана?

— У тебя их что, куча мала, что ли, тех Иванов?

— А-а, ты про Чухлова моего, — догадалась Екатерина Михайловна. — Этот, боюсь, ко мне больше и сам не заявится. Какой-то он понурый уходил, будто его лошадь побила.

— А может, так оно и было? — намекнула Зося и хохотнула довольно. — К тебе, Катя, попадись только, любого мужика, небось, уморишь, в одночасье ухайдокаешь!

Екатерина Михайловна тоже развеселилась.

— У меня теперь зуб на следователя горит. Эх-х, — она мечтательно потянулась, — попался бы он, любимый мой, точно из него бюфштекс сделала бы.

— Бифштекс, — поправила ее Зося.

— Какая разница. К слову, — спохватилась Екатерина Михайловна, — а следователя тоже зовут Иваном. Иван Феоктистович Стрельцов. Звучит, правда?!

— Звучит. — Зося помолчала. — Так что теперь, на следователя переключишь свое внимание?

— Переключила бы, почему и нет, да опять же боюсь, чтоб чего-нибудь потом не произошло, слишком уж строгий какой-то, следователь тот.

— А Серж? Серж разве у тебя не строгий?

— Он строгий, но я люблю его.

— Я своего Коленьку тоже люблю, — поделилась радостью Зося.

Екатерина Михайловна резко поднялась:

— Ты бы мне лучше не напоминала о нем! Я пошла!

Вот Зося, ну кто ее за язык дергает! Коленька! Коленька! — думала по дороге домой Екатерина Михайловна. Знала бы она, что у нее с этим Коленькой тоже роман был, и произошло это в тот момент, когда Зося уже встречалась с Коленькой; причем у нее же на квартире. Зося срочно убежала в прачечную за бельем и просила подождать. Вот они и дождались тогда ее… Коленька клялся и божился Екатерине Михайловне в любви, она, дура, надеялась, что так и будет, но Зося пришла — и Коленька забыл тотчас о том, что было и что он ей, Екатерине Михайловне, говорил. Вот какой охламон Зосин Коленька. Ну и она тоже хороша, Екатерина Михайловна; подруга за порог — она уж милуется с ее кавалером, тьфу! Но вот в чем беда-то большая: Коленька-то Зосин ей по душе пришелся, ничего вроде малый. Не то, что ее бывший супруг Валентин — ни рыба ни мясо. И слава богу, что его упекли в тюрьму! Но вот опять же о Коленьке: нравится он ей, Екатерине Михайловне, нравится, вот она и бесится, оттого и к Зосе не часто ходит, хоть та ее и просит.

А ну их, и Зосю и Коленьку. Вот она вернется, вещички соберет и на несколько дней укатит в свои Кирпили, там свои нервы и успокоит.

Глава двенадцатая

У Каширина было заседание, собрал он управляющих отделениями, бригадиров, завфермами и других из среднего звена. О чем он говорил с людьми — неизвестно, однако выходили все от него красными, ступали тяжело — пых-х, пых-х! Кто-то еще разбирал на ходу, обсуждая состоявшийся в кабинете председателя разговор: много курка яиц несет, да не все они под наседку годятся. Другой голос возражал: не спеши с выводами, достаточно и так котят слепых народилось; вон, продолжал тот же голос, коров у селян забрали, огороды пообрезали — жить надо светло-тепло и чтоб мухи не кусали, иными словами, по-городскому: в поле, на ферме отработал — домой, пожалуйста, и отдыхай, набирайся силушек, дабы завтрева сызнова отработал с полной отдачей; решили, постановили, сделали, а что вышло из того, а? Верно, отучили селянина от домашнего труда — он так и поступает теперь: после работы ноги в гору — и плюет в потолок; опять же от того кто страдает? И сам селянин, и горожанин тоже, ибо кто ему на рынок продукты доставит — во-о, мотай, мотай на ус! Но это еще не все, всерьез завелся, по-видимому, другой голос, нашего брата отучили не только работать на себя, на личное хозяйство, а и на колхоз — городские последние годы и весну, и лето, и осень в селах сидят, окопались, будто у себя дома. Вот именно, что сидят, опять вступил в спор первый голос со вторым, а работают селяне. И вообще, что это за доводы такие, он кто — второго касалось, — местный, кирпилинский, или же его из города сюда шпионить заслали, почему так рассуждает?..

Спорившие вышли из приемной, и о чем они дальше говорили, сошлись мнениями или нет, Ванька того не слышал.

Рыжая и конопатая Клава зашла к Каширину, доложила, что пришел Чухлов.

— Зови, — сказал тот.

Ванька зашел:

— Вы вчера сказали, Афанасий Львович, нынче быть у вас, я тут.

— Молодцом. Присаживайся.

Ванька пристроился к письменному столу, за которым сидел председатель.

— Ругались, наверное?

— Не то слово! Объясняю, объясняю… Ну ровно в детском саду!

— Бурно выходили из вашего кабинета.

— Ничего, — уже в спокойном тоне произнес Афанасий Львович, — во всяком деле шум случается, главное, чтоб шум тот не перешел в норму, не кричать на людей надо — втолковывать, втолковывать им, а затем спрашивать по всем правилам. Деньги получают — пусть, как следует их отрабатывают, любят на саночках кататься — пускай тащат их на гору.

— К слову! Вы, Афанасий Львович, о горе вспомнили, а я тут же о Прокине, — заговорил Ванька. — Ну что, больше он не давал о себе знать, не заходил к вам вчера?

— Не заходил.

— Он меня сторонится. Я ему: здравствуйте, Михаил Степанович, а он молчит. Сычом смотрит.

Каширин усмехнулся:

— А ты что ж, не догадываешься, отчего?

— Догадываюсь.

— То-то же! Чует кошка, чье мясо съела!

— Это вы о ком, Афанасий Львович?

— О тебе, Иван Иванович, о тебе, дорогой!

— А к чему? При чем тут мясо?

— Ну как же? Неужели ты такой твердолобый, что не сообразишь сразу? Катерину-то Прокину соблазнил!

У Ваньки тотчас застучало в висках — началось! Теперь все Кирпили узнают о том, что он у Катерины в городе был!

— Кто вам сказал, Афанасий Львович, что я ее соблазнил?

— Никто, сам до этого дошел. Раз жениться собирался, значит, соблазнил.

Ваньке немного стало легче:

— А-а, вы о прошлом, о том, что когда-то было.

Каширин вопросительно посмотрел на него:

— А у тебя что, — он сделал паузу, — и теперь с ней отношения крепкие?

— С кем? — Ванька явно проговорился, надо же!

— Ну с кем, с кем, с Екатериной Прокиной, конечно, — объяснил Каширин.

Ванька взмолился:

— Афанасий Львович, давай про бригаду, про кирпичный завод, вообще про дела колхозные, а? — Не заметил, как на «ты» перешел.

Каширин поднял руки:

— Да-да, Иван Иванович, прости, бью тебя по больному месту и не чувствую этого — бесчеловечно с моей стороны, слов нет!

Заговорили о делах. Председатель сообщил, что за оборудованием для завода на станцию уже поехали, нынче, возможно, и привезут его, если, конечно, успеют, все-таки железок много. Ванька тут же поделился, что ему три дня назад довелось на станции уголь разгружать из вагона, так он видел там оборудование. Это как раз, признался, и послужило толчком изменить свое решение и вернуться в колхоз.

Потом заговорили о составе бригады, кого в нее включить, — бригада для печей пророет нишу, выкладет ее, а позже и первый кирпич обжигать будет, ей предоставят это право, с почетом чтоб, с митингом. Одним словом, должно быть все красиво! Не на бумаге — на деле.

— Будет, будет, — заверил Каширина Ванька. — Я не сомневаюсь.

— Я тоже, — поддержал председатель. Помолчав немного, он продолжил: — Кого же мы в бригаду возьмем?

— Один человек у меня на примете уже есть, — сообщил Ванька.

— Кто?

— Леня… — Ванька назвал имя, а фамилии, оказывается, не знал, Леня да Леня, и спросить у того не догадался, вот балда балдович! — Фамилию вот только не припомню, — соврал он.

— Он откуда, Леня-то этот?

— Из Заречного.

— Из Заречного? Он что, ходить сюда будет?

— Да.

— Ну-ну. — Каширин помозговал. — Ну, а здоровье как у него? Мужик крепкий, на ногах устойчивый?

— Пойдет, Афанасий Львович, — Ванька опять маленько схитрил. Не стал объяснять — еще Каширин передумает, упрется — и все, хоть ломай потом копья, хоть нет — бесполезно.

— Так, ну, двое. А нам еще, как минимум, четверых. Вшестером пока справитесь?

— Вшестером? Попробуем, Афанасий Львович. Только вы же и трактора обещали.

— Трактора будут, — подтвердил Каширин. — Значит, с моей стороны один человек тоже имеется: Оглоблин Прокоп. Я с ним вчера перед тобой разговаривал, он согласился.

— Оглоблин? — Ванька скривил лицо.

— Э-э, брат, других у меня нет, — хмыкнул председатель. — Подбирай из тех, какие у меня есть. Я сам ломаю голову, пока достойного подберу на должность — в колхозе, знаешь, сколько специалистов?.. И рад бы в рай, да грехи не пускают.

Ванька промолчал — это так, конечно, какой может идти разговор.

— Из бульдозеристов? Он у нас один на весь колхоз — Венька Малышев. Он у вас будет работать, а когда нужно, на время заберут — не заказывать же бульдозер из другого хозяйства, верно?

Ванька согласился.

Каширин посмотрел в окно — там стояли мужики. Ему, по-видимому, показалось, что к ним в «Дружбу» кто-то приехал из районного начальства, ибо он тут же вскочил со своего места и подошел вплотную к окну и посмотрел в него. Затем недовольно буркнул. Ванька догадался: наверное, те мужики еще продолжали спорить. Чем же это их Каширин зацепил, что они, как петухи, сошлись и не могут разобраться, кто из них прав, а кто нет?

Каширин вернулся на место:

— Так, дальше. У тебя лично, Иван Иванович, еще какие-нибудь соображения есть, а? Если есть, высказывай, не стесняйся.

— Откровенно?

— Откровенно.

— Нету, Афанасий Львович.

— Почему?

— Вы же сами понимаете, ну…

— Не объясняй, довольно, — махнул Каширин. — Ну что ж, тогда меня слушай, Иван Иванович, — и он перечислил еще четверых.

Ванька взмолился:

— Об одном только прошу, Афанасий Львович, не давайте в бригаду, пожалуйста, Петра Бродова, вы же знаете причину, объяснять не буду.

— Знаю, думал о том. Причем много раз. Всех поименно в Кирпилях перебрал — один там нужен, другой там, в общем, свободных мужиков раз, два и обчелся, — Каширин вздохнул, подождал маленечко.

Ванька не унимался:

— Я хоть с драконом готов встречаться, самым страшным, но только не с быдлом этим.

Каширин вскинул глаза:

— Слова-то у тебя, Иван Иванович, где это ты их поднабрался, в колонии, небось?

— Там я другому научился, — обидчиво заметил Ванька, — человечности.

— Ты так говоришь, что и я готов туда пойти, в колонию, чтоб поучиться той самой человечности.

— Я серьезно, Афанасий Львович.

— Ну, а раз серьезно… — Каширину не давали, видимо, покоя голоса на улице. Он поднялся, подошел к окну, открыл его и рыкнул на мужиков: а ну, чего, мол, тут разбаразились, по местам пусть идут и делом занимаются, развели, видите ли, демагогию, только бы и говорили, и говорили. — На чем мы с тобой остановились, Иван Иванович? — спросил он у Ваньки, вернувшись к своему столу.

Тот махнул расстроенно:

— Не хочу больше на эту тему — нет так нет, но я, — он поднял палец, — предупредил вас, Афанасий Львович, хорошо?

— Что значит — «предупредил»? — насторожился председатель.

— Ну, сказывал, советовал, или как там, чтоб Петра Бродова в бригаду не включали — может дело пострадать.

— Но ты же сам сейчас, Иван Иванович, заявил: готов с драконом заодно, а дракон — это, знаешь, — Каширин повеселел, — ого-го! А Петр Бродов так себе, с ним поразуметь только, на него и давить сильно не надо.

— Вы хотите сказать, Афанасий Львович, вас горшком по голове, а вы ему каши манной да меду ложку — ешь, ешь, миленький, и поправляйся, и расти хорошим и большим, так, да?

Каширин хохотнул:

— Ну, Иван Иванович, уже загнул, переврал. Гиперболой это называется, поэтический прием такой есть.

— Я не знаю, как оно называется, но за будущее боюсь; коль Петро Бродов в бригаде — жди недоброго чего-нибудь.

— А ты не бойся, Иван Иванович, ты ведь не девка, верно? Ладно, — сменил тон Каширин, — будет день, будет и пища. А сейчас… Завтра соберем бригаду и все обсудим, хорошо?

В кабинет к председателю зашел неожиданно Матекин, зампред по хозчасти.

— О! — воскликнул Каширин, поднимая голову. — На ловца и зверь бежит! Ты-то, Дмитрий Иванович, нам и нужен.

— Да я спешу, Афанасий Львович, меня машина ждет, — начал было объяснять Матекин, но Каширин и слушать не стал:

— Я догадался.

— Догадливый, молодец. — Каширин помедлил. — Так вот мы завтра собираем бригаду и проводим с ней инструктаж.

— А она есть? — уточнил Матекин.

— Есть, есть, Дмитрий Иванович, — заверил твердо Каширин. — Бравые, удалые молодцы, горы перевернут.

Зампред помолчал.

Председатель в свою очередь уточнил:

— Как там насчет оборудования, разгрузка-погрузка идет, осложнений никаких?

— Были, но мы их уладили.

— Какие еще осложнения? Я с начальником станции все вопросы, кажется, порешал.

Матекин выждал, когда закончит говорить председатель, сообщил:

— Вагон хотели перегонять, мешал кому-то.

Ванька тотчас завозился на стуле, его так и подмывало сказать: знает, знает, чьих рук это дело — Ивана Даниловича Пузикова, бывшего зампреда РИКа!

— Ну и… — Каширин ожидал, что скажет дальше заместитель.

— Все в порядке, вопрос утрясли этот.

— Хорошо, значит. А то бы я тревогу сейчас поднял, первому, если что, позвонил бы.

— Все, все, Афанасий Львович, не волнуйтесь, своим занимайтесь, — успокоил председателя Матекин.

— Я вот кирпичным и занимаюсь. — Каширин перевел дыхание. — Значит, завтра в восемь ноль-ноль мы ждем и тебя тут, Дмитрий Иванович, нужен будешь. Договорились?

— Договорились.

— Теперь объясняй, чего хотел.

Матекин покосился на Ваньку:

— Да тут дельце такое, — и приблизился к Каширину и пошептал тому что-то на ухо.

— Считаешь, необходимо? — уточнил тут же Каширин.

— Очень, Афанасий Львович!

— Ну смотри, решай сам. Только меня в это дело не впутывай.

Матекин покивал мелко головой и вышел.

— Чего это он вам, Афанасий Львович? — поинтересовался на всякий случай Ванька. — Что-то предложил?

— А ну его, — махнул Каширин и вернулся к прежним делам: — Давай, Иван Иванович, дальше решать вопросы — время не ждет.

После разговора с председателем колхоза Ванька подался в хутор Заречный искать Леню. Там зашел в контору отделения — ему хотелось увидеться с Филиппом Ненашевым.

— На теплицах он, — указала адрес бухгалтер. — С раннего утра, что-то там как будто случилось.

Ванька пошел туда.

У теплиц на самом деле народа собралось много. Окружили котельную. Стояли директор совхоза, завотделением, какая-то женщина, еще несколько мужиков, а среди них Кряжистый. О чем-то все живо переговаривались.

Увидев толпу, Ванька, было отпрянул назад, но, почувствовав, что его заметили, двинулся прежним умеренным шагом. Он подошел, всем кивнул. Как ни странно, директор к нему приблизился первым, подал руку.

— Случилось что-то? — полюбопытствовал Ванька.

— Случилось, — коротко бросил директор.

— Ночью едва здесь пожар не вспыхнул, — объяснил Филипп Ненашев, — Гореть уже горело, но вовремя заметили и успели потушить. Не увидь — теплиц бы нынче не было, дотла бы сгорели, как пить дать. Оно же как порох все, ж-жик — и нету.

Директор подал знак, чтоб завотделением замолчал.

— Не нагнетай, Филипп Александрович, — попросил он того, — и так на душе кошки скребут. Представлю только — кошмар один! — Он потряс головой: — Не-ет, судить мы его будем! Мы этого просто так не оставим!

Кряжистый державшийся все время чуть в сторонке, дал о себе знать:

— Судить вы не имеете права, не дорос он до того, а вот штрафануть, как следует, по первое число, эт моги!

Директор посмотрел на него строго:

— Мы, Иннокентий, друг милый, еще и до тебя доберемся, мы и тебе покажем, где раки зимуют!

— Мне? — Кряжистый усмехнулся: — А я-то тут при чем, Виталий Петрович? Петух клюет, а курочке не дает, что ли?

— Ты мне, Иннокентий, сказками не дури голову, слыхал я тебя, знаю, какой ты умный! Ты бы лучше так к делу, как к словам.

Кряжистый опять усмехнулся:

— Вы вокруг да около что-то, Виталий Петрович, а я, к примеру, люблю, чтоб не шмокало, — быка за рога сразу, вот так, — и он продемонстрировал.

Мужики, стоявшие рядом, затрясли животами, но одновременно прикрыли рты ладошками — неудобно смеяться над директором, ржать лошадью, как-никак человек наделен высокой властью, может и воспользоваться, чего доброго, ею. Ну и Иннокентий тоже не чувствует меры и ранга, ляпает, как корова это делает, где попало, без разбору.

— Ну-ну, — как-то спокойно отреагировал на выпад Кряжистого директор. — Еще, еще поговори у меня, Иннокентий! Глядишь, на премию схлопочешь, она у тебя, я вижу, лишняя.

— А я, Виталий Петрович, о деньгах и не сильно пекусь. Оно как: чертова деньга дерьмом выходит.

— А ты возьми и поменяйся с кем-нибудь зарплатой своей, хоть с тем же Леней Лучневым, — предложил Филипп Ненашев.

— Хрен на хрен менять — только зря время терять!

Нет, Кряжистый нынче и в самом деле в ударе, это был его, наверное, звездный час.

Мужики смеялись в открытую:

— Хо-хо-хо!

— Гы-гы-гы-ы!

— Ах-ха-ха-ха! Уморил!

— Ну хватит, хватит! — остановил их директор. — Довольно скоморошничать, — поворачиваясь к Кряжистому, проговорил он этак жестко. — Виновника все равно мы накажем, а кто… В общем, разберемся! — После того он ушел, вернее, сел в машину и поехал к себе в контору, прихватив с собой и женщину.

Филипп Ненашев, провожая их взглядом, покачал головой:

— Ну, Иннокентий, попомни — тебе отрыгнется!

Тот, уже не так уверенно, произнес:

— А чего это ты на меня так, Филипп Александрович, что я плохого сделал: оскорбил, ударил кого, что ли? Я шутил, Филипп Александрович.

— Нашел, когда шутить.

— А шутка, особенно если она удачная…

— Вот-вот, — подчеркнул завотделением, — если удачная, а у тебя сейчас одни пукания вышли!

Кряжистый за поддержкой обратился к мужикам:

— Неуж так это, братва? Неуж не смешно было, а?

Мужики как бы застенчиво отвернули головы.

— Вишь, — ткнул Филипп Ненашев в тех, — даже твоя компания тебя не поняла, вот!

— А-а, — тряхнул рукой Кряжистый, — ну и… Трус в карты не играет, а я, слава богу, Филипп Александрович, трусом никогда и не был. В этом мое преимущество, поняли?!

Завотделением посверлил того глазами:

— Ты не был?

— Да, я! — утвердительно произнес Кряжистый.

— Ну не-ет, Иннокентий, тут ты глубоко ошибаешься.

— Я ошибаюсь?

— Ты!

— Доказательства. Прошу!

— А вот нынешний случай тому и доказательство. Ты что же думаешь, нас, как сопливых девок, вокруг пальца обведешь? Не-ет, дорогой, не выйдет у Тебя это. Чтоб ты знал, Иннокентий, я при директоре о том не хотел говорить, а сейчас скажу, не побоюсь!

— Ну-ну, слушаю. — Кряжистый набыченно смотрел на Филиппа Ненашева. — Ну, жду, пожалуйста, — требовал он от завотделением того самого доказательства.

— Ты вчера вечером в кочегарке был, скажи? — начал Филипп Ненашев.

— Вечером? Ну заходил. Так я заглянул, с истопником поздоровался и вышел. Истопник тому свидетель, он подтвердит.

— Он уже подтвердил, я говорил с ним. — Филипп Ненашев покряхтел, покряхтел. — К сожалению, конечно.

— Почему — «к сожалению»?

— Потому что на «у». Ты, догадываюсь, меня опередил уже. Заблаговременно с истопником встретился.

— Ну-ну, дальше слушаю, Филипп Александрович.

— А дальше, — продолжал завотделением, — ларчик просто открывался. У Васьки-Кабана вчера день рождения был, скажи, был?

— Ну, был.

— Он тебя пригласил в компанию?

— Ну, пригласил.

— Вы посидели где-то там, отметили день рождения.

— Верно: посидели, отметили. И разошлись, — добавил Кряжистый.

— Э-э, не-а, — поднял руку Филипп Ненашев. — Не та песенка играла…

— Не ту пляску танцевали — это ты хочешь подчеркнуть? — опередил завотделением Кряжистый.

— Догадливый, догадливый. Молодец! Этим ты мне и нравишься.

— Ну, хорошо, то все бредни — нравишься, не нравишься, я, кстати, не девка с морозу, чтоб кому-то нравиться. Давай ближе к телу, вернее, к делу!

Мужики усмехнулись.

— Значит, говоришь, к делу? — Филипп Ненашев опять, точно буравчиком, посверлил Кряжистого глазами.

— К делу.

— Ну что ж, к делу так к делу. Пошли. Итак, вы посидели, отметили день рождения Васьки-Кабана, но вам этого показалось мало. Вы пошли в магазин…

— Не в магазин мы пошли — это треп, самый натуральный! Домой мы пошли!

— Верно, — легко согласился с Кряжистым Филипп Ненашев, — домой. Но к кому, ответь, пожалуйста, мне?

— К себе, к кому же еще. Уже и так поздно было.

— Согласен с этим, поздно. А коль так, магазин, значит, на замке, верно?

— Ну-ну.

— Вы и пошли домой к Семеновне: выручи мужиков бедных, давануть даванули, но не рассчитали малость — в мизерной посуде водка была, поллитровки; ф-футь — и их нету. Четвертями бы лучше продавали, глядишь, мужики реже в магазины глаз казали, не обнародовали бы свою слабость, а то идешь, а бабы глазами в тебя, как в последнего фашиста, стреляют, ну, так, скажи, Иннокентий, так?

Кряжистый помолчал. Потом проговорил:

— Это просто версия. Тебе бы, Филипп Александрович, в угро пойти, такой талантище загубливается, а!

— Это, дорогой, не версия, к сожалению, это — сущая правда.

— Вы что же, с нами были, что ли, что так утверждаете? Вы так сейчас рассказали, будто слышали, о чем мы с Семеновной на самом деле вели речь.

Мужики дернулись первыми, а уж за ними вздрогнул и Кряжистый.

— Вот-вот! — обрадовавшись, подчеркнул Филипп Ненашев. — Ты, Иннокентий, и проговорился!

Тот развел руками:

— А чего, я и не скрываю особо: ну были мы у Семеновны, ну ходили к ней, только она нам не дала.

Кто-то из мужиков тут как тут реплику:

— Значит, плохо просили.

— Почему? Хорошо просили.

— И все равно не дала?

— Все равно не дала.

— Потому что много было. Одному бы дала.

Тут уже не выдержал, засмеялся и Филипп Ненашев. Ванька пока стоял в сторонке молча и тоже слегка похохатывал. Так, так ему, думал он, Кряжистый того заслуживает!

— Ну ладно, — успокаиваясь, произнес Филипп Ненашев, — я еще не закончил. — Он повернулся к Кряжистому: — Значит, вы от Семеновны куда пошли?

Кряжистый упирался:

— Да никуда мы от нее не ходили — не с чем было. С пустыми руками чего по хутору валандаться, то пусть покойники валандаются, им все равно делать нечего, а лежать, наверное, надоедает.

Филипп Ненашев в третий раз посверлил глазами-буравчиками Кряжистого:

— Ты меня, Иннокентий, — поднял указательный палец, помахал им, как маленькому ребенку, уползающему из определенного ему круга, — на мякине не проведешь. Давай сразу договоримся: чистосердечное признание учитывается и оно облегчит участь. Добро?

— Ну вы и даете, Филипп Александрович, честное слово, я себя сейчас чувствую, как на допросе.

— А тебя что, когда-нибудь кто-нибудь допрашивал?

— С чего вы взяли?

— Ну ты сам сказал, вспомни.

— Так это я к примеру, Филипп Александрович.

— Примеры, Иннокентий, должны быть точными. Но мы опять уклоняемся от сути дела, так мы еще долго не придем к общему знаменателю. Итак, от Семеновны вы пошли в кочегарку, там выпили то, что взяли у Семеновны, еще посидели, поговорили и пошли по домам. Верно?

— Ну верно, — наконец сдался Кряжистый.

— Вы ушли, а окурки остались от вас, продолжали еще додымливать, догорать. Верно?

— А вот этого я уже не скажу. Я лично не курил, избавь меня бог. По-моему, и другие не курили.

— «По-моему» или точно? Это важно.

— Ну, честное слово, Филипп Александрович, как на допросе! Ну откуда я знаю: курил кто или не курил. Я лично, по-моему, не курил.

— Опять же — «по-моему» или «не курил», что из двух?

Кряжистый тяжело, со стоном выдохнул:

— Ухв! Ну вы меня, Филипп Александрович, нынче точно доконаете, до инфакта доведете.

— Инфаркта, — поправил его Филипп Ненашев.

— Не надо мне подсказывать, сам знаю — до инфакта! Индивидуального фактического атрофирования, — расшифровал Кряжистый.

— Во, Иннокентий дает! — воскликнули мужики. — По науке, черт, шпарит, как бурундук на бурундуке!

Кряжистый махнул на это рукой — его, милые, все равно не перещеголяете, в коротких штанишках родились и без рубашки, так что, какие бы слова не говорили, какие бы сравнения не придумывали — далеко куцему до зайца.

— Ну-ну, я дальше слушаю, — поторопил Кряжистый Филиппа Ненашева.

Тот повел плечами:

— А все. Я все сказал.

— Что значит — «все»? — не понял Кряжистый.

— Все и есть все. Вы оставили окурки, ушли, истопник не заметил. Ночью уголь засыпал, прилег. И уснул. А тут пожар. Вот так, Иннокентий, и произошло данное событие. Ночью, когда все переполошились, ты и смикитил: уходя, мы окурки оставили. С окурков едва и пожар не разгорелся. И прибежал утром к истопнику и пригрозил тому, чтоб он, не дай бог, не ляпнул, где не надо, что вечером к нему мужики выпивать заходили. Истопник — мальчонка, решил ты, с него что возьмут — ничего, и под суд его подвести нельзя, так как он опять же еще малолетка. А вас не тронут зато, — Филипп Ненашев замолчал.

Слово «малолетка» Ваньку обожгло так, словно на него вылили ведро кипятка. Он подумал сразу почему-то, что речь о Лене.

Ванька приблизился к Кряжистому, тоже подал свой голос:

— Значит, сказываешь, никогда трусом не был, да? И в этом, утверждаешь, твое преимущество, да? Если кто и не трус, так, дабы ты знал, Иннокентий, — Леня! Да, да, Леня! Вспомни разгрузку угля. А тот факт, что он не сказал никому, что вы в кочегарку заходили пить. Он не тебя боится, Иннокентий, он это дело решил взять на себя, потому что еще мальчонка, потому что многого не знает, не учила, а вернее, не проучивала его жизнь. А вот такие, как ты, Иннокентий, и ожесточите пацана, сделаете из него нервного!

Кряжистый, чуть отступив, непонимающе смотрел на Ваньку. Мужики и Филипп Ненашев тоже недоумевали.

Первым опомнился Кряжистый.

— Ты о каком Лене, — уточнил он, — сказку базлаешь?

Ну прямо тюремная фраза; удивительное дело, иногда думал Ванька, в тюрьме люди не сидят, а говорят по-блатному. Только там, в тюрьме, тоже не все пользуются жаргонами, лишь те, которые легко в себя впитывают всякое дерьмо. На гражданке, похоже, происходит что-то подобное.

— О каком… О каком… — недовольно буркнул Ванька. — У вас их что, — посмотрел из-под нахмуренных бровей на Кряжистого, — вагон и маленькая тележка? — Ничего, он еще, думал мстительно Ванька, этому типу припомнит зампреда РИКа, прижмет его к стене, тот по-ослиному трубить будет.

— Ты Леню, что ли, Лучнева имеешь в виду? — стал допытываться Кряжистый. — Ну, который с нами на разгрузке был, что ли?

— Да, — подтвердил Ванька.

Кряжистый рассмеялся. Филипп Ненашев и мужики облегченно выдохнули.

Ванька вскинул голову: в чем дело? Чего он не так сказал?

Леонид Лучнев, объяснил Ваньке Филипп Ненашев, никакого отношения к этому не имеет, они говорят о другом парнишке, который ночью дежурил на теплицах и задремал, а тут возник пожар, от окурков сначала загорелся мусор, затем… В общем, все обошлось благополучно, но могло быть и хуже. Истопника подходящего, к сожалению, как ушел Ванька, они разыскать не смогли, взяли временно парнишку такого же возраста примерно, как и Леня Лучнев. А что оставалось делать, а?.. Хорошо, сторожиха магазина шла мимо кочегарки, увидела дым — из ружья пальнула, тревогу подняла.

— И все равно, — стоял на своем Ванька, — мальчишку винить в этом полностью никак нельзя; что уснул, за то его проучить, слов нет, а вот под суд… — Ванька стрельнул в Кряжистого: — Под суд главных виновников, взрослых, — нечего где попало водку лакать!

Кряжистый выставил колесом грудь.

— Но! Но! — рыкнул он. — Ты с такими словами поосторожнее, пожалуйста, а то ведь так можно и по роже схлопотать. Я человек не интеллигентный, словами объяснять не могу.

— Ну вот что, — встал между Кряжистым и Ванькой Филипп Ненашев, — вы, петухи, разойдитесь. Мы потом сами разберемся, кто прав, а кто виноват, есть кому, но сразу заявляю: миловать не будем, вот так!

Кряжистый с мужиками ушел, остались Филипп Ненашев и Ванька.

— Ты-то чего тут оказался? — повернулся к Ваньке завотделением.

— Леню ищу.

— Леню? Лучнева, что ли?

— Я его фамилию не знаю. Леня да Леня.

— Чего ты от него хотел?

— Нужен он мне. — Ванька не стал объяснять, зачем именно, понимая, видимо, что это воспримется вряд ли положительно — в совхозе рабочих тоже не хватает, в совхоз тоже едут помогать городские: кто от предприятий, так сказать, исполняя шефскую обязанность, кто в надежде выколотить для себя лишнюю деньгу. Словом, в совхозе свои беды и свои невзгоды.

Филипп Ненашев и не стал настаивать: нужен так нужен, лишь объяснил потом, где можно найти Леню.

Тот в этот день работал на обрезке деревьев. В саду ходил с ножницами, высматривал лишние, так называемые, «сосуны» — ветки и отсекал их. С ним какой-то еще парнишка, белобрысый, с бородавкой на носу. Так они в паре и ходили. Но в саду Леня и этот парнишка были не одни. Оказалось, на обрезку деревьев прислали и тех женщин из теплиц, с которыми в первый день встретился Ванька.

Леня Ваньку увидел и обрадовался.

— Здравствуйте, — ткнулся он ему в грудь, словно малый ребенок. — Как вы тут оказались? Вас что, тоже… Но вы же… — Леня терялся в догадках, не внал, видимо, что сказать.

— А я к тебе, Леня, — сообщил чуть погодя Ванька.

— Ко мне?

— К тебе. С радостной вестью причем.

Леня вздрогнул, затем счастливо улыбнулся:

— Интересно, с какой же?

— В Кирпилях начинают строить кирпичный завод.

— Знаю, — спокойно отреагировал Леня.

— Зато ты другого не знаешь.

— Чего? — Леня застыл в ожидании.

— Я тебя ввел в свою бригаду.

— В какую?

— Ну как, в какую, в обыкновенную. — Ванька тянул сознательно, не открывал карты. Ему от души хотелось порадовать паренька, у которого больная безмужняя мать и которую он, Леня, искренне любит и желает ей только добра.

— Значит, это правда, что вы от нас ушли, да? Из совхоза?

— Правда.

— Жаль, — Леня сник сразу.

— А что же ты, Леня, — напомнил Ванька, — дальше ничего не спрашиваешь, в какую бригаду, я тебя ввел?

— В какую?

— Будем с тобой вместе, — Ванька слова эти произносил как-то торжественно, — строить кирпичный завод. Во, какая у нас, Леня, бригада! Гордись!

Леня почему-то не выражал радости.

— Что ж ты молчишь? — подступил к нему Ванька. — Ты что же, передумал, что ли?

Леня приподнял голову:

— Я не маленький, понимаю, что в такую бригаду меня не возьмут: ростом не вышел, сил еще не поднакопил — рано, от горшка три вершка, вот подтянусь, тогда и пойду на кирпичный.

Ванька ничего не понимал:

— Да кто же тебе это сказал, Леня, что ты мал еще для этого дела? Сам, что ли, додумался?

— Мама объяснила.

— Много твоя мама понимает. А ну-к подойди ближе, — скомандовал вдруг Ванька, — а ну-к стань рядом со мной. Давай померяемся.

Леня приблизился к нему, прижался спиной к его спине.

— Ну вот, а ты говоришь, ростом не вышел. — Ванька кивнул стоявшему сбоку парнишке: а ну, мол, подскажи, подскажи, так это или нет.

Тот улыбнулся, точно почувствовал, что от него требуется, какие именно слова:

— Леньк, Леньк, а ты даже выше дяди. Правда, чуть-чуть только, сантиметра на полтора, на два.

— Вот видишь! — обрадованно подытожил Ванька. — А ты сказываешь: мал. Мамка ему объяснила. Мамка, чтоб ты знал, Леня, видимо, жалеет тебя, не хочет, чтоб на тяжелую работу шел.

— Но ведь там и вправду тяжело будет, — заметил Леня.

— Это точно. А ты что же, Леня, трудностей боишься?

Тот встрепенулся:

— Я? С чего вы взяли?

— Ну… По разговору чувствую.

— Ничего подобного, — заявил Леня, — трудностей я не боюсь, я хоть сейчас готов…

Ванька остановил его:

— В общем, посоветуйся еще с мамой, объясни ей, что так-то и так-то, и, если надумаешь идти на строительство кирпичного завода, милости прошу завтра к восьми часам в правление колхоза «Дружба». С председателем в отношении тебя я уже договорился.

Ванька шел по саду и думал уже о своем. И тут ему повстречалась Верка. Веселая, удалая, из-под косынки темные локоны, точно русалочьи косы.

— Куда путь держим? — первым заговорил с ней Ванька.

— В далекие края, — Верка улыбнулась и обнажила белые зубы, — за синие моря, в тридевятое царство, тридесятое государство.

— И что же искать там будешь? — подыграл ей Ванька.

— Сокола своего, красна молодца-красавца.

— А коль пойдешь туда, а там вовсе и не молодец-красавец, что тогда станешь делать?

— Я?

— Ты!

Верка задумалась.

— Ничего, разберусь как-нибудь, — ответила немного погодя.

— Так вот, — сказал уже вполне серьезно Ванька, — ты и разбирайся, а я пошел.

— Э-э, э-э, — остановила его Верка. — Ты хоть адрес оставь, куда о своем решении сообщать. И имя свое богатырское назови — я знать желаю!

— Имя мое — Иван. Фамилия — Чухлов. Отец мой был тоже Иваном. Значит, Иван Иванович Чухлов. А живу я, — продолжал Ванька, — в Кирпилях. Это и есть мой адрес. Но писать мне не надо, если что, за ответом сам приду.

— Как же ты узнаешь о том, Ванька-Богатырь? — все еще не унималась, продолжала шутить Верка.

— Сердцем почувствую!

— Сердцем?

— Сердцем!

— Ну-ну. Испытаем твое сердце, Иван Иванович Чухлов, Ванька-Богатырь! — И Верка тотчас исчезла, как бы растворилась в деревьях, точно ее тут и не было — это просто какой-то дух, внешним своим видом и мыслями напомнивший Верку.

Ванька осмотрелся — никого. Надо же, только же рядом стояла! И пошел дальше, все еще находясь под впечатлением этой встречи.

В половине восьмого утра мужики уже вертелись около правления: чего это их вызвал председатель, по какому вопросу? Спрашивали друг у друга, и никто не мог толком объяснить. Один Оглоблин мимоходом как бы бросил: наверное, что-то по кирпичному заводу решать.

— До кирпичному? — неожиданно заинтересовался Венька Малышев.

— Наверное, — опять неопределенно сказал Прокша.

— Я что-то про такое не слыхал, это для меня новость, ребята. Его что, — повернулся он к Оглоблину, — у нас собираются строить?

— Здравствуй — я ваша тетя! Ты что же, Венька, только на свет народился, что ли?

— Я же и сказываю: первый раз слышу.

Тут подал голос Петр Бродов:

— К примеру, я тоже про кирпичный ничего не знаю. У меня скот основное — корми, пои, дерьмо из-под него вывози, такая задача. А там хоть трава не расти — моя хата с краю.

Оглоблин все же побаивался Петра Бродова, потому промолчал — пошел он подальше, лучше десятой дорогой его обойти, нежели связываться с ним, подумал, видимо, Прокша Оглоблин.

Венька Малышев тоже затих, не поддержал разговора.

Так и стояли, курили, пока не подошел Матекин.

— Собрались? Ждите, председатель в поля уехал, вернется — поговорит с вами.

— А о чем хоть? — не терпелось знать Веньке Малышеву.

— О чем? А вам не объяснили разве? — в свою очередь спросил Матекин.

— Не-ет, — ответил за всех Малышев.

— Бригаду для строительства кирпичного завода комплектуют.

— А я при чем тут? — тотчас вскинулся Петр Бродов.

— Как — «при чем»? Раз вызвал тебя к себе Каширин, значит, ему тоже нужен.

— Я же скотник. У меня своя работа. Не-а, — резко возразил Петр Бродов, — не пойду на кирпичный, я не дурной пока — ломовать ни за грош.

— Как раз деньги-то, — подчеркнул Матекин, — там платить будут шальные. Это тебе кирпичный — не животноводческая ферма!

— А что на ферме, легко? — вдруг завелся Петр Бродов. — На ферме Парк культуры и отдыха, что ли? Да на ней так наломаешься, потом всю ночь иголки колют.

— В мозгах? — уточнил Оглоблин. Он, видимо, и сам того от себя не ожидал, просто так ляпнул — чего-то на ум взбрело.

— И в мозгах, — повторил следом Петр Бродов, не обращая внимания на подковыку.

Матекин это уловил, но сделал вид, будто ничего не слышал, вовремя задавил в себе смешок.

— Вот так-то, братцы мои кролики, — подытожил Петр Бродов, но уже без возражения, что его все же могут перевести из скотников в строительную бригаду; похоже, шальные деньги, какие предполагают платить на сооружении кирпичного завода, заставили его задуматься. «Деньги — это хорошо!» — решил Петр Бродов.

— К слову, — сообщил Матекин. — Вчера со станции часть оборудования уже перевезли.

— Вот даже как! — удивленно воскликнул Малышев. — Надо же, в Кирпилях завод будет!

— А что, разве это плохо? — спросил Прокша.

— А кто тебе сказал, что плохо? Наоборот: отлично! — Венька Малышев потер руку об руку, оживился. — Так, глядишь, наши Кирпили и районным центром скоро станут.

— Э-э-а, это ты загнул уже, — не согласился Оглоблин, приняв слова его всерьез.

Венька Малышев тут же оговорился:

— Ну ты, Прокша, ей-богу, аллегории не понимаешь.

— Какой-такой аллегории?

— Ага, — ехидно усмехнулся Петр Бродов, — какой, о чем ее едят, объясни Прокше, а то он и на самом деле не может раскусить.

— А ты, — уставился на того Оглоблин, — можешь?

— Я? — переспросил Бродов. — Мне что хрен, что редька — одна еда.

— При чем тут хрен и редька, — недовольно буркнул Оглоблин. — Тебя про эту самую спрашивают, как ее? — Он повернулся к Веньке Малышеву: — Ну?..

— Аллегорию.

— Во-во, про аллегорию. Ты знаешь, что это такое?

— Я не говорил, я и объяснять не желаю, — решительно отказался отвечать Петр Бродов, — Вон пусть Венька, это он траванул.

Мужики вопросительно посмотрели на того.

Венька молчал. Но вскоре признался:

— А черт его знает, пришло на язык — ляпнул.

На помощь поспешил Матекин, он и объяснил популярно, сказав, что это выражение какой-то мысли в чем-то конкретном. Ну, к примеру, добавил: Малышев сказал, будто наши Кирпили станут районным центром. Он тем самым хотел подчеркнуть, что со строительством кирпичного завода наше село укрупнится, поднимется его вес в масштабе всего нашего края, вот примерно это и можно назвать аллегорией.

Мужики, выслушав Матекина, посмеялись над Малышевым: дескать, слов ученых нахватался, а где, в каком месте их применять, не знает.

Тот возразил: ну как же не знает, когда в самую точку попал, и обратился за поддержкой к Матекину:

— Ну скажите, Дмитрий Иванович, я прав?

— Прав, прав, Веня, — поддакнул тот, улыбаясь, и направился в правление.

Мужики продолжали стоять, они ожидали восьми часов, когда с полей вернется председатель.

Вскоре подошел Ванька Чухлов. Он поздоровался. Петр Бродов сначала недовольно на него покосился, затем не выдержал затронул-таки:

— Мы то понятно, чего ждем, нас председатель вызвал, а тебе, Бес, что тут? Ты же, говорили, в совхозе истопником.

— Работал, — спокойно ответил Ванька. — А теперь вот в колхоз перехожу.

— В колхоз? Что ж такое? Или в совхозе мало платят?

— И в совхозе, и в колхозе деньги приработать можно, нужно только стараться.

Петру Бродову, видимо, Ванькины слова не понравились:

— А ты что ж, Бес, считаешь, мы деньги получаем, а не стараемся, да?

— Слушай, Петр, — взмолился Ванька, — помолчи хоть раз, не лезь ко мне. Тебя к председателю вызвали? Вот стой и жди его. А я тоже ждать буду.

— Что, молча? Вот так стоять и ждать? — Петр Бродов будто ничего не слышал.

— Да, молча.

— Интересно!..

— Слушай, Петро, — вмешался Венька Малышев, — а ты и правда оставь в покое человека, он тебя не трогает, и ты его не трогай.

Это на Петра Бродова подействовало.

Ванька благодарно посмотрел на Малышева — тот заметил его взгляд, подморгнул: не дрейфь, мол, не таких сворачивали, живы оставались, с этим как-нибудь справимся. Ванька и раньше знал, что Малышев ему симпатизирует — и жалеет, и уважает его.

То, что с Бродовым он с первых минут начнет цапаться, следовало ожидать. Но Ваньку сейчас другое беспокоило — уже скоро восемь, а Лени все нет. Неужели парнишка передумал, а? А так ему хотелось помочь. Ванька понимал: берет его на свою ответственность — как-никак работа трудная, сложная, с ней не любой справится, может спасовать. А коль так, за ним, за Леней, нужен будет глаз да глаз — зачем и до крайности, к примеру, доходить, чтобы парнишка переутруждал себя. Он, если пойдет в бригаду, станет, конечно, из кожи вон лезть, чтоб оправдать доверие, которое ему оказали, вот тут-то и не упустить этого момента и парнишку вовремя предостеречь.

Ванька поглядывал на часы — стрелки приближались к назначенному времени, а Лени не было и не было. Значит, передумал, решил он, или же отсоветовала ему мать. Может, она права, подумал Ванька.

Вскоре к правлению подъехал «газик», из него легко, будто на тренировке, выскочил Каширин.

— Бригада «ух-х»? — бросил он на ходу.

— Работает до двух! — добавил Петр Бродов и хохотнул.

— А дальше что? — Каширин приостановился.

— Чаи гоняет, Афанасий Львович, — продолжал Петр Бродов, — а чего еще делать в рабочее время?

Каширин хитровато посмотрел на него.

— Э-э, э-э, — погрозил пальцем, — кое-кто находит, что делать, смекалка имеется, — но тотчас переменил тему. А через минуту пригласил всех к себе в кабинет.

Кроме приглашенных присутствовали еще зампред Матекин, секретарь партбюро Валерий Анатольевич Краев, бухгалтер колхоза Карандашев, словом, все, кто должен быть причастным к строительству кирпичного завода.

Каширин сидел за столом, остальные — по-над стенкой.

Он осмотрел присутствующих:

— Собрались все?

Ванька поднял руку:

— Лучнева нет из Заречного, задерживается.

— Задерживается, говоришь? Это плохо. Задержаться я могу где-нибудь, я — председатель, а любой другой — опаздывает. Это плохо, — еще раз подчеркнул Каширин. — Ну ладно, на первый раз, так и быть, простим, тем более он молод, так?

— Так, так, — поддакнул Ванька.

— Ну что, товарищи, начнем наше совещание. — Каширин поднялся. — Вот мы и дожили до той минуты, когда переходим к конкретному действию. Вы, наверное, все знаете, что колхоз планирует сооружение своего кирпичного завода. Вопрос этот назревал давно, давно бы уже и завод иметь надо было, но не вам объяснять, почему с ним затягивалось: ассигнования, оборудование, ну и прочее и прочее. В общем, проволочек у нас было уйма. Однако теперь, к счастью, дело сдвинулось с места; и деньги, и оборудование появились, в настоящий момент приступаем к строительству. Для начала создадим бригаду, а возглавит ее Иван Иванович Чухлов. Остальные члены бригады… — и председатель колхоза перечислил всех поименно.

— Хм, хм, — кашлянул вдруг Бродов. — Афанасий Львович, а чего так: Бес только из тюрьмы вернулся — и ему бригаду, а я, к примеру, всю жизнь на ферме скотником, горб наращиваю, как та Юркова могила, напротив которой наш кирпичный собираемся строить, и мне ни пряника, ни баранки, я что же, хуже Беса, так получается? А чего бы мне не возглавить эту бригаду, скажите?

По-над стенкой прошелестел смешок — ну, дает, ну, дает, Петр Бродов, как тот солдат из сказки, который для старухи со стариком из топора суп варил! Находчивый, оказывается, и разумный — вон как рассудил!

Председатель тоже усмехнулся.

— А чего вы, Афанасий Львович, улыбаетесь, чего вот улыбаетесь, — тотчас укорил того Бродов. — Я ведь не шучу, я серьезно.

— Ну, если серьезно, Бродов, — заговорил строго Каширин, — то ты свои возможности чересчур преувеличиваешь, стаж — еще не повод, чтобы тебя поставить во главе бригады.

— Простите, — уточнил Петр Бродов, — что же тогда повод?

Кто-то из сидящих, кажется, Венька Малышев, шикнул — да пусть сядет и успокоится, чего людям понапрасну мозолит глаза, надо дело как следует обговорить, нечего мешать.

Но Петр Бродов и не думал успокаиваться, огрызнулся в свою очередь:

— Не лезь поперед батька в пекло. Я слово держу, а ты соси палец в это время. У нас демократия, что желаю, то и говорю.

Малышев не выдержал, вскочил:

— Говоришь, демократия? Да, у нас демократия. Есть что сказать — не молчи, добивайся правды. Но то, что ты ляпаешь тут, знаешь, что это такое? Знаешь?

— Ну?

— Нет не знаешь. А я объясню: де-ма-го-гия!

— Чего, че-го-о? — нервно переспросил Петр Бродов и ехидно хихикнул: — Что, опять научное словечко, да?! А смысл? Каков его смысл, соображаешь?

— Ну не-ет, — возразил тому Малышев, — тут ты меня арканом не зацепишь, слово «демагогия» я знаю! Объяснить, а?

Каширин поднял руку:

— Стоп! Стоп! Товарищи, мы куда с вами собрались, мы что, на профсоюзном собрании, что ли? Но ведь и на профсоюзном собрании себя не ведут так. Надо в конце концов знать порядок и культуре нам с вами учиться. Ну что это такое? Собрались в кабинете председателя и сидим, как те старухи на лавочках, щелкаем семечки и препираемся! Прекратим эти разговоры! Делом займемся! Единственное: я хочу подчеркнуть, вернее, довести свою мысль до конца. Петр Ефимович задал вопрос: почему не он? Так вот, уважаемый Петр Ефимович, чтобы возглавить бригаду, необходимо обладать организаторскими способностями, у Чухлова как раз они есть, он это на практике подтвердил.

— Мы знаем, — снова злорадно выкрикнул Петр Бродов, — однажды он проявил себя!

— Вот и хорошо, Петр Ефимович, что знаете. Мы тоже, — добавил Каширин, сглаживая ситуацию. — Итак, продолжим наш разговор… — И совещание вошло, наконец, в нужное деловое русло.

Глава тринадцатая

В разбавинский райисполком Прокин приехал по разным делам, но было у него и свое, если так можно сказать, личное. По этому личному он и хотел встретиться со вторым секретарем райкома партии Юлием Кузьмичом Гнездиловым. С ним Прокина связывала давняя дружба. Одно время Гнездилов работал инструктором в РИКе и как-то приехал в Кирпили с важной особой, как потом выяснилось, председателем райпотребсоюза Морышевым Гавриилом Акакиевичем, Гнездилов того звал просто Гавриилом. Так вот Гнездилов, прикатив в Кирпили, сначала съездил в степь, затем — на Юхимку. Вернулся — к Прокину: мол, так и так, нужна его помощь. Пожалуйста, о чем речь! Прокин в доску разобьется, а таких людей, как они, в беде не оставит, еще чего! Оказалось, гости — заядлые охотники. Вот они и нацелились на Юхимке пострелять дичь. Прокин — широкий жест: вопрос решен, никаких гвоздей, пусть считают, вся дичь, которая есть там, в их кармане! Гнездилов и Гавриил обрадовались. Однако тут же снова с просьбой: им нужна хорошая закусь — будет их двое, Гнездилов и Гавриил, и еще две женщины. Прокин — человек взрослый, должен, естественно, понимать: мол, работа на измор, надо иногда и отойти от нее, немного развлечься. Прокин улыбнулся в ответ: дело естественное, житейское, он, когда выпадала такая возможность, сам не промах. Э-э, чего там! Было, было времечко — погулял он славненько, есть о чем вспомнить! В общем, он пообещал все сделать, как надо, по большому счету, как в больших домах и на больших улицах больших городов. И сделал, в грязь лицом не ударил, к этому подключил еще одного человека, от которого зависела та самая «закуска». И Гнездилов, и Гавриил остались тогда довольны. Прокин ими тоже, ибо они в благодарность жене его привезли хрустальную вазу, дорогую причем. Жена увидела — ахнула: откуда муж взял ее?! Ей же цены нет. Прокин еще удивился такому замечанию. Как, сказал он, нет цены, неправда, вон пусть получше глаза разует, зрачки расширит — этикетка на донышке: триста шестьдесят восемь рэ! Во! Жена на это не обратила внимания, она любовалась вазой — ну, ваза, ну, ваза, будто из музея! Но не забыла, опять поинтересовалась: где ее взял муж и откуда у него появились такие большие деньги? Прокину это уже не нравилось. Он сказал: сейчас же заберет вазу и унесет обратно, ежели жена станет донимать дурацкими вопросами. Жена и унялась.

После Гнездилов и Гавриил привозили Прокину еще подарки, но те были уже подешевле и не такие красивые, во всяком случае, когда он приносил их домой, жена не так радовалась. А не думала, дура, что подарки эти им достались бесплатно. Конечно, конечно, откуда ей было знать!

А вскоре Гавриил с Гнездиловым перестали ездить. Прокин еще интересовался: что такое? Гнездилов почему-то отмалчивался, более того, вздрагивал, когда слышал от Прокина этот вопрос. И Прокин, видимо, что-то почуяв, не стал донимать больше Гнездилова. Теперь вместо Гавриила в Кирпили наведывался районный главный ветврач Шитиков, этакий щеголь с бороденкой треугольничком. Соответственно, поменялась и партнерша…

И вдруг Гнездилова выдвинули в райком. Сначала он был инструктором, затем завотделом, а через некоторое время его неожиданно избрали вторым секретарем. Пошел человек! — завидовал ему Прокин. Вот жизнь — одних милует, других казнит! Сколько лет он в Кирпилях председателем сельского Совета, уже вряд ли, наверное, кто из местных вспомнит, когда его посадили в это кресло, а вот продвижения никакого, сидит на одном месте, точно заядлый рыбак зимой у лунки. Не-ет, несправедливо это, явно несправедливо! И сказать бы, что людей на руководящие посты выдвигают каких-то особых, так нет. Взять того же Гнездилова — рыльце в пушку. Вообще, кадровый вопрос у них, продолжал рассуждать Прокин, поставлен неправильно. Вот его бы, к примеру, человека, который проработал столько лет, глубоко изучившего и дело, и людей, его-то и надо выдвигать, так сказать, поднимать по должностной лесенке, а на самом деле выдвигают не тех, а людей, которые успели покрутиться немного в РИКах да райкомах, ну и прочих коридорах. Причем какой-то школьник, извините за выражение, пришел инструкторишком, ртом воздух поглотал-поглотал — пожалуйста, тебе, юноша, новое кресло, руководи коллективом, действуй, действуй! Не умеешь? Ничего, пообщаешься, пооботрешься с тем же коллективом, коллектив чему-нибудь тебя и научит, так уж повелось.

Ну ладно, успокоил себя Прокин, кадровый вопрос — не его дело, люди повыше сидят, — им, как говорится, и карты в руки, пусть действуют!..

Нынче у него забота одна — решить сельсоветские дела и успеть встретиться с Гнездиловым Юлием Кузьмичом. Интересно, как его встретит второй секретарь райкома, узнает ли? Ведь с той поры, как Гнездилова выдвинули в руководство, тот больше в Кирпили не заглядывал, вернее, в самих Кирпилях был, а вот «охотиться» на Юхимку не приезжал — вот как. И видеться они виделись — как же, считай, одну упряжку тянут, народ ведут за собой, — только изредка и издали. Прокин так и не определил: изменился Гнездилов или нет? Однако тот факт, что он перестал ездить в Кирпили, его, Прокина, все же настораживал. А может, это временно, зарождалась у него надежда. Ничего, теперь встреча с Гнездиловым все откроет, покажет истинное положение дела.

Последние дни Прокин чувствовал себя не в своей тарелке, тому было много причин, все, наверное, не перечислишь, однако отдельные не заметить нельзя. Ему очень, к примеру, не нравилось возвращение Ваньки Чухлова, этого поистине Беса, — кто его раньше времени отпустил, тому бы на глазу шишку насадить, вместо бельма; и Каширин ставит подножки, одни несогласия: видите ли, он районный депутат, он великий магистр! Видели на суку подобных магистров, зло ругнулся Прокин, ишь, выискался! Но о Каширине, к сожалению, не скажешь, что он выскочка, что его двинули зря в председатели; этот человек на самом деле от земли, землей и пропах! Не-ет, Каширин не риковский или райкомовский инструкторишко — специалист с большой буквы! Потому Прокину и придется туго, вряд ли он с ним сможет соперничать, не в смысле, конечно, дела, кто лучше его поведет, а в смысле противоборства: кто кого быстрее переломит, кто кому хребет перебьет. Ну ничего, мстительно рассудил про себя Прокин, он все равно на него управу найдет. Тут-то вдруг и вспомнился Гнездилов — вот кто ему, Прокину, поможет: Гнездилов!..

Но это еще не все, что тревожило в последнее время Прокина. Ему страшно не нравилось, как складывалась жизнь у его дочери, не хотелось, чтоб она так жила — нет солидности в поведении (все-таки она дочь председателя сельсовета!), нет четкого убеждения, как, к примеру, оно есть у других… В общем, Катерина его надежд не оправдала, он представлял ее жизнь несколько иной. Он намечал ей большое будущее, а из его мечтаний один пшик получился. А все оттого, что не послушалась отца и не пошла сразу учиться в институт; ведь все было уже условлено, внесен задаток, нет, дочь все же передумала в передала свои документы в техникум: она, видите ли, решила, в институте не потянет, у нее в школе плохие были оценки, а в институте могут быть еще хуже, там больше и серьезнее спрос. Дура! Дура! Прокин неспроста называл свою дочь дурой, он имел на то основание — деньги сделали бы все, ей не следовало волноваться и за будущие оценки. А дочь этого как раз не понимала. Прокина и бесило. Его, между прочим, и другое бесило, что она за Ваньку Чухлова замуж решила пойти. Дура! Вот дура!. Нашла, за кого замуж — за Беса! Да он ее грязного мизинца не стоит! Нашла, с кем связываться — с шантрапой! Не допустит он этого! И не допустил. Правда, в том заслуга и братьев Бродовых — спасибо им, братушкам, превеликое, нашли повод и упекли вовремя Беса в тюрьму. Ничего, так Бесу, так, пусть не выскакивает там, где не нужно, пусть побольше держит язык за зубами! Надо надеяться, обстоятельство это его чему-то научило и, может, даже чуток язык подкоротило — неплохо бы…

Но дочь, дочь! Она ему, Прокину, особенно сейчас не дает покоя, за горло: деньги! деньги! деньги! Он что, кует их, что ли? Была бы у него монетная кузница, тогда иное дело — хватай за шею отца и требуй, а так… Нет, Катерина тут его всерьез удивляет. Но и не дать ей денег не может. Он отменно помнит тот случай, когда приезжал к ним двоюродный брат жены и потребовал мзду — дочь при этом присутствовала, она как раз что-то делала в сарае. Ведь она наверняка слышала, о чем там вели они речь. Подслушивала, дура! Но и они хороши, зашли в сарай, а оглядеться, как следует, не огляделись — не до того было. Он верил: раз так, Катерина это обязательно обнародует, в первую очередь сообщит его жене, то есть своей матери. Ан в том ошибся. Дочь тогда походила-подходила замкнутой — и снова все стало на свои рельсы. Прокин, конечно, не преминул тому удивиться, и с тех пор больше зауважал Катерину. Возможно, потому и сопротивлялся не очень, когда она отказалась идти в институт или когда собралась замуж за Ваньку Чухлова. Ладно, думал он, пусть будет, как она желает, она молодцом, заслужила того.

Но годы идут, а Катерина все больше и больше нажимает на него, ничего не говорит, только пронзительно смотрит — ей деньги нужны, очень! Подавилась бы она его деньгами! Сколько попередавал уже, все, можно сказать, что накопил с женой. Оно, конечно, ничего, по идее, он должен и так помогать — как ни крути, как ни верти, а все-таки дочь, хоть и не кровная. Так, да не так! — самому же себе возражал Прокин.

Мысли о Катерине вдруг снова навеяли ему давнюю историю — цепочка за цепочку, наверное, — с Томкой Еламовой, которую он по-пьяному когда-то изнасиловал и которая потом, рожая, умерла. Вот стала Томка у него перед глазами — и хоть убей. На работе его преследует, дома, что ни делает, куда ни пойдет — она тут как тут: «Привет, Михаил! Помнишь, как ты меня?.. Я не давалась, я криком кричала, мать с отцом звала, которых к сожалению, у меня уж нет давно, война их похитила, а ты… Всю кацавейку на мне порвал, все лицо до крови исцарапал да и меня всю окровил, но своего добился, помнишь, Михаил?!» Страшно в эту минуту на Томку смотреть, такая она перед ним суровая, точно казнить его пришла.

С Томкой Еламовой история длинная, печальная. Не хотел бы Прокин о ней вспоминать, да не может. Он уж так думает; в народе поверье живет, мол, пока мертвого человека не помянешь, пока свечку в церкви за его упокой не поставишь или стакан водки за него, чтоб земля ему была пухом, не выпьешь, будет он преследовать тебя день и ночь. Прокин все перепробовал — ничего не помогало. Одно оставалось: исповедаться, рассказать всю правду, как было. Может, тогда Томка Еламова его оставит в покое, а?..

И так, было это давно, так давно, что трудно все до мелочей вспомнить. Жил я тогда от этих мест далеко, а работал кладовщиком. Должность по тем временам, сами понимаете, козырная, как кот в масле. Как-то поехал я в районный центр за продуктами. Там встретил кореша. Ну и загулял с ним, три дня, наверное, кутил, на четвертый опомнился, заспешил — ждут ведь меня дома, и — за дело. Ну, получил продукты, еду обратно. А голова, а голова… Ох, звенит, как котел! Залечить бы ее. А дело к вечеру, уже темь на землю. Что же делать? А брат моей жены, тоже кладовщик! Может, к нему? Была не была. Повезло, он дома оказался. Выставил самогонку — пей, этого дерьма у него хоть пруд пруди. Выпил я одну, другую стопку — полегчало, слава богу. Ну, в самый раз теперь опять в дорогу. А ехать еще далеко. Выхожу на улицу, вдруг вижу — вдали стоит сараек, а к сарайку тому вихляет женщина. Ну-ну, подумалось мне, пусть вихляет, и… Нет, что-то во мне тогда перевернулось, какой-то бес ко мне внутрь забрался… В общем, подождал, когда женщина зайдет в тот сараек, и х-хоп туда.

«Здравствуй, девица красная!»

Поглянь: а то девица и на самом деле. Хороша собой. Ах, черт, повезло-то как!

Она, бедолажка, в уголок, дрожит вся.

«Не бойся, — успокаиваю ее. — Я с тобой, милочка, ласков буду, как голубь с голубкой. Не бойся! Не бойся! Тебя как, девица, зовут-то?»

«Тамаха», — отвечает она дрожа, голосочком этаким тоненьким, как у козленочка.

«А фамилия?»

«Еламова».

«Красивые у тебя и имя и фамилия, — говорю, а сам приближаюсь незаметно. — А меня Михаилом, можешь просто Мишей звать, хорошо, а?!»

Тут она выбрасывает вперед руки:

«Не надо, дядечка, не надо!»

«Ну чего, ну чего ты, козочка, — ласково говорю ей, — ну успокойся, милая, я тебе больно не сделаю».

«Мамочка, папочка, помогите!..»

Ну уж тут, помилуйте, коль дело на крик перешло, надо предпринимать что-то, я к Тамахе Еламовой и ну ломать ее. Ох и девка, ох и девка, всего поперецарапала, не девка — волчонок кусучий! В общем, все вышло по-моему. Когда уходил, пригрозил Тамахе, чтоб ни-ни-ни, никому, иначе жизни не будет. Она, правда, ничего, молчит — выбилась, наверное, из сил, бедолага, когда сопротивлялась. Скажу честно: не хотел я того, ну, девку насильничать, ей-ей, хотел, чтоб у нас все было по-доброму, ан она не пошла на то. Вот и поплатилась. А тем более и я в ту минуту озверел почему-то, ничего не понимал.

Что дальше было?

От двоюродного брата жены узнал: Тамаха Еламова, Томка, живет на хуторе одна-одинешенька, у нее ни отца ни матери, воспитывалась в детском доме, однажды приехала сюда, ей предложили небольшой домик о сарайчиком, она и не отказалась.

Но история на том не заканчивается, как я уже и упоминал, у нее печальный финал.

Томка эта оказалась девкой не простой, когда я уезжал, она все-таки нашла силы и вышла из сарайчика и проводила меня взглядом. Я, дурак, еще и ручкой сделай: всего хорошего, привет.

А спустя некоторое время Томку встречаю в своем хуторе. Откуда она, как тут оказалась? В испуг, естественно: ну, делов, коль прояснится что-то! Не дай бог, жене еще станет известно. Словом, было отчего закручиниться. Но Томка мелькнула и исчезла. Уж я подумал: не видение ли? И улеглось мое сердечко. Но через определенное время глядь — опять Томка. Ну не-ет, это не видение уже, думаю, это сама Томка ко мне пришла. Выходит, когда я уезжал из хутора, она меня до самого дома провожала, выслеживала: кто, откуда, чем занимаюсь! Все, крышка! Вот дернул меня черт наскочить на нее. Ан теперь поздно, теперь колесо вспять не повернешь. Однако и не думать ни о чем, решил, видимо, тоже нельзя, срочно нужно принимать какие-то меры. Ну и пошло тогда у нас — коса на камень! — она, Томка, меня выслеживает, как тигрица, а я — ее. Попадется, поставил перед собой цель, не пожалею, вплоть убью — другого у меня выхода нет. Не знаю, сколько мы вот так друг за дружкой бегали, помню одно: пришел час — Томка на хутор в очередной раз не пришла. Что ж такое? Аль охотку на охоту за мной сбила? И невдомек мне было, что Томке пришла пора разрешиться — наследил же я, паскуда!

Не буду врать, сам не пойму почему, но внезапно потянуло меня в тот хутор. Приезжаю я, значит, к двоюродному брату жены, веду разговор, ну, то-се, а потом закидываю удочку: был я тогда у него, по соседству видел девку хорошую, что за девка? А он мне: ты же про нее у меня спрашивал, кстати, тогда, и спрашивал. Тьфу ты, хлопнул себя, прости, забыл. Верно, девка из детского дома, зовут Тамаха Еламова, так? Двоюродный брат жены ехидно улыбается, так, будто о чем-то знает или догадывается. А ты хитер мужик, говорит потом мне, пальчик умокнул и — с концами. Ну, думаю, тут уж он не догадывается, коль напрямки мне такое заявляет. Н-ну, говорю, пошути, пошути, может, и вышутишь чего — бороденку тебе пообщипаю или же глаз живой случайно выму, а стеклянный вместо него поставлю. Подействовало это магически — вот что значит, когда особую молитву знаешь, заговор произнес — как рукой все сняло, будто ничего не было. Ну утих он, значит, молчит. А я опять: Тамаха Еламова дома или где она? Не знает, говорит. Два дня назад видел, крутилась во дворе, на следующий день рано утром тоже как будто выскакивала, а больше не замечал. И добавил: тяжелая она, от кого-то ребеночка ждет. Спрашивают у Тамахи, от кого? Молчит. Но люди радуются: не одна будет теперь, слава богу, с мальцом — и то жизнь не тюрьма, просвет какой-то у девахи наступит.

Выслушал я двоюродного брата жены — и сам себя после того возненавидел, кто бы знал только. Э-эх, ругал себя на чем свет стоит, и какая тебя мать родила — явно слепая! Слепая, точно, раз такую глупость спорол — девчонку оскорбил, причем какую, детдомовскую, у которой и так никакой радости. Курва был, курвой я и остался!

И все же я тогда осмелился и пошел к дому Томки Еламовой просить у нее прощения за свой грех большой. Приблизился, стучу в окно: есть кто там живой или нет? Тишина. Стучу опять. И опять тишина. И враз захолонуло у меня сердце: неуж что-то плохое?

К сожалению, так и было — Томка Еламова решила сама рожать, никому о том не сказала и ни у кого не попросила помощи. А когда начались схватки — уж поздно… Мертвой ее тогда, бедолагу, и обнаружили в доме.

Вот такая эта история.

Я рассказал все, как было, ничего не утаил.

Может, теперь перестанет преследовать меня Тамаха Еламова, а?

Хотя бы.

Прокин все это поведал и, сам того не заметил, перекрестился вдруг: спаси и помилуй его, боже!

Прокин быстро разделался со служебными делами, затем побежал в райком. Заскочил в приемную, бросил секретарше: к Гнездилову Юлию Кузьмичу на минутку, у него к нему серьезный вопрос. Но та попросила подождать: второй секретарь сейчас занят, у него люди, вот когда выйдут они, тогда, наверное, можно будет к нему зайти.

Прокин просидел час.

Просидел два.

Люди не выходили.

— Девушка, — обратился к секретарше он, — может, его уже там и нет, может, и людей давно нет, а?

Та посмотрела на него удивленно:

— Вы чего, товарищ, такое говорите, вы говорите, но, пожалуйста, не заговаривайтесь. — Она вскочила, подбежала к двери, на которой висела табличка, изготовленная из блестящего металла, с вензелями «Гнездилов Юлий Кузьмич», резко ее открыла и… ахнула: там действительно никого не было.

— Ну вот, что я вам говорил, — удручающе промолвил Прокин. — Ни за что ни про что убил два часа, так сказать, не за цапову душу.

Секретарша никак не могла прийти в себя: но ведь был же Юлий Кузьмич Гнездилов, были и люди, куда они подевались, как они вышли из кабинета? Не через окно же — второй этаж! Она, бедная, ломала голову, однако утешительного для себя ничего не находила. Вот так конфуз!

— А может, то были не люди, а? — высказал вдруг предположение Прокин. Это, конечно, был риск, но он просто не понимал в ту минуту, что делал. Его мысли витали далеко от реальности, с ним будто что-то произошло, необычайное и необъяснимое.

Секретарша побледнела еще более.

— Простите, а вы кто такой? — уточнила она, видимо, на всякий случай.

— Я? — Прокин усмехнулся: — Человек. Неужели не видно?

— Видно, — коротко бросила секретарша. Ее волосы, собранные в букли, обработанные и скрепленные в парикмахерской лаком, задрожали-запрыгали этаким холодцом. — Вы — человек, — снова обратилась она к Прокину, — а они, те, которые зашли к Гнездилову Юлию Кузьмичу, и сам Гнездилов Юлий Кузьмич, выходит, не люди, да? Да о чем с вами можно после этого говорить! — недовольно фыркнула секретарша.

Прокин не понимал, кто и что им руководит, получалось, он вообще не руководил собой. На его бы месте уже уходить надо, чего, спрашивается, стоять, Гнездилова нет, а коль его нет, значит, ему тут и делать нечего. И все же Прокин почему-то не покидал приемной.

— Ну, хорошо, — дала обратный ход секретарша и слегка поправила на голове булки, — если, по-вашему, они не люди, то кто они на самом деле?

— На самом деле? — переспросил Прокин. — Скорее всего, они, милочка, ангелоиды. — Он сказал это, не задумываясь.

— Ангело-о-оиды-ы? — Из прически секретарши тотчас выпали две или три букли. Она ругнулась, тут же уложила их на место. — Ан-ан… Простите, как вы сказали?

— Ангелоиды.

— Они — ангелоиды? И Гнездилов Юлий Кузьмич тоже?

Прокин согласно кивнул головой.

— Хорошо, — сказала секретарша, опять поднимая руки и опять поправляя на голове букли, — тогда, пожалуйста, объясните, что это такое — ангелоиды?

— Ангелоиды? — Прокин на какое-то мгновение задумался. «Что такое ангелоид?» Признаться, он и сам не знал. Что-то его дернуло за язык, он и бахнул. Хотя нет, ему кто-то это слово подсказал, Кто-то стоял сзади, он и шепнул. Прокин обернулся — никого. И враз он почувствовал себя нехорошо. У него вдруг закружилась голова.

— Товарищ! Товарищ! Вам плохо? Товарищ, ну скажите же что-нибудь?! — кричала изо всех сил секретарша. — Лю-юди-и, помогите! — подала она сигнал бедствия.

В это время дверь кабинета второго секретаря открылась, и оттуда вышел сам Гнездилов Юлий Кузьмич, за ним выбежали люди.

— Что случилось? — спросил он немножко встревоженно. — Кто тут кричал?

— ??!

Примерно через полчаса все стало на свои места: секретарша сидела за своим столом, уже без буклей и не такая уверенная, как до прихода Прокина; Прокин сидел чуть в сторонке и ожидал, когда его примет Гнездилов.

Гнездилов в конце концов снизошел и принял его через обещанные десять минут — он мог бы сделать это и раньше, то есть тотчас же, как вышел из своего кабинета и увидел представшую перед ним картину, но ему все-таки надо было себя привести немного в порядок и вообще немного прийти в себя.

— Слушаю вас, товарищ! — обратился он к вошедшему, но прежде предложил сесть.

— Вы меня не узнаете? — Я — Прокин Михаил Степанович, председатель Кирпилинского сельского Совета.

Гнездилов сначала поизучал его, как живую картину, затем пораздумывал.

— Кажется, я вас где-то видел. Постойте, постойте! Нет… то не вы.

— Ну как же, ну как же, — искренне пытался помочь Прокин Гнездилову, — вы еще в первый раз, когда приезжали к нам в гости с Гавриилом и своими дамочками, нам подарили превосходную вазу, неуж не помните? Жена моя говорила: с хорошими людьми тебя свела судьба, коль у них такое богатство.

— Постойте, постойте! Гавриил…

— Ага!— радостно кивнул Прокин.

— Дамочки…

— Ага!

— Ваза…

— Ага!

— Нет!.. Что-то не то.

Прокин опустил обессиленно голову: да что ж это такое, он сейчас без ума или Гнездилов, кто из них, а?

— Вот дьявол! — выговорил безысходно Прокин. Нет, он действительно хотел искренне помочь сейчас Гнездилову вспомнить его, Михаила Степановича Прокина, председателя Кирпилинского сельского Совета, ведь от этого зависело все, зависело решение личного вопроса, с которым он пожаловал к Гнездилову. А вопрос был у него несложный, во всяком случае, таким он казался самому Прокину. Занимая высокий пост. Гнездилов легко бы его решил. Нужно добиться, чтобы колхоз «Дружба» не строил напротив Юрковой могилы кирпичного завода — это важно!

К сожалению, Гнездилов Прокина так и не вспомнил, как тот ни лез из кожи, чтобы его признали. Но уже было то хорошо, что не отказал в помощи.

Когда он услышал о Юрковой могиле, о том, что она может стать памятником культуры, заметил:

— Постойте, постойте! Это как раз по нашей части. Культура занимает в мире важнейшее место, ей уделяется огромное внимание, словом… Это действительно по нашей части! Хорошо, уважаемый… Простите, как вас?

— Прокин Михаил Степанович, предсе…

— Хорошо, уважаемый Прокин Михаил Степанович, спасибо за добрый сигнал. Я думаю, в ближайшее время мы здесь соберемся и обсудим ваш вопрос.

— Я с вами тоже? — уточнил Прокин.

— Вы? — Гнездилов усмехнулся: — Простите, вы-то тут при чем?

— Я? — переспросил Прокин и развел руками: — Ну как же, я же вам об этом факте сообщил. Ведь сообщил, Юлий Кузьмич, верно?

— Так, так, — не стал отрицать Гнездилов. — Однако вопрос по Юрковой могиле обсудим без вас. У меня все. Время, отведенное для приема, к сожалению, истекло. Всего вам доброго… э-ээ… э-э-э…

— Михаил Степанович Прокин.

— Всего вам доброго, Михаил Степанович Прокин.

Из райкома Прокин вышел расстроенный и утомленный. Складывалось впечатление, будто он пахал на тракторе целые сутки и только что освободился. Он вышел и немного постоял, как бы отдыхая. Когда стоял, обратил внимание: окно Гнездилова осталось распахнутым. Да, что-то в этом виделось мистическое.

Вскоре Прокин двинулся. По пути встретилась чайная. Он зашел в нее, занял очередь. Дождавшись ее, взял первое, второе и третье, оплатил и сел за стол. Когда садился, ему показалось, что сосед его, сидящий рядом, один из тех, кого он видел в приемной Гнездилова, когда ему стало вдруг плохо. Прокин поднял глаза, посмотрел на этого человека и вздрогнул: нет, ему не показалось, это действительно был он.

— Простите, — обратился к нему Прокин, — вы сейчас, вернее, примерно полчаса назад, вышли из кабинета второго секретаря райкома партии, так? От товарища Гнездилова, верно?

Тот сначала удивленно посмотрел на него, затем, опустив голову, ответил:

— Вы, наверное, меня с кем-то путаете.

— Извините, — сказал Прокин.

Он было принялся за еду, но пища не шла в желудок, стояла комом. Прокин еще немного посидел и вышел. Но идти на вокзал, откуда отправлялся автобус на Кирпили, не спешил — он все же решил дождаться соседа по столу и еще раз с ним поговорить, находился тот в райкоме или нет. Он его ждал десять, двадцать минут, полчаса — человека того не было. И Прокину снова сделалось плохо. Не потерять бы сознания, подумалось ему. И все же он взял себя в руки и еще подождал минут двадцать. Однако опять безрезультатно. Но азарт есть азарт. И Прокин уже не удержался, чтобы убедиться, он вернулся в чайную. Увы, там соседа по столу не было. Нет, и вправду мистика!

Из чайной Прокин едва вышел, ноги почти не держали его. Вблизи стояла лавочка. Он подошел к ней и с трудом опустился. И только Прокин это сделал, тут как тут перед ним возник образ Тамахи Еламовой. Он еще покачал головой, мол, сгинь видение, но образ Тамахи не исчезал.

«Михаил?» — подала голос девушка.

«Михаил».

«Ты помнишь, Михаил как ты меня?.. Я не давалась, я криком кричала…»

«Но ведь я уже… Тамаха! Что тебе от меня еще надо? Скажи! Скажи!»

Кто-то из прохожих подошел к нему:

«Товарищ, вам плохо?»

Прокин махнул зло: мол, проходите, не мешайте — он сейчас занят.

«Скажи! Скажи! — продолжал выкрикивать Прокин. — Почему ты молчишь?»

Только что Тамаха Еламова была здесь — и вот ее уже нет. Куда она делась? Чего приходила?

Прокин поднялся. Сделал движение — идти может. Ну и слава богу.

На автостанции ждал долго автобуса. Он уже ругал себя, что у Каширина не попросил машину. Съездил бы в район на машине.

Дома жена посадила за стол. Но есть ему не хотелось.

— Что с тобой нынче, Миша? — спросила она.

— Со мной? Ничего. — Но, подумав, Прокин все же сознался: — Чего-то голова у меня, ну…

— Ты что, Миша, выпил? — предположила жена.

— Ты же знаешь — я после инфаркта…

— Ах да, — вспомнила жена. — Извини.

Прокин посидел молча.

— Ну ты будешь есть или нет? — еще раз спросила его жена. — А то я уберу.

— Убирай.

Жена принялась убирать со стола.

Прокин подождал, когда она закончит, и сообщил:

— Знаешь, я видел сегодня ангелоидов!

— Ангелоидов? Каких ангелоидов?

— Ну… понимаешь, такие люди.

— Какие? — Жена слегка испуганно посмотрела на мужа: что с ним, о каких ангелоидах он ведет речь?

— Простые, как и все. Но…

— Миша! Миша! Да ты, наверное, болен!

— Нет, я здоров.

— Нет, ты болен! — настаивала жена. — Ты ляг сейчас же в постель и поспи. Утром тебе будет легче, ты забудешь про всех ангелоидов, или как их там. Ляг, Миша, поспи.

Прокин еще посидел.

— И все же я не болен, я здоров.

— Хорошо, хорошо, Миша, — соглашалась уже жена, — ты не болен, ты здоров, но все же, я прошу тебя, ляг, ты нынче очень устал, ты похоже, переработался.

На этот раз Прокин согласился.

Он пошел и, раздевшись, лег. В полночь жена вдруг обнаружила, что ее муж мертв.

Глава четырнадцатая

Рано утром у Каширина зазвонил телефон.

Он поднял трубку:

— Председатель колхоза слушает. — Каширин уже знал: звонил первый.

— Сомов тебя тревожит, Афанасий Львович. Как дела?

— Плохо. Несчастье у нас.

— Что такое?

— Ночью скоропостижно умер Прокин.

— Прокин… Прокин…

— Наш председатель сельского Совета.

— А-а, фу ты! Извини, не сообразил сразу. — Сомов помолчал. — Примите соболезнования.

— Спасибо.

— Когда похороны?

— Жена говорит, завтра.

— Завтра? — Сомов, похоже, что-то прикидывал. — Вот черт, в области актив, мне велено там быть. Но я еще, возможно, отпрошусь. Надо человека провести в последний путь.

Каширин согласно поддакнул в трубку.

— Я чего позвонил, — заговорил снова Сомов. — Ты там, слышал, разворачиваешь строительство кирпичного завода, так?

— Да.

В трубке помолчали.

— Ты, Афанасий Львович, с этим делом пока повремени, хорошо?

— Что значит — повремени? — В голосе Каширина пробивались металлические нотки. — И вообще…

— Успокойся, успокойся, Афанасий Львович. Давай, наверное, так договоримся: я к вам приеду и на месте разберусь.

— Не возражаю. Но если насчет Юрковой могилы, то… — Каширин не договорил — в трубке послышались частые короткие гудки. — М-да, — произнес он, кладя трубку на рычаги, — момент…

Глава пятнадцатая

Хоронить Прокина собрались с большими почестями, заказали музыку, даже вызвали солдат с автоматами, и им, кирпилинцам, как будто не отказали, хоть и проходили какие-то учения.

Уже к вечеру первого дня все было готово — впору неси покойника и закапывай, так развернули дела те, кто отвечал за похороны председателя сельского Совета. Но задерживалась дочь Катя, похоже, у нее там, в городе что-то случилось, коль она долго не приезжала.

Екатерине Михайловне на самом деле не везло — сначала сломался автобус, на котором она выехала из города, причем по дороге произошло это дважды — все еще были надежды: а вдруг и доберутся, вдруг дотянут. К сожалению, они не оправдались. Затем Екатерина Михайловна ловила попутку. Поймала, но ей снова не повезло — машина свернула вправо, не доезжая до Кирпилей километров десять. Выходило все по закону бутерброда, то есть по закону подлости. Но тут внезапно, что для сельской местности бывает редко, на глаза попалось такси.

Екатерина Михайловна, приехав домой, — детей, естественно, она не взяла с собой, оставила в детском саду, где они находились под круглосуточным присмотром, — подошла к гробу, постояла рядом, затем наклонилась и трижды поцеловала мертвого отца в лоб.

Вскоре Екатерина Михайловна переоделась, придя чуть в себя от дороги, позвала мать в соседнюю комнату.

— Мама, — поинтересовалась она, — как собираются хоронить отца?

Та удивленно вскинула голову:

— Что значит — «как»? Как всех.

— Ты не поняла меня. Я спрашиваю, приедут ли люди из района, начальство, естественно, будет ли оркестр, ну и прочее, для меня это очень важно.

Мать посматривала на дочь и ничего не понимала: зачем ей это, у них такое горе?! И вдруг она закрыла лицо руками и громко заплакала. В соседней комнате кто-то, видимо, услышал, приоткрыл дверь: не нужна ли какая помощь? Екатерина Михайловна подала знак оставить их в покое, обойдутся без посторонних.

— Мама, — настаивала дочь, — объясни все по порядку, что и как намечается?

— Не знаю, не знаю, — все еще всхлипывая, отговаривалась мать. — Ты приехала хоронить отца, вот и хорони, но не вмешивайся, пожалуйста, в церемонию!

Екатерина Михайловна приподняла голову:

— Да, я приехала хоронить отца. И буду хоронить, но никаких почестей, слышишь?! Никаких, повторяю! — Ее лицо в эту минуту было жестким, немного даже страшноватым — такой дочь мать никогда не видела. Что произошло с Екатериной? Она совершенно изменилась, ее просто не узнать!

— Катя, ты не в своем уме! — почти выкрикнула мать. — Ты говоришь страшные слова — как это нашего отца хоронить без почестей?! И почему вдруг ты решаешь, а не я, его жена?

— Я понимаю, мама, — посочувствовала Екатерина Михайловна. — Я все понимаю. — Она крепилась изо всех сил, чтобы не заплакать, она боялась расслабиться, а коль так — ее воле придет конец, и она не добьется того, что наметила, когда узнала, что отец умер. — И все же…

В это время дверь снова приоткрылась. Екатерина Михайловна сначала недобро в ту сторону посмотрела, затем подошла к двери и молча, с усилием чуть ее прикрыла: чего людям надо, чего они суют свой нос, куда не следует! Вечно найдутся любопытные! И в эту минуту ей вдруг представилось, как она девчонкой подслушивает в сарае разговор отца с двоюродным братом матери. Как давно это было! Тьфу! — и как противно. Не подслушай она тогда, возможно, сегодня она бы так себя не вела, не противилась матери. Но как той объяснить все это?

Продолжая себя сдерживать, Екатерина Михайловна решилась на новую попытку.

— Мама, — голос ее уже дрожал. — Мама! — повторила она еще раз, — то, что я говорю, очень и очень серьезно, поверь мне!

— Дочь, я тебя не пойму, чего ты хочешь? — Мать подняла на Екатерину Михайловну заплаканные глаза.

— Изменить свое решение.

— Какое решение?

— Мы должны похоронить отца скромно, без людей, без музыки. И никакой панихиды!

— Я говорила: ты не в своем разуме! Как ты можешь?!. Отец пробыл столько лет председателем сельского Совета, он сделал для людей кучу добра, другому такого и не снилось! Я лично хорошо знала Михаила, он мне был настоящим другом, преданным человеком! Я с ним никогда не чувствовала горя! И после этого…

— Мама! Мама! Что ты говоришь?! Ты понимаешь, что говоришь?! Нет, ты не понимаешь… Мама! — сделала еще одно усилие Екатерина Михайловна. — Возможно, я с тобой говорю резко, но, пойми, меня к тому принуждают обстоятельства, слышишь обстоятельства?!

— Какие обстоятельства? О чем ты, Катя? — повернулась, наконец, к дочери мать, размазывая на щеках слезы. — Ты мне можешь объяснить толком?

— Не могу. В том и беда вся, что не могу.

— В таком случае…

— Мама, — в который уже раз перебила мать Екатерина Михайловна, — если ты будешь продолжать говорить все то же и те же слова, я сделаю так… я… Нам потом будет плохо обоим, слышишь? Да, нам плохо потом будет! А я, чтобы ты знала, не хочу того, клянусь своей жизнью!

Мать ненавидяще посмотрела на дочь:

— Лучше бы ты не приезжала! Лучше бы ты задержалась в дороге или с тобой бы что-то случилось еще! Но…

— Мама! Мама!.. — И тут Екатерина Михайловна затряслась, дала волю слезам.

Две женщины, мать и дочь, одновременно рыдали в одной комнате.

Прокина похоронили незаметно — такова была воля самой хозяйки. Естественно, это вызвало недоумение у односельчан, и пошли по Кирпилям гулять всякие слухи. Говорили разное, но истинной причины никто не знал. Да и откуда знать, коль все оставалось в тайне.

Два дня Екатерина Михайловна сидела дома, даже на улицу не выходила. На третий решилась-таки, показалась.

Стоял уже вечер, с пастбища возвращалось стадо коров. Посвистывая и покрикивая, привычно плелся за ним Афонька Грень.

Как давно она не была в родном селе. А оно меняется, заметила Екатерина Михайловна. И задумалась. Меняется село, меняются люди, все постепенно меняется. А она?

Екатерина Михайловна усмехнулась своим мыслям: с ней происходит что-то странное. А что действительно происходит, в том ничуть не сомневалась. Но к добру ли все это? Конечно Екатерина Михайловна хотела бы надеяться на лучшее, каждый, во всяком случае, стремится к тому; чем, например, хуже других она?

Выходя на улицу, Екатерина Михайловна наметила встретиться с Ванькой Чухловым. Надо нынче с ним поговорить, для нее это важно. Завтра она уедет в город, а что потом станет с ней, неведомо. Но есть сегодняшний день — его проживет так, как положено, несмотря ни на что!

К Чухлову у Екатерины Михайловны чувства были разные, то она о нем вспоминала, как бы льнула к нему, то вдруг казалось, что он не тот человек, который ей нужен. Интересно, думала она иногда, как бы сложилась жизнь, не случись печальная история с Чухловым? Какие бы сложились у них отношения? И вообще, жили бы они вместе? Екатерина Михайловна почему-то считала всегда, что они вряд ли бы нашли общий язык. Иван Чухлов не такой, который подчинится легко, у него еще тот характер, но и она не подарок, ее тоже надо знать, вот и нашла бы коса на камень. Но кто-то же должен уступить. Но — кто? Вот и ключ к разгадке: люди не научились понимать друг друга, люди не умеют уступать друг другу, люди больше всего пекутся о себе, а уже в последнюю очередь о ближнем. О, как, выходит, все просто!

Екатерина Михайловна и не заметила, как подошла ко двору Чухловых. Только открыла калитку — залаяла собака.

Ей долго ждать не пришлось — вскоре выглянула Ульяна Викторовна. Увидела Прокину, вздрогнула:

— От беса! От беса! Чего пришла?

— Мне Вань… — Екатерина Михайловна осеклась. — Мне бы Ивана увидеть.

Ванька вскоре вышел из дома:

— Катерина?

— Как видишь!

— Ты хотела что-то?

— Мне с тобой необходимо поговорить, Иван. — Екатерина Михайловна заметила, как шелохнулась в окне шторка — понятно, Ульяне Викторовне интересно, как развиваются события.

Ванька помялся:

— Я не переодет… Ну, раз надо, хорошо. — Он вопросительно посмотрел на Катерину: — Может, в дом войдешь и там подождешь, а?

— Я здесь, — возразила Екатерина Михайловна.

— Ладно, — кивнул Ванька. — Тогда я быстро, — и скрылся в дверях.

И опять в окне шелохнулась шторка.

Ванька и на самом деле переоделся быстро. На нем был новый костюм, новая, в клеточку, рубаха и в тон ей галстук.

— Не жарко будет? — на всякий случай поинтересовалась Екатерина Михайловна. Признаться, она впервые его видела в костюме.

Ванька покачал головой:

— Дело к вечеру. А в селе, между прочим, прохлада больше ощущается, нежели в городе.

Екатерина Михайловна чуть улыбнулась:

— Правда? Не замечала.

— Редко в село, значит, ездишь.

— Это так. Некогда — дети. — Екатерина Михайловна полюбопытствовала: — Что ж не приезжал? Или не желал?

Ванька смущенно опустил голову:

— Пойдем, Катя. Ты же хотела со мной о чем-то поговорить. Да, Катя, — тут же повернулся он к ней, — ты извини, что с опозданием, но… прими мои искренние соболезнования. Я понимаю…

— Не надо! Не надо! — резко остановила его Екатерина Михайловна. — Все уже прошло, миновало, слава богу!

Ванька вскинул голову:

— О чем ты, Катя?

— Не надо! Пожалуйста, не надо! — взмолилась Екатерина Михайловна. — Пойдем, Иван. Ты же сам сказал: пойдем.

— Да, да.

Они вышли со двора. Некоторое время шли молча.

— Ты не жалеешь о том, что наша свадьба разрушилась? — заговорила первой Екатерина Михайловна.

— На этот вопрос, Катя, я уже отвечал.

— Правда? Когда?

— Когда у тебя был?

— Ты что же, все помнишь, о чем мы тогда говорили с тобой?

— Да.

— Интере-есно. А я, как тебя увидела…

— Катя!

— Что, Иван?

— Не следует об этом.

— О чем? О том, что у нас с тобой так вышло, что тебя… или…

— Вообще не надо воспоминаний, давай без них сейчас, хорошо, Катя?

— Почему?

— Ты же ведь знаешь, зачем спрашиваешь?

— Мне с тобой было хорошо, когда ты внезапно пришел, — поделилась своим Екатерина Михайловна.

Ванька приостановился:

— Катя, ты опять? Мы же договорились.

— Не буду, не буду.

Они прошли еще некоторое расстояние.

— Ты помнишь, Ваня, наши встречи? Ты любил, когда мы ходили к электростанции. Она была твоим детищем. Ты ее по сути и строил, так?

— Да, имелся такой грех.

— Ты обожал свою электростанцию, любил ее.

— Любил, верно.

— А меня? — не удержалась Екатерина Михайловна.

— Тебя? — Ваня улыбнулся: — Нет, ты, Катя, неисправимая. Признаться, мне сегодня не хочется о том говорить, — уже вполне серьезно заметил он.

— Отчего? Что такое?

— Катя, но я же… Я больше не хочу повторять!

— Ладно, ладно. Ну, а поинтересоваться, как сейчас у тебя дела, можно?

— Можно.

— И как?

— Дела — как сажа бела.

— А если все же серьезно? — настаивала Екатерина Михайловна.

— Если серьезно… — Ванька задумался. — Помаленьку отхожу. Иногда даже не верится, что на воле.

— Бедный ты мой!

— Не надо, Катя. Это уже игра.

— Игра?

— Да, игра.

— С чего ты взял, Ваня? — Екатерина Михайловна приостановилась: — Ваня, а я ведь решила за тебя замуж пойти.

— Что-о?

— Повторить?

— Не надо. — Ванька, как бы выжидательно потянув, вздохнул.

— Ты не хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж?

— Катя, ты соображаешь, что говоришь?

— Я говорю, что думаю и чувствую.

— Неправда!

— Откуда ты знаешь, правда или нет?

— Однажды я в твоей искренности убедился.

— Да, но то было не то время, я была наивной девчонкой.

— А сейчас? Сейчас ты опытная? Теперь все поняла?

— Зачем же так, Ваня? Мне тяжело, когда ты так говоришь!

— Мне, представь, Катя, тоже нелегко, все-таки я…

— Что — ты? — Екатерина Михайловна резко приблизилась к Ваньке: — Любимый ты мой!

— Катя, ты, по-моему, нашла неподходящее время для подобных выяснений.

— Ты что имеешь в виду?

— Позавчера ты похоронила отца. У тебя такое горе.

— Он мне не отец!

— Что-о? — вздрогнул Ванька. — Кто же тогда он тебе?

— Не знаю.

— Интересно. А мать? Кто она для тебя, что на это ответишь?

— И мать у меня чужая, — продолжала удивлять его Екатерина Михайловна.

Ванька подождал маленько.

— Чем больше, Катя, с тобой общаюсь, — сказал он потом, — тем больше в тебе открываю нового и нового. Ты меня поражаешь, Катя!

— У тебя, Иван, появился шанс узнать меня еще лучше.

— Катя, а дети?

— Что, дети?

— Детей воспитывать надо.

— Дети вырастут сами. Нам о себе подумать.

Ванька покачал головой:

— Нет, так не годится. — И тут же спохватился: — Но мы, кажется, ушли от главного вопроса.

— Какого именно? Желаешь ли, чтобы я вышла за тебя замуж, этого?

— Нет.

— Какого же еще?

— Ты недосказала, Катя, кто для тебя твои отец и мать — вот!

— А-а, ты об этом. — Екатерина Михайловна махнула! — Ты извини, Ваня, но я, кажется, тебе и так наговорила целую бочку арестантов. Поворачиваем обратно.

Темь сгущалась. Она все больше и больше набирала силу.

Вот и «успокоила» Екатерина Михайловна свои нервы. А ведь столько у нее на Кирпили было надежд. А надежды, оказалось, не оправдались.

Глава шестнадцатая

Каширин не дождался, когда приедет к ним Сомов, и сам подался в райком. Сначала он зашел в управление сельского хозяйства, там порешал все свои дела, затем заскочил в райисполком и встретился с председателем — колхозу нужен асфальт, а без его помощи вряд ли они обойдутся, — и только после того подъехал к райкому.

Сомов был у себя. Каширина пропустили.

— Что скажешь, Афанасий Львович? — встретил его Сомов, поднимаясь из-за массивного письменного стола и выходя навстречу.

— Был тут по делам, решил воспользоваться случаем.

— Догадываюсь, догадываюсь, что тебя ко мне привело.

— Хорошо, коль так.

Сомов предложил Каширину сесть, а сам вернулся на место.

— Как, кстати, похороны? Я прошу прощения, на активе, сказали мне, нужно быть обязательно, ездил в область.

— Знаю, — кивнул Каширин. Немного помолчал. — Похороны как похороны. Одно непонятно только — жена в последнюю минуту почему-то отказалась от траурного митинга.

— Что значит — «отказалась»?

— Сказала: не нужно помпезностей.

— Это была воля покойного? Он оставил завещание?

— Не знаю, Олег Сидорович.

— Ну-ну. — Сомов слегка подергается в вертящемся кресле. — Ну что ж, жена вправе тоже решать, как хоронить мужа… Я хотел уточнить, как у вас, Афанасий Львович, с оборудованием для кирпичного завода? — перешел он резко к делу.

— Спасибо. Получили, часть перевезли уже. Переправили бы, наверное, все, да помешали похороны.

— Понимаю. Спешите, Афанасий Львович, могут пойти вскоре дожди, зачем допускать, чтоб ржавело оборудование. Оно все-таки стоит немалые деньги.

— Деньги — полбеды. Достать трудно. Спасибо, на том заводе работает мой старый знакомый, мы вместе в армии солдатили. Я ему написал — он откликнулся: помогу, о чем речь. И помог.

Сомов вопросительно посмотрел на Каширина:

— Не посчитай, Афанасий Львович, за хамство, но если ты со своим знакомым и для колхоза «Авангард» договоришься — буду трижды благодарен.

Каширин улыбнулся.

— А почему, Олег Сидорович, просите вы меня, а не председатель «Авангарда», а?

Сомов, в свою очередь, тоже улыбнулся:

— Ты же, Афанасий Львович, не глупый человек и понимаешь почему.

— Не понимаю.

— Ты же ему откажешь.

— Верно, не стану скрывать: откажу.

— Ну вот, видишь, — как бы обрадованно подчеркнул Сомов. — Я это сразу предположил.

— И все же, — повторил свой вопрос Каширин, — почему именно вы?

— Честно?

— Честно.

— Я же бывший «авангардовец», ты что, забыл, Афанасий Львович?

Каширин стукнул себя по лбу:

— Точно! Как же я сразу не сообразил? Вы там работали председателем, а я тогда в своей «Дружбе» агрономия. О, как давно это было!

— Давно, правда, давно, — покачал головой Сомов. Посидел, опять подергался в кресле. — Ну так как, Афанасий Львович, решили, по рукам, значит?

— Трудно будет, Олег Сидорович, ох трудно!

— Знаю.

Каширин поднял палец:

— Только ради вас, Олег Сидорович, только ради вас, учтите!

— Спасибо! Я этого тебе не забуду.

— Не забудьте, не забудьте, пожалуйста, и при случае влепите мне выговор.

— Ну зачем же так мрачно, Афанасий Львович. На первый момент, если что, морально тебе всыпем, чтоб помнил долго, а уж затем сделаем и оргвыводы.

— Спасибо, Олег Сидорович, на добром слове!

Они посмеялись шутке.

— Так, — подытожил Сомов, — мы, значит, и этот вопрос закрыли, да?

— Кажется, да.

— Хорошо, тогда дальше пойдем, ко второму.

— К третьему, Олег Сидорович.

— О чем мы с тобой накануне говорили? Ага, о кирпичном, я обещал подъехать и разобраться. Значит, вот какое дело, — начал Сомов. — Ко мне заходил как-то мой заместитель, второй секретарь Гнездилов, и что-то говорил о вашей Юрковой могиле. Какие там могут быть захоронения, Афанасий Львович? Он подчеркивал, что в той могиле запрятаны несметные сокровища. Что ты можешь о том сказать?

Каширин посмотрел на Сомова, слегка улыбнулся:

— Это все выдумки, Олег Сидорович.

— Что значит — «выдумки»?

— Очень просто: ничего этого нет, о чем говорят.

— Доказательства тому есть?

— А где доказательства, что в могиле запрятаны сокровища?

— Ты у меня, Афанасий Львович, спрашиваешь?

— Да. Вы же вопрос мне задали, Олег Сидорович.

— Извиняюсь, но вопрос этот поднял не я — второй секретарь Гнездилов.

— А кто Гнездилову о том сказал?

— Вот этого как раз я, Афанасий Львович, не знаю.

— А вы бы у него и поинтересовались, откуда он взял.

— Поинтересоваться? — Сомов побарабанил костяшками пальцев по столу. — Одну минуту, — шевельнулся он, — сейчас, — и нажал на кнопку звонка.

Через мгновение дверь кабинета открылась и в нее вошла секретарь:

— Слушаю вас, Олег Сидорович.

— Найди мне второго, — распорядился Сомов, — и скажи, — пусть ко мне срочно зайдет.

— Хорошо, Олег Сидорович.

Спустя примерно три минуты секретарь появилась в этом кабинете снова:

— Олег Сидорович, Гнездилова, к сожалению, нет.

— Где же он?

— Его, секретарь недоумевая, говорит: зашел в кабинет, кабинет сейчас открыт, а самого почему-то нет. Но главное, он оттуда как будто бы не выходил, Олег Сидорович.

— Как это? — пришел в изумление Сомов.

— Не знаю, — пожала плечами секретарь. — Мне объяснили так — я вам, Олег Сидорович.

— Кто же знает?

— Оля. Секретарь Гнездилова.

— Позови тогда, пожалуйста, Олю.

Секретарь вышла. Первый в изумлении поджал губы: что за дела? Какие-то волшебства в райкоме!

— Этот Гнездилов решительно изменился, — поделился своими впечатлениями Сомов. — Не пойму его просто. Раньше был человек как человек, поговорить с ним нормально можно, а теперь… Во, что с людьми делает новая должность!

— Это не должность, Олег Сидорович, — не согласился с Сомовым Каширин, — это сам человек. Я вот, к примеру, вас сколько знаю? Годов десять, наверное, да?

— Где-то около этого.

— Во-от. А вы каким были, таким и остались. И новая должность вас не переменила, верно?

— Кто его знает, — неопределенно ответил Сомов.

— Ну, не скромничайте, не скромничайте, Олег Сидорович. И не думайте, пожалуйста, — заметил на всякий случай Каширин, — что я вам льщу, вы меня знаете — я не из тех.

— Не оправдывайся, Афанасий Львович, я все понимаю.

Тут в кабинет заглянула Оля, секретарь Гнездилова:

— Разрешите, Олег Сидорович?

— Да-да, Оля, заходи. — Он подождал, пока она закроет за собой дверь, спросил у нее: — Ты можешь сказать, что с Гнездиловым и где он сейчас? Он нам срочно нужен.

— Юлий Кузьмич? — Оля явно была чем-то расстроена, на ней не было лица. — Юлий Кузьмич, — сообщила она, — вошел в кабинет, я видела это своими глазами, а потом там его не оказалось, когда пришла Галя, Олег Сидорович, и сказала, чтоб я направила его к вам.

— Куда же он делся, Оля? Не вылетел же он в окно, верно?

Тут Оля спохватилась:

— А окно как раз, Олег Сидорович, было открыто, оно у него постоянно почему-то открыто.

— Что за черт! — Сомов приподнялся и резко опустился в кресло.

Каширин улыбнулся: нет, ей-богу, тут не дадут заскучать!

— Оля, а ну начинай все сначала, — попросил ее Сомов, — давай по порядку.

— По порядку? Это долго, Олег Сидорович.

— Подожди, Оля, — Сомов выдвинулся вперед. — Ты случаем не больна, нет?

— Я? Нет, что вы, Олег Сидорович. Я свою дочь сегодня в больницу водила, а сама температуру меряла — ничего вроде была. А что?

— Да вот, наверное, мне показалось что-то.

— Это точно, Олег Сидорович, показалось.

— Ну, хорошо, — согласился Сомов, — пусть долго будет, Оля, только чтоб мы разобрались, идет?

— Идет, Олег Сидорович. — И Оля начала с того дня, как зашел в приемную мужчина и стал ждать, когда освободится Гнездилов Юлий Кузьмич. Сидел долго, затем не выдержал и спросил у нее… ну и так далее. И вдруг предположил: а может, то не люди, и назвал их ангелоидами…

— Кем-кем? — переспросил Сомов.

— Ангелоидами.

— Что это такое?

— Вот и я спросила тогда о том, ан посетитель не объяснил — ему неожиданно стало плохо.

— Ну а Гнездилов при чем тут?

— Как — «при чем»? Тот человек и людей, которые в ту минуту находились у второго, и самого Гнездилова Юлия Кузьмича, всех назвал ангелоидами.

Сомов тряхнул головой:

— Бр-р-р! Чушь какая-то! Бред натуральный! Оля, ты извини, но ты…

Оля заплакала:

— Я знаю, Олег Сидорович, вы меня принимаете за сумасшедшую, я иногда, поверьте, и сама себя сумасшедшей… однако… — Она не договорила — в этот момент распахнулась широко дверь, и в нее свободным раскованным шагом вошел Гнездилов.

— Вы меня спрашивали, Олег Сидорович? — Повернулся к своему секретарю: — Оля? Ты что тут делаешь? Чего плачешь?

Размазав по щекам слезы, Оля сломя голову выскочила из кабинета.

Сомов вовремя сообразил, тут же нажал на кнопку звонка. Когда заглянула Галя, он попросил ее немедленно догнать Олю и привести в божеский вид, она чем-то расстроена, объяснил секретарше, не уточняя, чем именно.

— Будет сделано, Олег Сидорович!

Гнездилов уверенно подошел к письменному столу и плюхнулся в стоявшее перед ним кожаное кресло.

— До меня тут что-то происходило? — На Каширина почему-то ноль внимания.

— Происходило, — коротко и серьезно бросил Сомов. — Но о том поговорим после. Сейчас нас интересует вот какой вопрос. На днях вы мне что-то говорили насчет кирпилинской Юрковой могилы, возражали, чтобы колхоз «Дружба» строил напротив нее кирпичный завод.

— Правильно, Олег Сидорович, — подтвердил Гнездилов, — только есть одно существенное замечание: против строительства кирпичного завода там возражаю не я, а общественность. С места поступил сигнал, Олег Сидорович.

— Кхм, — кашлянул Сомов и перебросился взглядом с Кашириным. — Вы можете, Юлий Кузьмич, конкретно назвать, от кого именно поступил?

— Пожалуйста. От Прокина Михаила Степановича, председателя сельского Совета.

— Про-окина? — удивленно протянул Сомов.

— Да, Прокина, Олег Сидорович.

Сомов самодовольно уставился на Каширина:

— Вот, Афанасий Львович, где собака зарыта! А ты говоришь… — Но тут же повернулся к Гнездилову: — У тебя он когда был?

— Кто? Прокин?

— Да.

— Не помню уже. Днями. Возмущался, говорил: будет дальше жаловаться, — Гнездилов только тут взглядом и встретился с Кашириным и чуть наклонил голову, как бы приветствуя.

— Дальше он уже жаловаться не станет.

— Это почему же, Олег Сидорович?

Сомов сморщил лоб:

— Слушай, Юлий Кузьмич, что с тобой происходит в последнее время, а?

— В каком смысле, Олег Сидорович? — Гнездилов поднялся резко, выпрямился.

— А в самом простом.

— Не понимаю, Олег Сидорович, о чем вы?

— Не понимаешь, значит? — переспросил Сомов. — А как мне, скажи, быть, Юлий Кузьмич? В Кирпилях скончался председатель сельского Совета, его похоронили уже, а второй секретарь райкома, мой первый и боевой заместитель, не в курсе, а, Юлий Кузьмич?

Гнездилов вскочил:

— Первый раз слышу, Олег Сидорович.

— Это понятно, Юлий Кузьмич, — Сомов нервно усмехнулся, — коль ничего не знал и знать не хотел, само собой разумеется, первый раз слышишь.

— А потом, Олег Сидорович, вы сами знаете, — снова заговорил Гнездилов, — ну, Советы, не наша парафия, на то есть председатель райисполкома.

— Чего-чего-о? — Сомов посмотрел строго на Гнездилова: — Вот что, Юлий Кузьмич, ты там, пожалуйста, далеко не пропадай, мне потом переговорить еще с тобой надо будет, хорошо?

Тот пожал плечами, но сказать ничего не сказал, вышел молча.

— Вот такие, значит, пироги, Афанасий Львович, — многозначительно произнес Сомов после ухода Гнездилов а.

— Не понял вас, Олег Сидорович, — подал голос Каширин.

— Чего тут непонятного — Прокин не желал, чтобы кирпичный завод строили напротив Юрковой могилы, а воля покойного — закон, Афанасий Львович. Народные приметы, дорогой мой, знать и помнить надо.

Каширина точно электрическим током ударило:

— Вы что же, Олег Сидорович, это всерьез?

— А какие у нас с тобой могут быть шутки, мы взрослые люди, при должности…

— Выслушайте меня, Олег Сидорович, пожалуйста, выслушайте! — резко подступил к Сомову Каширин.

— Хорошо, Афанасий Львович, давай твои соображения.

Тот и поведал, что у покойного Прокина давно были планы тот участок застроить жилыми домами, ему вид по душе пришелся: берег, река, а напротив Юркова могила с царскими захоронениями. Но больше всего он сам там метил соорудить дом. Оказывается, о том все уже Кирпили знают и говорят. Это ему, Каширину, недосуг, дел столько, в небо некогда глянуть. Прокин узнал про кирпичный и заюлил юлой. А чтоб битым не оказаться, придумал историю с Юрковой могилой. Каширин помолчал.

— Между прочим, Олег Сидорович, я не хотел говорить, а теперь все же скажу: я звонил в краеведческий музей.

— И что ответили, Афанасий Львович?

— Сказали: исключено. Оказывается, ранее к ним уже поступали сигналы, и они уточняли. Факты не подтверждались.

— Что ж ты сразу об этом не сказал? — укорил Каширина Сомов.

— Я знал, покойный Прокин этот вопрос поднимет, он мне пригрозил. Однако что я мог поделать, — требовались доказательства. Я доказательства и искал. Ну, а затем… похороны.

— Нет, я о другом: почему, когда пришел ко мне, не сказал? Зачем Гнездилова вызывали?

Каширин усмехнулся:

— Хотелось узнать, от кого в райком сигнал поступил, и вообще, поставить раз и навсегда все на свои места, чтоб после снова не возникали недоразумения.

Сомов погрозил Каширину:

— Ну-ну, экспериментатор! Ты у меня, Афанасий Львович, узнаешь, выяснишь, ишь!

Каширин виновато опустил голову.

— Да, Олег Сидорович, — продолжил он, когда Сомов успокоился, — в отношении строительства жилья. Скажу вам честно: у нас несколько иное мнение, нежели оно было у Прокина.

— У кого это — у вас?

— У правления колхоза.

— И какое же?

— Село мы будем развивать в другом направлении. Мы решили…

Сомов остановил Каширина:

— Довольно, Афанасий Львович. Считаю, это ваше право, как вы будете поднимать свое село. Дерзайте, И с кирпичным, считаю, вопрос мы тоже решили, согласны?

— Да, — кивнул Каширин.

— Тогда — успехов.

Глава семнадцатая

Вот теперь он и займется настоящим делом, которое по сердцу, думал Ванька. В совхоз, к примеру, истопником пошел не оттого, что ему туда нужно было позарез или же хотел этого — вынужденная мера, считал: какая работа в колхозе, когда его так незаслуженно наказали, никто, можно сказать, не поддержал, точно и сами были все заодно с Бродовыми, Прокиным, ну и прочими, желавшими ему зла; да и перед селянами неудобно — каково каждый день бок о бок и в глаза друг другу? То-то же! Но теперь все утряслось, кажется, все неожиданно повернулось так, что Ванька чувствует себя сейчас на коне. Еще бы! Во сне даже не снилось: вернется из колонии, а ему пожалуйста — сооружайте новый кирпичный завод, бригадирствуйте, Иван Иванович Чухлов, доверяем. А все — Каширин, его это рук дело. Молодец мужик, башковитый, в людях толк знает, а главное — умеет обращаться с ними. В общем, настоящий человек, их закалки!..

Каширин сказал им: пока с нишами, какие они планируют рыть в крутом обрыве, следует воздержаться, позвонили из райкома — хотят сами удостовериться, нет ли какого нарушения или еще чего-нибудь, мало ли что. Словом, надо повременить. Но бригада не сидела сложа руки, бульдозером пробили уже спуск к реке Талой, теперь и тракторы, и машины, и повозки запросто могут подъехать к самой воде; кроме того, из отделения, где стоит колхозная техника, притащили вагончик. Сейчас это их дом, пока настоящий построят, не времянку опять же, вагончик будет служить им добрым убежищем от дождя и грозы, от других стихий. Кстати, им уже нужна и охрана, тут и оборудование, и разный инструмент, все это нельзя оставлять без присмотра, враз люди растащат.

После заседания, которое состоялось тогда у Каширина, Ванька провел с бригадой не одну оперативку. Ребята в основном разумные и понятливые, один баламут — Петр Бродов, ну еще — Оглоблин, только последний в учет особо не идет, с этим сладить можно, сложнее с Бродовым — задиристый, неуемный (так бы в работе), а самое страшное — бурчун, каких свет не видывал: ему слово — он тебе два, ему два — он десять. А все это к чему обычно приводит? К ссоре. А ссора? Ну, пока, правда, Бродов притаился, больше молчком, словно приглядывается. Один раз лишь и закипел — это сразу после совещания у председателя.

Они тогда вышли от Каширина, идут и разговаривают, обсуждают, как и с чего начнут, все-таки дело непростое и новое. Кто-то вдруг выразил недоумение: а что ж специалистов не позвали, людей, которые в кирпичном деле мастера, они бы их кое-чему и подучили. Ванька тому и скажи: чего спешит, как голый в баню, будут еще и спецы, все будет; сейчас их главная задача пробить ниши, тракторами, бульдозером, экскаватором, а где нужно, и лопатой пройтись, затем ниши обложить огнеупоркой — словом, соорудить натуральные печи для обжига кирпича; а когда технику, ну, оборудование, ставить начнут, тогда понадобятся и мастера, это, кстати, председатель учел. Вот как складывается дело, подытожил Ванька.

Все промолчали: что ж, так, значит, так, хорошо, коль наперед уже все продумано и предусмотрено, им же легче и будет.

Вот как раз тут Бродов и вклинился в разговор.

«Ты что ж, Бес, — этак всерьез заметил он, — в тюрьме работал кирпичником, что так отменно знаешь это дело?»

«В тюрьме, Петр, — ответил Ванька, — я выполнял разную работу, тебе бы туда — ты бы тоже, наверное, многому научился». Тут он, конечно, был не прав, не следовало Бродову этого говорить. Но Ванька сказал без злого умысла, даже о том не подумал, что говорил, к слову как бы.

Ну тут было!

Молодцы ребята — разборонили их, петухов, не дали суду свершиться.

Потом Петр снова поднял перья, узнав, что в бригаду из Заречного взяли человека, и кого, сосунка, можно сказать, которого все будут обрабатывать. Об этом Петр Бродов так и заявил, когда увидел Леню.

А было оно так.

Они из правления идут — навстречу им Леня.

Ванька к нему подошел:

«Решился?»

«Ага».

«Что ж опоздал?»

«Мать до последнего держала. Не пущу, говорит, а после махнула: ну и иди. Но коль будет живот болеть, в больницу отправляют пусть те, которые тебя на кирпичный позвали».

«Ты что же, про меня матери рассказал?»

«Дядь Вань…»

«Не зови меня, пожалуйста, так», — перебил парня Ванька и оглянулся.

«А как же? — уточнил Леня. — Как же тогда к вам обращаться, а?»

«Просто зови Иваном».

«Не-а, — не согласился Леня. — Не могу вас Иваном звать. Во-первых, вы меня старше, а во-вторых, вы все-таки бригадир, так?»

«Ну, ладно, — сдался Ванька, — как хошь называй, хоть горшком, только в печь не сажай».

«Так вот, дядь Вань, — продолжил Леня, — я маме про вас все рассказываю, все-все. А она мне грозит: погоди, я доберусь до твоего черта-дьявола».

Ванька посмеялся:

«Спасибо, что предупредил. Учтем. — Он подвел Леню к мужикам: — Вот еще один член бригады, тот самый Леня Лучнев из Заречного. Будет с нами».

«Вот с этим шкетом я должен работать? — не удержался Петр Бродов. — Да ему еще в горшок писать, а не на кирпичном пахать. Хе! Нашли члена!»

Ванька сначала посмотрел на Бродова, затем на Леню.

«Вишь, парень, куда ни кинь, всюду клин, — подмигнул он Лене. — Там тебя Иннокентий донимал, тут Петр Бродов приставать к тебе станет. Но ты не поддавайся, держи хвост пистолетом, добро?»

Леня согласно кивнул.

«Ну и договорились. А теперь знакомься, — и первым подвел к Петру Бродову. — Это и есть наш знаменитый Бродов. Бывший скотник, теперь член бригады».

Леня подал тому худенькую руку.

Петр Бродов схватил ее своей, мощной, жилистой, и что было сил придавил.

«Га-га! Ге-ге!» — засмеялся тут же.

Леня скривился, но голоса не подал.

Венька Малышев осудительно посмотрел на Петра Бродова и заметил:

«Правду говорят: дай дураку силу, он не знает куда ее применить, так и ты…»

Вот с этого момента Петр Бродов маленько и утих, как бы в свою скорлупу забрался и сидит до поры до времени. Ванька как раз больше всего боялся, когда такой человек затаится — жди обязательно неприятностей, он их преподнесет.

После обеда к ним приехал Каширин. Обошел площадку, осмотрел молча, затем подошел, где работала бригада. Мужики приостановились, ждали, что скажет председатель.

— Ну что, товарищи, — Каширин был сосредоточен, строг лицом, а то вдруг улыбнулся, — завтра приступим к нишам, можно сказать, к основному. На первом этапе, естественно, — добавил он.

— Что, Афанасий Львович, разрешили? — поинтересовался Ванька.

— Разрешили.

— А кто ж в райком такое заявление сделал? — Это спросил Венька Малышев.

Каширин ушел от прямого ответа:

— Нашлись люди, — и перевел разговор на другое: — Вот что, ребята, я дал задание, вам сюда завтраки и обеды возить будут, повариху нашел. Сказал ей, чтобы не обижала вас и готовила повкуснее. С продуктами тоже уладил. В общем, приказал, чтоб кормили вас как на убой, мне нужны богатыри, настоящие! — Каширин немного помолчал, затем поднял голову: — Не нравится мне небо нынче. И ветерок вон зашевелился, не надул бы чего. — И перевел взгляд в сторону оборудования: — Что груз близко к воде? Кто тут командовал? — Вопросы адресовались Чухлову.

— Матекин, наверное, — предположил тот. — Он со станции оборудование перевозил. Разгружал без нас.

— Вот голова садовая! — ругнул зампреда Каширин. — Где глаза у него были? Он что, не соображал: пойдет дождь, поднимется вода в реке, что тогда будет? Ладно, с Матекиным я разберусь. А вы вот что сделайте: пока не поздно, оборудование перебросьте наверх.

Ванька согласился: перенесут, какой разговор, кому нужно, чтоб оборудование, которое досталось им с великим трудом, лежало в воде и ржавело.

Каширин сел в «газик» и укатил.

Да, обрадовал, обрадовал председатель — наконец-то они начнут рыть ниши. Ванька носил вместе со всеми ящики, в которых были упакованы детали от пресса и глиномялки, с трудом поднимал их наверх, где стоял вагончик и планировалось строительство подсобного помещения, и одновременно прикидывал, как станут долбить ниши. Конечно, прежде всего копнет экскаватор, этак постепенно, постепенно; землю, которая образуется, сдвинут в сторону бульдозером, а уж затем настанет и их очередь — лопаточников. Увы, без ручного труда пока не обойтись, тут не лаборатория, где все на компьютерах да на роботах. Тут они сами роботы — люди, мужики.

Если все будет нормально, продолжал Ванька, никаких помех не возникнет, у них на все это уйдет примерно недели две, а там примутся и за выкладку печей. Вот что он сейчас забыл сделать — напомнить председателю, чтоб уже завозили сюда кирпич, цемент, песок и прочее и прочее. Э-э-э, покачал головой Ванька, тары да растабары, а про главное забыли. Ничего, успокоил себя, зайдет вечером к Каширину, коль застанет на месте, обязательно скажет. И еще не мешает поговорить с ним о втором вагончике, второй вагончик им позарез нужен — где, к примеру, цемент держать в дождь, а? Во-о! Ванька предположил: Каширин тут же завьется ужом — где он ему еще один найдет, где? Есть, есть у Ваньки на примете. Когда он с дедом Матвеем сено косил, наскочил, стоит и обдувается понапрасну ветрами, от жары сохнет — там когда-то пасека располагалась, при Ваньке еще, он это помнил, а сейчас ее нет, то ли перевезли на другое место, то ли совсем от нее избавились, кто знает, пасека не колхозная, «Сыртреста» — совхоз такой есть по соседству. Они бы тот вагончик сюда притащили, подмарафетили бы, — и в дамках: дело мастера боится, дело знает, с кем сдружиться. Но опять же вопрос: а как быть, если хозяин объявится? А тогда — им: где раньше были, чего не убирали его? Ведь сгниет вагончик, и внимания не обратят! Э-э, то потом. Будет — не будет — гадать рано, вот заберут, тогда видно станет — бросится искать кто-нибудь или нет. Вот к какому решению пришел Ванька. Он бы, конечно, и самостоятельно это мог сделать, не говоря председателю, но довольно уже самодеятельности, однажды проявил и поплатился. Нет, он Каширину обязательно о том скажет, посоветуется с ним.

Ванька приостановился, но ящика на землю не опустил, держал на плече.

— Да ты перекурни, — тут как тут подал голос Венька Малышев. — Чего надрываешься. Я сзади иду, вижу, как он на тебя давит, ящик-то.

— Потом хуже будет, — объяснил Ванька, — если опущу. Его же все равно поднимать, а это непросто. Ничего, как-нибудь донесу.

— Ты себя не жалеешь, — стоял на своем Малышев, — а вон Бродов перекуривает, один раз ходку и сделал, а уже сел.

— Ну что ж, его воля, — Ванька тронулся с места.

— Если и дальше так пойдет — тогда будет наша воля! — многозначительно проговорил Венька Малышев.

— Ты это мне, Вениамин? — Ванька даже приостановился.

— Нет-нет, — возразил тот. — Бродову. Зареченский парнишка вон как надламывается, — продолжал Малышев, — а этот буйвол уже устал.

— Пусть, пусть отдохнет, — рассудительно произнес Ванька, — у всякого человека по-разному: один тощ, худой, как спичка, а жилист, тянет и тянет на себя, как тот жук скарабей, а иной, глядишь, с виду мощный, танк прямо, а в работе жидок, скоро умаривается.

— Этот, — не переставал клясть Бродова Малышев, — и с виду похож на быка, и в нем недюжинные силы, впору пахать. Он же неизъезженный. Думаешь, на ферме коров обрабатывал? Он, милый, баб за титьки дергал, я не раз слыхал, житья им там не давал. — Венька тоже приостановился: — Ну, заразы эти ящики, ох и тяжеленные же! Их бы на горб зампреду Матекину, пусть бы поносил, а то, ишь, на машине сюда сбросил, а там хоть трава не расти. Хозяева, мать их за ногу!

Ванька усмехнулся:

— Что-то ты злой нынче, на всех нападаешь.

— Поневоле, коль соседей таких заимеешь: Бродовых, Матекиных…

— Погоди, — заинтересовался Ванька, — ну, Бродов ладно, а чего на Матекина? Чего на него лаешься?

— Ну как же, сосед мой, забыл, что ли?

— Так и что, дорогу перешел?

— А-а, — махнул Венька Малышев. — Все они хороши, Бродовы, Матекины, когда спят зубами к стенке…

Вскоре Ванька объявил перекур:

— Отдохнем давайте немного.

Мужики облегченно опустились на зеленую траву.

Минут двадцать сидели, разговаривали. Все вспоминали, какой складывалась жизнь. А то вдруг на международное положение переключились. Тут особенно был горяч Петр Бродов. Ванька еще удивился: откуда он все это знает, вроде и газет не читает, книг тоже, из телевизора, что ли? Телевизор теперь в моде — за столом сидишь, ешь, пьешь, чай, а тебе, пожалуйста, — информация разная, что, где, когда. А лет десять назад еще о телевизоре поговаривали только: мол, в городах имеется такое чудо, в квартире, считай, свой кинотеатр, никуда ходить не надо, вот!

Бродов, похоже, и спит рядом с телевизором, коль о политике так шпарит. Признаться, Ванька позавидовал ему — молодец, чего там!

Когда перерыв закончился, Ванька подошел к Лене:

— Ну что, спина не болит еще?

— Нет, дядь Вань. Возможно, потом и будет болеть, но ничего, привыкну, втянусь.

— Да-да, Леня, втянешься. Труд хорошо познаешь, тогда он не страшен.

— А я его, дядь Вань, и так не боюсь.

— Но, гляди, не переусердствуй.

— Ничего, дядь Вань, все будет в ажуре.

— Ну и хорошо.

Ванька было отошел от парнишки, но тот позвал его:

— Дядь Вань, вы сегодня вечером чем заняты?

— Я? Ничем. А что?

— Приходите к нам в Заречный, а?

— Чего там делать?

— Как — «чего»? — Леня неожиданно смутился. — У нас… это… фильм в клубе хороший.

— Ты, Леня, не юли, — улыбаясь, заметил Ванька, — ты честно сознайся, чего хочешь, чтоб я в Заречный к вам пришел.

— Честно?

— Честно.

— Хорошо, дядь Вань. — Леня выдержал паузу, покосился на мужиков. — Хочу, чтоб ко мне в гости пришли.

— А ты говорил: в кино.

— Это я так, дядь Вань. Повод искал.

— Ну хорошо, Леня, — рассудил Ванька, — я к тебе приду в гости, к примеру, что мы делать будем? А?

— Ну как что, — Леня почесал затылок, — я вас, дядь Вань, со своей мамой познакомлю, с сестренкой-двоечницей. Может, я вас с ней познакомлю, и она перестанет домой двойки носить, а? А то мне за нее уже перед мамой стыдно.

Ванька весело хмыкнул:

— Ну что ж, Леня, повод и в самом деле уважительный, так что подумаю, хорошо? Я потом, когда домой станем уходить, скажу, договорились?

Леня как будто бы и не слышал:

— И моя мать хочет вас увидеть, говорит: когда своего черта-дьявола приведешь, желаю ребра ему посчитать.

— Это мне, что ли?

— Ага, дядь Вань.

— Так и сказала?

— Так и сказала.

— Не-а, Леня, — передумал вдруг Ванька, — тогда сразу говорю: в Заречный не пойду нынче и в гостях у вас не буду.

— Почему, дядь Вань?

— Ты же сам говоришь: твоя мать мне желает ребра посчитать. Что ж я, такой глупый, что добровольно на эшафот поднимусь?

— На какой эшафот?

— Ну, на котором казни совершают.

— А кто вас, дядь Вань, казнить собирается?

— Ну как кто, ты же сам сейчас сказал: твоя мать, забыл?

Тут Леня спохватился:

— О-о, это же я, дядь Вань, просто так, образно, что ли! Она, мать, ворчит: кто, мол, он такой — про вас, а я вам про черта-дьявола, да? Я это образно. Мама у меня хорошая. Я ее люблю!

— Ладно, ладно, я пошутил, — сдался Ванька.

Они постояли еще немного и занялись делом.

После работы Ванька зашел к Каширину и поделился своей задумкой насчет вагончика.

— Что скажете, Афанасий Львович?

Тот согласился:

— Хорошо, Иван Иванович, я распоряжусь, вагончик оттуда заберут. Действительно, чего добру пропадать. — И этак лукаво погрозил пальцем: — А ты, гляжу, хитер лис и наблюдательный, я к тому вагончику давно уже глаз приклеил, вот только недосуг было, руки до него не доходили…

Ванька пообещал Лене, что вечером к ним придет, но тут же предупредил: он потом его, Ванька, тоже к себе пригласит и познакомит со своей теткой Ульяной, с дедом Матвеем и Анисьей Петровной.

И Леня обрадовался этому — с хорошими людьми он встречаться любит, он вообще хороших людей ценит.

Леня потом объяснил, как найти их дом на хуторе. И потому сейчас Ванька сориентировался быстро, легко обнаружил двор Лучневых.

Он подошел к калитке, только она пискнула — тотчас подала голос собачка. Тут появился и Леня — ждал, выглядывал уже, наверное.

— Проходите, дядь Вань, не бойтесь, — пригласил он. — У нас собака лает, но она не злая.

— Зачем же, спрашивается, нужна такая?

— А мы ее держим не из-за того, что боимся — обворуют, у нас-то и воровать, считай, нечего, просто без собаки двор не двор, так заведено.

— Разумно.

Ванька, чуть пригнувшись, дверь была невысокая, вошел в сенцы, из них попал в комнату. Здесь он увидел женщину — маленькую, одетую просто. Она стояла у стола, ждала гостя.

— Проходите, садитесь.

— Вань… Иван Иванович Чухлов, — представился Ванька слегка волнуясь.

— Дарья Дмитриевна, Ленина мама. — Хозяйка наклонила голову.

— Очень приятно.

— Мне тоже.

Такая женщина, подумалось Ваньке, не может быть злой и недоброй. Ах, Леня! А он ему что говорил? Ну, Леня!

Дарья Дмитриевна повернулась и взглядом указала на рядом стоявшую девочку с косичками:

— А это Наташа, она уже учится в третьем классе. Умница. Главное — плохих оценок нам с Леной не носит, правда, Наташа?

— Правда, — кивнула девочка и смутилась.

— Видите, — подчеркнула Дарья Дмитриевна еще раз, — она у нас прилежная.

Потом они сели за стол.

У Лучневых и в самом деле было скромно: старенькая мебелишка, видимо, доставшаяся от кого-то в наследство, простенькие занавески на окнах, в общем, все такое, что в глаза не бросалось. Ваньке на миг вдруг представилась квартира Катерины Прокиной. Да-а, как говорится, у одного шуба, а у другого от нее рукава, а вернее, дыры от рукавов.

— Вы ешьте, Иван Иванович, — заметила хозяйка, — Вы что-то ничего и не едите. Плохой едок, говорят, плохой и работник.

Леня возразил матери:

— Есть едок хороший, а работник плохой, и обратился за подтверждением к Ваньке: — Скажите, дядь Вань, я верно говорю?

— А кого это ты имеешь в виду?

— Петьку Бродова. Ест за десятерых, а работает… лишь бы день до вечера.

— Почему вдруг — Петька? Петр Ефимович, — поправил его Ванька.

— Для кого, возможно, и Петр Ефимович, а для меня, например, просто Петька.

— Это почему же? Ты с ним сдружился, что ли?

— Хи! Нашли мне, дядь Вань. Да с ним злая собака и та дружить не станет.

— Не пойму тебя, Леня, убей, не пойму!

— Леня! — повысила голос Дарья Дмитриевна. — Ты как разговариваешь?

— Как, мама? Обыкновенно, как всегда.

— Ничего, ничего, — выставил руку Банька. — Мы с ним никогда не ругаемся. А спорить… Спор есть спор, в споре, говорят, рождается истина.

Дарья Дмитриевна покачала головой:

— Им только дай повод, они так поспорят, голове дурно станет. Вон взять мою Наталью, в третий класс, а попробуй поговори с ней — все матери наперекор…

— Мама! — в свою очередь одернул ее сын.

— Ну чего — «мама, мама»? Сколь уж лет — мама, отвязались бы вы от меня! — Дарья Дмитриевна и сама, наверное, испугалась своих слов. — Извините, — тут же оговорилась она, — это я так, по привычке.

Леня, уже улыбаясь, поддакнул:

— Точно, точно, дядь Вань. Мама наша всегда с нами вот так. — И посмотрел строго на Дарью Дмитриевну: — Ты, мама, сбила разговор наш.

— А о чем мы? — стал вспоминать Ванька.

— Ну как же о чем, отчего для меня Бродов не Петр Ефимович, а Петька, — напомнил Леня.

— Ну-ну, и отчего же?

— Вы, дядь Вань, видимо, спросите: почему, к примеру, вы для меня не Ванька, а дядя Ваня, да? Был же у нас с вами такой разговор?

— Да, был.

— Вот и объясняю: я вас уважаю, как хорошего и душевного человека, оттого не могу вам сказать «ты», а вот Бродову… Этого не люблю, он человек нехороший и большой лентяй к тому же, я и называю его Петькой. Поняли теперь, дядь Вань?

— Ну и логика! — присвистнул Ванька.

— Железная, дядь Вань! Лично мною выведенная! — Леня был довольный, наверное, чувствовал, себя на седьмом небе.

— А если я твою эту логику сейчас разобью?

— Как вы ее разобьете?

— Очень просто. Как бутылку — хряс-сь!

— Ну-у, так не бывает, логика — не стекло…

— Леня! Дай человеку поесть нормально. Пристал со своей логикой. Мне покоя с ней не даешь, теперь Ивану Ивановичу… А вы ешьте, ешьте, — повернулась Дарья Дмитриевна к гостю, — не обращайте на него внимания.

— Ма!

— Ну что, что — «ма»? Чего уставился? Ешь!

Ванька уловил: у них перебранка всегда, но она незлая, не отягощает душу, просто у этих людей такая манера меж собой разговаривать — иначе они не могут, это в крови уже.

Он подложил в свою тарелку мяса, взял кусочек хлеба.

— Вкусно у вас, Дарья Дмитриевна, вижу, хорошая вы хозяйка.

— Чем богаты, тем и рады. Видел бог, старалась.

— Видел, кстати, не бог, мама, видел я, — тут же заметил Леня. — А бога на свете нет, ты же сама мне и говорила.

— Я? Когда?

— Давно.

— Не помню.

Леня оживился:

— Вот тебе, мама, и логика: как же ты можешь помнить, если это было давно, а! Как я тебя? Во-о! Я и говорю: железная она у меня!

Все засмеялись, даже Наташа, для которой все равно, наверное, было, какая у брата логика. Некоторое время потом ели молча.

— Иван Иванович, вы бы хоть немножко о работе, а, трудная она у вас? — первой заговорила Дарья Дмитриевна.

— Обыкновенная, мама, — тотчас подал голос Леня. — Какая еще бывает работа? Работа — она и есть работа.

— А ты, сынок, помолчи, не с тобой разговариваю, с Иваном Ивановичем, с твоим бригадиром.

Ванька задумался:

— Что ответить вам, Дарья Дмитриевна?

— Говорите, как есть. Я мать, мне все интересно. Я за своего сына боюсь, ему еще в армию, жениться…

— Мама!

— А там и о внуках надо думать.

— Мама!

— Помолчи, помолчи, сынок… Дай Ивану Ивановичу слово.

— Я-то дам, а вот ты…

— Молчу, молчу.

Ванька сначала улыбнулся, затем заметил:

— Дарья Дмитриевна, у вас растет прекрасный сын, будь при нем сказано. Вот и все. А касаемо работы, мы, обещаю вам, Дарья Дмитриевна, костьми ляжем, а в обиду его не дадим, еще чего!

Дарья Дмитриевна благодарно склонила голову:

— Спасибо вам большое, Иван Иванович. И тебе, Леня, — повернулась она к сыну, — тоже большое спасибо, что привел в гости такого человека. Я хоть буду теперь уверена: дите мое в надежных руках.

Еще немного посидели, и Ванька стал собираться домой.

— Я вас, дядь Вань, за хутор выведу, — предложил Леня.

— Зачем? Я дорогу знаю, — возразил Ванька.

— А мне, может, с вами интересно, мне, быть может, с вами прощаться не хочется.

— Ну, Леня, прощаться нам с тобой еще рано, мы жить да жить должны и вместе не один год работать.

— Но я не о том, дядь Вань, я о другом, вы меня просто не правильно поняли.

— Вот тебе, Леня, и логика! — весело подметил Ванька.

Признаться, ему не очень хотелось, чтоб его провожал за хутор Леня, у него были иные планы, да парнишке не скажешь: не ходи — и все, еще, паче чаяния, обидится, он ведь, Леня, как порох, ж-жик — и горит. Возраст. Ванька, вспомнить если, покопаться в памяти, тоже был таким, а может, даже еще и похлеще. Именно похлеще! Тетка Ульяна от него ого-го поплакала, правда, он от нее тоже получал немало тумаков…

Ванька подумал вдруг: а может, у Лени о Верке и порасспрашивать? Объяснить, так-то и так-то, разговаривал как-то с ней, а теперь вот повидать еще раз захотел. Леня уже не маленький и должен понимать, что оно такое, ну… Так спрашивать или не спрашивать? И Ванька решился.

— Вы, говорите, Верка? А фамилия ее как, дядь Вань?

— В том вся и печаль, не знаю. Кстати, она с вами в саду тогда работала.

— В саду? Та-ак, кто же это? О-о, их, дядь Вань, было много — сразу и не сообразишь!

— Ну, она, понимаешь, чернявая. У нее из-под косынки локоны.

— Локоны?

— Да, локоны.

— Та-ак, та-ак, — прикидывал Леня. — А черт их знает, — ругнулся он, — их у нас на хуторе…

— Да что, у вас большой хутор? — удивленно спросил Ванька.

— Э-э, дядь Вань, вы тут, наверное, глубоко ошибаетесь. У нас хутор хоть и небольшой, не такой, как ваши Кирпили, но разница все-таки имеется.

— И какая же?

— Простая. У нас сейчас командированных из города, знаете сколько?

— Сколько?

— Пятьсот шестьдесят человек!

— Ого! — присвистнул Ванька. — И где же они у вас размещаются?

— В общежитиях. Вы что, дядь Вань, когда у нас работали, их не видели?

— Кого?

— Я не о людях, об общежитиях.

— А-а. Нет, не обратил внимания. Думал, обычные жилые дома, выложенные из кирпича, типа бараков.

— Каких бараков?

— Леня! — Ванька усмехнулся про себя: вот цепкий парнишка — каждое слово на лету ловит, как ласточка мошку. — А ведь мы ушли от главного, — напомнил он.

— Ах да! — спохватился тот. — Извините, дядь Вань. Значит, вы говорите, ее зовут Веркой. Кто же это у нас в Заречном такая?

— Что-то, Леня, ты плохо своих хуторян знаешь.

— Это точно. Нет, сверстников своих наперечет помню, любого сейчас назову, спроси только, а вот тех, кто постарше, действительно, хуже. Однако я вспомню сейчас, дядь Вань.

— Ну, чернявенькая и с локонами. Шустрая, — еще раз намекнул Ванька.

— Шустрая, говорите?

— Шустрая.

— Все! Сообразил — Клепикова Верка! Точно, она! С коротенькими локонами, чернявенькая и шустрая!

— Наконец-то! — обрадовался Ванька.

— А вы что от нее хотите, дядь Вань?

— Как — «что»? Ничего. Поговорить с нею мне надо.

— А-а, ну, если только поговорить, — протянул Леня.

— А что такое? — насторожился Ванька.

Леня помолчал.

— Ну, вы же, дядь Вань, сами сказали: поговорить только. Поэтому и объяснять нет никакой нужды.

— Хорошо, а коль не только поговорить, что тогда?

— Замужем она, дядь Вань.

— Замужем?

— Да. У нее и дите есть. Она с ним мимо нас каждый день в детский садик ходит.

— А муж?

— И муж есть.

— Он в Заречном?

— В том-то и дело, дядь Вань, что нет его тут.

— Где же он?

— На Север укатил зарабатывать деньги.

— Как родители мои.

— Что?

— Говорю: как мои родители — уехали и с концами.

— Что значит — «с концами»? — уточнил Леня.

— А то и значит, — грустно объяснил Ванька, — не вернулись больше.

— Их что, убили?

— Поди узнай, что с ними приключилось.

— Так у вас что, ни отца ни матери?

— Я же тебе сказывал как-то: есть тетка Ульяна. Она меня и воспитывала. Вот с ней, Леня, я и познакомлю, когда ты к нам в гости придешь. Придешь?

— Приду, дядь Вань, обязательно приду, если, конечно, пригласите.

— Как это — «если»? Я уже тебя пригласил. Теперь вот установим только, когда придешь, в какой день — Ванька засобирался: — Ну что, Леня, спасибо тебе за все, пойду, наверное.

— Куда?

— Домой, естественно.

— А-а. Прощайте, дядь Вань.

— Не прощайте, а до свидания, — поправил Леню Ванька. — Прощаются обычно с покойниками.

— А-а. Тогда до свидания, спасибо вам и всего доброго!

Глава восемнадцатая

Переваловы отмечали сороковины, предупредили о том и Чухловых. Пришла к ним лишь тетка Ульяна, а Ванька не смог, в тот день из колхоза «Родина» приехали специалисты по кирпичному делу, никак нельзя было не воспользоваться этим благоприятным случаем — к кирпилинцам прибыла, так сказать, сама «школа».

Тетка Ульяна пришла, но она еще и помогала, готовила, подавала на стол.

Людей, правда, собралось немного, ну да сколько было — день как раз выпал рабочий, кто смог пораньше, тот и прибежал, да еще неприкаянные старики и старухи пожаловали помянуть Евдокию.

Говорили о покойной разное, но никто, даже про себя, не вспомнил ее недобрым словом. Да и не было, наверное, за что. Евдокия прожила тихую, скромную жизнь, высоко не поднималась, но и низко не падала. Имелся злосчастный случай, когда ее заодно с отцом зацепили под одну гребенку, однако то было так давно. Больше того, Евдокия пшеницы не поджигала, наоборот, на пожаре проявила характер, чем, возможно, впоследствии серьезно и поплатилась — болезнь из ничего не возникает, тем более такая. Многие считали, что Евдокия заполучила болячку, когда отбывала наказание.

— Кхе-кхе, — покашливал дед Матвей, как бы напоминая о себе. Он ожидал: поднесут еще, ан того не происходило. — Кхе-кхе, — опять сигналил.

Ну и докхекался, конечно, пока тетка Ульяна не подковырнула его.

— А тебе больше не положено, — сказала она, явно намекая, чего именно.

— Почему так? — изумился дед Матвей.

— А потому, — и тетка Ульяна выдала такое, от чего и дед Матвей, и сидящие за столом вздрогнули.

— Да, да, — подтвердила тетка Ульяна, — оттого и не положено.

— Кхе-кхе. Позволь, на каком основании? Я-то, Ульяна, при чем?

— Я тебе, кажется, объяснила, повторять тыщу раз не собираюсь, понял?

Дед Матвей потряс бородой:

— Я же тебе сколь раз, Ульяна, объяснял: не я, не я, жена моя, Анисья. Она мне дала такую указку.

— А ты бы, Матвей, не ехал.

— Знал бы, где упасть, соломку бы подостлал. Кхе-кхе.

— Ты знал, — стояла на своем тетка Ульяна, — только теперь юлой юлишь, от ответа уходишь.

А речь вот о чем шла. Тот пожар случился вскоре после отъезда деда Матвея в Сибирь. Вместо него участковым стал Кондрат-Бумажка. Он-то, кто помнил, Евдокию и подвел под суд; толком не разобрался тогда, а может, и не хотел того делать, для него, чем больше осужденных, тем выше слава. А слава и в самом деле Кондрата-Бумажку не обошла, только имела она оборотную сторону. Вот такое дело. При чем дед Матвей? А при том, подчеркивала тетка Ульяна, если бы он не уехал из Кирпилей, Кондрат-Бумажка участковым бы не стал, а коль так, возможно, печального эпизода в жизни Евдокии и не произошло бы…

Но чуть погодя тетка Ульяна поднесла сама деду Матвею, подчеркнув: не будь выскочкой и не труби в трубу раньше времени, всему свой срок, пришла пора родиться — родился, пришла пора влюбиться — влюбился, пришла пора рожать детей — рожай, смерть наступила — поднимай руки и одновременно благодари жизнь, что все-таки не обошла стороной, дала тебе редчайшую возможность увидеть белый свет, подышать чудотворным воздухом.

Выпив, дед Матвей удовлетворенно крякнул и в какой раз повторил:

— Пусть рабе божией Евдокии земля будет пухом.

Тетка Ульяна не смолчала и тут:

— Еще маленечко, Матвей, и, предчувствую, ты в Христоса превратишься. У тебя, между прочим, и обличье, как у Христоса.

— Кхе-кхе!..

Смеяться нельзя было — не тот случай, а улыбка выпирала наружу. Ну как ее сдержишь, когда говорят такое!

Тетка Ульяна, похоже, это почувствовала, утихла.

И снова пошли разговоры о покойной Евдокии.

Часа в четыре вечера поминки завершились. Тетка Ульяна помогла женщинам убрать со стола, помыть посуду и тогда только отправилась домой.

Она уже подходила к калитке — ее догнала Зинуля:

— Я к вам, Ульяна Викторовна.

— Ко мне? Чего?

— Просто.

— А-а, просто. Пожалуйста. Пожалуйста. — Помолчав, тетка Ульяна затем предложила посидеть на лавочке. — Как на работе?

— Хорошо, — кивнула Зинуля.

— В молодости я тоже была телятницей, — вспомнила тетка Ульяна. И она рассказала, как однажды переживала, когда у нее заболел и вскоре издох маленький теленок. Хорошенький такой был, лупоглазый, с белым пятнышком на лбу, чисто домашней породы. Она его Белолобым и назвала. Белолобый! Белолобый! Он заболел, она от него не отходила, делала все, чтобы вылечить. Но пришел ветеринар и сказал: телок издохнет, не будет жить. Тетка Ульяна не находила места — так ей жалко сделалось Белолобого. Ветеринара вообще за жестокого и нечеловечного посчитала. И телок все-таки издох, ветеринар прав оказался.

— У вас падежа сейчас не должно быть, — заметила тетка Ульяна.

— А у нас, считайте, его и нет, — сообщила Зинуля. — До меня, сказывали, такое произошло, так и то теленочка бык забодал.

— Бык? Как же это случилось?

— Не знаю.

— Хорошо, где пастух был в то время или скотник, как его теперь называют?

— Скотник.

— Вот, где же был скотник, что до такого допустил?

Зинуля пожала плечами — это до нее произошло, ей рассказывали.

— А-а.

Тетка Ульяна подняла голову — мимо шла вдова Прокина, на ней были черный платок, черные чулки. Она поздоровалась.

— Бедная, — посочувствовала вслед той Зинуля.

Тетка Ульяна ничего не сказала, проводила лишь Прокину взглядом.

Зинуля снова оживилась:

— А верно сказывают, что Ванька ваш собирается в город переезжать? К Катьке Прокиной, да?

— С чего ты взяла? — удивленно посмотрела на нее тетка Ульяна.

— Отчего я? Люди говорят.

— А ты, Зинуля, меньше их слушай, люди могут такого наговорить, такого наговорить, на аршин не натянешь.

Девчонка виновато потупилась:

— Извините, Ульяна Викторовна.

— Чего там, — махнула та, — бывает. — Но сама задумалась — приходила же к ним Катерина, вызывала зачем-то племяша, а тот с ней куда-то прохаживался, в костюме новом причем. До чего договорились, к какому решению пришли? — вопросы эти тетку Ульяну все время беспокоили. Катька Прокина еще уведет из-под носа племяша, другая бы увела, тетка Ульяна рада бы радешенька, сколько же Ванюхе в холостых, пора обзавестись и семьей и детишками. Нет, не допустит она, чтоб племяш достался Катьке, Катька не заслуживает того. Довольно, она от него отреклась один раз, второго не будет, тетка Ульяна все сделает, чтобы поставить преграды.

Она этак покосилась на Зинулю:

— А чего это ты вдруг про моего Ивана заговорила, что он к Катьке Прокиной будто бы уезжать собирается, а? Скажи мне, на божью милость, ответь. Не ревновать, случаем, его вздумала, а?

— С-с-сморозили такое, Ульяна Викторовна. — Зинуля неожиданно и заикаться стала. — Я п-просто. Разговор на ферме слышала, девчата меж собой г-говорили.

Э-э, подумала тетка Ульяна, тут дело нечистое. Но больше не стала подчеркивать — ее напугало, что у Зинули начались заики. Не дай бог, все вернется!

Тетка Ульяна поменяла тему, заговорила о том, будто по Кирпилям прошел слух, что на место председателя сельсовета прочат Татьяну Меринову, которая в свое время уезжала в город, там закончила институт, вступила в партию, потом вернулась и вышла замуж за местного механика Жорку Малыгина; сейчас Меринова в школе завуч.

Зинуля слушала и согласно кивала.

— И тебе бы, — подытожила тетка Ульяна, — вот так: уехать, выучиться и вернуться в Кирпили ученой. Мужиками командовала бы.

— Не-ет, — сказала Зинуля серьезно, — я от отца никуда, он без меня пропадет.

— Не пропадет, — возразила тетка Ульяна. — Он в работе весь.

— Верно — в работе. А после каково ему?

— Ну что, у него никакого занятия?

— И все равно он без меня пропадет, — стояла на своем Зинуля.

Тетка Ульяна не стала больше спорить, тоже поддакнула:

— Эт точно, мужик без бабы, что прялка без колеса. Мужика обихаживать, как свое хозяйство держать. А он еще и твой отец, Зинуля.

— Да, да. Он у меня хороший. Он мне на день рождения красивое платье подарил.

— Красивое, красивое. Я видела его.

Зинуля вскоре ушла.

Тетка Ульяна, войдя в дом, принялась готовить себе и племяшу ужин. Прибежит сейчас, думала она о Ваньке, задыхаясь, тут же есть попросит, будто их там и не кормят. Надо будет поварихе выговор сделать, надоумить ее, дабы мужиков кормила получше, а то спасу нет, племяш после работы за горло, так голоден. Вот что значит физически потрудиться, требуется постоянное подкрепление сил — давай, давай и давай!

Она, кстати, очень довольна, что племяш перешел в колхоз. Она понимала, конечно, отчего тот хотел в совхоз, но от своих людей отворачиваться нельзя. Виноват, к примеру, не виноват, людям всегда нужно смотреть открыто в глаза, люди есть люди и, если ты честен, если порядочен, тебя они поймут и примут. Так, по крайней мере, понимала сама тетка Ульяна.

Однажды у нее был случай — ни за что ни про что ее обидели, но она не замкнулась, не отошла от людей, и тому была рада, в этом тоже необходимо проявить характер. Племяш, похоже, проявил его.

Днями тетка Ульяна увиделась с Кашириным, заговорила с ним:

«Ну что, Афанасий Львович, про моего Ваньку скажешь, плохое, хорошее ли, есть у тебя думка про него?»

«Дело покажет, Ульяна Викторовна, дело. Но худого пока о нем ничего, работать умеет, отношение с людьми добрые, а это главное».

«Понятно, Афанасий Львович. У меня все, спасибо за лестный отзыв».

Тут-то Каширин и подметь:

«Женить вам, Ульяна Викторовна, его надо. Холостяцкая жизнь — трясина, затягивает так, не вырваться потом из нее».

Тетка Ульяна в ответ безысходно показала головой:

«Коль бы замуж собралась, наверное, и то скорее мужа себе сыскала, нежели мой племяш невесту. От Бес! От Бес!»

Каширин улыбнулся:

«Ничего, ничего, Ульяна Викторовна, мы вот кирпичный завод соорудим — всем колхозом Ивану Ивановичу невесту искать начнем. Без невесты не оставим его».

Тут тетка Ульяна немного подыграла председателю:

«Раз будете это делать, Афанасий Львович, постарайтесь не ударить лицом в грязь».

«В каком смысле?»

«В самом прямом».

«А именно».

«Ну, невесту ему хорошую, чтоб потом за него краснеть не пришлось».

«А-а, постараемся, постараемся, Ульяна Викторовна, это уже дело чести».

«И еще, — добавила тетка Ульяна, — чтоб невеста была не со стороны, а местная, кирпилинская, чтоб Беса моего к колхозу привязать».

«Э-э, хитро, хитро, — помахал пальцем Каширин, — тут ты, Ульяна Викторовна, желаешь сразу два зайца: и чтоб твоему Ивану Ивановичу невеста, и о себе не забыла».

«Как это?» — не поняв, переспросила тетка Ульяна.

«Очень просто, — объяснил Каширин. — Невеста своя будет, кирпилинская, значит, Иван никуда не уедет, так?»

«Так».

«А коль Иван не уедет, где останется, а?»

«Как — где? Дома».

«Правильно. Разумно. Идем теперь дальше. А коль дома, значит, при тебе, Ульяна Викторовна. А при тебе, Ульяна Викторовна, значит, твоя старость обеспечена, тебе за нее волноваться не надо, — племяш присмотрит, а там, глядишь, появятся внуки — внуки станут ухаживать. Как, а? Или же ошибся, что на это скажешь, Ульяна Викторовна?».

Та повела смущенно бровями:

«А тебя, Афанасий Львович, на бочке, посмотрю, не объедешь, заметишь и тотчас снимешь».

«Снимать не ставить, рушить не строить».

«От бес! От бес!» — покачала головой тетка Ульяна.

Через час примчался и племяш.

— Теть Уль, теть Уль, есть хочу! — запросил он еще с порога.

— Ну вот, — пробурчала тетка Ульяна, — так и знала, что прибежишь и, как тот птенец в гнезде, рот раскроешь — давай, давай скорее, не могу! Ну, погоди, повариха, доберутся до тебя мои рученьки, страдать от них будешь! Вас что, кормят там плохо или совсем не кормят?

— Кормят, почему же.

— Чего ж домой голодным приходишь?

— Голодным? Не-ет, теть Уль, я не голодный, я просто есть хочу.

— Во-о, сказанул, он не голодный, он просто есть хочет. А какая разница?

— Теть Уль, — взмолился Ванька, — ты что-то много рассуждать стала. Давай быстрее, а?

— С таким поведешься, и не того наберешься.

— А чего от меня ты набралась?

— Чего, чего… — передразнила племяша тетка Ульяна. — Ума трескучего!

Ванька сидел и уплетал рисовую кашу с мясом, только уши ходили, как у поросеночка трехмесячного.

— Ешь, ешь, — заметила тетка Ульяна и шутливо добавила: — К осени заколем.

— Меня?

— Тебя.

— Не выйдет.

— Почему.

— Не дамся.

— А мы и спрашивать тебя не будем. Свинья, к примеру, тоже бы не хотела, однако с ней почему-то не советуются.

— Так то свинья, теть Уль, — привел веский довод племяш, — а я все-таки человек.

Тетка Ульяна хмыкнула:

— Ну, коль не свинья, а человек, так, пожалуйста, и будь человеком.

Ванька есть перестал:

— Что такое, теть Уль? Что за тонкий намек на толстые обстоятельства?

— А никакого намека, имеется прямое замечание: что ж ты перед Зинулей до сих пор не извинился.

— Я? Кто сказал тебе это?

— Дед Капто.

— Нет, я серьезно.

— А никто, сама чувствую.

Ванька этак удивленно поцокал:

— Ну-у, теть Уль, если мы будем все так, то, похоже, далеко пойдем.

— Ты что хочешь тем сказать? Уже переговорил с Зинулей? Извинился перед ней?

— И поговорил, и извинился. — Ванька опять принялся есть. — Да будет известно тебе, Зинуля давно на меня не обижается.

— Все верно, — подытожила тетка Ульяна. — Она сразу заявила: ты больной. А на больных, ты помнишь, врач не обижается.

Ванька и рот открыл:

— Ну, теть Уль, ты мне, гляжу, и есть не дашь. А еще хуже, подавлюсь за столом.

— Ладно, ешь, ешь, молчу.

— Нет, ты, теть Уль, говори, ты мне не мешаешь, только вот не шути больше так, хорошо?

— Не буду. — Тетка Ульяна прошла от стола к печке, и опять вернулась к столу: — Что я хотела? А-а, да. Тебе еще риса подложить?

— Ага, — согласился Ванька.

— Давай тарелку. — Тетка Ульяна открыла крышку кастрюли и набросила рисовой каши. — Может, еще и мяса?

— Ага, и мяса.

Тетка Ульяна добавила племяшу и мяса.

— Я что-то кормлю, кормлю, а у тебя все равно кожа да кости. Можно сказать бесполезно корм перевожу.

Ванька опять прыснул:

— Нет, ей-богу, теть Уль, ты нынче в ударе. Что с тобой? Ты малость выпила, что ли?

— Выпила. Забыл, что ли, какой день нынче? Сороковины у Переваловых. Евдокию поминали.

— Как быстро время летит. Кажется, недавно ее хоронили, я для нее яму копал, гроб с ней на плечах нес, а уже сорок дней. Ээ-эх! — покачал Ванька головой. — Дни-денечки, летите вы, голубочки!

— Вот так, представь, Ванюх, и у всех: не успели оглянуться, а уж жизнь на исходе. И я жить не жила, а семьдесят годов нажила, во, богатство какое! Богатство ведь?

— Наверное.

Тетка Ульяна спохватилась:

— Про тебя Матвей вспоминал, спрашивал: что-то Ванюх к нему не заходит, обижался.

— Зайду, зайду как-нибудь, — пообещал Ванька. — Я вот с Леней, с парнишкой из Заречного, в нашей бригаде сейчас работает, и забегу. Только нужно время выбрать. У нас теперь закрутка на полную мощность, некогда глаза протереть.

— Значит, в Кирпилях скоро свой кирпичный завод будет?

— Скоро, теть Уль, очень скоро!

Тетка Ульяна тотчас заговорила о своем:

— Значит, и мы свой дом перестроим, да? Поставим кирпичный?

— Каширин сказал, — поделился племяш, — еще немного, и в Кирпилях все дома будут кирпичные, до единого.

— От бес! От бес! Ну-ну, дай бог тому поросенку до теленка дорасти…

Глава девятнадцатая

Предчувствие какой-то неприятности Екатерину Михайловну не подвело: она теперь уверена — очередного аборта ей не избежать. Поработал Серж, молодец, ничего не скажешь!

Екатерина Михайловна, когда убедилась в том, не находила себе места. Надо же, все в один узел! Вызов в прокуратуру, смерть отца, появление Ваньки Чухлова, — а мысли о нем все больше и больше не давали покоя, — и теперь еще это. Нет, она не переживет, наверное. И почему так: одному мало, а другому слишком много. Выходит: на кого бог, на того и люди. А на нее, на Екатерину Михайловну, и бог и люди.

А тут — Серж!.. Как-то странно себя ведет: позвонит — приду, ожидай. Она его ждет, а он не приходит. Уж сколь вечеров водит за нос. Звонок: буду. Стол накрыт, она готова. Где Серж? Сержа нет. Он что, нанялся на нервах играть, ему что, за то платят?

— Не-ет, невыносимо это, кто бы знал только, как невыносимо! Может, и ей у кого-нибудь прощупать нервишки, как они, крепкие или нет, выдержат — не выдержат. Ну хоть у той же Зоси, а? Э-х-х, уведет от нее на некоторое время Коленьку и пображничает с ним, покайфует. А чего бы и нет, все одно помирать, но коль так, коль такой жребий выпал, лучше сделать это с музыкой!

Идея-то у Екатерины Михайловны зародилась, ан тут же и погасла, не разгоревшись в большой костер. Все же с ней что-то происходит, какое-то непонятное чувство в нее вселилось и живет, прячется до поры до времени. Что за странное чувство? Екатерине Михайловне его хочется понять, а как? Как понять его? Позвать: э-э, где ты — и поговорить? Ха-хи! Позови и поговори попробуй!

Екатерина Михайловна находилась в эту минуту дома одна. Она сидела и делала маникюр, когда в прихожей раздался звонок. Она решила сразу: к ней Зося, та к ней давно не заходила, давно ничего не брала.

Екатерина Михайловна поправила на себе халат, прическу, еще раз взглянула на себя в зеркало и пошла открывать дверь. И ахнула, увидев Сержа. Он выглядел, как всегда, элегантно: молодой, стройный, в светлом, в легкую полосочку, костюме, бордовая рубаха и в тон ей подобранный галстук. Екатерина Михайловна увидела его и тотчас обомлела, можно сказать, забыла обо всем на свете.

— Любимый ты мой! — Восклицание это, наверное, услышали и у подъезда, если в тот момент там кто-то был.

Серж тотчас ей прикрыл своей элегантной, почти артистической рукой рот:

— Тише, Катрин! Немножко потише!

Но Екатерина Михайловна все равно, бросив свою головку ему на грудь, повторила, правда, не так уже громко:

— Любимый ты мой!..

Дальше все пошло по привычному сценарию.

Серж, по-видимому, давно не встречался с женщиной, потому проявил нетерпение и своего желаемого добился. Но дело в том, что Екатерина Михайловна давно тоже не была с мужчиной и особо не демонстрировала настойчивости, вернее, не возражала против его острого желания. Она, конечно, помнила: ей все же не избежать аборта, однако в данном случае, конкретном, это уже особой роли не играло, напротив, вообще освобождало от лишних душевных беспокойств, присущих, к великому огорчению, только женщинам; все-таки бог был не милостив, думала Екатерина Михайловна, когда создавал человека: чересчур обидел женщину, вынудив ее терпеть при жизни адские муки. Так вот, разговор об аборте Екатерина Михайловна решила отложить на потом, ей сначала все же захотелось понежиться — ее бы просто не поняли, если бы она отказала такому мужчине, как Серж, но главное — откажи себе, женщины бы над ней точно смеялись, в особенности подруга Зося.

Ей было хорошо. Сержу, надо полагать, тоже.

Они лежали и молча смотрели в потолок, будто таи было что-то написано интересное и они читали.

— О чем думаешь, Серж? — первой подала голос Екатерина Михайловна.

— О тебе, моя Катрин!

— Только, пожалуйста, не ври!

— Я серьезно, Катрин! А о чем думаешь ты, моя прекрасная Катрин?

— Я, милый Серж, думаю об аборте!

Серж резко приподнялся:

— Ка-атрин, моли бога, что я еще молод. Ведь у меня мог бы случиться инфаркт. Ты, когда будешь еще раз делать подобное объявление, пожалуйста, подумай обо мне.

— А я бы, — подчеркнула в свою очередь Екатерина Михайловна, — хотела, чтоб ты, мой милый Серж, хотя бы изредка думал и заботился обо мне.

Серж самодовольно хохотнул:

— Я, кажется, и так… Разве, лежа сейчас рядом со мной, ты, моя Катрин, этого не замечаешь?

— Любимый ты мой! — желанно воскликнула Екатерина Михайловна и вошла в объятия Сержа. — Тебе хорошо, Серж? — спросила она через минуту.

— Мне хорошо! А тебе, моя Катрин?

— Мне плохо!

— Почему?

— Потому что, милый Серж, я думаю об аборте!

— Тьфу ты! — сплюнул Серж и вскочил с кровати. — Моя Катрин, я пришел к тебе не за тем, чтоб выслушивать твои речи в отношении аборта. Я не мальчик, слава богу, понимаю: тебе нужны деньги, они будут!

— Любимый ты мой!..

Но Серж уже не реагировал на ее восклицания. Более того, нервничая, поспешно одевал брюки.

Екатерина Михайловна поднялась тоже и набросила на себя из дорогого китайского шелка халат.

Она попыталась еще раз перевести разговор на мирные рельсы.

— Любимый ты мой! — Подошла к нему, прикоснулась грудью — он немного оттаял.

— Ну что, что, моя Катрин? — посмотрел на нее Серж вопрошающе. — Что тебя мучает? Я вижу, ты заметно переменилась и, скажу тебе, не в лучшую сторону.

— Возможно, — согласилась с ним Екатерина Михайловна. — Пока тебя не было, я похоронила отца.

— О-о, милая, прекраснейшая Катрин, извини! Тысяча извинений — не знал! — Серж подошел к ней и поцеловал в лоб. — Прими от меня искреннейшие соболезнования, пусть твой отец никогда там не испытает угрызений совести, что сделал на земле что-то плохое — я знаю, уверен, твой родной отец приносил людям только счастье и радость; о, пусть для него на небе отворятся златые врата рая, пусть душа его упокоится на том свете отныне и навсегда, аминь!

Произнесенная Сержем тирада подействовала на Екатерину Михайловну почему-то удручающе, с ней после этого вдруг стали происходить какие-то метаморфозы. Во-первых, слушая его, она испуганно пятилась назад, закрывая лицо руками. Создавалось впечатление, будто ее хлестали по щекам и она укрывалась от ударов. Во-вторых, отступая, Екатерина Михайловна неожиданно выкрикнула, что он, Серж, кривляка и эпигон. (Между прочим, слово «эпигон» она слышала от Спирина, когда занималась в художественной самодеятельности. Спирин это слово страшно любил и повторял его в каждом случае, где надо и не надо). Екатерина Михайловна знала прекрасно Сержа, его характер, однако осмелилась и выкрикнула все же слова «кривляка» и «эпигон». Не-ет, подумала она в этот миг о себе, ею явно руководит какая-то сверхсила, она собой явно не владеет. Серж молчал.

— Оденься, моя Катрин, — наконец жестко проговорил он. — Я не могу разговаривать, когда передо мной женщина в халате.

Екатерина Михайловна сначала хотела не подчиниться его приказу, но затем передумала: ей тоже будет удобнее продолжать разговор в таких тонах.

Она оделась не спеша.

Серж терпеливо ждал.

— Любимый ты мой!

Серж приблизился к Екатерине Михайловне, поцеловал ее.

— О, моя Катрин! — После того достал из кармана платочек и демонстративно протер свои губы.

Екатерина Михайловна, вздрогнув, вопросительно посмотрела на него:

— Что это значит?

— Сейчас, моя Катрин, все поймешь, — как бы немного угрожающе проговорил Серж. Он опять опустил руку в карман.

Екатерина Михайловна насторожилась.

— Что у тебя в кармане? — спросила она испуганно.

— У меня?

— Да, у тебя! Серж повеселел.

— Вошь на аркане! — воскликнул он, и его хохот понесся в разные стороны, и наверное, был услышан у подъезда, если там, конечно, в это время кто-то находился.

Екатерина Михайловна вздрогнула — слова эти она один раз уже где-то слышала. Но где?

И тут Серж неожиданно извлек из своего кармана пачку двадцатипятирублевок и небрежно бросил ее на стол, стоявший напротив.

— Вот, — подчеркнул он, — тебе, прекраснейшая моя Катрин, на аборт, достаточно?

— Вполне! — непроизвольно произнесла Екатерина Михайловна. Она, похоже, не прониклась еще тем, что произошло.

— А может, все-таки тебе этого много?

— Милый Серж, хоть один раз побудь настоящим мужчиной!

— А разве я им не был? Разве полчаса назад тебе со мной не было хорошо?

— Настоящий мужчина не только тот, который хорош в постели, — коротко объяснила Сержу Екатерина Михайловна, — настоящий мужчина должен быть еще и немножечко рыцарем в жизни!

Серж недовольно хмыкнул:

— Это, милая Катрин, только бывает в старинных романах, на самом же деле…

— …на самом деле, — вставила Екатерина Михайловна, — в жизни одни подлецы! Ты как раз их представитель!

— Я же сразу сказал, — тотчас торжественно воскликнул Серж, — что ты, моя Катрин, очень переменилась, и не в лучшую сторону!

Екатерина Михайловна опустила голову.

— Возможно, — сказала она спокойно, стараясь, по-видимому, как-то себя сдержать. — Но и ты, мой Серж, тоже резко переменился.

— Почему? Где тому доказательства? Неправда! Я каким был, таким и остался!

— Откуда у тебя такие большие деньги, Серж? Раньше их не было.

— Откуда? — Серж на мгновение замялся. — От верблюда, моя величественная Катрин!

— Не паясничай, Серж. Отвечай, будь до конца мужчиной, если уж себя таковым считаешь.

Серж опять потянул:

— В одном из районных дэка мы сварганили вертящуюся сцену, нам за нее прилично заплатили.

— А я-то думаю, ломаю голову, почему тебя нет и нет. А вы, оказывается, где-то там сцену делали. Ну-ну.

— Довольно, Катрин, успокойся! — пошел как бы на примирение Серж. — Я действительно скучал по тебе, я жил там, а мои мысли, тело были только с тобой, моя Катрин!

— Что-то я, милый Серж, этого не ощущала, — безо всякого настроения заметила Екатерина Михайловна.

— Очень жаль тогда. А я верил, я так надеялся… — Серж не договорил — в прихожей зазвонил звонок.

— Это, Зося, наверное, — тоже уже почти успокаиваясь, проронила Екатерина Михайловна и тому звонку обрадовалась — давно с ней не случалось такого, а может, вообще никогда.

Она прошла в прихожую и открыла дверь. И изумилась, увидев вместо Зоси следователя прокуратуры Ивана Феоктистовича Стрельцова.

— Иван Феоктистович?!

— Собственной персоной, Екатерина Михайловна. — Рядом с ним стояли еще двое.

— Что вы хотели? Вы извините, конечно, но все так неожиданно…

— Мы всегда неожиданно, Екатерина Михайловна, у нас работа такая. — На лице следователя играла самодовольная улыбка.

Вот, все начинается по очередному кругу, подумалось Екатерине Михайловне. И вправду она не выдержит!

— И все-таки, вы что хотели, Иван Феоктистович?

— Мы ищем Серова, Екатерина Михайловна.

— Серова?

— Серова.

— Какого Серова?

— Обыкновенного. О котором шла речь в прокуратуре.

— А разве у вас мы про него говорили?

— Про кого же еще, Екатерина Михайловна?

— Про Спирина, Иван Феоктистович.

— Верно, и про Спирина. У вас память хорошая, Екатерина Михайловна.

— Спасибо, не жалуюсь.

— На что же жалуетесь?

— Иван Феоктистович!..

— Кхм, кхм!

— Простите.

— Вот так, Екатерина Михайловна! — Следователь оглянулся, подал какой-то знак одному из стоявших рядом. Тот быстро ушел. — Так вот, Екатерина Михайловна, — продолжил после этого следователь, — вы правы, мы тогда вспоминали с вами и Спирина, но нам нужен сегодня не он, а Серов.

— Какой Серов? Почему, Иван Феоктистович, вы ищете у меня Серова? У меня его просто нет и не может быть!

— А кто же у вас есть, Екатерина Михайловна? — очень даже спокойно, присуще работнику прокуратуры, и следователю в частности, уточнил Стрельцов.

Екатерина Михайловна на мгновение замешкалась:

— У меня? Кто?

— Да, у вас.

— Простите, Иван Феоктистович, но… я женщина, и у меня…

— Понимаю, понимаю, Екатерина Михайловна, однако у нас с вами работа, верно? Итак, кто у вас?

— С-серж, — дрожаще выдавила из себя Екатерина Михайловна.

Следователь задумался, однако тут же оживился:

— Ага, Серж. Машинист театральной сцены, так?

Вот так да! Екатерина Михайловна и дар речи потеряла.

— Екатерина Михайловна, — попросил ее следователь, — покажите нам вашего Сержа, нам любопытно взглянуть на него.

— Пожалуйста, — произнесла Екатерина Михайловна и уступила дорогу.

Следователь, а с ним и еще один человек прошли в квартиру.

— А где же ваш Серж? — поинтересовался вскоре Иван Феоктистович.

Екатерина Михайловна обошла все — Сержа не было.

— Он у вас был или вы на ходу придумали?

— Был.

— Где же теперь?

— Не знаю.

— Вы хотите, наверное, сказать: он был, но испарился, так?

— Иван Феоктистович! — окликнул вдруг следователя напарник и кивнул на открытое окно: — Посмотрите!..

Екатерина Михайловна ничего не понимала: где Серж? Что у нее ищут работники прокуратуры? Почему в ее комнате открыто окно — неужели Серж в него выпрыгнул?

— У вас был Серов! — заговорил снова следователь. Голос у него уже был жесткий.

— Какой Серов? Какой Серов?

— Тот самый, которого мы ищем!

— У меня был Серж, а Серова не было, — стояла на своем Екатерина Михайловна.

— Все верно: Серж и Серов — одно и то же лицо!

— Ка-ак?! А кто же тогда Спирин?

— Спирин… Спирин… А при чем тут Спирин? — спохватился недоумевающе следователь.

— Ну как же, Иван Феоктистович, мы же с вами и о Спирине говорили.

— Верно, говорили, но нам пока нужен Серов, то есть Серж, — разъяснил, наконец, следователь.

Тут, по всей видимости, дошло и до Екатерины Михайловны, и она извинительно на него посмотрела:

— Но я на самом деле не знаю, куда исчез Серж, убейте меня.

Следователь пораздумывал:

— Он далеко не мог уйти. — И без слов направился к двери.

Именно в этот миг Екатерина Михайловна и вспомнила, от кого и когда слышала фразу «Вошь на аркане!» — от Спирина Андрея Николаевича. Ах Андрей, Андрей, покачала она головой, точно мать, увидевшей проказы своего дитяти, действительно оказался всех мудрей!

Сделав два шага, Екатерина Михайловна беспомощно опустилась в кресло: что же ей делать теперь, бедной?

После обеда ей позвонили из прокуратуры прямо на работу, попросили срочно прийти. Она подошла к мастеру и объяснила: ее вызывает следователь. Но он пусть ничего такого не думает, если что, у нее есть отгул. Мастер отпустил.

На этот раз Иван Феоктистович был озабочен и потому приступил сразу к делу.

— Итак, Екатерина Михайловна, — начал он, — я вас слушаю.

Екатерина Михайловна чуть подрастерялась.

— А я наоборот собралась вас слушать, Иван Феоктистович, — проговорила она детским голосочком.

— Кхм, кхм.

— Извините. — Екатерина Михайловна собралась с мыслями. — Но, поверьте, Иван Феоктистович, не знаю, с чего начать. — Однако тут ей пришло в голову, о чем она вспомнила сразу, после их ухода. — Да, — снова заговорила Екатерина Михайловна, и рассказала все по порядку, сначала про то, как эти слова произнес на почте Спирин Андрей Николаевич, а затем и про историю с Сержем.

— Он так и сказал? — уточнил следователь.

— Да. Так и сказал.

Следователь помолчал.

— Та-ак, Екатерина Михайловна, ясно. — Он постучал по столу костяшками пальцев.

У Екатерины Михайловны и мурашки пробежали по телу — в кабинете неожиданно установилась какая-то неприятная тишина.

— Скажите, вы давно встречаетесь с Сержем? — задал очередной вопрос следователь.

— С Сержем? — Екатерина Михайловна покивала: давно, мол.

— С какого примерно времени?

— Ну, месяца три, кажется, — вспомнила Екатерина Михайловна.

— Три месяца — разве давно?

— Для меня — да.

— Что значит — для вас, Екатерина Михайловна?

— Я мужиков долго не терплю!

— Почему?

— Все они проходимцы и жулики. Они все одного добиваются: женского тела!

— Кхм, кхм.

Екатерина Михайловна подняла голову!

— А что я такого, Иван Феоктистович, сказала? У вас что, жены нет? Вы что же, со своей женой через стенку спите, да!

— Ну жена иное дело…

— А я, Иван Феоктистович, свободная птица, я рождена, быть может, для большого полета! — взяла высоко Екатерина Михайловна.

— Но у вас есть шанс, — тонко заметил следователь.

— Какой? Объясните.

— Вы можете, Екатерина Михайловна, низко упасть и больно удариться.

Екатерина Михайловна уже пожалела о том — ляпнула, не подумав.

Она опустила голову:

— К сожалению, упала.

— Ну что ж, — удовлетворенно подытожил следователь, — коль вы осознаете это, уже кое-что, уже лучше.

— Я начала давно осознавать, Иван Феоктистович, — поделилась своим Екатерина Михайловна, — но вот никак не могу остановиться, все еще качусь по инерции, как та бочка с дерьмом!

— О-о! Екатерина Михайловна, зачем же так грубо? Помягче бы слова.

— По отношению к кому, Иван Феоктистович?

— По отношению к себе, конечно.

— К сожалению, не заслужила.

Следователь слегка похлопал в ладоши:

— Браво! Браво, Екатерина Михайловна! Два ноль в вашу пользу.

— Вы что, Иван Феоктистович, футбольный болельщик?

— Отчего так?

— Ну, счет ведете.

— А вы, Екатерина Михайловна, — в свою очередь спросил следователь, — не болеете?

— А-а, нет. Это Серж болел страшно, прибежит, бывало, ко мне и уже из прихожей: включи, Катрин, телевизор — мой «Спартак» играет!

— Значит, вашему Сержу нравился футбол, да?

— Почему моему, Иван Феоктистович?

— Извините, оговорился. — Следователь приложил руку к груди: — Нашему Сержу.

— Нашему, нашему.

— Значит, нашему Сержу, — продолжил следователь, — футбол нравился, да?

— Да.

— А что еще?

— Что еще? Многое.

— Ну, к примеру, Екатерина Михайловна?

— Еще бабы, Иван Феоктистович, он за ними как нитка за иголкой, куда они, туда и он, бабник он страшный!

— Кхм, кхм.

— Извините.

— А что ваш… Извините! А что наш Серж еще любил?

— Еще? Деньги соответственно.

— А они были у него? Водились?

— Раньше не замечала.

— А потом?

Екатерина Михайловна задумалась:

— Вчера пачку денег достал и бросил мне на стол. На, говорит этак жестко, это, мол, тебе на аборт.

— Кхм, кхм.

— Извините!

— Деньги были в каких купюрах?

— В каких? Двадцатипятирублевки.

Следователь присвистнул.

— Он мне объяснил, Серж, будто бы вертящуюся сцену в каком-то из районных дэка изготовили, а им за это хорошо заплатили.

— И вы ему поверили, Екатерина Михайловна?

Она пожала плечами.

— Вы знаете, что он никогда не работал в театре?

— Нет.

— Вы и не подозревали?

— Нет.

— Что же вы о нем тогда думали, Екатерина Михайловна?

— О Серже? — Она этак высокомерно повернула голову: — Что и обо всех мужчинах: они все до единого прохвосты и проходимцы!

— Кхм, кхм.

— Извините, пожалуйста, Иван Феоктистович! Кроме вас, конечно, — оговорилась тут же Екатерина Михайловна и еще добавила: — Это мое личное мнение.

— Вижу, вы, Екатерина Михайловна, страшный мужененавистник!

— Что-о? Аа-а. Не-ет, — не согласилась со следователем Екатерина Михайловна. — Мужчин я люблю, красивых, обаятельных, веселых и находчивых.

— Таких, как Серж? — вставил следователь.

— Почему же, не только. Мне вот, к примеру, и вы, Иван Феоктистович, по душе.

— Кхм, кхм.

— Извините!

— Однако мы, Екатерина Михайловна, отклонились от главного, — напомнил следователь.

— Но это не я, Иван Феоктистович, вы сами меня не туда ведете.

— Хорошо, я исправлюсь.

И у них пошел разговор о Спирине, Екатерина Михайловна рассказала следователю про этого человека все сначала.

Наконец беседа окончилась.

Уходя, Екатерина Михайловна, уточнила: она еще им понадобится? Следователь утвердительно кивнул: да, понадобится. И предупредил: Серж у нее может снова объявиться, так что ей следует быть повнимательнее.

— А что, — удивленно спросила у него Екатерина Михайловна, — Сержа разве вчера не поймали?

— У вас, к сожалению, — объяснил следователь, — было распахнуто окно.

— При чем тут окно, Иван Феоктистович?

— При том, Екатерина Михайловна, Серж вылетел через него.

— Как?

— А вот этот вопрос, Екатерина Михайловна, нас сейчас и волнует.

Екатерина Михайловна не понимала ничего:

— Он что, с крылышками, мой Серж? Он что, ангел небесный?

Вопросы ее следователь оставил без внимания.

Из прокуратуры Екатерина Михайловна зашла к Зосе.

Та, увидев, обрадовалась:

— Новость! Новость у меня, Катенька!

Екатерина Михайловна посмотрела вопросительно:

— Что такое?

— Коленька руку и сердце мне предложил!

— Поздравляю! — Екатерина Михайловна намеревалась посидеть у подруги и немного прийти в себя после разговора со следователем и вообще после посещения прокуратуры, но теперь резко изменила свое решение. — Поздравляю, Зося! — сказала она еще раз, подошла к ней и поцеловала три раза в щеки, затем вытерла рукой оставшиеся следы губной помады. — У меня, Зосенька, между прочим, тоже новость! — сообщила Екатерина Михайловна, немного постояв и немного подумав.

— Какая, Катенька? — с любопытством спросила подруга и стала ждать ответа.

— С этого дня я начинаю новую жизнь!

— Новую?

— Да, новую, Зосенька.

— Не поняла.

— А я, наоборот, наконец только поняла! — многозначительно подчеркнула Екатерина Михайловна. — Сейчас же иду в детский сад и забираю своих детей с круглосуточного присмотра, довольно им там без матери маяться!

Зося и рот раскрыла, она стояла и смотрела на свою подругу так, будто то не Екатерина Михайловна была, а какая-то марсианка, опустившаяся вдруг на землю.

Глава двадцатая

Отец посмотрел на Зинулю и спросил:

— Ты чего, доченька, все время дома и дома, ты бы гулять пошла куда-нибудь, что ли?

— Не хочу я гулять. У меня дел много.

— Дела не волки, в лес не убегут.

Зинуля улыбнулась:

— Оно-то так, папа, но их тогда соберется столько, что трудно с ними будет управиться.

— Ну, гляди, доченька, дело твое.

Игнат за свою дочь переживал. О себе он уже думал мало — его жизнь, можно сказать, миновала, все у него имелось: и жена, и дочь; он любовь испытал, трудности перебарывал, а вот девочке этой… э-эх!

У Игната мысль даже закрадывалась: уедут они из Кирпилей, ну, пусть не в город, в село какое-нибудь, и там обживутся. Там никто их не знает, не ведает, что было когда-то с Зинулей, глядишь, кто-то из парней и обратит на нее внимание. Ну нельзя же допускать, чтоб одна так и промаялась свой век, никак нельзя! И мысль эту он попробовал передать своей дочери — как она посмотрит, если они снимутся и попутешествуют, а? Интересно-то как, подчеркнул соблазнительно Игнат! У Зинули как раз такой возраст — больше видеть надо, с разными людьми встречаться.

«Уедем куда-нибудь, а, Зинуля», — все настойчивее и настойчивее был Игнат.

«Папа, что с тобой? — смотрела на него удивленно Зинуля. — Куда мы поедем? Нам что, здесь плохо?»

«Здесь, доченька, хорошо, но я о тебе думаю: засидишься — и белого света не повидаешь».

«А зачем он мне? Кирпили — это и есть весь мой белый свет. Нет, папа, никуда я не хочу».

Игнат понимал, догадывался, отчего у Зинули такое настроение: она нацелилась на Ивана Чухлова. Только ж все напрасно, не понимает она того, дурочка, не понимает, а жаль. Уехали бы, не бросал еще ту идею Игнат, тогда бы и надежды были, а так — никаких.

У Ивана Чухлова, думал Игнат, другая девушка сидит в голове — Катька Прокина. Она и отреклась от него, вон как его лягонула, яко лошадь, а он все равно ее забыть не может, сохнет по ней. У нее, кстати, тоже жизнь не заладилась, гляди, и сойдутся Иван и Катерина.

Э-эх!..

А ведь на Чухлова у Игната давно была ставка, когда и сам Чухлов и его Зинуля голоштанными, можно сказать, бегали. Увидит, бывало, этого мальчонку и подумает: самая пара для его дочки, подрастет, армию отбудет — он, Игнат, и подступит тогда к тетке Ульяне, мол, у Переваловых голубка, а у тетки Ульяны голубь, спаровать бы не мешало. Были, были, чего там, у Игната такие намерения, да вот и сплыли, к сожалению. Теперь уж чего говорить, говори, проку все равно не будет, у Ивана Чухлова любовь к другой девушке, к Катьке Прокиной. И что он только нашел в ней, в той жучке — одно слово: вертихвостка! Сначала самому Ивану задурила голову, затем отреклась от него, уехала в город и там человека окрутила, теперь снова за Ивана Чухлова принялась — во, какая!..

Игнат сидел за столом и пил чай. Зинуля штопала его рубаху.

Он поглядывал на дочь, дочь поглядывала на отца.

— А чего ты сидишь, папа? — подала голос Зинуля.

— А что делать?

— Как — «что»? Пошел бы к кому-нибудь и развеялся.

Игнат поднял глаза:

— Ты что, доченька? Ты отца дразнишь?

— Почему же, я серьезно.

— Что ж это мы с тобой — ты мне, а я тебе, вернее, я тебе, а ты мне. Друг дружку, выходит, из хаты выпроваживаем, да?

Зинуля улыбнулась:

— Папа, не-ет, ты сиди, сиди, ты мне не мешаешь.

— Ты, доченька, мне тоже не мешаешь. Когда я сказал, чтобы ты куда-нибудь пошла и с кем-то поговорила — я хотел, чтоб тебе было хорошо. Я о тебе, доченька, пекусь.

— Видишь, папа, какой ты, — укорила его Зинуля. — А меня осуждаешь за то.

— За что осуждаю?

— Что я хочу тебе того же.

Игнат и Зинуля посмеялись. Затем посидели молча.

— Папа, а ты маму любил? — подняла глаза Зинуля.

— Да.

— Очень?

— Очень.

— Папа, а кем ты был на войне? Командиром?

— Я же, доченька, рассказывал.

— А я еще раз послушать хочу.

— Рядовым снайпером, — коротко объяснил Игнат.

— Снайпером?! Фрицев много пострелял?

— Много.

— Сколько?

— Я их не считал.

— Ну примерно хоть.

— Доченька, штопай рубаху, а то в палец иголку воткнешь, если будешь отвлекаться. — Вся в мать, подумал Игнат о Зинуле, и вопросы те же самые. И тотчас вспомнился ему день свадьбы, и точно какое-то томление по нему пришлось, по всему его телу. Да, уж не вернуть того, никогда не повторится тот миг, но так устроена человеческая жизнь: одни рождаются, другие умирают, и идет смена поколений, одно за одним, одно за одним. Когда-то в будущем точно так, как, к примеру, они, люди станут думать: а жили же когда-то другие, что они представляли из себя? А может, и не жили? — вдруг подумают. Жили, жили, утвердительно кивнул Игнат, сейчас живут, вот — он, дочь его, Зинуля, соседи, в других поселениях и городах вон сколько людей, так?..

— Что с тобой, папа? — вздрогнула Зинуля. — Ты чего мотнул головой? Болит она у тебя, что ли?

Игнат усмехнулся:

— Не-ет, доченька, это я просто.

Зинуля поднялась, она закончила штопку, положила на кровать рубаху.

— Завтра на работу наденешь ее, хорошо, папа?

— Хорошо.

Зинуля снова взялась за дело.

— Так ты мне, папа, — вспомнила она, — и не сказал, сколько немцев ухлопал из своей винтовки.

— Почему же, сказал.

— И сколько?

— Много.

— Нет, — не согласилась с ним Зинуля, — это не разговор.

— А что же тогда — разговор?

— Ты мне про себя мало, ты вообще про себя ничего не рассказываешь.

— Рассказывать, доченька, нечего.

— Что, прожил столько лет, и ничего нельзя вспомнить?

Игнат пожал плечами:

— Про войну? Как воевал?

— Ну хотя бы и про это.

— Обыкновенно, просто. Как все, кто отражал немца. Говорили нам отступать — отступали, говорили наступать — наступали.

— Вы что же, — удивленно посмотрела на отца Зинуля, — все там были механические, не люди?

— Люди, почему не люди.

— Вы же, наверное, что-то чувствовали?

— Чувствовали.

— А что именно? Ну, страх, что еще?

— И страх чувствовали, — подтвердил Игнат, — опять же людьми были. — Он помолчал. — Помнится, нас вывезли на передовую, еще не видели ни живого немца, ни бомбежек или там встречного боя. Новобранцы, одним словом. Вперед поглядываем, где, по нашим представлениям, враг укрепился, а у самих… Правда, у кого как, находились и чересчур смелые, готовы были тут же и в бой. Такие часто горели, под пулю, короче, попадали. Война, она опрометчивых не жалела, наоборот, поедала их поедом… Ну, а я… Как тебе сказать, решительным не был, правда, трусом тоже. Но в тот раз, в тот день что-то со мной творилось невероятное, какое-то непонятное руководило мной чувство — боязнь проклятая в меня вселилась — и хоть ала кричи. Вот-вот должна поступить команда к бою, а у меня дрожат коленки, я с места сдвинуться не могу. И уже команда поступает, лейтенант, молодой тоже, но горячий, как все, наверное, лейтенанты, кричит: шеренгами в окопы двигайся! Все тотчас бегом, а я все стою. Уже никого нет, а я стою. И тут мне лейтенант: «Рядовой Перевалов! В бой!» Я будто не слышу. Тогда он на меня пистолет — застрелю, вражина! На месте застрелю! Слово «вражина» на меня, наверное, и подействовало, — Игнат слегка улыбнулся.

— Что, сразу тронулся с места? — поспешила угадать Зинуля.

Игнат снова улыбнулся:

— Не-а, я этому лейтенанту тут же по морде!

— По лицу? Лейтенанта?

— Да, лейтенанта.

— Но он же ведь твой командир, папа. За него могли тебе и… Ну что могли? Наказать строго, да?

— Потом и наказали, — признался отец, — в штрафроту меня. Вот уж где я поднабрался опыта. Побывав в штафроте, пройдя ее, я потом ничего не боялся, коленки у меня не дрожали. К слову, в штрафроте подружился с одним офицером, капитаном, и тоже штрафником. Он мне рассказывал, за что осудили, но я забыл уже, давно ведь это было. Но вот его самого хорошо помню, душевный был человек, таких поискать да поискать, не сразу найдешь. Он меня часто выручал. В штрафроте братва еще та, хочешь не хочешь, а тебя до красного каления доведут, как я в кузнице железку. Меня они тоже выводили, я не раз схватывался и шел в драку, однако всегда на моем пути возникал капитан. Не лезь, говорил он мне, Перевалов, ты же, мол, видишь, им все равно, люди такие, головорезы, лучше себя пожалей. Мне ты, Перевалов, больше, к примеру, живой нужен, нежели мертвый, да еще убитый сволотой. Ох, тому капитану я по гроб жизни благодарен, не он бы, наверное, давно меня в живых не было. Он-то меня потом и стрелять научил, сначала из пистолета, потом из винтовки. Из штрафроты меня в снайперы и забрали. Но настоящий снайпер из меня получился только в конце войны, естественно.

— А так, папа, что, ты не настоящий был? — уточнила Зинуля.

— Настоящий, доченька, снайпер каждый свой выстрел использует наверняка — пулю в цель посылает. А у меня, к сожалению, первое время часто были промахи. Охочусь, охочусь за фрицем, клацну — мимо. А фриц зашевелился, и все понял. А коль так — успевай сам сматывать удочки, иначе каюк тебе. Вот как, доченька, на фронте.

— А вот этого, папа, ты мне никогда не рассказывал. И маме тоже. Во всяком случае, я не слышала.

— Потому что рассказывать некогда — работа, да и, признаться, кому нужно оно — каждый начнет вспоминать о своем, некому слушать.

Зинуля помолчала.

— А у нас на ферме, папа, — заговорила вскоре она, — три дня назад встреча с ветераном войны была, нас в красном уголке собирали. Интересно. Вот так же, как и сейчас, правда, папа.

Игнат оживился. Чай он давно уже выпил, стакан стоял в стороне.

— А кто же приходил, доченька, к вам? Не Шараня ли?

— Он, папа.

— Лихой, лихой был мужик, этому есть что поведать!

Шараня — Шаранин Василий Сергеевич, «Шаран» — по кличке. Раньше он плотничал в колхозе, причем долгое время, потом у него здоровье ухудшилось, на пенсию ушел. Сейчас в Кирпилях один из почетных. У него наград за войну столько, сколько у иных кур во дворе.

— Шаране, — добавил Игнат, — рассказывать и рассказывать.

— Так ведь и у тебя, папа, тоже есть чем похвалиться, — вставила Зинуля.

— У меня что, я рядовой был, простой снайпер.

— А он, папа? Он что, разве генерал? Но он нам такого не говорил.

Игнат усмехнулся:

— Он, доченька, не был генералом, но у него слава больше, нежели у какого-нибудь маршала.

— А-а, да, — спохватилась Зинуля, — он упоминал о какой-то славе, рассказывал.

— Он вам не о славе, доченька, а о своих орденах. Он полный кавалер ордена Славы! Вон каков, наш Шараня, доченька!

Зинуля, видимо, сидела и гадала, что такое — орден Славы. Да, задал ей задачу отец.

— Он у меня до войны, а мы с ним ровесники, работать пошли рано, в молотобойцах был. На спор разгибал подкову — во, сила!

— Папа, ты у меня тоже сильный, молот какой тяжелый, а ты им как игрушечным балуешься. Целыми днями, причем.

— Я, доченька, поднимаю не молот, молот молотобоец у меня держит в руках, помощник мой, я молотком работаю — тук-тук, тук-тук. И разные железки держу, в зависимости от того, что собираюсь ковать. Так что ты не путай, доченька, молот с молотком. Нехорошо, дочь кузнеца, а такое говоришь.

Зинуля опустила голову. Во, она своего отца даже смущается, подумал Игнат, а как же с парнем, коль тот к ней подойдет.

Игнат вздохнул. Посидев немного, поднялся:

— Наговорился я тут с тобой, доченька, голова заболела.

Зинуля посмотрела на отца.

— Папа, — она чуть придержала дыхание, — а чего ты к той женщине не сходишь?

Тот замер:

— К какой женщине?

— Ну-у, к этой, как ее?.. Ты к ней ходил раньше, я забыла.

— К Барабиной, что ли?

— Ага, к ней, папа!

Игнат выдержал короткую паузу:

— Нет ее, доченька.

— Как — «нет»? А где же она? Уехала, что ли? — недоуменно посмотрела на него Зинуля.

Игнат снова выдержал паузу:

— Умерла она, доченька.

— Умерла-а-а? К-к-когда?

— Давно уже.

— Отчего?

— Да вроде рак у нее. Внезапно заболела, чуть походила и умерла.

Зинуля тотчас отвернулась — на глаза слезы наплыли, а показывать их она не желала.

Игнат после того молча вышел на улицу. Вот как получается, подумалось ему, он беспокоится о дочери, переживает за ее судьбу, а она хлопочет о нем. А Зинуля у него молодцом, порадовался от души за дочь Игнат.

Глава двадцать первая

Зинуля немного опаздывала на ферму. Уже какой раз у нее такое. Почему? Из-за Ваньки-Беса — это он донимает, не дает спокойного житья. Она знает уже время, когда он выходит из дому и направляется на свой кирпичный. Но у них не совпадает: ей нужно быть немного раньше на месте, нежели ему. Вот Зинуля и придерживает себя, дабы попасть Ваньке-Бесу на глаза. Она и так и эдак мимо него — никакого эффекта. Так, лишь головой равнодушно или же рукой: привет, мол, Зинуля-Горемычка, и дальше. Ну что ей такое придумать, чтоб обратить его внимание?

На ферме, оказывается, ее уже поджидали — ветврач Нина Сергеевна Коростылева и старшая телятница Алевтина.

— Ты что ж так долго спишь? — набросилась на напарницу Алевтина.

— Извиняюсь, — понурила голову Зинуля.

— Ладно, не извиняйся, надевай халат, телятам прививки начнем сейчас делать.

Зинуля прошла в подсобное помещение, переодела платье, затем набросила на себя халат.

Алевтину она уважала, та на ферме работала уже давно, люди к ней с добром относились. У Алевтины муж, двое детей. Муж, правда, не очень, Алевтина на него постоянно жалуется. Раньше, говорит, она к нему относилась терпеливо, не обращала внимания на всякие там его проделки, но сейчас до чертиков все это надоело. Кажется, взяла бы вещи да детишек за руки и пошла бы хоть куда, лишь бы не видеться с ним. Наверное, оттого Алевтина иногда бывает и грубоватой, взрывается, на крик переходит. Но Зинуле не помеха это, она все перетерпит, лишь бы держали на работе и чтоб хоть чуть-чуть понимали — ей все кажется, будто ее всерьез не воспринимают, как бы считают за ненормальную, — а она-то, по сути, ненормальной никогда и не была, ну болела, однако болезнь болезни рознь: она, конечно, долго не могла говорить, долго к ней память не возвращалась, а после все стало на свои места. Ей необходимо одно сделать: побороть то мнение в односельчанах, которое в них живет: а-а, мол, Зинуля-Горемычка больная, и все, — вот еще у иных какое к ней отношение. У Ваньки-Беса такие мысли тоже, не замечает он ее в упор, как, например, замечает ту же Катерину Прокину. Ах эта Катька — все ей, все ей: и богатство, и хорошие парни, живи — не хочу!..

Алевтина делала выборку, каким нужны прививки, каким не нужны, отмечала мелом. Зинуля держала телят, а Коростылева делала уколы.

Часа за два они управились.

— Фу-у, — выдохнула Алевтина, — закончили, слава богу. — Повернулась к ветврачу: — Теперь когда очередные прививки?

— Очередные? — Коростылева, высокая, даже очень, в Кирпилях потому ее и прозвали Каланчой, прикинула: — Месяца через два.

— Отдохнем хоть теперь с Зинулей. Страсть, как боюсь этих прививок.

— А чего? — уточнила Зинуля. — Их же не тебе делают, а телятам.

— Да я как раз не о том, о другом — нудная работа.

Зинуля не согласилась:

— А мне, к примеру, ничего.

Ветврач улыбнулась:

— Может, фельдшером захочешь стать?

— Я? — переспросила Зинуля. — Людей лечить?

— Нет, животных.

— А-а, животных. А чего, пошла бы. Да уже поздно.

— Почему? Нет, не поздно. В Разбавино есть курсы, можно закончить их и работать фельдшером. Ну, повышения, конечно, не будет, если не станешь учиться дальше.

Зинуля кивнула несогласно:

— Не-а, на курсы не пойду. — Она говорила так, будто ее принуждали к тому.

Ветврач усмехнулась, но ничего не сказала.

Зато Алевтина:

— А тебя никто и не посылает туда — до конца дней своих и будешь телятам хвосты крутить.

— И буду, — вполне серьезно отреагировала Зинуля. — Мне, чтоб ты знала, Алевтина, работать здесь по душе.

— А мне, — в свою очередь заявила напарница, — телята эти уже поперек горла. Век бы не видела их!

Зинуля обиделась:

— Тебя, Алевтина, не поймешь. Тебе и муж поперек горла, и телята. А завтра, небось, скажешь, я тебе поперек горла стою, да?

Алевтина вдруг ни с того ни с сего рассмеялась:

— Во, дает Зинуля, во дает!

Ветврач засобиралась:

— Ладно, пошла я. — Но тут же повернулась к Алевтине: — Значит, тем четверым давай три раза в день цельное молоко, поняла? Зайди к заведующему… Впрочем, погоди, сейчас тебе записку напишу. — Ветврач полезла к себе в сумку, достала из нее тетрадь, ручку, оторвала листок, что-то написала. — Эту записку, значит, передашь заведующему, пусть выделит для четверых телят цельное молоко, их сейчас особенно поддержать надо, прививки непростые все же. Так, все, кажется. — Прощаясь, она посмотрела на Зинулю: — А ты насчет фельдшера, милая, подумай. Если что, скажи мне, я перед председателем похлопочу за тебя. Мне — во как! — помощница нужна. — И ушла.

Алевтина опять повеселела:

— Выдумает же Каланча такое, а! Ну, Каланча так Каланча!..

Они уже почти освободились, собрались идти в подсобку, но тут Зинуля вдруг вспомнила, что не напоила еще одного теленочка.

— Ладно, — сказала она Алевтине, — ты иди, а я сейчас. — Взяла ведро и направилась туда, где в бидонах для телят стояло молоко — обратка.

Зинуля в ведро налила молоко-обратку, собралась назад идти и увидела перед собой Петра Бродова.

— О, Зинуля-Горемычка на ферме! — воскликнул он, поднимая руку. — Привет, мадам!

Зинуля в ответ что-то буркнула и тронулась с места — ей не до разговоров, ей нужно напоить теленочка, да и Алевтина ее там поджидает, но Петро Бродов преградил путь:

— Я вот заглянул в гости, время выпало, а девчат не вижу, где они?

— Не знаю, — отмахнулась Зинуля. — В коровнике, наверное. Там их ищи. Тут телятник.

— Вижу. — Петр Бродов самодовольно ухмыльнулся. — Вижу, что телятник, — и покосился на Зинулю, — и телочек вижу. Вон какие!.. — Петр Бродов резко приблизился к Зинуле. — О, — воскликнул снова, — да ты, погляжу, уже и расцвела, и говорить хорошо научилась!

Зинулю вывели. Она могла быть доброй, но могла быть и злой, когда ее очень обижали.

— Зато ты… — и она подняла ведро и вылила обратку прямо ему в лицо. — Вот тебе! — крикнула Зинуля что было сил. Она, наверное, хотела, чтоб ее услышали. — Будешь знать другой раз, как с телочками дело иметь!

Петр Бродов вначале опешил — вот чего он не ожидал от Зинули, так именно такого выпада — черт, оказывается, в юбке, не девчонка, что он ей сделал?! Затем громко-громко расхохотался:

— Ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха!

С другого конца корпуса доносилось:

— Ха-а-а-а… Ха-ха-а-а-а…

И тут на крик прибежала Алевтина.

— Что такое? — перепуганно спросила она, глядя то на Петра Бродова, то на Зинулю. — Что случилось?

Здесь надо отдать должное Петру Бродову, его находчивости — ужом вывернулся.

— Я шел, — объяснил он Алевтине, — и случайно наткнулся на Зинулю-Горемычку, она на меня и перелила обратку.

Но Алевтину провести трудно:

— А что ж это у тебя, Петро, лицо и голова в молоке, а живот и ноги сухие? Ты что-то темнишь тут! — и сама рассмеялась.

Одной Зинуле не до смеха было — она вдруг испытала снова такой же страх, как тогда на кладбище.

— Пойдем! — сказала она решительно Алевтине. И двинулась, помахивая пустым ведром, в направлении подсобки.

— Ты теленка-то напоила? — бросила ей вдогон напарница.

И Зинуля тотчас замерла:

— Нет.

— Так напои, чего ж тянешь! А ты, — повернулась Алевтина к Петру Бродову, — кобель шелудивый, шагай отсюда, чтоб твоего тут и духу не было, слышишь?! — Она, похоже, догадалась, что тут происходило минуту назад.

Петр Бродов, внешне бравый, резко попятился.

— Заткнись, сук-ка! — огрызнулся он, уже выходя из корпуса.

Алевтина затем подошла к Зинуле:

— Напугал здорово? Бедолажка! — и погладила ее по голове.

Зинуля не выдержала, заплакала.

Ночью она спала, а ей снился чудный сон. Она идет по лугу — обок пасутся телята. Луг весь в цветах, красиво вокруг — так бы отсюда никогда и не уходила и жила тут. И вдруг видит — теленочек с человеческой головой. Ей становится страшно, а теленочек подмаргивает: не бойся. Постепенно этот теленочек превращается в человека. Стоит и смотрит на Зинулю. Теперь он не безобразен, наоборот, очень красив. Он смотрит на нее, а она — на него. И тут человек спрашивает: если позовет ее, она пойдет за ним? А сам удаляется, удаляется. Ей с ним жалко расставаться, уже привыкла к нему, и тогда она делает движение в его сторону. «Кто ты?» — спрашивает у него Зинуля. «Я?» — «Да, ты!» «Я тот, которого ты ждешь, который тебе люб!» Знакомый голос, думает Зинуля, чей он? А-а, неожиданно догадывается, теперь она знает, чей — Ваньки-Беса. И идет следом за ним, она уже ничего не боится, уверена: это и есть ее счастье, долгожданное и выстраданное!

Глава двадцать вторая

Вечерело. Ванька сидел у двора на лавочке и поглядывал, как по селу передвигалось стадо коров. Только что рядом была тетка Ульяна, они меж собой переговаривались, но она неожиданно о чем-то вспомнила, чего-то забыла на печке, что ли, тут же подхватилась, как молодая, и побежала в дом.

— Гуды, гуды, гур-рва! — привычно кричал на корову Афонька Грень, бежавшую, наверное, не в свой двор.

Но вот он поравнялся с Ванькой, поздоровался.

В каждом селе есть такие Афоньки — человек родился немного недоразвитым, как будто бы в нем все на месте, и вместе с тем чего-то не хватает. Афоньку в Кирпилях жалели — что он родился таким, тому, конечно, отец и мать были виной: слишком много пили. Потом, естественно, локти кусали, да поздно уже, и рады бы в рай, да грех не пускал.

— Жарко в степи?

— Жаг-гко.

Ванька хотел что-то еще спросить, однако Афонька вдруг погнался за рябой коровой.

— Гуда? Гуда? У-у, гурва-а! — донесся его окрик, и палка тотчас со свистом полетела в ту сторону. — Я тебе дам, в чужой огород идти!

Через минуту мысли Ваньки уже витали вокруг кирпичного. Дела у них подвигаются неплохо, одна печь почти выложена полностью, стены мощные, жару удержат, а сейчас они обкладывают и вторую. Оборудование устанавливается тоже, специалистов Каширин привез из города, по каким-то каналам на них вышел, уговорил. Ванька нынче туда подходил, где установили глиномялку — что-то вертится и пищит уже, словом, глиномялка дает о себе знать.

Да, время летит быстро, недавно как будто начинали, и, пожалуйста, дело к первому кирпичу. Ощущается и нехватка людей, бригада из шести человек плюс трактористы — этого мало, нужны еще. Каширин обещал найти, говорил, без подмоги не оставит. Ну и хорошо. Вообще, Каширин каждый день на кирпичном, за каждым их шагом следит. Не доверяет? Просто горит этим делом — кирпичный завод в колхозе, можно сказать, его надежда, мечта. От него, от кирпичного, он и метит идти дальше, поднимать экономику хозяйства.

Из своей бригады Ванька отмечал Веньку Малышева, еще Леню Лучнева. Окреп, втянулся парнишка, теперь ему и в самом деле ничего не страшно, да и Прокша Оглоблин переменился к лучшему. Раньше все о теплицах вел речь, страдал, много полезного времени теряет, в теплицах без него не клеится, к тому же и жена ворчит без конца: связался, мол, с тем кирпичным, пусть его гром разобьет; но вот теперь Прокша Оглоблин маленечко притих, угомонился. Высокую зарплату один раз получил, второй, на третий денег прибавилось еще — какие теплицы, зачем они, только с ними голову морочить; на кирпичном хорошо работай — и больше ничего не надо: ни куда-то ехать, ни чего-то продавать. Вот, оказывается, еще как, подумал Ванька, можно решить кадровую проблему — человека материально заинтересовать.

Ну а касаемо Петра Бродова, этого, наверное, ничто не исправит, матушка сыра земля только. Давит, черт, и давит на свое.

Днями, кстати, он снова учудил: пришел на кирпичный, забрал «Беларусь» и поехал к своему знакомому под погреб яму копать, ночью и сделал это. Утром бригада заявилась, а горючего в тракторе нет. Венька Малышев за голову: «Вчера вечером же заправил!» И к сторожу. А тот уже дома. «Кто был? Кто «Беларусь» брал?» Венька разошелся не на шутку. А вскоре примчался на «газике» и Каширин: что за шум, а драки нет? «Соляру ночью выкачали, Афанасий Львович!» — коротко объяснил Венька Малышев.

«Разберемся, Вениамин, не спеши», — заверил Каширин.

И выяснил. Вызвал сторожа. Тот признался: ночью на кирпичный приходил Петро, сказывал: не спится, вот и потянуло сюда, к своему рабочему месту.

«Ну, — нетерпеливо допытывался Каширин, — а дальше что?»

Сторож в свою очередь уставился на Бродова:

«Скажи, Петро, ответь председателю: что было дальше? Тебе, думаю, лучше известно».

Петр Бродов вытащил из кармана руку и скрутил комбинацию из трех пальцев: а вот что! Ни в какую, черт, не хотел сознаваться.

Тогда сторож сам рассказал. Пришел Петро, посидел, и потом вдруг заявляет: ему нужен трактор, электрические столбы притащить, сказали, к кирпичному, сам председатель повелел. Днем некогда, желательно сделать это ночью. Ну вот и…

Каширин посмотрел на Бродова:

«Так дело было, говори, Петр Ефимович?»

Тот продолжал упорствовать.

«Плохо, коль уходишь от ответа! Я ведь, Петр Ефимович, догадываюсь, зачем ты брал экскаватор, я могу сейчас поехать по дворам и проверить. Как, проехать, Петр Ефимович?»

«Не надо, Афанасий Львович, — наконец заговорил Петр Бродов. — Ну был грех, брал трактор».

«Так бы и сразу. — Каширин помолчал. — Значит, премию, — повернулся он к Ваньке, — за последний месяц ему не давать, а дальше… вообще посмотрим, как с ним быть, возможно, отправим на старое место, в скотники».

«Не буду больше, Афанасий Львович, — взмолился Петр Бродов, что случалось, естественно, с ним редко, — ей-богу, не буду…»

Вспомнился и еще один эпизод. Только теперь связанный не с Петром Бродовым, а с его матерью. Вон как оно получается! Подумав о том, Ванька усмехнулся: правда, если она настоящая, всегда наружу выйдет, как ее не: прячь, не таи.

Вернувшись с работы домой, Ванька смотрел телевизор — шла интересная передача, показывали, как сейчас перестраиваются села. Он так увлекся передачей, что, когда залаяла собака, недовольно чертыхнулся: да умолкни там!

Будто собака была рядом и слышала его.

Но та не унималась. И Ванька тогда вышел на улицу: кто тут ее дразнит?

У калитки стоял Гришка Бродов и постукивал палкой.

«Подь сюда», — позвал он вышедшего Ваньку.

Тот подошел:

«Чего тебе?»

Гришка с тех пор, как Ваньку осудили, переменился заметно. Наверное, женитьба, ребенок остепенили парня, заставили думать о другом. Во всяком случае, Гришку и Петра, двух братьев, трудно сейчас сравнить, можно сказать, небо и земля. На последнем бригадном собрании Гришке даже переходящий красный вымпел вручили, как лучшему механизатору — во!

«Чего тебе?»

«Тебя наша мать к себе вызывает», — безо всякого вступления сообщил Гришка Бродов.

«Что значит — «вызывает»? — выразил удивление Ванька. — Она что у вас, начальница большая?»

Гришка скривился:

«А ты к словам, Бес, не придирайся. Просит мать, понимаешь, просит?!»

«Что случилось?»

«О том она тебе сама скажет».

«Это не разговор, — Ванька махнул рукой: — Никуда не пойду».

«Почему?»

«Да не пойду — и все. Чего это я еще объяснять стану, почему. Пока себе сам хозяин».

Гришка помедлил.

«Я тебя понимаю, — сказал он через минуту. — Но и ты тоже… Ну войди в положение: мать просит».

«Она меня просила и раньше, — съехидничал Ванька. — И я, дурак, искренно поверил… Что еще ей, какая помощь?» — как бы уже смягчаясь.

«Она тебе скажет».

«Зарядил — скажет, скажет…»

«А ты, Бес, между прочим, тоже одну и ту же пластинку прокручиваешь. — Гришка блеснул глазами. — Что же, теперь ты всю жизнь станешь думать, что Бродовы тебе только зла хотят?»

«А чего еще, скажи? — заводился Ванька. — Большого счастья, да? А твой Петро хоть сейчас меня за глотку и… Вот чего он желает!»

«Ты, пожалуйста, меня с Петром, не путай. Петро старший, а я младший. Петро — дурак, а я… Ты сказки в детстве читал, Бес?»

«Сказка сказкой, да в ней намек!»

«А я тебе про что? Про то же самое: Петро наш набитый дурак, живет-живет, а уму-разуму никак не научится!»

Ванька усмехнулся Гришкиным словам — такое он от него слышит впервые.

«Ладно, — сдался наконец Ванька. — Чего мать хотела?»

«Поговорить с тобой».

«Отчего не пришла сама? Я дома. Тут бы и поговорили».

«Не может она».

«Что такое?»

«Помирать собралась. Уж целую неделю помирает».

«Помирать? — Ванька пожал плечами: — А я тут при чем? Я что, поп, что ли? Молитвами буду отшептывать, да? Так я не знаю молитв, не обучен им».

«Она тебе скажет, чего нужно», — объяснил Гришка.

Ванька еще раз хотел подчеркнуть: она однажды сказала — довольно, вон сколько в колонии пробыл, но передумал.

«Ладно, — бросил он, соглашаясь, — погоди тут, я сейчас».

Ванька у Бродовых давно не был, уж не помнит когда. Да и как ходить к ним после случившегося — это вообще характера не надо иметь. Сейчас иное дело, сейчас сюда привела нужда — человек при смерти, а коль так, отказывать ему ни в чем нельзя.

В комнате Ванька подошел к кровати, на которой лежала старая Бродиха, Надежда Фроловна. Как вернулся он из колонии, они встречались всего лишь раз, у магазина столкнулись. Ванька ходил туда за хлебом, а Бродиха за чем-то еще. Но говорить меж собой не говорили. Ванька поздоровался. И она поздоровалась, после чего молча прошла мимо.

Волосы у Бродихи побелели, они разбросанно лежали на подушке; лицо желтое, пухлое.

«Добрый вечер, Надежда Фроловна», — поприветствовал Ванька.

«О, Иван Иванович! — беззубо прошамкала Бродиха. Голос у нее был тихий, чуть с хрипотцой. — Спасибо. Думала, не придешь. Обидела я тебя тогда, очень… Садись, посиди рядышком».

Гришка подставил стул.

Ванька опустился на него:

«Слушаю вас, Надежда Фроловна».

Бродиха было приподняла голову, но тут же опустила. Видимо, не было сил.

«Помираю вот я, Иван Иванович, время мое пришло».

«Ничего, Надежда Фроловна, поправитесь, бегать за внуком еще будете».

«Спасибо, Иван Иванович, за добрые слова, но смерть уже близко».

Ванька не стал возражать. Он ждал, когда Бродиха перейдет к главному, к тому, зачем позвала.

«Гриша-а!» — окликнула вдруг она сына.

«Слушаю тебя, мать. Чего?»

«Петя дома?»

«Во дворе».

«Позови».

«Зачем?»

«Затем, что необходим».

Гришка насторожился:

«Тебе плохо, мать? Ты помирать собралась, что ли?»

«Я уж давно собралась, да вот никак до сих пор не помру. Позови брата», — еще раз попросила Бродиха. Вскоре Гришка вернулся вместе с Петром. Увидев Ваньку, тот чуть вздрогнул, но взял себя в руки.

«Чего, мать?» — спросил Петр.

Бродиха шевельнулась, услышав голос старшего сына:

«Пришел? Я собрала вас, чтоб сказать… — Она повернулась в сторону Ваньки и посмотрела на него этак умоляюще: — Иван Иванович, отпусти грех, господом богом тебя прошу, отпусти, пожалуйста!»

Ванька опешил. В изумлении были и сыновья Бродихи.

«Какой грех, мать?» — опомнился первым Петр.

«Да, какой?» — поинтересовался и Гришка.

«Иван Иванович знает, — кивнула Бродиха на Ваньку. — Я ему на сохранность давала деньги, от вас, иродов, прятала. Вы же меня убить собирались, у меня их требовали».

«Мы шутили, мать», — тотчас нашел оправдание Петр.

«Да, — подтвердил Гришка, — было такое».

«Хороши шутки, сыночки мои. — Бродиха перевела дыхание: — Но вся печаль…»

«Погоди, мать, — выступил Гришка. — Ты же нам что тогда сказала? Будто отдала за пшеницу, так?»

«Да, — кивнул Петр и тоже спросил: — Так?»

«В том и печаль вся, сыночки, так, — выдохнула наконец Бродиха. — Пожадничала я тогда. Хотела, чтоб и мои деньги сохранились, и за пшеницу получить».

Братья удивленно посмотрели на Ваньку. Ванька — на них.

«Вот она, правда, друзья мои! — заключила Бродиха. И слегка повернулась к Ваньке: — Отпусти, Иван Иванович, грех мой, не держи на меня зла, а я за тебя там, на том свете, молиться стану».

Ванька не знал, что ему делать, как быть в таком случае. В жизни у него разное было, но подобного не происходило, не выступал еще в роли своеобразного попа и не отпускал никому грехов.

«Полно, полно вам, Надежда Фроловна, — прорвался наконец у него голос. — Ну чего вы, спрашивается, себя попусту, ну было и было, мало ли чего в жизни случается. Что было, то давно быльем уже поросло. Полно, Надежда Фроловна, вспоминать о прошлом, нужно жить нынешним днем. Завтра, к примеру, вы подниметесь, и все опять станет на свои места, для вас все снова оживет. Вы только ни о чем плохом не думайте, Надежда Фроловна, это сейчас для вас главное».

«Спасибо тебе, Иван Иванович, великое тебе спасибо, что не помнишь зла. Вот, — Бродиха перевела свой взгляд на сыновей, — у него учитесь, будьте такими же, и мне сделается покойно на душе, на том свете у меня не будет никаких тревог за вас. Спасибо тебе, Иван Иванович!» — еще раз поблагодарила она.

Ванька вскоре ушел, а Бродиха, расправив, уложив руки, как надо, тотчас приготовилась к смерти. Пусть только, попросила она всех, ее оставят с ней наедине, со смертью, не желает она, Бродиха, умирать при свидетелях. Собраться-то собралась, но вот смерть не идет и не идет, так до нынешнего дня Бродиха и живет в ожидании.

Ванька вчера у Петра интересовался, как там мать, что с ней? Тот хохотнул в ответ:

«Вылечил ты ее, Бес. Грех отпустил — и вылечил. Теперь она еще долго проживет!»

На улицу опять выскочила тетка Ульяна:

— Ну что тут, коров прогнали?

— Прогнали.

— А наша Зорька где?

— Во-он в пустом огороде пасется, я слежу за ней.

— Следи, следи, чтоб куда-нибудь не убегла, за ней глаз да глаз.

— От меня не уйдет, теть Уль, — заверил Ванька.

Та на него хитро покосилась:

— Одна уж убежала, и другая убежит, коль ловить ворон будешь.

— Это ты насчет невест, что ли? — сообразил Ванька.

— А насчет кого же. Мне, к примеру, жених не нужен, одна привыкла жить. Ты о своей жизни сам думай.

— А я, теть Уль, и думаю. Тебе что, со мной плохо? — уточнил он у нее.

— Почему же, хорошо.

— Ну вот. Главное, чтоб тебе было хорошо.

— А ты?

— А я и о себе думаю.

— Как?

— Просто. — Ванька улыбнулся. — Вот ты заявила: тебе со мной хорошо, так? А я, между прочим, и добиваюсь того. Когда тебе со мной хорошо, значит, и мне неплохо. А коль так, то я, выходит, не о тебе, теть Уль, думаю, а прежде всего о себе, уловила разницу?

— Поговорили. Тьфу! От Бес! От Бес!

Ванька засмеялся: во как запутал тетку, как повернул разговор!

Глава двадцать третья

За неделю до первого обжига кирпича, так называемого опробования печей, Каширин вызвал Ивана в правление, сказал, будто нужно о чем-то с ним посоветоваться. Тот к председателю пришел в намеченный час. Рыжая и конопатая Клава пропустила его тут же.

— Ждет тебя Афанасий Львович, — подчеркнула она. Каширин действительно ждал.

— А, — увидев Ваньку, тотчас произнес он, — заходи, заходи. Присаживайся.

О теме разговора Ванька догадывался: естественно, Каширин станет с ним обсуждать, как и чего придумать, дабы заполучить первый собственный кирпич в торжественной обстановке, ну, митинг, речи и прочее и прочее, все-таки не каждый день они пускают завод в Кирпилях, даже если это завод всего-навсего кирпичный, но он для них дорог, он им, кирпилинцам, необходим как воздух, как вода, как хлеб, наконец!

Ванька опустился на стул, вопросительно посмотрел на Каширина:

— Какого вы, Афанасий Львович, хотите от меня услышать совета?

Председатель приподнял руку:

— Не надо так сразу, отдышись сначала, Иван Иванович, — и улыбнулся. Выдержав паузу, заговорил: — Есть у меня к тебе одно дело, без твоего мнения решить его как раз никак нельзя, вот и позвал.

— Слушаю, Афанасий Львович.

— Вот о чем я подумал, дорогой мой… — Продолжить мысль Каширину не дал телефонный звонок. По тому, как разговаривал председатель, Ванька догадался: звонили из райкома. — Ага, ага, — кивал Каширин, — понял, Олег Сидорович, понял. Да вы что! Вот так даже! — чего-то удивлялся и восклицал он. — Ну ясно, ясно, Олег Сидорович. Как у нас? Нормально. Кирпичный? Скоро. Думаем, через недельку опробовать. Робеем? Есть, есть немного, Олег Сидорович. Как насчет оборудования? Обещает знакомый. Дня три назад с ним разговаривал по междугородке, сказал, все сделает. Не за что, Олег Сидорович. Ага, ага. Хорошо. Приедете к нам? Ожидать? Ага, ясно. Ну всего доброго, Олег Сидорович, до свидания, до встречи.

Каширин положил трубку. Голос у него, когда он говорил, был немного взволнован.

— Первый звонил, — поделился он тотчас с Ванькой.

— Первый?!

— Ага, Олег Сидорович.

— Что-то плохое? — предположил Ванька.

Каширин пораздумывал:

— На бюро вызывают срочно.

— За что же это вас, Афанасий Львович? — встревожился Ванька.

— Вот и я ломаю голову: за что? — Каширин вдруг улыбнулся: — Догадываюсь, конечно, по какой причине.

— И по какой же?

— Ну, об этом, по-видимому, еще рано говорить, я человек суеверный.

— На повышение, Афанасий Львович? — попробовав угадать Иван.

— Жизнь покажет. — Каширин помотал головой, чему-то он, похоже, не переставал удивляться.

Но Ванька молчал уже — чего человеку лезть в душу, нужно — сам расскажет, нет — его дело.

Каширин не выдержал, сообщил-таки:

— Надо же, второго секретаря райкома Гнездилова арестовали! Мошенник оказался! Я как чувствовал!

— Второго секретаря?! Гнездилова?!

— Да, Гнездилова!

— Чего ж он натворил?

— Первый не объяснил. Он сказал лишь, что Гнездилов арестован не один, с ним еще несколько человек. Говорит, целая шайка собралась, во! А с ними какой-то Спирин, артист будто.

— Спирин? Артист? — Ванька задумался. — Афанасий Львович, а это не тот ли Спирин, который у нас художественной самодеятельностью заправлял? Э-э, нет, наверное, его не помните, вы тогда несколько месяцев в Москве на повышении квалификации были, в Тимирязевке, верно?

— Был, точно. Так что, тогда у нас…

— Да-да, Афанасий Львович. Если, конечно, это тот самый Спирин. Он тут недолго был, но переполоху наделал. И сбежал.

— Не знаю, не знаю, — покачал головой Каширин. — Гадать не стану. Ну да бог с ним, со Спириным, там разберутся, на то есть специалисты, — и перевел разговор на другое: — Вот о чем подумал, дорогой мой Иван Иванович. Хочу я тебе отделение первое доверить, управляющим сделать. Как, справишься, а? За этим и позвал тебя, посоветоваться с тобой решил, Иван Иванович.

Ванька удивленно посмотрел на Каширина:

— Управляющим отделения? Да вы что, Афанасий Львович, всерьез это?

— Ты меня знаешь, Иван Иванович, я такими вещами не шучу, ибо хорошо понимаю: дело особой и особой важности.

— Почему именно меня, Афанасий Львович? Вон сколько у нас хороших людей, куча мала.

Каширин щелкнул пальцами:

— Людей-то, Иван Иванович, у нас хороших много, ты прав, но не все могут дело хорошо сделать, а колхозу нужны организаторы, люди с командирской жилкой, такие, которые за собой остальных смогут повести, так я понимаю.

Ванька почесал лоб:

— А чего вы, Афанасий Львович, решили вдруг со мной по этому поводу совет держать?

— А с кем же, Иван Иванович?

— С кем? С людьми, конечно же, с ними! Как они посмотрят на то.

— Верно, Иван Иванович, — согласился Каширин, — с людьми надо советоваться обязательно, что мы в будущем и сделаем. Но прежде все-таки я хотел тебя поспрашивать, Иван Иванович, как ты посмотришь. Вдруг не пожелаешь, упираться начнешь, а, может такое случится?

— Может, — кивнул Ванька.

— Во-от, — подытожил Каширин. — Я тебя, конечно, Иван Иванович, с ответом не тороплю, — сказал он после этого, — но серьезно и серьезно подумать советую, добро? Ну и отлично. А теперь давай о кирпичном, — и Каширин заговорил о том, как кирпилинцам устроить по случаю обжига первого кирпича праздник.

Глава двадцать четвертая

— А вот и мы, — сообщил Ванька, подходя к деду Матвею. — Договорились, Матвей Егорович, что придем, задачу свою выполнили. Встречайте.

— Кхе-кхе. А мы и встречаем. Вишь, сижу и выглядываю.

— А как Анисья Петровна? Не прогонит нас? — на всякий случай уточнил Ванька.

— А кто она такая, чтоб прогонять? Хозяин я, мне и решать.

И тотчас со двора подала голос Анисья Петровна:

— Кто здесь хозяин? — Такое складывалось впечатление, будто она там пряталась.

— Кхе-кхе, — запокашливал сразу дед Матвей — надо же, его на горячем застукали! — Кхе-кхе. Я сказал: тут мы хозяева, и Анисья, и я, нам и решать, примем их нынче или же нет, так?

Анисья Петровна улыбнулась:

— Вот так всегда, на ходу выкручивается.

— Вот это и есть Леня Лучнев из Заречного, — представил парнишку Ванька. — Я вам о нем рассказывал. Мы с ним на станции уголь разгружали… Ну и вот теперь вместе, подружились.

— Кхе-кхе. — Дед Матвей приблизился к Лене, подал тому руку: — Матвей Егорович Добриков. Долгое время в вашем совхозе работал, теперь на пенсии. — Он еще раз изучающе осмотрел Леню. — Копия мать. Я твою мать, Леня, знаю. Хорошая женщина.

— А у тебя все женщины хорошие, — тут же уколола мужа Анисья Петровна. — Для тебя плохих не существует, лишь бы юбка!

— Кхе-кхе. Ты бы, Анисья, мальца постеснялась.

— А он давно не малец — мужик, раз на кирпичном. Так, Леня, скажи?

Парнишка пожал плечами.

— Во-от, — подчеркнул дед Матвей. Помолчал. — Ты, Анисья, сказала, будто для меня плохих баб нет. Неправда. Есть, есть плохие. Вот ты, например!

— Я? Та-ак, — мстительно протянула Анисья Петровна, — сделаю для себя зарубку.

— Сделай. Сделай, пожалуйста.

— Так ведь пищать станешь, умолять, чтоб тебе послабление дала.

— Я?

— Ты!

— Ни в коей мере.

— А мы поглядим. Как говорил поп? Не крестись, пока тебя гром не убил.

— Погоди, погоди, Анисья, это ты насчет чего? — спохватился дед Матвей. — Кхе-кхе. Это что ж…

— Все верно. О чем подумал, то и будет.

— Э-э, не-а, не пойдет, Анисья, мы с тобой так не договаривались.

— А как договаривались? — Анисья Петровна уставилась на мужа.

Дед Матвей прикидывал, что ответить, и вдруг расплылся в улыбке:

— Ты же у меня, Анисья, золотая женщина, тебе цены нет! Не знаю, — подчеркнул он еще, — что бы делал я, если бы не встретил тебя.

Тут не выдержала и Анисья Петровна, рассмеялась:

— Во! Во! Хитер бобер, да не прочесан пробор! Ладно, прощаю тебе, Матвей, так и быть, — и повернулась к Ваньке: — Просим вас. Милому гостю — жирную костью!

Вскоре они сели за стол.

За столом Ванька рассказывал, как у них складывается дело на кирпичном. Вот уж днями, говорил он, будет первый обжиг, так сказать, опробование, а потом завод начнет работать на две печи. Задержка пока только за монтажом пресса и конвейерной линии. Все-таки им недостает техников-специалистов, всего три человека. День прокопаются — что сделали, не видно. Но все равно монтаж оборудования подвигается. Надеются, к финишу придут по намеченному плану.

— Кхе-кхе. Значит, скоро будем пользоваться своим кирпичом?

— Да, — поддакнул Ванька.

— Ну и слава богу. Сколь в нищих ходить, у других просить подаяние.

— Ничего, кирпичный завод мы еще и расширим, он нам и доход принесет. Главное — только бы успешно начать.

— То-то же и оно, — вставила Анисья Петровна, — что начать хорошо не всегда удается.

— А нам удастся, — заверил Ванька.

Анисья Петровна повернулась к мужу:

— Помнишь, Матвей, когда мы были на прииске и там пускали шахту? Помнишь, что было?

— Помню, чего не помнить. Кхе-кхе. Все вроде бы сделано нормально, учтено все, но… Шахту в тот год комиссия так и не приняла. Во, чего было! У многих головы поотлетели, да, Анисья?

— В том и печаль вся. Тогда нашего главного инженера Семена Бабарыкина тут же осудили, — вспомнила Анисья Петровна. — Пришли и забрали, а жене сказали: ничего, в скором времени вернется. Жена осталась с малыми детками. Помню, с ними сижу, а она по разным инстанциям бегает, вызнает, где ее Семен. А где Семен? Нет его. Опять ей: придет, вернется — ждите. Да сколько ждать-то? Можно неделю, месяц, а тут уже целый год. Намаялась жена Бабарыкина, бедная, с детьми. Я уж: едь, мол, к своим родственникам, все, глядишь, легче горе пережить, да и поддержка какая-никакая — родственники рядом. А она ни в какую не соглашается, сказывает: пока мужа не дождется — никуда не уедет. И знаете, молодец, дождалась-таки, вернули домой ее Семена. Но то было после, а до этого…

— Кхе-кхе.

— Ну чего, чего тебе, Матвей? — Анисья Петровна, видимо, осталась не довольна, что ее сбили с мысли. — Да, так о чем я рассказывала?

— О прииске, о главном инженере Семене Бабарыкине.

— А-а, да. Ну и вот, значит, жена главного инженера написала письмо самому Верховному — Сталину. А ей оттуда и отвечают: разберутся — сообщат дополнительно, а пока ничего не ясно. Для уточнения вопроса требуется много времени. Ну и разбирались, видимо. А тут такое дело… Вдруг печальное известие: умер Сталин. О, горе-то какое! Люди поистине страдали, что умер Сталин. Столько лет у власти, столько лет за собой народ вел — э-э, чего там! Помнишь, Матвей, как у нас на прииске проходил траурный митинг — люди, не стесняясь друг друга, навзрыд плакали, так жалели этого человека, можно сказать, как святого. И потом все еще долго переживали его смерть, думали: как они без него, не пойдет ли к худшему? Трагедии, слава богу, не произошло, народ прошел в себя и крепче на ноги стал. А вскоре и Семен Бабарыкин на прииск вернулся. Ну, восстановили на работе, правда, должность другую уже дали, пониже. Но все равно он остался доволен. И жена его рада: все благополучно обошлось. Ну было недоразумение, так разве только у них такое? Я еще помню, как-то мы собрались у Бабарыкиных, какой-то праздник был, что ли? Ну я и ляпни там: это спасибо Сталину, он перед смертью дал команду, как-то успел разобраться в деле Семена Бабарыкина. Разобрались — и вот, пожалуйста, результат. А Семен волком на меня: что плету, что плету! Я и оторопела, у меня и вилка из рук. Потом долго ломала голову: что такое недозволенное за столом у Бабарыкиных сказала? Так и не сообразила. И лишь спустя год-полтора, наверное, дошло: а-а, решила, вон чего, оказывается, Семен за столом тогда недовольно на меня зыркнул, ясно. Вообще сложное, скажу, было время, верно, Матвей?

— А когда оно было несложное? — вопросом на вопрос ответил дед Матвей. — Для меня, к примеру, хоть когда мы с тобой поженились, хоть сейчас, — перевел он опять разговор на свои рельсы, — все однако. Кхе-кхе!

— Ну, Матвей! Ладно, покхекай, покхекай, может, чего у тебя и выйдет.

— Я — Матвей, не жалею лаптей, а ты — Анисья, возьми и налей!

— Я уж наливала, довольно, — вполне серьезно сказала Анисья Петровна. — Чего ты, как тот репей.

— Шучу, шучу, — поднял руки дед Матвей.

— Вот и шути себе на здоровье, а про это и не вспоминай. Вон на ребят любо-дорого глянуть, чаю попили — молодцы бравые!

Некоторое время они посидели молча.

Первой потом заговорила снова Анисья Петровна.

— Как работается? — поинтересовалась она у Лени. — Не тяжело?

— Не-а, — ответил тот.

— Это он просто хорохорится, — заметил тут же Ванька, подняв указательный палец. — А на самом деле тяжеловато на кирпичном, Анисья Петровна. А ну повкалывай целый день, да еще на солнцепеке!

— Понимаю, понимаю, — кивнула Анисья Петровна. — Вот так и у нас тогда на прииске, Матвей возвращается с работы разбитый весь, тут же в постель валится, даже есть не просит. А я и рада-радешенька его покормить, да у самой сил никаких. И все равно становилась к печке и готовила. А что оставалось делать — муж есть не просит, детвора рты раскрывает, готова меня живьем проглотить. Тебе, Леня, сколько годов-то?

— Мне? Два месяца назад девятнадцатый пошел.

— А я решила: ты моложе. Думала, тебе вообще лет шестнадцать.

— Я тоже ошибся, — признался Ванька. — За малолетку принял, а ему в этом году, осенью, в армию.

— Кхе-кхе. Армия — это хорошо. У нас два сына — оба отслужили.

— Ага, — поддакнула Анисья Петровна, — отслужили, слава богу, вернулись бравыми. У старшего вообще служба неплохо прошла, во всяком случае, не жаловался, а вот с младшеньким, с этим история приключилась, мне пришлось выручать его. Выручила.

— Кхе-кхе. Кхе-кхе.

— Молчи! Не мешай, Матвей! Дай людям рассказать. Да, ездила аж в Среднюю Азию, там наш младшенький проходил первое время службу. Его Колей зовут. Ну и вот Колю нашего привезли туда, а он по характеру правильный, в отца нашего весь…

— Кхе-кхе!

— Не мешай, Матвей! Ну, привезли его и привезли — курс молодого бойца проходит. Время идет, служба тоже. Как говорят? Солдат спит, а служба идет, так?

— Так, так, Анисья Петровна, — подтвердил Ванька.

— Ну и вот, значит, служба у него проходит, но что-то не заладилось, стрельба у него не пошла, что ли. Сказывал: выйдет на огневой рубеж — руки дрожат, и ничего поделать не может. Ребята, солдаты такие же, как и он, стрелять, стреляют, а он… В общем, попросился, чтоб его на строительные работы перевели, не выйдет из него настоящего воина, вот не выйдет — и все. Я же говорю: весь в отца. Этот тоже… Ну-ну, не горячись! Ну, сына, значит, и так и этак уговаривают, мол, чего нюни развесил, стрелять нужно учиться. В общем, с трудом, но убедили. Учителя ему нашли, какого-то старшину. Недели две, наверное, тот с ним занимался, урок пошел впрок. Научил его старшина стрельбе. А через год примерно ему объявляют отпуск, в знак заслуг каких-то. Ну и вот собрался сын ехать домой, телеграмму уж дал, дескать, ждите, скоро будет. Мы ждем-пождем, а его нет. Неделю нет. Месяц нет, Дед мой паниковать: не случилось ли чего по дороге с сыном, вдруг убили, или же в какую-нибудь аварию попал, а? Не хрипи, сказываю ему, еще накаркаешь! Решили написать на имя командира части письмо, выяснить, что случилось, почему наш сын домой не едет. Я села писать, а Матюша: нет, мать, тебе туда ехать надо. Ехать, поняла?! А деньги, спрашиваю у него, где найдем, Средняя Азия ведь неблизко? Матюша: найдем, у соседей займем. И заняли. И покатила я в Среднюю Азию. Приезжаю, узнаю — сын отказался от отпуска, говорит: он его не заслужил, вон сколько времени на него потратили, пока стрельбе обучили… Во, видела людей, а таких, как сын наш, не встречала. Я ему тогда сказала: тебе бы не отпуск — ремня, вот чего, золотой-зеленый!

— Строгая ты у нас! — подметил дед Матвей.

— А с вами, мужиками, только так и надо — строго, иначе вы нам, женщинам, на голову сядете, я вас знаю.

— Кхе-кхе.

— А с тобой, Матвей, особенно, ты легко дурному влиянию поддаешься.

— Балаболка ты старая, Анисья.

Тут пришла тетка Ульяна, она говорила Ваньке: они, мол, пусть идут, а она потом прибежит, с делом только развяжется. Вот и пожаловала.

— Что так шумно у вас? — спросила с порога.

— Шумно? — Анисья Петровна кивнула в сторону мужа: — А у меня с ним всегда шумно, он спокойно говорить не умеет, а я вся в него. Вот и подобрались два сапога — пара.

Тетка Ульяна понятливо кивнула:

— А-а, вон что, а я уж думала, мои тут чудачат.

— Не-ет, — протянул дед Матвей, — ребята как раз тихо сидят. Особенно, гляжу, Леня этак съежился, видимо, ничего не поймет.

— А вы бы его и пожалели, — подсказала тетка Ульяна.

— Кхе-кхе, а мы и так… окромя чая ничего.

— Во-во, завел свою пластинку! — буркнула Анисья Петровна.

Тетка Ульяна села за стол:

— Спасибо, есть не буду, а вот чаю выпью с удовольствием.

Их разговор снова вернулся к кирпичному заводу. Тут уж заговорил Ванька, бойко, возбужденно. Он без конца употреблял высокие слова, и вообще повел разговор на высокой ноте: сделаем, добьемся, догоним, обгоним… Но его приструнил дед Матвей.

— Ты чего так, парень, зашевелил перьями, — выступил он неожиданно. — Ты чего расхорохорился? Слышал такую поговорку: тише едешь — дальше будешь? Слышал? Хорошо. Так вот, знай, поменьше кричи, побольше делай.

— А я что? А я о чем? — опешил Ванька.

— А у тебя пока лозунги. Может, ты там на кирпичном и работаешь неплохо, не стану спорить и возражать, а вот тут ты себя проявляешь не с лучшей стороны: за столом — будто за трибуной. Ты что же, к митингу готовишься? — Ну здесь он, пожалуй, в самую точку — не в бровь, а в глаз! — Кхе-кхе, помнишь, Ванюх, у нас призыв был: догоним и перегоним Америку, помнишь? А я сразу тогда сказал: нельзя этого делать! Почему? Кхе-кхе. Обогнали бы, на штанах дырки видны стали, каково, а? То-то же! Вот и тебе, Ванюх, не рекомендую прибегать к подобным призывам. Разные призывы, лозунги — вещи, конечно, хорошие, но они раньше свою роль играли, а теперь иначе соревноваться надо. А вот как, к примеру, думать вам сейчас, молодым. Вам, Ванюх, и карты в руки.

Вскоре они стали прощаться.

— Милости просим еще к нам, — сказала Анисья Петровна, обращаясь к Лене. — Если что не так, извини, сынок.

— Ничего, — кивал Леня. — Все было очень и очень хорошо, спасибо вам большое. — И не преминул напомнить: — Попадете в Заречное, заходите к Лучневым, будем рады вам.

— Спасибо, — поблагодарила Анисья Петровна.

— Кхе-кхе. — Дед Матвей подошел к Лене: — На кирпичный приду работать, у меня будешь с Ванькой политшколу проходить.

— Не мели, Емеля, не твоя неделя! — укротила мужа Анисья Петровна. — Не задуривай мальчику голову, он в жизни как-нибудь и без тебя разберется. А разберется — и ума наберется. Вот ты набрался, а он чем хуже тебя? Вот! Стой и молчи.

— Ну что, — спросил потом по дороге Ванька у Лени, — как дед Матвей, Анисья Петровна, моя тетка Ульяна, славные?

Леня выставил большой палец:

— Во!

— Понравились?

— Ага!

— Ну а что бурчуны они, ничего не поделаешь, как подчеркнула Анисья Петровна, такие они люди. К счастью, — уточнил Ванька, — это не самое печальное, что есть в человеке, страшно иное — когда из него брызжет зло, вырывается наружу. Я на себе испытал!

— Да, плохо это, — согласился Леня. — Неужели бывает такая несправедливость, как рассказывала Анисья Петровна, неужели возможно это? — Леня смотрел на Ваньку, на своего бригадира, и ждал, что тот ответит ему. Он, Леня, почему-то искренне верил этому человеку, твердо знал: Иван Иванович Чухлов не слукавит, чепухи тоже не смелет.

Ванька же думал, что сказать парнишке — надо, чтобы он правильно все понял и во всем разобрался, довольно уже и тех ошибок, которые случались и до них и при них, тут не тот, надо полагать, случай, когда на ошибках учатся. Леня Лучнев — представитель нового поколения, а новое поколение, в отличие от Ванькиного, должно быть и чище, и разумнее, и требовательнее к себе!

Слова деда Матвея насчет призывов и лозунгов Ваньке не давали покоя. И надо же было ляпнуть ему такое: добьются, обгонят… Кто, спрашивается, его за язык дергал? И про митинг этот… Да какой митинг, о чем речь! Что, соберут бригаду, специалистов, позовут местных жителей — ура, товарищи, да? Похлопаем, да? Э-э, не-а, отменить все митинги, торжества! Первый кирпич, качественный причем, будет — это главное, а все остальное мишура, лишний треск. Об этом Ванька сказал и Каширину. Тот, выслушав его, пораздумывал, затем согласился:

— А что, Иван Иванович, ты прав. Зачем бить в барабаны, трубить на всю округу: мы-де завод пустили, обойдемся без лишней шумихи.

И обошлись. Были и опробование оборудования, и первый обожженный свой, кирпилинский, кирпич, не было только вокруг этого литавр — тихо, скромно, но по-деловому прошел пуск кирпичного завода.

Зато после другой устроили «митинг» — почти все село собралось. А поводом послужило вот что. На колхоз «Дружба» пришло два автомобиля — «Жигули» и «Москвич». В райисполкоме сказали: распорядиться по своему усмотрению, то есть продать тем, кто заслуживает того. Каширин и созвал бригаду кирпичников.

— Кто желает, — спросил, — из вас приобрести автомобиль?

Из восьмерых, учитывая, конечно, и механизаторов, руки подняли трое — Венька Малышев, Прокша Оглоблин и, как ни странно, Петр Бродов.

— Еще кто-нибудь претендует? — уточняй на всякий случай Каширин.

Остальные все воздержались — они бы, конечно, и не против, да пока карман узок, не позволяет.

— Значит, трое, да?

— Трое, Афанасий Львович, трое.

Каширин пораздумывал:

— Коль так, тогда мы, наверное, такое решение примем: «Жигули» отдадим Вениамину Малышеву, он поработал хорошо, старался, все это видели, а «Москвича» — Оглоблину, пусть Прокша ездит на нем.

— А я? — поднялся с места Петр Бродов. — А мне?

— Тебе? — Каширин почесал затылок. — А у тебя, Петр Ефимович, слишком много было нарушений, тебе мы машину не дадим.

— Так ее же и нету, — кинул кто-то с места реплику.

— Верно, — уловил Каширин, — машины у нас две, два и охотника нашлось.

— А я третий, Афанасий Львович!

— Спокойно, спокойно, Петр Ефимович, сядь, этот вопрос мы уже обговорили, и он обсуждению не подлежит.

Тут поднялся Ванька:

— Я с таким решением не согласен, Афанасий Львович.

Каширин удивленно посмотрел на него:

— Что значит — «не согласен»? А ну-к доводы, пожалуйста, слушаю.

Ванька прокашлялся:

— Довод простой, Афанасий Львович: нужна третья машина.

— Для Бродова!

— Для Бродова? Для Петра Ефимовича?

— А мы, Афанасий Львович, о Гришке не говорим. Машины вы выделили для нашей бригады, мы их меж собой и делим. А Гришке пусть дают в отделении, он там пусть покупает.

Каширин покачал головой:

— А где же возьмем мы третью, кто ее даст нам, скажи, Иван Иванович? Пожалуйста, объясни мне, бестолковому?

— Где? В райисполкоме. Человек работал хорошо?

— В том-то и дело…

— А я утверждаю, — не дал договорить Каширину Ванька, — Афанасий Львович, что человек хорошо работал! Пусть все скажут. Так или не так? — он повернулся к членам бригады.

— Да так, Иван Иванович, так, — первым поддакнул Венька Малышев. — Попервах выкрутасничал, увиливал от дела, а за последние недели плохого ничего не скажешь. — Веньку Малышева поддержали и другие.

— Вот, Афанасий Львович, видите?!

— Вижу, — Каширин опять задумался, — Вот что, — видимо, принял он какое-то решение, — я, Иван Иванович, дал распоряжение выдать автомобили вашей бригаде, а бригадир в ней ты, вот и распоряжайся сам, ищи выход из положения. — Каширин сказал это и ушел.

Бригада долго сидела и ломала голову, как быть. Идею разрешения вопроса подбросил Леня.

— Иван Иванович, — воскликнул он, — эврика!

— Что такое? Что значит — «эврика»?

— Появилась хорошая мысль, Иван Иванович, — объяснил Леня, — давайте жребий бросать. Кому достанутся бумажки со словами «Жигули» и «Москвич», тому и автомобили, те их и купят, как, а? Идет?

Венька Малышев, прикинув, согласился:

— Идет.

Прокша Оглоблин тянул больше всех, долго не решался, но наконец и он сдался.

Бродову же не оставалось ничего делать, как испытывать судьбу: а вдруг повезет?

— Трус в карты не играет, — решительно произнес он. — И я говорю: идет!

Кинули жребий — повезло Веньке Малышеву и Петру Бродову, первому достались «Жигули», второму — «Москвич».

Оглоблин, конечно, расстроился, но Ванька его успокоил — пусть не переживает, у него машина тоже будет, он, Ванька, все сделает от него зависящее, чтоб так и случилось. И тот потом отошел, повеселел.

И вот эти машины пригнали, Венька Малышев катается на «Жигулях», а Петр Бродов на «Москвиче» — сельскую дорогу, которая идет через Кирпили на город, в автодром превратили; туда-сюда по ней, задом и передом, решили, наверное, навык вождения приобрести в один день. Потом съехались в одно место и давай друг перед другом:

Б р о д о в. У меня цвет лучше! Ярче!

М а л ы ш е в. Я бы не сказал: мой мне нравится больше.

Б р о д о в. У тебя он грязнее.

М а л ы ш е в. У меня? Глаза, Петро, протри, это у тебя.

Б р о д о в. У меня на дверцах ручки блестят больше.

М а л ы ш е в. Ну и пусть блестят. Зато у меня двигатель намного сильнее. Мощнее!

Б р о д о в. Я знаю, «Москвич» «Жигуленку» уступает в этом.

М а л ы ш е в. Во-от! А ты сказываешь…

— Кхе-кхе, — вдруг запокашливал дед Матвей.

Венька Малышев и Петр Бродов обернулись, а сзади людей ого-го, почти все село сбежалось — интересно все-таки посмотреть на новые машины.

И вот уже — митинг.

— Кхе-кхе, — начинает первым дед Матвей. — Я когда на прииске работал, у меня было денег — сразу две такие машины купить мог.

— А куда ты их подевал, дед? — подковыристо интересуется Петр Бродов.

— На жизнь все ухлопал.

— На чью? Баб, дед, небось, любил, а? Деньги, небось, на них потратил?

— Кхе-кхе. — Дед Матвей, недовольный, отступил от Бродова. — Иди ты, кобель соленый! — И тут же уел того: — А у тебя, между прочим, машина хуже, чем у Веньки Малышева.

— Чем она хуже?

— А тем, у нее морда неумная, такая же, как и у тебя.

— Но! Но, дед! — Петр Бродов выставил палец. — Без оскорблений личностей, пожалуйста!

— Это кто же, извини-подвинься, личность, ты, что ли?

— Я!

— Кто тебе сказал об этом?

— А и так видно: я на машине, а ты, дед, пехом. — Бродов самодовольно хохотнул: — А? Чево? Пузыри, дед, пускаешь?

— Кхе-кхе. Я лучше пехом, чтоб зад мой не оброс мохом.

Сбоку рассмеялись.

Тут присутствовал и Прокша Оглоблин.

Он поглядывал на малышевские «Жигули» и покачивал головой:

— Вот это машинка, шик-машинка! В-вжик — и в городе, в-вжик — и дома.

— Что, — тотчас бросил реплику Петр Бродов, — купишь машину — снова на теплицы?

— Пока я перейду на теплицы, Петро, — не остался в долгу Оглоблин, — ты скорее быком-производителем на ферме станешь! — Стоявшие вокруг и рты раскрыли — с каких это пор Прокша Оглоблин стал таким смелым, во, даже Петру Бродову перчатку в ноги бросает? Не-ет, в это поверить никак нельзя!

Краснея, Бродов пошел, на Прокшу Оглоблина, и, похоже, разгорелась бы драка, но вовремя подоспел Ванька Чухлов.

— Что за собрание тут? — спросил он издали.

— Кхе-кхе, — просигналил дед Матвей. — Рассматриваем и решаем, у кого машина краше и лучше.

Ванька приблизился, осмотрел «Жигули» и «Москвич» и сказал:

— А чего тут решать — обе машины как машины, главное — на них можно ездить.

И все с ним согласились.

Ванька был внутренне доволен, что машины достались Веньке Малышеву и Петру Бродову: первый того заслуживал без сомнения, а второму машина была своеобразным авансом — а вдруг, думалось Ваньке, это в конечном итоге изменит судьбу человека и тот переменится к лучшему. Вот бы так и было, чего-то иного Ванька и не желал бы.

Он стоял в толпе среди своих односельчан, очень разных по нраву, по возрасту, по внешнему виду, но одинаковых по устремлениям — всяк думал о том, чтобы им лучше жилось, чтобы спорилась работа, чтобы стали богаче колхоз и вся страна, чтобы на земле и в сердце каждого был мир. Это и есть человеческое счастье. А ведь они достойны его, счастья, эти простые русские люди, навсегда связавшие свои судьбы со своим краем.

Ванька было собрался уходить, и тут в толпе ему бросилось чье-то белое платье в горошек.

Кто это? И он почувствовал, как екнуло у него сердце — давно с ним не происходило такого.

1986—1987