В полдень, на Белых прудах

Глава первая

Сначала был звонок из облисполкома: в три часа намечалось оперативное совещание, следовало прибыть тютелька в тютельку — ожидается начальство, может прищемить, коли умудрится кто опоздать. Затем позвонила из дому жена. По голосу ее, по настроению Каширин сообразил: она опять хандрит. Вот уж беда с ней! Ну нет детишек и нет, что поделаешь, коль бог не послал, обидел их. Они первые или последние такие, которые без детворы. Вон посчитай сколько вокруг — Репины, Кожиновы… О, да что там! Но живут же, не киснут, как жена его. Хотя, если правду сказать, Каширину самому не по душе, что у них нет детей. Ох уж эта проблема многих семей — еще какая!

— Ну что, ну что ты зарядила, — бросил он недовольно в трубку. — Ну куда ты поедешь, когда время такое — крутиться всем надо. Погоди малость — очухаемся, тогда, хорошо?

Из трубки донесся вздох, потом еще один:

— Ну не могу я больше так, не могу, понимаешь? Никаких сил уж нет.

Каширин помолчал. Что сказать жене — аллах знает. Сколь они перемололи на эту тему, сколь к разным врачам обращались, а все равно ни к чему хорошему не привело. Говорил он ей, говорил: лучше будет, если возьмут они малыша из Кирпилинского детского дома, девочку или мальчика, все равно — не послушалась, глупая. А теперь вот мучается, изводит себя.

— Ладно, — выдохнув, успокаивающе проговорил Каширин, — вернусь домой, — обсудим. Вечером, хорошо?

Жена не ответила.

— Ну и все, домолвились. — Трубка мягко, беззвучно легла на рычаги.

Да, не вовремя, не вовремя эти капризы у жены. Скажем, ему не до них теперь — работы непочатый край, голову поднять некогда. А тут еще разные совещания. И кто их придумал только — ведь один разговор, дела-то по сути нет. И говорят, и говорят — как не надоест только. Эх, его бы воля! К слову, он у себя от посиделок понемногу избавляется, трудно дается, ох как трудно, ведь годами, десятилетиями укоренялось!..

— Можно к вам, Афанасий Львович?

Каширин приподнял голову — в дверях стояла секретарша, сухощавая белокурая женщина.

— Что еще там? Опять из облисполкома?

— Вам личное письмо, — и секретарша положила на массивный письменный стол конверт.

Каширин распечатал его не сразу, по-видимому, все еще находился в раздумье о жене. Почерк был неровный, буквы прыгали, как бы наскакивали одна на другую, точно письмо это писал пьяный человек.

Прочитав письмо, Каширин недоуменно пожал плечами: во, что за день такой ненормальный?! И все же письмо психологически больше на него подействовало, нежели звонок жены, оно захватило его и как бы цепко держало в своих руках. Маланьева Фекла? Что-то такая не припоминается ему. Зайчики… Зайчики… Верно, есть в их районе село Зайчики, он в нем бывал несколько раз, уж и не припомнит, по какому случаю туда заезжал, только Феклы Маланьевой там не встречал. Что за черт — вот письмо так письмо! И что эта Маланьева о нем знает такое, что ни ему, ни людям неизвестно? Каширин задумался. Нет, грехов за ним больших не водилось, так, мелочь всякая, кого-то сгоряча отчитал, а выяснилось — незаслуженно, ну и прочее. Но это же работа, а кто на работе не ошибается — лишь тот, кто ничего не делает. Э-э, и вправду письмо загадочное.

Каширин встряхнул головой: бррр! Однако мысли о письме его не оставили. Так, так, продолжал он что-то прикидывать про себя, значит, кто у них в Зайчиках теперь председательствует? Ага, Вербов, Анатолий Ануфриевич. Он, он! Недавно тот был у них в райисполкоме на совещании, и Каширин разговаривал с ним. Предупредил, чтоб Вербов объехал все свои дороги и навел порядок — одни ведь колдобины кругом, не пройти, не проехать. А еще в передовые рвется. И тот пообещал все уладить.

Может, Вербову-то и позвонить и узнать, кто такая Маланьева и что собой представляет? Нет, нельзя, письмо касается его лично, Каширина, и потому нежелательно, чтоб в эту историю был посвящен кто-то посторонний, мало ли что может быть. И тут Каширин поймал себя на мысли, что он чего-то боится. Странно, странно, даже очень. Чего, спрашивается, ему бояться, он что, воровал или же кого-то избил и теперь следы прячет? Фу-у, ерунда какая-то, выдохнул Каширин. Он был явно собой не доволен: несолидно, несолидно для него, точно мальчишка себя повел.

Каширин посмотрел в окно. На улице было сыро, моросил вот уже который час кряду мелкий дождь. Между прочим, долгожданный. До этого стояли солнечные дни, иногда дул суховей. Земля комковатая, местами покрылась трещинами. Полива ждала, жаждой исходила, и вот наконец брызнуло. И враз посвежела зелень, как бы вспыхнула ярким светом. Неплохо бы, мелькнуло у Каширина, если бы такой дождь повторился еще дня через два или три, но погоду, к сожалению, не закажешь, тут уж, как говорится, что бог пошлет.

Он уже понемногу отходил от письма, настроение его заметно менялось. Ладно, решил, выпадет свободная минута — съездит в Зайчики и разберется, что за ерунда, может, просто старуха выжила из ума или же шантажирует — такое тоже бывает, с ним, правда, не случалось, а с другими — ему это хорошо известно.

Каширин глянул на часы — дело шло к полудню. Прикинул: час ему понадобится, чтоб добраться в область на совещание. Вообще-то меньше, но лучше пусть будет запас, он опаздывать не привык — подождет, перебросится, ожидая, парой фраз со своими коллегами, глядишь, и узнает какие-то новости. Так, значит, до двух у него еще время есть. Стоп, что-то он планировал сделать оперативно. Ага, побывать на молокозаводе. Туда нынче должно прибыть новое оборудование, и следует обговорить, где и как его монтировать. К слову, выбить это оборудование стоило больших сил и нервов, ему в особенности. Но такова жизнь: пока все на блатах да на знакомствах — век всего этого не знать. То ли дело, когда нет дефицита — что необходимо, пожалуйста, заказывай и приобретай. Долго, ох, долго еще ожидать того времени, когда люди избавятся от старого и заживут по-новому, без каких-либо дефицитов.

Каширин поднялся, снял со стула у стены пиджак, надел. Некоторое время постоял подумал, не забыл ли чего. Кажется, нет. Сюда, в кабинет, он уже не вернется — с молокозавода и отправится на совещание.

На улице продолжало моросить. К дождичку прибавился еще легкий ветерок — совсем посвежело, хоть и время к обеду. Хорошо, что надел утром пиджак, иначе бы продрог сейчас.

У ворот райисполкомовского двора Каширин приостановился: что-то не видно его «Волги». Неужели Григорий куда-то уехал? Не может быть, он парень дисциплинированный, было бы что-то нужно — сказал бы. Григория Каширин уважал именно за это — на своего водителя он мог положиться. В их деле так, видимо, и должно быть, ибо часы работы у них неограниченные, где-то что-то случилось если, ночь-полночь, а подымайся и — в дорогу, решай вопросы на месте.

И Каширин не ошибся — через мгновение перед ним предстала «Волга».

— Масла немножечко подлил, — объяснил потом Григорий. — Думал, вы еще посидите.

Каширин улыбнулся:

— Ладно, ладно, — и шутливо добавил: — Повнимательнее на дорогу смотри. У меня нынче ответственное совещание — живым должен в область доставить.

— А мы что, в центр поедем? — уточнил Григорий.

— В центр. — И только тут Каширин спохватился: — А ты хоть знаешь, куда мы сейчас направляемся?

— На молокозавод, по-моему, — готово отозвался водитель, но на всякий случай скорость все же убавил. — А что, не туда разве?

Каширин в ответ чему-то усмехнулся:

— Туда, туда, Гриша.

Машина вновь набрала скорость.

На молокозаводе они застряли всерьез, хотя Каширин таил надежды после него побывать еще в одном хозяйстве. Ан не вышло. Ну не вышло да и не вышло, требовалось здесь оперативно решать дела, иначе можно упустить время, а время, всем известно, трудно наверстывается. А задержка вышла по простой причине — долго не могли обнаружить директора, самого хозяина, куда-то отлучился, а сказать о том никому не сказал. Каширин уж пожалел, что не предупредил того заранее, позвонил бы — и все, и директор бы ожидал. Верно: умен дурак задним числом. Что говорить, теперь нужно терпение. И все равно впустую для Каширина эта пауза не прошла, он прошелся по цехам, поговорил с рабочими.

Обстановка, как выяснилось, на молокозаводе сложилось не ахти какая. Во-первых, здесь плохо решался кадровый вопрос: старики, опытные рабочие увольнялись, их не устраивала зарплата, а молодежь была еще совсем зеленой — у нее игры в голове, а не работа. Во-вторых, резко ухудшились условия. Еще бы: молокозаводу этому лет да лет, а ремонтов аж никаких, даже профилактику не удосужились провести, все план гнали, план, отчитаться стремились.

Во всех этих грехах Каширин, конечно, винил директора Шибзикова. Какой-то он все же неповоротливый. Да и с людьми найти общего языка не может. Вот и нынче, когда Каширин обходил цеха, на того опять сыпались жалобы: мол, из-за него не могут выйти из прорыва — не кует, не мелет. Это точно, как в воду смотрят.

Шибзикова, между прочим, Каширин хотел давно заменить, у него уже и кандидатура была подходящая, но этому воспротивился заворготделом райкома Зуйков. Уперся — и хоть ему кол на голове теши. Вопрос до первого довели, до Сомова, но воз и ныне там, все по-прежнему. Каширин ничего не понимал: что мешает заменить человека? Чем Шибзиков отличался, что он так ценен на данном посту? А собака, выяснилось, зарыта была неглубоко: Шибзиков-то инструкторил в райкоме, одно время даже заведовал отделом, тогда же и с Зуйковым подружился. Вот дружба тут и сыграла главенствующую роль, а еще, наверное, традиция — оберегать бывших райкомовцев, не давать их в обиду ни при каких обстоятельствах. Ведь и сам в райкоме-то вечно не будешь.

Кстати, о намерениях Каширина Шибзикову кто-то донес, возможно, тот же Зуйков, и тот, конечно же, затаил на него зло. Во всяком случае, по виду не трудно определить: он о том осведомлен и восхищения не выказывает.

Был один эпизод, который вполне показал отношение Шибзикова к Каширину. Их включили в одну делегацию, ездили в соседнюю область обмениваться опытом. И Шибзиков стал рассказывать Сомову о своих планах реконструкции молокозавода. Сомов слушал, поддакивал, однако, когда тот завершил длинную патетическую речь, вдруг возразил. Неэффективно все это, не в том направлении, заметил он коротко. Шибзикова, по-видимому, эти слова глубоко ранили, ибо он тут же покраснел, набычился. Он, Шибзиков, знает: первому надули в уши, вот потому к его словам и такое недоверие. Он произнес это и тут же посмотрел на Каширина. Надо было отдать должное Сомову: тот умело увел в сторону разговор, так, как будто об этом и не упоминалось.

Наконец появился Шибзиков. Каширин встретил его спокойно, без лишних эмоций — нечего отношения обострять, они и так крайне натянуты. Лишь оговорился: мол, так вышло, что приехал неожиданно, по пути как бы заскочил, важно уточнить, прибыло ли оборудование и где и как они его будут монтировать. Нужно срочно искать людей, специалистов. Шибзиков, видимо, почувствовал какую-то вину, оправдался: жена позвонила, плохо ей, вот и отсутствовал. Каширин тотчас подумал о своей: эх, эти жены! И махнул рукой: ладно, лучше о деле.

— Что случилось, что до сих пор нет оборудования?

Шибзиков некоторое время помолчал, как бы раздумывая, что ответить.

— Пока и сам не знаю. Но буду разбираться.

— Времени для этого остается мало.

— Я понимаю.

— Да-а, — протянул Каширин и посмотрел в сторону. Ему явно не хотелось встречаться взглядом с директором молокозавода. С полминуты, наверное, тянулась томительная пауза. — Да-а, — протянул он еще раз и добавил: — Я всегда говорил: лучше строить что-то новое, нежели чинить старое. Теперь завязнем. Отговоров будет много, а дела нет.

— Я думаю, не завязнем, — заверил вдруг Шибзиков. — Я в доску разобьюсь, а на полпути не останемся.

— Ну-ну, — многозначительно кивнул Каширин, — хорошо бы случилось так.

— Случится, Афанасий Львович, случится, только вы не переживайте, — успокаивал того Шибзиков.

— Да я и так-то… — Каширин не договорил — его окликнули. Он повернулся в сторону, откуда послышался голос: — Что такое? Вам кто нужен?

— Вас, вас к телефону вызывают, Афанасий Львович, — тыча смущенно пальцем, сообщила одна из рабочих. — Меня из приемной послали. Сказали позвать вас.

— Спасибо, — поблагодарил ее Каширин и кивнул уже на ходу Шибзикову: айда, мол, там и договорим.

Звонил Сомов, интересовался, когда председатель райисполкома собирается ехать в область на совещание, предлагал воспользоваться одной машиной, то есть райкомовской. Так да и так, не стал возражать Каширин, можно и одной, глядишь, на бензине и сэкономят.

С Шибзиковым потом он прошелся еще раз по цехам, но на этот раз рабочие были уже сдержаннее. Лишь у одной из женщин прорвалось: даже душа плохого у них нет — что за дела такие?! Шибзиков в ответ приподнял руку: будет им душ, гарантия, вот только с монтажом оборудования утрясут — и возьмутся за порядок. Женщина отмахнулась: мол, обещания одни, разговоры, за нос водят — и все.

Когда Каширин освободился, на часах была половина второго. Все, надо ехать, по пути еще где-то перекусить требуется, ибо начнется совещание — кричи пропало, не до обедов и ужинов, первый раз, что ли.

Домой Каширин заезжать не стал, не хотел тревожить жену — поел в чайной.

Ровно в два, как и условились, он на машине Сомова отправился в область на совещание.

Вернулся Каширин — было уже темно. Дождь к тому времени прекратился, но прохлада, наоборот даже, как бы набирала силу. Он открыл калитку двора и направился в дом. Уже по обуви в сенцах понял: у них гость. И обрадовался тому. Хоть и до чертиков устал за день, а так лучше: легче ему будет разговаривать с женой.

Вот кого Каширин не ожидал, так это Зинули-Горемычки.

— О, здравствуй, здравствуй! Какими судьбами?!

Та, увидев хозяина, смущенно повела плечами:

— У-у-читься сюда приехала, — и добавила, чуть помедлив: — На курсы ветфельдшеров.

Каширин подошел к ней вплотную:

— Это хорошо. Правильно поступила.

Жена, видя замешательство Зинули, цыкнула на мужа:

— Оставь девочку в покое, вишь, она теряется, — и сменила тему разговора: — Садимся за стол, ужинать будем.

— Ужинать? — переспросил Каширин. — А может, без меня, Наденька?

— Что, в центре тебя угостили?

— Ты же знаешь…

— Ну ладно, ладно, знаю, — уступила жена. — А за стол все равно сядешь — у нас гость. Да еще какой!

Зинуля вдруг приподнялась:

— Ой, спасибо, я пойду — поздно уже.

— Куда же ты пойдешь? — всполошилась тотчас хозяйка. — Мы тебя не отпустим, верно, Афанасий?

Каширин согласно кивнул.

— Вот, — подытожила та. — Значит, останешься у нас. Ты, к слову, где остановилась?

— Меня в общежитие поселили, нас четверо в одной комнате. Девочки все хорошие, дружные.

— Это лучше. Я, помню, жила в студенческом общежитии — одни ссоры были, все чего-то поделить не могли, то кровать, то стол, одно знали что грызлись.

— Не-ет, у нас не так, у нас девочки все хорошие, дружные, — снова повторила Зинуля.

В разговор вклинился Каширин:

— Дома-то как, все в порядке? Отец?

— Отец болел одно время, а сейчас ему лучше. Работает. Ну, а в остальном, — Зинуля замешкалась, — в остальном вроде бы нормально все.

— Чухлова давно видела? — вспомнил вдруг про Ивана Каширин.

— Чухлова?

— Да, его. Вроде громко-то спрашиваю.

— Н-н-едавно.

— Не зазнался он еще там?

— Некогда ему — работы много.

Каширин улыбнулся такому ответу:

— Это хорошо, что ему некогда зазнаваться.

— А ему и вправду некогда, — резко выговорила Зинуля, и Каширин заметил, как у нее дернулись брови.

— Оставь девчонку в покое. Займись делом, стол лучше-ка накрой.

Каширин подошел к шкафу, достал из него скатерку:

— Эту, что ли, стелить?

— Эту, эту.

Минут через двадцать они сели.

Есть совсем не хотелось, не было аппетита, но и обижать жену не следовало, и Каширин терпеливо отсиживал свое. Все-таки Зинуля, думал он, пришла к ним вовремя, глядишь, у Надежды и пройдет хандра. Авось забудется. Хотя бы. Судя по внешнему виду жены — вроде бы и не звонила нынче ему на работу, не плакала в трубку, но кричала отчаянно, что жизнь для нее стала в тягость, что она к ней потеряла всякий интерес. Конечно, Каширин понимал, это временное явление, Надежда ему еще даст перца, покажет свое, что с ней, естественно, случалось уже не однажды, и все же он радовался этому случаю, минутной передышке. Пусть, пусть посидит с гостьей, пообщается с ней — он им мешать не будет, лишь посидит рядышком.

Вспомнилось совещание. Оно проходило напряженно, вопрос обсуждался один: подготовка к уборке урожая. В каждом районе дела складывались по-разному, у одних лучше, у других хуже, но все готовились всерьез. Проблема в одном была: техники много, а ладу не дашь ей, вся она какая-то неуклюжая, как вырубленная тупым топором, что внутри, что снаружи. Механизаторы уж и так и этак к ней подступают, одно знают менять одну запчасть на другую, и все равно техника подводит, хандрит, как жена вот его, Каширина. Он подумал так и сам же усмехнулся сравнению. У него теперь все к Надежде сводится, к ней все мысли. Оно и понятно: родной, близкий человек. Сколько лет-то вместе, душа в душу. Он иногда прикидывал: каково было бы, попадись ему другая невеста, не Надежда? Не-ет, этого и представить нельзя, без Надежды, казалось ему, и жизни не могло быть — так уж все переплелось, уложилось да увязалось.

Да, но о совещании. На нем и по их району прошлись, в частности досталось Сомову. Уж тот и так и эдак отговаривался — нет, сказали, за недостатки в работе гладить по головке не собираются, упустил — ответь подобру и поздорову, не увиливай, а подставляй то место, по которому за грехи бьют. На счету их района более двух десятков тракторов и комбайнов еще в ремонте, а такого не должно быть. Каширин, кстати, об этом знал, знал, конечно, и о том, что на совещании им за это попадет. И попало. Весь удар на этот раз пришелся на первого, ан и Каширину от того радости мало. Как бы там ни было, а они вместе должны отвечать — таков их удел, первых руководителей, секретаря и председателя.

С Сомовым у Каширина отношения добрые, можно сказать, дружеские. Первое время тот его здорово опекал, казалось, и минуты не оставлял без внимания. Оно и понятно: Сомов постарше, поопытнее, особенно в делах руководства, он так же, как и Каширин, прошел все стадии, от рядового колхозника до секретаря райкома, он и бригадирил, и председательствовал — словом, рос постепенно, основательно. Причем нахрапом не лез верх, ко всяким там хитростям не прибегал, как другие — все естественно, закономерно.

Когда они возвращались обратно, Сомов поначалу молчал, как бы обдумывал то, что услышал в свой адрес на совещании, затем заговорил. И, как ни странно речь вдруг повел о Шибзикове. Советовал Каширину с ним ухо держать востро, не трогать того по пустякам. Нехороший он человек, Шибзиков, ума ни на грош, а спеси хоть отбавляй.

«Как же он в райкоме работал?» — полюбопытствовал Каширин.

«Вот так и работал, как теперь».

«Да-а, — протянул Каширин, — скажем так: кадровый вопрос, к сожалению, у нас не на высоте еще».

«Он у нас давно не на высоте, считай, с самого начала, как только по-новому жить начали».

Каширин, услышав это, вдруг приподнял голову:

«Это ты о чем, Олег Сидорович?»

«А-а, ладно, — отмахнулся тот, ставя на этом точку, — замнем для ясности. — И еще раз напомнил о Шибзикове: — Только деловые контакты — не больше, если не хочешь для себя неприятностей, уловил?»

Сомов произнес это так, будто что-то предчувствовал. А может, Каширину показалось? Вообще, надо признать, последнее время, месяца два-три, наверное, настроение у него и в самом деле неважнецкое, он даже не поймет от чего это, но больше всего связывает с Надеждой, она, мол, на него так влияет, на Каширина, с толку сбивает — прямо спасу нет.

И все же разговор о Шибзикове Каширин пропустил мимо ушей. А-а, отмахнулся он, думая о директоре молокозавода, у него не такие на пути встречались — и вот жив до сих пор, и этому, если нужно будет, тоже рога обломает.

Женщины продолжали о чем-то разговаривать. Каширин приподнялся и незаметно вышел из-за стола — Надежда не заметила, а может, вид лишь подала, что отвлеклась беседой с Зинулей. Глянул на часы — поздно уже, пора бы им лечь. Вставать рано, ему особенно. На зорьке только что-то и можно сделать, а солнце на подъеме — все, один гвалт, что на улице, что в кабинете. Одних телефонных звонков не счесть — одно трещат, одно трещат, требуют абонента. Когда работал в Кирпилях, он в кабинете мало сидел, все по полям да по полям, земли изучал да с людьми говорил, мнением с ними делился, а тут, увы, много не поездишь, как раз больше на привязи, то дни приемные, то дни заседаний, оседлает стул — и сидит на нем до покраснения. Нет, что ни говори, а председательствовать в колхозе все же лучше, там больше определенного; положено, скажем, столько-то и того-то сдать государству — сдали, положено сделать то-то — сделал, но все своими руками и силами, а тут только и знаешь, что попрошайничаешь, канючишь. Эх, чего там!

Каширин вышел на улицу. Небо, что его больше всего поразило, уже было усеяно звездами. Надо же, сколько тут прошло времени, когда он заходил в дом? Ерунда, можно сказать, мизер, и вот пожалуйста — ни облачка. Что значит — лето!

Во дворе Каширин пробыл недолго. Когда вернулся в дом, Зинуля уже лежала на диване — Надежда ей постелила в зале, — а жена убирала со стола.

— Помочь?

— Я сама. Отдыхай.

Каширин возразил:

— Нет, я все же помогу.

— Ну помоги, если хочешь, — не стала перечить жена.

Каширин отнес посуду на кухню, а Надежда начала ее мыть. Тихо было, лишь слышалось, как звякала тарелка о тарелку.

Потом они легли.

Каширин уже засыпал, еще бы немного, и он уснул бы совсем, когда рядом послышалось тоненькое всхлипывание. Поначалу ему казалось, что он это слышит в каком-то сне, но потом сообразил: не во сне. Он слегка приподнялся на локте — так и есть, плачет Надежда. Тут Каширин встал, босыми ногами прошелся по полу и прикрыл створки дверей, ведущих в зал, — не хватало чтоб еще чужого человека напугать, затем вернулся и молча сел на кровать. Надежда затихла.

— Ну что с тобой? — полушепотом спросил у жены Каширин. — Думал, прошло у тебя, а ты… сорвалась опять. У нас гостья, понимаешь, гостья! Ты хочешь, чтоб кто-то был свидетелем нашей ночной драмы? Тебе это нужно?

Надежда молчала, лишь слышались ее тяжелые вздохи.

— Я с тобой говорю?

В это время в их комнате засветилось окно, похоже, мимо дома проезжала какая-то машина, и свет ее фар попал на стекло. Сначала окно загорелось все, затем луч сузился и быстро прошелся по стенам, а вскоре свет пропал, будто его и не было вовсе. Только ощущение густой темноты как бы говорило, что он был-таки и на мгновение ослепил.

— Ты что ж молчишь? — подал голос Каширин.

Жена зашевелилась:

— А что говорить? Все и так яснее ясного.

— Надя, Наденька, — вдруг взмолился Каширин, — ну сколько можно над собой измываться, ведь прекрасно знаешь: уже ничего не изменить, не исправить! Ведь знаешь?

— Знаю. — Жена повернула к нему лицо. — Знаю, конечно. А все равно что ни делаю, чем ни занимаюсь — вижу лицо ребеночка, своего родного, так близкого и дорогого сердцу, это ты понимаешь?

— Понимаю. — Каширин перевел дыхание. — Однако…

Жена перебила его:

— Подожди, послушай меня сначала. — Она поднялась, поправила ночную рубашку и тоже села на кровать. — Ты должен уйти от меня, ты должен меня бросить — вот что я надумала!

— Глупости говоришь! — рассердился на эту идею Каширин.

— Нет, не глупости.

— А я говорю, что да.

— Это твое право. Но у меня больше нет никакого выхода. Я во всем виновата, это из-за меня все!

Каширин помолчал.

— А что ты сегодня мне говорила по телефону? У тебя, по-моему, был какой-то план, ты, кажется, собиралась куда-то ехать, не так ли? Ну хорошо, как скажешь, так я будет. Хочешь, завтра с утра соберемся и поедем, хочешь?

— Я передумала.

— Передумала? Почему?

— Не хочу ничего затевать.

— У тебя семь пятниц на неделе.

— Возможно.

— Не возможно, а так и есть.

— Хорошо, так и есть, не возражаю.

Каширин вздохнул:

— Знаешь, что у тебя плохо, Надя? Ты больше думаешь о себе и совсем забыла про меня. Ты что же, считаешь мне легче?

— Вот потому я и решила так, — твердо произнесла жена, — что тебе лучше меня бросить. Бросить как последнюю кошку. Не жалей меня только, хорошо, Каширин? Не люблю жалости, страсть как не люблю!

— Э-эх! — осуждение покачал головой Каширин и добавил: — Дурочка ты у меня была, дурочка и останешься. Ну кто тебя после этих слов назовет нормальной, а, скажи?

— А я и есть ненормальная.

У Каширина уже не было сил говорить с женой. Ну можно один раз так, ну два, но не бесконечно же, верно?

— Надя, Надюшка, ложись, не изводи себя, пожалуйста.

Жена наконец согласно кивнула:

— Я понимаю, — она приподняла одеяло, развернулась и сунула под него ноги. — Я тебе подчиняюсь, Каширин, — уже более спокойно и мирно добавила Надежда. — Я действительно ненормальная, ты меня уже должен знать.

— Не привыкну никак.

— Я тоже не привыкну.

— К кому или к чему?

— К себе.

— Спи, спи, Надюшка. Утро вечера мудренее.

— Какое именно? Я устала ждать.

— А ты не жди — оно придет само. Так часто бывает в жизни. Ты не ждешь, а оно приходит.

— Хорошо, Каширин, ты убедил меня: я стану ждать, — Надежда зевнула раз, другой.

— Спи, спи, Надя.

Каширин тоже прилег. Еще пять-десять минут назад он дремал — все-таки за день устал, беготня беготней, а уже сейчас сон к нему не шел, глаза будто остекленели. И опять, пока лежал, на память приходили Шибзиков, совещание в области, ну и разное по мелочам. О жене, кстати, не хотелось думать, не хотелось сызнова будоражить свое сердце.

Надежда посапывала уже, по-видимому, тоже намаялась — нервы у нее стали ни к черту, совсем, бедолага, разгваздалась. Может, к врачу бы ее свести, пришла в голову мысль Каширину, показать хорошему специалисту? А что, дельное решение. Гляди и придет успокоение. Однако он тут же все это отверг — бесполезно, уже вряд ли что поможет.

И все же Каширину уснуть удалось, хоть для того и потребовались огромные усилия, но спал он недолго. Его снова растревожило тоненькое всхлипывание. Надежда, опять плачет Надежда! — первое, что пришло в голову Каширину. Ан нет, жена спала рядом и по-прежнему тихо сопела. И только чуть погодя догадался, что всхлипывание доносится из зала. Он приподнялся, бесшумно подошел к двери. Всхлипывание тотчас прекратилось. Каширин помотал головой: что-то прямо невероятное! Ад кромешный! И тут до него донесся тонюсенький голосочек. Пели за дверью. Да, да, кто-то пел!

Это же колыбельная, догадался Каширин. Ну надо же, когда-то эту колыбельную ему напевала мать!

Он слегка толкнул дверь — створки скрипнули.

Свернувшись калачиком, Зинуля спала.

«Но кто-то же здесь пел?», — тревожно подумал Каширин. И вдруг он заметил, как шевелятся губы сонной Зинули.

Надо же, удивленно выдохнул Каширин, девчонка во сне поет!

Утром, когда он поднялся, жена привычно хлопотала на кухне, а Зинули уже не было.

— Ты почему меня не разбудила?

— Ты сладко спал, я тебя пожалела.

— Зря сделала. — Но голоса Каширин не повышал. Он взял полотенце и пошел в ванную.

А спустя полчаса он сидел за рабочим столом. Опять раздавались телефонные звонки, опять на прием к нему шли люди, на ходу решали вопросы и тут же уходили.

Один раз позвонил Сомов. Что-то хотел сказать, но вдруг передумал, сославшись на то, что забыл. Чего он добивался этим звонком? Но Каширина это задело — какое-то дурное предчувствие зародилось снова в нем и не покидало его.

Оно не покидало Каширина потом и день, и два. И оттого он уже не знал, что делать и как себя вести. И все же он изо всех сил боролся со своим настроением, пытался переломить его, вывести как бы из тупика на прямую тропу. Иногда Каширину это удавалось, и он уже чувствовал себя победителем, но то было только изредка, в основном же кривая его настроения падала и падала.

С Сомовым затем он встречался не однажды и всякий раз намеревался узнать, чего тот тогда ему звонил и что он хотел сообщить. Не может того быть, чтобы Сомов чего-то забыл, он уж если делает дело, то наверняка, память вообще у него цепкая, такая, какую не часто встретишь.

Каширин зло сплюнул — слова этой колыбельной почему-то не выходили у него из головы. Х-ха!

Так что же все-таки хотел сообщить ему Сомов?

Глава вторая

Все, решительно сказала себе Матрена Булавина, теперь уж она точно поедет к Каширину и пожалуется ему, расскажет о том, какую против нее Митяй войну затеял. На самом деле: сколь можно его просить, черта лысого? Ну раз, ну два, но не бесконечно же. И так она перед ним унизилась, можно сказать, в ножки покланялась: Дмитрий Иванович, миленький, родной, не откажи бедной женщине в просьбе, дай, мол, на выходные людей, освободи их, будь добр, на мазку дома, сам понимаешь, пока время негорячее, лучше сделать. Но он и слушать не слушает, нет — и все дела. Ах, Митяй, ах черт лысый! Давно ли сам в этой роли был, канючил у местного начальства то доски, то шифер на дом… И людей ему, как порядочному, выделяли, ей в чем не отказывали. А вот он председателем стал… Да что говорить! Бревно оно и есть бревно, лучшего определения Митяй, пожалуй, и не заслуживает!

Из правления колхоза Матрена вышла озлобленная. Еще бы! Третью неделю кряду она готовится к мазке, и ничего не выходит, не освобождает Митяй людей. А без людей делать ей нечего, сама она с мазкой до белых мух провозится. А потом что? Караул кричи? И вообще, в кои это веки хозяева сами мазкой занимались. В их селе, да и не только, наверное, в их, уже традицией стало: строит человек дом — люди ему помогают; соберутся гурьбой — у дружных соседей и сохи свились вместе! — сделают дело, потом за стол сядут, похряпают в удовольствие и давай песни петь да плясать. Толока — лучше любого праздника.

К мазке Матрена тоже готовилась всерьез: и хмельным обзавелась, и продуктами разными. Верила: людям угодит, люди ее угощеньицем останутся довольны. На-ко тебе такое… А-а! С хмельным ладно, с ним ничегошеньки не случится, не прокиснет, а вот продукты… Многое попропадало… Сызнова теперь езжай на базар, высунув язык, бегай по улице, проси, умоляй соседей одолжить чего-нибудь съестного. Матрена и поедет, и попросит, только бы знала: не зря все ее хлопоты, старания, не кобелю под хвост.

На улице стояли мужики и о чем-то меж собой оживленно говорили. Один из них, колхозный кузнец Игнат Перевалов (это он на ее доме ставил верх, и взял-то, спасибо ему, всего ничего, сто двадцать рублей: пожалел, видать), заметив Матрену, отступил на шаг.

— Ну что, девка, — Перевалов был чуть постарше Матрены, — заходила к Иванычу?

— Заходила.

— И что?

Матрена безысходно махнула рукой:

— Все то же: не дам, твердит, людей, и все. Как бык уперся.

— Плохо, — посочувствовал ей Перевалов. — Теперь в самый раз и помазать дом, пока тепло стоит и дожди не зарядили. А то потом поздно будет. — Он помолчал. — Видать, ты чем-то, девка, не угодила нашему председателю.

— Митяю? Гулять с ним не пожелала, когда молодая еще была, — Матрена усмехнулась. Она сказала так, но сама понимала: не это является причиной председательского отказа; он спешит управиться с делами, каких в колхозе в эту пору неисчислимое множество. Как же, как же, Митяю, аж пищит, надо оправдать доверие, оказанное районным начальством, иначе ему грош цена, иначе не удержаться в высоком председательском кресле.

Надо сказать, к Матекину Дмитрию Ивановичу в Кирпилях не все относились одинаково: одни его, поддерживая, нахваливали, другие недолюбливали, открыто высказывая, что он-де случайный на данном посту человек, не выдержит серьезного испытания. Что же касается Матрены Булавиной, то с ним у нее особые отношения, личные. В молодости Митяй ей нравился, и Матрена Митяю пришлась по сердцу. Им бы в то время сойтись и всерьез разобраться в своих чувствах, гляди, и жили бы вместе. Ан того не случилось. И виной тому, скорее всего, сама Матрена: в нужный момент не проявила сноровки, больше того, насмеялась над парнем, когда он ей дружбу предложил. А тут еще не ко времени Фома Нечесов под руку попал. Он-то и уговорил ее выйти за него. Митяй после долго Матрене мстил, не мог простить ей того. А что она? Жалела его — больше ничего. И теперь жалеет, особенно, что волос лишился, совсем полысел, — раньше Митяй куда красивее был.

— Что же ты делать будешь? — прищурившись, спросил Игнат Перевалов Матрену.

— Ж-жаловаться!

— Ах ты, мать честная, кому жаловаться, на кого?

— Найду кому жаловаться, — вздохнув тяжело, ответила Матрена, — а на кого — сам знаешь: на Матекина, на черта этого лысого!

Перевалов оглушительно захохотал:

— Жаловалась мышь на кошку, что та преследует ее без конца, да проку никакого — пшик один. Кошка все равно съела мышь.

Матрена покосилась на мужиков: те не обращали на них внимания.

— Ничего, Игнат, моя жалоба до бога дойдет, дай лишь высвобожусь. — Она сказала так, затем попрощалась и пошла прочь.

Перевалов долго смотрел ей вслед.

Когда Матрена вернулась на птичник, уже начинало темнеть. Надо же, подумала она, столько времени убила и все без пользы. И тут же успокоила себя: ничего, все равно она этого так не оставит, она найдет на черта лысого управу, никуда он от нее не денется.

Пробежала по корпусам: где же напарница? Пора уже было начинать кормежку.

Вспомнив об этом, Матрена обеспокоенно вздохнула: запас зерна и травяной витаминной муки у них заканчивался, а подвозить не подвозили. Утром, управившись на птичнике, она бегала на склад. Заведующий, высокий, сутулый, обросший седой щетиной, как сухостой лишайником, прозванный в Кирпилях Скупым, объяснил, что корма им не везут по той простой причине, что не на чем везти: все машины нынче ушли за лесом, а лошадьми много не навозишь. «Ты не боись, — уговаривал он Матрену, — твои хохлатки без еды не останутся. Вернутся из леса машины — зерно и мука у вас на птичнике будут». «Вот тебе и «не боись», — злясь, передразнила она Скупого. — Завтра чем хочешь, тем и корми птицу, в пору самой в кормушки ложиться».

Вскоре объявилась напарница.

— Ты где была? — спросила ее Матрена.

— Траву косила. Корм ведь кончается.

— А-а, да, — спохватилась Матрена. Она подошла к напарнице, одобряющее хлопнула ее по плечу: — Молодец, Анюта, что догадалась и накосила травы. А то уж я тут беспокоиться начала.

Анюта счастливо улыбнулась:

— Я знала, что кормов не привезут. Раз машины за лесом поехали, теперь их жди-пожди. Клим мне сказывал: там дожди большие прошли, могут на сутки-двое засесть.

Анюта Матрене нравилась. Хорошая девчонка досталась ей в напарницы — послушная, работящая. Вот уж кому повезет, так это Климу Бабину, колхозному шоферу, если он, конечно, женится на ней. А то ведь может случиться и так, как случилось у Матрены с Митяем. Правда, у Клима характер иной, он, пожалуй, побойчее Митяя, так что этот, надо думать, своей невесты не упустит. Ну, что ж, Анюте, значит, повезет больше…

— Ну, а у вас как, Матрена Савельевна? — поинтересовалась Анюта. — Все уладили?

Матрена недовольно буркнула:

— Ага, с этим чертом уладишь, — И добавила: — Жаловаться на него буду, завтра поеду к Каширину, председателю райисполкома, и расскажу ему, как Матекин измывается над людьми. Тот ему покажет, где раки зимуют.

— Вы думаете, Каширин за вас вступится?

— А как же! Кто ж тогда поддержит меня. Не-ет, этому человеку я верю, он не наш чурбан — председатель.

Анюта пожала плечами.

— Да, — вдруг вспомнила она, — приезжал Губанов, велел отобрать пару десятков кур, порезать, обработать и на склад отправить. И пожирнее. Сказал, будто гости какие-то едут, кормить их нечем.

— У Губанова губа не дура, ему, видите ли, кур подавай, да пожирнее, — сердито отозвалась Матрена. — Обойдется Губанов. И вообще, мы ему не подчиняемся. Он кто? Бригадир. А прямой наш начальник — главный зоотехник. Вот он прикажет…

— Губанов сказал, — осторожно перебила Анюта, — что это просьба самого Дмитрия Ивановича, дескать, он лично ему наказал нас побеспокоить.

Матрена самодовольно ухмыльнулась — ее так и подмывало сейчас съязвить: а помета куриного не хочет председатель, но промолчала, понимая, видимо, что нет никакого проку говорить сейчас все это Анюте, она же девчонка еще и многого, если разобраться, не понимает.

— Все, — рассудительно заключила Матрена — почесали языками — довольно, теперь за дело.

Вечерело. Темь становилась все гуще и гуще.

Матрена пробежалась по корпусам, включила электрическое освещение. Лампочки вспыхнули на столбах летнего база. И враз закричала-загомонела птица, требуя немедленной кормежки.

Сколько лет уж Матрена слышит одно и то же! Этот бесконечный куриный гвалт, казалось, должен бы и надоесть, ан нет. Когда она появляется на птичнике и начинает шебуршиться, бегать, кричать, то ею овладевает такое чувство, будто на всем белом свете нет ни одной живой души, есть она — хозяйка птичника, и есть куры, ухаживать за которыми, кормить, растить наделено ей самой матушкой-природой. Матрене не раз уже предлагали работу на поле, на ферме дояркой, и всегда она отказывалась. «Что вы, что вы, — говорила, улыбаясь. — А как же мои хохлатки? На кого их оставлю? Не-а, не могу».

В правом углу летнего база вдруг всполошились куры, забегали, закудахтали.

— Анюта! — позвала Матрена напарницу. — Что случилось там?

Та не ответила, похоже, нарезала эспарцет.

Тогда Матрена сама пошла туда: все вроде в порядке.

Куры успокаивались, но еще продолжали подозрительно коситься в темноту.

Да, подумала Матрена, нынче они явно опоздали с кормежкой. А все из-за этого черта лысого, из-за Митяя, — в приемной у него столько просидела, что замучилась ждать, да пока говорила с ним…

Куры снова всполошились, будто чувствовали рядом какую-то опасность.

Да что такое?

Матрена вышла из летнего база и прошлась по-над изгородью вокруг — и опять ничего подозрительного.

Раньше самую большую опасность представляли лисы. Коль зачастят они на птичник, то пиши пропало, не одну сотню поутащат. Бывало, уж и охотятся за ними, из ружья палят, засады устраивают, и пугала выставляют, никаких тебе результатов — так хитер этот зверь. Теперь же лисы почти совсем перевелись в их местах; редко, очень даже редко случается, и не вспомнит, в какой месяц такое было. А куры, как ни странно, все равно пропадают. Загадка? Ничего подобного. Давно известно, что на птичник стали заглядывать двуногие звери, а эти (убивать их мало) пострашнее лиса. Лис одну-две задерет и убежал, человеку же и десятка мало, набирает столько, сколько донесет. Сейчас, правда, на этот счет тихо и спокойно, с полгода примерно ничего подобного не случалось. А было. Того же Ваньку Прыкина, многоженца и пьяницу, за что товарищеским судом судили? За тех же самых кур, которых он в течение трех месяцев около сотни упер. Попался Ванька в январе, а в феврале другой охотник на кур нашелся — строительных дел мастер, из приезжих, из городских, нанявшийся по договору на животноводческой ферме сливные ямы кирпичом выложить. Этому сразу сказали: собирай, мил человек, манатки и дуй из Кирпилей, пока морозец и скользить легко, но прежде вычли из заработанного наложенный на него штраф. Вот с тех самых пор, с поздней осени, и не было еще нападений на птичник.

Вернувшись, Матрена зашла в кладовую, зачерпнула два ведра зерна. На утро им корма хватит, отметила она, а вот в обед птице давать будет нечего. Одной кормосмесью да травой не обойдешься. Вспомнив о том, что сказала Анюта, Матрена выругалась: «Вот-вот, кур им подавай жирных, отборных, а за кормежку я пекись. Сама добывай, сама перевози, сама и раздавай. А что ж им делать? Ну, конечно же, кур жирных есть!..»

— Теть Матрена, — подала голос Анюта, незаметно появившаяся в дверях кладовой, — траву можно раздавать?

— Раздавай, раздавай. Ты ее порезала мелко?

— А как же!

Матрена подняла ведра, вышла из кладовой.

— Кормежку закончим — кур ловить будем. — И недовольно буркнула: — Не было печали, так черти накачали. К нему, черту лысому, гости едут, а мы, видите ли, расхлебуй, хлопочи.

Анюта промолчала, похоже, понимала, каково сейчас ее напарнице. Еще бы! Человек уже и продуктами обзапасся, и людей уговорил, чтоб подсобить пришли, а председатель, Дмитрий Иванович, почему-то оттягивает, не дает разрешения на то, чтоб в колхозе общие выходные устроить.

Матрена рассыпала по кормушкам зерно и думала о том, как ей завтра лучше проскочить в район и повстречаться с Кашириным. Председателя райисполкома она знала хорошо — он ведь кирпилинский выдвиженец. Каширин долгое время работал у них главным агрономом, затем его выбрали в председатели. И когда был агрономом, и уже когда сел в председательское кресло, он к людям относился с уважением, умел к каждому подобрать ключ, наверное, оттого и колхоз их не ходил в отстающих, наоборот, постепенно набирал темпы, укреплялся, богател. И вот — на тебе! — в этом году его срочно выдвинули в председатели райисполкома. Оно, может, и неплохо, что Каширина перевели туда — земляки средь районного начальства тоже нужны, да и честь все-таки — председатель райисполкома не откуда-нибудь, а из самих Кирпилей, то-то же! Знайте наших! Но вот… Что дальше будет? Кто у руля станет? Хорошо, коль толковый человек придет, продолжит дело кирпилинцев, а если нет, тогда что делать будут? В хвосте плестись? Не-ет, не таковского они роду-племени!.. Митяй, сменивший Каширина, не ударил лицом в грязь и пока, слава богу, держал марку колхоза, но чувствовалось, давалось ему это с трудом. А все из-за того, что не всегда находил с людьми общий язык, бывало, говорит с человеком о каком-то деле и вдруг ни с того ни с сего как раскричится, как разбесится, точно петух переполошенный. Эх, на него бы уздечку хорошую и человека побойчее, который бы держал его в этой узде, глядишь, и вышел бы из него толк. А так неизвестно еще, куда кривая выведет.

И все же, продолжала думать Матрена, как ей улучить момент и съездить к Каширину? И только тут спохватилась, что завтра ей сызнова дежурить — неделю назад ее попросила подменить Надежда Краснова, ссылаясь на то, что приглашена с мужем в соседнее село на свадьбу, да не к кому-нибудь, а к бывшей своей дружке, так что отказать ей никак нельзя. Вот беда, ругнула себя Матрена, что ж она наделала? Как же она теперь будет? Не поедет к Каширину? Значит, еще неделя пропадет. Не-а, время никак терять нельзя, и теплом, пока оно есть, надо дорожить. Может, пойти к Надежде и объяснить, как обстоит дело, а? Ну, мол, не могу тебя подменить, не выходит у меня, и так далее. Обидится, как пить дать обидится, Матрена ее знает. Скажет: о чем раньше ты думала, где была? Предупредила бы заблаговременно, я бы, дескать, другого человека упросила. Поразмыслив так, Матрена укорила себя: живет она, милая, просто, бесхитростно и без всякого расчета, пришли к ней, поплакались в жилетку, и уже расчувствовалась, готова в огонь и воду за них. А ее понимают, ей сочувствуют? Матрена покачала головой: эх, дура, мол, дура, что ж так хорошо о себе думает и плохо о людях, ну есть дерьмо, что поделаешь, но в основном-то люди добрые, понятливые, на них-то как раз белый свет и держится.

Мысли Матрены продолжали бы еще, наверное, течь, если бы не та же Анюта, которая опять выросла будто из-под земли.

— Закончила, — доложила она бойко.

— Молодцом, значит, — похвалила Матрена. — Теперь отдохни маненько, пока я зерно по кормушкам дорассыплю.

— Нет, теть Матрена, я после отдыхать буду, когда сделаем все. Давайте лучше помогу вам.

— Мне? Помоги, помоги, — не стала возражать Матрена, а про себя подумала: честное слово, повезло ей с напарницей. Она вспомнила Зинаиду Треневу, с которой работала до Анюты. Вот баба была, не дай бог такую еще повстречать! По лени Зинаида скорее всего занимала в Кирпилях первое место. Бывало, привезут на птичник корм, его срочно надо разгрузить. «Зинаида, — покличет ее Матрена, — иди в кладовую отруби носить». «Сейчас», — отзывается та. Матрена один раз наберет мешок и снесет в кладовую, другой, третий… «Зинаида! — крикнет она снова. — Ты скоро?» — «Бегу-у». Матрена терпит, продолжает разгружать машину. Но сколько же ждать?! Матрена бросает мешок и идет в дежурку. «Так и знала, — ругается Матрена, видя, что Зинаида, бесстыдно разбросав оголенные ноги, лежит на кровати. — Вот послал мне господь напарницу!..» Дальше звучали нецензурные слова. А как иначе, как с этой ленивой кошкой разговаривать? И так почти при каждом деле, пока сорвешь Зинаиду с места — все нервы истреплешь. Хорошо, вовремя ее заменили Анютой, а то бы неизвестно, чем кончилось, может даже пришлось бы применить рукоприкладство.

Минут через двадцать они раздали корм и принялись ловить кур.

— Не выбирай, — категорическим тоном сказала Матрена. — Подряд лови.

Анюта удивленно посмотрела на нее:

— Так ведь сам Дмитрий Иванович приказал.

— Это его дело. А я говорю: подряд!

Анюта не стала возражать: подряд так подряд, не она ответчица — Матрена Савельевна. Дмитрий Иванович, если что, с нее спросит.

Потом Матрена резала кур, а Анюта раскочегаривала печь, грела воду. Матрена сознательно отпровадила от себя девчонку, она знала: та страшно переживает, когда у нее на глазах рубят птице голову, особенно крови не терпит.

Часам к двум ночи они управились с делом.

Анюта сладко потянулась:

— Сейчас бы прикорнуть маленечко.

— А ты и поспи. Ляг на кровать и спи, — по-матерински заботливо откликнулась Матрена. — Мы уж все поделали. Я вот только пробегусь вокруг птичника, проверю, не случилось ли там чего. А то вечером что-то куры пугались, может, зверя какого почувствовали.

— Ага, я тоже слышала, когда траву резала.

— Значит, надо пройтись и проверить как следует. — Матрена вопросительно посмотрела на Анюту: — Ты что ж до сих пор сидишь, чего раздумываешь? Ложись! — приказала.

Напарница весело улыбнулась:

— Да нет, теть Матрена, не желаю я спать, не усну. Это я просто сказала.

— Гляди, хозяин — барин. — Матрена помолчала, как бы прислушиваясь к каким-то звукам. — Пошла я, значит, обход совершать, воздухом чистым подышу.

— Ага, — поддакнула Анюта, но тут же спохватилась: — Теть Матрена! Матрена Савельевна! Вы же нынче в район собрались ехать, к Каширину. Может, я давайте пробегусь, а вы отдохните, как, а?

Матрена протестующе выставила руку:

— Сиди, дочка. Я сама…

Вернулась она с обхода примерно через полчаса.

Анюта спала, свернувшись от ночной прохлады калачиком. На ней было тоненькое сиреневое платьице и такая же, сиреневая, косыночка. Матрена развернула одеяло, лежавшее в ногах, и накрыла им девчонку: устала, бедняжка, пусть поспит. И только она это сделала, как в окно кто-то заскребся. Матрена даже вздрогнула, услышав. Кого еще нечистая принесла?

Вышла из дежурки.

— Ты чего в такой час пришел? — сердито уставилась она на Клима Бабина. — А ну-к уходи отсюда, ишь!

— Мне Нютка нужна, — пробасил тот. — Я обещал к ней прийти.

— Днем надо приходить, а не ночью.

— Днем я работаю, Матрена Савельевна.

— И все равно уходи, — стояла на своем Матрена. — Девчонка устала за день, не до свидания ей сейчас, понимаешь? Спит твоя Анюта, только уснула.

— Разбудите.

Будто и не слышал он, о чем мгновение назад сказала Матрена. А может, не понял?

— Спит твоя Анюта, соображаешь? — еще раз повторила Матрена.

— Разбудите, прошу вас, — голос у Бабина был умоляющий.

Матрена подумала, и у нее неожиданно возникло решение:

— Хорошо, разбужу, но с условием…

— Согласен на все! — обрадованно воскликнул Бабин.

— Зерно и травяную витаминную муку со склада подвезешь?

— Когда?

— Зав… Вернее, сегодня. С утра желательно.

— Не получится, Матрена Савельевна, — расстроенно протянул Бабин. — Нас на нынешний день снова в лес занарядили.

— Жаль. — Матрена собралась уходить, во всяком случае, всем своим видом показала: еще минута — и она оставит парня одного посередь ночи, но тот, спохватившись, остановил ее.

— Ладно, Матрена Савельевна, — согласился Бабин, — что-нибудь придумаем, раз надо. Только Нютку разбудите, хорошо?

Матрена хитро прищурилась:

— Утром едем к Скупому и получаем корма, идет? Я думаю, до того часа, когда тебе в лес ехать, мы справимся.

— Идет!

— Ну и… Ух ты моя умница! — Матрена облегченно вздохнула: на Клима Бабина положиться можно, этот, коль пообещает, не подведет — проверено.

Она собралась идти в дежурку, уже шагнула к двери, и тут послышался голос Анюты:

— Это кто ж тут нас разбулгачил, а? Это ты, Клим? Я же тебе когда велела прийти? Вечером, правильно? А ты когда пришел?

— Извини, Нют, не мог, — поспешил объясниться Бабин. — В лесу застопорились. Я же сказывал тебе: там грязь сейчас непролазная. Честное слово, едва выползли, веришь?

— Верю, верю, — снисходительно проговорила Анюта.

Матрена посмотрела на молодых: в самый раз ей уходить.

— Пошла я. — У двери остановилась: — Помни, Клим, уговор дороже денег.

Тот кивнул: не волнуйтесь, мол, все будет сделано, он слов на ветер не бросает.

В дежурке Матрена присела на кровать. Вот и славненько, подумала, утром они завезут на птичник зерно и травяную витаминную муку и будут с кормом, глядишь, недельку-другую поживут вольготно, без забот. А потом видно будет. Все должно идти своим чередом. Что до завтрашнего дежурства, то и с этим она уладит. Для себя Матрена уже решила — попросит Анюту. Девчонка хоть и устала, но не откажет. Да и сколько побыть ей придется — полдня, не больше, пока, значит, она съездит к Каширину и уговорит его, чтоб тот повлиял на Митяя, на черта этого лысого, — пусть тот высвободит ей на мазку дома людей, пусть не ломается, как девчонка.

Глаза у Матрены невольно смыкались. Чтоб не уснуть, она принялась даже читать какую-то истрепанную, без названия книжку, однако это положения не спасло. Устала, что и говорить. Набегалась, намытарилась за день, как ломовая лошадь.

С улицы послышались голоса Клима и Анюты. Они сначала о чем-то тихонько переговаривались, потом резко и звонко рассмеялись. Хватает же у них сил и энергии стоять вот так по ночам, подумалось Матрене, что значит — молодость! И само собой тотчас вспомнились своя жизнь, девичество.

Матрена у родителей одна-одинешенька. Часто говорят: единый ребенок в семье — баловень. О ней такого не скажешь. С малых лет она, почитай, в суете и неустроенности. И когда матушка с отцом еще живы были, и позже, когда самостоятельность обрела, мало, ох мало на ее долю хорошего выпадало, такого, от чего у людей глаза счастьем горят, голова кругом ходит! Но винить некого. Кто, спрашивается, за то ответчик, что матушка ее, Прасковья Афанасьевна, уже в тридцать семь свои успела тяжело захворать, да так, что лишь чахла после, а не жила? Кто? Савелий, отец, этот был покрепче, и протянул естественно, подольше, но и он положенного срока не прожил — с тремя осколками, какими наградила его война, так и ушел в могилу. Опять же, кто повинен? Да никто. Просто жизни велено так распорядиться, кому что на роду.

Если и было, о чем вспомнить Матрене, — о девичестве. Вот уж по-настоящему славное времечко — чистое, безгрешное! «Девки, девки, он вчера глядел на меня весь вечер!» — «Кто? Кто глядел-то на тебя, Матрена?» — «Митяй, кто же еще!» — «Матекин, что ли?» — «Он самый, девки. Глаз, бедняжка, с меня не сводил!» — «А прок? Прок-то какой? И вообще, что ты нашла в нем хорошего? Обыкновенный…» — «Не скажите, он славный!»; «Девки, девки! А Фома-то, Фома, черт этакий, чего вытворяет: не дам, говорит, тебе гулять с Матекиным, сам с тобой буду гулять! Многого он хочет, Фома! Он, конечно, парень ничего, симпатичный, но Митяй все же более мне по душе, ей-богу, девки!..»

Ах, как давно это было! Но было ведь! Было!

Матрена ждала Митяя, думала: ну еще денечек-другой, и тот насмелится, соберется с духом, подойдет и скажет: «Люблю тебя, Мотя, ох как люблю! Выходи за меня замуж, не пожалеешь». Что бы она ответила на это? А просто подошла бы к нему, прижалась к его груди: «Миленький ты мой, родной, как ждала тебя, кто бы знал!» И добавила бы: согласна она, на все согласна — и замуж за него, и вообще хоть на край света, лишь бы рядышком с ним.

Но Митяй не подходил почему-то.

Неуж не люба она ему, свернувшись на постели калачиком, думала по ночам Матрена, так чего ж тогда он глаз с нее не сводит, чего бегает по пятам?

Однажды повезло ей — она переговорила с Митяем. Тогда уж Матрена на птичнике работала. Митяй же подвозил иногда им корм, он был ездовым. Встретились они, а о чем речь вести, не знают, ну впрямь два телеграфных столба.

— Отходы ты где брал, на складе? — первой пришла в себя Матрена.

— На скла-аде, — протянул растерянно Митяй.

Лицо у него круглое и всегда матово-желтое, а тут вдруг изменилось, точно на него радуга сплошная нашла; он как бы даже и в росте потерял, из солидного здорового парня враз превратился в худого, потертого жизнью мужика.

Матрена искоса взглянула на Митяя и тотчас вспомнила советы подруг: «Ты, Мотька, сама к нему льни, сама ему душу открывай, потому как тебе от него ничегошеньки не добиться; тюха-матюха он». Как же самой-то ей первой открываться? У него, у парня, смелости нет, а откуда ой у нее взяться, у девчонки? Что же делать?

— Тебе их Скупой отпускал, — постепенно оживлялась Матрена, — отходы, я имею в виду, Скупой?

— Точно, Скупой. — Митяй тоже вроде бы приходил в норму. — А ты откуда знаешь?

Матрена усмехнулась:

— А кто мог еще тебе отпускать?

— А-а… Фу ты! — спохватился Митяй, сообразив, что вопрос задал неуместный.

Они помолчали.

Митяй:

— А я гулять с тобой желаю! — вдруг ни с того ни с сего. Вот это да! Наверняка в лесу зверь какой-то издох.

— Как это — гулять? — прикинулась наивной Матрена.

— Как другие, — поспешно объяснил Митяй. — К примеру, как Фома Нечесов с Клавкой Тереховой. Сначала вместе на танцах, потом он ее домой провожает, Фома Клавку. И песни по дороге поют…

Услышав такое про Фомку, Матрена вздрогнула: «Не может быть, чтоб Фома гулял с Клавдией!» Ее вдруг всерьез заело. «Не может быть! — едва не выкрикнула она, — Он ведь меня любит, а не Клавку!», но удержалась, успокоив себя: дескать, это Фомка ей назло. И вообще, мол, чего всполошилась, гуляет он с Клавкой, ну и пусть на здоровьечко гуляет, может, это даже и хорошо, не будет Митяю и ей карты путать.

— Так как, не возражаешь? — Митяй: дрожал весь, будто его малярия трясла, ждал, бедный, ответа.

Матрена взглянула на него, и ее неожиданно смех разобрал.

— Ты чего-о? — опешил Митяй. — Ты что, со мной гулять не желаешь?

Матрене бы остановиться, всерьез сказать: ну что ты, мол, Митя, что ты, дорогой, наоборот, мне от другого смешно — как ты неумело с девушкой разговариваешь, но у нее не выходило никак, точно ей в рот попала смешинка и делала, чертячка, свое нехорошее дело.

— Та-ак, от ворот поворот, значит? Я-асно! — Митяй впрыгнул в подводу, кнутом лошадей стегнул — и ходу, лишь пыльный шлейф за собой и оставил, был — и нету.

Матрена опомниться даже не успела, как все вышло.

Поговорил-ла! Ах, дура, ах, ненормальная! — ругала она после себя. — Надо же, чего натворила! Ждала парня, по ночам не спала, думала о нем, а он пришел… Дур-ра! Дура набитая! Вот больше не подойдет к ней… Так ей, значит, и надо, другой раз будет знать, как смеяться! Но он тоже хорош, видите ли, ему…

В тот день Матрена наплакалась вдоволь, как никогда.

А потом…

Матрена вздрогнула: ей показалось, будто в левой стороне птичника что-то ухнуло. Не воры ли?

Она прислушалась: тихо. Голосов Анюты и Клима тоже не слышно. «Целуются, черти этакие», — решила Матрена.

Так что же потом все-таки было? Ага, кажется, вспомнила. Спустя примерно месяц Матрене довелось свидеться с Фомкой Нечесовым. А произошло так.

У Клавки Тереховой по случаю дня рождения собиралась вечеринка. Пригласили туда и Матрену. Она, правда, отказывалась, помня, о чем говорил ей Митяй: мол, Фомка с Клавкой гуляет, но подруга пригрозила: может обидеться, и Матрене не оставалось ничего делать как согласиться. Про себя же подумала: немножко посидит, ну, для приличия, что ли, и уйдет, а уж они, Фомка с Клавкой, после пусть любезничают, пусть до сини нацеловывают губы. Матрену, между прочим, тогда и другая мысль подтачивала: она у Клавки подопьет, осмелеет и помчится прямиком к Митяю и извинится перед ним за то, что смеялась… Матрена тоже не лыком шита и в этот вечер нацелуется вдоволь.

Веселье у Клавки Тереховой затянулось надолго, почти до пения петухов.

Когда стали расходиться, Фомка и скажи:

— Тебя, Матрена, я домой провожать буду, поняла?!

Матрена удивленно уставилась на Клавку: что за разговор?

Но та красноречиво подмигнула: не теряйся, такой, мол, парень тебя провожать вызвался!

По правде сказать, Матрене тогда и море было по колено — зелье свое дело сделало. Так, значит, так, пусть провожает Фомка, решила она, от того, что он с ней пройдется, ее не убудет, кроме того, у нее лишний раз появится возможность проучить Митяя: пусть знает — не он только любит Матрену!

В тот самый вечер Фомка Нечесов и убедил Матрену выйти за него замуж. А то, будто у Фомки с Клавкой шуры-муры, все оказалось выдумкой. Митяй так специально сказал, чтоб сбить Матрену с толку.

С Фомкой Нечесовым она свадьбы не гуляла, не расписывалась, сошлась — и жила. Многие тогда в недоумении были: как же мол, так, не ходили, не встречались, и вот на тебе — муж и жена; ну и дела! И без свадьбы… Зато матушка с отцом ничего не говорили, однако и зятю не очень-то обрадовались. «Временный он у Моти, — предполагали они. — Покрутится-повертится вокруг их дочки и уйдет, блудливый, похоже». Ошиблись ее родители — не знали они зятя. Фомка, как с Матреной сошелся, менялся на глазах, из балагуристого и ершистого превращался в степенного, болеющего за семью и хозяйство мужа. А тут еще учетчиком на животноводческую ферму его выдвинули, сказали, писать и считать умеет, скот любит, с людьми обходиться тоже мастак, так что ему и карты в руки.

Матрену Фомка не обижал, не то что другие — не успевали медовый месяц с женой провести, как уже «воспитывать» ее начинали, пятый угол заставляли искать; больше того, когда она забеременела, оберегать стал так, будто не она это, Матрена, а аленький цветочек какой-то, на который дунь попробуй и он мигом разлетится. Матрена часто тогда задумывалась: может, правильно-таки она поступила, что выскочила за Фомку, потому как еще неизвестно, как жила бы с Митяем, коль довелось бы…

У Матрены уже и сын, и дочь, а Митяй все не женился.

Как-то сошлись они опять вместе, выпал момент.

Митяй уж к тому времени другим стал, во всяком случае, говорить с женщинами научился, и не только, наверное, говорить…

— Ты же меня любила, а не Фомку, я хорошо это помню!

— Тебя? — Матрена задумалась: — Может, и любила, кто его знает.

— Нет, ты меня любила! — настаивал Митяй.

— Что было, то быльем поросло…

День стоял солнечный, весенний. Деревья позеленели, обновились уже, казалось, еще немного — и от них привычно брызнет белым.

Митяй, говоривший перед этим строго, серьезно, вдруг поменял голос:

— Моть, а Моть, зайдем ко мне.

— Зачем?

— Поговорим, вспомним годы наши молодые…

Матрена усмехнулась (ах, лис, ах, черт блудливый!):

— Раньше следовало зазывать, когда я на все согласна была.

— А теперь?

— Теперь что, теперь уж поздно.

Митяй воровски осмотрелся по сторонам:

— Зайдем, Моть, ей-богу, не пожалеешь!

— И-эх! — тяжело выдохнула Матрена. Она, конечно, сообразила, за чем хорошим звал ее к себе Митяй. — А если я Фомке об этом, а? Каково потом тебе будет?

Митяй фыркнул в ответ недовольно:

— Сказывай. Только я ничего не предлагал тебе, поняла? Ты сама это выдумала!

Вот! Вот! В этом весь Митяй! А парень когда-то ведь нравился ей…

Матрена домой после прибежала, и вдруг захотелось взглянуть ей на себя в зеркало. Она вошла в спальню, где самодельное трюмо их стояло, отцом кое-как смастеренное, посмотрела в него и сама себе удивилась: надо же, как преобразилась — женщина в полном соку! Вон, значит, подумала, почему Митяй ее зазывал к себе, похоже, глянул на нее, и враз у него потекли слюнки… Ах, Митяй, черт лысеющий, стареет, а туда же себе!..

Фомке она ничего не рассказала, ну, что виделась с Митяем, и так далее, зачем тому оно нужно, еще в драку полезет, чтоб жену защитить, он такой!

С улицы вновь донеслись голоса Клима и Анюты. По-видимому, расходиться надумали, сообразила Матрена, пора уж, сколь можно говорить!

И верно, в дежурку вскоре вскочила Анюта.

— Уфф! Что-то в нынешнем году холодать стало рано, — дрожа всем телом, заметила она. — Прошлой осенью я по ночам в легком платьице свиданничала, а теперь и в фуфайке не согреешься.

Вот-вот, подумала о своем Матрена, а Митяй с мазкой все на потом откладывает, на позднюю осень — тепло, мол, не менее месяца еще продержится. Как сказать. Вот возьмут и зарядят дожди, а там и холода придут, не за горами — ох и весело будет! «Слезы людские, о слезы людские, льетесь вы ранней и поздней порой…» Как там еще? «Льетесь безвестные, льетесь незримые, неистощимые, неисчислимые, льетесь, как льются струи дождевые, в осень глухую, порою ночной». Да-а, польет, польет она слезки, коль не по ее выйдет.

— Вот что, Анюта, — Матрена поднялась со стула, — я прошу тебя подежурить нынче за меня. Не откажешь?

Девчонка недоумевающе вытаращилась:

— Так мы же, это самое, сменяемся, теть Матрена?

— Сменяемся, твоя правда. Да только я, глупая, Надежду Краснову согласилась подменить, ей к дружке на свадьбу. А оно вот как обернулось… Ну-у, подежуришь?

— Теть Матрена, Матрена Савельевна, конечно же, о чем речь!

— Вот и спасибо тебе, дочечка, что не отказала и вошла в положение мое. — Матрена подошла и погладила Анюту по голове: — Славненькая ты у меня, честное слово. Кабы знала, как я тебя люблю! Ты мне все равно что дочь родная! Я, признаться, наверное, и к Светланке своей таких чувств не испытываю, как к тебе, веришь?

Анюта ничего не ответила, только глазами показала — она верит. Еще бы!

Глава третья

Зинуля рассказала всем, у кого вчера она была в гостях — у самого Каширина, председателя райисполкома!

— Ой-й, девочки, — говорила она возбужденно, — какой дом у них, как они живут хорошо! И ладно — любят друг дружку! О такой жизни в кино только показывают.

Самая страшная в комнате, Алевтина, долгообразная, несимпатичная деваха, язвительно скривила губы:

— Надо же, она нам Америку открыла! Естественно, коль начальник большой, и живет славно, не ровня нам, пешкам.

— И неправда, и неправда, — не согласилась с той Зинуля, — Афанасий Львович Каширин — человек простой, не хапуга какой-нибудь. И жена у него женщина милая.

Но Алевтина, по-видимому, уступать не собиралась:

— Все они хороши, когда спят зубами к стенке…

— Ну ладно, ладно тебе, — одернула подругу белобрысая Катенька, видя, что Зинуля, доказывая, вот-вот заплачет, — не дразни девчонку.

— А чего ж она — фи-фи-фи, фа-фа-фа, — буркнула недовольно Алевтина. — Знаем мы их, начальников всех этих. Все они к одному стремятся — к наживе!

— Э-эх, — покачала головой Катенька, — когда в голове не хватает, в ином месте уже не займешь, — и повернулась к Зинуле: — Не трогай ее, не замай, скандальная она больно.

Зинуля благодарно посмотрела на девушку — все же есть на свете хорошие люди, есть!

В комнате они сейчас находились втроем — четвертая ушла на свидание, совсем юная, но по части любви уже битая — Валентина Григорьевна, только так и звали ее, и сама она того требовала. Подчеркивала: больше уважения.

Внешне девушки жили как будто дружно, однако иногда все же ссоры у них возникали, нельзя сказать, что решалось что-то важное, больше разногласий было по пустякам, как вот в данном эпизоде с Зинулей и Алевтиной.

Катенька и Алевтина из одного села, вместе ходили в школу. Хотя последняя и на год старше первой, Катенька все же более рассудительная и степенная, Алевтина же — огонь-девка, палец ей в рот не клади.

Зинуля больше придерживалась Катеньки. Хоть они и живут вместе недавно, а уже породнились. И Катенька к ней по-доброму, защищает все от Алевтины, да и вообще опекает.

Неожиданно со свидания вернулась Валентина Григорьевна.

Девчата одновременно уставились на нее:

— Случилось что-то?

Та выставила вперед руку:

— Тиш-ша, бабоньки, я к вам с предложением, я на минуту.

Алевтина приподнялась, повеселела:

— Аль нам кавалеров сосватала?

Катенька тут же прыснула.

— Ну чего ты, чего ты, — недовольно глянула на подругу Алевтина, — может, я без кавалера скучаю, а?

— Тиш-ша! — Валентина Григорьевна приподняла юбку и поправила чулок: — Сползает и сползает, гад! Так вот, бабоньки, мой Котя, Костенька, предлагает пойти в ресторан и посидеть там. Там, кстати, и кавалеры будут, обещает!

— В ресторан? — Катенька пожала плечами: — А он есть тут?

— Есть, — заверила Валентина Григорьевна. — Днем как чайная, а вечером ресторан. И музыка там.

— Я мечтаю о ресторане! — оживилась Алевтина. — Девоньки, айда, а?! Не знаю, как они, — она повернулась к Валентине Григорьевне, — а я согласна. А если еще и кавалеры будут — о-о!

Катенька вопросительно посмотрела на Зинулю:

— А ты? Что ты ответишь?

— Я? — Зинуля раздумывала. — Ко мне нынче обещал Ваня приехать; я ждать его буду.

— М-г-да, — Катенька почесала пальцем в затылке, — я, между прочим, тоже никогда не была в ресторане.

— Вот и побываешь, — обрадованно подчеркнула Алевтина.

— В ресторане музыка хорошая, говорят, — проинформировала Валентина Григорьевна. — И певица как будто есть. Котя сказывал.

Катенька помедлила:

— А может, Ваня твой не приедет?

— Приедет. Раз обещал — не обманет, я его знаю.

— Ну хорошо, я согласна.

Когда девчата уходили, Катенька подошла к Зинуле:

— Вдруг Ваня не приедет — приходи в ресторан, будем ждать.

— Приедет, приедет, — поспешила заверить Зинуля.

— Я на всякий случай говорю. Будешь если идти, платье в горошек одень, оно к лицу тебе.

— Больно старое, — возразила Зинуля, будто уже собиралась.

— Ты выгладь его хорошо — и сойдет.

Зинуля кивнула:

— Ладно, выглажу. — Сказала так, лишь бы не приставали.

Она осталась одна. Какое-то время сидела неподвижно, точно не знала, что делать. Потом поднялась, взяла тетради и стала читать свои записи.

Учеба давалась ей трудно. Еще бы! Такой разрыв был — не читала, не писала ничего, сплошной туман на нее нашел — и все. Теперь догонять приходится. А самое страшное — ждать и догонять. Вот она сказала девчонкам: ждет Ваню. А он и не обещал, она просто сказала, чтоб в ресторан не идти — лучше тетради просмотрит, глядишь, чего-то в голове и зацепится, и работать тогда ей легче будет. Так вот Ваня и не обещал к ней приехать, а она его все равно ожидает. Она всю жизнь Ваню ожидает.

И все же у него переменилось к ней отношение, и это Зинулю радовало. Он просто занят, он сейчас много работает, потому не может приехать. Но однажды он все-таки появится и скажет ей, вернее, предложит выйти за него замуж. Она помолчит, для приличия, конечно, и ответит: согласна, Ваня.

Зинуля закрыла глаза, задумалась.

Вспомнился вдруг отец. Ей его жалко, один, бедный, остался там. Ну ничего, закончит она учебу, вернется, все хорошо будет. И заживут тогда они хорошо. Все же теперь им легче, отцу особенно — дочь помогает, не то что он один и один был.

Вспомнила Зинуля и про ветврача Коростылеву, и про Алевтину, напарницу по работе. Она им благодарна — душевные они люди, простые, не сравнить, во всяком случае, с этой Алевтиной, с которой в общежитии живет. Эта грубая, бесцеремонная, как мужик, одним словом, ей бы брюки и папиросу в зубы — в самый раз.

Зинуля вздохнула.

Бежит время, неумолимо быстро бежит. Она и не заметила, как вытянулась, стала взрослой. Как будто не было ни детства, ни юности. Да, непростая выпала ей жизнь, совсем непростая, одно за другим подсовывала испытания, и одно другого суровее. Но Зинуля понимает: такова судьба, кому что на роду написано, тому то и переносить. Она вот терпеливо и переносит.

Зинуля все выдержит — только бы знать: загорится впереди и для нее долгожданный свет и она на него выбудет. Вот что главное, вот тот смысл, ради чего она живет.

В дверь вдруг кто-то постучал.

Зинуля вздрогнула: неужели Ваня? Но тотчас одернула себя: глупая, ох и глупая! Не может сейчас он к ней приехать, он работает, он очень занят, в поле и в поле — не до свиданий ему.

Зинуля отозвалась:

— Войдите.

Спрашивали Валентину Григорьевну. В дверях стоял моложавый парень, узкоплечий, прыщавый.

— А ее нет.

— Нет?

— Вы же видите.

— Да-да, вижу. Извините. — Парень постоял, помолчал. — Но она мне сказала прийти. Она мне в общежитии свидание назначила.

Зинуля растерялась:

— Какое свидание?

— Обыкновенное. Как девчонка с парнем встречается — такое.

— Но ведь у нее… — Зинуля хотела сказать, что у Валентины Григорьевны есть Котя, она уже занята, однако вовремя сдержала себя. — Вы знаете, — вывернулась она, — у нее вызов срочный, ее на практику в соседний колхоз отозвали.

Парень пожал плечами, постоял немного еще и вышел.

Ну и девка, подумала о Валентине Григорьевне Зинуля, оторви и выбрось. Вот такой, наверное, и надо быть, вдруг позавидовала она той, легче жить.

Зинуля и не заметила, как задремала. Сидела за столом, читала, и о-пп — склонила голову. Сладко, хорошо так, ничего более вроде бы и не надо.

Опомнилась она от человеческого голоса — в комнату вбежала Катенька, веселая, разудалая.

— Ты чего одна сидишь? А где Ванька твой? Нет? А я знала, уверена была — не приедет он. — И этаким повелевающим тоном: — Собирайся, со мной пойдешь!

— Куда? Зачем? — Зинуля с дремы ничего не понимала.

Катенька рубанула ладонью воздух:

— В ресторан! Я за тобой пришла!

— Ой-й, ой-й! — замахала руками Зинуля. — Только не туда, не хочу в ресторан!

— А я сказываю: пойдешь! — решительно возразила Катенька. — Не тяни кота за хвост, собирайся!

Она, оказывается, уже подвыпила и потому не походила на прежнюю Катеньку.

Зинуля было приподняла руку: нет, нет, но та и слушать ее не стала: велено — исполняй.

В ресторане было шумно, вовсю гремела музыка.

Катенька подвела Зинулю к столу и указала:

— Вот твое место, садись, — и сама села рядом.

Ни Валентины Григорьевны, ни Алевтины, ни Коти — они танцевали. Вскоре музыка затихла.

Первой к столу подошла Алевтина с каким-то молодым человеком. Сначала села Алевтина, потом молодой человек. Они о чем-то меж собой продолжали говорить, не замечая ни Катеньки, ни Зинули, будто их тут и не было. Следом показались Валентина Григорьевна и Котя.

— Тиш-ша, бабоньки, у нас гости!

За столом переглянулись — все свои, кажется.

Валентина Григорьевна покосилась на Зинулю:

— А это у нас кто, бабоньки? — И скомандовала решительно: — Налить! За гостью сейчас!

Алевтинин кавалер привстал, взял бутылку и разлил по рюмкам водку.

— Не пью, — в свою очередь приподнялась Зинуля.

— А ты и не пей, мы за тебя, — тут же нашлась Алевтина. — Как, согласны, девки? — обратилась она к Валентине Григорьевне и Катеньке.

Те кивнули: согласны, мол.

Дружно выпили.

Катенька подтолкнула после того Зинулю:

— Ты хоть ешь, в ресторан ведь пришла.

— Спасибо. — Зинуля взяла вилку, но есть не ела — все еще стеснялась, чувствовала как бы не в своей тарелке.

После того, как закусили, первой подала голос Валентина Григорьевна:

— Хорошо жить, правда, бабоньки?!

— Хорошо, — поддакнула Алевтина.

— А можно еще лучше, — вставил свое Котя.

На него удивленно посмотрели все.

— Хотите знать, как, да? А очень просто, — и тот объяснил.

Девчата тотчас рассмеялись: молодец, Котя, хороший шутник! С ним не соскучишься.

Алевтинин кавалер неожиданно опять привстал. Валентина Григорьевна решила: он еще собирается налить, попросила погодить маленько, пусть все отдохнут. Но тот, оказалось, надумал произнести речь.

— Вы вот тут шутите, — и он глянул на Котю, — а я всерьез могу подсказать, как можно жить еще лучше. Хотите? — Он выдержал паузу. Судя по тому, как держался молодой человек на ногах, он был уже изрядно накачан. Да и слова-то выговаривал плохо.

За столом зашумели — выясняли, выслушивать его до конца или нет, скажет он что-то дельное или станет нести глупости.

— Тиш-ша, бабоньки! — приподнялась вдруг Валентина Григорьевна. — Я хочу музыку! Котя, Костенька, закажи мне музыку.

Алевтинин кавалер сел, вернее, его усадила Алевтина, этак резко дернула — и тот неуклюже плюхнулся на стул.

В это же время Котя встал и пошел к импровизированной сцене заказывать музыку. Оркестр был небольшой — трое музыкантов и певица. Музыканты были среднего возраста, а певица совсем еще юная. Волосы у нее распущены до плеч, а сама разодета как картинка — глаз не оторвешь. Платье у нее белое и до пят, и всякие на нем финтифлюшки. Котя сначала подошел к ней, о чем-то перешепнулся, затем обратился к музыканту, стоящему посередине. Что-то шепнул, и тому кроме того, сунул еще какую-то бумажку, скорее всего, деньги.

Через мгновение музыка заиграла, а девица надрывно запела:

Котя тотчас пригласил на танец Валентину Григорьевну, а молодой человек — Алевтину. За столом лишь сидели Катенька и Зинуля. Но вскоре подошли и к Катеньке. Та пожала плечами, однако танцевать не отказалась, пошла.

Зинуле в ресторане нравилось. Шумно только, подумала она. А может, в этом-то и вся прелесть, что шумно?

Катенька, танцуя, мигнула ей: мол, не скучай.

Зинуля и не скучала, она во все глаза рассматривала все вокруг, точно в музей какой-то попала. Никогда в жизни ей не доводилось бывать в ресторане, да еще в вечерний час, а тут — пожалуйста. Спасибо Катеньке, притащила ее сюда, теперь хоть посмотрит, как люди живут и веселятся, как отдыхают. Вот бы сюда ее Ванечку, пришла вдруг Зинуле идея, они бы тоже… Э-э, а танцевать-то она не может, не научилась. И бог с ним — просто бы посидели и отдохнули, как вот они сейчас — и она, и Катенька, и Алевтина…

— Можно вас?

Зинуля аж вздрогнула, так неожиданно прозвучал рядом чужой голос.

— Меня? Я-я н-не тан-нцую. — Ах ты мать честная, как она растерялась!

Парень, высокий, светловолосый, недоуменно посмотрел на нее:

— Вы не танцуете?

— Не танцую.

— Почему?

— Не научилась.

— Странно, — заметил парень. — Сейчас все танцуют, даже дети маленькие. Все умеют.

— А я-я н-не умею, — строго произнесла Зинуля.

— Вы что, сердитесь?

— Не сержусь. Я сказала вам: не танцую.

Парень выставил вперед руки:

— Понял, понял — не танцуете. — Но отходить не спешил, как бы на что-то еще надеялся. — Я вас сразу приметил, как вы вошли только. У вас платье красивое.

— У меня? — Зинуля чему-то про себя усмехнулась: — Вот у певицы да, у нее на самом деле красивое.

— Не-а, — не согласился с ней парень. — У вас все равно лучше.

— Ну хорошо, — не стала больше спорить Зинуля, — лучше так лучше. — И добавила: — Пригласите кого-нибудь еще — вам не откажут.

Зинуля потом замечала, как этот высокий светловолосый парень косился на нее, и думала: вот, скажет теперь, — бука какая-то, не потанцевать, не поговорить с ней. Ну и пусть, у нее есть Ванечка, а с Ванечкой она общий язык всегда найдет.

Вскоре к столу вернулись танцующие.

— Ты чего отказала парню? — тут как тут вступила в разговор с Зинулей Катенька. — Он что, не понравился тебе?

— Я танцевать не умею, — не стала юлить Зинуля.

— Серьезно? Научим.

— Научим! — поддакнула Алевтина.

— И не только танцевать, да? — Молодой человек самодовольно хохотнул — удачно ввернул, в самый раз! Валентина Григорьевна тут же на него шикнула:

— Тиш-ша, парень! — и пригрозила пальцем: — Зинулю нашу не трогай, глаза за нее выцарапаем!

— Ага, выцарапаем! — готовно подтвердила Алевтина. Но тотчас же придвинулась к молодому человеку и стала гладить его, точно мурку свою: — Он у нас хороший, он ласковый, правда? Ну скажи: правда?

Тот в ответ промычал что-то непонятное.

Он в этот вечер пытался еще и еще шутить, однако всякий раз его одергивала Валентина Григорьевна. Выходило, она была хозяйкой стола, хозяйкой компании.

И все же без неприятности не обошлось.

Слава богу, думала Зинуля, что произошло все это не из-за нее, а то бы она переживала потом, себе места бы не находила.

А случилось вот что. Все тот же молодой человек начал приставать к певице. Музыканты сначала его уговаривали, просили оставить девушку в покое — занимайся, мол, своим делом, а другим не мешай, пожалуйста, они работают. Но тот оказался настойчивым. Ну и допрыгался, пока не схлопотал. Хорошо еще, обошлось без милиции, а ведь могло быть и хуже.

Из ресторана их компания уже вышла с испорченным настроением. Больше всех, конечно, бесилась Валентина Григорьевна. Пришли как люди, выговаривала она, а уходим как последние негодяи.

— Брось ты его, — тыкала Валентина Григорьевна в молодого человека пальцем, обращаясь к Алевтине, — оставь. Не нужен тебе такой.

— Не-ет, — возражая, тянула подруга по комнате, — ну-ужен! — Она была больше пьяна, нежели Валентина Григорьевна. — Н-нужен! — кивала. — Он теперь мой, я его никому не отдам!

Катенька, слушая все это, смеялась, по-видимому, она впервые видела Алевтину в таком состоянии.

— Н-нужен-н!..

— Оставь ее в покое, — попросил Валентину Григорьевну Котя. — У нас свои дела, у нее свои. Пошли.

Молодой человек был Котин товарищ, они вместе работали. И Котя не хотел, чтобы тот подумал о нем плохо.

Но Алевтину с молодым человеком все же не оставили, Катенька и Зинуля силой привели ее в общежитие. Она, конечно, отбрыкивалась, не шла, и потому девчата понервничали, пока добились своего. Алевтина и в общежитии потом долго не успокаивалась, шебаршилась, иногда, забываясь как бы, нервно выкрикивала:

На более Алевтины не хватало, точно она не знала дальше слов.

Зато утром повела себя неузнаваемо — тише воды ниже травы. Лишь постанывала тонюсенько: ой-й, голова трещит!

— Пить меньше надо было, — дразнила Алевтину Катенька, посмеиваясь. У нее самой самочувствие не ахти, будто в каком-то вакууме. И тут же восклицала: — Ну и погуляли вчера, девочки! Никогда так не резвилась — не доводилось.

— Мне тоже. — Алевтина махнула рукой и вдруг приподнялась: — Я плохого ничего не сделала? Не хамила?

— Нет, нет, — успокоила подругу по комнате Зинуля.

Но Катенька возразила:

— Эге, еще как кренделя выбрасывала!

— Неужели?

— К молодому человеку приставала, замуж за него просилась.

— Я? — Алевтина приподнялась еще больше: — Да не может такого быть!

Зинуля прыснула.

— И женила бы, да мы помешали вовремя. Увели тебя. — Катенька тоже развеселилась.

Однако Алевтине было сейчас не до шуток — она все всерьез воспринимала.

— Вот дура, вот дура. Совсем очумела — наравне с мужиками водку лакала.

— Эт точно, — подтвердила Катенька. — Тебе надо с Зинули пример брать — она совсем не пила. Да и мне, — призналась она откровенно, — тоже на Зинулю надо равняться.

— А мне? — подала голос Валентина Григорьевна, потягиваясь сладко в постели. Она пришла под утро и потому просыпалась трудно.

— О тебе, — Катенька усмехнулась, — о тебе, между прочим, и куры не балакают. Ты у нас вообще выделяешься.

— Это в каком же смысле?

Катенька подумала:

— В прямом и переносном.

Странно, но Валентина Григорьевна это пропустила мимо ушей.

— Настоящая женщина и должна выделяться, в этом ее прелесть.

— Ой-й! — застонала вдруг Алевтина. — Мне плохо! Плохо мне!

— Тазик ей принесите! Тазик! — нашлась Валентина Григорьевна. — Пусть облегчит себя.

Зинуля тотчас принесла тазик. Однако Алевтина, увидев его, решительно отвернулась:

— Не надо! Не буду я!

— Ну и дура, — ругнулась после этого Валентина Григорьевна. — Сказываю: легче было бы. Испытано лично.

На занятия в этот день Алевтина, конечно, не пошла, осталась в общежитии.

По дороге, когда шли, Зинуля сообщила Валентине Григорьевне, что вечером вчера к ней приходил какой-то парень, спрашивал ее.

Та махнула:

— А-а, пристал один шпендик: встретимся и встретимся. Я и согласилась. Ничего, походит, походит и перестанет. Он что, первый или последний — много еще таких будет.

Зинуля удивленно повела бровью. Но смолчала, не стала развивать мысль — в этом деле ей с Валентиной Григорьевной тягаться трудно, хоть она и помоложе, а уже прошла Крым и Рим и медные трубы.

Дальше они шли молча.

Им, кстати, крупно повезло. Когда девушки прибыли на место, узнали: занятий не будет, заболела преподавательница. Так что они свободны.

— Может, в кино? — предложила тотчас Катенька.

Валентина Григорьевна не согласилась — она домой пойдет, отдохнуть ей надо, нынче опять придет Котя.

— Как хочешь, а мы в кино, верно, Зинуля?

— Я согласна.

Вышли они из кино после обеда. Две серии высидели, но фильм понравился. Зинуля, к примеру, до сих пор не могла прийти в себя, так он на нее подействовал.

— Ты есть хочешь? — спросила Катенька у Зинули.

— Хочу.

— Я тоже. В чайную пойдем.

Зинуля с любопытством осматривала помещение:

— А мы тут были вчера.

— Лучше бы не ходили, — заметила недовольно Катенька и передернула плечиками.

Очереди в чайной почти не было, и они освободились быстро.

На выходе им встретился парень — высокий, светловолосый. Он этак изучающе посмотрел на Зинулю, затем бросил взгляд на Катеньку и, ничего не сказав, пошел в помещение. Но вскоре оттуда выбежал.

— Девушка, вас можно? — окликнул он вдруг Зинулю.

Зинуля узнала его — это он вчера приглашал на танец. Может, парень забыл ее, а она его нет.

— Я вас сразу не угадал, — возбужденно проговорил светловолосый парень, когда она к нему подошла. — Богатой, наверное, будете.

— Я слушаю вас.

На какое-то время произошла заминка, точно парень не знал, с чего начать.

— Вы вчера были в другом платье.

— Да, ну и что?

— Вам то платье больше к лицу.

— Но не буду же я все время в одном и том же, верно?

Парень согласно кивнул.

И опять произошла пауза.

— Зин, ты долго там? — не выдержала первой Катенька.

— Я иду, — отозвалась Зинуля и тронулась с места.

— Где вас можно еще увидеть? — бросил уже вдогон ей парень.

— Зачем?

— Вы мне нравитесь.

Зинуля приостановилась:

— Е-ерунда какая-то. Ведь это смешно — один лишь раз увидели и…

— Почему же один, — не согласился с ней парень, — второй. Вот сейчас — второй, верно?

Зинуля смутилась — парень на нее смотрел так, будто привораживал.

— Извините, я пошла.

— Чего он от тебя хотел? — поинтересовалась Катенька, когда та поравнялась с ней.

— А ну его, — отмахнулась Зинуля.

— Он твой знакомый?

— Кто?

— Ну, парень этот.

— Ха, — усмехнулась Зинуля. — Вчера вечером здесь на танец меня приглашал.

— А-а, — догадалась наконец Катенька. — Да, да, припомнился он мне. Все чего-то зыркал в нашу сторону. О, да, — снова оживилась она, — он же к тебе подходил, ты ему отказала. А я еще, когда вернулась к столу, заметила: мол, чего не пошла танцевать с парнем, он что, тебе не понравился. Верно, я это говорила?

Зинуля поддакнула.

— Вот, — обрадовалась чему-то Катенька, — а сказывают, я вчера пьяная была. — Не-ет, я не Алевтина наша, у меня еще шарики-ролики на месте.

— На месте, на месте, — поддержала подругу Зинуля.

Какое-то время они шли молча.

— А парень-то ничего, — первой потом заговорила Катенька. — Симпатичный.

— А ну его, — отвергла решительно Зинуля. — У меня Ваня есть.

— Один — хорошо, а два — еще лучше. — Но Катенька тут же и извинилась — не то, не то ляпнула. Эх, дура! А все вчерашняя выпивка дает знать, наверное. Все, все, зелья этого она в рот не возьмет, зарок дает! И о том вслух сказала.

— Ага, и не бери, не бери, — согласилась с подругой Зинуля. — У меня отец пьянствовал, так едва жив остался. О-ой, страшное это дело, Катя!

— Знаю.

— У меня отец…

— Мой тоже пьянствовал, — откровенно призналась Катенька, перебив подругу. И тут же подняла руку: — Довольно об этом, слышать не хочу.

Зинуля согласилась — хорошо, она не будет.

— Лучше о парнях, о мужчинах.

Но теперь воспротивилась Зинуля:

— О них тоже не надо. — И добавила: — У меня Ваня есть, мне более никого не нужно.

— А он у тебя что, — улыбчиво уточнила Катенька, — не мужчина, не парень?

Зинуля было растерялась, не зная, что ответить на данный вопрос, однако Катенька сгладила положение.

— Я пошутила, — сказала она. — Ваня у тебя во-о, настоящий!

— Настоящий, настоящий! — согласно закивала Зинуля, радуясь такому признанию.

В общежитии было тихо. Валентина Григорьевна и Алевтина дрыхли, отсыпались, в других комнатах тоже стоял покой.

Катенька соблазняюще потянулась:

— Себе, что ли, комарика придавить?

Зинуля не советовала — завтра у них день не простой, сам главный врач районной ветеринарной станции будет присутствовать на занятиях.

И все же Катенька легла.

А вечером комендант сообщила Зинуле — к ней нынче приезжал Ваня, хотел видеть. И Зинуля расстроилась — она его тоже хотела видеть, уж сил у нее не было.

— Он что-нибудь говорил? — допытывалась Зинуля у коменданта.

— Он тебя просто спрашивал.

— И все?

— И все.

— А что вы ему сказали?

— На занятиях Перевалова. Будет вечером.

— А он?

— А он ничего. Повернулся и пошел.

— И ничего не передал?

— Вот горе ты мое! — недовольно проворчала комендант. — Ну если бы что-то сказал, значит, и я бы тебе сказала.

— Извините, — повинилась Зинуля и затихла.

Она бы многое отдала — только бы увидеть своего Ваню!

Но она увидит его — бог тому будет свидетель.

Глава четвертая

События развернулись стремительно — Каширин и опомниться не успел. Сначала его вызвал Сомов и этак тактично повел разговор.

— Понимаешь, — растягивал он медленно слова, что для него было совершенно неестественно, — в орготдел обкома партии поступила на тебя анонимка.

— Почему в обком, — перебил Сомова Каширин, уточняя для себя суть дела, — и почему в орготдел?

— Это ты спроси, Афанасий Львович, у того, кто писал ту анонимку.

Каширин усмехнулся.

— Как же спрошу, когда автор неизвестен, а?

Сомов отмахнулся:

— Не лови меня на слове. Выслушай сначала до конца.

— Извини, Олег Сидорович. Слушаю.

И Сомов обстоятельно обрисовал, как обстояло дело. Помедлив, пережевав как бы услышанное, Каширин хмыкнул:

— Так и написано: кулацкий сын?

— Да, так, говорят, и написано.

— Но ведь, у меня, — голос у Каширина дрожал — и отец, и мать известные. Отец воевал в Отечественную, погиб, а мать… она председательствовала. Иль о такой не слышал? Каширина, Каширина! Юлия Глебовна! После войны колхоз наш гремел на всю округу. Это была ее заслуга, моей матери!

Сомов выжидающе молчал.

— Ты что, — уставился вдруг на него Каширин, — веришь той анонимке, что ли? — Он явно не узнавал первого, будто того подменили — суров во взгляде, тверд в голосе. И это он так с самим Кашириным. О-о, матка-бозка!

— Я-то этому мало верю, сам понимаешь, Афанасий Львович, но сигнал есть сигнал, пока не проверят…

— Чего-о? — опять перебил Сомова Каширин. — Проверять будут? Меня?

— Не тебя лично, — уточнил тот, — а твою биографию.

— Это, прости, кто же будет проверять?

— Соответствующие органы.

— Ага, — повторил Каширин, — соответствующие органы. Это что же, по линии КаГэБэ, значит?

Сомов вздрогнул:

— Возможно, и по ней, дело покажет.

— Ну-ну. — Каширин выдержал паузу. — Ерунда какая-то, — произнес он, разводя руками. — Всего ожидал, но такого, прости, и во сне не снилось.

— Что значит — «всего ожидал»? — Сомов вопросительно смотрел на Каширина.

Тот на какое-то мгновение замешкался:

— Ну, сам понимаешь, работа у нас такая… Были мы с тобой в области на совещании, ты, Олег Сидорович, ожидал, что нас взгреют?

— Ожидал.

— Во-от, я это имею в виду. А ты о чем подумал?

— Ни о чем, — коротко и сухо бросил Сомов. Потом добавил: — Письмо, кстати, у заворготдела, ему велено разобраться.

Каширин хотел было спросить, почему именно тому, но первый дал знак, что разговор их окончен, у него сейчас нет совершенно времени.

Каширин вернулся в свой кабинет, сел в кресло, облокотившись, закрыл лицо руками. Все же предчувствие чего-то дурного его не обмануло, подумалось ему прежде всего. Но Сомов, Сомов! Как в этой ситуации вдруг повел Сомов — не узнать просто! А ведь чудный человек, умный, рассудительный. Неужели поверил? Это же анонимка, кому-то взбрело в голову написать — и написал. Ерунду причем. Выдумал — и все. А ему теперь, оказывается, верят. Не Каширину, а простому анонимщику. Во, жизнь!

Но кто мог написать, кто мог выдумать? Каширин на мгновение задумался. И тут от неожиданности у него екнуло сердце — Маланьева Фекла! Да, да, она, больше некому! Вот, наверное, что она знала о нем. Какой же он забывчивый — сразу не сообразил, чьих это рук дело. Он подумал так, и тотчас его отпустило, ему легче стало дышать.

А он тоже хорош — не придал значения тому письму, закрутился, забегался, и в Зайчики съездить не съездил и не переговорил с Маланьевой. А съездить, оказывается, надо было. Разобрался бы на месте, глядишь, не писала бы анонимку и не случилось того, что случилось.

Каширин потянул на себя один из ящиков стола, порылся в нем. Вот оно, письмо Маланьевой! Затем нажал кнопку переговорного устройства:

— Олег Сидорович? К тебе можно? Каширин.

— Мы, Афанасий Львович, вроде бы все выяснили.

— Не все, — заверил Каширин.

— Хорошо, зайди.

Ознакомившись с письмом Маланьевой, Сомов заметно повеселел:

— Я тебе сразу сказал, Афанасий. Львович, что это «липа», но, понимаешь, как бы тебе сказать, ну… ситуация. Позвонил Зуйков — и сразу: ЧП! Так-то, мол, и так-то. Ну я и… Испугался, думаешь? Ни на грамм! Просто испортилось настроение, сам понимаешь, какое теперь время…

— О каком ты времени говоришь? — недоумевающе посмотрел на того Каширин. — О том, как приводить технику в порядок, что ли, ты это имеешь в виду?

— И это в том числе. Именно это! — на всякий случай уточнил Сомов. — В общем, настроение препаршивое, вот я и… сам понимаешь, сухо говорил с тобой.

От Сомова Каширин ушел с облегченным сердцем. Он понимал: вопрос с анонимкой до конца еще не закрыт, но письмо Маланьевой уже многое проясняло. Одно лишь его беспокоило: почему, скажем, написав ему, старуха назвала себя, а вот в обком направила анонимное заявление, чего так? Не досообразила, что ли? Ну да ладно, он теперь разберется, он до всего дойдет. Теперь уж от него Зайчики никуда не денутся — поедет он туда и во всем разберется. Конечно, надо было сразу, как бы упрекая, снова поймал себя на мысли Каширин, ну да уже ничего не попишешь — случилось.

Когда он возвращался в свой кабинет, в приемной его ожидал Зуйков. Заметив его, Каширин не выдержал, вздрогнул.

— Я к вам, Афанасий Львович.

— Пожалуйста.

Вообще Зуйков к Каширину заходил редко, не было особых поводов. На совещаниях да разных мероприятиях только и встречались. Зуйков небольшого роста, полноват. Волосы у него редкие и длинные, отчего часто его увидишь с опавшими прядями. Он их поправляет, но они все равно падают.

— Я хотел вас поставить в известность.

Каширин приподнял руку:

— Я в курсе уже, — и протянул Зуйкову письмо Маланьевой Феклы.

Тот не спеша ознакомился:

— Вы считаете, анонимку она написала?

— По-видимому.

— А вдруг нет?

Каширин недоуменно вскинул голову:

— У вас что, есть другие соображения?

— Нет, нет, — возразил Зуйков. — Я просто… — он не договорил — замялся.

— Значит, вы в моем деле будете разбираться? — Каширин сознательно подчеркнул слово «деле».

— Выходит, я.

— М-гда, — протянул Каширин задумчиво, — ну что ж, поручение серьезное — разбирайтесь.

Зуйков поправил упавшую прядь волос.

— Разберемся, Афанасий Львович, разберемся, — и непонятно было, чего больше в его тоне — угрозы или сочувствия. Каширину показалось почему-то — угрозы.

Зуйков ушел.

Оставшись один, Каширин долго не мог сосредоточиться — такое состояние, как в невесомости.

В чувство его привел телефонный звонок — звонила жена, интересовалась, не придет ли на обед. Каширин отказался, сославшись на то, что очень занят и перекусит где-нибудь на ходу. Он не хотел, чтобы сейчас его видела жена, не хотел волновать ее. У нее и своего предостаточно. Благо, последние дни она маленечко успокоилась и не напоминала о том, отчего болела.

Положив трубку, Каширин тут же принялся за текущие дела. А их у него набралось ого-го, как никогда, будто месяц или два отсутствовал.

Опомнился лишь под вечер. Опомнился — и тотчас на ум пришла анонимка. Да, она теперь будет преследовать и преследовать его, пока все не уладится. Подумалось: неуж-таки Маланьевой это работа? Чего ей от него надо? Чтоб он ей дом отремонтировал или построил? Он что, миллионер, что ли? С чего она взяла, что он сделает это? Ерунда какая-то, выругался про себя Каширин, люди совсем из ума выжили, во всяком случае, Маланьева. И понятно, коль старая уже, — выжила, естественно, выжила, вот и мучается!

В Зайчики он наметил съездить утром, поднимется рано и покатит. Теперь уж тянуть нельзя, ни в коем случае, следует как надо во всем разобраться. Не сделает он этого, за него другие сделают, но тогда ему несдобровать — это очевидно. Каширин, конечно, не желал верить в худшее, однако обстоятельства говорили сами за себя, и то, как себя повел Сомов, как он с ним беседовал, не разговаривал, как прежде, а беседовал, и визит Зуйкова, плюс поведение Шибзикова, этакое его очевидное угодничество. А может, ему это просто кажется, может, он грешит на людей? Э-э! Он махнул рукой.

Ну что, будет еще сидеть или домой пойдет?

Нет, и вправду лучше бы он председательствовал в колхозе, нежели здесь. Все же там более определенно и более уверенно себя чувствуешь.

Мать часто напоминала ему: «Сынок, будь хозяином во всем». Он, кстати, и следовал ее наставлению, старался быть хозяином во всем. В колхозе у него выходило неплохо, а тут пока пробуксовка, он стремится, а оно все на месте. Предыдущий председатель райисполкома совсем запустил дела, до крайности, считай, довел, и потому исправить положение трудно. Он исправит, конечно, никуда оно не денется, однако повозиться придется. Понятно, если дадут исправить. А то, ишь, кулацкий сын! Это он-то кулацкий сын? А кто же тогда его мать? А отец? Кстати, отца он уже представлял плохо. Тот лишь один раз приходил с войны, в чем-то он отличился и его на три дня отпустили домой, и тот катал его, малого Афоньку, на велосипеде. А вот мать Каширин забыть не может, она его воспитывала, поднимала на ноги. Трудное было время, военное, и все же она находила свободные часы и с ним занималась. На мать Каширин не в обиде, она у него молодчина, что надо! Жаль, все же недолго прожила. Она бы, возможно, и теперь рядом была, не случись курьезное: ехала она на бедарке, лошадь вдруг испугалась чего-то и понесла. Мать потом положили в больницу, врачи все делали, чтобы ее спасти. Ан не вышло — слишком много потеряла крови.

Да, да, подумалось неожиданно Каширину, будь бы она сейчас жива, не было бы никаких проблем в доказательстве его происхождения — чей он сын, кулацкий или не кулацкий. Правда, сомнений и так нет, все же очевидно, во всяком случае, документы, говорящие о том, у него на руках, вот так-то. А то, что написали — тьфу, придумка лешего!

Каширин усмехнулся — так говорила его мать, Юлия Глебовна. «Мы будем жить хорошо, мы все сделаем, а своего добьемся, — повторяла она. — А что о нас за рубежом разговор плохой ведут — тьфу, придумка лешего!»

Колхоз, которым она руководила, действительно гремел и на весь район, и на всю область. Она как-то сумела мобилизовать людей на восстановительные работы, а затем и добиться высоких урожаев. Чего-чего, а умения хозяйничать у нее доставало, и с людьми она сходилась быстро и надолго. Многие тогда поражались: как в такой маленькой и тщедушной женщине уживается столько энергии и воли. Как ни странно, но так оно и было.

Каширин приподнялся — затекла нога, и уже так ему сидеть было неудобно.

И все же он лучше пойдет домой — в таком состоянии, в каком пребывает сейчас, ему ничего полезного не сделать, одна лишь трата времени.

От Надежды скрыть плохое свое настроение не удалось. Да и не такая она у него, что не заметит. Однако отделался он шуткой, придумав на ходу, что до сих пор у него не выходит из головы совещание в области, мол, Сомову на нем досталось, а его обошли стороной, а ведь и он виноват в том, что район подзадержался в переоборудовании и ремонте техники. Для виду еще Каширин уточнил у Надежды: ну, виноват он или не виноват? Та возражать не стала: есть грех, чего скрывать, спрашивается? Вот, подытожил он, оттого и выгляжу плохо, а ты спрашиваешь.

Признаться, тем самым Каширин успокоил и себя, как бы выбросил из головы, перестал о том думать. Он же решил: завтра поедет в Зайчики к той Маланьевой Фекле и все выяснит, чего еще надо? Сказано — сделано. Словом, в этом будет полный ажур.

И спал он в эту ночь безо всякой тревоги — спокойно, уверенно, и без кошмаров.

Утром его разбудил будильник. Он подскочил, привычно взял полотенце и, было, направился в ванную побриться и умыться, однако у самой двери его приостановила Надежда:

— А ведь ты, Каширин, от меня что-то скрываешь.

— С чего ты взяла? — Каширин опешил, он от жены этого не ожидал.

— Понимаешь, — объяснила Надежда, — я — женщина, я все вижу.

— Ха! Ну даешь, Надя! Ты что, всю ночь не спала, думала об этом?

— Не спала и думала.

— И зря. Я же сказал тебе: за Сомова мне обидно, за то, что ему досталось от верхов, а мне нет.

— А мне вот за тебя, кстати, обидно, — многозначительно подчеркнула жена.

— Чего?

— На тебя пишут разное, а ты молчишь.

— Чего, чего? — эта фраза жены едва не сбила с ног Каширина, она прозвучала как гром среди ясного неба. — Во, — соображая уже что к чему, протянул он, — сарафанное радио не миновало нашего дома, проинформировало!

Жена укоряюще посмотрела на него:

— Я надеялась, ты мне обо всем сам расскажешь.

Каширин не выдержал.

— Вы что, — крикнул он, — из меня мальчишку хотите сделать, хотите, чтоб я слезки проливал? Не выйдет! Возраст, к сожалению, не тот.

Он и не заметил, когда жена оделась, и вообще не заметил, лежала она в постели, когда он вставал, или же нет — вскочил без внимания и побежал в ванную.

Надежда стояла у косяка кухни и теребила в руках фартук. Он был совершенно новенький, может быть, даже впервые одет. Фартук из цветного материала, сшит комбинированно: к основному материалу прибавлялись этакие, сознательно выкроенные, вырезочки, похоже, для украшения.

Нет, глядя на него, рассуждал мысленно Каширин, районный центр есть, районный центр, всякая новость по нему пролетит с космической скоростью — не догонишь. Вот, пожалуйста, уже и жена о том знает, что случилось у него на работе. А может, она даже раньше него узнала? И этому он не удивится — тут все возможно.

Надежда вдруг отвернулась, заплакала.

— Начина-ается, — недовольно буркнул Каширин, но объяснять все равно ничего не стал, вошел быстро в ванную и закрыл за собой дверь.

Машина уже стояла возле двора, и Каширин тому порадовался — хоть тут все благополучно, не подвели его. Он плюхнулся на сидение, тяжело, немного даже непривычно для водительского глаза, и они поехали.

Объяснять, где располагаются Зайчики, село, Грише не требовалось — район он знал как свои пять пальцев, каждый уголок был ему известен. Водитель лишь уточнил — их там ждут? Каширин покачал головой: мол, у него там личное дело и ему надо быть рано. И одновременно подумал: и Гриша, как и Надежда, тоже уже все знает? Однако тут же сообразил: чего бы он тогда спрашивал, ждут их в Зайчиках или нет — то-то же!

В намеченное место они прибыли минут через сорок, дорога была хоть и не ахти, но Гриша все сделал, чтоб поспешить — коль хозяину нужно, чего тянуть. Село Зайчики оказалось крошечным, десятка два, наверное, не больше, хаток, хилые, не броские с виду, не чета ихним, разбавинским. Вот где, подумал про себя Каширин, надо наводить порядок — богом, можно сказать, забытое место. Он только сейчас вспомнил, что Зайчики в давние еще времена относились к другому району, к соседнему, теперь же они закреплены за Разбавинским. Село стоит как бы на меже. Одному району оно совсем не нужно, а другому до него далеко — вот и итог. Нет, нет, снова поймал себя на мысли Каширин, теперь уж он случая не упустит и обратит на это село особое внимание. И тут же усмехнулся: еще бы! Язвительно усмехнулся, поддевая зло самого себя.

Где проживает Маланьева, им указали, и дом они нашли быстро.

Машина затормозила, Каширин, щелкнув замком, открыл дверцу.

Возле калитки его встретила девочка, худенькая, в рваном платьичке, чумазая. Ей от силы одиннадцать, может, двенадцать. Она этак изучающе посмотрела на дядю:

— Вы к бабушке моей?

— Она дома?

Девочка оглянулась, как бы чего-то боясь. Такое было впечатление, будто она раздумывала, говорить или не говорить.

— Дома. А вы кто?

Каширин приблизился к девочке и в свою очередь поинтересовался:

— Тебя как зовут?

— А что?

Каширин улыбчиво хмыкнул:

— Интересно знать.

— Мне тоже интересно знать, кто спрашивает мою бабушку.

— Вот даже как, — не скрыл удивления Каширин.

— Так, так, дядя, — Девочка терпеливо ожидала, что ответят ей.

Каширин помедлил и назвал себя.

Девочка опять оглянулась:

— Я так и знала, что это вы!

Нет, ну это уже совсем, подумал Каширин, однако собрался с волей и сдержал эмоции.

— Да, но ты не сказала, как зовут тебя, — напомнил он девочке.

— Марта, — не стала уже затягивать маленькая хозяйка.

— Красивое имя, — подчеркнул Каширин. Ему оно на самом деле нравилось. — Та-ак, — продолжил он, — а теперь объясни, откуда ты знала, что это я, то есть Каширин.

Марта отступила на шаг и горделиво вскинула головку:

— А я все знаю! — Это выглядело по-детски наивно, и все же вызывало восхищение — чумазая, чумазая, а вон тебе — с характером, себе цену определяет!

— И что же ты знаешь конкретно? — стараясь как бы девочке подыграть, улыбчиво спросил Каширин.

— Кто вы знаю и чего от бабушки хотите.

— А может, твоя бабушка от меня? — высказал предположение Каширин.

— От вас она одного желает: чтоб вы этот дом отремонтировали или же новый построили, — и Марта указала взглядом на хилое строение.

— А мне что от твоей бабушки нужно? — продолжал подделываться под наивного Каширин.

— Чтоб она никому ничего не рассказывала о вас.

— А что она знает обо мне?

Марта на мгновение задумалась.

— А что вы сын кулацкий — вот что!

Признаться, это резануло слух Каширина: что за нелепость такая?! Но вместе с тем и принесло какое-то успокоение: теперь уж точно известен адрес, откуда пришла в обком анонимка. Выходит, сейчас это уже и не анонимка, а письмо от конкретного человека, только без подписи.

— Тебе кто сказал это?

Марта снова отступила на шаг, будто боялась, что приехавший к ним дядя может разозлиться и погнаться за ней.

— Бабушка моя. Я для нее письма писала, одно для вас лично, а другое… Позже она его в какой-то город отправила, сама в почтовый ящик опускала, мне не доверила.

— Ага, — Каширин потер пальцами лоб, — теперь, кажется, понимаю, что к чему.

Марта оживилась:

— Вы приехали бабушке дом строить?

Каширин не переставал удивляться девочке — маленькая да удаленькая!

— А зачем твоей бабушке новый дом — она ведь у тебя старенькая, верно?

— Верно, старенькая. А бабушка говорит, когда вырасту, в новом доме хозяйкой я буду. Так что дом новый вовсе и не для бабушки, а для меня.

— А мать с отцом у тебя имеются?

— Хе-е! — Марта усмехнулась самодовольно: — Были да сплыли. Бабушка говорит: черт с квасом их съел!

— Как это?

— А так: съел и квасом запил. Вы компот любите?

— Люблю.

— А черт квас любит.

— Откуда тебе это известно?

— Бабушка сказала.

— Я вижу, у тебя умная бабушка.

— Хе-е, умнее во всем селе нет!

— Оно и видно, — не без иронии подметил Каширин, но это он сказал больше не для девочки, а как бы для себя. — Так говоришь, бабушка меня поджидает? — произнес он после недлинной паузы.

— Давно.

— Она в доме?

— Нет, в огороде копается.

— Ей сколько лет-то?

— Она не помнит. При царе жила — вроде точно знает, а вот когда родилась, руками разводит. В общем, она у нас старая — и все.

Каширин махнул:

— Ладно, бог с ним. Зови бабушку — я с ней разговаривать буду.

Марта почему-то не спешила уходить, не решалась, что ли.

Каширин в свою очередь посмотрел на нее вопросительно:

— Может, бабушка тебе не велела себя звать?

— А мы об этом не говорили.

— О чем же вы говорили тогда? Ты же сказала: она ждет меня.

— Ждет.

— Вот и позови.

— Она не слышит — как вы с ней разговаривать будете? — объяснила наконец Марта.

— А как же ты с ней общаешься?

— Мы понимаем друг друга. Она мои знаки, как буквы по книге, читает.

— Получается, ты у нее вроде переводчика, да?

— Получается, — согласно поддакнула Марта.

Каширин пораздумывал: как же быть? Вот в катавасию влип так влип, нечего сказать!

И вдруг его осенило: надо саму девочку порасспрашивать, что о нем ее бабушка знает такое, чего никому неизвестно, даже ему. И он так и сделал. Однако выпытать толком ничего не выпытал. Одно Марта и твердила: знает она, что дядя кулацкий сын — и все, более ей бабушка ничего не доверила, пообещала сама довести дело до конца. Каширин уточнил еще: мол, какое-такое дело. Но девочка и тут ушла от ответа.

Вскоре же она позвала бабушку.

Та долго ковыляла по огороду, пока пришла, Каширин и ожидать устал.

— Чаво? — коротко бросила старуха.

Выглядела она совсем немощно, глаз будто и вовсе не было, так они запали вовнутрь. Из лица лишь одна бороденка и выпирала, этаким клинышком торчала, да виднелся еще горбатый нос.

Каширин обнадеживающе посмотрел на Марту.

— Объясни бабушке, — попросил он ее, — Каширин я, тот самый, которому она письмо адресовала.

Девочка показала что-то на пальцах. Лицо старухи сначала сморщилось, затем распрямилось.

— А, Афонька, — прошамкала она, — давно ждала. — Она не спеша повернулась к дому: — Вишь, как живу?

Каширин кивнул — видит, и что?

— Если он не подлежит ремонту, новый построй, такая у меня воля.

— Бабушка не шутит, — вставила Марта, видя, как улыбается гость. — Она это всерьез.

— Я понимаю. — Кто бы знал, какое состояние сейчас у Каширина — черт знает что с ним сотворяют, и он с этим ничего не может поделать, будто сверхмагическая сила на него давит — и все. — И все же хотел бы знать, по какой причине я должен исполнять вашу волю.

Старуха с интересом уставилась на внучку:

— Ась?

Девочка с помощью своих знаков перевела бабушке.

— Ага, ага, — закивала наконец старуха. — Афонька знать хочет правду, я верно его поняла? — И повернулась к Каширину. — Значит, так: сын ты кулацкий, и мать с отцом тебе неродные. Более ничего не скажу.

— Почему вдруг этому заявлению я должен верить, на каком основании? Это же бездоказательно — кулацкий сын! Ну даже пусть и так, ну и что? Тьфу! — сплюнул Каширин — совсем заговорился. — Так вот я еще раз повторяю, — подчеркнул он, как бы затушевывая нелепость с последней фразой, — это бездоказательно, нужны факты, только факты, которые в свою очередь должны основываться на документах. Кстати, — спохватился он, — у вас документы на то, что это так, что я сын кулака, имеются?

Марта приблизилась к бабушке:

— Вы считаете, она вас обманывает, она врет все? Не-а, она всю правду говорит, честное слово! Бабушка у меня не врунья какая-нибудь, я ее знаю.

— Я понимаю, понимаю, — согласно кивнул Каширин, — бабушка у тебя хорошая, она у тебя — золото, но и ты меня пойми, девочка, мне от этого не легче. Бабушка твоя написала на меня черт знает что, меня за это могут с работы снять, и вообще мне попадет, а я, по-твоему, молчи и слушай, да? — Он все больше и больше повышал голос, не выдерживал уже, а девочка все ближе и ближе придвигалась к бабушке.

— Это не бабушка писала, это я, — вставила Марта. — Бабушка диктовала мне, а я писала.

— Все равно, кто писал, — махнул безысходно Каширин, — главное — каков результат, чего добились тем письмом.

Рядом прохаживался красно-черный петух, этакий мощный, с большим тяжелым гребнем, он ходил, ходил вокруг, и вдруг ни с того ни с сего как подпрыгнет — чем-то, по-видимому, не понравился ему гость. Каширин было даже оторопел, так он этого не ожидал.

— Кы-ыш! — отпугнул он петуха. — Фу-у, — выдохнул тяжело.

Но тот как будто и не собирался далеко уходить, отскочил маленечко и сызнова стал коситься на гостя, точно примеривался снова нападать.

Каширин нагнулся:

— Отойди, пришибу!

Марта, довольная, улыбнулась:

— Не бойтесь, он вас не тронет, — и проинформировала: — Это защитник мой, он меня только слушает. Петя! Петя! — позвала она петуха. — А ну-к уйди, кому сказала, уйди! Слышишь?!

Тот сначала опустил голову, закокотал по-своему, как бы таким образом выражая свое недовольство, затем все же повернулся и пошел в сторону, к курам направился.

— Видите! Видите! — воскликнула обрадованно Марта. — Подчиняется мне. А маленький когда был — совсем не слушался.

На какое-то мгновение Каширин даже забыл, чего он здесь и почему стоит в этом дворе. Нет, петух явно выбил его из седла.

— Да, так вот, — пришел наконец в себя Каширин, — спроси свою бабушку, чем она может доказать свои слова.

Марта прищурилась:

— Вам что, какие-то бумажки нужны?

— Причем тут бумажки? Документы! — еще раз повторил Каширин.

— Есть ли документы — не знаю, а бумажки точно есть. Но бабушка их прячет. Она сказала: никому их не отдаст — это очень важные бумажки!

Каширин хмыкнул про себя, затем скрестил на груди руки:

— Девочка, милая, я с бабушкой должен говорить, не с тобой! — И опять у него голос повысился.

— А бабушка велела мне с вами переговоры вести.

— Какие переговоры? Какие переговоры? О чем речь?! Нет, непосильно для меня все это, непосильно! — в отчаянии выкрикнул Каширин. И в эту минуту каким-то чудом увидел, как на него набегает петух. — К-шш! — выставил Каширин руку. — Сгинь, проклятая птица!

Марта, во всей видимости, получала истинное удовольствие, наблюдая эту картину, она смеялась заразительно, по-детски звонко. Старуха немо поглядывала то на Каширина, то на внучку, то на петуха и ничего не понимала, что тут происходит.

Каширину попался наконец какой-то камешек, и он тотчас осмелел.

— Ну, подходи, подходи, — подзывал петуха Каширин.

— Петя! Петя! Перестань! — немного успокоившись, скомандовала Марта.

Тот, грозно покосившись, мол, знайте, наших не трогайте, опять ушел в сторону.

— Марта, я прошу тебя, — взмолился Каширин, — объясни бабушке, пусть меня оставит в покое. Чего ей надо?

Девочка посерьезнела:

— Она хочет, чтоб вы дом построили новый. Этот старый, нам уже жить в нем страшно.

— Я понимаю, — кивнул Каширин, — но я-то тут при чем? И откуда деньги на это брать?

— Бабушка сказала: вы сейчас богатый человек, в вашем распоряжении ого-го всего!

— Бабушка… Бабушка… — по-детски передразнил Каширин — он даже сам от себя этого не ожидал. Да, чего не сделаешь со злости. А злость, она была, она в нем накапливалась и накапливалась с неимоверной быстротой. — Скажи бабушке: тому, о чем она говорит, я не верю — только документы, только документы!

— Бумажки, — вставила Марта.

— Хорошо, — махнул равнодушно Каширин, — пусть будут бумажки.

— Они у бабушки, и она их не отдаст до тех пор, пока вы не построите нового дома.

Вот и поговорил, думал Каширин, сидя уже в машине, вот и вызнал. Он все еще не переставал удивляться этой девочке, Марте. И откуда у нее такая прыть? Сообразительная к тому же — себя обвести не даст. От бабушки у нее все это, конечно, от Феклы. Это та ее науськивала, и вообще всему обучала. Но кто же еще, коль ни отца ни матери, ясно — бабушка!

Водитель молчал. И Каширин был рад тому, что тот не донимал его вопросами, что да как.

Как же ему быть теперь, продолжал размышлять он, что делать? Одно известно: анонимное письмо писала Маланьева Фекла, старуха, вернее, ее внучка Марта, и это немаловажно. Ну, а дальше? Ну, допустим, вранье, что говорит Маланьева, оговаривает она его намеренно, хотя так оно и есть — вранье, вранье все это! Но все это ему опровергнуть надо, убедить и Сомова, и Зуйкова, и остальных, кто посвящен в его дело. А сделать, по-видимому, это непросто. Взять вчерашний хотя бы день: как они на него, на Каширина, а?! Э-э, непросто, непросто! Да что за время сейчас такое, что трудно даже в каком то пустяке разобраться. Ведь как дважды два — четыре: анонимка, выдумали, наговорили на человека. Но нет же, докажи. Докажи, что ты не верблюд. Фу-у, ерунда какая-то! Каширину не хотелось об этом думать, однако получалось все это у него произвольно, само собой как бы.

И вдруг перед ним предстала картина, как вскоре после войны в их селе арестовывали человека. И за что — за полтора килограмма колосков! У человека того была преогромная семья, детишек одних — семеро по лавкам, да мать с отцом, да живы еще дед и баба. А есть нечего. Как в таком случае быть? И пошел собирать колоски. И дособирался — восемь лет получил. А справедливо было? Каширин и по сей день вспоминает это с ужасом. Однако никто не помог ему, человеку тому, и понять его никто не понял.

Неуж опять вернулись те времена, промелькнуло неожиданно у Каширина, и он ни за что ни про что отвечать будет? Нет, допускать такого нельзя, надо что-то предпринимать. Каширин задумался над тем, как ему лучше выйти из создавшегося положения. Но чего-то конкретного не приходило. Раньше, к примеру, он мог бы положиться на Сомова, уверенного в себе, цепкого и напористого, однако сегодня ситуация резко изменилась, Сомов почему-то уже не тот Сомов, будто его подменили. А больше у него, Каширина, таких людей вроде бы и не было — все ему некогда, как говорится, не до связей. А они, оказывается, в этой жизни роль играют большую, он теперь убедился, судя хоть по тем же Зуйкову и Шибзикову. Подобные им на самом деле гуртом могут и батька убить, с них спрос малый.

Машина остановилась вдруг.

— Что случилось?

— Вода закипела почему-то.

— Вода? — Каширин как бы ничего не понимал.

— Вода, вода, Афанасий Львович, — утвердительно покивал Гриша.

Водитель вылез из машины, открыл капот и принялся что-то там делать. Каширин слышал, как тот ворчал, выражая таким образом недовольство.

Вскоре они тронулись.

— Нашел причину?

— Нашел. Ремень ослаб, — объяснил тут же Гриша.

— Бывает, — спокойно кивнул Каширин. — Машина, что поделаешь.

Гриша не ответил, будто чувствовал: у хозяина на душе какой-то груз — ему непросто, и Каширин остался доволен.

Солнце уже поднялось и начало греть.

День намечался хороший. Но будет ли он таким для Каширина — как сказать.

Когда он вошел в свою приемную, секретарша приподнялась со стула:

— Вас зачем-то спрашивал Сомов.

— Давно?

— Минут двадцать назад.

Каширин пораздумывал: идти ли ему сразу к первому или же побыть в своем кабинете и выдержать время — он все еще как бы находился в какой-то растерянности после встречи со старухой и девочкой. И все же он выбрал последний вариант. Поблагодарив секретаршу, Каширин вошел в свой кабинет.

В чем его могут обвинить, подумал он, садясь в кресло? Ну, конечно же, в том, что утаил факт биографии. Вот тот главный козырь, на который рассчитывает и Фекла Маланьева, эта ненормальная старуха со своей внучкой. Но это же не так, ничего этого и близко нет и не было! Не было! — мысленно подчеркнул еще раз Каширин.

Вот повезло ему на эту Маланьеву. И где она только выискалась такая! Будто момента поджидала: только он, как надо, развернется в своем деле — она тут как тут.

Не-ет, он все равно докажет, что это наговор, что он никакой не кулацкий сын. Ишь, документы у нее… Да ерунда все это на постном масле, придумка лешего!

Каширин встряхнул себя.

Какая теперь работа, подумал он снова. Черт знает что!

Из раздумий его вывел телефонный звонок. По аппарату он сразу сообразил — звонил первый.

— Слушаю, Олег Сидорович.

— Как дела?

— Так себе.

— Ну-ну, не кисни, — как бы успокоил Каширина Сомов. — Мы еще за тебя повоюем.

— Что значит — «повоюем»?

Трубка помолчала.

— Не придирайся к словам, Афанасий Львович. Я понимаю, тебе сейчас несладко, однако… — Сомов не договорил. — В общем, слушай меня внимательно, — продолжил он уже о другом, — позвонили из области: к нам едет в район комиссия, надо к этому быть готовыми.

Каширин не сразу уловил суть дела, переспросил, о какой комиссии речь.

Сомов терпеливо еще раз объяснил.

— Так ведь у нас запарка сейчас, — возмутился Каширин, — какая проверка может быть, им что, делать там нечего, да?

— Ладно, ладно, не кипятись, — урезонил того Сомов. — Бог велит — мы исполняем, такова его воля.

Каширину не понравилась последняя фраза первого, однако что-то сказать в ответ на нее он не успел — в трубке уже послышались короткие гудки.

Черт знает что, выругался про себя Каширин, что хотят в центре, то и делают — хозяева положения!

Он развернулся в кресле. С чего начинать? Может, в отпуск срочно пойти, мелькнуло у него неожиданно. А что, это бы не мешало, тем более в сложившейся ситуации. Однако идею эту Каширин тут же и отбросил — сам сейчас говорил Сомову: запарка у них.

В кабинет заглянула секретарша:

— К вам на прием, Афанасий Львович.

— Приглашай.

У Каширина начинался новый рабочий день.

Прошло несколько дней, и история с анонимкой будто бы и забылась, Каширин окунулся в дела, а они накапливались и накапливались с неимоверной быстротой. Но вот нежданный визит Зуйкова снова все вернул на круги своя, как бы подчеркнул: нет, такое в нашей действительности не забывается и без внимания не остается.

Внешне Зуйков держался уверенно, хотя иногда показывал, мол, он в том не виноват, он вынужден беседовать с председателем РИКа на щекотливую тему — его обязали в этой истории разобраться свыше, а там, Каширин сам знает, могут с него, заворга, спросить потом строго, если, конечно, даст в чем-то промашку.

— Так, говоришь, тебя интересует сейчас мое прошлое? — Каширин изучающе посмотрел на Зуйкова.

— Не меня, — поправил тот, — на данном этапе пока партийные органы, то есть обком.

— Что значит — «пока»?

Зуйков замялся.

— Ну, — развел он руками, — мало ли что может быть.

Каширин покривился, однако сдержал свои эмоции, он вообще старался с Зуйковым вести себя корректно — Сомов, видимо, его не зря предупреждал, тот знал лучше этого человека.

— Хорошо, — сказал Каширин, — задавайте свои вопросы.

Зуйков выдержал паузу, затем порылся в своих бумагах. Ничего там не найдя, поднял голову:

— Судя по вашей биографии, Афанасий Львович, отец ваш погиб на войне, а мать умерла, так?

— Так.

— При каких обстоятельствах погиб отец?

— А какое отношение это имеет к делу? — Каширин напрягся.

— Вы извините, конечно, Афанасий Львович, но когда мне что-то поручают, я стараюсь вникнуть глубоко. Мне нужно отчитаться перед верхами, понимаете?

— Понимаю, понимаю.

— Вот и хорошо, — Зуйков потер рука об руку. — Итак, вы не ответили, Афанасий Львович, на поставленный вопрос.

Каширин усмехнулся:

— Из вас, между прочим, мог бы получиться отличнейший следователь.

— Да, да, — согласно кивнул Зуйков, — вы угадали. В детстве страшно мечтал стать Шерлоком Холмсом, готовил себя к этой профессии, однако, как видите, не судьба, партия мне указала иной путь, она нашла, что я более необходим самой партии!

Зуйков был Зуйков, говоря эти слова, он был искренен — так он понимал свою роль и свое значение в жизни. Каширин, кстати, знал эту слабость Зуйкова и потому развивать тему не стал.

— Вы у меня спросили; при каких обстоятельствах погиб отец, да? Он был командиром взвода разведчиков. При штурме Будапешта его забросили в тыл врага. Он выполнил задание четко, без всякого промедления. Но… — Каширин помолчал. Он чувствовал, как комок застрял у него в горле. — Насколько верно, не знаю, по словам моей матери, отца и его взвод будто бы накрыл артобстрел наших батарей.

Зуйков вздрогнул:

— Что вы говорите, Афанасий Львович, помилуйте! Как могли наших наши погубить, а? Не-ет, вы тут что-то не то!

— Война, голубчик, была. А в войну и не такое случалось…

— Что-то подобного не слыхал. — Зуйкову явно было не по себе.

— Я не утверждаю, что так произошло с отцом на самом деле, еще раз подчеркиваю: мне это известно со слов матери.

— Хорошо, откуда же тогда известно стало ей? Вы сказали: артобстрелом накрыло и отца вашего, и его взвод. Значит, в живых никого не осталось и никто не может подтвердить, что ситуация сложилась именно так, верно я рассуждаю, Афанасий Львович?

— В том-то и суть, — подчеркнул Каширин, — что свидетели есть, вернее, свидетель. Во всяком случае, вскоре после войны мать навестил один гвардейский старшина, служивший и воевавший с моим отцом. Вот он-то и поведал, как все было на самом деле. Он говорил: отец умер на его руках.

— Он что, так и сказал: русские убили русских? Он кто такой, этот гвардейский старшина? Вы с ним и сейчас знаетесь?

Каширин недоуменно посмотрел на Зуйкова. Тот, видимо, почувствовав нелепость своих вопросов, этак бесцеремонно махнул:

— Ну да бог с ним, со старшиной, то пусть будет на его совести. — Что он имел в виду, Каширин не совсем понял, он было хотел для себя уточнить, но Зуйков перебил его: — Так, с отцом вашим, кажется, выяснили: погиб при штурме Будапешта. Теперь же с матерью. Это верно, что она у вас председательствовала?

— Не у меня лично — в Кирпилях, — поправил сейчас уже Зуйкова Каширин.

— Извините, оговорился.

— Бывает.

— Так председательствовала?

— Имелся такой грех. Причем получалось, говорили, это у нее неплохо.

Зуйков что-то записал у себя.

— Да, извините, я забыл спросить, когда погиб ваш отец.

— В тысяча девятьсот сорок четвертом году. В январе. Именно в это время штурмовали Будапешт.

— Ага, спасибо, — кивнул Зуйков и пометил. — Продолжайте, — сказал он после недлительной паузы.

Каширин развел руками:

— По-моему, я ответил на ваш вопрос.

— Подождите, подождите, Афанасий Львович, — Зуйков заерзал на стуле, — я почему-то сбился. Мы с вами о чем? Ага, — наконец вспомнил он, — о матери вашей. — Зуйков на мгновение задумался, как бы сосредотачиваясь: — Мне кто-то сказал, будто она у вас умерла не своей смертью.

— Что вы имеете в виду? — вскинул голову Каширин.

— Ну, как бы вам это, — Зуйков тянул, подыскивая слова, — ну, попроще, что ли? Мне сказали: ее убила лошадь. Она ехала на лошади и…

Каширин почувствовал, как комок сызнова застрял у него в горле. Так, кстати, с ним случалось всегда, когда заговаривали о матери, мать для него все — и свет, и воздух, и земля… Он только подумает о ней — она перед ним, стоит, как живая: «Ты звал меня, Афанасик?»

— Она ехала на бедарке, — как можно спокойнее уточнил Каширин, — лошадь испугалась и понеслась изо всех сил. А результат известен: мать скончалась в больнице из-за большой потери крови.

— Да, да, — сочувственно покачал головой Зуйков и поправил тут же упавшую прядь волос, — печальная история.

— Вот именно, — поддакнул Каширин, — печальная.

— Скажите, — помедлив, заговорил снова Зуйков, — а вы помните родословные отца и матери?

Каширин помнил. Не напрягая памяти, он объяснил происхождение своих родителей.

— Как видите из сказанного, — добавил он, — к кулацкому роду они никакого отношения не имели — бедные из бедных, Советская власть лишь и подняла их на ноги.

Зуйков согласно кивнул:

— Вижу. — Однако не преминул уточнить: — А может, в каком-то другом колене и было что-то такое? — Он этак выставил растопыренные пальцы и покрутил ими.

— О чем речь?! — Каширин отверг это как что-то никчемное.

— Я на всякий случай, — тут же оговорился Зуйков. — Мне важна сейчас даже всякая мелкая деталь. Поверьте, для вашего же благополучия.

— Спасибо.

— Пожалуйста. Однако поймите меня правильно…

— Я вас прекрасно понимаю, — перебил Зуйкова Каширин. Он вдруг встал: — У вас вопросы еще имеются ко мне?

Тот помедлил.

— Вы спешите куда-то, Афанасий Львович?

— Сами понимаете: дела, дела…

— Да-да, это так. — Зуйков продолжал сидеть. — И все же я не до конца вас порасспрашивал.

— Хорошо, — Каширин сел, — завершайте свой допрос. Он сознательно подчеркнул слово «допрос», он уже чувствовал: силы у него иссякают, не дай бог, он взорвется. А до этого, кстати, один шаг, можно сказать, самая малость.

— Ну что вы, что вы, Афанасий Львович, — взмолился тотчас Зуйков, — боже избавь, с чего вы взяли, что я веду допрос. Мне товарищи поручили, я выполняю. Поймите меня правильно — не моя воля и инициатива, товарищи сверху позвонили и велели разобраться. Я вот и выполняю их указание. К слову, а вы бы возражали, Афанасий Львович, случись такая катавасия лично со мной? Вам бы доверили, вы бы отказались?

— Не знаю, — уклончиво ответил Каширин.

— Во-от, а я точно знаю: не отказались бы. И говорили бы со мной точно так же, и выясняли бы что к чему до конца. Сами понимаете: время такое — подчинения требует.

— Мы много пустозвоним, конкретно давайте.

— Понял. Давайте конкретно, — согласился Зуйков. — Вот вы, между прочим, не интересовались никогда, отец ваш у матери один был или же… — он запнулся, наткнувшись на строгий взгляд Каширина.

— Продолжайте, продолжайте, — потребовал жестко тот.

— Я думаю, вы уже уловили суть вопроса.

— Вы хотите сказать, что у матери моей мог быть любовник из бывших кулаков, так, что ли? Это исключено! Да и какие в то время могли быть кулаки — их уж давно поистребили.

— Однако не всех, — попытался возразить Зуйков.

— Как это — «не всех»?

— Некоторые все же притаились.

— Ерунду вы говорите. Вы плохо знаете историю.

— Я хорошо знаю историю. Я заочно учился на высших партийных курсах.

— Оно и видно, — ехидно бросил Каширин.

Зуйков поправил упавшую прядь.

— Афанасий Львович, давайте, пожалуйста, без оскорблений, иначе… Мы с вами так не договоримся иначе!

Каширин взял себя в руки:

— Простите, но вы сами не заметили, как меня оскорбили.

— Чем же?

— Своим дурацким вопросом.

— Но ведь я на всякий случай. Я вынужден, я поставлен в такие обстоятельства.

— Все равно, — не сдавался Каширин, — даже при этом надо думать, о чем спрашивать.

— Хорошо, Афанасий Львович, я постараюсь быть тактичным.

Наконец Зуйков оставил Каширина, и тот облегченно вздохнул. Отвратительный все же тип. И где только нашли его! Почему-то именно такие и приходятся ко «двору», подумалось ему.

Каширин еще долго потом отходил от беседы с Зуйковым.

Вечером, когда он пришел домой, жена объявила, что им интересовалась какая-то девочка, спрашивала, где найти дядю.

— Что за девочка? — уточнил Каширин.

— Она не назвалась.

— Чего она хотела?

— Об этом она тоже не сказала.

Вопросов жене Каширин больше не задавал, ему и так было ясно — это приезжала Марта. Но с какой целью — это для него оставалось загадкой.

Надо же, усмехнулся про себя Каширин, все как в детективной истории, жаль только, что он в ней не герой, а как бы сам преследуемый. Дожил, нечего сказать!

Глава пятая

В районный центр Разбавино Матрена приехала в половине девятого утра. Тут у нее дела: сначала она должна увидеться с дочерью и выяснить, как у нее складываются отношения с Геннадием Петровичем, потом уж мчаться в райисполком к Каширину и решать свой вопрос. И все это ей надо успеть обегать до отправления обеденного автобуса. Успеет, значит, все будет в порядке и она не подведет Анюту.

Светланы на работе не оказалось; объяснили, что она дома, она позвонила и сказала, будто ушла на больничный.

Матрена задумалась: бежать к дочери домой или нет? А вдруг ее и там не застанет, вдруг пошла она в больницу или еще куда-нибудь, мало ли что может ей взбрести? И все-таки зайти к Светлане, наверное, надо, а то еще обидится паче чаяния, скажет, была, мол, рядом и не заскочила; нехорошо, нехорошо так поступать, мать!

Матрена подхватилась и побежала по улице, спеша к дочери.

Светлане шел двадцать шестой год. Она была моложе своего брата Владимира на пять лет, но с точки зрения понимания жизни, ее каких-то нюансов она намного опережала его. Можно судить уже по тому, что она дважды выскакивала замуж и дважды разбегалась, уже близка к новому браку, а Владимир до сих пор холостяк (он живет на Севере, работает инженером в какой-то из геологических экспедиций; это он прошлым летом выслал Матрене две тысячи рублей на строительство нового дома — ах какой он умница! Не забыл, помнит мать, не то что Светлана — последнее от нее тащит…)

После окончания десятилетки Светлана некоторое время работала в Кирпилях, но потом сбежала, причем самым элементарным образом: познакомилась с районным специалистом по газу и уехала с ним, даже документов никаких не оформила — Матрена сама уж уговаривала начальство, можно сказать, в коленки кланялась, собрала все нужные бумаги и отвезла дочери. «Светочка, дитятко ты мое, что же ты наделала, а? — плакала тогда Матрена. — Ты же мать опозорила передо всеми Кирпилями, как же я теперь там жить буду?» «А ты сюда переходи, — советовала ей дочь, — раз тебе там стыдно. В тесноте да не в обиде, правда? — улыбаясь, довольная, обращалась к новоиспеченному мужу Светлана. — Переходи, переходи, нечего думать». Мужа ее звали Николаем. Он был небольшого роста, худощавый, невзрачный с виду. «А чего, — щеголевато поддакнул Николай, — можно! Переезжайте к нам, Матрена… как… простите, по батюшке? Савельевна? Так вот, Матрена Савельевна, милости просим!» «Что вы, что вы, — замахала Матрена руками, — избавь бог. А на кого я дом свой оставлю? Нет, нет, даже не заикайтесь об этом».

Матрена уехала тогда от них, а через месяц, может, и больше чуток, получила от Светланы письмо.

Матрена читала письмо и плакала: говорила же она ей, что зря из Кирпилей умотала, зря за первым попавшим мужиком погналась, не послушала — и вот итог!

С тех пор Светлана не показывала носа в Кирпили, Матрена сама к ней ездила в районный центр, где дочка к тому времени устроилась на кирпичный завод. На заводе дочь выполняла какую-то подсобную работу, за день, естественно, уставала, домой приходила вареная (она снимала у одной пожилой женщины комнату). «Ехала бы ты обратно, — сочувствуя, всякий раз говорила Светлане Матрена. — И тебе было бы хорошо, и мне сподручнее, меньше туда-сюда мотаться пришлось бы, да и скука не одолевала бы». Но та отказывалась категорически: «Нет мне в Кирпили дороги, шлагбаум там на моем пути!» — «Какой шлагбаум? Что ты, дурочка, придумала себе?» — «Обыкновенный, каким людям и машинам путь перекрывают, вот какой!» — «Ах господи ты боже мой!..»

Однажды в очередной раз Матрена приехала к Светлане, продуктов ей привезла, а ее на месте нет. «Переехала ваша дочь, — сообщила хозяйка, у которой Светлана стояла на квартире. — Какой-то молодой человек к себе ее забрал». «О-ой! — вскрикнула Матрена. — Что ж она делает со мной, дурочка? Она живой меня в могилу вгонит… — Выдержав паузу, спросила: — А адреса дочь, случаем, не оставила?» «Имеется, имеется. Вот он!» — Старушка подняла скатерку на столе и достала оттуда кусочек бумажки, на котором был нацарапан адрес. «Спасибо вам, хозяечка, спасибо пребольшое!»

Пожилая женщина явно ошиблась, назвав Светланиного мужа, или как его, молодым человеком. Ему было за сорок. У него прыщеватое лицо, рыжие волосы и под стать им зеленовато-желтые глаза.

«Михаил Семенович!» — галантно представился он. «Очень приятно! Мама Светланы, Матрена Савельевна», — подала руку. Пожатие ее нового зятя было едва ощутимым, такое создавалось впечатление, будто она сунула руку в свежую, неостывшую мясную мякоть: фу-у! «Мы вот с вашей дочерью решили пожениться, — поспешил сообщить Михаил Семенович. — Работаем мы вместе на кирпичном заводе. Там и познакомились. Правда, мы любим друг друга?» Последняя фраза адресовалась Светлане. Та согласно кивнула: «Оч-чень!» Михаил Семенович продолжал: «У нас дом хороший! Жил я тут с мамой, теперь мама ушла в дом престарелых, и вот я один остался. Но сейчас… со Светланкой, и нам вместе хорошо, правда, Светланка?» — «Ага». Помедлив, Матрена поинтересовалась: «Михаил Семенович, а почему вы маму в дом престарелых отпустили?» — «Она сама, сама изъявила, честное слово!» — «Но я бы…» «Понимаю, понимаю… Поверьте, я не отпускал, я упрашивал ее, можно сказать, в ноги ей падал… Она сама, сама захотела!» — «Ну что ж, сама так сама. — Больше этого вопроса Матрена не затрагивала. — Ну, а работаете вы кем, Михаил Семенович?» За него поспешила ответить Светлана: «Бухгалтер он, мама, бухгалтер, деньги считает». «Это хорошо. Единственное, что плохо, деньги ему приходится считать государственные, а не свои. И видит око, да зуб неймет!» — Матрена сознательно так сказала: ей было интересно, как отреагирует на это Михаил Семенович. А тот молвил следующее: «Не волнуйтесь, Матрена Савельевна, деньги и у нас со Светланой водятся, так что нам есть что считать и свое, правда, Светлана?» Светлана поддакнула. И откуда той все было известно? Из уст Михаила Семеновича? Ах, какая она еще глупая и доверчивая, ее дочь!..

Они в тот день долго еще говорили, и разговор их велся все вокруг дома, денег ну и прочих бытовых вещей.

Уходя от них, Матрена умышленно попросила Светлану проводить ее до автовокзала, причем попросила, чтобы она с ней пошла одна, объясняя Михаилу Семеновичу, будто у нее к дочери имеется сугубо женское дело. Тот, к счастью, возражать не стал: пожалуйста, решайте, мол, сколь вашей душе угодно, о чем речь!

«Скажи мне, пожалуйста, — накинулась по дороге Матрена на дочь, — ты кого себе нашла? Ты что, не видишь, кто он таков?! Ах господи ты боже мой! Надо же, мать в дом престарелых спровадил!.. — Она вдруг спохватилась: — Слу-ушай, милая, а не ты ли, случаем, ему посоветовала это, а? А ну-к, сказывай, паразитка этакая, сказывай, так иль нет?» Светлана недоуменно посмотрела на мать: «Ты что, Матрена Савельевна, того, рехнулась? Ты за кого меня принимаешь? — Она остановилась и заплакала: — Совсем люди с ума посходили, все до единого, честное слово!» Матрене стало жаль Светлану: «Ладно, не реви. Лучше подумай, как жить дальше». — «А что думать? Я уж избрала себе путь, нашла человека и буду с ним до конца дней тянуть лямку». — «Ты его человеком считаешь, да? Черт он бесчувственный, а не человек, са-та-на!» «Мать, перестань, — вскрикнула в бешенстве Светлана, — перестань, а то ненароком обижусь!» Матрена смотрела на дочь, а сама видела, как останавливались люди и прислушивались, о чем они говорят и спорят. «Ну и… как хошь, так и живи, хозяин — барин!» — Матрена махнула и пошла прочь.

Примерно месяца через три она получила от Светланы длинное письмо, в котором та писала, что с удовольствием оставила Михаила Семеновича, что не нужны ей ни его дом, ни деньги, ни другое всякое барахло, чем он богат.

Была Матрена после того письма в Разбавино несколько раз, виделась и с Геннадием Петровичем. Человек он и в самом деле степенный, серьезный, и внешностью не обделен. Бот только… Матрене страшно не нравилось, что он с официанток дань собирает. Несколько раз она пыталась заикнуться, ну, спросить у Геннадия Петровича, зачем он это делает, однако всякий раз не решалась, не набиралась смелости — эх, эта женская слабость! Светлане же категорически наказала: «Не обманывай людей, прошу тебя, тогда ты чиста во всем будешь и светла, так легче жить, знай!» Но той хоть кол на голове теши — не понимает разумного слова. А жаль, ох как жаль!..

Что же касалось «шампуни», песен и плясок, то тут Светлана не обманула, пару раз действительно весело погуляли в столовке. Матрена уж и не помнит, резвилась когда-нибудь раньше так или нет. Тон задавал Геннадий Петрович. «А ну-к, барышни, а ну-к, милые мои, — выкрикивал он, топоча ногами, — айда носиться, пока ноги просятся!» Девчата послушно вскакивали. И пошла писать губерния! Во время одного из таких выходов Геннадий Петрович отозвал в сторону Матрену. «Как вы посмотрите на то, — доверительно, заговорил он, — если мы со Светочкой вашей соединим свою жизнь воедино? Светочка, наверное, говорила вам, Матрена Савельевна, что я был женат, что жена от меня ушла, говорила?» — «Было дело». — «Ну и как вы ответите на мои слова, да или нет?» Матрене в тот вечер было хорошо, она выпила, пожалуй, целых два бокала шампанского, потому чувствовала себя раскованно, можно сказать, даже смело. «А почему, Геннадий Петрович, от вас жена ушла? Вы ее обижали?» — «Что вы, что вы, Матрена Савельевна, избавь бог, я любил ее! Но… как бы вам объяснить? — Геннадий Петрович пощелкал пальцами. — Она другого клиента нашла». Матрена от этих слов передернулась: фу-у ты, слово-то какое! Тот, похоже, заметил это и извинился: «Простите. Она другого полюбила, понимаете?» Матрена поддакнула: ну, конечно же, она понимает, при этом слегка усмехнулась. «Хорошо, — сказала после этого Матрена, — я ничего не буду иметь против, если вы…» — она вдруг запнулась. «Ну? Ну! Что дальше?» — «Если вы, уважаемый Геннадий Петрович, — осмелилась наконец Матрена, — не будете собирать дань со своих девчат!» Эти слова для Геннадия Петровича прозвучали как гром среди ясного неба. «Что вы, что вы, Матрена Савельевна, — вздрогнул он, — кто вам сказал такое, надул в уши? Неужель Светочка? Но я же…» Матрена резко и бесцеремонно перебила Геннадия Петровича: «Все! Все! Думаю, мы с вами обо всем условились, так?» Тот безропотно кивнул головой.

Спустя две недели после того Светлана ей написала:

Письмо это окрылило Матрену, она уж подумывать стала, что наконец к ее Светлане подвалило счастье, наконец ее дочь определилась в жизни.

Но вот пришла новая весть от Светланы: не уживется она с Геннадием Петровичем, не знает почему, но не уживется. Ах, Светлана, Светлана, ах, паразитка этакая! Ну погоди она у нее, погоди, дай ей, Матрене, свидеться с ней, она задаст девке по самое первое число, прилюдно остановит ее и так отстегает, что та будет долго помнить и другим закажет не вытворять того, что она вытворяет.

К дому Геннадия Петровича Матрена прибежала запыханная. У двора остановилась, чтоб отдышаться. Но постояла недолго, времени-то у нее кот наплакал: надо поторапливаться, если не собирается подводить Анюту.

Светлана, к счастью, была дома, Геннадий Петрович тоже еще не уходил на работу (надо же, а девки в столовой сказали, что он будто на базу за продуктами уехал — ишь! Ишь, как начальство свое ограждают!).

Геннадий Петрович, увидев Матрену, обрадовался:

— Ой, сколько лет, сколько зим! — Точно и вправду она у них давно была — вот кот-лизун!

Матрена постепенно начинала раскусывать своего будущего зятя. Отчего будущего? Потому что не расписан с ее Светланой, а что живут под одной крышей и спят в одной постели, так это не в счет, в современный век удивляться ничему нельзя.

Матрена отдала должное, поздоровалась с Геннадием Петровичем, порасспрашивала, как у него и что, и — к Светлане, которая, понурив голову, лежала на кровати:

— Дочечка, миленькая, что с тобой? Заболела?

Матрена покосилась на Геннадия Петровича, понимая, что откровенной беседы со Светланой у нее при нем не получится, но тот, к счастью, вовремя сообразил и сам ушел, предварительно, правда, попрощавшись: «Вы надолго, Матрена Савельевна? Нет. Ну приезжайте еще, песни попоем, попляшем. Приедете? Вот и хорошо!»

— Так что же все-таки произошло? — спешила задавать вопросы Матрена. — Ты можешь мне сейчас объяснить, коль в письме не сделала этого?

Светлана вскочила вдруг с постели:

— Мать, выручай!

— Ну что, что с тобой, дочечка? Ну что же ты молчишь? — Матрена не выдержала, заплакала.

Светлана некоторое время стояла, каменно застыв.

— Беременна я, мать! — выговорила она наконец.

— Бере-еменна?

— Да, мать, беременна!

Матрена облегченно вздохнула, ей показалось, что на спине у нее был камень, только что он там лежал, и вот теперь его вмиг не стало, свалился, слава богу, со спины.

— Хух! А я уж думала, что-то страшное произошло. Тут у меня свое дело не ладится. Митяй, черт этот лысый, людей на мазку дома не освобождает, все выходные рабочими объявляет, план, значит, торопится выполнить, чтоб в числе первых райкому рапортовать; а тут твое еще письмо, слезами пропитанное… — Матрена успокаивающе погладила дочь по голове: — Вот, дурочка, чего, спрашивается, печалиться? Ну беременна так и беременна, дитеночка мне родишь, внука, значит, и буду я им забавляться. Это же хорошо! Вон от Владимира ждала — не дождалась, от тебя уж сколько времени жду… Ничего, все будет в порядке, родишь, лишь бы вы жили хорошо, мирно.

Светлана посмотрела на мать сердито:

— У тебя что, Матрена Савельевна, не все дома, что ли? Чего буровишь-то, чего выдумываешь, а? О каком ребенке речь, если она опять приходила, обихаживала Геннадия Петровича.

Матрена насторожилась:

— Кто? Кто — она-то?

— Жена его бывшая. Лизавета!..

— Ну и… приходила да и приходила, тебе-то что? Он ведь в разводе с ней, Геннадий-то Петрович? В разводе. Что еще тебе надо? Тем более она от него сама ушла…

— Да в том-то и казус весь, что Геннадий Петрович не в разводе, официальном, я имею в виду, ну, по закону, — почти выкрикнула Светлана.

Услышав это, Матрена охнула:

— Как же? Но он ведь лично мне говорил…

— Говорил! Говорил! — Светлана тигрицей прошлась туда-сюда по комнате: — Нам мужики много кое-чего говорят, обещают, так что, всему верить?

Матрена молчала, она, можно сказать, сдалась, подняла руки. «Надо же, — подумала про себя, — а с виду серьезный!..»

— Что ты делать решила? — Почему-то именно этот вопрос возник у Матрены в мозгах, он как бы застрял там, но все время просился наружу.

Светлана печально усмехнулась:

— Тебе ли, мать, объяснять, что требуется делать женщине в моем положении. — И с уверенностью: — Надо немедленно в больницу и записываться на очередь!

— Ты с ума сошла, дочь! — испуганно вскрикнула Матрена. — И не вздумай, я не позволю тебе этого!

— Мать, не лезь не в свои сани!

— Стоп! Стоп! — Дверь комнаты неожиданно отворилась, и в ее проеме нарисовался Геннадий Петрович. — Я все слышал, Светочка. Ты, конечно, меня извини, но… Ты спешишь, Светочка! Я тебе так и заявляю: ты спешишь! Матрена Савельевна, объясните вы ей, пожалуйста, что она, Светочка, неразумно поступает. Я сказал ей: моя бывшая жена на меня не имеет никакого влияния, потому что она мне не жена. Официально пока да, но… Жена ушла от меня, и с той поры я ее не знаю и знать не хочу.

— Но она же ходит сюда! — незамедлительно подчеркнула Светлана.

— Да… — Геннадий Петрович замешкался: — Видите ли, у Елизаветы не совсем еще исчезло чувство, какое она ко мне питала…

— Вот! Вот! — мстительно подытожила Светлана.

Матрена ничего не понимала: что за чепуха такая, о каком чувстве идет речь, если человек тот ушел от тебя к другому, то есть изменил?

— Но ты же, Светочка, мне не даешь сказать ничего. — Геннадий Петрович немного укоряюще, и вместе с тем уважительно, посмотрел на Светлану. — Да-да, — продолжил он. — Елизавета бывает здесь, но это не дает никакого повода, Светочка, тебе волноваться, потому что с некоторых пор я люблю тебя и только тебя! Кроме тебя для меня сейчас дороже нет никого на свете; есть ты и еще… то маленькое-маленькое существо, которое зародилось у тебя под сердцем! Я прошу, Светочка, умоляю, не иди в больницу и не делай глупостей, это очень важно! — Геннадий Петрович произнес последние слова и вдруг упал на колени: — Светочка, милая, хорошая, прошу, умоляю!

И тут Матрена будто отрезвела.

— Вы что здесь устраиваете? — повысила она резко голос — Балаган? Постыдитесь! Вы взрослые люди! — Матрена что-то еще выкрикнула, но это уже на ходу. Хлопнув с силой дверью, она выскочила во двор, затем на улицу и пошла-побежала подальше от этого дома: пусть сами разбираются, решают, как им быть, не ясельные уже.

Какое-то время Матрена ходила по районному центру Разбавино и не соображала, куда и зачем идет, и только дойдя до строящегося универмага, вспомнила: ей надо решать еще один вопрос — встречаться с Кашириным.

Райисполком от будущего торгового центра располагался неподалеку, потому Матрена прибежала туда вскоре, вошла в приемную и прямиком к Каширину.

— Вы куда, женщина? — всполошилась белокурая секретарша. — Простите, вас кто вызывал?.

— Никто, — ответила просто Матрена. — Я сама приехала из Кирпилей. Мне с председателем райисполкома надо переговорить, кровь из носу, понимаете? — И уже дернула за ручку двери каширинского кабинета.

— Нельзя туда! — Белокурая секретарша протиснулась между Матреной и дверью: — Без вызова туда входить не положено, можете это понять или нет?

Матрена было опешила; вот так на, она приехала сюда черт знает откуда, чтоб встретиться с нужным ей человеком, а эта белоручка ей перекрыла дорогу, белоручке этой, видите ли, какой-то фиговый вызов нужен, без него она впустить в кабинет председателя райисполкома не может — ну дожились, так дожились!

В тот момент, когда Матрена раздумывала, как ей действовать дальше, половинка двери председательского кабинета вдруг распахнулась:

— Что за шум, а драки нет? — Это его был голос, Афанасия Львовича Каширина, Матрена его сразу признала. — О! — радостно воскликнул Каширин. — Кто пришел к нам. Булавина! Ай как давно мы не виделись! Ты ко мне? Заходи, заходи, уважаемая Матрена Савельевна, милости прошу к нашему шалашу. — Он отстранился, пропуская вперед бывшую односельчанку.

Матрена поблагодарила за приглашение, потом не выдержала, покосилась на белокурую секретаршу и пошла важно, мол, вот тебе, знай наших, кирпилинских, — ну впрямь девчонка, которой так и хочется на дерзость ответить дерзостью.

Кабинет у Каширина был светлый, просторный, не то что правление колхоза в Кирпилях, и весь заставлен шкафами с книгами, стульями, даже кресла имелись для гостей. В одно из этих кресел Матрена и села.

— Ну, рассказывай, что в Кирпилях? — Каширин был весь во внимании. Матрена сразу, как только увидела его, определила: он ни чуточки не изменился, может, внешностью лишь маленечко: похудел, осунулся; похоже, допекают человека бесконечные хлопоты. Еще бы! Кого не допекают они! Может, ее, Матрену?

— А чего рассказывать-то? Все по-старому, кажись. — Матрена силилась вспомнить чего-нибудь и не могла, выбила ее из колеи эта встреча со Светланой и Геннадием Петровичем. — А-а, да, — спохватилась она. — Вы птичник-то наш видели? Обновили его, подремонтировали, слава богу. Теперь в нем зимовать можно. Что еще? А в клубе кирпилинском были?

Каширин дружелюбно улыбнулся:

— Как же, как же! Я ленточку даже разрезал, когда его открывали. Прекрасный теперь в Кирпилях клуб, чудный!

— Это вам, Афанасий Львович, надо сказать спасибо, — заметила льстиво Матрена. — Если бы не вы…

— Ну что ты, Матрена Савельевна, я тут вовсе ни при чем.

— Вы-то как раз и при чем, Афанасий Львович.

Они помолчали.

— Ну а в колхозе как? Не ругаете ли Матекина?

— Матекина? — Матрена вмиг вспомнила, зачем пришла к Каширину. — Ругать? За что? За то, что он людям не сочувствует, обижает их? Так за это, сами понимаете, как ругать, да и… А-а! — махнула она в расстроенных чувствах.

— Постой, постой, Матрена Савельевна, — перебил ее Каширин. — Что-то я тебя плохо понимаю. — Лицо его сделалось серьезным, сосредоточенным. — А ну выкладывай, что у тебя на душе; соображаю, ты с жалобой ко мне на Матекина, угадал?

— Угадали, Афанасий Львович.

— Вот и жалуйся: рассказывай обо всем по порядку, я слушаю.

Матрена не сразу заговорила, долго искала то слово, с которого начать собиралась.

— Ваш выдвиженец, Матекин, похоже, решил меня под монастырь подвести…

В общем, Матрена ничего не утаила и передала, как ходила к своему председателю колхоза, просила у него на мазку дома людей и что тот в ответ говорил ей.

Выслушав, Каширин некоторое время посидел в раздумье, потом нажал вдруг на какую-то кнопку:

— Колхоз «Дружба»?

Из-под руки его послышалось:

— Он самый, Афанасий Львович. — Матрена сообразила, что ответ прозвучал из коробки переговорного устройства, она видела точно такую же и в кабинете Митяя.

— Это Матекин?

— Он самый, Афанасий Львович!

— Ты что зарядил, как попугай, Дмитрий Иванович: он самый, он самый…

— Простите, Афанасий Львович!

— Вот что, — Каширин прокашлялся. — У тебя как дела на силосных башнях?

— Нормально, Афанасий Львович. Идут.

— Я у тебя спрашиваю, как они идут: к концу или…

— А-а… Да, Афанасий Львович, силосные башни скоро задействованы будут.

— В срок уложитесь?

— Обязательно, Афанасий Львович!

— Ну а с техникой как, подготовились?

— Горим, Афанасий Львович!

— Ну уж не скажи, Дмитрий Иванович, у тебя как раз лучше дела складываются, нежели у других председателей, я нынче сводку просматривал. Комбайны у вас все на ходу уже.

Матекин вдруг затих, будто этим его застигли врасплох и он теперь раздумывал, что сказать в ответ.

— Ты меня слышишь, Дмитрий Иванович? — крикнул в микрофон Каширин.

— Слышу, слышу, Афанасий Львович!

— Ты что-то замолчал.

— Это, наверное, переговорное устройство барахлит, менять его пора.

— Поменяем, придет время, и не только, возможно, переговорные устройства, — многозначительно проговорил Каширин.

— Вы что имеете в виду, Афанасий Львович?

Каширин снова прокашлялся.

— Я о тебе, Дмитрий Иванович, речь веду. Ты почему людей обижаешь, какое ты имеешь право с ними так обращаться, с рядовыми колхозниками?

— Вы о чем, Афанасий Львович?

— У тебя Булавина была, птичница твоя к тебе заходила?

— Аа-а, вон вы, Афанасий Львович, о чем, теперь понимаю…

— Что ты понимаешь?

— Что она пожаловалась на меня вам, Афанасий Львович.

— А на тебя не только Булавина жаловалась!

— Кто еще, Афанасий Львович? Ну, к примеру?

— Вот что, Дмитрий Иванович, давай по-хорошему: Булавиной надо помочь, согласен?

— Согласен, Афанасий Львович. Но только после того, как закончим в колхозе все работы.

— А раньше?

— Не могу, Афанасий Львович.

— Почему?

— Вы же сами прекрасно понимаете почему, Афанасий Львович. Вы сами каждый понедельник нам об этом говорите: не теряйте время, спешите убрать все с полей, спешите с ремонтом производственных помещений, спешите… Мы ж выполняем ваши указания, Афанасий Львович. Разве это плохо?

Каширин усмехнулся, но прежде отпустил на время кнопку переговорного устройства. «Ну и линь же этот Дмитрий Иванович!» — заметил, подмигивая, Матрене.

— Ну вот что, Дмитрий Иванович, — заговорил Каширин опять в микрофон, — я тебя лично прошу освободить на выходные людей и дать Булавиной возможность помазать дом, пусть наконец женщина вздохнет облегченно…

— Не могу, Афанасий Львович!

— А ты через не могу.

— Опять же ничего не выйдет, Афанасий Львович.

— Ты, по-моему, чего-то не договариваешь, Дмитрий Иванович, я угадал?

— Угадали, Афанасий Львович! — Матекин помолчал, тяжело подышал где-то там в микрофон. — У вас есть кто-нибудь в кабинете, Афанасий Львович?

Каширин покосился на Матрену и ответил:

— Никого. А что?

— Дело вот в чем, Афанасий Львович. Я не против Булавиной, и людей можно бы освободить, но тут закавыка одна.

— Какая — говори.

Матекин опять помолчал, будто не мог решиться сказать то, о чем намерился сказать.

— Булавиной, кстати, не одной люди нужны. Ко мне приходили и заведующий свинофермой Князев, и… еще были. Булавиной навстречу пойди, значит, и остальным отказывать нельзя, так ведь? Вот и оттягиваю, когда с колхозными делами управимся. Тогда пусть… хоть всех приглашают — и мажут, и белят, и красят, и стирают, короче, это их личное, не мое. Это, во-первых. Во-вторых, Князев пригрозил: «Гляди, Дмитрий Иванович, коль Булавиной дашь людей, пеняй на себя. Я первым в райком пожалуюсь, что антигосударственным элементам ты помощь оказываешь…»

— Это с чего он взял, — перебил Матекина Каширин, — что Матрена Савельевна Булавина — антигосударственный элемент? Князев объяснил тебе, Дмитрий Иванович?

— Объяснил, объяснил, Афанасий Львович. Он сказал, что и ее муж, Фомка Нечесов, и сын, и дочь, все они отщепенцы нашего социалистического общества; Фомка, к примеру, который год уже в колонии, сын Владимир, этот тоже где-то на Севере промышляет, скорее всего на шабашке, и никакой он не инженер-геолог, ну, а за дочь Матренину и говорить нечего — девка сначала с колхоза сбежала, теперь же совсем опустилась! Все в Кирпилях говорят, что она в третий раз замуж собирается, явно ведет себя аморально…

Каширин отпустил кнопку переговорного устройства, но тут же снова нажал.

— …рена не подарок. Я ей одно говорю, а она себе…

— О Булавиных твой вывод, Дмитрий Иванович, или чей?

— Что? Не мой, не мой, Афанасий Львович, заведующего свинофермой Князева, ей-богу! Вот и подумайте: как Булавиной…

— Достаточно, Дмитрий Иванович, достаточно, ты мне все популярно объяснил, спасибо. Беседа наша окончена.

— Понял, Афанасий Львович. Окончена.

Каширин долго сидел, опустив голову. Потом поднялся, подошел к Матрене:

— Ничего, ничего, Матрена Савельевна, мы этого так не оставим, разберемся еще, кто средь нас так называемые антигосударственные элементы. Надо же, слова-то какие нашли!.. Вы поезжайте домой, Матрена Савельевна, и занимайтесь пока своим делом. У нас какой нынче день? Среда. Так вот в пятницу я буду в Кирпилях и сам во всем разберусь, хорошо? Значит, договорились. Да, — Каширин пораздумывал, — и о том, что вы слышали здесь, — никому, пожалуйста. Сами тоже ничего не предпринимайте, а то, не дай бог, кашу еще заварите, не подумавши. Я уверяю вас: и с Матекиным, и с Князевым я лично говорить буду, вот так-то.

Каширин после этого порасспрашивал у Матрены о детях. О Владимире он и сам все знал — парень вырос толковый, не бездельник какой-нибудь, а вот Светлана… посочувствовал Матрене: «И в кого только удаются они такие?..» О Фоме Ильиче тоже поинтересовался, не забыл: пишет ли, а коль пишет, то о чем, и вообще много ли ему осталось жить вдали от родных Кирпилей?

Матрене бы радоваться: сам председатель райисполкома столько времени уделил, можно сказать, личное участие в ее неотложном деле принял (пообещал же он приехать и решить вопрос в пользу Матрены), а она вышла на улицу и отпустила повода, разревелась, как малое дитя: за что люди ее так ненавидят, за что? Те же Матекин и Князев? Ну с Матекиным ясно, этот за давнее мстит, не забудет измены, а Князеву что плохого она сделала?..

Прохожие шли мимо, сочувствующе поглядывали в ее сторону и ничего не говорили; они, видимо, понимали: раз женщина плачет, значит, ей плохо. Однако чем ей поможешь? Ничем. Выплачется — подхватится и опять заживет так, как будто ничего и не было, такова уж женская доля!

Успокоившись маленько, вытерев слезы, Матрена взглянула на часы: по времени она могла бы успеть еще сбегать к Светлане и выяснить для себя, чем кончился их балаган. Но мысль эта тут же и отпала: пусть сами все-таки разберутся, третий в таких случаях всегда лишний. А она, пожалуй, любит его, ни с того ни с сего вдруг подумала о дочери Матрена, лю-юбит, паразитка этакая! Коль не любила бы, вряд ли стала устраивать сцену ревности да еще в ее присутствии. Однако тот гусь тоже хорош, ругнула она Геннадия Петровича, не мог сразу объяснить девке, мол, не разведен, но обязательно разведется. Пообещал хотя бы. И вообще, видимо, прежде следовало развестись ему, а уж после любовью заниматься, девку охмурять… И все же она молодец-таки, Светлана, отметила дочернюю строптивость Матрена, вон как завернула дело, надо же, мужика на колени поставила! Она б уж, Матрена, давно не утерпела, смилостивилась, сделай подобное ее Фомка… Вспомнив неожиданно о муже, Матрена опечаленно вздохнула: «Ах господи ты боже мой! Фомка, Фомка, как он там теперь? И не пишет чего-то…» И враз ей на память пришли слова Митяя о Фомке… Как только у него язык повернулся на такое, а? Черт лысый!

Матрена прискочила на автовокзал, купила билет.

И в автобусе ей не давало покоя сказанное Митяем. Но в какой-то момент ее осенило: а может, Князев и не говорил ничего такого, может, Митяй сам все это придумал, а на другого свернул, чтоб, значит, от себя таким образом вину отвести? И на самом деле, зачем, спрашивается, Князеву на Матрену лишнее наговаривать, на мужа и детей ее, зачем? Что они плохого ему сделали? Матрена посидела, повспоминала, были ли у нее и Фомки когда-нибудь и какие-либо с Князевым стычки, но ничего на ум не пришло. Не ругались меж собой никогда. Хотя нет, вспомнила, имелся один случай, когда Фомка с Князевым сцепился. Из-за чего тогда он завелся? Из-за плуга, кажется. Да-да, из-за него, точно!

Была осень, ранняя и сухая, люди, убрав все со своих огородов, готовились к будущему сезону, обновляли землю. В Кирпилях сыздавна повелось: пришла пора вспашки — запишись в очередь на плуг и жди, причем все равно, кто ты есть, хоть сам господь бог, таков закон у них. Почему? Лошадей в колхозе предостаточно, а с плугами беда, хоть караул кричи, иногда, когда свои из строя выходили, к соседям даже обращались, в хутор Заречный, кланялись мужикам, выпрашивая у тех остро необходимый в крестьянской жизни инвентарь.

Как-то подошла и их очередь, Булавиных. Фомка сходил на конюшню, взял лошадей и подался к Скупому, у которого предположительно находился плуг. Приходит, а тот ему и сказывает: «Князев забрал. Нынче же и забрал». — «Какое он имел право? Очередь-то не его, наша». — «А ты у Князева и спроси… Я что, я человек маленький, ко мне пришли, говорят: отдай, я и отдал… Я человек маленький». От Скупого Фомка к Князеву — тот как раз пахал свой огород. «Ты почему очередь не блюдешь, Кирилл Антонович? Плуг-то нынче мы должны взять, а не ты». Князев остановил лошадей: «Погодь, Фома, не шуми. Давай сперва разберемся, кто ты, а кто я. Вот ты, к примеру, кто? Учетчик, верно? А я, милый, заведующий свинофермой, с авторитетом, кроме того, член правления! Теперь и кумекай: кто должен первым огород вспахивать, а кто вторым, ты или я?» — «Не пойдет так, Кирилл Антонович, несправедливо…» Фомка не стал больше спорить, тут же развернулся и побежал к главному агроному колхоза Каширину (он, кстати, тогда еще у них агрономил) и пожаловался ему. В тот день первыми все же вспахали огород Булавины, а уж после них Князев — все честь по чести, как положено. И Князев тогда не обиделся вроде бы, махнул, мол, ладно, так, значит, так. А может, он вид лишь сделал, а на самом деле затаил на Фомку зло? Хорошо, но почему ж тогда, когда Фомку судили, он за него горой стоял, глотку рвал, доказывая, что Фомка Нечесов из порядочных, не мог, дескать, он заодно с ворами быть (Князев так и сказал: с ворами!), почему? Матрена спрашивала себя и пожимала плечами: трудно, трудно ей в том разобраться.

«Ах господи ты боже мой, ах, Фома, Фома!..»

Сбоку кто-то ее толкнул, но Матрена не отреагировала.

А Митяй? Как этот себя вел во время Фомкиного суда? А никак, больше отмалчивался. Он уже тогда замещал председателя колхоза, завхозил, короче. Мог бы за Фому тоже вступиться и, ему, быть может, поверили бы. А то ведь один Князев судей и уговаривал, чтоб те смягчили свой приговор, уверяя их, что он за Нечесовым вины никакой не видит. Он-то, возможно, и не видел, и другие свидетели о Фомке ничего худого не говорили, а вот судьи… Те по-своему оценили проступок мужа ее, надо думать, согласно закону и припаяли ему восемь лет — им с горы, как говорится, виднее.

Ах господи ты боже мой, Фомка, Фомка! И надо же было ему зайти тогда к Жиле! Однако, чему быть, того, наверное, не миновать, на роду, значит, написано.

На ферме в тот день заболела одна из доярок, и Фомка решил попросить жену Жилы Капитолину, чтоб та на время ее подменила — коровы, бедолаги, недоенные стоят. А дело зимой, раннее утро, на улице темь еще, хоть глаз коли, и холод сумасшедший, мороз с пронзительным ветром.

Фомка зашел во двор к Жиле, позвал хозяйку — хозяин на дежурстве, он сторож на ферме. Тишина. Фомка еще раз подал голос, мало того, подошел и в оконное стекло постучал: просыпайся, мол, Капитолина, чего тянешь. И опять никакого ответа, будто все вымерли в доме. Неуж Капитолина так крепко спит? Ну дети — ладно, а она, женщина, почему не вскакивает? И тут со стороны небольшого сарайчика ветер донес вдруг чьи-то слабые голоса. Фомка прошмыгнул туда. Дверь приоткрыта, там горит свет и кто-то разговаривает. Фомка замер — говорили Жила и Капитолина. «Быстрее, быстрее! — торопил почему-то жену Жила. — Мне на ферму еще, а скоро дойка начнется. Быс-стрей!» «Я и так спешу, не вишь, что ли?» — недовольно отозвалась Капитолина. «Тут что-то не то», — подумал Фомка и решительно распахнул дверь сарая. К изумлению своему, на полу он увидел разделенную на части телячью тушку и тотчас сообразил, чем занимались хозяин и хозяйка в этот ранний час. Жила первым спохватился: «На ферме теленок удавился… Фома Ильич, его же все равно на скотомогильник отвезут. Ну отвезут же, ей-ей!» Опомнилась и Капитолина. «Фома Ильич, Фома Ильич! — истерично закричала она, падая на колени. — Пощадите нас, детишек наших пощадите, Фома Ильич!» Фомка покосился строго на Жилу: «Это же подсудное дело, ты понимаешь или нет?» «Да, да…» — опустил голову тот. «Вот что, — пораздумав, скомандовал Фомка, — телячью тушку снесешь немедленно на ферму, понял? И чтоб было это в последний раз, все!» Жена Жилы Капитолина тут же бросилась целовать Фомкины сапоги, но тот отступил: «Перестань, Капитолина. — И уже спокойно:. — Лучше на ферму поспеши. Анаприенкову подмени, она заболела». «Бегу, бегу, Фома Ильич!» — Капитолина подскочила, как полоумная, вскинула вверх руки и помчалась, на какой-то миг забыв, наверное, обо всем на свете.

Прошло время, Фомка о случившемся уж забывал, и тут — на тебе! — нежданно-негаданно в Кирпили нагрянула с обыском районная милиция. Сначала она побыла у Жилы, в уборной обнаружила телячьи шкуры, затем заявилась и к Фоме. «Вы знали, — спросил один из ее представителей, — что Жила воровал на ферме телят?» Фомка пожал плечами: «Откуда?» «У нас есть сведения…» — и милиционер напомнил ему, как однажды утром он заходил к Жиле… ну и прочее. «Итак, вы знали, Фома Ильич?» — «Знал». Фомка понял: его тогда видели, возможно, и слышали их разговор, а коль так, молчать нет никакого резона, лучше говорить правду. «Почему же об этом, — продолжал допытываться милицейский представитель, — не доложили по инстанции? Почему нам не сообщили?» — «Я сначала думал сообщить, но затем… Как бы вам сказать? Детишек пожалел. Их у Жилы девятеро, мал мала меньше». — «Это не отговорка, Фома Ильич». — «Конечно, конечно…»

И Жилу, и Фомку тогда же и арестовали. Потом велось следствие, а вскоре состоялся суд.

Ах, Фома, Фома!.. Матрена вздохнула тяжело. Она всегда так вздыхала, когда вспоминала о своем муже.

Сбоку ее снова толкнули:

— Ты иль заговариваться стала, иль чего?

Матрена повернулась: кому это она не дает покоя?

— А-а, Ульяна, — узнала Матрена тетку Ивана Чухлова, нынешнего управляющего. И почему-то обрадовалась той: — А я думаю, ну кто меня под бок тут ширяет? А это ты, оказывается.

— Я, я, Мотя.

Ульяну Матрена уважала, с ней она работала когда-то на форме, и они тогда меж собой ладили, потом Ульяна перевелась в полевую бригаду, там, пока не ушла на пенсию, возглавляла лучшее в колхозе звено. Детей у нее нет, одна отрада — племяш, Ванька Чухлов. Было время, мучилась с ним, а теперь переродился парень — неуж его так колония перековала?

— Слышу, про мужа своего все вспоминаешь, шепчешь что-то про него, — заговорила оживленно Ульяна. — Думаю, не заболела ли девка? От беса, от беса!

— Не заболела, нет, — успокоила ее Матрена. — А что о муже вслух говорю — жалею о нем.

Ульяна понимающе кивнула:

— Любой, соображаю, жалел бы, коль близкого его человека зазря осудили. Моего Ваньку вон тоже было обидели… — Она вздохнула полной грудью: — А много еще Фомке-то твоему отбывать иль нет?

— Много, Ульяна, мно-ого. Не знаю, как для него, а для меня, к примеру, так год целой вечностью кажется.

— Твоя правда, девка, — соглашаясь, кивнула Ульяна. — Помню, как своего Ваньку ждала… Ой-й, и не говори!

Матрена бесхитростно усмехнулась тому, как Ульяна называла ее. Она к ней и раньше так обращалась, когда на ферме работала. «Эй — кричала, — девка, а ну-к поверни теляток, пусть не уходят далеко, рядом пасутся, а то мало ли что может быть. Поверни, девка, поверни, чего рот раскрыла?!» Матрена обижалась тогда, выговаривала, мол, какая она ей девка, девчонка она еще, вот кто! «Все равно — девка!» — твердила свое Ульяна.

— А я вот, — поделилась своей радостью Ульяна, — с райсобеса нашего, пенсию мне там надбавили. На восемь рублей теперь буду получать больше. Один раз уже добавляли, теперь — еще.

— Это хорошо. Хотя нашему брату сколь ни прибавляй — все мало, верно?

Ульяна возразила:

— Для кого, может, и мало, а я, к примеру, довольна. Не барыня. А еще и племяш помогает, бесенок мой.

— А я ездила к Каширину жаловаться, — заговорила вдруг о своем Матрена.

Ульяна, казалось, даже с места подскочила, так заинтересовало ее это:

— На кого же?

— На Матекина, на черта нашего лысого! Я у него на мазку людей прошу, а он мне отказывает: не дам, говорит, пока с колхозным делом не управимся. А в колхозе, сама знаешь, дела круглый год.

— Ай-яй-яй! — Ульяна сочувствующе покачала головой. — На Матекина это похоже, девка, я его и раньше таким знала. От бес, от бес! И что Каширин сказал?

— Пообещал разобраться и помочь.

— Каширин — не Матекин.

— Потому и пошла к нему… — Матрена посмотрела на Ульяну, подумала и не выдержала, передала той на словах весь разговор Каширина с Митяем.

Ульяна выслушала внимательно, потом сплюнула:

— Тьфу. Так и сказал: отщепенцы?

— Ну! — оживленно поддакнула Матрена.

— А сам он? От бес, от бес!

— Кого ты имеешь в виду?

— Князева! Матекин ить на него указал?

— На него.

— Вот я и сказываю: а сам он кто? — Ульяна посмотрела по сторонам, не подслушивают ли их, и принялась нашептывать что-то на ухо соседке.

— Не может быть! — не поверила сразу Матрена.

— Правда, девка, правда! Мне Лидка Перелыгина вчера самолично поведала.

— А что-то тихо было, песен не пели… Ошибаешься, наверное, Ульяна.

— Тьфу на тебя, девка! — Ульяна перекрестилась. — Потому и тихо, что не велел ему Матекин веселья устраивать. Матекин сказал: возьми девчат своих и действуй, мажь, лепи, словом, доводи свой дом до конца. Лидка Перелыгина лично работала у Князева, она мне о том и сообщила.

Матрена ругнулась:

— Ну, Митяй, ну, черт лысый, погоди у меня!

Вскоре остановился автобус: конечная, станция Березай, поскорее вылезай. Люди повскакивали с мест и пошли к выходу.

Матрена распрощалась с Ульяной и тоже заспешила на птичник — ее Анюта поджидает, небось, там одна, бедолажка, забегалась…

Когда Матрена примчалась на птичник, Анюта сидела в дежурке и плакала.

— Ты чего? — всполошилась Матрена. — Ай кто тебя обидел?

Анюта, увидев напарницу, обрадовалась, размазывая по щекам слезы:

— Приехал Иван Алексеевич и сказал, чтоб я в полевую бригаду переходила, а вместо меня сюда другого человека пришлют.

— Это ж чей приказ?

— Ивана Алексеевича, зоотехника главного.

Матрена недовольно сморщилась:

— Да не о том я. Иван Алексеевич, догадываюсь, передал, а приказал кто!

— Не знаю, теть Матрена. Мне сказали — я вам сказала. — Анюта на самом деле понятия не имела, почему и кто так решил.

Матрена постояла в раздумье.

— Вот что, Анюта, — приняла она, видимо, какое-то решение, — ты, девочка, побудь тут еще, а я сбегаю в правление и выясню все, я разберу-усь, в чем там дело.

— Теть Матрена, — Анюта вопросительно взглянула на напарницу, — Матрена Савельевна, а может, не надо? Чего вы из-за меня…

— Ну нет, девочка, — не согласилась с ней Матрена, — молчать будешь — на шею сядут, испытанно! Я пойду и разберусь!

Матрена понимала: ее завели. И завел Митяй, не кто-нибудь. Его работа с перемещением Анюты, подумала она. Мстит он ей, прошлого не забудет. Но как бы там ни было — отступать нельзя. Некуда отступать.

В правлении она первым делом нашла главного зоотехника.

Тот увидел Матрену и заерзал на стуле.

— Иван Алексеевич, скажите честно, чей приказ перевести Анюту в полевую бригаду?

— Честно?

— Ну!

— Поклянись, что никому не расскажешь!

— Клянусь!

Главный зоотехник покосился сначала на дверь и лишь потом сообщил, мол, председателя, колхоза это затея, он распорядился девчонку в поле перевести, молодая еще на птичнике работать.

— Так и знала! Так и знала! — У Матрены слов не было для выражения. Она строго посмотрела на главного зоотехника: — А ты почему, Иван Алексеевич, смолчал? Что, похоже, с Матекиным ругаться не пожелал, мирно жить с ним решил, да? Э-эх! А ведь ты, Иван Алексеевич, лучше должен знать, как трудно хорошую птичницу найти. Вот Анюта, она молодцом, она любит птицу, лелеет ее, а до нее были… Иван Алексеевич!

— Ну чего, чего тебе, Матрена Савельевна? — вздрогнув, спросил главный зоотехник. Его, видимо, начинало раздражать это.

— Ты должен постоять за Анюту, слышишь?! До-олжен! — наступала Матрена.

— С чего ты взяла, Матрена Савельевна? — Главный зоотехник передернулся, будто его холодом обдало. — Нет, — махнул от отрешенно, — ни за кого стоять я не буду. И вообще с Анютой все решено, с завтрашнего дня она выходит в полевую бригаду.

Матрену вдруг заело:

— А вот не выйдет она туда, Иван Алексеевич! Работала девчонка на птичнике и будет работать, как миленькая, это я тебе говорю!

— Чего-о?

— А что слышишь, Иван Алексеевич!

Главный зоотехник опять заерзал на стуле:

— А ты, Матрена Савельевна, кто такая, что приказы начальства отменять будешь?

— Я рядовая колхозница, мне терять нечего. Я воевать стану. До тех пор шуметь буду, пока своего не добьюсь, я такая, Иван Алексеевич!

— Давай воюй, воюй, — самодовольно усмехнулся главный зоотехник, — поглядим, что выйдет из того. — И вдруг посерьезнел лицом, как бы о чем-то догадываясь: — Ты что же, к Матекину собираешься Идти?

— И к Матекину пойду! — не задумываясь, выпалила Матрена.

Главный зоотехник, похоже, не на шутку испугался:

— Но ведь ты… Я же по-свойски тебе сказал, а ты поклялась, ну так или нет? — Глаза у него печально закатились: — Он ведь меня… Матрена Савельевна, дорогая, не делай этого, прошу тебя!

— Э-эх! — Матрена посмотрела осуждающе на главного зоотехника и вышла из его кабинета: это же тряпка, а не мужик, раз у Митяя, у черта этого лысого в «шестерках» ходит, раз боится его!

В приемной председателя она снова просидела долго, но дождалась-таки, когда Матекин ее принял.

В кабинете Митяй сидел не один, с ним был какой-то еще человек в темно-синем костюме и при шляпе, по годам молодой, по всей видимости кто-то из среднего районного начальства, приехавший по неотложным делам. «Не он ли и есть тот самый почетный гость?» — подумала как бы между делом Матрена.

Митяй был тоже в новом костюме, в белой тисненой рубашке и при галстуке — таким Матрена его редко видела, в последний раз, если не изменяет ей память, он одевался так, когда на отчетно-выборном колхозном собрании его избирали председателем: чуть тронутые загаром щеки Митяя заметно покраснели. «Небось, посидел уже с гостем?» — мелькнуло у Матрены.

— Ну что, нажаловалась Каширину? — Усмехнувшись, Митяй переглянулся с молодым человеком в шляпе: — Вот люди пошли, чуть что, так сразу в райком, райисполком, а коль там ничего не выходит, не выгорает, тогда прямиком в обком партии. И жалуются, и жалуются…

— Точно, Дмитрий Иванович, — весело поддакнул молодой человек в шляпе, — иногда до ЦК доходят! Работать не хотят, вот и… — он осекся, встретившись вдруг взглядом с Матреной.

Матрена молча потопталась на месте — вот, вот каков он, черт лысый, даже сесть не предложил, а еще мужчина называется, кроме того, председатель колхоза!

— Я вижу, пришла не вовремя к тебе, Дмитрий Иванович!

— Почему же, — ответил тот, снова чему-то про себя усмехаясь, — в самый раз, Булавина, в самый раз. Я хотел сказать, что в эти выходные, какие надвигаются, дело у тебя, возможно, и выгорит — я людей выделю на мазку. Ты, Булавина, только сговорись с ними, чтоб они пришли к тебе, а то освобожу их, а они… сама понимаешь, могут хвост показать. Люди, знаешь, всегда отдохнуть хотят. Но учти, Булавина, не воспользуешься случаем, пеняй на себя. Работы у нас в колхозе еще непочатый край, так что нескоро, скажу тебе, окно для выходных появится.

«Ишь, ишь, как заговорил! А сказывал, будто ничего не боится. Боится, еще как! — подумала Матрена. — Ничего, это ему цветочки, а ягодки впереди!»

— Я к тебе не за тем пришла, Дмитрий Иванович.

— А за чем же? — Митяй сделал вид, будто не догадывался.

— Я об Анюте. Зачем ты, Дмитрий Иванович, ее решил в полевую бригаду перевести? Девчонка старается, она птичница прирожденная, — пошла в наступление Матрена, — таких поискать да поискать.

Митяй, по-видимому, продолжал разыгрывать комедию:

— Я решил? Булавина, да что ты мелешь?! — Он вдруг нахмурил желтые косматые брови и тут же, нажав прежде на кнопку такого же переговорного устройства, как в кабинете Каширина, прорычал в микрофон: — Иван Алексеевич, это ты мне Булавину подослал?

— Что вы, что вы, Дмитрий Иванович, не было такого!

— Хорошо. Еще вопрос: ты мне давеча про Анюту Соломенцеву говорил, предлагал перевести в полевую бригаду, а на ее место женщину постарше, было дело?

Главный зоотехник выдержал паузу:

— Ну было, Дмитрий Иванович, а что?

— Ничего. Все, — и Митяй отпустил кнопку. — Вишь, как дело обстояло, — он укоризненно посмотрел на Матрену, потом переглянулся с молодым человеком в шляпе. — А ты чего, Булавина, за Анюту Соломенцеву горой? — похоже, с подковыркой поинтересовался Митяй. — Она что, за тебя работу выполняет?

Матрена встрепенулась — она всего ожидала от Митяя, но тако-ого…

— Как у тебя, — Матрена хотела сказать: черт лысый, но удержалась, — Дмитрий Иванович, язык повернулся, а? Кто надул тебе в уши, что Анюта за меня работает? Она же девчонка еще, ничего, можно сказать, не умеет.

— Вот, а ты за нее горой, — ухватился Митяй за последние ее слова. — Может, мы все-таки послушаем Ивана Алексеевича и переведем Анюту Соломенцеву в полевую бригаду, а взамен более опытную женщину, — не очень настойчиво предложил он, — как смотришь, Булавина?

Матрена вытерла выступившие вдруг слезы:

— И кем же ты ее заменишь? Не Кравцовой ли?

Митяй был женат на кирпилинской вдове Насте Бугровой. Брат Насти, Николай, жил с Кравцовой, дородной и толстоногой женщиной. Матрена давно знала, что Митяй метит ее на птичник, но не подозревала, что ею хочет подменить Анюту.

— Ну Кравцовой, а что? — вопрошающе посмотрел на Матрену Митяй.

— Родственникам угождаешь, Дмитрий Иванович?

Митяй сызнова нахмурил свои желтые косматые брови, но, к изумлению Матрены, ответил спокойно:

— Ты свободна, Булавина, у меня к тебе дел больше нет и вопросов тоже, — и повернулся к молодому человеку в шляпе.

Тот сочувствующе кивнул головой:

— Ну и люди же у тебя, скажу, Дмитрий Иванович!

Он произнес это тихо, но Матрена услышала.

— А вы, простите, кто будете? Если из районного начальства, так что ж так себя ведете? — обратилась она к молодому человеку в шляпе.

Тот явно опешил:

— Как я себя веду? По-моему, обыкновенно, как все.

Матрена с этим не согласилась:

— Вы людей и себя балуете, да-да!

Митяй криво передернул ртом:

— Давай, Булавина, только без оскорблений. Не то ведь и за личность придется отвечать.

— За эту? — кивнула Матрена на молодого человека в шляпе. — Он разве личность? — Она усмехнулась: — Не-ет, вот ты у нас, Дмитрий Иванович, личность, это точно: девку в свое время уломать не смог, а теперь ей мстить… Честь тебе и хвала!

День давно уже перевалил за свою половину, он был светлый и солнечный. Матрена вышла из правления и побрела в сторону птичника. На душе муторно — жить не хочется. Ах, Митяй Митяй, ах, черт лысый, надо же, как он из нее, Матрены, кровь сосет! Медленно, но уверенно! И никакой на него управы… Эх, скорее бы уж возвращался Фомка, он ее в обиду не даст, это точно!

Вспомнив о муже, она тотчас подумала о доме. Нельзя, чтобы он пришел в развалюху, скажет: недосмотрела. Она бы, конечно, могла и не браться за это непосильное дело, да некуда было деваться, нынешней зимой старое жилье вдруг покосилось, обрюхатело. Не кто-нибудь, не она сама, не дети ее (олухи они этакие, и глаз в Кирпили не кажут!), а именно люди уберегли ее, предупредив, мол, уйди, Матрена, из этой избы, послушай разумного совета, а то она придушит тебя и пикнуть не даст) они как в воду смотрели, ранней весной дом и завалился, не выдержал больше). А тут кстати сын Владимир деньжишек подбросил, она, Матрена, и соблазнилась: с людской помощью строительство дома вытянет, тем более что дом-то она затеяла небольшой (зачем ей, спрашивается, лишние хоромы — балы устраивать не собирается, компаний к себе водить тоже, зачем?). Хоть и с трудом, но приобрела кирпич, лес. Ей быстро вывели стены, поставили крышу. Осталось лишь помазать.

Думая обо всем этом, Матрена поймала себя на мысли, что снова забыла, какой нынче день. И все же? А-а, да, среда. Она так и Каширину сегодня сказала, он после этого пораздумывал и пообещал в пятницу приехать в Кирпили, чтоб, значит, разобраться в ее деле. Матрена задумалась: успеет подготовиться к мазке или нет? Успеет, никуда не денется. Только бы народ ее не подвел и сошелся дружно, не отказав в помощи. Погоди! Погоди! А что это Митяй ей о людях сейчас говорил: мол, если они не придут к ней, освобождать их больше не станет? Что он имел в виду? Погоди! Погоди! Не думает ли Митяй, что ему удастся подбить колхозников на свою сторону, чтоб те не шли к ней на мазку? Э-э, нет, ему этого не сделать, старую воробьиху на мякине не проведет, черт лысый!

Анюта уже управилась и ждала напарницу. Она стояла на выходе из летнего база.

— Ну что, — спросила девчонка Матрену, когда та подошла к ней вплотную, — видела, теть Матрена, Ивана Алексеевича, говорила с ним?

— Лучше бы не встречалась! — буркнула Матрена. — Тряпка он, а не мужик!

Анюта виновато потупила глаза:

— Я же вам говорила, теть Матрена, не надо из-за меня… А то и вам ни за что и ни про что перепадет. Уже, наверное, перепало?

— Мне? — Матрена взбодрилась: — Не было такого и не будет! — Она помолчала. — Ничего, Анюта, ничего, девочка моя, живы будем — не помрем!

Анюта улыбнулась: вот такая, мол, вы, теть Матрена, мне больше нравитесь.

— Значит, завтра я в полевую? — спросила она чуть погодя.

— И не думай! — категорически запретила ей Матрена. — Завтра отдыхай, а в пятницу с утра на птичник и делай свое дело.

— Теть Матрена, Матрена Савельевна, вы что же, договорились с Иваном Алексеевичем?

— Не договорилась, нет, девочка моя, и с чертом лысым тоже общего языка не нашла, но это… — Матрена приблизилась к Анюте, прижала ее к себе, словно дочь родную: — Ты не волнуйся, девочка моя, не волнуйся, все будет в порядке. Матрена Булавина тебя в обиду не даст. А теперь иди, иди домой и отдыхай, ты устала, бедненькая, вчера и нынче крутилась, как белка в колесе, да еще и просвиданничала полночи.

— Ну что вы, теть Матрена, — засмущалась Анюта, — какие полночи? Всего-то ничего и побыла с Климом.

— Влюбленные часов не наблюдают! — продекламировала вдруг Матрена и засмеялась своей же шутке. Анюта тоже развеселилась. «Что ж я девку задерживаю?» — подумала Матрена.

— Иди, Анюта, иди домой, — напомнила она.

Но напарница и думать не думала уходить.

— Теть Матрена, Матрена Савельевна, можно, я с вами еще немножко побуду? — заупрашивала Анюта. — Мне с вами хорошо, правда! Давайте песню вместе споем, ну нашу, общую, а, теть Матрена? Ра-асцвета-али яблони и груши…

Матрена хотела было ругнуться, мол, ну почему она такая непослушная, почему с первого слова не понимает того, о чем ей говорят, но махнула:

— А что, и верно, давай споем! Давай, девочка, моя, где наше не пропадало!

Но им не довелось попеть, они только зашли в дежурку, только разделись, объявился главный зоотехник. Перво-наперво он наскочил на Анюту:

— Ты чего здесь околачиваешься, Соломенцева, почему не дома? У тебя выходной, кажется?

— Выходной, — дрожаще-испуганно произнесла девчонка.

— Вот и марш отсюда! Родители уж спрашивали, говорят: чего это дочка на птичнике днюет и ночует? Что им отвечу?.. А ну, бегом домой, кому велено! — Главный зоотехник явно превосходил сейчас самого себя, по всему было видно: Митяй подкрутил ему хвоста.

— Но я же за Матрену Савельевну… — попыталась было объяснить Анюта, однако тот силой вытолкал ее из дежурки: иди, мол, пока не поздно, сейчас он и с Матреной Савельевной разберется, никуда ей не деться.

Матрена приготовилась уже дать отпор, собралась с духом: ну-ну, Иван Алексеевич, давай поговорим, выясним отношения, нечего с этим затягивать.

Но, оставшись наедине с Матреной, главный зоотехник почему-то тотчас сник.

— Подвела ты меня, Матрена Савельевна, подвела, — сказал он совсем тихо, во всяком случае, не так, как кричал на Анюту. — Ты же поклялась, что не скажешь никому о том, а? Ну если бы кому и передала — не страшно, но зачем было с этим вопросом к Матекину? Эх, Матрена Савельевна, Матрена Савельевна! Ну вот что, — он посмотрел на нее этак снисходительно, — Анюту оставим на птичнике, только мы ее в другую смену переведем, Дмитрий Иванович так решил.

— Это почему же? — хмуря лицо, поинтересовалась Матрена. — Ее с Кравцовой хотят соединить, что ли? Этого Митяй добивается?

— Да что ты с этой Кравцовой? — недовольно отозвался главный зоотехник. — Никто ее на птичник не собирается переводить, поняла? Тебя просто неправильно информировали, Матрена Савельевна.

— Может быть, может быть, — ядовито усмехаясь, поддакнула Матрена. — Видимо, испорченный телефон был, когда мне сообщали о том.

— Вот именно…

Главный зоотехник так же и умчался быстро, как появился.

Чего он прибегал, занимаясь уже делами, спрашивала себя Матрена, неужели только за тем, чтоб сообщить мне о решении Митяя? Нет. Скорее всего, не терпелось выговориться, кроме того, подчеркнуть: мол, все равно по ее не вышло, а он предупреждал; так, дескать, ей и надо, чтоб другой раз неповадно было!

Ночью, сидя в дежурке, Матрена на какой-то миг задремала, но и этого оказалось уже достаточно, чтоб она увидела короткий сон. Ей привиделось, будто Фомка вернулся домой и привез с собой новую жену, какую-то немолодую и всю в черном. Матрена как увидела их, сразу в плач: ах, Фома, Фома, что же наделал, она же ждала его, а он вон чего учудил, другую себе нашел, и хоть бы путевую какую-нибудь — старуху, можно сказать, да еще всю в черном. Женщина обидчиво взглянула на Матрену: «Я, быть может, и немолодая и вся в черном, зато люблю твоего Фому больше жизни». «Ага, она меня любит, — поддакнул ей Фомка. — А жену новую себе взял потому, что уверен был: ты с Митяем тут снюхалась, ты его и раньше любила. Ну так ведь?»

Матрена подскочила со стула: ах господи ты боже мой, и приснится же такое! Она разгадывала, к чему, мол, это, но вдруг вспомнила, что давно не делала обход, не проверяла, все ли в корпусах в норме, не случилось ли там чего, набросила на себя телогрейку, взяла с собой шест (если кто нападет, отбиваться им будет) и вышла из дежурки.

В корпусах тихо, изредка лишь подаст голос та или иная птица. Небось, и курам, подумала Матрена, снятся нехорошие сны, вот и вскрикивают они, и тут же усмехнулась тому: вот придумала!

Птичник их на берегу речки Талой, метрах в сорока от воды. Место чудное, когда приезжают за опытом к ним птичницы из соседних колхозов, страшно завидуют. «Девки, — говорят они в один голос, — у вас же рай настоящий! Давайте махнем, вы к нам, в степь, а мы сюда, к речке Талой!» Кирпилинские женщины в таких случаях не возражают: мол, хорошо, будут меняться, только потом, предупреждают, как рак, назад чтоб не пятились… Они явно чего-то недоговаривают, и вообще делают вид, будто шутят, но всем известно: в каждой шутке есть доля правды. Гости уезжают, так и не узнав, почему же они, перебравшись поближе к речке Талой, могут вдруг запроситься обратно, а кирпилинские птичницы об этом забыли уже, потому что… Да что говорить! Лет пять примерно назад речка Талая прорвала дамбу, перекрывавшую ее, и разлилась по берегам. Вода достигла и птичника и нанесла значимый ущерб, только одних кур потопила более двух тысяч, а что с птичником самим сотворила — целый год потом ремонтировали. Вот им и рай… Дамбу быстро подладили, только надежды на нее никакой. Хотя до сих пор — тьфу, тьфу — бог миловал! Правда, и птичник недавно отстроили новый, каменный причем, так что теперь ему ничто не грозит, теперь, если речка Талая и выйдет из берегов, беды не принесет большой…

Со стороны водоема дохнуло вдруг свежестью. Матрена покосилась туда: нет ли там какого подвоха? Лунная дорожка поперек разрезала речку Талую, едва слышно пошумливал камыш. Все в норме вроде бы. Ну и хорошо.

Она вернулась в дежурку и тут же про сон вспомнила. Много думала нынче о Фомке и Митяе, решила Матрена, оттого они и приснились ей. Перед глазами неожиданно зримо предстала немолодая женщина в черном. «Вот липучка! Это, небось, рядом с Фомкой какая-то беда ходит», — предположила Матрена и ужаснулась своей мысли.

Чтоб больше не думать, забыть про сон, она стала вспоминать, как нынешним летом ездила в Москву на ВДНХ. Ее, кстати, за отличную работу на птичнике наградили бесплатной путевкой. Такие же путевки достались еще пятерым кирпилинцам. А вручал их всем сам Митяй. Как это он вдруг, подумала тогда Матрена, расщедрился и потратил колхозные деньги на эти путевки? Скорее всего, он не самолично догадался, из района, наверное, позвонили и сказали, мол, по разнарядке на «Дружбу» полагается шесть бесплатных путевок на ВДНХ, пусть приезжают и забирают. Так вот Матрена тогда пять дней прожила в Москве. Уж и насмотрелась она всего и на выставке, и в самом городе, куда только их не возили и не водили! Красивая наша столица, ничего не скажешь, и богатая, все там имеется, чего твоя душа не пожелает. И все для людей, для таких, как Матрена, и других, которые приезжают туда. Но Матрена не только насмотрелась всего, а и кое-чего даже приобрела, ну, к примеру, пришелся по вкусу ей темный, с крупными цветами — точь-в-точь цыганский! — платок, она и взяла его, несмотря что он немалые деньги стоит. Кроме того, трикотину на платье набрала (она сшила уже платье и однажды даже выходила в нем на люди — девки, увидев, чуть от зависти не попадали; ой, вскрикивали они, уйди, уйди, Матрена, с глаз долой, ибо всех парней наших завлекешь! Они, конечно, шутили, но от платья, как она вышла в нем, не могли глаз оторвать. Еще себе кофточку шерстяную и Светлане шубу купила (полдня за ней в очереди маялась, зато досталась, слава богу, и дочку обрадовала).

И все же не то, наверное, главное, что Матрена чего-то там увидела и всякого накупила, нет, главное — она с людьми хорошими повстречалась. В первый же день с ними и познакомилась, прямо там, на ВДНХ, с мужчиной и женщиной. По выставочным залам они все время ходили вдвоем, она к ним присоединилась, разговорилась и выяснила, что они муж и жена, Федор и Клава, приехали, как и она, по путевке из Кулагинского района. Услышав это, Матрена от радости даже руками всплеснула: «Ах господи ты боже мой! Да мы же, оказывается, земляки, соседи! Я из Разбавинского района, из колхоза «Дружба», слыхали про такой?» Федор почесал лоб: «Район Разбавинский знаю, а вот про колхоз ваш… Он отстающий?» — спросил, хитро прищурившись. «Средний, средний! Не впереди он и не сзади, — поспешила объяснить Матрена, — как говорится, серединка на половинку». Федор удовлетворенно крякнул: «Вот оттого и не знаю. О передовых и отстающих можно в областной газете прочитать, а вот о средних…» Заметив, что землячка заметно сникла, Клавдия одернула мужа: «Перестань чепуху молоть, слышишь?! — И успокоила Матрену: — Ты, подруга, не обижайся на него, пожалуйста, он у меня, ну, как бы тебе помягче сказать? Ну, с придурью маленькой». Матрена подозрительно покосилась на Федора, решив к тому же, что тот сейчас обидится за такие слова и скажет что-то резкое своей половине, но, к ее удивлению, ничего этого не случилось, наоборот, соглашаясь, Федор поддакнул: мол, Клавдия, права, бывает, я на самом деле люблю повыкрутасничать.

Вечером того же дня они сидели в гостиничном кафе, нажимали на столичную кухню, пили «шампунь», как выражается ее дочь Светлана, слушали музыку, а между делом говорили о всякой всячине. Матрене, к слову, было что обсудить с Клавдией, ведь они обе птичницы. «Сколько у вас кур?» — «Двенадцать с половиной тысяч. А у вас?» — «У нас тоже почти столько же. А яиц по скольку собираете на каждую несушку?» — «Двести пятьдесят — двести шестьдесят». — «Правда?» — «А вы?» — «И мы столько же. А чем вы птицу кормите?..» Федор не выдержал: «Нашли место, где о курах говорить и о яйцах. Кстати, о яйцах…» «Федор, Федор, постыдись! Ты же с дамами, кажется, сидишь и не у себя дома!» — оборвала мужа Клавдия. «И вы не дома…» Тут вмешалась Матрена: «Все, товарищи, все, прекращаем говорить о работе и о делах. Давайте шампанское пить и музыку слушать». «Во, эт другое дело, — согласился Федор. — Итак, за что пьем? За встречу в Москве? За Москву?» — «И за встречу, и за Москву!» — «Идет!» Они выпили, бокалы поставили и с минуту, наверное, чуть больше, посидели молча, слушая музыку, но тут Клавдия с Матреной снова о птичнике вспомнили. Федор угрожающе приподнялся: «Уйду от вас, балаболки деревенские!» «Не будем! Не будем!» — взмолились Клавдия с Матреной. «Вот навязались на мою голову!..» Опять помолчали. Клавдия: «Мне даже не верится, что мы в кафе сидим». «И мне!» — искренне поддакнула той Матрена. Федор не заставил себя долго ждать: «Правильно. Какое же это кафе? Нет, дамочки, это не кафе, это большой-большой современный птичник. Разве вы… Да вы прислушайтесь, прислушайтесь, милые мои дамы! — Федор привстал и по-петушиному крикнул: «Ку-ка-ре-ку!» — и так, будто и в самом деле пропел петух. С соседних столиков на них заоглядывались: мол, что за такие странные люди, все о курах да о яйцах, больше того, по-петушиному вскрикивают, мол, у них что, от шампанского головы поболели. «Я же сказывала, — заметила тут же Клавдия, дружелюбно усмехаясь, — что у Федора моего не того малость, — она крутнула указательным пальцем у виска и вопросительно посмотрела на Матрену: — Убедилась теперь, землячка? То-то же!»

На следующий вечер их в театр водили, в Большой. Красотища-то там какая, впрямь дворец сказочный, даже лучше! Ну и живут же люди, которые каждодневно бывают в том дворце!..

Потом они опять сидели в гостиничном кафе. Но разговор на тот раз у них шел о другом, о Москве, о том, какая она красивая, многоэтажная. «Нам бы в Кирпили хотя бы один такой высотный дом», — мечтательно проговорила Матрена. «Мы б тоже, наверное, не отказались, правда, Федя?» — поддержала ее Клавдия. Федор был в своем амплуа: «А как же куры? Куда бы вы дели их? Кроме того, вы, очевидно, забыли: они на высоте не несутся». Но женщины уже его не слушали. Матрена неожиданно вспомнила, что она в этом году в самом начале весны начала строить дом, пусть ее дом и не такой высокий, как эти, о которых они говорят, зато свой, она в нем что захочет, то и будет делать, может корову держать, кур, гусей и всякую другую живность, может продать или подарить кому-либо, хоть той же Светлане, дочери своей, — она хозяйка. «А комнат, комнат-то у тебя сколько?» — поинтересовалась Клавдия. «Две». — «Мало. У нас с Федором четыре. Две сами занимаем, одну матушка наша, свекровь, значит, моя, а еще одну дочка Маша». — «Я сама живу, потому мне и двух достаточно». — «А дети? Детей разве у тебя нет?» — «Есть, почему же. Двое их у меня, сын и дочь. Только они повырастали и поразъехались уже». — «А муж где?» — «Муж? — Матрена замерла на мгновение. — В колонии мой муж». — «В колонии?» — «Ну да, в колонии». Тут Клавдия переглянулась с Федором. «Ну что? Ну что? — шумнул вдруг тот на жену. — Ну в колонии человек, да и в колонии, люди по-разному туда попадают».

«По-разному, — кивнула, соглашаясь, Матрена и тут же поспешила объяснить: — Фомка мой из-за своей глупости туда угодил, людей пожалел, вернее детишек, а себя, выходит, нет». Федор после этого посмотрел укоризненно на жену: «Видишь! А ты…» «А чего, чего я? Я ничего, — оправдалась Клавдия. — Разве я что сказала…» «Лучше бы сказала… — Федор повернулся к Матрене: — Дом-то, землячка, небось, одной трудновато строить?» — «Трудновато. Но люди, спасибо им, помогают. Не знаю, как у вас в селе, а у нас обычай есть такой, хороший, по-моему, обычай: люди гурьбой собираются, лепят саман, кладут стены, мажут, в общем, строят все вместе дом, и деньги за это не берут, они знают: вечером после работы веселье будет, песни, танцы. Праздник этот у нас толокой зовется». «Раньше и мы так жили. А теперь нет, — Федор скривился, — теперь каждый по себе. Кто как может кирпич, лес достает, стены возводит, штукатурит, мажет, верх ставит, кто покупает в городе, районе, иные в колхозе выписывают, в общем, у кого как получится. Полегче, конечно, механизаторам, ибо у тех и зарплата повыше, и техника в их руках — председатель, коль тот к нему придет на поклон, ему не откажет, — на механизаторов у нас сейчас спрос большой. Но опять же всяк себе на уме, отдельно старается дом соорудить, без чьей-либо помощи, ясно, и сам на зов откликается неохотно. Плохо это, очень даже плохо, когда люди не дружат меж собой, живут как кошка с собакой. А есть, к сожалению, и такие, которые нашармачка хотят прожить. Воздвигнет человек домище из десяти-двенадцати комнат, обставит его красным деревом внутри, а потом такого же, как он, к себе в гости ведет: глянь, дескать, каковы у меня хоромы, правда, хороши! Гость кивает головой, соглашается, и ему невдомек, что человек этот, который ему свои хоромы показывает, не своими руками все это сделал, а чужими, можно сказать, за счет государства домище отгрохал. А может, и вдомек, кто его знает, может, тот гость и себе за счет государства такое же чудо воздвиг, поди разбери их! Вот какие теперь у нас дела, землячка». Клавдия сначала озирнулась по сторонам, потом возразила: «Федя, Федя, ну, что ты плетешь, чего ты наговариваешь лишнего, а? Ведь человек, слушая тебя, и вправду поверит, что у нас так». — «А ты молчи, Клавдия, потому что ты кроме кур и яиц своих ничего не видишь и не знаешь. Плотником, по-моему, я работаю, а не ты, в строительстве домов участвую тоже я, а не ты». Матрена вопросительно посмотрела на Федора: «И что, даже вина не нальют?» — «Почему же, нальют и с собой дадут, только беда — нести нечего». Федор хохотнул. «Ну, что ты, Федя, опять врешь, — Клавдия всерьез обеспокоилась, еще больше заоглядывалась по сторонам. — У тебя что, настроение нынче плохое, что ли? А ну, вспомни, как мы строились, как люди нам помогали!» — «Так это ж когда было? Сто лет назад, при царе Горохе!» «Болтун ты, Федя, — осудила мужа Клавдия. — А болтун, знаешь, находка для шпиона!» — «Значит, и я шпиен!» Федор и Клавдия рассмеялись, по всей видимости, у них подобные словесные перепалки не впервой. Глядя на них, на своих новых знакомых, рассмеялась и Матрена.

Когда они расставались, Федор заметил: «Ты, землячка, не стесняйся, коль наша помощь тебе понадобится, зови, прям сразу телеграмму и отбивай, мол, так и так, жду, и мы к тебе в мгновение ока примчимся, потому как мы люди не гордые».

Вспомнив сейчас о Федоре и Клавдии, Матрена вдруг подумала: а что, может, и в самом деле она отобьет им телеграмму и пускай они приедут? Может, есть в том резон: и лишние помощники у нее будут, и повод повидаться, обговорить, как они в Москве чудно время провели. Матрена так и решила: утром сбегает на почту и даст телеграмму Федору и Клавдии, мол, приезжайте в воскресенье на помощь.

Матрена поднялась со стула: пора снова обход делать. Двигалась она тяжеловато. Еще бы! Считай, вторые сутки на исходе как на ногах, можно сказать, прилечь не прилегла. А годы (летят, летят они, черти этакие!) уже с ярмарки, не на ярмарку, не вскочишь и не побежишь, как бывало раньше; старость не радость, не красны дни. Но что поделаешь, коль жизнь так человеческая устроена? В том-то и беда. Ничего, терпи, девка, атаманшей будешь!

Проскочив по корпусам, Матрена приостановилась, зевнула: эх, в постельку бы сейчас теплую да поспать вволю! Завтра отоспится, вернее, уже нынче. Но Матрена тут же вспомнила, что ей и нынче не до сна будет: к мазке надо готовиться, а то и вправду люди придут, покрутятся-покрутятся и обратно, видя, что не создали им фронт работ. Ну и жаркие же дни! И когда только хлопотам конец придет? Настанет ли такой час? Вряд ли.

На востоке уже пробивалась заря, где-то там, далеко-далеко, розовело. Из Кирпилей доносился лай собак, он раздавался то в одном, то в другом конце села, будто какая-то нечистая сила успевала одновременно побывать там и взбудоражить бедных животных, как бы им напоминая, мол, не забывайте обязанностей, положено лаять — лайте, будьте любезны, и те исправно исполняют свой долг.

Перед входом в летний баз Матрена вдруг застыла: ей показалось — с правой стороны одного из корпусов мелькнула какая-то тень. Произошло все это быстро, почти неуловимо, однако она успела заметить. А может, ей показалось? Нет, тень была, и именно в той стороне.

Матрена поспешила туда: вот незагадушка-беда, неужели вор к ним на птичник пришел? Но шагов примерно через двадцать резко остановилась: ее, как пить дать, убьют! Ну и пусть убивают, пусть! Сжав в руках крепко шест, она сорвалась с места и помчалась туда, где ей привиделась тень.

Матрена не ошиблась — на самом деле там был человек. Пришла ветврач Нина Сергеевна Коростылева. Она года три-четыре как закончила зооветеринарный техникум и по направлению приехала в «Дружбу». Сначала в Кирпилях поговаривали, что дивчина поработает малость и уедет обратно, как нередко это случалось уже с молодыми специалистами, но предположения, к счастью, не оправдались. Нина Сергеевна оказалась знающей и любящей свое дело, во всяком случае, с ее приездом дела ветеринарские в Кирпилях пошли лучше.

Матрена обрадовалась появлению Нины Сергеевны, но прежде уточнила: мол, почему так рано, ни свет ни заря. Та объяснила: на нынешний день у нее по графику на птичнике прививки, так сказать, профилактика. У Матрены и сердце в пятку опустилось:

— Это же на целую неделю!

— Какую неделю? С чего вы взяли, Матрена Савельевна? — Но тут, видимо, до Нины Сергеевны дошло. — Да я не всем-то курам собираюсь делать прививки, — объяснила она, — а лишь тем, которые у вас во втором корпусе отгорожены сеткой. Есть такие?

— А-а, — протянула Матрена, — есть. — Она спохватилась: — Вот дуры, чего, спрашивается, мы стоим? Айда в дежурку, там все же теплее.

Они прошли туда, сняли плащи.

Матрена заметно взбодрилась, точно почувствовала себя молодой и здоровой, как в прежние времена.

Нина Сергеевна положила стекляшки с лекарственной жидкостью, шприцы, вату ну и прочие ветврачебные причиндалы на печь, потом подсела к столу, застеленному выцветшей клеенкой. По выражению лица ее заметно было: ей невтерпеж поведать о чем-то сокровенном, да не знает, с чего начать.

— Вижу, себе ухажера приглядела, верно? — Матрена улыбчиво посмотрела на гостью.

— В самую точку попали, Матрена Савельевна!

— Еще бы: вона как у тебя глаза бегают! Ясно, от радости, а не от печали. Ну, рассказывай: местный он, кирпилинский, иль приезжий?

— Приезжий, приезжий, Матрена Савельевна! Из Разбавино.

— Из Разбавино?

— Ага. Он в сельхозуправлении в агрономическом отделе. Вот только кем — не знаю.

— Что ж про должность у него не спросила?

Нина Сергеевна по-девчоночьи хихикнула:

— А я, Матрена Савельевна, лишь вчера с ним и познакомилась. В правлении у Дмитрия Ивановича.

Матрена насупила брови:

— Погоди, вчера и я в правлении была, к Митяю ходила… Слу-у-ушай, — осенило вдруг ее, — это не тот ли, случаем, тип, который в темно-синем костюме и при шляпе, а? Если тот, так я его видела!

Нине Сергеевне, похоже, слово «тип» не понравилось.

— Какой? — переспросила она.

— Обыкновенный! — деланно усмехнулась Матрена, убеждаясь окончательно, что именно с тем молодым человеком ветврача и свела судьба. — Я с ним вчера у Митяя, как с тобой, говорила.

Нина Сергеевна все еще подозрительно косилась на Матрену.

— Не веришь, что видела его? Ну, скажи: шляпа при нем была?

— Да.

— Глаза у него какие? Чуть навыкате, так?

Нина Сергеевна промолчала.

— Хорошо. Родинка на верхней губе у него есть.

— Есть.

— Ну так вот, чего ж ты тогда? Говорю же: видела его, а ты… — Матрена резко изменилась в лице: — Что скажу, Нина? Не пара он тебе, не пара, послушай меня, старую дуру!

— Почему, Матрена Савельевна? — дрожащим голосом спросила Нина Сергеевна. Она была явно растеряна. — Если о росте, так он сантиметра на два лишь и ниже. А я каблуки не стану носить!

— Не то, не то, — махнула Матрена. — При чем тут рост и каблуки? Я тебе о другом: кстати, он чем в Разбавино-то уехал?

— Кто? — не поняла сразу Нина Сергеевна. — А-а. Дмитрий Иванович ему машину дал.

Матрена прищурилась:

— Из правления вы вместе ехали?

— Да. А что?

— На склад заезжали к Скупому?

— Заезжали.

— Ага… Все сходится.

— Да о чем вы, Матрена Савельевна? — недоуменно смотрела на нее Нина Сергеевна.

Матрена снова махнула:

— Нет, нет, ничего… Это я о своем… — и поспешила перевести разговор на другое, напомнила о курах и прививках.

Часа через три Матрена сдала дежурство и побежала на почту отбивать телеграмму Федору и Клавдии. Выйдя оттуда, на крыльце остановилась: что дальше? Ей нужно завезти измельченную солому, договориться в бригаде о тракторе и о бочке с водой, а со строителями — насчет козел… Ах господи ты боже мой, сколько еще всего!

Первым делом она все же решила уладить вопрос с соломой и помчалась к бригадиру Губанову, к тому самому, который передавал через Анюту просьбу Митяя зарезать для почетных гостей кур. По дороге вспомнив о типе из сельхозуправления, о новоявленном ухажере Нины Сергеевны, Матрена с отвращением сморщилась: «Такого гостя — метлой! Метлой его, черта в шляпе!» И правильно сделала тогда, что запретила Анюте выбирать кур, она как чувствовала… «Обо-ойдется, черт в шляпе!» Матрена и в адрес Митяя посылала ругательные слова — иного тот не заслуживал…

Глава шестая

Лекция была по санитарии, читал ее главный врач районной ветеринарной станции Крымов, высокорослый, не совсем еще старый мужчина. Рассказывал он интересно, стараясь остановиться на всем подробно.

Внимательно слушая его, Зинуля иногда делала для себя пометки. Пригодится, думала она, когда окунешься в дело — всегда что-то да неясно, и мыкайся тогда. Нет, лучше сейчас во всем разобраться да не забыть бы.

Записывая, она видела, как позевывает Валентина Григорьевна. Этой явно не до учебы, она готова в любой час уйти с занятий. Да и у Алевтины нет большой охоты до специальности, она сама признается: пошла так, лишь бы куда-нибудь — не в селе своем баклуши бить. Но вот Катенька, эта всерьез взялась, эта молодец, из нее настоящий ветфельдшер получится, Катенька и Зинуле помогает, когда у той что-то не выходит, терпеливо объясняет, можно сказать, все разжевывает, чтоб она хорошо поняла. Зинуля по-доброму той завидует — легко ей даются занятия, безо всякого напряжения, как семечки.

Зато непросто ей, Зинуле, вот и сидит она и ловит каждое слово.

В перерыве к ней подошла Катенька:

— Ну что, все тебе ясно?

— Ага, — кивнула Зинуля и добавила: — Пока.

— Нет, он хорошо объясняет, понятно. Не то что Селезенка.

Селезенка по-ихнему — Селезнева Маргарита Павловна, ответственная за группу, она у них читает «лекарства». Когда она проводит занятия, ее никто не слушает — один гам стоит. Она, конечно, упрашивает всех, упрекает, а порою и предупреждает, что не слушают — пожалеют потом же, однако — бесполезно, на нее ноль внимания.

Зинуля согласно кивает. Ей тоже не нравится, как проводит занятия Маргарита Павловна, может, оттого по «лекарствам» у нее и посредственные оценки. Зинуля и рада в них разобраться, да как, если на лекциях той трам-тарарам сплошной. Спасибо опять же Катеньке — она ее выручает, молодчина.

Подбежала Алевтина:

— Эх, поспать сейчас!

Катенька усмехнулась:

— С кем?

— Тьфу ты! Ну и шуточки же! — Алевтина потянулась: — А между прочим, Крымов в свое время, по-видимому, ничего был мужчина.

— А он и теперь неплохо выглядит.

— Не-а, — не согласилась Алевтина, — сейчас он не тот уже.

— Зато опытный, — нашлась Катенька.

Алевтина уставилась на нее:

— Ты это к чему? Э-э, не-а, — помахала пальцем, — я не дура какая-нибудь, чтоб со стариком шуры-муры. Я и помоложе найду.

— А Костя тебе нашел уже. Не сватается еще?

— Кто?

— Ну тот, с кем ты в ресторане сидела.

— Фи-фи-фи — тоже мне жених, — Алевтина брезгливо скривила губы: — У него уши висят, ты заметила?

— А раньше вроде бы не было этого.

— Рассмотри получше, протри глаза.

— Ну-ну, — Катенька переступила с ноги на ногу. — Переборчивая что-то стала. А в тот вечер готова была за него замуж. И вышла бы, наверное, коль не мы бы с Зинулей. Верно, Зинуля?

Зинуля неопределенно пожала плечами.

Алевтина вдруг спохватилась:

— К тебе Ванька твой вчера приезжал, говорили?

— Говорили.

— Вот тоже парень, морочит девке мозги, а толку аж никакого. Вон какая у нас Зинуля красивая — загляденье одно!

— Зинуля-то красивая, — Катенька этак рукой взмахнула, — а ты? Посмотри на себя, на кого похожа стала — платье помятое, и сама… Тебе что, за собой поухаживать лень?

Алевтина сладко потянулась:

— Эх, поспать бы сейчас! — Будто и не к ней обращались и не ее касалось. Все верно — в этом вся Алевтина.

Вскоре опять началась лекция.

В конце занятий Крымов неожиданно предложил в течение двух дней пройти у него на станции практику, тем, кто желает, естественно. Таких почему-то оказалось немного. Но Зинуля и Катенька согласились. Потом, правда, к ним присоединилась и Алевтина. Катенька еще ту отговаривала, мол, оно ей нужно, лучше бы поспала это время. Она это специально говорила, чтоб расшевелить подругу. Алевтина в ответ лишь улыбалась. А она и практику пройдет, и поспит, подчеркивала подруга.

— Что, — подковырнула ее Катенька, — решила все же Крымова упечь?

— Нужен он мне, — равнодушно отмахнулась Алевтина. — Я же говорила: он старый для меня.

На следующий день, перед тем, как пойти на районную ветеринарную станцию на практику, Зинуля решила заскочить к Кашириным. Ей почему-то хотелось поговорить с Надеждой Ивановной, женой Каширина. Когда она у них тот раз была, ей показалось, что у нее какое-то не такое настроение, в общем, плохое. Хоть та и старалась не подать виду, однако мимо Зинули это не прошло. Она-то по существу и осталась потому, что видела: Надежда Ивановна отчего-то страдает. Подругам она сказала, что Каширины живут ладно, просто так, чтоб глаза замазать. Неужели они из-за чего-то ссорятся, вдруг подумала Зинуля о Надежде Ивановне и ее муже? Но ведь Афанасий Львович человек степенный, воспитанный. Нет, у них, наверное, что-то другое. Но что?

Узнать, выяснить все, кроме того, помочь Надежде Ивановне, коль это потребуется, — вот за тем Зинуля и пошла к Кашириным.

Афанасия Львовича не было, ясно, человек весь в делах, тем более сейчас, когда в селе горячая пора, а вот Надежда Ивановна была дома. С утра, оказывается, она занялась стиркой.

Зинуля незаметно вошла во двор, затем в дом, по привычке как бы, как мышь.

Надежда Ивановна увидела ее, обрадовалась. Вытирая о полотенце руки, она вышла навстречу:

— Проходи, проходи, девочка. — И тут же оговорилась: — До работы решила с бельем управиться, гора его набралась. Все некогда. А теперь тянуть вроде некуда.

Надежда Ивановна работала в агроотделе районного управления по сельскому хозяйству. Всю последнюю неделю домой приходила поздно, все по полям моталась. Вот ей и сказали: пусть маленечко отдохнет, хоть полдня дома посидит. Но разве женщина может без работы — о чем речь! У любой женщины по дому столько дел всегда, что голову потеряешь. Одна стирка, что ли? Ой-ой-ой! Но для нее, Надежды Ивановны, хотя бы с этим нынче управиться, это главное, а то уж у мужа рубашек нет чистых, да и она платья и комбинашки свои замызгала — стыдно на люди.

Зинуля увидела, что Надежда Ивановна занята стиркой, было повернулась обратно.

— Нет, нет, — замахала она, — я потом когда-нибудь.

Но хозяйка остановила ее.

— Побудь, не уходи, — попросила она Зинулю.

Стирку они заканчивали уже вместе, затем Надежда Ивановна ставила чай, а к нему пирог с яблоками.

— Ешь, Зина. Вчера целый день пекла, старалась.

— Вкусный. Спасибо. — Зинуля глотнула чая. — Люблю пироги с яблоками. Всю жизнь бы и ела.

— Хочешь, я тебе с собой дам? — предложила Надежда Ивановна.

Зинуля не отказалась — и сама поест, и подруг угостит. Надежда Ивановна посмотрела на часы:

— Пора мне.

— Мне тоже, — кивнула Зинуля.

По дороге они разговорились о Кирпилях, спрашивали друг друга, дескать, не скучают ли. Ну, конечно же, скучают — еще бы!

— Я все об отце думаю, — вспомнила Зинуля, — как он один?

— Ничего, — успокоила ее Надежда Ивановна, — немного потерпит. У тебя какой срок учебы? Месяца три?

— Ага.

— Это немного. Ну, а на выходные в Кирпили ездишь?

— Пока не была, но думаю.

— Поезжай, поезжай, Зина. Будешь там — нашим всем приветы от Кашириных, скажи: не забываем.

— Спасибо, передам. Обязательно.

Надежда Ивановна приостановилась:

— А как с Иван Ивановичем-то у тебя, ладится?

Зинуля покраснела вмиг, не знала, что сразу и ответить:

— Так себе… — И вдруг обрадованно: — Вчера он тут был, в Разбавино, комендант наша говорила, меня спрашивал.

— Ты держись, держись его, хороший парень, — посоветовала Надежда Ивановна.

Зинуля в ответ согласно покивала.

— А у вас, Надежда Ивановна, — поинтересовалась она в свою очередь, — как у вас?

— У нас? А что у нас? — Каширина усмехнулась чему-то: — Нормально все вроде. А что?

— Да так, ничего, — Зинуля замялась.

Вот так, не договорив как бы, они и расстались.

Позже Зинуля ругала себя: не смогла она Надежде Ивановне в душу влезть, а сделала бы это — гляди, чем-то и помогла бы ей. Э-э, ни на что она не способная, тюха-матюха, одним словом!

На ветеринарной станции почему-то никого не оказалось, и Зинуля было испугалась уже: неужели опоздала? Но она ведь и побыла у Надежда Ивановны недолго, полчаса, наверное, ну, возможно, чуть больше. Однако вскоре Зинуля увидела Крымова. Он вышел из двора и направился прямо к ней. На нем белый халат, отутюженный. Таким, кстати, Крымов предстал и на лекции. Это облагораживало его, вызывало к нему доверие. Вообще, думала Зинуля, человека сразу видно, что он собой представляет. Вот она и с девчонками первый раз увиделась, а тотчас определила, кто чего стоит. Особенно в Алевтине не ошиблась — уж кто горемычка, так скорее все же она, безалаберная, в общем.

— Вы немного подождите, — обратился Крымов к Зинуле, — я девочек за спецодеждой послал, тут недалеко, они быстро.

— Да, да, конечно. Я подожду.

Крымов полюбопытствовал:

— Вы издалека?

— Из Кирпилей.

— А, знаю такое село. Неплохое.

— Неплохое, — поддакнула Зинуля. Признаться, она чувствовала себя неловко рядом с Крыловым — скорее бы приходили подруги.

— А учиться вы сами поехали или же вас заставили?

— Что вы! Мне наша ветврач, Нина Коростылева посодействовала. Не она бы, я бы не училась тут.

Крымов кивнул — знает, знает он этого человека, хорошая она женщина, приятная и специалист неплохой.

— Ну, а работать по специальности думаете?

Зинуля недоуменно вскинула голову:

— А как же еще?

Крымов деликатно выставил руку:

— Спокойно, спокойно, девушка! По-разному бывает. Случается, кто-либо приедет сюда, отбудет три месяца, а работать идет совершенно в другую отрасль, никак не связанную с животноводством. Это нам известно.

— Не может такого быть, — не поверила Зинуля.

— А я вам говорю, что случается подобное. Могу и примеры привести.

Но приводить примеры Крымову не довелось — примчались девчата.

— Ну как, все в порядке, без проволочек обошлось?

— Сначала отказывали, — первой отозвалась Катенька, — но потом выдали.

— Это я на них нажала, — подчеркнула свою решительность Алевтина. — У меня, будь спок, все в ажуре будет.

Крымов похвалил ее.

День затем у девчат проскочил быстро, оглянуться не успели. И уже только к концу Зинуля вспомнила: у нее же пирог с яблоками, Надежда Ивановна ей дала!

— Девочки, девочки, — воскликнула она, — а что есть у меня!

Алевтина тотчас подскочила к ней:

— Чего, говори. Не дразни нас.

— Что-то вкусное, наверное? — предположила Катенька.

— Ага. — Зинуля взяла сверток и развернула его.

— О-о, обалдеть можно! А я уже и есть захотела, правда, девки! — поделилась своим Алевтина.

— Еще бы, целый день, считай, маковой росинки во рту нет.

Девчата ели пирог и нахваливали.

— Это Надежда Ивановна меня угостила, — объявила Зинуля, — Каширина.

— Ты опять у них была? — Катенька уже заканчивала свой кусок. — Молодец, что пирог прихватила.

— Да вот решила зайти. Чего-то потянуло — и пошла.

— И правильно поступила, — похвалила Алевтина Зинулю. — Ты почаще к ним ходи, гляди, и нам что-то перепадать будет. Ха-ха!

— Вот дура! — ругнула подругу Катенька. — Мелет незнамо что.

— А чего, я дело говорю.

— Говори, да не заговаривайся.

Вечером в общежитии они продолжили эту тему, и снова инициатором была Алевтина. Но Катенька и тут ее обрезала, не дала ей воли. Нечего на чужое зариться, и вообще, надо иметь совесть, подчеркнула.

Зинуля радовалась, что Катенька за нее горой. Будь бы рядом, она бы, Зинуля, всегда с ней дружила бы, а так… Вот они закончат свои курсы и разъедутся каждый по своим селам — и все, будто бы ничего этого и не было, точно поезд пришел в тупик, остановился, а пассажиры разбежались кто куда, — так приблизительно.

Зинуля думала об этом и переживала. Жаль, жаль, что в жизни все так складывается!

И второй день практики у них прошел живо и интересно. Девчата ничуть не жалели, что согласились с Крыловым. Все же он, как специалист, очень и очень квалифицированный, кроме того, требовательный, словом, у такого есть чему поучиться.

После практики был выходной, и Зинуля наметила съездить в Кирпили — надо отца проведать, а то скажет: улизнула — и глаз теперь не кажет.

Катенька тоже собралась домой. А вот Алевтина отказалась.

— Я лучше отосплюсь, — сказала она.

— Тебе бы дрыхнуть и дрыхнуть. — Но Катенька подчеркнула это незло. Она, между прочим, потом объяснила Зинуле, почему Алевтину домой не тянет: мать у нее умерла, а отец привел мачеху, с мачехой Алевтина не ладит, не может общего языка найти.

Зинуля, слушая Катеньку, понимающе кивала — ей это знакомо. И жалела Алевтину.

Дома, когда Зинуля приехала, отца не оказалось, скорее всего, задержался на работе. Но она решила подождать, чего, спрашивается, бегать по селу, придет, никуда не денется. Конечно, если бы он знал, что дочь приедет — примчался бы тотчас, ни минуты не тратя. Зинуля сначала прошлась по комнате, осмотрелась — все близко, до боли родное. Нет, скучает, скучает она по дому, и по отцу тоже. Как бы не было хорошо где-то там, а дома все равно лучше. В комнате, кстати, чисто, убрано, наймется и не мужчина здесь живет, а женщина. Что и говорить, отец у нее молодчина, золото! Что бы она делала, не будь его, а? О-о, лучше не думать об этом?

Зинуля быстро переоделась, затем взяла сумочку и достала из него подарок отцу. Она ему купила станок для бритья. Давно хотела это сделать, но все не выходило, а тут увидела и купила. И правильно сделала. Сколько можно смотреть на то, что отец после бритья весь кровью исходит. Как побреется, так на лице одни ранки. Пусть теперь к станку привыкает, решила Зинуля, а опасную держит на всякий случай, чтоб при необходимости воспользоваться.

Станок Зинуля поклала на стол, чтоб отец, когда зашел в комнату, сразу увидел. Обрадуется он подарку, конечно, обрадуется!

Однако его почему-то не было и не было. И Зинуля уже начала волноваться. Она и воды принесла, и курам есть дала, ну и еще всякое по мелочи сделала, а отец не приходил. Что такое?

Зинуля все же не выдержала, оделась. Она собралась идти в кузницу, и вдруг на пороге появился отец. Увидев его, она заплакала.

— Ну, ну, — начал успокаивать ее отец, — не реви. Приехала домой и плачешь. Радоваться, наоборот, надо.

— А я и радуюсь, — сквозь слезы улыбнулась Зинуля.

— Вот и хорошо, — похвалил ее отец. — Такой ты мне больше нравишься.

Они вскоре сели за стол, поели.

— Ну как там у тебя, рассказывай? — заговорил после этого отец.

— Нормально все, — коротко ответила Зинуля.

— Учишься, значит?

— Ага.

— Ну, а мы тут работаем. Вишь, нынче подзадержался. Прибежали в конце дня, говорят: срочно хомут нужен, трактор вышел из строя. Вот и выстукивал молотком.

— А я пришла — тебя нет. Сразу решила: на работе. — Зинуля помолчала. — Скучаю я там по тебе, пап.

— Я по тебе тоже, дочка. — Отец приподнялся вдруг: — Вот дурень-то лопоухий, что ж я сижу? — И подошел к сундуку и открыл его крышку. — Я же тебе отрез на платье купил. Может, обидишься, что не другой расцветки?

Зинуля усмехнулась:

— Ну, папа, даешь. Как я могу обидеться, коль ты мне отрез купил. Не-а, ни за что. Наоборот, спасибо большое.

— Вот он, возьми. — Отец протянул дочери материал.

Зинуля увидела и ахнула: точно такой, из какого было то платье, которое ей отец подарил раньше, — в горошек, цвет только горошков не синий, а ярко-красный.

— Это я с Матекиным, председателем нашим, в город ездил, — объяснил отец, — там в магазине и наскочил на этот материал. Я знаю: тебе нравятся платья в горошек. Ведь так?

— Ага. — Зинуля была на седьмом небе от этого отцовского подарка. — А чего ж ты тогда решил, — спохватилась она, — что я могу обидеться?

— Ну мало ли что. Думал: надоел один рисунок.

— Не-а, — покачала головой Зинуля. — Мне этот отрез нравится, спасибо! — Она поднялась, подошла к отцу и поцеловала его.

— Тебе тоже за подарок спасибо, — в свою очередь поблагодарил дочь отец.

Чуть погодя Зинуля отпросилась у него пойти к Нине Сергеевне Коростылевой. Ей просто не терпелось рассказать той, как у нее, Зинули, складываются дела. Она понимала: Нине Сергеевне тоже будет интересно. Но не это, быть может, главное, что заставило Зинулю вырваться из дома — ну, конечно же, надежда увидеться с Ванькой Чухловым.

Нина Сергеевна была дома, и они обменялись новостями и впечатлениями. Хозяйка осталась довольной, что у ее подопечной дела складывались хорошо. Ну, а после, если какие возникнут трудности, она лично поможет, так что Зинуле особо расстраиваться не следует — все, в общем, придет, все образуется. Зинуля искренне поблагодарила Нину Сергеевну за доброе отношение.

Возвращаясь домой, Зинуля все же не выдержала и зашла к Чухловым. Встретила ее тетка Ульяна — Ванька, как потом выяснилось, уехал в центр, какое-то там совещание проходило, и его туда вызвали. Увидев Зинулю, она вышла навстречу, приобняла ее, точно дочь свою. Зинуля от такой встречи расстроилась, едва не заплакала.

— Проходи, проходи, милая, — приглашала тетка Ульяна.

Внешне она вроде бы не изменилась, и все же впечатление складывалось такое, будто над ней висел какой-то груз. Помедлив, Зинуля даже осторожно порасспрашивала, не случилось ли у них чего. Тетка Ульяна усмехнулась: с ней? С ней никогда ничего не должно произойти. Ну, тут уж она, наверное, через край перехватила малость — все же возраст, а он, как не гоношись, свое все же берет. Но потом-таки она созналась: последние дни что-то чувствует себя неважно, погода, что ли, на нее действует, кто его знает, однако что-то не то. Вот, значит, Зинуля не ошиблась, в самую точку попала.

У тетки Ульяны Зинуля побыла тоже недолго. Уходя от нее, все еще верила — она сейчас станет выходить со двора, а навстречу Ваня. От этой мысли ее даже пробила дрожь. Нет, давно она его уже не видела, целую вечность! Наверное, и не признает сразу Ваню. Но Чухлова не было и не было, так что все надежды Зинулины были напрасны.

Ночью ей снился сон. Она будто сидит на крыльце своего дома, качает малыша и напевает:

А рядом Ваня. Он приобнял ее. Она у него лучше всех, говорит, такой, как Зинуля, нет больше в мире. Ей это приятно слышать. Она смотрит то на малыша, то на Ваню и не нарадуется. Какое счастье это для нее, кто бы знал только! Все же на свете есть справедливость, думает она, есть!

Утром отец заметил:

— Ты во сне разговаривала. Тревожно спала, что ли?

Зинуля улыбнулась:

— Что ты, папа, наоборот, мне снилось счастье мое.

Отец ничего в ответ не сказал, лишь хмыкнул про себя. Но видно было, что он рад за дочь.

Дни летели стремительно, один как бы ложился на другой — поспевай только щелкать: один, два, три… Зинуля уже втянулась, и занятия не казались уже такими обременительными, как поначалу. Все делала она с охотой, и училась с охотой. А главное — она почувствовала: у нее пошло. Все, о чем говорилось на лекциях, Зинуля хватала на лету. Иногда и Катеньке помогала. А та, слушая ее, лишь удивлялась: «Тебя как подменили! — и тут же жаловалась: — А я, напротив, почему-то потеряла к учебе весь интерес». Зинуля успокаивала подругу: ничего, пройдет. Это бывает со всеми.

К Кашириным она не ходила — не было совсем времени. Но часто себя за это казнила: нехорошо поступает. Разгадка того, что у Надежды Ивановны плохое настроение, пришла к Зинуле как бы сама собой, она еще подумала: как раньше она не сообразила, вот глупая! У Кашириных нет детей, а это страшно, для женщины особенно. Надежда Ивановна от этого и тужит. Вот жизнь — одни мед едят, да еще и ложкой, а другим похлебки нет. Ясно, не о еде речь — все о том же злополучном счастье, которое опять же у одних через край, а у других на самом-самом донышечке, в виде капелек росы — как можно представить. Размышляя так, Зинуля прежде всего думала о том, как бы помочь Надежде Ивановне и чем. И всякий раз ловила себя на мысли, что ее эти упражнения напрасные — одному господу богу лишь по силам изменить обстоятельства, однако и тот уж со своей помощью, наверное, припоздал — лет бы этак на пять раньше, тогда было бы это возможно. И оттого горевала Зинуля, не находила себе места. Домой в последние выходные она тоже не ездила — сидела над конспектами. Девчата, конечно, свое ловили, не упускали время, а ей было не до того. Да она и несвободная — у нее Ваня есть, изменить она никак не может.

Кстати, когда Зинуля тот раз была дома, она все же увиделась с Ваней. Встреча, правда, получилась короткой, можно сказать, почти на бегу, однако вселила в нее надежды. Ваня был ласков к ней, уважителен. Он все интересовался, долго ли еще она пробудет в Разбавино, точно прикидывал какие-то планы. Зинуля успокоила его: время летит быстро, он и оглянуться не успеет, как проскочат эти три месяца. Неделю потом она жила под впечатлением той встречи.

Единственное, на что Зинуля потратила время, — на заказ платья. Она дважды ходила в ателье. Первый раз ей отказали — и разговору, мол, не может быть, загрузка у них огромнейшая, можно сказать, почти на полгода вперед. Зинуля расстроилась — ведь так хотела иметь новое платье. Она было попыталась еще и еще попросить — бесполезно, не люди в ателье — манекены, ноль внимания. Вернулась к себе в общежитие — девочки заметили: с подругой их что-то не то.

— Тиш-ша, бабоньки, — первой заговорила Валентина Григорьевна, — у Зинули нашей траур! — И к той: — А ну-к рассказывай быстро, что приключилось?

Признаться, Зинуля хотела девочек удивить — сначала сшить платье, а затем его надеть. Что скажут они — ей это было интересно. Наивная, не правда ли? Ну, уж так она задумала. А оно не вышло.

Зинуля помялась, говорить — не говорить, но открылась.

И тут проявила себя с лучшей стороны Алевтина, Зинуля даже не ожидала от нее такой прыти, она решительно подняла руку и сказала: пустяки все это, она, Алевтина, Зинуле устроит счастье, ей это сделать как один раз плюнуть!

Катенька, услышав такое от своей подруги, еще усмехнулась — вот балаболка она, ну чего, спрашивается, понапрасну трепаться. Однако Алевтина стояла на своем. И права-таки оказалась: она действительно исправила дело. На другой же день вместе с Зинулей она зашла в ателье и повела себя так, будто представляла бог знает какую организацию, не ниже райкома партии. И те, ательевцы, сломались от такого напора. Конечно, конечно, замахали они руками, будет исполнено, как положено.

Сообразила, как надо действовать, не без гордости заметила потом Алевтина, и добавила: на хамство хамством и отвечать следует, только так! Зинуля пожала плечами: нет, она так не сможет, у нее это просто не получится.

Данный поступок вызвал удивление даже у Валентины Григорьевны. Это ж надо, восхищалась та, их Алевтина в ателье переполох навела, людей едва до инфарктов из довела, во, бабоньки, чего она наделала! Она, Валентина Григорьевна, между прочим, и не подозревала в ней таких способностей. Теперь они ее повсюду будут посылать решать сложные вопросы.

Алевтина гордо задрала нос:

— И решу, а вы как думали! Я еще не то умею — дайте только возможность проявить себя!

Но ее охладила Катенька.

— Ничего, успеешь еще, проявишь, — подчеркнула не без иронии.

И будто накаркала.

Спустя неделю после этого Алевтину вдруг почему-то скрутило, она сама на себя не стала похожа.

Первой смену настроения ее опять же заметила Катенька.

— Ты заболела? — спросила она подругу.

Алевтина отмахнулась:

— Оставьте меня в покое, не приставайте ко мне!

Зинуля тоже подсунулась к ней:

— Ну, чего ты так, мы добра тебе желаем.

Алевтина вскочила с кровати, на которой она в ту минуту лежала, затем снова на нее упала.

— Умоляю вас, — сквозь слезы проговорила она, — не трогайте меня. Все хорошо у меня, хорошо, слышите?!

Катенька и Зинуля вышли из комнаты.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросила первая у второй.

— Не-а.

— Я тоже.

Подруги стояли в коридоре и не знали, что делать. Где разгадка?

— Может, от отца она письмо плохое получила? — предположила Катенька.

— Ни вчера, ни сегодня писем на столе не было, — пояснила Зинуля. — Я следила.

— Странно, что же случилось с Алевтиной?

— А кто его знает.

Но гадать им все же долго не пришлось — Алевтина сама открыла свою тайну: забеременела она, оттого и настроение у нее упало — естественно.

Катенька, услышав от нее такое, изумилась:

— Когда? От кого? — Она ничего не понимала.

Зинуля же вообще была в шоке — во, дела! Всего ожидала от Алевтины, но о подобном и предположить не могла.

К этому времени, кстати, подоспела уже и Валентина Григорьевна. И она слышала признание Алевтины.

— Фу, ерунда какая, — спокойно отреагировала Валентина Григорьевна. — Плевое дело. Мгновение потерпишь — и все.

— Ты чего городишь, чего городишь? — недовольно набросилась на ту Катенька. — И вообще, не твои ли это игры? Скорее всего — да, Алевтина последнее время за тобой и за тобой.

— Тиш-ша, Катя! Тиш-ша! — выставила вперед руку Валентина Григорьевна. — На капкан меня не цепляй — я ученая!

— Да ну тебя, — отмахнулась от той Катенька и повернулась к Алевтине: — Ты можешь объяснить толком, что к чему, можешь?

Алевтина было заупрямилась, но Валентина Григорьевна ее выдала, назвав виновника. Котиного товарища это работа, сказала она, больше ничья, того самого, с которым они в ресторане тогда сидели и который бушевал, к музыкантам приставал.

— Но когда же случилось все это? — по-прежнему недоумевала Катенька.

— А тогда, когда с Зинулей ты домой уезжала. У Коти день рождения был, и мы снова в ресторан ходили.

Зинуля молчала. Да она и говорить не знала что в этой ситуации. Для нее случай с Алевтиной — как гром среди ясного неба. Надо же, не переставала удивляться она!

Катенька схватилась за голову:

— Что будет! Что будет!

— Тиш-ша! — Валентина Григорьевна приподняла обе руки. — Чего раскудахтались? Все обойдется, ручаюсь. У меня врач знакомый, он все сделает шито-крыто.

Алевтина, косясь на нее, больно взвизгнула:

— О-ой!

— А ты тоже молчи, — накинулась тотчас на нее Валентина Григорьевна. — Сама меня просила свести с тем парнем. Хотелось, значит, верно?

— О-ой! — У Алевтины слов больше не было, одни вопли.

Выхода никакого, и девчата сошлись на одном: Валентина Григорьевна поговорит со знакомым врачом и тот им посодействует. Правда, Катенька первоначально иной вариант предложила: а что, если Алевтине замуж выйти, ну, за того же охламона? Алевтина брезгливо скривилась сразу: вот именно, охламона; не видела, не замечала она, Катенька, что у него уши висят? Видела и замечала, недовольно пробурчала Катенька и добавила: чем она, подруга ее, думала, когда шла на это — задним местом, наверное. Так и было!..

В общем, вопрос был как будто бы разрешен.

Дня через два Алевтина пришла в себя, как бы свыклась с предстоящим ей испытанием и сама потянула Зинулю в ателье.

— Без меня, — подчеркнула она, — у тебя там ничего не выйдет, в ателье такие козлихи сидят — забодают как пить дать.

Поначалу Алевтину в ателье не признали, приняли за какую-то незнакомку, а когда разобрались, снова забегали-зашевелились, точно к ним пришли с проверкой.

Явно видно было — Алевтина торжествовала, в эту минуту она, по-видимому, про все забыла, даже про то, что ей еще впереди предстояло.

В том, каким будет платье, красивым ли или нет, разобраться пока трудно — и понятно: первая примерка. И все же Зинуля уже представляла: получится хорошо. Настроение у нее оттого заметно поднялось — девочки залюбуются, когда она наденет это платье, от зависти помрут. Ване оно тоже понравится, это точно. Как ни странно, но почему-то в эту минуту Зинуля вспомнила и про светловолосого парня, с которым тем давним вечером она встречалась в ресторане, а днем затем в столовой. Она подумала о нем, но тут же себя одернула: кш-ш! Чего это она вдруг? Нет, у нее Ваня есть! Ва-аня!

Алевтина потом согласилась пойти с Зинулей и на вторую примерку. Но уже в этот раз Алевтину встретили как свою, даже предложили сшить ей платье по какому-то новому фасону, если, конечно, она этого пожелает. Алевтина не пожелала. Она поблагодарила за внимание и, привычно усмехнувшись, сказала: а у нее денег нет, не заработала еще. Когда она это произнесла, в ателье все затихло вдруг, пролети муха, наверное, услышали бы. О чем они подумали в эту минуту, ательевцы? Трудно сказать, однако все портнихи резко изменились в лице и не в лучшую сторону. Выходило, что Алевтина выдала сама себя, проговорилась, кто она на самом деле, что за птичка. Теперь уже видно — не райская. И тотчас в ателье послышался облегченный вздох.

Надо же, кляла себя потом Алевтина, дернул ее черт за язык сказать такое — денег, видите ли, у нее нет. Однако, кляни не кляни, а дело уже сделано и минувшего не вернешь.

День, когда Зинуля забирала из ателье платье, для всех девчат явился праздником. После занятий они все вместе зашли в ателье, даже Валентина Григорьевна и та согласилась с ними пойти. Портниха зазвала Зинулю в кабину и подала той платье. Когда Зинуля вышла оттуда, девчата ахнули: ну и платье!

— Зинуля! Зин! Да тебе ж цены нет — красавица!

— Ой-й, обалденное! Везет же людям!

— Зин! Зин! А ну-к пройдись, — попросила ее Катенька.

— Ой-й, а походка — обалденная! — Это выражала восторг Алевтина.

— Да ты на платье, на платье смотри, — укорила ту Катенька. — Ты как мужик — на ноги да на походку!

— А я и есть мужик, — Алевтина встала и продемонстрировала.

Девчата дружно рассмеялись. Портниха тоже их поддержала.

— Ну как? — Зинуля еще раз прошла туда-сюда.

— Отличное платье!

— Хорошее, — сдержанно поддержала Валентина Григорьевна. Заметно было: она как бы немного завидовала. И понятно: девчонка ведь еще. Вот только рано созрела, с мужиками не по возрасту зацепилась — это ее и отличало от многих.

По случаю Зинулиного нового платья девчата решили устроить вечером маленький сабантуйчик, причем у себя в общежитии. В ресторан отказалась идти категорически Алевтина — она туда больше ноги не покажет, злачное место! А из парней позвать только Котю — куда его денешь, коль он встречается с Валентиной Григорьевной. Стол, сказали, будет скромный — легкая закусочка в виде торта и шампанского бутылочка. Главное, не выпить, а повеселиться и отдохнуть.

— А Котя водку только пьет, — заметила на всякий случай Валентина Григорьевна.

— Ничего, — отозвалась Катенька, — с нами шампанского пригубит и удовлетворится.

— А одной не мало? — вдруг вставила Алевтина.

— Чего одной?

— Шампанского бутылки.

— Начинается. Опять отличиться хочешь? — Катенька посмотрела строго на Алевтину, и та тотчас согласилась, что хватит и одной. Надо сказать, Алевтина последние дни заметно поубавила пыл, но тому была объективная и известная причина. На ее месте любая, наверное, так бы повела себя, если не хуже. Ну, может, Валентина Григорьевна и крепилась бы, эту по данной части ничего не пронимает, будто давно уже закалилась, как бы вошла во вкус.

Вечер и на самом деле удался на славу. Правда, один раз к ним приходила комендант и просила быть немного потише, они сразу послушались, но потом забыли.

Уже в конце поиграли в «бутылочку». Целовать должен был всех Котя. На кого горлышко направлялось после того, как бутылку раскрутят, того Котя и целовал. Надо заметить, делал он это с охотой и ничуть не смущался. Он лишь иногда поглядывал на Валентину Григорьевну — как она, не ревнует случайно? Та себя вела тоже спокойно, уверена была в Коте.

Горлышко бутылки нацеливалось несколько раз и на Зинулю, но она целоваться отказывалась наотрез — не хочет, не может. Поначалу девчата ее упрашивали, умоляли: ну, чего она стесняется, ведь это просто игра, почти детская. Зинуля была категорична: нет. И подруги успокоились, не стали больше к ней приставать.

Потом они все вместе вышли на улицу. Небо стояло звездное, и светила луна. Она еще была усеченная, надкушенная как будто, но свет изливала яркий, такой, при котором хорошо видно все.

Девчата постояли, поговорили. Затем Котя стал прощаться.

Они уже входили в помещение, и тут Зинулю окликнули. Она приостановилась: кто еще тут в такой поздний час? И вздрогнула, увидев напротив высокого светловолосого парня.

— Я вас, девушка, — указал он взглядом на Зинулю, — вас.

Зинуля бросила:

— Что надо вам? Поздно уже.

— На минуту. На два слова, — попросил ее парень.

Валентина Григорьевна подтолкнула Зинулю:

— Ну иди, зовет же.

— Боюсь, — ни с того ни с сего вдруг шепнула той Зинуля.

— Вот дура, иди, не укусит.

— Иди, иди, — посоветовала и Катенька. — Если что, мы здесь, поняла?

— Ага.

— Ну что? — спрашивали потом Зинулю девчата. — Чего он от тебя хотел?

— Свидание назначил. В полдень, на Белых прудах. В воскресенье.

— А ты?

— Отказала.

— Бабоньки, вот она дура. Ну, чего — такой парень! Хоть и ночь, а я сразу разглядела: видный из себя! Э-э, дура она, бабоньки, дура!

— У меня Ваня есть, — возразила Зинуля, — какая я дура?

— Все равно дура, — стояла на своем Валентина Григорьевна.

В разговор встряла и Алевтина:

— Так, говоришь, в полдень, значит, на Белых прудах?

— Ага, — поддакнула Зинуля, — в полдень.

— Красиво, красиво, ничего не скажешь! — Алевтина этак рукой поиграла, как бы демонстрируя возвышенные чувства. — Я бы на месте Зинули согласилась бы.

Но ее опустила на землю Катенька.

— Ты уж однажды согласилась, — подметила она едко, — и вон чего вышло… Расхлебаться не можешь!

Алевтина недовольно сплюнула:

— Тьфу на тебя! Вечно ты настроение испортишь!

Легли в эту ночь девчата за полночь. И поуснули сразу — устали. И спали крепко. Лишь Алевтина ворочалась и что-то бормотала во сне.

Глава седьмая

Как и обещал, в пятницу в Кирпили прикатил Каширин, да не один — с каким-то еще райкомовским работником. Они проехали по бригадам, осмотрели поля; наведались и на животноводческие фермы; на одной из них пробыли дольше всего, как раз там, где завершается строительство силосных башен.

Когда вернулись в правление, Каширин предложил председателю колхоза созвать всех руководителей.

— Нам кое-что обсудить нужно.

Через час примерно все собрались в председательском кабинете.

Кто-то недоумевал:

— Зачем вызвали? Стряслось что-то?

— Может, и стряслось… Потерпи, придет час — скажут.

Матекин постучал карандашом по графину:

— Тише, товарищи! — Когда собравшиеся успокоились, продолжил: — Тут, товарищи, у нас уважаемые гости…

Его вдруг перебил Каширин:

— Дмитрий Иванович, ну какие же мы гости? Вы обижаете нас! — Он поднялся, но прежде дал знак Матекину сесть. Тот, правда, хотел что-то сказать, по-видимому, оправдаться, однако передумал. На какое-то время в председательском кабинете установилась тишина. — Ну, что, товарищи, друзья, с чего начнем? Пожалуй, с впечатлений. Вот мы, — Каширин кивнул на представителя из райкома, — с Григорием Кирилловичем Фомичевым, заведующим отделом сельского хозяйства, проехали по всему вашему колхозу. Можно с уверенностью сказать, везде побывали, даже там, где и не планировали. Не скроем: нам понравилось, как вы тут хозяйничаете, все у вас по делу, все разумно. Я лично так понимаю: в этом немалая заслуга и Дмитрия Ивановича, так ведь?

Кирпилинцы зашумели:

— Да!

— Конечно, конечно!

— Что там, Дмитрий Иванович у нас молодчина, большое дело делает! У нас и с планом…

Каширин приподнял руку:

— Тише, товарищи! — И тут же повернулся к Матекину: — Вишь, Дмитрий Иванович, как тебя люди ценят и уважают! — Тот самодовольно вытер платком вспотевшую лысину: еще бы, он из кожи вон лезет, старается! Каширин продолжил: — Вот я и говорю, заслуживает, заслуживает похвалу наш Дмитрий Иванович! Но это одна сторона медали, а теперь, товарищи, давайте рассмотрим другую. — Он раскрыл панку и достал какие-то, видимо, заранее приготовленные бумаги. — Вот я привез с собой несколько писем. Письма, скажу вам, самые разные, многие из них содержат просьбы, а есть и такие, в которых рядовые колхозники выражают обиду на местных руководителей, начиная от председателя и кончая звеньевыми. И все они поступили в нашу районную инстанцию. — Каширин поднял бумаги и потряс ими в воздухе.

Сидящие в председательском кабинете дружно замерли.

Не шевелился и Матекин. У него снова на лысине выступил пот, но он почему-то не решался его вытирать, ждал, похоже, более удобного случая.

— А из Кирпилей написал кто-нибудь? — спросили справа, нарушив тем самым тишину.

Каширин покосился на Матекина:

— И из Кирпилей есть письма. Прочитать?

В кабинете оживились:

— Ну конечно же, Афанасий Львович!

— Прочитать!

— А ну, что там рядовые колхозники на нас пишут?

Каширин поднял опять руку:

— Тише, товарищи! Вот такое. Слушайте! — и стал читать: — «Уважаемый Афанасий, я хоть и стар и мне должно быть все одно, ан не удерживаюсь и хочу сказать вот што: при тебе, Афанасий, люди и работали и отдыхали. До тебя тоже работали и отдыхали. Сейчас отдыха нет в нашем колхозе. Люди работают от зари до зари, а отдыха не имеют. Чего, спросишь? Митька, председатель наш, с планом спешит, отрапортовать первым хочет. А можно ведь и не спешить, коли хорошо организовать все. Ране-то не спешили, верно? Я еще почему пишу, Афанасий. У меня дочка Елена с тремя детьми без мужика. Вота и гляди: она на работе и на работе, а я с детьми и с детьми. А они, окаянные, не послушные, они меня забодали. А Елена моя все на работе и на работе. А у меня уж никаких сил за ее детьми глядеть. Не веришь — приезжай, Афанасий, и других вези, пушшай сами убедятся, что у нас тут выходит. Скажи нашему Митьке, пушшай все же когда-никогда дает колхозникам выходные. Заодно выходные эти и у меня будут, от детишек. Найди, Афанасий, время и разберись в этом, хорошо?». — Каширин сделал паузу. — А вот еще: «Товарищ председатель райисполкома! — стал он читать. — Я решил уйти из колхоза, а Матекин не отпускает меня. Я ему говорю: учиться буду, пойду на курсы мотоциклистов, чтоб потом гонять по вертикальной стене. А он мне: «Дурак ты, Иван, и не лечишься — (грубо? факт, грубо!), — кто же тебя на вертикальную стену выпустит, когда ты всего боишься!» Я спрашиваю: конкретно, чего я боюсь? Он отвечает: «Работы, вот чего!» (Опять же грубо, потому как я работы не боюсь, я боюсь на курсы мотоциклистов опоздать, выучиться по вертикальной стене ездить). Я у Матекина последний раз спросил: отпустите из колхоза? «Нет», — сказал он окончательно. Вот я и обращаюсь к вам, товарищ председатель райисполкома, чтоб вы вошли в мое положение и посодействовали мне определиться на курсы. А я, когда выучусь на мотоциклиста и стану гонять по вертикальной стене, приглашу вас за это на представление, и вы самолично тогда увидите, что мне море по колено и что я ничего не боюсь — факт! С уважением — Иван Нечай». — Каширин дочитал письмо и посмотрел на сидящих: те падали со смеху.

— Ну, Нечай, ну, умора! — вытирал слезы Губанов.

— Клоун! Циркач! — басил рядом с ним сидевший завфермой Бронька Стукалин. — Его ж хоть сейчас на манеж!

— Ай да Нечай!..

Каширин, когда читал письмо, тоже едва сдерживал смех и закончил — улыбнулся, не выдержал, но, осознавая, видимо, что письмо он читал не для увеселения, принял серьезное выражение лица.

Сидящие заметили это и тотчас дружно умолкли.

— Еще читать? — помедлив, спросил Каширин.

Кто-то удивленно воскликнул:

— Сколько же их?

— Много, товарищи! — Каширин не спеша окинул взглядом сидящих. — Ладно, читать их все я не буду, но скажу, на что люди жалуются, чем они недовольны. Организовать хорошую работу — большое дело, но и о быте нельзя забывать, после трудового дня человек возвращается домой, ему надо отдохнуть, чтоб завтра снова идти и поле или на ферму и чтоб завтра сделать больше, нежели вчера или нынче. Колхозники делают все, чтоб их хозяйство процветало, но и мы, руководители, должны не забывать, чтобы жизнь наших колхозников тоже процветала. А на деле каково? Выходит, не всегда мы помним этот своеобразный завет. И пример тому вот эти письма, Дмитрий Иванович! — Каширин повернулся к Матекину: — У тебя кирпичный завод действует?

— Да, Афанасий Львович.

— Что ж ты людей своего колхоза направляешь к соседям? Почему сам их не обеспечиваешь?

— Так я же третью ферму обновляю, кроме того, заложил уже фундаменты под кормоцех.

— О ферме я знаю. А кормоцех? Когда он у вас по плану?

— Через три года.

— За три года, Дмитрий Иванович, ты изготовишь столько кирпича, что хватит на три таких кормоцеха.

— Афанасий Львович, но я же…

Каширин посмотрел строго на Матекина:

— Не юли, Дмитрий Иванович, не юли. Нам известно, куда кирпилинский кирпич идет: на водонасосные станции. Понимаю, нужны асбестовые трубы, вы шефам даете кирпич, а они… Кстати, на районной базе стройматериалов лежат асбестовые трубы. Вы обращались туда?

— Обращался, Афанасий Львович.

— И что вам сказали?

— Нету.

— Я разберусь, хорошо. — Каширин пригрозил пальцем: — Но учти, Дмитрий Иванович, если… — Он не досказал, продолжил свою предыдущую мысль: — Так вот, Дмитрий Иванович, ваш кирпич идет на строительство водонасосных станций, однако не своих, а чужих, так?

Матекин не ответил.

— Дмитрий Иванович, — голос у Каширина все больше и больше твердел, — с этого дня кирпич станешь использовать только в личных нуждах! Никаких шефов! Кирпич должен идти колхозу и колхозникам, ясно?

Матекин согласно кивнул.

— Теперь у меня вопрос к товарищу Губанову. — Каширин повернулся в ту сторону, где сидел бригадир полеводческой бригады: — Скажите, Валерий Николаевич, у вас какие отношения с учетчиком и весовщиком Хромовым?

Губанов привстал:

— Н-нормальные, Афанасий Львович. А что, — полюбопытствовал, — он пожаловался на меня?

— Еще нет. Но нам известно: вы подняли вопрос, чтоб он оставил свое место. Насколько я помню, Хромов во все времена отличался трудолюбием. Он что сейчас, изменился, Валерий Николаевич, хуже работать стал?

— Нет, почему же… — Губанов помолчал. — Бывают у меня с ним стычки, но чтоб… Пусть сидит и считает себе на здоровье! — Он сокрушенно покачал головой: надо же, уже донесли в район!

— Кто вам об этом сказал, Афанасий Львович, — не выдержал Матекин, — ну, что Губанов с Хромовым не в ладах?

Голубые глаза Каширина недобро потемнели:

— Дмитрий Иванович, зачем тебе это? Ты лучше вот что скажи: знал о том, что Губанов Хромова хотел сместить?

Матекин покряхтел:

— Ну знал.

— Так ты, значит, Дмитрий Иванович, заодно с Губановым, так, выходит?

— Губанов у меня лучший бригадир, Афанасий Львович, и его я в обиду не дам!

— Ах, вот оно как! — Каширин хмыкнул. — Интересный ответ, ничего не скажешь. Ну, а, — он выискал глазами среди сидящих Князева, — завсвинофермой у тебя, Дмитрий Иванович, тоже лучший из лучших?

Матекин округлил глаза:

— А завсвинофермой при чем тут?

— Князев, встаньте! — неожиданно скомандовал Каширин. — Ответьте: у вас дом свинарки обмазывали?

— Ну, мазали, — Князев недоуменно пожал плечами: — А что, запрещено?

— Это в понедельник и вторник, не так ли? — продолжил допытываться Каширин.

— Кажется, так.

— А точнее?

— В понедельник и вторник.

— В рабочее время?

Князев покосился на Матекина: дескать, говорить, как было дело, или не говорить.

— Достаточно! — упреждающе сказал Каширин. — Мне известно: все делалось с согласия Матекина. — Он посверлил глазами председателя колхоза: — Что теперь ты ответишь, Дмитрий Иванович?

Тот дрожащей рукой торопливо достал из кармана платок и, точно тампоном, промокнул им лысую голову.

У Каширина, видимо, вышло время, и он заторопился.

— У нас все, товарищи, — сказал Каширин, обращаясь к собравшимся. — Вы свободны. Да, — вспомнив, повернулся он к Матекину, — на письма эти, и особенно на сигнал старика Уханова, который жалуется, что ты его дочке выходных не даешь, — он указал взглядом на стопу бумаг, — отвечай сам, Дмитрий Иванович, как говорится, что посеял, то и пожни, но прежде прими меры. Нельзя допускать, чтоб колхозники на нас жаловались!

…Уже была вторая половина дня, вечное светило постепенно теряло высоту и силу, тускнело, и Матрена не на шутку стала беспокоиться: вдруг Каширин не приехал, пообещал, а возможности такой, чтоб заскочить в Кирпили и решить ее вопрос, не сыскал, мало ли что могло выбить из колеи, а? К ней даже закрадывалась мысль отпроситься у своей новой напарницы, рыжей и веснушчатой Лидухи, жены бригадира полеводческой бригады Губанова, но тут неожиданно на птичник примчалась Анюта.

— Ай случилось что? — испуганно уставилась на нее Матрена.

— Нет, нет, — Анюта перевела дыхание, — ничего, теть Матрена, не случилось, как раз наоборот, все нормально.

— Чего ж ты бежала тогда, как полоумная?

— От радости, теть Матрена, от радости. — Анюта раскрыла широко руки: — Теть Матрена, Матрена Савельевна, меня опять перевели к вам, мы вместе работать будем, как и раньше!

— Кто сказал?

— Сам председатель… — Анюта не успела договорить: к птичнику подкатил красный «Москвичок», матекинский. Дверца машины открылась, и из нее вышел Митяй.

— Подь сюда! — поманил он пальцем Матрену. — Ну что, добилась своего, Булавина?

— О чем ты, Дмитрий Иванович?

— Не притворяйся, не притворяйся, будто ничего не знаешь и не догадываешься. — Надо лбом промеж бровей у Митяя обозначилась складка. — Визит Каширина в наш колхоз — твоя работа?

— Моя. А что? — Матрене терять было нечего: пусть знает, как над одинокой женщиной измываться!

— Ничего… — Митяй вытер платочком лысину. — Я так и понял: он из-за тебя приезжал, потому что он говорил много и о многих, а о тебе и словом не обмолвился. Прием известный, так сказать, косвенный.

— Чего-чего? — переспросила Матрена.

— А, — отмахнулся Митяй, — тебе, Булавина, этого не понять. — На круглом лице его то загорались, то гасли радужные очажки, напоминавшие чем-то светофорные огоньки. Некоторое время он постоял молча, поиграл желваками. — Я приехал, чтоб узнать у тебя, Булавина, — заговорил он снова, — на завтра все сготовила?

Матрена уставилась удивленно на Митяя:

— Что значит — «сготовила»?

— Я интересуюсь: к мазке собралась? Ну, с людьми договорилась? Глина, солома, бочка с водой у тебя имеются?

Матрена по-прежнему ничего не понимала.

Митяй обозленно гаркнул:

— Завтра и послезавтра в колхозе выходные. Так что пользуйся случаем — мажь, только больше жаловаться не жалуйся! — Он выпалил все это, затем развернулся, сел в машину и укатил прочь.

Матрена долго еще потом находилась в оцепенении, пока вдруг не увидела Анюту и не спохватилась:

— Ты-то что тут стоишь?!

— А вы, теть Матрена, чего? — вопросом на вопрос ответила Анюта. — Домой, домой спешите. Дмитрий Иванович мне велел нынче подежурить за вас, чтоб вы своим делом занялись, личным.

— И-эх-ма! — от удивления Матрена хлопнула себя по бокам: — Поворот так поворо-от! Неуж Митяй так и распорядился?

— Так, теть Матрена, так! — торжественно воскликнула Анюта.

— Это наверняка в лесу какой-то зверь издох, коль Митяй, этот черт лысый, обо мне заботу проявил, иль Каширин ему гайки подкрутил, и он из кожи теперь лезет, чтоб выйти сухим из воды. Митяй есть Митяй, я его знаю!

…Матрена, кажется, все сделала, высунув язык, обегала все Кирпили и всех упросила, которых намечала, чтоб они завтра пришли подсобить ей, кроме того, договорилась с Васюткой, двенадцатилетним сынишкой Губанова, и тот пообещал, что пригонит из конюшня лошадей, потом поездит на них, помесит замес; не забыла она и о куховарках, пригласила Ульяну и жену Хромова Ангелину — две эти бабы, одна старая, другая молодая, большие спецы по приготовлению закусок, на них можно положиться; что касалось глины, то мужики ее, решила Матрена, утром перекопают, размельчат; в остальном же все было вроде в норме.

Вечерний сумрак, опустившийся на Кирпили, густел и густел; вернулись с полей голосистые бабы; пришло с пастбища стадо коров; не унимался только ребячий гвалт, далеко слышался окрест, — ей, детворе, вечно нет покоя.

Матрена вышла со двора, присела на лавочку — хоть чуток передых возьмет, сколь же бегать можно, и так как скаковая лошадь.

Но вскоре она поднялась. Уходя, Матрена просунула под крышку деревянного почтового ящика руку — два письма сразу (редкий случай!): одно от Светланы (быстро же она управилась написать), другое от Владимира. А Фомка? Почему тот не пишет? Неуж случилось что с ним?

В комнате, включив электрический свет, Матрена первым делом распечатала Светланин конверт: интересно, какое она приняла решение? Ах, Светлана, ах, паразитка этакая! Все-таки настояла на своем, записалась в больнице на очередь! Ничуть, девка, себя не жалеет! Матрена вздохнула: а как было бы хорошо, родись внук или внучка, она бы, Матрена, тогда смотрела за дитенком, обкупывая, обстирывая, забавлялась бы им…

Владимир же интересовался ее жизнью, спрашивал, не начала ли строить дом. Матрена спохватилась: так она же писала ему о том, неуж он не получил это письмо? Нет-нет, она точно писала и о строительстве дома, и о поездке в Москву… Значит, еще не дошло до него. О себе Владимир сообщал совсем скупо: тьфу, тьфу, не болеет; вернулся с короткой экспедиции, но собирается в маршрут по новой. Дальше… Матрена вздрогнула… От отца сын письмо получил, и тот пишет, что болеет. Так и знала, так и знала! Вот к чему ей сон на работе. Беда так беда! Ну кто скажет, когда уж ее ожиданиям конец придет, когда Фомка домой вернется? Наверное, она и не доживет до той поры…

Легла в этот вечер Матрена рано и уснула скоро, лишь коснулась головой подушки — и ушла в глубокое забытье; все верно, чего, спрашивается, понапрасну себя терзать разными мыслями, на то есть завтра, как говорится, будет день, будет и пища, утро вечера мудренее.

Глава восьмая

Марта у Каширина не выходила из головы — чего она приезжала, что от него хотела? Он даже решил было съездить еще раз в Зайчики и повстречаться и с девочкой, и со старухой, но уже в последнюю минуту передумал — говори не говори с ними, все равно бесполезно, похоже, коса на камень. Но по-ихнему не будет, он того не допустит. Этак если все будут его шантажировать, а он теряться, естественно, что тогда? Кто председателя райисполкома за разумного примет? Никто — вот именно.

Что это шантаж — Каширин уже не сомневался. Одно лишь его смущало пока: анонимка поступила из Зайчиков, так, но почему именно оттуда? Откуда Фекла Маланьева узнала, что он в настоящее время председательствует в Разбавино? Ишь, и в письме-то — Афонька, будто к сыну своему обращалась иль к близкому родственнику. Чувствовалось, прожженная в этих делах старуха. Да, так вот если бы анонимка поступила из Кирпилей — дело ясное, но вот из Зайчиков… Это, признаться, и вводило Каширина в заблуждение, вынуждало как бы не спешить с окончательным выводом. Словом, сложившаяся ситуация требовала тщательного изучения. И прежде всего он сам в ней должен разобраться. На Зуйкова полагаться нечего, тот может так все дело повернуть, что не обрадуешься.

Каширину повезло: он искал повод для поездки в Кирпили, и тот нашелся — в райисполком на Матекина поступили жалобы, следовало разобраться и принять решение. Да и Булавиной он, Каширин, обещал помочь. Женщина плачет — значит, Матекин и в самом деле допек ее, он такой!

Перед тем, как ехать в Кирпили, Каширин позвонил Надежде — не желает ли побывать в родном селе? Жена отказалась. Вообще надо было отдать ей должное: последние дни она с ним особенно корректная, куда и хандра ее подевалась. Понятно, случай с анонимкой на мужа она также переживает глубоко.

В поездку Каширин взял завотделом сельского хозяйства райкома партии Фомичева. Того он знал давно, еще с той поры, когда агрономил в Кирпилях. Фомичев — человек умеренный, но главное — справедливый, если нужно, постоит и за себя, и за другого. Одно время поговаривали: мол, его готовят на первого. Однако Сомов не уходил — и слухи остались лишь слухами.

С Фомичевым Каширин проехался по полям бывшего своего колхоза, побывал на строительстве силосных башен, затем провел оперативное совещание с руководителями среднего звена. Словом, выполнил все, что задумал. Оставалось единственное — ему предстояла встреча с Игнатом Переваловым, местным кузнецом. У него к тому разговор, и касаться он должен лично его, Каширина. Игнат близко знал мать, может, тот внесет какую-то ясность — хотелось бы.

После совещания Каширин сказал Фомичеву, что вынужден еще задержаться в Кирпилях, у него тут не все сделано, а ему, Фомичеву, можно возвращаться, пусть Гриша отвезет его домой. Отвезет, а затем вернется. Фомичев не возражал: так, значит, так, он согласен на все.

Видя, что Каширин остается, Матекин предложил пойти и посидеть у него. Он позвонит сейчас жене, и та чего-нибудь приготовит им вкусное. Но тот наотрез отказался.

— Извини, Дмитрий Иванович, — сказал он тактично, — не могу. В другой раз когда-нибудь, хорошо?

Матекин не стал настаивать — хорошо, в другой раз.

Игната Перевалова Каширин нашел в кузнице.

— О, какой у нас гость! — выразил тот восхищение и, вытирая о фартук руки, указал взглядом: — Проходи, Афанасий Львович, милости прошу.

— Много еще работы?

— Достаточно.

Каширин окинул изучающе помещение:

— Ремонта требует?

— Требует, требует. — Перевалов махнул: — Уж надоело в правление ходить. Матекин все обещает.

— Я подскажу ему, он сделает в кузнице ремонт. — Каширин помолчал. — Нужен ты мне, Игнат. Мне с тобой поговорить надо.

— Ну так что ж, говори, Афанасий Львович, разрешаю. — Перевалов чему-то усмехнулся про себя: — Тут, кажется, никого, валяй.

— Да нет, — возразил Каширин, — не та здесь обстановка. Ты бы собрался — мы дома, а? Как?

— Надо так надо. Хорошо — дома.

Каширин для начала рассказал Игнату, как к ним в гости приходила его дочь, Зинуля. Жена, вспомнил он, говорила, что она и еще у них была. Пускай заходит, Надежда рада ей.

— Нет, она у тебя молодец, — похвалил Зинулю Каширин.

— Да, да, — согласно покивал Игнат и добавил: — Недавно приезжала сюда, говорит: по дому скучает.

— Ничего удивительного. Она ведь у тебя здесь и здесь, никуда не ездила из села.

— Не ездила, это верно.

Они еще долго говорили о разном, пока все же не подошли к главному.

— Ну, так я тебя слушаю, Афанасий Львович, — напомнил первым хозяин.

— А-а, ну да, ну да, — покивал Каширин, но речь о своем не сразу повел, будто прикидывал, с чего ему лучше начать. Щепетильное все-таки дело, и Каширину не хотелось посвящать в него всех подряд. — Понимаешь, такой вот эпизод у меня… — и он поведал Игнату Перевалову о своей истории — все же Игнат свой человек. Свой!

Тот его выслушал внимательно, не перебивал, какое-то время выдержал, точно раздумывая над чем-то, и сказал, что он ему не помощник в этом. Мать Каширина он на самом деле хорошо знал, да и отца тоже, в одно время, можно сказать, ухажерили, но вот касаемо момента, о котором в анонимке замечено, чего-то существенного вспомнить не может. Сколько он знал его родителей, столько они и жили в Кирпилях. Ну и о Фекле Маланьевой ничего такого не слыхал, он ее даже не знает, кто она и чего собой представляет.

— Так, сказываешь, анонимка? — переспросил еще раз Игнат.

— Ага.

— Да плюнь ты на нее, мало ли что могут люди нагородить.

— Я-то плюну — труда никакого, — рассудительно заметил Каширин, — а вот там, — он поднял палец вверх, — там сомневаются, подозревают: истинную биографию скрыл, свое происхождение не обозначил. А для них это серьезно, даже более чем серьезно, я-то знаю.

Игнат Перевалов выдержал паузу:

— Тяжело тебе там, в райисполкоме?

— Ты что имеешь в виду?

— Ну, обижают?

— Не-ет, что ты, — сообразил Каширин. — Неприятности случаются, не без того, а чтоб что-то такое — слава богу!

Игнат повеселел заметно:

— Это главное. А про анонимку забудь. Ну покопаются, покопаются, кому нужно, и перестанут, и вернется все на круги своя. Не на тебя первого, не на тебя последнего подобное пишут. Помнишь, как на мою Евдокию? То-то же! Ни за что и ни про что, можно сказать. А возьми Чухлова Ваньку или того же Фомку Нечесова. А? Во-о!

— И что ж хорошего, — опять рассудил Каширин, — и Евдокия твоя, и Чухлов с Нечесовым, все они наказание понесли. Это уж потом правда выяснилась, а сразу вон повернулось как — сурово!

Лицо у Игната посерьезнело:

— Это так, сказать нечего.

Вскоре они стали прощаться — подъехал Гриша, и надо было отчаливать.

Игнат Перевалов просил за дочь — боится он за нее, за ней глаз да глаз нужен. Каширин успокоил того: он поговорит с Надеждой, и та будет за ней присматривать. Ничего, пусть Игнат не волнуется, все обойдется.

Дорогой Каширин снова подумал о Марте. Поди ж ты, удивлялся он про себя, сама с ноготок, а уже в дальнюю дорогу пускается. Похоже, старуха ее подучила, велела, наверное, передать что-то. Но что? Какую еще она глупость сочинила, старуха эта?

Домой Каширин не поехал, он попросил водителя, чтоб тот его подвез к райисполкому — он еще поработает, посидит в кабинете. Он знает: его ждут куча писем, всевозможных бумаг. С чем-то Каширин ознакомится, что-то подпишет, глядишь, на следующее утро меньше времени уйдет на все это. Ох, уж этот бумажный мир! Но и без него, наверное, не обойтись — так повелось сыздавна: без бумаг никуда.

Он вошел в кабинет. Но за стол сел не сразу, немного постоял, как бы пораздумывал о чем-то. Перед тем, как заняться делом, еще подошел к окну. Он подошел к нему и тотчас вздрогнул: он вдруг увидел, как из райкома напротив вышли Зуйков и Шибзиков. Во, подумал он иронически, тоже ему сиамские близнецы! Друзья по несчастью!

Через минуту Каширин успокоился. Да, пришла ему неожиданно мысль: на молокозавод не мешало бы съездить и разобраться еще раз в обстановке, и с оборудованием надо тоже разобраться. Ну чего, спрашивается, они там тянут — время не терпит. Да, утром рано он и позвонит и узнает, отчего произошла заминка с оборудованием. Шибзиков обещает поторопить, однако на него надежды мало, Каширин уверен в том. А сейчас еще и эта ситуация… Каширин, конечно, о себе подумал, решил: Шибзиков теперь заодно с Зуйковым копается в его биографии, устанавливает: действительно ли так, что председатель райисполкома прячется за чужой фамилией. Надо же! Каширин усмехнулся: ну и Фекла, ну и Маланьева — додумалась же, а! Значит, кулацкий он сын, не меньше, на больше. И как ей только такое в голову пришло!

Каширин раскрыл папку, в которой лежала почта, этак быстро и лихорадочно переворошил ее. И лишь потом поймал себя на том, что он искал очередное письмо из Зайчиков. Коль Марта приезжала, решил Каширин, значит, она от него чего-то хотела. И коль не нашла, а он им срочно нужен, должна сообщить письмом, тем более что адрес известен.

Письма не было, и он расслабленно откинулся на спинку кресла.

Нет, подумал о себе Каширин, все-таки он щепетильный человек. Иной бы на его месте об этом, возможно, и думать не думал, на самом деле, мало ли кому и что взбредет в голову написать, а вот он принял близко все это к сердцу. И ведь доказательств никаких. Ну, нет же их, нет! Пока слова одни. А что о каких-то бумагах старуха говорит — выдумка, она его на пушку берет, стращает. Верит, по-видимому: клюнет на ее крючок. Эге, не-а, не выйдет у Маланьевой, не на того напала она!

Сидя вот так, Каширин вдруг вспомнил и позвонил жене — волноваться еще будет, мужа нет и нет.

— Надя, я на работе.

— Ты долго?

— Дела покажут.

— Не задерживайся. — Трубка помолчала. — В Кирпилях был?

— Был.

— Ну и как там? Все нормально?

— Ты что имеешь в виду?

— Ну… — жена замялась, — изменений никаких?

— Дома поговорим.

— Хорошо. Не задерживайся только, добро?

— Постараюсь, — Каширин положил трубку и опять принялся рассматривать письма.

И тут на глаза ему попала телеграмма. Он быстро пробежал по тексту глазами. Она касалась молокозавода. Сообщали, что оборудование не поступает из-за отсутствия транспорта. Но вопрос с ним уже решен положительно, и в ближайшее время завод отгрузит продукцию. Конкретная дата не указывалась, однако и это что-то да значило. Выходило, про них на заводе не забыли, и слава богу.

Теперь, подумал Каширин, им необходимо четко организовать монтаж оборудования. И этот вопрос он постарается решить.

Было уже темно, когда Каширин вышел из райисполкома. На улице стоял гвалт — народ прохаживался, гулял. Когда-то и он так ходил с Надеждой, наслаждался природой. Теперь же некогда, весь в делах. Не то что нет времени погулять — в кино не сходят, во дожили!

Надежда поджидала мужа во дворе. Чтоб не стоять впустую, она поливала в палисаднике цветы, наводила там порядок.

Дом у Кашириных государственный — свой в Кирпилях они продали. Три комнаты, кухня, ванная — словом, все как в городе. Но дом одноэтажный и на одного хозяина. В самый раз. Каширину, к примеру, в таком жить больше нравится. Да и Надежде тоже. Есть у них и огородик, и сад небольшой, и все тот же палисадник. Смотрит, конечно, за всем этим Надежда, вообще на нее по дому особенно большая нагрузка. Каширин иногда задумывался: а были бы дети, каково, а? Но лучше бы они были, без них все же тоскливо. Еще больше тоскливо, когда под окнами слышится ребячий гвалт, когда чужая детвора на глазах и на глазах, о-о!

Каширин приблизился к Надежде:

— Ждешь?

— Жду.

— Все, достаточно полила, пойдем в дом. Устал я до чертиков.

Надежда положила на землю шланг, перекрыла воду:

— Как там Матекин, процветает?

— Приглашал меня посидеть у него. Отказался.

— Что не такое?

— Некогда было. Дел невпроворот.

— Ну, а еще кого видел?

— Многих.

— К Перевалову заходил?

Каширин вскинул голову:

— Что, Зинуля у нас опять была?

— Да нет, — Надежда свернула шланг и положила его на место, — я просто. Интересно все же, как он там. Да и дочь все о нем печется — переживает за него.

— У Игната нормально все, — сообщил после этого Каширин. — Работает, не болеет вроде, не пьет. Чего еще надо?

— Ну и слава богу. — Жена приостановилась: — Ну, что, в дом?

— Пойдем, — тут же откликнулся Каширин. — Я уж звал тебя. Это ты тянешь, — подчеркнул он.

И все же Надежда переменилась. Конечно, тут и возраст влияет, уж годы не те, но есть и что-то такое, которое как бы точит и точит незаметно, делает свое черное дело, изводит человека на нет. И рад бы этому человеку помочь, готов на все пойти ради него, однако как это сделать — тут закавыка. А жаль, ох как жаль!

Каширин вспомнил, как Надежда, когда они только поженились, мечтала о ребеночке. Она даже распашоночки прикупила. Ей говорили: нельзя с этим спешить, примета нехорошая, ан Надежда не послушалась. И поплатилась за это. Старушки, зная о том, еще подчеркивали: бог сверху, бог все видит. А видит ли? Если бы так, наверное, наоборот, помог бы, не дал бы человеку извести самого себя, рассуждал про себя Каширин.

Ужинали они не спеша.

За столом снова вспомнили о Кирпилях. Все же в Разбавино никак не привыкнут: что значит — корни.

— Если что, — как бы мимоходом подчеркнул Каширин, — вернемся обратно. Купим дом и будем жить.

Надежда вопросительно посмотрела на мужа:

— Ты это серьезно?

Каширин усмехнулся:

— А ты что, против?

— Я не о том, — Надежда поводила вилкой по тарелке и вдруг посерьезнела: — Не нравишься ты мне последнее время, Каширин.

— Я?

— Ты.

— Ты мне, Надя, между прочим, тоже не нравишься, — в свою очередь подметил Каширин.

— Я женщина, мне простить можно, — выкрутилась Надежда.

— А мне нельзя?

— Тебе, Каширин, нельзя, ты — мужчина.

Каширин хмыкнул:

— Ну и рассуждения у тебя, Надя.

— А чего, самые простые: ты не должен падать духом, ты должен держать себя в руках, понял? Вот, а ты говоришь — рассуждения не такие.

— Возможно, ты и права, — не стал спорить с женой Каширин. Он все прекрасно понимал, что она имела в виду. Он, кстати, и сам того же мнения — нечего хандрить, нечего вешать нос. За себя бороться надо, тем более если на тебя так грубо нападают, бесцеремонно, можно сказать: — Хорошо, — согласился он, пораздумав, — я не буду падать духом и постараюсь себя держать в руках. Но и ты, — Каширин подчеркнул, — но и ты, пожалуйста, крепись, будь благоразумна, идет?

— Идет, Каширин.

— Я рад, что ты меня понимаешь.

— Я тоже, представь, рада. — Надежда помолчала немного. — Я уверена: обойдется все, вот посмотришь. Все это не так, и ты это прекрасно знаешь сам, верно?

Каширин поддакнул.

— Вот и славно, что мы с тобой поразумели, — подытожила Надежда.

Наконец получили оборудование для молокозавода, и Каширин вздохнул облегченно. А смонтируют теперь они быстро, есть договор, а это важно. Если что, он сам провернет это дело, не надеясь особенно на Шибзикова — без молокозавода в Разбавино все же туговато, от жителей к тому же имеются жалобы, потому и надо спешить.

И все же Шибзикова Каширин вызвал к себе, на всякий случай решил того предупредить, чтоб он сейчас хорошо покрутился — следует рационально использовать время. Была, правда, тому и иная причина — как Шибзиков себя поведет при встрече, это Каширина тоже интересовало. Он считал, что директор молокозавода уже своим видом покажет, в курсе или не в курсе он в отношении поступившей на председателя райисполкома анонимки.

Каширин не ошибся — Шибзиков был в курсе, лишь не заговаривал на эту тему, но вел себя так, будто чувствовал, что на коне именно он, а не его собеседник.

Шибзиков заверил, что разобьется в доску, но реконструкцию завода проведет на должном уровне, стыдно за него никому не будет. Каширин, слушая его заверения, даже похваливал: мол, хорошо, что тот так проявляет о своем предприятии заботу, по-хозяйски это. Сейчас только так и надо — этого требуют обстановка и время.

Но не только один молокозавод был в центре внимания Каширина, пусковых объектов в районе набиралось много, и всем требовалась поддержка со стороны райисполкома, кроме того, расширялось строительство жилья, всевозможных комплексов соцкультбыта, но заметных продвижений в этих делах пока не ощущалось — это сейчас больше всего и беспокоило Каширина. С него, как с председателя райисполкома, за жилье и дороги больше всего и спросят, и если что, по головке, конечно, не погладят. Каширин хорошо усвоил это и старался не ударить лицом в грязь.

Последние дни Каширин работал особенно много — ездил по хозяйствам, встречался с руководителями, со специалистами, изучал обстановку. В этой круговерти он даже не замечал, как быстро бежало время. Однажды лишь его опустили на землю. Сделала это опять же его жена, напомнив, что приближается юбилей ее брата и им следовало бы заранее подобрать для него подарок. Каширин, естественно, переложил это дело на плечи Надежды, пошутив: ее брат — она и должна об этом думать. Та было обиделась на него — что за разговор такой? — но вскоре махнула: ладно, она подумает.

И вот этот день наступил. И они шли к брату Надежды на юбилей.

Признаться, Каширину было не до того, однако и жену обижать он не мог. Да и брата ее тоже, тем более что с тем он не виделся, наверное, уже целую вечность, хоть и жили они друг от друга неподалеку.

— Ты бы на юбилее, Каширин, забыл о своих делах, — напутствовала его по дороге Надежда.

— Хорошо, — легко соглашался Каширин, подыгрывая жене.

— И ко мне будь поласковее.

— Хорошо.

— Поздравляя брата, не забудь его жену поцеловать.

— Хорошо.

— И меня.

— А тебя зачем?

— Как — зачем? Я же твоя жена. Пусть люди видят, как ты любишь меня. Ты ведь любишь меня?

— Люблю.

— Значит, поцелуешь, — сознательно подчеркнула Надежда.

— Хорошо, поцелую.

Жена засмеялась вдруг.

— Ты чего? — вопросительно посмотрел на нее Каширин.

— Представила на миг, как председатель райисполкома прилюдно целуется. Смеш-шно!

— Не вижу ничего смешного, — возразил Каширин. — Я что же, не человек, что ли?

— Человек.

— То-то же!

Приглашенных оказалось много. Пришли сюда не только разбавинские, а и из других мест, но собрались в основном родственники и друзья юбиляра. Было весело. Играла музыка, танцевали. Каширин так уже давно не отдыхал. Он еще подумал: проходит жизнь, а все в работе и в работе. И дал себе слово: чаще бывать в компаниях, ходить с Надеждой в кино или парк. Все же когда-то следует подумать и о себе, не только о делах. Он, конечно, решил это быстро, но вот осуществит ли — уверенности такой не имел. Да и уже не первый раз он планировал подобное, однако воз и ныне там. Словом, Каширина надо знать.

В один из маленьких перекуров к нему подошел шурин. Он поинтересовался о делах, в целом о жизни, затем вдруг пожаловался на свои невзгоды, есть они, есть, чего греха таить, и ни с того ни с сего:

— Скажи, Афанасий, что у тебя за неприятности?

Каширин даже опешил от этого вопроса. Но быстро сообразил — уже пожаловалась брату Надежда, рассказала об анонимке. Ну, зачем она это сделала, кто просил ее? Каширина заело это. Однако шурину он ответил сдержанно:

— А-а, пустяки. Сам понимаешь, кому-то не угодил — на тебя потом шишки.

Шурин, по-видимому, заметил изменившееся настроение Каширина и, молодцом, резко изменил тему, переведя ее на деловой лад, будто остро желал знать, что меняется в настоящее время в районе и к лучшему ли все идет. Каширин и тут повел себя почему-то сдержанно, точно помнил наказ жены: на юбилее поменьше о работе — больше веселиться, отдыхать.

Брата жены звали Иваном. Он чем-то Каширину напоминал Чухлова, тот, правда, помоложе, но и характер, и внешность их как бы перекликались. С Иваном Каширин первый раз увиделся в городе, тот тогда учился в кооперативном техникуме и жил в общежитии. Иван где-то набедокурил, подрался, что ли, и ему грозило исключение. Каширин тогда самолично ходил к директору и выручал брата будущей своей жены. Как потом выяснилось, Иван вступился за девушку, завязалась драка. Милиция затем забирала всех без разбору — им не до того было, главное — утихомирить разбушевавшихся юнцов и проучить их, чтоб следующий раз помнили, каково дебоширить в общественных местах. Таков уж нередко принцип работы милиции.

Иван потом долго благодарил Каширина, что тот ему помог, не он бы, не Каширин, ему бы несдобровать — точно бы выписали собачий билет, глазом бы не моргнули.

В настоящее время Иван возглавляет в Разбавино небольшой кондитерский цех. И получается у него вроде это неплохо, во всяком случае рабочие им довольны и начальство тоже.

Они еще постояли немного, поговорили о разном и пошли в круг танцевать.

Потом Каширин не забыл и напомнил жене: не следовало ей откровенничать с братом.

Он свой, отговорилась Надежда, а своему она все доверяет. Свой и посочувствует, и поможет, заключила она, и на том поставила точку.

— Ладно, — махнул Каширин, — но больше чтоб этого не было. Не столько дела, сколько шуму!

Каширин на юбилее почти не пил, ну рюмку-другую, не больше, потому ему наутро было легче, а вот жена страдала.

— Как ты теперь в таком виде на работу пойдешь? — выговаривал Каширин Надежде.

— Я на юбилее была, меня все поймут. К брату ходила, понял?

— Одни поймут, а другие осудят. Люди разные.

— Разные, разные… Знаю! — Надежда прикладывала ко лбу мокрое полотенце, лечилась, а Каширин, поглядывая в ее сторону, подтрунивал — меньше пить надо было. Говорят, продолжал он, мужчины пьяницы. Ничего подобного, гляньте на его жену — кто она? Во, то-то же!

Надежда в ответ на его слова улыбалась, хотя, признаться, ей было не до того — но не часто, не часто, к счастью, с ней случалось подобное.

Утром в райкоме проводилась оперативка, и Каширин зашел туда. Сомов увидел его, оживился.

— Во, на ловца и зверь бежит. Ты мне нужен.

— Подождать?

— Если не трудно и не очень занят.

Каширин подождал.

Освободившись, Сомов зазвал его в свой кабинет.

— Ну как настроение, ничего?

Каширин неопределенно пожал плечами. Сказать правду, он даже не знал, что ответить на этот вопрос.

В отличие от него Сомов, похоже, чувствовал себя бодрее, это было заметно по нему, и точно бравировал тем. А может, Каширину просто казалось — он на все сейчас смотрит как бы через увеличительное стекло. Скорее всего, так оно и было.

Каширин ожидал, что дальше скажет Сомов. Тему разговора он уже предугадывал — ну, конечно, о злополучной анонимке пойдет речь, о чем же еще. И предчувствие его оправдалось.

— Вот что, Афанасий Львович, — заговорил наконец Сомов, — значит, Зуйков в твоем деле, кажется, разобрался. Анонимка не подтвердилась, таково общее заключение. Я думаю, и на бюро выносить этот вопрос незачем.

Каширин недоуменно посмотрел на Сомова:

— А что, планировали выносить на бюро райкома?

Тот отмахнулся:

— Успокойся, успокойся. — И добавил: — Я же сказал, общее мнение: анонимка не подтвердилась, что тебе еще надо?

Каширин опять неопределенно пожал плечами. Но тут же высказал сомнение:

— Да, но у нее имеются какие-то бумаги, она опровергнет, коль так.

— Ты о ком? — не понял сразу того Сомов.

— О старухе.

— А-а, вон что. Зуйков бумаги проверял, они ни о чем не говорят — пустое что-то.

— Это правда? — Каширин оживился.

— Так мне доложил Зуйков.

— Слава богу!

— И я говорю: миновало! — Сомов удовлетворенно улыбнулся. Вот теперь он, кажется, походил на прежнего Сомова — уверенного, спокойного.

— И надо же было бабке придумать такое, — облегченно вздыхая, заметил Каширин.

— Ее понять можно: ей дом нужен. Вот и решила она любым путем своего добиться. Причем желание благородное: о внучке печется, не желает ее без крыши оставить. — Сомов вдруг поднял голову: — Слушай, Афанасий Львович, а может, мы подсобим ей в этом деле, а, как ты на это посмотришь?

— Старухе новый дом? А деньги откуда брать?

— Нет, я о ремонте. Подремонтировать бы хатенку — и все.

Каширин усмехнулся:

— Ее на мякине не проведешь, она речь о новом ведет.

— О новом, о новом… Я тоже бы хотел новый, да кишка тонка. На новый деньги подавай, а где их брать? Во! — Сомов помолчал. — Зуйков мне сказал: ты у нее вроде был. Так?

— Да, — кивнул Каширин.

— Не интересовался, случаем: кто-нибудь у нее не погиб на войне, ну, муж или сыновья, не было этого?

— Не спрашивал, не до того как-то было.

— Понимаю, понимаю. Но это, кстати, зацепка, — подчеркнул Сомов, — если у старухи погибшие есть — можно помочь, и никакого нарушения. У нас что главное — оправдать затраты. Одним словом, бумага нужна, чтоб после по судам не затаскали, верно?

— У нас, по-моему, сейчас на все нужны бумаги: и на то, как живешь, с кем, что ешь, ну и на прочее.

Сомов не отреагировал.

— Афанасий Львович, все же разберись со старухой до конца, — продолжил он чуть погодя, — хорошо? Таки это дело райисполкома, я так понимаю.

— Что верно то верно, — Каширин выдержал паузу, — однако, как мне после той анонимки — грязное ведь, согласитесь, Олег Сидорович.

— Тьфу ты! — Сомов развел руками: — А ты не сам исполняй, Афанасий Львович, ты своему заместителю поручи, сообразил?

— Сообразил.

— Вот и чудненько. Поручи заместителю, — повторил еще раз Сомов, — пускай тот ковыряется. А ты лишь проконтролируй.

Признаться, Каширину не понравилось слово «ковыряется», вообще в лексиконе Сомова оно не встречалось, но он сдержал себя, не стал этого подчеркивать — нечего ему сейчас злить первого, тот и так как порох. Каширин согласился, но сказал, что прежде он все же узнает, какие у них в райисполкоме возможности и смогут ли они отремонтировать старухе дом. Каширин, конечно, понимает, какова ситуация, но на нарушения какие-либо он все-таки не пойдет, даже ради себя, ради своего спасения.

На этом у них разговор с Сомовым закончился.

Целый день потом Каширин чувствовал себя легко — действительно, миновало. Груз снят с души — и слава бегу!

Вечером о разговоре с первым Каширин поведал жене.

— Ну вот, — тут как тут заметила Надежда, — и я тебе о том говорила. А ты паниковал. Э-эх!

В эту ночь он и спал крепко, как никогда.

Дня через два Каширин вспомнил о ремонте дома Феклы Маланьевой и вызвал к себе своего заместителя. Он Объяснил тому ситуацию и попросил не тянуть, сделать все как можно быстрее. Будет исполнено, сказал заместитель, и удалился из кабинета.

Время как раз стояло обеденное, и Каширин почувствовал голод. Но он еще малость посидел в кабинете, прозвонил в колхоз «Дружба» Матекину и опять напомнил, чтобы тот не забывал про письма и срочно давал на них ответы. Выяснилось, Матекин уже управился с этим. Ну, что ж, с удовлетворением отметил для себя Каширин, значит, похвально, вот так бы он, Матекин, во всем проявлял оперативность.

Каширин еще раздумывал, идти ему обедать в столовую или же домой. Нет, домой он не пойдет, время следует экономить, лучше быстро перехватит в столовой. Он позвонил жене и предупредил ее о своем решении.

Каширин вышел из здания райисполкома, чуть приостановился. День выдался хороший — не очень жаркий, а главное — настраивающий на что-то доброе, отчего душа жаждала действий и, естественно, перемен. Он поднял голову, окинул взглядом небо — высокое, чистое. Когда он опускал ее, глаза его вдруг наткнулись на девочку возле цветочной клумбы. Она стояла как бы в стороне и косилась на него. Марта, екнуло у Каширина сердце! Да, это была она, он ее сразу узнал. Все в том же рваном и замызганном платьице, такая же чумазая. Каширин тотчас сообразил: Марта поджидает его. Похоже, она его тоже узнала, потому что, увидев, как он вышел из здания, двинулась навстречу.

Каширин сразу почувствовал, как у него резко изменилось настроение. Еще минуту назад он ощущал в себе неуемные силы, какой-то избыток энергии, и вот всего этого вдруг не стало, исчезло в один миг. Да что же это такое?! Каширин взял себя в руки.

Марта остановилась.

— Дядя, я вас ожидаю. — Она, выговаривая слова, едва не заплакала.

— Ты уже раз приезжала?

— Да.

— Ты чего-то хотела мне сказать?

— Да. — Личико девочки было все в этаких размытых пятнышках — накануне, похоже, она плакала, возможно, совсем недавно.

Каширин приблизился к ней:

— Я слушаю тебя. — Он был в напряжении, будто именно сейчас зависела его судьба от того, что скажет ему эта девочка.

Марта по-детски передернулась. Какое-то время она изучающе смотрела на Каширина.

— Бабушка за… заболела, — сообщила наконец она.

— Что?

— Заболела бабушка, — повторила Марта уже более четко.

В первое мгновение Каширин не знал, как реагировать на это.

— Бабушке твоей очень плохо? — уточнил он чуть погодя.

— Очень. Она умирает.

— Она так сказала?

— Да. — Д только тут Марта заплакала. Она закрыла лицо руками, вся тотчас задрожала, словно у нее приступ малярии.

Каширин подошел к ней вплотную, положил руку на плечико:

— Не плачь, мы что-то придумаем — и бабушке твоей станет легче.

Марта отняла от лица руки. В глазах у нее вдруг засветилась надежда.

— Правда? — спросила она дрожащим голосом. — Бабушке моей будет лучше?

— Обещаю. — Каширин говорил так, чтобы успокоить девочку. На самом же деле уверенности у него такой не было — да он и не врач, гарантий давать никаких не может.

Марта обнадеживающе расправила плечи:

— Мы сейчас придумаем, дядя?

— Что придумаем? — переспросил Каширин.

— Ну, чтоб бабушке моей стало хорошо.

— А-а, — понимающе кивнул Каширин и потянул с ответом. — Да, да, — сказал он потом, — мы сейчас все предпримем — вызовем «Скорую» и направим в Зайчики. — Каширин было повернулся идти в свой кабинет, чтоб оттуда созвониться с поликлиникой, но тотчас вспомнил о Марте и приостановился. — Побудь здесь, — попросил он ее, — подожди немного, я быстро. Я позвоню только по телефону. — Но тут же Каширин принял новое решение: разыскал Гришу, водителя своего, и попросил того отвезти девочку домой. Однако Марта ехать домой наотрез отказалась.

— Нет, дядя, я с вами, — сказала она.

Настырная все же, подумал о Марте Каширин, но поддался ее желанию.

Минут через пять он созвонился с поликлиникой. «Скорой» на месте не оказалось, она уже укатила куда-то по срочному вызову.

— Когда вернется, сообщите мне, — попросил он дежурную.

На другом конце заволновались:

— Что-то серьезное? Боимся, «скорая» может задержаться.

Каширин помолчал.

— Я прошу вас сообщить, — и положил трубку.

Марта сидела в углу и ожидающе поглядывала на Каширина. Взгляд ее говорил: она боится за бабушку. Как она там без нее?

Каширин побарабанил пальцами по столу.

— Ты что-нибудь ела? — поинтересовался он у Марты.

Та ничего не сказала, но видно было, как проглотила слюну.

Каширин нажал на кнопку звонка. Вошла секретарь:

— Слушаю вас, Афанасий Львович.

— Я попрошу вас, купите что-нибудь такое, — Каширин указал взглядом на девочку, — ну, поесть что-нибудь, легкое этакое, — и протянул деньги.

Вскоре секретарь вернулась:

— Все, что было, Афанасий Львович, — она положила на стол бумажный сверточек и вышла.

— Я, кстати, тоже не ел, — подчеркнул Каширин, обращаясь к Марте. — Как, подкрепимся?

Девочка поначалу как бы недоверчиво зыркнула за хозяина кабинета, но потом осмелилась-таки и протянула руки.

— Спасибо, дядя, — произнесла она почти шепотом.

Марта была очень голодна, это было заметно. Дрожащей ручонкой она запихивала в рот пирожок с капустой. И то, что он холодный — ноль внимания.

Бедная девчонка, подумал о ней Каширин. Ему всерьез ее стало вдруг жаль — ведь без присмотра, считай. В эту минуту он уже не вспоминал о той встрече с ней, о том, как она разговаривала с ним — хоть и по-детски, но категорично и жестко, требуя, можно сказать, от него невозможного. Конечно, Марта действовала под воздействием бабушки, однако в ней уже жило что-то, взрослое, рассудительное.

Вскоре зазвонил телефон. От неожиданности Каширин вздрогнул, поднял трубку.

Нет, это не из поликлиники. Да что ж они там, поуснули, что ли?

Заглянула секретарша:

— Афанасий Львович, к вам на прием из райпотребсоюза.

— Я занят, — строго и однозначно ответил Каширин. — Пусть подойдут завтра, скажите: я помню. Вопрос решим завтра.

Дверь захлопнулась.

Марта доедала третий и последний пирожок с капустой. Быстро, быстро она управилась, заметил про себя Каширин.

— Может, еще? — он спросил так, на всякий случай, но Марта поддакнула: да, еще.

Каширин снова вызвал секретаршу.

— Купите хлеба и колбасы, — умоляюще попросил он ее. — В магазин, в магазин сходите.

Та взяла деньги, покосилась на девочку и, ничего не сказав, вышла.

Он бы, конечно, Марту сводил в столовую, о чем речь, но его по рукам и ногам связывал телефон — ведь надо же, дождаться, когда отзовутся из поликлиники. Он решил: приедет «Скорая» — на ней же отправит и Марту, коль она не захотела, чтобы ее отвез Гриша.

Каширин поднялся, подошел к шкафу и вынул из него два листа чистой бумаги.

— Вот, — протянул он Марте, — возьми вытри руки.

Но девочка тут же провела руками по платью.

— Все, — сказала она и вывернула ладони, как бы демонстрируя: вот, пожалуйста, уже чистые.

Каширин усмехнулся — эта детская выходка немного позабавила его.

Но наконец позвонили из поликлиники:

— Врач «Скорой» Клепиков слушает вас.

— Срочно к райисполкому, — сказал в трубку Каширин, — ситуацию объясню потом.

Только умолк телефон, вошла секретарь. По тому, как передавала она хлеб и колбасу, было видно: она недовольна, что ее здесь принимают за девочку на побегушках. Но Каширин пропустил все это мимо — не до того сейчас, это мелочи по сравнению с тем, что происходит. В настоящее время главное внимание необходимо уделить Марте — девочка страдает, ей на самом деле плохо, коль она за тридевять земель поехала искать помощь. И понять ее, конечно же, можно: умрет бабушка — с кем тогда она останется.

Каширину стоило больших трудов отправить Марту домой. Она категорически стояла на своем: только с ним, с дядей, будто он один и мог спасти ее бабушку. Но ведь специально вызвали «Скорую помощь», объяснил он, больной сейчас сделают укол, и ей сразу станет лучше. Он показал глазами на врача и сказал: вот этот дядя всем помогает, кому становится плохо, понимает ли она? Марта не понимала.

И все же ее отправили, почти втолкнув в машину. Каширин потом долго после этого отходил. Ну, надо же! Вот морока! Он уж забыл и про то, что хотел есть. И дела не шли у него, работа никак не вязалась.

Раза два-три заглядывала в кабинет секретарь, и всякий раз он подавал знаки: дескать, потом, потом.

Придя немного в себя, Каширин решил-таки сходить в столовую — до ужина еще далеко, не дотерпит.

Первого он не взял, лишь облюбовал гуляш с макаронами и выпил два стакана вишневого компота. Он, правда, оказался теплым, но уж очень мучила жажда.

Он сидел ел и думал о Марте, о том, как повернется там, в Зайчиках, дело. Он был почему-то уверен, что все обойдется благополучно. Старуха, когда он увидел ее, хоть и выглядела очень старой, но была еще крепкая. Возможно, подумал Каширин, у нее какой-то приступ, мало ли таких случаев со стариками. Нет, обойдется, обойдется, и девочка успокоится.

Размышляя, Каширин почему-то вспомнил про дочь Сомова. Она была такого же возраста, как и Марта. Может, на год-полтора старше. Но в сравнение с последней не шла, та и внешне выглядела холеной, и разодета была как картинка, на ней все с иголочки. Да что говорить! Вот как бывает, подчеркнул про себя Каширин, и еще больше пожалел Марту — неприсмотренное, неприкаянное дитя. Ну, что из него может выйти в конце концов, коль так складывается жизнь? Да ничего, прокоптит небо — и вся польза. А жаль.

Почему-то именно в эту минуту Каширин желал, чтобы «Скорая» помогла Фекле Маланьевой. Пусть живет старуха. Будет, она жить — легче Марте. Девочке теперь, в этом возрасте, особенно необходима поддержка. А еще было бы лучше, если бы рядом находились отец и мать. О-о!

Да, был бы у них ребенок, у Кашириных, они бы, наверное, молились на него. Только так, не иначе! Особенно Надежда, жена его.

Каширин уже заканчивал есть, к столу вдруг подошел Зуйков. Он его сразу и не заметил, тот как тень на него надвинулся:

— Приятного аппетита, Афанасий Львович!

— Спасибо.

— Кушаете?

— Вот зашел малость перехватить, на бегу.

— Я тоже. Припоздал, вижу, немного. А у вас, Афанасий Львович, — Зуйков говорил немного заискивающе, во всяком случае не так уже, как тогда, когда вел, можно сказать, настоящий допрос, точно исполняя роль следователя, — а у вас что, срочные дела были?

Каширин кивнул. Он не хотел комментировать и вообще не очень желал сейчас с ним разговаривать — не было у него настроения.

— И у меня.

Каширин заторопился, но Зуйков вдруг попросил его подождать.

— Я думаю, — начал он, вернувшись уже с полным подносом, — вам, Афанасий Львович, небезынтересно будет знать, как поворачивались события при проверке анонимного письма. Ведь так?

Каширин махнул, дескать, продолжайте, продолжайте.

— Вам Сомов что-нибудь уже говорил?

— Да.

— Что он вам сказал?

Каширин выдержал паузу:

— Вы, кажется, хотели мне что-то рассказать?

— Да, да, — как бы спохватился Зуйков, — вы верно подметили, Афанасий Львович: хотел. — Он отнес поднос и сел за стол. — Значит, я вас поздравляю, Афанасий Львович, — продолжил Зуйков, взяв хлеб и ложку в руки. — Слава богу, обошлось, миновало.

Зуйков, подметил Каширин, явно копировал Сомова: и в поведении, и в разговоре. Даже слова некоторые использовал в своем лексиконе. Взять хотя бы «миновало». То же самое говорил Сомов, когда зазвал к себе в кабинет.

Зуйков поднял голову, вопросительно посмотрел на собеседника:

— Вы на меня не обижаетесь за тот разговор, ну, у вас в кабинете, Афанасий Львович?

— Что было, то прошло, — этак безразлично как бы отреагировал Каширин.

— Время, время такое, не знаешь чего от кого ждать, — Зуйков хлебнул борща.

— На время грешить нечего, — не согласился Каширин, — все от нас только зависит: каковы мы, таково и время!

— Ну уж не скажите. Хотя, — Зуйков задумался на мгновение, — может, вы и правы, Афанасий Львович. — Он вдруг оживился: — Скажите, как к вам в обкоме партии, в орготделе конкретно?

— Что вы имеете в виду?

— Отношения, отношения.

— А-а. Нормальные, кажется. Я, признаться, там почти никого и не знаю.

— А вас, скорее всего, Афанасий Львович, знают, — подчеркнул Зуйков и поправил упавшую прядь волос.

— С чего вы взяли, что знают?

— Ну, — Зуйков, по-видимому, не решался говорить, открывать карты, — есть наблюдения.

Каширин напрягся:

— Вы серьезно?

— С этим, Афанасий Львович, не шутят, — Зуйков этак криво ухмыльнулся.

— А конкретно если?

Зуйков пожевал:

— Понимаете, они сказали: к этому отнестись очень и очень серьезно.

— Кто — «они» и к чему?

— Обкомовцы, естественно. А разобраться с анонимкой.

— Но ведь это же не анонимка, коль известен автор, не так ли?

— Так-то так, Афанасий Львович, однако велено было отнестись серьезно.

— Вы так и поступили, верно?

— Да, поступил. Но они снова сказали отнестись серьезно.

— Что значит — снова?

— А то — требуют к этому вопросу вернуться еще раз.

Каширин застыл.

— Ну что ж, — сказал он после недлинной паузы, — выполняйте их волю, коль так.

Зуйков самодовольно приподнял руку:

— Спокойно, Афанасий Львович, спокойно! — Ну копия Сомов! — От нас тоже кое-что зависит!

Каширин, конечно же, понимал, какой смысл вкладывал в последнюю фразу Зуйков, однако сделал вид, что он наивен.

— Понимаю, понимаю, — многозначительно покивал он.

— И мы этого не допустим, Афанасий Львович, чтоб над вами издевались! — Голос Зуйкова звучал строго и уверенно. И все же это была просто игра, актерство было — Каширин улавливал. Зуйков решил, по-видимому, его переиграть, а если быть точнее — запугать, чтоб он, Каширин, не очень катил на него бочку, словом, чтоб сверчок, Каширин, значит, знал свой шесток — такова программа Зуйкова.

— Спасибо, — поблагодарил того Каширин.

— Не за что, Афанасий Львович.

— Ну как же, вы отстаиваете истину, а это важно.

— Да, да, — согласился Зуйков.

Каширин помедлил.

— Скажите, — поинтересовался он, — Маланьева вам какие-нибудь документы показывала?

— Было дело, — Зуйков махнул: — У нее уже не все дома. Старая она чересчур, вот ролики за шарики и заходят. Ну, показала она метрику, ну, свидетельство о рождении, и то чужое. Какую-то она женщину называла, утверждала, будто она и есть мать Каширина, то есть ваша, Афанасий Львович. Маланьева говорила, — продолжал он, — будто та женщина родила вас от бывшего кулака, гулял тот с ней, она и родила, а потом, ну, когда круговерть та завертелась, ну, борьба с кулачеством, женщина та ребеночка, то есть вас, Афанасий Львович, и вынесла в тряпочках на дорогу, а сама покончила с собой, по-видимому, ответственности забоялась. А в то времечко как раз вроде бы ваша мамаша и проезжала по дороге и захватила вас, пожалела ребеночка. А Маланьева всю эту картину наблюдала. Она и метрики той женщины у себя припрятала, на всякий случай, говорит. А случай теперь и подпал. Вот какая историйка, Афанасий Львович. Но я этой ее историйке ничуть не поверил — старая она, Маланьева, наговаривает бог знает что. Ведь верно, что наговаривает, Афанасий Львович? — Зуйков прищуренно посмотрел на Каширина, так, будто проверял реакцию на сказанное.

Каширин неопределенно как-то пожал плечами, однако тотчас спохватился:

— Конечно! Конечно! Чтоб вы знали, — поделился он с Зуйковым, — днями я ездил в Кирпили, в бывшее свое село, и говорил там с одним человеком по этому вопросу. Если бы так было, как утверждает эта старуха, он бы подтвердил, он хорошо знал моих родителей, мать в особенности. Я думаю, такой факт вряд ли остался бы без внимания.

— Да, да, — соглашаясь, покивал Зуйков. — Вы правы, Афанасий Львович. — Он закончил первое и приступил кв второму. — Вот что еще, кстати, раскрылось при проверке, — сообщил Зуйков, — оказывается, старуха эта, Маланьева, сама из бывших кулацких, да, да, представьте, Афанасий Львович! Это тем более исправляет положение. Сами понимаете, что ее двигало к этому — жажда прибыли, ради богатства старуха на все готова, даже на такой шаг, на который она пошла, — слово «шаг» Зуйков выделил как бы особенно. — Ну и историйка! Как в лучших домах Лондона! — и поправил упавшую прядь волос.

Каширин не возражал — оно и на самом деле было так, выглядело поначалу загадочно.

— Так что все в порядке, Афанасий Львович, — еще раз подчеркнул Зуйков, — все наконец выяснилось.

— Ну, что ж, и хорошо, что выяснилось, — спокойно сказал Каширин и поднялся из-за стола.

Глава девятая

Зинуля и сама не понимала, как все вышло. Вот пыталась она в себе разобраться, в своих чувствах, а не могла. Но была еще уверена, что все будет так, как решит она. Иначе и быть не может, иначе она окажется предательницей. Как потом она будет смотреть Ване в глаза, а? Как? Не-ет, она все исправит, вернет все в прежнее русло.

А было оно, это русло вообще, вдруг поймала себя на мысли Зинуля, было! Трудно сказать однозначно: да или нет. Ей, кажется, что было, и Ваня в последнее время как будто изменился, и отношения к ней свои тоже как будто изменил. Но почему он не едет к ней, почему не ищет с ней встреч? Очень занят? Да. Но… Был он однажды в Разбавино, спрашивал ее. Только этого разве достаточно? Ну, конечно же, нет. Вот она и мучается теперь, вся в сомнениях — да, нет…

А все, между прочим, девочки придумали, это они ее надоумили согласиться пойти на свидание со светловолосым парнем. А точнее если, Алевтина, она, ненормальная! Говорит: она, Зинуля, любит Ваню, а он ее? Во-о, неизвестно. А чтоб в конце концов полюбил, его проучить надо. Как сделать это? Просто — пойти на свидание к другому. Ваня узнает — от ревности изойдет. Он тогда забегает, как скаковая лошадь, мужчин нужно знать, изучить их психологию. Короче, с ними вести необходимо от обратного — не обращают внимание, и ты делай то же самое. Потом не отстанут, проверено.

Катенька, когда Алевтина это рассказывала, подмигивала: есть, есть в том резон, мол, послушайся дельного совета.

Зинуля думать даже боялась идти на свидание, дрожала, что осиновый листочек, только лишь представив эту картину, когда она идет на свидание. Но все же подчинилась воле подруг, и вот она прохаживается у Белых прудов, в полдень, как и было намечено. Она идет рядом с высоким светловолосым парнем и все еще дрожит, никак не может взять себя в руки. Но волнение не от того, что она боится этого парня — она ни за что не хочет никого обманывать, тем более своего Ваню. Что он подумает о ней, если вдруг узнает? О-о, страшно, страшно!

Она идет молча, думает о своем. Парень, по-видимому, тоже думает о чем-то своем.

Когда они встретились, он представился: его зовут Коля, Николай. А как ее зовут, он уже знает, он о ней уже почти все разузнал: и откуда она, и чем в Разбавино занимается, и кто у нее здесь знакомые. Хваткий, подумала о нем Зинуля. Ну, что ж, заметила она, тогда ей легче, ничего не надо о себе рассказывать.

Выяснилось, Коля работает спасателем именно здесь, на Белых прудах. Он окончил десятилетку, затем политехнический институт, но инженером не стал, как объяснил он сам, не вышло это у него по семейным обстоятельствам — тяжело болен отец, за ним нужен присмотр, а мать у него слабенькая, одна не управляется, вот он и при родителях. Как стал спасателем? Обыкновенно. Когда учился в институте, занимался плаванием, причем серьезно, участвовал даже в соревнованиях и выигрывал призы. Вот плавание это ему тут и пригодилось, иначе, говорили, не взяли бы, им человек подготовленный нужен, спасателям, чтоб в самую-самую трудную минуту не забоялся и все сделал, что надо. Работа Коле эта нравится, хотя она для него не навсегда, у него другое направление, ему хочется стать журналистом, много ездить, видеть, чтоб потом обо всем этом написать. У Коли уже и пробы пера имеются — его печатала районная газета. В первый раз ли описал, каковы цели и задачи ОСВОДа и чем они, лично их команда, здесь, на Белых прудах, занимаются, во второй же — рассказал о водном празднике, состоявшемся у них в честь окончания уборочной страды. Это, кстати, была его инициатива, он же больше всех и занимался праздником. Но то пробы плюсового характера, если так можно выразиться, а теперь у него появилась иная тема, серьезная, проблемная: он хочет написать о Белых прудах. Когда Коля об этом заговорил, Зинуля приподняла голову: а праздник, о котором он писал, разве это несерьезно? А то, как они должны спасать утопающих? Коля усмехнулся: она его не поняла, и объяснил, что он имел в виду под словом «серьезная» — раньше Белые пруды были настоящие белые, вода в них прозрачная, рыбу на дне увидишь, как она там играет, резвится, а теперь ничего этого и близко нет, пруды загрязнили, дно все илом затянуло, куда сейчас не ступишь — по колено муляки, словом, грязища одна. Это и есть проблема, вот что значит серьезная тема, поняла она? Зинуля согласно кивнула в ответ. А Коля продолжал: тема-то, конечно, интересная, однако трудно ему будет поднять ее, он уже это чувствует. Почему, спросила Зинуля? А никому это не нужно, напротив, всяк стремится у него на пути препон поставить, потому как понимает — ему же за то потом и отвечать придется, имеется в виду тот, кто обязан присматривать за Белыми прудами. Далеко ходить не надо, днями он, Коля, ходил на прием к председателю райисполкома и просил того обратить на Белые пруды внимание. Ну и что? Председатель выслушал внимательно, записал для себя что-то в блокнот — и все, сказал, идите, разберемся. Разобрались? Тишина. А вчера он у председателя еще раз был. И снова тот пообещал вникнуть в суть дела. Но это же просто обещания, ему-то уж все это знакомо. Не-ет, Белые пруды он в обиду не даст, в доску разобьется, а проблему решит, чего бы ему это ни стоило!

«Ты у самого Каширина был? — вдруг поинтересовалась Зинуля.

Коля вопросительно посмотрел на нее:

«А ты что, знаешь его?»

«Да кто его не знает!» — Но Зинуля тут же одернула себя: вот дура, чего она ляпает?! Это ей Каширин хорошо известен — он из их села, а откуда — Коле, во-о! И оговорилась: Каширин, между прочим, ее близкий знакомый, она у него даже бывает дома в гостях.

Коля было сразу опешил:

«Ты это серьезно?»

«Да. Какие могут быть шутки, коли мы говорим о серьезных вещах», — добавила Зинуля.

«Ну, даешь!» — изумленно воскликнул Коля.

«А ты же говорил, будто все обо мне знаешь, — вдруг подметила Зинуля, — и даже то, кто у меня здесь знакомый, так?»

Коля, виновато усмехнувшись, поднял обе руки:

«Сдаюсь! — и объяснил: — Характер плохой: на выдумки горазд».

«Э-эх!» — покачала головой Зинуля и засмеялась.

Коля тоже смеялся.

Чуть погодя, маленечко как бы придя в себя, он попросил Зинулю о помощи: в самый раз, когда она будет снова в гостях у председателя райисполкома, пусть и заговорит о Белых прудах, мол, так-то и так-то, пусть посодействует. Зинуля сначала пораздумывала, но потом согласилась-таки. Хорошо, сказала она, попробует. Одного она лишь боится, чтоб не испортить дело. Ничего, заверил ее Коля, он уверен: она с этим справится.

На том и порешили.

И вот они уже молча прохаживаются — она о своем о чем-то думает, он — тоже.

Недолго они вместе, а кажется, обговорили кучу малу.

День жаркий, люди прячутся в тенечек, а им хоть бы что, будто солнце на них не действует.

— Может, искупаемся? — вдруг предлагает Коля.

— Купаться? Ну, что ты! — возражает Зинуля. Во-первых, она без купальника, во-вторых, уже и вода холодная — осень ведь, а в третьих, как это она при Коле будет ходить обнаженной — не-а, никак нельзя, стыдно! Только узнали друг друга — и на тебе! Э-э, не-а, ни за что!

Коля идет, опять молчит.

— А у меня Ваня есть, — ни с того ни с сего вдруг вырывается у Зинули.

— Ваня? Какой Ваня? — приостанавливается Коля.

— Обыкновенный парень. Он из села нашего, управляющим там работает. Он в тюрьме сидел ни за что, вернулся — его в бригадиры сразу, затем управляющим поставили.

Коля потряс головой: бррр! Помолчал немного, как бы соображая, что к чему, затем заговорил:

— Зин, ты меня с толку сбила.

Зинуля засмеялась:

— Правда?

— Правда.

— А чем я тебя сбила?

— Сообщением своим.

— Ты о Ване, что ли?

— И о Ване тоже.

Зинуля на мгновение задумалась.

— Не следовало мне говорить, да?

Коля выдержал паузу.

— Почему же, следовало.

— А чего ты говоришь тогда: будто я сбила тебя?

Коля усмехнулся.

— Знаешь что, Зин, давай о чем-нибудь другом, хорошо? — предложил он.

Зинуля посмотрела на него вопросительно:

— О Ване моем не желаешь говорить? Он хороший, он славный.

Желваки заметно заиграли на щеках у Коли. Но он, по-видимому, взял себя в руки, спортсмен как-никак.

— Ладно, — сдался он, — давай о твоем Ване, коль так.

Но тут уже заупрямилась Зинуля, она заметила, с каким нежеланием на то пошел Коля. Нет, о Ване они сейчас говорить не будут. Вот дура набитая, ругнула себя тут же Зинуля, дернула ее за язык нечистая! Да, не следовало ей упоминать при Коле о Ване, не следовало. Как же она не сообразила — деревня она и остается деревней, ни туда, ни назад. Сюда бы, конечно, Валентину Григорьевну, эта бы с Колей в момент общий язык нашла, эта бы о своих ухажерах не распространялась, в том нет сомнения.

На этом их встреча, между прочим, и закончилась.

И расходились они, не договариваясь, будет у них еще очередная или нет. Просто друг другу руки подали и разошлись.

Расстроилась после того Зинуля? Ничуть. Девочки, конечно, когда она вернулась в общежитие, прилипли к ней: ну как, все в порядке? интересно было? кто он, что за парень? работает кем и где? Вопросов, одним словом, куча. Зинуля спокойно ответила на все, об одном не упомянула — что Коля печется о Белых прудах и мечтает стать журналистом. Зачем все это девочкам. Да и неизвестно, как повернется дело, получится что у Коли или нет. Для себя Зинуля решила: будет у Кашириных, обязательно скажет о прудах — жаль все же, если такие пруды пропадут, сами же разбавинцы о том после и пожалеют.

Когда Зинуля сообщила, что у них больше свидания не будет, подруги расстроились. Нет, это не Зинуля, а что-то этакое непонятное — такой парень, симпатичный, высокорослый… Э-э, помешалась она на своем Ване! А тот не кует, не мелет. Нет, останется она бобылкой, точно останется, если и дальше себя так поведет! Это пророчила Зинуле Алевтина. А вот Катенька ее не поддерживала. Оставь девчонку в покое, выговаривала она подруге, не тронь, она в своих чувствах сама как-нибудь разберется. Может, ее сердце предчувствует: с Ваней будет более счастлива, нежели с Колей, ну так или нет? За поддержкой Катенька обращалась к Валентине Григорьевне. А у той один ответ: а лучше и с Ваней и с Коленькой, так счастье ощутимее! Тьфу на вас, сердилась Катенька, и от девчат отворачивалась: с ними на эту тему нельзя говорить, бесполезно. И Алевтина, и Валентина Григорьевна смеялись — им было весело. А Зинуле? Каково той? Выходило, одна Катенька Зинулю и понимала, и старалась ей помочь.

И потянулись потом дни.

Один прошел.

Второй.

Третий миновал…

Вот встретилась она с Колей, рассуждала все это время Зинуля, а Ваня о том и не знает. Как он, кстати, будет переживать, ревновать ее к кому-то, если он этого ничего не ведает, а? Он бы, по идее, должен о том узнать, а как? Нет, послушать Алевтину — недалеко до курьеза, она до доброго не доведет. Зинуля в какой-то момент решила: пусть так и будет, как шло. Не было у нее свидания с Колей, не знала и не видела она этого светловолосого парня, спасателя с Белых прудов. Решить-то Зинуля решила, а вот забыть Колю, выбросить его из головы почему-то уже не могла, и оттого сердилась на себя и на девчат: втравили ее в это дело, а она переживает теперь. Ну больше все-таки она виновата, не следовало слушать их. Вот отказалась бы наотрез идти на свидание — и все, и ничего этого уже сейчас не было бы, ведь так? Так, так. Э-эх, голова ее садовая, неразумная!

В четверг неожиданно по телефону разыскал ее отец. Он звонил туда, где у них проходят занятия, не нашел, и вот вечером позвонил опять, но теперь уже в общежитие.

— Что-нибудь случилось, пап? — Зинуля была напряжена: мало ли что могло произойти, всяко бывает.

— Ты почему не приезжала?

— Не могла.

— Занятия проходили в субботу и воскресенье?

— В субботу — да, а в воскресенье, — Зинуля помедлила, — а в воскресенье на свидание ходила.

— Какое еще такое свидание? — Чувствовалось, отец этого от дочери не ожидал.

— Я с парнем познакомилась, он мне свидание назначил в воскресенье.

Трубка помолчала какое-то время, затем в ней послышался вздох.

— Я не буду ничего говорить, это твое дело, — произнес наконец отец. — Но будь рассудительна, не предпринимай скорых решений, согласна?

Зинуля хотела объяснить отцу, что она сознательно на это пошла, чтоб Ваню подразнить и чтоб тот всерьез изменил к ней отношение, но вовремя воздержалась — не надо этого делать, напротив, если отец Ване передаст об этом разговоре, глядишь, и на самом деле ситуация изменится к лучшему. Пусть, пусть так будет, как есть.

— Пап, ты за меня переживаешь, да? Не переживай, не надо. Все будет хорошо, ей-богу. Вот посмотришь.

— Ладно, — бросил в трубку отец, — поживем — увидим. — И тотчас переменил тему: — Как учеба?

— Нормально, пап, идет.

— А как, хорошо или плохо?

— Нормально, пап.

— Ну, что ж, так, пусть будет так, — не стал добиваться отец. — А у Кашириных давно, кстати, была?

— Да как сказать — давно, наверное. Но нынче собиралась. А может, завтра схожу. Не решила еще.

— Узнай, как там Афанасий Львович, хорошо? — попросил отец.

— А чего, у него неприятности какие-то, да, папа?

— Нет, — ушел от объяснения отец, — я просто. Он был у меня, говорил я с ним. Ну… В общем, узнай, хорошо?

— Хорошо, — согласилась Зинуля, — узнаю. — Но она все же что-то заподозрила — раньше ее отец о том не просил, а сейчас вот почему-то заинтересовался. Нет, тут что-то не того.

Когда Зинуля, переговорив с отцом по телефону, вернулась в комнату, Алевтина подступила к ней: небось, Коля звонил, как бы уточнила.

— Нет, — коротко бросила Зинуля, — отец.

— Ругал, что ли, что на выходные домой не поехала, да?

— Ругал.

— А меня никто не ругает, — подчеркнула Алевтина, и непонятно было, чего в ее словах больше: гордости или горечи. И все же, скорее горечи.

К Кашириным Зинуля решила пойти вечером, а не утром, вечером она и Афанасия Львовича застанет, а утром ищи ветра в поле, у того работа и работа, и вся почему-то горящая, срочная. А коль так, коль не застанет, то не узнает, как дела у него, у Афанасия Львовича, а заодно и не выполнит отцовского поручения.

К счастью, Каширины оказались дома. И снова Зинуле повезло — Надежда Ивановна пекла пирог с яблоками. Да она только в дом вошла, сразу почуяла что-то вкусное и сообразила — пирог с яблоками.

Афанасий Львович сидел с газетой у телевизора, он то глядел на экран, когда было что-то интересное, то — в газету. Увидев Зинулю, обрадовался.

— Молодец, — похвалил, — что приходишь. Говорила, говорила мне Надя — помогаешь ей.

Зинуля удивленно посмотрела на него:

— Когда я помогала?

Надежда слышала, о чем говорили муж и Зинуля, потому тотчас откликнулась из кухни:

— Было, было, Зина, такое, говорила ему. А стирать помогала, помнишь? — Она вдруг вышла оттуда — лицо жаром пышет, в руках нож и вилка. — Фу-у, — вздохнула, — как у доменной печи.

— А ты была около нее? — на всякий случай как бы уточнил Каширин.

— Нет. Но знаю, — и добавила: — Но лучше, наверное, у доменной печи, нежели дома на кухне. Вас бы, мужиков, на кухню, вы бы тогда сразу закудахтали!

Каширин усмехнулся:

— Кому что на роду написано — женщинам куховарить, а нам еду добывать, ну и прочее.

— Еду, еду… — Надежда, по-видимому, что-то хотела сказать, но вдруг о чем-то вспомнила, умчалась на кухню.

Зинуля присела.

По телевизору показывали художественный фильм о какой-то стройке. Управляющий трестом костный человек, одним словом, ретроград, а вот главный инженер из прогрессивных, он чего-то там добивается, но первый ему ставит палки в колеса, а главное, что сверху почему-то поддерживают именно его, управляющего, а не главного инженера. Странно, но факт. Зинуля уже насмотрелась таких фильмов, и они уже ее не интересовали. Лучше бы о любви больше показывали — и то польза.

— Дома как, была? — поинтересовался Каширин между делом.

— Нет.

— Отчего ж?

— Не вышло у меня — стирка, глажка, — на ходу придумала Зинуля.

— А-а, понятно, — Каширин косо посмотрел на экран — что-то там произошло, в фильме, и герои зашевелились, но взгляда долго не задержал на нем, опять уткнулся в газету.

Зинуля же решалась, заговаривать ли о том, о чем просил ее отец, или нет. Все-таки соблазнилась — а-а, будь что будет.

— Афанасий Львович, — обратилась она к Каширину, — у вас что, неприятности какие?

Тот поднял резко голову:

— С чего ты взяла?

— Ну… — Зинуля смутилась и уже объяснить не смогла.

Каширин заметил это и, надо отдать ему должное, воздержался от дальнейших вопросов на данную тему.

Но Зинуля вскоре пришла в себя и снова заговорила, однако это уже касалось другого — она передала Каширину привет от отца, сообщив перед тем, что он ей звонил нынче, и, разговаривая с ней, интересовался, как себя чувствует Афанасий Львович. Каширин, выслушав, поблагодарил за внимание к нему и в свою очередь заметил, что он, Каширин, с отцом Зинули не так давно виделся и был рад, что у того хорошее общее настроение, жизнерадостное — это главное. Так что пусть Зинуля при случае передаст также привет отцу от него лично. Зинуля кивнула: передаст, обязательно. И только после этого она перешла к разговору о Белых прудах. Каширин был несколько удивлен, услышав от нее о том, что Белым прудам грозит опасность. Кто ей о том сказал? И тут Зинуля уже смутилась во второй раз, однако она все же взяла себя в руки, и продолжила разговор. Правда, кто ей о том сказал, человека того она не назвала, объяснила, будто услышала от своих подруг по общежитию. Это ее девчата уже какой вечер кряду говорят о Белых прудах, о том, что их нужно срочно спасать.

Каширин призадумался. Верно, согласился он, опасность такая действительно есть — Белые пруды засорены, и всерьез, к тому же по этому поводу к нему уже обращались. Но, признаться, он и сам знает обстановку и тоже тревожится за Белые пруды, только вопрос этот непростой, прежде чем его решить, необходимо многое переменить, словом, здесь с кондачка подходить никак нельзя, сначала все обмозговать следует. Непросто еще и потому, что рядом с Белыми прудами кирпичный завод и консервный цех, причем огромнейший для разбавинских масштабов.

Когда Каширин сказал, что к нему приходил уже какой-то человек и говорил о Белых прудах, Зинуля едва не выкрикнула: это же, мол, Коля был, ее один знакомый, он спасателем работает на тех же самых прудах, но вовремя удержалась.

— Жалко будет, если такие красивые пруды пропадут, — подвела как бы итог Зинуля.

— Нет, я все же думаю, что все решится, — почти категорично заявил Каширин. — Решится! — добавил он уже более твердо. — Так что не волнуйся.

— Правда? — подняла голову Зинуля.

— Чистейшая!

Вошла Надежда:

— Слышу, вы тут о чем-то разговариваете — не перебью?

Каширин этак немного наигранно потянул носом:

— О-о, запах! Умереть можно! — и повернулся к гостье: — Верно, Зина? Как, а? О-о!

Зинуля улыбнулась — таким Каширина она видела впервые, простым, домашним, что ли.

— Да, — заулыбалась она, — я знаю, Надежда Ивановнам отличные пироги печет, изумительные просто!

— Видишь, — подчеркнул Каширин, обращаясь к жене, — а я тебе что говорил? То-то же!

— Ну ты и лис, Каширин. Я же вижу, к чему ты клонишь, вижу! — Надежда посмотрела на мужа вопросительно: — Хочешь, скажу, чего ты добиваешься, хочешь?

— Скажи.

— Ты шампанского захотел, так или нет? Ну, говори, шампанского же?

— Угадала, Наденька.

— Я же тебя, Каширин, изучила как свои пять пальцев, ты у меня, как в микроскопе, весь на виду.

— Все, все, сдаюсь, Наденька, — покорено произнес Каширин. — Ну, что, — поинтересовался он, — у тебя все готово, садимся?

— Садимся.

Возвращалась Зинуля от Кашириных в прекрасном настроении, не шла в общежитие — летела. Чудные они все-таки люди, и Надежда Ивановна, и Афанасий Львович, добрые, гостеприимные. Жить бы им и жить, и не умирать! На таких, можно сказать, мир и держится.

Подруги уже спали.

Зинуля разделась, но ложиться ей не хотелось. И понятно: она вся еще в возбуждении от вечера, проведенного у Кашириных.

От Зинулиного шороха вдруг проснулась Катенька.

— Это ты, Зина? — испуганно приподнялась она.

— Я.

Катенька помотала головой, как бы прогоняя сон.

— Все в порядке?

Зинуля восторженно выдохнула:

— Ой-й, не спрашивай, Катя, чудно было!

— Тебе легче, — неожиданно позавидовала подруге Катенька, — ты у таких людей в гостях была, а тут хоть помирай — одна скукота и скукота. — Она сладко потянулась: — Ну что, спать?

— Почему-то не хочется.

— Известно почему — тянешь, чтоб потом заснуть быстро и сны увидеть хорошие.

— Ага, — радостно кивнула Зинуля.

Катенька еще раз сладко потянулась и тотчас оживилась:

— Ой, у нас новость, Зин!

— Какая? — потянулась к подруге Зинуля.

— Ни за что не догадаешься. Ну, ладно, скажу: — Алевтина наша замуж выходит.

— Шутишь?

— Ей-богу! Этот ее ухарь нынче пришел и предложил руку и сердце. Алевтина для приличия поковряжилась, поковряжилась, а после согласилась. Деваться, говорила, некуда. Аборт боится делать, боится не родит потом. — Катенька помолчала. — Я ее спросила: а как же с ушами — она все жаловалась, что ей парень тот не нравится, у него уши висят. Помнишь?

— Помню.

— Говорит: она ему шапочку купит, он ее поносит какое-то время — уши и станут на место.

Зинуля хихикнула.

— Ты чего? — уставилась на нее Катенька.

— Смешно ты рассказываешь.

— Ты что, не веришь? Думаешь, я присочиняю?

— Не-а, — отозвалась Зинуля, — я Алевтину знаю, изучила ее — эта на все способна, она иногда такое придумает — на голову не натянешь.

— Ну!

Зинуля приблизилась к Катеньке:

— Так, сказываешь, Алевтина наша замуж идет? О-о, интересно как!

— Да, через два дня регистрация.

— Так быстро?

— Ухарь ее уже позаботился, по-видимому, ему невтерпеж. — В это слово Катенька, наверное, вкладывала какой-то особый смысл, свой.

— А мне кажется, это должно быть для нашей Алевтины невтерпеж, — по-своему рассудила Зинуля, — ей уж и на самом деле тянуть нельзя, не успеет оглянуться, как у нее живот начнет выпирать — каково тогда ей? О-о! — Она по этому поводу что-то еще сказала и лишь после спохватилась: — Ты спишь, Катя? — Зинуля заподозрила: что-то тихо. — Катя! — тихонько окликнула она еще раз, но та не отозвалась. — Ясно, уснула, — произнесла Зинуля вслух и пошла к своей кровати: пора и ей ложиться, а то как лунатик, все не угомонится.

Два дня потом пролетели, как два часа, опомниться не успели.

Расписывалась Алевтина со Славиком, так звали ее жениха, в районном загсе. Время им назначили на одиннадцать утра, а уже было десять. Оставался ровно час. Надо спешить, ан не выходило. А тут еще и от Славика никаких сигналов, что у него, как там. Позвонил бы, что ли. В общежитии даже волнение прошлось: а вдруг передумал жених, вдруг не приедет?

Слава богу, обошлось — примчался вскоре от Славика посыльный: они готовы, в половине одиннадцатого будут здесь. И снова убежал.

Алевтина ходила по комнате еще в комбинации — ну не наденет же она сейчас подвенечное платье, ведь помнет! — и недовольно ворчала. Катенька и Зинуля ее успокаивали: ну, чего она, чего нервничает, вот дура деревенская, напротив, должна радоваться — все идет как по писаному, хуже было бы, наверное, если бы Славик, согрешив, ей хвост показал, ну, так или нет? Да так, так! Но Алевтина не унималась.

— Слушай, — подступила вдруг к той Катенька, как бы о чем-то догадываясь, — ты же отца и мать не позвала! А-а, вон ты из-за чего пантерой ходишь.

— Да при чем здесь родители, — недовольно отреагировала Алевтина, — ты их сюда не мешай. Отца бы я позвала, конечно, но он же сюда и свою кралю привезет, а я ее видеть не могу, жабу, она у меня во где стоит — век бы ее не знать! Да не о том я, понимаешь, не о том!

— О чем же? — допытывались Катенька и Зинуля.

Алевтина наконец приостановилась:

— Девочки, девочки, я как вспомню, что у него уши висят — меня воротит, ей-богу!

Катенька и Зинуля одновременно грохнули от смеха. Оно бы, конечно, им сдержаться, какой тут смех, однако удержаться от такого соблазна они не могли. Ну, Алевтина, ну, дает! Семь пятниц у нее на неделе, то так, то этак, круть-верть, умора, одним словом, и все.

— Вот дуры, вот дуры! — косясь на смеющихся подруг, ругалась Алевтина. — Им смешно, а тут горе такое!

— Ты что, обиделась? — спросила Катя у Алевтины. — Ну и зря. Да мы так, просто, мы не с тебя…

И та, слава богу, успокоилась, постепенно пришла в себя.

А вскоре подъехал на легковушке и Славик со своими друзьями, был среди них и Котя. Они вышли и направились в общежитие.

Алевтина сидела в комнате, будто царица. Рядом стояли Катенька и Зинуля.

— Ну, здравствуй, невеста! — Славик подошел к Алевтине, прикоснулся шершавыми губами к ее щеке.

Алевтина сразу было хотела увернуться, как бы не дать себя поцеловать, однако удержалась, по-видимому, собрав всю свою силу воли.

В загс поехали жених и невеста, Котя и Катенька. Остальные все остались ждать в общежитии. Ну, во-первых, сама Алевтина категорически сказала: никаких особых торжеств, они распишутся, немного посидят в общежитии, затем поедут домой к Славику. Это не свадьба, это просто как бы вечеринка, маленькое застолье. Во-вторых, и это главное, все та же Алевтина не желала, чтоб, когда они расписывались, кто-то видел, как у ее жениха будут падать уши. Нет, Алевтина явно вбила в голову дурное, ум ее заклинился на одном — на Славиковых ушах.

Вскоре после их отъезда в загс прикатила Валентина Григорьевна. У этой было особое задание — достать продукты. С утра уже Валентина Григорьевна где только не была, можно сказать, все Разбавино измотала, но важно, что не зря, не без толку. Уж она попривезла разного, да все вкусное такое, будто из сказки какой-то.

Рано утром, когда разговор зашел о продуктах, Зинуля неожиданно вспомнила про Каширина и предложила переговорить с ним — он поможет, он человек хороший. Коль такая ситуация, он поймет. Но Валентина Григорьевна на это махнула. Нет, бабоньки, сказала она, лучше нее это никто не решит; если они хотят, пусть проверят. Девчата знали уже хватку Валентины Григорьевны, поэтому сразу доверились ей, тем более что и времени особо не было, следовало уже спешить и спешить.

И вот Валентина Григорьевна подтвердила свои слова на деле. Действительно, хваткая баба, этой все в руки идет, подумала Зинуля.

Стол, в общем, они накрыли чудный, причем сделали это быстро и умело.

— Ну скоро там молодые будут? — не терпела Валентина Григорьевна. — Есть уже хочется. — Понятно, не еда ее привлекала, нет, ей хотелось, чтоб о ней договорили: дескать, вот какая она молодец, все может! Ее бы снабженцем, а не фельдшером, ага!

За столом было оживленно, весело, и Алевтина уже не страдала, она будто забыла обо всем на свете, будто осознавала: вопрос решен, теперь уж деваться некуда — будет терпеть.

Зинуля не пила, лишь пригубила, зато хорошо закусывала. С утра она ничего не ела, да никто ничего не ел, и потому аппетит разыгрался не на шутку.

И тут ее вдруг позвали. Кто еще там, подумала Зинуля? Почему-то она представила, что она срочно понадобилась коменданту — та просила ее утром собрать у всех с постелей белье для смены, Зинулин черед, а она не уложилась, долго гладила Алевтинино подвенечное платье. Ну да, кому же она еще нужна? Коменданту, естественно. Сейчас ей от той попадет, та ей задаст по первое число. Как ни странно, но Зинуля решительно позабыла, что комендант сидит за тем же столом, из-за которого она только что вышла, ну, надо же! Вот позабыла — и все.

Сообразила, лишь когда увидела у входа в общежитие Колю.

— Я ждал тебя, — сообщил он как-то грустно, — а ты не пришла. Почему?

Зинуля замялась. Откровенно если, она уже и не хотела с ним видеться, а не хотела потому, что боялась. Она замечала за собой: все дни минувшие Коля у нее постоянно на уме. Она себя одергивала: не думай о нем, не думай. Есть Ваня, чего еще надо ей, а? О Ване. Только о Ване! А оно отчего-то не получалось. Этого-то больше Всего Зинуля и страшилась. Ей иногда казалось, что она как бы угодила в трясину, а та ее засасывает и засасывает. Она, Зинуля, и рада из трясины той выбраться, да ничего не выходит, и все ее усилия напрасны, коту под хвост.

— Не могла, — выдержав паузу, ответила Зинуля.

— Почему не могла? Помешало что-то?

— Да, помешало.

— И что же, если не секрет? — Он спросил не столько из интереса, а чтобы не прерывать разговор.

Зинуля опять помолчала.

— У подруги моей по комнате свадьба — она расписалась сегодня.

— А, вон оно что, — понимающе произнес Коля, — теперь все ясно. А я уж думал, — он помедлил, думал, к тебе Ваня твой приехал, — в голосе его явно звучала ирония.

Зинуля уловила это, но сделала вид, что не заметила. Она ответила просто:

— Ваня обещал позже приехать, сейчас ему некогда.

— Понятно, понятно, — покивал Коля, а Зинуля вдруг догадалась, что Коля ревнует, и какое-то неизведанное тепло разошлось по всему ее телу.

— Меня ждут там, — кивнула она через мгновение.

Коля переступил с ноги на ногу:

— А может, все же походим, а? К Белым прудам пройдемся, как ты смотришь?

Зинуля пожала плечами:

— Не знаю.

— А кто знать должен?

— Меня ждут там, — повторила Зинуля.

— Ты уже говорила. Знаю, ждут, — Коля вдруг занервничал: — Я так надеялся, думал, придешь.

— Но ты же не говорил, чтобы я пришла, — как бы оправдалась Зинуля, — ну, так же, скажи?

— Не говорил.

— Вот.

— Но и ты же не говорила, чтобы я пришел, — в свою очередь подметил Коля, — а я, видишь, пришел. И вот здесь стою, прошу тебя пойти со мной. Ты что, — и он вопросительно посмотрел на Зинулю, — может, своего Вани опасаешься, его боишься?

Вот этого, по-видимому, Коле не нужно было говорить. Зинулю обидели его слова, и всерьез. Она резко повернулась и ушла, ничего не сказав.

Ее нашли потом в умывальнике плачущей.

— Ты что? Что с тобой? — допытывалась Катенька. — Ну, миленькая, рассказывай, что стряслось? Ты отчего слезки льешь?

Сюда прибежали и Алевтина, и Валентина Григорьевна.

— Ну, ну, перестань, глупенькая, — упрашивала Зинулю Катенька, поглаживая ту по плечу. — Ну, что с тобой, чего ты молчишь?

— Тебя кто-то обидел? — Алевтина грозно приподняла свои кулачищи: — Говори, обидел? Мы его сейчас, где он, обидчик?! — Она прошлась по умывальнику пантерой, будто тот именно здесь где-то и прятался.

— Да успокойся ты, — попридержала подругу Катенька. — Сейчас все выясним, — и повернулась к Зинуле: — Правда, Зина?

— Бабоньки, бабоньки, — подала неожиданно голос Валентина Григорьевна, — я догадываюсь, честное слово, догадываюсь!

Зинуля тотчас вскинула голову:

— Девочки, оставьте меня, прошу вас!

Но те о том и думать не хотели — эге, сейчас они оставят ее, дулечку с маком! Девчонке плохо, она плачет, а они возьмут и бросят ее, мол, плачь на здоровье, выплачешься — вернешься. Не-е, они не такие.

И Зинуля в конце концов поддалась, вышла из умывальника. Но о том, что было, ни-ни-ни, никому. Ха, сейчас, разогналась! Потом суды да пересуды, зачем они ей — ни к чему. А настроение свое объяснила просто: Алевтину пожалела, подумалось вдруг: каково ей потом будет? Вот и прослезилась. И девчата, кажется, ей поверили.

Немного успокоившись, Зинуля первым делом подступила к Алевтине:

— Говори, водку пьешь?

Та сразу не уловила, к чему вопрос этот, переспросила:

— А что?

— Нельзя тебе, — решительно сказала Зинуля, — ты ж ведь маленького ждешь.

— А-а, ты вон о чем, — Алевтина усмехнулась. — Не от того ли ты и в умывальник побежала, что я водки глоток попробовала.

Зинуля на Алевтинину колкость не обратила внимания, лишь заметила: глоток — еще ничего, главное — много нельзя, а то ведь можно испортить дело, а потом и до беды недалеко.

— Тьфу, тьфу! — сплюнула тут же Алевтина. — Не накаркай!

Зинуля прижала руки к груди:

— Извини, но я на всякий случай. Для твоего же блага.

Все, разговор на этом они закончили, мирно, тихо, полюбовно, и спять уселись за стол. И снова стало оживленно, весело.

Но Зинуле снова не повезло, только она уселась — ее окликнули: там, у входа, ее ждут, мол, пусть выйдет. Теперь-то уж Зинуля точно знала, кому она нужна, потому махнула: ничего, подождет, никуда не денется. Но ее потом еще и еще окликали, и она уже не выдержала. Ну хорошо, решила, сейчас она выйдет и поговорит — кому-то дурно, наверное, станет.

И вышла.

И застыла в изумлении: справа у входа стоял Ваня, весь в напряжении, с сердитым лицом, а слева — Коля, раскованный, улыбчивый, будто его кто-то чем-то развеселил.

Вот это да, первое, что пришло Зинуле в голову, вот это она доигралась, факт! А все Алевтина, по ее это подсказке! Дура, дура, как легко поддалась на крючок! Но сейчас уже поздно — и рада бы в рай, да грех не пустит.

Зинуля стояла в растерянности и думала: что же будет теперь?

Глава десятая

Утром самой первой к Матрене примчалась Ангелина Хромова, полная, в два обхвата, грудастая девка.

— Спишь еще? Ай-яй-яй! — заверещала она. — А ну-к подхватывайся, подхватывайся да закачивай рукава!

Матрена сладко потянулась:

— Убей меня бог, если б не ты, Ангелина, не проснулась.

Ангелина Хромова всплеснула руками:

— Ну надо же, к ней сейчас люди придут, а она… Вот дитя беззаботное! — С Матреной Ангелина была дружна, потому не церемонилась, говорила, что думала, безо всякого жеманства.

Матрена, одеваясь, и сама себе поразилась: как же это она до сих пор дрыхнуть могла? Прежде, бывало, перед каким-нибудь ответственным делом ночи, можно сказать, не спала, все думала, прикидывала, как лучше с ним справиться, да и другая постоянно точила мысль: вдруг проспит или опоздает, мало ли чего случается, а тут — на́ тебе, человек прибегает по ее зову, а она еще в постели. Все верно: не на ярмарку — с ярмарки катит!

Вскоре пришла и Ульяна.

— Ну, что, девка, давай показуй, где тут у тебя чего. Ангелина! — окликнула она Хромову, которая уже успела выхватить какую-то кастрюлю и выбежать с ней на улицу, решив, видимо, сполоснуть или же вылить из нее оставшуюся на ночь воду.

— Ну, чего? — отозвалась Ангелина, услышав голос Ульяны.

— Дровишек прихвати, да помельче. Сперва печь разжечь надо.

— Хорошо.

Матрена прошлась по комнатке, служившей ей и залом, и спальней, и кухней, и показала, где что лежит: миски, кастрюли, ложки ну и прочий кухонный причиндал.

Ульяна, осмотрев, слегка цыкнула:

— Бедно, бедно.

— Ты думаешь, ко мне много людей придет? — удивленно посмотрела на Ульяну Матрена.

— Не знаю, много ли, мало ли, но посуды нам этой не хватит. Придется свою нести.

— Ну что ты, Ульяна, — возразила было Матрена, но та ее и слушать не захотела.

— Я скоро, — бросила Ульяна, — одна нога тут, а другая там, как в молодости, бывало, — и вышла из комнаты. На улице, похоже, столкнулась с Ангелиной, потому что она тут же заковыристо ругнулась: мол, до смерти ее напужала, антихристка! От беса, от беса!

Ангелина ввалилась в комнату, занося с собой свежий утренний воздух, бросила охапку дров на пол, потом села на те же поленья, взялась за живот и давай хохотать что есть мочи:

— Умора, а не тетка Ульяна! Я как чувствовала — она сейчас выйдет, стою и подстерегаю ее… Затем — гырр на нее! — Ангелина снова закатилась хохотом. Вот чертячка, ей палец покажи — и она уже давится от смеха.

Матрена, глядя на девку, тоже не выдержала, прыснула, но вдруг опомнилась:

— У нее же от испуга могло сердце разорваться, понимаешь?

Ангелина привстала, дурашливо выпятила полные груди и потрясла ими:

— Ты, Матрена, ошибаешься, у тетки Ульяны, да будет тебе известно, сердце крепче моего. У меня оно вон какое, ожиревшее, — и повторила движение, — а у нее… Учти, тетка Ульяна еще долго протянет!

— Тьфу на тебя, Ангелина! Уймись! Чего чепуху-то мелешь?

Тут постучали в дверь.

Матрена отворила ее — Васютка, сынишка Губанова.

— Радость ты моя, прише-ел!

— Ага, теть Матрена, — счастливо кивнул мальчишка. — И коней пригнал, вон стоят они, — указал он на привязанных у новой постройки лошадей.

— Вот и умница. Теперь сядь, Васютка, отдохни, — предложила ему Матрена.

— Я еще не устал. Я к коням лучше пойду.

— Иди, иди, милый, — согласилась Матрена.

Часам к семи утра людей собралось… Матрена пробежалась по лицам односельчан: ах господи ты боже мой, что с ними делать, чем потчевать их будет?! Пришли даже те, кого она и не звала. Вон тот же Петро Бродов — не хаживала к нему, не прашивала его, сам заявился. Нину Сергеевну Коростылеву, Прокшу Оглоблина тоже не приглашала. И Бронька Стукалин откуда-то объявился нежданно-негаданно. У нее, у Матрены, мысль, правда, закрадывалась зайти и попросить Броньку помочь ей, но она вдруг передумала, решила: вряд ли он согласится, все-таки заведующий фермой, можно сказать, большой в Кирпилях человек. А оно вон как: не посчитался ни со званьем, ни с авторитетом, сам предложил услуги. Еще с собой и жену привел. Молодец, Бронька, умница! Матрена успокоила себя: ну, пришли и пришли, и хорошо даже, хуже, наверное, если бы наоборот. Уважают и ценят, значит! А еда, она всем достанется! Сало, картоха с овощами, что еще надо? И выпивки хватит, а не хватит, — магазин рядом, сбегает и возьмет!

Матрена обежала, подсчитала людей: семь мужиков и четырнадцать баб да плюс Васютка.

— В общем, человек этак на двадцать пять, наверное, готовить надо, — предположила Ульяна.

— Э, нет, — не согласилась с ней Ангелина Хромова. — На двадцать пять не пойдет — на двадцать шесть.

— Почему? — не поняла Матрена.

— Не дури, девка, — прикрикнула на Ангелину Ульяна.

— Нет-нет, пусть скажет, почему так, а не этак, — настояла Матрена.

— А вы про моего мужика забыли, вот почему! — объяснила Ангелина.

— Так его ж нет тут, он ведь на работе?

— Ну и что? Придет, когда стол накроем!

— Не дури, девка, — попыталась опять укротить Ангелину Ульяна. — Лучше работать старайся. За себя хоть отбудь, чтоб зря продукт не перепортила.

Матрена укоризненно посмотрела на Ульяну:

— Ну, что ты говоришь такое?

Однако Ангелине Хромовой все нипочем.

— Не боись, Ульяна, я и за себя и за мужа, погоди, дай за стол только сесть! — Звякнула крышка кастрюли — она сызнова давится от смеха. Ах, Ангелина, ах, паразитка этакая, что ж она на старую-то женщину бочку катит?!

Матрена было намерилась ее урезонить, но, передумала, махнула, мол, сами с усами, сами и разбирайтесь, и выскочила во двор.

В кругу глиняного замеса уже ездил верхом на лошади Васютка, а рядом ходил конь такой же гнедой масти, со звездочкой на лбу, почти как настоящей.

Заметив Матрену, мужики подозвали к себе.

Петр Бродов, улыбаясь, объяснил:

— Спор тут у нас зашел, Матрена Савельевна. Вот Прокша Оглоблин, — он кивнул в сторону носатого, здоровенного малого с красивым, но рябоватым лицом, — утверждает, что запросто поднимет передок своего трактора, а я ему возражаю: мол, не выйдет у него это, однако он настаивает. «Хорошо, — говорю, — поднимай!» Прокша сказал: я сначала должен от него откупиться. Матрена Савельевна, займи мне, пожалуйста, красненькую, я проверю Прокшу, поднимет он иль не поднимет.

Оглоблин косился на Петра Бродова, но молчал. И Матрена в этом учуяла подвох: хитрят чего-то мужики, не затем им понадобилась десятирублевка, что у них спор зашел, видно, причаститься приспичило.

— Будет тебе две, Прокша, — вывернулась она, — только над трактором не издевайся, не мучь его, бедолагу, ладно?

— Эх! Вот это Матрена Савельевна дала так дала! — заржал Петр Бродов, закидывая голову, как жеребенок.

Остальные тоже засмеялись.

Прокша Оглоблин, по-видимому, засмущался:

— Матрена Савельевна, а вы что, ему поверили?

— Ну, что ты, Проня, я знаю, это Петру деньги, как голодной курице просо, снятся.

Теперь и Прокше Оглоблину стало весело: так Бродову и надо, будет знать другой раз, как над людьми насмехаться!

Матрена постояла еще немного, послушала мужиков и пошла к бабам. Те сидели на козлах в новом доме, ожидая, когда подадут им замес, и тихонечко пели:

Матрена послушала, послушала и тоже подхватила слова этой грустной проникновенной песни:

— Стукалина жену! — крикнула вдруг в пустую прорезь окна Ангелина Хромова и тем самым сорвала песню. Бабы, естественно, поиспугались, недовольно заговорили: вот ведьма, и откуда только ее нечистый принес, весь компот испортила. Иные, косясь на Бронькину жену Дарью, красивую белозубую женщину, довольные, похихикивали («Метко, метко Ангел-Душа подметила, ничего не скажешь, как говорится, не в бровь, а в глаз!»). Сама же Ангелина, счастливая от того, что ей удалось в самый раз ввернуть нужные слова, перевалившись уже через пустую прорезь окна в дом, каталась по земляному полу. Ну и Ангелина же, ну и баламутка, никому от нее нет покоя! Бедный муж, как он терпит только ее!

Спустя два с половиной часа начали мазать. Двое мужчин, Бронька и Петр Бродов, стояли у замеса и набрасывали глину на плоские санки. Прокша Оглоблин затем подтягивал лошадью эти санки к дому и вбрасывал через пустую прорезь окна внутрь, остальные же поднимали вилами глину на козлы, чтоб она у женщин была под рукой — нагинайся, бери ее и мажь стены. Работа пока спорилась, шла без каких-либо заминок, будто бы все уже давно отработано-отрепетировано.

Перед тем, как начать мазать, пришли Анюта и Клим.

— Теть Матрена, мы тоже хотим вам помочь! — выступила Анюта.

— Ты же сутки работала? Нет-нет, тут людей достаточно.

— Ну и что? Я отоспалась уже, отдохнула. Теть Матрена, Матрена Савельевна, ну, чего вы меня прогоняете? Я обижусь!

Матрена сдалась:

— Ладно, идите мажьте, что с вами упрямыми, поделаешь.

— Нютка! — заметив девчонку, окликнул ее Петр Бродов. — Ты на помощь? Иди к Прокше Оглоблину, а то он тут трактор поднимал и надорвался, бедолага.

— Правда? — приняла шутку всерьез Анюта.

Оглоблин беззлобно отмахнулся:

— Слушай его.

— Нютка! Нютка! — продолжал подначивать Прокшу Петр Бродов. — Ты у него про машину спроси. Спроси, какую он купить хочет, пусть расскажет.

— Про какую еще такую машину? — переспросила недоумевающе у Бродова Анюта, но, видимо, сообразив, что ее специально натравливают на Прокшу Оглоблина, чтоб тот злился, она отвернулась: — А ну вас, — и пошла в дом, где работали женщины.

Только Матрена встретила Анюту и Клима, как тут, к ее радости, подошли Федор и Клавдия.

— Ах, вы, мои дорогие, приехали! А я уж подумала, что все, не заявитесь. Гляжу, с утра — нету, дело к обеду клонится — тоже нет….

— И плохо, — дружелюбно укорил Матрену Федор, — что подумала о нас так, землячка, мы не пустомели какие-нибудь, и словам своим, если сказали, верны.

За Матрену вступилась Клавдия:

— Федор! Федор! Ну, что ты себе позволяешь? Не успел во двор зайти, оглядеться, уже человека отчитываешь. Нехорошо, нехорошо! Ты сперва с этим человеком поздоровайся, а уж тогда…

— Понял, Клаша! Понял! Спасибо за науку! — Федор расцвел в улыбке: — А поцеловать землячку можно, не заревнуешь?

— Какая она землячка тебе? Это в Москве — да, а тут мы соседи по району, верно, Матрена Савельевна?

— Верно!

Федор развел руками: ну, так, значит, так, затем приблизился к Матрене:

— Давай, соседка, здравствоваться да целоваться, пока Клавдия нам позволение дала.

— Давай, Федор, давай, где наше не пропадало!

— Теперь с тобой, Клавдия, — Матрена подошла к жене Федора.

— Э-э, э-э, только о птичнике, пожалуйста, ни слова! — дурачась, подметил Федор. — Услышу — разведу вас!

— Федор! Федор! Ну что ты, ей-богу!..

— Не буду, Клава, не буду!

Мазку на какое-то время приостановили.

Матрена познакомила Федора и Клавдию со своим односельчанами.

— Это те самые, — объяснила она, — с которыми я в Москве на ВДНХ была: Федор и Клавдия Солнцевы. Теперь вот они мне помочь приехали.

— Мы бы, может, и не опоздали, — виновато кивнула Клавдия, видя, что работа уже в самом разгаре, — да вот нас автобус подвел, бензин по дороге у шофера кончился.

— Ничего, ничего, — успокоила ее Матрена, — дел еще и вам хватит. Главное — приехали!

— Вот именно! — согласились остальные. И снова закипела работа.

Во второй половине дня, ближе к вечеру уже, мазку закончили.

Поперемылись, попереодевались все, как говорится, привели себя в божеский вид — и за столы.

Обедать и заодно ужинать решили на улице — в доме тесно, а тут полная свобода: прыгай, пляши, хоть на голове стой — ха, чудеса-а!

— Ну, что, дорогие мои односельчане, и вы, Федор и Клавдия, — Матрена подняла стопку, — спасибо вам! За все спасибо! Что б я без вас делала, не знаю… — Она помолчала. — За всех вас!

Поднялись, выпили.

И тотчас зазвякали вилки, ложки, ножи…

«Изголодались, бедные, — мелькнуло у Матрены, — почитай целый день не кормила. А ведь предлагала — отказались!»

Федор:

— Можно мне теперь тост произнести?

— Конечно! Конечно!.

— Давай тост, Федор!

Мужики и бабы дружно повернулись к гостю. Федор прокашлялся:

— Что мне сказать хотелось? Вот мы с Матреной Савельевной были в Москве, много по ней ездили и ходили, многое перевидели. Прекрасный город Москва! Да что говорить, вы и сами все это хорошо знаете. Но я о другом. Как-то в разговоре Матрена Савельевна мечтательно произнесла: нам бы в Кирпили хоть один бы высотный дом, как в Москве. Не скрою, я еще подумал тогда: «И что? Забрались бы в конурки, будто мыши в нору, и жили бы каждый сам по себе, так, что ли?» Ошибался я. Вот увиделся с вами и понял: вы и в высотном доме друг друга найдете и не оставите в беде человека. За вас, кирпилинцы, за праздник взаимного уважения, который в вашем селе торжествует!

Все дружно поддержали эти слова, согласно кивая головами.

Вскоре Прокша Оглоблин взял в руки гармонию, она была старенькая, но голосистая, еще того периода, когда не о количестве, а о качестве пеклись, пробежал тонкими и длинными пальцами по клавишам и шутливо подмигнул Ангелине Хромовой, сидевшей напротив:

— А ну, Ангеша, прояви! Где твои ашнадцать лет?

Раскрасневшаяся от водки и кухонного тепла, Ангелина привстала, шаловливо дернула плечами, отчего полные груди ее дразняще всколыхнулись, и запела:

Сидящие за столом тотчас повеселели.

— Ну и Ангелина, ну и чертополоха! — приговаривая, вытирала слезы Матрена.

— Жаль, мужа ее тут нет! — заметил кто-то сбоку.

не унималась, частушку за частушкой пела Ангелина.

Рядом, по-заячьи как бы, запрыгал вдруг Федор.

Тот себя не заставил ждать, ответил припевкой:

За столом опять дружно захохотали.

Тут неожиданно кто-то выкрикнул:

— А ну-к, Прокша, барыню! Ба-арыню!

Гармошка сначала затихла, но вскоре вновь послышался ее голосистый звон.

Ангелина Хромова и тут не ударила лицом в грязь, вышла, выбежала из-за стола, щелкнула пальцами в такт музыке и пошла трусить плечами, как настоящая цыганка. За ней в круг подались Федор и Клавдия, Анюта и Клим, Петр Бродов и Нина Сергеевна.

— Живее! — кричал танцующим Прокша Оглоблин, все больше и больше налегая на клавиши.

— Это тебе не деньги на машину копить! — отозвался Петр Бродов.

Но Прокша не слышал его, широко растягивал мехи гармонии.

Ангелина увидела вдруг Ульяну, подскочила к той:

— Айда в круг! Айда, милая, разомни кости свои!

Ульяна не зло отмахнулась:

— Уйди, девка, уйди, оставь старуху в покое! От беса, от беса! — покачала головой.

Ангелина опять вскочила в круг:

— Так посидим иль не посидим? — выкрикнула Ангелина.

— Вот именно! — послышался с улицы мужской голос — Вопрос по существу!

Все разом повернулись туда — Иннокентий Хромов, Ангелинин муж, высокий сутуловатый мужик!

— Иди, иди сюда, Иннокентий, — обрадовалась Ангелина, — я тебе с утра место держу. Иди же!

Тот, пританцовывая, дурачась, вбежал во двор:

— Налить ему! Нали-ить! Штрафну-ую!

— За что? Он ведь не работал, — воскликнула Ульяна.

— Все равно налить!

— За него Ангелина отпахала!

— Верно, — услышав, поддакнула Хромова. — Я и за себя и за Иннокентия!

Иннокентию налили и преподнесли:

— До дна, чтоб знал другой раз, как опаздывать!

— Ай, Ангеша, ай, паршивка, он у тебя и так раб, ты бы его пожалела! От беса, от беса!

Вскоре угомонились, по второму кругу сели за стол.

Потом хором тихонечко с подголоском пели:

В этом хоре особенно выделялся тоненький дрожащий голос Анюты.

На улице было уже темно, в домах кирпилинских вспыхнули огоньки, не носилась детвора. Наступила привычная сентябрьская ночь.

Матрену окликнул вдруг с улицы мальчишеский голосок. Она пошла на зов — не Васютка ли? Он.

— Теть Матрена, вас там зовут. Сказали, чтоб позвал Матрену Савельевну.

Она поблагодарила Васютку и пошла туда, где ее ждали.

— Ой-й, Светлана! — узнав дочь и обрадовавшись, воскликнула Матрена. — Каким ветром? Ой, что же ты стоишь — иди в дом, во двор!

Светлана помедлила:

— У тебя праздник, что людей созвала?

— Дурочка ты! — Матрена неодобрительно покачала головой: — Я нынче дом помазала, а люди мне помогли. Люди — вот кто!

— Извини мама, совсем завертелась.

— Ну, что, так и будешь стоять или назад возвращаться надумала?

— Людям боюсь на глаза показаться.

— Дурочка, да они, наоборот, обрадуются.

— Нет, мама, все равно боюсь, осуждают они меня.

Матрена махнула:

— Ну и стой тут, пока все разойдутся.

Светлана заплакала вдруг.

Матрена подошла к ней, положила руку на ее плечо:

— Ну, чего, чего ты, дурочка, расстраиваешься? Ну, записалась на очередь в больнице да и записалась, помучаешься, потерпишь — уж такая наша женская доля, — коль у тебя нет ладу с Геннадием Петровичем и не желаешь от него рожать.

— Не любит он меня, мать! — Светлана уткнулась Матрене в грудь, задергала плечами: — Он Лизавету свою любит!

Матрена погладила Светлану по голове, точно так, как делала она, когда та была маленькою.

— Ну, любит и пусть любит. А ты забудь его, раз так. — Она оживилась: — Ну, хочешь обратно в Кирпили? Переезжай и будем вместе, хочешь?

Светлана отпрянула от матери:

— Не-а, в Кирпили возврата мне нет, у меня тут шлагбаум!

— Скажешь тоже…

— Нет! — категорически заявила Светлана. — Об этом не веди разговору даже, поняла?

Матрена опустила голову:

— И у курицы сердце есть, и она жалостью может проникнуться, а вот ты, Светлана… — Она не договорила, Отвернулась, вытирая углом платка выступившие вдруг слезы.

Теперь пришел Светланин черед уговаривать Матрену:

— Ну, ладно, мать, ну, что ты, ей-богу! Все, может, еще уладится, отец скоро уже вернется, два года, считай, и осталось. Перестань, перестань, мать!

— Для меня они, два года эти, — целая вечность, — и Матрена заплакала еще громче.

Светлана забеспокоилась, заоглядывалась по сторонам: не дай бог, сейчас сюда люди сбегутся!

— Мать, мать, тише! Ну, что ты, честное слово, как маленькая! Народ весь соберешь!

Матрена кивнула:

— Все, все, больше не буду. — Она провела опухшими узловатыми ладонями по щекам, размазала слезы, И тут же умоляюще уставилась на Светлану: — Ну, что, дочечка, пойдем домой, а?

И та сдалась, не устояла перед материнской просьбой, но с уговором, чтоб никто ее не видел.

А во дворе, рядом с новым обмазанным Матрениным домом, продолжалось веселье, шальное, искрометное. Скакали и визжали бабы, вышибая из себя семь потов, заливалась гармошка, тяжело топали ногами мужики, выкрикивая однообразно: «У-уп!», «У-уп!», «У-уп!» Где и силы взялись после целого дня работы.

Матрена провела незаметно Светлану во времянку:

— Сиди тут и не шевелись, скоро народ начнет расходиться, — сказала она дочери, а сама опять вышла на улицу.

И снова ее позвал Васютка.

— Что еще? — спросила у мальчишки Матрена, полагая, что тот ее дразнит.

— Вас мужик, теть Матрена, кличет.

— Какой такой еще мужик? Где он?

— Там, за двором, — указал в темноту Васютка.

Матрена пошла туда:

— Ах господи ты боже мой, Геннадий Петрович, вы?!

— Я!

— Когда приехали?

— Сейчас и прикатил.

— На чем? Автобусов-то нет в эту пору.

Геннадий Петрович махнул: мол, добрался, сумел, потом спросил:

— Светланка у вас?

Матрена взглянула на него строго:

— Геннадий Петрович, а может, не надо, а?

— Чего? — не понял тот.

— Ну… поигрались — и хватит. Зачем, спрашивается, девке морочить голову. Я сразу подумала: вы всерьез с ней решили, со Светланой, обрадовалась даже: наконец-то дочь моя остепенится, а вы…

— Матрена Савельевна, Матрена Савельевна, — взмолился Геннадий Петрович, — а я и в самом деле всерьез! С чего вы взяли, что я так, вроде балуюсь?

— Вижу! Не ладится у вас со Светланой, а не ладится, что вы первую жену свою любите. Вы, Геннадий Петрович, простите, как тот петух, который за двумя курами погнался, а ни одной не поймал.

— Да выдумывает все ваша дочь! — не выдержал, выкрикнул Геннадий Петрович. — Ничего этого и близко нет, не люблю я Елизавету, понимаете, не люблю! А что в дом пускаю, так я запретить ей не могу — жалко ее.

— Вот! Вот! — как бы даже обрадованно воскликнула Матрена. — Это вас и губит, Геннадий Петрович!

— Матрена Савельевна, о чем вы?

Матрена подняла руку:

— Все, Геннадий Петрович, все, прекращаем наш бесполезный разговор, тем более меня люди ждут. И еще вам совет: не трогайте сейчас Светлану, ей и без вас горько!

— А мне, вы думаете, сладко? — крикнул с обидой в голосе Геннадий Петрович.

Вернувшись, Матрена зашла прежде всего во времянку и сообщила дочери новость: радуется пусть, прикатил ее воробушек.

Светлана округлила глаза:

— Какой? Ге-еша, что ли?

— Представь себе!

Дочь на какое-то мгновение задумалась, потом попросила:

— Позови его, мать. Сюда позови!

— Зачем?

— Я скажу ему, — Светлана, напыжившись, приподнялась, — я… я согласна за него замуж! Согласна!

Обескураженная, Матрена попятилась назад, чудом нащупала табурет и со стоном плюхнулась на него: эх-ма, вот так поворот! Надо же! Что за дети сейчас пошли?!

Воскресным утром Матрена подскочила раньше обычного — еще бы! — она хозяйка, а у нее гостей полон двор, кто поить и кормить их будет? А развлекать? Стала завтрак готовить, а из рук все валится, и ничего поделать с собой не может. Не о новом доме и гостях мысли, не о замужестве Светланы — об ином совсем. Но о чем же? Матрена еще подумала в ту минуту: а не много ли всего в один вечер? Сначала нежданно-негаданно появляется Светлана, за ней Геннадий Петрович, а тут это… Погоди, как все случилось?

Матрена в который уже раз мысленно представляет вчерашний вечер.

Веселье гаснет, но еще продолжается.

Ее кто-то трогает за плечо. Она оглядывается — Настя Бугрова. Откуда она здесь? Как оказалась?

Скрип калитки.

Улица.

Вокруг темь и ни души, только они, Матрена и Настя Бугрова.

«Он тебя любит!» — заговаривает первая Настя.

«Кто?»

«Дмитрий!»

«Настя, зачем ты об этом?..»

«Он к тебе приходил?»

«Нет».

«Матрена, он тебя любит!»

«Настя, ты зря, по-моему, терзаешь себя, и вообще разговор этот ни к чему, он пустяшный, поверь!»

«Но он тебя любит!»

«Оно и видно!..»

«Значит, не приходил к тебе?»

«Я же сказала: нет».

«Да, но он мне обещал!»

«Что обещал?»

«Что обязательно тебя увидит».

«Зачем? Зачем ты, Настя, все это устраиваешь? Кому нужна подобная комедия?»

«Прежде всего тебе, Матрена!»

«Ах господи ты боже мой! Настя, оставим ненужный разговор, тем паче я устала! Извини, Настя, но я пошла».

«Стой, Матрена! Не уходи!»

«Ну что? Что тебе от меня надо, Настя?»

«Я должна сказать тебе что-то очень важное, понимаешь? Раз Дмитрий не пришел и не сообщил, значит, это обязана сделать я!»

«Что еще случилось? Если касаемо любви Митяя ко мне, то…»

«Нет, нет и нет! Речь о более важном! Но прежде, Матрена, ты должна согласиться с тем, что он, то есть Дмитрий, тебя любит!»

«Хорошо, пусть будет так: он меня любит. Что это меняет?»

«Это меняет многое. Он неравнодушен к тебе, Матрена, а значит, не может подойти и просто с тобой поговорить, как человек с человеком. За многие годы у него столько зла на тебя накопилось, что…»

«Настя, зачем мне все это? Настя, я устала, я больше не могу!»

«Нет, Матрена, ты не уйдешь, ибо я сейчас скажу то как раз, из-за чего, собственно, и пришла! Полгода назад примерно моему Дмитрию стало известно, что… словом, донес на твоего мужа в милицию Князев! Слышишь, именно Князев! Помню, как сейчас: Дмитрий в тот вечер вернулся домой выпивши и… проговорился. Я еще ему заметила тогда: об этом негодяе он должен рассказать Матрене. Но он и слушать не захотел, посчитав меня сумасшедшей… И все-таки однажды мне его удалось уговорить; он приходил к твоему дому, но зайти не осмелился. И нынче Дмитрий пообещал мне… Матре-е… Матре-ена! Что с тобой?»

На какой-то миг провал памяти.

Дальше…

Она поднимается.

Улица.

Скрип калитки.

Она шепчет:

«Теперь я знаю, кто моего Фомку предал — Князев, черт кривоногий! Бабы, слышите, моего Фомку предал Князев!»

Люди танцуют, веселятся, им не до этого.

Она молчит. Она больше не говорит ни слова.

Ей известно, но что это изменит? Кто станет ворошить прошлое? До того ли сейчас тем, кто в свое время занимался Фомкиным делом? У них своих хлопот полно, более неотложных и более важных. Ну, разве это не так? Пусть скажут нет, и она больно ударится головой об стену лишь потому что ошиблась и оскорбила ни в чем не повинных людей…

Встали Федор и Клавдия, следом подскочили Светлана и Геннадий Петрович.

Федор:

— Эх, сейчас бы в самый раз и прийти в себя…

— Что, кукарекать собрался? — тут как тут поддела его Клавдия. — Как в Москве тогда?

— А что? Можно и как в Москве, только опять же сначала в себя не мешало бы прийти…

Матрена вспомнила сразу тот случай, кисло улыбнулась, но сказать ничего не сказала, потому что о своем думала: «Как же это получается — ведь Князев больше всех на суде драл глотку за Фомку, больше всех стоял за него. Выходит, отводил от себя подозрение: мол, не он донес на Нечесова в милицию, не его это рук дело, учтите! Не забыл, значит, Князев Фомке историю с плугом, внешне как будто бы смирился, простил, а про себя… И нашел момент отомстить. Ах, Князев, Князев, ах, черт кривоногий! Лучше бы он избил тогда Фомку или же обругал, и на том, гляди, дело кончилось бы. Фомка, этот не мстительный, он не из таких, а так…»

Федор и Клавдия, посмеявшись, пошли умываться и готовиться к завтраку.

— Тебе помочь, мать? — подбежала к Матрене Светлана. — Ну что ты молчишь? Что с тобой, скажи мне, пожалуйста? Ты и ночью, я заметила, чего-то резко «потухла». Не заболела ли?

— Возьми чистое полотенце и снеси гостям — им вытираться нечем.

Светлана подпрыгнула от радости и захлопала по-девчоночьи в ладоши:

— Заговорила! Заговорила! — Потом полотенце схватила и побежала к Федору с Клавдией.

— Доброе утро, Матрена Савельевна, — робко заглянул вскоре во времянку и Геннадий Петрович.

— Кому доброе, а кому, может, и нет, — Матрена сказала, но тут же и пожалела о том: вот дура, зачем она так, ведь человек этот совсем и ни при чем. А когда повернулась — Геннадия Петровича уже не было. Ну, вот, подумала, зять теперь обидится на нее.

Только сели завтракать — повалил народ. Пришли Хромовы («Мы со своим «грузом», учтите это!»), примчались Анюта и Клим. («Теть Матрена, Матрена Савельевна, ой, как я вчера и плясала, какие кренделя выбрасывала, только бы видели! Ноги ватными стали — так по-дурному выхлестывала!»), тут как тут объявился Прокша Оглоблин, и тотчас — за гармонию. Из остальных не пришли лишь почему-то Ульяна и супруги Стукалины, да еще Нина Сергеевна и Петр Бродов.

Тут же расставили столы, принесли скамейки, стулья, табуретки, расселись — и толока продолжилась.

Первым поднялся Федор:

— Ну, что, товарищи, вчера были тосты за новый дом, а теперь за гостеприимную хозяйку, согласны?

— Ага! Согла-асны!

— За Матрену!

— За Матрену Савельевну!

— За теть Матрену!

Матрена, стоя чуть в сторонке, прижала ладони к груди, благодарно поклонилась:

— Спасибо, спасибо вам, родные!

— Мать, ну что ты столбом застряла? Сядь! — Светлана, к счастью, освоилась уже и не думала о том, что люди ее осуждают (а и вправду, за что ее осуждать? Работает она неплохо, муж есть у нее — вон рядышком сидит, что еще требуется?) — Ты мне, мать, сегодня совсем не нравишься.

Матрена нашла свободное место, примостилась, чтоб больше не донимали ее привычным «садись, мол, за простой нынче не платят».

Затем встала Клавдия.

— А я, Матрена Савельевна, — поглядывая на хозяйку, заговорила она, — хотела бы вспомнить о нашей встрече в Москве, вот не было бы ее и мы бы не знали друг друга, ведь так?

Матрена кивнула: так, так…

Не получалось нынче веселья, все серьезные, и тосты, наверное, оттого чересчур постные. Даже Хромова, бесившаяся накануне до чертиков, и та сейчас сидит тише воды, ниже травы. И Иннокентий, муж ее, молчун молчуном. Скорее всего, это — отголосок хозяйки: она невесела и гостям не до улыбок и не до смеха.

И Матрена сама ринулась оживлять компанию:

— А ну-к, Прокша, сыграй мою: «Ра-асцветали яблони и груши…»!

Оглоблин послушно вышел из-за стола, взял гармонию и растянул чуть помятые уже мехи:

Песню вскоре подхватила Анюта, а за ней уже и остальные.

Вот и все, подумала Матрена, она свое дела сделала, дала толчок гулянью, теперь оно завихрится, оживет, как тому и положено.

Но ошиблась Матрена. Не успела она уединиться во времянке, снова подумать о Фомке, о том, о чем ей вчера Настя Бугрова сказала, как тут же нашла ее Светлана.

— Ну, мать, ну, что ты, честное слово, как маленькая. Ну, тебя же люди ждут, они ведь не ко мне пришли — к тебе, понимаешь?!

Матрена виновато потупилась:

— Извини, дочка, я отдохнуть сюда зашла, — соврала она.

— Ты что, устала, мать? А может, заболела все-таки?

— Нет-нет, ничего… Я сейчас, Светлана. Ты иди, иди, я приду сейчас.

Матрена прислушалась: там, за столом, на самом деле тихо. Ах, матушка ты моя, дай ей силы и волю хоть еще на денек, чтоб людей не обидеть, попотчевать и проводить как надо, дай, не гневись на нее!

Нет, к взываниям ее не прислушался никто, и веселья, как намечалось, не вышло.

— Ну, что, — опять встал первым Федор, — пора нам с тобой, Клавдия, в путь-дороженьку. Спасибо хозяюшке за хлеб-соль, все было очень вкусно и сытно. — Он повернулся к Матрене: — Теперь соседушка, твой черед к нам в гости приезжать, милости просим. Поглядишь, как живем-можем, чего есть у нас, а чего нет. Словом, ждем с нетерпением, правда, Клава?

— Конечно, конечно, Федя, какой разговор!

Хромовы тоже подскочили.

— Ага, и нам бежать надо, — серьезно произнесла Ангелина. — У нас там буренка прихворала, мы, правда, ее лекарством напоили, но, сами понимаете, мало ли что случиться может, вдруг срочно ветфельдшер понадобится. Спасибо тебе, Матрена, за угощеньице!

— За что мне спасибо, это вам, что пришли, не погребовали продуктом моим и что помогли.

Светлана с Геннадием Петровичем также надумали вдруг уезжать. Матрена было еще попыталась остановить дочку, попросить побыть дома, но та наотрез отказалась:

— Нельзя, мать, мне оставаться — на работу.

— Правда, правда, — подтвердил тут же Геннадий Петрович, — нам надо спешить. Понимаете, — стал объяснять он, — Светлана-то вчера фактически с дежурства сбежала, она работать должна, а уехала. И я укатил. Теперь, представляю, там неимоверный переполох, ищут нас… Ругать могут. Надо нам ехать, Матрена Савельевна, очень.

— Именно, мать, ругать. Ну, меня-то ладно, я как-нибудь перетерплю, не впервой, а вот Гешу никак подводить нельзя, он на руководящей должности, человек партийный. Да ты не переживай, мать, мы к тебе часто теперь будем ездить, честное слово, так что скучать не придется. А вот еще мы, — Светлана переглянулась с Геннадием Петровичем и подмигнула тому, — внука тебе родим, совсем повеселеешь.

Матрена кивнула понимающе, пропустив, по всей видимости, мимо ушей последнюю Светланину фразу:

— Поезжайте, раз надо, что с вами поделаешь.

Федора с Клавдией и Светлану с Геннадием Петровичем проводила она до автобуса, который как раз стоял на остановке и готовился отправиться на Разбавино, и там с ними попрощалась.

Вернувшись домой, Матрена, принялась убирать со столов, и вообще занялась уборкой.

Ах, Князев, Князев, черт кривоногий, надо же, чего устроил, думала между делом она, на Фомку в милицию донес! И за что? За плуг, за кусок железа! И зачем Фома пожаловался тогда на Князева, лучше бы день погодил, уступил бы тому, а потом и они огород вспахали бы, днем раньше, днем позже, что бы изменилось? Ничего. И теперь бы не сидел Фомка. А так пусть докажет, что не виноват. Раньше-то не доказал, и сейчас не сумеет, хоть и известно, кто заявил на него. Ну и что, если знают о том Митяй, Настя, а теперь вот и она, Матрена? А Князев, этот черт кривоногий, возьмет и откажется: а он, мол, ничего не говорил, с чего они взяли, будто донес на Фомку в милицию именно он — не было того! Скорее всего, так и будет оно, Князев все сделает, чтобы сухим выйти из воды…

Ах, Митяй, ах, черт лысый! Любит он ее. Если бы по-настоящему любил, так бы не досаждал, как он это делал, не сосал бы с нее кровь. Наоборот… Э, бревно оно и есть бревно!.. Вот узнал о том Митяй, что наделал Князев, взял бы да и написал, куда надо, мол, так и так, человек зряшно осужден, незаслуженно. Но нет же! Он, видите ли, любит… Ясно, как дважды два — четыре, Настя тем самым Митяя выгораживала, вину снимала с него: зол, мол, на Матрену ее Дмитрий, оттого и не придет и не скажет о том. Хитрая, хитрая Настя, все обдумала наперед…

Матрена устала, ох, как устала, пока убрала все.

Уже вечер, уже над Кирпилями сумерки повисли, пора и ложиться спать. И правду, сколько топтаться можно? Только человеку и посильно такое — день и ночь на ногах! Но у нее осталось еще одно дело: Фомке и сыну Владимиру письма понаписать, пока час высвободился, после закрутится, завертится — и забудет о том.

Перво-наперво Матрена написала сыну. Поблагодарила еще раз за деньги, объяснив, как они ей пригодились, сообщила, что Светлана — тьфу, тьфу! — встретила наконец хорошего человека и решила сойтись с ним; она, Светлана, от человека того уже и ребеночка понесла; так что учтет пусть Владимир, скоро он дядей станет, а она в свою очередь бабушкой; вспомнила и о Федоре с Клавдией: приезжали они к ней, прекрасные люди, повезло ей, что познакомилась с ними; о том, что дом помазала, упомянула тоже.

Потом Матрена принялась писать Фомке:

Матрена закончила писать письма, положила в конверты, понаводила адреса и отложила в сторону: завтра она их и вбросит в почтовый ящик, завтра они и пойдут-Полетят к родным людям.

Теперь, кажется, можно, и спать лечь.

Она постелила постель, легла. Хорошо-то как, все тело отдыхает, прям курорт настоящий! Сейчас она полежит немножко и уснет, а завтра подхватится и помчится прямиком на птичник на очередное дежурство. Слава богу, Анюту с ней оставили, прелесть девка, просто умница!

Матрена закрыла глаза. Погоди, неожиданно дернулась, а нужно ли все это Фомке знать, ну, насчет Князева и прочего? А вдруг он обозлится и на Князева, и вообще на весь белый свет, с осужденными людьми, кстати, таков бывает, у них на этот счет чувство обостренное.

Матрена подскочила, взяла со стола конверт с письмом, предназначенным Фомке. Что же делать?

И тут в окно ей постучали.

— Кто там? — подбежала и одернула занавеску Матрена.

— Открой, Мотя, это я!

— Кто «я»? — Матрена испугалась, ей почему-то привиделось, что это Митяй. «Ах, черт лысый, нашел время приходить!»

— Муж твой, Мотя, Фомка! Открой! Матрена задрожала этакой мелкой-мелкой дрожью, будто на нее навели дуло пистолета и указали, что досчитают до трех и будут стрелять, и не спеша стали считать: раз, два… Но все же собрала всю свою волю, подхватилась, бросилась к двери и стала дрожащими руками отпирать засов. Перед тем, как окончательно выдвинуть эту железную штучку, она вдруг застыла: а если ей все это просто показалось, а? Ах господи ты боже мой! И распахнула настежь дверь: заходи, кто там?!

Глава одиннадцатая

Все же от комиссии отбояриться никак не удалось, хоть Каширин и был против и даже предпринимал кое-какие шаги, чтобы тому воспрепятствовать. Приехало пять человек, один из облисполкома, заведующий отделом, остальные из районов. Представитель из облисполкома объяснил порядок проверки, дал задание подготовить ряд справок, которые бы характеризовали работу Разбавинского РИКа с письмами, а еще конкретнее, — с жалобами. Каширин еще подумал: вовремя он с этим делом расшился, вовремя в Кирпилях побывал, ведь письма с жалобами оттуда лишь и поступили. Ну и славно, меньше, возможно, у комиссии зацепок будет. Хотя он понимал: как хорошо ни веди дело, как ни усердствуй, примчались проверяющие — пиши пропало, поднимай руки, огрехи все равно найдутся, иначе чего б им тогда приезжать, выходит, впустую, а этого по заведенным правилам ну никак не должно быть. Пусть, пусть находят, решил Каширин, коль им это надо, главное — не помешали бы делу, не пережгли бы пирог.

Для проверяющих Каширин нашел кабинеты, устроил все так, чтоб им не мешали.

И началась работа.

Несколько раз потом звонил Сомов, интересовался, как обстановка, не нужно ли чего. При разговоре он явно на что-то намекал. Каширин лишь после сообразил: Сомов подсказывал ему, чтоб он, Каширин, догадался и устроил проверяющим хорошую «выездку» в поле или на те же Белые пруды. Найдет укромное ухоженное местечко, пусть они там посидят и отведут душу. Глядишь, и заключение будет помягче. Прием Каширину, конечно, известен, но он старался избегать его. С одной стороны, не хотел приучать — ведь затем повадятся, от проверяющих отбою не будет, такое с иными бывало, а с другой — не желал себя показывать этаким барином за государственный счет. Как потом о нем люди станут думать — то-то же! Как будет, так пусть и будет, или грудь в крестах, или голова в кустах. Как рассудил Каширин, так и поступал.

Сомов и еще раз ему намекал — Каширин не поддался. Но однажды его резануло вдруг: стоп, стоп, а не связана, случаем, комиссия с той анонимкой, с заявлением в обком Феклы Маланьевой? И моментально ему припомнился разговор с Зуйковым — тот поговаривал, мол, там, наверху, в обкоме имелось в виду, нужно дополнительное изучение произошедшего с Кашириным. Не это ли есть печка, от которой заплясала комиссия? Да и Сомов что-то звонить повадился, будто знает что-то или же предчувствует. Ох ты! Каширин, подумал так, расстроился — этого еще не хватало. Все ведь ясно, дело закрыто, что еще им надо? И сызнова Каширин припомнил Зуйкова, его вопрос по поводу того, нет ли в верхах у него врагов. Ну не было же у него таких, не было, откуда им было взяться, коль в облисполкоме его только теперь по-настоящему и узнали, а в обкоме партии с ним вообще мало кто знаком.

Как потом выяснилось, опасения Каширина не подтвердились, во всяком случае, итог комиссии был терпимым, ну, имелись кое-какие замечания по работе с письмами и жалобами, однако не такие значительные, чтобы, скажем, летели из-за этого головы или же серьезно кого-то за это наказывали. И Каширин опять себя почувствовал на коне. Нет, он не боялся чего-то — просто это, во-первых, выбивало его из колеи, мешало активно работать, а во-вторых, все же это не слишком приятное испытание, оно ранит душевно, причем так глубоко, что потом долго нельзя отойти.

Когда комиссия уезжала, представитель облисполкома решил встретиться с Кашириным тет-а-тет. Каширин и из этой встречи вынес, что там к нему, наверху, отношение самое доброе, возлагаются на него надежды — все же есть заметные сдвиги в работе Разбавинского РИКа, а это немаловажно, это о чем-то да говорит. Об одном лишь попросил представитель облисполкома — пересмотреть вопрос с кадрами, есть, дескать, в этом деле еще у них изъяны. Каширин с тем согласился и дал слово, что в ближайшее же время он этим займется, оттягивать ни на день не будет, только так. Ну что ж, сказал представитель, у него тогда все, он благодарит за добрый прием комиссии и будет рад новой с ним, Кашириным, встрече. Каширин еще пошутил: он тоже рад будет, но с одной оговоркой: если они увидятся не в роли проверяющего и проверяемого. Тот, улыбнувшись, согласился с этим.

После комиссии Каширин окунулся в дела, как в омут, — опять поездка за поездкой, в одно хозяйство, другое, потом провел ряд совещаний — мало порядка в районе, запущено все, надо бы и встряхнуться, открыть на все глаза, иначе в грязи и мусоре поутонут; и дорогам внимание посерьезнее, снова повсюду колдобины, ямы, им что, так больше нравится, да? Словом, профилактику провел вовремя и обстоятельно, чтоб шевелились и думали на местах, не просто отсиживали свои рабочие дни.

Но как бы он занят ни был, как бы его ни закрутило, а он все же нашел минуту, позвонил в поликлинику и поинтересовался, как обстояло дело в Зайчиках с девочкой и ее бабушкой и помогли ли ей. Но дежурная, когда он заговорил о том, сослалась на то, что она лишь сейчас и заступила и поэтому ничего определенного ответить не сможет, но врач, который тогда ездил в Зайчики, на месте, он, возможно, расскажет более конкретно, потому как там лично был. Дежурная позвала врача, тот взял трубку, узнав по голосу Каширина, обо всем подробно ему поведал, как там и что происходило. У бабушки действительно был приступ, причем серьезный, трудно сказать, как дальше все повернется, однако они сделали все от них возможное. Бабушка немного отошла и сейчас чувствует себя маленечко лучше. После того как они понаделали той уколов, понадавали таблеток, побывали и у местного фельдшера и объяснили, что тому надо будет делать, если вдруг бабушке снова станет плохо. Вот такие дела, закончил врач. Что с девочкой? Она успокоилась. Когда они уезжали, она уже во дворе играла. Девочка есть девочка, ребенок еще, она многого не понимает. Эта-то понимает все, заметил про себя Каширин, выслушивая по телефону врача, Марта внешне кажется только ребенком, а на самом деле рассудок у девочки как у взрослого. Когда врач умолк, Каширин поинтересовался: а где фельдшер был, почему он старухе не помог? Тот помолчал. Знаете, объяснил он потом нехотя, фельдшер там, по его мнению, врача, — случайный человек, он по сути и не врач никакой — бывший ветеринар, а коль специалистов там нет, вот и исполняет обязанности. Это первое. Второе — фельдшер пьет. Вот и тогда он был пьян и ему, естественно, было не до старухи, ему самому впору вызывать было «скорую». Вот, вот, заострил свое внимание Каширин, еще один вопрос, который ему незамедлительно надо решать. Это проблема, и большая причем! В деревнях и селах остались, считай, старики да старухи, молодежь давно укатила, а присмотра за пожилыми никакого, тем более — ни больниц, ни аптек там, кое-где имеются, конечно, но это разве выход — нет. И Каширин тут же пометил для себя: разобраться, принять меры и как можно срочно!

После этого поблагодарил врача и положил трубку.

Хорошо, что все обошлось благополучно, подумал после разговора с врачом, так и девочке будет легче — спокойнее. О Марте Каширин почему-то вспоминал последние дни все чаще, наверное, оттого, что жалел. Хотя она и принесла ему хлопот, но она все же прежде всего — ребенок. Еще чего не хватало, чтобы он обиделся и мстил бы Марте, в таком случае он сам бы походил на ребенка. Конечно!

Ну, что ж, пусть так будет, подвел итог Каширин, пусть все приходит в норму, в конце концов не всегда же быть бедам и горестям, когда-то должно наступить и веселье, в крайнем случае, какое-то облегчение, хотя бы этакое маленькое послабление. Сделав такой вывод, Каширин даже усмехнулся: да, надо всегда оставаться человеком.

Дверь скрипнула, и Каширин поднял голову: он же сказал секретарю: никого не пускать, кто там еще?! От него из облисполкома потребовали срочно сводку по району — как у них обстоит дело с жильем, и сейчас он сидел и работал над этой сводкой. Этими сводками их просто забодали, подавай и подавай, будто им делать нечего, так им подбрасывали работу. Однако и не подчиниться тоже не мог — тотчас же угрозы посыпались, как из рога изобилия, только дай возможность такую.

Каширин поднял голову и в недоумении застыл.

— Игнат? — произнес он затем замедленно. — Ты?

— Как видишь. — В дверях стоял Перевалов, Зинулин отец.

— Какими судьбами?

— Да вот ветрами попутными.

— Ну-ну. — Признаться, Каширин не ожидал такого гостя и в первую минуту не знал, как ему быть. Пригласить, чтобы поговорить с тем о чем-то, хоть о той же жизни, но тогда он со сводкой затянет, не успеет передать ее в облисполком. Как же быть? Каширин пораздумывал. — Ты надолго сюда? — уточнил он на всякий случай.

Перевалов, этак как-то не по-свойски, что ли, переступил с ноги на ногу:

— Да нет вроде бы. Я на минутку — словом с тобой обмолвиться, Афанасий Львович. Я уж у тебя в приемной посидел маленечко, — пожаловался он спокойно, — секретарша твоя ни в какую — и все. Но я уж нахалом. Ничего?

Каширин выдавил из себя улыбку:

— Ну, что ты, Игнат, чего спрашиваешь — правильно поступил. Только сразу надо было.

— Сразу не мог — больно охранница у тебя строгая. Зубками клац-клац — все равно что овчарка, правда, молодая еще.

Каширин спохватился:

— Проходи, Игнат, чего стал в дверях. Проходи. Лучше бы ты, конечно, ко мне домой зашел — проще все было бы. Давеча вот и дочка у нас твоя была, и мы с ней провели вечер хорошо. И Надежда моя довольна, и я рад — развеялись хоть немного, про дела всякие забыли.

Игнат Перевалов молча прошел к столу, сел в кресло. Потом поосматривался:

— Богато тут у тебя, Афанасий Львович.

— Пустяки все это, — махнул Каширин.

Перевалов повернулся к хозяину кабинета:

— Говорила, говорила мне дочь, что была у вас. Спасибо, что привечаете ее. — Он выдержал паузу. — Без матери трудно все-таки ей, хоть та и лежачая была, а все ж мать, близкий дочери человек, так или нет?

— Так, так.

— Ну, я и сказываю: при матери легче ей было.

— А с тобой ей тяжело? Вон как ты за ней смотришь, — подчеркнул Каширин, — оно ведь так и есть, с другим бы отцом дочка уже и неизвестно, наверное, кем стала бы, а у тебя Зинуля присмотрена.

— Это так, смотрю, а куда денешься, жизнь того требует, — разъяснил Перевалов.

— Пусть и дальше требует; дочка, Игнат, у тебя что надо: и красавица, и сообразительная, и чуткая к тому же. Вон, — вспомнил вдруг Каширин, — давеча приходит ко мне и спрашивает: «У вас что, Афанасий Львович, неприятности какие?», и едва не плачет. Постой, постой, Игнат, — осенило неожиданно его, — а не ты ли ей и рассказал о том, о чем мы говорили с тобой, не ты, случаем? Ну, про анонимку ту на меня?

Игнат вздрогнул:

— Что ты, что ты, Афанасий Львович, боже избавь! Я с дочерью и не заговаривал про это, ей-богу! Хочешь, перекрещусь?

Каширин усмехнулся:

— А какой прок с этого? Ведь все равно некрещеный, ведь так?

— Да, некрещеный.

— Ну, вот.

— Ты что ж, Афанасий Львович, не доверяешь мне?

Каширин выставил вперед руку.

— Не сердись, Игнат, не надо, пожалуйста, я же ведь в шутку, — пошел как бы он на попятную.

И тотчас в их разговоре получилась заминка. Первым нашелся Каширин:

— Ты, Игнат, по какому-то делу, наверное, ко мне, иль проведать зашел?

Перевалов приподнялся:

— Сперва вроде дело было, а теперь вот и не знаю, как быть.

— Не понял тебя, Игнат, — Каширин напрягся: — Ты обиделся на меня, что ли?

Перевалов покачал головой:

— Да нет. Кажется, просто себя не пойму — чего-то, похоже, во мне случилось, какой-то перелом произошел внутри, что ли.

— Что-то ты, Игнат, темнишь, — не понравились его слова Каширину, — все загадками и загадками. — Он быстро посмотрел на часы — со сводкой он уже явно опаздывает, но не передать ее не может. Он снова взглянул на часы, почесал затылок. — Вот что, Игнат, подожди меня маленечко, — принял Каширин, видимо, какое-то решение, — хочешь, тут посиди в кабинете, хочешь во дворе нашем побудь, здесь, рядом, там лавочка есть, хорошо? У меня сейчас работа срочная, облисполком теребит меня, чтоб отчет один я им передал, я и спешу. Так как, подождешь, не обидишься?

Перевалов замялся:

— Этак я могу и на автобус свой опоздать, Афанасий Львович.

— Не беда, у нас переночуешь, найдется где, чего доброго.

— Э-э, не могу, кузница меня ждет. Матекин мне шею намылит, если я опоздаю или вовсе не приду, ты Матекина знаешь.

— Знаю, — кивнул Каширин. — Вот что, — возникла у него вдруг идея, — не успеешь, Игнат, на автобус — машину свою дам, Гриша в Кирпили тебя и доставит, как датского короля. Ну, обещаю, Игнат!

Но тот сопротивлялся почему-то, никак не хотел соглашаться — даже машина каширинская его не прельщала.

И все же Каширин переломил Игната, и тот дал слово, что подождет, только не в кабинете — на улице лучше.

Каширин засек время:

— Значит, через полчаса ровно, Игнат, жди меня, добро? Ну и славно, договорились, значит. Спасибо тебе!

Вышел из здания райисполкома Каширин тютелька в тютельку, словно в нем работали электронные часы. Во дворе стояли машины — одна его, другая заместителя. Он увидел машину заместителя и только тут вспомнил, что он так и не уточнил у того, как он, заместитель, справился ли с делом Маланьевой Феклы, разобрался ли, можно ей дом отремонтировать или нет, нашел ли какую-нибудь зацепку. Надо ему обязательно поинтересоваться, подумал Каширин, а если заместитель еще ничего не сделал — поторопить того, ситуация вон как складывается, может случиться так, что внучка, Марта значит, останется одна, как тогда им быть? Нет, тянуть с ремонтом дома никак нельзя, форсировать, форсировать надо. На ремонт, кстати, деньги понадобятся небольшие, так что они выкрутятся как-нибудь. Главное — повод бы хоть какой-нибудь, ну, много на колхоз сама работала, какие-то награды имеет, а может, отец или сын воевали и не вернулись с фронта, да мало ли при желании всякого найти можно. Но тут вдруг Каширин спохватился: стоп, стоп, а что про Маланьеву ему Зуйков говорил? Да, да, говорил. Каширин напряг память. Э-э, покачал головой, как он думает, не выйдет. Если дознаются, что Фекла Маланьева из бывших кулацких — кто ж позволит ей дом ремонтировать. Известно — никто. Еще и осудят того, кто такое указание дал. Ах ты, мать честная, куда ни кинь, всюду клин! Как же быть? Но надо и разобраться еще, пришла мысль Каширину, мало ли что говорил ему Зуйков, а на самом деле все может быть не так. Вон и сама Маланьева объявила, что он сын бывшего кулака, а в итоге не подтвердилось это — наговор вышел. Так, кстати, и с Маланьевой Феклой случиться монет.

Каширин оглядел двор — машины стоят, а водителей нет. Но ему не водители нужны — Игнат Перевалов. А он, кстати, его должен был ждать здесь. Вон и лавочка, но на ней никого. Неужели ушел? У Каширина вдруг защемило сердце: обиделся-таки Игнат, скажет: он к нему как к человеку — как у тебя, что, а ты ему: погоди, мол, потом. Оно-то и вправду случилось не вовремя, что Игнат заявился, но надо было и его понять, все же это не кто-нибудь — Игнат Перевалов, его односельчанин, старший товарищ. Э-э, ругнул себя Каширин, бюрократ он настоящий, а не человек, машина безмозглая!

Каширин быстро вышел из райисполкомовского двора, вышел и облегченно вздохнул — неподалеку стоял Игнат и разговаривал с каким-то мужчиной.

Заметив Каширина, тот первым поспешил навстречу:

— Искал уже, Афанасий Львович?

— Искал.

— Извини, знакомого встретил.

— Ничего, — спокойно отреагировал Каширин, — главное — ты здесь. А то я уж себя казнить начинал.

— За что, Афанасий Львович?

— Плохо приветил тебя — вот за что.

— Ну, пустяки все это, Афанасий Львович. Не бери в голову. — Игнат Перевалов, чувствовалось, немного отошел и уже стал повеселее, будто по нем чем-то этаким маленьким кругленьким провели — и он размагнитился. — Так куда пойдем? — поинтересовался он.

— Может, домой к нам, а? — предложил Каширин. — Правда, дома Надежды моей нет, ну да ничего, придумаем что-либо, сварганим, в общем, не пропадем.

— Нет, домой к тебе, Афанасий Львович, не пойдем, — возразил почему-то Игнат Перевалов. — Ну, опять же, не успею я, а потом…

— Успеешь, успеешь, — перебил его Каширин. — Я же говорил: машину дам. А ну-к погоди, я сейчас — Он энергично развернулся и тотчас нырнул во двор райисполкома. Однако задержался там недолго. — Я водителю своему сказал, чтоб не отлучался никуда, — объяснил тут же Каширин.

Они потом немного прошлись.

— Знаешь что, — Игнат Перевалов вдруг остановился, — я лучше-ка пойду на вокзал, не надо мне, Афанасий Львович, твоей машины, не привык я барином на машинах раскатывать.

— Не нравишься ты мне нынче, Игнат, совсем не нравишься, — укорил того Каширин. — Ты что же, решил, я балую тебя? Но как хочешь, желаешь, иди на вокзал.

— Так я сейчас и пойду, — подчеркнул Игнат. Каширин развел руками, но ничего не сказал, промолчал.

— Вот что, — ни с того ни с сего выдохнул Игнат, — не могу нести груз этот, не могу — и все, Афанасий Львович, хоть обижайся, хоть нет, а я тебе все расскажу, все, как было, без утайки, потому как оно выпирает из меня дышлом, понимаешь, Афанасий Львович, дышлом выпирает!

Вот чего Каширин не ожидал от Игната Перевалова, так именно этих слов.

— Да что произошло? — подступил он к тому. — О чем ты, Игнат?

Эх, лучше бы всего этого не было, ни встречи с Переваловым, ни разговора с ним! И вместе с тем Каширин понимал: из песни слов не выбросишь, ведь было такое, было! Но почему именно с ним так случилось? Почему?

Игнат Перевалов уже уехал, он согласился-таки, чтоб его в Кирпили отвез Гриша, а Каширин как попрощался с тем, так на этом месте и остался стоять. Он бы и рад идти, а ноги, проклятые, не несут его. И присесть ему негде. Ай-яй-яй, что же это такое творится с ним?! Ну прямо одно за одним, одно тяжелее другого.

Каширин вздохнул — камень на сердце, вот лежит он и давит. Фу-у! Каширин опять вздохнул — легче, кажется, стало.

Вон как оно вышло, подумал он, все же Маланьева Фекла права оказалась. Все, выходит, так и было, как рассказал ему, Каширину, Зуйков. В одном была лишь неточность — женщина, которая с бывшим кулаком гуляла, не сама покончила с собой, убили ее: тот, который гулял с ней и от которого та сына родила, и покончил с ней. Но сначала он вынудил ее дитя сплавить, лишить того жизни, ан женщина по-своему поступила и ребеночка на дорогу положила — вдруг пройдет кто, пожалеет и подберет, людей добрых много на свете. Она сделала это, вернулась и сказала — нет больше мальчика, не стало его. Тут ее и придушили. И будто эта самая Фекла Маланьева свидетельницей была. То уже потом все позатерлось, размылилось — и она, Маланьева, ожила. А было время, в подполье пряталась, скрывалась от ответа. Убийцу тогда судили-таки, а ее миновала кара. Кстати, Маланьева эта самая пыталась еще мать шантажировать, но та сумела себя защитить — прошлое не стирается, его если от пыли да паутины отчистить — оно враз заблестит: вот оно, наяву. Это, наверное, и отбило у Маланьевой охоту добиваться своего. Но вот прошло время, и она снова решила вернуться к прошлому. Ничего не скажешь, настойчивая!

Рассуждая про себя, охая, Каширин одного не понимал: как же всего этого никто не знал в их селе? Ну, мать от него скрыла — понятно. Но ведь люди окружали ее — не животные какие-нибудь, которые не говорят и не думают, как от них все это осталось в тайне? Он об этом и Игната Перевалова спросил: как могло такое случиться? Очень просто, объяснил Игнат, время и сохранило эту тайну; сперва в селе поговорили-посудачили об этом, затем привыкли, угомонились. Чуть погодя война пришла, люд в селе местный поредел, естественно, больше стало появляться в нем пришлых. А уж после того и вовсе не упоминали о том. Маланьева только к матери и сунулась, но у той был крупный козырь. Ну, а что мать не рассказала ему о том — понять ее тоже можно: кому оно нужно, как с ним, Кашириным, было все — о-о, никому! Оно и сейчас, по-видимому, упоминать излишне, заметил Игнат, ну да ситуация такая — она и вынудила его, проклятая, открыться, так что пусть он, Афанасий Львович, простит — иного он выхода не видел. А тут еще, кстати, и груз прошлого давил, дышлом наружу лез, вот как все было.

Каширин постоял еще, поразмышлял и решил вернуться к себе, в кабинет свой. Но и здесь он чувствовал себя неприкаянным. Да, ему теперь будет трудно успокоиться, прийти в себя, для этого понадобится время.

Он, сам того не осознавая, вдруг нажал на кнопку переговорного устройства:

— Олег Сидорович?

— Да. Слушаю тебя, Афанасий Львович.

— Вы на месте?

— Как видишь.

— Можно, я зайду? Поговорить надо.

— О чем?

— Личное.

— А-а, — Сомов помолчал. — Заходи, заходи, коль так.

Каширин ничего не скрыл, рассказал все, как было, о том, о чем ему поведал только что Игнат Перевалов.

Сомов привычно выдержал паузу:

— Значит, Афанасий Львович, подтвердилось?

— Выходит, так.

— Неприятная ситуация, — Сомов покачал головой, — очень даже неприятная.

— Да, — кивнул Каширин и тоже покачал головой, — вы правы, Олег Сидорович.

— Признаться, не знаю, как и быть, — развел руками Сомов, — подобного на моем веку не было.

Каширин ничего не сказал, лишь задумчиво почесал затылок.

Сомов после этого вопросительно посмотрел на Каширина:

— А сам-то ты что по этому поводу думаешь? Лично — а-а?

Тот было замялся, но тут же взял себя в руки.

— Одно знаю твердо, — произнес он повышенным тоном, — врать не стану, как есть, расскажу.

Сомов резко приподнял голову:

— А следует это делать?

— Думаю, да, — Каширин был тверд, будто чувствовал, что его испытывают, и потому держался строго в положенных рамках. — Я не желал бы, чтобы потом обо мне говорили черт знает что. Пусть горькая, но правда!

— Может, ты и прав, Афанасий Львович, — Сомов встал, вышел из-за стола и прошелся по кабинету. — М-гда, — протянул он чуть погодя, — кроссворд так кроссворд!..

К чему-то определенному, как поступать Каширину в дальнейшем, какие принимать меры, они и не пришли, так и разошлись без общего мнения. Сомов, понятно, боялся, потому и колебался, не знал, что придумать для того, чтобы выйти из положения а Каширин просто был растерян — еще бы!

Возвращаясь к себе, Каширин забыл закрыть свою дверь, и этим тотчас воспользовались посетители.

Он сидел за столом в кресле, когда они вошли.

Он приподнял голову — он и она, парень и девушка. Еще подумал: знакомые вроде лица, кто они? Чего им от него надо? Подумал и о том, что секретаря своего он нынче обязательно поругает — где она сейчас, почему к нему пропускает посетителей? Ну, что за дела такие? Черт знает что творится! У него все больше и больше накипало внутри, он уже был готов взорваться, и вдруг в девушке признал Зинулю.

— Зина? Ты-ы? — Каширин удивленно развел руками.

— Я, Афанасий Львович, — кивнула, немного смущаясь, та. — Вы что, не узнали меня?

— Извини, в делах сейчас весь, — выкрутился Каширин. — А у тебя, Зина, что ко мне? — Он почему-то не замечал стоявшего рядом парня.

Зинуля кивнула на молодого человека:

— Не у меня — у него. Он к вам по поводу Белых прудов. Но учтите, Афанасий Львович, — уточнила она тут же, — это теперь и моя просьба: помогите ему.

Каширин повернул голову в сторону парня:

— Узнаю, узнаю — товарищ Лебедев, верно? Вы были уже у меня.

— Был, — поддакнул парень.

Каширин помолчал.

— Вы знаете, — обратился он одновременно и к парню, и к Зинуле, — я сейчас очень занят, у меня серьезные дела, и потому предлагаю заняться этим чуть попозже, ну, скажем, через недельку.

— Через неделю? — парень переглянулся с Зинулей.

— Может, чуть раньше, — уточнил Каширин.

— Нужно более конкретно договариваться. Я — человек дела!

Зинуля дернула Колю за руку:

— Зачем же ты так, Афанасий Львович еще никого не обманывал. К слову, он тоже человек дела, понял?! — Она произнесла это и тут же повернулась к Каширину: — Афанасий Львович, вы его не слушайте. Как скажете, так и будет. Зайдем через неделю или две, подождем. Главное для нас — результат. Правда, Коля?

Посетители вскоре ушли, а Каширин все еще оставался сидеть. Он сидел еще долго, пока не зазвонил телефон.

В трубку громко и непонятно кто-то кричал, и все же Каширин, хоть и с трудом, но разобрался: звонили из Зайчиков, местный фельдшер (во всяком случае, он себя так назвал), которому было доверено наблюдать за Феклой Маланьевой. Он сообщил, что умерла бабушка Марты, только что и скончалась. Она перестала дышать — и он побежал звонить, этот номер ему дал врач из районной поликлиники, который приезжал к ним на «скорой». Это он сказал: если что, звонить по этому телефону. Фельдшер, конечно, извиняется, что побеспокоил Каширина, однако выхода у него не было — выполнял наказ.

Каширин положил трубку. Какое-то время сидел неподвижно. Он чувствовал, как желваки играли на его скулах.

Одно к одному, в который уже раз подметил Каширин.

И вдруг к нему пришло решение. Он тотчас оживился, как бы воспрянул духом.

Минут через пять Каширин разговаривал с Надеждой. Он сказал ей по телефону, что уходит с поста председателя райисполкома, так он сам решил. Надежда, молодец, не уточняла, чем вызвана его такая поспешность, лишь спросила: что он думает делать дальше? Время покажет, ответил на это Каширин. Он, когда говорил, был почему-то уверен, что оно наступит все же, это время, когда люди будут ценить самого человека, а не факт его биографии.

А время это, между прочим, уже приближалось, было не за горами.

А пока Каширин решил съездить в Зайчики, сейчас же туда и отправиться, он не знал еще, как к этому отнесется Надежда, но сам твердо был уверен в одном: от своего намерения уже не откажется — они возьмут Марту на воспитание. Своей сиротской долей эта девочка стала ему еще ближе.

Только так, и никак иначе!

1989