В полдень на солнечной стороне

1

Был день на солнечной стороне планеты. Был день. Жаркий, горячий, в изобилии света.

Минул тот день, когда к подножию Мавзолея Ленина воины советского народа швырнули на камни Красной площади знамена разгромленной фашистской армии.

И они лежали там долго, разноцветными тряпичными грудами, и дождь поливал их. Дождь первой послевоенной весны.

Был полдень, жаркий, горячий.

На окраине старинного среднеазиатского города, в низких одноэтажных саманных домишках, изрезанного арыками, цветущего садами, над которыми возвышались обломки древнего храма, его башни, облицованные лазурными керамическими плитками цвета неба, сплетающими дивный, изящный узор, подобный мозаике из драгоценного камня, на этой окраине, куда примыкала жгучая песчаная рыжая пустыня, взъерошенная саксаулом, в застывших волнах барханов, стоял огромный серый завод, подобный гигантскому океанскому судну, приставшему внезапно к берегу пустыни.

Сюда в сентябре сорок первого, как на необитаемый остров, стаскивали из железнодорожных вагонов оборудование, станки того завода, на подступах к которому шёл в это время бой. Завод спешно демонтировали под орудийным огнём, под бомбёжками, но часть рабочих оставалась у станков, и возле них нетерпеливо переминались экипажи поврежденных танков, которые тут же ремонтировали, пока сам завод разбирали на части и грузили на платформы.

У завода заживо ампутировали участки, пролеты, цехи, и когда сапёры с ломами и домкратами и минеры со взрывчаткой вошли в силовой цех, остановилось электротурбинное сердце завода. И он погас, холодея, и замер. Выгружались в пустыне. Рабочие сразу становились к станкам. Город отдал им весь свой свет, ибо электростанция его была слаба, и её хватало только на эти станки.

И невдалеке от станков, работающих то под палящим солнцем, то во мраке южной ночи, дехкане, подоткнув полы халатов, кетменями копали котлованы под фундаменты будущего завода - вот так же некогда методом народной стройки они возводили в этих местах знаменитый канал, давший плодородие иссохшей земле их.

За несколько месяцев здесь прочно и навечно встал на свои бетонные основания огромный завод и вытянул высоко в небо изваянные из камня трубы.

Его построили и стали на нём работать люди многих советских национальностей, изгнанные сюда войной, и у каждого из них кто-то сражался или пал в бою. Древний этот город стал для них столь же родным, как люди его, как этот завод, возведенный руками всех. И так же, как до этого, ещё не зная друг друга в лицо, они понимали, что все созданное в стране сотворено их братством, сплочённостью, которая ныне ещё больше усилилась кровью воинов и сблизила их в семью, у которой одно общее горе и одно общее счастье - в победе.

То, что в разгар всех бедствий войны страна возводила новые заводы, перемещала с запада на восток такие гигантские материальные величины, которых было б вполне достаточно, чтобы основать где-нибудь на новом месте новое государство, равное по своей индустриальной мощи любому среднему европейскому, - уже это одно было и неслыханным подвигом, и неведомой скрытой мощью страны, которая оказалась на это дееспособна, поскольку опиралась на народ, свершающий трудом своим, героизмом такое, чему не было равного во всей человеческой истории.

И тут нельзя отдать предпочтение ратной героике перед героикой такого труда народа.

И то, что было заложено годами - осознание общей цели жизни в душах, сердцах, мыслях, народное чувство многонационального единства, - не давало тем, кто был изгнан сюда войной, чувствовать себя изгнанниками. И из всего высшего духовного, чего достигла страна, к чему она стремилась в человекостроительстве, это было её наивысшим, жизненно главным.

И это воплотилось в жизнь коллектива завода. Он был сам как бы живым воплощением единства во множестве людей социалистических наций. Приказы по заводу вывешивались, отпечатанные на многих языках, и на производственных совещаниях присутствовали переводчики, и в цехах был слышен разноязыкий говор. Большинство новоприбывших после работы уходили в дома местных жителей, где получили приют, и где хозяева стали тоже заводскими людьми, и там у них был тот же общий разговор о заводских делах и о том, что на фронте.

У каждого народа свои обычаи, свои вкусы, привычки, но в смешении всего этого создавалось нечто новое. Те, кто носил кепки, признали удобство тюбетеек, кто ходил в тюбетейках, сочли более целесообразным надевать кепки, защищающие козырьками глаза от жара мартеновской печи. Борщ соперничал с лагманом, шашлык - с котлетами. Халат не годился для работы в цехах. Но если он на вате, - значит, пальто. Но это так, мелочи.

Как в слиянии родников возникает мощное полноводье реки, так и здесь из слияния душ людей возникала их духовная мощь, рождая новое в человеке, обозначая его новыми чертами, всеобщими для всех.

Саид Нугманов служил бронебойщиком в роте Петухова. Он ушёл на фронт сразу после школы, как и Петухов.

Невысокий, статный, темноглазый, добрый, улыбчивый, он, получив впервые противотанковое ружье, сказал опасливо:

- Тяжёлое, длинное, как все равно лом железный.

- Вот, правильно, - согласился Петухов. - Теперь бей им дыры на фашистских танках.

- Трактор видел, танк - нет.

- Ладно, покажу, как он выглядит, - пообещал Петухов.

И он пошёл за второго номера с Нугмановым в засаду. И когда появился танк, Нугманов, припав к прицелу, долго и бесстрашно ожидал, потом выстрелил - раздался звон брони. Петухов подавал ему патроны, поощрительно говорил: «Молодец, не трусишь».

Потом Нугманов сказал ему обиженно:

- Я тебе не говорил, что ты не трусишь. Зачем ты мне говоришь, что я не трушу?

- Извиняюсь! - сказал Петухов. - Это я просто от радости. Сильно гвоздили!

Петухову нравилось, как Нугманов не только вежливо, но и услужливо держался с солдатами старших возрастов, несмотря на то что сам получил уже звание сержанта.

- Аксакалы! - объяснил Нугманов эту свою услужливость. - Такой у нас обычай: стариков уважать надо.

- Для воспитания обычай правильный, - согласился Петухов.

Один из пополненцев освобожденной западной области обозвал Нугманова «азиатом» за то, что тот, очевидно стесняясь девушки-санинструктора, не дал ей перевязать свою рану и, когда она стала настаивать, сказал высокомерно и презрительно: «Уходи, женщина!» Петухов сначала вызвал пополненца и долго внушал ему, что такое обращение к товарищу могло к нему прилипнуть только от фашистов. Потом спросил Нугманова:

- Что ж это ты, Саид, санинструкторшу обидел?

Нугманов сказал хмуро:

- Женщина есть женщина. Мужчина получил рану и только от мужчины примет помощь.

- А если б дома - мать?

- Я бы ей сказал: позови мужа!

- Что же, у тебя в школе учительницы не было?

- Была.

- Ну и как?

- Хорошая, - улыбнулся Нугманов. - Замечательная.

- Вот, видал! Тебя учила женщина. И, значит, то, чему она тебя выучила, это в тебе от женщины, как и вообще все мы от них. Не будь их, нас не было бы. Если по существу, они главные на земле. А не мы вовсе. И если конкретно: чем ты, например, воюешь? Женщины оружие тебе сделали. И все они делают, пока нас нет. Одни, сами. Прикинь умом, и получится - не они при нас, а мы при них служащие, только сейчас военнослужащими называемся.

Нугманов подумал, помолчал, сказал грустно, тихо:

- Я свою Саиду очень люблю. Но, понимаешь, если каждый на неё будет смотреть, она каждому может нравиться.

- Ну и пусть нравится. Значит, ты лучше всех, раз она не кого-нибудь, а тебя любит. Значит, всё в норме!

После госпиталя и демобилизации Петуховых у Сони обнаружилась та же болезнь, что и у её матери. Петухов взял по орденским литерам билеты и уехал вместе с Соней к Саиду Нугманову, который давно звал его к себе погостить.

Петухов полагал, что он вылечит там Соню на одном солнце и винограде.

Здесь Петухов поступил на завод в мартеновский цех подручным и одновременно на заочное отделение института.

2

Итак, был полдень. Обеденный перерыв на заводе. Петухов стоял на железном виадуке, пересекающем складской двор мартеновского цеха, и смотрел вниз, опершись грудью на перила. Два мостовых крана разгружали железнодорожные платформы, заваленные скрапом для переплава. Один кран был оборудован висящим на цепях электромагнитом, подобным гигантской океанской черепахе. К спускающемуся огромному диску электромагнита плотно прилипали целыми гроздьями крупные обломки металла. Другой кран с крючьями на тросах был приспособлен к подъему крупногабаритных тяжестей.

Обычно тут, на виадуке, Петухов ожидал Соню, пока она выйдет из конструкторского бюро завода, чтобы идти вместе в заводскую столовую.

Саид Нугманов был уже старшим сталеваром, и именно к нему поступил подручным Петухов. Бригадиром над ними стоял Гнат Бобко, бывший командир танкового взвода, донбассовец, оставшийся здесь после длительного лечения в госпитале. Отец Петухова, когда был жив, работал печником в мартеновском цехе, сын часто приходил нему, и в памяти его отчетливо отпечатались все повадки, приёмы сталеваров. И скоро Петухов мог уже самостоятельно работать горновым.

Соня подружилась с Саидой, и обе они поступили в школу прикладного искусства, которой руководил ленинградский профессор, доктор искусствоведческих наук, утверждавший, что открыл для себя целый мир прекрасного в творчестве народа, увековечившего свой художественный гений в поэзии орнамента, придав камню гибкость и изящество кружев.

Профессор носил в своем портфеле завернутые в клеенку куски мяса и, где бы ни завидел кошек, подкармливал их этим мясом. Во время блокады он убил своего любимого кота, ободрал, сварил и, давая жене эти мясные порции, уверял её, что получил кролика за работы по маскировке зданий, и этим спас жену от смертельной дистрофии.

Саид и Саида обращались к Григорию и Соне со словами «брат» и «сестра», дети называли их не иначе как «уважаемые родственники», и всегда Нугмановы усаживали Петуховых на самое почетное место на ковре, и даже потом купили для них два стула и стол на базаре, ибо в доме не было мебели. Только в цехе Саид обращался к Петухову как старший к младшему, как сталевар к своему подручному. Если Григорий и Саид предавались фронтовым воспоминаниям, Саида бледнела, прикладывала ладони к ушам, умоляла:

- Не говори, Саид, мне страшно.

Саид самодовольно улыбался, говорил Петухову вполголоса:

- Любит, потому ей и страшно за меня.

В цехах за работой трудно было различить, кто есть кто, люди различались скорее по специальностям. Те, кто работал в горячих цехах, были смуглы, плечисты, скупы на излишние разговоры и походили на расчёты дальнобойных тяжёлых орудий своей солидностью и особым достоинством. Шлифовальщики и лекальщики сутулились, ходили в очках. Сборщики отличались нервной подвижностью, потому что им приходилось итожить работу всех и доводить детали за тех, кто оказывался не на высоте квалификации.

Словом, на каждого профессия накладывала общий для неё отпечаток. И только после работы по лицам, по одежде можно было, не ошибаясь, сказать, кто есть кто, да и то это скорее относилось к новичкам.

Если такое существо, как человек, сформировал труд, то понятно, почему в общем труде люди обретали всеобщее в своем рабочем облике, во взглядах и миропонимании.

Такой завод с такими же людьми мог быть и на севере страны, и вообще в любом её районе, но, естественно, преобладали бы местные, только и всего.

И если существует у каждого тоска по родным местам, то на заводе её нельзя испытать, ибо каждый завод подобен другому, как и заводские люди на нем.

Петухов стоял на виадуке и смотрел вниз, вначале бессмысленно, томимый только ожиданием Сони. Но вдруг он увидел, как на крючьях крана повисла башня нашего танка с облезлой надписью на ней, а с диска электромагнита свесились звенья плоских гусениц с немецкой самоходки, куски её брони, и к ней прилип разорванный ствол нашей противотанковой пушки. Все это с грохотом обрушилось в железные корыта цеховых вагонеток. И затем снова над платформами повис диск электромагнита, крючья мостового крана, выхватывая с них и советское и немецкое разбитое, разрезанное автогеном, некогда грозное смертоносное оружие, которое в мартеновских печах, сплавленное вместе, выльется потом белой сверкающей струей стали и обратится в те изделия, которые теперь обязан давать завод стране по номенклатуре мирного времени.

И все это было скрапом, железным ломом, металлическим хламом, оставшимся после войны. Утильсырьём для мартенов. Утильсырьём! А ведь для того, чтобы одолеть хотя бы одну вот эту немецкую самоходку, понадобилось столько жертв! А танк Соловьёва с надписью: «Папе от Леночки», он был и святыней всей танковой бригады. И когда Соловьёв таранным ударом сшиб паровоз бронепоезда, скольких он спас от орудийного и пулемётного огня бронепоезда! Или вон тот согнутый ствол противотанкового ружья, прилипший к плоскому пузу электромагнита, как всё равно кусок водопроводной трубы. Сколько нужно было мужества, доблести, чтобы бить из него по танку, несущемуся, как скала, по склону, бить по нему, когда уже видишь совсем близко траки его гусениц, зеркально стёртые о грунт и зеркально сверкающие своими бликами в глаза тебе.

Каждый раз повергнуть оружие врага было счастьем, потерять своё - горем. Потому что повергали ценой жизней и теряли своё вместе с жизнями.

Никогда с такой ясностью не представали взору памяти те, кто остался на поле битвы, как сейчас, когда Петухов смотрел на этот вот металл, безразлично сваленный в мёртвые, исхламленные кучи металлолома. Он испытывал ярость, обиду, был оскорблён тем, что наше бывшее оружие сейчас свалено в одну кучу. Польется новая сталь, и из чего будут отлиты новые мирные изделия, будет неведомо людям. Он впился руками в железные ржавые перила виадука так, что ржавчина под ладонями скрипела, шелушилась. Петухов ощутил внезапную боль в рубцах своих недавних и давних ранений, и пот слабости выступил на его лбу.

Подошла Соня, взглянула торопливо, встревоженно спросила:

- Ты что? Тебе плохо?

- Смотри, - Петухов мотнул головой на краны. - Видела как? Наше и фашистское сваливают в общий котел для варки, чтобы из него потом... - Не зная, что бы сказать пообиднее, бросил: - Кастрюли делать.

- Ну и что? Правильно! - сказала Соня. - Кастрюли достать нельзя, все домохозяйки мучаются, на базаре втридорога.

- Ты что? - яростно спросил Петухов. - Не понимаешь?

- Гриша! Но мы и для этого тоже воевали, чтобы людям жить лучше и легче.

- От кастрюль?

- От кастрюль тоже, без кастрюли обед не приготовишь.

- А тошнить не будет? Из какого металла, нашего или ихнего, они сошлёпаны?

- В немецкой каске из концентрата кашу варил? Ели и похваливали. И не тошнило.

- Но не в своей же!

- И в своей сварили б. Но не положено своё армейское имущество портить.

- Хороша! - сказал Петухов насмешливо.

- Ты б лучше так подумал, - посоветовала Соня, - чем больше соберём металла с полей боя, тем больше пойдет в переплав. А потом, - она пожала плечами, - пройдет несколько лет, и неповрежденное наше оружие в переплав пустят - устареет, и все. Это же нормально! Были танки - станут тракторы или ножи, вилки, чайники, швейные машины. Да мало ли что! Вот кроватей нет. Люди на топчанах спят, это что, нормально? И сам ты лезвие от безопаски все в стакане точишь - это что, правильно? Станки у нас уже устаревшие, надо новые, а из чего? Мы вот в конструкторском создали проект. Металла - дефицит. Канализации в городе нет. Водопровод только для промышленных нужд. А люди? Трубы из чего, из глины делать? Такие, как вот в раскопках, видели? Ну уж нет!

Дернула Петухова за рукав:

- Идём, есть хочу. - усмехнулась: - Котлы в кухне немецкие. Нашли в металлоломе и приспособили. Если ты такой принципиальный, не ешь из них, ходи голодный. Но знай: тощий ты мне только на фронте нравился. А раз супруг, должен выглядеть солидно. - Нежно провела рукой по его щеке, произнесла тихо: - Я тебя понимаю, Гриша. Но нельзя только войной жить. Ты же для жизни воевал. Так? Ну и пошли.

Петухов шёл опустив голову, а за спиной его раздавались лязг, скрежет, грохот, вопли металла, падающего в вагонетки мартеновского цеха.

3

Вообще-то на фронте Петухов привык к разноплеменному братству людей и лишь для удобства памяти запомнил, кто из бойцов какой национальности, и, если трудно выговаривалась фамилия, извиняясь, обращался только по имени. Характер каждого выявлялся в бою и в бою приобретал то всеобщее, что присуще советскому воину, какой бы национальности он ни был, и только на отдыхе по особенностям в облике, речи, по мечтам о доме можно было определить, где кто родился.

Но, поднимая в атаку, командир призывал:

- Вперёд! За Советскую Родину!

И всем было ясно, что именно за всеобщую.

Всеобщность в армии особо ощутима каждым, ибо каждый за каждого идёт на смерть. И если в начале войны бойцы держались ещё землячества и выбирали товарищей, побуждаемые землячеством, то, обвоевавшись, сближались по характерам, по своим солдатским профессиям, по признательности за выручку в бою и ещё по своим мирным профессиям, по общему для них интересу.

Это новое качество дружбы солдат Петухов считал делом само собой разумеющимся. И его дружба с командиром первого взвода Атыком Кегамовым возникла и окрепла на почве того, что Атык Кегамов так же, как и Григорий Петухов, тревожился за людей, которых они посылали в бой: всё ли точно рассчитали они в организации боя, ибо любой просчёт означал пожизненную вину за павшего. И, назначая на рискованную операцию группу, возглавляли её сами, считая это скорее своим слабодушием - чтобы не переживать за других, - чем достоинством.

И Саида Нугманова Петухов приметил как смелого бойца, выдвинул бронебойщиком и полюбил за его душевную воспитанность, мягкость, с какой тот обозвавшего его «азиатом» пополненца из освобожденной западной области потом подружил с собой, взял вторым номером, сказав Петухову:

- Я же член партии! Он при Советской власти сколько жил? Пустяки. - Улыбнулся: - Делюсь опытом: мой отец по обету у муллы пять лет даром работал, его отец и сам он на помещика батрачили. Он и сейчас в бога верит, а я имею точные сведения - бога нет, а его служащие - жулики, как тот наш мулла. Давал отцу священное снадобье. Отец за исцеление обет дал. Оказалось, в аптеке мулла лекарство дли него брал.

И на заводе Петухов не замечал, что тут люди из разных (юнцов страны, потому что привык к этому на фронте, только и разница, что все в гражданском, а не в форменном обмундировании, и от этого столь различен их внешний облик.

В цехе во время работы их лица обретали всеобщее выражение трудовой озабоченности, и чем углублённей человек был занят своим делом, тем больше он походил на других, столь же ревностных тружеников. Совсем как во время боя, когда, глядя на лица солдат, Петухов не всегда различал их, объятых общим выражением боевой ярости, ненависти к врагу.

Все годы войны завод выпускал оружие, боевую технику. Каждый рабочий приспособился к той операции, на которую он был поставлен, работая по десять и более часов, когда это было нужно фронту.

Оружие совершенствовалось, но для рабочих производство его почти ничем не разнообразилось. Это был беспрерывный труд, в сущности, по созданию одной и той же продукции, одних и тех же деталей, расчленённых на одни и те же операции.

Война кончалась, и нужно было переходить на мирное производство. Но оказалось, что значительная часть рабочих, особенно станочников, так привыкла к массовому потоку одних и тех же типовых деталей, что новый характер продукции им сразу не давался. Нужно было перестраиваться и металлургам, и технологам, и руководителям, начиная с начальников цехов, кончая бригадирами.

Кроме того, одно дело, когда люди работали, сознавая, что идёт война и они дают оружие, другое - когда война кончилась и надо делать сельхозмашины, метизы, гвозди, скобы, арматуру для строек, всякий ширпотреб. Эвакуированных тянуло домой. Чтобы остались, надо дать хорошее жильё, оборудовать его.

И возникла проблема - кровати!

Да, кровати. О них никто не думал. Спали на топчанах, в гамаках, на войлочных подстилках. Нужны кровати! И не только эвакуированным - даже из кишлаков пришли заказы.

Завод получил огромный заказ на кровати.

Конструкторы, которые создавали новое совершенное оружие, смущенно обсуждали наиболее рациональную конструкцию при максимальной экономии металла. Спустили в цех чертежи. А кровати делали так, словно не на заводе, а в кустарной мастерской, - небрежно, плохо.

Петухов стал парторгом в цехе, которому дали задание производить кровати.

Собственно, это был не цех, а складское помещение, наспех приспособленное под цех. Списанное, изношенное оборудование, уже было сданное в металлолом, изработанный инструмент, земляной, плохо утрамбованный пол, ни одного окна, днем приходилось включать свет.

Но рабочие не только от нищеты, ветхости, унылых сумерек цеха приходили в уныние. Они в этом цехе, который должен был производить кровати, испытывали нечто похожее на то, что испытал сам Петухов, когда смотрел с вершины виадука, как краны стаскивают с железнодорожных платформ бывшее грозное оружие, будто хлам, на переплав, чтобы из него, потом переваренного в чреве мартеновских печей, производились изделия вплоть до ширпотребовских.

Эти рабочие все годы войны являли подвиг самоотверженности, по десять - двенадцать часов не выходя из цеха, создавая оружие, без которого не было бы победы.

Маститые орденоносцы, знаменитые скоростники. Были и такие, кто работал у станков, стоя на ящиках, - школьники, не окончившие школу. А ныне мастера-высокоразрядники. А их - к кроватям.

Они работали во фронтовых бригадах, взяв на себя обязательство выполнять свою норму и за тех, кто ушёл на фронт.

Когда сдавали новые партии оружия, на заводском торжественном митинге выступали прибывшие с фронта воины и от имени армии благодарили их за самоотверженный труд - подвиг, равный ратному подвигу. А теперь - нате вам! Железные кровати!

Парторг завода, лысый, сутулый, который после войны продолжал привычно казарменно жить у себя в кабинете за матерчатой занавеской, сказал Петухову:

- Армия тебя демобилизовала, но не партия. Для всех после войны будет полегче, посвободнее в смысле дисциплины, но не для нас, коммунистов. Законы военного времени кончились. Входят в полную силу законы жизни, по которым мы Советскую власть строим. Все для людей! Вот высший наш закон, им руководствуйся, его и исполняй полностью.

Спросил, сощурясь:

- Ротой командовал? Так это слово «командовать» отставить! Понятно? Убедил - твоё. Не убедил, - значит, партийно ты не обученный. По орденам - герой. Но у нас тут тоже свой фронт был. Получат похоронку, придут в цех и сутками не выходят, у станков падали. Полежат в сторонке или в медпункте - и снова за станок. Так что со смертельной душевной раной в строю оставались... Осторожно, бережно к людям подходи. Тут за многими есть такое человеческое, по-особому значительное, никакими мундирами и знаками не отмеченное, но для всего коллектива они как звёзды светят... Для тебя, может, после фронта все как сплошной день, и не заметишь, кто нам и чем светил. Осмотрясь на людей, по лучшим курс и держи, тогда тебя все поймут, поддержат.

Петухов горестно пожаловался Соне:

- Сняли с мартеновского - на кровати, парторгом поставили.

Соня улыбнулась его словам, но потом спросила задумчиво:

- Помнишь? Входим в освобожденный населённый пункт, и всегда что страшно? Обвалившиеся после бомбежки стены, а с них свисают кровати, железные, в окалине, искореженные. Жутко было видеть, особенно если детские, с обгоревшими сетками. И мы ещё видели целую ограду из таких обгорелых железных кроватей, какая-то сволочь из них забор на своем огороде сделала.

Петухов сказал угрюмо:

- Однажды, когда в каком-то населённом пункте дрались, Бураков под танк со связкой гранат бросился. Мы его потом кое-как собрали, сложили останки в ванну и в ней его похоронили. Отступали, гроб некогда сколотить было, да и некому - отбивались.

Помолчали оба. Он и она.

Соня вдруг заявила решительно:

- И ванны тоже нужны! Но только кровати сейчас нужнее. Были в общежитии - на нарах спят, а в кишлаках - на кошме.

- Ну, это у них обычай.

- Обычай. А отчего обычай? Раньше кочевали, на кошме удобней, а потом стали спать на ней от бедности. На кроватях и лучше, и культурнее. Оружие на войне у всех было одинаковое, надо, чтобы после войны у всех все было. Нугмановы нам свою кровать отдали, соврали, что им на кошме привычнее. А это неправда, другой достать не могли.

- Ну, раз такое, на кровать больше не лягу, тоже будем на кошме, - объявил Петухов.

- Нет уж! - сказала Соня. - Теперь ты виноват. Не будет всем кроватей, значит, ты не справился. - Помолчала. - Вот домашняя хозяйка - всегда мне казалось в этом что-то стыдное. А как стала женой, побывала у семейных, чтобы поучиться. И знаешь, Гриша? Как всем им трудно! Кастрюльки латаные, и то не у всех, чай пьют из кастрюль этих же, чайников нет. Все изношенное, а одежду зашить - иголка на базаре столько же стоит, сколько баранья нога. У кого есть швейная машинка, на неё пол-улицы в очередь записывается. Даже ночью в саду при лампе на ней шьют. Всего всем не хватает. Это мы на фронте на всем готовом жили. Не знали, как тут мучаются женщины. Железа на вёдра не давали, носили воду в деревянных. А это же двойная тяжесть, когда деревянное ведро, отсырелое. Оно почти столько же весит, как полное. Тут дерева мало. Лепили из глины корыта, сушили, и детей в них купали, и стирали в них. Как робинзоны, придумывали всякое, чтобы обойтись, справиться. А на заводе они же по самой последней технике самое совершенное оружие делали. Для завода всё - как для фронта. Теперь надо, чтобы завод им послужил, для семей их, для них, как служили они ему.

Напомнила:

- Когда Конюхов с нами прощался, он что сказал? «Коммунист - всегда коммунист. В армии, дома, на работе. Партбилет, он не только в кармане - в сердце. Если за людей сердце болит, значит, тебе партия велит, чтобы такого не было».

Усмехнулась:

- Конечно, куда проще! Нет - ну и самому ничего не иметь. Нет кроватей - давай кошму. Это не по-партийному. Если хочешь знать, только черепаха так: чуть что - лапы, голову под панцирь и лежит камнем. Такая у неё специальность - только черепахой быть.

- А я что? Я тоже вот на совещании выступил, - оправдывался Петухов, - выступил резко принципиально. Указал: окна в цехах грязные, годами запыленные, от этого перерасход электроэнергии. Надо сменить сальники вентилей, не будет перерасхода пара, сжатого воздуха, воды, газа. Записали в решение.

- Выступил ты правильно, - задумчиво согласилась Соня, - но почему окна грязные? Уборщиков на заводе не было. Каждый после работы свой участок прибирал - это после ненормированного рабочего дня. И ремонтников тоже не было, каждый совмещал в себе и станочника и ремонтника. Каждая единица непосредственно на производстве. Слесарей-водопроводчиков и тех к станкам поставили или на сборку.

Помнишь, рассказывали, откуда они заранее знали, что готовится большое сражение по всему фронту? Если на каждое свободное место в цеху ставят топчан, значит, без выхода домой работа. Значит, жить на заводе, пока весь заказ на наступление не выполнят. И не ныли, а радовались, что столько фронту всего требуется, значит, быстрее войне конец... И когда салют, и сводка Информбюро - это для них как все равно и для нас: приказ Родины выполнен.

- Да что ты меня воспитываешь? - возмутился Петухов.

- А я не для тебя говорю, для себя, - сказала Соня. - У нас вот в конструкторском конфликт, и борьба, и всякие неприятности. Спустили приказ на сельскохозяйственные машины. А чертежи на них прислали довоенные. Давайте быстрее и побольше. Мы с чертежей копируем - и в цеха. Главный инженер, начальники цехов, технологи все переналаживают как бы заново, все линии после производства вооружения, а получается - для чего? Чтобы старые машины производить. Военную технику совершенствовали на ходу, а как сельскохозяйственную - сразу задним ходом к довоенному времени. Что, это правильно?

- А директор что?

- Про него говорят, что он дистанционно управляемая личность. Привык за войну, чтобы им только сверху командовали, а не сама жизнь приказывала. Что ни скажет, конвоем цитат из приказа обставит - и все! Как твой старшина Седелкин: «Положено - не положено». Так всю войну и прокомандовал.

- Седелкин у меня вождь был, все ротное хозяйство всегда на высоте: продуктопитание, боепитание, всякая отчетность, субординация и прочее, - заступился за старшину Петухов.

- Директор генеральское звание здесь без фронта получил. Но не то от звания командует, не то от характера. Наш главный конструктор - Герой Социалистического Труда! Но тут держался с директором, как все равно рядовой перед генералом. С нами говорил яростно, как тигр: нельзя, мол, устаревшие сельскохозяйственные машины производить, а пришёл от директора, словно овца покорная, - согласился, дал указание копировать узлы для цехов с довоенных чертежей!

- Ну и правильно приказал директор! - резко сказал Петухов. Произнёс грустно, озабоченно: - Пока вы будете тут канителиться, изобретать новые машины, люди вручную сеют, хлеб, как траву, косят. - Сказал строго: - Мы на бюро обсуждали: чтобы на мирную продукцию перестроиться, людей переучивать надо. Вот первое время на старом пусть для нового переучиваются.

- Значит, и ты будешь кровати делать, как все равно в базарной ремонтной мастерской - тяп-ляп! - воскликнула Соня.

- Ну это мы ещё посмотрим! - угрожающе заявил Петухов.

4

Начальник нового, кроватного цеха рижанин Рудольф Карлович Гитманис положил перед Петуховым пачку бумаг, тяжело сел, сказал хмуро:

- Заявления об уходе. - Провёл ладонью по коротко стриженной голове, несколько удлинённой к затылку, исполосованному белыми шрамами, пояснил: - Мотивы уважительные. Война кончилась. Эвакуированные желают домой. Второе: тех, кто производил мощное автоматическое вооружение, сооружение кроватей не увлекает. Третье: во время войны проблема быта была снята самой войной. Сейчас эта проблема острейшая.

- А по заводу?

- То же самое, - вздохнул Рудольф Карлович, погладил затылок. - Прибыл сюда как механик кондитерского производства. Поставили на сборку зениток. Стал специалистом в области машиностроения. - Развёл сокрушенно руками: - Теперь поставили на кровати. - Оживился: - Но что такое кровать? Одни думают - это койка. Бывают двуспальные, полутораспальные, односпальные. Пружинные, комбинированные - пружины плюс железные полосы, с сетками, с накладными матрацами. Типов множество. Выписал все в блокнот. Нашёл дореволюционные рекламы в старых журналах в городской библиотеке. - Заявил иронически: - Конструкторское бюро предложило нам койку! Экономичную, складную, остроумную по простоте технического оформления. Но это не мебель! - воскликнул он возмущённо. - Это прибор для спанья. Не для оседлой жизни. Не украшение в доме. Не прочное, уважаемое ложе - времянка! - с гневом заявил он. Склонился к Петухову, сказал внушительно: - Я участник гражданской войны. Латышские стрелки - слышали? Пулемётчик! Потом механик, создал ряд машин для производства кондитерских изделий. Затем... ну, я вам уже сказал. Но если... - он привстал. - Если койки, а не кровати! Извините! В Риге тоже нужны люди. У меня там комната, прописка. И моя супруга, как восточная женщина, не будет возражать против воли мужа. Куплю здесь ей шубу и уеду в Ригу, домой.

- Это что - ультиматум? - спросил Петухов.

- Не вам, а тем, кто навязывает нам складные койки под названием «раскладушка», годные лишь как больничные носилки.

- Вы сядьте, - попросил Петухов. Закурил, задумался, стал перебирать заявления об уходе с работы, потом сказал: - Рудольф Карлович! Люди живут плохо, тесно, жилья не хватает. Зачем же вперёд наших возможностей заскакивать? И рабочих тоже нехватка. Вот если бы максимально механизировать процесс производства, тогда мы сможем с минимумом людей обойтись. И накидаем этих раскладушек в оптимальном количестве. Дёшево, удобно, места не занимают. - Сказал жалобно: - Ну пожалуйста, хоть как временное тактическое отступление перед стратегическим наступлением.

Рудольф Карлович сказал твёрдо:

- Ваша жена мне более симпатична, чем вы. Она принципиальный человек. И воюет за то, чтобы завод давал новую, усовершенствованную технику, а не возвращался к устаревшим образцам.

- Моя жена мне тоже нравится, - улыбнулся Петухов добродушно и вызвал своей этой улыбкой ответную на лице Гитманиса, до этого твёрдом, решительном, непреклонном. - Значит, договорились! - воспользовался он этой улыбкой Рудольфа Карловича, встал и стал горячо жать его руку, и тот вынужден был вежливо отвечать на это пожатие.

5

Начальник конструкторского бюро завода Игнатий Степанович Клочков был изнурён единственной своей страстью - знать возможно больше в той отрасли, которой отдал свою жизнь. Он бесцеремонно тотчас же забывал ненужное ему, а нужное прочно собирал и хранил в своей памяти, и для вспоминания нужного достаточно было ему доли мгновения. Но лица людей, имена, фамилии не запоминал. Прищелкивая пальцами, морщась, говорил секретарше:

- Попросите ко мне, пожалуйста, ну, этого, знаете, который когда-то штамповку шестеренок предложил, из первого механического. Ну, он ещё остроумно выразился: у вас не конструкторское бюро, а кладбище надежд...

- Игнатий Степанович! - упрекнула секретарша. - Но вы же Морозова к нам в бюро зачислили!

- Давно?

- Да уже несколько месяцев.

- Отлично! - сказал Клочков. - Так пусть зайдет.

Клочков был беспартийным, но на совещания в парткоме, когда стояли техническое вопросы, его приглашали обязательно. Он один позволял себе разговаривать с генерал-майором, директором завода, с бесцеремонностью, которую тот принимал за наивность человека «не от мира сего».

- Знаете, - сказал как-то Клочков, подперев подбородок рукой и задумчиво глядя на директора, - испытание властью за время войны вы выдержали без особых потерь. И человек вы умный, хотя и ничем особо не одарённый. Тем более от вас следует ожидать большей объективности. - Задумался, заявил вдруг обрадованно: - Представьте! В свободное время я стал как-то читать сочинения Ленина. Поразительно! В самые тяжёлые времена жизни республики он просто категорически настаивал на том, что от коммунистов следует ждать большего внимания к задачам завтрашнего, а не вчерашнего дня. Я хоть и беспартийный, но этот упрек принимаю лично на свой счёт.

- Это хорошо, что вы Владимира Ильича почитываете, - снисходительно одобрил директор. - Пора бы вам уже и подумать...

Директор, очевидно, собирался вновь, пользуясь случаем, спросить, почему Клочков всё-таки не подает заявления о вступлении в ряды коммунистов, но тот перебил его:

- Именно, вы правы. Неотложно надо думать и решать, будем мы воспроизводить старые образцы сельскохозяйственных машин или создавать и производить новые.

Директор хитро улыбнулся.

- Что касается ваших раскладушек, приказом запустил в производство, хотя тоже не гениальная техническая новинка. Но, как говорится, по одежке протягивай ножки. Ширпотреб! Тоже с нас требуют. То были пушечки, а нынче кроватки, мясорубки, кастрюльки и прочее.

- С точки зрения технолога, между производством вооружения и сельскохозяйственных машин нет принципиального различия, - сказал Клочков. - Производить устаревшие сельскохозяйственные машины столь же недозволительно, как и устаревшие образцы оружия.

- Пожалуйста! - сказал директор. - Фантазируйте, сочиняйте, конструируйте, но пока у вас нет ни чертежей, ни намёток, а завод обязан дать машины - и даём. - Заявил твёрдо и решительно: - Сейчас фронт - сельское хозяйство. Нужно не только свой народ накормить, но и народы тех стран, которые стали братскими нам. Так что вы, пожалуйста, на Ленина не ссылайтесь. Если хотите знать, Владимир Ильич исходил всегда из конкретных исторических обстоятельств и в экономической и в технической политике.

- Позвольте! - встрепенулся Клочков. - Ленин гениальный ученый, и, как великий ученый, он всегда точно видел и предугадывал завтра. Это меня и восхитило и поразило своей глубиной и обширностью аргументации даже в свете естественных наук.

- Запоздали вы со своим этим «открытием», уважаемый Игнатий Степанович!

- Конечно, я несколько односторонен в своих познаниях, - с достоинством признал Клочков, - но восхищён искренне. - Нахмурился, спросил: - У вас будет какое- либо совещание в ближайшее время?

- Намечается, - вздохнул директор.

- Хочу предупредить, - собираюсь очень резко осудить вас публично.

- Пожалуйста, - согласился директор, добродушно улыбаясь, но глаза его по-бойцовски угрожающе сузились. Добавил не то насмешливо, не то поощрительно: - Аудитория любит слушать о всяких воздушных замках, создаваемых вне пространства и времени. - Похвастал ехидно: - Сам я любитель научной фантастики...

6

Даже те, кого когда-то обидел директор завода, генерал-майор Алексей Сидорович Глухов, не смогли бы в раздражении сказать, что он с небольшими способностями достиг многого только благодаря сильной воле. Он действительно по праву считался руководителем большого масштаба, но достиг этого высокого положения не потому, что стремился возвыситься по всякого рода званиях. Это был человек в высшей степени самоотверженный, одержимый делом, которое ему поручали. Беспощадный прежде всего к самому себе, он, если совершал промах, докладывал о себе как о виновнике с лютой суров9стью, но безбоязненно к следуемому за это взысканию. Ему поручали всегда самые трудные, тяжёлые объекты. Он планировал своё рабочее время не по часовой стрелке и даже не по минутной, а по секундной. Работал, как тогда водилось, и ночами. Но даже в короткое время для сна не мог угомониться, громко храпел, ворочался, издавал чмокающие звуки губами, что-то бормотал и вдруг вскакивал, хватался за телефонную трубку, и отдавал приказание нормальным, бодрым, свежим голосом, и снова валился на койку, продолжая столь же беспокойно предаваться короткому сну.

О нём говорили: мужичок хваткий!

Это означало, к какому бы высокому лицу ни обращался бестрепетно, настойчиво и даже с грубостью, он добивался своего, получив ультиматум: «Ну, смотри, дадим. Но не справишься - партбилет на стол!»

Он поставил завод на пустынной окраине города, расселил эвакуированных, обзавелся подсобным хозяйством, чтобы кормить сытно людей, развёл карпов в отстойнике технической воды. Он в равной мере с производственными нуждами отдавал свои силы, сноровку, для того чтобы наладить сносные условия жизни людям. Затем объявил:

- Всё!

И целиком отдал себя заводу.

Он любил людей, восхищался теми, кто, как и он, самоотверженно и одержимо отдавал себя труду, и не то что не любил, а просто не понимал таких, которые на подобное самозабвение оказывались неспособными.

Комсомольцем ушёл он на строительство Магнитки и с тех пор до самой войны возводил предприятия союзного значения, начиная с нулевого цикла и уходя только после сдачи государственной комиссии.

Многие наркомы знали его лично. Обращались к нему на «ты», как и он к ним. Но он считал, что имеет перед ними преимущество: они зависят от него, а он зависит только от себя самого - справится или не справится?

Долгие годы он кочевал с одного строительства на другое, как говорили чуть иронически, «с постоянной свитой». Но слово «свита» было неправильным по отношению к тем, с кем он за многие годы сработался, кому доверял как самому себе, знал, что они хоть и считаются с некоторыми крайностями его характера, но всегда в глаза скажут, в чем они с ним согласны, а в чем нет.

И когда соглашался с несоглашающимися из его «свиты», то произносил с той же угрожающей интонацией, с какой говорил ему самому нарком:

- Ну смотри тогда. Не справишься - партбилет положишь!

Только вот против главного конструктора Клочкова он был безоружен. Нет у того партбилета, и вообще спорить с ним трудно.

Как-то Клочков сказал ему задумчиво и рассеянно:

- Когда вы сидите во главе президиума на собрании, у вас такое выражение лица, словно вы не слушаете ораторов, а только принимаете от них рапорт.

- Ну и правильно! - отрубил Глухов. - Доложи, что плохо, без комментариев. Много рабочего времени на слова расходуем, непроизводительно. Время ораторов кончилось - давай дело говори, коротко и ясно.

Клочков бесцеремонно потянулся в кресле, вызывающе зевнул.

- После вас никакого воодушевления не испытываешь, а вот наш парторг ЦК человек увлекательный, зажигает.

- То есть как это от меня нет воодушевления? - возмутился Глухов. - А кто вас на Героя представил?

Действительно, когда сверху сообщили, что завод может представить кого-нибудь достойного на Героя и есть положительное мнение о нем, Глухове, он заявил:

- Нет уж! Если так - давайте Клочкову. У него эмоции и всякое такое творческое переживание. Мне его стимулировать надо на изделие Д-7-68. Не выдам изделия - мне же вы башку и оторвёте. Категорически прошу его кандидатуру поддержать!

И поддержали.

После опубликования указа Клочков пришёл к Глухову ошеломленный, растерянный, спросил подавленно:

- За что же это, Алексей Сидорович? За что?

- А я почем знаю? - буркнул Глухов, не отрывая глаз от бумаг. Добавил ехидно: - Значит, верят! Ждут безотлагательно Д-7-68. Выходит, в порядке аванса! - Поднял глаза, заявил свирепо: - А не справитесь в срок, не вам, а мне по шее! Такая вот у нас техника. Руководитель за всё и за всех в ответе.

Законы военного времени дали огромную и широко простирающуюся власть директору оборонного завода. Но не будь даже таких законов, само время войны повелительно на каждого, за что-либо ответственного, возложило высшую ответственность и право ею пользоваться, как и любому командиру на фронте. Ибо вся страна стала фронтом. И, как на фронте, приказ директора был равен директиве военачальника. И все понимали, что иначе быть не может, ибо цех был как бы продолжением позиций, на которых шли бои.

Война кончилась, нужно было с ходу переключаться на производство мирной продукции. Но трудность заключалась не только в перестройке всей технологической схемы производства. Не только в том, что значительная часть эвакуированных уезжала обратно на свои прежние заводы. Не только в том, что остающимся нужно было наладить быт не временной, а постоянной жизни по нормам довоенного времени. И даже не в том, что надо было переучивать рабочих многих специальностей на новый тип изделий. Конечно, правы те, кто требует, чтобы конструкторское бюро, лучшие его силы были направлены на создание новых, совершенных образцов сельскохозяйственных машин. Конечно, нехорошо после войны выпускать довоенные образцы. Кто этого не понимает? И то, что Клочков сейчас с воодушевлением возглавил работу над новой широкозахватной сеялкой, которая с точностью автомата будет высаживать на должную глубину каждое зернышко и на должной дистанции бережно для корней и экономично отсыпать строго определенную дозу удобрений, - это замечательно, нужно. Народ должен быть сытым. Победа должна быть во всем. Но...

Глухов, как и другие в стране люди, сквозь розовую зарю победы над гитлеровской Германией ощущал и другое, опасное, угрожающее. Он также знал, что скрап для мартенов, поступающий сейчас на завод, - это не только останки оружия, искалеченного, поврежденного в бою, но и наше, нестреляное, не повреждённое в боях, но отданное в металлолом оружие уже успевших устареть систем, и оно будет устаревать дальше.

В министерстве Глухов был на закрытом информационном совещании, на котором выступил в новеньком заграничном модном костюмчике человек не из их ведомства, по фамилии Лебедев. В осторожных словах, как бы боясь сказать лишнее: «Извиняюсь за то, что в инженерном деле не осведомлён достаточно», - сообщил он о новых образцах оружия, которое сейчас или находится в стадии испытания, или уже поступило на вооружение бывших союзных армий. Давая технические и боевые характеристики такого оружия, он обнаружил, вопреки своему предварительному заявлению, большие инженерные познания, и весьма тонкие. Отвечал на вопросы кратко.

- Ряд незавершённых перспективных проектов военных конструкторов фашистской Германии сейчас в стадии завершения на Западе. Мы располагаем прогнозирующими данными, так как кое-какие материалы захватили при наступлении. Некоторые наши образцы стали также предметом для использования зарубежными конструкторами. Союзники сдерживали возможности производства наиболее интересных и перспективных своих систем во время войны, рассчитывая лишь после войны приступить к серийному производству. Как вы знаете, в связи с появлением ядерного оружия западная пропаганда утверждает, что любое обычное оружие устарело и неэффективно. Лично я полагаю, - сказал Лебедев, - я лично, - повторил он, как бы подчеркивая своё право на особое мнение, - здесь не исключен момент и дезинформации. Из вышесказанного следует, что значительные средства бюджета на Западе идут на совершенствование обычного вооружения, на усиление его мощи, подвижности, дальнобойности, на создание новых оригинальных систем. Хотя, - он потупился, словно пряча хитринку в глазах, - не менее, а более оригинальные системы у нас уже созданы, но в серийное производство не запущены. - Улыбнулся: - Как вы сами понимаете, после полной и безоговорочной капитуляции противника - ни к чему!

Затем была заслушана информация о международной обстановке, потом министр поблагодарил докладчиков, а сам сказал всего несколько слов:

- Директивы по производству новой, мирной продукции вами получены. План её производства должен быть выполнен столь же неукоснительно, как и прежде по вооружению. - Огляделся, сощурясь, произнёс твёрдо: - Всё!

Директора долго не расходились из кабинета министра. Многие годы они работали с ним, также бывшим директором завода, таким же, как и они, опытным и маститым оружейником. Было известно, что, когда он был ещё директором, его обвинили в злостном срыве заказа по производству нового авиационного пулемёта... и Сталин бросил пренебрежительную реплику:

- Интересно, чем и где вы будете теперь оправдываться?

- Пулемётом на полигоне!

- Когда?

- Хоть завтра!

Сталин приехал на полигон. Пулемёт, прежде чем вынести на стенд, продували пылью с песком. Затем, закутанный в соломенный мат, несколько раз сбросили с вышки и только после этого поставили на огневую позицию. Очередью его были срезаны не только мишени, но и столбы, на которых они стояли.

Сталин, не прощаясь, уехал. На следующий день пришёл приказ о назначении директора завода замнаркома.

Он был из династии ижевских рабочих-оружейников, повадки маститого мастерового не покидали его. Если и говорил, только кратко, о деле, и побеждал часто своей упорной молчаливостью, когда ему угрожало всякое. Молчал упорно при разносах, выждав, говорил: «Теперь конкретно по линии механики ваши предложения», - и молча ждал, пока минует буря угроз, предупреждений, и снова повторял: «Так, значит, конкретно что?»

Он обладал той духовной выносливостью, тем самообладанием, без которых нельзя быть ни хорошим солдатом, ни полководцем, ни наркомом ...

- Вы что, конструктор? - спрашивали Лебедева после совещания.

- Нет.

- Значит, вооруженец?

- Нет.

- Военный атташе?

- Нет.

- И не в нашем министерстве?

- Нет.

Попросив разрешения у министра, Лебедев подошёл к телефону, набрал номер и сказал заискивающе:

- Оленька! Я уже! Через двадцать минут дома! - И быстро, кивком попрощавшись со всеми, ушел.

Пожалуй, если б Петуховы встретили Ольгу Кошелеву на улице, они не узнали б ее. И не потому, что она пополнела, отпустила волосы и соорудила из них пышную прическу. Дело в том, что у неё были оба одинаково красивых глаза, серые, в золотистых крапинках. Но если бы Петуховы подошли к ней с левой стороны, она бы не обратила на них внимания, не заметила бы их. И не потому, что не узнала, а потому, что левый глаз был стеклянным протезом.

Но, когда Лебедев уезжал в длительные командировки, она носила на глазу чёрную повязку. Вот с такой повязкой Петуховы сразу бы узнали в этой даме Ольгу Кошелеву.

7

- Я не только умный, я хитрый, - иногда шутя говорил о себе Глухов самым близким и доверенным.

Действительно, после закрытого совещания у министра он на бюро обкома партии великодушно предложил поручить его заводу ремонт и восстановление изношенной, пришедшей в негодность сельскохозяйственной техники, а также оборудования МТС, пообещав даже снабдить МТС кое-какими станками со своего завода. Но тут же, когда его предложение с воодушевлением было принято, попросил озабоченно:

- Только вы уж, пожалуйста, по своей линии зайдите наверх, чтобы это дело мне в план включили. - Похвастал: - Дадите хлам - вернем машины как новенькие.

У себя на заводе на производственном совещании он говорил притворно несчастным голосом:

- Товарищи, не я прошу. Земля требует! Хлеб! Люди! Надо! Помочь надо в ремонте сельхозмашин. Через силу, а надо. Министру не докладывал. Как скажете, так и будет.

Все уже давно привыкли к повелительному, приказному тону Глухова и были удивлены тем, что он просит, а не приказывает.

Обычно он всегда вставал, когда отдавал приказание «по-генеральски»: кратко, резко, рубя фразу. И сам он получал распоряжения, непререкаемые, как боевые приказы.

Он превосходил здесь всех опытом, организационной хваткой, волевым характером, а его самообладание было под стать храбрости. Всем этим он подчинял себе и привык подчинять. Его считали Личностью! И он считал себя Личностью. Но с ходом времени на заводе выявились тоже личности, менее охотно подчинявшиеся его ультимативно звучащим приказаниям, и по ходу дела они вносили от себя в эти приказы нечто такое, против чего трудно было возражать, и для сохранения своего авторитета лучше было делать вид, будто это новое исходило частично из самого содержания его, глуховского, приказа, хотя это было далеко не всегда так.

Подобно тому как в армии в начальный период войны подчас многое решала самоуверенная воля имеющего за плечами опыт гражданской войны командира и только затем, в ходе сражений, обретя современный опыт войны, стали созревать командиры, смело, уверенно применявшие новые способы ведения боя, выраставшие в полководцев нового типа, в которых отчетливо обозначались черты, необходимые для командиров и армии будущего, так же и в промышленности за годы войны обретали зрелость, черты дерзкого новаторства, инженерного научного мышления производственники, получившие образование, не оставляя производства, способные быть и организаторами людей, и творцами новой техники.

То, что Глухов умен и хитер, в данной ситуации выразилось в том, что он заметил, ощутил, как всё больше выявляют себя люди, не покорствуя сложившейся технологии, дерзко вторгаясь в установленное и храбро решаясь на то, что в условиях военного времени грозило при неудаче весьма тяжёлыми последствиями. Но как на фронте героизм одного вызывал на героизм всех, так и здесь, на заводе, производственная храбрость одного увлекала других. Среди инженерно-технического состава, как и среди рабочих, выделились личности незаурядные, авторитетные, к словам и мыслям которых не только прислушивались, но даже, бывало, вопреки сомнениям директора, поддерживали их начинания и самоотверженно достигали высоких результатов. И Глухов вынужден был, как бы по своей инициативе, поддерживать таких людей, повышать в должности, поощрять, иногда даже рискуя своей должностью в случае неудачи. Но он предпочитал потерять свою должность, чем потерять такими трудными рабочими годами добытый свой авторитет, который он и поддерживал этой своей дальновидностью, хотя, в сущности, знал: придёт время - и кто-нибудь из этих новых сменит его на посту директора.

Он постигал всё это своим жизненно мудрым умом и, будучи умным, не сопротивлялся этому процессу, а содействовал ему. И именно это-то он и считал своей хитростью, ибо отчетливо понимал: если б не содействовал смело выдвижению, вплотную к своей должности, наиболее одаренных, то рано или чуть позже, лишившись их поддержки, он оказался бы один и, значит, списанным, подобно тем ещё боепригодным орудийным системам, которые сданы на переплав на завод не потому, что они негодны, а потому, что не соответствуют современным перспективным требованиям, предъявляемым как к оружию, так и к человеку.

Поэтому-то Глухов и перестраивал свою систему личного управления на нечто другое, пока ему ещё неведомое, но необходимость которого он чутко и небезболезненно ощущал. Он шёл осторожно, как бы озираясь, ища для себя новый путь и способ руководства коллективом.

Конечно, это был не новый способ - призвать к энтузиазму, к сознательности, чтобы помочь сельскому хозяйству отремонтировать сельскохозяйственные машины, оборудование МТС. Но новым было для Глухова то, что он просил коллектив, а не приказал ему, опираясь на решение обкома партии. Хотя мог приказать. Отдать приказ - и точка!

Ведь никто ещё сразу после войны не отучился мгновенно подчиняться приказу. И всё-таки Глухов опасался из-за того, что просил, а не отдал приказ, сам привыкший повиноваться приказам. Конечно, он несколько схитрил на бюро обкома. Во-первых, он сбудет в МТС устаревшие и довольно-таки изношенные станки. Во-вторых, если ему в план включат ремонт сельхозтехники, он выиграет время на то, чтобы конструкторы «поколдовали» над её модернизацией, и, значит, не будет выпускать устаревшие образцы. В-третьих, пока будут вестись ремонтные работы, он переоборудует и переналадит основные цехи. В-четвертых - а это для него было сокровенным, мечтательно жадным, - если списывают устаревшую боевую технику в армии, то кто-то же должен производить новую.

Не случайно он спросил этого Лебедева после информационного совещания у министра, слышал ли тот о боевой системе Д-7-68.

Лебедев ответил:

- Знаю. - И заметил как бы между прочим: - За рубежом в этом направлении тоже ищут решения.

Глухов попросил жалобно:

- Если по этой линии есть информация, будьте любезны - через нашу секретную часть. - Приложил руку к груди: - Буду чрезвычайно признателен.

Однако спустя некоторое время в секретную часть завода стала поступать техническая информация по зарубежным источникам, в сущности ничего нового не дающая. Но Глухов каждый раз знакомил с этой информацией главного конструктора Клочкова, спрашивал:

- Ну как?

Клочков быстро пробегал глазами, произноси.'! небрежно:

- Саморекламная ерунда.

- Долларишки-то они умеют считать, - сказал как-то Глухов. - Раз тратят, - значит, дело стоящее! - Дразня, заметил: - Всяких гениев они со всей Европы к себе закупили, теперь где уж нам! - И, пытливо глядя в глаза Клочкову, помедлив, произнёс: - Слава к вам с Д-7-68 и ногами и руками в дверь ломится, а вот открыть ленитесь. - Сказал задумчиво: - Я понимаю - сеялка. Как говорил кто-то: «Сейте разумное, доброе, вечное, и спасибо вам скажет народ». Верно - спасибо вам, Игнатий Степанович! Машина, уверен, будет замечательная. - Сказал скорбно: - Я понимаю, Д-7-68 фактически устарела. - Кивнул головой на информационные справки: - Разве угонишься! Нет Д-7-69 или, скажем, Д-7-70 усовершенствованных. На старых образцах пускай допризывники учатся. Только, извините, где логика? За то, что я хотел устаревшую сельхозтехнику выпускать, все на меня кинулись, ополчились. А вот вы в неприкасаемых! Не желаю, и всё. А может, кишка тонка? Сеялка, хоть и усовершенствованная, куда проще. - Спросил ехидно: - А чего звёздочку Героя не носите? Она не тускнеет от носки. Чистое золото! - Закряхтел притворно: - Это мы только тускнеем от возраста, от благополучия и наступающего благоденствия. - Усмехнулся: - Теперь ведь что! Перекуем мечи на орала! Только на их кузницах другое. Куют, но не орала. А как это? «Эффективное оружие массового уничтожения». Пых! И испарился при чрезвычайно высокой температуре. Только разве что гигиенично - никаких остатков.

Клочков рассердился:

- Вы что же, человечество за сборище идиотов считаете?

- Человечество я уважаю! - сказал Глухов. - Но пока он есть, я лично себе голубиные крылышка прилаживать не собираюсь.

- Кто это «он»? - резко спросил Клочков.

- Империализм, дорогуша! - сладко улыбаясь, объявил Глухов. - И он свои фортеля ещё выкинет. Война знаете что? Высокоорганизованная форма насилия. А он никогда смирным не был и не будет. Чуть где у кого слабинка - хап за глотку и скушает. И сейчас у него на нас аппетит не прошел. Уж очень, знаете ли, мы ему малосимпатичны. Но тут ничего не скажешь - обоюдно. - Заявил решительно: - Так что от своей специальности я не отрекаюсь: был оружейником и останусь им. Надо орудия труда производить? Надо! Но караулить плоды труда народа тоже кому-то положено. Они свои зубы на полку не кладут, и я тоже не собираюсь...

8

Глухов, ссылаясь на трудности перестройки завода на новую продукцию, на уход с предприятия значительной части эвакуированных, вымолил в министерстве дополнительные средства и использовал их на механизацию внутрицехового транспорта, погрузочно-разгрузочных работ. Освободившихся грузчиков, разнорабочих, занятых на доставке из цеха в цех заготовок, литья, поковок, штамповок, зачислил на вечерние курсы переквалификации, днем использовал их как подсобников на переоснастке цехов.

Для ремонта сельскохозяйственных машин отвёл площади внутри заводского двора, установив армейские прожектора для освещения ночной смене. Он совершил длительное путешествие по колхозам и там в порядке братской солидарности выпросил дополнительные закупки для своего орса, наладил усиленное питание рабочих, и, кроме того, каждому выдавались ежедневно сверхнормативные пайки, заранее расфасованные работниками орса.

Весь завод он украсил транспарантами с красочными изображениями разного рода сельскохозяйственных машин. И даже в своем кабинете убрал красивые металлические миниатюрные модели оружия, которые недавно производил завод, и заменил их на миниатюрные модели сельскохозяйственных машин, как украшение и рекламу нынешнего производства.

Кроме того, в кабинете стояла на видном месте раскладушка. Тоже как свидетельство нового направления производства.

На заводском полигоне, где прежде испытывалось оружие, теперь проходили ходовые испытания сельхозмашин перед сдачей заказчику. Как и во время войны, Глухов планировал свою работу не по часам, не по минутам, а по секундам. И на стене у него был вывешен график изготовления множества новых наименований деталей, на обработку которых потребно строго определенное время. И, сверяя его со своим строго расписанным, он жил этим временем, и оно было его жизнью, делом и смыслом всей его жизни.

И очевидно, он не лицемерил, когда убежденно говорил на директорских совещаниях:

- Для нас нет никакой поблажки после войны. Раньше делали оружие, а теперь орудия труда. Без хорошего оружия не было бы победы. А без сельхозтехники, тоже качественной, во всем комплексе победа тоже не получится, а народ заслужил её но всем статьям жизни. И если мы, оружейники, качественную мирную технику не дадим, так тогда мы не оружейники, а только своей специальностью прикрывались, чтобы на фронт не идти. А сейчас хлеб - фронт. Значит, кто мы теперь? Как всегда, фронтовики!

Однако свои любимые цеха - первый и второй механический, где у него была собрана рабочая элита, самые даровитые мастеровые, - он усилил новыми станками, приспособлениями, создал две новые конвейерные линии, но не пускал их на полную мощность, так же как и самоновейшие станки - под полную нагрузку, говорил: «Вот наладим серийное производство новых машин, тогда и включим все наши возможности на всю катушку!» Но хотя это было экономически и невыгодно, он настоял на том, чтобы сохранить точность обработки деталей по тем нормативам, которые были назначены для производства оружия. Допуски для сельскохозяйственных машин были значительно ниже, но Глухов категорически заявил:

- Снижать класс и людей разучивать не позволю, пока я тут главнокомандующий.

Возможно, Глухов не знал изречения Карла Маркса о том, что бывают в жизни моменты, которые являются как бы пограничной чертой для истекшего периода времени, но которые вместе с тем с определенностью указывают на новое направление жизни. Но он чувствовал и сознавал, что такой рубеж наступил и для него самого. В годы войны всё было повелительно подчинено единой и всеобщей цели - победе. И каждый подчинял себя этой всеобщей повелительной цели. И всё в человеке подчинялось ей во имя её самой. Она была всевышним, главным законом жизни. Из этого закона исходили приказы, Глухов подчинялся этим приказам, и сам приказывал, и требовал неукоснительного им подчинения и исполнения их.

Вся страна стала единым фронтом, повинующимся единой цели - победе!

А вот теперь надо налаживать жизнь для всех людей по тем законам жизни, которые составляют сущность того, во имя чего была совершена Великая Октябрьская социалистическая революция, первая в мире, - во имя людей, во имя их наилучшей жизни, во имя того, чтобы человек стал лучше и жилось ему лучше.

Конечно, и в годы войны он помогал тем, кого постигло горе потери близких, кто нуждался в помощи, но именно помогал, помогал с расчётом на то, чтобы не терять лучших производственников. Помогал сам лично, приказывал орсу, поликлинике, жилотделу, интернатскому начальству, комендантам общежитий, завкому. Он сам, лично!

И его считали отзывчивым.

Но ему самому доставляло удовольствие мгновенно решать те вопросы, с которыми, волнуясь, стесняясь, приходили его люди. Молча выслушав сбивчивые, смущенно изложенные просьбы, он брал телефонную трубку и приказывал: «Сделать!» Спрашивал потом:

- Ты слышал? Значит, все!

И человек уходил взволнованный, благодарный.

А вот ныне к нему мало кто приходил с личными просьбами. И дело не в том, что нужды в них стало меньше, пожалуй, даже больше. Но завод переключился на производство той продукции, назначение которой могло облегчить жизнь всем, помог накормить изголодавшийся народ. Люди завода понимали, что это сейчас всеобщая нужда и они все за неё в ответе. Все!

Завод перестраивался, не хватало людей, и тех надо было переучивать на новую продукцию. Ремонтировать изношенные сельхозмашины - это не то что организовать серийное производство. Вся чётко налаженная поточная система рассыпалась в этих ремонтных работах, которые не поставишь на поток, не вгонишь в чёткий график, не уложишь в строго последовательную пооперационную схему. А тут захлестывает «самостоятельность»: предложили наваривать изношенные детали, создать комплексные бригады по узлам, послать в МТС бригады слесарей. Что ни совещание - полемика. Например, приглашают в завком, выносят решение - обязать директора выделить средства и оборудование в заводской техникум.

Его обязывают! Кто? Завком!

На бюро парткома упрекнули за то, что до сих пор не рассмотрел проекты новых машин, предлагаемые конструкторским бюро.

- Сначала пусть согласуют с министерством! - буркнул Глухов. - Как вам известно, я не специалист по сельскому хозяйству. Оружейник!

- В таком случае ставьте вопрос о заместителе по производству сельскохозяйственных машин.

Даже в обкоме первый секретарь, который обычно обращался к Глухову по военному званию, сказал:

- Алексей Сидорович! Может, вас на бюро послушать? Собрали б хозяйственников, посоветовались бы. Трудности у нас у всех общие. - Помялся. - И вообще надо больше советоваться. Знакомились с протоколами директорских совещаний - как штабные документы. «Приказ отдан таким-то... Принять к исполнению таким-то... » Но бывают и разные мнения. Следует прислушиваться, давать возможность высказаться.

- У меня деловые совещания, а не дискуссионный клуб! - сердито заметил Глухов.

- Так можно не только мимо стоящих предложений проскочить, но и перспективных людей не заметить, ориентировку в кадрах потерять, - сказал секретарь обкома.

- Это что? В порядке предупреждения?

И Глухов поднялся со стула, выпрямился, побагровел.

- Я и к себе это отношу, - мягко сказал секретарь обкома. - По понятным обстоятельствам запустили работу по ряду отраслей. Надо энергичных, инициативных людей на них выдвигать, а главное наше внимание было к тем, кто на оборону работал.

Глухов за последнее время похудел, прямо-таки отощал, стал раздражительным, мнительным и вздрагивал при каждом звонке телефона ВЧ, чего раньше с ним никогда не было. Но когда министр, чувствовалось по голосу, улыбаясь, сказал: «А раскладушки ваши стали популярны, большой спрос», - Глухов так обрадовался, как в годы войны радовался, получая благодарность от самого Верховного...

Автоматизированную сеялку Клочкова после испытаний и ознакомления с экономическими расчётами по её производству забраковала государственная комиссия: дорого, сложно, ненадёжно в эксплуатации, кроме того, для управления ею и отладки нужен высококвалифицированный механик.

Это огорчило и Глухова, и Клочкова. Правда, после завершения ремонта сельхозтехники завод приступил к производству двух новых типов сельскохозяйственных машин, хотя ещё и далеких от совершенства, но всё-таки несколько отличных от довоенных. План на них заводу спустили посильный.

По поводу этого Глухов изрёк:

- Директор о чем мечтает: получить план поменьше, капиталовложения и фонд зарплаты побольше. Инстанция - дать план побольше, капиталовложения и фонд зарплаты поменьше. Как же тут не изворачиваться! А все равно поставят тебя по команде «Смирно» - выполняй с присыпкой.

9

Петухов не захотел быть освобождённым парторгом, попросился подручным рабочим к трубогибочной машине для изготовления рам раскладушек. Старшим над ним был Петрусь Липко, двадцатилетний паренёк из Витебска, уже имеющий пять лет производственного стажа.

Вообще-то в цехе всего четыре человека среднего возраста, включая самого Петухова, остальные -- молодёжь или пожилые и много женщин. Если можно так сказать, Петухов «вырос» на фронте, там сложился его характер, взгляды, уважение к людям, вера во всесилие людей, одержимых общей целью.

Пора юношества была у него укорочена войной. Ведь мерой жизнеопытности на фронте считался не возраст человека, а его боевой опыт.

Поэтому, хотя Петрусь Липко и был моложе, он казался Петухову значительно старше его, превосходя своим производственным опытом, рабочей сноровкой. Он терпеливо обучал Петухова владеть машиной, спокойно, снисходительно относясь к его неловкости, так же, как потом к успеху. И, отделавшись после обучения от Петухова, перешёл на сверловочный станок, где под руководством Гитманиса создал приспособление для того, чтобы на трубах для рам раскладушек с одной операции, разом производить все отверстия для зацепов брезентового покрытия.

В цехе Липко вёл себя молчаливо, строго, сдержанно, с той бережливостью рабочего времени и своей энергии, как и пожилые рабочие. Работал за станком уверенно, с кажущейся изящной небрежностью, но можно было заметить: на висках туго набухали вены, влажно блестел лоб.

Петухов чувствовал, что к нему здесь многие, не только Липко, относятся так же, как относились к пополненцам солдаты его роты, бывалые фронтовики.

Словно бы он проходил проверку: станет ли кичиться перед ними - он фронтовик, а они тыловики? Он парторг, но понимает ли он подвиг труда повседневного, однообразного: изо дня в день рубить на доли толстую оцинкованную проволоку, сгибать её, штамповать отверстия в плашках, склепывать их так, чтобы суставы ножек раскладушек свободно двигались, не туго и не слабо? И каждое движение в долях секунд рассчитано привычно, неукоснительно, в глубокой сосредоточенности, с той тонкой чувствительностью, какая дается особым ощущением инструмента, как продолжения твоих рук, кисти, пальцев.

И каждый раз, приходя в цех, нужно было преодолевать первоначальную неловкость, чтобы потом, погружаясь в работу, уже не замечать, не думать, а как бы только отдаваться целиком привычному самоналаженному, самонастроенному движению рук, пальцев, чующих детали, почти механически отбрасывающих негодную заклепку или плашку, предаваясь самодисциплине труда с тем самозабвением, когда утрачивается счёт времени.

Понять вот это состояние мог только тот, кто сам испытывает в труде такое самозабвение. Но легко сказать - самозабвение. У каждого здесь своя жизнь, и, конечно, далеко не всякий способен преодолевать каждодневно то, что тяготит его, то, что у него на душе или дома неладно. Устранить производственные неполадки проще и легче, чем неприятности, сопровождающие жизнь человека. И люди в цехе пытливо ждали, с чего начнет свою деятельность их новый парторг.

И Петухов понял это, почувствовал.

Он помнил, что Конюхов, приходя в нему в роту, сначала долго не выступал с политбеседами по положенной программе. Он приходил и просто разговаривал, и не со всеми разом, а так, то с одним, то с другим солдатом. Рассказывал о себе, с тем чтобы вызвать у бойца желание поведать о себе. И на войне Конюхов говорил много не о войне, а о жизни всех и каждого в отдельности. Учил не как надо воевать, а как надо жить, учиться лучшему в жизни, чтобы потом лучше жить. Говорил, болезненно морщась:

- Война нам, конечно, помешала достичь того, чего мы могли достигнуть, - всего нам нужного и должного. Мы вот сейчас наступаем всем фронтом, превосходим противника многократно. К весне войну кончим. Но хорошо бы сразу после войны тоже вот так, как сейчас, развёрнуто переходить в наступление на все, что недоделали, чтобы победа была не только на фронте, а во всем для всех. - Говорил, удивленно оглядывая собеседников: - Странно, конечно: война не кончилась, а мы вот о будущем толкуем, - значит, такие мы люди верящие. - Говорил доверительно: - Стараться понять врага - это, конечно, не значит быть с ним согласным. Но вот на что он рассчитывал? Коллективизация, индустриализация как нам тяжело дались! На оборону огромные средства от самых жизненных нужд отрывали. Классовая, внутриполитическая борьба - она шатала. Ведь «кто кого?» вопрос стоял! Потом фашисты думали, что рассыплемся мы оттого, что разных наций. А взять хотя бы ваше подразделение - сколько здесь солдат разных национальностей! И воюют, каждый не за свою саклю, дувал, хату, избу, дом, квартиру, а за общее. - Говорил задушевно: - Сорок первый - самый трудный, самый страшный год. Но самый многозначительный для коммуниста тем, что ни в чем убеждения свои советский народ не утратил, не пошатнул и на такую высоту их поднял, что сквозь все века светить будут. И это, по-моему, главная и высшая победа партии, потому что такими едиными мы вошли в войну, такими в ней выстояли и победили, потому что до этого победили трудное в себе самих, что равно рождению совершенно нового в человечестве - общежития народов, начатого нами и установленного нами на земле на все времена. А вот вам и факты, - и Конюхов кивал на Сковородникова, бледного, зябнущего, который только что в санбате отдал кровь прикрывшему его своим огнём раненому автоматчику Мартиросяну, на которого до этого смотал с себя бинты легкораненый второй номер Сковородникова, боец Садыков, остававшийся в строю...

Но не так просто было здесь, в цехе, вызнать о людях. О производстве говорили охотно, про свою жизнь отмалчивались.

Петухов пошёл в военкомат со списком личного состава работников своего цеха и попросил там дать справки о тех членах их семей, кто был призван на фронт.

Спустя месяц у входа в цех была установлена Доска фронтового почета с именами павших и тех, кто вернулся, кто оставался ещё в кадрах. С этого, собственно, и началось признание Петухова коллективом цеха.

Петрусь Липко подошёл к Петухову, потянул его за рукав, спросил:

- Ты надумал?

Не дожидаясь ответа, сказал:

- Отец мой - майор, лётчик-истребитель, а ты, значит, пехота. - Попросил: - Зашёл бы как-нибудь. Я ведь женатый. - Потупился: - Надо же было присмотр наладить, у меня младших четыре брата да две сестры-школьницы. - Добавил уныло: - Если б мать не померла, не женился б в шестнадцать, погодил бы ещё.

- А жене твоей сколько? - спросил Петухов.

- Она постарше, - сказал Липко. - Мне молодая ни к чему. Должна быть за детьми опытная - Оленьке всего два года было, да ещё хворала.

Липко жил в саманном домике. Жена его, тучная, весёлая, с округлым лицом, быстрая, энергичная, сразу же бесцеремонно объявила:

- А что! Живем ладно. Взяла себе помоложе, думала - обсмеют. Но Петрусь своей солидностью другого какого сорокалетнего превосходит - мастер. Скоро в начальники пролета обещают, как техникум кончит. Братьев и сестер его я тоже вынянчила, учатся хорошо. Прихожу на родительские - одна мне похвала: воспитала.

Но перед Липко она держала себя послушно, сдержанно, с оттенком почтительности. Сказала негромко Петухову:

- По климату он летом на завод в трусах к в майке ходил, в перерыве футбол во дворе гонял со всеми другими слесарями. А как женился, я ему сразу от бывшего мужа - брючки, пиджачок, и футбол бросил. - Сказала горестно: - Вообще-то, в войну молодые быстро семейничали, не до гулянок и всяких там ухаживаний. Рабочий день ненормированный, обзнакомятся в цеху, между сменами - и в загс. Ну и в общежитии тогда: раз семейный - отдельный закут. И уроки готовить есть где, без галдежа и суматохи кругом. Все положительные у нас без отрыва чего-нибудь да кончили. Между молодыми и пожилыми рабочими вся разница только в том и была, что если кино или концерт в клубе, молодые до конца глядят, переживают, особо если про войну кино, а пожилые от усталости в конце дрыхнут. Некоторые даже так и оставались досыпать на стуле до новой смены, и никто их не будил из уважения - от работы человек сморился, а не потому, что глядеть неинтересно.

Петрусь показал Петухову фотографию своего отца. В косоворотке, со значком ГТО на груди, отец Петруся выглядел не старше их обоих.

Ни Петрусь, ни Григорий не знали о том, как погиб лётчик Липко.

А было это так.

Когда с прорвавшимся батальоном Пугачёва пошли танки в сопровождении пехоты, за одним из них стал охотиться «юнкерс». Танк метался, потом открылась крышка башенного люка, оттуда приподнялся с ручным пулемётом танкист и стал бить по «юнкерсу». Это был Соловьёв. Потом появился наш истребитель, и пилот, сидящий в нем, издал счастливый вопль, когда его очередь вонзилась в борт «юнкерса» и с обратной стороны посыпались дюралевые струпья. Но подожженный «юнкерсом» истребитель загорелся, расстилая шлейф дыма.

В кабине уже пекло, но пилот с восторженным исступлением продолжал добивать бомбардировщик, и когда «юнкерс» стал падать, переворачиваясь с крыла на крыло, только тогда пилот истребителя испытал томящую тревогу из-за утраченной в бою высоты.

Искалеченный истребитель ковылял, проваливаясь, и все трудней было, беря ручку на себя, выдирать его из падения.

И тут сверху бросился на него «мессер», чтобы расстрелять горящего. Истребитель последним усилием, остатком своей живучести пошёл в лоб на таран и затем стал вращаться в плоском штопоре, потеряв управление, уподобившись дымящемуся волчку. Многократная перегрузка не давала пилоту истребителя оторваться от сиденья, через силу он приподнялся в кабине, дернул вытяжное кольцо парашюта, и распахнувшийся купол выхватил его из падающего пылающего самолёта, но было поздно - его, как маятник, ударило о ствол дерева, затем о другой, о третий.

Когда Пугачёву принесли документы погибшего пилота, сырые, слипшиеся, он завернул их в побуревшую дивизионную газету, положил в подсумок, приказал Петухову:

- - Подымай роту в атаку! Сильнее того, что они сейчас в небе видели, словами не скажешь, как за Родину надо драться!

Петрусь, бережно пряча фотографию, произнёс вполголоса:

- Отец тихий был, добрый, к людям ласковый и к животным тоже. Он в лесничестве служил, с ружьем никогда не ходил. Найдет в лесу подранка, принесёт домой и потом лечит. У нас всякая тварь зимовала, и даже кабанчика выходил. И уж куда зверь хуже волка, а за отцом ходил, как порося, и хрюкал, просил, чтобы почесал за ухом.

- Скучаешь по дому? - спросил Петухов.

- Наверно, - сказал Петрусь. - Только куда уж мне! Здесь оброднился. Я дом помню, а мои - нет. На двух языках свободно шпарят, как на своём родном, сдружились, сроднились, разве оторвешь! Теперь им здесь тоже своя родина. Да и родных там никого не осталось. Фашисты поубивали - кого за то, что партизанили, кого просто так, за то, что они люди советские. - Дернул плечом. - А здесь, что ж, вначале, конечно, жара, пустыня. Все люди разные, отовсюду. Вначале местные сильно помогли. Слова не все понимали, а по существу такие, как и мы, без лишних слов все ясно. ФЗУ, техникум, институт, ну и завод, конечно, - и получилось, что все мы через одно прошли и на одном деле оброднились. Вся разница, кто из какого цеха, у кого какая специальность, и уважение, кто как себя в деле показывает.

Завод эвакуированный теперь тут навсегда, и институт, и техникум, и много ещё чего. И правильно. Спасибо местным, был поселок. А теперь город, и он ещё лучше станет, иначе и быть не может. Как салют Победы в Москве, местные выходят на площадь, и трубы у них музыкальные, «карнаи» называются, здоровенные, как ствол зениток. И торжественно дудят в них. За десятки километров, даже в кишлаках слышно. Таким оркестром карнаев и отмечали по-своему, и даже русские, и украинцы, и мы, белорусы, выходили на них дудеть, и получалось не хуже, чем у местных. А потом даже стали так перевыполнение годовых планов отмечать перед митингом и после митинга. Очень у них звук торжественный! Как загудят карнаи, - значит, успех.

Спросил озабоченно:

- Ну как манты? Украинцы их мясными варениками называют, хвалят. Мы, как сошли с поезда, изголодавшиеся, нас местные честь по чести с флагами, со всякими почестями встретили, а мы увидели: на кошмах еда расставлена, - ну и, как лунатики, туда, даже совестно потом было. Нас, эвакуированных, даже отдельно сначала питали, чтобы не стеснялись, ели от пуза. Коров со степи согнали и верблюдов, чтобы детей восстановить, отощали некоторые, совсем слабые. Да много пораненных после бомбежки эшелонов. Из кишлаков фельдшера съехались лечить, на ноги ставить. Так что всякое было.

10

Как-то Гитманис грустно заметил: «У нас в цеху отсутствие баланса в численности мужчин и женщин. Повсюду так - не то чтобы матриархат, но все женщины в двойной упряжке - на работе и дома. Если по справедливости, то памятник Победы ставить надо не столько солдату, сколько его матери, жене. Они все на себе вынесли и не хуже вас, фронтовиков, выстояли».

Петухов решил провести совещание с работницами цеха, нечто вроде женского собрания. Среди них только две были членами партии.

Когда Петухов спрашивал лучших работниц, почему не вступили в партию, ему говорили изумленно:

- А мы и так с партией. Куда же больше? По тринадцать - четырнадцать часов в цеху, на сверхурочных, без отпусков все годы. У нас вон лозунг до сих пор висит: «В труде, как в бою». По пять - десять сменных заданий выполняли - это тебе что, не по-партийному?

- Ну всё-таки...

Его перебивали:

- Что «всё-таки»? Чтобы зарегистрироваться только? Перевыполнишь сменное задание, - значит, ты с партией, значит, полноценная. В фонд обороны на восемь танков собрали - вот наш партийный взнос, не какие-то твои три процента с заработка. На продуктовые карточки оставляли сколько надо, остальное - в фонд, на танк. Чего же записываться, когда мы с ней вместе заодно? И по общественной линии действовали. Обнаружили в столовой недовес. Разобрались - воруют. Мы всех воров к себе в цех: как, кто, почему? Ну, какие вдовы многодетные помаленьку тащили к себе в дом нутряное сало, мясо или ещё кое-что по мелочи, - поругали, покорили, но простили: мать для детей ворует, мы, выходит, сами в этом виноваты, недодумали, трогать такую нельзя. Директора за воротник: давай сады детские, школы на орсовский кошт ставь. Холостяков обложили - выстригать для многодетных часть талонов из их продуктовых карточек. А тех, которые ворованное на рынок сносили, выездным судом при всем заводском народе покарали, так им и надо.

У нас на заводе женская общественность сильная. Директор - генерал, а и то перед нами трепетал, как брали его в работу. А насчёт политики кому неясно? А то придёт докладчик, лепечет: «Все для фронта!» А мы почему из завода не выходили, омужичились? Все потому: все для фронта! У кого муж, у кого отец, у кого сын воюет. Чего ж тут просвещать-то?

- А теперь? - спросил Петухов.

- Что теперь? Войне же конец.

- Значит, отмучились?

- Ты это брось такие слова! Что значит - отмучились? Были бабы, стали рабочими, с разрядами, со специальностями, с орденами, с медалями - чуть меньше, чем у вас, фронтовиков. своё ответственное место понимаем.

- Завод вот перестраивается на мирную продукцию.

- А чего ему перестраиваться? Это директор, видать, плачется у министра: мол, новая для нас отрасль. А какая она новая? Всю войну сельхозмашины чинили, ремонтировали, бригады слесарей на поля посылали, чтобы на ходу ремонт производить. Ну и тоже: как уборка, рабочих и работниц на хлеб - для взаимопомощи. Жрать людям надо, ну н двоеручничали: одной рукой в цехе оружие производили, другой - хлеб убирали. На всё у рабочего класса силёнок хватало. Теперь главное по нашей женской работе что? Дети!

Те, которые подростками на завод пришли, хоть юности и не повидали, но в заводском коллективе и без отцовства хорошо воспитались в правильных людей, самостоятельных. Глядеть на них приятно: надёжные, сознательные. А вот меньшие, которые в школьниках... Раньше и матери с лозунгом «Все для фронта!» легче было детей воспитывать. Как же, мол, так? Плохо учишься, хулиганишь в школе? Отец воюет, кровь свою проливает, а ты... Ну и сама ему примером: видит, прихожу с работы, валюсь на койку без памяти - он и сготовит, и приберет комнату. А как же! Мать оружие делает, не что-нибудь. Уважает... Дети тем же, чем и мы, жили - все для победы!

А вот теперь сердце матери и беспокоит, как детьми управлять, на что им указывать, ради чего теперь они должны хорошими расти, что для них теперь впереди самое главное. Ну и для нас тоже... Сеялки, веялки, комбайны - это не пулемёты, пушки, «катюши». Про них ни кино, ни песен нет. Сельхозтехника - и всё.

А насчёт улучшенного питания для народа, так детям что? Поедят что придётся, на скоростях - и на улицу.

Фронтовика увидят - благоговеют. Идёт рабочий человек с орденом - даже не оглянутся.

Для них герои только на войне - так воспитались за эти годы. Правильно, конечно, и душевно понятно. Но из них же сейчас надо людей растить для другого и тоже самонужнейшего, а если возвышенности не будет, разве по материнской линии справишься? Вот это и тревожит.

И потом тоже: мало, что ли, наших женщин одиночеством болеют? Ну, подвернется какой подходящий... А погибший отец ребёнку кто? Он один ему светит. И ничто ему такой святой памяти не загасит. Приведет мать в дом, допустим, даже хорошего человека, а сыну или дочери он не только чужой, но враг памяти отца. Мало ли случаев - из дому дети уходили? Вон у нас целый интернат таких, при живых матерях - сироты.

А бывает, не уходят из дома, да ещё мужик в доме явно хуже отца - его не уважают, мать презирают. В таком случае у детей что? Вера в людей теряется, могут совсем плохими вырасти. Мы по линии завкома такие трудные семьи посещаем.

А надо бы что?

На партсобрании, на общем собрании, на всяких там совещаниях о чём? Все план, перестройка, график... Нужно? Нужно! Не дуры, понимаем. Ну понять же нужно, как людям жизнь настраивать. После всех расстройств как семьи складывать? Сюда тоже надо партийного ума и сердца вложить, посоветовать. Оттого, что у человека на душе всё ладно, у него и работа ладится.

Раньше что всему главное - отступаем или наступаем на фронте? Отсюда и настрой. Домой только забежим накоротке. А теперь домашняя жизнь стала сильно обозначаться. А кто за неё ответственный? Мать! Она своим детям и партком, и завком, и общественность, и все на свете, а пока мимо её забот собрания, речи, доклады всякие. Вот и крутись, вертись волчком сама по себе. Это что, правильно?

11

Большую часть молодежи цеха составляли комсомольцы.

Петухов побывал на комсомольских собраниях. Но они ничем не отличались от партийных. Те же вопросы, такие же выступления. Деловые, политически зрелые. Главные вопросы производственные. И, хотя многие выглядели подростками, с ребяческими, в пушке. лицами, но держались солидно, с достоинством, соответствующим их рабочим разрядам, профессиям, производственному уже не малому стажу. И в одежде не отличались от старых рабочих, так же как в манере вести себя, разговаривать, - курили махорку, стряхивая пепел в мозолистую ладонь.

Петрусь Липко доложил о слабой посещаемости курсов переквалификации и тут же зачитал проект резолюции: указать, обязать, вызвать на бюро. Единодушно и равнодушно, как показалось, проголосовали за принятие резолюции.

И тогда взял слово Петухов. Он встал, улыбнулся добродушно, сказал:

- Кто про что, а я про фронт. - Спросил: - Можно? Значит, был у нас снайпер Василий Степанович Егоров, бывший лекальщик седьмого разряда, в очках, хоть и снайпер. Человек пожилой, хворый, капризный, всё морковку ел для улучшения зрения. Врачи говорят - помогает. Он у нас лучшим снайпером считался. Думали мы, от морковки! - Подождав, пока смолкнет вежливый смешок, Петухов сказал: - Стал он делиться своим опытом.

- Как морковку есть? - спросил кто-то.

- И этим мы тоже интересовались, - будто соглашаясь, ответил Петухов. - Но он нас на место поставил, как рассказал, из чего складывается один выстрел снайпера.

Во-первых, у него были составлены таблицы баллистических расчётов на основе законов математики и физики. Если низкая облачность, высокая влажность, увеличенное давление атмосферное, он усиливал заряд в патроне, использовал более тяжеловесную бронебойную пулю и увеличивал крутизну траектории так же, как когда стрелял через водную преграду. Водная поверхность, как известно, обладает большей силой притяжения, чем просто земля. Если день был солнечный, безоблачный, сушь и прозрачность атмосферы высокая, стрелял без оптического прицела, чтобы блик от оптики не засек фашистский снайпер, и подолгу винтовки на солнце не держал: металл перегреется, ну вы знаете, от тепла расширяется, может повлиять на дальнедистанционный выстрел, и ударная сила пули ослабеет на излете.

У него была карта местности с геометрическими исчислениями, и, пользуясь ими, когда вражеский снайпер в сумерки уходил в свою засаду, чтобы начать работать с рассветом, он бил без промаха в темноте.

До войны был лекальщиком наивысшей квалификации, слесарь-профессор. Вот, значит, как по-рабочему, по-фронтовому Василий Степанович переквалифицировался из хорошего лекальщика в наилучшего в нашей дивизии снайпера, соединив своё рабочее образование с солдатским в единое целое.

Усмехнулся:

- Я это к чему? Оружие вы фронту давали классное, значит, хотелось бы, чтобы этот высокий класс и на новой продукции сказался. Ну, конечно, приноровиться надо, как, скажем, лекальщику - к винтовке. Курсы снайперов у нас на фронте имелись: бой идёт, а многих бойцов мы - в тыл, на обучение. Воевали меньшим числом, без них, пока они обучались. Сознавали: надо. Поняли, к чему гну?.. Обождите, не все.

Но вот получилось так, что с какого-то времени Василий Степанович стал мазать по цели. В чем дело? Достали ему новую винтовку с персональным гвардейским снайперским стволом высшей точности изготовления, цейсовский трофейный прицел. Мажет. В чем дело?

Письмо из дома получил плохое. Семья в разброде. Ребята от матери отбились, лоботрясничают, старшего на второй год в школе оставили. За проступок привод в милицию. И ничто не помогло - ни новая отличная винтовка, ни прицел. Потеряли снайпера. Допустил от расстройства, что дома плохо, небрежность в маскировке. Пал насмерть.

И кто, вы думаете, в этом виноват? Только фашистский снайпер? Не обеспечили вниманием семью Василия Степановича ни комсомол, ни общественность - вот и получилось...

Помолчал, выждал и сел.

И собрание началось заново.

В заключение Петухов снова выступил и передал слово в слово свою беседу с цеховыми работницами, сказал, будто в чем-то оправдываясь:

- Это не от меня, а от них, женщин, матерей, комсомолу! Есть о чем нам всем подумать. Хорошо здесь вы все говорили, с беспокойством. Будущее, оно что? Человек! На него сейчас и все заботы, чтобы и жизнь улучшить и его самого...

12

На заводском партбюро директор, прервав Петухова, сказал раздраженно:

- Зарвались! План перевыполнили по раскладушкам! Тоже мне продукция! Вместо того чтобы доложить по-серьёзному, по-производственному, по-партийному о существенном, видите ли, стадиончик ему давай, водную станцию, спортинвентарь! Это откуда же такой чемпион мира явился? Мы-то думали - фронтовик! А он физкультурник! Отдай ему особняк дирекции под Дворец пионеров! Администрацию завода, что же, в землянки?! Вместе с конструкторским бюро? Хорош! Да ещё всех ребят на все лето в наше подсобное хозяйство отправить, где сады, огороды, куры, откуда доппитание получаем. На полный отдых, чтобы они всё там порвали, поломали, кур побили! И ещё, товарищи. Что у нас, территория завода - кладбище? У каждого цеха мемориал ставить со всеми именами погибших! Это что будет рабочим и работницам внушать? Только горе, скорбь о погибших, а не бодрость к работе.

- Если вы против, мы в обком обратимся, - резко с казал Петухов.

- А ты нас обкомом не пугай! - заявил директор. - Обкомовские показатели на наших держатся. Сорвём план, партия у нас одна на всех, и обкому, и нам всыплют.

И впервые Глухов остался в одиночестве на партбюро завода. Проговорил уныло:

- Проработали. - И вяло поднял руку, когда голосовали предложение комсомола завода, изложенное в выступлении Петухова.

Потом сказал Петухову с упреком:

- Что ж ты не зашел, не поговорил, а так сразу в атаку на партбюро? У меня всегда как? Сначала посоветуемся, потом выносим. Я на что рассердился? Не на твои предложения. Они все правильные и, если хочешь знать, безотложные. Но я не привык, чтобы помимо меня. Поддержал бы, ясно. Но за что же в обход? Но мне люди и с малыми делами ходят, и всегда всё сам решал. Без проволочки. А тут... - И генерал сокрушенно развёл руками.

Но, как всегда ему было свойственно, директор энергично включился во все утвержденные на бюро мероприятия, ездил в подсобное хозяйство, распорядился, чтобы все было для ребят как следует. Выделил больше, чем намечалось, средств из директорского фонда. Звонил по ВЧ, чтобы срочно добыть спортинвентарь. Нашёл среди эвакуированных архитектора - пригласил, обласкал, сказал:

- Нам, конечно, не римский колизей, но тоже желательно что-нибудь поприличней, не времянку какую-нибудь.

У командующего фронтом, которого он в своё время снабжал боевой техникой, выпросил списанные за ветхостью шлюпки. И их доставили по железной дороге на том составе, на котором прежде вывозили с завода его оборонную продукцию.

Не жаловался, не сетовал генерал, директор завода Алексей Сидорович Глухов, когда приходилось навсегда оставлять в кишлаках механизаторами столь нужных заводу слесарей-механиков, дизелистов, монтажников и просто слесарей и вместо них привозить из кишлаков молодежь, для которой машина - деревянный лопастный агрегат для полива, а инструмент - кетмень. И выучивал, и не узнавал потом в цехе, кто тут из местных.

Он сам отослал на работу в МТС маститых ленинградских конструкторов, не окрепших после дистрофии, и терпеливо ждал, пока они поправятся на сытной еде, на свежем воздухе.

Бывало, ночью, включив настольную лампу, водрузив на нос большие круглые очки в тяжеловесной роговой оправе, он писал тайные послания тем, кого отпустил на землю. Вежливо осведомясь о здоровье самого, супруги, только в конце излагал главное: «Хотя бы месяц или пару неделек выкройте. Знаете, по сводкам Информбюро, - каждый овощ нашего огорода против фашистов сейчас, как никогда, требуется. Буду рад лично пожать руку! Генерал- майор Глухов».

И цехи он загружал ремонтом сельхозмашин в самое горячее время производства оружия. Ставил подсобниками весь административный состав и обслуживающий персонал. Пищу прямо к станкам доставляли в армейских термосах. Люди ели стоя, держа в левой руке миску, правой на ощупь зачерпывая ложкой, не спуская глаз с работающих станков. Так, как едят на боевом дежурстве лётчики- истребители, сидя в самолётах, готовые ежесекундно взлететь, если служба ВНОС даст команду: «Противник! .. »

Сейчас оказалось труднее руководить.

Куда ни кинься, все надо. И все, все требуют, и правильно требуют, но что из всего самое главное - не ухватишь.

Раньше нарком звонил по ВЧ, спрашивал:

- Директиву получил? Сорвешь срок выпуска - сорвешь погоны, как минимум! - И клал трубку.

А теперь министр звонит:

- Ну как, Алексей Сидорович, дела? Надо, голубчик, все надо, и то, и это - все главное. Без мясорубки котлет не приготовишь. И за мясорубки спросим в полной мере, как раньше за подкалиберные снаряды спрашивали.

Звонили из обкома:

- Товарищ Глухов! Поздравляем. В «Правде» о заводе статья.

Глухов расплывался в улыбке.

- Как же! Расписали... «Образцовый детский лагерь». И фотография! В панамках, в трусиках! Стоят голопузые в саду, за руки взявшись, и даже не глядят на груши, персики, уставились на фотоаппарат, таращатся! Но ничего, откормленные, щекастые. Вот тебе и расхвалили на всю страну. А за годы войны ни одной строки ни в одной газете, будто и нет такого завода!

Раньше самые непреоборимые на заводе кто? Военпреды! А теперь все! Отовсюду! И перед всеми за все отвечай. Отчитывайся. Словно завод без забора стал. Для всех все на виду. Трудно, очень трудно, а тут ещё материально-техническое снабжение подводит.

Раньше твой завод вне категорий - оборонный. За .любой срыв и тебе не простили бы, и смежникам, и даже наркому, если по вине наркомата. А сейчас советуют: изыщи резервы, потолкуй с обкомом, попроси местных руководителей помочь...

Генерал все чаще стал приходить на работу в штатском. Вместо слова «прикажу» стал говорить «подскажу». Вместо категорического «нет» произносил значительно: «Ну это мы ещё сначала обсудим» или « Посоветуемся».

Но это не было у него показным или уступкой кому- то. Просто он в эти трудные для себя дни чаще сидел в парткоме завода, чем у себя в кабинете, и вместе с другими членами парткома размышлял, как рассредоточить гвардию заводских коммунистов, сосредоточенную в главных цехах, на решающих участках, - теперь все стало решающим, все жизненно и производственно главным.

13

Игнатий Степанович Клочков при любых обстоятельствах всегда оставался самим собой. Он считал всякое притворство унизительным. Кроме того, легко разгадывая уловки другого, считал, что и другой так же легко сможет разгадать и его собственное притворство. Он никогда не заботился о том, чтобы специально произвести приятное впечатление, но, если человек ему нравился, тут же его благодарил:

- Спасибо вам, что я с вами познакомился. Рад!

Он радовался интересным для него людям, помнил их.

Женился он на секретарше директора научно-исследовательского института, академика, который пророчил своему аспиранту Клочкову большое будущее, впрочем, как и все в институте.

Она, робея, вышла за него замуж. Узнала: в быту беспомощен. Поняла в этом свою власть над ним. Он благоговел перед её житейским опытом. Раньше был беспечен, равнодушен к быту, стал пуглив, тревожен, мнителен. Она внушала ему бытовые страхи, приучала к удобствам. От нашествия вещей он утратил независимость, спокойствие.

Н вдруг в «Вечерке» объявление: «Продается мебель, имущество в связи с экстренным отъездом». И адрес Клочкова.

Она приехала с курорта в пустую квартиру. Только рабочий и обеденный столы, стулья, две кровати и... всё.

Он сказал ей, ошеломленной, заискивающе:

- Я всё перевёл на твою сберегательную книжку.

- Где книжка?

Он протянул. Она изорвала книжку, обрывки истоптала. Долго ритмично рыдала. Кончив рыдать, осведомилась:

- Кухня цела?

- В неприкосновенности!

- Тогда давай ужинать, - сказала она и ушла на кухню.

Впервые он искренне и нежно сказал ей:

- Ты мой симпомпончик!

А затем, что ж, прошли годы.

Она великолепно владела машинописью, стенографией, быстро работала с арифмометром, знала несколько языков. Он заявил ей однажды:

- Юношеская любовь - это ерунда. Вот! Наша с тобой - нечто прекрасное, эпическое. - Потупился, сказал застенчиво: - У меня такое ощущение: как учёного ты меня родила!

Нужно иметь первородное, звериное, животное здоровье, чтобы так немилосердно изнурять себя в работе, как ученый на взлете, н при этом выжить.

Долговязый, сутулый, тощий, с крупной плешивой головой и большим багровым носом, с выпуклыми сизыми глазами, несдержанный, своевольный, самозабвенно сосредоточенный и подвластный только той идее, которая его в данный момент обуревала, он считался трудным:, бесцеремонным, но уважаемым человеком, с которым считались на самом верху.

Как-то Игнатия Степановича Клочкова вызвал «большой человек» на узкое совещание, и во время совещания «большому человеку» позвонил «ещё больший человек». И «большой человек» с готовностью и воодушевлением: беседовал несколько минут с «ещё большим человеком» и, когда положил трубку телефона, продолжая по инерции улыбаться, оглядел присутствующих.

Клочков поднялся и сказал спокойно, вежливо и даже с улыбкой:

- Во-первых, это неприлично! Не считаться с нашим присутствием. И во-вторых, самое главное: я слишком дорожу своим временем и временем своих сотрудников, чтобы расходовать его на то, что вне сферы наших целей и задач нашей работы.

Откланялся и вышел.

Пока он следовал до дому, ему беспрерывно звонили в институт и домой.

Взяв трубку, он сказал:

- Почему не понял, с кем вы говорили? Понял! Вы же так настойчиво повторяли фамилию собеседника. Тем хуже! Не для меня, а для вас. Именно для вас. Потому что свой разговор со столь высоким лицом вы сделали предметом общего внимания, бестактно игнорируя то, что этот разговор не предназначался для общественности.

И положил трубку.

- Теперь тебя за границу не пустят! - заметила супруга.

За границу его действительно не пустили и не пускали, но по другим причинам. Клочкову дали конструкторское бюро, первоклассно оборудованное, почти миниатюрный завод. Ни вывески, ни адреса у бюро не было. Увидев у себя в новом кабинете сейфы, он открыл их, заглянул внутрь, сказал:

- Хорошо от мышей хранить продукты!

И отказался ставить свою подпись в приёмке сейфов так же, как и брать ювелирной работы ключи от них.

Скоро появился пожилой человек, отрекомендовавшийся очень скромно:

- Федор Прокофьевич! - И добавил: - Вы уж извините! Буду при вас Санчо Пансой. Ключики от сейфов и прочее. Не возражаете?

- А в науке вы как?

- Ни бум-бум, - чистосердечно признался Федор Прокофьевич.

- Так кто же вы и зачем мне вы?

Федор Прокофьевич оглянулся, склонился к уху Клочкова, почтительно доложил.

- Так вы пришли меня арестовать? - удивился Клочков. - Ах, охранять! От кого? Чтобы у меня что-нибудь не спёрли или я что-нибудь не спёр?

- Извините, с вашего разрешения оголюсь, - сказал Федор Прокофьевич.

Снял пиджак, верхнюю и нижнюю сорочку, аккуратно все это повесил на стуле. Подошел, мускулисто-жёлтотелый, в глубоких рубцах.

- Разрешите вот, так сказать, представиться! Это из маузера. Когда, знаете ли, в упор дуплетом. Производит внушительное впечатление. Прикрыл собой одного ценного товарища, чтобы его организм не повредили... Это не огнестрельное повреждение, бросили ножик издалека. Тут вот штопка-чинка была основательная. Принесли посылочку с книгами. Ну, я её предварительно по своей обязанности вскрыл. Рвануло крепко. Но на меня убойной силы не хватило, а может, просто существенное во мне не повредило. Точнее, выжил. - Сконфуженно мигая, сказал: - А это, если позволите, для юмора. - Повернулся спиной, сказал смущенно: - Видали! Какое хулиганство! Но не сотрешь, не смоешь. Раскалили штык в костре и им, как на заборе, это слово на спине мне и написали! Хамлюки, беляки, кадеты! Чего ещё от них ждать было молодому красногвардейцу? - Вздохнул. - Лишили теперь на всю жизнь возможности в баню ходить или, допустим, на пляж. - Одеваясь, спросил: - Может, всю свою биографию вам доложить? Или отдельные только факты интересуют?

Клочков привык к Федору Прокофьевичу и даже полюбил его. Иногда рассеянно спрашивал:

- Вы как, одобряете применение бериллиевой бронзы? А то все сплавы к чертям летят.

- Если она покрепче, значит, в самый раз! - соглашался Федор Прокофьевич.

Он всюду бывал с Клочковым и, войдя в курс его дел, уже оберегал не только его самого, но и - что для Клочкова было равно жизни - его рабочее время.

Федор Прокофьевич обил дверь в кабинете Клочкова войлоком, а сверху для красоты - белой больничной клеенкой, объявив строго:

- Тишина для труженика ума получше всякого лекарства, полезно действует.

Зайдя как-то к заместителю начальника конструкторского бюро по хозяйственной части, Федор Прокофьевич, вдруг преображаясь в нечто тяжеловесное и малоподвижное, сказал, почти не двигая губами, на одном выдохе:

- У глазника были, велел ему сильнее стекла носить. Необходима, говорит, коррекция зрения. А лампа настольная у него какая? Абажур, как паршивая юбка. Все светильники проверил - прошлый век. Завтра! Понятно! Завтра чтобы, и с медицинской обязательной консультацией - новые, ярко-светлые. - Выдохнул. - Довели выдающегося ума человека! Зрение себе портит. А хозяйственник о чём думает? Чтобы все выглядело только богато, но не полезно. Как вот ваши бархатные занавески. Ему чистый воздух для дыхания нужен, а вы ему на бархате пыль собираете. - Заключил: - Считаю вашу глупость большой опасностью, хотя дураков тоже перевоспитывать можно!

14

Металлургом бюро был Арнольд Павлович Булкин. Арнольд Павлович был известен тем, что больше всего боялся не кого-нибудь, не чего-нибудь, а тучности. Недоедал и поэтому был тощ, морщинист, раздражителен. От постоянного ощущения голода лицо его имело несчастное, озлобленное выражение, но зато он гордился постоянством своего веса и презирал тучных.

- Девиз для металлурга, - говорил Арнольд Павлович, - отвергать ненужное и брать нужное!

В испытательных установках он варил легированные стали. Изучал свойства различных сплавов, чтобы придать им такие свойства, какие заказывал Игнатий Степанович Клочков.

Каждый раз он предупреждал Клочкова:

- Я вам в тигле что хотите могу изготовить, а в мартене? - Умолял скорбно: - Не заскакивайте фантазией вперёд эпохи, Игнатий Степанович! Будьте благоразумны.

Основным помощником в цехе-лаборатории Арнольда Павловича был сталевар с завода «Серп и молот» Мозжухин. Он работал самозабвенно, держался с особым достоинством, говорил:

- Если теория толковая, не возражаю. У меня у самого своя собственная теория: если на практике не получается, значит, у кого-то в башке недовес.

Он любил «колдовать» над лабораторными плавками ночью, когда в бюро никого не оставалось, кроме охраны, произносил с умилением:

- Это же не работа, а так - игрушечное занятие. Вроде как из кубиков замок строить. Но при осмысленной мечте приятно. Вдруг получится в заводском масштабе? Вот тебе и игрушечки!..

Технолог Петр Михайлович Дыбец, самоуверенный, сдержанный, всегда модно, щеголевато одетый, с жестким выражением лица и выдвинутой по-рыбьи вперёд нижней челюстью, жил и работал по строжайшему расписанию, педантично продуманному на длительное время. Расписанию, в котором минимальное время отводилось на сон, отдых, тем более - на развлечения.

Вот эти двое - металлург Булкин и технолог Дыбец - были главной опорой Игнатия Степановича Клочкова, удостоенного правительственных наград, лауреатства, высоких научных званий и, несомненно, высокого уважения на самом верху, где он был лично известен также и со всеми своими «причудами».

Что касается Булкина и Дыбца, то Булкину в его цехе- лаборатории сотрудники и рабочие снисходительно прощали неудобства характера. Дыбца же за всегдашнюю одержимость побаивались. Но побаивались не того, что он может наложить административное взыскание, к чему он никогда не прибегал. Побаивались его железной неутомимости, когда он сутками не выходил из цеха-лаборатории, оставаясь свежим, энергичным, напористым. Побаивались его несгибаемой воли. Когда уже все варианты, казалось, были исчерпаны, он вдруг заявлял самоуверенно:

- Отлично! Чем больше отрицательных фактов мы накапливаем, тем ближе приближаемся к цели. Итак, начнем! Запишите эксперимент: 711 - 712!

Не вызывал Дыбец симпатий и тем, что, когда экспериментальная работа завершалась полным успехом, он говорил, моя руки и глядя на себя в зеркало так, словно видел в нём лицо незнакомого, неприятного ему человека:

- Не исключено, что наш ребёнок родился уже с бородкой. Пока начнут согласовывать, осваивать, борода у него вырастет ниже колен и поседеет.

Оба инженера высоко чтили дарование Игнатия Степановича Клочкова и покорно выслушивали его рассуждения о том, что сейчас в мире техники идёт дуэль и что Лев Толстой гениально определил в творчестве конструктора идею совершенства, сказав: «Простота есть необходимое условие прекрасного», и что новое могут создать последователи своих учителей, а не подражатели. Или заявлял удивленно, восторженно:

- Представьте, нашёл у Александра Сергеевича Пушкина и у Владимира Ильича Ленина равновеликие мысли, прямо относящиеся и к инженерному творчеству. Ленин творил, что фантазия есть качество величайшей ценности. А Пушкин утверждал, что истинное воображение требует гениального знания. Какие молодцы, а?

Булкин сконфуженно улыбался. Дыбец угрюмо молчал.

Им обоим не очень-то нравилась манера Клочкова как бы кокетничать своей беспартийностью, а Клочкову явно доставляло удовольствие замечать это их неудовольствие.

Дыбец в годы гражданской войны ещё мальчишкой ездил на бронепоезде смазчиком вместе со старшим братом- машинистом.

Отец Булкина был старый большевик-путиловец.

Другое дело, когда Клочков, отдыхая, начинал, как бы играя умом, подсчитывать, сколько понадобится термитного порошка, смеси алюминиевого с измельченной окисью железа, дающей 3000 градусов температуры, для преодоления заторов в Северном Ледовитом океане, чтобы открыть круглогодичную навигацию.

Или тут же брался за расчёты отопительного кольца вокруг Земли из мельчайших пылеобразных частиц для обогрева и круглосуточного освещения планеты.

Но такая игра его ума обычно завершалась вдруг ясно и точно мелькнувшей плодотворной мыслью. И он живо говорил Дыбцу после изложения своих космических идей:

- Петр Михайлович! Порошковая металлургия - это реальность! Сверхпрочные резцы, экономия, точность и наконечники для бронебойных снарядов. Займёмся, а?

- Это идея!

И Дыбец улыбался, что было ему так мало свойственно.

- В смысле идей у нас все пушки на нашей стороне! - громко, радостно хохотал Клочков. Спрашивал ехидно: - А кто это сказал? - И отвечал протяжно: - Ленин!

Клочков любил дразнить их своей неожиданной начитанностью в той области, которую он считал - во всяком случае, так говорил - для себя необязательной.

Все бумажки с расчётами, схемами, которые он машинально набрасывал почти как художник, беседуя с сотрудниками бюро, зарисовки, эскизы аккуратно подбирал Федор Прокопьевич, потом через несколько дней говорил:

- Игнатий Степанович, вот вы обронили. Поглядите! Может, чего-нибудь для памяти нужное.

Клочков, брезгливо оттопырив губы, перебирал бумажки, одни презрительно бросал в корзину, над другими вдруг задумывался, ковыряя карандашом в ухе. Но бывало и так, бросался к Федору Прокофьевичу, жал ему руку, благодарил горячо.

- Ну знаете! Вот это подарок! Вы же мне идею подарили! Поняли? Идею! Вот она, в зародыше, с пульсиком. - И бережно разглаживал скомканную бумажку.

Федор Прокофьевич соглашался:

- Идея - всё! За идею люди жизнь отдают. А вы ими сорите.

Клочков не боялся выглядеть суетливым, когда отладка модели проходила успешно, ругался рыдающим голосом с Булкиным или Дыбцом, если кто-нибудь из них не соглашался с ним, а потом, если Дыбец или Булкин оказывались правы, обнимал их, но так же лицемерно, как обнимаются боксеры после поединка.

Летящий в воздухе пух тополя вызывал у него мысль: нельзя ли усовершенствовать тополя и заменить посевы хлопка тополиными рощами. Во всяком случае, следует попробовать применить пух тополя при производстве взрывчатки.

Он обожал тугоплавкие металлы: вольфрам, молибден, ренит, тантал, титан, цирконий, торий...

Но Арнольд Павлович Булкин сердито говорил:

- Я могу вам такой сплав состряпать, что, допустим, при пропускной способности ствола шесть тысяч в минуту выдержит, сохраняя температуру хладнокровного пресмыкающегося. Но при колоссальных тиражах оружие должно быть недорогим, прочным, экономичным, эффективным, надёжным. Редкие металлы денежки стоят! А так-то, я вас знаю, могли бы создать уникум! В одном экземпляре!

Петр Михайлович Дыбец в свою очередь упрекал Клочкова:

- Вот деталь МГ-47 по параметрам - предмет извращенной фантазии. - Произносил иронически: - Арабеск. Мои мастера, конечно, справятся. А заводские? - Заявлял решительно: - Прошу вас покорнейше - упростить в рамках реальности.

А военпреды, наркоматские комиссии, полигонные испытания! Кстати, на полигоне равноправно выступали в состязании всевозможные иностранные образцы. Их нужно было перекрывать по всем показателям со значительным превосходством, потому что это были не самые последние модели, а превзойти существующие своими ещё не означало превосходства. Оно должно было выражаться в многократном научно-техническом заделе - опережении, в прогнозировании тех боевых средств, которые будут созданы за рубежом, чтобы уже сейчас в полигонных поединках из своих боевых систем избрать в одном экземпляре достойного прародителя нового типа оружия.

Максимальная огневая мощь и минимальная металлоёмкость, высокая скорострельность и простота конструкции, надёжность и экономия редких металлов, способных выдерживать большие динамические, термические перегрузки, и ещё множество других противоречивых слагаемых, - и из всего этого противоборствующего надо создать нечто совершенное, гармоничное, немногосложное, как немногосложна гениальная конструкция скелета животного, на создание которой самой природе понадобилось миллионолетие.

- Да что я, гений?! - вопил Клочков, когда военные просили упростить и сократить в оружии количество деталей.

Когда знакомился с последними данными немецкой боевой техники, произносил разочарованно:

- Количественно - да! Но никаких открытий, странно. - Тревожно спрашивал: - Может, мы недостаточно осведомлены? Хотя вот в Испании, как на полигоне, многие новые образцы ими испытаны, и ничего выдающегося.

- Я, - говорил он гордо, - только инженер-механик. Огнестрельное оружие - машина, назначение двигателя: за кратчайшее время выбросить максимальное весовое количество металла на наибольшее расстояние. Надёжность, транспортабельность, простота, экономичность. - Усмехался: - Но вообще человечество в производстве огнестрельного оружия эстетически деградирует. В средние века и даже ранее пушки украшали барельефами зверей, гирляндами, огнестрельное оружие покрывали изящнейшими узорами золотой и серебряной чеканки. Ныне назначение оружия обнажено до предела - машина, и никаких иллюзий.

Он перешёл на «казарменную» жизнь в конструкторское бюро задолго до начала войны, сразу после того, как получил информацию о новых образцах оружия, принятого на вооружение армией гитлеровской Германии. Стал неразговорчивым, замкнутым, сурово сосредоточенным. Однажды вдруг сообщил:

- Автор трёхлинейной винтовки Сергей Иванович Мосин - мой земляк, воронежский.

Он назвал это имя с такой гордостью, с какой прежде произносил только имена великих ученых.

С началом войны его КБ было полностью вывезено в Среднюю Азию и там влилось в эвакуированный оборонный завод. В серию была запущена новая мощная скорострельная система конструкции И. С. Клочкова. Но, вопреки обычаю, он решительно потребовал снять с её наименования его инициалы, заявив:

- Помимо повелительной и пожизненной своей задолженности перед своим государством и народом его, у меня нет никаких особых прав отмечать своё личное участие в войне, кроме исполнения гражданского своего долга.

То, что боевые системы его все время периодически совершенствовались по скорострельности, огневой мощи, простоте и надёжности механики, маневренности, уменьшению веса, достигалось ценой неимоверного напряжения, изощренных поисков, ибо механизмы боевых систем в своих основных параметрах должны были оставаться без существенных изменений, чтобы при производстве модернизированного образца не нужно было изменять типовые операции, технологическую оснастку, режим обработки, менять инструмент тысячи наименований, приспособления, налаженную технологию.

И это давало возможность выпускать усовершенствованные системы без переналадки производства. Они как бы самозарождались из предшествующих образцов, наследуя от них все хорошее и каждый раз обогащаясь чем-то новым, лучшим.

Клочков знал, что создать новую оригинальную систему конструктору часто значительно легче, проще, чем, подчиняясь деспотии унифицированных, стандартизованных основных узлов, деталей, систем, придать им совершенство, виртуозно не изменяя числа их слагаемых, но внося то новое, что на первый взгляд кажется лишь продолжением старого, но на самом деле иногда равно научно-техническому открытию.

И он шёл именно по этому пути, трудному, изнурительному, зная, что время - это тоже победа. И он выигрывал производственное время в бесшумных, но беспощадных, истязающих мозг сражениях за чертежной доской.

Но это было не только его убежденностью в технической и экономической рациональности таких решений в условиях войны.

В цехах работали в основном подростки, женщины, они выучивались здесь же, у станков. Овладев типовыми операциями, типовыми режимами обработки, определенной технологической оснасткой и приспособлениями, они достигли высоких норм выработки и высоких качественных показателей неимоверным напряжением.

И, благоговея перед их самоотверженным усердием, Клочков обязал себя беречь их душевные силы, как и утомленные физические силы, думая, что сложившийся ритм, привычный тип деталей, методы и режимы их обработки облегчают труд этим недавно выучившимся рабочим и только что приспособившимся к такому труду.

И он приспосабливал к возможностям производства свои конструкторские идеи. Поэтому они были доведены до той степени строгого совершенства, когда все гармонически и целеустремленно подчинено тому, чему оно предназначено, и все нецелесообразное устранено. Это было как формула, выстроенная в металле. И стало тем высшим, чего он достиг как выдающийся конструктор, хотя в то время он считал это только одним из образцов советского оружия, оправдавшего себя надёжностью, безотказностью и тем, что оно якобы только кое в чем превосходило оружие противника такого же назначения.

В редкостные часы свободного времени Клочков посещал военный госпиталь. Беседуя с находящимися на длительном излечении после тяжёлых ранений бойцами, он выслушивал здесь для себя немало значительного, важного.

- Дальнобойность - это что? - говорил ему солдат, энергично размахивая култышкой правой руки. - Что это фактически означает? Я до него снаряд докинул на большую дистанцию, а он до меня нет. Кому спасибо? Рабочему классу, который таким орудием меня снабдил. Опять же точность! Снаряд больших денег стоит. По площади тоже полезно лупить, если на ней группировка, а ежели нет? Глупый расход. Вот если б соединить прицельность и дальнобойность, сколько бы мы своих жизней и своих снарядов сэкономили! Уйму!

Взять ту же скорострельность. Он по нас из одного ствола шестьдесят в минуту, а я в него шестьсот. В чью пользу баланс? И дураку ясно. Но при такой сложной механике должна быть гарантийная безопасность. А то было! Помню, появились одиннадцатизарядные винтовки. Ну что лучше! Но вот требовали деликатного обращения: чуть чего нарушишь - перекос или ещё что... Хоть и одиннадцать в ней зарядов, а вера в неё подмочена. Никто брать не хочет. Давай обыкновенную нашу винтовку, мосинскую, она, как родной отец, не подведет - озаботит.

Пулемёт - машина распрекрасная, один расчёт может целую роту перед собой распластать, в землю зарыть. Но тоже машина со своим капризом узаконенным. В наставлениях даже имеется официальное перечисление всевозможных заеданий. А разве это правильно? Оружие должно само себя оправдывать. Веру в себя доказывать. Вот насчёт пушечек, орудий - тут я любитель! Сам артиллерист! Тут мы громилы! Весь вопрос, считаю, у нас сейчас не в стволах, а в тяге. Должно орудие, как все равно снайпер, маневрировать почаще, повеселее позиции сменять, хоть не так, как танки и самоходки, но тоже по-резвому, с темпом, в соответствии с солидностью калибра.

И ещё какое мое замечание. Народ обвоевался. Культурный солдат пошёл, образованный. В своем деле мастер и очень автомат полюбил. А надо не только автомат для личного оружия, но и для всей боевой техники нужно механизацию налаживать - и по подаче снарядов и по наводке. И мало ли ещё что!

Я вам прямо заявляю. В начале войны у меня лично особого оптимизма на нашу боевую технику не было. Немцев по линии техники всегда серьезными считали, многоумелыми, многоопытными. Я вот с первого месяца в гаубичной служил, докладываю официально и категорически: наши орудия большую прочность показали, хорошую кучность, высокие баллистические качества, поворотливость, ходкость, что означает маневренность. А мы кто? Артиллеристы! Официально - бог войны...

Подобных разговоров было немало. Увеличение калибров танковой и противотанковой артиллерии, увеличение начальных скоростей снарядов и их бронепробиваемости больше чем в пять раз, усиление маневренности орудий созданием более легких образцов, умножение скорострельности применением: полуавтоматических затворов, а затем переход к автоматическим пушкам крупных калибров - все это достигалось великим подвигом терпения, настойчивости, воли всего коллектива завода, напряжением безостановочного труда. И, как бы этот труд ни был пооперационно расчленён и поэтому однообразен, люди не утрачивали одержимости в таком труде, не тупели в нём, потому что не было дня, чтобы вдруг кто-то из рабочих не вносил неожиданно простое и поэтому дерзкое предложение, которое отменяло один способ технологии и утверждало другой, более эффективный.

Никогда столь плодотворно и успешно не работал Клочков, как в годы войны. Но он знал, что никогда творческая работа конструктора не обретала столь всеобщего соучастия всего коллектива завода, как в годы войны. Каждая модернизация, вносимая в боевую систему, в сознании людей была и усиленной защитой воина, и дополнительной мощью его оружия. В людях неотрывно жило живое ощущение тех, кто воюет, кому они как бы из рук в руки передавали сделанное ими собственноручно оружие.

Однажды Клочков проходил мимо заводского общежития и увидел вывешенное на просушку после стирки белье. Его удивило, что с белья обильно капало, словно над ним шёл дождь.

Заметив его взгляд, женщина, караулившая белье, сказала:

- На заводе силу свою не жалеешь - фронту служим, остаток - на постирушки. А вот чтобы отжать, выжать - тут уже силёнок нет. Так и вывешиваем мокрое, может, и высохнет к ночной смене.

Внедрение новых методов резания металла, литье под высоким давлением, штамповка вместо механической обработки, применение прессов большой мощности вместо свободной ковки вызвали необходимость переучивать людей на новые специальности.

Люди приходили после работы на занятия за час, за два. Усаживались, клали руки на столы, склоняли головы на руки и спали до прихода преподавателя. Объясняли:

- Иначе не получается. А соснул малость - и голова свежая, и ты тут весь без опоздания...

15

На завод прибыл весьма ответственный работник аппарата Совмина с сопровождающими его лицами.

Глухов знал Бориса Павловича Минина с той поры, когда тот работал в совете по эвакуации.

Под руководством этого совета за какие-то два с лишним месяца из западных районов страны было эвакуировано население, равное по количеству населению крупного европейского государства. Тысячи демонтированных заводов, промышленных предприятий, электростанций, погруженные на железнодорожные платформы, переместились с запада на восток и, смонтированные в течение двух-трёх недель, стали давать продукцию фронту.

Чтобы осуществить это небывалое в истории человечества массовое перемещение людей в столь кратчайшие сроки и перевезти колоссальные грузы, равные только по своему металлическому весу тяжести горного хребта, нужен был высокий организаторский подвиг.

Глухов помнил в те дни Бориса Павловича Минина, тощего, плоскогрудого, осипшего, с воспаленными глазами, в глубоко запавшей на животе запотевшей гимнастёрке, окруженного целой батареей телефонов и толпой представителей разного рода ведомств. Он говорил ровным, одинаковым для всех, без оттенков и интонации, усталым и поэтому, казалось, равнодушным скрипучим голосом.

Но вся властность его заключалась в его ответах: чётких, ясных, определенных. Достаточно было мгновения, чтобы он точно назвал даты, головоломные совокупности цифр, обозначающие сложные комплексные ситуации, которые он тут же разрешал. Или говорил:

- Сейчас вылечу и проверю, почему эшелоны стоят. - И обращался к представителям ведомств: - Давайте ваши докладные, я в самолёте с ними ознакомлюсь. И через два часа дам вам ответ. Ваш телефон запишите на папке.

Можно было предположить, что все нервные клетки его организма властно и деспотически подчинены им самим назначенной для них работе.

Это было и высшим самоотречением, и высшей сосредоточенностью, доступной, очевидно, ученым в период, когда они всецело поглощены работой, сулящей мировое открытие для блага всего человечества.

Но слагаемые его мышления состояли из весовых категорий, емкостей для горючего, разного рода графиков, из количества железнодорожных осей, паровозов, продуктов питания, твёрдого и жидкого топлива, машин, путей железнодорожных и шоссейных, питательных пунктов, заправочных, ремонтных, баз всевозможного снабжения, фуража для крупного рогатого скота, овец, корма для свиней. Он держал в памяти миллионы тонн промышленного сырья с десятком тысяч наименований, как и сотни названий машин для переработки. И все это, безмерно разрозненное на огромном пространстве, следовало выявлять, объединять в системы промышленных комплексов, чтобы без промедления, собранные воедино на новых местах, они давали продукцию должного качества и в строго запланированном количестве.

Даже сейчас такой объём противоречивой информации был бы по силам только компьютерам с их электронным мозгом, чтобы овладеть властно и безошибочно всем этим движением людских масс, их потребностями и материком материальных средств, перемещающихся с максимальной и нервной скоростью с запада на восток, с боем через все препятствия, возникающие, как в половодье заторы, на множестве разного рода транспортных магистралей.

Борис Павлович Минин выглядел изнурённым, измученным, щёки и виски у него запали, лицо было серым, словно запылённым. Но в любое время дня и ночи ровным, равнодушным голосом он давал чёткие и ясные ответы на всевозможные запросы, безошибочно сохраняя в своей мозговой памяти тысячи меняющихся обстоятельств, показателей, данных и разрешая такие задачи, которые в сфере математических наук можно было б отнести к области астрономических исчислений, только без права оперировать понятиями, обозначающими неизвестность. И все это называлось оргработой.

Когда Глухов только ещё принимал выгружаемое оборудование эвакуированного в Среднюю Азию завода, его вызвали на железнодорожный полустанок н телефону, и Минин попросил его назвать точную дату начала выпуска продукции.

Глухов сказал раздраженно:

- Но ведь даже не все эшелоны прибыли.

- Когда прибудут все, вы должны развернуть производство в полном объёме. А сейчас частично, по мере прибытия. - И Минин назвал те операции, которые может начать производить завод сейчас, немедля, с наличным оборудованием, которое перечислил с такой точностью, будто сам только что принимал его вместе с Глуховым с железнодорожных платформ.

У Минина были блокноты, испещренные таинственными, как иероглифы, знаками. Получая сводки, он заносил в блокнот эти знаки. Достаточно ему было бросить беглый взгляд на страницу такого блокнота, как он излагал ситуацию, состоящую из множества слагаемых, и находил решение в коротких словах, почти подобных математической формуле.

Он вылетал на самолёте и проводил выборочные проверки на местах, где положение складывалось критически.

Оп никогда не упрекал руководителей в слабости, в том, что они не сразу находят выход из возникших трудностей.

Был терпелив, давая возможность самим найти решение, не навязывая своего мнения.

Но если сталкивался с обманом, спрашивал устало и уныло:

- У вас есть заместитель? Так вот! Сдайте ему сейчас же свои дела. Становитесь на учёт в военкомат, с брони вы тоже сняты.

Оп отвергал ходатайство за такого на любом уровне. Говорил твёрдо:

- Вот такое сочетание трусости с подлостью и есть разновидность предательства. Считаю: фронт - это ещё большая честь для таких.

Он изъял из своей жизни все, что существовало помимо его работы.

Однажды на рассвете он вошёл к себе в рабочий кабинет, держа в одной руке тюбик пасты, в другой - зубную щетку, взял телефонную трубку, вызвал директора предприятия, спросил:

- Как у вас там дела со шлифовочной пастой? Вы должны были доложить три часа тому назад. - Пожаловался помощнику: -Устаю, память сдает. Не записал проверить производство технической пасты для шлифовальных станков, стал умываться, вспомнил.

Сутки его были расписаны по минутам. Перед сном он обычно составлял для себя рабочий график на следующий день по специальной таблице, им же сочиненной.

И вот Борис Павлович Минин прибыл на завод к Глухову.

Глухов с трудом узнал его, потучневшего, опухшего, с выпученными глазами, с тяжёлой одышкой, с темными кругами в глазницах, с брюшком, с сигарой в зубах.

Он ошеломленно уставился на сигару.

Минин, заметив это, брезгливо вынул сигару изо рта, плюнул, сказал сердито:

- Лечебная. Астматиком стал, черт! Дыхания не хватает. Душит. - И вдруг заявил бодро: - Ну что ж, посмотрим ваше хозяйство. -Усмехнулся: - Из оружейников аграриями заделались. Ну-ну, поглядим, чего и как вы тут мастерите. - Предупредил строго: - Только без докладов. Сначала глазами, без словесности.

В горячих цехах, обливаясь потом, жадно глотая палящий воздух, сняв пиджак и расстегнув ворот, развязав галстук, осведомлялся об огнеупорах, на ходу присоветовал новую для них рецептуру. Похвалил за ковши увеличенного объёма. Присел на корточки, поскреб ногтем грязные наросты на полу, сказал огорченно: - Это же не пыль мусорная, а распылённый присадочный материал редких металлов. - Спросил:- Почему специальную тару не заведете? Высоколегированные стали варите, и такая неаккуратность. Немцы на подводных лодках редкие металлы к себе завозили, а мы роскошествуем. Муку бы небось не просыпали ...

Но, когда сталевар назвал время и вес только что выданной плавки, Минин просиял, сказал ошеломленно:

- Это же рекорд!

Сталевар отозвался хмуро:

- А мы тут своими плавками не мировые рекорды били, а фашистов. По фронтовым сводкам свой труд подсчитывали, её до рекордов было.

- А теперь?- спросил Минин.

- А теперь по привычке, - ответил сталевар. - Наловчились, и все.

В механическом цехе Минин, остановившись у станков и прочитав таблицу с датой их изготовления, сказал почтительно и грустно:

- Музейные ценности... Как же умудрились на такой старине современное оружие производить?

- Какие там музейные! - обиделся мастер пролета. - Вы себе очки протрите или спросите сначала кого понимающего. Омоложены! Одни станины старые и марки на них тоже, а все остальное сами произвели, по последнему слову. - И стал объяснять все тонкости усовершенствований, произведенных при модернизации станков.

- Это что же, по плану реконструкции?

- Какой там план! План у нас один - давай продукцию! По потребности между сменами мастеровали, сверх урока. Для себя же старались.

- Силён у вас рабочий класс!

- Рабочий класс почти весь был на фронте. А здесь что? Женщины, подростки да мы, пожилые, до винтовки не допущенные, старались по мере сил и способностей за себя и за фронтовиков справиться.

Проходя мимо красного уголка, Минин заметил:

- Плакаты и лозунги у вас с военного времени висят. Новых почему нет?

- А зачем нам новые? Эти все в душу нацелены, на все времена правильные!

- Зубастый у вас народ, - сказал Минин Глухову.

- Это они из заводского патриотизма, - объяснил Глухов. - Видят - начальство! Ну и показывают свою независимость.

- От кого и от чего?

- По существу, они должны были бы жаловаться на новые трудности, ну и на меня тоже. Но не хотят.

- Почему?

- А как же? За войну такое невыносимое преодолели, и вдруг после войны жаловаться! Это все равно что свой подвиг за годы войны умалить.

- И всегда так?

- На совещаниях массированные удары получаю, еле на ногах удерживаюсь. Люди очень требовательными стали, атакуют со всех сторон.

- Ну и как?

- Трудно пока. Но, пожалуй, справлюсь.

- Откровенно?

- А зачем темнить? Я всегда за ясность.

- Я тоже, - сказал без улыбки, строго Минин.

К концу дня Минин совсем занемог, дышал с трудом, вдыхая вонючий дым лечебных сигар, дымясь им, глотая какие-то таблетки, он весь взмок от пота, побледнел, волосы слиплись, губы пересохли, потрескались, дышал полуоткрытым ртом.

- Вам плохо?- спросил, взволновавшись, Глухов. - Может, в медпункт?

- Сухо у вас здесь, зной, без увлажненного воздуха пропадаю, - просипел Минин. - Мне бы у водоема какого полежать, где-нибудь в сырости.

- Может, в градирне?- предложил Глухов.

- Вот именно! - обрадовался Минин. - Это же для меня исцеление.

Заплетаясь ногами, он плелся за Глуховым к виднеющейся дощатой башне градирни, дымящейся паром.

Они вошли внутрь, разделись, забрались на решетки, уселись в парном тумане. Сверху беспрерывно шёл дождевой ливень теплой воды из остужаемого отработанного пара.

Минин, потирая грудь, сказал с блаженным выражением на лице:

- Хорошо! Для астматика первоклассная лечебница. Как в раю! А то ведь совсем пропадал! Был случай: прямо у лужи прилег. Влажности в воздухе не хватало. Всю грудь словно клещами сдавило. Как висельник себя чувствовал. Полежал, очухался. Башка вот работает, а организм при ней сдает. - Предложил радушно: - Ну что ж, поговорим. Есть что сказать, только не очень деловое, а так вообще?

- Можно, - согласился Глухов, поплотнее усаживаясь на склизких решетках. Усмехнувшись, заявил: - Вот, например, самое древнее на планете искусство инструментальщика. Пятьсот тысяч лет назад то существо, которое впервые взялось за палку и камень, чтобы создать из них орудия труда, оружие для охоты, стало от этого человеком и положило начало профессии инструментальщика.

- Ну и что? - сладко жмурясь, спросил Минин.

- А то, - сказал Глухов. - Главные наши реконструкторы - кто?- И ответил тут же торжественно:- Инструментальщики! Не будь их, кто были бы мы?- Разъяснил озабоченно: - Основная масса технологической оснастки имеет необратимую конструкцию. - Он многозначительно вытянул перед лицом Минина указательный палец. - Значит, предназначена только для выпуска определенных изделий. - Осведомился вежливо: - А вам известно, что новые изделия - новые хлопоты? Значит, что? Значит, подавай тысячи наименований нового инструмента, приспособлений, оснастки, чтобы усовершенствования воплотить в металле. Выходит, каждого усовершенствования боевого оружия без нашего собственного самосовершенствования не могло быть. - Хлопнув ладонью по настилу, Глухов заявил: - Если для ясности - выражусь так! Дайте мне мой инструментальный цех, со всеми его лучшими людьми, необходимые заготовки, и мы все станки, агрегаты и все оборудование для целого завода собственноручно сделаем. Как вот в годы войны мы сами себе производили все и ничего у правительства не клянчили. А главные чудотворцы кто? Опять же инструментальщики! Им ещё ко всему добровольная нагрузка - конструкторское бюро.

У завода план - закон. У конструкторского бюро закон - идеи. А идею разве спланируешь? Идея - это что? То, что должно быть, чего ещё и нет. Пока конструкторская идея не материализована, от неё одни неприятности. Скажем, так: заводится, допустим, привидение на заводе. Бродит оно по цехам и своей фантазией людей будирует. На каждом производственном совещании стоит оно где-нибудь в темном углу и слезно плачет, жалость вызывает. А лица у привидения ещё нет. Не то оно распрекрасная юная девица, не то древняя старуха с седой бородой.

Вот и соображай: рабочее время привидение просит, материал просит, средства просит, всякие чудеса сулит. Дашь! А отдача? Может, все обернется металлоломом? А сверху! - Глухов поглядел на туманное облако, заполнявшее градирню, сказал, опасливо кивая: - Вот вроде этой тучки, только с громом и молнией в приказе на твою башку сверзнет - за перерасход, за необоснованный идеализм, за отрыв от практики. - Сощурился от падающих капель. - Конечно, без труда и рыбку не вытянешь из пруда. В биографии нашего завода имеются факты совершенствования боевой техники, равные вкладу в науку. Но каждый раз я лично, как после рукопашного боя, выскочу, отдышусь. И только тогда подсчитываю баланс из приказов: каких больше - с «указать», «поставить на вид» или со всякого рода благодарностями, премиями и наградами. Но, - Глухов сурово свёл брови, - при всех подобных обстоятельствах я, как директор, принимал всегда огонь на себя.

- На то и руководитель, чтобы быть мишенью для критики, - заметил Минин.

- Вот Игнатий Степанович Клочков, главный конструктор, - для завода фирма! Мозговой центр!- продолжал Глухов. - Поэтому нервы я разрешал только мне трепать, а ему - отнюдь никому! - Сжал кулак. - Тут уж я без пощады… как к себе, так и к тем, кто Клочкова недооценит. - Сообщил доверительно: - Игнатий Степанович сам отличный станочник, и строгальщик, и фрезеровщик, и сверловщик, и шлифовщик, и зуборезчик, и карусельщик - все постиг! И на каждой специальности может получить хороший разряд! Это всё равно что, допустим, великий композитор на любом инструменте оркестра сам виртуоз-солист. Клочков ещё и слесарные, машиностроительные, металлургические специальности знает. Поэтому его конструкторские фантазии всегда прочно обоснованы на надёжных способностях металла и на разных хитрых методах, что по металлу надо выполнить. Мастерам он не просто верит, а обожает их, восхищается ими с полным знанием всех тонкостей их дела, и у людей от этого крылья растут, поднимают над трудностями, открывают перспективу пространства для ясной видимости конечного результата поставленной задачи.

- Ну-ну, воздавай почести себе и другим, - поощрил Минин, блаженно потягиваясь.

- А сколько раз инструментальщики переналаживали, перевооружали завод - это на фронте только известно. Как новая или заново усовершенствованная боевая система, так инструментальщики без остановки производства, без снижения темпов, с ходу полным обеспечением технологической оснастки давали возможность переходить на новый вид продукции.

И Глухов произнёс задумчиво:

- Хорошая работа - это не только знание приёмов труда, но и способность всегда самоотречённо сосредоточиться, не рассеивать внимания, чего бы там ни было. Можно научиться приёмам труда, но никогда не выучиться на хорошего мастера, если не овладеешь собственным самоуправлением - забывать все постороннее, кроме работы. - Заговорил с воодушевлением: - Нужно не только по чертежу понимать технологию обработки назначенной тебе детали, но и иметь глубокий интерес, обширное понимание, для чего она предназначена, что она значит в общем и целом, тогда ты - туз, личность! Не исполнитель, а творец. Нужно, чтобы каждый всегда знал конечную цель, назначение своего труда. Отсюда что? Как бы в годы войны ни стало тяжко, трудно, непосильного людям не было. От изнеможения у станков падали? Падали! Но почему? А потому, что даже какому-нибудь чемпиону спорта, специально натренированному, такая нагрузка была бы не под силу. Физическая механика нередко сдавала, а психическая механика работала, подменяла её и вывозила, потому что каждый человек работал как воевал.

Спросил:

- Бурмистренко не знаете? Он теперь мастер пролёта, а тогда был просто слесарь. Утром у верстака, вечером, смотрю, тоже. Ночью зашёл в цех, вижу, стоит у верстака, не разгибается. Хотел спросить: почему так надрываешься? Подходит бригадир, не велит Бурмистренко беспокоить. Говорит: «Горе у него! На сына «похоронку» получил. Почти сутки в работе, чтобы только о работе думать и так устать, чтобы тут же на топчан - и в сон, без мыслей». Почти месяц так он из цеха не выходил. Бригадир полагал, что он нарочно обессмысливал себя от горя таким изнурительным трудом. А что вышло? Представил Бурмистренко Клочкову мерительный прибор для проверки точности нарезки в канале ствола. Это и кучности содействовало, и прицельности, и начальной скорости. За сына, значит, создал. Усилил боевое действие оружия. Вот как по-рабочему отцовское своё чувство горя и ненависти к врагу высказал! И таких случаев немало было.

Потер шею, преодолевая спазм в горле, произнёс сипло:

- Почему дисциплина была на высоте? Конечно, законы военного времени строгие. Но каждым высшее сознание командовало. Для фронта работаем! И каждый каждому об этом высшем мог полномочно напомнить, мог упрекнуть, потребовать. Самодисциплина крепкая была. А на чем её фундамент? На ясном историческом прицеле - врага свалить.

Сказал яростно:

— Вот я кто для них? Генерал-майор, директор! У меня власть не меньше, чем у командарма. А был бы я умнее или глупее, лучше с людьми или хуже, они бы на это только щурились, извиняли все по обстоятельствам военного времени. Но вот если б дело страдало от недостатка моего ума или характера, тут они на любом совещании мне самосуд бы устроили. Растоптали б без милосердия. А ведь я во многом был виноват: и с жильём не управлялся, и с топливом, и с питанием, водопровод до жилого района не дотянул. На бане, на магазинах, на школьных помещениях выжуливал, чтобы только кадры куда разместить было. Что ни помещение, то общежитие, хотя вначале обещал под жизненно нужное. Врал по быту - прощали. Жизнь не облегчал - прощали. За что прощали? А вот за это самое, что дал им все возможности по производству оружия развернуться. Тут чего ни попросят, даже не попросят - намекнут, в лепешку разобьюсь, а добуду.

Улыбнулся жалобно:

- С базара местных чеканщиков, медников, жестянщиков, паяльщиков приводил - и в ученики. В госпитале канючил, кого вчистую из армии, если со специальностью подходящей, хоть инвалида, - к себе. Для инвалидов курсы специальные организовывал, даже медиков нанимал гимнастикой их восстанавливать. В инструментальном цеху нашлись таланты, которые протезы им механизировали, специальные державки для инструмента сочинили. Как на фронте раненые, если могли, в боевом строю оставались, так и в тылу они в строй трудовой становились.

Сказал мечтательно:

- А сколько я от бронированных сносил всяких выпадов! Требуют: разбронируй, хотим на фронт! Каким идеалом люди жили? Пришибить войну, размозжить ей башку в Берлине. Ради этого идеала все их самопожертвование. Макушку счастья в этом видели. - Заявил сурово, требовательно: - А теперь надо с места в карьер налаживать, хоть и не полное счастье - до него ещё труда надо много выложить, - но хотя бы достойную жизнь обустроить по силам и возможностям. Наш человек все прошел, все выдержал, на такую высоту истории поднялся недосягаемую! Вот сама земля истощилась, ослабла, замучилась, её поднять можно только чем? Машинами. Тогда только с неё получишь не подаяние, а полновесный урожай. Кто этого не понимает? Все понимают! Вот нам страна приказала: давай с ходу уже не оружие, а сельскохозяйственные орудия. Правильно? Правильно! Технологию производства перестроить не так уж трудно. А вот психологию людей!.. Можем мы с них сейчас требовать такого самоотречённого труда, как во время войны? Не можем! А есть охотники на «ура» трудности одолевать. Жить и работать все согласны, хоть натощак, но уже по мирному графику. Одно сознание у человека, когда он трудом Родину защищает, другое сознание, когда хозяйство надо налаживать. И тут идеал нужен, вершина, которую надлежит одолеть ради не только благополучия. но и ради того, для чего Октябрьскую революцию свершили, чтобы люди все поняли: эта победа в войне не только военная, а победа всего того, что составляет нашу сущность. И победа нам должна разгоном послужить для достижения того всеобщего, в чем наш высший идеал заключается. Значит, отсюда что? Отсюда следует: партии, коммунистам - всем работы не убавилось, а прибавилось. И как всегда и во всем, коммунисты должны двойную упряжку на себя взять. Жизнь людям наладить и на новый высший уровень производство вытянуть, и не за счёт только энтузиазма и «ура», а умом одолеть трудности.

- А вы не горячитесь, вы поспокойнее, - посоветовал Минин и придвинулся ближе к Глухову.

- А в чём ум?- горячо продолжал Глухов. - Прямо скажу. Мирная продукция - это не подачка с основного производства. Сельская машина наша должна быть такая же качественная и совершенная, как и боевое оружие. И чем она совершеннее, тем малочисленней должен быть расчёт для её обслуживания. Так в войну мы совершенствовали боевую технику, такой и в мирное время должна быть наша линия.

Опустил голову, сказал, глядя на свои ноги:

- Сейчас я что на самом себе чувствую? На переходный период ещё гожусь, а дальше не соответствую. Почему? А вот моя слабина: у каждой машины своя душа, своя назначенность, к ней человек должен душой быть привязан и всей своей жизнью на неё себя нацеливать, чтоб все её тонкости, как себя, понимать, чтобы её, как себя самого, совершенствовать. А я оружейник. У меня к машине своя привязанность и своё понимание. И тут я себя переделать не могу. Как из танка трактора не получится, так же и из меня руководителя иного предприятия, с другими изделиями.

- Значит, что же, капитулируешь?- осведомился неприязненно Минин.

- Это, конечно, пока моя личная тайна, - угрюмо признался Глухов, - но придёт время - наружу она вылезет. Придёт время - про себя так публично выскажусь. Сейчас только озираюсь, кого вместо себя порекомендовать.

Произнёс почтительно:

— Игнатий Степанович Клочков - он, по-моему, гений, но по сельским машинам фантазёр! Не знает он труда сельского и агронауки не знает. По книжкам - возможно, но своей жизнью он мимо деревни шёл. Сконструировал сеялку. Машина получилась без адреса, для неведомых почв, с неведомыми семенами. Не машина - агрегат сложнейшей механики. На неё только инженера сажать, и стоимость её - авиационная. И узлы тоже. Не от жизни шёл, не от реальной потребности и возможности. Срезался... Ум у него мощный. И сейчас подкинул много ценнейшего из того, что мы для производства оружия применяли. Но на сельские машины у него вдохновения высокого не получится. А вот кто землю знает, я бы таких к нему в конструкторское бюро потянул, они бы на землю его мысли поставили. Колхозных механизаторов, каких поспособней. - Вздохнул: - Только вот штаты... Значит, получу «на вид».. - Продолжил, снова воодушевляясь: - Клочков - человек, баснословно воодушевленный. Каюсь, конечно, я ему такие тормоза ставил на полном ходу его творческой мысли. Выдвинет идею нового оружия, горит ею - не подходи, обожжет так, весь ею пламенеет. Но если весь период от проекта до эталона подсчитать, получается по расчётам - года. А мы сегодня воюем! Ну сшибались с ним, самому вспомнить горько. Отговаривал - не надо! Он меня и вредителем, и саботажником, и консерватором, и карьеристом обзывал - как хотел. Хватался у меня же в кабинете за ВЧ. На самый верх жаловался. Оттуда что? «Считайтесь с выдающимся конструктором». Директоров назначают и снимают, а у ученых высшая должность пожизненно - ученый... Остынет потом. И что-то из своей великолепной идеи оторвет заживо и пустит для совершенствования уже существующего образца с налаженным производством. Клянёт себя за уступчивость. А фронт получает непрерывно усовершенствованные боевые установки серийно и вовремя. Переучиваться владеть ими не требуется, и они по всем показателям превосходят подобные установки противника. Значит, бой по технике мы выиграли. Вот какой ум у Клочкова дисциплинированный! Сам от своей технической мечты куски отрывал заживо. Но без этого нельзя, время, оно тоже слагаемое в сражении. Упустишь время - потеря невосполнима.

Поморгал от падающих на лицо капель, сказал грустно:

- А теперь что я должен, по совести доложить? Раньше за Игнатием Степановичем водилось: небрежничал со своими мыслями, набросает на клочках бумаги, где придётся, и забудет. За ним такие бумажки специальный человек подбирал, после ему же их для размышления представлял. Но потом Игнатий Степанович сам стал за собой следить. Сейф потребовал, ключи к нему. И все наброски, мысли, записанные наскоро на бумаге, уже бережно в сейф складывал, впрок, на будущее. И скопилось у него такое весьма ценное, что в годы войны не могли до окончательного проекта и эталона мы довести в силу опережающей наши возможности его технической фантазии и научной мысли. - Усмехнулся хитро: - Я его после войны информацией снабжал, как за рубежом, на Западе, за океаном, новое оружие стряпают, вернее, о направлениях их стряпни, хотя это не стряпня, а весьма опасные затеи. Так он на все эти бюллетени фыркал. На сейф свой косился, говорил обидчиво: «Вот! Заживо сколько ценного ваша милость в этом склепе замуровала. Хватит с меня этой братской могилы технических идей. Буду теперь только сельский инвентарь конструировать, хотя снова душителей на этом пути немало. В вашем лице - тоже».

- Чего же он такой обидчивый? - спросил Минин. - Ему же Героя дали. И вы что же от меня хотите, Алексей Сидорович? Чтобы я вам высказал соболезнование или поддержал ваше беспочвенное соображение о переводе на другую работу?

Глухов наклонился, сказал почти шепотом, жалобно, просительно:

- А вот поддержите меня! В инструментальном цеху хочу участок выделить для завершения некоторых незаконченных конструкторских работ Игнатия Степановича Клочкова!

- Позвольте, но ведь эти работы связаны с боевыми установками!

- Именно!- воскликнул Глухов. - С новыми или, вернее, самоновейшими.

Минин напомнил строго:

- Приказ о переходе на производство мирной продукции - закон. Ваше производство переналаживается в соответствии с этим приказом. И по этой части у меня к вам нет существенных замечаний и рекомендаций. Справитесь!- И Минин добавил из осторожности: - Более или менее. - Насторожился: -Если же у вас есть скрытые резервы, доложите - в направлении увеличения плана основной продукции. А так нельзя, голубчик, самодеятельностью заниматься.

- Без самодеятельности нет почвы для инициативы.

- Да вы что, батенька? Прошлым хотите жить?

- Почему прошлым? Будущим!

- Так ведь война кончилась.

- А вот чтобы она никогда не началась, ради будущего и тревожимся, чтобы было чем пресечь её любые возможности.

- Но не заводу с сельскохозяйственным профилем производства!

- Профиль - это только одна сторона физиономии. А лицо у нас пока сконфуженно выглядит. Обещали армии дать новую установку. В своё время не дали, задолжали. Теперь должок отдадим согласно договоренности.

- Кого с кем?

- Завода с армией.

Глухов смущенно поерзал на мокрой решетке, сообщил:

- Из Министерства обороны согласие есть - подписи генерала армии Белогривова и генерал-полковника Лядова. - Произнёс вызывающе: - Сами напомнили, что установка ими в принципе была одобрена ещё в первом варианте. В боях за Берлин испытана в одном экземпляре. А теперь эта наша установка от той прежней отличается, как поршневой двигатель от реактивного, хотя все пока не в металле, а в чертежах, в проекте. - Помялся. - Ну уж, если по-честному, частично запустил под свою ответственность.

- Вы что же, через голову своего министерства действуете?

- Через ведомственный барьер сиганул, верно. А на головы рассчитывал - поймут! - резко сказал Глухов.

- Вот что, Алексей Сидорович! - вспылил Минин. - Я тебе не ревизор. План тебе мирной продукции спустили - выполняй, как закон. - Вздохнул огорченно: - Эх, не захватили мыла и мочалки, а то бы заодно помылись бы. - Подмигнул: - А насчёт вашей самоновейшей боевой установки я в своей архивной башке материал хранил. И с этими генералами у меня разговор был. Верно, хвалят!- Сказал оживленно: - Хочешь на шею сверхплановый хомут надеть, надевай. Но не вытянешь план, на себя пеняй. - Потянулся. - А я ведь, кстати, хотел этот заказик на оборонный завод перекантовать. Вместе с материалами, конструкторами и прочим.

- А у нас что, не оборонный?

- Был, да весь вышел, - улыбнулся Минин. - Надо бы и вывеску тебе переписать: «Завод сельскохозяйственного машиностроения». Для полной всем ясности, и тебе тоже. - Заметил осуждающе: - Хотя машины вы выпускаете по кондициям далеко не оборонным, сдает качество. - Спросил строго: - Рекламаций много?

- Много, - потупился Глухов.

- Ну вот, будет ещё больше - снимем! Здоровье-то как?

- Как у бугая, - хмуро сказал Глухов.

- Сохранился, значит, а я вот надорвался маленько. Персональную астму завёл для солидности. Совсем ни к чему. - Пошевелил скрюченными пальцами босых ног. - Член Советского правительства называюсь! А как Черчилль, сигарой дымлю, видал? А кто знает, что она лечебная? Посылали в санаторий, два дня пролодырничал, дальше не могу. Все спят нормально, а для меня ночь - самое спокойное время для работы. За годы войны мы все приучились по ночам работать. Организм не переубедишь. Домой придешь - нет веселья. Двух сынов в авиации потерял, и дочь-радистку фашисты казнили. Осиротели мы с женой. А у тебя что?

- Старший в кадрах остался. Дивизией командует. Младший Бауманское окончил, в научно-исследовательский взяли, над какой-то засекреченной темой колдует. Даже отцу не говорит, родня, называется.

Помолчали, каждый думая о своем.

В парных сумерках, в шорохе падающих дождем капель, заточенные в деревянном остове башни градирни, пахнущей теплой болотной сыростью, в банной наготе, они сидели на ослизлом мокром настиле, свесив в проемы решетки ноги, опираясь ладонями с растопыренными пальцами о скользкие доски, понуро опустив головы, отдыхая.

Потом Минин спросил:

- Алексей Сидорович! Чего это ты всё-таки вздумал передо мной речь такую держать, будто я того не знаю, чего ты знаешь? В чем убедить хотел? Или какой особый смысл имел в резерве?

Глухов сказал равнодушно:

- Просто так, разговорился - и всё. Для себя больше, пожалуй. Завод мне - жизнь. Вот о жизни, что ли, заговорил. Может, неправильно?

- А я таких не люблю, которые осторожно живут и думают осторожно, так же как и тех, которые хоть и фальшиво, но громче всех говорят, - сказал Минин, тряхнул головой, добавил: - И излишне начальстволюбивых тоже не чту. - Спросил живо: - Ты как считаешь, прибавила нам война ума или нет? Вот именно - прибавила. Но есть ещё такие, которые на себя исторические приписки делают, на свою личность, а ведь ни к чему это. Сейчас, если начистоту, бой самый решающий. Восстановим всё в наикратчайшее время, - значит, проскочим через опасность новой войны, закрепим позиции социализма навечно. Я так считаю: микроб не становится опаснее оттого, что его в микроскоп увеличивают. Но знать опасность надо и изучать её надо, чтобы предотвратить. А вот американцы нынче заявляют, что их атомная бомба заставит весь мир слушать их советы.

На производство такой продукции ума у наших ученых хватит. Жалко, конечно, на такие изделия мозги и средства тратить, а приходится... Но вот обрати внимание. В Тихом океане остров Науру изобиловал щелочным гуано, фосфатами, и флот США разбомбардировал остров, чтобы лишить Японию удобрений, вызвать падение урожайности, голод. Значит, намёк мой какой? Сельское хозяйство - это сейчас наш фронт, и механизация - оружие этого фронта. Значит, ты как был вооруженцем, так им и остаешься. Внял? Ну тогда пошли. Отдышался вполне! А драконить вас, товарищ директор, мы будем, когда весь материал соберём, изучим. Щадить не будем, самого заставим все исправлять.

Оглядел завистливо могучую мускулистую фигуру Глухова.

- Тем более сам доложил: здоровье как у бугая. Что касается критики, то от неё освобождаются только покойники и юбиляры. Таких льгот для нас с вами в ближайшее время не предвидится.

И Минин улыбнулся, хотя до этого лицо его было строго-озабоченно и казалось не способным к улыбке.

16

Если он и она, сидя рядом, долго и привычно молчат, значит, это супруги с большим, сложным, небесконфликтным семейным стажем. И он из тех, кто только 8 Марта вспоминает о своем официальном долге: в магазине подарков он покупает жене подарок в пределе раз навсегда определенной суммы, полагаясь на вкус и выбор продавца. Такие любезничают при посторонних и равнодушны наедине. Такие женятся не по любви, а от нелюбви одиночества, чтобы продолжать потом одиночество вдвоём.

Когда ищут переулок, для этого, конечно, вовсе не обязательно ориентироваться по звёздам, но знать, что по звёздам можно сверять главное направление в жизни, следует.

Соня как-то сказала Петухову с деланным отчаянием:

- Вот, считают, что нервные люди чрезмерно разговорчивы. Я не нервная, но говорю с тобой так, словно думаю вслух обо всем, даже неинтересном и глупом.

Петухов улыбнулся.

- Благодарю за доверие!

Соня посмотрела на него испытующе:

- А вот ты боишься что-нибудь непродуманное мне сказать!

- Боюсь! - признался Петухов и объяснил: - Я даже утром стесняюсь заспанным, всклокоченным, небритым тебе показаться. Пойду на цыпочках умоюсь, побреюсь, зубы почищу и тогда...

- И будишь меня, всклокоченную, заспанную! - воскликнула Соня.

- Вот такая ты для меня самая лучшая, и я единственный, кто тебя такую знает, самую великолепную, теплую, где-то между явью и сном пойманную. И первый, кого ты видишь, это я!

- Я часто думаю, - сказала застенчиво Соня, - просто так жить - это тоже счастье. - Спросила встревоженно: - Неправильно, да?

Петухов задумался, потом проговорил не очень уверенно:

- Я где-то читал: человек - принципиально новый вид животного. Значит, хоть и новый вид, но просто так, животно, существовать тоже, очевидно, приятно.

- А ты бы мог?

- Чего?

- Ну просто так существовать, как животное?

- Ну вот ещё! - обиделся Петухов. - Столько миллионов лет из простейшего, одноклеточного в человека оформлялся и вдруг - обратно в шкуру.

- А если б я в шкуре лохматой, ты бы со мной как с животным обращался?

- Зачем? Брил бы всю через день, только и всего, - деловито, без улыбки произнёс Петухов, - купил бы серной грязи, обмазал, от неё волос сам по себе облезает. Стала бы, как все, человеком.

- Спасибо, Гриша! - сказала Соня. - Ты у меня хороший, заботливый. А вот теперь скажи, мы с тобой - счастливые?

Петухов покряхтел, почесал бровь, сказал робко:

- Если персонально, то да. А если вообще - не очень.

- Почему? Я плохая?

- Ты у меня лучшее произведение всех эпох, - улыбнулся Петухов, свёл брови в одну линию, сморщив озабоченно переносицу, сказал задумчиво: - Мы вот на фронте уцелели, и тут нам все удобства жизни предоставили, уважают за войну. А прихожу в цех - чем больше о людях узнаю, тем сильнее за себя совестно.

- Ты же на трубогибочной по три нормы выдаешь, в заочный приняли, и Зубриков тебя хочет к себе в инструментальный, а там не кто-нибудь, лучшие мастера, рабочая интеллигенция.

- Вот именно!- обрадовался Петухов. - Ленин так лучшую часть рабочего класса величал - рабочей интеллигенцией, и не только по высоким разрядам это звание, а по культуре духа, что ли. А я не тяну, - признался он жалобно.

- Как это не тянешь?- обиделась Соня. - Ко всему ты ещё старший лейтенант запаса, и орденов сколько.

- Так это за войну, - сказал Петухов. - А у них у всех здесь своя биография, особая. Вот Ольга Павловна Махоткина, сборщица, двое детей своих и третью девочку, эстонку, удочерила. Её родители из Таллина на пароходе эвакуировались, пароход фашисты потопили, но девочку спасли, привезли в Ленинград, а там блокада началась. Махоткина для всех трёх детей на равные доли свой паек делила, а все трое этих ребят медленно на её глазах слабли, тощали, почти при смерти были, когда их сюда вывезли. Как прибыла она, ночью на земляных работах котлован под фундамент завода копала, а днём, при свете, за станок. Станки сразу под железнодорожный навес поставили и заготовки для авиационных пулемётов обрабатывали. От мужа ей сразу два известия в один день - с фронта письмо его и похоронка о нём. Она письмо мужа всем в цеху читала, очень патриотическое, чтобы дух людям поднять, а про похоронку скрыла. И долго скрывала. И пенсию даже не ходила получать, чтобы люди не знали, что она вдова, и её стали ей чем-нибудь помогать, когда все и так в помощи нуждались.

- Так она что, такая святая, что ли?

- Не святая, а в партию здесь вступила и, как коммунистка, взяла нагрузку - семьям фронтовиков помощь оказывать. А вышло бы, что она себе тоже помощь получала бы.

- Это только ты так думаешь! - презрительно скривила Соня губы.

- Не я, а она так думала, - сказал Петухов. - Я так считаю, что она так думала. Вот она специально по-эстонски ради приёмной дочки говорить выучилась, чтобы совсем быть как родная мама, и по-местному тоже. Она женорг, а местные женщины на подсобные приходили, закутают лицо платками и через платки дышат, а работа трудная - строительная. Так она и к семьям их ходила, на их языке специально со стариками разъяснительные беседы вела, чтобы женщины лицо платками не кутали. И вообще на равных правах со всеми всем пользовались.

Она ещё красивая и зарабатывает неплохо. К ней многие сватались. Не хочет. «Разве, - говорит, - здесь кто-нибудь с моим Василием Егоровичем сравнится? Мелюзга». А я видел их семейную фотографию. Человек щуплый, ей до плеча, да ещё сапоги на высоком каблуке и усики как у Чаплина.

- А он кто был в мирное время?

- Стахановец, его портреты в газетах печатали, на фабрике «Скороход» лучший обтяжчик.

- Значит, знаменитый был!- сказала Соня. - А знаменитые люди славой своей красивы. Вот Пушкин, говорят, не очень был, а какие наикрасивейшие в него на всю жизнь влюблялись. И на фронте у нас генералов много, а самые знаменитые не они были, а те, кто героические подвиги свершал: Матросов, Зоя, Талалихин, Гастелло, - им и памятники.

- Как ты думаешь, - спросил Петухов, - есть у меня рабочий талант или нет?

- Чтоб про тебя в газетах писали - это хочешь? - ехидно осведомилась Соня. - Нет уж, нарочно мне такого не надо. Мне ты не знаменитый нужен, а во всем хороший. Вот когда я палец ушибла и ты целовать это место стал, а потом и глаза, и губы... У меня даже ноги ослабели от счастья, что так всю меня любишь. Вот это для меня главное, на всю жизнь главное.”

Петухов потупился, расслабленно, смущенно улыбаясь, потом поднял глаза, сказал удрученно:

- Мы с тобой на фронте жить привыкли, и сейчас нам с тобой как рай. А вот меня к себе домой Павел Алексеевич Зубриков зазвал. Пришли, живёт за занавеской в общежитии. Тёща-старуха, жена, трое детей и брат-инвалид, однорукий, младший лейтенант, а теперь ночной сторож. Жена, тёща, дети на койках спят, а они с братом на полу, между коек, на матрасе.

Стол один на всех. На нём еду на примусе готовят. И за этим столом он уроки учит по ночам - в техникум поступил. Худо живут, а почему-то не замечают, что худо. Он на гитаре мне играл, а брат его пел. Голос как у Козловского, красивый, за душу берет.

Я брата спрашиваю: «Почему в клубе не выступаете с таким голосом?» А он даже обиделся. «Что ж, -говорит, - если инвалид, так должен петь людям на жалость к себе? Аплодировать будут не за голос, а за то, что без руки, а пою. А мне это не надо». Оказывается, по ночам на дровяном складе, который он сторожит, одной рукой плотничать учится: табуретки, столы, полочки...

- Что же ты не поставишь вопрос, чтобы Зубрикову квартиру дали?

- Я ставил, - сказал Петухов. - Но завком отвел.

- А ты их заставь по партийной линии.

- Как же я заставлю, когда Зубриков сам и есть завком! Он и отвёл мое заявление. ещё замечание при всех сделал. «Что же ты, - говорит, - не соображаешь? За что меня люди выбирали? Не за то, чтобы я самообеспечением занимался. А еще, - говорит, - парторг!»

- Значит, принципиальный!

- Он меня даже в подхалимаже за это заподозрил. Мол, захотел меня взять к себе в инструментальный, а я ему за это квартиру стал выхлопатывать.

- Это же обидно! - возмутилась Соня.

- Обидно? - сказал Петухов. - Ничего обидного тут нет. У кадровых, или, как Ленин их квалифицировал, у рабочей этой интеллигенции, своя особая тонкая этика, высокий обычай - свою рабочую репутацию всегда перед коллективом во всем в чистоте содержать. Ну я на это и накололся.

Зубриков на заводе знаменитый ударник, и к тому же ещё он член парткома, горкома. Репутация у него высочайшая.

И это он вопрос поставил твёрдо: добиться такой взаимозаменяемости всех деталей для узлов сельхозмашин, как было достигнуто в производстве оружия. А заводу это не выгодно.

По ГОСТу такой точности обработки не полагается. И оплата стала ниже, и время обработки соответственно снижено, а нормы повысили.

Директор на совещании сначала на него голос повысил. Министерство нормы выработки, график технологический пооперационной обработки утвердило, а Зубриков против министерства выступает. Шлифовка, шабровка, доводка - это же дорогие операции, ну и у ОТК, значит, должны требования завыситься, а заработок снизиться.

Директор - к массе, говорит: «Вот, пожалуйста! Товарищ Зубриков выступает за то, чтобы вы меньше получали, а завод по валу застрял на недовыполнении плана».

И начал на руке пальцы загибать.

«Оборудования нового нет. - Один палец загнул. - Часть эвакуированных уехала, рабочей силы не хватает. - Второй палец загнул. - Освоение новой продукции всегда связано со снижением темпа производства. - Третий палец загнул. - Материально-техническое снабжение отстает от нужд предприятия. - Четвертый палец загнул. - Дать механизаторов на сев и уборку из своих кадров должны». - Пятый палец загнул.

Тут ему Махоткина из зала крикнула:

«Вы разуйтесь, а то пальцев на руках на все трудности не хватит!»

В зале смех, понятно.

Директор, он не дурак, схватился за этот смех, чтобы культурно и ловко отступить. Раз, говорит, вы так хорошо, весело, самоуверенно настроены, согласен под вашим давлением. Но давайте проголосуем. И зафиксируем результаты голосов.

Ну, все руки и вытянули.

А потом стали расходиться, словно опомнились, у каждого свои нужды, а он за снижение заработка проголосовал. Угрюмо разошлись, озабоченно.

Я думал, Зубриков просто так решил это мероприятие провернуть. А он, оказалось, с группой мастеров давно уже в инструментальном электрифицированный инструмент стал создавать, и шабровку, и весь шлифовальный, новую рецептуру пасты придумали, чтобы на высоких скоростях шлифовать, ну и мерительный инструмент из ручного в полуавтоматы переделали. Значит, сначала техническую базу подвел, а только после выступил.

Я его спросил: что же вы сразу на собрании не сказали про новый инструмент? А он смеется. Мне, говорит, важно было руководству доказать, какой коллектив у нас сознательный, самоотверженный. Вот и доказал.

Конечно, говорит, если б не механизировали труд, выступать с таким предложением - чистая демагогия. Поддержать, возможно, и поддержали бы. Так оно и получилось. Но без механизации неправильно было б. Сейчас не война, чтобы люди через силу на себя лишнее брали и заработок на этом теряли. Поправляться людям после войны надо через облегчение труда, посредством механизации и увеличения от этого заработка для улучшения жизни. Во марксист!

Мы это на вечернем проходим на лекциях, а он на практике все это осуществляет.

Насупился и сказал удрученно:

- Это тебе не фронт. Что командир приказал - то все. Здесь каждый может по всему заводу в целом своё внести, а завод - это, по фронтовой мерке, дивизия.

17

Петухов не говорил Соне, как трудно ему давались первые уроки труда в инструментальном цехе.

Вот дали ему заготовку для первичной обдирки. А какая марка стали - не сказали.

Он к бригадиру - жаловаться. А тот молча подставил заготовку под наждачный круг и по искре точно назвал марку стали. Потом на других заготовках из различных марок по фонтанчикам искр объяснил, как безошибочно определять состав и физические свойства стальных сплавов.

- Без рабочей памяти инструментальщика не бывает, - сказал бригадир. И добавил внушительно: - Все первые великие открытия в природе человек благодаря своему вниманию совершил. Глаз надо иметь цепкий. Подачу, скорость резания, мощность резания и по стружке, какая у тебя идёт, можно точно определить. Хрупкие металлы дают стружку надлома, твёрдые, маловязкие - стружку скалывания. Если вязкий, - значит, сливная стружка. Доводка, притирка - это уже ювелирное занятие, окончательный туалет. - Произнёс значительно: - Металл, он только с виду грубый. А обращения требует нежного, как все живое. Он ведь, как все живое, из молекул состоит, конечно, и из атомов тоже. Но мы только в пределах молекул о нём мыслим. Какая в нём молекулярная решетка, строение его, в соответствии и обработка. Тут тебе и физика, и химия, и геометрия, и математика, - все вместе заложено. Только соображай, глубоко осмысливай. Тогда с уважением будешь работать, с интересом. Умом понимай, а её только рукой.

Хотя руки - они что? Дополнительное орудие станка! Чего станок не может, твои руки - ему главное приспособление. Но если у тебя при них ещё голова и ты руки правильно жалеешь, придумай какое-нибудь новое приспособление - рукам станет легче. И станку от приспособления умения и производительности прибавится. Тут полное взаимодействие и взаимозависимость. Ты и станок. Ты ему ума прибавишь, он тебе больше изделий даст и заработок повысит.

Умно - что значит? Экономно. И силы свои экономишь, и материал, и рабочее время.

А те, кто угрюмо работает, без выдумки, те не мастера, а так, при станке служащие.

Теперь по две смены подряд нам вкалывать не приходится. Беречь время - значит глубокомысленно работать, с выдумкой.

А то как было?

Во время войны мы досрочно план перевыполнили. Ну, митинг... Оркестр наш выстроили. Стали играть музыку еле слышно, словно шепотом. В чем дело?

А в том, что после двух смен подряд наши рабочие, которые в оркестре, в цеху уже притомились, стали в трубы дуть, а дыхания не хватает.

Играют слабо, тихо, медленно, только глазами ворочают, публике объясняют: мол, своего пару не хватает, весь вышел на работе. Ничего, простили! Отдельно оркестру даже похлопали. Тоже из фронтовой бригады ребята. Каждый обязан был давать за двоих - за себя и за того, кто на фронте. А теперь что ж? Теперь полная выкладка, какая тогда была, не требуется. Мягкий спрос стал... Хотя все разорение после войны кому чинить? Нам. И чем скорее, тем шибче на новый уровень взойдем. Это тоже понимать надо. Тоже совесть требуется не меньше, чем в годы войны.

Петухов же давал норму на уровне выпускников ремесленных училищ. Поэтому он стал оставаться на сверхурочные, чтобы постичь высшую школу рабочего мастерства, дающую право равенства с кадровыми рабочими.

Зубриков часто останавливался рядом с рабочим верстаком Петухова. Стоял, курил, молча щурился. И только по мимике его Петухов угадывал, что получается, а что нет.

Замечаний Зубриков не любил делать, а вот отвлеченно рассуждать об искусстве труда мог с удовольствием.

- Станок что?- говорил Зубриков. - Его обожать надо. И он за это сам отблагодарит. Обхаживай его после работы, чтобы он весь сиял чистенький, осмотри сам, в чём он нуждается, где подтянуть надо, где ослабить затяжку, умыть маслицем, но в меру, без потеков. Пришел, вместо «здравствуйте» весь его заново осмотри, на холостом проверь, разложи инструмент, оправки. Приспособления, которые с левой руки, клади налево, которые с правой - направо. Но ничего лишнего не наваливай, подстилочку положи, чтобы обработанную заготовку о металл не помять, не царапнуть. Начинай исподволь. С разминки. Ночь переспал, отвычка от труда сказывается. Надо постепенно в режим, в темп входить, пока тебя не захватит такое: работаешь, а не чуешь, что работаешь, живёшь сам по себе работой, и ничего другого в тебе нет, кроме интереса к работе. Это эффект такой, вроде воодушевления, - когда все как будто само по себе идёт и захватывает так, как все равно азарт, что ли. Но это дается привычкой, навыком, а главное - душой: работа тебе нравится, живёшь ею и жизнь детали даёшь, которая в машину обратится и своё ведущее место в ней обретет. И ты словно эту машину видишь в деле, как мы во время войны оружие, которое делали, всегда чувствовали, будто сами с ним в бой ходили. Но не целиком ты его делаешь, а только частицу, а по ней всё представление о полном её назначении у тебя в сознании живёт. Вот это и есть главный интерес рабочего труда, его высокая назначенность. Тогда ты и сам тянешься и во всём тоже по достоинству дела и своё достоинство рабочего блюдешь.

Хороший мастер, он физически себя бережет. Чтобы сквозняк не прохватил - не захворать зря. И спать лечь надо вовремя, чтобы с хорошим самочувствием на работу встать, и дома нервы зря не тратить ни себе, ни людям. На работе нужны. Поэтому хороший мастер, он человек положительный во всем - согласно цели своей жизни себя соблюдает.

Это брехня, что есть золотые руки у тех, кто пьющие, мол, талант - ну и позволяет он себе лишнее. А на сколько его хватит, пьющего? Если после похмелья руки дрожат, разве малую вибрацию резца почует? Нет. Значит, куда его? В подсобники. Вот те и золотые руки!

У нас прокатчики на крупносортном станке на десять минут к валкам становятся, а потом столько же передых. Труд тяжёлый. Слиток - десятки тонн, а они их ворочают. А кто нам кубки в завод по спорту приносит по тяжёлой атлетике? Они. Передохнут после смены - и на спортплощадку штанги поднимать, гири толкать. Думаешь, они только спортсмены-любители, из-за медалей стараются? Нет! Для работы им такое, прямо совпадает с их профессией. У кого переходящее Красное знамя навечно? В прокатном цеху! - Сказал обидчиво: - Если б у нас настоящая физкультура была, то я бы её как развернул? С уклоном на все рабочие профессии. А то, кроме футбола, ничего в чести нет. Пинают ногами мяч, бегают, толкаются. А в какой цех таких брать, неизвестно. Хотя я сам болельщик. Но только из заводского патриотизма, а не для рабочей пользы.

Вздохнул:

- - Вообще, если по-честному сказать: процесс соскребания материала с вращающейся заготовки был освоен ещё в начале первого тысячелетия до нашей эры. И сколько металла в стружку спустили! Сложить вместе - таких гор и в природе нет. Нерасчётливое расточительство! Надо чего другое придумать по науке. Я бы лично такому ученому за это предложил самый высокий памятник на земле поставить - заслуженно! Так ведь нет, канителятся. И основательно, окончательно против стружки ничего пока нет. Обидно!

18

Григорий Петухов неотвязно сохранил с фронта армейские лексикон и выправку.

- Разрешите обратиться?- спрашивал он, прежде чем начать разговор в цехе, на заводе, всюду, машинально опуская руки по швам и вздергивая подбородком.

- Вас понял! - говорил он и сводил пятки вместе, поспи врозь после бесед на самые различные темы. Если полностью соглашался, произносил бравым тоном: - Так точно!

По телефону обращался не иначе как:

- Докладывает Петухов!

Здоровался:

- Здравия желаю! - И рука сама тянулась к виску с вытянутой лодочкой ладонью.

Выступая на собраниях, говорил рублеными фразами, с суровым, решительным выражением лица. Закончив, произносил:

- Все!

И однажды даже сорвалось:

- Можете быть свободны!

А в другой раз, когда его покритиковали, сказал:

- Виноват! Разрешите исполнять?

Впрочем, среди демобилизованных в этом он не был исключением.

Не все бывшие фронтовики легко и быстро приспособились мирной жизни. и не все на соответствующем уровне овладевали новыми профессиями.

Петухов прочно сохранял в своем сердце слова Конюхова о том, что высший долг армейских коммунистов - воспитать у всех .людей армии наилучшие черты достоинства народа-победителя, побеждать не только на фронте, но и все трудности в жизни, где бы они ни были.

Партком не давал Петухову поручения вести отдельную работу с бывшими фронтовиками. Но получилось так, что в обеденный перерыв на перекуре в заводском дворе, там, где под навесом были сложены слитки для прокатного цеха, бывшие фронтовики собирались в кучу. И здесь обычно главенствовали не те, кто на заводе занимал руководящее положение: бригадиры, мастера, начальники пролетов, а те, кто имел на фронте повыше других военное звание.

И их слушали почтительно, не столько потому, что говорили они о чем-то интересном, значительном, а главным образом из уважения к старшему по армейскому званию. А возвращаясь в цех, они становились уже на то место, которое в соответствии с профессией, с должностью им теперь было положено. И младший по бывшему военному званию руководил старшим по званию так, как будто и не было этого перекура фронтовиков, на котором как бы восстанавливались права на власть в зависимости от бывших военных званий.

И военные заслуги соизмерялись только с трудовыми подвигами, с профессиональной сноровкой, новообретенным опытом труда. И отсюда уже складывалась устойчивая долговременная репутация человека, способного прочно состыковать своё минувшее с нынешним и грядущим в единое, неразрывное целое, выросшее в нечто качественно новое в самом человеке.

Слушая рассказы своих приятелей-фронтовиков о боевых эпизодах, Григорий Петухов вспоминал, как Конюхов, Лебедев и Пугачёв рассуждали в землянке о том, с какой охотой и гордым восторгом воины предаются воспоминаниям об отчаянных боях и сражениях времен сорок первого года, благоговел перед теми, кто шёл, не моргая, на смерть, бросаясь на танки с бутылками с КС и связками гранат.

Но почему-то, когда армия получила в изобилии новую совершенную технику, и способы ведения боя усложнились, и взаимодействие всех родов войск стало решающим в такой же мере, как и культура военных знаний, говорить о новом этапе войны на отдыхе было не принято. Отдыхая, считалось, следует рассуждать только о внеслужебном, вроде как для души.

Но эта самая «душа» должна жить не только вчерашним, а сегодняшним и даже завтрашним. Почему о деловом, главном, сегодня жизненно решающем говорить только на совещаниях, на учебных сборах или изучая и прорабатывая инструкции о совершенстве воинского мастерства в новых условиях военных действий?

Конечно, как на фронте, так и здесь было много людей, подобных, скажем, Зубрикову, для которых их профессия, труд составляют истинное, главное и полное содержание жизни и главная тревога и страсть которых заключаются в том, чтобы ускоренно воплотилось в жизнь то, чего ещё нет, но что должно быть, как движение к цели, в столь же высокой мере превосходящей сегодняшнее, как сегодняшнее превосходит вчерашнее.

Только оглядываться на победу в войне и единственной её мерой соизмерять себя, и других, и всех, - значит, что же? Превращать её лишь в памятник величия, подвига, для которого достойный постамент вся наша планета. А она, эта победа, должна вечно жить в людях и, как вечно живая, всё возрастающая сила, толкать их, взывать к ним, помогать в приближении будущего и именно этим возвышать своё бессмертно живое величие, поднимающее людей на новые, ещё небывалые свершения, на такие же, как она, эта победа, всемирно-исторические во всем.

Тан примерно думал Петухов, беспокоясь, ища способа, как выразить свои мысли, или, точнее, стремясь, чтобы они вошли в те дела, которым были преданы сейчас люди завода.

19

В освобожденных от фашистов районах земля была её только искалеченной, одичавшей, истощённой, опустошённой. Она обросла буреломом, кустарником, была изрыта оползшими окопами. Дождями и ливнями вымыло из неё то, что вкладывали в неё для её плодородия. Павшая, мёртвая, она лежала, словно сражённая насмерть. Люди, приходя на пожарища, вселялись в землянки, строили шалаши, покрывая их дёрном, и, первобытно впрягаясь в плуги, старались оживить землю. В деревенских кузнях ковали серпы, лемеха, косы, лопаты, потому что землю готовили к посеву лопатами. К лопатам с короткими черенками привязывали веревки и волокли их по борозде, словно малые лемеха. Из обгоревшего кровельного железа клепали вёдра, чайники. И люди безропотны были к этой беде, их постигшей, испытывая одно всеобщее: на этой земле враг нашёл себе погибель, - и ради этого свои страдания умаляли, терпели во имя победы, во имя того, что им дано главное: вернуть обратно ту жизнь, которой они жили и без которой не мыслили жить.

Им помогала вся страна и завод, на котором работал Петухов, самым для них сейчас жизненно важным - сельскими машинами, ибо только машинами можно было ускорить возвращение и восстановление той прежней жизни, ради которой они не щадили своей собственной.

Но директор завода говорил правду. Завод не справлялся с заданием, не хватало рабочих рук, особенно квалифицированных, часть станочного парка простаивала.

Петухов по себе понимал, как трудно в скорое время полностью овладеть мастерством станочника, да и любой квалифицированной рабочей профессией, в той мере, в какой это было положено для получения квалификационного разряда. И хотя, как и в годы войны, кадровые опытные рабочие не уходили с завода, не отработав полторы-две смены и не выполнив трёх и даже четырёх сменных заданий, план не выполнялся.

И Петухов как-то спросил Зубрикова:

- Как вы думаете, если человека с улицы привести, за станок поставить и за неделю одной только операции, самой простейшей, обучить, сможет он или нет?

Зубриков задумался, сказал презрительно:

- Надрессировать и шимпанзе можно...

- Я серьезно!

- На одну, самую простейшую, мозгов и ловкости много не требуется.

Петухов оживился и сказал осмелев:

- У нас каждый квалифицированный всю комплексную обработку заготовки проводит - сдает готовое изделие.

- На то и квалификация, высокий разряд, всеумелость.

- А если расчленить пооперационно: простые одним отдать, а только самые сложные - квалифицированным, на окончательную отделку?

- Канитель, суету предлагаешь! - сердито сказал Зубри ков. - Это что же получится? Таскать с одного станка на другой? Подсобников не оберешься.

- Транспортеры пустить! Я вот за три дня обдирку черновую наловчился, а бороздки протачивать, канавки - за восемь дней, зенковал уже через две недели.

- А после тебя кто доводил? Я. Тоже мне токарь-пекарь, нашёл чем хвастать! Не запарывал детали - и на том спасибо.

И Зубриков уже хотел было отойти от Петухова, но вдруг недоверчивое выражение его лица сменилось на другое, любопытное.

- Да ты к чему это все гнёшь?

Пристально поглядел в глаза Петухову, словно пытаясь в них нечто отгадать, присел у станка на табуретку, закурил, оглядел цех, уставился на пустующие станки. Помедлив, объявил:

- А что, дело! Для худого положения правильный выход. Смело на одну операцию ставить, ей только обучить. Кто надежды подаст, сам на дальнейшее выучится, а всех наилучших только на сложную окончательную поставить. Выход правильный. Схему транспортировки продумать. Систему расчёта пооперационной оплаты, а не за изделие. Ну и самое серьезное - с технологами обсудить, какие операции простейшие и до какого предела их доводить, чтобы не запарывали, а так верно. Мастер, а ему поковку или литье в заготовке дадут, он её с самого начала до конца самолично до изделия доводит. Высшей человек квалификации, а пока он до тонкой работы доберется, на низшеразрядной своё дорогое время расходует.

Спросил:

- Так как, на партком или рванем прямо к директору все вместе для массированного нажима? Хотя он мужик вообще-то смелый, начальствовать любит, но зато от прочего начальства страховку себе не спрашивает.

Спросил уже дружелюбно:

- Откуда это у тебя в башке такая идея завелась?

- С фронта, - сказал Петухов. - Приходят пополненцы и только винтовку знают. А мне сегодня же пулемётчики нужны, станковые, ручные, миномётчики, снайперы. Ну я что делал? Наскоро обучу, что к чему, и к ним вторыми номерами ставлю самых опытных, квалифицированных мастеров. Если в бою пополненец не справляется, его опытный боец сменяет. Справляется, - значит, стоит обучать дальше. Оставляю на обучение вторым номером. Тем, кто просто стрелки, говорил: вы мне за бой хоть два патрона, но только обязательно строго прицельно, остальные, как душа позволит, расходуйте.

- А почему не все патроны прицельно? - спросил Зубриков.

- Чтобы прицельно с ближней дистанции, надо сначала такую выдержку в себе воспитать, которая только после многих боёв приходит.

- А по уставу так вам разрешается?

- По уставу - нет, - ответил Петухов. - Но по правде боевой жизни, если каждый боец по одному патрону с попаданием израсходует, считай - твой бой.

- Значит, из боевой жизни такое предложил?

- Не только, - сказал Петухов. - Я же вам говорил: черновой обдирке через три дня уже наловчился, а посмотрел через плечо на вас, вы тоже черновой заняты. Зачем, думаю, высокий мастер время на такое тратит?

- А что я в конечном счёте произвел, ты это видел?

- Ну, до такой работы мне годы нужны и ещё кое-что к ним, в смысле дара.

- Ну, это ты загнул! - довольный, конфузясь, сказал Зубриков. - Я сложные конфигурации одолевать любитель, все равно как в шахматишки сыграть с перворазрядником и заматовать публично...

20

Когда они оставались вдвоём, Соня подмечала на лице Петухова восхищенное, открыто жадное выражение, он смотрел на неё начинающими блестеть глазами, и тогда она говорила с упреком, отодвигаясь и защищаясь локтем:

- Ты знаешь, Гриша, я тебе никогда не возражаю, но разве только в этом у нас с тобой самое главное?..

Петухов покорно, уныло садился на табуретку, неловко курил, спрашивал подавленно, глупо усмехаясь:

- А что?

- Но ведь я тебя полюбила на фронте не просто так, а за то, что ты не как все, а в чем-то мне особенным казался.

- А теперь не кажусь?- горестно осведомился Петухов. - И геройства нет, и по званию уже рядовой - рабочий.

- Почему рядовой?- возразила Соня. - Рядовой - это тот, кто ничего не старается достигнуть.

- Разряд-то у меня, как у выпускника из ремесленного, пока не выше, - напомнил безрадостно Петухов.

- Разрядом квалификацию определяют, а не человека меряют, - сказала Соня. - Я тебе не говорила, а все понимала. В мартеновском ты бы уже сейчас в сталевара выправился, а это, если на фронтовую мерку, командир огневого расчёта дальнобойного орудия большого калибра - РГК, не меньше, а вот приказали на раскладушки, пошёл, все равно как с передовой в хозвзвод.

- Не приказали, а по партийной линии попросили, - пояснил Петухов.

- Я помню, как ты меня стесняться стал после этого, - вздохнула Соня. - С мартеновского приходил весь потный, подпаленный, лицо от огня шелушится, глаза воспаленные, губы сухие трясутся, а сразу неумытым лез целоваться, хвастался, что до самостоятельного выпуска на шлаковую канву допустили, будто чего-то особенного достиг. «Сталевар, - говорил, - это бог всему. Сколько металла стране дает, столько она и весит». И как после боя, увидев меня, радостно хвастал, так и тут. Я только просила: «Гриша, у тебя труд тяжёлый, тебе вредно, не отдохнув после работы».

Петухов сконфуженно улыбнулся, сказал тихо, застенчиво:

- Я ведь у печи тоже все время про тебя думал. Осел как-то свод. Чуть печь остудили, полез с печником ремонт на ходу делать, брови спалил, руки в волдырях. Хотели отмечать нас с печником после смены, люди собрались, а я ушел. Говорили потом - из скромности ушел. А я ведь почему? Побежал скорее к тебе, чтобы перед тобой похвастать. Ты мне важнее, чем все.

- Я тогда так и поняла, - зарделась Соня. - Поэтому занавески задернула и на тебе вся сразу повисла. - Произнесла задумчиво: - Вот когда такое - может, это и есть высшая любовь, если она от радости и радость дать хочется.

- А теперь что же получается?- взволнованно сказал Петухов. - Поставили на раскладушки, на ширпотреб. Кадры малоопытные, вроде пополненцев, зашиваемся. Как только орс откроют с промтоваром, хватают авоськи и туда очередь занимать. Я прихожу уговаривать. А они мне: «Ты чего от нас хочешь? Ширпотреб даем, а сами чтобы без него обходились? Нет уж!» А до меня, говорят, ничего подобного никогда не было. Сознательно себя вели. Пока смену не кончат, даже за продуктовым пайком не становились, хотя все натощак жили.

- Так тебе что больше обидно, что при тебе дисциплина упала, и тебя не слушают, или то, что у людей такая нужда в ширпотребе - войны нет, и им больше невтерпёж себе во всем отказывать?

- Так они сами обязаны ширпотреб людям давать, а не в орс за ним кидаться, работу бросать.

- А они что - не люди? Значит, такая потребность у всех и всюду. Такое может везде случиться.

И Соня сказала, потупив глаза:

- Конечно, Гриша, может, и я должна была тебя пожалеть, приласкать, посочувствовать. Но не могла себя пересилить. Видела, ты угрюмый, злой, не в себе. Но почему? Хотела попять и не понимала. Приходишь и, не как всегда, о людях уважительно, а с насмешкой, с издёвкой: хватают, что ни дают, без примерки, без выбора. Жадность только видел.

А как тут к ленинградцам блокадным деликатно, с чувством относились! Забыл, что нам рассказывали? В столовой все поедят, а рабочие-ленинградцы, которые до полусмерти голодали в блокаду, потихоньку недоедки со столов собирают, и в клеенчатые авоськи себе складывают, и потом под станками их прячут, и помаленьку достают из авосек и едят во время работы, хотя уже сытые, а все не наедаются. И в общежитии у них мухи и тараканы развелись. Стали выяснять, в чем дело? У каждого продукты припрятаны. Так разве кто-нибудь посмел это заметить? Учредили только в их общежитии специальный буфет. В других общежитиях буфетов нет, только для ленинградцев. И все обошлось постепенно, хотя некоторые и в буфет не верили, все равно продукты под койкой в чемодане держали, и всю одежду, какую можно, на базаре на продукты обменивали. Когда люди голодную смерть преодолели и, отощавшие, слабые, работали как все: один - за двоих, за троих, и даже злее, чем другие, - у них жадность на еду - это только как после смертельной болезни слабость, не сразу проходила.

- Так то еда, а не вещи, - хмуро сказал Петухов.

- А вещи что?- гневно спросила Соня. - Они же для нормальной жизни требуются. За войну стольких вещей люди лишились, обносились, разорились, из чашек склеенных чай пьют, бутылки на стаканы резали, ложки сами делали, детям с себя все перешивали. А ты на обувь глядел? Женщины - в мужской, да и в одежде тоже мужской, мужчины из старой резины подошвы вырезают, а сколько на деревянных ходят! И на всё про всё - ватник. Фронтовики в гражданское переодеться не могут. Дома и на работе в одной и той же спецовке. А с бельём! Пока после стирки не высохнет, сидят, выйти наружу нельзя. Вот и хватают в орсе промтовар без разбору её от жадности, а оттого, что отвыкли выбирать. И потом, когда все будет, ты что думаешь - сразу это пройдет? Тоже, как после болезни, не сразу отучатся бояться, что им не хватит... А ты по себе все свёл. - Сказала, словно передразнивая Петухова: - С авторитетом парторга не считаются! Несознательные! Барахольщики! - Произнесла мягко: - Нельзя так... Вот ты мне за это и не нравился. Раз людей не понял, значит, мог и меня разучиться знать.

- Так ты только от этого?- жалобно и радостно спросил Петухов. - А я думал, будто ты к Клочкову что-то стала испытывать.

- Не будто, а верно, испытываю, не любовь, конечно, а так, вроде благоговения, что ли, - тихо проговорила Соня. - Он знаешь, как правильно директору сказал: хороший руководитель должен не возвышать одного за счёт унижения другого, а уметь каждому внушать веру в его возможности. Что, здорово? А нам он заметил: только в начале прошлого века часы снабдили секундной стрелкой. Так люди не ценили время. А время - это движение. И сейчас тысячная доля секунды для инженера-экспериментатора величина значительная. И заявил, что полностью согласен с Марксом в том, что всякая экономия в конечном счёте сводится к экономии времени. И высшая производительность труда, основанная на совершенной технике, благодаря своей эффективной экономичности освободит людям максимально время для их гармонического совершенствования. Значит, талантливый инженер-конструктор - он тоже политический деятель, потому что делает то, к чему в конечном итоге сводятся цели, он сказал, таких великих ученых, как Ленин.

- Ленин не просто ученый, а вождь, - поправил Петухов. - Ученых до черта, а вождь - один на всех! Рассуждает как беспартийный, только и всего.

- Беспартийный!- рассердилась Соня. - Вот мы все ходили мимо бассейна, из которого завод технической водой снабжается, и все пугались, что его не хватит в летний период, очень сильно вода в нём испаряется. А Игнатий Степанович ходил возле бассейна, думал и предложил покрыть поверхность водоема жировой химической пленкой, чтобы пресечь испарение воды. Что, по-партийному это или как?

— Влюбилась, - мрачно заключил Петухов и посоветовал: - Ты на-себя в зеркало посмотри: глаза, как фонари, и вся сияешь при одном упоминании фамилии...

- Глупо, Гриша, и больше ничего, - обиделась Соня, потупилась. - И вообще. Вот я по поручению комсомола стала его уговаривать, чтобы он посмотрел проект вращающейся сцены в клубе, чтобы как в настоящем театре было. Он меня слушал-слушал, потом сказал обидчиво: «Я вот позвоню в милицию и скажу, что вы украли у меня сейчас большую ценность, пусть вас за это посадят. Время мое украли, вот что!» Ну, я повернулась и ушла.

- И наверное, специально для этого то платье надевала, которое на тебе такое узкое, тугое, что ты в нём выглядела, словно из воды вышла, вся им облепленная, и ещё просвечиваешь, - угрюмо сказал Петухов. Заметил злорадно: - А он, выходит, тебя в этом платье не заметил, не заметил, что ты в нём все равно как без всего. Врезалась оттого, что считаешь - он гений.

- Дурак ты, Гриша, - сокрушенно заявила Соня. - Игнатий Степанович сразу всех предупреждает заранее: «Я вам не гений! Чтобы сразу хоп-шлёп! А трудяга, работой достигаю, трудом. У меня вот мозоли между пальцев от ручки. Переписываешь, перечеркиваешь по тысяче раз и лишь на тысяча первом набредёшь на то, с чего следовало начинать работу, и делаешь её опять так же заново, чтобы снова на тысяча первом варианте открыть, что, может быть, это не лучший вариант».

- Наизусть все его изречения помнишь, как раньше стихи запоминала, - сказал Петухов, криво усмехаясь. - А вот я помню, он при всех ляпнул: «Для человека будущего одно будет непостижимо - глупость нынешнего человечества, самоуничтожающего себя войнами». А сам он кто? Оружейный конструктор!

- Так, чтоб этого будущего достичь, нам надо ещё сколько от империалистов отбиваться! Не мы же войны затеваем, а они, фашисты, - ехидно улыбаясь, парировала Соня.

- Значит, я тебе теперь, после Клочкова, лилипутом кажусь, - грустно констатировал Петухов.

Соня, загадочно улыбаясь, сообщила:

- Игнатий Степанович говорил: «Юпитер такой здоровенный, что из него можно было б изготовить тысячу триста шаров, каждый из которых по объёму равен Земле». Ну и что? Земля против него маленькая, но она самая лучшая, потому что - родная. Такой и ты мне.

- Ну уж! - недоверчиво произнёс Петухов. - Будто я тебе теперь поверю. - И с надеждой посмотрел в глаза Соне.

- Так я тебе начистоту! - воскликнула Соня. Прижалась к нему. - Действительно, когда Клочков к себе вызовет, я сначала к зеркалу кинусь, а потом к нему в кабинет. И что? Он на меня внимательно посмотрел как-то и сказал: «У вас, очевидно, от правильного пищеварения цвет лица такой свежий? Почти как у моей супруги, но она вегетарианка». Сравнил со старухой! Ты подумай, а!

- Когда человек сильно любит, - сказал Петухов, - для него все женщины принципиально хуже, чем они есть на самом деле.

- А ты таким будешь, когда я старой стану, принципиальным?

- Ты для меня на всю жизнь всегда как новенькая, - вздохнул Петухов. - И если меня не задирать, голос твой мне кажется даже каким-то сверкающим, словно вижу голос, а не только слышу.

- Гриша! - шепотом произнесла Соня. - Закрой глаза, я за это сама тебя сейчас поцелую.

- Нет уж, - сказал Петухов упрямо. - Ни подаяний, ни взяток не беру.

- А авансы?

- Тоже!

- Но ты, Гриша, учти, - хитро улыбаясь, сказала Соня. - Когда на женщину вот так, как ты сейчас, сердятся, ей только от этого приятнее делается. Значит, любят! Такой мы делаем вывод.

- Так то женщины!

- А я тебе кто?

- Ну, конечно, - промямлил Петухов. - Но только ты для меня какой была, такая и есть, и чем в тебе бабского меньше, тем лучше.

- Но без обмундирования я поженственней стала.

- Ладно там, - сказал Петухов и попросил жалостливо: - Но ты это платье в обтяжку только дома при мне носи, а больше нигде. - Добавил умоляюще: - Ну пожалуйста, а?

- Всё-таки ты хочешь быть хозяином жены, - улыбнулась Соня. - Деспотом!

- Ну и что! - сказал Петухов безнадёжным тоном. - Хочу!

21

Почему-то на фронте, где столько мужчин и так мало женщин, Петухов меньше тревожился о Соне, чем теперь, когда женщин на заводе, пожалуй, было больше, чем мужчин. Но тогда на фронте он был фигурой - командир роты. Столько людей под его началом! И даже в дивизии ценили, знали. И он все твёрдо знал, что ему положено знать как командиру роты, и был всегда самоуверен, если матчасть в порядке, позиции инженерно оборудованы, за противником ведётся чёткое наблюдение, бойцы сыты, боезапас обеспечен, нарушений никаких нет. И даже перед боем боевым приказом предусмотрено, как действовать, какая задача и какими средствами её решать. И дисциплина - согласно уставу. Приказал - должно быть выполнено!

А вот, к примеру, Золотухин. Работает он всегда со скорбным выражением, озабоченно поджав губу, - взгляд напряженный, как у снайпера. Дают ему на вечерний сеанс билет от завкома. А он отказывается, говорит брюзгливо: «Неприятностей у меня на работе и дома хватает, зачем же я на них ещё буду в кино смотреть?» Обработает деталь, мерным инструментом её проверит, а потом ещё долго ощупывает её внимательными, худыми, проворными пальцами, словно жаль с ней расставаться. И смотрит на неё умильно, и все поглаживает, словно кожей своей ладони дошлифовывает. Махорку он держит всегда в бутылке, чтобы не сырела. Просится всегда в ночную смену, говорит строго: «Ночью работается лучше, беспокойства мыслей по текущим личным жизненным делам нет». Отказывается надевать защитные очки, сердится: «У меня стружка не брызжет, стекает. Это у кого резец, как долото, так тем и проволочный намордник не поможет».

Как-то Алексей Сидорович Глухов остановился, чтобы полюбоваться его артистически-виртуозной работой. Золотухин оглянулся, спросил:

- Ты что, директор? Хорош! Если делать нечего, пошёл бы хоть в «козла», хоть в шашки во дворе играть, а под руку зыркать мне нечего.

И Глухов, смущенно извинившись, отошел.

Золотухина-спросили, кого бы он хотел к себе в сменщики. Тот буркнул:

- А я вам не кадровик, ставьте кого хотите, пускай станок ломают. А мне все равно, за кем его чинить. - Сказал сердито: - Была бы моя воля, никого бы за свой станок не допускал. - Потом спросил: - А сколько он стоит? Ну, станок, понятно.

Узнав стоимость станка, вытирая руки о паклю, объявил:

- Могу внести не сразу, а по полполучки, в рассрок.

- Да ты что?

- Ничего! - оборвал Золотухин. - За полтанка в войну заплатил, взяли. А теперь что ж, за станок нельзя? Чтобы к нему никто после меня не касался.

Петухову он сказал как-то презрительно:

- Ты вот с фронта целым пришел. А мои трое не вернулись. Тебе не чета, мастера высшего класса. Не пьющие, не курящие. Всегда до начала смены своё рабочее место приберут, станок блестел, как только что с завода. А вот убили. Всегда вчетвером мы на завод шли и с завода тоже. А теперь один. И жена вот по ним болеет, слегла. А лечиться не хочет.

Вдруг прикрикнул грубо:

- Ну чего стоишь, руки как плети развесил? Давай калечь заготовку, раздалбливай станок! А я погляжу, какой ты громила, вредитель.

Две недели обучал Золотухин Петухова, потом вдруг так же внезапно грубо объявил:

- Ну хватит, кое-чего нахватался, а теперь сгинь насовсем. Нет в тебе дара, как у моих. - Пожевал усы. - Скажешь бригадиру: на разряд тебя одобряю. А то, гляжу, сапоги совсем растоптаны. Возьми мой промтоварный талон на ботинки. Мои вечные, смены не потребуют.

Но вот двух местных девушек, прибывших из дальнего кишлака, застенчивых и плохо говорящих по-русски, Золотухин обласкал, взял на обучение, вселил к себе, обращался не иначе как со словом «дочки». С ними приходил и уходил с работы. Стирал их бельё вместе с бельём жены. Уступив комнату, спал на кухне на раскладушке. Водил регулярно в клуб, хотя дремал как на кинокартинах, так и на спектаклях.

Но если кино было про войну, говорил сипло:

- Вы сидите, глядите, а я выйду наружу, покурю.

И ждал на улице, пока картина не кончится.

Найти подход к такому человеку, как Золотухин, Петухову было не просто, да и мало ли было подобных Золотухину трудных людей и в цехе и на заводе! Но вот когда Петухов на партийном собрании предложил, чтобы каждый рабочий-коммунист взял себе на обучение по одному из новоприбывших из местной молодёжи в порядке партийного поручения, и все проголосовали за это предложение, Золотухин сказал с места сердито:

- А как быть с теми партийцами, которых самих учить ещё надо? А то есть такие – только металл резцом колупают, глядеть на них тошно. Значит, не все в учителя годятся. И ты сам, Петухов, говорил складно и правильно, а по разряду ты не лейтенант, больше рядового не тянешь.

Конечно, услышать такое было обидно и неловко.

Хорошо, что Петухов нашелся и сказал, обращаясь к собранию:

- Правильно товарищ Золотухин заметил. Надо, чтобы каждый коммунист взял на себя задачу повысить свою квалификацию, и это тоже внести в резолюцию.

И это предложение тоже единогласно приняли.

Но Золотухин после собрания сказал Петухову:

- Ловко ты вывернулся, хваткий. - Пообещал зловеще: - Но гляди, через две недели я тебе такой закорючистой конфигурации заготовку дам! Не справишься - разнесу на партсобрании в клочья. - Пожевал ус, подумал: - Ладно, хрен с тобой. Моя Зульфия пока хворает, становись, буду дрючить, на смех перед Фатьмой выставлять. Видал, малютка, пальчики, как у птички, тонюсенькие, а хваткие, аккуратненькие, в кишлаке дома ковры ткала, а за металл хорошо, твёрдо держится и по-женски ловко, бережно, не как вы, дуболомы.

- Спасибо, - сказал Петухов.

- А я не за спасибо тебя беру, - произнёс Золотухин. - Надо бы этих моих: Зульфию - в комсомол, а Фатьму - в партию. Рекомендации собираю. Значит, дашь? - Добавил, конфузясь: - А жена-то моя обезноженная уже встаёт и даже ходит. Горе-то её послабже стало, все ж таки не одни теперь, а вроде семейство, по материнской линии о них в заботе и ожила, воспрянула. - Сказал сердито: - А ты что думал, я только чтобы кадры растить? О себе тоже заботился.

Когда Золотухин увидел Петухова с Соней, спросил бесцеремонно:

- Твоя, что ли? Ничего оторвал - красивая. На фронте нашел? Ну, значит, трофей подходящий.

Произнёс нежданно ласково:

- Ну раз вас фашисты не убили, вы теперь уж живите хорошо, ладно, без грубостей, а то навидались в боях, как людей убивают, теперь соображайте, как надо всякое человеческое оберегать, в себе возвышать.

Согнул ус, прикусил:

- И запомните - повторимых, заменимых людей нет, каждый сам по себе редкость...

Соня потом сказала протяжно:

- Какой хороший! И такой глубокомысленный!

Петухов промолчал, помня, как поносил его Золотухин за всякую ошибку и неловкость в работе.

А Соня продолжала говорить живо и увлеченно:

- Я как хорошего человека узнаю, так мне сразу хочется, чтобы у тебя тоже такое, как у него, было.

- Вот, - сказал Петухов, - выходит, всё во мне для тебя недостаточно, у других я, что ли, занимать должен?

- А что тут плохого? Я же хочу, чтобы ты самый лучший из всех был.

- А мне вот тебя, какая ты есть, вполне на всю жизнь достаточно, - обиженно сказал Петухов, - и ни с какой самой наилучшей мне тебе советовать взять нечего. Вполне хватает.

- Ну и неправильно, - заявила Соня, - я вот всё время думаю, как для тебя быть получше. А как - не всегда знаю.

- Надо бы курсы открыть совершенствования человеческих личностей, - усмехнулся Петухов. - И без вступительного экзамена не принимать.

В общем-то, Петухов не ожидал, что Соня займет такое большое место в его жизни, когда все: и дела свои, и помыслы, и тревоги, и мысли - он привык соотносить с мнением Сони и жил и работал как бы на неё, то есть все время думал - возвысится от этого он в глазах Сони или нет. Её мнение стало главной мерой для него во всём.

Конечно, не всегда это было в радость. Уж очень Соня была как-то чрезмерно правдивой. Он сообщал с удовольствием:

- Прошло мое предложение на партсобрании насчёт подготовки кадров.

- Что значит - твоё? - спросила Соня. Пожимая плечами, произнесла укоризненно: - Если единогласно приняли, значит, каждый так думал. А ты только огласил то, что все думали.

- Но инициатива моя.

- Неправда! - рассердилась Соня. - Сам же говорил: Золотухин давно двух местных девушек на обучение взял. Только он учил их, а не говорил всюду, что учит. Он делом пример подал, а ты только словами.

- Что ж, по-твоему, слово - это только звук? Оно мысль.

- Но мысль твою тебе Золотухин своим делом подсказал. Ну вот по-честному и надо было сказать: «Поддержим пример товарища Золотухина». И всё! А ты минут восемь говорил, и от себя только: «Предлагаю! Долг! Призываю!» Не надо так, Гриша, выставляться, коммунистов агитировать в том, что они коммунисты.

- Но ведь аплодировали!

- Не тебе, а тому, что единогласно проголосовали. Учить-то будут в нерабочее время. Значит, в партию делают добавочный взнос - своей рабочей жизнью за счёт домашней. Обрадовались, что все на такую самоотверженность без разговоров согласились, по-партийному.

И вдруг, когда ещё обида кипела в Петухове, Соня прижалась к нему и, снизу вверх заглядывая ему в глаза, призналась шепотом:

- Но мне, знаешь, было так приятно, гордо. Ты выступаешь, все на тебя смотрят, потом хлопают, согласны. Я даже не утерпела, толкнула соседку, сказала ей: «Это мой муж! » Она мне: «Ничего, подходящий, в точку клюнул». И я даже покраснела, засовестилась, что тобой расхвасталась. Но всё равно приятно.

- А сама ругаешь!

- Я не ругаю, я обдумываю на дальнейшее, чтобы у тебя дальше получше получалось, а не так вот... Сказать то, что все думают, и считать - это твоё!

22

Кадровые рабочие и те, кто усвоил рабочие обычаи, брали у кассира свою получку уважительно и даже с благоговейным достоинством, с оттенком заметной гордости, если денежная пачка была потолще, а купюры побольше, и медленно, не спеша пересчитывали, как рекомендовалось табличкой, «не отходя от кассы». А те, кто работал на заводе только по необходимости, а не по призванию души, хотя и у таких бывали получки не меньше, забирали свою зарплату пренебрежительно, не считая, сгребая её ладонью с кассовой полочки и, кривя губы, совали в карман, словно это была лишь бумага.

Конечно, деньги в ту пору имели скорей условную, относительную ценность. При нормированном распределении продуктов - карточной системе - существовало большое различие между низкими пайковыми ценами и высокими в так называемой коммерческой торговле, и ещё выше цены были на колхозном рынке.

Поэтому рабочая карточка сама по себе составляла главную реальную ценность - обеспеченность трудящегося. А деньги, что ж, они скорее символизировали количество и качество затраченного труда, утратив свою возможность быть его эквивалентом.

Все, кто работал, как выдающиеся мастера, те, кто старался в меру своих сил, и те, кто только вытягивал норму, получали равное и главное вознаграждение - рабочую карточку. Она и была чем-то вроде твёрдой валюты, обеспечивающей жизнь. А сама денежная получка относилась, пожалуй, больше к моральной категории, чем материальной.

Но вопреки всем этим реальным обстоятельствам и даже пренебрегая ими, те, у кого было развито чувство рабочего достоинства, с праздничным удовлетворением брали свою получку и гордились тем, что она побольше, чем у других, как безусловным показателем своего трудового усердия и мастерства.

Петухов отвык от денег на фронте, там их и некуда было употребить. По своей рабочей карточке и по Сониной служащей он, как и на фронте, без заботы получал полное обеспечение и снабжение. Свою получку они спускали в коммерческом магазине в первый же день, приобретая то, без чего можно было жить. Но, получая в кассе свою не очень большую зарплату, Петухов как-то заметил на себе косой, пренебрежительный взгляд Золотухина, который тщательно и озабоченно пересчитывал на виду у всех купюры из своей толстой, рыхлой пачки, задерживая других у окна кассы, чтобы все видели, сколько заработал он, выдающийся мастер Золотухин. И потом, когда Зульфия и Фатьма стыдливо и смущенно хотели, не считая, поспешно взять свои получки и отойти от кассы, он остановил их и сам взялся, не торопясь, пересчитывать их деньги. Окончив считать, объявив сумму, сказал кассиру: «Всё точно!»

Оглянулся на ожидавших, сказал громко, во всеуслышание:

- Пыхали, сколько? - Выждал, произнёс внушительно: - Кто классно работает, тот и есть рабочий класс. И у того соответственно дензнаками труд обозначен. - Потряс пачками. - Вот как оно фактически! А у кого тощевато, тот и работает, выходит, маловато. - Крякнул и повёл своих учениц в промтоварный.

Такие, как Золотухин, Зубриков, составляли не только рабочий кадровый костяк завода. По существу, это был заводской начальствующий состав, как бы всеобщее руководство всеми здесь и всем здесь. Они были хозяевами завода и в прямом и в самом широком смысле. Начальствовали они тем, что в мастерстве своем обрели независимость. По тонкостям и обширности знания своего дела они стали настолько недосягаемы, что им никто не мог ни скомандовать, ни приказать.

Изделия их всегда были для всех как бы укором, и цех подчиняли они своей молчаливой умелостью, тем, чего человек может достигнуть величайшей собранностью, сосредоточенностью, пожизненной, ясной и убежденной увлечённостью своим трудом. Именно от них исходили те нормы отношения к труду, которые составляли духовные черты достоинства рабочего. И каждый, видя их работу, рабочие повадки, всегда ощущал точно, чего он пока только достиг и чего можно достигнуть, поднявшись к вершинам мастерства, путь к которому - каждодневная отдача себя постижению в труде искусства труда.

Она были хозяевами завода, потому что, ценя свой труд, своё рабочее время, её терпели хищения его. Поэтому заготовительные цеха - кузнечный, литейный, штамповочный, дающие им заготовки, - входили в сферу их рабочего интереса, как собственный станок. И они требовали от этих цехов такого же качества и рабочего ритма, какими полностью владели сами. Из уважения к безукоризненному труду рабочие выбирали таких изысканных мастеров на все уровни общественных, партийных руководителей. И, соединяя своё мастерство и понимание труда с доверием заводского коллектива, они были той заводской властью, перед которой робел сам директор завода Глухов, облеченный по закону военного времени обширным единовластием с правом входа на самый верх, но вынужденный подчинять себя не только самому верху, но и этой рабочей власти, которая частенько брала верх в сложных, казалось, неразрешимых ситуациях, находя из них выход.

Когда «зашился» сборочный цех, станочники и инструментальщики после своей смены шли на сборку и справлялись не хуже, а даже лучше сборщиков, потому что испытывали удовольствие, собственноручно собирая из своих деталей готовое изделие, и, кроме того, разнообразие с новом труде содействовало преодолению усталости от привычного труда.

И именно мастера по своему рабочему дару, поняв затруднения производства, выручили завод.

Они, приметив работу электромагнита на складском дворе мартеновского цеха, использовали подобный этому электромагнит для сбора стружки в механических цехах, освободив несколько десятков подсобников, занятых уборкой стружки.

Своим мастерством они доказали, что существующие нормы припусков на заготовках - растрата металла, и снизили эти нормы так, что из сэкономленного металла завод дал сверхплановую продукцию фронту. А началось это с чего - с насмешливой иронии мастеров, постигших тонкости и смелость мастерства, с насмешек над теми, кто не чувствовал красоты и изящества, возможного даже при изготовлении грубой заготовки, где в наростах излишних наплывов исчезали очертания будущего изделия. Довести до минимального предела припуск - это ведь тоже лихое тонкое мастерство, и чем лучше мастер заготовки, тем в ней четче выступает облик будущего изделия, тем больше мастер сближает заготовку с будущим изделием, ощущая в его предварительной форме нечто окончательное, почти завершенное.

И когда лучшие мастера механических цехов, инструментального начали отмечать лучших мастеров заготовительных цехов, и публично, на собраниях, выражать им свою личную признательность за удовольствие работать именно над их заготовкой, и свой успех делить поровну с ними, - с этого, собственно, и началось движение по заводу за экономию металла, а по существу, это было выражением профессионального мастерства, рабочей требовательности каждого к каждому, глубокое понимание их взаимозависимости в отношении к труду.

23

Должность руководителя - это прежде всего власть не над людьми, а над... делом. И тот, кто сознает, что он зависит от людей, а не люди от него, только тот может двигать вперёд порученное ему дело.

А идейность человека находит себе также выражение и в деловитости, в экономии, бережливости, смелости творческой мысли, как и в самоотверженности, и это всё входит в слагаемые умственной, духовной, профессиональной культуры рабочего человека, творца и созидателя мощностей страны, её всесилия...

Петухов пришёл домой с получкой, которую обычно вручал жене, и Соня небрежно, почти не глядя, бросила деньги в коробку, где держала нитки, лоскутки, иголки, деревянный грибок для штопки чулок. Это не то что обидело Петухова, но поскольку он продолжал испытывать те чувства, которые пережил, стоя у окошечка кассира, то сказал ей строго:

- Продуктовые и промтоварные карточки небось в кошельке держишь, а деньгами швыряешься.

- Ты что? - спросила удивленно Соня.

- А то! - сказал внушительно Петухов. - На сто двадцать больше заработал.

- Подумаешь! - сказала Соня. - На базаре курица дороже стоит.

- Я тебе не для курицы, а для того, чтобы заметила. По полторы нормы стал давать - для этого.

- Ну дай я тебя поцелую, Гришенька, от меня в премию. - И Соня потянулась к нему своим теплым и нежным лицом с манящими полуоткрытыми губами.

Петухов повёл плечом и отодвинулся.

- Ты что? - спросила, обижаясь, Соня.

Петухов посопел, повздыхал, потом сказал не совсем уверенно, словно размышляя вслух для себя только:

- Вот деньги! Они всегда всё-таки деньги. Конечно, сейчас на них мало что купишь. Но своё обозначение, что они за труд, у них остается.

- Ну и что? - спросила Соня.

- Вот я подумал: когда-нибудь денег не станет, ну при полном коммунизме, а надобность в них всё ж должна быть.

- Это зачем же, когда всем всё будет? К чему деньги тогда?

- А как знаки! Кто больше и лучше других делает. Одинаковых людей во всем все равно не будет, обязательно все разные останутся. Только получше нас, конечно. Надо же чем-то отмечать.

- Вот я тебе предлагала - чем, а ты её захотел, - улыбнулась Соня.

- Ты подожди, - жалобно попросил Петухов, - послушай. Вот деньги сейчас не в цене. А они не меньше для людей значат, чем когда они в цене были. Значит, заработал! Больше твоя получка, - значит, больше другого наработал.

- Иначе как же? - удивилась Соня.

- Я про что тебе?- раздражаясь, сказал Петухов. - Если деньги сейчас мало стоят, но для людей они много значат - если они получка, конечно, - то что получается? Коммунизма нет, а вот что-то от него в людях есть, раз они так к получке, как Золотухин, относятся, - с гордостью, что у него больше других, хотя, может, тоже только на две- три курицы.

- Ты прости меня, Гриша, - встрепенулась Соня, - я ведь совсем не подумала: раз получка чуть больше, значит, ты отличился, справился.

- Да не во мне дело! - досадливо произнёс Петухов. - Я вообще...Сколько сейчас жулья, хапальщиков, спекулей всяких на базаре, а некоторые просто от лишений хватают всё, жадничают. Но вот то хорошее есть в людях, о чем я тебе сказал. Ну хотел с тобой порадоваться, что такое есть в людях - главное.

- Если б не было так, не воевали бы геройски, - наставительно заметила Соня. - На смерть шли без оглядки. А тут, подумаешь, получку уважают.

- Да не получку, - поморщился Петухов, - а то, что деньги сейчас, хоть и не очень деньги, и затраченному труду они не соответствуют, как ценности, на это люди внимания не обращают, а берут только по существу, как знаки за труд. Поняла наконец или нет?

- Так это потому, что всего не хватает, купить нечего. Только нормированное снабжение. Карточки сейчас дороже денег, а прибавится все, небось каждый рубль будут подсчитывать, и копейки, может, тоже, и с уважением, как обработанные заготовки после смены.

- Мелко думаешь! - презрительно сказал Петухов.

- Не мелко, а по жизни, - твёрдо заявила Соня. - Ты вот Зубриковым восхищаешься, а это что, правильно? Вот лучшие, как Зубриков, а одинаковые снабженческие карточки получают с теми, кто еле-еле тянет. С таким уравнением немного нарешаешь!

- Значит, по-твоему, так надо с государством обращаться - я тебе дал, а ты мне за это всё отдай, а то обижусь?

- Почему все? По обстановке. Во время войны не жаловались. После - другое дело. Жизнь-то надо облаживать. Терпят сейчас, потому что надо. Сознают, что надо. Только я так считаю: как не все одинаково на фронте воевали, так и её все одинаково работают.

- Орденами отмечают! Это что, тебе мало?

- Так это за геройство!

- А ещё за что давать?

- Я же не про награды говорю, - строго сказала Соня, - а о правилах жизни. Чтобы за труд чутко каждого отмечали, не только выдающихся, а каждого. Чтобы каждый чувствовал всё время, что он от труда своего зависит. Раньше людям не до себя было - только бы фашистов разбить. А теперь не по военному времени жизнь должна выстраиваться...

- А как?

- Я ещё не знаю, - призналась Соня. - Но хотелось бы, чтобы те, кто получше работает, получше и жили.

24

Петухов привык в армии к равенству во фронтовом быту, к тому, что передовая - общежитие подразделения, и жизнь каждого проходит на виду у всех, и каждый озабочен каждым и взаимозависим. И командир - это тот, чьи приказы выполняют, но не обсуждают, а если и обсуждают, то в пределах того, как выполнить лучше полученный приказ.

И когда он пришёл на завод, ему понравилось как раз то, что ещё действовало тут по закону военного времени. Директор не кто-нибудь, а генерал-майор. И на совещаниях директор выступал как командующий, и в основных цехах люди по привычке ещё оставались на казарменном положении. Поскольку не были ещё отменены законы военного времени, ни прогулов, ни невыходов без основания на работу не было, и у всех равное питание, вещснабжение, как на фронте, только что по карточкам. И он чувствовал себя в этих условиях удобно, словно оставался на военной службе.

Выправкой, послушанием, всегдашней готовностью выполнить любой приказ старшего он вызвал к себе особое внимание руководителей цеха, но не душевное расположение коллектива, хотя все его уважали как фронтовика. И то, что он всегда брал сторону руководителей, считали только армейской привычкой к строгой субординации.

Трудности послевоенного времени, которые переживал завод, Петухов воспринимал лишь как трудности в связи с переходом с оборонного производства на мирное. А вот то, что стали говорить о трудностях и неустроенности быта рабочих, о жизнеустройстве послевоенном, Петухов считал только результатом неполадок по реорганизации производства, и от этого, как он полагал, и возникали всякие неправильные настроения. Поэтому он восхищался Зубриковым, терпеливо ютившимся с семьей за занавеской в общежитии, гордился такими, как Зубриков, и каждый раз, когда на собраниях кто-нибудь говорил о бытовых неполадках, угрюмо сидел молча. Но однажды он выступил и горячо заявил:

- Вот товарищ Зубриков, лучший наш производственник, живёт, как - сами знаете. Спит с братом-инвалидом на полу между коек, сам себя обстирывает. На столе, где обед готовят, к занятиям в техникум готовится. А о чём он здесь говорил? О своём трудном быте? Нет! Как коммунист взял на себя обязательство двух станочников выучить. Вот что значит по-партийному болеть за производство! Вот у кого надо учиться правильно, делом, преодолевать трудности перестройки.

Собрание аплодировало, но не его выступлению, как думал Петухов, а тому, что все чтили Зубрикова. Его имени и аплодировали.

Зубриков вышел на трибуну, неприязненно посмотрел на Петухова, сказал:

- Я почему попросился по второму разу? Чтобы отвести от себя слова товарища Петухова. Как я нынче живу - это не пример, а отрицательный факт. И некрасиво, неправильно товарищ Петухов меня в пример взял. Знает ведь, я член парткома. Поэтому, чтобы не было личного, про свой быт я молчал. Но это дело не личное, а общее, и не просто бытовое, а и чисто производственное. Мы, кадровики, ещё стерпим. А вот взял я молодых на работу, выучу, допустим, дам квалификацию, и с завода мы их упустим. Как поглядят на всякое неустройство, уйдут, где получше им будет. А вообще, суетиться с производственными трудностями нечего, они выгладятся, но только вместе с налаживанием жизни.

Посмотрел сурово в глаза Глухову, сказал:

- Вы нам по реконструкции предприятия умно, хорошо доложили как директор, а вот как коммунист прошлись мимо реконструкции жизни с военного времени на послевоенное. Товарищ Ленин велел коммунисту не только сегодняшним днём жить, но и завтрашним, будущее понимать, видеть и на него нацеливаться.

Помолчал, подумал, добавил сердито:

- На «ура» брать, как вот этот бывший лейтенант бойко кидаться без оглядки нам предложил, так можно и мимо людей проскочить, не заметить, как мимо интересов кровных пройдешь. Такое допустить нельзя.

Сел тихонько на своё место, спросил зло:

- Чего хлопаете? Не хлопать, думать всем надо, как по-умному и туда и сюда пороху-сил хватило бы.

Зубриков потом долго чуждался Петухова. И только после того, как Петухов начал работать в кроватном подсобном цехе, заходил, смотрел молча, как тот управляется на трубогибочном приспособлении, и однажды сказал:

- Заходи как-нибудь ко мне в цех. - Усмехнулся: - Вроде как к станковому пулемёту поставлю - на пробу.

Хотя Соня работала чертёжницей в конструкторском бюро, после избрания её в завком - наверное, за то, что она бывшая фронтовичка, - она лучше Петухова стала знать жизнь заводских людей, и с самой трудной её стороны, потому что на долю завкома и приходились эти самые трудные и многосложные заботы о жизнеустройстве людей.

Но даже доведённые до отчаяния жалобщики, узнав, что Соня фронтовичка, деликатно укрощали своё раздражение и уже говорили о своих бедах спокойнее, и, видя, как она хромает на раненую ногу, и слыша, как в разговоре привычно употребляет армейские слова и по-армейски строго себя держит, сами шли на добровольные уступки, считая, что их нынешние горести и трудности меньше, чем те, какие переживали люди на войне.

Вот именно эта готовность жалобщиков примириться с трудностями, их постигшими, во имя того, что на войне другим было тяжелее, и приводила Соню в ярость, когда она слышала от разного рода должностных лиц в ответ на её запросы снисходительные слова:

- Страна всё фронту отдавала и не в кредит, а ради победы. Вы же требуете так, словно обязаны вернуть задолженность. Бывшая военнослужащая, фронтовичка, а так странно рассуждаете!

Тучный человек в сане коменданта общежития сказал ей удивленно:

- Чего вы тут шумите? Сами сколько лет в окопах, землянках жили - и ничего. А тут что ж? Барак не отель.

- Перегородки поставить, убрать двухэтажные топчаны. Чтобы кухня, душ, красный уголок...

- А ёмкость? - спросил комендант. - Помещение по расписанию на восемьдесят душ.

- Но тридцать человек уехали. Места пустуют.

- Ну и что? Приказ никто не отменял - положено восемьдесят на площадь. Этого приказа и придерживаюсь.

- Такие, как вы, на фронте не в ту сторону в атаку бегали, - сказала сквозь зубы Соня.

- Обзываете дезертиром? Хорошо! - обрадовался комендант. - Так и доложу: при исполнении обязанностей получил словами по морде ...

- Снять его не только можно, но и должно, - сказали Соне в завкоме. - Но где другого взять?

- Значит, что же? - спросила Соня. - Дуракам людей мучить, а ссылаться на послевоенные трудности?

Соня пришла в общежитие, собрала жильцов, спросила:

- Нужен вам такой комендант?

Выслушав много злых слов, предложила:

- Выбирайте сейчас любого вместо него.

- И выберем, - сказали ей.

Выбрали женщину, мать двоих детей, формовщицу.

Комендант заявил:

- Это беззаконие. Приказом дирекции утвержден, приказом дирекции должен быть отвергнут.

- Вот протокол собрания, - сказала Соня. - Берите копию как приказ. Ясно?

Ей крикнули одобрительно:

- Вот это по-военному! Правильно!

- Не по-военному, - поправила Соня, - а по-советски. Ваше общежитие, вы в нём хозяева. А завком директору не подчинён. Он сам только член завкома.

- Доложим! - сказал комендант, сощурясь.

Соня побывала у директора базара, бывшего фронтовика, инвалида. Спросила его:

- Почему ваш базар называется колхозным рынком? Разве колхозы спекуляцией занимаются?

- Да, тут колхозников не бывает, - согласился директор, - одни спекулянты.

- А вы свяжитесь с колхозами, пусть свои ларьки откроют по честным ценам.

- А что, можно! - сказал директор.

В бывшей бане размещалась экспресс-лаборатория завода.

Соня пришла к заместителю директора завода, спросила:

- У вас разрешение горисполкома есть на занятие бани под лабораторию?

- Какое там разрешение! Война - даже школьные помещения под госпитали занимали.

- Так вот, - сказала Соня. - Или освободите баню, или мы привлечем вас к ответственности за то, что занимаемое помещение не оформлено по закону.

Заместитель директора вызвал юриста. Тот развёл руками, сказал уныло:

- Вообще, что ж, товарищ Петухова права. Если строго по закону, могут привлечь.

- За что?

- Во время войны юридические нормы нарушались. Но сейчас оправдание могут и не принять во внимание в любой инстанции.

- Вы, что же, заводская и против завода действуете? - спросил заместитель директора. - Ну-ну...

На заседание завкома пришёл сам Глухов. Его появление здесь было чрезвычайной редкостью. Сказал шутливо:

- Профсоюзы - школа коммунизма. Пришёл подучиться маленько, а то до меня слухи доходят: считаете - недоучен партией.

Но в ходе заседания ссутулился, опустил глаза и все время торопливо записывал в блокнот, что тут говорили.

- К вам Мухина приходила, развелась с мужем, - сказала ему член месткома, пожилая работница. - Кобель, которых донжуанами прозывают. Просила ему в общежитии койку дать. А вы что на ходу сказали жилотдельцу? «Нашли время для разводов, пусть вместе живут. Не классовые враги, смирятся». Суд развел, принял все во внимание, а вы выше советского суда себя поставили. И что в итоге? Мухина в другой город уехала, а ведь какая разметчица! Без завкома, самовластно решили, вот и нажглись! Хотя у вас по военному времени право было: без вашей резолюции ни метра жилья, - так теперь хоть такое единовластие себе не позволяйте.

С баней ясно. Могли бы и по суду вернуть людям.

Общежитие! Сами выступали, говорили, сколько эвакуированных уехало. Раз людей стало меньше, значит, кризиса острого с жильём поубавилось. Надо нормально расселять людей в улучшенных помещениях, а то и другие уедут.

Был в школе госпиталь. Военные освободили, а вы её к себе прибрали по линии военного ведомства, поскольку завод оборонный. Контора там. Школу надо вернуть. В три смены дети больше учиться не будут.

- А контору, что же, в сквер, под тент? - огрызнулся директор.

- Потеснитесь в здании дирекции. Далее. Военпредов нет, а военпредовские квартиры заводские есть. Лучших ударников туда вселить.

- Мы ещё военный заказ имеем, - напомнил директор.

- Ничего, на такой заказ могут из своего гарнизона принять!

- Значит, с армией поссоримся.

- Простят! За войну мы армии изо всех сил служили... ещё детсад - первоочередная задача.

- Ну уж, - перебил директор, - всех наличествующих младенцев обеспечивали всю войну и первоочерёдно. Свой особняк, персонально мне выделенный, сдал под ясли. Живу, сами знаете, в двухкомнатной, тут критику не приемлю!

- Так о дальнейшем думаем! Война кончилась. Детей рожать стали больше, а судя по декретным отпускам, будет ещё больше.

- Значит, доложить правительству, сколько у меня рожать собираются? - усмехнулся директор.

- А там такие же, как и мы, люди сидят, - сказал сухо председатель завкома. - Скажут: шутники в руководстве большим человеческим делом не требуются!

- Ну-ну, полегче! - прикрикнул директор. Произнёс строго: - Вы вообще, товарищи, не зарывайтесь! А то вот снимаете работников без согласования с должности, утвержденной директором. За такое нарушение можно и к ответственности привлечь!

- Ну и привлекайте! - вскочила Соня. - Я вашего коменданта сняла, потому что он сволочь!

- Слышали? - спросил директор. - Ну и ну! Вот это профсоюзный деятель, воспитали, называется.

- А я своих слов обратно не возьму! - горячо заявила Соня. - Сволочь он!

- Против именования такими словами бывшего коменданта я не возражаю, - сказал директор, насмешливо глядя на Соню. - Лично вы можете любыми словами кидаться по своему усмотрению. Но вы представляли не себя, а завком. А действовало как благородная налётчица, что ли, но все равно как налётчица. - Вздохнул. - В комендантах я виноват, назначал, исходя из административных соображений, чтобы только порядок был. Нет нарушений, - значит, сойдет. А то, что они там командовали, а не жизнеустраивали людей, инструкция тоже моя, виноват. С военной списал по положению казарменному. Так кто я, по-вашему, теперь? - спросил директор Соню, выждал, произнёс со вздохом: - Перестраиваться нам, конечно, всем надо, чтобы по мирным возможностям обустроиться во всем.

Ну ладно, вот упрекаете - единовластно распоряжался, даже вот с этой Мухиной. Нехорошо! Согласен! Петухова... Хоть её выходка с комендантом мне сильно не понравилась, даже больше чем не понравилась, но по-человечески скажу: то, что горячо взялась, - нравится! Но что плохо? У нас с вами получается: дыр много! Поищем - ещё больше найдем. Но чем их латать, спрашивается? И только ли латками заниматься?

Сейчас бой на заводе идёт, и трудный бой: с меньшим числом людей дать больше продукции. Войны нет, по-военному не прикажешь. Оборудования дополнительного сразу не получим. Тот завод, из которого мы здесь наружу вылупились, сейчас на своем старом месте заново на ноги становится, его оборудовать надо. Своё он здесь насовсем оставил. И по всей стране так: что с запада привезли, то на востоке осталось. По существу, двойной прирост промышленных мощностей. А что это значит? Значит, вышли из войны не слабее, а сильнее, чем мы были, гораздо сильнее.

Теперь ещё что? Освобождённые, разорённые войной западные районы восстановить полностью надо, а как? Вернуть туда то, что вывезли? Переэвакуироваться? Но ведь здесь на какую промышленную высоту вывезенными предприятиями жизнь подняли! Нельзя! Тришкин кафтан получится! Значит, что? Единственное - дать быстро в должном количестве то, что произвести можем.

А если все будут давать, то будет откуда взять. На войну давали без отдачи, за одну победу. А смысл мирной жизни в том, что она на отдаче построена, чтобы победа по всем линиям - и в дом и в жизнь каждому во всем пришла. Значит, как было главное, так и есть - производство.

Но! - директор поднял палец. - Вот вы мне сейчас этим самым указали на все промахи и недостатки. Указывать - пальцев у всех нас не хватит на дыры. Будем собственноручно пока справляться. Сверху ничего пока не упадет. Давайте сначала на жильё нацелимся совместно. За ремонт сельхозтехники местное руководство должно нам помочь. Я уже договорился, чтобы своими силами нам сборочный цех поставили. Сельхозмашины габаритные - в старом тесно. От раскладушек есть сверхплановые накопления. Поставим четыре дома. Ордера вы будете выписывать только по производственным показателям. А сильно нуждающимся надо и в исполком стучаться. А то привыкли к моему военного времени единовластию - отвыкать надо, товарищи. Профсоюз - тоже власть народа, а вы все просите, как на бедность...

Конечно, произнёс эту речь Глухов, понимая, что за самовластное решение построить по-хозяйски дома с него могут и взыскать по служебной линии. Но он понимал, что лучше ему получить взыскание, чем потерять уважение коллектива завода, без которого руководителю её устоять на своей должности.

25

Секретарь обкома Камиль Нуралиев был сухощав, по-армейски статен и с чрезмерно ранней для восточного человека его возраста сединой. На лице его почти всегда можно было увидеть улыбку со множеством самых различных оттенков. Он был страстно любопытен к людям и памятен на всех, кого когда-либо и где-либо встречал.

- Партийная работа, - любил говорить он, - это люди. Плохой организатор тот, кто не умеет открыть, зажечь в людях лучшее. Для того, кто не хочет, не умеет понимать людей, партийный билет, как для слепца фонарь, - только бремя.

Мечтательная улыбка долго оставалась на его лице после встречи с человеком, который жил порученным ему делом и, докладывая, как у него идут дела, рассказывал не о себе, а о тех людях, которые смело, дерзко, умно, настойчиво ищут новое. Он сердито требовал, чтобы таким людям не мешали, и решительно заявлял: «А помогать я им буду сам. Не получится, с меня тогда спрашивайте».

Потирая руки, Камиль Нуралиев говорил увлеченно:

- Лев Толстой писал: «Спокойствие есть душевная подлость». - Спрашивал, сощурясь, с улыбкой: - Что, резковато? Ему можно - гений! Но чрезмерно спокойные люди подобны покойникам, двигать живое дело не способны. А у нас есть такие живые покойники. Ходят в саване из бумаг, на всё у них ответ - по бумаге. И говорят с людьми, читая по бумаге списанное с другой бумаги.

Когда после войны значительная часть эвакуированных стала разъезжаться с завода, в обкоме забили тревогу.

Нуралиев сказал на бюро:

- Прежде всего надо организовать торжественные проводы! Поблагодарить за то, что они нам подарили свой завод, опыт, знания, вырастили нам людей. Второе: подумать, может, мы не всё сделали, для того чтобы они могли остаться здесь навсегда. И третье. Те, кто остался, прирос к другой земле, - это драгоценные для нас всех люди, и у них надо учиться тому, что для советского человека родина - это не только то место, где он родился и вырос, а вся страна.

Откровенно говоря, хотя Глухов и был растроган столь торжественными проводами уезжавших с завода, преодолеть тревоги, вызванной этими проводами, он не мог. Сказал уныло секретарю обкома:

- Конечно, благодарю, как говорится, за внимание к нашим бывшим работникам, за цветы и прочее. Но как бы другим тоже такие проводы не понравились! А с кем работать? Рабочих рук не хватает, а вы тем, кто уехал, - цветы!

- Вы считаете, повестки надо было вручить, вызвать в милицию, задержать?

- План-то может быть сорван, а у меня директива, - неопределенно ответил Глухов.

- У меня тоже эта директива в сейфе лежит, - сказал Нуралиев. - И я тоже, как и вы, отвечаю и беспокоюсь.

- Беспокоитесь, а вот отпустили. И ещё с оркестром!

Нуралиев опустил глаза, загадочно улыбаясь, произнёс:

- Завод оказывал помощь колхозам техникой, кадрами, его люди курсами сельских механизаторов руководили. Теперь колхозы окажут помощь заводу.

- С продснабжением у нас в норме, не жалуемся, - сказал Глухов.

- Свыше трёхсот молодых механизаторов дали согласие пойти работать на завод, тем более что производство сельскохозяйственных машин отвечает полученным ими специальностям, - улыбаясь, объявил Нуралиев.

- Это дело! - просиял Глухов.

- Вот именно! - согласился Нуралиев. Сообщил доверительно: - На бюро меня тоже, как и вы вначале, упрекнули было за эмоциональность в решении о проводах и за отсутствие делового подхода к этому вопросу. Но эмоции - это её только продукт чувства, но и мысли. Почему у нас такое высокое чувство благодарности к тем, кто уехал? Много сделали, многих выучили! Так? Так! Это эмоции. А мысли? Мысль простая и ясная. Ученики должны стать на место учителей, и быть достойны их, и доказать, чему они у рабочего класса завода научились. Отсюда наше обращение к молодым сельским механизаторам: завод - вам, вы - заводу.

- Камиль Нуралиевич! А я ведь каждый станок оплакивал, который в МТС давал, - чистосердечно признался Глухов. - А про кадры и говорить нечего - рыдал! Фронт требует, а мне ещё хомут повесили - деревню обслуживать.

- Знаю! - сказал Нуралиев. - С кровью, с мясом отрывали. Нам, обкомовцам, стыдно было просить, и всё же просили. Но главное - народ колхозный понимал, как заводу трудно, как фронту нужно оружие, но без хлеба, без хлопка тоже воевать нельзя.

Потер задумчиво лоб ладонью:

- Война исторически ускорила рост сознания общенационального единства всех советских народов как на фронте, так и в тылу. Наши люди породнились навечно советским строем. Но рост этого единства ускорился в войне, упрочился в войне, испытан в войне. И это историческая революционная победа в духовном мире людей, самая решающая победа. Поэтому проводы отъезжающих рабочих завода - это не просто долг вежливости, обычай.

Конечно, те товарищи правы, которые говорили, что с отъездом эвакуированных на заводе возникнут новые трудности с кадрами. Практически это так. И здесь я вас понимаю и разделяю ваше опасение. Но вот мы сказали уезжавшим все слова благодарности, какие они заслужили, поставив здесь своими руками завод, которого у нас никогда не было, вырастив в своем коллективе из наших людей мастеров рабочего класса, которых у нас не было, и мы вместе с ними здесь давали оружие для победы, а не только хлеб, хлопок, - такие слова и такие проводы отвечают чувствам и мыслям наших людей. Поэтому с такой готовностью пошла наша сельская молодежь на завод. Они не просто провожали, а пришли, как рабочая смена рабочей смене. Вот как я оцениваю эти проводы.

Сейчас вся проблема в том, чтобы оставшиеся товарищи помогли быстрее нашим молодым механизаторам овладеть новым для нас делом. А будет больше сельскохозяйственных машин, - значит, будет больше сельских механизаторов.

- Машины мы должны в первую очередь дать освобождённым, разорённым после войны районам, - напомнил Глухов.

- Знаю, - сказал Нуралиев. - Именно об этом мы говорили в кишлаках, призывая молодёжь на завод. Там, где сражались их отцы, как памятник, вечно живой, их подвигу, - машины, сделанные руками сыновей и дочерей, теперь посеют хлеб, взойдут нивы, вернется красота и сила земли. А на нашей земле ещё работают машины, которые были сделаны тем заводом, который теперь стоит здесь и давал оружие фронту, а сейчас снова будет строить машины. Диалектика, а? - улыбнулся Нуралиев.

- Диалектика! - согласился Глухов. - Но вот с жильём плоховато, клуб тесный. Бытовые учреждения сильно от потребностей отстают. Культобслуживание тоже. Стадион не достроен, фондов не хватило. А мне надо завод расширять. Оборудование износилось. Вообще трудностей хватает... Завком за горло взял - давай, а где взять?

- На местную казну целитесь! - усмехнулся Нуралиев.

- Так ведь сами же говорили: мы - вам, вы - нам. По-братски!

- С вами, хозяйственниками, не пофилософствуешь. Сразу на практику сворачиваете.

- Так уж жизнью обучены, - притворно скорбно вздохнул Глухов.

26

На завод прибыла группа военных специалистов-вооруженцев во главе с генералом. И, как это всегда бывает, чем значительнее миссия, тем меньше говорят о ней. И тем большее волнение испытывал Алексей Сидорович Глухов, мечтательно предполагая, что, возможно, этот визит связан с тем, что завод будет возвращён на прежнюю стезю.

И он уже опасливо думал о том, чтобы это решение попозже дошло до обкома партии и он, Глухов, успел бы освоить и присвоить всё то, что было выделено из местных ресурсов для нужд завода, почти всё, что он просил. Но если завод станет снова оборонным, то тогда он всецело перейдет на иждивение ведомства, которому будет строго подчинён, а при таких условиях обращаться непосредственно за помощью к местным руководителям более чем не рекомендуется.

Глухов уже прикидывал, как потактичнее и половчее исключить из своей информации ту помощь, которую он получил от обкома, с тем чтобы, перечисляя трудности, не забыть и те из них, о которых докладывал в обкоме, и при составлении нового бюджета получить средства, соответствующие нуждам завода.

И эти свои хитрые помыслы он оправдывал тем, что в конце концов чем мощнее и культурнее развернётся завод, какому бы он ведомству ни принадлежал, тем больше будет его отдача местным людям, потому что завод не только дает продукцию, но является высшей школой рабочего мастерства, университетом рабочего класса, при заводе уже существует техникум, а теперь следовало бы открыть филиал института.

Составив памятку планов и предложений, Глухов терпеливо ждал, когда выскажутся прибывшие военные, скрывая от них до поры свои мечтательные помыслы, чтобы они не подумали, будто он рад возвращению на прежний профиль, а, напротив, даже огорчён, расстроен, потому что без солидных новых капиталовложений невозможно перестроить уже полностью налаженное производство сельскохозяйственных машин, хотя оно до конца и не было ещё налажено. Но ему надо будет доказать им, что оно налажено именно полностью.

И он очень был доволен тем, что военные согласились отдохнуть несколько деньков на берегу солончакового озера, где по требованию завкома были поставлены щитовые коттеджи, оборудована грязелечебница и где сейчас отдыхал по требованию супруги Игнатий Степанович Клочков.

Собственно, идея отдыха на берегу озера родилась после того, как генерал выразил желание повстречаться с Клочковым, и это подкрепило предположение Глухова о том, что завод будет возвращен к прежнему производству. Пока военные будут отсутствовать, он примет все меры, для того чтобы доказать им, что завод уже полностью освоил производство новой продукции, и, значит, переналадка его потребует значительных затрат.

Все эти дни Глухов не выходил из цехов. Бодрое, радостное настроение директора заразительно передавалось людям. Тем более что благодаря помощи обкома уже кое-что удалось сделать по благоустройству. Уточнить же, кто содействовал этому, Глухов почему-то не удосужился.

Кроме того, торжественные проводы уехавших как бы приподняли у оставшихся чувство своего достоинства, своей значительности и, главное, ответственности, потому что во всеуслышание первым секретарем Камилем Нуралиевым было сказано, что они здесь - носители братства советских народов и творцы этого братства. Пополняя ряды рабочего класса и выращивая людей рабочего класса из хлопкоробов, колхозников, содействовали этим самым новой сильной социальной структуре населения республики.

Хотя за обучение новичков рабочим, мастерам не по должности, а по тонкости овладения своей профессией причитались кое-какие деньги, они, не сговариваясь, основали из этих средств, отпущенных на персональное обучение, премиальный фонд лучшим ученикам. И обучающие ревниво, негласно соревновались, чей ученик окажется лучше, чтобы этим самым доказать превосходство постижения своего мастерства над другими мастерами, но уже руками своих учеников.

К удовольствию Глухова, в цехах более или менее все шло нормально, а там, где существовали узкие места, он поднажал на кого-то, пошумел, погрозил, расщедрился премиями, приказами с благодарностью. Машины, предназначенные к сдаче, приказал извлечь из-под навесов склада готовой продукции, расположенного вдоль железнодорожного пути, и выстроить их на заводском дворе для полной ясности.

27

Солончаковое озеро выглядело сказочно. Ветви кустарника, погруженные в его воды, обросли солью и были как кораллы, побережье озера, выстланное стеклянной скорлупой соли, блестело и переливалось многоцветно под лучами солнца, как бы отделанное алмазами, и вода его была розоватого оттенка, словно само солнце растворилось в нем.

Загорелый, тощий, долговязый, с головой, обвязанной полотенцем, как чалмой, сидя на циновке, по-восточному скрестив ноги, Игнатий Степанович Клочков походил на факира.

Почти у самых его ног возлежал генерал, блаженно широко раскинув руки и ноги и плотно зажмурившись от лучей палящего солнца.

Внимательно оглядев мощную белотелую генеральскую фигуру, Клочков спросил:

- И не щиплет?

- Кто?

- Вода.

- А почему?

- Уж очень вы основательно расписаны ранениями, кожа на шрамах должна быть особо чувствительна.

- Ничего, замозолились, - сказал генерал. Подрыгал ногой и укороченной ступней, сказал: - Только здесь маленько чувствительно. Но, говорят, полезно.

- Смотрите, спалитесь.

- Шкура на мне прочная, не облезет.

- Хоть голову прикройте.

- А на мне шевелюра лучше всякой шляпы.

- Здесь уток много. Вы не охотник?

- Не переношу вида крови, сразу тошнота, да и всего живого жалко.

- Для военного такая сентиментальность не очень, знаете ли.

- Ничего, пока войны нет, недостаток терпимый.

- А может быть?

- Что?

- Война.

- Так войны начинаются с чего обычно? Переоценивают свою мощь и недооценивают противостоящую.

- А если есть реальное превосходство?

- У кого?

- Ну вот в ядерном оружии?

- Если вы имеете в виду их, то ещё надо иметь, чем его добросить.

- Авиацией?

- Дальний стратегический бомбардировщик - громоздкая штука. Если вы охотник, то поймете, - он пока как гусь против ястреба: истребитель его сшибёт, и с земли огнестрельным достать можно. Как говорят хозяйственники, нерентабельно.

- Может, ещё и шапкой сшибить можно? - иронически осведомился Клочков.

- Шапкой ударной волны от ракетной боеголовки - вполне.

Генерал сел и пристально поглядел в глаза Клочкову:

- А вы что, за сеялками и веялками свою последнюю систему совсем забросили?

- С сеялкой я, собственно, потерпел неудачу, - уклончиво ответил Клочков.

- Чего же так? Вы для нас бог-создатель, и вдруг такое творение не удалось!

- Из абстрактных решений исходил, аграрного опыта нет, ну и сфантазировал, как правильно кто-то сказал, беспочвенно!

- Бывает, - сказал генерал. Предложил: - Искупаемся?

Лежа в тугой воде, словно в гамаке, они колыхались рядом, зажмурив глаза, чтобы не попадала в них соль.

Генерал, не открывая глаз, сказал:

- Игнатий Степанович, а ведь я прибыл к вам как искуситель-соблазнитель.

- Что вы имеете в виду? - не раскрывая глаз, сонно и безразлично спросил Клочков.

- Да вот насчёт гусей. Сегодня он пока гусь, а завтра может быть чем-нибудь более хищным и такое яйцо обронит, что на том месте жареной яичницы не останется - пепел.

- А говорили - гусь!

- Так все совершенствуется в природе. Бегали мы когда-то волосатые, на четвереньках. А теперь в вертикальном положении передвигаемся. Не хотелось бы снова на четвереньки становиться.

- Вы это к чему?

- А к тому, что был у человечества такой понедельник, после того, как в конце второй мировой войны прошёл праздничный день - воскресенье, девятого мая. Понедельник, шестое августа 1945 года! Такую чёрную дату знаете? Так вот, в сей день, или, точнее, в восемь часов утра и пятнадцать минут этого дня самолёт, пилотируемый лётчиком Клодом Изерли, достиг японского города Хиросима. Ну а дальше вы сами знаете.

- Да, совершилось подлое преступление! - воскликнул Клочков, в волнении забыв, что он в воде, хотел встать и погрузился в воду.

Генерал вежливо подождал, пока Клочков отплевывался, отфыркивался, тер глаза, потом сказал насмешливо:

- В ответ на угрозу ядерной войны наше бесстрашное население бросилось запасаться спичками, мылом, солью, керосином - так сказать, есть у кого брать уроки реалистического оптимизма.

- То есть? - сердито спросил Клочков. - Что вы имеете в виду?

- Вас, - беспечно заявил генерал.

- А чем, по-вашему, я запасался? Тоже этим самым? Извините, но я не привык.

- Да вы не обижайтесь, - простодушно сказал генерал. - Системка-то ваша жить просится, а вы её под сукно! А мы её, хоть и в одном первичном экземпляре, ещё на фронте возлюбили.

- Откуда вы её знаете?

- Пулял, дозволили, - усмехнулся генерал. - Нужное, знаете ли, приспособление, весьма дальнобойное, разрушительное и устрашающее. Дым, пламя, как все равно извержение под ногами. Это у самой установки, а в конечном её соприкосновении с целью - эффект бесподобный.

Клочков сказал, несколько польщенный, но всё-таки сердито:

- Это весьма крупный её недостаток - чрезмерная огневая вспышка при посыле и недостаточная точность в наведении. Но, по существу, это был только зародыш идеи.

- А в младенчика он не подрос?

- До некоторой степени.

- Познакомите, а? - жалобно попросил генерал.

- С кем, собственно?

- С младенчиком! Может, подрастим и вроде сына полна возьмем на армейский кошт.

- Это в каком смысле?

- В обыкновенном. Возглавите научно-исследовательское конструкторское бюро с полигончиком в отдаленной местности и воспитывайте, растите нам всем, армейским, на случай от всевозможных превратностей и всяких непрошеных залётных предметов в наше небесное пространство.

- А почему вы так странно со мной разговариваете? Я привык, знаете ли, к соответствующему уровню, когда говорят о предмете моих познаний в определенной области.

- Так ведь это я нарочно, - признался генерал, - чтобы вы сразу поняли. С нашей стороны никакого вмешательства. Вам полный карт-бланш. Что хотите, как хотите, когда хотите. Мы только к вашим услугам.

- Из деликатности?

- Из хитрости, - сказал генерал. - Чтобы сразу стало ясно: мы вам - всё, а вы нам, как получится. - Произнёс с лукавинкой: - Кое-чем подходящим мы уже располагаем. Поспешать особо нечего. Но рыбка ищет, где глубже, а человек - где получше. А путь к совершенствованию безграничен. Так как? - спросил генерал.

- Что как?

- Значит, договорились?

- А почему вдруг такая стремительность и нетерпеливость?

- Так ведь командировочные идут, а загорать - я на курорте не загорал, и здесь тоже не пристанет. Только если из-за вас опалюсь, слезет шкура, соберу в конверт - и вам на память презент.

- Всё-таки почему вы такой искромсанный? - спросил Клочков, не желая отвечать на прямо поставленный вопрос.

- А все по этому самому, из-за вас лично, - усмехнулся генерал. - Выпустили бы с самого начала войны свою штуковину серийно, а не под конец, был бы я парень весь целенький, гладенький.

- Ну уж, - сказал Клочков.

- Абсолютно так. Как новая усовершенствованная боевая техника приходит, мы сейчас санбатам команду - сворачивайте часть коек. Потерь будет значительно меньше, чем по прежней технике было подсчитано.

- Шутите!

- Шучу, но со смыслом, - сказал генерал. - В наших руках сильное оружие - это не только средство нанесения удара. Но сам факт его существования может предотвратить необходимость применения оружия, потому что предполагаемый противник не дурак, чтобы с шальной головой, не подумав, во что ему это обойдется, на нас кидаться. - Спросил развязно: - Понимэ? - Пояснил смущенно: - Это мой командир огневого взвода так любил выражаться, обучая обращению с сорокапяткой. Шлепнет по фашистскому танку снарядом, обернется, спрашивает: «Теперь понимэ?»

- Ну если ваш взводный при таких обстоятельствах подобным выражением пользовался, такой термин принимаю, - согласился уже было обидевшийся Клочков и добавил благосклонно: - А вы мне нравитесь живостью характера.

- Не столько от противника принимал страдания на фронте, сколько вот от такого характера, как вы ему диагноз поставили: сангвиник! Но ведь это лучше, чем холерик или меланхолик.

- Лучше! - твёрдо сказал Клочков. - Гораздо лучше! И я, позвольте вам сообщить, сам сангвиник и крайне несдержанный при некоторых обстоятельствах бываю. Холерик.

- Ну, чего там? Поладим, - проговорил генерал. - Лишь бы не меланхолик. Вот кого не люблю, так не люблю.

- Вернулись на берег и, не обсыхая, не обтираясь, пошли под навес и сели за столик.

Потягивая кумыс, генерал сказал:

- Очень одобряю этот напиток - и полезный, и, если сильно им напузиться, - как сто грамм, фронтовая норма.

Склонился, доверительно спросил:

- А супругу вашу тоже надо агитировать? А то я для этой цели свою привез - она умеет.

- Позвольте, но ещё нет моего окончательного решения.

— Значит, предварительное имеем. Все! Вполне удовлетворен, - сияя, генерал стал озираться, объявил: - Хотел бы тостик двинуть, коньячок прихватил. Может, сбегать?

- Нет уж, пожалуйста, кумысом! - попросил Клочков, хоть в этом её уступив настойчивой наступательной энергии генерала.”

Вечером они вышли погулять при луне, и озеро серебристо светилось все, как расплавленная луна, от берега до берега. Генерал сказал поспешно:

- Природа - всегда красота.

И, не отрывая глаз от лица Клочкова, изменившимся сухим и отчетливым голосом точно, ясно стал докладывать об оборудовании научно-исследовательского конструкторского бюро, проявив такие тонкие и обширные технические познания, что в конце концов Клочков развёл руками и спросил:

- А вы сами инженерным творчеством не занимаетесь?

- Ну что вы! - с какой-то даже досадой сказал генерал. - В пределах обязательного ныне по должности и званию смыслю, а дальше ни-ни. Серое вещество лимитирует. Если повысят, дополнительно, что положено, одолею. Сейчас в армии такой уклон - в инженерию и высшую технику. Если демобилизуют, вполне можно и по гражданской линии начальником цеха или даже дальше продвинуться. В армии будущего, твёрдо считаю, без высшего образования даже младшим офицером не удержаться. И главный задел для будущего - знания. Чем полнее и совершеннее они будут, тем армия будет подготовленнее. Такой задел у нас и совершается. Нас её тронь, и мы не тронем. Лозунг самый надёжный и устойчивый.

- Но ядерного оружия у нас пока нет.

- А кто его знает, кто над чем у нас работает? - усмехаясь, на известный мотив пропел генерал. - Мое дело, я вам доложил, преодолевать любые дальние расстояния в наикратчайшее время способами, и вами применёнными в вашей установке, и иными, ещё разрабатываемыми и уже опробованными довольно-таки эффектно. Так что арена для соревнования весьма широкая. Надеюсь, ваша фирма будет и на наивысшей высоте, и на наивысшей дальности.

- Скажите откровенно: вы сомневаетесь в устойчивости мира на земле?

- Отнюдь, - сказал генерал. - А мы-то с нами для чего? Для безопасности. На всякий пожарный случай. - Показал рукой на коттеджи. - Вон! Видали? Для чего-то огнетушители повесили, хоть и вода рядом. Вот и мы с вами должны их иметь в полном комплекте.

- Позвольте, а как же завод? Я же возглавляю конструкторское бюро.

- А со мной полковник Гарбузов прибыл, вооруженец. Раньше на Сельмаше конструктором работал. Скинет мундир, с вашего разрешения, и в партикулярном обличии приступит ко всему тому, что он на Сельмаше делал. Завод знаменитый. Высокая марка!

- Но, позвольте, Алексей Сидорович Глухов для моей установки специальный участок в инструментальном цехе выделил, и лучшие, изумительные мастера, с которыми я сюда прибыл, уже над ней работают. Как же так - сразу брошу?

- Ох этот Глухов! Как был оруженцем, так и прилип и отлипнуть не желает, - досадливо произнёс генерал. - Ну ладно, на месте осмотримся, поторгуемся с ним - может, кого из людей уступит.

- Но предприятие понесло уже определенные затраты.

- Ого, хорошо деньги считаете, - одобрил генерал. - А то ведь мы все какие? Любим, чтобы подешевле да получше. А вы, конструкторы, обычно денег не считаете - мол, это дело бухгалтера, давай, и все.

- Но если вы собираетесь лимитировать? - заторопился Клочков.

- Поторгуемся, - сказал генерал, - как цыгане. Вы миллион потребуете, мы - половину. Хоп-шлеп по ладошкам - и сладим.

- Миллион? Из каких же расчётов такая сумма слагается? - деловито осведомился Клочков.

- Ну, раз о деньгах заговорили, значит, окончательно договорились. Руку, - потребовал генерал.

Но Клочков не решался протянуть руку, сказал строго:

- Но всё-таки вы ещё раз расскажите мне подробно об оборудовании.

- Реестр привез, инвентарную опись. Кроме мебели, все записано! - объявил генерал самодовольно. - Человек без инструмента что может? Ничего. С инструмента и человек начался. Так в антропологии, по слухам, написано.

Генерал всю ночь не мог уснуть от ломоты в переломах, от зуда в рубцах и швах. Одевшись, он вышел к озеру и, прихрамывая на укороченную ступню, побрел по тропинке, кольцевавшей озеро. Глаза его запали от боли, от сановитой стати и выправки не осталось и следа. Он брел, спотыкаясь, ссутулясь, кряхтя и поеживаясь.

Потом он сел на бревно, густо присыпанное соленой чешуей, и стал покорно и печально глядеть на озеро. Часть его окрасилась розоватой полоской рассвета, другая, ещё голубая, в звёздах, лежала, как кусок светящегося ночного неба. На отмелях бродили цапли, нырки, и в отдалении величаво плыла лебединая пара, словно белые паруса, движимые ветром. Лебеди бесстрашно приблизились и, заплетаясь шеями, стали оглаживать друг друга клювами, жёлто-розоватыми, словно слепленными из воска.

Глядя на них, генерал заулыбался, поцокал губами.

Лебеди вскинули тревожно шеи, прислушались, потом стали снова нежно прибирать друг друга, оглаживая друг другу оперение. И, прерывая это занятие, оглядывали себя, словно любуясь собой и друг другом. И пушинки, падающие с них, плавали на воде, словно крохотные, малюсенькие лебедята.

И хотя стояли тишина, безмолвие, в движении этой лебединой пары генерал увидел музыку. Пришла она зрительно и потом возникла в нём самом.

Но, поскольку генерал считал себя чуждым всякой сентиментальности, он тряхнул головой и сказал вслух, удивленно:

- Вот, поди ж ты, мерещится! Как все равно ненормальный!

И музыка исчезла. И тут генерал вспомнил другого генерала, которого он знал генералом, когда сам был только комбатом. И тот генерал как-то сказал ему:

- Музыка возвышает человека. Формирует его эмоциональную культуру, делает тоньше, восприимчивей.

На что генерал, будучи тогда комбатом, бодро ответил:

- Так точно. Но я больше люблю, когда дивизионная артиллерия своим огнём мой батальон сопровождает. Лучше такого оркестра нет. - И спросил: - Могу рассчитывать завтра на такую музыку?

Генерал упрекнул его:

- Не надо ничем бравировать в жизни. Война может ожесточить, но не оглупить. А ни то, ни другое к нам не применимо.

...А сейчас нате вам! В безмолвной тишине, в мерном движении лебедей сначала увидел, а потом услышал музыку. Такого от себя генерал не ожидал. И даже потрогал ладонью лоб, не поднялась ли температура, что обычно сопровождало его недомогание, когда он пренебрегал своим здоровьем, как пренебрег сегодня.

Он сидел на обсоленном бревне и смотрел то на небо, истекающее светом, то себе на грудь под распахнутой пижамой, где виднелся сизый рубец с нежными точечками швов. Когда он получил эту осколочную рану, она была глубокой, страшной. И он подумал, какое здесь солнце, подобное своей яркостью гигантской операционной лампе, и вспомнил хирурга Ивана Яковлевича, который, ткнув пальцем ему в пупок, спросил:

- Это пулевая скважина или так всегда было? - Потом заявил, словно обижаясь: - Вы не обязаны смеяться каждой моей остроте. Но даже не улыбаться? Простите, но это хамство.

И в этот момент что-то холодное, твёрдое коснулось его в глубине раны. Он вздохнул, чтобы обругать хирурга за боль, вздохнул через марлевую маску и очнулся, снова увидел склоненное лицо Ивана Яковлевича, который говорил ему насмешливо:

- Привет Лазарю! - Потом произнёс на ухо: - У вас сверхъестественно красивая супруга, а вы всё под огонь лезете. Я обещал ей ничего лишнего у вас не удалять. Но предупреждаю последний раз. - Заметил деловито: - Кстати, вы третий раз на стол ко мне лезете. Таким образом, выходит, выражаете свою привязанность ко мне?

И, говоря все это, быстрыми, прыткими пальцами ощупывал ему шейные позвонки, спину, голову. И видно было, как Иван Яковлевич утомлён. Под ввалившимися глазами темные пятна, словно тени от темных очков. Но стекла в его очках были светлые.

И он, оглядывая его тело, говорил, как всегда иронически, задиристо:

- В человеческом организме всего-навсего содержится три - пять граммов железа. Но для солидности, для возможного, как и у меня, генеральского чина я вам оставил кое-что для служебного веса - зарастет тканью, беспокойства не будет, просто сувениры для памяти.

И он, генерал, никогда не чувствовал в себе этих осколков. И только видел их на рентгеновских снимках, присланных ему однажды от Ивана Яковлевича с шутливой надписью: «Если вам такая начинка не нравится, заходите, возьму обратно и без очереди. Ваш И. Я.».

Иван Яковлевич умер от инфаркта после того, как он оперировал лётчика-испытателя в течение пяти часов, борясь за его жизнь, собирая, сшивая разломанное, разорванное его тело.

Он вышел из операционной, шатаясь, бессильно опустился на стул. Спросил сестру:

- Вы видели фильм ужасов, как сумасшедший хирург создает из мёртвых кусков трупа живого человека? Нет? Так вот сегодня это сделал я! - Слабо вздохнул, охнул с виноватой улыбкой и сполз на изразцовые плитки пола предоперационной...

Но воскресить Ивана Яковлевича, как он воскресил лётчика, уже никто не мог.

28

На фронте Петухову проще было угадывать характеры людей - и потому, что все всегда вместе, и потому, что в бою ярко вспыхивает все скрытое, не замоченное доселе в человеке. В бою - все наружу: и низкое, и высокое, и такое высокое, чему нет меры.

Вплотную, один на один, со смертью в человеке гибнет любое притворство, и он становится таким, каким себя даже не знал, и другие тоже его таким не знали.

Мера человека была - поведение в бою.

А здесь, на заводе, на первый взгляд все было каждодневно, однообразно, как и сам труд.

После работы у людей начиналась другая, своя жизнь - дома, малоизвестная Петухову. Приходя домой, оставаясь вдвоём с Соней, он всегда ощущал жизнь как ежедневный праздник - быть с Соней.

И бытовые трудности, которые испытывали все семейные, проходили мимо Петухова и казались не трудностями, а вполне нормальными условиями жизни, потому что другой! жизни он не знал, кроме армейской, и сравнивать мог только с армейской, где властвовал равноправный порядок, нарушаемый только боевой обстановкой. Но вот что стал замечать Петухов. Приходя в цех, самые сварливые и строптивые, раздражению высказывающие всяческие, справедливые и несправедливые, неудовольствия и во время перекура ядовито поносящие заводские непорядки и ближайшее своё начальство, - эти люди, как только становились к станку или к слесарному верстаку, делались совсем иными. Лица обретали умиротворенное выражение и то самоуглубленное, сосредоточенное спокойствие, исполненное воли, решительности, которое обычно ищут скульпторы, чтобы запечатлеть самовластное величие творца, присущее какому-нибудь великому деятелю, а если оно не присуще, то стремятся придать ему таковое, чтобы убедить людей в его исключительности.

Но это было всеобщим в процессе работы выражением людей труда, тонко владеющих своей профессией, открывающих в ней своим мастерством столько потаенного, что всех их следовало считать личностями незаурядными. И поэтому, как бы ни были они неудобны своими колючими характерами, относились к ним всегда терпеливо и даже с некоторым благоговением из уважительности к их мастерству.

Когда они собирались кучкой вместе, вся колючесть, строптивость исчезала бесследно.

Они становились чрезвычайно благовоспитанными, необыкновенно вежливыми, взаимопочтительными. О политике рассуждали серьезно - как политики. О неполадках заводских и жизненных судили соразмерно с теми трудностями, которые переживала в послевоенное время страна. И в таких беседах равных с равными считалось неприличным сетовать на собственные неурядицы.

Инженерно-технический руководящий состав они делили на две категории. Одни хорошо разбираются в технике, любят и понимают её, но слабо знают людей и плохо их организуют. Другие, напротив, и организаторы, и с людьми в контакте, но не любопытны к технике и боятся её трогать чем-нибудь новым, лишь бы она работала согласно приложенной заводом, её изготовителем, инструкции.

Поэтому кадровые рабочие хорошо знали, о чем следует толково говорить и что спрашивать с того или иного руководителя цеха.

И, зная их плюсы и минусы, могли того руководителя, который хуже разбирается в технике, поставить своими вопросами в тупик, а того, кто хорошо разбирается только в технике, но не в людях, справедливо упрекнуть в неправильной расстановке рабочей силы, в неумении подметить вовремя, что тот или иной уже превосходит работой свой сегодняшний разряд.

И чтобы войти в доверие к таким высоким мастерам, нужно было на их уровне постигнуть своё дело.

Петухов слышал, как однажды Клочков сказал молодому конструктору:

- Важнейшее свойство внимания - концентрация и устойчивость, способность отключить сознание от всего несущественного и сосредоточить на главном.

Вот это свойство внимания он видел воплощенным в работе таких мастеров, как Зубриков, Золотухин, и других, им подобных.

Когда их застигал в работе обеденный перерыв или даже конец смены, умиротворенное, самоуглубленное выражение сменялось другим. Словно очнувшись, они сначала озирались недовольно и недоумевающе: чем, мол, вызвана машинная тишина, почему суета в цехе, разговоры? Подобное недовольство Петухов замечал в клубе, если спектакль был хороший, увлекший людей, и вдруг - антракт.

Отходили от станков не сразу. Чего-то прибирали, а перед самым уходом быстрым ласкающим движением ладоней касались обработанных деталей, не то пересчитывая их, не то испытывая странную жалость, расставаясь с ними.

Такое же недовольное выражение лиц он видел у них, когда подсобники забирали готовые изделия.

Приносили заготовку сложного профиля и к ней чертежи, и сам технолог, зябко поеживаясь, говорил сердито:

- Конструкторы навыдумывают черт знает какую конфигурацию, а как её резцом взять, на нас взваливают.

- Ладно, - заявлял Золотухин, - поколдую! - Долго смотрел на чертежи, говорил решительно: - Бумага! - И, медленно ворочая деталь, ощупывал её пальцами внимательно, чутко, словно слепец. Собирал инструменты заново, по-своему затачивал. Долго налаживал станок. Потом снова щупал деталь, и на лице его при этом сменялось множество выражений: горечи, недоумения, подозрительности, радости, сомнения и, наконец, высокомерной самоуверенности, после чего он устанавливал деталь. Впервые осторожно касался её режущей кромкой специально подобранного инструмента. Такую же быструю и богатую смену чувств и мыслей Петухов запомнил на лице хирурга Ивана Яковлевича Селезнёва, когда тот тщательно обследовал рану, прежде чем приказать сестре подать нужный инструмент.

Когда Золотухину поручали обработку сложной и ответственной детали, обедал он наскоро. С озабоченным выражением лица поспешно возвращался в цех, ни с кем по пути не разговаривал, становился нелюдимым. Прежде чем встать к станку, с такой же тщательностью, как хирург Иван Яковлевич, мыл руки, и весь станок его был особенно чисто прибран.

И каждый раз после перерыва он вынимал уже полуобработанную деталь, снова её ощупывал и закреплял заново, будто кто-то в его отсутствие мог потревожить её центровку.

И если закуривал, то не у станка во время работы.

Остановив станок, отходил в сторону, курил, глядел на станок и на блестящую в ней деталь и всё думал о ней, жадно куря.

Закончив обработку, он не позволял забирать деталь, а сам после смены относил её в кладовую и тревожно следил, как кладовщик кладет её на стеллаж, предупреждал: «Я тебе её стукну!» - и показывал увесистый кулак. После этого лицо его обретало потерянное, унылое, скучающее выражение, словно кто-то его обидел или кто-то из близких уехал из дому, а он о нём тоскует.

И никакие похвалы и обещания премии за исполненную работу не могли его сразу вывести из такого удрученного состояния, потому что никто, кроме него самого, не мог поняты, сколько душевного тщания он отдал этому изделию. Но когда равные ему по мастерству замечали кратко: «Глядели твой кроссворд, хитро справился», - скулы Золотухина розовели, поперхнувшись, он долго откашливался, замечал смущённо:

- Помудровал маленько! - И чтобы сделать приятное похвалившему, протягивал кисет, предлагал: - Из моего сверни, сам из листа нарезал. А то от махры глаза щиплет. При тонкой работе глаз и без того от напряжения слезой заливает. Курю тогда такой, который помягче.

- А ты чего сегодня не в сапогах, а в тапочках?

- Ногам упорнее.

- А в майке? Не лето же?

- В спецовке рукава длинные, широкие, подвернул, манжет получился толстый, рукам свободы нет.

- Со своим мылом ходишь?

- Казенным вымоешь, а рука все равно сальная. Цепкость не та.

- Это правильно.

Получая потом рядовую работу, Золотухин долго не расставался со скучающим выражением на лице. Он никогда не вносил по надлежащей официальной форме свои рационализаторские предложения, но новых приспособлений придумал немало. Говорил небрежно тем, кто в таком приспособлении нуждался:

- Возьми у меня из шкафчика штуковинку, вставишь - кромку разом обрежешь и канавку проточишь, - и отходил, будто так, между прочим, только закурить предложил из своей пачки.

Петухову он объяснил довольно своеобразно, почему рабочий человек должен не только тем, что для него придумали, пользоваться, но и по-своему, по-рабочему своё придумывать.

- Технолог, он в целом процесс мыслит - по правилам науки и техники и их возможностей. А лишний труд кто любит? Только дурак бессмысленный. Если ты не дурак бессмысленный, избавляйся от лишнего труда, когда свой труд чтишь, уважаешь. А как? Если ты на работе каждое своё шевеление осмысливаешь, значит, дойдёшь - зачем тебе лишний раз резец сменять, когда можно их несколько в оправку вставить? Повернул - и всё. И мерный инструмент - какой способней? Такой, конечно, которым можно деталь в процессе обработки замерить сразу по нескольким параметрам, - комбинированный. Вот ты и время выигрываешь, и своё спокойствие сберегаешь, что лишней поверхности не снимешь, на тонкой бояться не будешь, что запорешь, и лишний, зряшный раз не утруждаешься. Каждым новым станком инженер чего хочет? Старый превзойти. А человек за станком чего хочет? Себя сберечь на самое нужное, а ненужное своей придумкой устранить. Только и всего.

Добавил наставительно:

- Если каждый день на работе про свою работу думаешь, то они, эти дни, получаются пёстрые, разные, если, конечно, что-нибудь эдакое от себя в них присунешь, своё собственное, тогда интерес, азарт. - Помедлил. - И других тоже приятно обставить. Работа, конечно, - это тебе не физкультура. Труд! Но тоже можно себя показать, на что ты способен каждый день, а не по праздникам.

Сказал задумчиво:

- В годы войны на всех горе висело. И сейчас тоже немало осиротевших. Войдут в цех, лица нет, губы обкусанные, глаза, как ямы, проваленные. А встанут к станкам, как в забытье окунутся, вникают, как все. Кончится смена, еле ноги волокут, понурые, снова в горе своё кидаются.

Для настоящего рабочего труд - это, конечно, не развлекательное удовольствие. Но полное удовлетворение - чувствовать себя на земле существенным человеком, без которого ничего не будет, только одно запустение. И что на ней - твоё собственноручное изделие и всех таких, как ты, которые есть и которые были. - Заметил строго: - И на войне без рабочего умения, сознания, мастерства тоже много не навоюешь. Кидали вам технику, понимали - кому даем, старались, чтобы было получше, безотказнее, прочнее, вкладывали ей ума...

Петухов помнил, как на приданной его батальону батарее бойцы орудийных расчётов, получив новые системы, тщательно обследовали их, восхищались меньшим весом, но при этом увеличенной дальнобойностью и полуавтоматическими заряжающими устройствами.

- Вот это нам угодили! - ликовали солдаты. - С такими воевать - красота, удобство, сила! Совсем безотказная пушечка. Бей, как из винтовки, с одного прицела, очередями. А ведь - орудие! Поглядишь со стороны - любование!

И когда на этой батарее сначала разбомбили стоявшие в капонирах тягачи, а потом на неё пошли танки, сопровождаемые автоматчиками, Петухов повёл свою роту на выручку и в страшном рукопашном бою отбил батарею. Полуживые, израненные, истекающие кровью артиллеристы, обессиленные, изнемогающие, переругивались слабыми голосами с санинструкторами, подползали к орудиям, чтобы осмотреть повреждения, и сердито осведомлялись:

- Где орудийный мастер? Почему не привели? А то отвезут на ремонтный завод - и жди, когда своё обратно получишь. Могут и в другую часть сдать. Надо бы «летучку» вызвать, чтобы на месте восстановить.

А то, что подорвали два фашистских танка, и они почти нависли над огневой позицией, - этот свой подвиг они не считали особым подвигом. Их волновало, что у одного из орудий ствол почернел, окраска спеклась. Было видно, как раскаленный ствол источает прозрачные струи горячего воздуха, и, хотя замок был открыт для охлаждения и на стволе висели, как мокрые тряпки, облитые водой гимнастёрки, солдаты беспокоились, не повредился ли орудийный ствол из-за чрезмерного количества выпущенных за столь короткое время снарядов, и виновато объясняли:

- Позабылись, уж очень удобно было с полуавтоматом заряжающего устройства работать. Лупим и лупим! А может, по инструкции так нельзя, без передыха? Любой металл, он тоже строгую возможность имеет.

И говорили, горячась, о таких тонкостях, которые доступны лишь пониманию тех, кто мог сам сделать такое оружие, и, значит, в подобном рабочем мастерстве они были сами достаточно сильны ещё до войны...

Понятие овеществленного труда у кадровых рабочих жило глубоко и широкоохватно. Они уважали в металле не только сработанные из него собственноручно изделия, но и сам металл как таковой, весь тот изначальный труд, вложенный в него добытчиками, доменщиками, сталеварами, прокатчиками, литейщиками, кузнецами, штамповщиками и всем множеством людей разных профессий, имеющих соприкосновение с металлом.

Тяжесть металла они ощущали как весомость вложенного в него труда. Беря заготовку, считали себя как бы доверенными воспреемниками всех тех, кто вложил в заготовки долю своего труда и, значит, какую-то частицу своей жизни. И вовсе не потому, что плакаты и газеты призывали к бережливости, к экономии металла, просто они были благоговейно скаредны на каждый излишний расход его.

Они уважали и ценили металл как нечто очеловеченное, как вещество, исполненное тяжести труда, в него вложенного. И новоприбывшие на завод не сразу постигали, почему пожилой, солидный рабочий высшей квалификации, увенчанный орденами, вдруг багровеет до синевы и орет в гневе и ярости на новоприбывшего, который, запоров копеечную заготовку, чтобы не подвергаться сраму, исподтишка забрасывает её под инструментальный шкафчик.

Кадровые рабочие не брезговали копаться в металлоломе для мартенов, как мусорщики. Обнаружив ещё годную шестеренку, втулку, обломок легированной стали, приносили в цех и отдавали ремонтникам, чтобы те по своему усмотрению приспособили найденное.

Они вели давнишний бой с излишними припусками в заготовках. Собирая стружку после обработки детали в бумажный сверток, клали его на весы против обработанной детали, вызывали технолога, конструктора, спрашивали зловеще:

- У вас совесть есть? Вот выписать бы вам всем только полполучки, чтобы почувствовали, если по-другому не доходит.

Обучающимся внушали рыдающими голосами:

- Ты заготовку не грызи, не долби резцом, а стругай её, ну как карандашик ножичком затачивают. Не дери стружку, а снимай её осторожно, не на силу бери, а от души. Чувствуй поверхность, как кожу свою чувствуешь. Металл, он на грубость, на силу не поддается. Он отвечает на мягкое обращение с пониманием.

Хорошие мастера, получив в кладовой режущий инструмент, заново, по-своему его затачивали, доводя углы до той геометрической точности, которая подвластна только лекальщикам.

После тягостных сомнений, подобрав наконец себе сменщика, такой мастер не только привередливо принимал после работы у него станок, но и, задерживаясь после своей смены, искоса, мнительно откуда-нибудь со стороны наблюдал, как сменщик справляется.

Движение скоростников, поддержанное администрацией завода, было вначале холодно встречено самыми опытными мастерами. Зубриков говорил:

- Если с умением - можно, а без умения, на одном энтузиазме, - это только станки раздолбать. Значит, что? Прежде чем на публике обязательство брать, под хлопки ладошками, докажи сначала, что умеешь. Тогда поверю, что можешь. Допускать на скоростную обработку надо после проверки на устойчивое понимание техники. А то за месяц такой рабочий весь сок из себя выжмет. Удивит сверхнормами, а потом сникнет. Станок, допустим, выдержит. А ты при нём выдержишь? Своя пружина не ослабнет? Вызывающий должен соображать: если берём повышенный темп, значит, не как на временную пробежку. На все время себе такую скорость заказываем, как узаконенную норму. А не просто - порыв, не «ура».

И опытные мастера добились, чтобы переходу на скоростные методы обработки предшествовали и сопутствовали курсы повышения квалификации, руководимые практиками.

Это были самые влиятельные люди на заводе. Избранники заводского коллектива не только на почётные места разного рода президиумов, но и на ответственное положение в партийных, общественных и государственных организациях. По существу, это была власть завода, хотя и без персональных кабинетов, без табличек с указанием звания и высокой должности. Потому что должность оставалась при всех обстоятельствах неизменной - рабочий.

29

Если Игнатий Степанович Клочков, создав новую конструкцию и получив одобрение сверху, терзался тревожным беспокойством до тех пор, пока знатоки своего дела не разберутся с рабочими чертежами нового изделия и не проверят, не испытают в металле и не одобрят их, то Алексей Сидорович Глухов, получив сверху категорическую директиву на быстрейшее и сверхсрочное увеличение выпуска той или иной продукции, прежде чем обнародовать столь же категорический приказ об этом уже за своей подписью, строго поодиночке расспрашивал лучших мастеров об их собственных соображениях по этому поводу.

Вооружившись такими высказанными ему соображениями, Глухов выступал на общезаводском совещании самоуверенно, властно, уже не опасаясь того, что его обстреляют разного рода сомнениями и критическими замечаниями. И он мог сам неотразимо критиковать других, опираясь на критические замечания, предварительно высказанные ему в интимных, как будто так, между прочим, возникших беседах с глазу на глаз.

Этот метод упрочения своего авторитета Глухов никому не раскрывал, но постоянно пользовался им. Вслух приписывал благотворные его результаты якобы особым качествам своей личности, себе как руководителю и не прочь был иногда именовать рабочий коллектив массой.

Что касается самих рабочих-советчиков, то они не обладали авторским самолюбием, и когда Глухов пересказывал их советы директивным тоном, придавая им форму приказующую, от своего имени, рабочие одобряли и директора, и грозный, повелительно командующий его голос, потому что считали, что это полезно для внушения всем и каждому и, значит, для безоговорочного исполнения.

Они знали, что дисциплина в труде - это как правдивость в человеческом характере: составляет основу его прочности, надёжности, и поэтому считали, что повелительность руководителя необходима для упрочения коллектива, словно металла под высоким давлением, не подозревая того, что, когда они сами казнили презрением недисциплинированных, подвергнуться такой ковке на летучках люди опасались больше, чем любых приказов администрации о взысканиях.

Ответственность возвышает человека, а так как они на заводе чувствовали себя ответственными за все, были его костяком, опорой. Тем, что в архитектуре называют несущими колоннами.

О человеке они в первую очередь судили по его работе. Поэтому Петухов вначале чувствовал себя в цехе как пополненец среди обстрелянных, опытных фронтовиков.

Во всяком случае, ему легче давались знания на заочном отделении института, чем безграничные тонкости профессионального рабочего мастерства, которым нет предела.

Он с большим удовольствием показывал Соне зачетную книжку с отличными отметками, чем трудовую книжку, в которой стояло: слесарь второго разряда.

Саид Нугманов, сияя глазами цвета бронзы, рассказывал Петухову:

- Пришёл с фронта, спрашивают: «Кем был?» - «Старший сержант в огневом взводе противотанковой батареи». - «Иди тогда в горячий цех». - «Почему?» - «Туда все фронтовики идут». Пришел, понимаешь, - страшно. Все равно как на огнемёт со штыком. - Спросил Петухова: - У тебя национальное чувство есть? Мы что тут производили - хлопок, рис, хлеб, фрукты. И ещё скотоводством занимались. А тут - сталь! Было когда-нибудь? Не было. Ты русский, ты этого не понимаешь. Приезжаю домой, на том месте, где я баранов пас, - завод! Был чабаном, стал сталеваром. Это как у вас такое чувство называется?

- Ну, стал рабочим, - сказал Петухов.

- Не «ну»! У нас сталеваров не было. Такого завода не было. Там, где я со своим отцом овец пас, завод стоит. Понимаешь теперь мои чувства?

Свод печи как-то осел. Получился выброс металла. Это все равно как по тебе прямой наводкой - огонь! Я растерялся, обмер. Старший сталевар Серёжа Попов с разбегу меня отшвырнул от печи. Его расплавленным металлом задело, а меня нет.

Вернулся он из больницы. Пришёл к нему с женой, детьми, родственниками - благодарить, на плов звать, чтобы уже при всех соседях, на виду у всей улицы ещё раз поблагодарить. А что мне Серёжа сказал? «Ты, Саид, не суетись. Ничего такого особенного не было. Вот если б я, как старший сталевар, зазевался, то на всю б свою жизнь рабочую человеческую честь потерял. Ты с этой стороны к случаю подойди, потому что под твоим началом тоже малоопытные работать будут, и ты за них обязан своим здоровьем отвечать, пока не научатся».

А почему он со своей, лучшей печи на другую ушел? Мне место уступил! «Зачем, - говорю, - Серёжа, бригаду на меня бросаешь? Я ещё несамостоятельный».

«Так будешь! - он сказал и объяснил, почему надо: - Мы, русские, сталь давно варим, ещё с тех пор, как вы плов начали варить, - значит, надо вам быстрее обзаводиться своими мастерами-сталеварами. Как без плова сытым не будешь, так и без стали - сильным. Котел-то у нас во всем всеобщий. Ну вот и надо, чтобы со всех сторон сталь в него текла».

И он мне нашим же старым изречением свету прибавил. «У вас, - сказал он, - в народе говорят: люди, соединившие судьбу, - это крылья одной птицы. Если оба крыла одинаково сильны, птица может летать высоко. - Потом улыбнулся. - Ну как, прозрел, каким способом нам всем в гору идти?»

Саид помолчал, произнёс задумчиво:

- А улыбаться ему было больно, лицо не зажило после ожогов, когда металл из печи выбросило, а он улыбался, довольный, что я старшим сталеваром на его печи становлюсь. Ты меня понимаешь? Как я должен работать!

- А чего тут такого? - сказал Петухов. - И на фронте взаимная выручка была, и тоже на командирские должности за способности выдвигали. А кто из каких мест, какой национальности, только для наградного листа или для «похоронки» выясняли. Главное - кто как воевал, а теперь - кто как работает. По этому и место человеку определяется.

- Ты хладнокровный, - заметил Саид. - Весь мой род - чабаны, а я первый из всех - сталевар!

- Мой отец тоже до завода коров пас, - сказал Петухов. - А я, возможно, инженером буду. И ничего тут особенного. Был молодым рабочим, стану пожилым инженером.

Саида жаловалась Соне:

- Саид на войне воевал, ночи не спала. Теперь тоже не сплю, была у него в цехе, очень там страшно. Я ему говорю: «Учись на бухгалтера, будь отцом своим детям». А он в металлургический техникум поступил, чтобы больше стали варить. Опять со страшным огнём возиться будет. Приходит домой, весь железом пахнет, на спецовке дыры прожжённые. Ночью я его к себе зову, а он учебник учит. Разве от этого дети будут?

- Но ведь у вас и так трое.

- Моя мать двенадцать вырастила, и только две девочки. А у меня одни девочки. У нас же родных много, надо и с их мнением считаться. А он шутит: «Теперь надо не количеством детей гордиться, а их качеством». Говорит, что на фронте целый авиаполк из девушек был, и почти все Героев получили. Это правда?

- Правда, - сказала Соня.

- Значит, по-твоему, женщина должна ещё и летать, и воевать, как мужчина?

- Было такое время на земле - «матриархат» называется, когда мы над мужчинами властвовали.

- А почему кончилось?

- Они все наши женские слабости изучили, ими воспользовались и верх над нами взяли. И мы можем теперь про них говорить - обабились! - рассмеялась Соня. - Теперь же мы их недостатки и слабости изучим и над ними власть заберем обратно.

- Не надо! - сказала Саида. - Пусть такими, какие они есть, живут. Зачем пугать? Им и так достается от другого начальства.

- Когда Соня рассказала Петухову об этом разговоре с Саидой, Петухов встревожился.

- Тебе, что же, захотелось надо мной старшей быть, командовать? - спросил он обидчиво.

- А я и так командую, только тактично, не так, как ты мной.

На фронте Петухов пребывал в двух разных плоскостях в своих армейских взаимоотношениях. Одна плоскость: он старший над подчинёнными ему. Умнее он их или глупее, хуже или лучше по всем статьям человеческим, но он обязан во что бы то ни стало при всех обстоятельствах всегда и во всём высоко тянуться, чтобы оправдано было его командирское звание.

Поэтому он никогда не имел права давать волю своим чувствам, мыслям, терять контроль над собой, помня о том, как чётко у подчинённого складывается облик начальника, рождается доверие, уважение и как можно это утратить небрежностью, роняя самого себя даже в мелочах.

И, поступая так или иначе, он обязан был прежде всего думать не о том, лучше ему от этого или хуже, а о том, как такое будет воспринято его подчинёнными. Уронит это его в их глазах или поднимет. А поскольку командирское звание уже само по себе ставит начальствующего над подчинённым, то, для того чтобы пользоваться им полноправно, чтобы соответствовать своему высокому званию, командир должен зорко следить за собой, не давая себе душевного отдыха.

Допустим: стужа, и все солдаты зябко ежатся, скорчившись, но ты, хоть и застыл до костей, должен сдвинуть ушанку на затылок, руки не держать в карманах или за пазухой, ходить статно и улыбаться, хоть ты и чувствуешь, как от этого мороженая кожа скрипит на скулах и словно трескается. Можно и пошутить, что раны, мол, на морозе никогда не гноятся, значит, воевать в мороз гигиеничнее, лучше, не так опасно для жизни. А если начнётся рукопашный, тогда жарко всем станет. Можно также перед боем, как будто между прочим, взять у какого-нибудь солдата винтовку, вынуть из неё затвор, разобрать, протереть, сложить заново, но так, чтобы это выглядело не проверкой солдата, а будто проверкой качества масла для смазки в зимних условиях, хотя пальцы от этого у тебя деревенеют и болят от соприкосновения с леденяще обжигающим металлом.

И на марше, хоть такое в ногах, словно ты ступаешь на обнаженные свои кости, нужно идти то в голове колонны, то вернуться в конец её, то снова появиться во главе, - таким образом, нашагаешься вдвое больше, чем солдат, но обязан выглядеть бодрее его и отбивать свой шаг чётко, хоть и испытываешь яри этом такое, будто тебя ударяют по ступням палкой яри каждом соприкосновении с земле!?.

И на привале не ложиться, как все, в изнеможении, а снова ходить между солдатами, спрашивать, как они себя чувствуют. Всем своим видом подчеркивать, что самочувствие должно быть у всех непременно хорошее, как у тебя самого, у командира.

И с каким бы вопросом ни обратился к тебе солдат, ты должен быть на высоте. Не знаешь, как сразу ответить, скажи - некогда, но потом, обдумав, обязательно найди этого солдата, напомни, о чем он спрашивал, и разговорись уже «на полную катушку». В этом твоё уважение к подчинённому, и подчинённый будет тебя уважать. Бывает, что ты и моложе подчинённого по возрасту и по делам жизни не имеешь такого, как он, опыта, - все равно вникай проникновенно в то, что он тебе рассказывает, не отмахивайся от того, что тебе чуждо и не постигнуто твоей жизнью, слушая, переживай, как будто то или иное с тобой лично случилось. Не поможешь советом, так облегчишь сочувствием.

Тогда солдат ближе к тебе становится, и человеческое к тебе его доверие оборачивается в бою солдатским рвением, уверенностью в том, что командир о нём в бою по- человечески тоже помнит и ему сочувствует.

Словом, все твои помыслы, все поведение должно быть подчинено солдатам, только тогда они ответно с полной осознанностью подчинятся твоей воле командира.

Другая плоскость армейских взаимоотношений - это когда Петухов сам был подчинённым у старшего по званию и ощущал, как лучшее в командире укрепляло его уверенностью и тайной жаждой походить на него. И подчинение воле такого командира было вовсе не покорностью, а страстным желанием выполнить наилучшим образом его приказ.

И армейский закон о том, что приказы не обсуждают, а выполняют, зиждился на полной вере в командира. И чем крепче была эта вера, тем инициативней и неотвратимей выполнялся приказ при любых условиях, даже тогда, когда, казалось, не было возможности его выполнить.

Поэтому Петухов, пренебрегая некоторыми сторонами характера комбата Пугачёва, так жадно и благоговейно схватывал его лучшие черты командира.

Каждый бой неповторим. И как бы тщательно ни планировался он по минутам, ни укладывался в уставные правила и инструкции, согласно военной науке каждый бой - поединок, идущий с переменным успехом. И исход его решает не только огневой перевес, но и самоощущение бойца в бою. И здесь проницательное видение командира в должный момент способно открыть в суматохе боя ту долгожданную точку его, где обозначается доля успеха, и дерзновенно, слаженно, массированно сосредоточить тут все силы и совершить прорыв, то есть выиграть бой.

Пугачёв, обладая поразительной выдержкой, выработал в себе железную волю. Наблюдая со своего НП за ходом боя, он тактично не вмешивался в то, как руководят своими подразделениями командиры, давал им полную самостоятельность. Этим невмешательством он вселял в них уверенность в своих силах. Наблюдал, словно посторонний, только иногда досадливо морщась или просветленно улыбаясь. И только на лбу у него от скрытого переживания выступали капли пота, которые он смахивал ладонью. И курил беспрестанно, одну папиросу за другой.

Во время боя Пугачёв словно раздваивался, как бы со стороны противника руководя боем немецких подразделений. И когда тактика их действий совпадала с тем, что он мысленно им приказывал, лицо его обретало властное, самоуверенное, торжествующее выражение. И только уверившись в том, что раскрыл и понимает замыслы противника, он рассылал связных с приказаниями командирам подразделений и брался за полевой телефон, то есть уже вмешивался во все дальнейшие этапы руководства боем.

Он верно и точно угадывал критический момент, наступивший в ходе боя. И тогда группировал огонь и солдат в направлении наметившейся скважины в обороне врага и бросался туда с бойцами на прорыв.

И благодаря этому сочетанию дерзостной личной отваги с хитростью, продуманной терпеливостью, как бы временным отстранением себя от руководства боем, с точной угаданностью того момента, когда он своим присутствием должен внушить людям, что победа уже в руках, хотя исход боя ещё не предрешен, и достаточно незначительного перевеса, чтобы одолеть врага, обнаружив ту точку, где противник ослабел именно в данный момент, Пугачёв никогда не упускал такого момента.

И хотя кое-кому позерство Пугачёва не нравилось, Петухов понимал, что в этом внешнем, показном - тщательный расчёт комбата тактики поведения в бою и руководства боем. И вовсе это не показное, не для начальства, - в этом проявляется уверенность Пугачёва в своих командирах, а в том, что он вначале не вмешивался в их руководство подразделениями, выражается то необходимое доверие, без которого командиры не способны проявить свою собственную инициативу, смекалку.

В то же время, когда Пугачёв в критический момент брал все на себя, это и было воплощением того высокого единоначалия и единоподчинения воле одного, которое не должно суетно на всех и всегда распространяться, а как бережно хранимая, решающая и объединяющая сила вступать полностью именно в решающий момент.

В перерывах между боями Пугачёв старался не делать солдатам замечаний о всякого рода нарушениях, но строго спрашивал с командиров, обнаруживая при этом привередливую мелочность и даже строптивость.

Он говорил:

- У хорошего командира все солдаты хорошие. У плохого - он сам себе только хорош. За проступок солдата, если по правде говорить, надо взыскивать не только с солдата, но и с его командира, причем с командира в первую очередь. - Повторял сердито: - Только у плохого командира солдат нехорош. Хороший командир не собой хвалится, а своим солдатом.

Вместе с тем Пугачёв как-то щепетильно-затаенно относился к своей славе отважного, умелого командира.

И когда старшие военачальники отмечали его лично, он выкидывал что-нибудь недозволенное.

Вручают орден. Поблагодарит по форме, потом нагло ухмыльнется, спросит:

- Это что, один на всех? Разрешите тогда носить его всем бойцам моего батальона поочередно.

Как-то на разбор удачно сложившегося боя своего батальона Пугачёв явился в штаб дивизии в сопровождении сержанта Лазарева - командира противотанкового орудия. Когда дали слово Пугачёву, он приказал Лазареву:

- Доложи. - И пояснил: - Сержант Лазарев три танка подбил лично. Этим бой и выиграли. А я в бинокль глядел - как зритель!

За все эти выходки Пугачёв кое у кого из военачальников более чем не пользовался почётом. Но комдив Лядов, хотя и неоднократно взыскивал с него за подобное, угадал в нём для многих ещё скрытое дарование, заметив искры командирского таланта, умение смело находить и применять всегда новые приёмы боя именно в тот момент, когда они решали исход. И он, неведомо для Пугачёва, поддерживал его вопреки мнению некоторых военачальников.

И у Петухова на всю жизнь остались в памяти сердца слова Пугачёва:

- Я старше тебя по званию и должности, и ты мне подчинённый, так же как в твоей роте все тебе подчиняются. Но как ты от бойцов своей роты зависим, так и я от тебя, старший командир, завишу. Какие у нас люди, такие и мы. Оторвёшься от такого сознания, припишешь хоть чуть себе лично от бойцов геройство, как командиру тебе крышка. Не ты людей собой возвышаешь, а они тебя собой возвышают. Наше дело содействовать во всем их возвышению, тогда ты как командир на высоте. Значит, на виду у всех, со всех сторон, во всем заметен! Для примера, допустим, пуговица у тебя одна на гимнастёрке не застегнута, а у бойца заметишь - вся грудь нараспашку. Станешь замечание делать, а он на твою пуговицу смотрит. И не уважает. Так во всем может быть. Поэтому и сказал тебе про пуговку, что такое для нас, командиров, опасно, - и, с ухмылкой протянув руку, застегнул клапан кармашка на гимнастёрке Петухова. А потом все же опустил глаза и опасливо осмотрел и свою гимнастёрку.

Может, в этом стыдно и неловко признаться, но на фронте Петухов при всем другом главном для него с Соней, хоть и втайне, но снисходительно сознавал своё превосходство в том, что кроме всего прочего он всё-таки офицер, а она - рядовой боец второго эшелона. Он каждодневно подвергается смертельной опасности, а она - нет. И во время каждого боя она о нём тревожится, а не он о ней. Ив её словах любви к нему всегда была доля волнения за него и гордость им, когда он отличался в бою.

И сама смерть уже не казалась ему такой страшной. И в бою он уже думал не только о том, как видят его солдаты, он как бы чувствовал присутствие Сони. Старался позаметнее выделиться там, где всего опаснее, хотя не всегда в этом была строгая необходимость. Но в расчёте, что кто-нибудь об этом скажет Соне, он стал, как пренебрежительно говорил Пугачёв, «выпендриваться». И когда Соня потом жалобно упрекала его, что он, не щадя себя, не щадит её самое, он выслушивал такие слова с удовольствием, видя в этом душевную зависимость Сони от него.

После войны все это отпало, исчезло. Петухов должен был как бы заново, с нуля, начинать обосновывать соотношение своего «я» с Сониным. И тут всё было уже не так ясно и просто, как фронте. Понадобилось выучиваться в мирной жизни тому, от чего на фронте он был избавлен, и он совсем не был осведомлён, что нужно для жизни вдвоём, и без чего она может не получиться.

Убедившись в бытовой беспомощности Петухова и даже растерянности, Соня властно взялась за их жизнеустройство, обнаружив в этом волю, ум, энергию, сноровку.

Петухов стал её подчинённым, причем малоспособным.

- Тебя твоя мать избаловала! - упрекала Соня. - Ничего не умеешь!

Поскольку это было справедливо, Петухов покорялся приказаниям Сони, чувствуя в её семейных заботах нечто такое, что нисходило на него раньше, дома, от матери.

И в любви к Соне у него прибавилось то, что испытывал благоговейно к своей матери.

И Соня, оставаясь Соней, приобрела новое во власти над ним, более глубокое, сильное, цельное, безраздельное: она вобрала его в свою жизнь, ставшую его жизнью, в той поглощающей полноте, когда сознание его все больше наполнялось тем, что было присуще и Сониному самосознанию.

Всё более проницательно и полно узнавая друг друга, дивясь своим открытиям, радуясь, а иногда и огорчаясь ими, они познавали в себе то, что доселе для них самих было скрыто или казалось незначительным, но в совместной жизни оказалось очень важным.

Они прилаживались друг к другу своими характерами, вкусами не бесконфликтно, но взгляды и привычки у них давно были одинаковые.

30

Человек уверен в том, что он лично сам пережил.

Заводскую технику Петухов знал ещё недостаточно. Но, беседуя с фронтовиками, он уловил то, что жило и в его мыслях.

В последние годы войны армия получала не только всё больше и больше техники. Но и техника эта становилась всё лучше, совершеннее, мощнее.

Что касается бронетанковых сил, авиации, то с получением новых, всё более совершенных образцов экипажам надо было периодически проходить вроде бы курсы повышения квалификации, чтобы полностью овладеть новшествами.

Техника мощно и всесторонне вторгалась в армию.

Хромированные каналы стволов стрелкового оружия значительно облегчали их чистку после боя.

Электроминоискатели, вместо шомпольных щупов, позволяли быстрее, легче и на большей площади за меньшее время обезвреживать минные полосы. С помощью сложных звукометрических и радиометрических устройств стало возможным мгновенно засекать орудийные позиции противника.

На высокий уровень поднялась инженерная обеспеченность войск.

Вся армия стала на колеса. Маневренность обрела такую скорость, что целые соединения перемещались за день на такие расстояния, преодолеть которые раньше можно было лишь за многие сутки пути. Плотность огня достигла такой мощи, что после артиллерийского и авиационного наступления пехота передвигалась по развалинам, по горячей взрытой земле, усеянной осколками, так что казалось - люди идут по земле, покрытой металлической раскаленной щебенкой.

И всю эту совершенную технику давал тыл неимоверным трудом, равным воинскому подвигу.

Но тот самый оборонный завод, который в изобилии производил новейшую военную технику, переключившись на мирную, выпускал её нынче такой же, какой она была до войны. И они, бывшие фронтовики, участвуя в её производстве, зная по войне, как превосходство в технике решает исход боя, давали сейчас стране продукцию не лучшую, чем до войны.

Конечно, станки износились, квалифицированных рабочих не хватало, завод перестраивался на производство мирной продукции, и многим приходилось переучиваться, а другим вообще надо было ещё только овладевать рабочей профессией.

Когда люди работали, чтобы победить в войне, их самоотверженность и одержимость, пренебрежение своими горестями, бедами, трудностями не знали предела. И это было самой высокой и повелительной мерой отношения человека к человеку.

Сейчас же к трудовому подвигу должно было взывать иное, то, что могло также высоко поднять трудовое рвение людей. Но говорить о том, что это должно быть, бывшие фронтовики стеснялись. И конечно, Петухов тоже.

Мирная жизнь казалась ему прекрасной!

Прежде всего потому, что никто никого не убивает. Что касается быта - скажем, жилья, - то тем, кто жил столько времени в окопах, в землянках, общежитие и койка казались чертогом и шикарным ложем. Обмундирование не изношено, значит, ещё можно в нём походить. Семейным возвращение отца, сына, брата с фронта - высшее счастье, радость, перед которыми меркнут все жизненные лишения. Питание? Вещснабжение? Так всё по карточкам, пайки, почти как по армейской норме. Жить можно!

Поэтому бывшим фронтовикам было неловко говорить о послевоенной трудности жизни.

А то, что на заводе некоторые стали слабее работать, и уже не та дисциплина, относили к неумению гражданской администрации твёрдо, властно командовать. Но вместе с тем не поддерживали тех, кто по методу вчерашнего дня грозно отдавал приказы, щедр был на взыскания, скуп на похвалы, сообразуясь только с сегодняшним днем и не чувствуя, каким он должен быть, день завтрашний.

К сожалению, и секретарь обкома Камиль Нуралиев, хотя и любил говорить: «Партийная работа - это люди», вынужден был преимущественно заниматься всеми хозяйственными, промышленными делами в таком объёме, словно работал по совместительству содиректором множества предприятий и отвечал, как тогда водилось, наравне с директорами больше за их производственные планы, чем за жизнеустройство, настроение коллективов людей, выполняющих или не выполняющих эти планы.

Глухов высоко ценил партийную организацию своего завода за то, что она всегда выручала его, и он все больше беззастенчиво пользовался её силой, взваливая на неё значительную часть того бремени, которое должны нести хозяйственники, администраторы, отнимая у партийной организации время и силы от работы с людьми, прося, например, чтобы коммунисты взяли на себя заботу о хорошем освещении рабочих мест, но забывая то, что коммунисты должны освещать людям и все рабочее пространство страны, чтобы все всегда ясно чувствовали, понимали, как их работа сливается с деяниями народа, направленными на всеобщую цель, и что кроме для текущего есть ещё и день грядущий.

А между тем историческое самосознание народа-победителя, потребность его духа жаждали начертаний дня грядущего и точной меры исторической весомости дня текущего.

Трудности завода были понятны всем. Солдату, вернувшемуся с фронта, нужно было и в труде показать себя по прежней своей специальности, и семье дома жизнь наладить, то есть делать то, чем занималась сейчас вся страна.

Но некоторые администраторы неохотно расставались с упрощёнными способами управления военных лет, подобными армейским, целесообразными для военного времени и не отвечающими задачам послевоенного.

Получить приказ свыше и отдать приказ о его выполнении вовсе не означает, что только таким способом можно его выполнить.

Директор завода Алексей Сидорович Глухов, если так можно выразиться, метался сегодня между днем вчерашним и днем завтрашним.

С одной стороны, ему не хотелось расставаться с привычно сложившимися методами руководства: не случайно же ему дали звание генерал-майора. С другой стороны, он начинал чувствовать, что пьедестал, воздвигнутый ему в годы войны, сейчас уже не служит средством возвышения над людьми.

Но люди сознавали историческую весомость текущего дня, то есть то, что все они сейчас, как и Советская Армия, принесшая освобождение народам Европы и Азии, совершают своим трудом такой же подвиг, способствуя становлению там социалистического строя, и, значит, соучаствуют в революционном преобразовании, как прежде отцы, деды участвовали в революционном преобразовании на одной шестой земного шара, свершив Великую Октябрьскую социалистическую революцию.

И ныне наша страна обретает социалистическое братство многих стран мира. Значит, наша победа п войне ознаменовалась и победой свободы, справедливости в ряде стран мира. И благодаря трудовой помощи нашей страны этим странам капитализм отбрасывается дальше на запад с освоенной им арены.

Поэтому подвиг советского рабочего класса, крестьянства не только в том, чтобы в короткие сроки восстановить все разрушенное войной на своей земле, но также и в том, чтобы помочь в этом своим новым братьям по социализму.

И если в первые годы Советской власти империалистические страны пытались задушить нашу революцию интервенцией, так и теперь они будут пытаться задушить новый строй в странах, ставших на путь социализма.

И если бы не наша непреоборимая военная мощь, империалисты сразу же попытались бы это сделать. Значит, нужен такой трудовой подвиг, благодаря которому наша страна быстрейшим образом приобретет новое всесилие, нацеленное на благо людей.

Наш народ-победитель готов был перетерпеть свои собственные нужды, но, как всегда, во имя ясных и великих целей.

И он сознавал эти цели.

31

После фронта условия жизни, в которых оказались Петуховы, представлялись им исключительно благополучными и благоприятными. В армии они привыкли всегда и везде быть со всеми. И в штатской жизни вначале пугались своего одиночества. Но, оставшись вдвоём, открывали друг в друге новое, неизведанное, все более привлекательное и неожиданное, и иногда им казалось, что их не двое, а много - они сами, но все время разные, потому что все время обнаруживали друг в друге различные грани характеров, оттенки чувств и множество всяческих мыслей по существенному поводу и без всяких поводов, мыслей, в которых важно и интересно было разбираться.

И поскольку их взгляды, вкусы, опыт жизни сложились на фронте, все, ныне окружающее их, они соотносили с прежней своей фронтовой жизнью.

Поэтому частенько многотрудности послевоенной жизни ускользали от их понимания.

Теперь Петухов никем не командовал. Здесь, на заводе, он, как и в армии, начал путь с рядового, необученного. И если на фронте последние годы чувствовал себя вполне зрелым, многоопытным и дольше других прожившим, то на заводе он как бы вернулся к своему послешкольному положению. Надо было самостоятельно осваивать жизнь и находить в ней своё место, в то время как заводские, те, кто моложе его, уже занимают прочные командные моста.

В армии, для того чтобы тебя приметили, достаточно первого боя, ибо в бою человек выявляется полностью.

Повседневность рабочего труда, постижение всех его тонкостей требует от человека терпеливого, тщательного, последовательного накопления опыта, овладения не только рабочими приёмами, навыками, знаниями, но и своей волей, вниманием, душевным настроем, потом он обретает увлеченность своим трудом и со временем так овладевает им, что сам властно вносит в способы и приёмы труда нечто новое, первооткрытое.

Именно тогда человек в неизменном звании рабочего обретает почтительность к себе, громкое имя. Возникают целые рабочие дивизии последователей его мастерства, приёмы которого называются по всей стране его именем.

С благословения и при опеке Золотухина Петухов получил разрешение несколько увеличить режим резания при обработке втулки. И чтобы дать возможность Петухову, как выразился Золотухин, насобачиться на этой простейшей детали, он забрал у других наряды на неё и отдал их Петухову, вручив ему также запас своих резцов, самолично заточенных, и подготовив для этого весь инструментарий, положенный Петухову, а также дал несколько своих хитроумных оправок, значительно облегчавших и ускорявших операции по смене инструмента.

И получилось так, что Петухов своим усердием не только оправдал доверие Золотухина. В конце одной из смен вдруг обнаружилось, что он за смену выполнил два плановых задания. Поскольку завод не всегда укладывался в план по производству продукции, это, конечно, волновало и удручало всех. Хотя втулки и не лимитировали производства, и их имелся изрядный запас, директор завода, исходя, как он выразился, из принципиальных соображений, придал данному факту не только общезаводское значение.

Выходя из цеха, Петухов ошеломлённо увидел свою увеличенную до огромных размеров физиономию на фотографии, вывешенной на заводской Доске почета. Затем о нём напечатали в многотиражке, а вслед за ней в городской и областной газетах. К нему стали обращаться с просьбами поделиться своим новаторским опытом. Его фамилию стали называть, когда избирался состав президиума разного рода собраний.

Петухов вначале совестился всего этого, говорил Золотухину, конфузясь:

- Ну чего они, в самом деле? Это же всё не мое, а от вас нахватал - ваше!

На что Золотухин отвечал пренебрежительно:

- Ты меня со втулками не касайся и даже не упоминай. Шимпанзе за сахар такому обучить можно, не то что человека. - Советовал: - А ты пока терпи - воодушевляйся! Овладевай простой работой, на ней постепенно набирайся ума на более ответственную заготовку. Это тебе пока все равно: будто в лес с ружьем пошёл, а вместо зверя и дичи в лукошко грибы собираешь. Пока ружьем не овладел, грибы брать - тоже правильно и полезно.

Соня сказала сияя:

- Я уже думаю, не пойти ли нам с тобой снова в загс?

- Это зачем? - встревожился Петухов.

- Ну, когда мы с тобой регистрировались, я свою фамилию оставила, думала - «Петухова» смешно звучит. А сейчас: «Петухов! Петухов! Выдающийся ударник! Заводская слава!» - Добавила смущенно: - Даже в клубе, узнали, что я Петухова, сменили билет на первый ряд, где сидят все лучшие.

Прижимаясь, водя своими теплыми губами по его лицу, с полузакрытыми глазами, с манящими тенями от ресниц, она говорила шепотом:

- Я так рада! Ты теперь снова не просто так, а как раньше - лейтенант, а я самая рядовая, и ты меня любишь, хоть я и рядовая.

Петухов спросил обеспокоенно:

- Так ты что? И на фронте только за то, что я лейтенант был? За это?

- Когда я не жена была, кто ты был, не имело значения, а вот жена - это совсем другое. Все, что в тебе есть, мое тоже. Понимаешь?

Но когда Соня пытливо и увлеченно расспрашивала, как он сумел работать лучше всех, Петухов мямлил, бормотал что-то невразумительное.

И Соня воспринимала это как проявление скромности, застенчивости, нежелание говорить о сокровенном, как это бывало на фронте, после боя, когда он уклонялся рассказывать о пережитом им лично, но охотно хвалился своими бойцами.

Но вот получилось так, что обработанных Петуховым втулок хватило для многомесячного запаса, и больше нарядов на них не поступало.

Золотухин дал Петухову другие заготовки, более усложнённой конфигурации, сообщил с удовольствием:

- Ну, Григорий, теперь шевели мозгой! Штуковина хоть с малой загадкой, но всё-таки для работы приятная.

Петухов с трудом вытянул за смену норму, а две заготовки запорол. И дальше у него шло не лучше.

Известно, что изготовить деталь в абсолютно точном соответствии с чертежом практически невозможно. Точность её изготовления характеризуется тем, насколько каждый действительный размер отличается от расчётного. Поэтому существуют нормы допустимых отклонений действительных размеров деталей от указанных на чертеже, при которых обеспечиваются взаимозаменяемость и нормальная работа деталей в машине. В пределах этих допустимых отклонений и надо изготовлять детали.

Значит, точность их обработки в какой-то степени бывает выше или ниже по приближении к расчётной.

ОТК принимает, завод оплачивает изготовленную деталь в пределах допустимых норм. Но в тонкости и точности её обработки и выражается в высшей степени не только мастерство её изготовившего, но и все высокие духовные, нравственные качества, присущие её создателю.

И в степени приближения к недосягаемому абсолюту точности явственно выступает бескорыстие, воодушевление своим трудом человека, покоряющего самое изощрённо сложное, трудное и рискованное во имя торжества рабочего искусства и даже упоения им.

Вообще же, когда в сборочном цехе обнаруживался дефицит какой-нибудь детали, и начиналась за ней гонка, ОТК ослаблял к ней свою требовательность, и сборщики в интересах дела брали на себя доводку её, подгонку и даже сами дополнительно обрабатывали её, доводя параметры до должного типоразмера. В такой обстановке не осуждали, что изготовлены эти детали в пределах низших норм точности, а не высших.

Поэтому Петухов не слышал ни от кого укоризненных слов.

Обрабатываемая им деталь была дефицитной, и он избавлялся этим от риска в последних проходках резцом приближаться к той границе, за малейшим пределом которой деталь могла оказаться запоротой.

И если на фронте он прочно научился преодолевать боязнь, трусость, то здесь, у станка, испытывал и то и другое по мере того, как резец приближался к заповедной поверхности, за тончайшими пределами которой таилось его поражение - брак.

У Петухова от волнения потели ноги, багровели уши и, самое скверное, увлажнялись руки. Мерный инструмент скользил в пальцах, а риски на нём зловеще предупреждали о той опасности, которой он подвергает деталь, приближаясь к ещё далекому и непостижимому абсолюту точности, недосягаемому для его рук.

Хотя Петухов и сошёл со своих высоких показателей на втулках, он одержимо пытался достичь хороших показателей на новой, несколько усложненной детали. И пока в ней был дефицит, справлялся с нормативами, не отставал. Но уходил после работы обессиленный не тяжестью её, а своим нервозным перенапряжением, сопровождаемым изнуряющим страхом и волнением - как бы не запороть деталь - и чувством неудовлетворенности от своей работы, отчетливо сознавая, что преодолеть барьер на пути к высокой точности ему пока невмоготу.

Золотухин, чутко понимая душевное состояние своего подопечного, говорил так, словно такому его состоянию радовался:

- Это в тебе, Григорий, рабочая косточка лезет, как зуб мудрости. Вначале болит, но что это означает? Зрелость! Сознаешь: не на ОТК работаешь. Он-то пропустит. Но своя совесть строже! Значит, доходит! На себя работаешь. На удовольствие, чтобы достичь того, что и по учебнику считается недостижимым! Отсюда льгота - допуски. А если ты их преодолел? Что значит? Высоту взял! Машине долголетие обеспечил. Во всех случаях детали, тобой сработанной, нет износу. Значит, твоя работа дольше других живёт в этой самой детали.

Качественный человек чем приятный? Он, конечно, своей работой болеет. Сам болеет. Но другим от его труда удовольствие! Болеть от расстройства плохой вещью её будут. Вот как оно получается, если по всей дальности рассуждать. Хорошо сработанное изделие всех людей воспитывает. Тянет других хорошо самим работать, а плохое на плохой труд поощряет. Прощает им их плохой труд. Вред от плохого изделия большой. Развращает людей, я так прямо заявляю. Губит в людях уважение к труду и на свой труд с малой меркой смотреть позволяет. И нет такого рубля, чтобы им измерить, где ты от себя ту стружку снял, которая тебя самого к самому недосягаемому приблизила.

Признался доверительно:

- Когда меня впервые поставили на обработку канала ствола скорострельного авиационного орудия, я стопками валерьянку пил, успокоительные порошки в медпункте выпросил. Сплю дома, а канал ствола снится. Будто он весь от моей фрезы в бороздах, и я в него, как лилипут, влез и воровато шабровкой борозды снимаю, а наверху, как на заводской трубе, люди стоят и на меня сверху с презрением взирают.

Переживал? А как же без этого? Начинал свою жизнь, как и ты, со втулки, а до чего дошёл - до самого высшего, нарезки канала орудийного ствола. Это, если считать по-рабочему, вершина, - значит, достиг! А вот дают новую заготовку, и не так чтобы очень сверхсложную, всегда волнуюсь, чтобы поинтересней её сработать, половчее, по-новому. Я биографию одного актера читал: признается, тысячу раз выходит на публику, а все равно волнуется, переживает. А мы не на публику выходим, а на весь народ. Как же не переживать такое? Пошибче, чем этот артист, переживаем. Только ему сразу в ладошки хлопают, а мы чем обходимся? Признал тебя коллектив, доверяет, - значит, самые понимающие тебя ценят, а не просто публика, которая не все тонкости в актерском деле смыслит, а все равно хлопает, особо если у артиста имя громкое...

Соня пытливо заметила происшедшую в Петухове перемену. Он стал как бы стесняться, когда она расспрашивала его о работе. Портрет Петухова, однако, не снимали с Доски почета, но не по забывчивости. Неоднократно Глухов сердито и раздраженно упрекал руководителей цеха в том, что они не умеют и якобы её хотят создать должную обстановку для передовика.

- Это даже политическое недомыслие! – гневался Глухов. - На заводе трудности. Была возможность примером доказать: нет таких трудностей, которых бы не мог преодолеть передовик труда!

- Он по своему разряду потолка только на втулках достиг, на новой детали едва тянет.

- Упрощаете вопрос! - рассердился директор. - Не успели ударника поднять, как мы его в глазах общественности роняем. В интересах завода, чтобы передовик был передовиком, примером! Прошу вас этим руководствоваться и доложить мне лично, какими оргмероприятиями можно обеспечить труд рабочего, имя которого стало известно и за пределами завода.

Соня чутко и страдальчески улавливала тревожное беспокойство в бегающих глазах Петухова, когда заговаривала с ним о заводских делах, и то, что он стал плохо спать, сторониться Саида Нугманова, когда тот сообщал ему радостно, как его бригада одолевает скоростные тяжеловесные плавки по методу, заимствованному из опыта сталеплавильщиков Магнитки.

И когда однажды Соня сказала, что, соскучившись, специально идёт на заводской двор, чтобы посмотреть на портрет Петухова на Доске почета, он ответил ей резко и брюзгливо:

- Значит, тебе только мой парадный портрет нравится, а не обычная моя физиономия, какой я есть на самом деле?

И в ответ на скорбное восклицание Сони понуро признался, как ему сейчас трудно.

- Понимаешь, - сипло говорил Петухов, - зашёл в сборочный, а там мои детали доводят до норматива. Никто не говорил, не упрекал, а вот получается, вроде я их тайный иждивенец, что ли. А мастер их даже похвалил.

«Молодец, - говорит. - Фронтовик, опыта у тебя нет, а справляешься».

- Откуда он знает, что ты фронтовик?

- Так газета... - промямлил Петухов. - Пришёл из редакции парень. Чего ему про втулки рассказывать? «Ремесленники, - говорю, - не хуже выполняют, работа простая, ума большого не требует». Ну он спросил про войну, я думал, для своего личного интереса. А он все это а газету, да со всякими словами красивыми! Прочел, так неловко себя чувствовал, будто своровал.

- Так там всё правда, - заметила Соня.

- Нет, не правда! - возмутился Петухов. - Получается, будто я один такой, а не все. Из моей же роты были получше, а он ни Лазарева, ни Сковородникова, ни Атыка Кегамова не упомянул. Вот и вышла брехня, самохвальство. - Сказал потерянно и жалобно: - Но ведь я такого не хотел.

- Знаю, - сказала Соня. - Я тебя такого, какой ты есть на самом деле, на фронте полюбила и сейчас люблю, и лучше всех я тебя знаю, какой ты вовсе не хвастливый, а даже очень правдивый.

- А ты больше меня правдивая. Я иногда не решаюсь тебе какую-нибудь нехорошую правду о себе сказать, - признался Петухов, - а ты всегда о себе говоришь мне все сразу.

- Чего же мне бояться? - рассудительно заявила Соня. - Мне даже нравится: я скажу о себе плохое, а ты радуешься, что я тебе такое без твоего спроса скажу. Тогда никаких тайн у нас с тобой друг о друге нет. - Произнесла даже вызывающе: - Когда ничего про себя не стыдишься сказать, как самой себе, тебе признаюсь, и даже получается, что от этого ты мне ещё ближе, что ты такой единственный, который про меня все знает, что я сама знаю, переживаю, чувствую. - Сказала задумчиво: - Я даже не думала, что такой откровенной с тобой стану. - Спросила тревожно: - А может, это неправильно, что я такая сейчас? И ты все плохое во мне запомнишь, а все хорошее когда-нибудь позабудешь?

- Нет уж! - возразил Петухов решительно. - Если по-честному, так вот это в тебе такое, что, может быть, превыше всего! - Помолчал, буркнул: - И самое в тебе красивое.

- Значит, сама по себе я тебе уже не очень? - лукаво осведомилась Соня.

32

Однажды, когда Петухов пришёл в цех, начальник пролета отвёл его к новому станку-полуавтомату, предназначенному для обработки сложных деталей. Сказал: «Вот, осваивай».

Несколько дней он сам обучал Петухова обращению со сложным станком. Но когда Петухов смог самостоятельно справляться, ему дали чугунные муфты, по простоте обработки не отличающиеся от втулок.

В этот станок можно было закладывать для одновременной проходки сразу несколько таких муфт, и Петухов снова начал превышать нормы, существовавшие для таких деталей на обычных станках. И снова его имя зашумело. На его примере начали призывать, указывать, как надо работать и перевыполнять нормы.

Золотухин ни разу не подошёл к Петухову, когда он работал за этим станком, и вообще стал избегать его.

Станок был оборудован различными контрольными автоматическими устройствами, в том числе мерительными, поэтому Петухов быстро достиг и высокого класса точности обработки деталей. В институте преподаватели помогли ему разобраться во всех тонкостях механики станка, в его автоматике, и Петухов уже сознательно и безбоязненно переходил на предельные скоростные режимы, получив ко всему прочему набор самозатачивающихся резцов, созданных новатором, московским токарем-скоростником Павлом Быковым. Но когда Петухов просил дать ему наряд на более сложные детали, начальник пролета говорил:

- Обожди! Ты, может, станок и освоил, но ему надо дать время для обкатки, для притирки - для обживания, словом.

И поспешно отходил от Петухова.

И вот, когда его имя опять зашумело, Петухов стал ощущать вокруг себя какую-то пустоту в цехе. И хотя ему никто даже и намёком не высказывал причину такого от него отстранения, постепенно он понял, отчего это произошло.

Сначала он с горечью и обидой жаловался Соне, пытаясь объяснить это даже завистью, но не встретил у Сони сочувствия. Она не спрашивала, а, как казалось Петухову, пытливо допрашивала его, грустно напоминала, что, когда рота получила первое противотанковое орудие с полуавтоматическим заряжающим устройством, он, Петухов, долго и тщательно выспрашивал огневиков, кого бы они сами считали подходящими для расчёта к этому орудию. И когда все единодушно назвали Лазарева, он обрадовался, потому что сам так думал. И Лазарев, получив приказание командовать расчётом новой пушки, сказал её как положено при этом: «Служу Советскому Союзу!», а, обведя всех счастливыми глазами, объявил сдавленным от волнения голосом:

- Ну, спасибо за такое доверие ко мне. За то, что так наградили!

И все считали, что такое орудие артиллеристу равно высшей награде.

Петухов сказал тогда Лазареву:

- Ты не забудь на орудийный щит звезды перерисовать со старой пушки - сколько танков врага всего уничтожил.

- Зачем же? - обидчиво отозвался Лазарев. - То её добыча. Зачем я с неё, со старой, брать буду? Я на новую соберу, ещё и побольше. Она сама себя покажет!

И об этом напомнила сейчас Соня, не забыв, как Петухов тогда радовался Лазареву, его бойцовской высокой щепетильной чести.

Соня, потупив глаза, словно пряча их от Петухова, вполголоса сказала:

— Если станок такой уж очень хороший, значит, им тоже награждают за что-нибудь особенное. А ты сам говорил - муфты обрабатываешь, а они вроде втулок. Значит, это все равно что из противотанкового орудия по пехоте кумулятивным снарядом стрелять. Неправильно!

Она подняла глаза, посмотрела пристально на Петухова, спросила сочувственно:

- Может, тут какая-нибудь неправда есть? Ты вдумайся! Я знаю, ты, как больной, сейчас переживаешь. Мы ведь неправды между собой не боимся, зачем же перед другими её бояться?

- Отказаться, значит? - спросил Петухов.

- Если уверен - полноправно дали, тогда не надо. Сомневаешься - откажись!..

- Ты же новую технику компрометируешь, - упрекнул начальник цеха, - движение скоростников мараешь. Как люди тебя поймут?

- Поймут правильно, - сказал Петухов.

- Ну-ну, валяй в самоотставку!

И поставил Петухова к старому, изношенному станку, назначенному к списанию.

Петухов промучился на нём всю смену, норму не выполнил. Но когда он пришёл на следующей день, то увидел, что за его станком копошатся Золотухин и Зубриков. Они прогнали наладчика и собственноручно занялись наладкой станка.

И когда Петухов стал работать, Золотухин и Зубриков частенько подходили к нему, давали советы с той прежней своей озабоченностью, какой он давно не чувствовал. И снова они, как прежде, говорили с ним о самом сокровенном, по постигли в своем труде, и уже не как старшие с младшим, как с равным себе, понимающим душой все тонкости дела, которые доступны только тому, кто способен постигать их, эти тонкости, как самую главную цель своей жизни, как призвание, как радость открытия тайн мастерства.

Петухов приходил теперь домой бодрый, хотя портрет его с Доски почета убрали. Но высшей радостью для него в эти дни было то, что из цеха сборки пришёл мастер и сказал:

- Вот что, Петухов, признаюсь тебе. Приволокли после тебя детали. Ну, я говорю, как всегда, ребятам: «Замеряй!» Стали замерять, а это вовсе и не требовалось. Все тютелька в тютельку, без доводки, притирки, как птенчики в гнезде, в полном аккурате вмещаются. - Твёрдо пожал руку, произнёс почтительно: - Спасибо за внимательность к нам. - Развёл руками. - А то сам знаешь: шабришь-шабришь, а дело стоит. Не сборка получается, а одна доводка. Бежать в механический с вами, станочниками, ругаться, время на такое тратить жалко. Всё внутри кипит, но собственноручно дотягиваешь до законного параметра. А вот когда деталь сама ложится, словно её магнитом в положенное ей место из твоих рук втягивает, настрой души - хоть пой, хоть пляши. Не работа - музыка! Все как по нотам получается!..

Директор вызвал к себе Петухова, посмотрел на него, щурясь, словно сквозь прицельную рамку, спросил:

- Ну?

Петухов молчал, ожидая дальнейшего.

- Все вы народ штучный, - сказал со вздохом директор, - экземпляры! - Махнул сердито рукой, не давая ответить. - Таких, как ты, на заводе больше чем половина. Вот и надо им внушить надежду, уверенность на твоем примере! Схитрил, думаешь? Ну и схитрил! Конечно, такие, как Золотухин, Зубриков, всё могут! Но это же уникумы, профессора своего дела! Какое же движение на их примере может получиться, раз они - уникумы? Не будет массовости. Это всё равно что чемпиона мира привести на заводской стадион и сказать нашим физкультурникам: «Вот вам! Делайте теперь всё, как он! И всё у вас получится!» - Пожевал губами. - Хоть ты меня и подвёл, но факт получился, в общем, полезный для воспитательных целей. Выходит, я садминистрировал. И осекся! - Спросил сердито: - Чего молчишь?

- А я с вами согласен, - сказал, защищаясь добродушной улыбкой, Петухов.

33

Дома Соня сказала озабоченно:

- Золотухины нас на вечеринку позвали. Брюки твои глаженые на столе лежат, не трогай. Я чемодан на попа поставила, на нём поешь. Только смотри, немного, в гости же пойдём.

Соня, чтобы не мять новое платье, ходила по комнате в одних трусах и лифчике, но уже причесанная, напудренная, наодеколоненная.

Петухов осторожно поцеловал Соню сначала в шею, где виднелся белесый шрам, потом в щеку, но когда стал искать губами её губы, она только вздрогнула, попросила жалобно и покорно гаснущим голосом:

- Не приставай!

Вдруг рассердилась и сильно отшлёпала его по рукам.

Когда Соня стала завязывать на Петухове галстук, он закрыл глаза и принял позу как бы приговоренного к казни через повешение. Открыл глаза, оглядел Соню, сказал огорченно:

- Не платье на тебе, а просто как купальный костюм, все заметно!

Соня усмехнулась и ничего не ответила.

- Интересно, - сказал Петухов, - почему ты, уходя из дому, пудришься, а приходя домой, не пудришься, если считаешь - напудренная лучше? Так почему для меня не пудришься?

- Ты у меня умненький, - сказала Соня. - Все глубоко осмысливаешь!

Глядя на туфли на высоких каблуках, красиво и статно приподнявшие Соню, Петухов мрачно заметил:

- Тоже обманное приспособление. И чулки для чего такие? Чтобы конечности как голые выглядели?

Соня внимательно и недоверчиво разглядывала себя в зеркало, которое держала перед собой в левой руке, послюнявила палец, разгладила брови, облизнула подмазанные губы, чтобы помада легла ровно, и удовлетворенно сказала:

- Ну пошли, феодал!

- Идём, - покорно подчинился Петухов, стараясь не смотреть на Соню.

Она была обольстительна, и Петухов всему на свете предпочел бы остаться с ней сейчас вдвоём дома.

Он плёлся за ней по улице. И когда прохожие оглядывались на Соню, он тоже свирепо оглядывался на них.

Золотухин встречал гостей у калитки. Он был при полном параде, в орденах, в чёрной тройне, светлом галстуке. Кивая на красивую, несколько полноватую женщину со строгим, гордым лицом, говорил почтительно:

- Моя персональная супруга!

И та его осаживала:

- Тоже мне, остряк!

Гости чопорно и благовоспитанно толпились подальше от накрытых во дворе столов.

От летней кухни доносились упоительные ароматы борща, шашлыка, плова.

Петухов не сразу узнавал заводских: приодетые, они выглядели все как высокое начальство.

Пожилой мастер сборочного цеха Голиков, бывший ленинградец, говорил степенно:

- А что Трумэн? Он их старую жвачку, как верблюд, жуёт и обратно отрыгивает. Президент Вудро Вильсон ещё в 1902 году заявлял: Америка в силах управлять экономическими судьбами мира. А как начался мировой кризис, стали с небоскребов вниз башкой кидаться. Мало, что ли, безработных тогда приехало к нам работу искать? На «Большевике» я с американцами работал, рабочий человек он и есть рабочий.

- И я с немцами в это же время на Донбассе работал, а вот полезли же! - подхватил сталевар Гарбузов.

- В эту войну, - продолжал Голиков, приглаживая ладонью волосы, зачесанные поперек лысины, - не только фашистская Германия поражение потерпела, но и капитализм в целом, поскольку из его системы отпало столько стран.

- Значит, он теперь злее будет, - заявил Гарбузов.

- Не отрицаю, - вежливо согласился Годиков. - Поэтому такой курьёз. Бывший наш союзник по войне бывших своих противников на войне обнадёживает, что они могут стать теперь его союзниками.

- А пока он их обирает, - ухмыльнулся Гарбузов.

- Государства побеждённые - да! - сказал Голиков. - А частный капитал они не трогают. Тем более что у них со многими фирмами общий пай.

- Свой интернационал, значит.

- А как же - капиталистический.

Бывший лётчик, фрезеровщик Алимов, с лицом, слепленным, словно мозаика, из кусочков кожи, заявил раздраженно и гневно:

— Армия наша наступала по Европе - мы населённые пункты не бомбим, а союзники по заводским, по рабочим районам все свои бомбы сваливали!

- В этом их свой классовый расчёт с рабочим классом! - сказал Голиков.

Поскольку разговор шёл о том, о чем и так все знали, для разгона в веселье формовщик Бутиков, бывший фронтовик, спросил бодро

- Вы лучше мне скажите, почему в цивилизованных странах крышки гробов на шурупах, а у нас на гвоздях? Это что - отсталость?

- Ну вот, ещё не хватало, про покойников заговорил! - запротестовала супруга Бутикова.

- Тогда вот случай! - не смущаясь, продолжал Бутиков. - Поставили меня, по ранению, лагерь военнопленных сторожить. Комиссар нашего лагеря выявил и обличил пленного немецкого генерала в том, что тот скрывает своё звание и для такой маскировки поселился в солдатском бараке. Так что вы думаете? Генерал признался в обмане, но потребовал выплатить ему за все время разницу между содержанием генерала и солдата!

И все рассмеялись не столько по поводу рассказанного, сколько из понимания того, что Бутиков старается настроить гостей более легкомысленно, что и на дипломатических приёмах воспринимается благосклонно, как находчивость собеседника.

Ах какая это была ночь! Великолепная, в мягком и теплом мраке. Какая обширность самоосвещённого небесного пространства, благоустроенного луной и звёздным миром, свидетельствующим о том, что кроме нас самих существует ещё довольно-таки порядочная вселенная, где каждая планета для нас пока только приятный осветительный прибор.

И все эти бесчисленные планеты вселенной вращаются, движутся в бесконечном пространстве согласно строгим повелительным законам механики, открытым человеком, законам, в которых разбирались собравшиеся здесь, во дворе, под звёздным небом, люди, считавшие механику главной своей наукой, ибо они сами создавали разного рода механизмы, машины, расчёты движения, которые исходили из той же подчинённости законам механики, по которым работает и весь механизм вселенной.

Но сейчас вселенная служила лишь украшением небесного пространства, была его убранством, создавала своей красотой приятное настроение гостям Золотухина. Каждый из них любовался звёздным чистым небом. Впрочем, в своих разговорах они озабоченно и деловито касались и тех вопросов, которые были и не совсем чужды «небесной механике».

Бутиков говорил убежденно, держа перед собой вытянутый указательный палец, словно свечу:

- А отчего раковины, пузырьки в металле и, значит, в литье - брак? - Заявил требовательно: - Вот ты мне металл в вакууме выдай, вроде из центрифуги герметической, подвергни его вращению, дай высокое давление при разливке, и я тебе за это выдам заготовки по расчётным параметрам, тютелька в тютельку. Никакой потом холодной обработки не потребуется, одна только нежная шлифовка, притирка на пасте.

Механизируй мне литейную, чтобы я свою толкушку выбросил и формы набивал, штамповал на станке. Чтобы я со своего места не сходил. Бункерами педалью командовал, сколько в какую форму отсыпать, и сушил струёй из приспособленных шлангов. Вот брак и сгинет. И люди обнаружатся лишние в литейном, и у вас в механическом, и заготовка обретёт повышенную точность, согласно заказанной по чертежу. - Сказал обидчиво: - А то всегда на литейную кидаетесь, когда у нас ещё первобытного труда много.

Проговорил сердито:

- Тут археологи обрадовались, раскопали стоянку дикого человека, а он оказался не дикий, а культурный, из бронзы литьё производил. Но что мне обидно стало - такую, как у меня самого, толкушку обнаружили для уплотнения набивки формы. Я их просил, археологов, чтобы подарили мне эту толкушку для срама, как критическую улику нам. Не дали: говорят, реликвия, историческая ценность. Я им говорю, мне нужно доказывать для критики, ведь у меня подобные толкушки в цехе ещё в полном ходу.

- Чего прибедняешься? У тебя же не ручная трамбовка, на сжатом воздухе работает, нажал - она как пулемёт.

- На крупногабаритную деталь - вполне, на мелкие - как конь топчет. Тут должна быть штамповка механическая:, без касательства руки. Нажал - готово!

- Руками шевелить неохота?

- А весь ум у человека отчего? - живо сказал Бутиков. - От этого самого: чем больше машине, приспособлению ума дать, тем рукам станет легче. Человек - существо соображающее, от этого мы вес, после обезьяны, в люди вышли.

Петухов из братских чувств поддержал Бутикова как бывшего фронтовика.

- Вот почему по количеству живой силы состав нашей дивизии стал численно меньше дивизии противника, а по огневой мощи его превосходил? Все поэтому. Боевая техника получше, и побольше её, чем у него. Скорострельность от автоматических устройств возросла, - значит, из одного ствола за меньшее время большее количество снарядов.

- Опять про войну! - прервала Петухова молоденькая и кокетливая супруга Бутикова. - Хватит этих ужасов, дома о них от Петьки наслушалась.

- Никаких особых ужасов на фронте не было, - обижаясь, что его прервали, сказал Петухов. - Если бой правильно, дальновидно организован, всё точно рассчитано, продумано, тогда и потери меньше.

Наладчик Гусев, учившийся вместе с Петуховым в заочном, значительно моложе его, но имеющий уже немало изобретений и множество осуществлённых рацпредложений, но вечерам занимающийся в группе, которой руководил Клочков, сказал:

- В принципе уже сейчас возможно построить такую автоматическую линию, в которую вложил заготовку, и на выходе она выдаст готовое изделие и даже упакует его.

- Без ОТН?

- Мерительные приборы на каждой операции будут свой контроль держать и саморегулировать станки, входящие в линию.

- А нас тогда куда?

- На курсы повышения квалификации!

- Так в чем дело? Давай такую линию.

- Это линия нашей технической политики, - наставительно заявил Гусев. - В эту сторону мы и идём.

- Вы в конструкторском сочиняете, - сердито сказал Бутиков, - а пока до литейной дойдете, меня в психбольницу отправят! Думаешь, как мы это переживаем? Станочник деталь всю смену обрабатывает, начнет к концу чистовую прогонку, бац - раковина! И он куда с такой заготовкой идёт - к нам, в литейную. А мы не автоматы, люди - расстраиваемся! - Махнул рукой. - Выдали в механический сорокапятишпиндельный вертикально-сверлильный новый станок, заменил он вам четыреста универсальных, триста расточников высвободил. Вас, станочников, облагодетельствовали такой техникой. А нам за всё про всё - трамбовку... У нас в литейной молодежь не задерживается, а к вам в механический лезет. Увидят многошпиндельный агрегатный станок, на котором до ста операций можно одновременно производить, - обомлеют. А у нас и жара, и пыль, и все мы в саже.

- Иди в станочники!

- Нет уж! Без нас вы кто? Не дать вам литья, заготовок, веселые нищие вы - вот кто. Забыли, как мы вам из высококачественного чугуна заготовки выдавали, которые превосходили качеством даже кованую сталь? А какая с этого экономия стране, бережливость! Это вы как гнали металл в стружку, так и до сих пор его в стружку бросаете. И в патронном производстве чёрный металл и биметалл взамен латуни пошёл, а кто наловчился? Мы, литейщики.

Голиков вмешался:

— Это что же, внутриклассовая борьба началась? Не по-марксистски это, а ещё в гостях.

— Вот вы, товарищ Голиков, когда ещё в дистрофиках по нашему заводу ходили, литейной обещали пресс-формами содействовать. А где они? - едко спросил Бутиков.

— Разбомбили эшелон с оборудованием.

Жена Бутикова ущипнула супруга за руку. Тот сердито обернулся, но тут же присмирел, вспомнив, что в этом эшелоне с оборудованием погибла и семья Голикова.

За стол усаживались чинно, торжественно, неспешно, и каждый занимал место соответственно не служебному положению, а тому уважению, которым он пользовался в заводском коллективе по весьма многосложным своим человеческим достоинствам.

И когда прибыли Глухов и Клочков, их сначала наказали штрафной стопкой, а затем усадили, несколько потеснившись, но не во главе стола, где сидели Золотухин и его супруга.

После торжественного ритуала, тостов и первого насыщения стол зашумел и стал расчленяться на группы собеседников.

Зубриков кричал Глухову:

— Ты, Алексей Сидорович, поимей в виду, мы сейчас после войны не латаемся, а разбег берем. Но ведь что получается - оружие производили лучше, чем у немцев, - а уж каким мастером немец всегда почитался! - а вот перешли на мирную, народ обижается - не тот товар! Купил супруге туфли в гости ходить, надела - гвозди торчат, стельки - клеенка отстает, футор - ветошь. Разве так можно?

— У меня не сапожная фабрика, а завод машиностроительный, - отрезал Глухов. - Слова не по адресу!

— А на тебя колхозы обижаются, рекламации пишут. С ботинком и потерпеть можно, а с машиной плохой и закусить нечем будет - без хлеба.

— Материальное снабжение отстает!

— Во время войны ты сразу на всех, кто подводил, через вертушку кидался, на самый верх. А теперь в руки её брать боишься - как бы самого не взгрели!

— А ты бы на моём месте посидел! - огрызнулся Глухов. - Тогда бы и говорил.

— А ты бы на моём попробовал! - парировал Зубриков. - Жду заготовку, а её нет. Простаиваю!

— Металл всей стране нужен, не хватает!

— А если я ответственную деталь не из той марки стали точу, это как назвать? На износ её давать?

— Трудность временная!

— Нет, - кричал Зубриков, - ты от меня не отвертишься! Ничего временного не должно быть. Было такое - Временное правительство, так мы его в семнадцатом году погнали. Наша власть на псе времена установилась, и никаких при ней времянок нет и быть не должно, и каждое изделие должно свою полную прочность и долговечность иметь.

— Из твоих золотых рук так всегда и бывает, - примирительно сказал Глухов, вытирая пот с лица.

Бутиков, склонившись к Клочкову, говорил наставительно:

— Вы, Игнатий Степанович, для всех нас должны быть как самодержец в смысле науки. От вас указ исходит, и вы должны машину назначать на новое её царство, чтобы она самоуправлялась, как Гусев тут хвастал, что она может самостоятельно управляться посредством автоматов. Вы её бесстрашно придумывайте, а мы с ней сладим, будьте уверены. Я на фронт кем пошёл? Рядовым, необученным, а кем вышел? Командовал реактивной установкой - «Катюшей».

- Чего тебе? - отозвалась жена Бутикова.

- Видали? - улыбнулся Бутиков. - И жену себе взял только из-за её имени!

- Ну чего врешь? - перебила жена. - Ты меня своей вежливостью сразил. Только из-за этого за тебя вышла. Майор сватался, а не такой младший, как ты.

- Женщины! - печально произнёс Бутиков. - Они в погонах разбираются, а не в людях. Майор-то был интендантской службы!

Махоткина говорила Соне:

- Сватается тут один, из моего же цеха. Давно сватается, даже похудел с тоски по мне. И понимаю, что вдвоём и лучше, и легче шить, и женское во мне тоже ещё не усохло. Но приду домой, вижу, как ребята мои меня обожают, и понимаю, за что: за то, что я покойному верная! И вся к тому, этому самому, который сватается, холодею. Дети-то у меня - радость, и не хулиганы, и учатся хорошо, и на заводе с честью работают. Старшего как на Доску почета два года назад вывесили, стриженого, так он и до сих пор таким висит. А сейчас у него прическа, девчата заглядываются. А на Доске почета - стриженый. Матери он завсегда милый, а посторонний взглянет: нехорошо, как детдомовский выглядит.

- Они чего, не соображают? - кричал Бутиков. - На кого бомбой своей замахиваются? Чего они в войне понимают? Прижали их фрицы в Арденнах, завопили: спасай и выручай. Нас никоим образом трогать нельзя. Кого пугают? Да у нас санинструкторша нашла мину, а чека в ударнике проржавела, дохни на неё - развалится и ахнет. Так она спокойненько из прически шпильку вынула, ударник двумя пальцами попридержала и вместо чеки шпильку вставила. Видали! Какой народ от войны - без страха стал! И уж ежели чего, так я, как специалист на реактивной установке, прямо скажу...

- А ты не болтай лишнего! - посоветовал Зубриков.

- А что? Тут все свои! - смутился Бутиков.

Завели патефон, и начались танцы.

Когда приглашали Соню, Петухов отворачивался и мучился. Потом смотрел на танцевавшего с Соней враждебными, злыми глазами, пытаясь всё-таки снисходительно улыбаться перекошенными губами.

- Нравится, что тебя обнимают при всех легально оттого, что танец? - бормотал он Соне сердито. - И почему со своей женой не танцует, а обязательно с чужой?

- Ты же меня не приглашаешь!

- Мне разминаться для пищеварения не надо, - грубо ответил Петухов. - И обнимать тебя при всех не желаю!

На самом деле Петухов страдал оттого, что танцевать не умел, а пробовать стеснялся.

Махоткина говорила:

- Вот! Женщина-станочница в аккуратности куда способнее мужчин! И брак боится допустить, и прогулов не допускает.

- Правильно! - поддержал её Гусев. - Наукой доказано: существует сто десять тысяч запахов, и женщина их лучше мужчины различает, обоняние у ней тоньше: не пьет, не курит, и вся чувствительность у нес больше развита.

Махоткина вздохнула:

- Побудешь вдовой, так и выпить, и закурить хочется, когда горе гложет.

Гарбузов сообщил сияя:

- Дети у меня подходящие растут! Я своего Кольку за то, что он из радиоприёмника все внутренности вытащил, чтобы самому разобраться, что там к чему, хотел, значит, за ухо, а он меня осадил: «Вы, - говорит, - нас, детей, за людей не считаете, а потом из нас ученые вырастают». Видали, какой! Ну, я ему...

- И напрасно! - заметил Клочков. - Стремление к высшему - это самое лучшее в человеке. - Потом, обратившись к Глухову, сказал: - Телеграфный аппарат изобрел Морзе - живописец. Телефон - Александр Белл. Пароход - подмастерье ювелира Фултон. Прядильную машину - Родион Глинков. В основе всегда наблюдательность, ассоциативность мышления, его целеустремленность. Один из изобретателей сверхскорострельного пулемёта долго мучился с ударным бойком, любой прочности металл ломался от перегрузки. Совсем зашёл в тупик. Но однажды заметил, как, прогибаясь, доска не сломалась под колесами грузовика. Осенило - упругость! Использовал сплав бериллиевой бронзы - и такой из неё боек вышел, выдержал все испытания.

Пояснил:

- Но осеняет только тогда, когда всё твоё сознание длительно подчинено искомому, то есть труду мысли, никогда, ни при каких обстоятельствах не гаснущей мысли, всепоглощающей тебя, как цель жизни.

Золотухин, кивнув на Петухова, сказал Глухову, что парень оказался толковым, не поддался на засахаривание. Сообразил, что в передовики надо продираться, как всё равно к расчётному параметру, без льготных допусков и припусков, на полной чистоте.

- Так я же как лучше хотел! - сказал Глухов.

- Кому лучше, тебе или ему? Со скороспелой славой люди только страдают, потом - тебе шумиха, а нам - разговоры в цехе неприятные. - Пообещал значительно: - Он ещё себя покажет! На этом деле он в главном выявился. Рабочая совесть, она свою вершину всегда возьмет, одолеет.

Провожая расходящихся гостей, супруги Золотухины каждому вручали пакеты с теми яствами, которые были на столе.

Говорили строго:

- Согласно местному правильному обычаю, чтобы гость потом приятно откушал и приятно вспомнил хозяев! Уж вы возьмите, пожалуйста, - и оглядывались на Зульфию и Фатьму, которые кланялись гостям, стесняясь подавать им руку...

Возвращаясь, Соня сказала вздохнув:

- Вот мы с тобой семейные, а ни разу так вот в гости никого не звали.

— Позовем! - бодро сказал Петухов. - У меня получка теперь побольше. Купим барана и позовем на плов. Нугмановы помогут сготовить.

- Гриша, - тихо спросила Соня, - а может, это несолидно, - столько времени живем, а всё одни?

- То есть как это одни? Мы с тобой всегда вместе!

- А может, мне тебя одного мало?

- Дотанцевалась! Соображаешь, что мне сейчас в глаза сказала? - возмутился Петухов.

- Я про ребёночка! - жалобно произнесла Соня.

- Ну что ж, можно! - степенно разрешил Петухов. - Как у всех, так и у нас, вполне возможно.

Соня сказала шепотом:

- Я, кажется, уже ...

Петухов остановился, ошеломлённый, но тут же деловито заявил:

- Завтра подам заявление на площадь, а то у Нугмановых тесновато нам втроём будет.

Соня проговорила неуверенно:

- Ещё неизвестно, что у меня получится. Правда, опытные женщины говорили: раз не тошнит, - может быть, девочка.

- А почему не тошнит? - насторожился Петухов. - В самолёте же говорила: слабая на тошноту.

- От высоты только.

- А ты ешь побольше для здоровья и вообще... - посоветовал Петухов.

- Ты что? Мальчика вздумал заказывать, а девочку не хочешь? - обиделась Соня.

- Мне хоть лягушку, хоть зверюшку, как у той царицы, лишь бы твое, то есть наше с тобой! - воскликнул Петухов и прижал, уже осторожно, к себе Соню, заметив при этом: - Может, танцевать тебе не следовало. - Поправился: - Я же не из ревности говорю, а по соображению, что ему там могло повредить...

На следующий день, обуваясь, чтобы идти на работу, Соня спросила, разглядывая свой ботинок:

- Гриша, ты чего это тут понаделал?

- Шипы набил, - сказал Петухов, - как на футбольных бутсах, чтобы не поскользнулась. А то упадешь, ушибешь...

Они ушли на завод, преисполненные тем новым, что сделало их существование на земле как-то особо значительным и ответственным за все, что на ней есть и что будет.

34

Глухов водил по заводу военных во главе с генералом так, как это умеют делать все опытные директора - зигзагами.

В первом и втором механических и инструментальном, самом любимом своем цехе, он шёл с печальным лицом, чистосердечно каясь в мелких упущениях и недостатках, но подолгу останавливался у новых агрегатных многошпиндельных станков, сверкающих и величественных, словно алтари в храмах. То у него в этом месте развязывался шнурок на ботинке, то он именно здесь вынужден был давать пространные и малозначительные указания руководителям цеха, предоставляя полную возможность военным товарищам любоваться станками. Или брал в руки изготовленную деталь сложной конфигурации, сияющую, словно замысловатое, крупногабаритное ювелирное изделие, призванное служить лишь украшением, и задумчиво разглядывал её, словно видел и не понимал её назначения, вздыхал протяжно, говорил почтительно, словно совершая открытие, поражающее его самого:

- Это же выставочный предмет! И подумать только - наладили как поточное производство!

Про модифицированные своими силами станки говорил глубокомысленно:

- Вот техника достигла! Самое себя омолаживает. А медицина это самое с человеком не может... А хорошо бы: зашёл в больницу и заказал: «Скиньте мне, будьте любезны, годков десять». И - вполне!

Литейную он обошёл с таким мастерством, какого достигали армейские в военном оперативном искусстве, решая стратегические задачи прорыва: не задерживаться на опорных пунктах противника, а смело и решительно обходить их.

Недостатки в литейном производстве пока были неодолимы, и он благоразумно и ловко миновал литейную.

Зато в мартеновском цехе, где выдавали скоростную тяжеловесную плавку, надолго задержался, и военные полюбовались спорой, ловкой работой сталеваров, укрощающих вулканическую ярость металла, покорно изливающегося в гигантские ковши. Глухов заметил:

- Вот самое полезное для страны - очень сильно росту и силе её содействует!

Что касается бытовок, столовой, жилья, согласился:

- Тыловая служба ещё отстает от потребностей.

В кабинете директора был устроен для гостей завтрак.

И именно здесь, за завтраком, Глухов и начал развертываться для разведки. Сказал генералу расстроенно и печально:

- Вот: не успели наладиться на новое производство, как снова придётся переналаживаться. - Заявил решительно: - Но я, как солдат: что прикажут, подчиняюсь беспрекословно!

Поглядел пристально на генерала, нахмурился:

- Но уж если переходить на военное довольство, то все, что положено, должно быть обеспечено. Так? - И уставился уже строгим взором на генерала.

Тот ухмыльнулся:

- На гражданке всё же вольготнее. И слава! Даете сельхозмашины, газеты про вас пишут. А у нас всё скромненько, бесшумно и безгласно. Всё равно что футбол без допуска зрителей. Тебе гол забили или ты забил, только команда знает.

- Так я за войну к безгласности привык, - скромно, но и с оттенком гордости напомнил Глухов, - тоже не на трибуны работали.

- Зато теперь полный простор! - сказал генерал.

- Ну, как заводик наш? - спросил, щурясь, Глухов.

- Вполне - для мирного производства, кое-что подтянете, конечно, и пойдет как положено!

- Замечания есть?

- В сельскохозяйственных машинах не осведомлен!

- Я имею в виду, - сердито сказал Глухов, - если вы захотите себе его обратно прибрать!

- А зачем? - спросил генерал. - Не требуется!

- То есть как это не требуется? - раздраженно воскликнул Глухов. - Вы что же, международной обстановкой пренебрегаете?

- Обстановка нормальная! Они нас пугают, а мы не пугаемся!

- Значит, прочно стоите за прочный мир? - иронически осведомился Глухов.

- Именно! - согласился генерал.

- И ничего вам не требуется?

- А как же - вот сельхозмашины!

- Выходит, вместо военной психологии - колхозная!

- Почему «вместо»? Такой сплав неделим.

- Вы, случайно, в движении сторонников мира не участвуете?

- Военным не положено!

- Ну?! - едко удивился Глухов. - А я думал, судя по вашим словам, в армии голубятни теперь положены.

- Вы, собственно, почему зритель? - благодушно спросил генерал.

- Ну как же, думал, вы по делу, а вы, что же, как экскурсанты прибыли.

- Дело есть. Прибыли к вам челом бить. Товарищу Клочкову и его установке хотим на дальнейшее соответствующие условия предоставить, так что придётся вам уступить!

- И это все?

- Ну, людей по его выбору позаимствуем тоже.

- А расходы? - встрепенулся Глухов.

- Какие именно?

- Установку проектировали, экспериментировали, у меня целый участок под неё отведен!

- Позвольте, но это по линии военного ведомства.

- Извиняюсь, - ухмыльнулся Глухов. - Как мы в гражданское ведомство перешли, то все уже врозь.

- Но установка боевая, военного назначения!

- Откуда я знаю, - нахально сказал Глухов, - куда она, что она? Конструкторское бюро просило, я из любезности разрешил! У нас таких, вроде левых, заказов бывает достаточно: то городские власти подсобит». им просят, то ещё кто-нибудь. Хозяйственнику надо со всеми уметь ладить. Желаете установку получить? Пожалуйста! Дам указание в бухгалтерию, все расходы наши подсчитают, включат накладной также расход - оплатите!

- Хотите армию обирать?

- Так я - гражданское ведомство, вы - военное. У каждого свой бюджет.

- Мужичок вы ловкий!

- Не то время, когда всё - вам, всё для фронта!

- Сами же говорили - международная обстановка!

- Но вы же меня утешили, успокоили авторитетно. Даже не знаю, зачем вам теперь такая установка.

- Видали! - Генерал оглянулся на своих армейских спутников. - Обиделся, что завод его на оборонную продукцию обратно не ставят. Теперь с нас готов шинели содрать за установку.

- Шинели не надо, а сукна шинельного попросил бы. Или даже б. у. согласен, для спецовок в горячих цехах.

- Может, танками возьмете?

- Грузовичков несколько можно было б. Ну и, если на материальную часть скупитесь, дайте стройбат. Новый цех ставлю. Сколько мы рабочих часов по установке израсходовали, столько стройбатом вернёте по справедливости.

- А если ничего не дадим?

- Позову юриста, посоветуюсь, в суд подадим!

- С армией судиться? Хорош!

- И ещё, - строго и непреклонно заявил Глухов. - Людей просите. Человек - против человека, давайте демобилизованных и с подходящими для нас специальностями.

- Ну что я вам говорил - жила! - расхохотался генерал. Произнёс сурово: - Алексей Сидорович! Время-то не терпит, нужна новая перспективная боевая техника. Мы же не за сегодня хлопочем, а за будущее спокойствие.

- Чтобы не было войны?

- Именно!

- А я так рассуждаю, - ухмыльнулся Глухов. - Они нас пугают, чтобы нарушить нам ритм нормального экономического развития. А я не пугаюсь. Даю сельхозмашины. Вам чего-то от меня надо - платите, не нарушайте бюджета завода.

- Я вас с министром обороны соединю!

- А зачем он мне? Надо мной главк стоит.

- А если главк прикажет?

- Из своего кармана платить станут.

- Товарищ Глухов, - сказал инженер-полковник, - ведь новое оружие ведет к изменениям в тактике, оперативном искусстве и стратегии, наконец.

- А я что, возражаю? Я вот перестроился на новое производство, и вы тоже перестраивайтесь. Но не за мой счёт.

- Так ты же генерал! - сказал Глухову с возмущением генерал.

- А вот побудь на производственных совещаниях, постой у трибуны, как при команде «Смирно», когда вопросами о недостатках простреливают, узнаешь, что чин генеральский - это не броня. - Спросил: - Видали, в пиджаке стал ходить? А почему? Не очень нагенеральствуешь, когда критикуют.

- Сочувствую! - сказал генерал.

- Тогда, может, со стройматериалами поддержите? С жильём - беда...

- Коммерсант!

- Экономически мыслю. Мог бы ещё за патент запросить. Да ладно уж, так берите, - сказал Глухов милостиво. - Мозгами не торгуем!

Уже после деловых разговоров, связанных с приёмом документации, рабочих чертежей п прочего, генерал благодушно спросил Глухова:

- Ну что? Щемит?

- А как же, всё ж таки столько лет оружейник!

- Но завод у тебя для такого дела всё-таки старомодный.

- Это как так? - встрепенулся обидчиво Глухов.

Генерал, лукаво улыбаясь, сказал:

- Эталончики мы эталонным заводиком обеспечиваем.

Нам много не надо. Живем экономно, по нормам мирного времени. Но так, чтобы быть впереди нынешней техники. Только и всего. Мы тихие, скромные, только поддерживаем Вооруженные Силы в высокой степени готовности, чтобы этим самым исключить внезапность нападения с любой стороны или даже вкупе.

- Ну и валяйте! - мрачно сказал Глухов, потом сердито заявил: - Но передний край сейчас где? У меня!

- Согласен! На земле стоим и от земли кормимся.

- Тогда чего же жмотничаете?

- А у нас в Министерстве обороны те же самые деньги - советские. - Но тут же генерал поспешно добавил: - Ладно, что положено - заплатим. Но лишнего - ни копейки. У нас в бухгалтерии генералы сидят. Соображают не хуже вашего. Каждый целковый сторожат!

Прощаясь с военными, Глухов сказал с унынием генералу:

- Чует мое сердце, сейчас большой разворот будет назначен моему заводу по линии его спецификации сельхозмашин, а я, что ж, в предпенсионном возрасте, переучиваться с запозданием трудновато. Может, не на генеральскую должность, но поближе к моему делу, я бы справился.

Генерал усмехнулся и сказал с улыбкой:

- Дорогой мой, я сам всю войну воевал, а вот нынче такая техника прет, учусь, тянусь, чуть отстанешь - в гражданское сразу и переоденут.

- Значит, и вам приходится?

- А как же! Это тебе не комбайны.

- Комбайны мы не производим, - сказал задумчиво Глухов, - но вот хлопкоуборочная машина - это штука головоломная.

- Вот и одолевайте такую технику! - Генерал обнял, потискал Глухова, сказал растроганно: - Ну, спасибо за всё...

35

Когда Петухова по-приятельски спрашивали: «Ну как твоя личная жизнь?», он недоумевал, обижался, но, чтобы не конфликтовать, отвечал односложно: «Нормально!»

Недоумевал, потому что никакой такой особенной личной жизни за собой не знал, и чем она отличается вообще от всей его жизни в целом, не представлял, а обижался, считая, что личная жизнь - это то, о чём говорят меж собой холостяки, хихикая. Что касается жизни его и Сони, то она была взаимозависима.

Хорошо Соне - и ему хорошо, плохо ему - ей тоже. По делам завода они мерили свои жизненные перспективы и дальнейшие свои возможности.

Заводские люди были для них целым человеческим миром, где они познавали себя, исходя из той меры уважения, которую воздавали там не только по производственным, но и по чрезвычайно многосложным человеческим показателям. И конечно же, Петухову хотелось походить на тех, кто пользовался прочным и долговременным уважением всего коллектива.

Но теперь у Петухова завелась своя особая личная жизнь перед появлением от него лично новой человеческой жизни, носительницей которой стала Соня, обретая ныне над ним уже сдвоенную власть - свою собственную и того существа, которое теперь будет властвовать уже над ними обоими.

До сих пор для Петухова Соня была во всем второй его совестью, а вот с нынешней поры, ещё не появившись на свет, уже оказывает на него своё взыскательное влияние тот, будущий человек, для которого он и берет на себя всю полноту ответственности за общежизненную обстановку, где этому будущему человеку предстоит жить, расти и развиваться.

И, вспоминая, каким высшим и самым лучшим человеком был для него его отец, Петухов тревожился, сможет ли он стать во всём таким, каким был его отец в его собственном сыновнем сознании и чувствах.

Мечты бывают всякие: на куцее нацеленные или на нечто значительное, долговременное, в пределах только личного благополучия или благополучия многих, возвышенные, но беспочвенные, высокие и тщательно делом обоснованные, в надежде на везение или с дерзкой расчётливой настойчивостью - одолевать неодолимое.

Когда Петухов готовил на фронте плановую операцию будущего боя, исходя из условий местности, наличия огневых средств, настроения, готовности солдат и из данных разведки, учитывая все эти слагаемые, он принимал решение, где и когда ему быть в бою.

Резервируя в своих мыслях всевозможнейшие варианты новых решений, которых потребует меняющаяся обстановка боя, он заранее должен был все изменения предугадать, чтобы не оказаться во власти стихии боя, а властно этой стихией управлять.

Вот так же стал планировать Петухов свою жизнь, поскольку подчинённых у него теперь не было и он у себя находился в подчинении.

В институтской библиотеке он жадно поглощал книги по холодной обработке металла, механике не только для того, чтобы сдать зачет, но и выдержать свой жизненный экзамен, к которому он готовился.

В конструкторском бюро ознакомился с проектами новых машин, ещё не запущенных в производство, выписал для себя чертежи тех деталей, которые, возможно, ему придётся обрабатывать, советовался с инженером-металлургом, какие стали будут идти на них.

Приходя с работы домой, прикидывал расчёты режима, обсчитывал по формулам, разрабатывая технологию пока в тетрадке.

Придумал за это время специальную резцедержательную головку, приладил индикаторное приспособление для настройки резцов на размер. Показал Золотухину, тот одобрил.

И Петухов стал устойчиво давать три нормы в смену. Мог и больше, но во время работы он отвлекался, так как помогал и другим станочникам сделать такие же головки резцедержателей, и его волновало уже авторское самолюбие, чтобы другие давали не меньше, чем он.

По утонченному мастерству, в познании сокровенных тайн изысканного мастерства он по-прежнему уступал Золотухину и Зубрикову. Но Петухову коллектив даровал нечто от того уважения, каким издавна пользовались самые прославленные мастера. Его уже не называли только по имени или по фамилии, но величали полностью - Григорий Саввич, что для него было необычайно приятно, как для будущего отца.

Петухову дали обтачивать тонкие валки. Операция несложная, но крайне медленная. Нельзя было применять резцы с победитом, они крошились, а обыкновенные быстро тупились.

Петухов ночи не спал, думал, и наконец понял - вибрация! Вибрирует вал во время обработки и разрушает победит, вот в чём дело!

Ему же лётчики ещё на фронте жаловались - не от всякого попадания гибнет самолёт, но попадание повреждает обтекаемость машины, возникает вибрация, и машина саморазрушается, разваливается на куски, такая это сила - вибрация.

Значит, надо устранить вибрацию валков.

Два месяца пробовал, как шальной, все способы крепления, и ни один не давал результата.

Соня жаловалась:

- Во сне ты дрожишь. Простыл? Или, может, малярия?

Наконец сконструировал жёсткое крепление. Стал испытывать - нет вибрации, держится победитовый резец.

Но тут он решил подвергнуть своё приспособление самому рискованному испытанию. Переменил шестерни у станка, чтобы увеличить обороты, запустил его на таких высоких оборотах, на каких не только валы не обрабатывали, но и вообще в токарном деле не применяли. Решил: пусть несколько минут станок на таком режиме идёт, только для испытания крепления. Душа замерла. Вдруг крепление не выдержит, и всё от скорости, как от взрывной волны, разлетится с силой осколков снаряда?

Станок работал как часы.

И не от того он полноту счастья узнал, что приспособление выдержало. Другое его поразило. Скорость! Значит, может станок на высоких оборотах работать, и такой режим может быть постоянным. Не своей гордостью был взволнован, а тем, что это может всему заводу дать.

Все, что причиталось по линии славы, почестей, премий, Петухову было выдано полностью, но лишь ему персонально. То, что всё ограничилось только возданием ему как выдающемуся скоростнику, а не возможностям нового метода, огорчало Петухова.

Технологи решительно возражали против распространения почина Петухова, исходя из следующих соображений. Может возникнуть сверхнормативная амортизация оборудования, - значит, внеплановый ремонт. Потом - к чему можно допустить образованного рабочего-студента, заочника института, с тем не справится другой рабочий. Пример вдохновляющий - это вообще! Но технология утверждена нормативами главка.

А тут ещё происшествие. Обучая своего последователя, Петухов не проверил, как тот закрепил заготовку, и на высокой скорости она вылетела из крепления. Петухов успел оттолкнуть обучающегося, а сам получил ранение.

На фронте он не раз оставался в строю, получая травматическое повреждение, но здесь его силой повалили на носилки, доставили в медпункт. Примчался директор, начальник охраны труда.

Для Петухова главным в этот момент было одно - чтобы, узнав о его травме, не волновалась Соня. И даже, пожалуй, не столько Соня, сколько будущий человек в ней. Поэтому он капитулянтски пообещал больше не экспериментировать, если его отпустят из медпункта домой, а не оставят надолго в больнице.

Директор согласился, но повез его сам на своей персональной машине. Не доезжая до дому, Петухов потребовал остановить машину, угрожая выскочить на ходу, вылез и доплелся до дому самостоятельно. Преодолевая боль, слабость, он так старательно бодрился перед Соней, что она быстро разгадала причину его состояния, потребовала, чтобы он показал ей ранение, и поскольку навидалась на фронте всякого, осмотрела рану как знаток, перебинтовала его сызнова и под своим конвоем снова отвела в больницу.

Вылежавшись, Петухов вернулся на завод, полагая, что его опыт от подобных экспериментов администрация получила незаконным способом, не опровергнув расчётными доказательствами, а только воспользовавшись случайностью, оставив в забвении интересы общей необходимости перехода на скоростные методы обработки.

Высококвалифицированные токари револьверный станок не уважают: операционно он очень ограничен. Но Петухов решил переделать его полностью. И смог теперь производить на нём все операции, как на токарном станке. Поставил сильный мотор, укрепил фундамент станка, забетонировал его так, что всякие вибрации полностью исключались. Сделал много дополнительных приспособлений и применил новые резцы с отрицательным углом, что придавало им максимальную стойкость.

Поскольку Петухов ушёл из больницы до официальной выписки, но пообещал регулярно посещать поликлинику, у него был непогашенный бюллетень, и он мог спокойно, не привлекая к себе особого внимания администрации, заниматься переоборудованием станка, пользуясь помощью своих друзей по цеху.

Но когда он стал работать за этим станком и баснословно перевыполнять нормы, так что получалось - в год он сможет выполнить то, что рассчитано на два, и еженедельные проверки деталей станка не показали и признаков их износа, тут уже это стало событием общезаводского масштаба, и даже больше, и Петухова стали приглашать на другие заводы делиться своим передовым опытом.

Но он настойчиво требовал: ездить на другие заводы делиться опытом надо не одному, а с Золотухиным или 3убриковым. Говорил строго:

- Это будет неправильно, если я один. Я что могу сказать: если знаешь технику, то можешь из неё больше выжать. Продемонстрирую расчётами, чертежами, новыми приспособлениями, новым инструментом, а вот Золотухин или Зубриков расскажут о главном - как в труде обозначаются все человеческие черты рабочего человека, как они сами воспитались в том, чтобы всё в них лучшее, человеческое в труде выражалось полностью и весь настрой душевный был в том, ладится работа или пет. И к работе они готовятся не перед тем, как запустить станок, а всем предшествующим временем, и здоровье своё берегут, и нервы, чтобы в работе ничто не утруждало. - Спрашивал внушительно и внушительно отвечал: - Вот почему те, кто с высшей квалификацией мастера, даже когда неполадки во время работы в цехе, не горячатся, её шумят, не позволяют себе грубостей? Потому что берегут нервную систему, умственную энергию для своей работы, знают: взволнованному не так работается. А ведь на собраниях они тигры. Дома себя соблюдают, и вся семья так же воспитана: чтобы все вежливые были, охранялись взаимно от горячности по пустякам, чтобы не растрачивать нервы. И поэтому в семьях у них бывать приятно.

- Так тебя приглашают производственники по обмену производственным опытом, а не школьные учителя по вопросам, как кого воспитывать, - возражали Петухову.

Но он решительно говорил:

- Чем лучше техника, тем она лучшего человека требует по всем статьям. - И, усмехаясь, добавлял, вспомнив слова Золотухина: - Обучить гайки крутить и шимпанзе можно, а понимать, к чему гайку крутишь, тут человек нужен!

В одну из поездок по другим заводам Петухов простыл, занемог, перенесенная почти на ногах травма сказалась на прежних его фронтовых ранениях. И его отправили на солёное озеро исцеляться в заводском санатории, а в завком прибыло медицинское заключение о возможной дальнейшей нетрудоспособности Петухова на работе, связанной с физическим трудом.

В санатории Петухов худел, тощал, тоскуя о Соне, и хотя ей было до декретного отпуска ещё далеко, Глухов отдал приказ отправить её на отдых, принимая во внимание заслуги перед заводом её супруга, которому недавно торжественно был вручен орден Трудового Красного Знамени - к его такому же боевому ордену, полученному на фронте.

Пожалуй, Петухов никогда не испытывал подобного счастья, когда ему с Соней предоставили полные права быть все время вдвоём. И хотя им обоим было совестно и непривычно ничего не делать, или, как Петухов выражался, жить паразитами, это были слова только от смущения, оттого, что они стеснялись пользоваться таким счастьем. Но пользовались им в полную меру.

Любуясь Соней в купальнике, он говорил сияя:

- На болоте я тебя не разглядел. И всегда ты свет гасишь. .. А теперь, сколько хочу, на тебя смотрю, до чего ты вся красивая, складная - просто как фея. Или лучше, как та статуя, только ты с руками.

Соня вытягивала укороченную после ранения ногу, говорила:

- А вот смотри, уродина!

- Ну уж нет, - решительно возражал Петухов. - Я её больше другой люблю.

Соня сыпала горячий песок на рубцы, швы на теле Петухова, спрашивала озабоченно:

- Щекотно или больно?

- Приятно, - ёжился Петухов.

И он терпел, когда соленая вода едко обжигала следы былых ранений, и, лежа на упругой воде рядом с Соней, говорил самодовольно:

- И ему тоже полезна такая вода!

- Кому? - спрашивала кокетливо Соня.

- Ну, ясно кому! Тому, кто от нас с тобой будет. - Интересовался: - Ты как думаешь, он понимает, что ты сейчас с ним вместе купаешься, загораешь? - Говорил убежденно: - Ему же от этого должно быть, как и тебе, приятно.

Глухов приехал проведать Петухова и отправился с ним на озеро купаться. Натягивая трусы на довольно-таки внушительное своё брюшко и завистливо оглядывая отощавшего Петухова, он сказал, как бы оправдываясь:

- На руководящей работе главное - не допускать, чтобы серое вещество в башке жирело, а так, с лишним весом для авторитетности своей фигуры, жить можно!

Потом, лежа на песне, стал, как всегда, хитро советовать:

- Тебе, Петухов, с твоим умом и способностями надо на очное отделение института переходить. Разве вприпрыжку между заводом и институтом как следует выучишься? И что это значит? - Произнёс протяжно и презрительно: - Заочник! Не тот коленкор! - Деловито добавил: - Мы бы к стипендии от завода доплачивали.

- Ну что вы! - улыбнулся Петухов. - С завода я никак. Хватит того, что из армии демобилизовали.

- А вот я твою супругу уговорю!

- Не выйдет! - уверенно сказал Петухов. - Мы с заводом сроднились, как в своей дивизии всё равно.

Соня не поддалась на уговоры Глухова. Сказать же ей истинную причину Глухов не решился. Только твёрдо, без улыбки заявил:

- Если Петухов за это время меньше пяти килограммов прибавит, на работу в цех я его обратно не допущу. Дам сидячую должность, на которой полнеют. Как вот я сам, - чтобы смягчить твёрдость своих слов, добавил директор.

Но Соня усмотрела в этом только доброе желание Глухова повысить её мужа, поэтому за состояние его здоровья не встревожилась.

И они продолжали упиваться своим счастьем, наслаждаясь бездельем, тем более что Петухов считал это состояние крайне полезным для спокойного созревания в Соне будущего нового человека. И он говорил:

- Ну что? Поведем его купать! - Или: - Может, хватит ему загорать? - Или приказывал повелительно: - Он кумыс пить хочет. Это ему очень полезно!

Когда Соня брезгливо говорила, что её тошнит от одного кислого запаха кумыса, Петухов обрадованно, с надеждой произносил:

- Значит, мальчик!

И чтобы опровергнуть Петухова, Соня, не морщась, выпивала кумыс, говорила торжествующе:

- Вот, пожалуйста! И ничего! Значит, девочка!

36

К генералу Пугачёву пришёл тоже уже генерал Лебедев. Но после войны он предпочитал ходить в штатском. О его генеральском звании знали лишь сослуживцы по тому ведомству, где он работал.

Потискав, охлопав друг друга, они сели, радостно глядя друг на друга.

Пугачёв ликовал безудержно. Лебедев, как и всегда во всем, был сдержан.

- Где же ты пропадал? - осведомился Пугачёв.

Лебедев сообщил равнодушно:

- В плену был.

- Чего врешь? - возмутился Пугачёв. - Я же тебя ещё накануне Берлинской операции видел.

- Вот тогда и угодил в плен к союзникам.

- Да как они посмели?! - вскипел Пугачёв.

- Все законно, - усмехнулся Лебедев. - Взяли как офицера СД.

- Ты что, ошалел?!

- Любознательность, любопытство... Профессиональные качества исследователя.

- Так ты что, себя за фашиста выдал?

- Отпирался, конечно, сколько мог, на допросах.

- Зачем же отпирался, если захотел выдавать себя за фашиста?

- Для убедительности, для правдоподобия.

- Что же, без документов, в одном ихнем трофейном обмундировании объявился?

- Зачем? Часть документов довольно-таки неловко пытался уничтожить, нашли обрывки - уличили.

- А ты бы их проглотил, сжевал.

- Тогда не было бы улики.

- Да ты не темни, говори, как все было. Выкладывай. Зачем всё-таки в плен полез?

- Ну что же, - сказал Лебедев, опуская глаза и потирая ладонью колено. - По некоторым данным стали обнаруживаться сведения о некоторой, так сказать, перекантовке разведывательных органов союзников, которые стали искать себе сотрудников из ведомства Гиммлера. Надо было проверить достоверность таких сведений, ну я и проверял.

- Это что же? Таким рискованным способом? Очертя голову в одну петлю заодно с фашистскими военными преступниками? Ведь могли казнить! А?

- Но я же не признавался, что могу быть отнесен к разряду их военных преступников! Изводил следователей до того, что они успокоительные таблетки принимали. Изворачивался, отпирался и даже, представь, оправдательно философствовал: мол, Гитлер виноват, а мы, его верноподданные, здесь ни при чём. Вообще, задача упрощалась тем, что я английским языком владел, а в моём личном деле, которое они разыскали, было написано: «Английским не владеет».

- Так как же к ним твоё личное дело попало?

- Да не моё, а того, за кого я себя выдавал.

- Ну и работёнка у тебя! - покачал головой Пугачёв. - Значит, изучил, подготовился и сактёрил. - Съязвил завистливо: - Может, тебе с твоими способностями следовало во МХАТ идти. Стал бы заслуженным или народным. Каждый вечер аплодисменты!

- Театр я люблю! - мечтательно произнёс Лебедев.

- Ну и как дальше твой спектакль шёл?

- Допрашивали по двое. Один обязательно грубиянил, пугал, другой интеллектуала изображал, на предельной вежливости, деликатности. - Вздохнул: - Шаблон, ничего нового. Допрашивали. Потом началось самое существенное собеседование, при полной благосклонности с их стороны.

- А затем могли бы и приговорить!

- Но ведь я с другими заключенными фашистами общался - советовались, делились впечатлениями, прогнозировали. С помощью коллективного разума и ряда фактов пришли к выводу, что ничто здесь подчинённым Гиммлера не угрожает, а даже, напротив, сулит некоторые перспективы. Не тюрьма, а отель. Охраняемый, конечно.

- Значит, устроился?

- Вполне.

- Ну это всё так, - сказал деловито Пугачёв. - Но они же из тебя выкачивали то, что их интересовало по линии особой тайной деятельности СД. Это же для них важно!

- Не очень! - возразил сухо Лебедев. - Во-первых, они всё уже основательно выкачали от лиц покрупнее и поосведомлённее, чем значилось обо мне в том послужном списке. А во-вторых, их интересовало другое.

- Что же?

- Почему гитлеровские разведывательные органы терпели провалы в Советском Союзе? Тут они требовали доскональных и детальных сведений.

- Это зачем же?

- Вот именно - зачем?! Это и побудило меня пользоваться их харчем, - сказал Лебедев.

- И сколько же времени ты на их довольствии находился?

- Несколько недель.

- Ну а дальше что было?

- Потом предложили работу. Говорили, что образованному офицеру СД предоставят соответствующую его ценности высокооплачиваемую должность. Поручили для начала составить конспект по трофейным документам психологической лаборатории имперского военного министерства как руководящую инструкцию для подобных же ведомств у них. Ничего посоветовать не мог.

- Как же ты всё это мог выдержать?

- Да не всё выдержал, - поёжился Лебедев. - Набился мне там в приятели гестаповец с весьма значительным чином, тоже получил приглашение работать у них. Он о таком со мной откровенничал, что нервы у меня не выдержали, погорячился, ну и того, перед самым своим уходом... Пошли гулять по набережной, туман, дождь, никого нет, а он мне излагает подробности медицинских экспериментов, которые они производили в спецблоках лагерей. - Брезгливо осмотрел свои руки и стал тереть их о колени, словно выпачканные.

- Ну и ну... - сказал задумчиво Пугачёв. - Тут не нервы, а тросы стальные и те полопаются.

- Да, - встрепенулся после тягостного молчания Лебедев, - ты помнишь Красовскую?

- Э... не пойдет, - спохватился Пугачёв. - Никого не помню, никого не знал. Так моей супруге и твержу стойко.

- Да ты брось, я серьезно!

- Ну была у нас такая связистка. Но я ни-ни.

- Теперь она жена Петухова, нашего ротного.

- Ну и что! Пускай, как я теперь, в неволе живёт!

- Я её мать нашёл там и вывез.

- Значит, будет у Петухова теща!

- Ты слушай! её в Крыму немцы взяли. Держали в Равенсбрюке - специальном центральном женском концлагере. Потом узнали, что она жена изобретателя управляемого взрывателя Бориса Красовского. Стали подвергать длительным пыткам, чтобы она сообщила технические данные, но она ничего не знала. Довели истязаниями до полупомешательства. Затем сдали в спецблок. Там ещё подвергли медицинским экспериментам: извлекали костный мозг, подвергали замораживанию... Ну, словом, не хочу дальше говорить...

- И не надо, - сипло сказал Пугачёв, вздрагивающей рукой поднося спичку к папиросе.

- Словом, - хрипло сказал Лебедев, - я её вывез. Сейчас она находится в тяжёлом состоянии. Поселил в городе, где она родилась. Надеялся, что воспоминания детства помогут восстановить разум. Но она всё о дочери говорит, её требует. Искал Красовскую, а нашёл жену Петухова. Так вот, они работают на том заводе, где ты недавно побывал. Не встречал там ротного Петухова?

- Смотри-ка, своего однополчанина не навестил и даже не вспомнил, - горестно признался Пугачёв.

- Значит, не встречал? - нетерпеливо прервал Лебедев. - Придётся тогда мне самому туда ехать.

- По заданию?

- Не по заданию, а в счёт отпуска, как по личному делу, - сказал сухо Лебедев. - Мы этому Красовскому многим обязаны, да и вообще, по человеческой совести. - Добавил сердито: - Кроме того, был такой блуждающий мерзавец - бывший зондерфюрер. Он в спецблоке работал, прибыл теперь как подданный почтенной державы, конечно, после косметической операции. Предоставили ему сейчас соответствующее помещение в связи с его чрезмерным интересом к нашим военным объектам. Красовскую он самолично истязал в спецблоке. Если присутствие дочери поможет вернуть ей сознание и врачи разрешат - свидетель обвинения.

- Значит, всё-таки задание, - сказал Пугачёв.

- Нет, - опять сердито возразил Лебедев. - Если состоянию её здоровья выступление в суде может повредить, она не будет свидетелем обвинения. Это пока мое, чисто личное, не касающееся служебных обязанностей. И тут у меня к тебе просьба. Супруга твоя, насколько я помню, девица обаятельная.

- Дама, - поправил Пугачёв.

- Тебе виднее, - съехидничал Лебедев. - Так вот, пускай поедет к жене Красовского, о дочери её, как о своей подруге, расскажет, подготовит несколько, чтобы её вызвать чрезмерно сильного душевного потрясения. Ясно? Вот тебе адрес.

- Приказываешь?!

- Прошу, как фронтового товарища, об услуге.

- Хитёр ты! - ухмыльнулся Пугачёв. - А как на фронте меня воспитывал! - И Пугачёв погрузился в воспоминания, всегда столь дорогие и волнующие.

Лебедев талантливо умел изображать напряженное и даже возбуждённое внимание, оставаясь при этом спокойным и даже равнодушным к тому, что в данный момент было для него несущественно.

Он слушал Пугачёва и думал: странно, почему Пугачёв не спрашивает о жене его, Ольге Кошелевой, ныне Лебедевой, которая была для Сони Красовской больше подруга, чем Нелли Коровушкина, ныне Пугачёва, и он с тревогой подумал, что, возможно, Нелли уже осведомлена о состоянии Ольги, но отбросил эту мысль, зная открытость бурного характера Пугачёва и его обычную незамедлительную готовность оказать услугу любому своему однополчанину. И он улыбнулся Пугачёву, который с упоением вспоминал, как однажды разорвалась рядом с ним мина. Полы шинели были разодраны в клочья, осколок рассек брючный пояс.

- А я, - восторженно говорил Пугачёв, - бегу целенький, невредименький, неприличный, в лохмотьях, одной рукой бриджи на себе поддерживаю, а другой палю из пистолета. Во была картина!

Лебедев улыбнулся Пугачёву, не столько его рассказу, сколько ему самому, его столь симпатичной неизменчивости, хотя Лебедев никогда не был охотником улыбаться, тем более сейчас, когда Ольга лежала в глазной больнице и врачи предупредили, что спасти ей зрение, по всей вероятности, не удастся.

Лебедев, как всегда при всех опасностях, горестях, сосредоточенно и обдуманно готовился и к этому постигшему его и Ольгу несчастью. Он стал регулярно посещать отделение Общества слепых, договорился с педагогами, обучающими чтению на ощупь, прочел специальные по этим вопросам книги психологов, предупредил командование о своем решении уйти на пенсию, чтобы всей своей дальнейшей жизнью служить Ольге.

Он рассказал жене о том, как нашёл мать Сони Красовской, и Ольга, взволнованная, взяла с него слово, что он сделает все, что возможно, для её фронтовой подруги, и пообещала, что согласится на новую глазную операцию, если он разыщет Соню.

Сухощавый, тощий, с сединой, как всегда, подтянутый, собранный, Лебедев слушал Пугачёва с мастерски изображенной на жёстком лице полуулыбкой, словно вызванной увлеченностью повествованием Пугачёва, а сам тем временем напряженно соображал, кому из сотрудников следует передать на время своего отсутствия дела, и мысленно перебирал характеры, способности, навыки каждого из них. Попутно он поймал себя на том, что, рассказывая Пугачёву о тех допросах, которым он подвергался в плену у союзников, и точно цитируя свои ответы, не вызывающие возмущения у допрашивающих его разведчиков, а напротив, деловой одобрительный интерес, всё более возрастающий, он забыл упомянуть, что всё-таки один молодой американский общевойсковой офицер, который доставлял его на эти допросы, дал ему однажды по физиономии. Это было воспринято Лебедевым не как унижающее оскорбление действием, а даже как утешительное свидетельство того, что те из американцев, кто воевал с фашистами, относятся к ним, как к фашистам. Но говорить Пугачёву о том, что он там получил по морде, не захотел - это было выше понимания Пугачёва. Как такое, да ещё с удовольствием, можно стерпеть!

Прощаясь с Пугачёвым, Лебедев осведомился:

- Ты, кажется, реактивной техникой стал заниматься? - И добавил, чтобы чуть-чуть поддразнить: - ещё у Петра, кажется, подразделение ракетного огня имелось в войсках.

- А что! - сказал Пугачёв. - Он мужик способный, хотя и царём служил!

- Значит, ты вроде пиротехника?

- Это почему же? - обиделся Пугачёв.

- Ну как же! Ракеты пускаешь! Хоть для салютов они сойдут?

- Ладно, - сказал Пугачёв, - сам знаешь, что н чему... - Обнял, стиснул: - Обрадовал, что пришёл! А ничего мы ребята были? Подходящие!

37

После того как Лебедев представился Глухову и показал внушительное удостоверение личности, тот, указав на кресло, сказал:

- Прошу! - И с каменным лицом произнёс: - Я вас слушаю!

- У вас на заводе работает Петухов Григорий Саввич?

- Да вы что?! - возмутился Глухов и, побагровев, заявил: - Да я за него чем угодно ручаюсь!

- Я тоже! - сказал Лебедев и пояснил: - Сослуживцы по фронту.

- Ну?! - просиял Глухов. - Чрезвычайно приятно. Вот обрадуется!

Лебедев приехал в заводской санаторий под вечер и, когда первые восторги встречи миновали, пошёл с Петуховым перед сном прогуляться.

О своем пребывании в плену у союзников Лебедев рассказал Петухову несколько иначе, чем об этом же говорил Пугачёву:

- Ленин указывал на то, как важно вскрывать те тайны, в которых зарождаются войны.

Одна из таких тайн - тайная война против стран социализма, ведущаяся империалистическими разведывательными организациями.

Выяснить, какие методы тайной войны они изберут сразу после окончания войны, и изберут ли, было целью моего исследования. Вам понятно?

Я и работал как исследователь, с той научной объективностью, которая в моём деле строго обязательна.

При весьма затруднительных допросах-беседах с очень компетентными сотрудниками разведок что было любопытно? Когда речь заходила о том, как разведка СД пыталась получать сведения об экономическом потенциале СССР, организовывать диверсии, идеологические провокации, эта сторона вызывала повышенный и деловой интерес у допрашивавших меня как сотрудника СД. Здесь они требовали рекомендаций, передачи опыта и, конечно, анализа тех просчётов, которые допустила фашистская Германия, недооценив советскую мощь, сплоченность народа.

- Ну что вы такое говорите! - смутился Петухов. - Даже слушать неприятно: вы - и такое!..

- А что поделаешь, работа, - развёл руками Лебедев. И то ли желая пощадить Петухова, то ли для того, чтобы перейти быстрее к главному, сообщил: - При всем старании моя разработка не показалась им достаточно ценной. И, как более достойный образец, они мне показали другую разработку, в составлении которой, как я потом выяснил у совместно со мной заключенных гитлеровцев, принимал участие сотрудник гестапо, ныне подданный, как мы выражаемся, одной державы, где он стал агентом её разведки и сейчас находится у нас под соответствующей опекой.

- Вот это хорошо, что поймали такую сволочь! - одобрил Петухов, потом, помедлив, произнёс, словно упрекая, обижаясь на Лебедева: - И как вы могли там из себя такого разыгрывать, просто удивляюсь!

- А что поделаешь? Научное исследование требует доказательств посредством эксперимента, - сказал Лебедев.

- Но всё-таки это геройство!

- Психотехника! - сыронизировал Лебедев.

О главном он решился сказать только на следующий день, когда было яркое солнце, палящий зной и всё выглядело сказочно. Как тонкий психолог, Лебедев обладал способностью учитывать все обстоятельства, благоприятствующие поставленной цели.

Как он и предполагал, супруги Петуховы восприняли его главный разговор только как счастливое извещение о внезапной радости и оставили в забвении то, на какие сложные переживания он обрекает Соню, ломает их сложившееся здесь жизнеустройство, чтобы начать новую жизнь на новом месте, когда сами Петуховы больше всего нуждались сейчас именно в спокойном жизнесуществовании.

Соня сияла. И только беспрестанно благодарила Лебедева как вестника её полного счастья и торопила с отъездом.

Лебедев всегда готовился к своим служебным заданиям скрупулезно, педантично, тщательно, дальновидно, предусматривая всевозможные мелочи, так и здесь, с перемещением Петуховых, он сделал предварительно все, что мог.

Петухову он устроил перевод на вечерний факультет машиностроительного института и должность начальника цеха ортопедической мастерской при госпитальной клинике, чтобы там Петухов сам находился под медицинским наблюдением и проходил курс лечения, как говорится, без отрыва от производства.

Соню устроил на работу к архитектору при горисполкоме.

Жильё хоть и на окраине, но зато в том доме, где родилась Сонина мать и прошло её детство, чтобы Красовская после больницы в памятной ей обстановке и рядом с дочерью смогла быстрее преодолеть своё тяжкое душевное заболевание.

Поэтому, когда Петуховы прибыли на новое местожительство, всё уже было для них обеспечено Лебедевым.

При первой встрече с душевнобольной матерью, плоско висящей на костылях, с блуждающим взглядом и отсутствующим, мертвенным выражением костлявого старческого лица Соне довелось пережить все муки как бы совершенного при ней самой убийства.

И Петуховы всё то время, которое прежде было их общей жизнью, отдавали теперь матери Сони, как бы пытаясь вернуть жизнь смертельно раненному человеку, находящемуся между жизнью и смертью и обреченному существовать длительно в таком состоянии, вывести из которого могло только словно бы переливание их душевных сил в опустошенную душу, длящееся бесконечно и мучительно для них самих.

Из всего бесчисленного множества человеческих подвигов этот подвиг, исполненный самопожертвования, самоотречённости, самозабвения - медленно, кротко, терпеливо, не предаваясь отчаянию и безнадёжности, в живом трупе пробуждать по крохам чувство жизни, самосознания и оберегать сохранившиеся инстинкты живого существа, вызывать их к жизни, - можно отнести к вершинам духовного подвига.

И постепенно к Красовской возвращалось то, что своими жизненными силами пробуждали в ней Петуховы. Но какой ценой!..

Рождение девочки уже не было тем баснословным счастьем, которого ждали Петуховы.

Соня, находясь в родильном доме, тревожилась за мать. Вернувшись, она металась между матерью и младенцем.

Петухов, в одной руке держа свою спеленатую дочь, другой кормил мать Сони и повторял с ней задания согласно составленному врачом-психиатром расписанию. Он должен был неустанно заниматься с ней по весьма сложной программе узнавания ею себя в жизни.

Зарплата в ортопедической мастерской была значительно меньше, чем на заводе, и Петухов подрабатывал в мебельной кустарной мастерской артели инвалидов, куда его зазвал бывший разведчик Бобров, которого он встретил, когда тот примерял сложный ножной протез, изготовленный ортопедической мастерской, где работал теперь Петухов.

И то, что дома жила мать Сони, доведенная пытками в спецблоке концлагеря до помешательства, и то, что он в ортопедической мастерской делал людям, искалеченным фашистами, протезы, и то, что город этот, переживший ужасы и разорение фашистской оккупации, только-только поднимался из развалин, и то, что ребёнок его, будущий человек, рожденный для будущего, сейчас бремя для Сони, и она мечется между своей дочерью и своей матерью, изнемогая от душевной усталости, - всё это удручало Петухова, вгоняло в тоску, в безнадёжность.

А тут ещё инвалид Бобров со своей неизбывной скорбью о павшей Нюре Хохловой, со своей обидой за то, что его обошли наградой за подвиг в крепости-монастыре, где он потерял ногу.

Но высветились сразу две радости. Красовская стала называть ребёнка по имени дочери и, обращаясь к девочке, заговорила так, словно это была маленькая Соня. За этим пробуждением сознания последовали и дальнейшие.

И потом, в ответ на письмо Петухова Лебедеву о Боброве, в городской военкомат была направлена выписка о давнем награждении Боброва орденом Отечественной войны I степени.

Это так воодушевило Боброва, что он потребовал от Петухова стать вместо него заведующим кустарной мебельной мастерской, где зарплата значительно выше, чем в ортопедической, а развернуть дело по-настоящему возможностей гораздо больше.

- Нужда в протезах проходит, - шумел Бобров, - а в мебели по мере улучшения жизни нужда захлёстывает.

Он водил Петухова по своим знакомым, кричал, словно радуясь нищете их быта:

- Видал? Что могло гореть, в печах пожгли для согревания организмов. От бомбежек вся обстановка в домах сокрушалась. Вот дом новый выстроили, а на чем сидят, на чем едят? На пустой таре. А спят, гляди, на досках, положили на козлы - это разве спанье?

Бобров приволок на «левом» грузовике добытые со склада металлолома деревообделочные станки, а также списанные за изношенностью, пообещал гордо:

- Рабочую силу для их ремонта я тебе добуду со стороны наших заказчиков. Желаешь табуретку, стол, стул получить - будь любезен, пособи машину наладить нам, инвалидам Отечественной войны, как значится на вывеске.

Добыв наряд на ремонт парт в ремесленном училище, он оговорил, чтобы наставники-мастера отработали за это, восстанавливая оборудование для мебельной мастерской.

Поскольку Петухову открылась возможность налаживать станочное оборудование, он дал согласие Боброву. А тот уже сделал комбинацию. В городе некогда была мебельная фабрика, теперь от неё остались лишь обгоревшие развалины, а в титульном списке горисполкома значилось восстановление мебельной фабрики. Бобров объявил мебельную мастерскую временным местоположением будущего мебельного комбината и на заседании горисполкома заявил, что Петухов является исполняющим обязанности директора мебельной фабрики во временном её пребывании пока в качестве мастерской.

Поскольку оборудование мастерской в инвентарном станочном исчислении показалось в этих условиях внушительным, горисполком принял решение утвердить Петухова в качестве и. о. при условии, что, как только начнутся работы по строительству мебельной фабрики, он там по совместительству обязан будет проявить себя и в качестве помощника прораба по технической части.

- Товарищ Григорий Саввич Петухов лучшей ротой нашей дивизии командовал, без пяти минут инженер. Выдающийся передовик оборонного завода! - хвастал Бобров в горисполкоме. - И вдруг взялся за мебель, я даже не ожидал его согласия. Такой человек - и мебель!

И уже сами горисполкомовцы говорили Петухову:

- Сейчас плотник на вес золота. Ведь отстраиваемся! Столяры все на учете. Двери, рамы - без них дома нет, одна коробка. А вы вот наладили станок под производство столярки. Вы уж, пожалуйста! Мы вам пока бывший пивоваренный завод отдадим, точнее, то, что от него осталось, кое-что пособерём из оборудования станочного, а вы уж с домостроительной столяркой помогите. Мебель мебелью, а без крыши куда её ставить? Не на улицу же.

И Петухова захватила эта возможность механизировать производство столярки, хотя бы приближённо к той степени организации производства, которую он помнил и чтил на своем бывшем заводе.

Согласившись принять сан и. о. директора пока ещё не существующей мебельной фабрики, местоположение которой напоминало узел обороны, подвергшийся длительному ураганному огню и затем взорванный при отступлении, Петухов испытывал чувство смятения. Кроме того, он считал, что для города, поднимающегося из развалин, для людей его, терпящих всевозможные лишения, мебель - это далеко не первоочередное в их безотлагательных и самых насущных нуждах.

Но он ошибся в своих опасениях.

Конюхов оказался прав, когда говорил на фронте, что победа в войне для советских людей означает не только воинскую победу, но и величайшую победу всего того, в чем заключается дух, всеобщая цель народа, его убежденность. И она породит новую воодушевленность и уверенность народа в своей созидательной силе, наполнит его сознание ещё большим историческим достоинством, энерготворчеством во всех областях жизни. И слова «советский человек» будут произноситься на многих языках мира как высокий и многозначительный титул человеческой личности.

Народная поговорка, уместная в трудные моменты жизни: « Не до жиру, быть бы живу», не была забыта, но по поводу того, что в городе восстанавливается мебельная фабрика, никто не счёл нужным напомнить об этой вполне разумной в данной ситуации поговорке.

Конечно, никто и не считал, что мебель - это первая необходимость, когда не хватает жилья, когда идёт восстановление электростанции, водопровода, хлебозавода - словом, всего того, из чего состоит жизнеосновательный организм города, искалеченного войной, и без чего он не может обрести вновь свою полную жизнеспособность.

Но в советском человеке в равной мере развито как деловое понимание задач дня текущего, так и вполне реалистическое осознание и дня грядущего.

И чем больше человек преисполнен ощущением грядущего, с тем большим азартом и воодушевлением он осуществляет дела дня сегодняшнего.

Эта духовная закономерность выявилась и в отношении к строительству мебельной фабрики.

Сюда приходили после работы. Приходили те, у кого пока ещё не было своего жилья, те, кто жил в тесноте, приходили бывшие партизаны, хорошо обученные бездомному скитанию в лесных чащах, в болотных топях, бывшие фронтовики, тоже отвыкшие от домашнего убранства, вернувшиеся после эвакуации, и те, кто пережил здесь все тяготы фашистской оккупации.

И вот что ставило в трудное положение Петухова. К нему обращались не только с вопросами об инженерно-строительных указаниях, но и с вопросами: когда, какую и почем он будет производить мебель.

С одной стороны, эта уверенность людей в будущем внушала Петухову воодушевление тем делом, за которое он взялся. С другой стороны, эта людская уверенность вызывала опасение, сумеет ли он справиться с порученным ему мебельным делом.

Когда на совещаниях руководители работ на важнейших и главных городских объектах говорили о своих нуждах, первостепенной и безотлагательной надобности, их речи звучали мощно, внушительно, как речи государственно мыслящих личностей. А что мог требовать Петухов? Подумаешь - мебельное производство.

Естественно, что слово на таких совещаниях Петухов получал последним, когда все уже уставали в спорах и ресурсы на главное уже были распределены, а тут он - со своими мебельными проблемами. Но он всё-таки бесстрашно выходил на трибуну, словно в рост во время атаки. И от снисходительных ехидных реплик отбивался репликами.

Прорабу хлебозавода он сказал:

- По-вашему, люди, как кони, должны есть стоя. А по-нашему, люди должны есть ваш хлеб за нашими обеденными столами, сидя на наших стульях.

Другому прорабу заявил:

- Вы не жилую тару должны выдавать, а жилища. Без мебели дом - ночлежка.

Третьему заметил:

- Вы рассуждаете как реставратор старья, а не как созидатель нового. Мы не латки накладываем на бедствия, причинённые войной. Мы должны дальнобойно, прицельно выстраивать всё, и не только как было до войны, но и брать новый, более высокий рубеж жизни.

На реплику, что он, фронтовик, пренебрегает таким понятием, как сосредоточение главного удара на главном направлении, Петухов ответил:

- Без обеспеченного тыла не может быть победы как на войне, так и в мирных условиях. Даже при строительстве оборонительных укреплений положено предусматривать все, что необходимо солдату.

Так он «выбивал» цемент, арматурное железо, лесоматериалы крохами у тех, кто имел на это первоочередное и неоспоримое право.

И если его не сгоняли с трибуны решительными напоминаниями о регламенте, Петухов говорил взволнованно и воодушевлённо о том, что строительство мебельной фабрики само по себе означает внимательную заботу государства о людях, свидетельствующую о том, что дальнейшим, главным направлением будет всеобщее улучшение жизни народа. И поэтому с такой самоотверженностью люди работают сейчас на восстановлении тех важных объектов, которые прямо не относятся в данный момент к их не устроенному ещё жизнесуществованию.

Хотя кое-чего Петухов и добивался на таких совещаниях, но при этом нёс и существенные личные потери. Так, например, на него чувствительно падали такие упреки, как злоупотребление демагогическими приёмами, попытки игнорировать реальность, противопоставление бытовых предприятий промышленным и склонность к отвлечённой риторике, чуждой деловитому хозяйственнику.

Пожалуй, в чем-то эти упреки были справедливы.

Но Петухов ещё от Конюхова воспринял обычай перед боем говорить с солдатами не столько о предстоящем бое, сколько о том, ради чего каждый должен выказать себя с лучшей стороны в этом бою, - ради той всеобщей хорошей жизни, во имя которой каждый боец не щадил своей собственной. И поэтому на совещаниях он говорил не столько о конкретных нуждах своей стройки, сколько о том, каким жизненным нуждам людей она назначена служить.

Но когда обсуждаются действительно главные строительные объекты города, без которых город - инвалид, и дотошно высчитывается каждый килограмм цемента, каждый арматурный прут, кубометр тёса, метр стекла и всякого прочего стройматериала, слушать отвлечённые размышления молодого прораба, терять на это драгоценное деловое время многим казалось слишком расточительным. Поэтому Петухов не пользовался у многих крупных хозяйственников деловым доверием. Но если кое в чем и шли ему навстречу, то только потому, что знали: Петухов может, не пощадив себя, полезть на рожон на любом совещании, хотя при этом ему самому не только от ведущего совещание придётся выслушать немало резких замечаний и даже предупреждений о том, что он зарывается, говорит не по существу и ещё не достиг должной зрелости, необходимой для руководителя.

Как всякий человек, Петухов потом, долго, мнительно и мучительно вспоминая эти упреки, переживал, пытался обучить себя большей выдержке, мысленно репетировал правильное поведение на совещаниях и каждый раз почему-то нарушал выработанную им самим разумную и чёткую программу своего поведения и способа изложения своих соображений в рамках строгой деловитости.

Когда он жалобно рассказывал Соне о своих неудачах, она сострадательно сочувствовала ему. Но когда он изложил ей продуманный им правильный способ поведения, о котором повествовал увлечённо, обстоятельно, с учетом всех тонкостей заседательского обихода, и уверенно ожидал одобрения своему умственному труду в этом направлении, Соня осуждающе, сердито сказала:

- Зачем же притворяться таким, когда ты совсем не такой? Это же обман!

- Но раз я хозяйственник, значит, должен вести себя, как подобает хозяйственнику, - возразил Петухов и вдруг произнёс слова бывшего своего комбата Пугачёва: - А не выпендриваться!

- Нет! - сказала Соня, понимая по-своему слово «выпендриваться». - Ты должен быть таким, какой ты есть. И если не годишься, пускай об этом сразу узнают, что ты не годишься. И чем откровенней ты будешь выпендриваться, тем полезней тебе будет. Справишься, победишь, что в тебе плохое, потом это будет гораздо труднее.

- Так каким я должен, по-твоему, быть? - спросил вызывающе Петухов. - Чтобы всегда меня критиковали? Да?

- Тебя же критикуют не за то, чего ты добиваешься, а за то, как ты добиваешься. Будто ты один главный заботчик о людях, а другие - нет. На словах, может, это и красиво, а на самом деле - некрасиво. Это все равно что во время боя уходить в тыл, сопровождая раненого, и потом упрекать бойцов, что они бесчеловечны.

- Значит, я с этим мебельным делом, по-твоему, в тылу окопался? - зло осведомился Петухов.

- Дело не в тебе, а в тех, кому твоя продукция назначена, - в людях. Ты им служишь, а не они тебе. А что главное и первоочередное, они сами решили, как в первые пятилетки, так и сейчас этого же придерживаются. А тебе неловко, что тебя на мебель поставили, а не машины производить, вот ты, выходит, ради своего самооправдания на других кидаешься.

Хотя слушать такое от Сони было очень неприятно, как это часто уже бывало, она точно разгадала потаённое в Петухове и, зная, что обидит его этой отгадкой, не колеблясь, сказала ту правду, которая сейчас была ему полезна. Потому что в борьбе за мебельную фабрику не избежал недозволенных приёмов в средствах убеждения, или, как говорили артиллеристы, ударил запоздало по тому рубежу, который уже успели победно захватить свои.

38

Салютами первой категории, двадцатью четырьмя залпами из трёхсот двадцати четырёх орудий, страна отмечала одержанные в годы Отечественной войны победы в величайших сражениях. Менее величественные военные победы также сопровождались соответствующей категории салютами, на всю жизнь запечатлевшимися в сердцах людей как предвестники всемирно-исторической победы нашего народа.

Что касается успешных боёв местного значения, то они даже иногда попадали в сводки Совинформбюро. А вот послевоенное непрерывное, длящееся днями и ночами двухлетнее гигантское трудовое, восстановительное, созидательное сражение советского народа на решающих победных этапах его, имеющих также мировое значение, почему-то не отмечалось торжественными салютами ни первой, ни второй, ни даже третьей категории, хотя эта величайшая трудовая победа нашего народа равноправно достойна быть вписана во всемирную историю, как вписана всемирно-историческая ратная победа в годы Великой Отечественной войны.

Город, в котором поселились Петуховы, очень часто упоминался во фронтовых сводках как оборонительный узел. На подступах к нему и в самом городе велись жесточайшие бои, имеющие тактическое, иногда оперативное, но не решающее стратегическое значение.

Кончилась война, и, хотя город этот уже никто теперь не называл по-армейски просто населённым пунктом, и ему было возвращено его прежнее мирное имя, ничем особенно не примечательное в довоенном прошлом, он обрёл ныне историческое право на ту часть героической славы, которую боевым подвигом утвердили здесь те, кто сражался за него.

Поэтому жители этого города, разрушенного войной, отдавали свои силы не только тому, чтобы вернуть ему из развалин прежнюю внешность, но и тому, чтобы он обрёл облик, в котором запечатлелась бы окрылённость народа-победителя, уверенно утверждающего и возможности грядущего.

Как всем городам-воинам страна оказывала помощь в их восстановлении, так и этому известному по фронтовым сводкам населённому пункту.

Руководители города всех рангов и уровней испытывали в самих себе и со стороны общественности сложные и противоречивые влияния. С одной стороны, существовала неотложная необходимость скоростными способами преодолеть все бедствия, разруху и, прямо надо сказать, нищету, причиненные войной, с другой стороны, с не меньшей настойчивостью люди требовали, чтобы их город, отстраиваясь, стал значительно лучше, чем он был до войны, и в облике его капитально, красиво запечатлелось бы величие той победы, которую одержал народ ради жизни, во имя торжества всего того, что вдохновляло людей в годину военных испытаний.

Нет нужды рассказывать о заседательских и совещательных сражениях, когда в деловых обсуждениях сталкивались и тесно сплетались обе эти задачи, так трудно совместимые в данных, как говорится, конкретно-исторических условиях. Важно отметить одно: не обессиленными, не удрученными горестями, не подавленными трудностями в мирную, ещё далеко не слаженную жизнь вошли наши люди, а с неугасимым огоньком извечного горения, убежденности в том, что не вчерашний, довоенный день должен стать прообразом их созидательных усилий, а день послевоенный, ещё не изведанный. Завтрашний, грядущий - во имя этого победного для они и претерпевали нынешние лишения, как в годы войны во имя Дня Победы.

Именно в силу этих обстоятельств и получил Петухов некоторую посильную поддержку в строительстве мебельной фабрики, одновременно исполняя должность заведующего кустарной мебельной мастерской, куда заказчики приносили для ремонта старый, искалеченный хлам, чтобы было на чем сидеть, на чем обедать, на чем спать.

В сущности, деятельность Петухова была такой же, как и всех людей, занятых восстановлением города, разница была только в масштабах. Одни разбирали полностью разрушенные здания, чтобы пригодный кирпич использовать для восстановления не полностью разрушенных зданий, другие рыли котлованы под фундаменты зданий, таких, которых никогда не было в городе, но которые должны были придать ему новый, величавый облик.

Оборудование бывшего завода, изготавливавшего прежде метизы для областного потребления, разместили в нижних этажах жилых зданий, бывшие его цехи стали просто слесарными мастерскими, обслуживающими неотложные нужды городского хозяйства, в то время как на строительной площадке была уже вывеска с названием этого завода, только именовался он не метизным, а машиностроительным, с назначением производить такие изделия, которых во время войны не было.

Вокруг строительной площадки огромное пространство занимали огороды жителей города, с которых они подкармливались дополнительно к пайкам, а некоторые участки были даже засеяны пшеницей. Такие же огороды были во дворах домов, и даже палисадники были засеяны гречихой, просом, горохом, засажены картошкой.

Ночами, хотя уже работала электростанция, город был тёмен. Не хватало стекла, и много оконных рам ещё было заделано фанерой.

Не было и деревянных тротуаров, так как доски их пошли в своё время на топливо. На домах - жестяные кровли в дощатых заплатах, так как кровельная жесть пошла на вёдра, чайники, кружки, бадейки для стирки, когда вместо мыла использовалась печная зола.

Шаги жителей города были отчетливо слышны издалека, так как ходили на деревянных подошвах, а наиболее удачливые мастерили себе подошвы из старых автомобильных шин, те ступали мягче и даже неслышно.

Часть жителей заняла под жильё бывшие оборонительные укрепления, землянки, блиндажи, доты.

В городе был разрушен вокзал, но вся территория, примыкающая к путям, представляла собой огромное складское хозяйство со штабелями стройматериалов, и здесь выгружались эшелоны со всех краёв страны и уходили обратно пустыми, потому что городу пока нечего было в них грузить.

Как руководитель-хозяйственник Петухов не имел ни практического, ни психологически-тактического опыта. Единственно, чем он располагал, - это только фронтовым и, конечно, заводским опытом. Как на фронте и на заводе, так и здесь он в равной степени испытывал всегда ему сопутствующее уважение к людям умелым, и чем тяжелее были условия для проявления умелости, тем больше росло в нём восхищение ими, и именно эта его душевная черта и привлекала к нему людей.

Его способность огорчаться или радоваться людям служила прощающим обстоятельством, когда он как руководитель допускал те или иные ошибки, потому что, как и на фронте, привык прежде всего взыскивать с самого себя, соизмерять, как бы он поступил сам в подобных обстоятельствах, прежде чем делать замечания об упущениях другому. Эта его фронтовая привычка понять другого, как самого себя, выявить сначала причину и только после этого судить о последствиях, с одной стороны, роняла частенько его административный авторитет, но с другой - он обретал самое важное для любого руководителя - доверие к себе, уверенность в том, что он по-человечески умеет разбираться в каждом.

Как по фронтовому обычаю офицер, приходя командовать новым подразделением, кратко рассказывает о себе, в каких боях и как он участвовал, так и Петухов доложил о себе и в ремонтной мастерской, и на строительной площадке фабрики, чем сначала удивил людей и даже вызвал недоумение, но получилось так, что этим своим представлением себя он как бы разделил между ними всё то, чего ему пока недоставало как руководителю, и что они должны были восполнить теперь вместе с ним.

Петухов считал себя удачливым человеком. Воевал, а живой, и даже не сильно поврежденный. У него Соня и чудесная дочь. Доверили ответственную работу, зачеты сдаёт в вечернем нормально - скоро инженер, поэтому он к людям относился всегда несколько стеснительно, полагая, что ему хорошо, а им вот ещё плохо, и когда к нему обращались с разного рода просьбами, даже если и не всегда обоснованными, Петухов, теряя много в глазах руководства, досаждал ему в этих случаях настойчивостью в удовлетворении таких просьб.

В жизни Петуховых никогда не возникали моменты, которых, по их мнению, они не могли бы преодолеть сами, и поэтому полагали, что если кто кого-нибудь о чем-нибудь просит, - значит, это та крайность, обойти которую невозможно.

Жили они на окраине города скудно, тесно, не замечая всего этого, поглощенные своими перворадостями: у Зоси Владимировны, матери Сони, все больше и отчетливее пробуждается сознание, и дочь Катя уже произносит весьма внятно: «Папа, мама, баба». Сам Петухов даже в сырые, промозглые ночи почти высыпался, не испытывая тех мук от ранений, какие испытывал совсем недавно, скрывая от жены, притворяясь спящим и всю ночь лёжа бессонно, с плотно сжатыми веками и стиснутыми зубами, и весь рабочий день он чувствовал тогда изнеможение, которое перебарывал, словно беспрестанно переплывая огромное водное пространство, когда нет сил и тянет на дно.

Соня, работая у городского архитектора, приносила домой эскизы будущих зданий, красивых, величественных, и развешивала их на бревенчатые, с отвалившейся штукатуркой стены комнаты, и когда Петуховы рассматривали эти эскизы, обсуждали их, у них было такое ощущение, что вот он, их новый город, уже существует, хотя за окнами немощёная дорога, развалины, нет даже уличного освещения.

Вначале Соню огорчало то, что она не повидала Нелли Коровушкину, которая приезжала в больницу к её, Сониной, матери и уехала, как ей сказали, расстроенная, и красивое лицо её было сильно исцарапано руками матери Сони, которая почему-то возненавидела Нелли и всегда страшно кричала, когда та приближалась к ней. Но потом Зося Владимировна с трудом, как тяжкий сон, вспоминая, говорила о том, что, когда её подвергали экспериментальным медицинским истязаниям в лагерном спецблоке, от фашистки-медсестры, ассистирующей палачу-хирургу, всегда сильно пахло духами, и запах их сливался с теми муками, которые она испытывала. Соня вспоминала о Нелли, которая даже на фронте любила сильно душиться и, очевидно, теперь тоже была надушена. Запах её духов у душевнобольной матери вызывал приступы отчаяния и ярости, когда к ней в больнице приближалась Нелли. Это же самое чувство вызывали у неё все люди в белых халатах, когда она находилась на излечении.

В лагерных спецблоках фашистские медики полностью соблюдали чопорный торжественный ритуал почтительности и благовоспитанности, принятый во взаимоотношениях медицинского персонала в самых знаменитых клиниках Германии, где они получили профессиональное образование. Латынь была чужда и даже политически противопоказана истинным арийцам, но, поскольку имперское управление пропаганды ещё не успело германизировать медицинскую терминологию, они, как и все медики, пользовались латынью, деликатно лишающей пациента возможности быть в курсе того, в каком состоянии находится его здоровье.

Готовясь к своим бесчеловечным операциям и производя их, они механически следовали тем правилам, которые предписывались учебниками для соблюдения личной гигиены медика.

Особо тщательная подготовка, прежде чем войти в операционную в стерильно белых халатах, глубокомысленные, озабоченные предварительные размышления вслух о приёмах ведения операции, подобные консилиумам, опять же латынь были вызваны сознанием того, что они свершают нечто новое в медицине, даруя ей иное, более существенное, более важное для империи назначение, чем цель продлевать и спасать человеческие жизни, превращая медицину в средство массового и наиболее экономического уничтожения человеческих жизней.

Хотя операционное помещение спецблока по своему санитарному состоянию не соответствовало требованиям даже сельского ветеринарного пункта, это не смущало фашистских врачей, ибо зверские опыты, которые они проводили здесь над людьми, доселе никто не осмеливался проводить даже над животными. Воздействие разного рода экономичных поражающих средств на те или иные участки человеческого организма и было целью их палаческих исследований, имеющих военно-практическое значение. После взятия определенных доз костного мозга у Зоси Владимировны фашистские медики поставили себе задачу - продлить оперированной жизнь, чтобы узнать донорские пределы данного объекта в подобных операциях, и Красовскую некоторое время лечили в спецблоке по всем принятым правилам.

Потом в нашей больнице для душевнобольных её состояние не улучшалось, а ухудшалось, потому что её продолжали преследовать ужасающие видения фашистских палачей в белых халатах. Лебедев понял это и настоял на том, чтобы лечение её началось со встречи с близкими в иной, не больничной обстановке.

Когда Лебедев подвергался допросам разведок как офицер СД, он не мог понять, почему его так подробно расспрашивают об эффективности действия сгущённого бензина, впервые примененного в фашистских бомбах при бомбежке Ленинграда и впоследствии получившего название напалма.

На теле Зоси Владимировны Красовской имелись бурые сморщенные глубокие впадины от опытных применений доз напалма и фосфора, идущих на начинку этих бомб. Но так как после извлечения костного мозга она была ещё слаба, её подвергли испытаниям лишь малыми дозами этих веществ.

Лебедев полагал, что во время допросов деятели разведок хотят получить от него сведения об опытах с напалмом и фосфором над заключенными в спецблоках как улики в предстоящем процессе над фашистскими преступниками. Смущало лишь то, что следователей больше интересовали чисто технические результаты применения этих веществ, чем сама бесчеловечность их использования.

Что касается взятия костного мозга у заключенных спецблока, то Лебедев понимал, что «технический интерес» следователей вызван прежде всего тем обстоятельством, что при работах над созданием ядерного оружия в США пострадавшим от чрезмерных доз облучения делали пересадки костного мозга, применяя это как средство лечения. В фашистской Германии костный мозг стали добывать в спецблоках от заключенных. Поскольку, как это следовало из личного дела того офицера СД, за которого выдавал себя Лебедев, этот офицер не имел прямого отношения к данным работам, от Лебедева и не ожидали в этой сфере ценных и полезных сведений, но других сотрудников СД, находящихся в совместном с Лебедевым заключении, имевших прямое отношение к медицинским исследованиям в спецблоках, допрашивали долго, обстоятельно, требуя сообщить все практические и технические подробности и аналитические результаты эффективности применения подобных средств.

Посетив вскоре семейство Петуховых на новом месте их жительства и узнав, что Зося Владимировна Красовская успешно поправляется, Лебедев, как это ни странно, уклонился от всяких разговоров о деловой цели своего приезда.

Особое внимание он уделил Соне. Уединяясь с ней, подолгу беседуя, пытливо и со всеми подробностями расспрашивал её об уходе за новорожденным младенцем. Он вёл себя как следователь, был очень серьёзен и методичен, что было свойственно ему и вообще, и как человеку определенной профессии. И когда Соня обиделась за слишком интимные подробности, интересовавшие Лебедева, он сказал, как всегда, сухо, если вопрос касался его лично:

- Дело в том, что Ольга скоро станет матерью, но поскольку врачи обещали после операции сохранить ей зрение только на непродолжительное время, я должен быть в курсе всех материнских забот, чтобы взять на себя большую их часть. - Потирая руки, объявил: - Рождение ребёнка для меня радость, а для Ольги спасение от того горя, которое она будет испытывать с утратой зрения.

- Какой ужас!.. - в отчаянии воскликнула Соня.

- Повторяю, - сухо произнёс Лебедев, - мы с Олей счастливы. И к своему несчастью подготовились настолько, что будем вполне счастливы, когда нас будет уже не двое, а трое. - Продолжал задумчиво и опечаленно: - Конечно, очень хотелось бы, чтобы Оленька смогла подольше видеть своего ребёнка. Но это покажет время. В сущности, все главное для счастья у нас теперь уже есть.

Вместе с Петуховым Лебедев зашёл в его ремонтную мебельную мастерскую, где хозяйничал Бобров. Передал Боброву фотографию памятника на могиле Нюры Хохловой, где в камне была запечатлена статная девушка, мало похожая фигурой на Нюру, но приподнятое лицо, полуоткрытые ждущие губы были её, Нюрины.

Бобров трудно и тяжко дышал, держа в руке фотографию, потом сказал сипло:

- Пойду очки надену, так плохо видно.

Ушёл и больше не вернулся...

Побывали и на стройке мебельной фабрики. Но поговорить здесь не удалось. Петухову, как всегда, пришлось сразу же решать множество текущих дел, и Лебедев терпеливо ждал, пока он освободится от самых неотложных.

Когда возвращались обратно, Лебедев как бы в раздумье сказал:

- В связи с выходом книги американского инженера Тейлора Ленин написал о науке управления, о том, что руководителю помимо ума, образования, специальных знаний нужно обладать тактом, энергией, решительностью, честностью, рассудительностью, здравым смыслом и крепким здоровьем.

- Со здоровьем-то у меня пока ничего, нормально, - вздохнул Петухов.

- А остальное?

- Овладеваю, как могу. - Признался горестно: - Конечно, со срывами.

Лебедев в свою очередь также признался:

- Для нас ведь тоже, как и в твоем деле, способность предвидеть, организовывать, согласовывать, контролировать, рассудительность, смелость, чувство ответственности, высокий уровень общей культуры, точность, самообладание, чувство справедливости - качества всенепременные.

- И как? - спросил Петухов.

- Тоже овладеваю. Всю жизнь, - сказал Лебедев и тут же деловито заявил: - Зою Владимировну я решил не приглашать в качестве свидетельницы обвинения. Во- первых, по соображениям сохранности её душевного спокойствия. Во-вторых, этот тип на перекрестном допросе с ему подобными во всем признался. И в-третьих, я не помню, говорил тебе или нет, там, у них, один американский офицер дал мне, как фашисту, весьма ощутительно оплеуху. Потом он служил в американской военной комендатуре в Берлине, и я решил с ним встретиться уже как советский офицер. Как говорится, поделились впечатлениями. Оказался, как я и предполагал, порядочным человеком, хотя и далеким от каких-либо левых взглядов, честный, прямой. Выпустил там у себя, дома, вернувшись из армии, не то что книгу, а так, нечто вроде брошюры, воспоминания о своей службе, ну и изложил много правдивого и существенного для мира. Там он и упоминает о Красовской, которую не хотели отпускать на Родину. Вот, собственно, и всё. Так что мой приезд внеслужебный. Главное - доложить Оле, как вы тут все живёте. - Произнёс вполголоса, как бы только для себя: - Она ведь очень хорошая, всегда не о себе, а о других и обо мне тоже. Учится быть слепой уже давно, скрывая от меня. - Заявил гордо: - Так что с женой мне сильно повезло. На всю жизнь.

Понимая, как трудно Лебедеву говорить об Ольге, Петухов спросил:

- Но ведь вас могли обличить бывшие сослуживцы того фашиста, за которого вы себя выдавали?

- Конечно, - равнодушно ответил Лебедев. - Один такой нашелся. Доказывал на допросе, что я не тот, за кого меня принимают.

- Ну и как же?

- Очень просто. Каждый профессиональный следователь знает «этику» преступников. Я на допросе тоже упорно утверждал, что знать его не знаю. И заявил, что готов давать любые показания, за исключением тех, которые могут послужить материалом для обвинения моих сослуживцев. Сочли нас обоих только стойкими, преданными друг другу фашистами. - И чтобы избежать этой темы, Лебедев сказал с обычной своей осторожной улыбкой: - А батальонный-то ваш Пугачёв - теперь генерал, ворочает новой техникой. Но характер остался прежний, лихой. Как-то во время стрельб забрела в запретную зону корова, он на мотоцикле помчался, виляя между разрывами, к корове и из зоны её, как тореадор всё равно, изгнал. Потом отшучивался: «Корова колхозная, ещё в суд на армию подадут. Вот и принял экстренные меры».

- Как с фашистским тягачом, которым они хотели утащить к себе подбитый танк, - вспомнил Петухов.

- Именно, - согласился Лебедев, но тут же строго заметил: - Генерал Пугачёв сейчас в небесном пространстве таких бугаев гоняет, встреча с которыми весьма и весьма, я бы сказал, никому не рекомендуется.

- Это что же такое? - спросил Петухов.

- Так, предметы, обеспечивающие нам полную возможность заниматься и мебельным производством, - уклончиво ответил Лебедев.

39

Председатель горисполкома Порфирий Игнатьевич Вычугов длительное время работал в солидном финансовом учреждении, где выучился своеобразной категорической манере отдавать разного рода приказы и распоряжения, затем некоторое время спустя строжайше запрашивать об их исполнении.

Если происходили заминки, срывы, то он повелительно требовал от виновников письменных объяснений и по ним судил о личности провинившегося и об обстоятельствах, вызвавших срывы и заминки. Затем составлял по этим объяснениям краткую докладную и направлял её по инстанциям.

Все документы, которые он мастерски создавал, как мозаику, из цифр, фактов, выбирая из набора типовых служебных приказующих выражений наиболее подходящие для окончательного вывода, выглядели при прочтении убедительными и исчерпывающими. Но иногда получалось так, что провинившиеся в свою очередь присылали объяснения, не менее мастерски составленные, чем запрос Вычугова, и их мозаика оборонительных цифр и фактов оказывалась более стойкой при прочтении, чем атакующий разносный запрос Вычугова.

И тут же происходили встречные бои-переписки, где каждая из сторон стремилась одержать победу над другой, удерживая позиции вокруг приказов, отданных разного рода инстанциями в разные времена, не всегда соответствующих задачам сегодняшнего дня, тем более завтрашнего. Но поскольку приказов было много, из них при известном опыте можно было выбрать именно те, которые нужны были для подтверждения твоей правоты и опровержения возражающей стороны, которая в этой борьбе пользовалась такими же приёмами.

При всем этом нужно отметить, что Вычугов работал самоотверженно денно и нощно, приходил в своё учреждение первым, покидал его последним. Не пользовался служебной машиной, питался в учрежденческой столовой вместе со всеми служащими. При деловых беседах избегал говорить «я», а говорил «мы» по соображениям скромности.

Но вот однажды он получил вызов в высокое учреждение, к товарищу Минину по, казалось бы, незначительному вопросу.

Вычугов взял с собой все необходимые бумаги, составил предварительно по ним тезисную докладную: зная, как государственно дорога каждая минута служебного времени товарища Минина, хотел изложить все предельно кратко и чётко.

Минин радушно принял его в своем огромном кабинете, заставленном книжными шкафами, извинившись за то, что он без пиджака и без галстука, с расстегнутым воротничком сорочки, - для удобства в работе. Усадил Вычугова за отдельный столик, угостил чаем, а сам только с наслаждением беспрестанно курил, с аппетитом причмокивал, глотая дым и разглядывал Вычугова выпуклыми любопытными глазами. Выслушав краткую, чёткую и мастерски составленную Вычуговым докладную, Минин похвалил его за все эти качества информации. Отметил, что он даже завидует такому умению кратко излагать дело по существу, но потом стал расспрашивать Вычугова о тех людях, которые должны были выполнять эти приказы и распоряжения, расспрашивать так, словно они были близкие родственники Вычугова и он обязан был знать о них все: как они живут, какие у них характеры, их склонности, стремления и даже переживания. И когда Вычугов, пользуясь материалами отдела кадров, стал отвечать Минину в пределах анкетных сведений и служебных характеристик на должностных лиц, Минин сокрушенно развёл руками и сказал нахмурясь:

- Так это, дорогой мой, бумажные сведения, а мне хотелось бы знать ваше собственное, личное о них мнение. - И стал рассказывать о тех людях, которых Вычугов знал только по взаимной переписке, такое, словно они были его, Минина, родственниками, - одни вполне достойными, а другие недостойными. Одними он хвалился, на других сетовал так, словно искал себе сочувствия и поддержки у Вычугова и просил помочь сделать так, чтобы они стали получше.

- Вот видите, с кем нам приходится работать, - говорил увлеченно Минин. - Одни больше той должности, которую занимают, другие - меньше. Одних нужно, выходит, приподнять, а других подтянуть. А вы - что же получается? Рулеткой из бумажной ленты рост и дела каждого меряете. Разве это правильно? Должностное звание должно соответствовать знаниям. Профессиональным, конечно. Но без человекопонимания не то что людьми, а сам собой не поруководишь. Вот у Энгельса, помните? Личность характеризуется не только тем, что она делает, но и тем, как она это делает. Я вот вас за краткость докладной похвалил, хорошо составлена, чётко, ясно. Но ведь дела у нас и люди сложные, а все можно упростить до такой крайности, что это важнейшее для нас - кто и как - выпадет. - Задумался, жадно глотая дым и потирая грудь ладонью под сорочкой так, словно ему душно было в просторном кабинете с настежь открытыми окнами, спросил: - Не обиделись?

Спустя некоторое время после этой встречи Вычугов выехал в составе комиссии по восстановлению разрушенного войной освобожденного района и остался там сначала в качестве начальника материального снабжения, а затем был избран председателем городского исполкома.

Обладая строгой и стройной логикой делового мышления, Вычугов частенько ставил Петухова в трудное положение на заседаниях исполкома, требуя от него чёткого, согласованного хозяйственного расчёта в каждом вносимом им предложении.

Когда предложения Петухова не поддерживались, Вычугов просиживал с ним ночи, обучая его всем тем сложностям, из которых складывается деятельность хозяйственника во множественных взаимоотношениях с ведомствами, другими хозяйственниками и учреждениями. Но привычка сановно держаться с подчинёнными не покидала Вычугова, и он не был расположен к беседам помимо дела. Коренастый, лысоватый, с малоподвижным лицом, он постоянно бывал хмур и озабочен. В гражданскую войну служил в Волжской флотилии боцманом на бронекатере, а затем за хозяйскую умелость и твёрдый характер был назначен членом правления банка, учился на финансовых курсах. Словом, как он однажды сказал о себе неприязненно: «Был водоплавающим, а теперь на суше служащий, вместо штурвала кручу ручку арифмометра, плаваю в бумагах».

Как птице от природы присуще штурманское чутье, так и Вычугов обладал прозорливым, терпеливым умением определять главный курс в многосложном течении поступающих и исходящих бумаг и неуклонно следовать ему.

Но при всех обстоятельствах он незыблемо стоял стражем установленного законами государства правопорядка. И поэтому к документам, распоряжениям, изложенным на разного рода бумагах, относился с таким же почтительным усердием, как прежде ко всем командам, отдаваемым капитаном его бронекатера.

Как-то проникшие на бронекатер анархиствующие элементы пытались захватить над командой политическую власть, провозгласить безвластие. Вычугов вступил в борьбу с ними, как большевик и как боцман, преданный строгому распорядку флотской службы, и его пытались повесить на мачте, «как цепного пса, охранителя этого распорядка».

С тех пор в нём жила ненависть, а затем неприязнь к каждому, кто под тем или иным предлогом пытался принизить или обойти законы и правила советской службы, ибо в их незыблемости он всегда ощущал повелительную команду той Советской власти, за которую он, архангельский мужик-моряк, воевал и которую отстоял на многих фронтах гражданской войны.

Петухов не знал всего этого, но, хотя и не проникался душевной симпатией в Вычугову, испытывал к нему уважение.

В рассуждениях, советах и указаниях Вычугова он прежде всего почувствовал нечто такое, что свойственно в известной степени работникам штаба, которые планируют боевую операцию и всесторонне обеспечивают её, исходя из множества самых противоречивых данных, придают для осуществления её строго необходимые средства и не поддаются настояниям выделить лишние стволы.

Этому штабному умению мыслить не только действиями своего подразделения, а всей совокупностью взаимодействий войсковых подразделений разного рода войск, составляющих армейский организм как единое целое, и обучал Вычугов Петухова, только с той разницей, что это были её войсковые части и подразделения, а взаимодействующие предприятия, хозяйства, ведомства, учреждения, заводы и фабрики, транспорт, организации, призванные осуществлять во взаимосвязанном единстве и то, чему предназначен был сам Петухов как и. о. директора будущей мебельной фабрики.

- По-партийному - значит по-государственному, - строго говорил Вычугов, - а по-государственному - значит по народному интересу. А он, этот интерес, и ближний и дальний - у каждой задачи своя дистанция. А то либо отстанешь, либо оторвешься, забежишь вскачь вперёд. Если говорить по-флотски, курс тебе дан, но надо все рассчитать для прохождения курса: и расход топлива, и запас провианта, и всякое непредвиденное. Встречный ветер, шторм, - значит, перерасход топлива, потеря скорости хода, а прийти ты должен к назначенному пункту точно в срок, то есть по плану. А план - это закон! Приказ Советской власти, как ходовое расписание, нарушил - слезай с мостика! Любая наша здесь стройка - все равно что транспортник. Он ещё в плавании, а на земле его груз ждут в точно назначенное время. Лес, цемент, железо, любые его грузы имеют своё строгое и незамедлительное назначение, все должно пойти в дело сразу после доставки. Получатель - народ, Советская власть!

Вздохнув, Вычугов заявил:

- Вот, значит, какая механика нашей работы. - Предупредил сурово: - И чтобы это слово презрительное «бумаги» я от вас больше не слышал! Документ! Это правильное слово. Это ответственно! Поставил свою подпись, - значит, присягнул к исполнению. Ты служащий не кому-нибудь, а Советской власти. И служебная наша дисциплина, как и армейская, содействует исполнению долга, а вовсе не для подчёркивания того, кто какую должность занимает. Это преданность делу, а вовсе не личностям. Я так считаю.

Когда на заседании горисполкома возникла дискуссия, что следует восстановить в первую очередь: городской театр или вокзал, Вычугов сказал хмуро:

- Вообще-то я не любитель спектаклей. Но вот знакомился с материалами архива довоенного. Число ежедневных посетителей театра было значительно больше, чем количество приезжающих и отъезжающих по железной дороге. Исходя из этих цифровых данных, считаю - театр!

Хотя такой статистический подход к решению задачи многим показался слишком упрощённым, все же то, что председатель исполкома стал изучать городские архивы и по ним вроде бы научно определять первоочередные нужды, вызвало уважение.

Так он настоял, чтобы бани строили не на прежних местах, а в тех районах, где больше всего жителей было занято на промышленных предприятиях. Заявил строго:

- Физический труд есть физический труд. Баня - тут и необходимость, и перворадость телесная. Раньше в городе было мало промышленных предприятий, а теперь будет много. Значит, их тыловое обслуживание надо приблизить к объектам. И тут я с генпланом не согласен!

Так же резко он выступил против строительных организаций, которые, восстанавливая старые здания, их подвальные и полуподвальные помещения отделывали под квартиры. Сказал с негодованием:

- Первый лозунг Советской власти какой был? Переселить трудящихся из подвалов. А вы что делаете? Обратно вселять? Не позволим!

И хотя такое решение грозило срывом плана сдаваемой жилой площади и, значит, дурными для самого Вычугова последствиями, он настоял на том, чтобы подвалы и полуподвалы относились к складским, служебным, производственным или торговым помещениям.

Так же он потребовал на местах разрушенных начисто зданий не возводить всюду новые, а оставлять площадки для скверов и садиков.

- Прибавить в новых по этажу - вот вам и экономия земельной городской площади, - сказал Вычугов. Добавил, хмурясь: - До революции здесь у каждого купца за каменным забором свой сад был. А мы обязаны такие сады на улицы беззаборно вынести. Кстати, все оставшиеся кирпичные заборы надо разобрать, а кирпич пустить в дело.

Изучая архивные материалы старой городской управы, Вычугов нашёл там заявку на разработку гончарных глин и предложил кирпичному заводу наладить из них производство черепицы, так как кровельного железа не хватало, а здание древнего костёла было покрыто черепицей из местной глины, изготовленной некогда купеческим кирпичным заводом. И тут же он изложил экономические выгоды такого производства, учтя стоимость железа, его периодическую ремонтную окраску, недолговечность, опять же оперируя бюджетом двух довоенных домоуправлений. Здание одного было покрыто кровельным железом, а другого - заграничным шифером.

И постепенно Петухов постигал хозяйственные методы Вычугова, вдумчивые и обоснованные способы доказательства их целесообразности, вытекающей из тщательного предварительного изучения, расчётливого обдумывания и при этом терпеливого и уважительного согласования со всеми сторонами, причастными к решению подобных вопросов, он старался переносить их дело, ему порученное, и осваивать их.

Хотя мебельная фабрика находилась ещё в стадии строительства, первые её цехи уже были заняты производством, но не мебельным, а домостроительных материалов.

- Товарищ Петухов! - говорил Вычугов, плотно сидя в массивном старинном кресле. - Вы на мне возможности громкости своих голосовых связок не испытывайте. Отсутствием слышимости не страдаю. - И, нежно оглаживая толстыми ладонями мощные ручки кресла, объявил одобрительно: - Вот вещь на века! На всю эпоху! - И, хитро сощурясь, спросил: - А почему? Дерево выдержанное. Годами в штабелях лежало, вялилось, сохло, обезвлаживалось. Выходит, капитализм желал себя в такой прочной мебели увековечить! А ты что же, желаешь нам её из сырых досок сколачивать? - Поднял величественно руку, останавливая таким жестом протестующий возглас Петухова, сказал: - Сушилки я обустроил. Материал там уже сложен. Значит, выжидаю. А ты на меня, как на глухого, кричишь, волнуешь. Заметь, если на производстве будешь так - грубость на психику действует, снижает производительную способность. Понял? - Спросил недоверчиво, опять ласкающе поглаживая ручки кресла: - Вот если бы ты такие долговечные предметы мог производить, тогда бы тебе почет и уважение.

- Если вы такой любитель старины, - сердито и обидчиво сказал Петухов, - так вам следовало бы тогда жениться на старухе. А нам такие изделия - всё равно что шпоры танкисту!

- Смотрел я ваши эскизы, - неуязвимо-спокойно сказал Вычугов. - Нет в них ни внушительности, ни солидности. Но! - поднял он указательный палец. - Одобрил! Почему одобрил? Ум в них есть. Экономичность, древесная фактура без подделки подо что-нибудь иное. Честная мебель. Я бы сказал, без претензий, чтобы в ней выразить памятник эпохе, как вот, скажем, в этом кресле, капиталистическая запечатлена: дуб, а сделано все под бронзу, и сидеть в нем хорошо, как монументу.

- Нравится?

- Кресло внушительное. А вот место в нём - зависимо от того, как человек служит делу. С умом или с одной только прытью. Значит, моя резолюция на твоих эскизах такая: небогато, но чтобы красиво и прочно. Ясно? Далее информирую. Первые, пробные модели я отправил в общежитие ремесленников. Велел коменданту: не препятствовать ребятам баловаться на них. Если через месяц-два не поломают, не искорежат, значит, испытание, считай, прошли. И только после этого будет моя окончательная резолюция.

Как оружие на полигоне испытывают, так я мебель в общежитии ремесленном сейчас испытываю. Устоит - пойдёт. Не устоит - устраняй обнаруженные недостатки: крепления, клей, лаки, фурнитуры и прочес. - Побарабанил толстыми, как песты, пальцами по клеенчатой обивке стола, сказал с упрёком: - То, что вы сейчас домостроительную столярку гоните, это не только экономическая первоочередная необходимость, но и переходная стадия на более тонкое и сложное производство - и коллектив отшлифуется, и методика производства, и у тебя ума и опыта прибавится. - Сказал задумчиво: - Мы во всём обязаны освобождать человека от излишнего малопочтенного труда. Вот, скажем, это кресло! Ведь уборщица, став на коленки, все его завитки, загогулины тряпкой протирает от пыли. А за что я ваши эскизы одобрил? Простота конструкции, противопыльные плоскости, махнул - и все блестит. Потом - вещь человека воспитывает. Она должна не возвышаться над ним, а служить ему, его надобности.

- Почему же вы тогда так это своё кресло хвалили?

- За глупость. За то, что оно увековечило нам то, что нам вовсе не надо. Чтобы человек дорогой вещью над другим возвышался. Понял, на чём я тебя ловил? Вы там инкрустацию себе позволили, так я её вычеркнул, исходя из этого самого, что сейчас сказал!

- А в здании городского театра колонны, портики, лепка, вход как триумфальная арка. Перерасход средств и стройматериалов допустили? - спросил Петухов.

- Допустил! - сказал Вычугов. - Театр для чего служит? Чтобы человека на возвышенное, на хорошее настроить. Поэтому он должен внушать своим видом что-то особенное, значительное. Это не просто дом: вошел, побыл, поглядел про жизнь и, как из дома, вышел и пошёл к себе домой. Общественное здание - это полноправное украшение города и, значит, всем как украшение города служит. Торжественно театр выглядит? Торжественно! Что же, по-твоему, мы после такой победы не имеем права на торжественность?! - Помялся, произнёс задумчиво: - Конечно, эти полые внутри колонны никакой тяжести на себе не держат, и гипсовая лепка пылиться будет. Но ведь другого ничего пока нет, чтобы торжественность в архитектуре обозначить. Пока сойдёт, главное - люди понимают: хотим красоты и на красоту, когда она для всех, не жмотничаем.

Какие бы авторитетные ведомственные организации ни обращались в исполком со своими надобностями, Вычугов заявлял категорически:

- Будьте любезны, сначала водопровод, канализацию, дорогу, тротуары, а потом возводите, что хотите!

И когда ему возражали, что в отведённом районе все это имеется, он сурово осведомлялся:

- А люди, которые у вас будут работать? Ведь не все проживают в данном районе. Вот, значит, сначала обеспечьте таким же количеством подземных коммуникаций, которые вы от города получаете готовенькими.

Он с нетерпеливым воодушевлением мечтал о постройке мусоросжигательной станции, отапливающей котельную теплоцентрали.

Говорил пламенно:

- Мы не только восстанавливаем город, а перестраиваем его капитально, согласно генплану всей нашей дальнейшей жизни, а не только по плану, представленному нам городским архитектором. Нам важно не только, как он будет выглядеть снаружи, но как он будет обустроен изнутри всеми коммунальными благами, а они и составляют фундамент благополучия, хотя и по капрасходам требуют затрат не меньших, чем поверхностное сооружение.

Но в этой борьбе частенько побеждали ведомства, а не исполком.

И тогда Вычугов мрачно признавался Петухову:

- Когда я после флота из военморов обыкновенным гражданским служащим заделался, наган всё-таки носил для устрашения, и если не вразумлял словом, на всякий случай руку на кобуру клал, вроде революционного аргумента, но меня свои же основательно отучили от этого и крепко другому обхождению обучили: сначала пойми взаимодействие всех порядков, установленных Советской властью, а потом действуй только в соответствии с этими порядками. - Произнёс со вздохом: - Конечно, наш городишко в боевой флотилии крупных промышленных городов - так, вроде вспомогательного судёнышка, но тоже хотелось бы ему скорость хода прибавить. Курс-то у всех один - на улучшенную жизнь!

То, что мебельная фабрика производила пока столярку для нужд домостроения, позволило Петухову организовать производство по системе, принятой на машиностроительном заводе. Столяры и плотники овладели станками, наладился поток. На фабрике работали бывшие фронтовики и партизаны, люди, вернувшиеся после эвакуации, и те, кто пережил здесь фашистскую неволю.

И пожалуй, то, что сейчас фабрика производила только домостроительную столярку, а не мебель, хотя на производстве мебели зарабатывали бы больше, сознание своего соучастия в самом насущном и неотложном устройстве жизни вселяло в людей чувство азарта. И хотя Петухов и трусил соревноваться с уже полностью пущенным новеньким машиностроительным заводом, такой вызов коллективом фабрики был брошен и принят машиностроительным заводом с некоторой снисходительностью.

40

В середине текущего столетия у хозяйственников были свои неотвратимые трудности, как, возможно, они имеются даже теперь и у нынешних. Бывало, Петухов в отчаянии и горести приходил домой ночью и, усаживаясь за стол, намыливал щеки и начинал бриться, чтобы соскоблить многодневную щетину и в благопристойном виде явиться утром в инстанцию для получения очередного выговора и предупреждения о возможном снятии с работы.

- Что, опять? - вставая с постели, сонно спрашивала Соня.

Как-то в котельной прорвало трубы. Петухов, придя домой, сипло сказал:

- Ремонту суток на пять, план снова повис. Силовая стоит, работают самозванно вручную, фуганками, рубанками, как в пещерный век.

- Могут снять? - спросила Соня.

- Обязательно! - авторитетно ответил Петухов. - Трубы отчего прорвало? Новых не дали, и я приказал снять со старого паровозного котла и поставить. Сначала выдержали, а затем сдали. Моя вина, - заявил Петухов твёрдо, - моя была инициатива.

Соня подошла, тепло прижалась к нему, обняла, сказала на ухо, щекоча губами:

- Снимут, - значит, будем больше вместе, а то ведь тебя никогда дома нет. Пойдешь на машиностроительный мастером. Ведь возьмут, а?

- Пожалуй, возьмут, - неохотно согласился Петухов и вдруг, бодрясь, объявил: - Но я, хоть и снимут, все равно буду требовать, чтоб на мебельной новый котел был.

- Правильно, - сказала Соня. - Зачем же новому директору после тебя мучиться? Говори: со снятием согласен, а чтобы котел был!

Оставшись на должности после очередного «последнего» предупреждения, Петухов выслушивал:

- Руководитель - это воспитатель. Мало знать производство, технологию, экономику, нужна ещё и этика руководителя. А вы? Вместе с ремонтниками занялись переоборудованием станков, вступали с ними в перебранку. В кабинете вас нет. Все свалили на заместителей. Так нельзя.

- Так я же на подобных станках на машиностроительном работал, - взмолился Петухов, - а ремонтники их первый раз видят. По квалификации они кто? Водопроводчики, сантехники. А это же станки! Я эти станки чуть не на коленях выпрашивал. Сам выгружал, сам доставлял, сам их и налаживать должен.

- Обратились бы!

- А чего обращаться, если есть квалифицированный механик?

- Поручили бы ему.

- Вот я и поручил самому себе, поскольку он - это я!

И было ещё - явились к нему из солидного учреждения с заказом на мебельные гарнитуры. Петухов небрежно заявил:

- В плане такого типа роскошных изделий нет. Обратитесь в главк со своей заявкой, пусть там для следующего года её рассмотрят.

- То есть? - снисходительно осведомился представитель.

- Значит, отказываюсь! - заявил Петухов.

Вскоре во время производственного совещания в кабинете Петухова раздался телефонный звонок. Петухов поднял трубку. Маленький человек, занимавший большую должность, обладал громким, зычным голосом.

Петухов все дальше отстранял от своего уха телефонную трубку, она рычала на него, трещала, бранила, а он только все сильнее стискивал её побелевшими пальцами. Затем, наклонившись, сказал тихо, но внятно:

- Да, мы не поставщики, а производители предметов широкого и равного для всех людей назначения!

Дунул в трубку, как на горячее, и аккуратно положил её на рычажки.

Был у него зам по хозяйственной части, перед ловкой деловитостью и проворностью которого Петухов преклонялся, поскольку сам не обладал этими качествами.

Было партийное собрание. Выдвинули на голосование в состав бюро кандидатуру Петухова. Он ссутулился, съёжился, опустил голову, испытывая глубокое и почтительное волнение. А вот когда стали голосовать, оставить ли в списке кандидатуру его зама по хозяйственной части, которого неоднократно и всенародно хвалил Петухов за те качества, которыми сам не обладал, тот самоуверенно поднялся с места, встал, повернулся лицом к партсобранию, чтобы видеть и запомнить тех, кто будет голосовать против. И Петухов, заметив это, спустя несколько дней отдал приказ о снятии с должности своего заместителя, столь нужного ему за те качества, которыми он сам не обладал.

Петухову влетело за такое скоростное администрирование. И ещё долго страдал он от своего зама, оставленного на работе инстанциями. Хотя возмущение поступком зама на партийном собрании разделяли многие, это не могло, однако, стать мотивом для освобождения от работы.

И зам, обладая ловкостью и пронырливостью, ещё длительное время неоднократно ставил Петухова в критические положения, будучи сам неуличимым благодаря присущим ему качествам.

Петухов заслужил признание коллектива не только тем, что постиг сложности производства, хорошо знал технологию, обрёл и экономические познания, с увлечением смело добивался организации процессов по-новому, главное в нём было - уважение к человеку, любопытство к каждому.

Поэтому для него каждый был не только представителем той или иной профессии, а человеком, с которым он вместе работает на одном деле, только по разным специальностям, и оба они одержимы общим интересом.

Поэтому он расстраивался из-за того, что человек, скажем, допустил брак или прогулял без уважительной причины, анализировал, почему он это сделал, какие причины для этого были. И, огорчённый, доискавшись таких причин, говорил с виновным, причем не столько о его вине, сколько о жизненных обстоятельствах.

Чтобы устранить такие причины, он бывал у рабочих дома, толковал с их женами, родственниками. А затем на заседаниях горисполкома высказывал Вычугову свою готовность, используя директорский фонд, соучаствовать в разного рода бытоустройствах, бывать в милиции, в школах-интернатах, магазинах, на городской автобусной станции, ибо часто причины душевного расстройства людей были вызваны отдельными неблагополучиями в их жизни.

И как на фронте, он считал, что солдаты его роты должны быть обеспечены всем, что им положено как солдатам по всем линиям, а не только боеприпасом и огнём приданных средств, так и здесь, в фабричном коллективе, он придерживался этого фронтового командирского правила.

Подчинённому не столько следует объяснять перед боем, как надо вести себя в бою, сколько разъяснить, что этот выигранный бой значит для всеобщей победы и для самого солдата лично.

Поэтому Петухов обычно не указывал, как надо работать, а рассказывал о человеческом значении вещей, которые изготовляет фабрика. Принесут ли они радость и удовольствие людям или горечь и раздражение.

- - Человека обижает плохо сделанное изделие, а он тоже трудящийся. Придёт на работу обиженный, расстроенный, при таком настроении производительность его труда пострадает. Значит, что? В итоге и мы все недополучим тех изделий, которые он сам производит. Значит, что? - повторял Петухов твёрдо. - Все мы взаимозависимы. Что плохо сделаем, то плохим в чем-нибудь другом для нас же и обернется. Значит, качество - это не ОТК, не ГОСТ, а твоя собственная воля делать получше и получать от другого тоже получше

То есть Петухов говорил о том, что внушали ему некогда его учителя-мастера, такие, как Золотухин и Зубриков, уча его рабочей совести, но не задумываясь о том, что это же самое неотъемлемо и от поста директорского, о чем Петухов, конечно, никогда не помышлял, стараясь только набираться лучшего от людей, которые хотели, чтобы он стал лучше.

И вот в один из летних дней второй половины нашего двадцатого века, в полдень, по солнечной стороне планеты летел турбореактивный самолёт с куцыми, короткими, скошенными лезвиями плоскостей, подобный стальному наконечнику копья, ибо в очертаниях его утрачено птицеподобие. Он летел, как снаряд, гонимый собственной метательной мощью, заключенной в его остроконечной, небесно-голубой металлической оболочке. Исторгаемая им звуковая волна отбрасывалась с такой силой, что казалось, она волоклась где-то далеко позади пронзаемого самолётом пространства, бессильная догнать своей звуковой скоростью скорость этого небесного создания, летящего так стремительно, что полёт его казался таким беззвучным, как парение птицы.

Внутри же самолёт был подобен узко и длинно вытянутому автобусу. Поскольку самолёт летел над облачной, будто снежной, равниной, смотреть на эту снежную рыхлую равнину было никому не интересно, а сознание того, что под самолётом все время таится гигантская пропасть, облетанным пассажирам, очевидно, было чуждо.

Почти перед самым взлетом к трапу подкатил цуг автомашин, из них вышли военные и почтительно распрощались с молодцеватым генерал-лейтенантом, ещё не близким к осеннему возрасту, хотя несколько и прихрамывающим, возможно, для солидности.

Генерал этот, ещё не расставшись с благодушной, по вместе с тем сдержанной по отношению к подчинённым улыбкой, вошёл в самолёт в сопровождении стюардессы, которой он начал улыбаться уже несколько иначе, чем сопровождающим его лицам, и когда он уже важно и неторопливо шагал по проходу между кресел, лицо его вдруг расплылось в наисчастливейшей улыбке, и он зычно возгласил на весь пассажирский салон:

- Вот это номер!

И почтенный мужчина и с ним такая же почтенная дама рванулись, словно толчком выброшенные из кресел, встали, вытянулись, и мужчина, держа руки по швам, с выпученными от напряжения глазами, произнёс на одном дыхании:

- Здравия желаю! - Сощурился, поглядел на погоны, добавил уже несколько легче, свободнее: - Значит, уже генерал-лейтенант! Поздравляю!

А дама добавила с милой улыбкой:

- И как это вы нас узнали в гражданском, товарищ комбат?

И смутилась от допущенной оплошности в звании.

Генерал попросил одного из пассажиров поменяться с ним местами, объяснив:

- Понимаете, фронтовики, однополчане, такая встреча, уж вы извините!

Усаживаясь между Петуховым и его супругой, разглядывая обоих так, словно от созерцания их испытывал наивысшее наслаждение, бесцеремонно обнимая их за плечи, говорил с упоением:

- Ну ребята! Ну и выросли вы! Гляжу - и глазам не верю! Такие оба представительные. - Произнёс с сожалением: - Пожалуй, теперь вами не покомандуешь. По команде «Смирно» не поставишь. - Произнёс сурово: - Сержант Красовская, а это что за декольте? Почему верхняя пуговица на вороте гимнастёрки не застегнута? Вы где: у папы и у мамы или на военной службе?

И громогласно захохотал, заметив, как супруга Петухова машинально и поспешно потянулась рукой к воротничку своей блузки. Хлопая сильной ладонью по колену Петухова, спросил:

- Ну как ты, где, как служишь?

- Да вот директорствую на фабрике, - сказал Петухов.

- Директорствуешь! Значит, в гражданском генеральском звании, - одобрил Пугачёв. - А чего производишь?

- Да вот, - Петухов опустил глаза, произнёс вполголоса: - Мебель делаем.

- Мебель? - спросил с некоторым удивлением Пугачёв, но, заметив смущение на лице Петухова, добавил благосклонно: - Мебель так мебель. Важно только, чтобы твои изделия под задами не разваливались. - Пожаловался: - Заседаем много. Будь моя власть, я бы только чурбаки ставил или трибуны с люком в полу: как оратор время положенное перебирает, нажал кнопку, бац - вниз. - Осведомился задорно: - На дрова хоть твои изделия годятся?

- Почему же на дрова? - обиделся Петухов. - Нам вот даже знамя за успехи вручили.

Соня тут же внесла поправку:

- Завод машиностроительный, с которым мебельная фабрика соревнуется, знамя получил на вечное хранение, а Гриша - только переходящее.

- Ну это законно! - возгласил Пугачёв. - Сравнили тоже: машиностроительный и мебельная. Нашли с кем тягаться, даже смешно!

- Уровень механизации труда у меня не ниже их! - вспыхнул Петухов. - Если б капиталовложения...

- Ну, ты это брось! - рассердился Пугачёв. - Тоже мне, на вас капиталовложения тратить, на мебельщиков. Ещё чего хотите!

Объявил решительно:

- Зазнался ты, Петухов! - Похлопал по ручке кресла. - Вот такие изделия я уважаю: удобно и строго по назначению. А всякую домашнюю чепуху признаю только как необходимый минимум.

- А Нелли? - хитро осведомилась Соня.

- Поймала! - смутился Пугачёв и тут же переменил тему разговора. Спросил: - Откуда следуете?

- Да вот, - сказал Петухов. - Отпуск у нас. Решили посетить места, где воевали. - Кивнул на Соню: - Она Нюре Хохловой цветы отнесла.

- А я в тех местах на военных учениях был, - вздохнул Пугачёв. - Думал, каждую пядь знаю, а что получается? Танкам негде развернуться, куда ни сунься - нельзя! - Произнёс внушительно: - Это вам не как на фронте - жми напропалую! Кругом обходы. Настроили, застроили, засадили, вспахали. Солдату что? На цыпочках ходить, чтобы чего-нибудь не задеть, не помять. Никакого удобства в смысле свободного пространства. Совсем нас зажали. - Потом, опустив голову, сказал задумчиво: - Нюра-то хорошо стоит, красиво, и купол парашюта у ног, как цветок из камня.

- А Оля Кошелева, как её здоровье? - спросила Соня.

Пугачёв сказал хмуро:

- Мы вот все Лебедева железным считали, про личное не спрашивали, а Конюхов, хоть он сейчас и большой работник партии, приехал к ним на весь свой отпуск и от Оли не отходил, внушал ей бодрость... Окончила заочный институт. Сейчас преподаёт, диссертацию защитила. А самого Лебедева с работы на пенсию не отпустили, тоже преподает по своей линии.

Петухов, поглядев на белый эмалевый ромбик на кителе Пугачёва, сказал одобрительно:

- Академию окончили!

- Что значит - окончил? - почему-то обиделся Пугачёв. - Разве её когда-нибудь окончишь? Учим и учимся без передыха, такая наша армейская доля. - Усмехнулся: - Это тебе не табуретки строгать, а такая техника, которая на фронте нам и во сне не снилась. - Посмотрел на часы, сказал недовольно: - Чего он, как грузовик, тянет? На гражданском летишь - считай, час, а то и больше времени потеряно.

Улыбнулся ласково Соне, сказал:

- Значит, извлёк вас лейтенант Петухов из болота и присвоил.

- На всю жизнь, - добавил Петухов.

- А болота того больше нет, - заметила Соня. - Высушили.

- Знаю! - сказал Пугачёв сердито. - Приказал на учениях амфибиями атаковать. А следовало бы бронетранспортерами. Вот тебе и знакомая по минувшим боям местность.

Петухов показал фотографию дочери, заявил самоуверенно:

- Вылитая - я!

Пугачёв внимательно оглядел фотографию, потом Соню, сказал по-генеральски повелительно:

- Чего врешь! Она - Соня, только в миниатюрном исполнении. - Сказал со вздохом: - Имею четверых парней, и все в меня. - Спросил Петухова: - Как считаешь? Терпеть меня на фронте можно было? Конюхов прямо говорил: нельзя! А вот исправился. Даже Конюхов за тот разведбой хвалил, помнишь? Да где тебе все помнить, когда в башне тогда стропилами тебя пришибло!

- Нет, я помню! - сказал Петухов. - Всё помню!

- Ничего нам забывать нельзя, - строго заявил Пугачёв. - По всех нас у молодых складывается представление о тех годах и на будущую их жизнь. Воевали-то мы и ради них всех и для их жизни...

Самолёт летел над белой облачной равниной, освещенной ярким, чистым всеобъемлющим светом, источаемым солнечным слитком.

Петухов вспоминал пыльное, дымное, иссекаемое осколками поле боя, по которому величественно, в рост шагал в накинутой на плечи плащ-палатке, как в мантии, батальонный Пугачёв и, озираясь восторженными, бешеными глазами, кричал озорно и яростно:

- А ну, по планете - бегом! За мной, бессмертные! И казалось, что сама земля с гулом извергает из себя грохот и скрежещущий дребезг рвущихся в стальные клочья снарядов, и по содрогающейся под ногами земле они бежали туда, где бушевал смертоносный ураган...

Пугачёв, откинув на спинку кресла голову, полузакрыв глаза, вспоминал, как тощий юноша с лейтенантскими кубарями в петлицах, по фамилии Петухов, во время атаки фашистских танков говорил вежливо и просительно наводчику сорокапятки, пожилому солдату:

- Пожалуйста, Иван Степанович, не спешите. Пусть головной подойдет ближе, и тогда по борту.

И при этом тщательно вытирал потные ладони о полы шинели, прежде чем взять в руки тяжёлую противотанковую гранату и поползти навстречу сминающей проволочные заграждения, блещущей лезвиями траков скалистой громадине мчащегося танка.

А Соня, глядя на снежные облачные поля, думала о Нюре Хохловой, которая всегда огорчённо признавалась, разглядывая себя в крохотном зеркальце, что она - не очень... Теперь Нюра стояла навечно на каменном постаменте в летящей позе, устремленная ввысь, в небо, откуда она так часто спускалась с парашютом...

Летучая машина вошла в облачную толщу, прорезала её, и открылось земное пространство, огромное, бескрайнее, омытое светом неба, та часть нашей планеты, которую достойно и гордо, не щадя своих жизней для жизни всех, отстояли, выстроили и продолжают её преображение во имя человека, для человека на земле и те, кто летел сейчас над ней в летучей машине цвета неба, и земля приближалась к ним городами, полями, реками, лесами, согретая солнцем, любимая, как сама жизнь.