В пучину вод бросая мысль...

12

Михаил Арсеньевич рисовал на бумаге чертиков, комкал листы и бросал в корзину. Чертики раз за разом получались все более злыми, а последний был, к тому же, похож на Антона Борисовича, непосредственного Мишиного начальника, на совещание не пришедшего и потому ответственного за всю эту скукотищу.

Надо бы, как он обычно делал, отгородиться от этого еженельного безобразия и размышлять о своем. Но сегодня не получалось. О своем — означало думать об ужасной смерти Лизы Мартыновой, Бессонов думал об этом которые сутки, у него уже не только мозги болели, но и то, что находилось за мозгами — душа или, скорее, иная нематериальная конструкция, если верны их последние измышления. Болело все, что имело к нему отношение в мире, и Михаил Арсеньевич хотел хотя бы на этом глупом совещании отвлечься — слушать докладчика, а не голос собственной совести.

Не получалось. Бумажный чертик подмигнул ему косым глазом, буркнул: «И не получится. Если уж начал, иди до конца, будто сам не знаешь этого правила».

Правило Михаил Арсеньевич знал прекрасно. Но идти до конца…

Хорошо, с чертями лучше не спорить, даже если они плод твоего воображения. Давай по-честному.

Фил был первым, кто подумал, что Лизу убили. Он не сказал этого прямо, но намек был настолько прозрачным, что Николая Евгеньевича всего перекосило — Миша сидел за столом напротив Кронина и прекрасно видел, каким стало его лицо. А разговором об алиби Фил выдал свои подозрения окончательно.

Если разобраться, то все алиби шиты белыми нитками. И у всех была причина желать бедной Лизе… Чего? Неужели смерти? Да, ее не любили в группе. У Кронина это было написано на лице, Эдик старался к Лизе не обращаться, Вера ее недолюбливала хотя бы за то, что Лиза нравилась Филу, а сам Фил… Что-то происходило между ним и Лизой, Михаил Арсеньевич не знал подробностей, но ведь чувства непредсказуемы… Кстати, и алиби, если на то пошло, у Фила не было никакого.

А я? Господи, — думал Михаил Арсеньевич, — я никогда не желал Лизе зла. И полную формулировку закона я вряд ли мог использовать даже подсознательно, не говоря уж…

Не лги, — прервал он собственный монолог, продолжавшийся третьи сутки. Должно быть, он что-то бормотал даже во сне, потому что Роза прошлой ночью ткнула его в бок и зло прошипела: «Ты дашь людям спать, в конце концов?» «Я храпел?» — спросил он, не вполне проснувшись. «Ты болтал», — буркнула жена и отвернулась.

Что он болтал? О чем могло болтать его разбуженное подсознание? Неужели о том, как он хотел Лизу и как она его отвергла — грубо, наотмашь?..

Михаил Арсеньевич выбросил в корзину очередного бумажного чертика и с хрустом потянулся, сидевший рядом Борис Игнатьевич из отдела физики твердых тел посмотрел на него с удивлением, Михаил Арсеньевич стесненно улыбнулся и пробормотал: «Зря время теряем». «Это точно», — сквозь зубы процедил Борис Игнатьевич и повернулся к оратору.

Со вчерашнего вечера Михаил Арсеньевич не мог самому себе ответить на простой, казалось бы, вопрос: «Если правда то, о чем недвусмысленно дал понять Филипп Сокольский, мог ли убийцей Лизы быть я?»

Как он мог не знать этого? Да очень просто. Знал Михаил Арсеньевич формулировку полного закона сохранения энергии? Безусловно — причем лучше, чем кто бы то ни было из их шестерки, в этом он был убежден. Было ли у него желание, чтобы Лиза исчезла, испарилась, ушла из его жизни? Конечно — после нелепого свидания желание это сначала было вполне осознанным, а потом спряталось в подсознание, то есть по сути осталось неизменным. Было ли у него алиби на время гибели Лизы? Он утверждал, что было, но на самом-то деле Филипп, будь он умнее и проницательнее, легко доказал бы обратное.

Да, Михаил Арсеньевич действительно названивал в те минуты Кронину, почти наверняка зная, что тот спит и на звонок не ответит. И что? Разве нельзя было поставить телефон на автоматический набор, а самому сосредоточиться на другом? На том, например, что сейчас Лиза…

Стоп. В реальной жизни разве он действительно об этом думал?

А разве нет?

Михаил Арсеньевич тяжело вздохнул, захлопнул блокнот, тихо извинился и, бесшумно отодвинув стул, направился к выходу. Докладчик сделал паузу и проводил Бессонова удивленным взглядом, а сидевшие за длинным столом заведующие отделами подумали о том, что и сами с удовольствием последовали бы отрицательному примеру, но если все сразу или по очереди начнут покидать конференц-зал, это будет нонсенс и полный беспорядок в работе.

В коридоре суетливо бегали сотрудники, Михаил Арсеньевич постоял, щурясь и соображая, куда бы податься, чтобы хоть какое-то время побыть одному, и, вспомнив, направился в семнадцатую лабораторию. Там только вчера закончили ремонт, краска еще не просохла, аппаратуру не начали устанавливать, и весь сегодняшний день специалисты по телевизионным методам физического контроля собирались провести на объединенном семинаре в ФИАНе. А может, и дома — это уж кто как вывернулся.

В просторной и пустой комнате даже стула не оказалось, а запах от свежей краски стоял такой, что Роза, к примеру, наверняка лишилась бы сознания. Михаил Арсеньевич открыл форточку и встал у окна. Думать можно и стоя. Думать Бессонов мог и на ходу, и сидя, и лежа — положение тела не имело значения, лишь бы никто не мешал сосредоточиться.

Пустая комната оказалась замечательным резонатором для мыслей. Не прошло и минуты, как Михаил Арсеньевич перестал ощущать тяжкий запах краски, полумрак сгустился, мысли сконцентрировались и потекли плотной струей в нужном направлении.

Итак, сначала.

Начало к Лизе, кстати, не имело никакого отношения. Сначала был Гущин — неприятная личность, представившаяся сотрудником аппарата Российской академии. Бессонову Гущин не понравился, потому что лгал — Михаил Семенович знал точно, что в структуре академического аппарата не было службы, занимавшейся перспективными научными направлениями. Ну и что? С предложением о работе в группе Бессонов согласился, не раздумывая. Сразу понял, какая это золотая жила. Золотая не в смысле возможного обогащения (о деньгах он не заботился ни в молодые годы, ни впоследствии, когда стал прилично зарабатывать), а в смысле познания нового.

И результат… Господи, неужели самая потрясающая мысль, какая только могла прийти в голову, родила столь же потрясающе гнусную суть?

Почему он должен сейчас мучиться, отвечая на вопрос, который, возможно, и смысла никакого не имел, но все равно ответить было необходимо, потому что иначе невозможно жить? Ни жить, ни думать, ничего…

Михаил Арсеньевич подставил лицо яркому солнцу, ощутил прикосновение нежных теплых ладоней — совсем как у Розы, когда они еще любили друг друга, вскоре после свадьбы поехали к ее родственникам в Бологое и там спали на сеновале, в первый и последний раз в жизни, лежать на колючем сене было и неудобно, и приятно, Розочка в темноте прижималась к нему всем телом, и ладони ее касались его лица, прикосновение было таким нежным, что ему пришло сравнение с теплыми солнечными лучиками, с зайчиками, с милыми нематериальными зверушками.

Солнечный зайчик устроился у Михаила Арсеньевича на переносице и переключил в мозгу какие-то каналы, перевел стрелки на путях, по которым двигались мысли.

Михаил Арсеньевич был уверен в том, что знание полных законов невозможно использовать во вред — невозможно изначально и по определению. Почему он был так уверен? Речь ведь шла не о духовных мирах, создаваемых воображением, где невозможно существовать вне понятий морали и нравственности. Речь шла о парадигме нематериальной Вселенной, безразличной к духовным устремлениям человека, как безразличен к ним известный из школьного курса физики закон Ома. Но почему-то Михаил Арсеньевич был уверен, что творить зло с помощью их нового знания так же невозможно, как создать вечный двигатель, не зная полной формулировки второго начала термодинамики. А этой формулировки он еще не знал…

Кто-то снаружи начал поворачивать ручку двери, и Михаил Арсеньевич с раздражением подумал, что ему помешают довести мысль до конца, понять — как и почему это случилось с Лизой. Сейчас кто-нибудь войдет, поведет пустой разговор — даже если это будет разговор о перспективах физической науки в одном, отдельно взятом, академическом институте.

Михаил Арсеньевич подошел к двери и повернул ключ. Ручка перестала поворачиваться — снаружи размышляли над тем, почему кто-то из сотрудников заперся в пустой комнате. Ах, все равно. Пусть думают что хотят.

В дверь постучали, но Михаил Арсеньевич не стал отвечать. Запах краски опять стал невыносимым, и он вернулся к окну, встал под форточкой, втянул ноздрями холодный, с терпким городским запахом, воздух с улицы.

Я мог убить Лизу, — подумал он отрешенно. Мог, и нечего себя обманывать.

Это было несколько месяцев назад. Прошлым летом. С утра парило, а к полудню асфальт раскалялся, будто песок на ялтинском пляже. Женщины ходили в легких платьях, и каждая вторая выглядела голливудской красавицей, Михаил Арсеньевич готов был соблазнить любую, которая не отвела бы взгляда. За годы счастливого супружества он совершил немало ходок, было что вспомнить, хотя лучше бы, конечно, не вспоминать (это удел стариков), а действовать.

Собирались в тот вечер не у Кронина, а у Эдика — Николай Евгеньевич приболел, и сестра его Софа, страшная злюка, запретила беспокоить брата вистологической чепухой. А Эдик устроил фуршет — не сразу, конечно, а после обсуждения, — и получилось так, что Михаил Арсеньевич сел рядом с Лизой. Филипп мрачно смотрел в их сторону, но мешать разговору не пытался. Михаил Арсеньевич был в ударе, сыпал комплиментами, Лиза в тот вечер выглядела обворожительно и слушала его с удовольствием, а когда он предложил ей прогуляться вместо того, чтобы ехать к метро в душном троллейбусе, она согласилась, и они попрощались с Эдиком в прихожей, а с другими и прощаться не стали — ушли по-английски. Михаил Арсеньевич представлял себе, что в это время думал Филипп. Плевать. Либо ты воюешь женщину, либо тихо страдаешь. Филипп предпочитал страдать — его дело.

И погуляли замечательно. Поехали в ресторан, хорошо поели после Эдикиного фуршета, выпили вина, а потом шли через парк, где фонари светили вполнакала, тени, отбрасываемые деревьями, были похожи на фантастические механизмы пришельцев, Михаил Арсеньевич прервал на полуслове свои разглагольствования и, повернув Лизу к себе, принялся шептать о том, какая она красивая и умная, как им может быть хорошо вместе, и что они оба себе не простят, если между ними ничего не произойдет, потому что…

И Лиза, чудесная, добрая и милая Лиза рассмеялась ему в лицо. Она не просто смеялась, она хлопала себя ладонями по щекам, повторяла «Я не могу!» и еще что-то, совсем уж неприятное для его самолюбия, а потом, когда он, не помня себя, пытался сорвать с нее полупрозрачную кофточку, ударила его по лицу, оттолкнула и пошла, не оглядываясь, а он плелся следом и чувствовал себя индийским парием, которого госпожа из высшей касты бросила в дорожную пыль и приказала стать червем. Он был червем, и он ненавидел эту женщину, потому что никогда не испытывал такого унижения. Унижения тем более мучительного, что завтра и послезавтра, и еще много дней им предстояло встречаться и вести себя друг с другом так, будто ничего не произошло. Не мог же он, на самом деле, бросить работу в группе из-за того, что получил афронт от женщины!

Лизины каблучки стучали по асфальту, а Михаил Арсеньевич шел тихо, как тать в ночи, как преступник, крадущийся за жертвой, это сравнение пришло ему в голову неожиданно, и он подумал, что, если Лиза обернется и он опять увидит ее презрительную улыбку, то рука сама найдет на дороге камень, а если не камень, то должен же где-нибудь поблизости найтись нож или что-то другое, способное убить.

Никогда прежде не случалось с ним ничего подобного. Никогда. Это было кошмарное ощущение, но какое-то сладостное, внизу живота возник жар, поднимавшийся к груди, и если бы Лиза обернулась…

К счастью для них обоих она шла, не оборачиваясь, вышла из темной аллеи на освещенную улицу и остановила проезжавшее мимо такси. Михаил Арсеньевич расслышал, как она назвала водителю свой адрес.

Такси умчалось, а он стоял в тени раскидистой ольхи и держал в руке нож, с лезвия которого капали на асфальт горячие черные капли. Безжизненное тело женщины лежало у его ног, взгляд молил о пощаде, а он смеялся и говорил…

Он ничего не говорил. Он ничего и не думал. Несколько минут спустя он пришел в себя. Его бил озноб, и все произошедшее казалось кошмаром, приснившимся наяву. Он хотел все забыть, но, стоя на тротуаре под ярким фонарем, освещавшим, казалось, не только его понурую фигуру, но и смешавшиеся мысли, вспоминал опять и опять, как поднял нож, как увидел белые от ужаса Лизины глаза…

Но ведь этого не было! Или было?

Конечно, не было, Лиза уехала и теперь никогда не только не сядет с ним рядом, но даже не захочет посмотреть в его сторону.

Михаил Арсеньевич пошел домой пешком, явился далеко за полночь и не стал отвечать на молчаливые Розины вопросы. Это было самое суровое испытание, какое ему устраивала жена: она знала, что на крики муж реагирует очень бурно и быстро сбрасывает напряжение, а вот молчаливых укоряющих взглядов не выдерживает и чувствует себя побитой собакой, для которой у хозяина не нашлось ни одного доброго слова.

В ту ночь он постелил себе в гостиной на диване и до утра лежал без сна, прислушиваясь к собственным ощущениям. Неужели он действительно сошел с ума — ведь то, что произошло между ним и Лизой, иначе как приступом психоза невозможно было назвать. И если такое случилось с ним один раз, то может случиться вторично. И еще, и еще… Когда-нибудь он действительно поднимет камень, подвернувшийся под руку, и убьет женщину, отказавшую ему во взаимности. Значит, нужно не смотреть на женщин, не искать встреч, забыть… И о собственной жене забыть тоже? Разве к Розе он не испытывает тайной и давней, тихой и хорошо скрываемой ненависти? И однажды, когда она посмотрит на него своим уничтожающим взглядом, он возьмет лежащий на столе нож…

Это болезнь. Нужно лечиться. Завтра — уже сегодня — пойти… К психиатру? Михаил Арсеньевич понимал, что не сможет заставить себя занять очередь в районной поликлинике — об этом сразу узнают и передадут Розе, в регистратуре работает ее приятельница Грета, толстая и глупая баба, несдержанная на язык.

Он должен был справиться с собой сам.

Лиза вела себя с ним после той ужасной ночи естественно, будто ничего не произошло. А он ловил себя на том, что ненависть его к этой женщине не только не ослабла, но даже усилилась. Он понимал причину: Лиза оказалась сильнее его, и простить это было невозможно.

Все последующие дни он вел себя с Лизой очень корректно, не давал повода для того, чтобы она бросила в его сторону хотя бы один подозрительный взгляд.

И до последней ночи он ни разу не поцапался с женой. Боялся разбудить в себе зверя, которого с таким трудом затолкал в клетку собственного подсознания. Похоже, он справился.

Только похоже. Смерть Лизы сразу все изменила и показала ему, что ничего еще не закончено.

«У меня алиби, — говорил он себе, прижавшись лбом к теплому оконному стеклу и не реагируя на стук в дверь, становившийся все более настойчивым. — Когда она умирала от сердечного приступа, я совсем о ней не думал. Я звонил Николаю Евгеньевичу, чтобы рассказать об идее полиформного моделирования. Хорошая была идея — то есть, тогда она казалась хорошей, а потом, так и не дозвонившись, я остыл и нашел в ней массу — минимум пять — изъянов. О Лизе не думал».

Да? Подсознательно Михаил Арсеньевич помнил о ней всегда. И рассуждая о полиформном моделировании, разве не мог он так же подсознательно совместить эти две мысли, эти два состояния — так и не утихшую ненависть к женщине и возникшее понимание новой сути бесконечного мироздания?

Мог. Наверное, мог. Ну и что?

Наверняка его с Лизой соединяли не только материально-духовные, но и сугубо нематериальные связи. И мог ли он сам себя убедить в том, что никакие из этих связей не проявили себя в материальном мире таким странным, непредсказуемым образом?

Не мог. Когда подсознательно желаешь кому-то смерти и тот человек неожиданно умирает без всякой причины, не правильно ли обвинить в убийстве себя?

Алиби. Для Фила это, возможно, действительно, алиби — что знает мальчишка о смертельной ненависти, об ужасе маниакального стремления убить и о постоянно сдерживаемой плоти?

В дверь перестали колотить, он слышал громкий разговор и узнал голос заместителя директора по общим вопросам. «Будут ломать замок, — отрешенно подумал он. — Глупо. Нашел место для уединенного размышления. Что им сказать? Не слышал? Задумался? Бред».

Михаил Арсеньевич подошел к двери и спросил громко:

— Кто там? Это вы, Станислав Архипович?

— Черт побери, Бессонов! — послышался крик разъяренного зверя. — Вы что там делаете? Открывайте немедленно!

Он повернул ключ, дверь распахнулась, в комнату ввалились маляры, за ними мрачно вошел Маршавецкий, готовый устроить сотруднику разнос за весьма странное, мягко говоря, поведение, но, увидев что-то в лице Михаила Арсеньевича, заместитель директора пробормотал только:

— Простите, если помешали…

— Ничего, ничего, — в тон ответил Бессонов и мстительно добавил: — А ведь здесь скользко.

Формулировку полного закона сохранения энергии ему и вспоминать не нужно было — разве он ее забывал? Только направить мысленно энергетический поток…

Маршавецкий коротко вскрикнул, нелепо замахал руками, стараясь удержать равновесие, ноги его разъехались, будто он стоял на коньках, и завхоз хлопнулся на копчик, взвыв от боли.

Михаил Арсеньевич повернулся и пошел к себе. Ну что такого произошло на самом деле? Не удержал человек равновесия. Бывает. А он тут совершенно ни при чем.

Как и в страшной истории с Лизой.