В путь-дорогу! Том II

КНИГА ТРЕТЬЯ

По длинной дамбѣ, которая вела отъ Волги къ городу мимо адмиралтейской слободы, тащилось нѣсколько извощичьихъ дрожекъ. Передъ тѣмъ только что присталъ пароходъ, часть пасажировъ слѣзла и отправлялась въ городъ. Бѣлая долгоногая кляча везла просторную и довольно ободранную пролетку. На этой пролеткѣ, кромѣ извощика въ полиняломъ нанковомъ зипунишкѣ, помѣщались наши знакомцы-гимназисты. Горшковъ сидѣлъ на колѣняхъ у своихъ товарищей и поминутно повертывалъ голову то вправо, то влѣво. Онъ былъ полонъ впечатлѣніями поѣздки на пароходѣ и продолжалъ увѣрять своихъ товарищей, что лѣсной офицеръ, ѣхавшій съ ними до города Чебоксаръ, — большая скотина, и нужно его непремѣнно побить за то, что онъ осмѣлился студентовъ назвать мальчишками. Абласовъ, по обыкновенію, больше отмалчивался- Телепневъ отвѣчалъ отрывисто на болтовню Горшкова. Дорога немного оживила его. На щекахъ проступалъ румянецъ, глаза не смотрѣли такъ неподвижно, молодость брала свое.

— А что это, братец, за штука торчитъ тамъ, на полѣ? крикнулъ Горшковъ извощику, ткнувши пальцемъ въ лѣвую сторону отъ дороги, гдѣ посреди болотистаго луга возвышалась какая-то усѣченная пирамида.

— А тутъ кости лежатъ, отвѣчалъ словоохотливо извощикъ; когда значитъ городъ у татарвы брали, такъ на эн-томъ самомъ мѣстѣ большое отраженіе было.

— И много костей? спросилъ Горшковъ.

— Нешто, цѣла куча будетъ, тамъ и панафиды служатъ кажный годъ.

По этому поводу Горшковъ пустился съ извощикомъ въ довольно долгое разсужденіе о томъ, сколько могло быть побито русскихъ и сколько татаръ; вслѣдствіе чего, они протащились вдвое дольше чѣмъ слѣдовало. Абласовъ не задавалъ почти никакихъ вопросовъ извощику. Онъ ограничивался только разсматриваніемъ мѣстности, а Телепневъ и того не дѣлалъ, онъ былъ еще слишкомъ погруженъ въ самого себя, чтобы отдаться впечатлѣніямъ новой обстановки. По правдѣ сказать, для глаза мало было занятнаго. Впереди тянулось шоссе, направо и налѣво кочковатое поле, съ кой-какими постройками. Склады дровъ, бревенъ, амбары, грязные заводы, кой-какая незавидная зелень, — вотъ и все, что представлялось туристу, по близости; а вдали виднѣлся городъ, правда довольно пестрый и обширный, но все-таки городъ, какъ и всѣ города на Руси. Прежде всего бросались въ глаза бѣлыя стѣны Кремля и очень высокій шпиль какой-то колокольни. Но даже любознательный и наивный Горшковъ нашелъ, что все это гораздо хуже, чѣмъ видъ съ Волги на кремль ихъ роднаго города. Стали подъѣзжать къ городу; пошли дома, какіе обыкновенно бываютъ въ слободахъ: вотъ и аптека попалась въ деревянненькомъ домѣ, часть съ пожарнымъ сараемъ, сады пошли, вправо показалась деревянная мечеть и нѣсколько чумазыхъ татарчатъ выбѣжало на дамбу въ долгополыхъ рубашкахъ.

— Саликамъ-сала, крикнулъ имъ Горшковъ.

— Берегись, пострѣлята! гаркнулъ извощикъ.

— А умѣешь ты говорить по татарски? спросилъ его Горшковъ.

— Нѣтъ, баринъ, не умѣю, я не здѣшній, я саратовской.

Слѣва показался на пригоркѣ монастырь, окруженный рѣдкой липовой рощицей. Вылъ часъ шестой и засыпающее солнце бросало лучи на его бѣлую ограду.

— Что за монастырь? спросилъ Горшковъ.

— Зилантьевъ, отвѣтилъ извощикъ. Монахи-то все штрафные тутъ живутъ, такіе дѣла дѣлаютъ, что и — и!…

Миновали заставу. Открылась длинная улица, съ которой скоро повернули наверхъ, въ гору, гдѣ стояла на ІІоломной улицѣ гостинница Одесса. Туда ѣхали наши юноши и туда же долженъ былъ явиться съ вещами Яковъ. Онь тащился сзади на ломовикѣ-татаринѣ, и отсталъ отъ господъ версты на двѣ.

О чемъ думали юноши, приближаясь къ мѣсту, гдѣ готовилась для нихъ новая жизнь? Телепневъ, конечно, больше принадлежалъ прошедшему. Его потери были еще слишкомъ живы, силы не поднялись еще въ молодомъ тѣлѣ, энергія была на время парализована. И въ самомъ дѣлѣ, преддверіе его юношеской жизни потребовало слишкомъ много тратъ, Все, что пришло бы ему на мысль и одушевило бы его въ нормальномъ положеніи, теперь вовсе не приходило. Онъ представлялъ собой страдательное лицо. Впереди виднѣлась ему только одна формальная цѣль — поступить въ университетъ. Въ головѣ Абласова было все очень здраво и просто. Онъ не предавался никакимъ мечтаніямъ. Онъ не только инстинктомъ, но и яснымъ пониманіемъ сознавалъ, что съ перемѣной обстановки останется суть жизни. Въ немъ рѣшительно не было того дѣтскаго вздору и фразистой задорливости въ мысляхъ, съ которыми двѣ трети юношей надѣвали синій воротникъ. Просвѣтлѣнія своего умственнаго горизонта онъ ожидалъ какъ вещи возможной, но опять-таки не такой, которая бы возродила его къ какой-нибудь новой отрадной жизни. Онъ инстинктомъ чувствовалъ, что это умственное развитіе повлечетъ за собою и другія обязанности, да главное не будетъ времени достичь этого развитія какъ бы хотѣлось, а придется пробивать себѣ дорогу ремесломъ. Не весело подобнымъ юношамъ.

А вотъ добродушный нашъ Горшковъ мыслилъ совсѣмъ иначе Ему совсѣмъ не нужно бы іо ни задавать вопросовъ, ни отвѣчать на нихъ. Онъ бралъ жизнь объективно, такъ какъ она есть. Ъхалъ онъ въ городъ К., значитъ нужно было ѣхать въ К. и жить тамъ, какъ поживется, все обглядѣть, повсюду выходить, посмѣяться надъ разными дураками, подразнить барынь, подыскать какого-нибудь лутика и обучать его музыкальному искусству… а тамъ, что Богъ дастъ; мысли придутъ хорошіе, займется оркестровкой, вокальной музыкой, тамъ глядишь — и объ оперѣ начнетъ думать… А кругомъ все товарищи, свои люди: добрый и мягкой Телепневъ, съ которымъ такъ легко живется, молчаливый и мудрѣйшій Абласовъ, да мало-ли еще встрѣтится народу свѣжаго, весе- лаго, курьезнаго!… Университетъ будетъ между дѣломъ, какъ отдыхъ, а не какъ занятіе, можно будетъ повозиться и съ выкладками, взглянуть, что за штука такая диференціалы и интегралы, какая-такая вещь небесная механика и такъ ли уродливо и смѣшно добываютъ тамъ водородъ, какъ это дѣлывалъ въ 6-мъ классѣ Ардальонъ Захарычъ Самородскій. Больше, право, ничего не было въ душѣ наивнаго артиста Вѣдь онъ былъ совершенное дитя, и на-вѣкъ остался имъ. И никакіе глубокіе продукты его дарованія не нарушили никогда простодушной объективности его взгляда на жизнь.

Вотъ съ какимъ настроеніемъ подъѣзжали наши друзья къ гостинницѣ Одесса. И съ разныхъ концевъ стремились, въ этотъ день и въ предшествовавшіе, много молодыхъ головъ, провидя одну пристань — высшую школу, внушительный храмъ науки. Въ большую идеализацію впали бы мы, еслибъ приписали всѣмъ, стремящимся въ университетъ, горячую жажду знанія. Столько же было въ многолюдномъ обществѣ этихъ гимназистовъ и приватныхъ юношей житейскаго расчета, пустоты, и самой разнокалиберной, но глубокой неподготовленности къ какому-либо труду, какъ оно случается въ каждомъ людскомъ обществѣ. Вотъ тутъ-то бы, въ преддверіи университета, на вступительныхъ экзаменахъ, въ коридорахъ и на улицахъ открыть бы серцевѣдцу свою обсерваторію и повѣдать намъ: на комъ изъ этихъ питомцевъ просвѣщенія должны покоиться надежды общества. Легко, ужасно легко пройти мимо лучшихъ натуръ и не подмѣтить въ нихъ присутствія могучей силы!… Но не трудно отдаться и внѣшности и подъ впечатлѣніемъ шума, треска, разгула и всякихъ татарскихъ проявленій выдумать небывалыя силы и проглядѣть подъ этой шумихой всю массу вздора, дилетантства, полуневѣжества, кичливости, которые разнесутъ по всѣмъ концамъ своей родины десятки и сотни привилегированныхъ недоумковъ.

Но на комъ тяготитъ судъ, на жертвахъ или на источникѣ жертвъ? Не забудемъ одного, что въ тотъ годъ, когда мы пріѣхали съ друзьями нашими въ городъ К. и нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ и послѣ того, свободный ходъ къ свѣти-лищу науки привалили тяжелымъ камнемъ. Комплектъ роковой цифрой врѣзался въ душу всякаго мальчика мечтавшаго быть студентомъ. И каковы бы ни были эти мальчики каковы бы ни были ихъ побужденія, честь имъ и слава за то, что они прибѣжали въ опальное мѣсто и остались вѣрны своей, хотя и дѣтской мечтѣ.

Наши пріятели заняли довольно большой номеръ и въ тотъ же вечеръ, переодѣвшись, отправились гулять по городу. Впереди, разумѣется, шествовалъ Горшковъ, громко крича и размахивая руками. Съ той улицы, гдѣ стояла гостинница, они начали подниматься въ гору мимо лавокъ и вышли на главную улицу, всю обставленную каменными домами. Мостовая на ней была сплошь торцовая.

— Эка роскошь, господа, вскрикнулъ Горшковъ, —тутъ хоть вензеля ногами выдѣлывай! Глянь-ко, господа, вправо да влѣво — першпектива просто!

А улица дѣйствительно была красива; только на томъ углу, гдѣ стояли наши юноши, возвышалось очень большое зданіе, чуть не трехъ-этажное и все обгорѣлое. По всему видно было, что это казенное зданіе и его не собрались обновить съ самаго времени огромныхъ пожаровъ, опустошившихъ городъ К. Въ лѣвую сторону улица вела къ Кремлю, въ правую — длинный хвостъ ея терялся и оканчивался небольшой площадкой.

Наши пріятели пошли было по тротуару, но тотчасъ же убѣдились, что гораздо удобнѣе ходить по срединѣ улицы: тротуаръ былъ изъ булыжника и нестерпимо обдиралъ ноги а мостовая была гладкая, какъ полъ. Имъ попалось нѣсколько обывателей, занимающихся, видимо, вечерней прогулкой, — всѣ безъ'исключенія шли по срединѣ улицы, а не по тротуару.

— Студентъ, шепнулъ Горшковъ, и рукой остановилъ товарищей.

Абласовъ и Телепневъ оглянулись. На встрѣчу имъ шелъ приземистый, коренастый студентъ съ угреватымъ и краснымъ лицемъ и совершенно бѣлыми волосами. Къ головѣ его была приплюснута фуражка, заломленная на ухо, глянцовитая какъ блинъ, съ околышемъ уже не голубаго, а какого-то зеленовато — сѣраго цвѣта. На плечахъ его чуть держалась коротенькая шинелишка съ крошечнымъ капишономъ.

— Хочешь заговорю съ нимъ? спросилъ Горшковъ Абласова.

— Полно, братъ, что за шутовство!

— А вотъ сей-часъ же заговорю. И Горшковъ подскочилъ къ студенту, загородивши ему совершенно дорогу.

— А позвольте васъ спросить, заговорилъ онъ, пріятно улыбаясь, какъ пройти въ университетъ?

Студентъ сперва оглянулъ его съ ногъ до головы, потомъ крякнулъ и отвѣчалъ съ передышкой, напирая какъ-то особенно на букву о:

— Пойдете прямо по улицѣ, въ концѣ и будетъ университетъ.

Горшковъ разшаркался на мостовой.

— А вы поступающіе, что-ли? спросилъ студентъ, почему-то поморщившись.

— Да-съ, сегодня только пріѣхали, отвѣтилъ, Горшковъ въ полной радости, что завязалась бесѣда.

— А изъ какихъ мѣстъ? вопросилъ студентъ, сурово глядя на юношу.

— Изъ Верхнегородской гимназіи, отвѣтилъ любезнѣйшимъ голосомъ Горшковъ.

— Гдѣ стоите?

— Въ Одессѣ.

— Дорого тамъ, — а впрочемъ для пріѣзжихъ ничего Вы переберитесь-ка сюда, на Преображенскую улицу. Вонъ, видите, угольный-то домъ напротивъ-то, что вонъ дуракъ портной Мельниковъ саженными буквами вывѣску написалъ; тутъ номера есть студенческіе, — Чекчуринская казарма называется, такъ вы вотъ тутъ поселяйтесь.

— Постараемся, проговорилъ Горшковъ, поддѣлываясь къ студенту.

— Прощайте, господа! пробасилъ еще суровѣе студентъ, и сдѣлавъ два шага остановился и какимъ-то инспекторскимъ тономъ спросилъ — А въ какомъ номерѣ стоите?…

— Въ двадцать-третьемъ, поспѣшилъ отвѣтить Горшковъ, подымая очень высоко фуражку. А студентъ направился вдоль по улицѣ къ кремлю, переваливаясь по-медвѣжьи. Рукава его шинельки раздувались; а масляный блинъ, покрывавшій его голову, лоснился даже въ сумеркахъ.

— Ну, что, Абласовъ, грибъ съѣлъ! Ты думалъ, что я и не заговорю съ студентомъ.

— Да ужъ тебя на всякую комедію станетъ.

— А какъ онъ тебѣ понравился, Боря, крикнулъ Горшковъ, Телепневу, который шелъ немножко поодаль и мало глядѣлъ по сторонамъ.

Телепневъ улыбнулся.

— Студентъ, какъ студентъ, отвѣтилъ онъ.

— Не цервой молодости, проговорилъ Абласовъ.

— Да, старый студентъ; видно, что прошелъ огонь и воду, крикнулъ Горшковъ, и зашагалъ опять фертомъ по улицѣ, осматривая каждый домъ и вывѣску.

Дома были все каменные двухъ-этажные, чище и франт-ватѣе глядѣли они, чѣмъ обыкновенныя обывательскія строенія въ губернскомъ городѣ. Нижніе этажи, были почти сплошь заняты магазинами. Вотъ какой-то: „Gain, coiffeur de Paris,“ вотъ нѣмецкая виноторговля съ продажею лучшихъ водокъ, трактиръ „Китай“ купца Чернопузова, кондитерская. Горшкову очень захотѣлось зайти, но онъ удержался Потомъ красная вывѣска: Deutsches Wirthshaus.

— Эхъ, сколько здѣсь нѣмецкихъ заведеній! крикнулъ онъ товарищамъ.

Дальше попались двѣ книжные лавки, дагеротипъ, какой-то барскій домъ съ фонариками и разноцвѣтнымъ лакеемъ на крыльцѣ, а противъ него трехъ-этажное зданіе — кирпичнокраснаго цвѣта.

— Ужъ не это ли университетъ? крикнулъ Горшковъ.

— Вѣдь тебѣ сказали, что въ концѣ улицы, отвѣтилъ ему Абласовъ.

— А и то правда, отвѣтилъ онъ, и пошелъ снова шагать.

Вотъ показался направо длинный, желтый казенный домъ, съ вывѣской: градская полиція. Надъ крышей поднималась каланча, а внизу были пожарные сараи. Налѣво, противъ полиціи, стояла церковь въ трехъ экземплярахъ: одна зимняя, другая лѣтняя, а третья какая-то полинялая и маленькая. Прошли еще перекрестокъ. Справа опять показались казенные дома.

— Вотъ это такъ университетъ, крикнулъ Горшковъ, увлекая за собой товарищей Завернемте, братцы, вотъ на площадку эту, оттуда будетъ видъ лучше.

Они дошли до конца улицы, гдѣ открывалась небольшая площадка, и остановившись, начали обозрѣвать зданіе университета.

Университетъ былъ двухъ-этажный, и показался бы гораздо красивѣе, еслибъ стоялъ на открытомъ мѣстѣ, а не былъ бы припертъ къ самому концу улицы. Три портика съ колоннами отымали у него казенный характеръ. Надъ среднимъ портикомъ, виднѣлся золотой крестъ, а надпись массивными буквами значила: Императорскій Университетъ. Долго смотрѣли наши юноши на храмъ наукъ, и онъ произвелъ на нихъ, кажется, довольно пріятное впечатлѣніе.

— Экъ его вытянуло! проговорилъ Горшковъ. А ниже нашей гимназіи будетъ, только почище маленько.

— Да, почище, подтвердилъ Абласовъ.

— А ты, Боря, какимъ воображалъ себѣ университетъ? спросилъ Горшковъ.

— Да я объ домѣ совсѣмъ и не думалъ, отвѣтилъ Телепневъ.

А мнѣ такъ, знаете, братцы, университетъ въ другомъ вкусѣ представлялся, въ какомъ-то готическомъ.

— Хватилъ, промолвилъ съ улыбкой Абласояъ.

— Ну, да и этотъ не дуренъ, греческій видъ имѣетъ. А пойдемте-ка, братцы, къ подъѣзду, посмотримте антре; да кстати нужно спросить у кого-нибудь, въ которомъ часу ректоръ принимаетъ?

— А это, что за домъ? спросилъ Телепневъ, указывая на зданіе, которое стояло насупротивъ университета, по ту сторону площадки.

— Вывѣски нѣтъ, а внизу, вонъ посмотри — аптека. Должно быть университетское что нибудь.

— Вѣрно клиника, замѣтилъ Абласовъ.

Они перешли улицу и поднялись на ступени параднаго подъѣзда. Первый вошелъ Горшковъ. Было уже довольно темно, но можно было разглядѣть огромные сѣни, которые шли поперегъ всего зданія и оканчивались двумя парадными лѣстницами; потолокъ подпирался въ разныхъ мѣстахъ четве-роугольными столбами со сводами. Въ нишахъ стояли поясные бюсты великихъ мужей, подъ бронзу, на довольно грязныхъ алебастровыхъ пьедесталахъ. Въ сѣняхъ царствовала совершенная пустота. Шаги вошедшихъ звонко отдались на чугунномъ полу.

— Вотъ швейцарская, сказалъ Горшковъ, указывая головой на небольшую дверку вправо.

Онъ подошелъ къ ней и постучалъ. Дверка отворилась и вылѣзла голова въ высокомъ картузѣ съ голубымъ околышемъ, а затѣмъ показались огромные бакенбарды.

— Чего вамъ нужно? спросилъ швейцаръ.

Горшковъ вѣжливо съ нимъ раскланялся. Телепневъ и Абласовъ стояли нѣсколько поодаль и ближе ко входу.

— Скажите пожалуйста, началъ Горшковъ чрезвычайно сладко, гдѣ живетъ ректоръ?

— А вотъ вы домъ-то прошли, угловой-то, что въ переулокъ выходитъ.

— А какъ его зовутъ?

— Швейцаръ взглянулъ на Горшкова отеческимъ взглядомъ.

— Вы изъ новичковъ, что ли?

Горшковъ нисколько этимъ не обидѣлся, но не счелъ нужнымъ отвѣчать, а только опять повторилъ вопросъ.

— Зовутъ Михалъ Иванычъ.

— Онъ статскій или дѣйствительный статскій совѣтникъ? допрашивалъ Горшковъ.

Швейцаръ затруднился.

— Какой чинъ на немъ?

— Извѣстно, генералъ.

— Значитъ, штатскій генералъ, повторилъ Горшковъ и захохоталъ.

Швейцаръ такъ тряхнулъ головой, точно хотѣлъ обругать юнаго питомца просвѣщенія; но обругать не обругалъ, а скрылся въ свою конурку. Но Горшковъ этимъ не унялся, онъ. опять стукнулъ въ стеклянную дверку швейцарской. Голова высунулась.

— Да чего вамъ нужно?

— Главнаго-то я тебя не спросилъ, любезный другъ, заговорилъ Горшковъ, подпирая себѣ руки въ бокъ: въ которомъ часу ректоръ-то принимаеть?

— Почемъ я знаю, заворчалъ швейцаръ, видимо смущенный такою фамиліарностью; подите туда спросите, тамъ есть сторожа.

— Да ты, дяденька, не серчай, произнесъ Горшковъ, дѣлая гримасу: мы люди заѣзжіе, ты намъ толкомъ скажи.

Швейцаръ ухмыльнулся и милостиво отвѣчалъ:

— Ступайте завтра въ'половинѣ одинадцатаго, въ самый разъ попадете, и за тѣмъ голова скрылась уже безвозвратно.

— Ну идемъ, больше толковать нечего, проговорилъ Абласовъ; тутъ видно служительство-то не лучше нашего гимназическаго.

— Да, не лучше Егоркиной команды, подхватилъ Горшковъ, и, бросивъ еще разъ взглядъ на бюсты знаменитыхъ людей, вышелъ съ товарищами на улицу.

Сумерки совсѣмъ уже сгустились. Лунный свѣтъ отражался на бѣлыхъ стѣнахъ университета и на золотыхъ крыльяхъ ор.іа, повѣшеннаго надъ аптечной вывѣской. Стояла теплая, невозмутимая погода. Но наши заѣзжіе верхнегородцы впервые почувствовали какую-то влажность въ воздухѣ, что-то туманное и болотистое. Еще разъ остановились они на площадкѣ, прислушиваясь къ ночнымъ звукамъ города. Откуда-то несся отдаленный стукъ дрожекъ, собака гдѣ-то залаяла густымъ басомъ и брякнула цѣпью, — долѣтали отрывистые фразы гуляющихъ. Потомъ вдругъ послышалось отдаленное хоровое пѣніе.

— Чу! какъ отхватываютъ! крикнулъ Горшковъ, кто бы это?

— Мастеровые должно быть, проговорилъ Телепневъ. А какую пѣсню поютъ, Валеріанъ?

Горшковъ прислушался съ видомъ, знатока, и даже почему-то снялъ фуражку.

— Поютъ „Ахъ Дунай, ты мой Дунай“…

Не успѣли они отойти нѣсколько шаговъ, какъ сзади ихъ загудѣлъ другой хоръ, составленный изъ мужскихъ и женскихъ голосовъ. Пѣніе происходило гдѣ-нибудь по близости, на университетскомъ дворѣ, или на той же площадкѣ, гдѣ они стояли.

— Что за оказія, крикнулъ Горшковъ, да здѣсь Венеція! Тутъ, видно, дѣвки хороводы водятъ! Это должно быть вонъ за угломъ, пойдемте-ка, братцы, послушаемте!

И дѣйствительно, за угломъ того зданія, которое Абласовъ назвалъ клиникой, стояла цѣлая толпа. Она составлялась изъ университетскихъ сторожей, водовозовъ, клиническихъ служителей, фельдшеровъ, прачекъ и кухарокъ. Но кромѣ участвующихъ въ пѣніи, зѣвающаго народа не было. Видно было, что такія вокальныя упражненія въ нравахъ города, и не обращаютъ па себя общественнаго вниманія.

— Каковы нравы-то! говорилъ Горшковъ, подходя къ тол-пѣ, первобытная, братецъ, простота, и что за пѣснь такая прислушаемъ-ка, я ее не знаю…

А пѣли, дѣйствительно, какую-то курьозную пѣсню Горшкову удалось подхватить припѣвъ, начинавшійся словами:

— Восторгъ! крикнулъ Горшковъ. Вы только вслушайтесь, братцы, это просто первобытныя времена!

Онъ не утерпѣлъ и обратился-таки съ распросами къ одному изъ участвующихъ въ пѣніи, курчавому и рябому фельдшеру, отъ котораго несло спермацетовой помадой. фельдшеръ обстоятельно разсказалъ ему, что пѣніе происходитъ каждый вечеръ, когда хорошая погода, а пѣсня дѣйствительно такъ и называется: Сазанъ Тимофеичъ. Удовлетворившись этими, объясненіями, Горшковъ объявилъ товарищамъ, что на первый разъ они осмотрѣли довольно и можно итти домой, чтобъ завтра пораньше проснуться и успѣть написать прошеніе ректору.

Заспанный Яковъ, встрѣтилъ въ номерѣ друзей нашихъ и помогъ имъ раздѣться.

— Ну, что жъ ты, братъ Яковъ, скажешь про татарскую столицу? спросилъ его Горшковъ, потягиваясь въ кровати.

— Да что, сударь, угрюмо отвѣчалъ неизмѣнный камердинеръ: городъ людный, да сразу не разглядишь; спички вотъ дешевы…

Больше онъ не выражалъ никакихъ сентенцій не только въ этотъ вечеръ, но во весь годъ, послѣдовавшій за этимъ вечеромъ.

Всѣ трое очень устали и сонъ скоро овладѣлъ ими. Только Горшковъ не могъ сразу угомониться.

Онъ, засыпая, все-таки задалъ нѣсколько вопросовъ Абласову и Телепневу, которые помѣстились въ другой комнатѣ. Но каждый изъ нихъ заснулъ съ чувствомъ новаго мѣста, и съ тѣмъ пріятнымъ волненіемъ, какое испытываетъ всегда молодая натура, перевертывая новую страницу жизни. Ночная свѣжесть входила сквозь открытое окно и Телепневъ, закутавшись въ одѣяло, дышалъ легко, и ему не снились темныя картины прошлаго, а напротивъ, онъ летѣлъ по какому-то свѣтлому, ярко-лиловому небу, и чѣмъ выше поднимался, тѣмъ ему становилось легче и легче дышать…

И спали юноши — добрымъ, крѣпительнымъ сномъ. И не одни были они въ эту минуту. Въ разныхъ уголкахъ города, по разнымъ квартиркамъ засыпали также новопріѣзжіе гимназистики, и всякому изъ нихъ, кто видѣлъ предъ собой двери университета, дышалось такъ хорошо, какъ потомъ не будетъ уже дышаться, при полученіи разныхъ дипломовъ и должностей.

Утромъ, часовъ въ семь, Яковъ разбудилъ Бориса. Телепневъ, проснувшись, еще въ первый разъ подумалъ о томъ, какъ ему поступить въ университетъ и на какой факультетъ. Его, безъ всякаго сомнѣнія, примутъ безъ экзамена, какой бы факультетъ онъ не выбралъ. Его потери и болѣзнь совершенно перервали въ немъ нить желаній и замысловъ, которые онъ связывалъ съ мыслію объ университетѣ. И трудно ему было въ эту минуту собраться съ мыслями, такъ какъ хотѣлось…

Чрезъ полчаса пріятели сидѣли за чаемъ и вели рѣчь о томъ, какъ писать прошеніе на имя ректора. Наконецъ, рѣшили, что писать будетъ Абласовъ, какъ обладатель каллиграфскаго почерка и какъ мудрецъ, знающій канцелярскія формы.

— По какому же ты хочешь? спросилъ Горошковъ Телеп-нева, когда очередь дошла до него.

— Хотѣлъ по словесному, отвѣтилъ Борисъ, а теперь право все равно, да и мало знаю, — горячка всю память отняла;

— Ну такъ иди по юридическому, а то по камеральному; это говорятъ, братецъ, факультетъ — первый сортъ, всякую штуку показываютъ.

Телепневъ призадумался немножко. Отъ словеснаго факультета онъ рѣшительно отказывался. Его неприготовленность предстала передъ нимъ сильнѣе, чѣмъ когда-либо. Послѣ довольно долгаго раздумья, онъ сказалъ Абласову:

— Пиши прошеніе на камеральный. Посмотрюсь, а тамъ послѣ увижу на чемъ можно будетъ остановиться.

— Разумѣется, Боря, крикнулъ Горшковъ, тебѣ отдохнуть нужно; мы съ тобой всѣ факультеты высмотримъ… Да за чѣмъ ты, братецъ, поступаешь въ студенты, шелъ бы со мной въ вольные.

— Нѣтъ, что за вольные, это тебѣ прилично — артисту, а я хочу настоящую службу нести.

— Хорошо дѣлаешь, проговорилъ Абласовъ, выводя своимъ калиграфскимъ почеркомъ: Его Превосходительству. Это тебя втянетъ въ жизнь, и съ студентами больше сблизитъ.

Скоро всѣ три прошенія были готовы. Яковъ подалъ господамъ одѣться. Телепневъ не надѣлъ фрака, но въ сертукѣ былъ чрезвычайно представителенъ. Абласовъ натянулъ свой старый гимназическій мундиръ. Рукава доходили до локтей, въ такомъ же видѣ находились и фалдочки. Горшковъ, облекшись въ какую-то табачнаго цвѣта визитку, вертѣлся около Абласова, дергалъ его за фалдочки и хохоталъ.

— Ну, что Яковъ, кричалъ онъ, красивы мы? Можемъ явиться къ высшему начальству?

Яковъ только помоталъ головой, и въ первую минуту ничего не отвѣтилъ, а потомъ промычалъ:

— Какъ слѣдуетъ.

— Ну, братцы, продолжалъ. говорить Горшковъ, кто же первый предстанетъ предъ генеральскую особу, — а?

— Да ужъ ты начинай, ты болтунъ, вымолвилъ Абласовъ.

— Да съ какихъ поръ вы меня въ депутаты произвели. Надо бы Ворѣ отшаркаться, да ужь такъ и быть, я для васъ это сдѣлаю, пойдемъ и съ генераломъ говорить!

Онъ надѣлъ набекрень фуражку и крикнулъ Якову — отворяй двери.

— Взялъ ли всѣ бумаги, спросилъ Абласовъ Телепнева, а то, эта егоза такъ нашумитъ, что ничего и не сообразишь.

День былъ красный, солнечный, даже жаркій. Городъ показался нашимъ пріятелямъ красивѣе. Улица, гдѣ стояла Одесса, была полна народомъ. Множество лавокъ, крикъ, ѣзда, мелкія татарскіе торгаши, все это придавало городу бойкій, промышленный характеръ. Преображенская улица вся блестѣла, по гладкой торцовой мостовой, ровно и съ пріятнымъ звукомъ, катились экипажи. Наши верхнегородцы замѣтили, что въ городѣ К. преобладаютъ туземные фасоны экипажей, все какія-то линейки и долгушки Горшковъ расхохотался, когда мимо его проѣхали дроги съ сидѣньемъ по срединѣ. На одной сторонѣ этого сидѣнья помѣщалась дама, а на другой — противоположной, спиной къ ней, сидѣлъ лакей.

— Вотъ такъ экипажъ! крикнулъ Горшковъ: и дешево, и сердито. Равенство, братецъ, допускаетъ. Ай да татарское царство!

Вступивши на университетской дворъ, юноши почувствовали маленькое стѣсненіе. Инвалидъ, стоявшій у воротъ, указалъ имъ ходъ къ ректору. Горшковъ сталъ первый подниматься по лѣстницѣ и очень бойко отворилъ дверь, которая, по добродушію туземныхъ нравовъ, была безъ колокольчика. Въ передней ихъ встрѣтилъ служитель съ голубымъ воротникомъ и преважный лакей въ казинетовомъ сюртукѣ.

— Что нужно? спросилъ сурово казинетовый лакей.

— Съ прошеніемъ къ ректору, отвѣтилъ съ большимъ достоинствомъ Горшковъ.

— Пожалуйте-съ, произнесъ служитель, толкнувъ одну половинку дверей въ залъ.

Юноши осторожно вошли въ залъ, а казинетовый сюртукъ отправился въ кабинетъ докладывать. Зала была обыкновенная; желтые стулья, ломберные столы. Борисъ вспомнилъ дикой домъ, увидавши въ углу точно такіе же растенія въ горшкахъ, какія онъ помнилъ съ пятилѣтняго возраста.

— Посмотрите-ка, братцы, шепнулъ Горшковъ, на стѣнахъ-то тѣ же самые великіе люди висятъ, какъ и у Тонки въ залѣ, ну какъ ректоръ такое же животное?

Въ кабинетѣ послышался шумъ отодвинутаго кресла, а за тѣмъ въ дверяхъ по'явился казинетовой сюртукъ, и указательнымъ перстомъ передалъ имъ позволеніе явиться къ особѣ его превосходительства.

Предводимые Горшковымъ, юноши вошли въ кабинетъ. Передъ ними стоялъ штатскій генералъ, небольшаго роста, пузатый и ужасно похожій на инспектора, Егора Пантелѣича. Эта мысль молніей пронеслась въ головѣ Горшкова и онъ чуть-чуть не прыснулъ, а Телепневъ и Абласовъ едва замѣтно улыбнулись. И одѣтъ-то ректоръ былъ точно Егоръ Пантелѣичъ на лѣтнемъ положеніи-, только звѣзда свидѣтельствовала о его генеральствѣ. Сходство ректора съ Егоромъ Пантелѣичемъ придало нашимъ гимназистамъ очень много бодрости, они очутились опять въ своей прежней сферѣ. Горшковъ подошелъ къ нему, подалъ свои бумаги и разшаркался.

— Изъ какой гимназіи? спросилъ ректоръ, и точно свисну лъ.

— Мы всѣ изъ верхнегородской, отвѣтилъ съ развязностію Горшковъ и, взглянувъ на звѣзду, прибавилъ: ваше прев осходительство I

Ректоръ пріятно сжалъ губы и опять свиснулъ. Абласовъ и Телепневъ подали ему также свои бумаги. Ректоръ отошелъ къ столу и началъ ихъ разсматривать.

Горшковъ внимательно за нимъ слѣдилъ и шепнулъ товарищамъ — Плохо братцы, не приметъ, все посвистываетъ.

Довольно долго копался ректоръ, потомъ написалъ что-то на каждой просьбѣ и возвратилъ ихъ подателямъ.

— Аттестаты ваши, проговорилъ онъ съ тѣмъ же посвистываньемъ, даютъ вамъ право на поступленіе безъ экзамена. Вы, обратился онъ къ Телепневу, желаете на камеральный. Если попадете въ комплектъ, то поступите, а вы, отнесся онъ къ Абласову, можете поступить во всякомъ случаѣ, ибо на медицинскомъ факультетѣ комплекта нѣтъ. Отправьтесь, господа, къ г. синдику. Вы его найдете въ правленіи университета и отдадите ему ваши бумаги. А за симъ вы явитесь къ инспектору студентовъ, онъ живетъ тамъ же, гдѣ и правленіе, только въ нижнемъ этажѣ.

Проговоривши все это, ректоръ, на поклонъ юношей, подался всѣмъ корпусомъ и откинулъ свою ножку назадъ, въ родѣ того, какъ кланяются благовоспитанные мальчики въ синихъ курточкахъ. Тѣмъ сцена и покончилась. Наши пріятели отправились въ университетъ и вошли въ него боковымъ входомъ со двора. За ректорскимъ домомъ помѣщалась обсерваторія, и самый университетскій дворъ былъ очень обширенъ. Горшковъ убѣдилъ товарищей сперва взглянуть на него, а потомъ идти къ синдику. По срединѣ двора стоялъ памятникъ, изображающій поэта въ тогѣ и съ лирою въ рукахъ.

— Не великую ему честь сдѣлали, вскричалъ Горшковъ, чутьне на задній дворъ отправили! Ну, а это что, Абласовъ? указалъ онъ на круглое зданіе съ куполомъ, стоявшее позади памятника за садикомъ и соединенное арками съ двумя двухъ-этажными домами особой ученой постройки.

— Это, должно быть, анатомическій театръ, проговорилъ Абласовъ.

— Гдѣ ты, любезный другъ, будешь мертвечину рѣзать.

Телепневъ постоялъ передъ памятникомъ, и весь видъ университетскаго двора показался ему очень оригинальнымъ точно будто нарочно и монументъ поэту, и зданіе, гдѣ разработывается наука, были загнаны на дворъ; точно будто ихъ держали въ черномъ тѣлѣ и не пускали даже скрасить будничную и казенную обстановку губернскаго города.

— Пойдемте, вотъ прямо, крикнулъ Горшковъ. Видите дверь, она видно въ сѣни выходитъ, гдѣ мы вчера были.

И всѣ трое зашагали по длинному двору, вымощенному мелкимъ булыжникомъ. Дверь указанная Горшковымъ, дѣйствительно привела въ сѣни, гдѣ они были наканунѣ; но въ правленіе оттуда нельзя было попасть прямо. Швейцаръ указалъ имъ на дверь въ боку, черезъ которую они вступили въ длинный, узкій и темнѣйшій корридоръ. Онъ имъ напомнилъ нижній корридоръ ихъ гимназіи, гдѣ происходили всѣ тайныя школьныя дѣла. Пройдя этотъ корридоръ, они вышли на маленькую площадку съ однимъ окномъ. Направо дверь съ надписью: Инспекторъ студентовъ-, налѣво двое дверей: одни въ студенческую шинельную, другія на лѣстницу въ аудиторіи.

Горшковъ сдѣлалъ рожу, взглянувши на инспекторскія двери. Вотъ оно, подумалъ онъ, ближайпіее-то начальство! но тотчасъ же сообразивши себѣ, что онъ вольнослушатель, тряхнулъ небрежно головой. Въ углу, на лавкѣ, у окна сидѣлъ сторожъ. По наружности онъ былъ весьма невзраченъ: рожа красная, носъ картофелиной, изобличающій употребленіе спиртуозовъ, вѣчно небритый подбородокъ, слѣды табаку и плотно стриженные волосы съ просѣдью. Горшковъ очень бойко спросилъ его: куда пройти въ правленіе? Сторожъ посмотрѣлъ на него, какъ на новичка, и прежде нежели отвѣчать на вопросъ, сталъ самъ задавать ему вопросы: откуда онъ и когда пріѣхалъ, и куда поступаетъ. Къ бесѣдѣ присоединились Абласовъ и Телепневъ, и черезъ пять минутъ узнали, что сей невзрачный сторожъ лице не малое, что онъ состоитъ при инспекторѣ разсыльнымъ и швейцаромъ, что отъ него исходятъ призыванія къ суду и расправѣ, что онъ есть вѣстникъ золъ и радостей, ибо черезъ него проходятъ всѣ письма, посылки и деньги студентамъ. Узнали они также, что зовутъ его Дементьевъ или по-студеически Демка. Онъ-то и былъ настоящій университетскій швейцаръ, не смотря на то, что онъ носилъ только названіе разсыльнаго. Демка имъ разсказалъ, какъ пройти въ правленіе, какъ зовутъ синдика и объявилъ имъ, чтобы они не мѣшкали въ правленіи, ибо-де Ѳедоръ Ивановичъ, инспекторъ, поѣдетъ къ попечителю, а явиться имъ слѣдуетъ сейчасъ' же, такой ужь порядокъ.

Полѣзли они наверхъ. На первой площадкѣ они увидѣли стеклянную дверь съ надписью: аудиторіи, — и всѣ трое полюбопытствовали заглянуть. Прямо стояли большіе часы, немножко подальше, за дверью, большая черная доска съ надписью: объявленія инспектора студентовъ. Вѣшалка и три физіономіи сторожей составляли всю обстановку. Одинъ изъ нихъ стоялъ у дверей и держался за ручку. Въ этомъ, вѣроятно, заключалась вся его обязанность. Поднявшись на самый верхъ, они прошли въ правленіе занимавшее рядъ маленькихъ комнатъ съ крошечными окнами. Ихъ провели въ присутствіе, гдѣ синдикъ отобралъ ихъ бумаги, сказалъ, что они могутъ быть приняты и велѣлъ явиться черезъ два дня; объ инспекторѣ ничего не упомянулъ. Синдикъ былъ маленькій человѣкъ съ огромнымъ крючковатымъ носомъ, плотно стриженный и въ золотыхъ очкахъ. Говорилъ онъ очень сладко и показался нашимъ гимназистамъ чрезвычайно добрымъ и пріятнымъ человѣкомъ.

— Такъ идти къ инспектору, аль не идти? спросилъ Горшковъ, спускаясь по лѣстницѣ.

— Ты слышалъ, что идти, замѣтилъ улыбаясь Абласовъ. Демка улыбнулся имъ со своей скамейки, и прошамкалъ:

— Идите поскорѣй, а то уѣдетъ.

Отворивши дверь въ инспекторскую квартиру, Горшковъ съ компаніей очутились въ низкой комнатѣ со сводами, раздѣленной перегородкою на двѣ неравныя половины. Первая— служила чѣмъ-то въ родѣ передней для сниманія шинелей, вторая, большая половина, играла роль пріемной. Стѣны ея были окрашены желтой краской, что не мѣшало ей, однако, походить на подвалъ.

Весьма мрачнаго вида служитель, въ какомъ-то долгополомъ сюртукѣ, спросилъ нашихъ пріятелей, чего имъ нужно? и затѣмъ объявилъ, что Ѳедоръ Ивановичъ сейчасъ выйдутъ, и они могутъ подождать.

А въ пріемной былъ уже народъ, чающій инспекторскаго выхода. Вдоль правой стѣны стояло человѣка четыре: одинъ по всѣмъ признакамъ, поступающій и трое студентовъ, изъ которыхъ два матерыхъ, лѣтъ по двадцати-пяти, если не больше, съ загорѣлыми лицами; у одного изъ нихъ было совершенно монгольское лицо, толстыя губы и совершенно выпятившія скулы; третій студентъ — горбатенькій, ростомъ въ полтора-аршина, съ закинутой назадъ головой и зачесанными за уши плоскими волосами. Онъ, то и дѣло, ежился, точно хотѣлъ вылѣзть вопъ изъ воротника. Всѣ трое были въ мундирахъ, при шпагахъ, и съ трехуголками въ рукахъ. На первомъ «изъ двухъ крупныхъ студентовъ надѣтъ былъ прекуріознѣйшій мундиръ. Этотъ мундиръ навѣрно служилъ десятерымъ и обладалъ способностью растягиваться по всевозможнымъ тѣлосложеніямъ и формамъ. Горшковъ, Абласовъ и Телепневъ стали по лѣвую руку и оглядывали студентовъ; тѣ, въ свою очередь, смотрѣли на нихъ. Царствовала тишина. Горшковъ, при всей своей болтливости, не рѣшался вслухъ дѣлать замѣчанія. Имъ пришлось подождать минутъ пять. Дверь слѣва отворилась и выступила фигура инспектора студентовъ, Ѳедора Ивановича Ранге. Ѳедоръ Ивановичъ изображалъ собою, по мнѣнію туземныхъ остряковъ, то самое, чѣмъ обозвалъ Хлестаковъ Землянику; и дѣйствительно, если взглянуть на него въ профиль, то было нѣчто похожее на голову животнаго, изображаемаго обыкновенно на вывѣскахъ гастрономическихъ лавокъ. Губы и носъ выдались впередъ, все лицо собралось какъ-то къ одному мѣсту и Ѳедоръ Ивановичъ выпячивалъ это мѣсто впередъ, желая точно брать верхнимъ чутьемъ. Сплюснутая голова его прикрыта была темнокоричневымъ парикомъ, какіе обыкновенно носятъ плѣшивые отставные генералы. Вицмундиръ съ узкими рукавами и широкими фалдами сидѣлъ на Ѳедорѣ Ивановичѣ по начальнически, открывая его грудь, прикрытую туго-накрахмаленною манишкою, на которой красовался Станиславъ съ короной. Ноги Ѳедора Ивановича втиснуты были въ узѣйшіе на штрипкахъ панталоны, и онъ выступалъ выворачивая носки, точно собираясь стать въ пятую позицію. Сдѣлавши нѣсколько шаговъ отъ двери, онъ дѣйствительно сталъ въ эту позицію по срединѣ комнаты.

— Господинъ Вернеръ! произнесъ онъ рѣзкимъ и гнусавымъ голосомъ, который очень напомнилъ Горшкову голосъ незабвеннаго Тонки. Горбатенькій студентикъ, опустивши шляпу внизъ, выступилъ впередъ.

— Г. Вернеръ, началъ опять инспекторъ, во время вы являетесь. Медицинское свидѣтельство имѣете?

— Я прислалъ изъ деревни, отвѣчалъ горбатенькій.

— Этого недостаточно-съ, прозудѣлъ инспекторъ, вы подвергнетесь аресту во время зимнихъ вакацій.

— Да помилуйте, Ѳедоръ Ивановичъ, за чѣмъ же два свидѣтельства?

— Если вамъ говорятъ, что надо, — то надо! И повернувшись къ другимъ отрѣзалъ: не угодно ли вамъ итти и не оправдываться, когда вы провинились.

Несчастный, горбатенькій студентъ, помявшись на одномъ мѣстѣ и закинувъ голову назадъ, вышелъ.

„Ну это гимназіей пахнетъ“, подумали въ одно время наши пріятели.

Инспекторъ подступилъ къ первому матерому студенту.

— Г. Кабановъ, вы были вчера опять въ нетрезвомъ видѣ.

— Никакъ нѣтъ-съ, отвѣтилъ отрывисто и сиплымъ голосомъ Кабановъ.

— Г. помощникъ инспектора, Евментій филиповичъ Глистовъ, довелъ до моего свѣденія, что вы произвели въ нетрезвомъ видѣ буйство, сперва въ очень непозволительномъ мѣстѣ, а потомъ въ квартирѣ частнаго пристава кремлевской части.

— Никакъ нѣтъ-съ, просипѣлъ опять Кабановъ.

— Извольте отправляться къ дежурному помощнику. Онъ васъ препроводитъ въ карцеръ, а я доведу до свѣденія его превосходительства, господина попечителя, о вашихъ буйственныхъ поступкахъ.

— Совершенная напраслина, просипѣлъ Кабановъ. А коли бьютъ, такъ нельзя же не отмахиваться.

— Везъ оправданій, г. Кабановъ! Не забывайте, что вы стоите предъ вашимъ непосредственнымъ начальникомъ! Ни слова больше и въ карцеръ.

Кабановъ передернулъ губы, точно хотѣлъ сказать: плевать мнѣ на все; но больше не разсуждалъ и съ понурой головой отправился къ двери.

Дошла очередь до студента съ монгольскимъ лицемъ.

— Г. Абдіевъ, какъ вы смѣете не посѣщать храмъ Божій? вопросилъ его инспекторъ

Абдіевъ вскинулъ своими калмыцкими глазками и на первый разъ ничего не отвѣтилъ.

— Я васъ спрашиваю, отчего вы не посѣщаете храмъ Божій, какъ того требуютъ обязанности студента?

— Да я, Ѳедоръ Ивановичъ, промычалъ тотъ, не обязанъ.

— Какъ не обязаны, милостивый государь? Вы изъ магометанъ обращены въ греко-россійскую вѣру.

— Обращенъ-то дѣйствительно, разсуждалъ, точно про себя, киргизскій питомецъ просвѣщенія; да что же изъ того, помилуйте, Ѳедоръ Ивановичъ!

— Если вы въ слѣдующее воскресенье осмѣлитесь не явиться въ университетскую церковь къ божественной литургіи, я васъ накажу арестомъ и доведу до свѣденія г. попечителя о строптивости вашего нрава. Не забывайте, что можно попасть изъ студентовъ и въ фельдшера.

— Помилуйте, промычалъ киргизъ, и не говоря больше ни слова, чуть не бѣгомъ, бросился изъ комнаты.

Аудіенція съ студентами была кончена. Не радостное чувство возбудила она въ нашихъ пріятеляхъ; инспекторъ обратился къ нимъ.

— Что вамъ угодно, господа? проговорилъ онъ покровительственнымъ тономъ.

Горшковъ объяснилъ, что такъ и такъ: они поступающіе и явились къ нему по начальству.

Инспекторъ спросилъ у каждаго фамилію, велѣлъ записаться въ своей канцеляріи и заключилъ свою аудіенцію слѣдующимъ:

— Я вамъ долженъ внушить, господа, что съ этой минуты, вы уже находитесь въ вѣденіи и распоряженіи начальства. Всѣ ваши поступки будутъ мнѣ извѣстны; знайте, господа, что никакіе успѣхи по наукамъ ничего не значутъ, если я въ моемъ кондуитномъ спискѣ отмѣчу васъ дурно. Когда вы будете окончательно приняты, вы имѣете явиться ко мнѣ еще разъ испросить позволеніе на ношеніе форменнаго платья. Тогда вы получите квартирныя свидѣтельства, и я предпишу вамъ правила ношенія платья и всѣ другія обязанности. Прощайте, господа!

Не очень весело было на душѣ у нашихъ пріятелей, когда они вышли на площадку, гдѣ сидѣлъ Демка. Демка поздравилъ ихъ съ поступленіемъ въ студенты и скорчилъ такую рожу, что нужно было ему что-нибудь дать.

— Да мы еще не поступили, замѣтилъ Абласовъ.

— Какъ, сударь не поступили? Коли къ Ѳедору Ивановичу являлись, значитъ поступили.

У Телепнсва были деньги и онъ далъ рубль Демкѣ, за что тотъ преисполнился веселія и даже объявилъ, что будетъ самъ ноешь имъ письма на квартиру.

Канцелярія инспектора находилась въ томъ самомъ, длинномъ и темномъ корридорѣ, по которому уже шли наши гимназисты. Квартиру ихъ и имена записалъ инспекторскій письмоводитель, испитой писецъ, вѣроятно, очень суровыхъ нравовъ.

Когда они вышли въ сѣни, Горшковъ усиленно вздохнулъ и значительно посмотрѣлъ сперва на Телспнева, а потомъ на Абласова.

— Ну, братцы, какъ вамъ все показалось? проговорилъ онъ, подмигивая.

— Что-то очень пошло; я не ожидалъ, отвѣтилъ Телепневъ.

— А меня такъ не удивило, спокойно промолвилъ Абласовъ. — Та же гимназія, только размѣры другіе.

— Да, братцы, размѣры, крикнулъ Горшковъ. Вотъ онъ кто, Сазанъ-то ТимофѢичъ, что вчера пѣли! Пойдите-ка полѣзайте въ кондуитный списокъ; а мое дѣло сторона, — я вольный артистъ, и зачѣмъ только я, дуракъ, являлся къ нему?

— Погоди, онъ и тебя прикрутитъ, весело замѣтилъ Телепневъ.

— Какъ бы не такъ! крикнулъ Горшковъ, я ни пирога, ни селедки носить не буду. А вотъ вы скажите: куда итти-то, въ аудиторіи что ли?

— Да что тамъ дѣлать, замѣтилъ Телепневъ, еще лекцій нѣтъ.

— Ну такъ пойдемте квартиры смотрѣть, что вчера тотъ студентъ говорилъ, — тутъ на Преображенской. И Горшковъ, заломивши фуражку, опять принялъ предводительство своихъ товарищей и зашагалъ по Преображенской улицѣ.

Домъ г-жи Чекчуриной обладалъ весьма приличной наружностью, и по величинѣ принадлежалъ къ числу домовъ капитальныхъ. Выкрашенъ онъ былъ въ голубовато-сѣрый цвѣтъ, въ белъ-этажѣ помѣщался дагеротипъ и нѣмецкая гостиница, внизу разослалъ на весь домъ свою вывѣску портной Мельниковъ. Этотъ портной не удовольствовался русскимъ діалектомъ, и на дверяхъ прибилъ еще вывѣску со слѣдующимъ вольнымъ переводомъ: Melnikoff prend diférante mode, comme particulière et militère. Со двора домъ Чекчуриной принималъ совсѣмъ другой видъ. Вмѣсто двухъ, въ немъ оказывалось три этажа и вдоль каждаго этажа шла. галлерея или галдарейка, выражаясь языкомъ туземныхъ обитателей. Всѣ эти галдарейки и самыя стѣны были ужасно грязны; лѣстницы не уступали галдарейкамъ, и атмосфера ихъ заставляла каждаго входящаго значительно морщиться; а на дворѣ чекчуринскаго дома нечистота разыгралась въ самыхъ яркихъ краскахъ.

Населеніе чекчуринскаго дома съ задней стороны было разноколиберно и беспокойно. Въ двухъ нижнихъ этажахъ мастеровые, заѣзжіе офицеры, разные темные господа, явля-. ющіеся домой только ночевать. Верхняя галдарейка была исключительнымъ достояніемъ студентовъ, вперемѣжку съ погибшими, но милыми созданіями. Одинъ изъ меланхолическихъ юношей, живя въ чекчуринскомъ домѣ, такъ излилъ свое обличительное негодованіе на эту обитель въ своемъ дневникѣ: „Чекчуринская казарма вѣчно будетъ вмѣстилищемъ всего грязнаго и буйнаго, свидѣтельницей ужасающихъ сценъ и укрывательницей испорченности и разврата!“

И къ этому то вмѣстилищу направлялись наши пріятели. Они повернули въ переулокъ, чтобъ попасть въ ворота чекчуринской казармы. Живописная грязь задняго фасада привела ихъ немного въ недоумѣніе. Съ верхней галдарейки, свѣсившись на перилы, смотрѣла какая-то женская особа, пухлая, съ закрученными височками на ушахъ, въ малиновой фескѣ съ кистью и съ гитарой въ рукахъ. Первый ее примѣтилъ Телепневъ и указалъ Горшкову. Горшковъ раскланялся и сдѣлалъ ей ручкой, она отвѣчала ему тѣмъ же. Это вызвало громкій хохотъ Горшкова.

— Пойдемте, братцы, туда на галлерейку, распросимте у этой гречанки, кто хозяйка и какъ живутъ.

И не дожидаясь отвѣта товарищей, онъ ринулся на лѣстницу. Абласовъ и Телепневъ послѣдовали за нимъ.

По грязной и вонючей лѣстницѣ, которая шла все изворотами, они добрались до наружной гиллереи третьяго этажа. На эту галлерею или галдарейку, во всю длину этажа, открывался рядъ оконъ и дверей. Тутъ было до десяти квартиръ и предъ каждымъ входомъ въ квартиру, была еще поперечная дверь въ самой галдарейкѣ. Наши пріятели миновали уже двѣ такихъ поперечныхъ двери и, отворивъ третью, Горшковъ очутился лицемъ къ лицу съ греческой особой, сидѣвшей на перилахъ.

— Что вамъ угодно? спросила она очень звонкимъ голосомъ. Ищите кого-нибудь?

— Освѣдомляемся о квартирахъ, отвѣчалъ Горшковъ; намъ говорили, что здѣсь есть удобныя кватиры для студентовъ.

Малиновая феска какъ-то соблазнительно улыбнулась и взяла акордъ на гитарѣ.

— Квартиры здѣсь есть, проговорила она, дешевыя для студентовъ, распріятное житье. Вотъ эти два окна, что напротивъ, посмотрите: двѣ комнаты, пустыя стоятъ.

Они подошли къ окну и увидали сквозь него маленькую комнату съ грязными стѣнами, печкой и очень потасканной и скудной мебелью.

— Не казисто, замѣтилъ Горшковъ.

— Живетъ! отозвался Абласовъ. А какая цѣна? спросилъ онъ малиновую феску.

— Да по восьми рублей съ мебелью Переѣзжайте, милые господа, а то перебьютъ, охотниковъ много. Вы, я вижу, поступающіе птенчики, воскликнула она и засмѣялась. У насъ здѣсь житье лихое въ чекчуринской казармѣ! Все забубенныя головы живутъ. Вонъ тутъ Папушкинъ — славный студентъ, въ симбирскомъ имѣніе имѣетъ; а вонъ насупротивъ его Пашенька живетъ, хорошенькая дѣвушка; а въ пятомъ номерѣ я живу, а противъ меня Петровъ — рыбакъ прозывается, — такой молодчина, что въ гвардію можно; такой милашка, когда, не пьянъ; а въ третьемъ номерѣ трое живутъ, Саратовцы, а во второмъ Сорванцовы братья, все по тіатральному представляютъ — Гамлета съ Офеліей. Столько народу, что Воже мой! Я на этотъ предметъ и пѣсенку сложила вотъ какую:

Что за хваты, за ребята

У Чекчуриной въ дому!

Все изъ разныхъ мѣстъ набрати,

Я сама дивлюсь тому.

Куплетъ этотъ малиновая феска пропѣла, акомпанируя себѣ на гитарѣ. Юноши стояли передъ ней, немного удивленные, но также и заинтересованные ею. Болтливость и безцеремонность ея всего болѣе понравилась Горшкову.

— А вы давно тутъ живете? спросилъ ее Горшковъ.

— А уже третій годъ, всѣхъ студентовъ знаю!

Абласову показалось, что' ихъ бесѣда слишкомъ далеко зайдетъ и онъ спросилъ у пѣвицы, гдѣ живетъ хозяйка.

— Да вы ее самое не увидите, она барыня такая; а тутъ прикащикъ есть, управитель; вонъ на дворѣ, подлѣ воротъ живетъ.

— Такъ пойдемъ туда, Горшковъ, сказалъ Телепневъ, ко-. торому малиновая феска очень не понравилась.

— Такъ вы нанимайте же квартиру, крикнула она имъ вслѣдъ, а я въ четвертомъ номерѣ живу.

— Тутъ въ самомъ дѣлѣ казармы, говорилъ Телепневъ, спускаясь внизъ; и грязь такая, и что это за фигура?.

— За то дешево, замѣтилъ Абласовъ.

— Ужъ ты вѣчно аристократничаешь, Боря. Тутъ-то самую суть и узнаемъ, вся студенческая жизнь! кричалъ Горшковъ и, остановившись на дворѣ, еще разъ сдѣлалъ ручкой греческой фескѣ.

— Нужно прикащика-то отыскать, отозвался Телепневъ.

Отыскали и прикащика. Прикащикъ объявилъ имъ, что студенческія квартиры, въ третьемъ этажѣ, дѣйствительно ходятъ по восьми рублей въ мѣсяцъ съ мебелью. Но вѣроятно фигура Телепнева показалась ему слишкомъ изящной и онъ добавилъ, что есть въ первомъ этажѣ,' окнами въ переулокъ, цѣлое отдѣленіе меблированныхъ квартиръ, которыя будутъ поавантажнѣе. Онъ повелъ ихъ смотрѣть эти квартиры. Они дѣйствительно оказались гораздо поблаговиднѣе студенческихъ каморокъ. Эти меблированныя комнаты служили и номерами для пріѣзжающихъ. Одна изъ квартиръ? въ двѣ большихъ комнаты съ передней, понравилась Телепневу, и онъ обѣщалъ зайти черезъ день сказать: оставляетъ ли онъ эту квартиру за собой или нѣтъ.

Дорогой пріятели все толковали о квартирѣ, Телепневъ просилъ ихъ обоихъ жить вмѣстѣ. Ему хотѣлось, чтобъ его товарищи, ни въ чемъ не нуждались, и жили бы у него. Горшковъ согласился на это; по Абласовъ, съ гордостью очень бѣднаго человѣка, долго упирался на своемъ и говорилъ, что ему нужно хлопотать о поступленіи въ казенные студенты; но Горшковъ обругалъ его и началъ горячо доказывать, что онъ жестоко обижаетъ Борю, что имъ считаться нечего, и что лучше же Телепневу помочь ему кончить курсъ, чѣмъ истратить деньги па вздоръ.

— Такъ какъ же мы порѣшимъ? вскричалъ Горшковъ, когда они, посреди жаркихъ разговоровъ, очутились, сами того не замѣчая, предъ крыльцомъ гостиницы Одесса.

— А вотъ какъ, проговорилъ спокойно Телепневъ. Если я возьму ту квартиру; ты Валеріанъ поселишься со мной.

— А я, подхватилъ Абласовъ найму маленькую квартиру хоть тамъ наверху, а къ вамъ буду ходить каждый день.

— И то ладно! крикнулъ Горшковъ. — Ну теперь идти ли шататься по городу, али позавтракать?

— По нашему, и обѣдать пора, заключилъ Абласовъ.

И всѣ трое отправились въ общую залу, гдѣ машина давно ужъ завывала: „Не шейты мнѣ, матушка, красный сарафанъ.

Вечеромъ, часу въ седьмомъ, наши гимназисты отправились гулять по городу. Городъ оказался очень большой. Въ разныя стороны разползлись концы его, въ видѣ слободъ. Гнилая рѣченка Буракъ отдѣляла лучшую часть города отъ худшей. Въ Забурачьи были татарскія слободы, селился весь черный людъ и все, что только терпится полицейскимъ начальствомъ. Но туда юныя туристы еще не проникли. На первый разъ они пошли разсматривать фешенебельную половину города. Опрятная Преображенская улица повела ихъ къ кремлю, въ которомъ оказался очень мало замѣчательнаго. Все такія же присутственныя мѣста, губернаторскій домъ съ очень жидкимъ садикомъ, соборъ казенной архитектуры, да еще какая-то татарская башня изъ краснаго кирпича. Можетъ быть,' она кое-что и говорила о прошедшемъ, но все-таки не навела ни на какія мысли нашихъ юношей. Одиноко стояла эта башня посреди казенныхъ построекъ, и точно даже стыдилась своей неумѣстности. Возвращаясь назадъ, пріятели спустились по переулку въ лѣвую сторону отъ Преображенской и попали въ городской садъ, или Черный прудъ, какъ онъ назывался у туземцевъ. Этотъ Черный прудъ, былъ, по происхожденію своему, большой оврагъ, провалившійся въ болотистой лощинѣ. Стараніемъ мѣстныхъ властей и градоправителей, онъ былъ обнесенъ желѣзной рѣшеткой и обсаженъ деревьями. Гуляніе по нему, въ эту пору лѣта, было соединено съ удовольствіемъ нюхать запахъ водяной плесени. На одной изъ главныхъ дорожекъ помѣщался балаганчикъ, долженствующій представлять собою кандитерскую. Около него, на скамейкахъ, помѣщались всюду кочующіе ярославцы съ мороженнымъ. Этотъ продуктъ забирался больше студентами, и все въ долгъ.

— Татарское гулянье! крикнулъ Горшковъ, проходя по алеѣ вдоль озера, и запахъ первый сортъ, — припекаетъ, знаешь, а деревья только для украшенія!

Они заглянули въ балаганчикъ, увидѣли тамъ нѣсколько голубыхъ околышей вокругъ маленькихъ столиковъ, поѣли мороженнаго: оно оказалось гораздо лучше той мерзости, которую обыкновенно предлагаютъ разнощики.

— А тебя какъ зовутъ? спросилъ Горшковъ мороженщика. — Амосомъ, сударь, отвѣчалъ краснощекій, толстенькій ярославецъ въ синей чуйкѣ, подпоясанный желто-зеленымъ кушакомъ.

— Хорошо торгуешь?

— Такъ-съ, середка на половинкѣ. Отъ гг. студентовъ не обиженъ, только въ долгахъ больно много пропадаетъ,

— А сколько? спрашиваетъ Горшковъ.

— Да рублевъ триста слишкомъ.

— И получить не надѣешься?

— Нѣтъ, ужъ на эти я рукой махнулъ! И при этомъ краснощекій ярославецъ дѣйствительно махнулъ рукой.

По дорожкамъ пахучаго Чернаго пруда мелькали-таки гуляющіе. Попадались и дамы разнаго сорта: скромные чиновничьи жены съ дочерьми, купчихи въ платочкахъ, съ огромными бархатными воротниками на яркихъ салопахъ. Прошли двѣ дѣвицы изъ мѣстной аристократіи, съ гувернанткой и собачкой на веревочкѣ. Но всего больше попадалось студентовъ. Они и составляли, конечно, главный предметъ наблюденія нашихъ юношей. Горшковъ осматривалъ каждаго съ ногъ до головы, Абласовъ смотрѣлъ на все ровно, немного изъ-подлобья. Телепневъ поддавался новымъ впечатлѣніямъ, точно не хотя. Нельзя сказать, чтобы онъ совершенно безучастно и мертвенно относился теперь ко всему окружающему. Но онъ все еще не могъ ни на минуту помириться съ своимъ настоящимъ. Шелъ онъ теперь по дорожкѣ Чернаго пруда и казалось ему, что это ne Черный прудъ, а садъ Въ Липкахъ, и вотъ сейчасъ выскочитъ изъ алей Маша; и войдетъ онъ въ бесѣдку, тамъ сидитъ она и смотритъ на него такъ, что его молодое сердце дѣйствительно хочетъ выпрыгнуть отъ радости. Да, большое горе было у него, когда онъ шелъ объ руку съ Абласовымъ и смотрѣлъ безучастными глазами на встрѣчныхъ ему студентовъ. Но эти студенты, хотя немного да занимали его. Ихъ общій видъ показался Телепневу чѣмъ-то грубымъ, непорядочнымъ. Это было первое впечатлѣніе, но оно не оставалось; его смѣнило другое, лучшее. Отъ всѣхъ этихъ потертыхъ сюртуковъ, фуражекъ надѣтыхъ на-бекрень, рѣзкихъ голосовъ, бойкихъ лицъ вѣяло чѣмъ-то новымъ, какимъ-то завлекательнымъ задоромъ, какого еще не приходилось видѣть Телепневу въ его дѣтской и отроческой жизни. И когда попались ему два-три франтика студента съ англійскимъ проборомъ, въ только что появившихся тогда блинообразныхъ фуражкахъ, въ длиннѣйшихъ шикарныхъ сюртукахъ, чуть не по пятки, и узѣйшихъ брюкахъ — ему стало приторно, гадко; онъ возмутился ихъ порядочностью.

— Посмотри-ка, какіе гуси! ввернулъ Горшковъ, показывая Телепневу на одного изъ франтиковъ.

Телепневъ молча кивнулъ въ знакъ согласія. Они подходили въ это время къ бесѣдкѣ изъ акацій, гдѣ возсѣдала шумная компанія студентовъ. Впереди на дорожкѣ стоялъ студентъ въ пресмѣшной шинелькѣ. Горшшовъ тотчасъ узналъ въ немъ вчерашняго знакомаго и поклонился ему.

— А, здравствуйте! просипѣлъ студентъ, кивая ему дружески головой; можно поздравить? — поступили?

— Какже-съ приняли безъ экзамена вотъ ихъ, прокричалъ Горшковъ, указывая ^на пріятелей, а я вольный козакъ, посторонній слушатель!

— Дѣло! теперь, какъ есть, студенты! А я къ вамъ хотѣлъ сегодня зайти. Вотъ, господа, обратился онъ къ шумящей компаніи: молодой народъ, юноши, поступаютъ только, науку хотятъ проникнуть. Присядьте къ намъ, господа!

Горшковъ не заставилъ себя долго просить, и тотчасъ же вступилъ въ разговоръ съ однимъ изъ сидящихъ на скамейкѣ. Телепневъ и Абласовъ немножко дичились. Борисъ всматривался въ физіономіи студентовъ. Это были, вѣроятно, все земляки Цвѣтъ волосъ, рѣзкія и грубыя черты, а главное — выговоръ обличалъ ихъ сѣверо-восточное происхожденіе. Онъ не прислушивался кь тому, что они говорили, а слова были все рѣзкія, а часто и ругательныя; ихъ прерывалъ крупный, довольно нахальный смѣхъ. Телепневъ даже замѣтилъ, что человѣка два-три были черезчуръ красны и отъ нихъ вѣялъ таки спиртной духъ.

— Что вы такимъ философомъ смотрите? обратился къ нему вчерашній студентъ.

— Да такъ себѣ, отвѣтилъ Телепневъ.

— Раздумывайте, что ль, о томъ, какъ наукамъ будете обучаться? такъ это вы напрасно себя тревожите. Самая настоящая наука — выпить и закуской закусить. Ужъ я до этого самъ дошелъ. А тоже, вѣдь, сути добивался!

Телепневъ взглянулъ на говорившаго, ему показалось, что уже онъ давно выпилъ и закуской закусилъ.

— А вы на какомъ факультетѣ? спросилъ его Абласовъ.

— На какомъ факультетѣ! по всѣмъ по тремъ, батюшка.

А числюсь по врачебному; вотъ это все тоже эскулапы, показалъ онъ на компанію. Вотъ учитесь, юноши, ихъ добродѣтелямъ. Этотъ безносый, по фамиліи Коридорскій, выпиваетъ полуштофъ изъ горлышка, въ видѣ чуда, изъ Костромы на камнѣ прибылъ сюда; Осинкинъ тоже, вонъ губы-то толстыя, въ Византіи всякой премудрости васъ научитъ; а вотъ этотъ милордъ, указалъ онъ на косматаго студента въ веснушкахъ, маркизъ Сусликовъ прозывается, — большая особа, своимъ умомъ до всего дошелъ, самъ таблицу умноженія выдумалъ.

Абласовъ слушалъ чрезвычайно серьезно и точно соображалъ: зачѣмъ это онъ все говоритъ? А для Телепнева, всѣ эти выходки были простымъ развлеченіемъ. Даже онъ немного заинтересовался личностью говорившаго.

— Вы къ намъ зайдите, кричалъ Горшковъ на другомъ концѣ скамейки. Мы вотъ скоро переѣдемъ на квартиру. Такъ вы говорите, что профессора-то дрянь? обращался онъ къ веснушчатому студенту, носившему имя Сусликовъ.

— Да на нашемъ-то факультетѣ лучшіе, отозвался тотъ, непріятно обнажая десны.

— А на остальныхъ то, что же? допрашивалъ Горшковъ.

— Такая сволочь, что просто… И тутъ Сусликовъ выразился такъ энергически, что Телепневъ покраснѣлъ, смутился немножко и Абласовъ. Они еще не привыкли къ такой первобытной простотѣ выраженій.

— А скоро ли начнутся лекціи? поспѣшилъ спросить Абласовъ бѣлаго студента.

— На той недѣлѣ, да успѣете еще насладиться, упляшетесь, батюшка, — захотите живой водицы напиться.

— А каковъ медицинскій факультетъ? задалъ еще вопросъ Абласовъ.

— Отличнѣйшій факультетъ! вскричалъ бѣлобрысый резонеръ: такіе есть рѣдкія чучелы, что только подъ стекломъ держать! Дайте срокъ, подтянутъ они васъ. А ужъ коли вы желаете обучиться врачебной наукѣ, такъ ужъ объ этомъ отложите попеченіе. Васъ не медицинѣ выучатъ, а такой дьявольщинѣ, что въ мозгахъ поврежденіе сдѣлается. А вы въ медики? спросилъ онъ Абласова

— На медицинскій, отвѣчалъ Абласовъ.

— Ну а вы? ткнулъ онъ пальцемъ на Телепнева

— Я по юридическому.

— Вомбовъ! крикнулъ резонеръ плечистому малому съ толстѣйшими губами: слышишь? Вотъ юноша собирается въ юристы! Какъ бишь ты все орешь про юстицію-то? Justitia est rerum humanarum et divinarum notitio…. Такъ, что ли?

— Врешь! отвѣчалъ Вомбовъ, точно выстрѣлилъ изъ пушки.

— Я не въ юристы, отозвался Телепневъ, я на камеръльный.

— На камеральный? хрипѣлъ резонеръ, — богоспасаемый камеральный! Такъ вы въ ухори записываетесь, что штаны-то въ обтяжку напяливаютъ? разлюбезное дѣло! Только ужъ мозглявый же тамъ народъ; а изъ богатырей, одинъ безносый Коридорскій затесался, да и то пристрастія къ камеральной мудрости не оказалъ? На это у насъ и оду сочинили.

«Къ точному знанію наукъ камеральныхъ

Охоты большой не имѣлъ.»

— Такъ, что ли, Рѣпа?

Коридорскій. прозываемый, вѣроятно, по-товарищески Рѣпой, разразился громкимъ хохотомъ.

— Такъ вы, продолжалъ резонеръ, обращаясь къ Телепневу, всего щипнуть хотите? и химіи кусочекъ, исторіи, изъ законовъ кое-что, объ тычинкахъ, объ пестикахъ, — это дѣло хорошее; ну и статистику тоже, сколько гдѣ значится скотовъ, рогатыхъ и не рогатыхъ?

— Тутъ резонеръ расхохотался самъ своей остротѣ.

Телепневу сдѣлалось неловко отъ этихъ шутокъ. Онъ смутно чувствовалъ въ нихъ что-то напускное; но бѣлый резонеръ все-таки непереставалъ его занимать. Въ немъ сквозь неряшество, грубую нецеремонность, сквозь замашку дешеваго остряка, чувствовалось что-то искреннее, что-то такое, что давало всей этой неуклюжей фигурѣ довольно выгодный колоритъ, посреди остальной разношерстной и крайне непредставительной компаніи.

А Горшковъ, тѣмъ временемъ, успѣлъ уже подружиться съ Сусликовымъ, разспросилъ его обстоятельно обо всемъ; но, конечно, самъ говорилъ больше, чѣмъ слушалъ.

Телепневу почему-то хотѣлось узнать фамилію бѣлобрысаго резонера, и, поднимаясь со скамейки, онъ спросилъ:

— Позвольте узнать, какъ ваша фамилія?

— Двужилинъ, отвѣчалъ резонеръ. Такая ужъ, батюшка, фамилія. Есть лошади двужильные, а есть и люди. Я вотъ изъ двужильной породы.

— А откуда вы родомъ? спросилъ скромно Абласовъ.

— Я изъ Вологодскихъ краевъ, а вотъ это все мои земляки. Вы куда жъ собираетесь, господа? А вы бы съ нами, мы бы васъ по разнымъ хорошимъ мѣстамъ повели.

— Намъ пора, отвѣтилъ Телепневъ, предчувствуя, что несовсѣмъ ловко будетъ связаться съ этой компаніей; но Горшковъ объявилъ, громогласно, что они врутъ, и что дома дѣйствительно дѣлать нечего.

И вся компанія встала на ноги и отправилась гулять. Нашимъ юношамъ показали еще нѣсколько улицъ; но становилось ужъ темно и Телепневъ съ Абласовымъ опять заявили желаніе вернуться домой. Ихъ проводили до гостинницы. Надо было пригласить новыхъ знакомыхъ зайти. У Абласо-ва явилось смутное предчувствіе, что они попросятъ водки; но они не попросили, и ушли бы чинно, если бы дѣло опять не испортилъ Горшковъ, предложивъ имъ выпить чаю. Эту просьбу повторилъ и Телепневъ. Компанія согласилась; но, конечно, не ограничилась чаемъ. Черезъ полчаса, на столѣ была уже водка и закуска, а черезъ часъ все уже было сизо, за исключеніемъ троихъ хозяевъ номера; какъ ни приставалъ къ нимъ въ особенности Двужилинъ, но ни одинъ изъ нихъ пить не соглашался.

— Ты, душа моя, сипѣлъ Двужилинъ, покачиваясь и обнимая Телепнева. Ты, душа моя, — скотина! Ты — барченокъ, аристократишко! Только ты, я вижу, не совсѣмъ зазнался, чванства нѣтъ!… Смотри ты у меня! коли ты на затылкѣ себѣ проборъ проберешь, я тебѣ такого фе®еру задамъ!…

Поцѣлуемся, душа! Ты не смотри на меня, что я пьянъ. Я многимъ наукамъ обучался. До всего доходилъ. Годъ цѣлый потерялъ на одну эту распроклятую философію. Вотъ дай-ка я еще выпью… И такая, братецъ ты мой, это собачья комедія!… Видишь, Греки начали спервоначала. Греки… Анаксагоръ, дуракъ былъ… видишь ли, одинъ совретъ, а другой поправитъ. И разные были Греки, кто во что гораздъ. Сократъ тоже, толкая башка была!… Умъ, говоритъ, всему начало; ну, умъ такъ умь. А Платонъ говоритъ: врешь!… Ну, а послѣ нихъ — стопъ машина; тутъ ужъ. братъ, нѣмцы, такая, душа моя, тухлятина!… Одинъ только молодецъ. Ничего, говоритъ, нѣтъ; никакихъ, значитъ, ни людей, ни звѣрей не существуетъ, а все, говоритъ, это одна фантасмагорія Туманныя, говоритъ, картины передъ нами, а настоящаго ничего нѣтъ. Я какъ, братъ, это раскусилъ, говорю: стопъ-машина, — дальше не пойду! Нѣтъ, ты разсуди, душа моя, каковъ нѣмецъ-то, — туманныя говоритъ картины! Я въ эту вѣру и записался. И сталъ я пить, душа моя, ты думаешь, по безобразію, — нѣтъ, а потому, что туманнѣе все кажется, никакой субстанціи не признаю, прозываюсь я нигилистъ-рыбка. Понимаешь ты всю суть-то? Какъ рыба водку пью, а субстанціи не признаю!

Телепневъ слушалъ и становилось ему не много стыдно, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ боялся какъ-нибудь раздражить своего гостя, а потому молчалъ.

Съ Горшковымъ лобызался Сусликовъ, нарѣзавшійся сильнѣе Двужилина.

— Ты щенокъ! кричалъ онъ Горшкову; но у тебя глазъ-математическій. Ты, братецъ, не можешь еще разумѣть, какая есть разница между простымъ человѣкомъ и математикомъ. Да это все вздоръ: первое дѣло, чтобъ человѣкъ пьяница былъ. Коли у тебя три копѣйки — двѣ съ половиною пропей, денежку проѣшь. И доколь ты не будешь выпивать полуштофа, — ты пакость, а не студентъ! Вотъ я бы тебя теперь свелъ въ такое мѣсто, что люли-малина! а не сведу, потому что ты щенокъ. И что ты мнѣ толкуешь объ музыкѣ? Плевать мнѣ на твою музыку! Когда человѣкъ требуетъ музыки, тогда онъ пьянъ, а трезвому зачѣмъ музыка?

И Горшковъ, при всемъ своемъ добродушіи, поморщивал-ся и все порывался перебить своего пьянаго собѣседника.

Камералистъ Коридорскій сидѣлъ одинъ, обнявшись съ графинчикомъ. Онъ всей своей фигурой убѣждалъ, что не только къ точному знанью наукъ камеральныхъ, но и ни къ какому знанью охоты имѣть не могъ.

Въ углу слышался гробовой голосъ студента Вомбова, въ бесѣдѣ съ Абласовымъ.

— Ты поступай къ намъ въ казенные, гудѣлъ онъ, ероша себѣ волосы. У насъ все сволочь, зато пьютъ здорово. Сибиряки такъ тянутъ, что образа человѣческаго лишаются. А ужъ эконома, подлеца, мы, какъ только всѣ соберутся съ вакаціи, — шкуру съ него сдеремъ! И чухонскую свинью въ ермолкѣ, тоже разразимъ. Онъ къ намъ и морды своей показать не смѣетъ. А ты въ нашу занимательную просись. Только ужъ тогда разрѣшеніе вина и елея; а теперь, по глупости твоей, прощается.

И все, въ такомъ же миломъ родѣ текли бурныя рѣчи питомцевъ просвѣщенія. Кончилось, разумѣется, тѣмъ, что ихъ нужно было почти вынести; и когда наши гимназисты остались втроемъ, имъ какъ-то не захотѣлось обмѣниваться впе чатлѣніями.

Яковъ съ недоумѣніемъ посматривалъ на господъ и, вѣроятно, думалъ: „что это за кабакъ устроили? и какого это званія люди?“

Телепневъ даже поскорѣй отослалъ его спать и раздѣлся самъ, хотя, какъ намъ извѣстно, онъ ни одной рюмкой не участвовалъ въ попойкѣ.

— Народецъ же! крикнулъ, однако, Горшковъ, укутываясь въ одѣяло. Абласовъ и Телепневъ прошли молчаніемъ этотъ возгласъ.

Дна черезъ два открылись лекціи. Съ квартирой Телепневъ распорядился такъ, какъ они предполагали; только Горшковъ взялъ себѣ отдѣльный нумеръ черезъ корридоръ отъ Телепнева. Въ тотъ день, когда открылись лекціи, нашимъ пріятелямъ объявлено было, что они приняты, а инспекторъ разрѣшилъ Абласову и Телепневу „ношеніе форменной одежды.“

Въ корридорѣ* гдѣ были аудиторіи, съ десяти часовъ набралось уже много народу. Телепневъ сѣлъ на окно подлѣ часовъ и оглядывалъ входящихъ. Общій видъ студентовъ уже былъ ему знакомъ. Но въ аудиторіяхъ они смотрѣли почище; да и вообще видно было, что тутъ собирались болѣе аристократическіе факультеты: юридическій и камеральный; было не мало длинныхъ сюртуковъ и узкихъ брюкъ, пестрѣли гимназическіе мундиры съ золотыми и серебренными галунами, долгополые сюртуки поступающихъ изъ симинари-стовъ, разнокалиберныя визитки, пальто, даже фраки, все это смѣшивалось и гудѣло по корридору. Двѣ вещи бросались въ глаза Телепневу. Во-первыхъ, на безчисленномъ множествѣ новопоступившихъ оказались очки. И потомъ отъ общей массы студентовъ и гимназистовъ, рѣзкою чертою отдѣлялись нѣсколько черноволосыхъ и горбоносыхъ юношей съ восточнымъ типомъ и весьма рѣзкими манерами. Телепневъ догадался, что это должны быть студенты восточнаго факультета, вѣроятно, сыны Кавказа. Одинъ даже ходилъ въ черкескѣ и съ кинжаломъ. Вся эта картина была оживлена какимъ-то тревожнымъ, чисто юношескимъ оживленіемъ. Телепневъ въ первый разъ почувствовалъ, что это не гимназія, что нѣтъ уже тутъ той мѣрки, какая опошляла такъ гимназическую обстановку. На сколько во всемъ этомъ было хорошаго и дурнаго, онъ, конечно, не сознавалъ да и не задавалъ себѣ этихъ вопросовъ; довольно было ему того, что все это движеніе, вся эта панорама молодыхъ лицъ уничтожала почти картину грязной попойки, когда нигилистъ-рыбка, такъ ломался передъ нимъ и дружественно обзывалъ его скотиной.

Послѣ студентовъ Телепневъ осмотрѣлъ и профессоровъ. Къ первой лекціи собралась человѣкъ десять. Сперва явился маленькій человѣкъ въ вицъ мундирѣ, застегнутомъ до верху. Изъ подъ густыхъ, нависшихъ бровей выглядывали бойкіе глаза, и онъ, то и дѣло, кивалъ головой снизу вверхъ. Пошелъ онъ по корридору такимъ размѣреннымъ шагомъ, точно будто онъ считалъ свои шаги.

— Интегралъ, интегралъ!, зашептали кругомъ студенты и новопоступившіе.

Телепневъ понялъ, что это должно быть профессоръ математики. Вслѣдъ за нимъ, явился совсѣмъ сѣдой старикъ высокаго роста, во фракѣ съ короткими фалдочками, и такъ смѣшно кашлянулъ на весь корридоръ, что нѣкоторые изъ юношей фыркнули. Въ правой рукѣ у него былъ пестрый платокъ и онъ все имъ помахивалъ, точно хотѣлъ кого хлес-нуть сзади.

— Гоголь-моголь!… послышалось въ толпѣ.

Каждый изъ профессоровъ, снявши пальто или шинель, съ помощью сторожа спеціально къ тому приставленнаго, подходилъ къ зеркальцу, висѣвшему въ простѣнкѣ между двумя окнами, и оправлялся; такъ что Телепневу открыто было каждый разъ все лицо профессора.

Явилось еще нѣсколько человѣкъ. Одинъ, съ широкимъ и плоскимъ лицемъ, держалъ въ рукахъ шляпу, точно тарелку, и пробирался по корридору вдоль стѣнки, спотыкаясь на каждомъ шагу, Другой коренастый, съ неизмѣримой спиной, съ острымъ носомъ и волосами въ кружало, безпрестанно поправлялъ очки и поминутно раскланивался. Тихо и еле шевелясь, прошелъ по корридору худенькій, черноволосый человѣчекъ лѣтъ тридцати пяти. Блѣдное, высохшее лицо смотрѣло немного страдательно. Въ большомъ, умномъ лбѣ, какъ угли горѣли глаза. На безцвѣтныхъ губахъ играла тихая улыбка. Вся фигура профессора говорила о трудовой кабинетной жизни; но въ ней было что-то изящное, тонкое, за-ставляющее каждаго задуматься надъ вопросомъ: что это за человѣкъ? Телепневъ замѣтилъ, что нѣсколько человѣкъ раскланялись съ нимъ очень низко. Его сопровождалъ по корридору почтительный шопотъ, и новопоступившимъ показывали на него товарищи. „Дмитрій Ивановичъ, Дмитрій Ивановичъ!“ слышалось со всѣхъ сторонъ. Телепневъ подумалъ, что вѣрно этотъ Дмитрій Ивановичъ какая-нибудь крупная личность, и странное чувство возбудила она въ немъ, Образъ этого человѣка точно сразу далъ ему осязать, что такое за вещь — наука. Онъ не зналъ, что она такое, но видѣлъ теперь, что вотъ какое выраженіе лицу, движеніямъ, всему образу даетъ эта вещь. И почему-то хотѣлось Телепневу вѣрить, что это дѣйствительно истинный ученый, отдавшійся тихой, святой, таинственной жизни. Вслѣдъ за Дмитріемъ Ивановичемъ, съ умерщвленной плотью, ввалился въ аудиторію ражій дѣтина, весь состоящій изъ плоти и крови. Круглая, большая голова съ широкимъ веснусчатымъ лицомъ плотно и безъ всякой шеи сидѣла на приподнятыхъ плечахъ, размѣра въ косую сажень. Синій вицмундиръ обтягивалъ его туловище такъ, что нельзя было нигдѣ ущипнуть. Толстыя ноги втиснуты были въ узкія свѣтло-сѣрыя брюки, по тогдашней модѣ. Дѣтина этотъ шелъ и поднималъ все плечи. На поклоны нѣкоторыхъ студентовъ онъ отвѣчалъ отрывисто и громко, съ семинарскимъ акцентомъ: „здравствуйте, господа!“

За европейскими профессорами появились оріентальные, надъ которыми Телепневъ уже не задумался, а только осматривалъ ихъ со всѣхъ сторонъ. Онъ глазамъ не вѣрилъ, когда мимо его прошелъ китаецъ, настоящій китаецъ, какихъ рисуютъ на чайныхъ ящикахъ въ юбочкѣ и въ китайскомч, шлыкѣ, съ кривыми ногами и сморщеннымъ какъ у обезьяны лицемъ. Китайцу никто не кланялся; онъ только щурилъ свои микроскопическіе глазки и покачивался на кривыхъ ногахъ. Явились и другіе сыны востока. Торжественно вошелч. въ корридоръ темно-коричневый старецъ съ лимоннымъ отливомъ. На головѣ его была чалма изъ пестрой шали. Сторожъ снялъ съ него синій халатъ, подъ которымъ очутился другой, зеленый. Телепневъ разсматривалъ его также, какъ и китайца: разглядѣлъ его мягкіе сапоги и какой-то ящичекъ, привѣшенный къ поясу. Впослѣдствіи оиъ узналъ, что это чернилица. „Арабъ, арабъ!“ послышалось въ группахъ новичковъ. Студенты съ восточными физіономіями кланялись этому сыну степей, и онъ величественно кивалъ имъ въ отвѣтъ.

За арабомъ слѣдовалъ персъ, должно быть, большой франтъ, съ яркимъ шелковымъ нагруднукомъ и щегольскими разрѣзными рукавами. Въ его костюмѣ было уже много европейскаго: шинель, которую онъ снялъ при входѣ, перчатки, сѣрые панталоны и сапоги. Передъ зеркаломъ онъ причесался, и Телепневъ слышалъ, что съ однимъ изъ студентовъ онъ заговорилъ по-русски, хоть и съ акцентомъ, но свободно. Телепневъ ожидалъ явленія еще какой-нибудь фигуры въ халатѣ или бараньей шапкѣ, но больше никто не показывался изъ сыновъ востока. Въ нѣкоторыя аудиторіи вошли профессора. Но масса студентовъ и новичковъ ходила по корридору и кого-то дожидалась. Телепневъ посмотрѣлъ на часы, было уже 32 минуты перваго. Изъ этого онъ заключилъ, что профессора имѣли обычай начинать лекцію получасомъ позднѣе звонка.

Наконецъ сторожъ, приставленный къ стеклянной двери, широко растворилъ ее и вошелъ тотъ профессоръ, котораго ждали. „Деканъ, деканъ!“ послышалось въ толпѣ, и всѣ почти бросились въ двери первой аудиторіи налѣво. Телепневъ смотрѣлъ на вошедшаго. Это былъ высокій человѣкъ съ жесткимъ, орухшимъ и рябоватымъ лицемъ. Облѣзлое тѣмя прикрывалось волосами, зачесанными на виски. Онъ немного горбился и, гладя свои волосы на вискахъ, какъ-то все отдувался и икалъ. Одѣтъ онъ былъ, какъ одѣваются старыя учителя гимназіи: во всемъ синемъ, довольно потертомъ, галстухъ съ пряжкой, манишка торчкомъ. Сторожъ снялъ съ него старомодную шинель коричневаго комлота, и онъ, взявши подъ мышку потасканный портфель, пошелъ по корридору. Вся фигура этого человѣка говорила о какой-то грубой силѣ, о чемъ-то дѣльномъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ учительствомъ отзывалась она. Деканъ пошелъ по корридору, а всѣ ожидавшіе его слушатели забрались въ аудиторію такъ, что площадка совсѣмъ опустѣла. Телепневъ подошелъ къ росписанію лекцій, висѣвшему на стѣнѣ подлѣ объявленія инспектора, и прочиталъ, что въ первой аудиторіи отъ двѣнадцати до часу — лекція русской исторіи ординарнаго профессора и декана юридическаго факультета Павла Алексѣевича Тихонова. Те-лепневу, какъ камералисту, нужно было слушать русскую исторію, и онъ повернулъ съ площадки въ первую полуоткрытую дверь.

Аудиторія, куда вошелъ Телепневъ, представляла собой амфитеатръ, въ нѣсколько рядовъ лавокъ. Всѣ лавки были заняты слушателями. На первой скамейкѣ помѣщались второкурсники и самые рьяные изъ новичковъ. Телепневъ пробрался на самый верхъ, и оттуда смотрѣлъ на шумное сборище. на разнокалиберныя физіономіи слушателей, на черную доску, стоящую подлѣ кафедры, которая вовсе не была похожа на гимназическіе кафедры и представляла, собой довольно высокій' шкафЪ съ двумя ступеньками и кресломъ внутри. Юность и нѣкоторая необузданность чувствовалась въ массѣ слушателей. Но и самымъ краснощекимъ гимназистикамъ желательно было изобразить на своей физіономіи нѣкоторую ученую важность. Особенно задорно смотрѣли юноши, надѣвшіе наканунѣ только очки. Почти передъ всѣми лежали тетрадки, приготовленныя для записыванія лекціи, У иныхъ новичковъ такъ и зудѣли руки, но были и такіе, и даже не мало, которые занимались чищеніемъ ногтей или ковыряньемъ лавки и стола, что очень хорошо напомнило Телепневу гимназическія времена. Прошло и еще пять минутъ и наконецъ въ дверяхъ показалась учительская фигура декана. Онъ подошелъ къ кафедрѣ дѣловымъ шагомъ, наклоняя голову и помазывая виски ладонью правой руки.

Наступило глубокое молчаніе. Видпо было, что этого суроваго историка побаивались. Онъ расположился на креслѣ, довольно долго разбиралъ свои тетрадки, нѣсколько разъ ик-пулъ, и наконецъ разразился фразой. Голосъ его соотвѣтствовалъ размѣру аудиторіи. Этотъ голосъ отзывался надутой торжественностью. Въ немъ проскользили носовые звуки, и ораторъ, дѣлая частыя паузы, вдругъ пускалъ какое-нибудь слово, точно волчокъ.

„Милостивые государи! началъ громогласно деканъ, и на лицахъ новичковъ явилась улыбка отъ мысли, что ихъ называютъ: милостивые государи. Это щекотнуло немного и Телепнева.

„Милостивые государи! повторилъ громогласно ораторъ: „приступая къ изложенію отечественной исторіи, позвольте мнѣ (опять улыбка на лицахъ новичковъ) предпослать нѣсколько соображеній, имѣющихъ связь съ предметомъ предстоящихъ чтеній.“

„Экъ какъ говоритъ-то!“ подумали многіе изъ юношей, „точно бисеръ нанизываетъ!“ Телепневу сразу показалось что-то неладнымъ въ тонѣ профессора. Слогъ былъ слишкомъ высокопаренъ, а манера говорить ни мало не симпатична.

„Имѣя намѣреніе, трубилъ профессоръ, изложить предъ вами, милостивые государи, новый періодъ отечественной исторіи, открывающійся геніемъ великаго преобразователя Россіи, я позволю себѣ, милостивые государи, подвергнуть вашему вниманію нѣсколько вопросовъ, касающихся понятій объ историческомъ значеніи геніальныхъ дѣятелей, къ числу коихъ безспорно принадлежитъ и нашъ сѣверный колоссъ, нашъ вѣнчанный просвѣтитель, императоръ Петръ“.

Вся эта напыщенная тирада вылетѣла точно изъ мѣдной трубы, сопровождаемая свистящимъ скрипомъ перьевъ. Тѣмъ которые писали, было, конечно, лучше: они только подбирали слова; но Телепневъ, хотя и съ любопытствомъ, но безучастно и даже съ улыбкой слушалъ этотъ трескучій потокъ словъ съ паузами и икотой.

Профессоръ вдался въ длинѣйшее разглагольствованіе о томъ: что такое геній, когда онъ необходимъ для историческаго движенія народа, и глубокомысленно разбиралъ вопросъ, прошло-ли теперь время геніевъ или нѣтъ; а если не прош ло, то какъ они будутъ дѣйствовать при тѣхъ или иныхъ условіяхъ.

Слушатели, и пишущіе, и непишущіе, были, вѣроятно, подавлены потокомъ словъ. По все-таки новичкамъ казалось, что они записываютъ и слушаютъ что-то очень глубокомысленное; а главное, имъ пріятно было сознавать, что это не урокъ какой-нибудь; никто не крикнетъ: Ѳедоровъ! отвѣчайте-ка! а называютъ ихъ милостивые государи и останавливаютъ ихъ вниманіе и просятъ у нихъ позволенія предпослать нѣсколько соображеній и т. д.

Вынесли-ли слушатели что-нибудь путное изъ первой лекціи громогласнаго декана — весьма сомнительно; по крайней мѣрѣ у Телепнева остались въ головѣ только клочки кой-какихъ фразъ и мыслей. Но эти мысли, фразы, были ему совершенно постороннія. Они не разбудили въ немъ желанія думать. Онъ не могъ сказать, чего ожидалъ отъ первой лекціи; но все таки прекрасно сознавалъ, что не этого. Да и могъ ли быть живымъ для массы новичковъ и гимназистовъ отвлеченный ' вопросъ о томъ, что такое геній и что не геній, когда никто изъ нихъ не понималъ хорошенько, въ чемъ состоитъ историческое движеніе не только русскаго, но и какого бы то ни было народа.

Передъ звонкомъ, натрубившій вдоволь историкъ значительно икнулъ и посмотрѣлъ на часы. Прервался потокъ громкозвучныхъ предложеній съ нѣмецкимъ строемъ, и онъ завершилъ свою лекцію тирадой, вызвавшей опять пріятную улыбку на лица, новичковъ: „Милостивые государи!“ возгласилъ онъ, „позвольте мнѣ имѣть честь остановить ваше вниманіе на изложенныхъ мною соображеніяхъ. Въ послѣдующее чтеніе я продолжу эти соображенія, на сколько они будутъ вытекать изъ существа самаго вопроса.“ Деканъ приподнялся, собралъ свои тетрадки и, спустившись съ кафедры, пошелъ въ дверь, помазывая свои виски. Вся аудиторія встала и провожала его почтительными поклонами.

Въ корридорѣ, вокругъ Телепнева, жужжалъ говоръ. Юношество видимо было возбуждено многословной лекціей о геніѣ Всего больше волновались, конечно, гимназисты. Нѣкоторые выхватывали даже фразы изъ тетрадки и дѣлились ими съ товарищами. Телепневъ подошелъ къ росписанію и увидалъ, что на камеральномъ разрядѣ лекцій больше нѣтъ; но на юридическомъ стояла лекція римскаго права, въ шестой аудиторіи; Домой ему не хотѣлось, и онъ полюбопытствовалъ послушать римскаго права. Профессоръ былъ съ какой-то мудреной нѣмецкой фамиліей. Прохаживаясь по корридору, Телепневъ задумался. Чувство одиночества защемило его посреди всей этой шумной толпы сверстниковъ. Знакомыхъ не было, да и трудно было ему завязывать знакомства такъ, какъ это дѣлалъ Горшковъ. Онъ сознавалъ, что всѣ эти юноши гораздо довольнѣе его, что ихъ наполняетъ животрепещущій интересъ минуты, что они полны удовольствія, вкушая новыя преимущества большаго человѣка — студента. И очень досадно ему стало, отчего и въ немъ нетъ того же; отчего онъ такъ безучастенъ ко всему окружающему, точно начитался онъ романовъ и хочетъ представлять изъ себя героя уже все испытавшаго. Его влекло къ этой массѣ свѣжей молодости, разгуливающей по корридору, гораздо больше, чѣмъ къ самому университету; но и тутъ не доставало ему пріемовъ. Онъ впервые почувствовалъ, что въ послѣднее время былъ слишкомъ поглощенъ своей личной жизнью. И тотчасъ же, при этой мысли, явились опять передъ нимъ неразлучные образы, и еще тоскливѣе стало ему еще мельче и ничтожнѣе показалась ему вся эта корридорная суета.

Сѣлъ онъ опять на окно площадки, гдѣ наблюдалъ, вь первый разъ, входящихъ профессоровъ. Площадка и корридоръ почти опустѣли, остались одни новички — юристы перваго курса. Стеклянная дверь сильно звякнула и Телепневъ поднялъ голову. Онъ былъ въ эту минуту очень грустно настроенъ, но все-таки не могъ удержаться отъ улыбки. Въ коридоръ влетѣла пресмѣшная фигура: старикъ, какъ-то весь перекошенный, въ сѣромъ уткообразномъ картузѣ уродливой формы, въ какихъ обыкновенно являются комическіе резонеры на провинціальныхъ и столичныхъ сценахъ. Искривленное туловище старика прикрывала вытертая свѣтло-зеленая бекешъ, покроя тридцатыхъ годовъ, съ собачьимъ воротникомъ, хотя на дворѣ стоялъ очень теплый сентябрь. Когда старикъ снялъ свой безконечный картузъ, открылась огромнѣйшая голова, покрытая сѣдыми всклокоченными волосами. Желтое морщинистое лице какъ-то тоже перекосилось. На круглый носъ надѣты были серебрянныя толстыя очки. Одинъ глазъ глядѣлъ въ бокъ, а другой совсѣмъ былъ закрытъ, и придавалъ еще болѣе странный и даже дикій видъ фигурѣ старика. Снявши порывисто бекешъ, съ помощію сторожа, онъ вытащилъ изъ задняго кармана, какой-то свертокъ и зашагалъ стремительно по корридору, устремляясь все въ одну сторону и глядя бокомъ единственнымъ своимъ глазомъ. Телепневъ не могъ безъ смѣху смотрѣть на фигуру старика, и онъ почему-то догадался, что это и долженъ быть профессоръ римскаго права съ мудреной фамиліей. Онъ отправился въ шестую аудиторію, куда вошли всѣ ожидавшіе одноглазаго профессора. Слушателей было человѣкъ подъ тридцать и все новички. Минутъ черезъ пять явился профессоръ и возсѣлъ на кафедру. Онъ ужасно засопѣлъ, разглядывалъ однимъ глазомъ своихъ слушателей и выдѣлывалъ смѣшнѣйшія эволюціи своимъ огромнымъ ртомъ, откуда торчали рѣдкіе большіе зубы, всѣ почернѣвшіе.

„Онъ очень смѣшонъ, думалъ Телепневъ; но вѣдь какъ жe судить по наружности? можетъ быть, онъ ученѣйшій человѣкъ.“ И приготовился онъ слушать совсѣмъ незнакомую для него штуку. Въ гимназіи онъ и не задумывался надъ тѣмъ, что такое право, а юридическія науки представлялъ себѣ больше въ видѣ законовъ. Тоже самое, вѣроятно, думали и присяжные слушатели сѣдовласаго циклопа, новички-юристы. Всѣ они приготовились записать лекцію и сидѣли въ ожидающей позѣ, глядя пристально на кафедру и на профессора.

А профессоръ сопѣлъ, сопѣлъ и наконецъ, отставивши тетрадку въ бокъ, началъ читать. Телепневъ, при всей своей серьезности, чуть-чуть не прыснулъ; да той же опасности подверглись-было и всѣ остальные слушатели: такъ неожиданно-уродливо было русское произношеніе профессора. Каждый изъ слушателей тотчасъ же сообразилъ, что профессоръ не можетъ связать двухъ словъ по-русски и еле еле разбираетъ написанное въ тетрадкѣ.

„Римское право!“ крикнулъ старикъ, — и его передернуло. „Р большое, п маленькое и подшеркнуть, господа, подшеркнуть!“

Телепневъ ушамъ своимъ не вѣрилъ. Въ самомъ дѣлѣ, штука была поразительная и должна была поставить вверхъ дномъ всѣ мысли юныхъ слушателей объ университетскомъ преподаваніи.

И съ каждою минутою, это представленіе дѣлалось все смѣшнѣе и страннѣе. Мало того, что происходила школьная диктовка, сѣдовласый старецъ кричалъ даже, гдѣ ставить знаки; colon, semicolon, punctum, не умѣя назвать ихъ порусски. И съ каждымъ словомъ, произношеніе его становилось все уродливѣе, а въ инихъ мѣстахъ слушатели приходили въ крайнее недоумѣніе, потому что рѣшительно нельзя было понять, что такое прочелъ ученый юристъ. Въ результатѣ вышло, конечно, то, что кто записывалъ записалъ вздоръ, а кто только слушалъ, какъ Телепневъ, тотъ, выйдя изъ аудиторіи по окончаніи лекціи, могъ мысленно или вслухъ сказать: чортъ знаетъ что такое! А невозможный профессоръ, какъ ни въ чемъ не бывало, засовалъ свою рукопись въ задній карманъ и также стремительно помчался въ корридоръ.

Пока Телепневъ ѣдетъ домой изъ университета, перебирая въ головѣ все то, что онъ вынесъ изъ сегодняшнихъ впечатлѣній, посмотримъ, что видѣли и что слышали Горшковъ и Абласовъ.-

У Горшкова было также двѣ лекціи. Первая — рано утромъ въ общихъ аудиторіяхъ. Слушалъ онъ алгебраическій анализъ, ну и, разумѣется, не вынесъ онъ изъ этой лекціи ничего новаго, кромѣ того, что уроковъ не спрашиваютъ. Читалъ очень скромнаго вида господинъ въ почтенныхъ лѣтахъ, хотя и значился въ росписаніи только адъюнктъ-профессоромъ. Изложеніе было сухое, спокойное; но болѣе толковое, чѣмъ во время оно у Ардальона Захаровича. Самый предметъ занималъ Горшкова, и онъ очень акуратно записалъ всю лекцію на клочкахъ бумаги. Товарищей у него оказалось довольно, человѣкъ тоже тридцать. Были между ними всякія народы: человѣка два франтиковъ, на лицахъ которыхъ такъ и было написано, что они стремятся въ ученые офицеры; были ужасно косматые юноши съ задатками буйныхъ нравовъ; большинство же представляло типъ угрюмый и даже придавленный — будущихъ безвѣстныхъ учителей математики. Горшковъ, разумѣется, со многими заговорилъ и узналъ кто, откуда и зачѣмъ поступилъ на математическій факультетъ. Оказалось, что онъ былъ единственный вольнослушатель во всемъ факультетѣ, и это извѣстіе было ему очень пріятно.

Послѣ алгебраическаго анализа, первокурсники отправились на лекціи физики. физика читалась въ одномъ изъ зданій ученаго вида, стоящихъ на университетскомъ дворѣ. Нижній этажъ этого зданія занимала химическая лабораторія, а верхній — физическій кабинетъ. На физику собралось много народу. Кромѣ математиковъ и естественниковъ, тутъ былъ еще цѣлый первый курсъ медиковъ, человѣкъ шестьдесятъ, коли не больше. Горшковъ столкнулся съ Абласовымъ, и сѣли они вмѣстѣ на первой скамейкѣ полукруглаго амфитеатра.

Нигдѣ еще не былъ? спросилъ Горшковъ Абласова.

— Нѣтъ, это первая лекція.

— Какъ-то противъ нашего Захарыча будетъ?

— А можетъ и хуже, отозвался Абласовъ, съ серьезной миной.

— Эхъ народу-то навалило! крикнулъ Горшковъ, безцеремонно озираясь на всю публику.

— Все наша братія — медики, тихо промолвилъ Абласовъ.

Дверь изъ кабинета съ шумомъ отворилась, и выбѣжалъ оттуда маленькой человѣчекъ, весь сгорбленный, съ ключко-ватымъ носомъ и курчавыми волосами, что-то среднее между итальянскимъ разнощикомъ и жидовскимъ факторомъ. Раскланявшись съ публикой, онъ началъ вертѣться около кафедры, потряхивая головой и дѣлая разныя ужимки и подергиванія. Началъ онъ говорить скоро-скоро, визгливымъ, бабьимъ голосомъ, съ какимъ-то вскрикиваньемъ и, въ добавокъ, съ очень рѣзкимъ акцентомъ неизвѣстно какого оттѣнка. На лицахъ слушателей выразилось недоумѣніе. фигура, манеры и выговоръ профессора не располагали къ слушанію лекціи. А между тѣмъ онъ былъ ученый мужъ, наговорилъ многое множество вещей, и въ первую лекцію втиснулъ чуть не всю физику, перескакивая отъ одного предмета къ другому, кидаясь къ доскѣ на каждомъ шагу для выкладокъ, такъ что весь этотъ трескъ и визгъ, всѣ цитаты, факты и явленія подъ конецъ перемѣшались и перепутались въ головахъ слушателей. Только и осталось въ памяти горбатая и крючконосая фигура профессора съ жидовскими манерами.

— А вѣдь дѣльная, должно быть, башка, говорилъ Горшковъ Абласову, сходя по лѣстницѣ.

— Не знаю, братъ, отвѣтилъ Абласовъ, что-то Спутано больно, и не разберешь. Для насъ, медиковъ, надо бы попроще.

— А какой, братъ, онъ націи?

— А кто его знаетъ: лице еврейское, а можетъ и итальянецъ какой.

— Ты куда, Абласовъ, спросилъ Горшковъ: домой?

— Нѣтъ, братъ, я вотъ налѣво, въ анатомическій театръ. Первая лекція анатоміи будетъ; здѣсь, братъ, прооессоръ-то знаменитый. Не хочешь ли и ты зайти?

— Нѣтъ, дяденька, не хочу я на вашу мертвечину и гля-дѣть-то. Мнѣ нужно фортопіаны подъискать на прокатъ. Къ двумъ часамъ придешь?

— Приду, крикнулъ Абласовъ, и пошелъ по дорожкѣ черезъ садикъ, разбитый передъ анатомическимъ театромъ.

Низенькая дверка вела въ небольшія сѣни, откуда, поднявшись нѣсколько ступеней, Абласовъ отворилъ большую дверь и очутился въ передней, предъ аудиторіей, гдѣ уже слушатели покрывали скамейки. Съ первыхъ шаговъ, его обдало особымъ запахомъ гнили, какого ему еще не случалось нюхать. Откуда исходилъ этотъ запахъ, онъ не замѣчалъ, но и самыя стѣны были имъ проникнуты. Аудиторія была — круглая зала, съ куполомъ и въ два свѣта. Давки шли по стѣнамъ, амфитеатромъ. По срединѣ залы стояло большое кресло, а передъ нимъ длинный столъ, окрашенный черной краскою. Отъ него разило посильнѣе, чѣмъ отъ стѣнъ и лавокъ. По крайней мѣрѣ, такъ показалось Абласову. Въ углу, у доски, помѣщался скелетъ, а между оконъ стояло нѣсколько шкафовъ съ разными препаратами, которые новички осматривали съ любопытствомъ. Для Абласова все тутъ было ново. Но такъ какъ онъ постоянно готовилъ себя въ студенты медицины, то ему показалось все это точно знакомымъ, по крайней мѣрѣ, оно очень подходило къ тому, что онъ не разъ представлялъ себѣ.

Изъ задней комнаты, сторожъ вынесъ на черной доскѣ нѣсколько костей и поставилъ на. столъ. Всѣ усѣлись по мѣстамъ, и въ залу вошелъ человѣкъ лѣтъ подъ пятьдесятъ съ громадной курчавой прической, острымъ рябоватымъ лицемъ и тонкими губами. Бодрой, неспѣшной походкой подошелъ онъ къ креслу, и отдавши легкій поклонъ аудиторіи, сѣлъ въ кресло, склонивши немного свою большую голову къ лѣвому плечу. Быстрымъ взглядомъ окинулъ онъ скамейки амфитеатра, гдѣ въ рядахъ новичковъ виднѣлись и потертые сюртуки старыхъ медиковъ. Съ улыбкой посмотрѣлъ онъ на нихъ, и проведя правой рукой по волосамъ, началъ лекцію.

Онъ говорилъ тихо, немного въ ност^ но плавно, безъ паузъ. Каждая его фраза легко усвоивалась. Мысли смѣняли одна другую безъ натяжки, безъ педантизма. Онъ пересыпалъ общія понятія своей науки остроумными замѣчаніями; при чемъ улыбка всегда скользила по его тонкимъ губамъ. Говоря объ анатоміи, онъ сейчасъ же съумѣлъ дать почувствовать своимъ молодымъ слушателямъ въ какой міръ онъ ихъ вводитъ. Каждому, самому неразвитому гимназисту, заронилъ онъ въ голову, что такое преподаваніе уже не школьное зубреніе, а наука. Абласовъ живо почувствовалъ, какъ слова профессора шевелили его умъ и дѣйствительно открывали передъ нимъ совершенно новый міръ. И все ему понравилось въ профессорѣ, и умное лице, и оригинальная манера говорить, и остроты, и тонкая насмѣшливая улыбка… Все это отзывалось не казеннымъ учительствомъ, а живой работой ума. Лекція пролетѣла незамѣтно; но зато ни одно слово не пропало даромъ. Всѣ юноши были видимо возбуждены. И даже скромный Абласовъ почувствовалъ необходимость похвалить лекцію какому-то долгогривому новичку, который вмѣстѣ съ нимъ выходилъ изъ анатомическаго театра.

Въ третьемъ часу, наши пріятели всѣ собрались домой. Они сообщили другъ другу, чего насмотрѣлись и наслушались въ это утро. Одинъ Абласовъ могъ сказать, что не даромъ пошелъ въ университетъ. И было имъ какъ-то жутко отъ того, что пришлось съ перваго же дня мириться съ тѣмъ же, что они ругали и въ гимназіи. Правда, въ нихъ самихъ не было, ни опредѣленныхъ требованій, ни серьезной подготовки; но вѣдь молодость желаетъ лучшаго, не спро-сясь и вѣруя, что ея требованія, какъ бы не были они рѣзки, все-таки законны.

Телепневъ убѣдилъ Абласова приходить обѣдать къ нему. Они всѣ втроемъ помѣстились къ столу и, поговоривши объ лекціяхъ, перешли къ болѣе житейскимъ предметамъ.

— А кто у тебя сосѣди? спросилъ Телепневъ Абласова.

— Да какіе-то трое симбирцевъ: одинъ, должно быть, кутила, другой медикъ, а третій мало показывается. При нихъ человѣкъ есть.

— Что жъ ты къ нимъ не сходишь? крикнулъ Горшковъ.

— Съ какой стати?

— Да такъ, для знакомства.

— Да тутъ, братъ, коли со всѣми знакомиться, такъ и времени не напасешься.

— Бремя можно найти! крикнулъ Горшковъ; а вотъ я къ тебѣ заберусь на галдарегіку-то и всѣмъ визитъ отдамъ. Да пойдемте, братцы, послѣ обѣда! Ты, Боря, на эту чучелу не смотри, указалъ онъ на Абласова. Онъ пріѣхалъ сюда мертвечину рѣзать, а намъ надо себя показать и людей посмотрѣть.

— Но какъ же ты, Валеріанъ, проговорилъ Телепневъ, устроился со своей музыкой?

— Заходилъ, братъ, къ фортопіанщику, тутъ на Преображенской, — на-прокатъ проситъ пять рублей въ мѣсяцъ.

— Ну, а какъ же на счетъ уроковъ?

— А вотъ, братецъ, завтра день праздничный, такъ я отправлюсь Христа славить. Телянина письмо мнѣ дала къ одной модной барынѣ здѣсь, начальницѣ института. Я ее живымъ манеромъ запрягу, чтобы достала мнѣ уроковъ.

Послѣ обѣда Горшковъ повелъ всѣхъ на галдарейку. Квартирка Абласова вся состояла изъ двухъ комнатъ. Въ первой, за перегородкой, помѣщалась кровать, а вторая служила всѣмъ, чѣмъ угодно. Темненька и грязненька была квартира, и Телепневу все хотѣлось перетащить къ себѣ не сговорчиваго товарища.

— А дома сосѣди? спросилъ Горшковъ.

— Кто-нибудь да есть, промолвилъ Абласовъ.

— Я пойду, братцы, такъ-таки и отрекомендуюсь.

— Полно, удерживалъ его Абласовъ.

— Чего тутъ полно?

Горшковъ выбѣжалъ въ сѣни. Отворивши дверь въ сосѣднюю квартиру, онъ не нашелъ въ первой комнатѣ никого. Это его не остановило, онъ пошелъ во вторую. Довольно странное зрѣлище предстало передъ нимъ. На двухъ низенькихъ, ободранныхъ диванахъ, занимавшихъ цѣлыхъ двѣ стѣны, лежали двѣ фигуры, обѣ въ халатахъ. А по срединѣ комнаты, помѣщалась третья фигура на стулѣ, съ книжкой въ рукахъ, также въ халатѣ. Эта фигура читала въ слухъ стихи.

Горшковъ влетѣлъ въ комнату, и въ удивленіи остановился. Онъ окинулъ взглядомъ все, что предъ нимъ было, и разсмотрѣлъ, что студенты на диванахъ спали сномъ праведныхъ; а третій — чтецъ забавлялся, вѣроятно, для собственнаго удовольствія, или для засыпки товарищей. Наружность чтеца была не изъ взрачныхъ. Круглая голова, плотно остриженная, носъ въ видѣ пуговицы, маленькія глаза и Очки, все это имѣло какой-то китайскій видъ. Драпировался онъ въ узенькій бухарскій халатъ изъ буро-желтой тармаламы; на ногахъ виднѣлись красные сафьянные сапоги. Курносый студентъ вопросительно взглянулъ на Горшкова и немного стѣснился. Горшковъ тоже хотѣлъ было сконфузиться, однако нашелся, и шаркнувъ ножкой, заговорилъ весьма бойко.

— Мы съ вами сосѣди. Моя фамилія Горшковъ, вольный слушатель математическаго факультета, насъ здѣсь трое изъ верхнегородской гимназіи, — имѣли желаніе съ вами познакомиться!

Чтецъ стиховъ улыбнулся и протянулъ Горшкову руку.

— Очень пріятно, проговорилъ онъ. Мы здѣсь ужъ давно. Грязна эта чекчуринская казарма, прибавилъ онъ съ усмѣшкой, да вотъ товарищи мои очень привыкли. И онъ указалъ на лежащіе халаты.

Курносый студентъ видимо стѣснялся непредставительностью своей квартиры.

— Вы курите? спросилъ онъ Горшкова.

— Курю.

Халатъ опять немножко стѣснился.

— Извините, проговорилъ онъ: я самъ не курильщикъ, я вотъ сейчасъ разбужу ихъ.

— Не нужно, не нужно! крикнулъ такъ Горшковъ, что лежавшіе на диванахъ вскочили; что, въ свою очередь, заставило Горшкова сконфузиться.

Первый изъ проснувшихся имѣлъ прекурьозную наружность Большая голова была покрыта нечесанными волосами какого-то пепельно-бураго цвѣта. Волоса эти висѣли прядями, въ разныя стороны. Все лице покрыто было какими-то прибавленіями всевозможныхъ цвѣтовъ. Носъ крючкомъ, пресмѣшной формы. Глаза онъ щурилъ и протиралъ. Во всей его фигурѣ пробивалась смѣсь неряшества съ какой-то удалью и юморомъ, который, сидѣлъ у него въ выраженіи губъ и въ движеніяхъ, какія онъ дѣлалч> носомъ и волосами. Второй, проснувшійся былъ коренастый небольшого роста малый съ зачесанными вверхъ жесткими черными волосами, съ недовольнымъ, нѣсколько тупымъ лицемъ. Изъ подъ густыхъ бровей холодно смотрѣли сѣрые глаза Все лице представляло четыреугольникъ съ плоскимъ непріятнымъ носомъ.

Оба проснувшіеся, приподнявшись на диванахъ, глядѣли съ удивленіемъ на Горшкова.

— Гриневъ, обратился курносый къ косматому: гдѣ у тебя папиросы?

— Въ комодѣ, въ первомъ ящикѣ, отвѣтилъ Гриневъ, и такъ при этом тряхнулъ своими космами, что Горшковъ невольно усмѣхнулся.

Курносый отправился доставать папиросы.

— Пожалуйста не безпокойтесь, заговорилъ Горшковъ. Я васъ разбудилъ? обратился онъ къ Гриневу и другому студенту.

— Ничего не значитъ, отвѣтилъ косматый, расправляя свои волосы. Онъ не счелъ нужнымъ вставать, даже не опускалъ ногъ, а только поправилъ подушку, и облокотившись на нее, сѣлъ и подложилъ подъ себя ноги калачикомъ.

— Дубровинъ, крикнулъ онъ черноволосому: вставай! Это безобразіе, какъ ты валяешься!

Черноволосый искоса взглянулъ на него, и запахиваясь халатомъ, приподнялся и всталъ на ноги.

— Буеракинъ, продолжалъ Гриневъ: дай же и мнѣ папироску. — А вы, обратился онъ къ Горшкову, сядьте-ка вотъ тутъ около меня. Вы сосѣдъ намъ?

— Мы здѣсь втроемъ, отвѣтилъ Горшковъ: товарищъ мой, Абласовъ живетъ противъ васъ, а я и Телепневъ внизу у воротъ.

— Такъ у васъ, должно быть, денегъ много? продолжалъ Гриневъ, скорчивъ гримасу.

— У меня-то лишнихъ нѣтъ, смѣясь проговорилъ Горшковъ; это Телепневъ хотѣлъ, чтобъ я съ нимъ помѣстился, да мнѣ и самому съ нимъ веселѣе.

— А у него есть деньга? быстро спросилъ Гриневъ.

Горшковъ разсмѣялся:

— Да вы что же занять у него хотите? спросилъ онъ.

— А вы думаете не займу? какъ разъ займу.

Курносый, ходившій взадъ и впередъ, остановился передъ диваномъ и съ насмѣшливой улыбкой проговорилъ:

— У него ужъ такая болѣзнь: только и думаетъ, какъ бы гдѣ промыслить.

— Ну, ты мыслитель! крикнулъ Гриневъ: пожалуйста, братъ, не ломайся. Онъ, вотъ видите, на благоприличіи помѣшанъ, обратился Гриневъ къ Горшкову; а у насъ во всей квартирѣ, хоть бы одинъ семишникъ обрѣтался. Пріѣхали съ вакаціи, да — знаете — дорогой-то маленько растрясло. Рекомендую вамъ моихъ сожителей. И онъ указалъ на обоихъ. Сей есть Дмитрій Буеракинъ, — скорбитъ, сударь вы мой, объ нуждахъ человѣчества, читаетъ, мнѣ для засыпки стихи и пишетъ романы, немножко похуже Милорда Георга. А вотъ этотъ — Дубровинъ Сократъ; да, батюшка, не Греческой, а Симбирской, — просто Сократъ, такое имя есть собачье, любитъ кое о чемъ помолчать и зубритъ анатомію до омерзѣнія! А я, коли желаете знать, — Николай Гриневъ, студентъ душеспасительныхъ наукъ, камеральными зовомыхъ! Люблю природу и пою:

а остальное все прахъ и суета!

Горшкову нравился Гриневъ. Ему хотѣлось только привести Телепнева съ Абласовымъ.

— Вы прекрасно сдѣлали, обратился къ нему Буеракинъ, что поступили въ вольные слушатели: васъ не будетъ давить формализмъ.

— Ну разговоры о чувствахъ отставить къ сторонѣ! крикнулъ Гриневъ. Ты ужъ пошелъ развивать юношество! А вы вотъ что скажите мнѣ вольнослушатель: гдѣ ваши товарищи-то?

Горшкову только это и нужно было.

— Они тутъ напротивъ, въ квартирѣ Абласова, заговорилъ онъ.

— Тащите ихъ, крикнулъ Гриневъ. Дубровинъ, есть у насъ чай?

— Какъ же не быть чаю, отвѣтилъ басомъ медикъ. Ты самъ знаешь, что третьяго дня купили.

— Да вѣдь вы съ Михалъ Мемноновымъ по пятнадцати самоваровъ задуваете. Михалъ Мемноновъ! крикнулъ онъ въ первую комнату.

— Нѣтъ его, отозвался Буеракинъ.

— Куда жъ онъ дѣлся?

— Послалъ взять почтовой бумаги.

— Вотъ, батюшка, крикнулъ Гриневъ: сей мудрецъ въ безчисленной перепискѣ состоитъ съ разными дѣвицами объ высокихъ предметахъ. И, вдругъ ни съ того, ни съ сего, Гриневъ раскрылъ ротъ и дикимъ голосомъ заоралъ:

Горшковъ расхохотался.

— Веселый вы, вырвалось у него. Такъ позвольте же привести товарищей-то.

— Да что за церемонія, батюшка: тащите ихъ!

Горшковъ бросился къ Абласову, а Гриневъ вслѣдъ ему заоралъ:

«Дружина храбрая впередъ, Дирекція направо!»

— Ну, братцы, заговорилъ Горшковъ вбѣгая къ товарищамъ: я съ ними познакомился. Веселый народъ, пойдемте туда.

Абласовъ было противился, но Горшковъ таки настоялъ на своемъ, и потащилъ товарищей къ своимъ новымъ знакомымъ. Всѣ скоро перезнакомились. Абласовъ заговорилъ съ медикомъ объ анатомическомъ театрѣ, Телепнева занималъ больше курносый блондинъ, Горшковъ болталъ съ Гриневымъ, голосъ котораго царилъ надъ всѣми. Собесѣдникъ Телепнева обстоятельно распросилъ его: откуда онъ, на какой поступилъ факультетъ и даже предложилъ ему вопросъ: чувствуетъ ли къ чему призванье или нѣтъ. Телепневу съ первыхъ же словъ его показалось, что этотъ студентъ любитъ поговорить внушительнымъ голосомъ о серьезныхъ предметахъ. Въ немъ видно было желаніе сейчасъ же начать развитіе новичка. Отъ этого разговоръ принялъ нѣсколько натянутый характеръ, хотя Телепневъ далеко не прочь былъ кое о чемъ распросить студента.

— Чаю желаете, господа? крикнулъ Гриневъ и запѣлъ:

— Выпьемъ, отвѣтилъ за всѣхъ Горшковъ.

— Эй, Михалъ Мемноновъ, явись сюда! крикнулъ Гриневъ.

Изъ первой комнаты явилась фигура служителя.

Михалъ Мемноновъ обладалъ солидной, министерской физіономіей. Высокій лобъ украшался хохломъ, правая щека не множко поприпухла; но тѣмъ не менѣе вся физіономія была пристойна. Коричневый сюртукъ изъ какой-то лѣтней матеріи покрывалъ довольно худощавую фигуру служителя.

— Рекомендую вамъ, господа, крикнулъ Гриневъ, указывая гостямъ на вошедшаго: первый спорщикъ и фанатикъ! Говоритъ о сотвореніи міра такъ, что волосы дыбомъ становятся!

— Чего изволите? сурово выговорилъ служитель.

— Нѣтъ, не угодно ли вамъ, продолжалъ Гриневъ предложить сему фанатику вопросъ: на чемъ держится земля?

— А на чемъ? подхватилъ Горшковъ, подходя къ служителю.

— Извѣстно на чемъ, и Михалъ Мемноновъ сурово усмѣхнулся, — на водѣ держится.

— Слышите вы? крикнулъ Гриневъ: каковъ фанатизмъ! А какъ онъ, батюшка, хлещетъ политическую экономію, — такъ это, я вамъ скажу, курьозъ!

— Да вамъ, что угодно-то проговорилъ въ сердцахъ Михалъ Мемноновъ, я ужь это слышалъ-съ.

— Не серчай, фанатикъ, не серчай! Вотъ что ты смастери. Изготовь намъ китайскихъ травъ, съ лимончикомъ, слышишь?

— Слышу-съ проворчалъ Мемноновъ и, махнувъ рукой, скрылся.

— Каковъ индивидъ! крикнулъ Гриневъ обращаясь ко всѣмъ. Это, государи мои, нашъ виночерпій и хлѣбодаръ, кассиръ и резонеръ. Находится въ крѣпостномъ званіи вотъ у этого добросерда, показалъ онъ на Буеракина. Ни барина своего, ни всѣхъ насъ, — ни въ грошъ не ставитъ! Во всемъ твердъ, въ нравахъ чистъ; но есть таки одинъ слабый пунктъ, подъ видомъ прачки шведскаго происхожденія!

— Ну ужъ вы начнете прибирать! послышалось изъ первой комнаты.

— О Мемноновъ! воскликнулъ Гриневъ. Мемнонъ или черты мудраго, романъ Вальтера!

— Да ужъ нечего, послышалось изъ первой комнаты: знаемъ ваши прибаутки!

Горшковъ расхохотался. Телепнева тоже очень забавляла эта сцена.

— Это неистощимый предметъ для Гринева, сказалъ ему Буеракинъ. Мой человѣкъ вылился въ такую форму, что пересоздать его невозможно; но Гриневъ все еще надѣется.

— А онъ давно при васъ? спросилъ Телепневъ.

— Съ тѣхъ поръ, какъ я въ университетѣ. Личность типичная, добавилъ съ улыбкой Буеракинъ.

— Вы пожалуйста заверните къ намъ, проговорилъ Телепневъ. Мы все дома будемъ, лекцій мало.

— Да ужъ особенно на вашемъ разрядѣ, сказалъ насмѣшливо Буеракинъ.

— Я поступилъ на камеральный, чтобъ осмотрѣться немножко.

— Да, если вы, не торопитесь кончить курсъ, такъ отъ чего же не позволить себѣ такой роскоши? добавилъ Буеракинъ.

А въ углу, на диванѣ Абласовъ велъ очень сухой, казенный разговоръ съ Дубровинымъ о томъ, гдѣ и какъ достать записокъ. Дубровинъ предложилъ ему часть анатоміи; но сейчасъ же прибавилъ, чтобы съ тетрадками обойтись осторожно.

— Купите у меня костей, сказалъ онъ, поглядывая изъ-подлобья на юношу; хорошія кости и не дорого продамъ.

Абласовъ отвѣтилъ на это, что лишнихъ денегъ у него нѣтъ. Этотъ отвѣтъ не понравился Дубровину, и онъ еще не словоохотливѣе продолжалъ бесѣду съ новичкомъ.

— Самоваръ! закричалъ Гриневъ и заоралъ:

Михалъ Мемноновъ, ставя самоваръ на столъ, только поморщился на такую необузданность Гринева, и когда тотъ кончилъ, онъ внушительно проговорилъ:

— Какой тутъ обѣдъ? чаю-то порядкомъ не напьетесь, какъ добрые люди!

Гриневъ схватилъ его за руку и, вставши на колѣни, запѣлъ тончайшей фистулой:

— У, чтобы васъ! варвалось у Михалъ Мемнонова, и махнувъ многозначительно рукой, онъ пошелъ за чашками.

— А вы, господа, архіерейскихъ сливокъ не употребляете? крикнулъ Гриневъ.

— То есть какихъ это? спросилъ Горшковъ.

— Ямайскихъ.

— Нѣтъ, мы этого не употребляемъ.

— Напрасно. Это и въ писаніи говорится, Михалъ Мемноновъ, какъ объ этомъ значится въ книгахъ живота?

— Не знаю-съ! съ сердцемъ отозвался служитель.

— Веселіе есть человѣку пити. Присядьте, господа, начнемъ задувать чай!

За чаемъ бесѣда сдѣлалась оживленнѣе и перешла скоро къ описанію нравовъ чекчуринской казармы.

— А что эта за пѣвица? наивно спросилъ Горшковъ. Мы ее видѣли на галдарейкѣ въ первый день, съ гитарой сидѣла.

— Ха, ха, ха! разразился Гриневъ. Это, батюшка, Дульцинея Тобозская, объ ней вы у одного моего пріятеля можете распросить. И Гриневъ кивнулъ головой въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Дубровйнъ.

Курносый Буеракинъ усмѣхнулся. Абласовъ скромно опустилъ глаза.

— Она одна живетъ здѣсь? допрашивалъ Горшковъ.

— А вы, я вижу, Ловеласъ! Хоть и въ юныхъ лѣтахъ, а до самой сути добираетесь. Нѣтъ, батюшка мой, она здѣсь не одна живетъ, а здѣсь ихъ двѣ сестрицы: Агата и Цецилія, а по-россійски — Людмилка и Агашка.

— Гриневъ, заговорилъ Буеракинъ: ужъ ты пошелъ съ своимъ цинизмомъ!

— Чего? А кто третьяго дня вечеркомъ-то пробирался по галдареечкѣ?… Ну, идеалистъ, скажи-ка?

Курносый немножко покраснѣлъ.

— Да, другъ любезный, обратился Гриневъ къ Горшкову, и положилъ ему на плечо руку: выбрали вы мѣсто злачное! Коли желаете, такъ пойдемте къ сосѣдкамъ въ гости, я вотъ такъ — пашой пойду, они не взыщутъ.

— Нѣтъ, ужъ мы въ другой разъ, поспѣшилъ отвѣтить Горшковъ и покраснѣлъ.

Медикъ Дубровинъ хмурился. Абласовъ по своей натурѣ тоже не былъ способенъ поддерживать подобный разговоръ. Телепневъ обратился съ вопросомъ къ Гриневу.

— А каковъ здѣсь театръ? проговорилъ онъ.

— Театръ? вскричалъ Гриневъ и заоралъ:

— Вы еще не были, господа? Такъ хватимте сегодня. У насъ нѣкій храмъ музъ, всякую штуку вамъ изобразятъ. Есть у насъ двѣ партіи, одни стрѣлкисты, а другіе проко-писты. Стрѣлкистъ — я. У Стрѣлкиной талантъ, батюшка; я еще ее дѣвчонкой зналъ, когда она толстыми ножищами качучу выдѣлывала на Макарьевской ярмаркѣ! И большой талантъ, только физіей не вышла; ну, да это въ сравненіи съ вѣчностью ничего не значитъ. А прокописты, батюшка, это самая шва.іь, модники. Вотъ и сочувствователь нашъ къ тому ясе цеху приписался, и онъ указалъ на Буеракина. Все объ искусствѣ толкуетъ, а на повѣрку-то выходитъ — ему любо, когда Прокопова ногой дрягнетъ.

— Поѣдемте, господа! обратился Телепневъ къ своимъ товарищамъ.

— Я готовъ, крикнулъ Горшковъ, занятно будетъ посмотрѣть, какъ здѣсь искусство процвѣтаетъ.

— Ну, а ты Абласовъ? спросилъ Телепневъ.

— Я дома останусь.

— Ну пожалуйста, бутусъ ты, живодеръ ты мой! поѣдемъ, приставало. Горшковъ къ Абласову.

— А я своихъ уродовъ приглашать не буду; на послѣдній рубль иду. Михалъ Мемноновъ, одѣваться!

Гриневъ вскочилъ, зашагалъ по комнатѣ и запѣлъ:

Показалась голова Михалъ Мемнонова.

— Чего изволите?

— фанатикъ, одѣваться!

— Во что?

— Въ чемъ полагается быть во храмѣ музъ: пирогъ, селедку, панталонцы съ перехватомъ въ колѣнцахъ и со штривиками.

Мемноновъ ничего не отвѣчалъ, а подошелъ только къ столу.

— Убирать самоваръ? проговорилъ онъ, ни къ кому не относясь въ особенности.

— Тащи, тащи, крикнулъ Гриневъ.

— Большія здѣсь притензіи въ городѣ, сказалъ улыбаясь Буеракинъ Телепневу.

— А что? отозвался Телепневъ.

— Да такъ-съ. Все Парижъ изъ себя представляютъ; ну и въ театрѣ тоже: все даютъ, и оперы и балеты, а ужъ какъ даютъ — сами увидите.

— Вы до театра не охотникъ? спрашивалъ басомъ Дубровинъ Абласова.

— Да я почти и не бывалъ въ театрѣ.

— Трата денегъ одна, а въ сущности — собачья комедія, пробасилъ Дубровинъ.

— Да почти, что такъ, заключилъ Абласовъ.

— Такъ вы, господа, собирайтесь, а я къ вамъ сейчасъ зайду, крикнулъ Гриневъ, и началъ одѣваться.

Пріятели наши раскланялись и отправились домой.

Въ сторонѣ отъ той площади, гдѣ находился Черный прудъ, посреди длинной улицы, ведущей въ поле къ женскому институту, возвышался городской театръ. Онъ смотрѣлъ весьма презентабельно и представлялъ собой квадратное зданіе въ два этажа, съ большими круглыми колонами и какими-то греческими украшеніями на фронтонѣ. Онъ былъ выстроенъ лѣтъ пять-шесть передъ тѣмъ, и не успѣлъ еще загрязниться.

Часовъ въ семь, у подъѣзда стояло, какъ и быть слѣдуетъ, два жандарма и хожалый. Подъѣзжали всякіе экипажи: и коляски мѣстныхъ аристократовъ, и мизерные извощики съ треуголками и студенческими воротниками.

Наши пріятели и Гриневъ помѣстились на двухъ дрожкахъ; Гриневъ ѣхалъ впереди съ Горшковымъ, и козыремъ влетѣлъ въ театральныя сѣни. Сѣни были большія. Вдоль одной стѣны шла длинная лавка, раздѣленная на маленькія сидѣнья, вѣроятно для служительскаго сословія. Посрединѣ жандармъ снималъ въ эту минуту шинель съ вертляваго адъютанта, завитаго барашкомъ.

— Это, батюшка, крикнулъ Горшкову Гриневъ, замѣчательный офицеръ. Ихъ тутъ двое состоитъ при губернаторѣ. И такой феноменъ: одинъ глупѣе по понедѣльникамъ и четвергамъ; а другой по пятницамъ и воскресеньямъ.

— Ха, ха, ха! разразился Горшковъ.

Адъютантъ презрительно взглянувъ на студентовъ, звякнулъ саблей и отправился въ кресла

— Да что ныньче идетъ-то? спрашивалъ Телепневъ, отправляясь за Гриневымъ въ кассу.

— Ныньче комедь — первый сортъ! Материнское благословеніе или бѣдность и честь. Стрѣлкина тутъ, батюшка, такъ играетъ, что у васъ всѣ поджилки затрясутся!

Взяли билеты, по совѣту Гринева, въ четвертомъ ряду.

— Съ этого ряда, внушалъ онъ юношамъ, проходя въ кресла, начинается студенческая публика. Тутъ-то самые цѣнители и есть. А всего лучше бы въ раекъ затесаться.

Театральная зала показалась нашимъ юношамъ, очень приличной. Ложи были висячія, разрисованы разными цѣвницами и дудками и чуть ли не отдѣланы бархатомъ. Кресла, обитыя краснымъ сукномъ, съ проходомъ по срединѣ и по бокамъ. На занавѣсѣ изображался университетской дворъ съ анатомическимъ театромъ и памятникомъ, что очень понравилось Горшиову. Ложи бель-этажа были совсѣмъ открытыя; но въ первомъ ярусѣ половина ложъ, противъ сцены, раздѣлены были перегородочками съ занавѣсками, что придавало имъ видъ стойлъ. У Телепнева былъ бинокль и онъ осмотрѣлъ всю публику. Въ ложахъ было два-три помѣщичьихъ семейства, съ большимъ количествомъ дѣтей, какая-то барыня въ красной шали, все незанимательныя личности. Первый ярусъ почти весь былъ занятъ студентами, человѣкъ по семи въ ложѣ; да въ чуланчикахъ виднѣлись купеческія физіономіи и бороды съ женами въ головкахъ. Въ крайней ложѣ перваго яруса, обращенной къ сценѣ сидѣла татарка, закрытая бѣлой фатой, въ блестящей шапкѣ и въ цвѣтной тебетейкѣ. Сзади ея виднѣлась бритая голова молодого татарина въ золотой ермолкѣ. Онъ упирался на палку и бойко поглядывалъ по сторонамъ.

— Это что такое? спросилъ Телепневъ Гринева, указывая па татарскую ложу.

— А это, батюшка, татарскіе дилетанты, Богатый купецъ съ женой — Байбаковъ. Мыло варитъ, жуиръ тоже; вопреки Магомету, тянетъ водку и шампанское.

— А жена его?

— Должно быть уродъ какой-нибудь, — не видалъ. У нихъ у всѣхъ рожа, какъ тарелка, и румянятся до омерзѣнія.

Телепневъ поднялъ бинокль на раекъ. И тамъ мелькали свѣтлыя пуговицы, посреди платочковъ, сибирокъ и татарскихъ ермолокъ. Одна изъ литерныхъ ложъ, оклеенная, какими-то яркими обоями освѣщалась извнутри лампой. Впереди сидѣли двѣ дамы: брюнетка уже не первой молодости съ орлинымъ носомъ и молодая женщина съ чрезвычайно игривой физіономіей. Телепневъ довольно долго смотрѣлъ на нее Свѣтлыя волосы ея были очень шикарно взбиты. Свѣтлый цвѣтъ лица, не много вздернутый носъ, большіе бойкіе глаза, щеки съ ямочками и крупныя полуоткрытыя губы, все это вмѣстѣ давало ей очень пикантную и бросающуюся въ глаза наружность. Дама подняла руку, и на ея длинныхъ бѣлыхъ пальцахъ, безъ перчатки, можно было разглядѣть множество колецъ.

— Кто это? спросилъ Телепневъ Гринева.

— Аристократка какая-то, громко отвѣтилъ Гриневъ, они здѣсь, батюшка, всѣ и въ хвостъ, и въ голову… И Гриневъ махнулъ рукой, не договоривши фразы.

Въ креслахъ было довольно народу. Облокотившись на барьеръ, стояли туземные фешенебели: два завитыхъ адъютанта, какой-то кавалерійскій штабъ-офицеръ, по всѣмъ признакамъ бонъ-виванъ, съ совершенно бараньими глазами, господинъ небольшаго роста съ утиной физіономіей, въ тальмѣ по тогдашней модѣ и съ модной тростью, въ которую вдѣланъ былъ бинокль. Плотный и плечистый баринъ, должно быть, крупный пропріетеръ, съ манерами псаря, громко о чемъ-то бесѣдовалъ съ сѣдымъ старичкомъ въ коричневомъ фракѣ. Съ четвертаго ряда начиналась студенческая публика. Въ креслахъ студенты были поблагообразнѣе: причесанные, съ треугольными шляпами и при шпагахъ. Телепневъ замѣтилъ нѣсколько физіономій, встрѣченныхъ имъ на Черномъ прудѣ.

Горшковъ, въ свою очередь, распрашивалъ обо всемъ Гринева и громко дѣлалъ свои замѣчанія.

— Парижъ, батюшка, Парижъ! вскричалъ Гриневъ и поднялъ руку, чтобы указать на кого-то, но тотчасъ же опустилъ ее и посторонился въ проходѣ.

Инспекторъ студентовъ выступалъ своей танцмейстерской походкой, и съ начальнической граціей кивалъ головой подчиненному юношеству, которое инстинктивно поправляло свои сюртуки и волосы.

— Познакомились съ нашей свиньей въ ермолкѣ? шепнулъ Гриневъ Горшкову.

— Какъ же; да вѣдь мнѣ наплевать, я вольный слушатель.

Инспекторъ раскланялся съ однимъ изъ адъютантовъ, съ старичкомъ во фракѣ и сталъ оглядывать театръ. Мгновенно свѣтлыя пуговицы какъ-то померкли въ райкѣ; а въ ложахъ перваго яруса водворилось больше спокойствія… Глянцовитая физіономія инспектора самодовольно улыбнулась по окончаніи осмотра.

Присутствіе инспектора и общій видъ всей этой вытяжки, не очень-таки нравилась Телепневу. Особенно противны ему были нѣкоторые студентики. Они такъ и показывали всѣмъ красную подкладку своихъ рукавовъ.

Одинъ обратилъ вниманіе Телепнева своимъ краснощекимъ, неизмѣримо глупымъ лицемъ. Въ глазахъ его сіяла какая-то праздничная тупость, Онъ выпялилъ грудь и обдергивалъ все толстую цѣпочку съ огромнѣйшимъ ключемъ.

— „Какъ, должно быть, ему весело!“ подумалъ Телепневъ. И точно въ отвѣтъ на эту мысль, краснощекій студентъ ни съ того, ни съ сего улыбнулся во весь ротъ. Было уже минутъ двадцать восьмаго, а занавѣсь все-таки не поднимали. Въ райкѣ разъ пять уже начиналось хлопанье, но бинокль инспектора смирялъ эти порывы юности. Оркестръ грянулъ увертюру изъ оперы- „Цампа“. Всѣ сѣли въ кресла, и Телепневъ сталъ просматривать афишу. Значились всякія актерскіе фамиліи: был тутъ и господинъ Славскій, и Волынкинъ, и Ленскій, и Звѣздаковъ, и какая-то госпожа Незабудкина. фамиліи двухъ соперницъ — Стрѣлкиной и Прокоповой и актера Славскаго напечатаны были крупными буквами. Въ разсматриваніи афиши принималъ участіе и Горшковъ, которому Гриневъ расписывалъ каждаго актера, завершая каждую сентенцію тѣмъ, что это „большая скотина“.

Два раза прозвѣнѣлъ колокольчикъ и начали „Материнское Благословеніе“. Г-жу Стрѣлкину, при ея выходѣ, встрѣтили, аплодисментами, раекъ и первый ярусъ; англійскіе проборы и красныя подкладки шикали, что привело въ ярость Гринева, и онъ высунулъ даже языкъ краснощекому студенту съ толстой цѣпочкой.

— Скоты! крикнулъ онъ, и положивши шляпу на колѣни, началъ съ неистовствомъ хлопать, причемъ поднялъ руки выше головы.

Телепневъ смотрѣлъ на сцену; но самая пьеса его не занимала, онъ только разглядывалъ актеровъ и обстановку. Давно ужъ онъ не былъ въ театрѣ. Ему припомнились дѣтскіе годы, когда у нихъ, въ большомъ дикомъ домѣ, ѣздили еще въ театръ. Театръ этотъ сгорѣлъ, но Телепневъ его прекрасно помнилъ. Губернскіе остряки называли его театромъ на ватѣ. И въ самомъ дѣлѣ, ложи были точно стеганое одѣяло. А въ коридорахъ полъ выказывалъ такія щели, что сверху внизъ можно было все видѣть. Визжали блоки, нестерпимо несло ламповымъ масломъ; и все-таки всѣ любили этотъ балаганъ, сжились съ нимъ, и по зимамъ, кутаясь въ шубы и капоры, утѣшали себя тѣмъ, что еще не очень холодно. И давали тогда все страшныя пьесы: „Терезу женевскую сироту“, „Разбойниковъ“, „Ненависть къ людямъ“, „Рыбаковъ, керугальскихъ“ и Боря прятался всегда за барьеръ, какъ только начинали пускать громъ и молнію. Онъ любилъ театръ, но его рѣдко возили, а потомъ, когда начались въ большомъ домѣ годы болѣзни и тишины — не до театра было.

Г-жа Стрѣлкина показалась Телепневу не дурной. Это была небольшаго роста дѣвушка, плотнаго сложенія, съ коротенькой таліей. Лице ея даже подъ театральными румянами было блѣдновато. Большіе темно-сѣрые глаза, открытый лобъ, не много строгое выраженіе губъ, физіономія вообще не дюжинная. Въ ея манерахъ, конечно, сказывался провинціальный театръ; но все-таки были у ней движенія такой простоты и чувства, которыя отличали ея игру отъ окружающей обстановки.

Первые три акта прошли благополучно, аплодисменты были въ мѣру, только одинъ Гриневъ обругалъ еще кой-кого изъ прокопистовъ. Въ антрактахъ онъ успѣлъ побывать въ буфетѣ и Телепневъ замѣтилъ, что его угреватые щеки все больше и больше разгорались послѣ каждаго посѣщенія буфета.

Началось четвертое дѣйствіе. Послѣ явленія отца Маріи г-жа Стрѣлкина запѣла раздирающимъ голосомъ:

Поднялся ужасный громъ стрѣлкистовъ. Гриневъ неистовствовалъ. На четвертый рядъ обратились глаза начальства. Слышны были какіе-то дикіе возгласы. Шиканье только сильнѣе раздражило массу стрѣлкистовъ, и Гриневъ чуть не бросился на однаго бѣлокураго студента, сидѣвшаго позади его въ пятомъ ряду. По окончаніи акта, онъ только было рванулся въ буфетъ, какъ его остановила всемогущая рука инспектора.

— Г. Гриневъ, проговорилъ Ѳедоръ Ивановичъ, вы ведете себя неблагопорядочно.

— Помилуйте, Ѳедоръ Ивановичъ, началъ Гриневъ размахивая руками, зачѣмъ же эти скоты шикаютъ?

Лакированная физіономія инспектора покраснѣла.

— Милостивый государь, проговорилъ онъ ядовитымъ шепотомъ: не угодно ли вамъ отправиться къ дежурному помощнику…

— Да мнѣ совсѣмъ неугодно, прервалъ Гриневъ, потряхивая волосами.

— Если вы осмѣлитесь произнести еще одно слово, прошипѣлъ инспекторъ, то я прикажу вывести васъ.

Гриневъ хотѣлъ было что — то такое отвѣтить, да видно одумался, махнулъ только рукой, и повернувшись налѣво кругомъ, пошелъ въ сѣни, а оттуда въ буфетъ. Инспекторъ, замѣтивъ въ буйствѣ одну изъ ложъ перваго яруса, отправился туда и произвелъ тамъ энергическое внушеніе.

Наши юноши были свидѣтелями арестованія Гринева. Горшкову вся эта сцена показалась очень смѣшною.

— Вотъ и тебя, Воря, возьмутъ! шепталъ Горшковъ; а я, братъ, вольный козакъ. Дѣдушка Абласовъ, ты, не бось дрожишь: начальство — не свой братъ!

— Изъ чего только бѣснуются? проговорилъ тихо Абласовъ.

— Ахъ ты рыба, подлекарскій ты ученикъ! шепталъ Горшковъ, тебя ни что не раззадоритъ.

— Жаль мнѣ Гринева, промолвилъ Телепневъ, такъ, ни за что, попался.

— Планида, братъ, завершилъ Горшковъ, а пора и садиться, вонъ занавѣсъ подымается.

Въ пятомъ актѣ Стрѣлкина играла съ неподдѣльнымъ чувствомъ. Горшковъ, то и дѣло, дергалъ Телепнева за рукавъ и довольно громко восклицалъ: „хорошо, молодцомъ, ай да Стрѣлкина!“ Когда занавѣсъ упалъ, вызовамъ Стрѣлкиной не было конца; прокописты потерпѣли въ этотъ вечеръ полное пораженіе. Они хотя и порывались шикать, но какъ-то нерѣшительно, трусливо, волей-неволей подчиняясь увлеченію пламенныхъ стрѣлкистовъ.

Въ антрактѣ Телепневъ съ Горшковымъ зашли въ бу®етъ. Они увидѣли тамъ Гринева, съ другимъ, какимъ-то студентомъ. Они пили. Собесѣдникъ Гринева былъ вертлявый малый, съ плутовской физіономіей, впалыми развратными глазами и нахальнымъ носомъ.

— А! крикнулъ Гриневъ, завидѣвъ Горшкова съ Телепне* вымъ. Онъ былъ ужъ совсѣмъ готовъ. Малые птенцы, смотрите какъ гибнетъ Гриневъ за любовь къ искусству! Вотъ братъ, Храповъ, обратился онъ къ собутыльнику: славные мальчуганы! Я ихъ беру подъ свое покровительство. Одинъ— артистъ, и онъ ткнулъ на Горшкова, душа — человѣкъ будетъ, а вотъ тотъ немножко баричъ, ну да все-таки славный мальчуганъ. Пейте! крикнулъ онъ юношамъ.

— Вотъ, братъ, Храповъ, какой плюгавый народъ, не пьютъ да и баста! Нѣтъ, я такъ еще въ гимназіи въ пьяномъ видѣ дебоши производилъ. Что вы на меня смотрите, юноши? Вы думаете я испугался той чухонской свиньи? Идемъ, братъ, Храповъ, туда, разворитимъ ему самое сусло! Проко-пистовъ разразимъ!

— Можно всякую штуку устроить, отвѣтилъ съ какой-то мошеннической ужимкой Храповъ.

Телепневъ и Горшковъ двинулись.

— Вы въ кресла юноши, крикнулъ Гриневъ! Искровените свинью въ ермолкѣ, и каждаго подлеца прокописта въ зубецъ, а я сейчасъ явлюсь. Хересу подай!

„Что это за безобразіе!“ думалъ Телепневъ, переходя въ партеръ. Все, что онъ видѣлъ и слышалъ было точно угаръ какой-то.

Водевиль уже начался. Г-жа Прокопова, плѣняла красныя подкладки и по-видимому была очень довольна всей своей особой. Шелъ водевиль „френологъ и Хиромантикъ,“ гдѣ она должна была производить разныя переодѣванья, къ вящшему удовольствію фешенебельной публики. Телепневъ осмотрѣлъ ее въ бинокль. Водевильная примадонна обладала совершенно водевильной наружностью: толстыя щеки, вздернутый носъ, ухмыляющіяся уста, прищуренныя заигрывающія глазки; но при всемъ этомъ, ни какой простоты и очень мало истинной веселости Запѣла г-жа Прокопова какой — то куплетъ и на второмъ стихѣ споткнулась. Стрѣлкисты это подхватили, и одинъ изъ ярыхъ обитателей парадиса, весьма энергически свиснулъ. Въ первомъ ярусѣ раздалось сильное шиканье и Прокопова въ замѣшательствѣ остановилась.

Но красныя подкладки напряглись всѣми силами и неисто-èo захлопали. Адъютанты поддержали ихъ. Г. Прокопова поправилась и снова запѣла куплетъ.

Телепневъ начиналъ чувствовать утомленіе: кривлянье актеровъ не занимало его, въ театрѣ было душно, къ толпѣ онъ не привыкъ; и его поддерживала только довольная, улыбающаяся физіономія Горшкова. Онъ былъ очень радъ, когда занавѣсъ опустился и можно было идти домой. Г-жу Прокопову вызывали фешенебли, но масса осталась совершенно равнодушна. Но этимъ еще не суждено было кончиться спектаклю. Случилось такъ, что наши юноши подвигались за толпой тотчасъ позади инспектора. Онъ выступалъ поглядывая все поверхамъ, гдѣ раздавались еще громкіе студенческіе голоса. Вдругъ у входа въ кресла послышался шумъ.

— Уйдите! кричалъ рѣзкій голосъ.

— Разражу, бормоталъ кто-то въ отвѣтъ.

— Пропустите, господа! прогнусилъ инспекторъ чуя добычу. Наши юноши послѣдовали за нимъ. И вотъ какое зрѣлище увидали они.

У входа въ кресла, растопыривъ руки, стоялъ студентъ совершенно пьяный. Голова его свѣсилась на одно плечо, треугольная шляпа надѣта была поперегъ, на плечи была накинута старая шинель съ мѣховымъ воротникомъ, а вмѣсто форменной одежды виденъ былъ ночной туалетъ; растегнутый воротъ рубашки выказывалъ загорѣлую грудь.

Инспекторъ, въ первую минуту, даже смутился отъ такого скандала.

— Выдьте вонъ, милостивый государь! крикнулъ онъ па студента.

— Рады стараться! пробормоталъ студентъ и еще больше распахнулъ шинель.

А публика ждала, чѣмъ кончится происшествіе.

— Конница наступай! крикнулъ студентъ.

— Г. Абалдуевъ, воскликнулъ инспекторъ, я вамъ приказываю выдти!

— Коли, руби, промычалъ студентъ.

Всей публикѣ, кромѣ инспектора, ясно было, что со студентомъ ничего не подѣлаешь.

— Ѳедоръ Ивановичъ, вмѣшался долговязый, рыжій приставъ, вы видите, что онъ совсѣмъ готовъ. Надо его силой вытащить.

Ѳедоръ Ивановичъ, оскорбился кажется вмѣшательствомъ полиціи; но видя, что дѣлать больше нечего, прибѣгнулъ къ ея помощи, и два дюжихъ квартальныхъ, съ помощью театральнаго служителя, повлекли виновника скандальной сцены въ корридоръ. Публика стала расходиться. Телепневу было и смѣшно, и гадко. Только Горшковъ потѣшался, передразнивая пьяные возгласы студента и гнусавый голосъ инспектора. Абласовъ молчалъ, но на лицѣ его была такая улыбка, что не трудно было узнать его мысли.

Въ сѣняхъ Телепневъ опять увидалъ даму, сидѣвшую въ литерной ложѣ. Она прощалась' со своей знакомой. Эта знакомая была должно быть какая-нибудь важная особа, потому что около нее увивались адъютанты и полицейскіе. Величественно прошла она къ подъѣзду, когда лакей въ красной ливреѣ крикнулъ: „карета готова, ваше превосходительство!“ Блондинка сказала два-три слова адъютанту и пошла къ крыльцу, въ слѣдъ за генеральшей. Телепневъ взглянулъ на нее и ему показалось, что она улыбнулась, въ отвѣтъ на этотъ взглядъ.

— Барыня съ шикомъ, шепнулъ Горшковъ, глаза такіе, что ой-ой!

Домой наши юноши отправились пѣшкомъ. Говоря о скандалѣ, происшедшемъ въ театрѣ, они все-таки должны были сознаться, что студентъ былъ кругомъ виноватъ, и что такого безобразія имъ никогда не приводилось видѣть.

У воротъ чекчуринской казармы наши юноши опять наткнулись на сцену. Пьяный Гриневъ въ сопровожденіи Храпова бурлилъ съ дворникомъ и еще какими-то двумя фигурами. Всѣ такъ кричали, что рѣшительно нельзя было разобрать въ чемъ дѣло.

— Товарищи сюда! крикнулъ Гриневъ. Бей ихъ, подлецовъ, рази ихъ въ сусло!

Подошли наши юноши. Телепневъ чуть было не получилъ ударъ отъ какой-то фигуры въ халатѣ. Ему удалось, однако, узнать отъ дворника, что исторію затѣялъ Гриневъ Онъ хотѣлъ пробраться въ модный магазинъ, находившійся въ нижнемъ этажѣ чекчуринской казармы, и противъ него высланы были двое молодцовъ от портного Мельникова, чтобы удержать наступательное движеніе. Втроемъ юноши едва успѣли немного усмирить Гринева. Храповъ, го всѣмъ признакамъ, трусишка, тоже не поддерживалъ его въ воинственныхъ намѣреніяхъ.

— Товарищи, кричалъ Гриневъ, обращаясь къ юношамъ, не покидайте меня! Ужь коли вы меня просите пощадить этихъ скотовъ, я добръ, я согласенъ на, это, но я васъ не отпущу, идемте ко мнѣ!

Телепневъ сталъ отговариваться, что пора спать

— Вздоръ! кричалъ Гриневъ: вы восчуствуйте, что я васъ люблю! Вотъ Храпова мнѣ не надо, онъ пущай идетъ на всѣ четыре стороны; а вы хорошіе мордашки, я для васъ на все готовъ, и халатниковъ пощажу; а не пойдете со мной— раскровеню!

Нечего было дѣлать. Телепневъ и Горшковъ повели Гринева на верхъ. Абласовъ составлялъ аріергардъ.

— Стой, крикнулъ Гриневъ, когда они, взобравшись на галдарейку, миновали двѣ поперечные двери Стой, здѣсь привалъ.

— Да вѣдь дальше, замітилъ Телепневъ.

— Врешь, дурашка! ты хоть и трезвый, а ничего не видишь. Я носомъ чую, что здѣсь. Отваряй две и!

Телепневъ нащупалъ ручку; но дверь была заперта. Онъ постучалъ.

— Кто тамъ? послышался женскій голосъ.

— Дульцинея Тобозская! закричалъ Гриневъ: я здѣсь, твой Донъ Кихотъ Ламанчскій! Зерцало дней моихъ, зѣло прекрасная АгафОклея! отпирай, а то размозжу!

Дверь отворилась. На порогѣ стояла женщина высокаго роста съ черными впалыми глазами, въ розовой блузѣ съ открытой шеей. Въ рукахъ она держала большой мѣдный шандалъ съ сальной свѣчкой.

— Агаша! закричалъ опять Гриневъ и ринулся къ ней. Защити меня отъ ударовъ судебъ. Юноши идите со мной въ храмъ музъ! И онъ потащилъ за руку Телепнева, а за нимъ Горшкова и Абласова.

Агаша не стѣснилась приходомъ гостей. Она была не одна. У стола, покрытаго красной скатертью, сидѣла знакомая юношамъ пѣвица, тоже въ распашной блузѣ, а рядомъ съ ней медикъ Дубровинъ, весьма сконфуженный приходомъ постороннихъ.

— Ба! крикнулъ Гриневъ. Ботъ гдѣ раки-то зимуютъ! Смотрите, юноши, каковъ лекаришка-то, а? Видите рожа-то у него сердитая какая? Ха, ха, ха! вывели на свѣжую воду!

Дубровинъ ежился, и хмурясь отвѣтилъ на поклонъ вошедшихъ юношей.

— Людмила прекрасная! ты знаешь ихъ, славные мордашки, угости и соврати ихъ.

Пѣвица усмѣхнулась во весь ротъ и закурила попироску.

— Угощать нечѣмъ, сказала она, а посѣщенію рады! Вы это гдѣ его накатили? обратилась она къ Телепневу.

— Какъ ты смѣешь непочтительно обо мнѣ отзываться? крикнулъ Гриневъ.

— А вы полноте, Владиміръ Александровичъ, сказала Агаша: что куражитесь?

— Дульцинея! крикнулъ Гриневъ, и схватилъ ее за рукавъ. Она стала вырываться, потомъ схватила его и повалила на кресло.

— Вотъ тебѣ Володька! кричала она, дергая его за носъ, вотъ тебѣ дуракъ!

Телепневъ переглянулся съ товарищами, и геѣ трое поскорѣй вышли вонъ, не поклонившись даже Дубровину, который сидѣлъ сконфуженный въ углу дивана.

— Куда вы? посидите, кричала имъ вслѣдъ греческая феска; но — они уже были въ корридорѣ.

Абласовъ пошелъ къ себѣ, а Телепневъ съ Горшковымъ спустились ощупью внизъ.

— Что за мерзость! вырвалось у Телепнева при прощаніи съ Горшковымъ.

— Народы дикіе любятъ необузданность, отвѣтилъ со смѣхомъ Горшковъ и отправился въ свою комнату.

Сонная фигура Якова навела на Телепнева большое раздумье; съ этой фигурой стояла передъ нимъ другая жизнь. Истинно жалко стало ему этой жизни. Въ бильярдной, гдѣ столько лѣтъ шагалъ Яковъ, онъ привыкъ еще мальчикомъ и страдать, и бояться, и таить дорогія желанія, и бороться по своему; а теперь ему рѣшительно нечего было дѣлать. Умъ не работалъ, ничего не жаждалъ, ни одна страсть не говорила, не хотѣлось мелкихъ наслажденій, не было нуждъ и заботъ. И можетъ быть, въ-первые, въ эту минуту, оглядывая свою неуютную, но большую квартиру, Телепневъ почувствовалъ, что отсутствіе нужды столько же, сколько и потери отнимало у него энергію и казало впереди тунеядную, пустую жизнь. А врожденная здравость мысли, подсказывала ему, что высокихъ цѣлей не создашь себѣ сразу, что они даются натурой или гнетомъ жизни. И метался Телепневъ на кровати, стараясь лучше не думать о томъ, какъ ему предстоитъ жить. А сна, какъ нарочно, не было, и какъ нарочно лѣзли все въ голову клочки мысли, безполезные вопросы, на которые не умѣлъ онъ отвѣтить; и только на расвѣтѣ, мысли спутались и перешли въ сонъ, смутный, невеселый сопъ, все дальше и дальше уплывали отъ него два женскихъ лица, какъ онъ ни старался догнать ихъ. Это происходило въ какомъ-то длинномъ, длинномъ корридорѣ. Онъ бѣжалъ, а они все плыли, и вдругъ изъ всего этого выросла лощеная физіономія Ѳедора Ивановича и гнусавый голосъ остановилъ его вопросомъ: „А какъ вы смѣете, милостивый государь, бѣжать по Преображенской улицѣ, въ нетрезвомъ видѣ?… “

Прошла недѣля. Наши пріятели начали понемногу устраивать свою студенческую жизнь. Всего скорѣе примѣнился къ ней Абласовъ. Утромъ онъ ходилъ на лекціи; послѣ обѣда, часу въ шестомъ, отправлялся въ анатомическій театръ, и пробывалъ тамъ часовъ до десяти и позднѣе. Товарищей у него было множество, народъ все здоровый, съ рѣзкими лицами и грубыми голосами: были тутъ и сибиряки, отличавшіеся своимъ говоромъ и какой-то особенной угловатостью, были и сыны степей, и вертлявые симбирцы и бѣлобрысые вятичи, не мало насчитывалось и семенаристовъ всякаго покроя; за то франтика не было пи одного. Съ первыхъ дней Абласовъ началъ заниматься въ одномъ углу препаровочной залы съ семинаристомъ угрюмаго вида. фамилія этого семинариста была Генерозовъ. Онъ съ какимъ-то ожесточеніемъ кинулся на анатомію, и глядя на него, Абласову легче было зазубривать всевозможные: meatus auditorius externus и processus zygomaticus.

Генерозовъ былъ человѣкъ-кряжъ. Онъ пѣшкомъ ходилъ въ Петербургъ, съ годъ тому назадъ, по своей надобности, какъ онъ выражался. Усидчивости былъ непомѣрной: въ три мѣсяца выучилъ нѣмецкій лексиконъ; теперь онъ просился на казенный счетъ и мечталъ объ этомъ какъ объ какомъ-то царствіи небесномъ. Копаясь надъ костями, они мало говорили между собой, но внутренно сознавали, что по натурамъ своимъ близко подходятъ другъ къ другу,

Оба они, какъ и весь курсъ, были очень довольны профессоромъ анатоміи, и она совсѣмъ поглотила ихъ такъ, что на другія лекціи не хотѣлось и заглядывать. Абласовъ понималъ, конечно, что естественныя науки необходимы для медика; но они казались ему черезчуръ мелкими въ сравненіи съ наукой о человѣкѣ, да и какъ же преподавались онѣ? Пошелъ онъ, напримѣръ, на лекцію зоологіи. Явилась какая-то мумія, едва волоча ноги, и на невозможномъ діалектѣ на чала бормотать что-то подъ носъ. Какъ ни былъ Абласовъ серіозенъ по своей натурѣ, онъ едва удержался отъ смѣху. Остальныя братья реагировала также на чтеніе муміи. Вслѣдъ за муміей вбѣжала какая-то кургузая фигура въ вицмундирѣ и рыжемъ парикѣ, въ сопровожденіи двухъ сторожей, которые несли разныя звѣриныя чучела Мумія тыкала пальцемъ въ чучела и издавала, фразы, въ родѣ слѣдующихъ: кликъ два, брюхъ большой и т. п., и такъ всю лекцію, да и слова-то не всѣ можно было разслышать; мумія какъ-то сюсюкала и выдѣлывала ртомъ эволюціи, не хуже одноглазаго профессора римскаго права. Ужъ больше на зоологію Абласовъ не пошелъ, зная, что ему предстоитъ одно и тоже удовольствіе.

Говорили ему нѣкоторые новички, что эта мумія — знаменитость, что она ѣздила нѣсколько разъ вокругъ свѣта и открыла множество звѣрей. Но даже и говорившіе объ ученой славѣ зоолога мало по малу всѣ перестали ходить къ нему; и такимъ путемъ, зоологія до экзамена была сдана въ архивъ, и весь курсъ въ шестьдесятъ человѣкъ подвергнулся неизбѣжной участи — сдѣлаться медиками безъ малѣйшихъ зоологическихъ познаній. Зоологія отбивала охоту ходить и на остальныя науки, хотя онѣ читались получше. Ботаника еще привлекала слушателей. Читалъ бе господинъ съ оригинальнымъ даромъ слова. Онъ давился словами, такъ ихъ много вылетало у него въ одну минуту. Нужно было напрягать всѣ свои слуховыя способности, чтобъ понимать его скороговорку. Можно было, конечно, съ пользой слушать его, да медикамъ скучны казались всѣ эти тычинки, пестики, семянодоли, явнобрачныя и тайнобрачныя, вся эта мелюзга механическаго заучиванія. Сейчасъ же представлялся вопросъ: зачѣмъ намъ все это? Намъ будутъ читать еще формакоінозію во второмъ курсѣ, тамъ всѣ медицинскіе растенія, а намъ не разорваться же? И ботаника сдана была въ архивъ; а за ней, разумѣется, и минералогія ужъ совершенно безполезная, — двухъ лекцій достаточно было, чтобы всѣ набили оскомину разными тетраэдрами, ромбоэдрами и всякими другими штуками.

А Горшков пустился въ свѣтъ. Заказавши себѣ фрачную пару, у портнаго Мельникова, отправился онъ съ рекомендательнымъ письмомъ отъ Теляниной къ начальницѣ женскаго института. Институтъ стоялъ за городомъ, въ полѣ, и Горшковъ истратилъ цѣлыхъ три гривенника до сего храма просвѣщенныхъ дѣвственницъ.

Швейцаръ въ красной ливреѣ, допросивши у него, какое онъ имѣетъ дѣло къ начальницѣ, сдалъ его ливрейному лакею, который пошелъ докладывать генеральшѣ. И долгонько таки продержала генеральша нашего артиста, въ фрачной парѣ. Какъ ни былъ Горшковъ боекъ и добродушенъ, но онъ выругалъ себя, и за шитье фрака, и за письмо Теляниной, которое привело его къ такому лакейскому ожиданію.

Наконецъ ввели его въ генеральскіе покои. Онъ прошелъ залу, гдѣ въ углу стоялъ рояль, и не безъ трепета вступилъ въ гостиную. Въ углу, на голубомъ диванѣ, предъ большимъ круглымъ столомъ, возсѣдала генеральша. Ростомъ и фигурой она напоминала ему Телянину. Только черты лица были благообразнѣе: строгій носъ, большой лобъ, волосы съ сильной просѣдью и начальственное выраженіе губъ. На ней было синее платье, а на груди большая бѣлая брошка.

Горшковъ ощутилъ робость при видѣ этого синяго платья, хотя и привыкъ къ величественнымъ позамъ madame Теляниной.

Съ письмомъ въ рукахъ, и не зная какъ держать свою новую, только что купленную шляпу, Горшковъ приблизился къ дивану и раскланялся по всѣмъ правиламъ танцовальнаго искусства. Генеральша кивнула ему. Это киваніе еще больше стѣснило Горшкова; но онъ вдругъ подумалъ: да вѣдь она такая же глупая баба, какъ и всѣ. И ему прибавилось бодрости, онъ, даже не дожидаясь приглашенія генеральши, весьма развязно сѣлъ на кресло, и подавая ей письмо, бойко проговорилъ:

— Отъ Лидіи Петровны Теляниной.

Генеральша взяла письмо не торопливо, прочла его, и съ покровительственной улыбкой взглянула на Горшкова.

— Очень рада, произнесла она медленнымъ, но звучнымъ голосомъ. Madame Телянина съ большимъ увлеченіемъ отзывается о вашемъ талантѣ. Вы и композиторъ?

— Немножко — съ, отвѣтилъ Горшковъ и тряхнулъ вихромъ.

— Какую же вы музыку предпочитаете?

— Хорошую-съ, отвѣтилъ Горшковъ.

Генеральша изволили милостиво усмѣхнуться.

— Очень рада. У насъ совсѣмъ не музыкальный городъ. Только вотъ у меня иногда дѣлаютъ музыку. (На этотъ галлицизмъ генеральша имѣла полное право, потому что говорила съ Горшковымъ на отечественномъ языкѣ).

Нашъ піанистъ усмѣхнулся и понабравшись еще бодрости проговорилъ:

— Здѣсь какъ дѣвицы: на Шульгофѣ сидятъ, или ne дошли до него?

— Ха, ха, да вы я вижу, monsieur Горшковъ, престрогой музыкантъ. ВаМъ здѣсь не на чемъ будетъ отдохнуть.

— Отдыхать зачѣмъ же-съ, только бы было желаніе учиться.

— А вы будете давать уроки?

— Не откажусь.

Горшкову показалось, что генеральша, взглянувши на него, подумала: мальчишка, а лѣзетъ въ учителя.

— Мои юныя лѣта, сказалъ онъ, уже своимъ обыкновеннымъ бойкимъ тономъ, всему помѣхой. Вѣдь у насъ, коли учитель музыки, такъ непремѣнно долженъ быть нѣмецъ въ очкахъ, съ лысиной; а коли молодой, такъ генія изъ себя корчитъ, волосы по плечи носитъ; а я, какъ видите, простой гражданинъ.

Генеральша опять милостиво улыбнулась. Горшковъ ей рѣшительно нравился. Нѣкоторую вульгарность тона она ему прощала, во вниманіе къ юному блестящему таланту, въ которомъ завѣряла ее madame Телянина.

Въ эту минуту, въ гостиную, вошли двѣ дѣвицы; одна высокая, плотная блодинка съ прекрутымъ лбомъ, въ цвѣтномъ платьѣ; другая поменьше ростомъ, и гораздо моложе, въ голубомъ институтскомъ платьѣ, съ перелинкой и фартукомъ. Черныя волосы были гладко зачесаны за уши, каріе глазки очень бойко смотрѣли. Блондинка поклонилась Горшкову по-свѣтски; брюнетка присѣла по институтски.

— Мои дочери, произнесла начальница, обращаясь къ Горшкову. Barbe, Sophie… іпг. Горшковъ — піанистъ. М-me Теля-пина поручаетъ намъ его, она съ восхищенія отъ таланта mr. Горшкова.

Дѣвицы сѣли къ столу.

— Мои дочери, начала опять генеральша, очень любятъ музыку, особенно Barbe. Sophie еще беретъ уроки.

— А кто у васъ учитель въ институтѣ? спросилъ Горшковъ.

— Брандорфъ, поспѣшила отвѣтить блондинка: пресмѣшной старикъ.

— Mr. Горшковъ композиторъ, проговорила покровительственнымъ тономъ генеральша.

— Съиграйте намъ что-нибудь свое, начала просить блондинка.

А институтка сидѣла все молча, и только изъ-подлобья, оглядывала Горшкова своими умными, карими глазками.

Горшкову стало совсѣмъ легко. Онъ видѣлъ, что генеральша, при всей своей величественности, женщина не глупая. По крайней мѣрѣ, она ему не казалась такой нелѣпой особой, какъ Телянина. Дѣвицы ему также понравились, особенно институтка, которая напомнила ему Надю. Онъ назвалъ ее про себя — дутикомъ, и тотчасъ ясе пожелалъ превратить въ свою ученицу. Когда генеральша повторила просьбу старшей дочери, чтобъ онъ съигралъ имъ что-нибудь свое, институтка взглянула на него съ такимъ выраженіемъ добродушнаго любопытства, что онъ, ни мало ни медля, началъ снимать перчатки и отправился въ залъ, куда обѣ дѣвицы побѣжали за нимъ; а начальница осталась все въ той ясе величественной позѣ на диванѣ.

Въ залѣ институтка заговорила.

— Что вамъ даетъ играть нѣмецъ? спросилъ вдругъ Горшковъ.

— Все пустяки, отвѣчала она, немного краснѣя.

— Trois rêveries par Rosellen?

Обѣ сестры разсмѣялись.

— Я играла это, проговорила институтка.

— А вѣдь это право не дурно, замѣтила старшая сестра.

— Ну, а чижикъ, чижикъ, гдѣ ты былъ… вамъ нравится? вскрикнулъ Горшковъ своимъ обыкновеннымъ діапазономъ.

Дѣвицы опять разсмѣялись.

— Что бы вамъ такое съиграть? говорилъ Горшковъ, покачиваясь на табуретѣ. Онъ внутренно рѣшилъ, что съ этими барышнями можно, какъ говорится, быть съ кандачка.

— Съиграйте непремѣнно свое собственное, приставала блондинка, а потомъ вотъ Sophie вамъ съиграетъ; она у насъ тоже композиторша.

— Ахъ, что это, Barbe?

Институтка зардѣлась.

— Я васъ увѣряю, m-г Горшковъ, продолжала Barbe со смѣхомъ, она у насъ каждый вечеръ фантазируетъ.

Институтка совсѣмъ застыдилась.

— А, если такъ, отвѣчалъ Горшковъ, такъ я соглашаюсь играть съ уговоромъ, чтобы вы мнѣ профантазировали.

— Да вѣдь этого нельзя такъ, по заказу, отвѣтила институтка и нахмурила свои брови.

— М-г Горшковъ, послышался въ гостинной величественный голосъ генеральши, мы ждемъ вашей музыки.

Горшковъ сдѣлалъ при этомъ гримасу, чѣмъ опять разсмѣшилъ дѣвицъ.

Онъ заигралъ. Это была небольшая вещица, задуманная имъ во время болѣзни Телепнева, когда онъ, просиживая цѣлые дни въ большомъ дикомъ домѣ, забѣгалъ на минутку домой и присаживался къ своему старому фортепіано. Мелодія дѣйствительно хватала за душу. Въ ней сказывалась не одна грусть, но и бурный ропотъ горячаго сердца противъ дикой судьбы, страданія, смерти.

Дѣвицамъ вѣрно не приводилось слушать такую музыку. Старшая сестра, по натурѣ вертлявая особа, даже прослезилась, а темноглазая Sophie какъ-то сосредоточенно глядѣла въ пространство, и щечки ея горѣли.

— Сливный у васъ инструментъ, сказалъ громко Горшковъ, вставая съ табурета.

Генеральша очутилась въ дверяхъ залы и соизволила захлопать, въ знакъ своего удовольствія. Barbe разсыпалась въ комплиментахъ, а институтка не съумѣла ничего сказать, но такъ посмотрѣла на Горшкова, что онъ еше разъ мысленно назвалъ ее лутикомъ. Генеральша просила его бывать у нихъ чаще и обѣщалась достать ему десятки уроковъ. Горшковъ ушелъ очень довольный.

Скучнѣе всѣхъ было Телепневу. День его былъ кое-какъ занятъ, но ничего не было въ этихъ занятіяхъ привлекательнаго. а главное — ничего строго необходимаго. Телепневъ устроивалъ свою квартирку, сдѣлалъ хозяйкѣ предложеніе оклеить комнаты новыми обоями, устанавливалъ свою библіотеку, ходилъ въ гостиный дворъ покупать разныя разности, студенческія вещи: шляпу, шпагу, перчатки, шитой воротникъ. Изъ дому пришли къ нему лошади, что ему показалось чрезвычайно страннымъ. Когда онъ уѣзжалъ, онъ ничего не помнилъ и никакихъ распоряженій не дѣлалъ. „Зачѣмъ мнѣ лошади, спрашивалъ онъ, мнѣ и ѣздить-то некуда здѣсь. А назадъ посылать тоже не ловко — пожалуй, еще Ѳедоръ Петровичъ обидится.“ Его сѣрые рысаки и кучеръ Ѳеофанъ произвели рѣшительный фуроръ па дворѣ чекчуринской казармы. Все населеніе галдарейки вылѣзло смотрѣть на нихъ. Заказалъ себѣ Телепневъ платье у портного Мельникова, который умолялъ его пустить сюртукъ па полторы черверти длиннѣе колѣнъ, увѣряя, что иначе въ сюртукѣ

благородства никакого не будетъ. Самую большую тягость и пустоту онъ чувствовалъ дома. Горшковъ и Абласовъ не могли быть съ нимъ постоянно. Для каждаго изъ нихъ открывались свои занятія, свой характеръ жизни. А Телепневъ, въ настоящую минуту, не сознавалъ въ себѣ силъ стремиться къ чему-нибудь опредѣленному. Университетъ не тянулъ его, для сближенія съ новыми товарищами не хватало желанія новыхъ- ощущеній, картина студенческой жизни нимало не привлекала его. И ходилъ онъ изъ угла въ уголъ, почти съ ужасомъ помышляя о цѣлыхъ годахъ такого душевнаго бездѣлья.

Телепневъ былъ очень обрадованъ письмомъ отъ Лапина. Добродушный- Ѳедоръ Петровичъ съ необыкновенной пѣж-ностыо писалъ, какъ ему скучно безъ Бориса, такъ что захотѣлось дажа сѣсть на пароходъ и пріѣхать къ нему. „Жаль только, прибавлялъ онъ, что по моимъ лѣтамъ не примутъ меня въ студенты.“ Передавалъ онъ также Борису поклоны и благословенія Мироновны, замѣчая отъ себя, что старушка бодро переноситъ свое одиночество? О Палагеѣ Сергѣевнѣ слышно, что все прихварываетъ. Въ заключеніе письма, Ѳедоръ Петровичъ подробно толковалъ о хозяйственныхъ дѣлахъ по имѣнію. О большомъ дикомъ домѣ писалъ, что есть охотники нанять за хорошую цѣну, да онъ, безъ согласія Бориса, на это не пошелъ. Спрашивалъ еще: не нужно ли какихъ вещей для дому, что заставило разсмѣяться Бориса. Ему и безъ того казалось лишнимъ все то, что у него въ квартирѣ было куплено и привезено съ собою. Онъ получилъ еще письмо отъ отца и матери Софьи Николавны, къ которымъ онъ самъ не могъ написать въ Н. Долго и горько плакалъ нашъ юноша надъ этимъ письмомъ, въ своей одинокой студентской квартирѣ. Ни одной утѣшительной мысли не промелькнуло въ его головѣ, а вокругъ шла посторонняя, безучастная для него жизнь.

Отвѣчая родителямъ Софьи Николаевны, Телепневъ повторилъ имъ просьбу, которую до отъѣзда въ К. передавалъ черезъ Ѳедора Петровича. Онъ желалъ предоставить часть имѣнія семейству Софьи Николаевны. Ея старики отклоняли это предложеніе; но онъ просилъ принять его, нисколько не какъ великодушный даръ, но какъ исполненіе его прямаго долга. Ѳедору Петровичу написалъ онъ длинное и горячее письмо. Только теперь сказалось ему, сколько доброты и терпимости было въ этомъ чудакѣ. Телепневъ чувствовалъ, что его отношенія къ Ѳедору Петровичу совершенно родственныя, что между ними нѣтъ и не можетъ быть никакихъ недомолвокъ. Лапинъ все понималъ молча и полюбилъ Бориса, не' меньше его Мироновны.

„Зимой, писалъ ему Телепневъ, намъ нужно * непремѣнно увидаться, Ѳедоръ Пвтровичъ. Безъ васъ я съ тоски умру. И отчего бы вамъ не сдѣлаться студентомъ и не осчастливить меня своимъ пріѣздомъ. Вѣдь вы — одно близкое мнѣ лицо во всемъ свѣтѣ, кромѣ Горшкова, Абласова да Мироновны. И такое я чувствую здѣсь одиночество, что радъ даже смотрѣть на своихъ сѣрыхъ лошадей, какъ на что-то родное, хотя мнѣ некуда на нихъ ѣздить Не знаю, что дальше будетъ, а теперь сѣлъ бы опять на пароходъ, да и прилетѣлъ бы опять къ вамъ.“

На лекціяхъ Телепневъ видѣлъ и слышалъ все тѣхъ же уродовъ. Все также раздавался пресловутый голосъ историка. Покончивши разсужденіе о геніальныхъ людяхъ, деканъ преспокойно приступилъ къ самому казенному изложенію царствованія Петра Великаго. Пустота и надутость его лекцій занимала только самыхъ наивныхъ новичковъ; но все-таки вся аудиторія записывала: историкъ былъ крутъ нравомъ и на экзаменахъ немилосердно проваливалъ. Кое-какіе новые факты, разумѣется, сообщались имъ, но идеи не было, — трещала только одна шумиха фразъ и долгихъ нѣмецкихъ періодовъ. Полюбопытствовалъ Борисъ сходить на лекцію общей исторіи, но больше раза уже не доставлялъ себѣ этого удовольствія. Всеобщую исторію читалъ адъюнктъ, по прозванію Мишинька Буянскій, маленькой человѣчекъ, по всѣмъ атрибутамъ — мышиный жеребчикъ. Наружность его была такого рода, что всякій безпристрастный наблюдатель счелъ бы его за маркера; да Мишинька тѣмъ только и занимался со времени окончанія курса, что въ гостинницѣ Одесса упражнялся на бильярдѣ и въ картишки, а питомцамъ просвѣщенія читалъ каждый годъ крестовые походы. Въ тотъ разъ, когда Телепневъ пришелъ на его лекцію, было это въ восемь часовъ утра, адъюнктъ всю ночь, вѣроятно, проигралъ въ карты, а потому, опоздавши сорокъ минутъ, явился нечесаный, съ опухшими глазами, и началъ читать такимъ голосомъ, какой выработывается только у закоренѣлыхъ жуировъ. И Боже, что читалъ онъ! Это былъ какой-то винегретъ изъ фразъ Кайданова и собственныхъ ненужныхъ и безсвязныхъ разсужденій, изъ перескакиванія съ одного факта на другой, такъ что всю лекцію нельзя было иначе назвать, какъ профессорскимъ похмѣльемъ. Даже наивнѣйшіе изъ новичковъ зѣвали, или съ недоумѣніемъ переглядывались. Послѣ лекціи, одинъ изъ слушателей разсказалъ даже анекдотъ про этого адъюнкта. Игралъ Мишинька всю ночь въ карты и запивалъ шампанскимъ виномъ. Къ утру нужно было ѣхать на лекцію. Собутыльники, для приведенія его въ приличный видъ, вылили на его голову два ведра воды. Поѣхалъ Мишинька на лекцію, прочелъ, и возвращается опять въ компанію, которая продолжала играть. „Ну что, спрашиваютъ, читалъ?“—„Хоть убейте, восклицаетъ Мишинька, ни одного слова не помню, что болталъ!“

А другой краснощекой новичекъ, обратившись именно къ Телепневу, проговорилъ:

— Про него и пѣсеньку сложили:

Завернулъ Телепневъ, по дорогѣ, на Римское право. Ему хотѣлось увѣриться — такъ ли пойдетъ все, какъ было въ незабвенную первую лекцію. Увы! только что одноглазый юристъ влетѣлъ на кафедру и развернулъ свою рукопысъ, какъ провозгласилъ невозможнымъ голосомъ:

— Leges Valeriae: L большее и V большее и подшеркнуть, господа!

И пошла писать! — такъ что Телепневу пришлось поплатиться таки за свое любопытство.

Значилась въ его курсѣ ботаника, которую, особенно для камералистовъ, читалъ нѣкій кандидатъ Ноль, въ аудиторіяхъ естественнаго факультета. Кандидатъ этотъ, чуть ли не ирландскаго происхожденія, представлялъ собою длинный шестъ, незгибающійся ни въ какую сторону. Только руки его, какъ грабли, ходили взадъ и впередъ. Читалъ онъ отвратительно и такъ снотворно, что вся аудиторія спала, и ни въ одномъ слушателѣ не зарождалось капельнаго желанія заняться міромъ тычинокъ, лепестковъ, чешуекъ, лапчатыхъ и ланцетовидныхъ листьевъ. Кандидатъ Ноль являлся обыкновенно вмѣстѣ съ звонкомъ и проходилъ въ аудиторію, гдѣ снималъ свое пальто и калоши. А слушатели собирались сперва въ умывальной казенныхъ студентовъ, которая находилась въ концѣ корридора. Посреди этой умывальной возвышались двѣ мѣдныхъ урны съ басейнами. По стѣнамъ стояли шкафы съ полотенцами и мыломъ казенныхъ студентовъ. Въ простѣнкѣ между двумя окнами висѣло большое, запыленное зеркало, а на подзеркальникѣ красовалась грязнѣйшая щетка съ гребенкой, которыми казеннокоштные франты приглаживали свои волосы.

Тутъ Телепневъ въ первый разъ увидалъ, кто были его университетскіе товарищи, изъ кого собственно состоялъ первый курсъ богоспасаемаго камеральнаго разряда.

Всѣхъ было человѣкъ до двадцати: трое сибиряковъ, одинъ съ какимъ-то рьянымъ, не уложеннымъ ни въ какую форму лицемъ и бѣлыми взъерошенными волосами; другой высокій, съ птичьимъ носомъ, застѣнчивый и скромный малый; третій низменный, плечистый юноша съ широчайшимъ лицомъ и совсѣмъ не юношескимъ басомъ. Всѣ три земляка были казеннокоштные, обитатели конурокъ, носившихъ громкое названіе занимательныхъ. Выло человѣка четыре симбирцевъ. Изъ нихъ особенно выдѣлялся одинъ, вертлявый, по всѣмъ примѣтамъ враль и хвастунишка. Онъ началъ уже потѣшать публику анекдотцами. Былъ еще богатый купеческій сынокъ съ пухлымъ, добродушнымъ лицемъ. Крѣпостью сложенія и шириной размѣровъ отличался, особенно, одинъ нижегородецъ съ четвероугольнымъ подбородкомъ и военной походкой. Онъ жилъ также въ чекчуринскихъ казармахъ, какъ потомъ узналъ Телепневъ.

Но Бориса заинтересовали три личности. Во первыхъ, черноватый, небольшого роста юноша съ тонкими губами. Ему ужъ было лѣтъ подъ двадцать, и онъ какимъ-то насмѣшливымъ взглядомъ смотрѣлъ на остальную братью. Контрастъ ему составлялъ долговязый саратовецъ съ длиннѣйшей шеей. Онъ все улыбался и встряхивалъ волосами. Было что-то чрезвычайно наивное во всей его фигурѣ. Съ нимъ разговаривалъ бѣлокурый мальчикъ съ пальчикъ, зачесаный â la moujik, съ широкимъ, до ушей, ртомъ и съ самодовольнѣйшей улыбкой. Эти личности показалисъ Телепневу почему-то покрупнѣе другихъ. Вообще же весь курсъ производилъ впечатлѣніе необычайной пустоты; видно было, что тутъ собрались все дилетанты, желающіе убить какъ-нибудь четыре года университетскаго ученья. Никакой мысли, никакой энергіи не проявляли лица этихъ юношей. Телепневу сдѣлалось даже непріятно, что онъ попалъ въ такой пустѣйшій факультетъ. И въ самомъ дѣлѣ, чего только не было натыкано въ программу курса? Читалась русская исторія, а всеобщая не читалась; изъ естественныхъ наукъ ботаника и химія, а остальныхъ ни одной; а тамъ въ слѣдующихъ курсахъ и технологія, и статистика, и уголовное право; а въ результатѣ безсмыслица.

Телепневъ упрекалъ себя въ томъ, что выбралъ безцѣльный дилетантскій разрядъ. Но на какой же было поступить? Ни онъ ни десятки юношей на всѣхъ другихъ факультетахъ не были въ состояніи сознательно выбрать себѣ тотъ или иной путь. Только житейскіе расчеты заставляли выбирать себѣ медицинскую или математическую спеціальность.

Общій характеръ камералистовъ, товарищей Телепнева, отличался отъ характера всей студенческой массы. Камералистовъ обыкновенно называли аристократами, ихъ отличіе состояло въ хлыщеватости, въ совершенномъ ничего недѣланіи, толстыхъ цѣпочкахъ, англійскихъ проборахъ, блинообразныхъ фуражкахъ и красныхъ подкладкахъ. Телепневу его то-варищи показались весьма не порядочными. Почти во всѣхъ видно было желаніе порисоваться, только сибиряки были просты, да еще двѣ три личности. Образовались уже маленькія группы земляковъ, и только одинъ Телепневъ оставался въ сторонкѣ. Всѣ, разумѣется, осматривали его, но не чувствовалось ни въ комъ общительности, — какимъ-то холодомъ вѣяло отъ этого сборища молодыхъ людей. Только вертлявый нахальный симбирецъ подскочилъ къ Телепневу и началъ изъ себя корчить стараго студента, ругать инспектора и хвастаться своими похожденіями.

Всѣ пошили себѣ студенческую форму. Въ одно изъ воскресеній, послана была всѣмъ новичкамъ повѣстка, черезъ Демку о томъ, чтобы они явились въ университетскую церковь къ обѣднѣ въ мундирной формѣ; а послѣ того, собрались бы въ большой актовой залѣ.

Надѣлъ Телепневъ въ первый разъ мундиръ. Портной Мельниковъ, помѣшанный на шикѣ, затянулъ его въ рюмочку, а панталоны сдѣлалъ узѣйшіе, доказывая опять, что иначе не будетъ ни малѣйшаго благородства. Мундиръ шелъ къ Борису. Его похудалоё, блѣдное лице очень красиво выступало изъ оклада темныхъ волосъ. Блестящія серебрянныя петлицы, какъ то еще замѣтнѣе оттѣняли красивую блѣдность его лица.

Подавая барину шляпу и шпагу, Яковъ позволилъ себѣ усмѣхнуться, да и самому Борису смѣшны показались эти аттрибуты студенчества.

— Ну, братъ, совсѣмъ квартальный! крикнулъ Горшковъ, входя къ Борису. — А я вчера поздно вернулся. Былъ въ институтѣ. Я тебѣ скажу, эта дѣвочка, голубая-то, просто лу-тикъ.

— Лучше Нади? спросилъ Телепневъ.

— Ты мнѣ не тычъ, братъ, Надей-то, я пребуду ей вѣренъ по гробъ; а эта само-собой, только, братъ, муштруютъ, все это бабье проклятое!… И Горшковъ заболталъ о томъ, какъ бы онъ водворилъ свободу въ стѣнахъ института.

— А знаешь что, Боря? вскричалъ онъ — тебѣ, братецъ, нужно въ свѣтъ пуститься, въ бомондъ. Ты джентельменъ, на разныхъ діалектахъ изъясняешься, — а главное развлеки себя, голубчикъ, я вѣдь вижу, ты какъ муха мотаешься.

— Хорошо, увидимъ! сказалъ Телепневъ, натягивая замшевыя перчатки.

— Ахъ! я и забылъ тебѣ сказать, крикнулъ Горшковъ: вѣдь вчера у генеральши была та барыня, помнишь, что мы въ театрѣ-то видѣли, въ большой ложѣ, лице-то такое забористое!

— Помню.

— Такая, что ну-ну! Ко мнѣ подошла и говоритъ: „Я въ музыкѣ мало понимаю, но я васъ прошу быть со мной знакомымъ.“ И знаешь, братецъ, что-то въ ней не такое, что въ другихъ бабахъ, — простота, ну и глаза дьявольскіе. А главное вотъ штука-то въ чемъ. Говоритъ она мнѣ: „я васъ, m-r Горшковъ, видѣла въ театрѣ, въ материнскомъ благословеніи.“—„Точно такъ-съ“, отвѣчаю: „я былъ.“—„А кто, спрашиваетъ, подлѣ васъ сидѣлъ? какое славное лицо!“ Отвѣчаю: „товарищъ мой Телепневъ.“ И начала, братецъ ты мой, распрашивать: поступаешь ли ты въ студенты, откуда, какъ и почему. Я<, разумѣется, кое-что разсказалъ объ тебѣ….

— Очень нужно, прервалъ Телепневъ.

— Ну, ужъ ты не интересничай! баба умная, отъ чего же не обойтись съ ней по-человѣчески?

— Чѣмъ же это все кончилось? спросилъ Телепневъ.

— А кончилось тѣмъ, что еще разъ приглашала. Пріѣзжайте за-просто обѣдать, я васъ познакомлю съ мужемъ.

— Ну вотъ и отправляйся сегодня, я тебѣ коляску свою дамъ.

— Больно густо! и пешедраломъ продеремъ. А ты вотъ возжелай только, и отправимся къ барынѣ.

— Ну, ѣдемъ въ университетъ, сказалъ Телепневъ, надѣвая шляпу, или тебѣ не нужно, ты вольный козакъ?

— Нѣтъ, братъ, я поѣду, посмотрю, что будетъ въ за-лѣ-то.

— А Абласовъ что?

— Я къ нему заходилъ, съ черепомъ возится… а мундира еще не построилъ себѣ.

— Ну такъ ѣдемъ. Да какъ бы ему не досталось отъ инспектора.

— Онъ медикъ, братъ, на особомъ положеніи.

Яковъ подалъ Телепневу очень благовидную шинель, съ голубымъ воротникомъ изъ сѣростудентскаго сукна стального цвѣта. Подъѣхала коляска, и кудрявый феофанъ едва сдерживалъ сѣрыхъ, которые такъ и прыгали.

Быстро помчались наши пріятели по торцовой мостовой Преображенской улицы. День былъ яркій, по улицѣ разъѣзжали туземныя долгушки съ разодѣтыми барынями; студенческія шляпы направлялись все въ сторону университета. Коляска Телепнева обогнала противъ церкви Преображенія небольшой фаэтончикъ, на маленькихъ саврасыхъ вяткахъ. Горшковъ толкнулъ Телепнева и раскланялся съ дамой въ фаэтонѣ.

— Вѣдь это она, шепнулъ онъ: вчерашняя барыня.

Борисъ очень скромно взглянулъ на даму и тотчасъ же отвернулся, встрѣтивъ ея пристальный взглядъ. Сѣрые подкатили коляску къ большому подъѣзду. Швейцаръ былъ въ полной формѣ, съ булавой. Горшковъ придержалъ Телепнева на подъѣздѣ, чтобы раскланяться еще разъ съ дамой. Она выскочила изъ фаэтона и, проходя мимо Горшкова, еще разъ, очень привѣтливо кивнула ему головой.

— Отчего же вы не въ мундирѣ? спросила она Горшкова, взглянувъ на Телепнева.

— Я вольный козакъ — посторонній слушатель.

— По праву артиста, замѣтила она разсмѣявшись, и пошла на лѣстницу.

— Какова барыня? шепталъ Горшковъ Телепневу, поднимаясь по лѣстницѣ, посмотри-ка Боря, какая нога!

А нога дѣйствительно была очень хороша. Барыня поднималась, очень бойко шагая по ступенямъ. Она еще разъ оглянулась назадъ, и съ какимъ-то особеннымъ интересомъ.

— На тебя заглядывается, шепнулъ Горшковъ.

Взобравшись наверхъ, они прошли въ-слѣдъ за барыней, по большой свѣтлой площадкѣ, на которую выходила дверь въ актовую залу. Вторая дверь вела въ церковь. Въ церкви было очень полно, такъ что интересная дама могла съ трудомъ пробраться впередъ. Телепневъ осмотрѣлся. Кругомъ все студенты и студенты; изъ алтаря шелъ слабый свѣтъ, но церковь была очень темна, совершенно безъ оконъ, кромѣ трехъ выходящихъ изъ алтаря на улицу. Впереди стояло начальство, Ѳедоръ Ивановичъ, посѣщающій храмъ Божій каждое воскресенье, не смотря на то, что былъ лютеранинъ, ректоръ, маленькій синдикъ, громогласный деканъ, въ какомъ-то коричневомъ сюртукѣ. Но на самомъ видномъ мѣстѣ помѣщался толстенькій, приземистый мужчина сѣдой и съ огромной лысиной. Телепневъ догадался, что это былъ попечитель. Инспекторъ помѣщался отъ него въ сторонкѣ, стоялъ въ ранжирѣ, но съ сохраненіемъ достоинства въ физіономіи. Между студентами разсыпаны были помощники инспектора въ виц-мундирахъ. Одинъ изъ нихъ, сѣдоватый старичекъ съ брюзгливымъ лицемъ, высматривалъ изъ своего высокаго галстуха и пыжился все, вѣроятно для того, чтобы представить изъ себя начальственное лицо. Шитые воротники блистали на мундирахъ новичковъ, но было въ церкви довольно и старыхъ студентовъ. Нѣкоторые изъ новичковъ стояли впереди, на глазахъ начальства, какъ скромные, благочестивые мальчики. Особенно поражали своей благонравной наружностью два новичка, очень схожіе другъ съ другомъ лицомъ. Телепневу, стоявшему у одной изъ колонъ видны были эти юноши. Онъ вспомнилъ, что лица ихъ ему знакомы.

— Гдѣ мы видѣли вонъ тѣхъ? спросилъ онъ Горшкова.

— А на параходѣ-то, что съ маменькой-то ѣхали, по-французски-то все упражнялись.

Не трудно было отличить казенныхъ отъ остальной массы студентовъ. И изъ себя-то они были какъ-то пошаршавѣе, смотрѣли плебеями, да и мундиры-то на нихъ были казенной постройки, изъ толстаго сукна, съ широкими неуклюжими фалдами, съ высокими воротниками, на которыхъ вмѣсто блестящихъ петлицъ, шитыхъ серебромъ, значились очень невзрачныя галунныя нашивки. Особенною рѣзкостью чертъ отличались сибиряки; ихъ между казенными было человѣкъ до двадцати. Въ нѣкоторыхъ уголкахъ шли разговоры; всѣ осматривались, шушукали, глядѣли на дамъ, стоявшихъ отдѣльной кучкой за колонами, позади начальства. Служба шла какъ обыкновенно. За причетниковъ прислуживали два маленькіе студента, перетянутые въ рюмочку и немилосердно завитые. Хоръ пѣвчихъ пѣлъ хорошо; онъ стоялъ изъ казенныхъ и мальчиковъ уѣзднаго училища. Въ церкви пѣвчіе стояли въ растегнутыхъ мундирахъ, что составляло также ихъ привиллегію. Регентъ, рябоватый малый съ курчавыми волосами, то-и-дѣло подтягивалъ мальчиковъ, которые съ вытянутыми шеями смотрѣли на него и голосили. Цвѣтъ хора составляли толстый-претолстый теноръ и громаднаго роста басъ, оба изъ семинаристовъ, какъ и большая часть пѣвчихъ.

Телепневъ съ Горшковымъ не пошли къ кресту, а остановились у дверей.

— Господа новопоступившіе, пожалуйте въ актовый залъ! приглашали помощники инспектора.

Интересная дама прошла мимо нашихъ пріятелей.

— Вы будете сегодня у Варвары Ивановны? спросила она Горшкова.

— Какъ же-съ, буду.

— Ну, а ко мнѣ-то когда же?

— На дняхъ-съ, отвѣтилъ Горшковъ, и шаркнулъ ножкой.

— Пожалуйста, проговорила она, добродушно кивая ему, и пошла по лѣстницѣ.

— Ну, прощай, братъ Боря! ступай по начальству, а я пойду домой, чайку напьюсь хорошенько и тебя буду ждать, проговорилъ Горшковъ.

— Доѣзжай въ коляскѣ.

— Нѣтъ, братъ, больно важно.

При входѣ въ залъ, переминался на одномъ мѣстѣ старикашка помощникъ, со шляпой въ рукахъ.

— Позвольте, батюшка, васъ спросить, зашепелявилъ онъ, подходя къ Телепневу и взявъ его за руку. Какъ ваша фамилія?

— Телепневъ.

— А, очень пріятно, батюшка. Вы Пензенскій?

— Нѣтъ, я изъ Н — ской гимназіи.

— А въ Пензѣ у васъ родственники есть?

— Не могу вамъ сказать…

— Я, батюшка, въ Пензѣ зналъ одно очень почтенное семейство… Я, батюшка, вотъ ужь тридцать лѣтъ обращаюсь съ русскимъ юношествомъ, и много черезъ мои руки прошло… Жаль только, что все это, батюшка, вольнодумствомъ заражаются нынче, даже предъ вышнимъ начальствомъ нѣтъ должнаго почтенія…

„Что онъ ко мнѣ пристаетъ?“ подумалъ Телепневъ.

— Такъ вы не изъ Пензы, батюшка? проговорилъ старикашка.

— Нѣтъ, не изъ Пензы, отвѣтилъ Телепневъ улыбаясь.

— Ну, и въ Ярославлѣ у васъ нѣтъ родственниковъ?

— Въ Ярославлѣ нѣтъ.

— Почтенное семейство я зналъ, многочисленное. Ну, а меня-то вы не знаете, батюшка? Я старшій помощникъ, Иванъ Христофоровичъ Винтеръ; теперь ужъ года мои ушли, да вѣдь развѣ заслуги цѣнятся! а еще не очень давно, мы съ Николаемъ Ивановичемъ управляли округомъ, — и все шло какъ слѣдуетъ…

Телепневъ не скоро бы освободился отъ старикашки, управлявшаго съ Николаемъ Ивановичемъ округомъ; но въ эту минуту влетѣлъ другой помощникъ, провозглашая: попечитель идетъ! Старикашка застегнулъ виц-мундиръ и пошелъ къ дверямъ, а Телепневъ присоединился къ толпѣ. Но попечитель не сейчасъ пришелъ, протянулось еще нѣсколько минутъ, поднялся опять гулъ; новичковъ собралось человѣкъ сто; самые неказистые были медики, воротники блестѣли у камералистовъ. Толпа занимала средину залы. Зала была длинная, желтая и узкая, — какъ водится, съ хора-ми, кафедрой и портретами. Вдоль одной стѣны стояло нѣсколько шкафовъ съ китайскими и египетскими рѣдкостями. Телепневъ, въ первый разъ, увидѣлъ здѣсь настоящую мумію.

Послышались чьи-то шаги изъ передней, но вошелъ не попечитель, а пока еще Ѳедоръ Ивановичъ. Его глянцовитая физія какъ-то особенно сіяла, а грудь съ животомъ совсѣмъ выпятилась впередъ.

— Господа! провозгласилъ онъ, махая шляпой, прошу васъ стать въ порядкѣ, по факультетамъ. Врачебнаго факультета сюда направо, историко-филологическаго вотъ здѣсь къ кафедрѣ, камеральнаго разряда — къ шка®амъ, вотъ тутъ; господа юристы правѣе, господа математики порѣже, не сбивайтесь въ кучу.

И Ѳедоръ Ивановичъ, отойдя нѣсколько шаговъ назадъ, сталъ въ позицію, какъ какой-нибудь баталіонный командиръ и оглянулъ всѣ факультеты.

— Сейчасъ сюда пожалуетъ его превосходительство господинъ попечитель, провозгласилъ онъ. Его превосходительство обратится къ вамъ съ рѣчью. Послѣ того, вы еще останетесь здѣсь, для полученія отъ меня нѣкоторыхъ приказаній.

Произнесши эти знаменательныя слова, инспекторъ отправился на встрѣчу попечителю Всѣ стояли въ молчаніи; только по многимъ лицамъ видно было, что не одинъ новичекъ ругнулъ инспектора про себя.

Вошедъ попечитель. Въ свѣтлой залѣ ярче выступила его пузатенькая, плѣшивая фигура. Круглая, голая голова уходила въ большой воротникъ, одной рукой старичекъ держалъ каску, другой придерживалъ саблю. Круглое лицо старичка представляло смѣсь добродушія съ той комической важностью, какая только бываетъ у иныхъ старыхъ сыновъ Марса. Попечитель подошелъ къ студентамъ и раскланялся съ ними какъ — то въ бокъ, махнувъ правой рукой. Онъ хлопнулъ нѣсколько разъ глазами, губы чмокнули, и юноши приготовились къ слушанію попечительскаго спича.

— Господа, началъ онъ рѣзко, шамкая и старчески раз-кривая ротъ, поздравляю васъ съ поступленіемъ въ студенты!

Толпа хотѣла сказать: покорно васъ благодаримъ, но удержалась.

Старичекъ немножко помолчалъ и чмокнувши еще, оперся на саблю.

— Я надѣюсь, господа, продолжалъ онъ, что мнѣ… не нужно… внушать вамъ… (онъ началъ путаться и поглядывалъ на Ѳедора Ивановича). И такъ я надѣюсь, господа, что вы сами… вполнѣ понимаете… долгъ всякаго благороднаго… человѣка (опять пауза). Вотъ я, господа, я старикъ я солдатъ… но я исполняю обязанности… (физіономія Ѳедора Ивановича силилась придать старичку краснорѣчія, но пребывала въ офиціальной безстрастности). Господа, началъ опять, и на свѣтломъ лбу его выступилъ потъ, я не могу вамъ ничего сказать больше, я укажу только на вашу шпагу… на вашу шляпу… господа, вы ужъ не мальчики, я надѣюсь, господа, что вы меня поняли. Учитесь, господа… наука намъ нужна… Я всегда готовъ… по мѣрѣ силъ. Еще разъ поздравляю васъ, господа!

И поклонившись опять въ бокъ, старичекъ вздохнулъ глубоко, кивнулъ очень милостиво на поклонъ студентовъ, и отправился изъ залы, въ сопровожденіи инспектора и помощниковъ.

Многозначительно переглянулись между собой новички. Спичь произвелъ въ нихъ жовіальное настроеніе. Они тотчасъ поняли, въ комъ изъ начальства заключается вся суть; но нѣкоторые изъ франтиковъ все-таки взглянули на свою шпагу и шляпу, и на лицахъ выразили, что они не мальчики. Всего сильнѣе зубоскалилъ медицинскій факультетъ, тамъ все собрались радикалы; масса же скользила только по поверхности: посмѣялась надъ фигурой старичка и его спичемъ, но конечно не поняла, въ чемъ заключался печальный комизмъ всей сцены. Гулъ, поднявшійся по уходѣ попечителя, тотчасъ замолкъ, когда въ дверяхъ опять показался инспекторъ.

— Господа, началъ Ѳедоръ Ивановичъ, такимъ тономъ, который говорилъ, что возраженій не допускается: я вамъ скажу объ вашихъ обязанностяхъ, за нарушеніе которыхъ каждый изъ васъ подвергнется строгому взысканію.

„Это ужъ не надѣюсь," подумали новички.

— Вашимъ наружнымъ видомъ я доволенъ. И Ѳедоръ Ивановичъ обвелъ глазами всѣхъ. — Только господа камералисты и медики отпустили себѣ кудри, которые я приказываю обстричь. Ношеніе формы есть первая обязанность студента. Подъ строжайшимъ взысканіемъ запрещается всякое уклоненіе отъ форменной одежды, а тѣмъ паче ношеніе партикулярнаго платья. Если вы не поняли, я могу повторить.

— Поняли, поняли, послышалось въ толпѣ.

— Вы получите квартирныя свидѣтельства, возгласилъ Ѳедоръ Ивановичъ, и имѣете являться ко мнѣ для представленія этихъ свидѣтельствъ — въ полной формѣ при шляпѣ и шпагѣ. Входъ въ трактирныя и другія заведенія строго воспрещается. Всякія поступки, нарушающіе правила студентовъ, будутъ наказываться безъ всякаго снисхожденія. Прошу васъ не забывать, что помимо меня ничего не можетъ произойти. Слабая отмѣтка, назначенная мною въ кондуитномъ спискѣ, подвергаетъ студента немедленному исключенію. Затѣмъ прощайте господа.

Инспектору всѣ отвѣсили низкій поклонъ, и онъ отправился своей танцмейстерской походкой опять въ сопровожденіи помощниковъ.

Содержаніе рѣчи не нуждалось въ повтореніи. Всѣ, конечно, испытали не совсѣмъ пріятное чувство, но въ очень многихъ это чувство заглушено было страхамъ предъ всемогущею властью инспектора.

„Вотъ тебѣ и университетъ!“ думалъ Телепневъ, спускаясь съ лѣстницы. „Видно, кромѣ шпагиишляпы, больше ничего нѣтъ.“

Въ сѣняхъ онъ столкнулся съ Двужилинымъ.

— А! захрипѣлъ тотъ: ваше благородіе, съ представленія возвращаетесь?

— Да, проговорилъ Телепневъ.

— Ничего-съ, это полезно, полируетъ юношамъ кровь. Я къ вамъ собирался все зайти, съ новосельемъ поздравить, да больно вы, слышь, аристократомъ зажили.

— Зайдите какъ-нибудь, промолвилъ Телепневъ.

— Да вѣдь мнѣ съ вами компанію-то водить не рука, захрипѣлъ Двужилинъ. Вы пить не пьете. Стало быть, по доброй волѣ, водкой угощать не станете; а вы примите мой совѣтъ юноша: займитесь вы водкой — разлюбезное дѣло будетъ, ужъ какъ ни бейтесь, а ужъ этимъ кончите! Коли въ васъ душонка есть, а не паръ, такъ вы чай должны разумѣть какая здѣсь сладость вкушается. За то, въ ранжиръ васъ выстроятъ. Начальству кланяться учили?

— Учили, отвѣтилъ смѣясь Телепневъ.

— Дайте срокъ, обучатъ. А корня наукъ вкусили ужъ, — горекъ сей корень; но сладости плодовъ его описать не возможно. Обучайтесь наукамъ, — похвально! а паче всего радуйте сердце начальства благонравнымъ поведеніемъ. А начальство у насъ самое такое, какъ нужно для всей нашей стаи. И будь я на мѣстѣ инспектора, я бы имъ показалъ! Однако, прощайте! Вы хоть и не пьете водки, но мнѣ поднесите, когда я заверну.

Они вышли на крыльцо. Большой контрастъ составляли ихъ фигуры: одинъ молодой, красивый и нарядный, а другой смотрѣлъ какимъ-то Діогеномъ.

— Экъ у васъ коляска-то какая! крикнулъ Двужилинъ. Дайте срокъ, мы ее спустимъ!

Михалъ Мемноновъ, служитель студенческой квартиры, гдѣ мы уже были, нѣсколько дней ходилъ угрюмъ и не общителенъ. Гриневъ, только что выпущенный изъ карцера, опять попалъ туда за энегрическія дѣйствія противъ туземной полиціи въ полуночное время. У Михалъ Мемнонова былъ свой баринъ; но о Гриневѣ онъ едва ли не больше заботился, зная, что тотъ по своимъ нравамъ человѣкъ не надежный. И вотъ теперь, когда Гриневъ сидитъ опять въ карцерѣ, на Мемнонова нападаетъ какое-то нервное разслабленіе, все у него изъ рукъ валится, изчезаетъ наклонность къ портняжеству, къ чинкѣ и штопанью студенческаго платья. Присядетъ къ столу и начнетъ ножичкомъ ковырять…

Мемноновъ сидѣлъ-сидѣлъ у стола и взяла его одурь. Господъ дома не было, и поворчать не на кого. Вышелъ онъ на галдарейку. На встрѣчу ему Агаша. Она въ утреннемъ туалетѣ, но очень ужъ что-то растрепана, лицо утомленное и такое же скучное, какъ у Михалъ Мемнонова.

— Здравствуйте, Лимонычъ! проговорила она.

Мемноновъ молча кивнулъ головой, но остановился передъ ней.

— Еще не выпускали? спросила Агаша.

— Держи карманъ, выпустятъ!

— А долго продержатъ?

— Почемъ я знаю, я вѣдь не начальство. Демку вчера встрѣтилъ, говоритъ, какъ бы не исключили, буйства, говоритъ, большія надѣлалъ.

— Ну, ужь и исключить! воскликнула Агаша. Эка невидаль, что студентъ кутитъ!

— Ужь про то не намъ съ тобой разсуждать.

— Зайдите, Лимонычъ, ко мнѣ кофейку напиться.

— Какіе тутъ кофеи.

— Да все бы зашли.

Мемноновъ молча согласился.

Агаша привела его къ себѣ. Сожительницы ея не было. Она начала угощать своего гостя кофеемъ, безъ цикоріи, и Мемноновъ сперва пилъ, какъ бы нехотя, а потомъ разохотился. Дѣло дошло до изліяній. Агаша начала жаловаться ему на свою горькую долю.

— Что моя за жизнь такая, Лимонычъ! самой мнѣ гадко.

— А какой же шутъ тебя толкаетъ?

— Что и говорить, Лимонычъ! И Агаша уже собиралась плакать.

— Ты вѣдь ровно бѣсноватая, продолжалъ Мемноновъ, тебя и за человѣка-то никто не считаетъ; ты почувствуй это! а дѣвушка ты хорошая.

Агаша сидѣла и въ три ручья плакала, а Михалъ Мемноновъ запивалъ ожесточенную рѣчь четвертымъ стаканомъ кофею.

— Куда жь я дѣнусь, Лимонычъ?

— Въ работницы ступай, лучше мякину есть, чѣмъ беззаконничать такимъ манеромъ.

— Да не возьметъ меня никто.

— Въ другой городъ уѣзжай, ты вотъ нюни то распустила, а завтра же пойдешь беззаконничать.

И еще минутъ двадцать продолжалась бесѣда въ такомъ же духѣ. Не знаю, вѣрилъ ли Мемноновъ самъ въ дѣйствительность своихъ внушеній. По натурѣ онъ былъ доктринеръ, а потому вмѣнялъ себѣ въ обязанность, при каждой встрѣчѣ съ Агашей, представить ей картину ея бѣсноватаго существованія. А въ сущности оба остались довольны другъ другомъ.

Мемноновъ вышелъ на галдарейку съ болѣе яснымъ челомъ и спустился даже внизъ посмотрѣть, что дѣлается на дворѣ. Его интересовали новые постояльцы, особенно Телепневъ, и его барская обстановка. Мемноновъ не былъ тщеславенъ и не привыкъ увлекаться внѣшностью, но такъ какъ все студенчество возбуждало въ немъ сильное презрѣніе своей непорядочностью, то онъ съ уваженіемъ смотрѣлъ на признаки довольства и степенности. Онъ видѣлъ уже рысаковъ Телепнева, и не увлекся собственно лошадьми; но ему понравилось то, что вотъ есть же студентъ, который собирается жить по-господски, какъ слѣдуетъ барину, стало быть хочетъ выдѣлиться изъ всей толпы этихъ безштанныхъ, какъ называлъ Мемноновъ своихъ пріятелей, заштопывая имъ разныя части одежды. Мемноновъ не былъ также любопытенъ. Онъ до сихъ поръ не. разузналъ подробностей объ интересномъ для него жильцѣ чекчуринской казармы, но непрочь былъ узнать, если бы представился къ тому случай. А случай представился въ видѣ Якова, который въ эту минуту лѣниво сидѣлъ на крылечкѣ и смотрѣлъ, какъ дерутся два пѣтуха на дворѣ. Мемноновъ подошелъ къ крылечку, но не вдругъ рѣшился заговорить съ Яковомъ. Въ сношеніяхъ съ незнакомыми онъ былъ очень сдержанъ и при случаѣ всегда смѣялся даже надъ обыкновенною наянливостью служительскаго сословія.

Яковъ привсталъ со скамейки и сошелъ на ступеньки крыльца. Ему тоже, видно отъ скуки, захотѣлось покалякать. Разговоръ все-таки началъ Мемноновъ, какъ туземецъ.

— Вы при томъ баринѣ состоите? вымолвилъ онъ.

— Да, при немъ.

— А изъ какой губерніи?

— Мы изъ Н***.

— Скучно чай здѣсь, съ непривычки-то?

— Мнѣ, ничего… отвѣчалъ спокойно апатичный Яковъ.

— Здѣсь бы ничего была жизнь, продолжалъ Мемноновъ, да у насъ больно вотъ въ этомъ околодкѣ студенты колобродятъ.

— А что? спросилъ Яковъ, какъ чистый провинціалъ.

— Безобразіе! вырвалось у Мемнонова, и онъ даже махнулъ рукой.

Яковъ, по новизнѣ предмета, ничего не могъ сказать на это.

— А вашъ-то, кажется, другихъ правилъ будетъ, началъ опять Мемноновъ мягкимъ голосомъ, какой онъ очень рѣдко употреблялъ — Правда, еще молодъ, да оно сейчасъ видно, что другую жизнь повести хочетъ.

Мемноновъ, съ первыхъ же словъ разговора, сообразилъ съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Онъ увидалъ, что хотя баринъ Якова долженъ быть изъ богатыхъ господъ, потому что еще студентомъ держитъ рысаковъ, но что самъ Яковъ изъ простачковъ, лакей заурядный. Когда Мемноновъ въ-первые пожелалъ разузнать о Телепневѣ, онъ больше всего боялся, что камардинъ окажется у него модный, а модничанье въ лакейскомъ сословіи ненавидѣлось Мемновымъ всею силою души. Простота и угрюмая скромность Якова совершенно размягчили его сердце; для его гордости не предстояло никакихъ щекотливыхъ струнъ въ сношеніи съ новымъ знакомымъ.

— Лошадокъ-то отъ себя привели? проговорилъ онъ, изъ вотчины должно быть?

— Нѣтъ, городскія.

— Родители, стало быть, значительные люди?

— Баринъ-то самъ имѣньемъ владѣетъ. Папенька ихъ скончались, вотъ скоро годъ будетъ.

— Большое имѣніе?

— Да, значительное.

— А вы сами-то барскій?

— На волю отпущенъ бариномъ покойнымъ, а такъ, по своему желанію, живу.

Михалъ Мемнонову это почему-то не понравилось. Онъ въ. принципѣ былъ противникъ крѣпостнаго права, и даже дня не проходило, чтобъ объ этомъ предметѣ не возгоралось жаркихъ споровъ между нимъ и кѣмъ-нибудь изъ его господъ. Но онъ держался безнадежнаго взгляда на крѣпостное состояніе, и каждый разъ завершалъ споръ тѣмъ, что никогда крестьянъ у господъ не отнимутъ, и что этому не бывать и черезъ тысячу лѣтъ. И не могло ему понравиться такое необычное общественное положеніе Якова. Крѣпостной, отпущенный на волю, и опять на службѣ у своихъ господъ, — вѣрно за хорошее жалованье… Все это какъ-то не нравилось Мемнонову. Но опять безобидный видъ Якова обезоружилъ его. Видъ былъ самый крѣпостной, и самолюбіе Мемнонова могло успокоиться.

— А много жалованья? спросилъ онъ. какимъ-то полутономъ.

— Десять рублевъ, отвѣчалъ сонливо Яковъ.

— На ассигнаціи, подсказалъ Мемноновъ.

— Нѣтъ, на серебро.

Опять передернуло Мемнонова.

— Пища, одежа своя? спросилъ онъ съ отчаяніемъ въ голосѣ.

— Нѣтъ, господская.

Это былъ окончательный ударъ. Чуть ли не ненавистью вскипѣло сердце Мемнонова. Онъ никакъ не могъ переварить сочетанія всѣхъ этихъ странныхъ фактовъ. А Яковъ стоялъ ни въ чемъ неповинный, и хмурымъ недвижимымъ лицомъ глядѣлъ на лужу посреди двора. Мемноновъ вскинулъ на него глазами и опять улеглось его задорное самолюбіе.

Бесѣда кончилась очень мирно и даже (что очень трудно было предполагать), Мемноновъ снизошелъ до такой любезности, что позволилъ угостить себя чаемъ; при чемъ выпилъ четыре стакана, и того, считая утренній чай съ господами, принялъ въ себя одиннадцать стакановъ теплой жидкости.

Въ числѣ предметовъ камеральнаго разряда стояла химія. Телепневъ отправился въ лабораторію. Ему интересно было начать слушать эту совершенно неизвѣстную ему науку.

Полукруглая аудиторія была почти полна. Телепневъ сѣлъ рядомъ съ Абласовымъ, который какъ медикъ, слушалъ тоже и химію. Передъ лавками помѣщался большой, во всю комнату, полукруглый столъ, покрытый изразцами. На немъ стояло множество склянокъ, банокъ, спиртовая, лампа, два мѣдныхъ штатива и стеклянная реторта. Предъ появленіемъ профессора, вышелъ изъ лабораторіи бѣлобрысый господинъ, и началъ переставлять склянки. Нѣкоторые изъ новичковъ приняли было его за профессора; но тотчасъ же спохватились, видя что онъ въ какомъ-то кургузомъ сюртучкѣ и слишкомъ смотритъ аптекарскимъ гезелемъ.

Минутъ черезъ двадцать пять явился и самъ профессоръ. Онъ бойко выскочилъ изъ дверей и дробнымъ шагомъ подлетѣлъ къ изразцовому столу. Это былъ молодой еще человѣкъ. Большой лобъ съ взлызами, продолговатое лицо съ острымъ носомъ и прищуренными косыми глазками, придавали его личности бойкій и даже игривый характеръ. Заговорилъ онъ громко, очень внятно, ударяя на нѣкоторыя слова, много разводилъ руками, вставалъ и садился, вообще велъ себя непринужденно, чѣмъ и произвелъ пріятное впечатлѣніе на аудиторію. Его изложеніе было просто, безъ профессорскихъ замашекъ, и въ первую лекцію онъ отчетливо и вразумительно разъяснилъ слушателямъ, что это такое за штука химія и чѣмъ она отличается отъ другихъ естественныхъ наукъ. Лекція кончилась описаніемъ свойствъ кислорода, при чемъ бѣлобрысый лаборантъ весьма Эфектно произвелъ сожженіе проволоки въ кислородномъ газѣ.

— Какъ тебѣ понравилось? спросилъ Телепневъ Абласова.

— Говоритъ толково.

— И наука занимательная.

— Да, да вотъ жалко по-русски учебниковъ-то нѣтъ. Слышалъ? онъ говорилъ, только и есть, что Гессъ и Реньо какой-то.

Не тянуло Телепнева къ занятіямъ. Не умѣлъ онъ приняться, не видѣлъ цѣли, потратился слишкомъ много на житейскія испытанія. А прошедшимъ все-таки существовать было нельзя. Какіе ни текли дни, а какъ-нибудь да надо было пробавляться насущнымъ. Позавидовать бы Телепневу оборваннымъ студентамъ, которые бились изъ того, чтобъ прожить такъ или иначе: нѣкоторые изъ куска хлѣба, другіе изъ-за лишняго полуштофа водки. Да такая зависть и западала уже въ сердце Телепнева. А все-таки не было стимуловъ къ дѣятельности, да и долго не могло ихъ явиться. Въ своей грусти, Телепневу негдѣ было искать утѣшенія;. онъ и предъ товарищами не могъ быть на распашку. Онъ еще ни одному человѣку въ мірѣ не сказалъ, что потерялъ онъ въ СофьѢ Николавнѣ; и вспоминались ему слова этой женщины, ея примирительныя рѣчи, ея постоянный призывъ къ свѣтлому наслажденію жизнью. Какія силы далъ ему этотъ постоянный призывъ? Онъ боялся останавливаться теперь на такомъ вопросѣ, но его грусть была не тихая, самоотверженная грусть, а какая-то недовольная, не молодая, безотрадная.

Телепневъ перезнакомился съ однокурсниками. Нѣкоторые изъ нихъ заходили къ нему; но пріятельство съ ними какъ-то не шло. Только долгошеій студентъ, котораго запримѣтилъ Телепневъ на лекціи батаники, нравился ему почему-то больше другихъ. Заходилъ къ нему Двужилинъ, являлся Гриневъ, приглашали они его въ разныя похожденія; но ему не хотѣлось пускаться. Эти господа не въ состояніи были завлечь его своимъ разгуломъ. Въ нихъ не было ничего привлекательнаго; ихъ разгулъ носилъ слишкомъ грубыя формы: Людмилки и Агашки, составляющія ихъ обстановку, совсѣмъ уже не существовали для Телепнева. Одъ въ этомъ отношеніи былъ вполнѣ застрахованъ.

Въ одно изъ послѣ-обѣдъ зашелъ къ нему Буеракинъ. Телепневъ какъ-то съ перваго раза обратилъ на него мало вниманія и это, кажется, задѣло Буеракина. Его видимо стала интересовать личность новичка.

— Чѣмъ вы думаете заняться? спросилъ онъ Телепнева

— Какъ придется, отвѣтилъ Телепневъ. Сказать по правдѣ, у меня нѣтъ еще настоящаго влеченія къ одной, какой-нибудь наукѣ.

— Что же, это не бѣда. Вѣдь оно только для красоты слога говорится, что:

А въ сущности-то учиться порядочно у насъ нельзя. А нельзя потому, что идемъ мы въ университетъ, сами не зная зачѣмъ. А здѣсь кругомъ все мерзости, пьянство, пустота непомѣрная, между профессорами и студентами никакихъ отношеній порядочныхъ; профессора — тупицы, старье. Разумѣется, долбить вездѣ можно, да огня-то нѣтъ настоящаго; вотъ кое-что и почитываешь, да и за то еще спасибо сказать нужно, что послѣдніе панталоны не пропьешь.

Телепневъ слушалъ и, по его настроенію, ему хотѣлось во всемъ согласиться съ Буеракинымъ.

— Вы вѣдь естественникъ? спросилъ онъ.

— Да-съ.

— А вотъ, кажется, профессоръ химіи не дурно читаетъ?

— Да-съ. Но только это на первый разъ такъ кажется. Системы у него никакой нѣтъ. По нѣмецкому учебнику катаетъ; а, впрочемъ, и за то спасибо.

— Вы у него не занимаетесь?

— Нѣтъ-съ. Я вѣдь въ спеціалисты себя не готовлю. У меня такихъ претензій нѣтъ. Да вѣдь у нихъ тамъ, въ лабораторіи, ничего путнаго не дѣлаютъ, какую-нибудь молочную кислоту по цѣлому году добываютъ, а при случаѣ спиртъ изъ лампъ потягиваютъ. И Буеракинъ засмѣялся.

— Вы все больше дома? спросилъ его Телепневъ.

— Да-съ. Я здѣсь пробовалъ всякую жизнь, а кончилъ тѣмъ, что засѣлъ. Пьянствовать не могу, въ туземный бомондъ пускаться не имѣю желанія, — вездѣ непроходимая глупость, чванство, развратъ… Не красиво-съ вообще, — остается тянуть по немножку лямку.

И все въ такомъ тонѣ говорилъ Буеракинъ, а Телепневъ слушалъ его и внутренно соглашался.

Горшковъ началъ вести жизнь привольную. На лекціи ходилъ мало, дома обѣдалъ рѣдко, а все больше въ гостяхъ. Вечера проводилъ также въ гостяхъ. Очень скоро стяжалъ онъ славу въ аристократическомъ мірѣ города К. Дамы и дѣвицы наперерывъ оказывали ему всякія любезности, и курьезно было видѣть оригинальную фигуру Горшкова съ его школьными манерами въ бонтонныхъ гостиныхъ, гдѣ онъ ни мало не стѣснялся. Уроковъ ему нашли довольно, такъ что онъ считалъ себя вполнѣ счастливымъ; только ему какъ-то не писалось; не тянуло его къ себѣ, въ квартиру, слишкомъ ужъ онъ заболтался съ барынями. Меньшая дочь генералілии сдѣлалась таки его ученицей. Горшковъ уже въ глаза называлъ ее лутикомъ, и очень заглядывался на ея каріе глазки. Видно, и онъ начиналъ забывать Надю. Къ Телепневу Горшковъ заходилъ каждый день, пилъ съ нимъ по утрамъ чай; но подолгу не оставался. Онъ, какъ добрый мальчикъ очень привязанный къ Борису, замѣчалъ, что грусть Телепнева принимаетъ какой-то апатическій, очень нехорошій оттѣнокъ. Но онъ не сознавалъ въ себѣ такой именно вещи, которою могъ-бы въ эту минуту разшевелить Телепнева. Ему какъ-то совѣстно становилось являться къ Борису со своими дѣтскими выходками. И онъ, и Абласовъ не смѣли коснуться до прошлаго, сказать что-нибудь о свѣтлыхъ дняхъ, которые переживали они въ дикомъ домѣ съ Софьей Николавной; это былъ между ними щекотливый пунктъ, но не потому что Борисъ избѣгалъ его, а потому, что они сами слишкомъ уважали внутреннюю жизнь своего товарища.

Но Горшкову все-таки хотѣлось какъ нибудь занять Телепнева.

— Что ты все сидишь, Боря? сказалъ онъ ему разъ утромъ, отправляясь на какой-то урокъ.

— Да что-жъмнѣ дѣлать? возразилъТелепневъ. Я читаю…

— Да что читаешь? ты, братъ, все хандришь, Боря, вотъ что скверно! Вѣдь мы не затѣмъ сюда пріѣхали, чтобъ запереться ото всѣхъ…

— Да ты, кажется, совсѣмъ не запираешься, Валеріанъ, прервалъ его Телепневъ съ улыбкой.

— Да кто про это говоритъ, — я, братъ, извѣстно, таранта! но мнѣ хотѣлось бы и тебя немножко раззадорить. Вѣдь вотъ мы мало видимся — мнѣ по урокамъ нужно, ну и барыни пристаютъ, лутики есть хорошіе, — вечера-то и заняты, а намъ бы какъ-нибудь вмѣстѣ надо… Разумѣется, все это парле франсе — мерзость, и весь этотъ бомондъ татарскій выѣденнаго яйца не стоитъ, да все таки, братъ, можно на время потолкаться между ними… А какъ надоѣстъ — похеришь.

— Да мнѣ не рекомендоваться же ѣхать, какъ Павелъ Ивановичъ Чичиковъ.

— Это, братъ, все дѣло рукъ человѣческихъ. Да вотъ чего лучше: поѣдемъ къ той барынѣ…

— Къ какой это?

— Да помнишь, блондинка, глаза-то такіе, въ церкви-то была? Я съ ней еще встрѣчался. Она барыня — первый сортъ!

Я вотъ завтра отправлюсь къ ней, а потомъ и тебя потащу.

— Очень нужно.

— Да ужь твоего мнѣнія не спрашиваютъ.

И дѣйствительно, чрезъ нѣсколько дней, Горшковъ такъ присталъ къ Телепневу, что тотъ долженъ былъ согласиться и поѣхать съ нимъ къ интересной блондинкѣ. Онъ все увѣрялъ Бориса, что барыня проста и мила до нельзя, и гораздо лучше всего остальнаго бонтона.

— Въ студентахъ, братецъ, принимаетъ большое участіе.

— Ты обо мнѣ-то не много болталъ? проговорилъ Телепневъ.

— Она имѣетъ самое настоящее понятіе объ тебѣ, только ты пожалуйста не церемонься. Вѣдь она хоть и получше другихъ, а все баба. Вѣдь онѣ всѣ интересничаютъ, а какъ отпоръ имъ хорошенькій дашь, такъ послѣ съ ними гораздо веселѣе бываетъ.

Этотъ разговоръ происходилъ въ коляскѣ, когда наши друзья отправлялись съ первымъ визитомъ къ m-me. М-овой. Домъ ея стоялъ на театральной улицѣ и совсѣмъ почти скрывался за деревьями палисадника, какіе обыкновенно бываютъ въ губернскихъ городахъ. Домъ деревянный и небольшой, выкрашенный желтой краской, имѣлъ обще-дворянскую наружность. Коляска подъѣхала къ чистенькому крылечку съ навѣсомъ. Въ передней, нашихъ пріятелей встрѣтилъ молодой малый, въ сѣромъ ливрейномъ фракѣ, и на вопросъ Горшкова: дома ли барыня? отвѣчалъ: пожалуйте-съ, они въ угловой.

Зала, чрезъ которую они прошли, и гостинная, ужасно напомнили Борису домъ Теляниной. Онъ даже улыбнулся: такъ это сходство бросилось ему въ глаза. Угловая, куда они вступили изъ гостинной, была очень маленькая комната, въ одно окно на улицу. Вся мебель ея состояла изъ краснаго мягкаго дивана, двухъ-трехъ креселъ, дамскаго письменнаго стола и шкафчика. На диванѣ сидѣла хозяйка и привстала, завидѣвъ въ дверяхъ гостей. Въ одной рукѣ она держала книгу, въ другой папиросу.

Телепневъ вошолъ позади Горшкова. Одѣтъ онъ былъ въ полуформу, и треугольная шляпа немного безпокоила его, но онъ все-таки развязно подошелъ къ хозяйкѣ.

— Вотъ вамъ, Ольга Ивановна, началъ Горшковъ, другъ и пріятель мой Телепневъ. Я поручаю вамъ Ознакомить его со всѣмъ городомъ, хотя бы онъ и отбояривался.

— Очень рада, сказала хозяйка, только позволитъ ли вашъ пріятель распоряжаться собой такъ деспотически? Садитесь, господа, прибавила она.

— Да на него нечего обращать вниманія, началъ Горшковъ.

А вы отчего же не хотите познакомиться съ нашимъ обществомъ? спросила хозяйка Телепнева, и кинула на него очень ласковый взглядъ.

Я не собрался еще, отвѣтилъ Телепневъ. Мнѣ хотѣлось сначала осмотрѣться въ моей новой жизни; но я ни какого общества не бѣгаю, прибавилъ онъ, и тонъ его, видимо, понравился хозяйкѣ.

— Въ добрый часъ, промолвила она. Студенты здѣсь чуждаются общества, и это напрасно; разумѣется, у нихъ есть занятія; ио не одно это причина, а просто желаніе ни чѣмъ не стѣсняться. Нравы здѣшнихъ студентовъ очень буйны, прибавила она съ улыбкой.

— Мнѣ кажется, возразилъ ей Телепневъ, студенты избѣгаютъ общества потому, что боятся его обстановки, а они люди все больше бѣдные, совсѣмъ не свѣтскіе,

— Ахъ, Воже мой! вскричала хозяйка; да какъ будто бы кто-нибудь требуетъ, чтобы студенты непремѣнно блистали…

— Однако, прервалъ ее Телепневъ, еслибъ я къ вамъ пришелъ въ старомъ изодранномъ сертукѣ, сталъ бы черезчуръ громко говорить, развалился бы, — не знаю, захотѣли ли бы вы видѣть меня въ вашей гостиной!

— Ахъ, какой вы, monsieur Телепневъ! Мнѣ кажется, порядочности можно требовать отъ самаго бѣднаго человѣка.

— Можно-съ; но прежде нужно дать средства бѣдному сту-днету воспитать себя; а до тѣхъ поръ, пока онъ это сдѣлаетъ, ни вы, никто изъ дамъ и дѣвицъ не простятъ ему его непорядочности.

— Ну, прекрасно, сказала хозяйка, немножко раскраснѣвшись и съ большимъ интересомъ всматриваясь въ своего гостя, — положимъ, что вы и правы; но вѣдь здѣсь городъ большой, у насъ есть много кружковъ общества. Студенты могли бы взойти въ средній кругъ, гдѣ не потребовали бы отъ нихъ никакого изящества-

— Можетъ быть, они тамъ и бываютъ, сказалъ Телепневъ, — я еще здѣсь мало знаю; но вѣдь въ обществѣ мелкихъ чиновниковъ они тоже не очень разовьются….

— Вотъ видите, прервала его М-нова, сейчасъ является гордость! А въ среднемъ кругу студенты, по ихъ уму и образованію, могли бы быть очень полезны, и все-таки это общество отучало бы ихъ хоть немножко отъ кутежа, прибавила она съ усмѣшкой.

— Все это такъ-съ, вскричалъ Горшковъ, предупреждая возраженія Телепнева; но Борисъ все таки правду сказалъ. Вѣдь вотъ меня бомондъ вашъ принимаетъ оттого только, что я хорошо на фортепіано брянчу; а не будь этого, меня бы никто не пускалъ, — манеры у меня скверныя, и по-французски не говорю!

— Полноте, сказала ему М-нова, вѣдь не всѣ же смотрятъ только на французскій языкъ.

Разговоръ продолжался въ томъ же тонѣ. Хозяйка поддерживала его очень умно и непринужденно.

Она не третировала нашихъ юношей съ-высока, не говорила съ ними, какъ старшая сестра съ братьями-гимназистами; что, конечно, сейчасъ же было ими замѣчено. Разговоръ ихъ былъ такъ оживленъ, что Телепневъ не только не почувствовалъ никакого стѣсненія, но даже въ первыя минуты не разсмотрѣлъ хорошенько ея фигуры и туалета. М-нова была небольшаго роста, съ широкими плечами и прекрасной шеей. Она очень часто перемѣняла положеніе тѣла, и когда смѣялась, немного наклоняла голову къ плечу. Замѣчательно хороши были у нее руки, и всѣ почти пальцы покрыты были кольцами Темное платье и щегольская бархатная шубка составляли ея туалетъ. Вглядѣвшись въ ея черты, Борисъ увидалъ, что она уже не самой первой молодости, хотя чрезвычайно свѣжа. Въ впадинахъ глазъ, въ подбородкѣ, въ контурѣ щекъ было уже что-то говорившее о тридцатой веснѣ; но общее выраженіе лица все-таки сохранило молодость и пикантность. Бѣлокурые, взбитые волосы изящно оттѣняли красоту лба и темныхъ блестящихъ глазъ Ольги Ивановны.

— Если вы пожелали со мной познакомиться, обратилась она предъ уходомъ гостей къ Телепневу, то я не хочу, чтобы это было одной фразой. Во-первыхъ, я васъ приглашаю послѣ завтра, въ воскресенье, обѣдать, и познакомлю васъ съ моимъ мужемъ. Его нѣтъ въ городѣ,—онъ поѣхалъ дня на два въ деревню. Онъ очень любитъ студентовъ. Здѣсь вы встрѣтитесь съ нѣкоторыми профессорами. А про себя я ска-ясу только, что мнѣ ни французскаго языка, ни изящныхъ манеръ не нужно, и пожалуйста не причисляйте меня къ бомонду, какъ вы его понимаете, г-нъ Горшковъ.

— Не буду, вскричалъ нашъ артистъ. Только простите меня, Ольга Ивановна; послѣ завтра не могу къ вамъ явиться, меня начальница просила обѣдать; но Телепнева я непремѣнно пришлю.

— Вотъ видите, каковъ вашъ другъ, обратилась Ольга Ивановна къ Телепневу. Общество бранитъ Богъ знаетъ какъ, а его ужъ совсѣмъ заполонили въ институтѣ!

— Противорѣчитъ себѣ, артистъ! отвѣтилъ Телепневъ.

— Пожалуйста не бранись, вскричалъ Горшковъ, и оба съ веселыми лицами раскланялись съ хозяйкой, которая проводила ихъ до залы и очень привѣтливо кивнула на прощанье.

На галдарейкѣ чекчуринской казармы жизнь шла своимъ порядкомъ. Рѣдкій день обходился безъ какого-нибудь буйства. И удивительное дѣло! откуда брались только деньги у голоштанныхъ (по выраженію Мемнонова). Ѣсть было нечего, а на выпивку всегда доставали. Особенно неистовствовалъ студентъ Петровъ, прозванный рыбакомъ, неизвѣстно по какому случаю. Вечеромъ того дня, когда Телепневъ былъ съ Горшковымъ у М-новой, въ квартирѣ рыбака шумѣла пирушка. Тутъ были всѣ пьющіе обитатели галдарейки. Гриневъ, только что выпущенный изъ карцера, его пріятель Храповъ, братья Сорванцовы, изображающіе Гамлета и Офелію, знакомый намъ Двужилинъ и землякъ его Вомбовъ. Выло тутъ еще три обитателя казармы: во-первыхъ, медикъ Па-пушкинъ смертельно и безнадежно влюбленный въ извѣстную намъ Агашу; во-вторыхъ, прекурьезная личность — камералистъ Калаченко. Этотъ Калаченко съ малороссійской фамиліей былъ прогорѣвшій петербургскій студентъ, нравовъ очень легкихъ, съ затаенными но жгучими претензіями на знаніе литературы, французскій языкъ и тонкость обращенія, но по своей наклонности къ горячимъ напиткамъ принадлежащій къ плебейской партіи кутилъ. Внѣшній видъ Калаченки былъ пресмѣшной. На коротенькихъ ножкахъ сидѣло длинное туловище. Голова огромная, курчавая, длиннѣйшій носъ крючкомъ, очки и толстыя губы. Ко всему этому надо прибавить, что Калаченко былъ сутуловатъ и короткошейка, сюртукъ носилъ точно съ барскаго плеча, а брюки узкіе-преузкіе. Когда его не безпокоили очень кредиторы, а въ особенности, если онъ чуялъ носомъ попойку, румяныя его щеки начинали сіять, вмѣстѣ съ краснымъ носомъ. Въ такія минуты, Калаченко любилъ распространяться на ту тему, что онъ воспитывался въ первой гимназіи, куда принимаютъ только дворянъ и цѣлый годъ былъ на словесномъ факультетѣ. Товарищъ Калаченки по квартирѣ и переходу изъ петербургскаго университета, юристъ Быковскій, былъ также довольно интересный субъектъ. Быковскій по способностямъ стоялъ головой выше не только своихъ однокурсниковъ, но пожалуй выше цѣлой половины университета. Въ языкѣ, въ сужденіяхъ, въ пріемахъ этого студента сказывались: умъ, развитость, очень много такту и порядочности. Но все это можно было замѣтить только въ трезвомъ видѣ, въ пьяномъ же исчезало и замѣнялось однимъ дикимъ побужденіемъ: бить всѣхъ, кто только попадется подъ руку. И Быковскій все сильнѣе втягивался въ попойки, становился все яростнѣе, а когда хмѣль проходилъ, все больше и больше терялъ сознаніе своего безобразія.

Такъ вотъ какая компанія собралась у рыбака Петрова, по случаю полученія имъ денегъ изъ родительскаго дома. Такъ какъ деньги были, то водка замѣнена была туземнымъ хересомъ и особымъ напиткомъ, извѣстнымъ подъ именемъ то-тинскаго шампанскаго. Его взяли тридцать полубутылокъ, и послѣ солидныхъ хересовъ начали варить сженку, надъ чѣмъ сильнѣе всѣхъ хлопоталъ Калаченко. Агаши и Цициліи не было на попойкѣ. Рыбакъ Петровъ произвелъ у нихъ скандалъ нѣсколько дней передъ тѣмъ, а потому и не пригласилъ ихъ.

Часу въ десятомъ, компанія находилась еще только на первомъ взводѣ. Самъ хозяинъ пилъ едва ли не больше всѣхъ. Репутацію свою онъ пріобрѣлъ въ очень короткое время. Петровъ состоялъ всего второй годъ студентомъ, первый провелъ на душеспасительномъ камеральномъ, и провалившись по всѣмъ предметамъ, перешелъ на естественный разрядъ. По наружности своей, Петровъ принадлежалъ къ цвѣтущимъ юношамъ: похожъ былъ на румяное яблочко, и въ трезвомъ видѣ отличался даже нѣжнымъ выраженіемъ лица.

Пока еще хереса были на столѣ, бесѣда шла общая. Гриневъ разсказывалъ про свои исторіи съ инспекторомъ и представлялъ въ лицахъ, какъ карцерный сторожъ, по прозванію Дагоберъ, приходилъ по утрамъ топить печку и приносилъ съ собой косушку водки, которую они дѣлили побратски.

— Нѣтъ, каково животное! кричалъ Гриневъ про инспектора. „Знаете, говоритъ, милостивый государь, что у васъ въ кондуитномъ спискѣ стоитъ двойка?“

— А ты что попусту шумишь, Гриневъ? басилъ юристъ Бомбовъ; ты вотъ что, братецъ, соверши, — достойную хвалу отъ потомства получишь: наставь ты должнымъ манеромъ нашего эконома, и я тебѣ помогу!

— Хорошо, дѣти мои, сипѣлъ Двужилинъ, обработывая пятый стаканъ хересу. Подвизайтесь на пути добродѣтели!

Братья Сорванцовы и студентъ Папушкинъ пили молча. Папушкинъ питалъ жгучую ревность къ Гриневу, который отбилъ у него сердце Агаши. А братья Сорванцовы были еще на столько трезвы, что сдерживали свои драматическія наклонности.

— Господа, сженка готова! закричалъ Калаченко, и съ помощью Быковскаго, поставилъ на столъ большую кострюль-ку, гдѣ еще пылалъ синеватый огонь спиртной жидкости.

Всѣ стали тушить пламя, и потомъ черпать изъ кострюль-ки стаканами. Двужилинъ, въ качествѣ старшаго, наблюдалъ порядокъ и не позволялъ рьянымъ охотникамъ брать двойную порцію противъ товарищей.

— Ты хоть и варилъ сженку, крикнулъ онъ Калаченкѣ, опускавшему руку въ кастрюльку, но знай свою очередь!

— Господа! крикнулъ Гриневъ: сегодня такъ день не долженъ кончиться, послѣ попойки надо двинуться въ походъ на Палермо. Помните, какъ въ прошломъ году насъ отдѣлали? — надо отомстить!

— Отщелкаемъ! подхватилъ хозяинъ. И физіономіи у всѣхъ приняли воинственное выраженіе. Послѣ втораго стакана сженки, полились уже бранныя рѣчи; и вскорѣ по галдарейкѣ раздалась хоровая пѣснь. Запѣвалой былъ Гриневъ.

А потомъ пошли и другія подобныя пѣсни съ весьма неприличнымъ содержаніемъ. Но пѣніе долго не продолжалось. Произошелъ пасажъ, какого нужно было ожидать. Быковскій сначала велъ себя очень мило: говорилъ, пѣлъ съ другими, потомъ начиналъ дѣлаться все мрачнѣе и мрачнѣе. Подлѣ него сидѣлъ одинъ изъ братьевъ Сорванцовыхъ.

— Ты что на меня такъ смотришь? крикнулъ онъ вдругъ своему сосѣду. — Ты смѣешь мнѣ противорѣчить?!

Сорванцовъ хотѣлъ что-то такое отвѣчать ему, но Быковскій ударилъ его куда попало. Произошло смятеніе. Быковскій страшно разбушевался. Не оставалось другаго средства какъ связать его. Рыбакъ Петровъ вмѣстѣ съ Папушкинымъ, какъ самые здоровые экземпляры, скрутили наконецъ ему руки и ноги какимъ-то полотенцемъ и, съ помощью братьевъ Сорванцовыхъ, снесли его въ темную кухню, принадлежащую къ квартирѣ Папушкина, гдѣ и заперли на крючекъ.

— Ай да Гришенька, кричалъ Гриневъ: безъ побитій не можетъ обойтись!

— А здорово онъ тебя хватилъ? спросилъ Двужилинъ невинную жертву ярости Быковскаго.

— Ничего-таки! отвѣчалъ тотъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Этакой нравъ поганый! Отличный малый, а не можетъ, чтобы кого-нибудь не раскровенить.

— Ну-ка, на это пѣсню! крикнулъ Гриневъ, и запѣлъ сперва одинъ, а потомъ вмѣстѣ съ хоромъ:

И всѣмъ сдѣлалось еще веселѣе. Въ этомъ обществѣ, на пьяныхъ вообще имѣли взглядъ терпимый до безконечности. Пьяному прощалось всякое буйство, всякое неистовство, не только съ постороннимъ, но и съ своимъ братомъ студентомъ. Выходка Быковскаго ни мало не возмутила ни кого изъ присутствующихъ, со включеніемъ и пострадавшаго Сор-ванцова. Но по удаленіи бойца, общее настроеніе попойки скоро приняло также довольно воинственный характеръ. Студентъ Папушкинъ началъ придираться къ Гриневу. Въ немъ заговорила ревность.

— Ты что похваляешься? приставалъ онъ къ нему: ты думаешь — красавецъ писаный? а ты просто мальчишка, второкурсникъ, — наровишь только какъ бы тебѣ бѣдную дѣвушку ободрать!

— Ну, что ты брешешь? Папушникъ ты этакой! отвѣчалъ ему Гриневъ, покачиваясь. У тебя вѣдь на физимордіи-то черти горохъ молотили, — такъ какая же тебя дѣвушка полюбитъ? уразумѣй ты это!

— Я ее обезпечить хотѣлъ, кричалъ Папушкинъ, ударяя себя въ грудь. Чтобы она жизнь эту безобразную бросила!

— Сочетаться законнымъ бракомъ? ха, ха, ха!

— А ты молчи дрянь! Я какъ благородный человѣкъ хотѣлъ поступить, потому что у меня душа есть; а ты только надругаешься надъ ней.

— Дай срокъ, кричалъ въ свою очередь Гриневъ, и тебѣ еще останется!

— Какъ ты смѣешь такъ говорить? заревѣлъ Папушкинъ. И бранныя рѣчи полились изъ устъ его.

Дѣло приняло бы серьезный оборотъ; но въ эту минуту произошла слѣдующая картина: въ дверяхъ комнаты, гдѣ пировала компанія, появилась вдругъ нежданно, негаданно пьяная и мрачная фигура Быковскаго. Въ рукахъ держалъ онъ огромнѣйшее полѣно и помахивалъ имъ.

— А, вы здѣсь, голубчики! бормоталъ онъ. Вы меня заперли! я въ тартарары провалился, всѣ ступеньки пересчиталъ! Кайтесь, я васъ расказню! И онъ приблизился, покачиваясь, къ столу и размахнулся дубиной такъ, что всѣ отъ страху вскочили.

Положеніе было критическое; но ни кто не рѣшался напасть на Быковскаго, который все болѣе и болѣе подступалъ къ столу. И опять одинъ изъ братьевъ Сорванцовыхъ сдѣлался жертвой его пьянаго гнѣва. Гришенька задѣлъ его полѣномъ такъ, что тотъ упалъ. Тутъ приняты были сильныя мѣры. Двужилинъ, какъ самый старшій изъ всей компаніи, отправился сейчасъ же внизъ, во второй этажъ, гдѣ жилъ портной Мельниковъ, и привелъ съ собою человѣкъ шесть молодцовъ. Эта дружина зашла непріятелю съ тылу и наконецъ обезоружила его. Гришеньку связали по рукамъ и по ногамъ. Попойка опять началась, но такъ какъ всѣ были утомлены, то походъ на Палермо отложенъ былъ до другаго раза.

Пришло воскресенье, и Борисъ отправился обѣдать къ М. — новой. Онъ нашелъ ее опять въ угольной комнатѣ на диванѣ.

— Пойдемте къ мужу, сказала она вставая, и повела его въ кабинетъ.

Въ кабинетѣ сидѣли два господина. Одинъ — толстый, маленькаго роста, съ курчавыми волосами; другой — худой съ улыбающимся лицемъ, въ вицмундирѣ. Обоимъ было лѣтъ подъ пятьдесятъ. Когда Борисъ взошелъ вслѣдъ за хозяйкой, толстякъ что-то такое горячо разсказывалъ своему собесѣднику, размахивая руками.

— Вотъ, мой другъ, начала Ольга Ивановна, обращаясь къ толстяку, я тебѣ представляю моего знакомаго, Бориса Николаевича Телепнева.

Телепневъ поклонился молча. Хозяинъ вскочилъ съ кушетки, и очень радушно протянулъ ему обѣ руки, круглыя и пухлыя.

— Весьма пріятно, повторилъ онъ раза три, суетясь и приглашая Телепнева садиться.

Ольга Ивановна помѣстилась поодаль на кушеткѣ, возлѣ шкафа съ книгами. Въ этотъ день она была очень Эфектпа. Румянецъ такъ и игралъ на щекахъ, въ волосахъ блестѣли двѣ большія булавки. Широкіе рукава легкаго свѣтлаго платья открывали по локоть ея прекрасныя руки.

— Вы изъ Н? спросилъ хозяинъ Телепнева.

— Да-съ.

— А вѣдь вчшъ бывшій директоръ въ одинъ годъ со мной вышелъ изъ университета. На филологическомъ были вмѣстѣ.

— Кто такой? спросилъ гость въ вицмундирѣ.

— Геліантовъ, Іонъ Петровичъ. Облѣнился, говорятъ, теперь. Таковъ ужъ удѣлъ, видно, русскаго человѣка! И толстякъ захохоталъ

Тема объ Іонѣ Петровичѣ была довольно богата, но Телепневъ не воспользовался ею, — ему не хотѣлось перерывать опять старое гимназическое бѣлье.

— Ну, какъ вамъ нашъ университетъ понравился? спросилъ его М-новъ съ добродушной, полуотцовской улыбкой.

— Я еще все присматриваюсь, отвѣчалъ Телепневъ.

— И прекрасно-съ, перебилъ его хозяинъ. Присмотритесь. Наука дѣло святое. А на какой факультетъ поступили?

— На камеральный, проговорилъ Телепневъ, и подумалъ: „что это онъ меня экзаменуетъ?“

— Что же, доброе дѣло-съ, заговорилъ опять хозяинъ. Вы, значитъ, человѣкъ новый — Homo novus, посвящаете себя реальному знанію. Всякому свое-съ. Теперь ужъ наша филологія не въ ходу, хотя мы не жалѣемъ, что учились ей, сказалъ онъ, подмигнувъ глазомъ гостю въ вицмундирѣ. Вотъ мой коллега, Владиміръ Ивановичъ, профессоръ здѣшняго университета, и онъ указалъ на вицмундиръ, — помнитъ, какое у насъ время было. Мы вѣру имѣли въ слово человѣческое… цѣлый горизонтъ для насъ открывался. Такъ ли я говорю Владиміръ Ивановичъ?

— Да, да, отвѣчалъ Владиміръ Ивановичъ, многозначительно улыбаясь.

— А все-таки я скажу, что таково, видно, ужъ ваше время, — реальнаго знанія ищете, торжество положительности наступаетъ.

— Я признаюсь, началъ Телепневъ, еще хорошенько не знаю чѣмъ буду заниматься.

— Какъ же это такъ? вскричалъ хозяинъ. Гдѣ же благородный юношескій жаръ? Нѣтъ, мы въ наше время не такъ были. Мы со страхомъ и трепетомъ приступали…

— Другое, видно, время было, промолвилъ Телепневъ.

— Другое, другое-съ. Вамъ теперь не нужны классическія науки, вы надъ этимъ смѣетесь. И надъ греками, и надъ латынью. А безъ филологіи ни какъ нельзя-съ!

Телепневъ не возражалъ добродушному толстяку; онъ только изрѣдка поглядывалъ на Ольгу Ивановну, а Ольга Ивановна, не вмѣшиваясь въ разговоръ, посматривала на своего эупруга съ какой-то двусмысленной улыбкой, не то ласко-вой, не то насмѣшливой. Теченію рѣчей хозяина дома воспрепятствовалъ приходъ человѣка, объявившаго, что кушать подано. Всѣ отправились въ столовую. Ольга Ивановна помѣстила Телепнева по правую руку отъ себя, противъ него сѣлъ хозяинъ и пріятель его профессоръ. Изъ заднихъ дверей показалась какая — то неопредѣленная фигура женскаго пола и весьма печальнаго вида, а за ней особа болѣе опредѣленнаго характера, по всѣмъ признакамъ гувернантка, и за нею двѣ дѣвочки и мальчикъ. Старшая дѣвочка была уже лѣтъ девяти — рыженькая и краснощекая, мальчикъ также съ рыжеватыми волосами, въ синей курточкѣ — очень шустрый и подвижной. Дѣти смотрѣли бойко, и за столомъ шушукали между собой. Видно было, что Ольга Ивановна, ихъ не муштровала. Они безъ всякой боязни въ глазахъ смотрѣли и на отца съ матерью, и на гостей. Телепневъ замѣтилъ, что мужъ жену звалъ Оляша, а она его Павелъ Семеновичъ. Павелъ Семеновичъ продолжалъ было трактовать о филологіи; но потомъ свелъ рѣчь на то, какъ онъ ѣздилъ въ какой-то монастырь къ старому знакомому своему, архіерею, который жилъ тамъ на покоѣ.

Мой мужъ, обратилась Ольга Ивановна къ Телепневу, имѣетъ слабость къ архіереямъ и архимандритамъ, и по монастырямъ отыскиваетъ все старые манускрипты.

Да-съ, почтеннѣйшій коллега, заговорилъ хозяинъ съ гостемъ, видѣлъ я экземплярчикъ стоглава — пальчики оближешь! ужъ я какъ-нибудь пріобрѣту его.

— Какимъ же способомъ? спросилъ профессоръ, добродушно улыбаясь.

— Ужъ какимъ-нибудь нужно будетъ ухитриться.

— Что яге ты, похищеніе что ли хочешь сдѣлать? спросила его жена.

Да ужъ какъ-нибудь умудрюсь. Вотъ вы молодой человѣкъ, обратился онъ къ Телепневу, вы этой страсти не знаете! Для васъ, для молодежи, всякій манускриптъ просто старая, грязная бумага, годная на растопку печи, — а для насъ въ ней цѣлая жизнь! Мы въ каждой буквѣ, въ каждомъ крючькѣ видимъ смыслъ, торжество духа человѣческаго.

Разглагольствуя такимъ образомъ, толстый дилетантъ ѣлъ за двоихъ и очень громко причмокивалъ. Послѣ каждой фразы, онъ обращалъ взоръ къ своему коллегѣ, точно желая сказать: каково мы юношеству-то внушаемъ! А коллега только наивно улыбался. Это была добродушнѣйшая фигура, должно быть, простой, душевный человѣкъ. Телепневу пафосъ Павла Семеновича казался не много смѣшонъ, хотя вся его особа была для него нова и занимательна.

Отъ рукописей и архіереевъ разговоръ перешелъ на столоверченіе, которое въ ту пору было въ страшномъ ходу.

— Вы вертите столы? спросила Ольга Ивановна Телепнева.

— Нѣтъ, и не пробовалъ.

— Я васъ научу, сказала она улыбаясь.

— Не вертите пожалуйста, вскричалъ Павелъ Семеновичъ, умъ за разумъ зайдетъ, да и глупость какая! электричество, говорятъ, а по моему — просто надувательство.

— Ахъ, какой ты смѣшной! сказала Ольга Ивановна. Изъ чего тутъ горячиться?

— Изъ того, матушка, что это признакъ общественнаго растлѣнія! Это даромъ такъ не является. На это нужно смотрѣть, какъ на предвѣстника всякихъ золъ.

— Какихъ же это? спросила съ комическою наивностью Ольга Ивановна.

— А такихъ, воскликнулъ Павелъ Семеновичъ, что просто не уявися, что будетъ.

— Ну, коли это такъ далеко, возразила подсмѣиваясь Ольга Ивановна, такъ пока нечего хлопотать.

Но супругъ ея еще не скоро успокоился. Онъ много толковалъ о признакахъ всемірнаго паденія нравовъ, а потомъ перешолъ въ политикѣ и началъ доказывать, что теперь-то вотъ предстоитъ случай славянскому элементу сразиться съ западомъ.

Послѣ обѣда онъ хотѣлъ было увести Телепнева къ себѣ въ кабинетъ, но Ольга Ивановна воспротивилась этому. Она помѣстилась опять на своемъ диванѣ и предложила Борису курить. Телепневъ не пристрастился къ куренію; но въ послѣднее время, въ одиночествѣ, по немногу втягивался въ него. Сидѣли они очень уютно одинъ противъ другаго и попивали кофе. Ольга Ивановна безъ мужа была въ настоящей своей етерѣ; но она и въ его присутствіи нисколько не стѣснялась. Она вела себя какъ снисходительная мать съ балованымъ ребенкомъ. Это не ускользнуло отъ Телепнева.

— Вы къ моему мужу очень привыкнете, сказала Ольга Ивановна. У него странные вкусы, но за то онъ любитъ молодыхъ людей — студентовъ, и до сихъ-поръ еще многимъ увлекается.

— Да, это видно, отвѣтилъ Телепневъ: Павелъ Семеновичъ очень молодъ душей.

— Да вы не думайте, что онъ старъ. Я не многимъ моложе его, прибавала она.

— Будто бы? спросилъ Телепневъ.

Увѣряю васъ. Онъ только такъ держится старикомъ. Онъ здѣсь въ обществѣ почти единственный человѣкъ, который интересуется университетомъ, литературой…

— А здѣсь что же дѣлаютъ? спросилъ Телеплевъ.

— Да какъ вамъ сказать?... въ карты играютъ больше.

— Всѣ?

— Не всѣ, а почти всѣ, даже дѣвицы. Пляшутъ по зимамъ, дѣлаютъ визиты, ѣдятъ, пьютъ.

— Незанимательное общество! промолвилъ Телепневъ.

— Такое какъ и вездѣ, monsieur Телепневъ, а все-таки вамъ нужно съ нимъ познакомиться, иначе не проживете, будетъ очень скучно, коли не захотите кутить со студентами. Здѣсь очень много милыхъ дамъ, вы можете потомъ составить себѣ кружокъ общества, какой вамъ понравится, а для этого нужно познакомиться сперва со всѣми.

— Начиная съ властей? спросилъ Телепневъ.

— Ну этого не нужно: у насъ вѣдь особые законы. Порядочное общество состоитъ почти все изъ помѣщиковъ, а властей вы совсѣмъ и не встрѣтите, ни совѣтниковъ, даже вицъ-губернаторъ нигдѣ не бываетъ.

— Отъ чего же такой аристократизмъ?

— Да это не отъ гордости происходитъ; здѣсь, напримѣръ, жена частнаго пристава принадлежитъ къ обществу.

— А кто же даетъ тонъ? спросилъ Телепневъ: губернаторша?

— Нѣтъ. Здѣсь есть дома, куда попасть гораздо труднѣе, чѣмъ къ губернатору. А вамъ все-таки нужно будетъ представиться нашей губернаторшѣ, она очень милая женщина.

— Это та дама, съ которой вы были въ театрѣ? спросилъ Телепневъ.

— Когда?

— Когда давали „Материнское Благословеніе“.

— А вы развѣ помните, что я была? проговорила Ольга Ивановна, и довольно пристально посмотрѣла на Телепнева. И почему вы узнали, что я была съ губернаторшей?

— Да такъ, она очень величественно смотрѣла.

— Ну да, у ней есть не много важности; но вы все-таки къ ней поѣзжайте. Право, monsieur Телепневъ, я васъ вижу второй разъ, но вы меня поражаете. Вамъ ужъ, конечно, не больше восемнадцати лѣтъ, а вы смотрите такъ, точно для васъ ничего уже нѣтъ въ жизни — ни новаго, ни хорошаго. Не ужели вы рисуетесь?

Телепневъ хотѣлъ было ей отвѣчать, но слегка покраснѣлъ и потомъ задумался, да такъ, что Ольгѣ Ивановнѣ очень стало неловко.

Въ эту минуту въ гостиной послышался шорохъ шелковаго платья, и вь дверяхъ показалась дама небольшаго роста, въ шляпкѣ, черноволосая, съ прищуренными глазами и пятнышкомъ на правой щекѣ. Она вошла, и увидавъ Телепнева, немножко остановилась.

— Alexandrine! здраствуйте! заговорила хозяйка приподнимаясь и подавая ей руку.

Alexandrine пожала ее, повернулась, отвѣтила на поклонъ Телепневу и очень развязно сѣла въ кресла.

— М-г Телепневъ, сказала Ольга Ивановна, указывая ей на Бориса. Телепневъ поклонился еще разъ.

— А я уѣхала изъ дому, начала Александрина скороговоркой, у насъ обѣдъ былъ — такая скука! Господинъ этотъ… все какія-то допотопныя любезности говоритъ.

— Какой, генералъ? спросила Ольга Ивановна.

— Да вотъ, что пріѣхалъ ревизовать papa… Какъ встали изъ-за стола, я сейчасъ говорю maman: я поѣду къ Ольгѣ Ивановнѣ, а вы съ Лизой занимайте гостя.

— И прекрасно сдѣлали, ma there. А вотъ прежде всего, я еще разъ представлю моего гостя, и Ольга Ивановна съ улыбкой посмортѣла на Телепнева. М-г Телепневъ бѣгаетъ общества, такъ надо какъ-нибудь его исправить.

— Если только m-r Телепневъ пожелаетъ, сказала бойко Александрина. Вѣдь это, въ самомъ дѣлѣ, странно, что у насъ въ обществѣ такъ мало бываетъ студентовъ. А кто у насъ молодые люди? Совсѣмъ никого нѣтъ… Вы помните, chere Ольга Ивановна, какой былъ милый студентъ, какъ его… да, да Синицынъ, премилый мальчикъ!.. Александрина вдругъ остановилась.

— Pardon, m-r Телепневъ! это у меня такъ сорвалось съ языка.

— Что такое? спросилъ разсѣянно Телепневъ.

— Да вотъ я назвала студента мальчикомъ. И Александрина расхохоталась!

— Что же такое? сказалъ Телепневъ, тутъ нѣтъ ничего обиднаго.

— Ахъ, полноте, полноте, всѣмъ студентамъ хочется смотрѣть стариками.

— Нѣтъ, Alexandrine, вмѣшалась Ольга Ивановна, m-r Телепневъ совсѣмъ не хочетъ казаться старикомъ, а это оттого..

— Отъ чего? прервалъ ее Телепневъ. Вѣдь вы не знаете?

Ольга Ивановна немножко смутилась.

— Вѣдь вотъ, mesdames, началъ онъ, извините меня, но я удивляюсь, какъ это можно заниматься такими пустяками и разбирать: корчитъ ли такой-то студентъ изъ себя что-нибудь, или не корчитъ? Вотъ отъ этого-то, вѣроятно, и въ карты-то у васъ всѣ въ городѣ играютъ.

— А вы почему знаете? спросила Александрина, тоже немножко сконфуженная.

— Я слышалъ вотъ отъ Ольги Ивановны.

— Ахъ, chere Ольга Ивановна, зачѣмъ вы про насъ такія вещи разсказываете?

— Вѣдь это немножно правда, Alexandrine, проговорила Ольга. Ивановна, и очень милостиво взглянула на Телепнева. Этотъ взглядъ говорилъ: хотя ты намъ натацію прочиталъ, а все-таки ты очень милый мальчикъ.

— Ахъ, chere Ольга Ивановна, начала тараторить Александрина, какого я пьяниста прекраснаго слышала у Новицкихъ!

— Горшкова? спросила Ольга Ивановна.

— Да, да, Горшкова, такая смѣшная фамилія, и самъ онъ пресмѣшной!

— Но милый мальчикъ, прибавилъ, улыбаясь, Телепневъ.

— А вы его развѣ знаете?

— Вѣдь это другъ m-г Телепнева, они вмѣстѣ живутъ, вмѣшалась Ольга Ивановна.

— Вотъ я и опять попалась, вскричала Александрина, вѣдь это не на что не похоже!

— Да чѣмъ же вы попались? прервалъ ее Телепневъ; у Горшкова дѣйствительно смѣшная фамилія и фигура смѣшная, вотъ кабы онъ былъ дѣвица, которая мнѣ нравится, тогда другое дѣло.

— А вы съ нимъ давно пріятели? спросила Александрина.

— Съ дѣтства.

— Стало быть, и вы музыкантъ?

— Совсѣмъ не стало быть, отвѣтилъ Телепневъ.

— Pardon, m-r Телепневъ! заговорила Ольга Ивановна, вы немножко лжете. Вашъ пріятель говорилъ мнѣ, что у васъ самые разнообразные таланты: вы играете и поете.

— Ахъ, вы поете! воскрикнула Александрина. Спойте пожалуйста, пойдемте въ залъ.

— Нѣтъ-съ, я не могу пѣть.

— Да отъ чего же? приставала Александрина.

— Нѣтъ таланту, да и какое же пѣніе послѣ обѣда? прибавилъ онъ улыбнувшись.

— Дѣйствительно, замѣтила Ольга Ивановна, видя что Телепневу почему-то не хотѣлось пѣть.

Они еще поболтали. Больше всѣхъ, конечно, говорила Александрина. На прощаньи, она взяла слово съ Телепнева, что онъ явится къ нимъ съ визитомъ.

— Я васъ прямо приглашаю, m-r Телепневъ, тараторила она: maman рѣдко выходитъ, и хозяйка — я.

Въ свою очередь, и Ольга Ивановна не оставила его въ покоѣ.

— Я объ васъ скажу губернаторшѣ и начальницѣ.

— Будетъ довольно и одной, отвѣтилъ Телепневъ раскланиваясь.

Въ кабинетѣ онъ встрѣтилъ Павла Семеновича и получилъ отъ него нѣсколько старомодныхъ привѣтствій.

— У меня вѣдь есть таки порядочное книгохранилище, говорилъ толстякъ, пожимая Телепневу руку. Могу сказать, есть такія вещицы, что и въ университетской не найдете, особенно по рукописямъ… Вы не филологъ, а все-таки, что понадобится, пожалуйста обратитесь, я съ полной готовностью…

Телепневъ посмотрѣлъ въ эту минуту на маленькій шкафикъ съ книгами.

— Мое книгохранилище, проговорилъ Павелъ Семеновичъ, не здѣсь: я его держу въ кладовой, на случай пожара. Наученъ опытомъ, лишился рѣдкихъ вещей!

Телепневъ еще разъ раскланялся.

— Прощайте, прощайте, мой дорогой! говорилъ ему Павелъ Семеновичъ, провожая его до дверей зала, не забывайте насъ.

Телепневъ ѣхалъ домой и думалъ о своихъ новыхъ знакомыхъ. Ему почти нравился этотъ домъ. Онъ не спрашивалъ себя: будетъ ли ему тамъ скучно, или нѣтъ, онъ зналъ только, что ему тамъ довольно ловко. Толстый Павелъ Семеновичъ съ своими рукописями занималъ его, Ольга Ивановна казалась довольно умной женщиной. Хотя въ послѣднее время, онъ поглощенъ былъ внутренней жизнью и нигдѣ почти не бывалъ; но Софья Николаевна сдѣлала то, что для Телепнева встрѣча съ какой бы то ни было женщиной не представляла уже ничего заманчиваго, онъ чувствовалъ себя совершенно свободно, точно онъ нѣсколько лѣтъ вращался въ свѣтской жизни. Но все почти время, которое онъ провелъ въ этіітъ день у М-новой, Телепневу было очень и очень грустно, едва ли не больнѣе, чѣмъ у себя въ своей одинокой квартирѣ. До сихъ поръ онъ еще ни съ кѣмъ не дѣлился своей потерей, и эта замкнутость ужасно давила его. Она еще болѣе придавала ему тотъ почти апатичный видъ, который удивилъ Ольгу Ивановну и заставилъ ее спросить Телепнева: не рисуется ли онъ? И когда она сказала эту фразу, ему сдѣлалось больно потому, что его горе, какое бы оно ни было, сейчасъ такъ опошлялось объясненіемъ постороннихъ людей. А съ этими людьми ни что его ни связывало, нельзя было открыться имъ и не тянуло къ тому. „А товарищи?“ спросилъ себя Телепневъ; „зачѣмъ я удалился отъ нихъ? Развѣ они меня отталкивали чѣмъ нибудь?“ Но когда Телепневъ выѣхалъ на Преображенскую, мысли его получили другой ходъ. Онъ говорилъ себѣ, что иначе и быть не можетъ. Зачѣмъ онъ пойдетъ изливаться? Отъ такого изліянія легче не будетъ; а товарищи понимаютъ его горе и любятъ его. Больше. онъ ничего не могъ отъ нихъ требовать. А все-таки на сердцѣ сдѣлалось еще тоскливѣе, когда онъ пріѣхалъ домой. Сталъ онъ ходить изъ угла въ уголъ, читать не хотѣлось, въ голову лѣзли все невеселыя мысли. Онъ отправился въ комнату Горшкова, гдѣ стояло фортепіано. Присѣлъ онъ къ этому фортепіано и началъ наигрывать свои любимые мотивы. Музыка также отходила отъ него въ-даль. Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ онъ ни за что не принимался: да музыка и не могла дать ему облегченія, потому что съ каждымъ мотивомъ, съ каждымъ романсомъ, который онъ хотѣлъ бы запѣть, связана была утекшая жизнь съ радостями, невозвратно погибшими. Послѣ нѣсколькихъ акордовъ Телепневъ всталъ и снова заходилъ по комнат шъ своей квартиры.

„Пойду“, подумалъ онъ, къ Абласову, „онъ вѣрно дома.“ Онъ перешелъ дворъ и поднялся на галдарейку. Абласовъ дѣйствительно былъ дома и по обыкновенію сидѣлъ надъ черепомъ. Когда Телепневъ вошелъ къ нему, вѣрно лице у него было такое, что Абласовъ, приподнявши голову отъ черепа, быстро всталъ съ дивана и взялъ Телепнева за руку.

— Что ты, Борисъ? сказалъ онъ мягкимъ, задушевнымъ голосомъ.

— Тоска! вырвалось у Телепнева, и онъ вдругъ, опустивши руки на плечи Абласову, громко и порывисто зарыдалъ.

Абласовъ далъ ему выплакаться и посадилъ на диванъ.

— Какъ же съ этимъ быть-то? началъ онъ. Видно, надо за другую жизнь приниматься, Боря.

Телепневъ ничего не отвѣчалъ.

— Извѣстное дѣло тебѣ тоска, а еще сильнѣе оттого, что ты не знаешь, за что приняться.

— Да, да. Ты правъ, Абласовъ, повторялъ Телепневъ. Тяжело мнѣ оттого также, что я отъ васъ скрываю мою тоску.

— Да что же и разсказывать-то, прервалъ его Абласовъ, развѣ мы не чувствуемъ, какое у тебя горе? Развѣ я не понималъ, что для тебя была Софья Николаевна? Только вотъ что я тебѣ скажу Борисъ: горе — горемъ, а дѣло — дѣломъ. Такъ тебѣ не слѣдуетъ оставаться.

— Какъ? спросилъ Телепневъ.

Съ одной тоской. Ты чѣмъ-нибудъ займись, а не можешь дѣломъ заняться — знакомство заведи; что хочешь дѣлай, только чтобы было похоже на жизнь.

— Абласовъ! проговорилъ Борисъ, когда она была жива, тогда я самъ на себя больше надѣялся. И работать хотѣлось, и считалъ я себя на многое годнымъ, а теперь вижу, что я — пустой мальчишка! Все хорошее было въ ней, а не во мнѣ. Она для меня жила, а не я для нея. Да и какъ вспомнишь про прежнее, все-то я не такъ дѣлалъ, какъ нуно. И опять бы все воротить: и отца, и Машу, и бабушку даже; да нельзя. Вотъ я и свободенъ, иди на всѣ четыре стороны, а силъ у меня никакихъ нѣтъ! Она мнѣ всегда говорила, какую можно себѣ хорошую жизнь сдѣлать въ университетѣ. Я тогда думалъ объ себѣ Богъ знаетъ что. А вотъ на дѣлѣ-то у меня и нѣтъ силъ…

— Да тебѣ себя жаль, или ее? спросилъ вдругъ Абласовъ.

— Всего, всего, что было! вскричалъ Борисъ.

Долго сидѣлъ онъ у Абласова. Впервые говорилъ онъ о своей страсти, о прекрасной женщинѣ, которая дѣйствительно любила его безъ оглядки, глубокимъ, горячимъ чувствомъ. И съ каждымъ словомъ, съ каждой чертой изъ дорогихъ воспоминаній, онъ сильнѣе и сильнѣе сознавалъ, какъ тосклива, тяжела и блѣдна будетъ его теперешняя жизнь. Но когда онъ простился съ Абласовымъ и тотъ сжалъ крѣпко его руку, они были больше друзья, чѣмъ прежде.

На другой день Телепневъ писалъ своему опекуну. Эта переписка становилась для него все необходимѣе. Онъ его спрашивалъ о Пелагеѣ Сергѣвнѣ: не слышно ли про ея здоровье? И справляясь объ этомъ, Телепневъ никакъ не хитрилъ. Въ послѣднее время вся его прежняя вражда къ старухѣ пропала; ея потеря и теперешнее одиночество — заставили Телепнева все забыть. Онъ желалъ бы даже повидаться съ ней, зная напередъ, что Пелагея Сергѣвна приняла бы его очень дурно. Да онъ объ этомъ теперь и не думалъ, а напротивъ, очень во многомъ обвинялъ себя чистосердечно. Борисъ сдѣлалъ надъ собой усиліе какъ распредѣлить свой день, чтобъ онъ былъ наполненъ чемъ-нибудь опредѣленнымъ. Послѣ писемъ онъ былъ на лекціяхъ, потомъ зашелъ въ книжную лавку на Преображенской, подписался на журналы и, вернувшись домой до обѣда, разбиралъ свои книги и пересматривалъ каждую изъ любимыхъ книгъ Софьи Николавны.

Къ обѣду явился Горшковъ и затараторилъ.

— Слышалъ ты, Боря, какой скандалъ здѣсь былъ у Петрова?

— Нѣтъ, не слыхалъ.

— Между собой благородное студентство подралось, доходило до смертоубійства.

— Да, шумъ порядочный былъ, отозвался Абласовъ.

— Ау васъ тамъ въ живодернѣ-то, чай много такихъ же тузовъ, а особенно изъ семиниристовъ, поди буйства-то немалыя учиняютъ?

— Да не на что пить-то, у насъ все народъ бѣдный.

— Ну ужь ты защищаешь своихъ живодеровъ; а здѣсь кого не спроси, всѣ только говорятъ, что самые пьяницы и буяны медики.

— Не знаю, отвѣтилъ не хотя Абласовъ и продолжалъ ѣсть супъ.

— Ну, какъ же ты у барыни-то? спросилъ Горшковъ Телепнева: звала еще?

— Звала, ' проговорилъ Телепневъ, непремѣнно хочетъ, чтобъ я ѣхалъ къ начальницѣ.

— Да, я тебя потащу, и не дальше какъ завтра.

— Была тамъ дѣвица, какая-то Александрина, она тебя знаетъ.

— А, черномазенькая? вертлявая, братъ, дѣвица, наянливая такая, — пристала ко мнѣ такъ, что я чуть не плюнулъ! А супруга барыни видѣлъ?

— Видѣлъ и супруга.

— Каковъ?

— Потѣшный господинъ, все толкуетъ о филологіи.

— Что ты говоришь? А барыня объ чемъ толкуетъ?

— Ничего, она не глупая женщина.

— Вѣдь я тебѣ говорилъ, Боря; ужъ у меня глазъ такой, особенно на счетъ барынь. А вчера я удостоился счастья быть представленнымъ здѣшней герцогинѣ.

— Губернаторшѣ, что ль? спросилъ Абласовъ.

— Самолично, братцы, и получилъ отъ нее полнѣйшее одобреніе.

— Вѣдь это она тогда была въ театрѣ съ Ольгой Ивановной? спросилъ Телепневъ.

— Она, братецъ… Такая великатность въ обхожденіи, что только такъ на театрахъ играютъ. Но такъ какъ я моветонъ, мнѣ и шаркать передъ ней было нечего. А ужъ въ музыкѣ она такъ смыслитъ, что только слюнки потекутъ, когда послушаешь ее сентенцій.

— Что жъ ты къ ней поѣдешь? сказалъ Телепневъ.

— Да ужъ теперь нельзя, братъ, отбояриться. Изволили милостиво пригласить меня къ себѣ на раутъ, и чтобъ я имъ изобразилъ мазурку Шульгофа.

Послѣ обѣда Абласовъ ушелъ къ себѣ, а Горшковъ продолжалъ толковать съ Телепневымъ.

— Вотъ, Боря, говорилъ онъ ему, ты потолкайся, голубчикъ, между татарскими аристократами, это тебя займетъ. И къ барынькѣ почаще ѣзди, она въ самомъ дѣлѣ бабенка умная.

— Да больно ужъ они здѣсь всѣ пустословятъ.

— А ты чего захотѣлъ? Извѣстное дѣло, вздоръ городятъ. Еще за то спасибо скажи, которая не ломается, бонтонъ-то свой не показываетъ.

— Ну, а что у начальницы? спросилъ Телепневъ.

— Да тамъ, братецъ, ничего. Сама-то она важненька, а дѣвчурки хорошія, особливо меньшая.

— Любитъ музыку?

— Ничего. Я ей подъ шумокъ разныя вольнодумныя мысли внушаю: бонтону-то не набирайтесь.

— И что жъ она?

— Ничего. Она потѣшная такая. Всѣхъ учителей и класныхъ дамъ передразниваетъ. И физіи же тамъ есть. А дамы веселаго нрава, особливо одна есть — Бурдонъ какая-то, француженка толстая. Ко мнѣ все съ любезностями подъѣзжаетъ, да я ей говорю: проваливай, мать моя! Но какіе же здѣсь львы губернскіе, просто смѣху достойно. Одинъ все тамъ торчитъ, воротнички, братецъ, носитъ такіе, что въ носъ упираются, и какъ же глупъ, создатели мои!

Горшковъ долго еще тараторилъ. Потомъ онъ предложилъ Телепневу съиграть въ четыре руки, они играли часа два-три, и Телепневъ очень обрадовался этой музыкѣ; съ Горшковымъ тоска его не одолѣвала, и звуки клавишей не раздражали нервовъ. Они перебрали много изъ стараго, играннаго; но Горшковъ не рѣшался, по случаю музыки, напоминать Борису о СофьѢ Николаевнѣ Ихъ отношенія были совершенно иныя, чѣмъ у Телепнева съ Абласовымъ. Съ тѣмъ онъ казался холоднѣе, но въ тяжелыя минуты говорилъ съ нимъ такъ, какъ съ Горшковымъ ему вовсе не говорилось: такова уже была натура Горшкова.

Въ этотъ вечеръ Горшковъ никуда не отправлялся, и до ужина игралъ. Онъ много фантазировалъ, игралъ Телепневу всё, что онъ задумалъ въ послѣднее время, были тутъ и торжественныя мелодіи, и тихіе звуки, и глубокіе акорды, поражающіе свѣжестью новизны и гармоніи.

Въ первый разъ по пріѣздѣ въ К. Телепневъ заснулъ поспокойнѣе. Въ теченіе дня, онъ чувствовалъ меньше тревоги и ѣдкой тоски, чѣмъ обыкновенно. Но все-таки онъ засыпалъ съ мыслію, что завтра начнется такой же день, какъ и сегодня, съ тѣмъ же одиночествомъ, съ тѣмъ же отсутствіемъ заботы и нужды, съ отсутствіемъ горячихъ, кровныхъ интересовъ, а главное — съ отсутствіемъ юношеской жажды жить и гнаться за дешевыми наслажденіями. А въ эту ночь, когда такъ засыпалъ новичекъ, десятки старыхъ студентовъ находили въ разныхт. концахъ города К. эти дешевыя наслажденія, и ровно въ два часа ночи по Преображенской неслась пѣснь, распѣваемая пьяными и хриплыми голосами:

Камералисты-первокурсники по немножку перезнакомились между собой. Между ними образовались, разумѣется, небольшіе кружки. Казенные сибиряки составляли свой мірокъ, симбирцы свой, саратовцы также. Были, разумѣется, и такія личности, которыя со всѣми сошлись и перебѣгали отъ одного къ другому, потѣшая компанію сценами и прибаутками.

Борисъ ни съ кѣмъ особенно не сближался; но чрезъ нѣсколько недѣль, незамѣтно образовался между нимъ и его однокурсниками тотъ легкій полутонъ, который обыкновенно называютъ — товарищескими отношеніями. Ему нравились сибиряки своей первобытной суровостью.

— Пойдемъ къ намъ курить, сказалъ ему разъ сибирякъ съ рьянымъ лицемъ. Онъ, кажется, первый началъ говорить ему ты.

Они поднялись въ занимательныя. Крутая лѣстница, довольно грязненькая, привела ихъ къ стеклянной двери, черезъ которую они вошли въ длиннѣйшій и низенькій корридоръ. По лѣвую сторону его шелъ цѣлый рядъ такихъ яге низенькихъ комнатъ съ окнами, чуть ли не на полу. Хотя эти студенческія помѣщенія назывались занимательными, но заниматься въ нихъ было не легко.

— Вотъ, братъ, у насъ какія палаты! сказалъ сибирякъ, вводя Телепнева въ свой номеръ.

Комната полагалась на шесть человѣкъ. Въ ней не было ничего кромѣ конторокъ и низенькихъ табуретовъ безъ подушекъ. Когда Телепневъ окинулъ взглядомъ всю комнату, онъ легко понялъ, какъ пріятно жить въ такомъ удобномъ помѣщеніи У одной изъ конторокъ сидѣлъ какой-то краснощекій, рыжеватый студентъ въ халатѣ и что-то такое зубрилъ, заткнувъ уши. На окнѣ съ ногами помѣщался другой, по лицу непремѣнно сибирякъ, смуглый съ безпорядочнымъ, но чрезвычайно нахальнымъ лицемъ. Онъ былъ безъ галету-ка, въ засаленомъ полотняномъ пальто. Къ лѣвой стѣнѣ приставлены были три табуретки и на нихъ спалъ кто-то, прикрывшись студенческой шинелью.

— Вотъ наше житье-то какое! проговорилъ сибирякъ, указывая на спящаго.

— Да развѣ кроватей не полагается? спросилъ Телепневъ.

— Какъ не полагается? да они внизу въ спальнѣ стоятъ, а спальня заперта весь день. Хорошо еще, какъ изъ занимательной разойдутся, такъ можно вотъ табуретки составить, а то хоть на полу валяйся.

А спавшій тѣмъ временемъ пресолидно храпѣлъ. Часть шинели скатилась и открыла его красное, тоже сибирское лице съ длинными волосами. Не трудно было замѣтить, что онъ спалъ не отъ утомленія, а отъ кой-чего другаго.

— Вставай, Сеничка, вставай! крикнулъ ему сидѣвшій на окнѣ.

Сеничка только повернулся лицемъ и неистово всхрапнулъ.

— Оставь его, проговорилъ товарищъ Телепнева, еще бурлить начнетъ! Пальто всталъ и ткнулъ Сеничку въ носъ папиросой. Сеничка чихнулъ, отвернулся къ стѣнѣ и опять захрапѣлъ.

— Вы камералистъ? рѣзко спросилъ Телепнева сибирякъ-пальто.

— Камералистъ.

— А хлѣбнымъ виномъ занимаетесь?

Телепневъ немножко стѣснился.

— Чѣмъ же васъ угощать, продолжало пальто. Куритель-. ное зелье употребляете?

— Курю.

— Ну такъ угощайтесь; тамъ на окошкѣ папиросы. Сядьте на чемъ стоите, а ноги свѣсьте.

— Намъ житье-то не то, что вамъ баричамъ, сказалъ товарищъ Телепнева. Ты спроси-ка, чѣмъ насъ кормятъ.

— А чѣмъ?

— Да чуть не мертвечиной, драныхъ кошекъ подъ соусомъ даютъ; а то подадутъ тебѣ гамлетъ въ чашкахъ, да и говорятъ потомъ, что гг. студенты ничѣмъ не довольны, а ихъ каждый день, пирожнымъ угощаютъ. А тутъ какой гамлетъ? — намъ мяса давай!

— Вы, дяденька, обратился вдругъ сибирякъ-пальто, говорятъ, богатый баричъ, такъ вы бы вотъ пашу братью — казенщину прикармливали.

— Пожалуйста приходите, господа!

— А мы васъ вотъ еще кваскомъ угостимъ.

— Хочешь пить? спросилъ Телепнева однокурсникъ.

— Хочу.

И онъ повелъ его опять въ корридоръ къ темной площадкѣ, гдѣ стоялъ большой мѣдный жбанъ съ двумя кранами для квасу и воды. Два жестяныхъ стакана висѣли на цѣпочкахъ.

— Цѣди изъ праваго, сказалъ сибирякъ. Телепневъ нацѣдилъ себѣ квасу, который сильно отзывался мятой.

— Вотъ тебѣ, братъ, и все наше удовольствіе!

Пошли они опять по корридору. Въ стеклянныя двери видно было, что творится въ занимательныхъ.

Вездѣ было тоже удобство: кто лежалъ на табуреткахъ, кто на окнѣ. Какихъ-то два юныхъ новичка подняли бѣготню и возню въ корридорѣ. Въ одной изъ занимательныхъ кто-то жестоко пилилъ на скрипкѣ. Мѣсто во всѣхъ отношеніяхъ было не злачно и не прохладно. Темнота и духота стояли въ корридорѣ.

Разговоры на первомъ курсѣ были самаго глупаго свойства, простое каляканье, а если бесѣда оживлялась, то вѣроятно предметомъ ея были какіе-нибудь эротическіе анекдотцы и различнаго рода непристойности, которыя обыкновенно возбуждали общее удовольствіе. Ни у кого собственныхъ интересовъ не было. Даже не оказывалось особыхъ побужденій къ буйству и пьянству; но все-таки ухарство нра-вилось всѣмъ, въ чемъ бы оно не проявлялось: въ скандалезныхъ ли разговорахъ, въ руготнѣ ли инспектора, въ разсказахъ ли о какихъ-нибудь давнопрошедшихъ и славныхъ исторіяхъ съ портными, половыми, и т. д.

Камералисты были все народъ безъ темперамента; качества и художества имѣлись у нихъ мелкаго разбора. Непроходимой лѣнью страдали почти всѣ; но и самая эта лѣнь была мелкаго свойства, раздроблялась на самые ничтожные интересцы.

Не прошло трехъ дней, какъ Телепневъ былъ у М-новыхъ, и онъ уже получилъ отъ Ольги Ивановны новое приглашеніе; а наканунѣ Горшковъ повезъ его къ генеральшѣ. Начальница приняла Телепнева безъ особенной величественности. Но когда она убѣдилась въ безукоризненности его французскаго акцента, то сдѣлалась очень любезна. Дѣвицы также обошлись съ нимъ мило, особенно бойкая Barbe, которая сейчасъ же объяснила ему, что онъ долженъ бывать вездѣ уже потому только, что про студентовъ слышны разные ужасы, и онъ этимъ только и покажетъ свое благонравіе.

— Вы вѣдь тоже музыкантъ? спросила она его.

— Плохой.

— И прекрасно. Мы съ вами будемъ играть, а ужъ Горшковъ вашъ, такой ученый, пускай его съ Соничкой занимается. Онъ славный такой, вашъ Горшковъ; но ужъ когда заговоритъ объ музыкѣ, слишкомъ мудритъ.

— Смѣется надъ тѣмъ, что барыни играютъ?

— Ну да, вѣдь нельзя же все одни сонаты разыгрывать; захочется чего — нибудь и легонькаго. А вы пріѣзжайте къ намъ какъ-нибудь вечеромъ, одни, вотъ мы съ вами и будемъ играть.

Генеральша милостиво обратилась опять къ Телепневу и довольно обстоятельно распросила его обо всемъ. Борисъ давалъ ей краткіе, но благовоспитанные отвѣты, и въ результатѣ оказолось то, что генеральша мысленно назвала его; „un enfant de benne maison.“ Телепневу занятно было смотрѣть на Горшкова въ этомъ губернскомъ аристократическомъ салонѣ. Горшковъ былъ полный хозяинъ и не стѣснялъ себя ни въ чемъ. Напротивъ, онъ какъ бы давалъ тонъ; по-французски онъ «не говорилъ — и разговоръ шелъ на русскомъ языкѣ. Онъ свободно переходилъ съ мѣста на мѣсто, изъ комнаты въ комнату, подзывалъ къ себѣ дѣвицъ и хихикалъ съ ними довольно громко, — и все это генеральша прощала ему, вѣроятно, въ уваженіе къ его таланту.

Горшковъ увелъ Телепнева въ залъ и позвалъ туда барышенъ. Sophie очень понравилась Борису. Онъ замѣтилъ, что она обходится съ Горшковымъ съ какой-то наивной короткостью.

— Знаете, что мы устроимъ, сказалъ имъ всѣмъ Горшковъ.

— Что такое? спросила Barbe.

— У васъ тамъ, въ третьей компатѣ, стоитъ старый рояль, онъ еще не дуренъ, такъ вы попросите maman, чтобы его поставили сюда въ залъ.

— И что же тогда будетъ? спросила опять нетерпѣливая Barbe.

— А то, что мы съиграемъ въ восемъ рукъ камаринскую Глинки.

— Какую это камаринскую? спросила Barbe.

— Ай, ай, ай! закричалъ Горшковъ, чуть не во все горло: не стыдно вамъ, Варвара Павловна, вы не знаете, кто написалъ камаринскую? а всякую Fantaisie par Prudan, dédié à son ami Goria вы знаете.

— Ну такъ что же изъ того? сказала, покраснѣвши, Barbe.

— А то, что стыдно-съ, вы русская, вы вотъ меня все срамите тѣмъ, что я по-французски не говорю; такъ это еще не бѣда, а вы вотъ музыку Глинки не знаете.

— Полноте ворчать, m—r Горшковъ, проговорила тихо Sophie и подняла на него свои умные глаза.

— Не буду, барышня! крикнулъ Горшковъ. Вотъ, Боря, обратился онъ къ Телепневу: Софья Павловна такая у меня ученица, растетъ въ музыкѣ, какъ сказочный богатырь, не по днямъ, а по часамъ.

— Ахъ, полноте, прервала его Sophie и зарумянилась.

— Да что, полноте? — скромничать, барышня, не слѣдуетъ, это хотя есть признакъ таланта, но со мной церемониться нечего. Зачѣмъ не сознавать своихъ недостатковъ? Вотъ я по-французски не говорю. Варвара Павловна, по добротѣ своей, хочетъ обучить меня этому діалекту.

— Въ самомъ дѣлѣ хотите? спросилъ Телепневъ.

Barbe разсмѣялась.

— Я предлагаю свои услуги, начала она, но m-r Горшковъ не хочетъ: говоритъ, что это не пойдетъ къ его физіономіи.

— Да что вы меня все mr Горшковъ зовете? можно ли къ такой вульгарной фамиліи приставлять благовоспитанное слово?

— Mes enfants! раздался голосъ генеральши изъ гостиной.

— Тсс! шепнулъ Горшковъ, маменька разгнѣваются, что мы удалились. Слушайте, я сейчасъ вамт? парадную штуку сыграю. Меня ужъ за нее здѣсь сколько барынь похваливали, Это сочиненіе Антонія Конскаго, вотъ прислушайте — такъ и чувствуешь конскій топотъ!

И Горшковъ, покачиваясь и гримасничая, началъ играть тогда очень модный: Caprice héroique.

— Ну что, барышня, спросилъ онъ старшую сестру, вставая изъ за рояля: вамъ навѣрно нравится эта штука?

— Да чѣмъ же это дурно? проговорила Barbe.

— Первый сортъ — одно слово! А еще бы лучше было, кабы мы прошлись подъ эту музыку учебнымъ карабинернымъ шагомъ.

— Съ вашимъ другомъ, обратилась Barbe къ Телепневу, нѣтъ никакого ладу: онъ надо всѣмъ смѣется.

— И буду смѣяться, барышня, началъ Горшковъ, до тѣхъ поръ, пока эта глупая французская музыка не сгинетъ съ лица земли.

— Никогда этого не будетъ, воскликнула задорно Barbe.

— Mes enfants! послышалось опять изъ гостиной.

Все молодое общество отправилось въ гостиную, гдѣ генеральша похвалила очень пьесу, сыгранную Горшковымъ. А къ Телепневу обратилась она съ любезнымъ приглашеніемъ посѣщать ея домъ. Barbe, со своей стороны, сказала Борису, чтобы онъ на этой же недѣли являлся вмѣстѣ съ Горшковымъ играть въ восемь рукъ.

— А уроки французскаго языка начнутся? спросилъ Телепневъ.

— Какъ же, братецъ, отозвался Горшковъ, я ужъ и тетрадку купилъ, буду вокабулы учить; человѣкъ; ломъ, ломъ, душа: ламъ, ламъ.

Смѣхъ дѣвицъ провожалъ нашихъ пріятелей.

Ольга Ивановна приняла Телепнева такъ радушно, точно будто они были давнымъ-давно знакомы.

— Мужа моего нѣтъ въ городѣ, сказала она: онъ уѣхалъ на цѣлую недѣлю.

Телепневъ доложилъ ей, что онъ уже былъ у начальницы.

— Она очень умная женщина, замѣтила Ольга Ивановна, и дочерей своихъ держитъ очень хорошо.

— А что такое значитъ, спросилъ Телепневъ, держать хорошо дочерей?

— Вы пожалуйста не придирайтесь къ словамъ, m-r Телепневъ. Держитъ хорошо, т. е. не какъ куколъ, а довольно свободно…

— Величественности въ ней много, замѣтилъ, улыбаясь, Телепневъ.

— Какъ же вы хотите иначе, вѣдь она начальница! а все-таки въ ней нѣтъ такой пустоты, какой переполнены многія изъ нашихъ барынь…

— Къ которымъ вы мнѣ прикажете также явиться? добавилъ Телепневъ.

— Да, къ нѣкоторымъ.

— Ну, Богъ съ ними, объ нихъ еще рѣчь впереди.

Послѣ маленькой паузы, Ольга Ивановна посмотрѣла пристально на Телепнева.

— Послушайте, сказала она ему: въ тотъ разъ, когда вы были у мвня, я, кажется, васъ огорчила.

— Чѣмъ же это? прервалъ Телепневъ.

— Я васъ упрекнула тѣмъ, что вы рисуетесь.

— Ну такъ что жъ изъ этого?

— Какъ что? я не имѣла на это никакаго права. Вы очень молоды, — это правда; но развѣ вы не могли имѣть въ жизни испытаній, которыя отняли у васъ то, что всѣ привыкли видѣть въ студентѣ вашихъ лѣтъ.

Телепневъ выслушалъ все это опустивши голову, и вскинулъ глазами на Ольгу Ивановну такъ, что она немножко стѣснилась.

— Зачѣмъ вы все это говорите? сказалъ онъ спокойно и тихо. Вы меня ничѣмъ не огорчили. Если вамъ показалось, что я дѣйствительно рисуюсь, почему и не замѣтить этого. А теперь вы извиняетесь передъ мной, точно будто бы убѣдились, что я дѣйствительно не рисуюсь.

— Конечно, нѣтъ, перебила Ольга Ивановна.

— Очень вамъ благодаренъ; но вѣдь ващи слова вызываютъ объясненіе съ моей стороны, — я долженъ сказать вамъ: да, Ольга Ивановна, я не рисуюсь, въ жизни моей произошло то-то и то-то…

Когда онъ это кончилъ, Ольга Ивановна подумала: „Вотъ онъ какой! Да онъ преинтересный мальчикъ! — его нельзя оставить въ покоѣ.“

— Значитъ, проговорила она вслухъ, я сдѣлала двѣ глупости, и мнѣ нужно опять просить у васъ извиненія.

— Ахъ полноте, Ольга Ивановна, перебилъ ее Телепневъ, что за объясненія? Вотъ поживемъ, больше познакомимся, тогда все видно будетъ.

— Благодарю васъ, проговорила она и протянула Телеп-неву руку.

Онъ пожалъ.

— Ну, вы не увлечетесь, продолжала она, нашимъ обществомъ, я это вижу.

— Зачѣмъ же вы желаете, чтобы я со всѣми познакомился?

— Затѣмъ, что это общество все-таки будетъ для васъ ново, а когда надоѣстъ — вы его бросите и составите себѣ тогда маленькій кружокъ друзей.

— Картина очень превлекательная! добавилъ съ усмѣшкой Телепневъ.

Ольга Ивановна хотѣла что-то возразить, но человѣкъ вошелъ и доложилъ: „Алексѣй Ларіоновичъ Битюковъ.“

— Проси, сказала Ольга Ивановна, и обратясь къ Телепневу тихо прибавила: нашъ левъ и первый женихъ.

Въ дверяхъ показалась высокая, широкоплечая фигура. На здоровенномъ туловищѣ сидѣла круглая голова съ грубыми и нахальными чертами лица. Чѣмъ-то кучерскимъ, ухарскимъ, циничнымъ отзывалась вся физіономія барина. Одѣтъ онъ былъ въ черную просторную визитку, свѣтлые брюки и плюшевый жилетъ. Высокіе, тугіе воротнички здавливали его короткую шею.

— Здравствуйте! рѣзко вскрикнулъ онъ, и тотчасъ же опустился въ низенькое кресло возлѣ окна. Ноги онъ задралъ на ножку небольшаго столика, стоявшаго передъ нимъ.

Ольга Ивановна познакомила ихъ другъ съ другомъ.

Битюковъ прежде всего зѣвнулъ во весь ротъ и, не спрашивая позволенія хозяйки, вынулъ сигару и закурилъ.

— Гдѣ вашъ благовѣрный? проговорилъ онъ съ гримасой: по святымъ обителямъ отправился?

— Уѣхалъ въ деревню, отвѣтила Ольга Ивановна.

— И вы здѣсь вдовствуете? Онъ опять зѣвнулъ. — А я сейчасъ былъ у Рожковыхъ. Вотъ дѣвицъ-то привезли. Говорятъ, онѣ могутъ уписать по двѣ ковриги въ день хлѣба! У нихъ, я вамъ доложу, вотъ эти мѣста, такъ просто зазорно смотрѣть…

А вы сколько глупостей можете сказать въ день? спросила Ольга Ивановна.

— Да ужъ что дѣлать, такова игра природы! продолжалъ левъ тѣмъ тономъ, который особенно въ ходу у губернскихъ остряковъ.

— Невѣсты хорошія. Сказала съ усмѣшкой Ольга Ивановна.

— Надо у нянюшки спросить, можетъ есть какіе тайные изъяны.

Битюковъ взглянулъ вдругъ въ окно и приподнялся.

— Экъ лошадь-то какая важная! вскричалъ онъ; чья бы это? Задъ-то задъ-то какой, и какъ забираетъ.

Телепневъ невольно переглянулся съ Ольгой Ивановной и оба они улыбнулись.

— А что, Александръ Дмитріевичъ, спросила М-нова: открываются у насъ клубы?

— Никакъ нѣтъ-съ, благородное шляхетство не даетъ залы. А ихъ превосходительства будутъ приглашать почтенную публику по пятницамъ, поить лимонадцемъ и кормить страшной скукой.

— А вы развѣ не будете занимать публику? спросила Ольга Ивановна.

— Куда намъ! Здѣшнія барыни такой народъ, что имъ нужно кого-нибудь посвѣжѣе насъ. А мы скоро запишемся въ одинъ цехъ съ мужьями. И онъ сдѣлалъ при этомъ такой жестъ, что Ольга Ивановна, взглянувши на Телепнева, немножко стѣснилась.

И много вещей въ такомъ вкусѣ говорилъ г. Битюковъ. Телепневъ съ любопытствомъ смотрѣлъ на него и думалъ: „Неужели это здѣсь считается хорошимъ тономъ? Вѣдь этотъ баринъ просто говоритъ неприличности.“ И ему стало какъ то совѣстно за хозяйку дома, которая, хотя я не очень поддерживала скабрезный разговоръ губернскаго льва, но за то и ни разу не остановила его; она точно привыкла къ этому.

— Я предлагаю, началъ Битюковъ, устроить такой клубъ, куда бы допускались только дѣвицы и дамы, а себя предложу въ старшины — охранять ихъ, аки евнухъ.

— Ахъ, полноте врать! перебила его наконецъ Ольга Ивановна.

Но Битюковъ ни мало не сконоузился, и до конца своего визита сказалъ еще съ десятукъ двусмысленностей.

— Пріѣзжайте же на губернаторскую скуку; мы какой-нибудь спектакль устроимъ. Генерала Кемниса заставимъ въ жгутикъ играть. Онъ пожалъ руку Ольги Ивановны и чуть-чуть кивнувъ головой Телепневу, разваливаясь, вышелъ.

— Хорошъ господинъ! проговорилъ Телепневъ, значительно взглянувши на Ольгу Ивановну.

— Избаловали наши барыни, отвѣтила она; онъ не такъ пошлъ, какъ кажется, просто напустилъ на себя такую манеру.

— Да зачѣмъ же ему позволяютъ все, что онъ вретъ? сказалъ довольно сильно Телепневъ, и даже взглянулъ такъ на Ольгу Ивановну, что она могла это принять на свой счетъ.

— Разъ позволили. Онъ очень близокъ къ дому губернатора и дѣлаетъ себѣ тамъ все, что хочетъ.

— Это странно. Мнѣ кажется, еслибъ его хоть разъ хорошенько осадить, онъ бы присмирѣлъ.

— Да ни одна порядочная женщина не позволитъ ему ничего, никакой дерзости; а перевоспитывать нельзя же человѣка.

— А развѣ пріятно слушать пошлости? Проговоривши эту тираду, Телепневъ остановился, взглянулъ на Ольгу Ивановну и прибавилъ — извините меня, я, можетъ быть, не имѣю права этого говорить.

— Почему же? Вѣдь мы здѣсь, въ провинціи, всѣ ужасно портимся: свѣжему человѣку многое можетъ показаться дикимъ.

Ольга Ивановна, слегка задѣтая замѣчаніемъ Телепнева, еще съ большимъ любопытствомъ смотрѣла на него. Онъ въ глазахъ ея, рѣшительно выдѣлялся изъ числа тѣхъ юношей, какіе попадались ей до сихъ поръ въ салонахъ города К. „Есть что-то такое въ этомъ мальчикѣ“, думала она: „до чего онъ не допускаетъ дотронуться. И гдѣ онъ могъ такъ развиться, получить такую выдержку? Занимательный мальчикъ!“

— „Барыня не глупая“, думалъ Телепневъ: „съ ней нескучно.“ Больше онъ ничего не подумалъ. Ольга Ивановна не подстрекала его любопытства. Подъ конецъ визита, Телепневъ получилъ самое любезное приглашеніе — бывать какъ можно чаще.

Въ двѣ недѣли, почти все, что составляло бомондъ города К. было знакомо Телепневу. Объ этомъ особенно старалась Ольга Ивановна. Она, прежде всего, дала ему случай представиться къ градоначальницѣ. Съ визитомъ въ губернаторскій домъ Телепневъ отправился въ одно изъ воскресеній.

Начальница губерніи принимала на раззолоченномъ креслѣ Губернскіе злоязычники доказывали, что она имѣла привычку поджимать подъ себя ногу; но сразу этого не было видно. Видно было только то, что она принимала у себя въ перчаткахъ и кланялась съ такой снисходительностію, что сердца добрыхъ гражданъ города К. наполнялись униженіемъ, а сердца злыхъ — тайной, но жгучей ѣдкостью, плодомъ которой и было мнѣніе, что начальница губерніи поджимаетъ подъ себя ногу.

Телепневъ подъѣхалъ къ губернаторскому дому въ коляскѣ, почему швейцаръ въ красной ливреѣ поклонился ему почтительно. У крыльца стояло два-три экипажа. Одинъ изъ красногрудыхъ лакеевъ спросилъ его: кого онъ желаетъ видѣть, и указалъ на лѣстницу во второй этажъ. Черезъ какія-то двѣ неопредѣленныя, комнаты, онъ вступилъ въ то святилище, гдѣ владычествовали красота и изящество начальницы губерніи.

На этотъ разъ Марья Денисовна (такъ звали губернаторшу) облечена была въ очень нѣжное платье лиловаго цвѣта. Перчатки на рукахъ ея превосходительства соотвѣтствовали цвѣту платья. Восточный профиль лица и черныя глаза составляли характерныя особенности губернаторши и свидѣтельствовали о чрезвычайно эфектной красотѣ, которая, двадцать слишкомъ лѣтъ передъ тѣмъ, вдохновляла поэтовъ. Но увы, свѣжесть ланитъ нуждалась уже въ нѣкоторыхъ подправкахъ, что опять-таки составляло предметъ ядовитыхъ сужденій, распространяемыхъ злосердечными посѣтителями губернаторской гостиной. На головѣ Марьи Денисовны было что-то напоминающее вѣнокъ, въ сущности чепчикъ, но онъ такъ сидѣлъ что терялъ свою обыкновенную физіономію, а пріобрѣталъ что-то театральное.

Въ салонѣ, кромѣ начальницы губерніи было нѣсколько чѣловѣкъ мущинъ и три дамы. Одна изъ нихъ, худенькая барынька, вертлявая, съ ужаснымъ французскимъ языкомъ, какая-то княгиня, изъ туземнаго бомонда — средней руки. Она очень старалась занимать губернаторшу своей особой и все подвигала свой стулъ ближе и ближе къ ней. На небольшомъ диванчикѣ, противъ хозяйки, помѣщались двѣ курьезныя фигуры, дѣвицы Синуновы, изъ коихъ младшей было 53 года. Одна была маленькая, кривая; другая — длинная и желтая какъ лимонъ. Эти старыя дѣвственницы принадлежали къ старой туземной аристократіи. Городъ К. имѣлъ претензію обладать всѣми оттѣнками цивилизаціи, даже подраздѣленіемъ помѣщичьяго общества на старое и новое.

Начальница губерніи милостиво поклонилась Телепневу и онъ сѣлъ немножко поодаль, и не могъ удержаться отъ вопроса: зачѣмъ это я сюда явился?

— Давно вы видѣли madame М-нову? спросила его губернаторша, и почти не дожидаясь отвѣта, обратилась къ престарѣлымъ дѣвицамъ. Съ ними она говорила съ нѣкоторымъ вниманіемъ, точно будто въ лицѣ ихъ она хотѣла почтить историческія преданія города К.

Телепневъ сначала непріятно себя чувствовалъ въ гостиной начальницы губерніи. Самолюбіе шепнуло ему, что губернаторша третируетъ его, какъ мальчика. Но онъ тотчасъ же увидалъ, что она такимъ же тономъ относится и къ молодымъ людямъ, бывшимъ тутъ въ гостиной.

Одинъ изъ этихъ молодыхъ людей, высокій брюнетъ, очень рисовался. Онъ положилъ руку на свою шляпу такъ, чтобы всѣ видѣли ея пріятную форму.

— М-г Баратовъ, обратилась къ этому фешенеблю губернаторша, вы думаете пробыть всю зиму здѣсь?

— Не знаю, отвѣтилъ протяжно фешенебль; если здѣсь будетъ такъ же скучно какъ въ прошломъ году, то я не останусь.

Губернаторша не пожелала дослушать фешенебля, и обратилась опять съ какой — то любезной фразой къ одной изъ дѣвственницъ. Всѣмъ присутствующимъ было очень скучно. Телепневъ въ пять минутъ понялъ, что такое губернаторскій домъ. И спрашивалъ онъ себя: какъ умная и веселая Ольга Ивановна могла быть близка къ такой натянутой особѣ, какъ начальница губерніи?

Въ этотъ разъ ему не удалось увидать супруга этой представительной особы. Начальникъ губерніи былъ хотя и свѣтскій, но простой человѣкъ. Время свое проводилъ онъ больше въ сообществѣ ямайскаго рома, предсѣдателя казенной палаты и правителя своей канцеляріи. Когда Телепневъ раскланивался, губернаторша пробормотала ему что-то; но что именно: приглашеніе ли бывать у ней, или что другое — этого разобрать онъ не могъ.

Отцу Александрины Телепневъ представленъ былъ Ольгой Ивановной. Родитель этой бойкой дѣвицы оказался ражимъ полковникомъ, не уступавшимъ въ бойкости своей дочери. Онъ съ какимъ-то необыкновеннымъ ухарствомъ обласкалъ Телепнева, объявилъ между прочимъ, что дочь его — у-у какая! и попросилъ Телепнева съ нимъ не церемониться, а пріѣхать за-просто вечеркомъ.

Борисъ все — таки отправился къ нему съ визитомъ. Его приняла Александрина, которая дома изображала изъ себя полную хозяйку, и выказывала совершенно дамскія манеры.

— Et, madame, votre mère? спросилъ Телепневъ.

— Maman не совсѣмъ здорова, да она и не любитъ принимать гостей.

У Александрины еще оказалась сестра Лиза, — пухлая барышня съ чрезвычайно глупой улыбкой.

Телепневъ замѣтилъ только то, что на ней была очень эфектная мантилья съ турецкими цвѣтами.

— Вообразите, m-r Телепневъ, затараторила Александрина, моя сестра пишетъ дневникъ, — такія глупости, что просто ужасъ!

— Молчи, Саша, крикнула Лиза и чуть не бросилась зажимать ей ротъ.

— Когда она поговоритъ съ какимъ-нибудь мущиной, такъ надъ этимъ днемъ крестикъ ставитъ.

— Молчи, молчи! кричала Лиза. Пожалуйста не вѣрьте ей, обратилась она къ Телепневу.

— А вотъ я сбѣгаю за твоей тетрадкой! — и бѣгомъ бросилась въ двери, Лиза за ней. И Телепневъ одинъ остался въ гостиной.

„Свободныя нравы!“ подумалъ онъ, и началъ разсматривать узоръ на столовой салфеткѣ. Минуты черезъ двѣ вбѣжали опять сестры съ визгомъ и на этотъ разъ уже Лиза дразнила Александрину.

— Грибъ съѣла — не нашла, и никогда не найдешь!

— Ужъ я вамъ отыщу, m-r Телепневъ, кричала Александрина… Да, вспомнила, когда же вы будете пѣть? Пойдемте въ залъ, я вамъ буду акомпанировать, только пожалуйста не отнѣкивайтесь, я слышать не хочу! Она почти потащила его въ залъ и онъ долженъ былъ ей спѣть какой-то романсъ, послѣ чего обѣ сестры заахали отъ восхищенія.

— Лиза! крикнула Александрина, садись и играй намъ польку. М-г Телепневъ, пойдемте!

И она въ одинъ прыжокъ очутилась окбло Телепнева, и положила ему руку на плечо. Онъ взглянулъ на нее съ улыбкой и немного подался назадъ.

— Я не умѣю танцовать, проговорилъ онъ.

— Вздоръ, вздоръ! Вы все хотите корчить разочарованнаго!

Дѣлать было нечего, Александрина такъ цѣпко схватила его, что надо было пуститься въ плясъ.

— Прекрасно танцуете, покрикивала Александрина. Она предавалась танцовальному упражненію, такъ сказать, всѣмъ своимъ естествомъ. Телепневъ чувствовалъ, что дѣвица ужасно опирается на его плечо. Александрина имѣла привычку-до тѣхъ поръ не выпускать своего кавалера, пока волненіе ея груди не достигнетъ высшаго предѣла.

— Ухъ! вырвалось у нее послѣ десятаго тура. Телепневъ сейчасъ же ее выпустилъ, и она бухнулась на стулъ очень громко дыша и закрывая глаза.

— И я хочу! отозвалась Лиза.

Телепневъ не зналъ, что ему дѣлать.

— Нѣтъ, Лиза, крикнула Александрина, — онъ очень усталъ; я его совсѣмъ замучила.

Послѣ этого танцовальнаго упражненія, перешли опять въ гостиную Александрина подсѣла очень близко къ Телепневу и начала болтать о томъ, что вотъ она, бѣдная дѣвушка, тратитъ свою жизнь Богъ знаетъ какъ, что не съ кѣмъ ей душу отвести, что она по неволѣ занимается вздоромъ, и что на днѣ ея души хранятся разныя сокровища.

— Да что же вы ни чѣмъ не займетесь? спросилъ ее Телепневъ.

— Ахъ, все скучно, воскликнула бойкая дѣвица и какъ-то очень умильно взглянула на Телепнева.

Онъ всталъ, взялъ свою треуголку и началъ раскланиваться.

— Пріѣзжайте къ намъ, заговорили въ одинъ голосъ сестры.

— Вы прекрасно выдерживаете вашу роль, сказала ему Александрина на порогѣ залы.

— Какую? спросилъ Телепневъ.

— И знаете, что это къ вамъ очень идетъ.

Она подала ему руку и пожала также крѣпко, какъ крѣпко держалась за кавалера во время танцевъ.

И опять Телепневъ спросилъ себя: какъ это, умная и пріятная Ольга Ивановна можетъ быть близко знакома съ особой, подобной Александринѣ?

Въ домѣ губернскаго предводителя обстановка была нѣсколько иная. Самъ предводитель оказался тучный, молчаливый старикъ, съ крестомъ на шеѣ; жена его — очень простая и порядочная дама. Они имѣли привычку принимать всѣхъ одинаково, съ той расплывающейся привѣтливостью, какая попадается только въ провинціи.

Телепневъ нашелъ въ предводительскомъ домѣ двухъ дочерей, дѣвицъ — маленькихъ ростомъ, некрасивыхъ и неграціозныхъ; но онѣ сразу ему понравились, особенно меньшая. Она съ такимъ добродушіемъ начала ему говорить о своей жизни, объ обществѣ, такъ просто распрашивала его объ университетѣ, о товарищахъ, о томъ, кто ему больше понравился изъ новыхъ знакомыхъ, что Телепневъ немножко ожилъ и проговорилъ съ ней болѣе получасу, — такъ спокойно и простодушно, какъ давно ему не случалось говорить.

Свои великосвѣтскія знакомства заключилъ онъ домомъ Щекаловыхъ, куда, по мнѣнію туземцевъ, гораздо труднѣе было попасть, чѣмъ въ губернаторскій домъ.

Семейство это состояло изъ ничтожнаго и крайне не представительнаго супруга, жены его, въ которой и заключалось все барство и великолѣпіе дома, барыни, тратившей, по увѣренію туземцевъ, до десяти тысячъ на свой туалетъ, и большаго количества дочерей, отъ пятнадцати лѣтъ, до шести недѣль включительно.

Пріемъ въ этомъ домѣ заключался почти въ томъ, что молодые люди входили въ гостиную, кланялись хозяину, который обыкновенно стоялъ въ дверяхъ и улыбался, хозяйка говорила каждому изъ нихъ по одной фразѣ, а супругъ, при проходѣ молодаго человѣка, произносилъ: enchanté.

Барыня была не столько проникнута чувствомъ собственнаго достоинства, сколько пресыщена была своимъ барствомъ и полнымъ однообразіемъ губернской жизни. Она только поводила глазами и способна была на одни однозвучныя слова. Телепневу этотъ домъ показался чѣмъ-то чудовищнымъ, — такъ ярко было въ немъ отсутствіе всякой жизни и чего-нибудь похожаго на мысль. Штофныя гардины и золотыя стулья, нисколько не тѣшили глазъ, а придавали только смѣшную торжественность жизни такихъ субъектовъ, которые при другой обстановкѣ были бы по крайней мѣрѣ добродушнѣе въ своей ничтожности.

Изъ молодыхъ людей, фешенеблей города К., Телепневъ ни съ кѣмъ прямо не познакомился. Онъ всѣхъ ихъ видѣлъ въ разныхъ домахъ и никто ему не понравился. Самыми противными были три субъекта: пріятель губернаторскаго дома, нахальный Битюковъ, затѣмъ г. Баратовъ, и нѣкій фешенебль Пикетовъ, завитой въ видѣ барашка, съ козлиной бородой, неразлучно связанный съ одной изъ львицъ города К., madame Кудласовою, съ которой Телепневъ не познакомился. Эти три милые проказника составляли цвѣтъ холостаго бомонда. Телепневъ замѣтилъ, что между ними и всѣми почти дамами города К. существовалъ очень легкій тонъ. Каждый изъ нихъ позволялъ себѣ говорить все, что ему вздумается. Это было бы само по себѣ ничего, если бы въ свободѣ обращенія они не прибавляли разныхъ пряностей съ туземнымъ букетомъ.

Барыни любили милые анекдотцы и полузамаскированныя сальности. Все это не мѣшало, однакожъ, фешенеблямъ соблюдать правила великосвѣтскости: съ малознакомыми женщинами говорить на сладкомъ французскомъ языкѣ, носить узѣйшіе панталоны и самые модные воротнички. Телепневъ замѣтилъ также, что у каждаго фешенебля была своя дама, какъ оно и прилично въ городѣ, живущемъ парижскими нравами. Скандальными подробностями полна была интимная хроника подземныхъ нравовъ гостиныхъ. Довольно безцвѣтную роль играли въ обществѣ тѣ изъ студентовъ носившихъ англійскіе проборы, которые такъ или иначе попали туда. Правда, на нихъ не смотрѣли какъ на мальчиковъ, но до привилегій молодыхъ людей имъ было очень далеко; короче сказать, ихъ только терпѣли. И въ самомъ дѣлѣ — студентъ не женихъ и не чичисбей; нё женихъ, потому что учится и званія не имѣетъ, а не чичисбей, потому что губернской львицѣ не прилично заниматься амурами съ какимъ-нибудь студентикомъ. Студенты являлись въ гостиныя, какъ тѣни; присутстіе ихъ почти не замѣчалось; видны были только свѣтлыя петлицы, личность же юношей исчезла. Они поражали своей безцвѣтностью и ничтожностью, и въ добавокъ: у многихъ изъ нихъ претензія — казаться свѣтскими и развязными была до крайности смѣшна. Салонные студенты дѣлились на два разряда: одни увивались больше за дѣвицами — возили имъ конфекты, разговоры вели самые невинные и дѣлали по воскресеньямъ визиты во всѣ первенствующіе дома. Второй разрядъ исполненъ былъ претензіи изображать изъ себя львовъ и онагровъ. На дѣвицъ они не обращали никакого вниманія, а усиленно, хотя и безуспѣшно, ѣздили къ дамамъ. Нѣкоторые изъ нихъ, для приданія себѣ солидности, садились съ пожилыми барынями въ карты; цѣлью каждаго было поставлено: протанцовать хоть одинъ танецъ съ какой-нибудь шикарной женщиной. Не находя удачи въ свѣтѣ, они обращались обыкновенно къ закулисному міру и проводили вечера у г-жи Прокоповой, гдѣ занимались съ ней игрой въ мельники. Были между ними и такіе, которые отъ великосвѣтскихъ барынь переходили къ класснымъ дамамъ, ища у сихъ дѣвственницъ отрады душевной. Губернскіе зоилы находили этотъ путь весьма удобнымъ.

Немудрено, что всѣ эти питомцы просвѣщенія не могли имѣть никакого умственнаго вліянія на общество, въ которомъ вращались. Университетъ занималъ самое невидное мѣсто въ городскихъ толкахъ. Городъ жилъ своей обиходной жизнью, своими желудочными, эротическими и всякими другими интересами, кромѣ интересовъ умственныхъ. Изъ профессоровъ — много двое, трое показывались иногда въ кое-какикъ гостиныхъ; но нечего и говорить, что они не давали тону. Никто изъ нихъ не открывалъ публичныхъ лекцій, такъ что зданіе университета никогда не посѣщалось, кромѣ торжественныхъ актовъ да службы въ университетской церкви. Только сильные студенческіе скандалы давали пищу городскимъ толкамъ; но никакъ не потому, что они выходили изъ университета, но потому, что нельзя же не поговорить о скандалѣ, гдѣ бы онъ ни случился.

— Что же, Борисъ Николаевичъ, спрашивала Телепнева Ольга Ивановна: не превлекаетъ васъ наше общество?

— Не особенно, отвѣчалъ онъ.

— Выберите себѣ свой кружокъ, сказала она, съ удареніемъ; а остальнымъ можете дѣлать визиты.

— Позвольте мнѣ ограничиться вашимъ домомъ? проговорилъ Борисъ.

М-новой это очень понравилось. Еслибъ въ Телепневѣ было больше фатовства, онъ легко бы замѣтилъ, что Ольга Ивановна начинаетъ имъ особенно заниматься. Почти дня не проходило, чтобъ она гдѣ-нибудь съ нимъ не встрѣтилась. Да и онъ понемножку привыкалъ къ ней. Потребность женскаго общества начинала опять пробиваться. Ольгу Ивановну влекла къ юношѣ его сдержанность. Ей ужасно хотѣлось разгадать: отчего у Телепнева такой тихо-грустный видъ, отчего онъ не похожъ на другихъ студентовъ она только и думала, какъ бы вызвать его на откровенность. Да и лицо его… Ольгѣ Ивановнѣ не много приводилось видѣть такихъ красивыхъ, изящныхъ мальчиковъ. Выли минуты, когда она рѣшительно заглядывалась на Бориса.

Да вотъ и теперь, ее такъ и позывало спѣть ему что-нибудь нѣжное, просто даже приласкать его…

Сидѣли они в угловой, послѣ обѣда. Свѣчей еще не подавали; въ комнатѣ было темно. Ольга Ивановна откинулась на спинку дивана и курила. Борисъ сидѣлъ въ низкомъ креслѣ и тоже курилъ. Онъ говорилъ ровно и медленно; Ольга Ивановна, напротивъ, дѣлала ему вопросы тревожнымъ голосомъ…

— Спасибо вамъ, проговорила она и протянула ему руку. Я ужъ постараюсь, чтобы вы у меня не скучали.

— У васъ-то я не скучаю; дома меня одолѣваетъ тоска, вырвалось у Телепнева.

— Тоска!.. Ахъ, Борисъ Николаичъ, знаете отчего это?

— Отчего?

— Вы ужасно скрытны… Вы никогда слова не скажете о себѣ… ваша грусть накипаетъ… и давитъ васъ.

И она подвинулась къ той сторонѣ, гдѣ сидѣлъ Телепневъ.

— Развѣ я не вижу, заговорила она тихимъ вкрадчивымъ голосомъ, что вы страдаете… И вѣрьте мнѣ Борисъ Николаевичъ, я тронута тѣмъ, что вы у меня немножко отдохнули… Я хотѣла бы замѣнить для васъ, сколько могу, близкихъ вамъ людей.

Телепневъ слушалъ Ольгу Ивановну, опустивши голову. Въ эту минуту онъ какъ-то распустился, какая-то совершенно дѣтская, расплывающаяся грусть охватила его. Онъ хотѣлъ было заговорить, но губы его дрожали и онъ чуть-чуть не заплакалъ громко.

Ольга Ивановна взяла его руку.

— Не стыдитесь своихъ слезъ, проговорила она, это хорошіе слезы, не сдерживайтесь, скажите мнѣ все, что у васъ на душѣ.

Голосъ Ольги Иванавны былъ очень сладокъ. Телопневъ не выдержалъ, онъ заговорилъ, говорилъ долго и привелъ въ слезы самую Ольгу Ивановну. Началъ онъ ей разсказывать про свое дѣтство, про дикій домъ, про отца, Машу, наконецъ про Софью Николаевну.

— Она васъ любила? вдругъ спросила его Ольга Ивановна.

Этотъ вопросъ остановилъ его. Онъ испугался своей откровенности, испугался того, что Ольга Ивановна поняла изъ разсказа характеръ его любви къ теткѣ. Телепневъ ничего не отвѣчалъ, быстро всталъ съ кресла, подалъ Ольгѣ Ивановнѣ руку и схватился за шляпу.

— Куда вы? спросила она.

— Извините меня, прощайте! выговорилъ онъ и почти пробѣжалъ темную гостиную и залъ.

Скверно, гадко было на душѣ Телепнева, когда онъ, сидя въ коляскѣ, ѣхалъ къ себѣ домой. Въ одну минуту изъ-за двухъ-трехъ чувствительныхъ словъ первой попавшейся ему женщины онъ такъ раскисъ, что готовъ былъ оскорбить память той, которая ему все отдала, готовъ былъ доставить пищу пустому любопытству какой-нибудь барыни и хныкать около нея о своемъ одиночествѣ!

Когда коляска повернула на Преображенскую улицу, Телепневъ взглянулъ на церковь, увидалъ въ ней свѣтъ и велѣлъ кучеру остановиться. Служили вечерню. Темная церковь была совсѣмъ почти пуста. Телепневъ сталъ въ уголъ и закрылъ лицо руками. Но онъ не молился. На душѣ не было никакого порыва, никакого умиленія. И какъ острая игла, кольнула его мысль, что никогда искренно не хотѣлось ему молитьтя, что нѣтъ въ немъ того чувства, той силы, которая грѣетъ и примиряетъ. Только сь ней, съ Софьей Николаевной, могъ онъ молиться, да и тѣ молитвы, были не сила, а слабость! И также стремительно бросился онъ изъ пустой церкви, какъ изъ угловой комнаты Ольги Ивановны.

Дома Телепневъ кинулся на кровать и пролежалъ весь вечеръ въ темной комнатѣ. Никогда еще не казался онъ себѣ такимъ гадкимъ, какъ въ эти минуты. Ни одной утѣшительной мысли не приходило ему! Только ѣдкая горечь и сознаніе своей пустоты гнели его все больше и больше!..

А татарская жизнь бурлина вокругъ и около и не давала отвѣта ни на какія разумныя вопросы…

По Преоображенской улицѣ трусила скорымъ учебнымъ шагомъ, подпираясь палочкой, короткая фигура Демки, въ овчинномъ тулупчикѣ, покрытомъ синей нанкой. День былъ ноябрскій, свѣтлый и морозный. Демка закутывалъ свою физіономію воротникомъ тулупа, придерживая его одной рукой въ зеленой, замшевой варешкѣ. Демка подвигался къ чекчуринской казармѣ. Повернувъ направо въ переулокъ, онъ юркнулъ въ ворота и началъ подниматься, постукивая палочкой своей по ступенькамъ. На второй площадкѣ до слуха его дошли звуки съ верхней галдарейки. Демка достигъ третей площадки. Звуки дѣлались яснѣе и яснѣе. Можно было разобрать слова.

Здорово, братъ, служивый!

Куришь ли табачокъ?

Демка улыбнулся и взобрался, наконецъ, на верхнюю галдарейку.

А съ другаго конца на встрѣчу къ нему, распѣвая во все горло, шелъ Гриневъ.

— Демка! крикнулъ онъ. Съ письмомъ, что ли?

— Есть кое-что-съ, отвѣчалъ Демка, отправляясь въ карманъ.

— Ужъ не повѣстка ли? говори скорѣй.

— Есть и повѣсточка.

— Давай! Гриневъ вырвалъ изъ рукъ Демки повѣстку и началъ громко читать: „полтораста рублей, его благородію Владиміру Александровичу Гриневу!“ Демка, понимаешь ли ты, что это я? старая ты физія! Брависсимо! крикнулъ онъ что есть силы, и бросился бѣжать назадъ по галдарейкѣ.

— Сударь, баринъ, а за повѣсточку-то? шамкалъ Демка, пускаясь за нимъ въ погоню.

Гриневъ остановился.

— За повѣстку-то тебѣ Демка? занесу завтра въ университетъ.

— Да какъ же, сударь?

— Ну, какъ же! Говорятъ: нѣтъ, — и конченъ балъ!

И Гриневъ пустился бѣжать, распѣвая.

А Демка постоялъ, понюхалъ табаку, положилъ письмо въ карманъ штановъ и проворчавши: „Эхъ прощалыжники!“ отправился своей дорогой, постукивая палочкой.

— Михалъ Мемноновъ! деньги, братъ! Смотри повѣстку! гаркнулъ Гриневъ, влетая въ квартиру.

Мемноновъ занимался записываніемъ чего-то въ небольшой тетрадкѣ, и отвѣчалъ на возгласъ Гринева недовѣрчивымъ взглядомъ; но тотъ ткнулъ ему повѣсткой въ носъ.

— И въ самомъ дѣлѣ, никакъ повѣстка! произнесъ онъ, приподнимаясь съ мѣста.

— То-то и есть, что въ самомъ дѣлѣ!… Господа! Буеракинъ, Дубровинъ, — ликуйте, мы съ деньгами!

— Неужто получилъ? спросилъ Дубровинъ, лежавшій на диванѣ.

— Повѣстка, господа, на полтораста рублей. Кутнемъ!

— Еще не больно раскутитесь, послышалось изъ первой комнаты, не велики деньги, надо и о долгахъ подумать.

— Мы васъ знаемъ! Явись сюда съ книжкой и скептицизмомъ.

— Не долго и эти залежатся, проворчалъ Михалъ Мемноновъ, показываясь въ дверяхъ съ счетами и съ книжечкой.

— Высчитывай, да смотри не поймайся!

— Небось, не поймаюсь.

Мемноновъ вздѣлъ очки; подошелъ къ столу, положилъ счеты и развернулъ книжку. Гриневъ взялъ карандашъ, лоскутокъ бумаги и приготовился писать. Буеракинъ и Дубровинъ оставались зрителями. Долго Мемноновъ рылся въ книжкѣ, потомъ швырнулъ ее съ сердцемъ, проворчалъ: „а пусто тебѣ будь!“ и отправился за другой.

— Смотри не помайся на книжкѣ-то! крикнулъ Гриневъ.

— Чего тутъ ловиться-то: не ту взялъ, значитъ.

— То-то не ту…

— Что ты тамъ долго копаешься-то?

— Сейчасъ, экъ загорѣлось!

Наконецъ Мемноновъ отыскалъ завалившуюся тетрадь.

— Начинай съ капитальныхъ долговъ, крикнулъ Гриневъ.

Кому долженъ всего больше?

— Варину 18 руб. 56 1/2 копѣекъ.

— Полно, такъ ли?

— Извѣстно такъ: часы заложены въ 15 рубляхъ, проценту, значитъ, выходитъ 3 рубля, нѣтъ два рубля, да еще за 16 дней положимъ копѣекъ 60.

— Стой, часы не стану выкупать!

— Какъ же не выкупать? срамота!

— Ну, выкупимъ.

— Теперь, за два мѣсяца за столъ 8 рублей.

— Еще что? а?

— Да вы позвольте, Владиміръ Александровичъ! ужъ коли считать, такъ ужъ считать, а напоетесь и послѣ.

— Хорошо, премудрый Михаилъ. Продолжай, кому еще долженъ?

— За квартиру, выходитъ, за три мѣсаца по 2 рубли.

— Ну, шесть рублей…

— Да-съ, извольте писать шесть.

— Ну, а еще нѣтъ ничего?

— Какъ нѣтъ: булочнику 2 руб. 75 копѣекъ прачкѣ, Митькѣ извощику цѣлковый, да тому еще… красная рожа-то.

2 р. 17 коп.

— Всѣ?

— Мнѣ еще трицать двѣ съ деньгой.

— Итого сколько выходитъ, фанатикъ?

— Итого-съ выходитъ, вотъ сейчасъ, пятьдесятъ пять рублей девяноста одна копѣйка.

— Поймался! крикнулъ Гриневъ.

— Извѣстно, такъ.

— А по сложенію выходитъ не такъ.

— Да я по вашей арихметикѣ не знаю. Позвольте-съ: за квартиру 6 руб — шесть; за столъ 8 рублей — восемь.

— Ты ошибся, сказалъ Буеракинъ.

— Не можеть быть, я не прочтусь; это вы только меня арихметикой сбили.

И съ этими словами Мемноновъ схватилъ книжку и счеты и удалился въ другую комнату.

— Смотри не ловись, пожалуй и поймаешься! крикнулъ ему Гриневъ.

— Нечего тутъ прибирать, ворчалъ Мемноновъ, начиная снова счетъ. Гриневъ запрыгалъ по комнатѣ.

— Лечу, кричалъ онъ, прямо въ канцелярію, сто цѣлковиковъ останется, пустимъ брандера! Михалъ Мемноновъ сосчиталъ что ли, или еще не выпутался?

— Сосчиталъ, послышалось изъ передней.

— Ну кто же совралъ, а?

— Я обчелся, да все ваша арихметика сбила.

— Идемте, господа!

Всѣ три студента отправились, а Мемноновъ спряталъ счеты, тетрадку, снялъ очки, немножко посидѣлъ, а тамъ прилегъ и не могъ удержаться отъ замѣчанія: „народецъ-то-же, нечего сказать!“

Студентъ Храповъ, съ которымъ мы уже немножко знакомы, проснулся поздно. Вило двѣнадцать часовъ. Онъ чувствовалъ себя неловко, все тѣло расклеилось, во рту эскадронъ гусаръ ночевалъ.

— Гришка! крикнулъ онъ заспаннымъ хриплымъ голосомъ.

Въ дверяхъ спальной явился малый въ дубленомъ короткомъ полушубкѣ.

— Который часъ?

— Первый-съ.

— Экъ я заспался, съ проклятой попойки. А вѣдь ракалія щулеръ-то былъ вчера?

— Штука, отвѣтилъ ухмыляясь Гришка.

— Облупилъ подлецъ!

— Вольно же вамъ было, Николай Васильевичъ, пускаться съ нимъ.

— А сперва какъ-будто не догадывался, что карты-то тово…

— Не на такого напали, и за картами новыми послалъ. Видѣли, чай, что нечего взять, а сами-то вотъ и продулись.

— Ну, молчи, болванъ, въ разсужденія пускается! А не осталось у тебя денегъ?

— Нѣтъ-съ.

— Одѣваться, дуракъ!

Гришка вышелъ изъ спальни. Храповъ поднялся, съ постели, протеръ глаза, надѣлъ халатъ и туфли.

Экая рожа! сказалъ онъ подходя къ зеркалу; поддѣлъ-таки барабанный селадонъ, канальски играетъ?

— Гриневъ, слышишь, деньги получилъ, проговорилъ Гришка, подавая барину одѣваться.

— Кто сказывалъ?

— Я Мемнонова видѣлъ. Якову Андрееву деньги за столъ приносилъ, такъ я и спрашивалъ.

— А сколько?

— Да онъ по малу-то не получаетъ.

— Да гдѣ его отыщешь теперь?

— Въ Византіи сидитъ. Онъ и вчера цѣлый день съ Наливинскимъ кутилъ.

Одѣваться!

Храповъ вышелъ изъ дома мѣщанина Опенкова и отправился на Рыбную улицу, гдѣ красовалась гостиница Византія, купца Бѣлозерова.

Дорогой Храповъ размышлялъ о томъ, какъ бы ему половчѣе нагрѣть Гринева и неистово ругалъ себя за то, что могъ проиграться до тла, при его способностяхъ и методѣ.

Забрался онъ по грязной и вонючей лѣстницѣ въ первую комнату заведенія, гдѣ помѣщались и буфетъ, и кухня.

— Есть въ биліардной студенты? спросилъ Храповъ летѣвшаго мимо его половаго.

— Есть-съ. Пожалуйте! отвѣчалъ на ходу половой, работая такъ ногами, что вся посуда тряслась въ буфетѣ.

Биліардная была небольшая, низенькая комната. Вдоль стѣнъ стояли скамейки, въ углу столъ, подлѣ двери ставка съ кіями, на лежанкѣ навалено нѣсколько шинелей.

Ожиданія Храпова не были напрасны. Гриневъ игралъ на биліардѣ съ черномазымъ студентомъ по фамиліи Тыченко. Про Тыченку разсказывали товарищи, что онъ по воскреснымъ днямъ ходилъ въ полной формѣ къ иностранкѣ Дерри-Берри, говорившей на семи европейскихъ языкахъ. Онъ былъ страстный охотникъ до биліарда, игралъ плохо, страшно горячился и проигрывалъ послѣднія деньжонки.

У лежанки стоялъ студентъ Наливинскій, про котораго говорилъ Гришка Храпову. Студентъ этотъ отличался очень плоской рожей и солдатскимъ складомъ. Жить на шармака — было его спеціальностью. Онъ все улыбался и, при малѣйшей плоскости, хохоталъ лошадинымъ смѣхомъ.

Вдоль стѣны похаживалъ маркеръ Иванъ Тимофѣевъ, сухой, лысый Ярославецъ въ длинополомъ коричневомъ сюртукѣ.

— Двадцать пять и ничего, покрикивалъ онъ; сорокъ два и очень мало.

Партія кончилась. У Гринева было сорокъ восемь, Тычен-ко испачкался весь мѣломъ и не сдѣлалъ ни одного очка.

А, Храповъ! крикнулъ Гриневъ: вали сюда! А вотъ я, братъ, желтаго хвачу въ уголъ.

— Славный ударъ! вскричалъ Храповъ. — Ну, а ты, Тыченко, все на киксахъ выѣзжаешь? Что жъ, нужно и киксы умѣючи дѣлать — сукно не прорвать.

— Ха, ха, ха! разразился Наливинскій.

— Не въ ударѣ ныньче, отвѣчалъ Тыченко. Помѣлите, Иванъ Тимофѣевичъ.

— Нѣтъ, братъ, Тыченко, плоходыровато ты играешь, сказалъ Гриневъ, намѣнивая желтаго въ среднюю. Я тебѣ посовѣтую:

Коль въ любви ты несчастливъ,

Кушай русскій черносливъ.

— Пошелъ, шарушка, — партія!

Побѣда, побѣда

Надъ лютымъ врагомъ!

Тыченко остался на сухой и страшно поводилъ глазами. Не простившись ни съ кѣмъ, онъ надѣлъ фуражку и съ ворчаніемъ скрылся изъ биліардной.

— Не хочешь ли тридцать впередъ? крикнулъ ему Храповъ.

— Не спотыкнитесь на лѣстницѣ, закричалъ съ хохотомъ Наливинскій.

— А что, господа, не худо бы выпить и поѣсть, обратился Гриневъ къ товарищамъ.

— Угодимъ мамонѣ! отвѣтилъ Храповъ.

— Иванъ Тимофѣевъ, крикнулъ Гриневъ: три обѣда, два графина водки и три бутылки хересу. А пока, братъ Храповъ, сразимся.

— На шарокатѣ—шаропехами!

— Ха, ха, ха! разразился Наливинской.

— Игра завязалась. Храповъ сначала поддавался, но послѣ обѣда, когда у Гринева сильно зашумѣло въ головѣ, онъ спустилъ ужъ рублей пятьдесятъ.

— Будетъ! крикнулъ Храповъ, тебѣ не везетъ!

— На контру, приставалъ красный, какъ ракъ, Гриневъ; хочу играть!

— Нѣтъ, нѣтъ и не толкуй, а поѣдемъ-ко лучше…

— Куда? въ театръ? Гайда! И онъ запѣлъ пьянымъ голосомъ:

Въ театры стану ѣздить поздно

Чтобъ показаться и взглянуть.

— Ну ихъ къ шуту и театры-то! вскричалъ Храповъ. Стоитъ на нихъ глядѣть, а мы лучше ко мнѣ поѣдемъ, и всякую штуку тамъ изобразимъ.

— Ладно, ѣдемъ, а Наливинской гдѣ? спросилъ Гриневъ, совсѣмъ ужъ чирый.

— Вышли-съ, отвѣтилъ Иванъ Тимофѣевъ.

— Не выдержалъ, должно быть!… сказалъ Храповъ.

— Щетъ! крикнулъ Гриневъ Ивану Тимофѣеву.

— Десять рубликовъ въ окуратѣ.

— Возьми, несчастный, и на водку получи.

— Покорно благодарствую! пропустилъ Иванъ Тимофѣевъ, подавая ему шинель, а тотъ запѣлъ во все горло:

Я далъ ему злато и прогналъ его!

— Гришка, крикнулъ Храповъ, входя съ Гриневымъ въ свою квартиру: вставай, болванъ, подай огня!

Гришка расположившійся на ларѣ, вскочилъ, нащупалъ въ печуркѣ коробочку спичекъ, шаркнулъ и зажегъ сальный огарокъ.

— Такъ тебя, душа, облапошилъ шулеришка? говорилъ пьянымъ голосомъ Гриневъ, располагаясь на кушеткѣ; да ты бы его!…

— Перепилъ.

— Они какъ губки тянутъ, ну а мы выпьемъ, душа?

— Какъ же, сейчасъ вотъ смастеримъ. Отправляйся Гришка къ Вараксину, возьми крамбамбулевой полштофа, закуситъ чего-нибудь, хересовъ бутылку.

— А, крамбамбули! закричалъ Гриневъ, лежа на кушеткѣ, давай сюда.

Крамбамбули, отцевъ наслѣдство,

Любимое питье у насъ!

— Оно, знаешь, прокутить ничего, говорилъ Храповъ, а вотъ, какъ этакая ракалія обдеретъ тебя, какъ Сидорову козу, такъ запоешь матушку-рѣпку!

— Карты-хорошее дѣло! бормоталъ Гриневъ: я играть буду съ человѣкомъ, а съ шулеромъ не буду.

— А ты давно не сражался, дружище? спросилъ Храповъ, и подошелъ къ ломберному столу, на которомъ уже лежала колода картъ.

— Люблю поставить копѣйку ребромъ! пробормоталъ Гриневъ. Съиграемъ, душка, направо налѣво, а тамъ запьемъ крамбамбулевой!

— Не везетъ, братъ, хоть зарокъ давай.

— Утѣшь, душа, заложимъ банчишко.

Когда явилось подкрѣпленіе въ видѣ крамбамбули и хересу, Гриневъ былъ уже на послѣднемъ взводѣ. Онъ то-и-дѣло кричалъ: „ва-банкъ!“ и въ четверть часа просадилъ всѣ свои деньги.

— Забастуемъ, братъ, сказалъ Храповъ. Завтра отыграешься, а теперь пора спать.

— Спать?… не хочу…

— Да ночуй у меня.

— Нѣтъ хочу гулять!

— Ты братъ, мыслете писать будешь; я тебѣ Гришку дамъ.

— Давай Гришку.

По всей Германіи я смѣло….

Дальше ничего не вышло. На Гринева надѣли шинель, галоши и фурашку; Гришка взялъ его подъ руку и вывелъ на крыльцо. Храповъ прокричалъ ему въ слѣдъ: — Прощай дружище! потомъ подошелъ къ карточному столу, взялъ одну карту на свѣтъ и проговорилъ: „пендюхъ!“

Гриневъ всю дорогу распѣвалъ и кричалъ объ актрисахъ картахъ и всякой всячинѣ.

— Дошли? а? крикнулъ онъ, когда они приблизились къ назначенному мѣсту. Шумно началъ онъ взбираться по лѣстницѣ, спотыкаясь о каждую ступеньку.

— Вы теперь, сударь, и сами найдете квартиру, сказалъ плутоватый Гришка на верхней галдарейкѣ, а я домой-съ.

— Иди! кричалъ Гриневъ, колотя кулакомъ по окнамъ, мимо которыхъ шелъ.

Что было лучше: пьяный ли сонъ студента забулдыги или безплодное, хотя и трезвое, волненіе Телепнева? Онъ не хотѣлъ знать, что настоящая, живая жизнь окружала его, слышались пѣсни, брань и крики, пьянство и шулерство, будочники и половые…. А въ убогихъ домикахъ, въ душныхъ занимательныхъ, сидѣли юноши и жадно читали, до изнеможенія проработавши надъ перепиской какихъ-нибудь безтолковыхъ лекцій. Ихъ было мало, но море водки не поглотило ихъ…