В путь-дорогу! Том II

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Городъ К. потонулъ въ снѣгахъ. Зима совсѣмъ закутала его, и только Преображенская улица не боялась ея суровости и блистала на зимнемъ солнцѣ. Жизнь приняла также зимнія формы. Студенчество пило еще сильнѣе, аристократія играла въ карты и плясала каждый вечеръ. Въ дворянскомъ собраніи шли выборы.

На хорахъ собранія, въ тотъ день, когда выбирали губернскаго предводителя, блисталъ цѣлый вѣнокъ фешенебельныхъ дамъ, а въ числѣ ихъ и Ольга Ивановна. Возлѣ нее сидѣлъ Телепневъ.

Послѣ того, какъ онъ убѣжалъ изъ угловой комнаты Ольги Ивановны, Телепневъ недѣли двѣ не бывалъ у нее. Ему было и гадко и досадно на себя въ первые дни, а потомъ стало невыносимо скучно; онъ долженъ былъ сознаться, что ему необходимо общество женщины, а отсюда не далеко было и до новаго визита въ домъ М-выхъ. Ольга Ивановна, конечно, приняла его такъ, что Телепневу ни минуты не было не ловко. Она слегка его пожурила, и съ перваго же дня ввела… въ колею своей жизни. Эта женщина, не производила на него никакого вліянія, но въ ней было столько умной ласки, столько готовности занять и развлечь Телепнева, что нужно было ему имѣть особый стоицизмъ для того, чтобъ не привыкнуть къ этой женщинѣ въ нѣсколько недѣль.

На хорахъ они встрѣчались каждый день Онъ съ любопытствомъ смотрѣлъ на пеструю массу, которая жужжала внизу. Ольга Ивановна разсказывала ему про всѣ выборныя интриги и обращала его вниманіе на разныя помѣщичьи фигуры — пузатыя и непузатыя, въ стародавнихъ военныхъ мундирахъ и неуклюжихъ дворянскихъ воротникахъ. И такъ тянулся между ними разговоръ отъ одного, дня до другаго, разговоръ не мудрый, а между тѣмъ все-таки, въ часъ, Телепневъ отправлялся на хоры, отыскивалъ Ольгу Ивановну на обычномъ мѣстѣ—противъ портрета, и задавалъ ей какой-нибудь вопросъ, имѣвшій связь со вчерашнимъ разговоромъ.

Въ этотъ день, когда мы ихъ опять нашли на хорахъ, внизу выбирали губернскаго предводителя.

— Посмотрите, — сказалъ Телепневъ Ольгѣ Ивановнѣ: — что выдѣлываетъ вашъ милый Битюковъ.

— А что такое?

— Да просто неистовствуетъ.

А Битюковъ въ эту минуту стоялъ у одного изъ уѣздныхъ столовъ, оралъ на всю залу, и съ азартомъ приставалъ къ какому-то маленькому господину въ уланскомъ мундирѣ безъ эполетъ.

— А его выберутъ, пожалуй, въ губернскіе, — сказала Ольга Ивановна.

— Хорошая будетъ штука, — отвѣтилъ Телепневъ, и сталъ слѣдить глазами за чиновникомъ собранія, который съ ящикомъ обходилъ залу.

Минутъ черезъ десять, въ залѣ произошло большое волненіе, Кучка помѣщиковъ окружила Битюкова; всѣ въ одинъ голосъ упрашивали его, а онъ отмахивался руками. Секретарь дворянства, провозгласилъ имена трехъ претендентовъ на предводительское мѣсто, въ числѣ ихъ и Битюкова.

— Выберутъ, выберутъ, — говорила, посмѣиваясь, Ольга Ивановна — и тогда, Борисъ Николаевичъ, вы должны будете звать его ваше превосходительство, и явиться къ нему съ визитомъ,

— Непремѣнно. А прислушайтесь-ка, шары считаютъ; вѣдь, пожалуй, и выберутъ.

И дѣйствительно Битюковъ получилъ сто сорокъ бѣлыхъ, и всѣ начали его поздравлять, и благодарить стараго предводителя, который уже два трехлѣтія сряду все отказывался отъ своей должности.

— Ну, этакую радость, — начала Ольга Ивановна — надо праздновать, поѣдемте къ намъ обѣдать, мужъ скоро вернется.

Телепневъ согласился. Они двинулись съ мѣста. На хорахъ было тѣсно- Съ очень многими дамами и дѣвицами, Телепневъ раскланивался и долженъ былъ заговорить съ Александриной, которая пристала къ нему и проболтала до самаго подъѣзда. Съ тѣхъ поръ, какъ Телепневъ сталъ часто бывать у Ольги Ивановны и состоять при ней въ обществѣ, туземныя львицы начали замѣтно привѣтливѣе относиться къ нему. Онъ подчинялся нравамъ города, и вмѣстѣ съ тѣмъ выдѣлялъ себя изъ тѣхъ студентиковъ, которые безцвѣтно и безвредно прыгали на балахъ.

— Вотъ и вы, Борисъ Николаевичъ, — говорила Ольга Ивановна сидя на своемъ диванѣ: — лѣтъ черезъ десять можете также балотироваться въ губернскіе; вѣдь вы богатый помѣщикъ.

— Ни во что не буду, — отвѣчалъ Телепневъ. — Эти выборы — по большой части кукольная комедія. Нѣтъ ни толку, ни уваженія къ мѣсту.

— Ахъ, какой вы строгій! Ну, вотъ, когда кончите курсъ, и подите служить по выборамъ, какъ слѣдуетъ; что вамъ на другихъ ссылаться!

— Если я помѣщикъ, — сказалъ Телеппевъ — такъ все-таки не затѣмъ, чтобъ въ предводители лѣзть.

— А что же, вы будете заниматься крестьянами?

— Очень бы желалъ заняться.

— Что же, вы школы заведете? будете агрономіей заниматься?

— Что вы ко мнѣ пристаете? — возразилъ со смѣхомъ Телепневъ. — Это все оттого, что я не признаю прелестей вашего татарскаго льва Битюкова!

— Имя его не употребляйте безъ уваженія — раздался голосъ Павла Семеновича, показавшагося въ дверяхъ: — онъ нашъ предводитель теперь, и ему подобаетъ честь и мѣсто.

— Ну, чѣмъ же кончилось? — спросила Ольга Ивановна мужа — говорилъ онъ вамъ благодарственную рѣчь?

— Сказалъ, сказалъ. Что же, я ничего противъ этого не имѣю. Надо давать ходъ молодымъ людямъ. — И Павелъ Семеновичъ, чмокнувши губами, отправился въ кабинетъ снимать свой дворянскій мундиръ съ безконечнымъ воротникомъ.

Телепневъ очень привыкъ къ физіономіи Павла Семеновича и любилъ иногда съ нимъ потолковать о матеріяхъ важныхъ. Въ его разговоры съ Ольгой Ивановной мужъ иногда вмѣшивался; но она умѣла какъ-то всякой разъ очень ловко удалить Павла С меновича въ кабинетъ. Онъ тамъ и сидѣлъ, разложивши передъ собой какую-нибудь старую книжку, или разбирая деревенс кія вѣдомости. Съ Телепневымъ Павелъ Семеновичъ былъ всегда очень привѣтливъ, но въ тонѣ его пробивалось желаніе пріобщить юношу къ трактованію о высокихъ предметахъ, указать ему суть жизни, наставить и просвѣтить. Все это, конечно, не могло задѣвать Телепнева, потому что сопровождалось крайнимъ добродушіемъ и комизмомъ, которымъ дышала вся фигура Павла Семеновича. Ольга Ивановна никогда, объ мужѣ своемъ не говорила съ Телепневымъ, но была съ нимъ постоянно ласкова, и вообще вела себя такъ, что иголочки не подточишь.

Послѣ обѣда, за которымъ Павелъ Семеновичъ трактовалъ высокимъ слогомъ на счетъ священныхъ обязанностей дворянина, онъ увелъ Телепнева къ себѣ въ кабинетъ, чего почти никогда не дѣлалъ.

— Присядьте-ка минуточку, — прибавилъ онъ, набивая трубку. — Я, дорогой мой, хочу подѣлиться съ вами одной вещицей; хотѣлось бы мнѣ посмотрѣть, какъ это отразится на вашу юную впечатлительность.

— А что такое? — наивно спросилъ Телепневъ.

— Вотъ видите ли, какъ поживешь въ тиши семейственнаго міра, такъ созерцаніе сдѣлается спокойнѣе: на все бытіе человѣческое взглянешь окомъ трезвымъ, ну, и захочется заявить во всеобщее свѣдѣніе плоды своего крайняго разумѣнія.

— Да-съ, — проговорилъ Телепневъ, и подумалъ: „должно быть читать что-нибудь начнетъ“.

Павелъ Семеновичъ дѣйствительно порылся на столѣ въ бумагахъ и досталъ небольшую тетрадку съ широко загнутыми полями, исписанную мелкимъ, довольно стариннымъ почеркомъ.

— Это ваша статья? — спросилъ Телепневъ.

— Плодъ моихъ задушевныхъ соображеній, дорогой мой! — отвѣтилъ со вздохомъ и зажмуря глаза* Павелъ Семеновичъ, и затянувшись изъ своего длиннѣйшаго чубука, опустился въ кресло противъ Телепнева.

— Теперь, — началъ онъ какимъ-то грустно торжественнымъ тономъ: — когда вся Европа противъ насъ, всякій истинный славянинъ долженъ принести свою посильную лепту на разъясненіе великаго восточнаго вопроса. Всѣ струны натянуты, все славянство потрясено. Я силюсь разъяснить, такъ сказать, тѣ основы духовнаго строя нашего, которыя… Да вотъ вы выслушайте.

— А, вы желаете, Павелъ Семеновичъ, печатать вашу статью? — спросилъ добродушно Телепневъ.

— Тщеславія у меня нѣтъ, дорогой мой. Это только посильная лепта на алтарь истины. Всего умѣстнѣе дать ходъ моей вещицѣ… къ Михалъ Петровичу, онъ одинъ у насъ теперь понимаетъ, какую мы минуту переживаемъ.

Телепневъ скромно сидѣлъ на своемъ стульчикѣ и покуривалъ папиросу; но не безъ нѣкотораго любопытства ожидалъ чтенія Павла Семеновича.

— Заголовокъ у меня такой, — началъ тотъ скороговоркой:-„Нравственный строй славянскаго духа въ борьбѣ съ основами западнаго отщепенства“… Вотъ это слово я позволилъ себѣ впервые употребить… А какъ оно вамъ нравится?

— Хорошее слово, — проговорилъ Телепневъ.

— Мѣтко, разительно передаетъ мысль, — заключилъ Павелъ Семёновичъ и, чмокнувши раза два губами, принялся за чтеніе своего „Нравственнаго строя“.

Читалъ онъ плохо, на распѣвъ, но физіономія его имѣла при этомъ такую комическую важность, что Телепневу очень хотѣлось смѣяться Изъ статьи онъ мало понялъ. Видно было, что Павелъ Семеновичъ силился что-то доказать, но запуталъ всѣ свои мысли старокнижнымй словами и такими оборотами, какихъ Телепневу никогда не приводилось и слышать.

— Что же говоритъ ваше юное сердце? спросилъ добрякъ, покончивши чтеніе: — какъ отозвалась ваша неиспорченная природа на эти мои стариковскія изліянія?

Телепневъ рѣшительна не зналъ, что отвѣчать. Очень грубо соврать ему не хотѣлось, а промолчать тоже нельзя было, не обидѣвши, хоть и смѣшного немножко, но истинно добраго Павла Семеновича.

— Вѣдь я плохой судья, — проговорилъ онъ. Мнѣ кажется, вы очень откровенно высказываетесь.

Этотъ отвѣтъ почему-то чрезвычайно польстилъ Павлу Семеновичу. Толстыя щеки его заиграли и, зажмуривъ глаза, онъ сластолюбиво затянулся.

— Я такъ и ожидалъ, — воскликнулъ онъ: — вотъ что значитъ золотая юность! Коли оно на васъ такъ подѣйствовало, значитъ тутъ правда заключается! Въ искренности-то и состоитъ основа славянскаго духа. Благодарю васъ, дорогой мой, никакой хитросплетенной критики мнѣ больше не нужно. Я ужъ подвергалъ это разсмотрѣнію пріятеля моего Владиміра Ивановича. Онъ тоже остался доволенъ коренной мыслью.

Павелъ Семеновичъ, отъ внутренняго волненія, всталъ и заходилъ по комнатѣ.

— Да, милый мой, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Те-ленневу съ какою-то нѣжностью въ голосѣ.—Мы, конечно, люди малограмотные, не стоимъ, такъ сказать, на публичныхъ площадяхъ просвѣщенія, но мы никогда все-таки не зарывали таланта своего, и не тушили свѣтильника своего. Оттого, что идеалъ для насъ — святое дѣло. Да вотъ какъ я вамъ скажу, — заговорилъ онъ немного понижая голосъ, но еще съ большимъ воодушевленіемъ, — я многаго въ жизни не желалъ, самомнѣніемъ не былъ зараженъ, а старался достичь только чистоты духа; и вотъ, какъ видите, дорогой мой, живу, благодареніе Господу, въ довольствѣ душевномъ, хоть и старше жены своей на двадцать лѣтъ, но любимъ ею, какъ въ первые дни супружества. И говорю вамъ тоже, что и сыну своему скажу въ ваши лѣта: сохраните только въ чистотѣ нравственный строй вашъ, и вы всегда пожнете плоды трудовъ своихъ и солью земли назоветесь!

Послѣдній комплиментъ себѣ Павелъ Семеновичъ проторилъ съ невозмутимымъ добродушіемъ, и даже съ нѣкоторымъ азартомъ, а Телепневъ сидѣлъ и думалъ про себя „экъ какъ толстяка разбираетъ! поспросить бы обо всемъ этомъ у Ольги Ивановны.“

— Можно войти? — послышался въ эту минуту голосъ Ольги Ивановны.

— Войди, войди, Оляша, — крикнулъ Павелъ Семеновичъ.

Оляша вошла, оглянула ихъ обоихъ, поняла въ чемъ было дѣло, и съ улыбкой обратилась къ мужу.

— Ты вѣрно угощалъ Бориса Николаевича чтеніемъ?

— Да, матушка; я пробовалъ неиспорченное пониманіе этого юноши, и онъ меня премного утѣшилъ. Я вполнѣ вѣрю правдѣ молодыхъ впечатлѣній.

— Вотъ какъ!… проговорила спокойно Ольга Ивановна. — Только вы, Борисъ Николаевичъ, ужь очень-то не вдавайтесь въ политику; а тебѣ, мой другъ, пора и соснуть;—закончила она, и глазами пригласила Телепнева итти за ней.

— Очень, очень вамъ благодаренъ, мой дорогой! — разшар-кался Павелъ Семеновичъ, пожимая руку Телепнева.

„Ужъ не знаю за что онъ меня благодаритъ!“ подумалъ тотъ, отправляясь вслѣдъ за Ольгой Ивановной въ угловую; смѣшна казалась ему эта картина семейнаго счастія: все обстояло благополучно, а между тѣмъ существовала полнѣйшая фальшь.

— Чтеніямъ-то очень не поддавайтесь, — говорила Ольга Ивановна Телепневу, — а то онъ васъ совсѣмъ зачитаетъ.

— Что жъ, я люблю толковать съ Павломъ Семеновичемъ, отвѣтилъ Телепневъ безъ малѣйшей насмѣшки въ голосѣ.

— Да вѣдь онъ у меня ученый мужъ, только вотъ имѣетъ несчастную привычку говорить высокимъ слогомъ.

— Ну и писать немножко такимъ же слогомъ, — прибавилъ съ улыбкой Телепневъ.

— Ужь про это я не знаю…

— Какъ же вамъ не стыдно, — возразилъ Телепневъ, — вы не участвуете въ интересахъ вашего мужа.

— Я слишкомъ мало образована для этого, — отвѣтила Ольга Ивановна, и сдѣлала полушутливую, полунаивную мину. — Павла Семеновича занимаютъ разныя рукописи, всякія важные вопросы, въ которыхъ я ничего не понимаю. Да не ужь-то, когда вы женитесь, — продолжала она, — вы потребуете отъ жены учености?

— Учености, зачѣмъ? но мнѣ кажется не дурно будетъ, если она станетъ сочувствовать всему, что меня занимаетъ.

— Доживемъ-посмотримъ, — проговорила Ольга Ивановна.

— Не знаю, доживете-ли.

— Вы развѣ наложите на себя обѣтъ безбрачія?

— Врядъ ли когда нибудь женюсь.

И разговоръ продолжался все въ томъ же духѣ, т. е. въ переливаніи изъ пустого въ порожнее. Но Ольга Ивановна всегда переходила къ чувствительнымъ предметамъ, и переходила, надо отдать ей справедливость, весьма умно Часу въ восьмомъ вечера она сказала Телепневу.

— Послушайте, Борисъ Николаевичъ, что вы скрытны— я это вижу; что вы не хотите вполнѣ довѣрить мнѣ вашу задушевную жизнь — я тоже знаю; но это меня не обижаетъ, напротивъ, меня радуетъ то, что у меня вы проводите время, и кажется не жалѣете объ этомъ.

— Ни мало, Ольга Ивановна; напротивъ, я съ каждымъ днемъ все больше и больше привыкаю къ вамъ.

— Привыкаете? какое дурное слово!

— Отчего же? это слово лучше всякаго комплимента; если я дѣлаю привычку, значитъ скоро я безъ васъ обойтись не съумѣю.

— Что? — вырвалось у Ольги Ивановны, и потомъ она вдругъ замолкла.

Въ половинѣ десятаго были уже болѣе энергическія из-лиянія.

— Есть всякая любовь, — говорила Ольга Ивановна. — Одна тревожная, изнурительная; другая — простая любовь, немудреная. И кто жилъ, тотъ цѣнитъ эту любовь.

Въ половинѣ двѣнадцатаго происходилъ слѣдующій разговоръ:

— Я до тѣхъ поръ не успокоюсь, — говорила Ольга Ивановна, смотря прямо въ глаза Телепневу, — пока вы не будете хандрить ни одной минуты, пока чувство мое къ вамъ будетъ въ самомъ дѣлѣ необходимо для васъ.

— Благодарю, благодарю! — повторилъ Телепневъ и потихоньку взялъ ея руку.

— Въ маскарадѣ завтра будете?

— А развѣ завтра маскарадъ?

— Вы и забыли!… Прекрасно, я васъ за это накажу.

— Какъ? онъ

— Вы не узнаете, во что я хочу одѣться.

— И не нужно совсѣмъ мнѣ говорить: я самъ догадаюсь.

Не знаю, когда и чѣмъ бы кончилась бесѣда, но пріѣхалъ Павелъ Семеновичъ изъ клуба, и зашелъ на минутку къ женѣ. Впрочемъ, онъ тотчасъ же удалился, жалуясь на головную боль.

Телепневъ разсудилъ тоже раскланяться и поцѣловалъ у Ольги Ивановны на прощанье руку.

— Что вы бѣжите? — проговорила она почти шопотомъ.

— Прибѣгу еще, — отвѣтилъ онъ тихо и разсмѣялся.

— Закатимся-ка, братъ, — говорилъ Гриневъ рыбаку Петрову, сидя у него въ квартирѣ.

— Вотъ еще чорта лысаго! — отвѣчалъ цвѣтущій ланитами рыбакъ.

— Я тебѣ говорю, закатимся! — приставалъ къ нему Гриневъ, — Сорванцовыхъ пристегнемъ; костюмы сочинить не долго. Ты поѣзжай, какъ есть въ мундирѣ, я у Агашки возьму весь женскій атрибутъ, а Сорванцовыхъ одѣнемъ потеатраль-ному; мнѣ Волынкину только слово сказать, онъ изъ гардероба стащитъ.

— А шутка въ мундиръ-то влѣзать! да и какого бѣса смотрѣть, аристократокъ-то этихъ чванныхъ?

— А мы перво-на-перво выпьемъ. Ну тогда намъ хошь аристократки, хошь кто хочешь, — все единственно будетъ. Идемъ къ Сорванцовымъ.

Отправились они по галдарейкѣ къ любителямъ драматическаго искусства. Братья Сорванцовы занимали первую по счету квартиру, налѣво отъ входа на галдарейку. Ихъ можно было всегда застать дома, ибо они посѣщеніемъ лекцій не занимались и, кажется, кромѣ халатовъ не имѣли никакихъ другихъ одѣяній. Лицомъ они были такъ схожи, что врядъ ли кто зналъ, котораго зовутъ Иванъ, а котораго Петръ. Единственное отличіе состояло въ томъ, что Петръ обыкновенно представлялъ Гамлета, а' Иванъ Офелію.

Только что Гриневъ съ рыбакомъ показались въ дверяхъ ихъ квартиры, Гамлетъ, ходившій взадъ и впередъ по совершенно пустой первой комнатѣ, закинулъ за плеча свой парусинный измазанный халатъ и, взявши Гринева за шиворотъ, возопилъ: „Офелія, ты честная дѣвушка и красива!“

— Перестань, шутъ! — крикнулъ Гриневъ, — ѣдемъ, братъ, въ маскарадъ.

— Что вы говорите, принцъ? — пропищала 0®елія изъ другой комнаты и показалась въ дверяхъ въ тропическомъ одѣяніи.

— Я говорю, — кричалъ Гамлетъ, тормоша Гринева, — что ты честная и хорошенькая дѣвушка.

— Да не дери горло-то! — И Гриневъ толкнулъ Гамлета такъ, что тотъ едва не упалъ.

— За Оболенскаго! — крикнулъ Гамлетъ.

— У-у-у! — загудѣла Офелія, изображая народъ въ Еленѣ Глинской.

— А вы полно, шуты гороховые! — началъ опять Гриневъ. — Мы къ вамъ вотъ съ какимъ предложеніемъ пришли. Возъимѣли мы желаніе закатиться въ маскарадъ. Такъ вы должны съ нами эту обязанность справить.

— А выпивка будетъ? — спросилъ Гамлетъ. На лицѣ Офеліи изобразился тотъ же вопросъ.

— Выпивка будетъ кредитная, забористая! россійскаго по полуштофу и наливки аккермановской три бутылки на четыре рыла.

«О зачѣмъ ты не растаешь, не распадешься прахомъ!

О зачѣмъ ты крѣпко тѣло человѣка?!»

заоралъ Гамлетъ, а Офелія, теребя свой тропическій костюмъ, завизжала:

«Развѣ дѣвица не знаетъ,

Я шутилъ, вѣдь я шутилъ!»

— Что жъ тамъ дѣлать? — спросилъ Гамлетъ.

— По усмотрѣнію, — отвѣчалъ Гриневъ. — Вы одѣньтесь по-театральному; да чтобъ почуднѣй, ты птицей зуемъ, а брата бабой ягой.

— Я Эсмеральдой одѣнусь! — крикнула Офелія и пошла колесомъ по комнатѣ.

— А я Квазимодой! — гаркнулъ Гамлетъ. — Мои колокола! завопилъ онъ.

— Такъ будьте же готовы къ семи часамъ; а теперь надо махнуть къ Волынкину на счетъ костюмовъ, надо одного изъ васъ захватить.

«Воззри ты на главу лишенную волосъ:

Ихъ изсушила грусть и вѣтеръ ихъ разнесъ!»

— Гамлетъ пропѣлъ эти два стиха басомъ и прибавилъ; — не имѣю одѣянія!

— Возьми у рыбака, — крикнулъ Гриневъ.

Рыбакъ изъявилъ согласіе, и дѣло было улажено.

Вечеромъ часу въ седьмомъ, Абласовъ шелъ по Преображенской, изъ анатомическаго театра. Онъ закутывался въ свою короткую шинель съ собачьимъ воротникомъ и по сторонамъ не глядѣлъ.

— Стой, дружище! — крикнулъ ему кто-то сзади. Онъ остановился. Это былъ Горшковъ, въ свѣтлой бекешѣ и мѣховой шапкѣ съ кистью.

— Откуда? — спросилъ Абласовъ.

— Съ обѣда, братецъ, ростбифами обжирался.

— Где же это?

— У первѣйшаго аристократа.

— У какого такого аристократа?

— У Кудласова, братецъ.

А гдѣ нашъ барченокъ? вотъ ужъ третій день не обѣдаетъ дома.

— Все, братецъ, съ барынями: большой ему решпектъ оказываютъ.

— Да это ничего, пускай его развлечется.

— Извѣстное дѣло, съ барынькой съ этой онъ возится; она первый сортъ!…

— А что у нихъ развѣ?… И Абласовъ посмотрѣлъ искоса па Горшкова.

— Ужь про это, братъ, не знаю: а впрочемъ силенъ врагъ рода человѣческаго…. Да что мы стоимъ на стужѣ-то маршируемъ; вѣдь ты домой?

— Домой.

— Ну, такъ маршируемъ, зайдемъ къ Ворѣ, онъ теперь, поди, дома. Сегодня братецъ машкарадъ, весь бомондъ бѣса потѣшаетъ.

— Ужь ты не собираешься ли?

— А и то собираюсь, въ машкарадахъ-то говорятъ, всѣхъ барынь тычутъ; такъ я хочу посмотрѣть: занятно ли это будетъ, примѣрно, здѣшней герцогинѣ подпустить какое ни то бомбо.

Такъ-то калякая, дошли они до казармы, и завернули въ квартиру Телепнева. Вылъ ужъ часъ восьмой; Телепневъ пилъ чай.

— Въ машкарадъ ѣдешь? — спросилъ его Горшковъ разваливаясь на диванѣ.

— Ѣду

— Съ грѣховными помышленіями?

Телепневъ разсмѣялся.

— Не знаю, какія придутъ помышленія; а коли ты тоже хочешь ѣхать, такъ совѣтую тебѣ одѣваться. А ты Абласовъ, съѣздишь съ нами?

— Вотъ еще! что я тамъ забылъ? Это вамъ, молодчикамъ, прилично.

— Маточка, поѣдемъ! — началъ приставать къ нему Горшковъ, — ты себѣ мундирчикъ новый построилъ, и при твоей благообразной физіи можешь возжечь огонь страстей въ нашихъ барыняхъ.

— Да ну тебя! — отбояривался Абласовъ.

— Вѣдь ты не бывалъ въ машкарадахъ, а какой же ты будешь сердцевѣдъ? Эскулапъ долженъ всякую суть знать.

— Поѣзжай, Абласовъ, — упрашивалъ съ своей стороны Телепневъ — Ты тутъ заразъ увидишь все здѣшнее общество; дамъ поинтригуй…

Наконецъ-таки уломали медика, и тогда принялись пить чай.

— Коли другой разъ будешь такъ ломаться, — говорилъ Горшковъ, я тебя, право, прибью; ты ужь очень интересничать сталъ со своей живодерней.

— Эхъ, вы, господа! — отвѣтилъ добродушно Абласовъ, — вы народъ модный, а нашъ братъ чернорабочій; вамъ одна дорога, а мнѣ другая.

— Да ты что же въ иноки, что ли, сбираешься? — прервалъ его Горшковъ.

— Не въ иноки, а не подходящее дѣло; за себя ручаться нельзя, какъ будешь смотрѣть-то на людское веселье, тру-довая-то ягизнь и некрасна покажется.

— Ну, держи карманъ! — вскричалъ Горшковъ, — такой ты человѣкъ, чтобъ соблазнился!

Поболтали еще съ четверть часа, но ни Горшковъ, ни Абласовъ, ничего не спросили Телепнева о М — вой. Онъ это замѣтилъ; но, разумѣется, ничего не сказалъ, а между тѣмъ, ему вовсе не хотѣлось, чтобы между нимъ и его товарищами, раждался еще новый щекотливый вопросъ.

Пробило половина девятаго, и всѣ трое начали одѣваться для отправленія въ маскарадъ.

Маскерады въ дворянскомъ собраніи были довольно свѣжею новостью для города К. Ихъ начали давать зимы за двѣ передъ тѣмъ, и въ первую зиму, фешенебельное общество, смотрѣло на нихъ какъ-то подозрительно. Потомъ, когда присмотрѣлись къ нимъ, то они, какъ нельзя болѣе, подошли къ нравамъ города. Общество маскарадовъбыло, конечно, болѣе смѣшанное, чѣмъ на балахъ дворянскаго собранія; но подъ маской всѣ были уравнены. А львицы аристократическаго міра нарочно являлись въ невзрачныхъ домино, чтобы не быть узнанными.

Много было уже народу въ залахъ, когда наши пріятели поднимались по обширной лѣстницѣ дворянскаго собранія. На площадкахъ стояли ливрейные лакеи; но внизу въ сѣняхъ, по скамейкамъ, и даже на полу, размѣщались съ салопами наперстницы барынь изъ туземнаго полусвѣта. Благовоніе курительнаго порошка бросалось въ носъ, и теплый воздухъ охватывалъ каждаго входящаго на верхнюю площадку, гдѣ стояло большое трюмо, и откуда былъ ходъ налѣво въ дамскую уборную, а направо въ первую залу. Тамъ былъ устроенъ буфетъ и толпилось уже не мало студентовъ.

Телепневъ тотчасъ запримѣтилъ философа Двужилина съ братіей, и весьма удивился, какъ попала сюда вся эта компанія.

— Посмотри-ка, — сказалъ ему Горшковъ, — и сюда притащились: навѣрняка, безъ скандала не обойдется.

Абласовъ молча все осматривалъ и, отдѣлившись отъ товарищей, остановился у дверей въ большую залу.

Маски шныряли взадъ и впередъ, больше все въ черныхъ домино, съ капуцинами и колпаками, но не мало было и цвѣтныхъ съ разными неподходящими украшеніями на головѣ, съ ажурными лифами и тому подобными прелестями. Всѣ производили страшную пискотьню, одни очень рѣшительно приступали къ мущинамъ, другія же держались больше въ сторонкѣ. Студенчество было больше на виду, чѣмъ на балахъ; маски средней руки положительно тяготѣли къ голубымъ воротникамъ.

— Смотри, Боря, — заговорилъ Горшковъ, когда они вошли въ большую залу, — видишь, вонъ тамъ у крайней колоны, это вѣдь наша герцогиня, а рядомъ съ ней твоя барыня.

— Какая это? — спросилъ Телепневъ.

— Да М — нова же. Смотри, вонъ свѣтлыя волосы у ней пробиваются изъ подъ капюшона; вонъ и Битюковъ скоти-нище съ герцогиней заигрываетъ. Ты пройдись братецъ, въ ту сторону, а я поищу лутиковъ.

— Ну, ужъ твоего лутика навѣрное здѣсь нѣтъ.

— Кого нибудь да отыщу.

— И съ этими словами, Горшковъ, тряхнувъ своимъ вихромъ, зашагалъ по залѣ, безцеремонно заглядывая подъ маски и заговаривая со всѣми, кто только ему попадался.

Телепневъ почти никого не узналъ изъ масокъ; нѣкоторыхъ же только по кавалерамъ.

— Здравствуй поэтъ! — пропищала ему маленькая, плотная маска и подала даже руку.

— Ты меня произвела въ поэты? — отвѣчалъ онъ.

— Ты любишь, а пока человѣкъ любитъ, онъ поэтъ, — отвѣтила маска, игриво повертываясь на мѣстѣ.

— Не скажешь ли кого? — проговорилъ Телепневъ, узнавая въ маскѣ Александрину.

— Поищи, найдешь здѣсь. Прощай! я не хочу тебѣ мѣшать.

И Александрина, подцѣпивши одного изъ губернаторскихъ адъютантовъ, скрылась за колонами. Телепневъ продолжалъ двигаться по залѣ, раскланиваясь съ мущинами и отвѣчая на поклоны нѣкоторыхъ масокъ. Мимо его прошелъ новый губернскій предводитель Битюковъ, подъ руку съ бѣлымъ домино, которое выступало съ величественностью.

— Здравствуй! — вдругъ проговорилъ сзади его женскій голосъ.

Онъ обернулся; передъ нимъ стояло то самое черное домино, на которое ему указывалъ Горшковъ.

— Здравствуй! — отвѣтилъ онь, весело протягивая руку.

— Я думала, ты не будешь.

— Ты слишкомъ льстишь мнѣ; не вѣрится, чтобы ты меня ждала.

— Еслибъ я тебя не знала, — проговорила маска, болѣе простымъ голосомъ, — я бы сказала, что твоя скромность отзывается фатовствомъ.

— А зачѣмъ мы интересничаемъ, — сказалъ вдругъ Телепневъ, подавая маскѣ руку, и повелъ ее за колоны.

— Вы меня узнали сейчасъ же? — спросила Ольга Ивановна шепотомъ.

— Васъ нетрудно узнать.

— Будто бы? Это немножко досадно.

— Отчего такъ?

— Да оттого, что всѣ будутъ подходить и болтать вздоръ; пойдемте въ гостиную.

Въ гостиной они сѣли на угловой диванчикъ за дверью.

— Вы знаете, Телепневъ, — начала Ольга Ивановна, — что я съ вами не стѣсняюсь; но я все-таки нахожу, что подъ маской свободнѣе.

— Очень радъ, — отвѣтилъ съ усмѣшкой Телепневъ.

Ольга Ивановна наклонилась къ нему и слегка ударила его по рукѣ.

— фи! какъ вы противно улыбнулись, точно селадонъ какой! — проговорила она, видимо заигрывая.

— Да что жъ мудренаго? — отвѣтилъ Телепневъ, приближаясь къ ней, — вы сейчасъ хоть кого испортите.

— Что?

— Да, да, еще недѣли двѣ, и я пріобрѣту такія же манеры, какими прельщаетъ здѣшнихъ барынь господинъ Битюковъ.

— Ха, ха, ха!… И будете доказывать, что я въ этомъ виновата?

— Непремѣнно!…

Въ эту минуту Битюковъ точно выросъ передъ ними. Новоизбранный предводитель, заложивши ладонь правой руки за неизмѣримый бѣлый жилетъ, остановился въ безцеремонной позѣ.

Разставивъ свои огромныя ноги и покачиваясь, сталъ онъ разглядывать Ольгу /Івановну.

— Битюковъ! — сказала она, — ты такъ сіяешь отъ своего предводительства, что на тебя противно смотрѣть…

— Не смотри, прелестная маска, займись лучше обученіемъ твоего юнаго кавалера… Ты практическая женщина… самые сливочки ’снимаешь… И предводитель, разинувъ свой нахальный ротъ, захохоталъ, что есть мочи.

Телепневъ покраснѣлъ и выпрямился; Ольга Ивановна тоже покраснѣла подъ маской.

— Поздравляю тебя, — отвѣтила она рѣзко, — ты дѣлаешь быстрые успѣхи въ глупости!…

Телепневъ такъ и ожидалъ, что Битюковъ разразится какой-нибудь крупной дерзостью; но первостатейный левъ только помялся на мѣстѣ, и отходя, сдѣлалъ имъ обоимъ ручь-кой, проговоривъ:

— Не сердитесь, никому не скажу!

— Довольны? — спросилъ Телепневъ Ольгу Ивановну, когда Битюковъ скрылся въ залу, — или хотите еще какихъ-нибудь пріятностей?

— Я сама виновата; мнѣ не нужно было его задирать.

— Ахъ, Ольга Иванойна, — началъ горячо Телепневъ, — какъ это вы можете спокойно говорить о подобныхъ вещахъ?

Какъ васъ не возмущаетъ то, что здѣсь всякая дрянь смѣетъ говорить женщинѣ двусмысленности и вольности?!..

— Тише, тише, юноша, — отвѣтила Ольга Ивановна, и опять коснулась рукой его руки. — Что вы за исправитель нравовъ!.. Оставьте въ покоѣ этихъ господъ; стоитъ ли ими заниматься, развѣ вы затѣмъ пріѣхали сюда? — И говоря это, она взглянула на него какъ-то особенно привѣтливо.

„Что это въ ней за равнодушіе?“ думалъ Телепневъ. „Неужели она не можетъ протестовать противъ того, что меня возмущаетъ… или она также?…, Онъ не додумалъ, и самъ устыдился своей мысли.

А между тѣмъ рука его, почему-то, отвѣчала на пожатіе Ольги Ивановны, и онъ чувствовалъ себя тревожно…

— Отучитесь вы разсуждать, — продолжала Ольга Ивановна;— развѣ можно резонировать въ восемнадцать лѣтъ?… Вамъ, видно, совсѣмъ не хочется пожить..

— Какъ пожить? — спросилъ разсѣянно Телепневъ.

— Ахъ какой противный, я уйду отъ васъ!..

Ольга Ивановна, не сводя глазъ съ Телепнева, откинулась на спинку дивана и начала стучать ножкой объ полъ.

— Вы престранное созданіе, Телепневъ! — вдругъ проговорила она;—держите' себя старикомъ, а между тѣмъ молодости въ васъ ужасно много; оттОго-то съ вами такъ весело мнѣ, старухѣ.

— Очень весело? — спросилъ Телепневъ.

— Очень. И одно мнѣ досадно.

— Что вамъ не шестнадцать лѣтъ? — подхватилъ Телепневъ.

— Именно.

— Подъ маской у всѣхъ одинъ возрастъ.

Говоря это, Телепневъ опять взялъ руку Ольги Ивановны, и совершенно безсознательно пожалъ ее.

Ему отвѣчали тѣмъ же. Это пожатіе повело за собою нѣмой, но довольно вразумительный разговоръ: оба, взглянувъ другъ на друга, улыбнулись и нѣсколько минутъ ничего не говорили, только видно было, что глаза Ольги Ивановны какъ-то особенно заблистали, а лицо все вспыхнуло такъ, что даже шея покраснѣла. Что творилось въ ней, уже поживжей женщинѣ,—не знаю, по въ Телепневѣ говорила одна молодость. Въ эту минуту онъ не задавалъ себѣ никакихъ вопросовъ, а просто чувствовалъ удовольствіе отъ прикосновенія хорошенькой женщины. И все кругомъ поддерживало его настроеніе: шныряли маски, слышался женскій шопотъ, смѣхъ; изъ залы несся гулъ музыки и разговоръ, въ комнатахъ стояла, особая атмосфера, волнующая кровь болѣе обыкновеннаго.

— Пойдемте ходить, — вдругъ сказала Ольга Ивановна приподнимаясь съ дивана.

Телепневъ, нехотя, всталъ и подалъ ей руку.

— Мы опять вернемся сюда, — прибавила она многозначительно.

Почти въ дверяхъ большой залы попался имъ Горшковъ. Видно было, что онъ вдоволь ужъ наболтался съ барынями, такъ что его круглое добродушное лицо совсѣмъ осовѣло; шляпа' была надѣта чуть не на затылокъ. Онъ наполовину растегнулъ свой желетъ и какъ-то все отдувался.

— Ну, Боря, — закричалъ онъ, увидавши Телепнева, — проклятая это штука маскарадъ: просто, въ голову мнѣ вступило; маски эти визжатъ, толчешься, толчешься съ ними, просто безобразіе!…

— Отчего такъ строго, Горшковъ? — спросила Ольга Ивановна. — Видно тебѣ здѣсь нечего дѣлать.

— Разумѣется, нечего; развѣ вотъ съ тобой побраниться.

— За что это? — спросила она весело.

— А за то, что ты женщина, и ѣздишь въ маскарады. А еслибъ женщины не надѣвали масокъ, никто бы не толкался здѣсь.

— Ну такъ поѣзжай отсюда въ институтъ, и вздыхай около своей ученицы.

— Ха, ха, ха! вздыхай! — И Горшковъ разразился смѣхомъ. — Нашла вздыхателя! А домой-то я дчйствительно поѣду. Прощай, Боря!

— Полно — началъ его удерживать Телепневъ, — поѣдемъ вмѣстѣ.

— Да ты еще долго будешь прохлаждаться.

Нѣтъ, голубчикъ!… началъ было Телепневъ; но получилъ легкое пожатіе своей дамы, которое дало ему почувствовать, чтобы онъ не удерживалъ своего пріятеля. Ужь если ты такъ хочешь ѣхать, — прибавилъ онъ, — такъ возьми мои сани и пришли назадъ.

— Хорошо. Прощайте, прелестная маска! — обратился Горшковъ къ Ольгѣ Ивановнѣ и сдѣлалъ такую смѣшную гримасу, что она расхохоталась.

— А гдѣ Абласовъ? — спросилъ Телепневъ Горшкова.

— Да онъ не удралъ-ли?

— Чего добраго, отъ него станется, ты бы его поискалъ и подвезъ бы, если онъ не хочетъ дожидаться меня.

И Телепневъ поспѣшилъ проститься съ пріятелемъ, потому что опять почувстовалъ легкое пожатіе.

Около буфета собралось цѣлое вѣче. Центръ составляла партія вологодцевъ. Не стѣсняясь великосвѣтской обстановкой, студенческая братья шумѣла, точно въ какомъ нибудь трактирномъ заведеніи.

— А вотъ бы, братцы, что… — заговорилъ Двужилинъ, посматривая на товарищей, — что тамъ эти аристократки-то разхаживаютъ съ фертиками, двинемся-ка, ребята, да пригласимъ ихъ на плясовую.

— Дѣло, дѣло! не худо скандальчикъ пустить! — послышалось въ кучкѣ студентовъ.

Вертлявый симбирецъ, однокурсникъ Телепнева, егозилъ и занимался распотѣшиваньемъ всей компаніи.

— Посмотрите, господа, — крикнулъ онъ, — какая парочка лѣзетъ!

— Ха, ха, ха! — разразилось все общество.

— Въ эту миниту въ залѣ появились братья Сорванцовы, а за ними рыбакъ Петровъ и Гриневъ. Одинъ изъ братьевъ былъ одѣтъ Квазимодой въ рыжемъ парикѣ съ наклейнымъ носомъ, а другой — Эсмеральдой, въ короткой юбочкѣ и открытомъ спензерѣ изъ полинялаго малиноваго бархата. Эта парочка произвела большой э®ектъ при своемъ появленіи. Ее сейчасъ окружили, поднялись остроты, смѣхъ, шумъ и гамъ. Рыбакъ Петровъ съ Гриневымъ были уже на второмъ взводѣ. Гриневъ все хваталъ Эсмеральду за юбку, а она отмахивалась отъ него тамбуриномъ. Маска на Эсмеральдѣ была бѣлая съ двумя красными пятнами на щекахъ.

— Спаси меня! — кричала Эсмеральда, — простирая руки къ Квазимодо.

— Мои колокола! — ревѣлъ Квазимодо, а публика кругомъ хохотала.

— Ну-ка, братъ, Квазимодо, — крикнулъ Гриневъ, махая своей треуголкой. — устрой зрѣлище: подхвати ка мамзель-то на плечи!

— Подсаживай, подсаживай, братцы! — гаркнулъ нахальный симбирецъ.

Квазимодо зарычалъ и потянулся уже къ Эсмеральдѣ, чтобы взвалить ее на себя для произведенія увеселительнаго скандала. Но въ эту минуту къ шумной кучкѣ подошелъ Битюковъ.

— Ха, ха, ха, — разразился онъ предводительскимъ смѣхомъ. — Браво, браво, господа! очень мило! Эсмеральда безподобна. Вашу ручку синьора!…

Всѣ посторонились и пропустили Битюкова въ середину. Студенческая братія не очень дружелюбно осматривала Битюкова. Когда въ студенческихъ кружкахъ говорили объ аристократіи, то его всегда ругали большой скотиной. Въ этотъ разъ ему видно захотѣлось задобрить ихъ. Онъ широко осклабилъ свое нахальное лицо и снова разразился покровительственнымъ хохотомъ.

— За здоровье этакой парочки, — вскричалъ онъ, — надо выпить, чтобъ имъ веселѣе было въ плясъ пуститься.

Отчего не выпить? — отозвался Гриневъ — дѣло подходящее.

— Господа! — провозгласилъ Битюковъ; — позвольте мнѣ предложить вамъ выпить по стакану вина за здоровье милой четы!

На лицахъ изобразилось сначала недоумѣніе. Но тотчасъ же всѣ почти пріятно улыбнулись и подались ближе къ буфету, подталкивая Квазимодо съ Эсмеральдой. Предводитель поставилъ дюжину шампанскаго. Когда выпили нѣсколько бутылокъ, сердца студенческой братіи такъ размягчились, что предложенъ былъ тостъ за здоровье угощавшаго и нѣсколько довольно пьяныхъ голосовъ хватили даже ура!

— Я, господа, — говорилъ громогласно Битюковъ, — очень люблю студентовъ, молодость люблю: очень радъ съ вами познакомиться! Прошу любить да жаловать….

— Мы тебя любимъ сердечно!., просипѣлъ Двужилинъ.

И совсѣхъ сторонъ начались увѣренія въ любви и преданности. Битюковъ стоялъ и съ самодовольствомъ посматривалъ на мальчишекъ, которымъ въ диво было его шампанское.

— А вы что плошаете, господа! — провозгласилъ предводитель — вы бы на счетъ барынь-то прохаживались; они у насъ жиру-то нагуляли, на весь университетъ хватитъ! Ха, ха, ха!

— Молодцо! — заоралъ Гриневъ — хорошо говоритъ!

— Мужьямъ-то не давайте — продолжалъ Битюковъ;—а то вѣдь это срамъ просто! Посмотрите: всѣ наши молодки одни ходятъ, а то такъ съ казявками какими-то. А намъ ку-да-же барынь-то дѣть солить что-ли?

— Ха, ха, ха! — разразилась вся братія.

— Вотъ, посмотрите-ка парочка идетъ, — заговорилъ почти шепотомъ Битюковъ;—вы вотъ старые студенты, а позволяете молокососу такимъ дѣломъ орудовать.

— Кто это, кто это? — начали приставать юноши, разгорѣвшіеся отъ шампанскаго.

— Важная барыня! — проговорилъ Битюковъ: ни съ кѣмъ знаться не хочетъ, студентовъ мальчишками обзываетъ…

— Дрянь значитъ, аристократка! — хватилъ Гриневъ. — Скандалъ ей учинить, братцы!

— А вы отбейте ее у мальчугана этого, — подуськовалъ Битюковъ.

— Да надо еще узнать какой въ ней прокъ! — засипѣлъ Двужилинъ, — благообразна ли физія, маску потревожить нужно, чтобы обличье свое намъ показала.

— Поднять маску! — крикнуло нѣсколько голосовъ.

Всѣ эти выходки относились къ Ольгѣ Ивановнѣ, которая ' въ эту минуту, ничего не подозрѣвая, проходила изъ большой залы мимо буфета, подъ-руку съ Телепневымъ,

Первые подскочили къ нимъ: Гриневъ, нахальный симбирецъ и одинъ изъ земляковъ Двужилина.

— Прелестная маска! — началъ приставать Гриневъ: —куда ты спѣшишь, постой на минутку здѣсь; мы тебя просимъ выпить.

— И закусить! прибавилъ сзади Двужилинъ. И всѣ расхохотались.

Телепневъ быстро взглянулъ на Гринева, и не отвѣчая ничего за свою маску пошелъ дальше.

— Постой! та, та, та! — заговорилъ Гриневъ и схватилъ Ольгу Ивановну за платье. — Что ты какая сердитая, маска? Квазимодо! — крикнулъ онъ — вотъ кому въ любви-то признайся, авось смилуется, покажетъ намъ свое личико. И онъ уже порывался приподнять маску у Ольги Ивановны.

А у буфета Битюковъ чокался со студентами и, осклабивъ свою рожу, смотрѣлъ на эту сцену. Изъ кучки выступилъ Двужилинъ на подкрѣпленіе Гриневу.

— Ну, барченокъ, — засипѣлъ онъ, обращаясь къ Телепневу, — уступите-ка намъ вашу дамочку, хоть на четверть часика, — вы ужь довольно съ ней занимались.

— Позанялся таки! — подхватилъ Гриневъ. И опять вся компанія захохотала.

— Что вамъ угодно, господа? — спросилъ Телепневъ, блѣднѣя, и почувствовалъ, что Ольга Ивановна вся дрожитъ.

— А вотъ что намъ угодно, — прервалъ Двужилинъ, — чтобы вы, барченокъ, прогулялись бы, а съ дамочкой вашей мы сами полюбезничаемъ.

— Господа, не угодно-ли вамъ замолчать! — вырвалось у Телепнева, — вы забываете гдѣ вы. — И онъ шепнулъ тихо своей маскѣ: „проходите поскорѣй въ залъ, а я останусь.“

— Не нужно, — отвѣтила она, и потомъ, возвышая голосъ, громко проговорила: — М-г Битюковъ, подите сюда!

Нечего было дѣлать, предводитель подошелъ.

— Вы директоръ собранія, — продолжала Ольга Ивановна — будьте такъ добры, скажите этимъ господамъ, что ихъ выведутъ, если они будутъ вести себя такимъ образомъ.

Битюковъ не нашелся, что отвѣтить; онъ только разинулъ ротъ и поглядывалъ то на студентовъ, то на Ольгу Ивановну.

— Пойдемте! — шепнула Ольга Ивановна Телепневу и отправилась къ выходу.

Телепневъ былъ ужасно возмущенъ. Хотя онъ не чувствовалъ особенной симпатіи къ студенческой братіи, но все таки ему было стыдно за нихъ предъ Ольгой Ивановной; но въ тоже время ему чрезвычайно понравилась та находчивость, съ которой его дама отвѣтила студентамъ. Немножко и самолюбіе кольнуло его въ эту минуту: онъ почувствовалъ, что она вела себя, какъ женщина, и онъ какъ мальчикъ.

— Я сгараю отъ стыда, — проговорилъ онъ, когда они вышли на площадку;—мнѣ такъ стыдно за моихъ товарищей!…

— Полноте! — отвѣтила она мягко, и пожала ему руку.

— Вы не имѣете съ ними ничего общаго. Благодарю васъ!

— За что жъ? — спросилъ Телепневъ.

— Я объ этомъ скажу вамъ завтра, — промолвила она и посмотрѣла на него такъ, что онъ потупился. — До свиданія! — прибавила она. — Не провожайте меня, я сойду одна.

Она начала довольно скоро опускаться, а Телепневъ стоялъ, опершись на перилы, и тутъ еще разъ подумалъ: „Какая она милая, эта Ольга Ивановна! Я вѣдь вотъ такъ привыкъ къ ней, что мнѣ жалко ее отпускать“. А Ольга Ивановна, дошедши до нижней площадки остановилась, и такъ завлекательно кивнула ему головой, что если бы не запрещеніе ея, онъ бросился бы внизъ и разцѣловалъ бы ея хорошенькую ручку.

„Завтра же поѣду къ ней“, думалъ онъ; „она такъ добра ко мнѣ, а я все точно рисуюсь передъ ней…. А вѣдь она очень мнѣ нравится“.

Съ неудовольствіемъ переступалъ онъ порогъ первой залы; въ первую минуту ему даже вовсе не хотѣлось туда идти, но онъ упрекнулъ себя въ малодушіи и вступилъ въ залу съ видомъ очень рѣшительнымъ. Подгулявшая компанія разсчитывала на его возвращеніе, и ему тотчасъ попалась бѣлобрысая фигура Двужилина, который такъ сталъ посреди залы, что видимо хотѣлъ ему загоридить дорогу.

— А! защитникъ невинности!… захрипѣлъ онъ. — Изящный кавалеръ, пожалуйте-ка сюда! Позвольте вамъ отпустить нѣкоторое бомбо!

Вся компанія пододвинулась ближе, и впередъ выступили Квазимодо, студентъ Бомбовъ и красный, какъ ракъ, Гриневъ. Битюкова уже не было.

Телепневъ сперва подался немножко. назадъ, но потомъ самъ довольно наступательно придвинулся къ Двужилину и смѣрилъ его съ ногъ до головы.

— Я не знаю, что вамъ угодно, господа, — проговорилъ онъ;—но я прошу васъ оставить меня въ покоѣ. Я не подавалъ вамъ никакого повода придираться ко мнѣ и къ той дамѣ, съ которой я ходилъ; но ваше поведеніе было дурно, гадко.

— Что? — закричалъ Гриневъ. — Ахъ ты молокососъ! ты намъ нравоученіе читаешь?

— Повторите-ка, милордъ, что вы намъ сказали! — проговорилъ Двужилинъ, подступая къ самому носу Телепнева.

Вся кучка взволновалась. Эсмеральда подскочила къ Телепневу съ боку, и даже замахнулась на него тамбуриномъ.

— Что, что? — кричало нѣсколько голосовъ.

— Я не испугаюсь вашихъ криковъ, — выговорилъ Телепневъ, замѣтно поблѣднѣвъ, — я бы не позволилъ себѣ господа, охуждать ваше поведеніе, еслибы вы сами не задѣли меня, но теперь я еще разъ повторяю, что вы воступили очень скверно!

— Сволочь! — крикнулъ кто-то сзади.

Всѣ понахлынули и окружили Телепнева. Хотя мѣсто было внушительное, но компанія на столько прошлась по напиткамъ, что отъ нея всего можно было ожидать.

— Ты восчувствуй, аристократишко, — захрипѣлъ Двужилинъ и взялъ Телепнева за шляпу, — коли мы, твои това-рищи, захотѣли пройтись насчетъ мамзели какой-нибудь въ черномъ колпакѣ, такъ какъ же ты дерзнулъ нраву нашему препятствовать?

— За юбку заступился дрянь! — кричали сзади.

— Лизоблюдъ губернаторскій! — рявкнулъ кто-то ближе къ буфету.

Всѣми этими возгласами Телепневъ былъ оглушенъ. Ему приходилось отвѣчать на крики и дерзости тою же монетою.

— Какъ же ты смѣлъ, аристократишко? — воскликнулъ опять Двужилинъ и поднялъ руку.

Въ эту минуту, кто-то оттолкнулъ его и сталъ рядомъ съ Телепневымъ. Тотъ инстинктивно подался назадъ, и сразу не узналъ Абласова. Абласовъ былъ также блѣденъ, какъ онъ, и даже губы его дрожали.

— На кого вы кричите, господинъ Двужилинъ? — спросилъ онъ, дѣлая шагъ впередъ. — Кто васъ боится? Оттого, что вы всѣ здѣсь напились, такъ новичку нужно вамъ въ ноги кланяться? Вы его, — и онъ указалъ на Телепнева, — ругаете аристократишкой, а вамъ сейчасъ баринъ вина поднесъ, такъ вы ему ура кричали! Стыдно, господа, такъ безобразничать!…

— А этотъ еще откуда? — послышались голоса: — сволочь!…

— Отойдите прочь! — почти крикнулъ Абласовъ, — а то разбѣжитесь же, инспекторъ идетъ.

Нѣсколько головъ въ ту же минуту оглянулись, по направленію къ большой залѣ, откуда дѣйствительно катила фигура Ѳедора Ивановича, въ черномъ фракѣ, сшитомъ точно также, какъ и вицъ-мундиръ. Всѣ притихли и остались съ разинутыми ртами. Кружокъ который тѣснилъ Телепнева съ Абласовымъ, раздался, и имъ безпрепятственно можно было идти.

— Поѣдемъ домой, — сказалъ Абласовъ.

— Они подумаютъ еще, что мы убѣжали, — проговорилъ взволнованнымъ голосомъ Телепневъ.

— А очень нужно, что они подумаютъ, пьяная орда!

Послѣдніе слова онъ произнесъ такъ громко, что всѣ могли слышать,_но никто не отвѣчалъ, а напротивъ всѣ жались другъ за друга, испытывая непріятное приближеніе инспектора.

А Ѳедоръ Ивановичъ, завидѣвъ издали Квазимодо съ Эс-меральдой возымѣлъ желаніе разузнать: принадлежатъ ли эти театральныя лица его вѣдомству или нѣтъ. Для этого, онъ зашелъ сбоку къ Эсмеральдѣ и весьма нескромно за-заглянулъ подъ маску. Эсмеральда по чувству самосохраненія прикрылась тамбуринамъ, а Квазимодо какъ-то стушевался, и только кончикъ его рыжаго парика выгладывалъ изъ-за головы студента Бомбова. Двужилинъ, очутившись очень близко къ инспектору, инстинктивно прикрылъ ротъ ладонью.

— Господа! — произнесъ Ѳедоръ Ивановичъ, потянувши въ себя воздухъ напитанный спиртуозами… — я здѣсь слышалъ какой-то шумъ…

Всѣ молчали, только сзади кто-то икнулъ.

— А мнѣ эта Эсмеральда. немножко знакома, — продолжалъ Ѳедоръ Ивановичъ, съ улыбкой оглядывая всю компанію; — напрасно она прикрывается тамбуриномъ, глазъ начальства все видитъ.

Голова Квазимодо скрылась совсѣмъ за широкоплечей фигурой Бомбова.

— Желалъ бы я, — продолжалъ Ѳедоръ Ивановичъ, подвигаясь къ буфету, — взглянуть и на Квазимодо. Покажитесь, господинъ Квазимодо, за чѣмъ вы его заслоняете, господинъ Бомбовъ.

Нечего было дѣлать, приходилось предстать предъ очи начальства. Эсмеральда была счастливѣе, на ней красовалась маска, а на Квазимодо былъ только наклейной носъ, и какъ не была его физіономія намалевана, но не не трудно было узнать Гамлета-Сорванцова.

Господинъ. Сорванцевъ! — загнусилъ съ предательской улыбкой Ѳедоръ Ивановичъ, — вы очень удачно одѣлись; вѣдь Квазимодо сидѣлъ все на колокольнѣ, и вамъ можетъ быть, придется завтра посидѣть довольно высоко.

Почти всѣ улыбнулись отъ этой начальнической шутки, только самому Квазимодо не понравилась она, и онъ смиренно опустилъ голову.

— Отчего вы всѣ не идете туда въ залъ, — провозгласилъ Ѳедоръ Ивановичъ. — Я полагаю, что вы пріѣхали сюда не за тѣмъ, чтобы, — и онъ выразительно показалъ на буфетъ.

Всѣ стали подаваться, толкая другъ друга впередъ, къ большой залѣ; только однокурсникъ Телепнева, нахальный симбирецъ отвѣтилъ инспектору.

— Здѣсь, Ѳедоръ Ивановичъ, мѣсто злачно и прохладно, — сказалъ онъ, широко ухмыльнувшись.

— Есть мѣсто и прохладнѣе, господинъ Суковкинъ, — оборвалъ его инспекторъ съ величественнымъ спокойствіемъ! — совѣтую вамъ не забывать этого.

Симбирецъ только блеснулъ фалдочками, и уже былъ въ большой залѣ, а за нимъ потянулась и остальная братія. Ѳедоръ Ивановичъ, какъ пастырь, погналъ отъ буфета заблудшихъ овецъ. Квазимодо и Эсмеральда также изчезли, не произведя никакого Эфекта.

Телепневъ и Абласовъ стояли у дверей на лѣстницѣ и были 'свидѣтелями этой сцены.

Хорошій народъ! — тихо проговорилъ Абласовъ, качая головой;—скандалы дѣлаютъ, а предъ инспекторомъ дрожатъ какъ мальчишки.

— Откуда ты явился вдругъ, — спросилъ Телепневъ, — когда меня окружили?

— Да я все тутъ былъ, смотрѣлъ, какъ ихъ тотъ баринъ подпаивалъ.

— Развѣ онъ ихъ дѣйствительно поилъ?

— Ну да какъ же, дюжину шампанскаго имъ поставилъ! Ужь они съ радости то чуть ли качать его не принимались.

Телепневъ слушалъ Абласова и очень ему странно было видѣть его въ подобномъ настроеніи.

— Спасибо тебѣ,—сказалъ онъ, беря его за руку, и въ то же время подумалъ: „Въ немъ побольше энергіи-то, чѣмъ во мнѣ.“

Они сошли внизъ, и чрезъ нѣсколько минутъ Ѳеофанъ катилъ ихъ на крупныхъ рысяхъ по большой Кузнечной пло-щади, которую ярко освѣщалъ мѣсяцъ. Ночь стояла чудная и деревья чернаго пруда свѣтились издали сплошной массою.

— Экая тутъ пустяковина! — проговорилъ Абласовъ кутаясь въ шинель.

— Гдѣ?

— Да въ этомъ маскарадѣ-то. Ходятъ, ходятъ, вранье ни единой мысли не услышишь человѣческой!

— Да. — отвѣтилъ Телепневъ, — хорошо здѣсь все, и студенчество, и бонтонъ. Вотъ вы ко мнѣ съ Горшковымъ все приставали: познакомься! Лучше дома сидѣть, чемъ въ такомъ обществѣ бывать.

— Правда-то, правда, — проговорилъ Абласовъ. — А тебѣ все-таки по твоему характеру одному нельзя оставаться. — Больше онъ ничего не прибавилъ, а Телепневъ на это не возражалъ. Они молча подъѣхали къ дому Чекчуриной, простились у воротъ, и Телепневъ, входя въ свою квартиру, еще разъ, подумалъ объ Ольгѣ Ивановнѣ, вспомнилъ ея послѣдній взгладъ, поклонъ съ нижней площадки и спросилъ себя „А въ которомъ часу, завтра, я поѣду къ ней?“

Маленькій скандалъ въ маскарадѣ хотя и пошелъ по городу, но шуму не надѣлалъ, — въ сферахъ аристократіи потому, что Битюкову все-таки совѣстно было почти на другой день своего предводительства разсказывать о томъ, какъ онъ подпаивалъ студентовъ; а студенческая братія не очень болтала, по случаю понесеннаго пораженія, кончившагося тѣмъ, что оба брата Сорванцовы сидѣли въ карцерѣ. Но все-таки въ городѣ ходили толки, что на какую-то маску напали студенты и защитилъ ее офицеръ, но кто такая маска была, этого доподлинно не знали, хотя нѣкоторые утверждали, что маска была пріѣзжая симбирская помѣщица, а офицеръ проѣзжалъ изъ Сибири и влюбился въ нее, въ этомъ же маскарадѣ. Окончательный выводъ, сдѣланный всѣми порядочными людьми, былъ такого рода: что студентовъ, какъ мальчишекъ подлыхъ и буйныхъ, не слѣдовало бы никуда принимать. Въ студенческомъ мірѣ, по поводу арестованія братьевъ Сорванцовыхъ, говорилось на ту тему, что аристократовъ слѣдуетъ бить, а съ аристократками произвести, что ни на есть хуже скандалъ. Доказывали также, что первокурсникъ Телепневъ шпіонитъ у начальства и донесъ Ѳедору Ивановичу про Квазимодо и Эсмеральду, а потому донесъ, что въ чекчуринскихъ казармахъ его сильно побили.

А предметъ этихъ толковъ, самъ юный первокурсникъ, лежалъ на другой день послѣ маскарада въ кровати и раздумывалъ: какъ это на свѣтѣ все глупо дѣлается. Вчерашняя исторія была ему непріятна особенно потому, что онъ сталъ во враждебныя отношенія къ студентамъ. И сдѣлалось это совершенно противъ его воли. Онъ хорошо сознавалъ, что ни въ чемъ не былъ виноватъ, и даже въ немъ заговорило непріязненное чувство, когда ему припомнились грубыя лица студентовъ, окружившихъ его въ залѣ: нахальный носъ симбирца, бѣлыя космы Двужилина и угрястыя щеки Гринева. Но онъ не долго остался въ такомъ настроеніи. Мысли его повернулись въ другую сторону, онъ сталъ раздумывать: какая же была причина того, что именно онъ, а не какой-нибудь другой новичекъ подвергся насмѣшкамъ и даже оскорбленіямъ студентовъ?. „Причина одна“, отвѣчалъ онъ: „они считаютъ меня аристократомъ, я кажусь имъ барченкомъ… Больше я ни въ чемъ передъ ними не провинился. Но значитъ во мнѣ есть что-то такое“, продолжалъ думать Телепневъ, „что возмущаетъ простыхъ людей.“ И въ слѣдъ за этой мыслью началось самообвиненіе. Телепневъ началъ осуждать себя за то, что онъ, вмѣсто сближенія со студентами, сталъ таскаться по разнымъ баламъ и барскимъ гостинымъ, что ни съ однимъ изъ своихъ однокурсниковъ онъ не сблизился на столько, чтобы войти въ его жизнь, дѣйствительно убѣдиться, какой онъ человѣкъ, привязать его къ себѣ хоть сколько-нибудь, такъ чтобы хоть въ своемъ курсѣ не считали его чужимъ. „Вѣдь вотъ“, думалъ онъ, „однокурсники, кажется, всѣ со мной хороши, а между тѣмъ симбирецъ Суковкинъ сейчасъ присоединился къ вчерашней компаніи. Стало быть, ни на кого изъ нихъ мнѣ нельзя положиться.“

За этой грустной мыслью поднялся сейчасъ вопросъ: а что такое Суковкинъ? И на вопросъ послѣдовалъ скорый отвѣтъ: большая дрянь. И какже сближаться съ подобными людьми, съ Гриневыми, съ Двужилиными и Сорванцовыми? Надо было пить и участвовать во всѣхъ безобразіяхъ. „Ну, положимъ, я барченокъ“, разсуждалъ Телепневъ; „но если они лучше меня, то почему жъ все, что они ни дѣлаютъ, такъ грубо, почему же я не способенъ оскорблять другихъ, а они, напившись, не задумаются оскорбить порядочную женщину, которая не подавала къ тому ни малѣйшаго повода? И я ли виноватъ, что ни одинъ изъ нихъ не сблизился со мной? Вѣдь явился же Абласовъ на мою защиту. Что его побудило къ этому? Чувство ко мнѣ, а ужь онъ, конечно, неизмѣримо выше всей компаніи, которая напала на меня. И не лучше ли мнѣ дорожить такими людьми, какъ Абласовъ, чѣмъ добиваться во чтобы-то ни стало популярности въ этой пьяной братіи?“

„Конечно“, разсуждалъ Телепневъ, нѣсколько минутъ спустя, „это высшее общество, здѣшняя аристократія — пуста, и ничего въ ней нѣтъ привлекательнаго, но все-таки есть порядочные люди.“ И тутъ онъ сейчасъ же подумалъ объ Ольгѣ Ивановнѣ и нѣсколько разъ повторилъ: какая она, милая, какъ она себя благородно вела вчера, просто прелесть!… И долго таки думалъ онъ на эту тему и кончилъ совсѣмъ не такъ, какъ началъ; онъ сказалъ себѣ, что нечего огорчаться нерасположеніемъ студентовъ и обвинять себя въ небывалыхъ преступленіяхъ. И тутъ же онъ рѣшилъ, что нужно ѣхать къ Ольгѣ Ивановнѣ пораньше, часу въ седьмомъ.

Послѣ обѣда, въ сумеркахъ Ольга Ивановна сидѣла въ своей угловой. Въ комнатѣ было совсѣмъ почти темно, только папироса, которую она тревожно курила, тлѣлась маленькой искрой. Ольга Ивановна, закинувъ свою хорошенькую головку, думала тоже о вчерашнемъ днѣ. Ей, конечно, нечего было особенно волноваться, какъ женщинѣ уже пожившей; но все-таки она чувствовала не совсѣмъ обыкновенное волненіе, когда мысль ея останавливалась на Телепневѣ. Что онъ ей очень нравился, она про это знала уже давно; что ея любопытство и отчасти самолюбіе было сразу возбуждено, мы про это тоже знаемъ; но въ эту минуту, да и вчера въ маскарадѣ въ ней происходило нѣчто посильнѣе, — ей просто нужно было сбросить съ себя свѣтскую маску и сказать мальчику: да или нѣтъ? Отчего пришла она такъ скоро къ этому вопросу, отвѣтить не легко. Ольга Ивановна всю свою жизнь прожила такъ, что только сама, да очень немногіе другіе знали, чего она въ жизни желала, какія у ней были побужденія и какими наслажденіями пользовалась она. Злоязычники города К., могли, конечно, подъ шумокъ разсказать и про нее кое-что; но всѣ эти толки были гадательны, ничего въ нихъ не было фактическаго, неоспоримаго. И въ самомъ дѣлѣ, въ ея обхожденіи съ мужчинами, въ ея отношеніяхъ къ мужу, къ дѣтямъ — все было безукоризненно. Мы видѣли, что Битюковъ и ей говорилъ сальности, но онъ пріобрѣлъ себѣ такія права, противъ которыхъ и Ольгѣ Ивановнѣ трудно было ратовать. Но когда ей чего-нибудь хотѣлось, когда она желала сорвать какой-нибудь цвѣтокъ удовольствія на пути своей жизни, она шла къ этому прямо и достигала своей цѣли, чудесно хороня концы.

Въ кабинетѣ Павла Семеновича часы прошипѣли шесть разъ. Онъ покоился и посапывалъ себѣ на кушеткѣ. Дѣти въ классной сидѣли за приготовленіемъ уроковъ, и потихонь ку шушукали между собой.

— Оля! Маня! — шепталъ губастенькій мальчикъ своимъ сестрамъ, поглядывая искоса на полуотворенную дверь въ комнату гувернантки, которая въ это время сидѣла у стола и поглощала съ жадностью „Сына Тайны“ Поля феваля.

— Ну что? — спросили дѣвочки.

— Пойдемъ къ мамѣ, попросимся кататься.

— Не пуститъ, — сказала старшая дѣвочка.

— Я тебѣ говорю, пушитъ. Урокъ знаешь?

— Знаю.

— А ты, Маня? — спросилъ онъ у меньшой сестры.

— Знаю, — отвѣтила весело дѣвчонка.

— Такъ пойдемте къ Аннѣ Мартыновнѣ, скажемъ ей урокъ, да и маршъ къ мамѣ.

А Ольга Ивановна продолжала сидѣть на диванѣ съ закинутою назадъ головкою и курить тревожно папиросу. Она ждала; и такъ задумалась о томъ, кого она ждала, что только тогда, когда часы пробили шесть, она осмотрѣлась и увидала, себя въ совершенной темнотѣ. Ольга Ивановна сама зажгла свѣчу, стоявшую на столикѣ подъ зеленымъ абажуромъ, и опять опустилась на диванъ. Въ залѣ послышались шаги, она привстала и инстинктивно оправила волосы. Глаза ея такъ и заиграли; она вся подалась впередъ къ двери, въ ожидающей позѣ. Въ угловую вошли дѣти, впереди мальчикъ, а за нимъ не совсѣмъ рѣшительно дѣвочки.

Лицо Ольги Ивановны пересоздалось въ одну секунду. Она съ удивленіемъ взглянула на дѣтей.

— Что вамъ нужно дѣта? — спросила она.

— Мама, — началъ мальчикъ, взглядывая на мать своими бойкими глазками, — мы уроки выучили, Анна Мартыновна насъ спросила позволь намъ покататься въ большихъ саняхъ.

Ольга Ивановна немного нахмурила брови и ничего не отвѣтила.

— Позволь, мамочка, позволь! — заговорили дѣвочки, бросаясь съ двухъ сторонъ цѣловать ее.

Ольга Ивановна съ минуту подумала, потомъ улыбнулась и разрѣшила дѣтямъ поѣхать кататься.

Дѣти бросились цѣловать ея руку, и съ шумомъ отправились назадъ теребить Анну Мартыновну, чтобы она сейчасъ же ѣхала съ ними.

Ольга Ивановна почему-то очень охотно отпустила дѣтей кататься. Она знала также, что раньше восьмаго часу Певелъ Семеновичъ не выйдетъ изъ своего кабинета, и это обстоятельство было ей тоже почему-то пріятно.

Но прошло еще съ четверть часа, дѣти уѣхали кататься, а все въ передней не слышно было никакого шуму. Ольга Ивановна встала и пошла въ темную гостиную, а оттуда въ залу, постояла у окна, приложилась даже лбомъ къ холодной рамѣ, послѣ чего велѣла зажечь лампу въ залѣ. На свой красный диванъ она опустилась съ очень замѣтнымъ волненіемъ и закурила новую папиросу. Минуты бѣжали, Павелъ Семеновичъ могъ проснуться, дѣти пріѣдутъ съ катанья, а его нѣтъ какъ нѣтъ. Опа позвонила. Вошла дѣвушка.

— Позови сюда Клеопатру Васильевну.

Горничная скрылась, а взамѣнъ ея выросла та фигура неопредѣленнаго свойства, которую Телепневъ видалъ обыкновенно за обѣдомъ.

— Клеопатра Васильевна, — сказала Ольга Ивановна — когда вернутся дѣти съ катанья будьте готовы, вы поѣдете со мной.

И при этомъ Ольга Ивановна такъ посмотрѣла на свою наперстпицу, что та, безъ лишнихъ вопросовъ, проговорила только: „буду готова-съ“, и попятилась кь двери, какъ это дѣлаютъ наперстницы въ трагедіяхъ, когда ретируются предъ царственными особами, поднимая свой хвостъ.

Наконецъ, въ передней, чуть слышно, хлопнула дверь и кто-то очень тихо спросилъ; по Ольгѣ Ивановнѣ ясно послышался голосъ Телепнева; она вскочила и хотѣла идти, но удержалась и еще глубже опустилась па диванъ.

Телепневъ прошелъ полуосвѣщенной залой, и совершенно темной гостиной, откуда увидалъ Ольгу Ивановну и поклонился ей. Она его встрѣтила въ дверяхъ, и такъ пожала его руку, что нельзя было не поцѣловать эту бѣлую, тонкую и изукрашенную кольцами ручку. Онъ сдѣлалъ это даже нѣсколько разъ и получилъ взамѣнъ нѣсколько очень выразительныхъ поцѣлуевъ въ щеку и въ лобъ.

— Какъ поздно! — проговорила она порывистымъ голосомъ. — Не стыдно?…

— Какъ поздно? — спросилъ Телепневъ, лаская ее взглядомъ;—всего только семь часовъ… Я и то боялся, что слишкомъ рано явлюсь.

— Ко мнѣ-то? — сказала она почти шопотомъ, и не выпуская его руки изъ своей, подвела къ дивану и усадила рядомъ съ собою.

— Я много думалъ о вчерашнемъ, — началъ было Телепневъ.

— О чемъ это? — вдругъ прервала его Ольга Ивановна, и, обернувшись къ нему всѣмъ лицомъ, взяла за обѣ руки и держала ихъ — Вы огорчились… за меня… стоитъ объ этомъ говорить!… Я вотъ рада васъ видѣть, сидѣть съ вами здѣсь, на диванѣ, а больше я ни о чемъ не хочу знать….

На это Телепневъ ничего не отвѣтилъ; но почувствовалъ что руки Ольги Ивановны судорожно вздрагиваютъ….

„Какой онъ глупый!“ промелькнуло въ головѣ ея. И она, какъ бы желая убѣдиться въ его умственныхъ способностяхъ, придвинула свою ножку къ его ногѣ.

— Я вижу, — прошептала она, — вы добры… Но вы….

И она остановилась.

— Что я? что я? — началъ допрашивать ее Телепневъ, и, не могъ не охватить ея таліи.

Горды, — выговорила она наконецъ, и заплакала…

— Чего выждете… чтобъ я-… развѣ вы не видите?…

Она еще разъ не договорила, а просто вырвала свои руки изъ рукъ Телепнева, и бросилась цѣловать его.

Павелъ Семеновичъ очень заспался, и только въ половинѣ восьмаго, напившись кваску, выглянулъ въ залу. Въ этотъ вечеръ онъ не собирался въ клубъ, а желалъ посидѣть „у домашняго очага, какъ онъ выражался. Въ залѣ увидалъ онъ на одномъ изъ ломберныхъ столовъ треугольную шляпу. Видъ этой шляпы не возбудилъ никакихъ непріятныхъ чувствъ въ его супружескомъ сердцѣ. Павелъ Семеновичъ очень тщеславился привлекательностію своей Оля ши, и всегда съ удовольствіемъ смотрѣлъ, когда около нея увивается какой ни-будь юноша. Въ такія минуты, онъ внутренно вкушалъ сознаніе тѣхъ семейныхъ благъ, какія доставляла ему его Оляша, и на его жирномъ лицѣ являлась улыбка гласившая: увивайтесь, юноши, увивайтесь, а у насъ вонъ посмотрите какая женушка, и мы-таки срываемъ въ жизни цвѣты удовольствія.

Пройдясь раза два вдоль по залѣ, Павелъ Семеновичъ громко откашлянулся, и потекъ къ женѣ. Когда онъ взошелъ въ угловую, Ольга Ивановна сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ, въ обыкновенной свое'й позѣ, точно будто она два дня сряду сидѣла въ этой позѣ. Лице у ней было очень оживленное, но не больше; только глаза горѣли не совсѣмъ обыкновеннымъ блескомъ, а можетъ быть и выраженіе ихъ было новое, но трудно было разсмотрѣть это, потому что въ комнатѣ стоялъ полусвѣтъ. Телепневъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ, но когда Павелъ Семеновичъ вошелъ въ угловую, то онъ низко опустилъ голову надъ столикомъ.

— Ну я таки воздалъ честь Мороею! — провозгласилъ Павелъ Семеновичъ, подходя прямо къ женѣ и поцѣловалъ ее въ лобъ, — Борису Николаевичу мое нижайшее почтеніе!

Телепневъ приподнялся и неловко подалъ ему руку.

— Здоровая привычка опочивать послѣ обѣда, — продолжалъ Павелъ Семеновичѣ;—обычай предковъ нашихъ, но не нужно имъ злоупотреблять.

— А ты таки ныньче соснулъ, — сказала Ольга Ивановна, кротко посматривая на него.

— Да, Оляша, всхрапнулъ порядкомъ. Позвольте мнѣ васъ поблагодарить, мой дорогой, — обратится онъ къ Телепневу, протягивая ему руку.

— За что же? — спросилъ поспѣшно Телепневъ.

— За. жену мою, — проговорилъ съ самодовольнѣйшимъ тономъ Павелъ Семеновичъ. — Вы ее такъ чудесно занимали вчера въ маскарадѣ, что она осталась въ полномъ восхищеніи отъ этого заморскаго удовольствія.

— А ты почемъ знаешь, что я была? — шутливо спросила Ольга Ивановна.

— Я на то мужъ, сударыня, — отвѣтилъ добрякъ, — чтобы знать всѣ стези, по которымъ супруга моя шествуетъ въ юдоли сей.

И Павелъ Семеновичъ, очень довольный своей фразой, усѣлся на диванъ и круглыя его щеки выразили желаніе полюбезничать съ своей женой. Онъ придвинулся къ Ольгѣ Ивановнѣ и взялъ ее за руку. Она не противилась этимъ супружескимъ нѣжностямъ и очень ласково наклонилась къ его лицу.

Телепневъ украдкой посмотрѣлъ на супруговъ. Онъ вооб ще былъ стѣсненъ и никакъ не могъ попаеяь въ колею обыкновеннаго разговора. Павелъ Семеновичъ не замѣчалъ этого; но Ольга Ивановна быстро взглянувъ въ тотъ уголъ, гдѣ сидѣлъ Телепневъ, и этимъ взглядомъ хотѣла, кажется, придать ему больше развязности.

— Такъ-то, милый мой! — говорилъ Павелъ Семеновичъ, любовно поглядывая на свою Оляшу. — Вы вотъ, юноша, по маскарадамъ ходите, ищете все сильныхъ ощущеній, гоняетесь за призрачными наслажденіями, кичитесь своею юностію, красотой и молодечествомъ, а мы вотъ, старики, негодные, по вашему мнѣнію, ни на что, мы у очага своего находимъ прочныя радости, и таки посмѣиваемся надъ вами въ тихо-молку.

Павелъ Семеновичъ дѣйствительно захихикалъ и очень бойко подмигнулъ своей женѣ. Ей сдѣлалось какъ будто немножко неловко; она опять взглянула украдкой на Телепнева, но тотъ не поднималъ головы и барабанилъ пальцами по колокольчику, стоявшему на столѣ.

— Что жъ вы намъ ничего не скажете, дорогой мой? — продолжалъ разглагольствовать Павелъ Семеновичъ. — Вы что то нынче заскучали, или, можетъ быть, вы меня не долю-бливать стали, или завидуете, что я вотъ предъ вами сижу да похваляюсь? Что жъ дѣлать! Въ ваши юныя лѣта люди только стремятся и мечутся изъ стороны въ сторону; ну, а коли вы сгараете любовью въ супругѣ моей, такъ я ужь и не знаю, что съ вами дѣлать; развѣ мнѣ за васъ похлопотать?

Все это говорилось съ такимъ невозмутимо-добродушнымъ самодовольствомъ, что Телепнева невольно покоробило.

— Да скажите же что нибудь, милый мой! — приставалъ къ нему Павелъ Семеновичъ;—а то я, право, подумаю, что вы ко мнѣ питаете затаенную непріязнь.

— Что ты къ нему пристаешь? — проговорила Ольга Ивановне; у Бориса Николаевича голова болитъ.

— Болитъ голова? — крикнулъ Павелъ Семеновичъ. — А отъ чего? отъ незаконнаго бдѣнія на игрищахъ, ха, ха, ха! Вотъ мы по маскарадамъ не ходимъ, у насъ, благодареніе Богу, все въ порядкѣ.

— Да я, Павелъ Семеновичъ, — началъ было Телепневъ, — очень рано вернулся домой.

— Рано по-вашему, а Ипократъ говорилъ, что надо до полночи быть въ постели.

Ольга Ивановна разсмѣялась.

— Ты почемъ же знаешь, что говорилъ Ипократъ? — спросила она.

— Эхъ, матушка, да это у всякаго лекаря спроси.

И все въ такомъ вкусѣ болталъ Павелъ Семенычъ, а Ольга Ивановна поддерживала эту болтовню шуточками и маленькими вопросцами. Телепневъ очень мало участвовалъ въ разговорѣ, не смотря на приставаніе хозяина. Ему не совсѣмъ ловко было глядѣть на добродушную фигуру Павла Семеновича, который такъ довѣрчиво ластился къ своей возлюбленной Оляшѣ, и съ такимъ наивнымъ самодовольствомъ пріобщалъ его къ своему супружескому счастію.

— Ахъ, забылъ сказать вамъ, дорогой мой, — вскрикнулъ Павелъ Семеновичъ, — вѣдь я кое-что измѣнилъ.

— Въ вашей статьѣ? — спросилъ Телепневъ.

— Да. Пришли мнѣ такія соображенія, законность кото рыхъ кажется мнѣ осязательной; такъ какъ я подвергалъ все мое писаніе на вашъ свѣжій, неиспорченный судъ, то мнѣ хотѣлось бы…. '

— Нѣтъ, нѣтъ! — заговорила вдругъ Ольга Ивановна, — ты опять замучаешь Бориса Николаевича своимъ чтеніемъ; я этого не позволю.

— Да я, матушка, совсѣмъ не то.

— Нѣтъ, ты опять его уведешь и засадишь на цѣлый вечеръ.

Право же не то, я не хочу надоѣдать Борису Николаевичу; а такъ какъ онъ знакомъ съ моей рукописью, то я буду просить его захватить ее собой и на досугѣ просмотрѣть.

— Да и этого не нужно, — сказала Ольга Ивановна, — у него есть свои университетскія занятія.

— Я съ большимъ удовольствіемъ прочту, — прогоЛрилъ Телепневъ;—теперь же вакація, дѣла никакого нѣтъ.

— Вотъ вы увидите, мой дорогой, увидите, — вскричалъ Павелъ Семеновичъ, очень обрадованный и вскочилъ съ дивана.

— Я сейчасъ схожу за рукописью, но не бойтесь — читать не буду.

Ольга Ивановна ничего противъ этого не возражала и Павелъ Семеновичъ пошелъ къ себѣ въ кабинетъ.

Какъ онъ только скрылся, Ольга Ивановна подошла къ Телепневу.

— Юноша! — сказала она шепотомъ и поцѣловала его въ лобъ.

Онъ поднялъ голову и на губахъ его явилась какая-то странная улыбка.

— Не смущайся, — проговорила она спокойнымъ и ласкающимъ голосомъ. — Тебѣ нечего бояться моего старика, онъ Тебя полюбитъ какъ сына, если я этого захочу.

— Да вы все можете сдѣлать, — сказалъ медленно Телепневъ и пожалъ ея руку.

— Что это за вы? — прервалъ его Ольга Ивановна и слегка ударила по лицу.

Онъ покраснѣлъ, а она обняла, его быстро и прошептала: „Не смѣй уходить ужо, не простившись со мной хорошенько!“

Заслышались шаги Павла Семеновича и Ольга Ивановна очень спокойно стала закуривать папиросу у свѣчки и, поглядывая на Телепнева лукавымъ глазомъ, такъ соблазнительно улыбалась, что Телепневъ при всемъ томъ, что чувствовалъ себя не совсѣмъ ловко, разцѣловалъ бы эти пышныя губки, улыбавшіяся ему, еслибъ въ эту минуту Павелъ Семеновичъ не появился въ дверяхъ съ завѣтною рукописью. Ольга Ивановна, закуривши попиросу, спокойно сѣла на диванъ.

— Ну, вотъ мой дорогой, — заговорилъ Павелъ Семеновичъ, передавая Телепневу свою рукопись. — Я не стану вамъ докучать своимъ чтеніемъ.

И с этими словами онъ опять подсѣлъ къ женѣ; но минутъ черезъ десять какъ-то незамѣтно опять перешелъ къ своему писанію, попросилъ опять рукопись у Телепнева и началъ читать, не обращая вниманія на то, что Ольга Ивановна вырывала у него рукопись изъ рукъ, а Телепневъ, хотя изъ приличія прислушивался, но въ сущности значительно зѣвалъ, и изъ подлобья поглядывалъ на Ольгу Ивановну. Онъ поуспокоился, и не выказывалъ уже никакой неловкости; но это только съ внѣшней стороны, а внутри въ немъ шевелились разные вопросы, и прежде всего вопросъ о томъ, какъ Ольга Ивановна могла съ такой легкостью переходить отъ одной сцены къ другой, какъ она съ такимъ невозмутимымъ спокойствіемъ отвѣчала на супружескія изліянія и заигрыванія Павла Семеновича, послѣ того, что произошло въ этой комнатѣ до его прихода.

Такъ протянулся вечеръ до чаю, который пили, обыкновенно, въ залѣ, за круглымъ столомъ. Къ чаю явились дѣти с. ъ гувернанткой и Клеопатрой Васильевной и болтали о своей прогулкѣ въ саняхъ. Ольга Ивановна очень ласково и весело распрашивала ихъ. Она, въ этотъ вечеръ, какъ-то особенно хорошо выполняла свою материнскую роль. Это бросилось въ глаза Телепневу. Его посадила Ольга Ивановна рядомъ съ собою, около самовара, такъ что лица ихъ обоихъ, почти скрыты были отъ Павла Семеновича, сидѣвшаго напротивъ. Телепневъ нѣсколько разъ чувствовалъ прикосновеніе колѣнъ Ольги Ивановны къ своимъ ногамъ, и каждый разъ взглядывалъ на нее. А она, въ эти минуты разливала спокойно чай, и только мгновенная дрожь, пробѣгавшая по щекамъ, показывала, какое волненіе ' крылось въ ней.

Послѣ чаю, Павелъ Семеновичъ порывался было продолжать свои супружескія изліянія, но Ольга Ивановна сложила свои губки корабликомъ, и такъ ловко съумѣла сократить его порыванія, что онъ, помявшись и сказавши нѣсколько благодушныхъ пріятностей, объявилъ, что у него есть разныя скучныя дѣла, распростился и отправился къ себѣ въ кабинетъ. Дѣти также пришли простится, и Ольга Ивановна, нѣжно перецѣловавъ ихъ, каждаго по-одиночкѣ перекрестила.

Когда всѣ чада и домочадцы скрылись, Ольга Ивановна вздохнула такъ, точно съ плечь ея свалилась обуза. Она, безъ дальныхъ словъ, показала Телепневу рукой на мѣсто рядомъ съ собою.

— Что ты все стѣсняешься? — говорила она со смѣхомъ который прерывался поцѣлуями;—а еще студентъ!

— Да я ничего, — отвѣчалъ Телепневъ.

— Право, какой ты… просто красная дѣвушка!…

— Послушай! — началъ онъ; — мнѣ вѣдь совѣстно предъ Павломъ Семеновичемъ!

— Нашолъ объ чемъ горевать!… Ты, я вижу, ужасный идеалистъ…. Развѣ ты не понялъ еще Павла Семеновича!… Ты меня видишь: могу я его любить, или нѣтъ?

На такой рѣшительный вопросъ Телепневъ ничего не сказалъ, а Ольга Ивановна продолжала:

— Онъ очень добръ, и ты пожалуйста не думай, что ему дурно жить со мною; напротивъ, лучше меня никто не знаетъ? что ему нужно, и какъ себя вести съ нимъ!… Чего же ему больше?

И на этотъ категорическій вопросъ Телепневъ не нашолъ отвѣта,

— Да что объ этомъ говорить! продолжала Ольга Ивановна. Со мной тебѣ нечего бояться.

Телепнева кольнуло это успокоиванье, но онъ промолчалъ. А въ эту минуту блестящіе и влажные глаза смотрѣли на него такъ зажигательно, что дѣйствительно можно было отложить до другого раза разговоры о Павлѣ Семеновичѣ. Ольга Ивановна умѣла такъ распредѣлить свои страстныя. ласки, что ни Телепневу, никому другому, па его мѣстѣ, некогда было одуматься… Ему не нужно было говорить о своей любви, надѣлять ее нѣжными именами, предаваться мечтамъ и планамъ на будущее; ничего этого она не требовала. Она сама говорила о своей любви очень выразительно, и въ расплывчытыя изліянія не пускалась; но все-таки тотчасъ же подошла къ весьма чувствительному пункту.

— Я за тебя рада, Борисъ, — говорила она ему, въ промежуткахъ своихъ ласкъ. — Ты со мной немножко отдохнешь… разцвѣтешь, право; а то ты какимъ-то мертвецомъ явился сюда….

Дальше этого уже не простиралось выраженіе любопытства, которое, въ сущности пожирало Ольгу Ивановну. Но Телепневъ не былъ расположенъ къ какимъ бы то ни было изліяніямъ. Перемѣна въ его отношеніяхъ къ ОльгѣИвановнѣ произошла такъ внезапно и такъ мало была вызвана его собственными желаніями, что онъ могъ только страдательно вести себя, и будь это съ другой женщиной, оно вышло бы не совсѣмъ красиво; но Ольга Ивановна гораздо больше давала, чѣмъ требовала.

— Когда ты будешь завтра?

— Да не знаю, можно ли такъ часто?

— Опять боишься! Ну, хорошо; да, я и забыла, что завтра нельзя, завтра балъ у Щекаловыхъ, ты будешь?

— Да меня, кажется, не приглашали.

— Не можетъ быть, вѣрно приглашали. Только вотъ что ты сдѣлай; Павелъ Семеновичъ далъ тебѣ свой манускриптъ, такъ ты прочитай его завтра и пріѣзжай передъ баломъ; ну, такъ, часу въ восьмомъ: онъ будетъ въ восхищеніи.

Весь этотъ діалогъ велся въ такомъ тонѣ, какъ будто Телепневъ и Ольга Ивановна цѣлыя годы знали и любили другъ друга.

— А какъ ты будешь одѣта? — спросилъ онъ.

— А будто тебѣ хочется это знать? — скромно проговорила ояа.

— Разумѣется, хочется; я очень люблю видѣть тебя на балахъ: ты всегда такая блестящая, изящная. Къ тебѣ особенно идетъ свѣтлозеленый цвѣтъ.

— Когда это ты все разсмотрѣлъ?

— Какъ же не разсмотрѣть такую Эфектную особу…

— Везъ дерзости!

И за симъ послѣдовали продолжительные поцѣлуи.

— Такъ какъ ate ты будешь одѣта? — спросилъ еще разъ Телепневъ.

— Не скажу, пріѣзжай завтра къ моему туалету.

— И Ольга Ивановна еще съ полчаса болтала съ нимъ и не съ-разу отпустила его домой.

— Павелъ Семеновичъ, я думаю, давно спитъ, — говорилъ Телепневъ на прощанье.

— Нѣтъ, онъ у себя; онъ никогда не посмѣетъ пройти въ спальню, если у меня кто-нибудь есть.

— А развѣ… и Телепневъ не договорилъ.

— Дурная привычка, — проговорила Ольга Ивановна и расхохоталась. — Какой ты смѣшной! — прибавила она, и потомъ что-то такое прошептала ему на ухо, послѣ чего Телепневъ тоже разсмѣялся, но тотчасъ всталъ и окончательно простился съ ней.

Проходя совершенно темную гостиную, Ольга Ивановна удержала его, и дѣло не обошлось безъ объятій.

— Спи хорошенько и ничего не бойся,'—проговорила она и потрепала его по щекѣ.

— Эта послѣдняя ласка, послѣ горячихъ поцѣлуевъ очень понравилась Телепневу и онъ ушолъ чрезвычайно спокойный. Садясь въ сани, онъ взглянулъ на звѣздное небо, завернулся въ свой дорогой бобровый воротникъ и внутренно проговорилъ: „а вѣдь на свѣтѣ иногда хорошо живется!“

Телепневъ, когда вернулся домой и легъ спать, ни о чемъ почти не думалъ. Онъ, просто, былъ утомленъ и спалъ какъ убитый часу до десятаго, безъ всякихъ пріятныхъ или тяжелыхъ сновидѣній. Но когда онъ проснулся, то весь вчерашній вечеръ представился ему во всѣхъ своихъ подробностяхъ, и онъ, прежде всего, ощутилъ почти омерзеніе къ самому себѣ. Онъ не могъ даже объяснить себѣ хорошенько, какъ все это случилось, какъ онъ такъ быстро, безъ всякихъ волненій, безъ всякой страсти превратился въ любовника Ольги Ивановны. Это слово сейчасъ же представилось ему во всей своей наготѣ. Всего полгода прошло со смерти Софьи Николаевны, а онъ записался уже въ чичисбеи къ сластолюбивой барынѣ. Вся жизнь въ большомъ дикомъ домѣ и въ Липкахъ прошла мимо его въ тысячѣ сценъ и мгновеній, когда его наслажденія были полны такой свѣжести, когда страсть была такъ искренна, и помыслы такъ полны были задушевности. Онъ почти съ ужасомъ созналъ, что ничто его не связывало съ Ольгой Ивановной. Ни любопытство, ни самолюбіе, ни страсть не влекли его къ этой связи, и онъ изнемогалъ подъ тяжестью вопроса: какъ могло это такъ скоро случиться? „Не ужели я только любовникъ ея, въ самомъ грубомъ смыслѣ слова?“ спрашивалъ онъ себя; и это такъ больно его задѣвало, что онъ сейчасъ же рѣшилъ-было бросить все и не ѣздить больше къ Ольгѣ Ивановнѣ. Но эта вспышка небыла продолжительна. Какъ бросить?… „Вѣдь еслибъ я“, думалъ онъ, „велъ себя иначе, такъ она не зашла бы со мной такъ далеко. Стало быть, бросить — будетъ не честно“. Телепневъ сознавалъ вмѣстѣ съ тѣмъ, что вчера его ощущенія были иныя, что его не возмутило то настроеніе, которымъ онъ отвѣчалъ на соблазнительныя подстреканія Ольги Ивановны. Значитъ, въ немъ самомъ сильны были инстинкты, или онъ дѣйствительно привязанъ къ этой?кен-щинѣ, хотя и не даетъ себѣ въ томъ отчета-

Телепневъ былъ такъ разстроенъ, что когда Горшковъ пришелъ къ нему пить чай, то спросилъ его, не боленъ ли онъ Горшкову онъ ничего не разсказывалъ, во-первыхъ потому, что ему было слишкомъ совѣстно, а во-вторыхъ и потому, что ихъ пріятельскія отношенія вообще обходились безъ изліяній.

— Скажи мнѣ, Боря, — спросилъ его Горшковъ, — что за штука, вышла въ маскарадѣ какъ я уѣхалъ, говорятъ, барыню какую то ошельмовали?

— Не знаю, — отвѣтилъ нехотя Телепневъ.

— Да, говорятъ, и ты тутъ какъ-то замѣшался; раскажи-ка, братъ, гисторію-то. Ужь не на твою ли Ольгу Ивановну сдѣлали нападеніе?

Телепневу очень не хотѣлось отвѣчать, и тонъ Горшкова, какъ-то особенно болѣзненно отзывался въ немъ.

— Ничего не было, — сказалъ онъ съ гримасой. — Тамъ какіе-то пьяненькіе попались.

Ему совѣстно было лгать передъ Горшковымъ, но разсказывать въ эту минуту всю исторію было для него невыносимо. Горшковъ, замѣтя, что онъ не въ духѣ и въ разговоръ вступаетъ неохотно, вскорѣ удалился. Телепневъ, оставшись одинъ, долго ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, потомъ надѣлъ фуражку и въ сюртукѣ отправился черезъ дворъ на галдарейку, къ Абласову. Въ тяжелыя минуты, онъ всегда чувствовалъ потребность пойдти къ нему и излиться-Наканунѣ онъ его не видалъ.

Абласовъ, въ это время, сидѣлъ дома и отдыхалъ отъ анатоміи за разсматриваніемъ какихъ-то лекцій изъ втораго курса, которыми угостилъ его медикъ Генерозовъ. Онъ особенно обрадовался приходу Телепнева, и тотчасъ же понялъ, что тотъ чѣмъ-то очень разстроенъ.

— Ну, что ты? — сказалъ онъ ему кротко, ударивъ его слегка по плечу. — Неужли не можешь все помириться съ глупой исторіей?.

— Нѣть, я забылъ объ ней, — отвѣтилъ Телепневъ. Онъ тутъ же хотѣлъ разсказать Абласову все, что было между нимъ и Ольгой Ивановной; но не могъ этого исполнить, онъ не находилъ словъ, съ чего бы начать; онъ не хотѣлъ оправдываться; но вмѣстѣ съ тѣмъ у него не хватало силъ сказать просто: „Абласовъ, я любовникъ М — повой!“ Зачѣмъ же я пришелъ сюда? подумалъ онъ въ эту минуту.

— Ты очень что-то разстроенъ, Боря? — продолжалъ Абласовъ.

На Телепнева мягко подѣйствовало слово Боря. Абласовъ рѣдко звалъ его такимъ образомъ.

— Ахъ, Абласовъ, что мнѣ съ собой дѣлать?… Никуда я не гожусь!…

— Отчего же это такъ? — спросилъ съ усмѣшкой Абласовъ.

— Отчего?.. Я такъ гадокъ, что вотъ теперь пришелъ все, все тебѣ разсказать… и не могу, долженъ или лгать, или молчать!…

Абласовъ искоса взглянулъ на Телепнева и значительно помолчалъ.

— Зачѣмъ лишнія изліянія, Боря, — проговорилъ онъ наконецъ, — развѣ они непремѣнно нужны? Спасибо тебѣ за то, что ты хотѣлъ подѣлиться со мною твоей задушевной жизнью… Этого очень довольно…

И Онъ такъ искренно, съ такимъ славнымъ движеніемъ подалъ ему руку, что Телепневу сдѣлалось легко; онъ почувствовалъ, что и безъ его изліяній Абласовъ все понялъ.

Часу въ восьмомъ, визжали по морозному снѣгу сани, спускаясь съ Преображенской на Кузнечную площадь. Они везли Телепнева на Театральную улицу, къ М — новымъ. Мы зпаемъ, что чувствовалъ и какъ разсуждалъ онъ поутру. Но волненія и угрызенія совѣсти видно не были такъ сильны, чтобы удержать его отъ условленнаго свиданія съ новой любовницей. Къ обѣду Телепневъ долженъ былъ сознаться, что онъ очень привыкъ къ Ольгѣ Ивановнѣ, что онъ не можетъ спокойно вспомнить ея ласкъ, и что было бы величайшей подлостью бросить ее сейчасъ яге, послѣ того, какъ самъ онъ охотно шелъ на сближеніе съ нею…

Къ семи часамъ это сознаніе все возрастало, и результатомъ его было то, что Телепневъ приказалъ Якову закладывать „вахлака,“ а тридцать пять минутъ восьмого въѣзжалъ въ вороты дома М — новыхъ.

Павелъ Семенычъ еще опочивалъ, сбираясь отправиться съ Оляшей на парадный балъ. Человѣкъ, встрѣтившій Телепнева въ передней, сейчасъ долоягилъ ему объ этомъ, и прямо пригласилъ его пройдти въ угловую. Видно было, что онъ съ утра получилъ уже приказанія на счетъ пріѣзда Телепнева.

Въ угловой никого не было, когда онъ вошелъ туда; но дверь въ уборную Ольги Ивановны была пріотворена, и оттуда виднѣлся свѣтъ. Онъ кашлянулъ, дверь еще больше отворилась, и на порогѣ стояла Ольга Ивановна въ пеньюарѣ, но съ убранной головой. Лицо такъ и задышало радостью при видѣ Телепнева.

— Душа моя! — проговорила она, подходя къ нему и осторожно протягивая ему свой красныя губкй. — Какая ты прелесть, пріѣхалъ даже раньше, чѣмъ к ждала!… Позвольте поцѣловать васъ, за это, въ глазокъ!

Телепневъ отвѣчалъ на ея ласки, и всякія размышленія окончательно отлетѣли отъ него.

— Я въ самомъ дѣлѣ, кажется, рано забрался… Павелъ Семенычъ спитъ… началъ было онъ.

— Опять Павелъ. Семенычъ! Ха, ха, ха!… Да успокойся ты, ради Бога… Ужь я тебя не скомпрометирую… Вы стѣсняетесь, что я васъ принимаю въ такомъ туалетѣ… Извините, мы васъ сейчасъ выгонимъ.

— Да я вовсе не стѣсняюсь, — оправдывался Телепневъ и, такъ к'акъ въ эту минуту роскошное плечико Ольги Ивановны весьма было близко къ его лицу, то онъ поцаловалъ его.

— Вотъ что ты сдѣлай, — продолжала Ольга Ивановна, кладя ему свою бѣлую полуоткрытую руку на плечо, — пока я буду одѣваться, ты съѣзди и привези мнѣ перчатки, а ужь я такъ сдѣлаю, что Павелъ Семеновичъ встрѣтитъ тебя съ распростертыми объятіями. А сочиненіе его привезъ? — добавила она

— Позабылъ, — вскричалъ Телепневъ, махнувъ рукой.

— Ну. прощай! но ты долженъ заѣхать сейчасъ же домой, взять съ собой рукопись и привезти ее вмѣстѣ съ моими перчатками.

Телепневъ расцѣловалъ руки, которыя ему были протянуты. потомъ получилъ нѣсколько очень красивыхъ поцѣлуевъ и былъ почти насильно выпровоженъ изъ угловой. Минутъ черезъ сорокъ, онъ опять подъѣзжалъ къ дому М-новыхъ съ рукописью и съ перчатками. Павелъ Семеновичъ, въ бѣломъ жилетѣ и раздушенный амбре, встрѣтилъ его въ передней и разсыпался въ ужасныхъ любезностяхъ. Изъ этихъ любезностей Телепневъ заключилъ, что онъ былъ уже подготовленъ къ его принятію. Ольга Ивановна разсказала мужу, что Телепневъ пріѣзжалъ къ нему съ его сочиненіемъ въ то время, когда онъ спалъ, а она не могла принять Телепнева.

Павелъ Семеновичъ тотчасъ увелъ своего гостя къ себѣ въ кабинетъ и тамъ не утерпѣлъ-таки, прочелъ ему почти все свое писаніе и требовалъ непремѣнно замѣчаній. Телепневу стыдно было на него глядѣть и слушать его добродушныя разглагольствованія. Ольга Ивановна ужь слишкомъ артистически дурачила своего добродѣтельнаго мужа. Когда Павелъ Семеновичъ заслышалъ въ залѣ шаги Ольги Ивановны, онъ вскочилъ и началъ извиняться передъ Телепневымъ, что такъ ему надоѣдаетъ.

— Пойдемте къ Оляшѣ,—проговорилъ онъ. — Она вѣрно готова и очень желаетъ васъ видѣть, поблагодарить васъ за вашу рѣдкую обязательность.

Они нашли Ольгу Ивановну, не въ залѣ, а въ гостиной передъ трюмо. Онастояла и оправляла платье. Изъ дверей угловой комнаты выглядывали фигуры гувернантки и наперестницы.

— Во вкусѣ эллинскомъ изукрасила. себя! — воскликнулъ Павелъ Семеновичъ, обходя жену сзади. — Представляю тебѣ, мой другъ, сего юношу, доброта котораго превышаетъ его цѣломудріе.

Ольга Ивановна быстро обернулась лицомъ къ Телепневу и подала ему руку такъ, что точно будто въ первый разъ видѣла его въ этотъ вечеръ. Онъ былъ пріятно пораженъ Эфектомъ ея туалета. На головѣ ея лежалъ вѣнокъ изъ виноградныхъ. листьевъ, и вмѣстѣ съ двумя локонами, отпрыски этого вѣнка касались ея изящныхъ плечь, которыя при близкомъ свѣтѣ свѣчей стоявшихъ на трюмо, такъ и ослѣпили Телепнева своей бѣлизной. Платье нѣжно-зеленаго цвѣта, съ кружевной отдѣлкой, какъ-то особенно блистало и молодило Ольгу Ивановну. Во взглядѣ Телепнева она прочла восхищеніе и успѣла, на глазахъ своего супруга, подавая Телепневу руку, злодѣйски усмѣхнуться. А ея возлюбленный стоялъ молча и не могъ оторваться отъ ея роскошнаго бюсга.

— Привезли перчатки? — спросила Ольга Ивановна.

Телепневъ немножко даже стѣснился отъ этого вопроса. Художественность Ольги Ивановны, въ дѣлѣ надуванія своего супруга, поражала его.

— Привезъ, — отвѣтилъ онъ.

— Вообрази, — обратилась она къ мужу, — любезность Бориса Николаевича не имѣетъ предѣловъ. Онъ прізжалъ тутъ, когда ты спалъ, я примѣряла перчатки, онѣ лопнули; я выслала къ нему дѣвушку и просила привести.

И при этомъ хоть-бы бровью повела, на губахъ сіяла вы-вызывающая улыбка, а страстныя глаза говорили: „И ты боишься такого дурака, какъ мой благовѣрный супругъ?“

— Миритъ меня, миритъ со всѣмъ молодымъ поколѣніемъ, — вскричалъ благовѣрный супругъ и протянулъ Телепневу свою широкую ладонь.

Въ эту минуту, онъ былъ въ полномъ восхищеніи, во-первыхъ отъ созерцанія прелестей своей Оляши, а во-вторыхъ оттого, что нашелъ наконецъ юную неиспорченную душу, которую можетъ зачитывать своими произведеніями.

— Когда-же мы ѣдемъ на торжище? вопросилъ онъ.

— Еще рано, — отозвалась Ольга Ивановна, — раньше десяти никакъ нельзя ѣхать.

— Ну, а нельзя, такъ нельзя, — отвѣтилъ кротко Павелъ Семеновичъ, и хотѣлъ было, кажется, расположиться въ гостиной и начать бесѣду съ Телепневымъ о высокихъ предметахъ. Но Ольга Ивановна въ гостиной не осталась, а ушла съ Телепневымъ въ залу и посадила его играть за рояль. Прохаживаясь взадъ и впередъ но залѣ, она переглядывалась съ нимъ, а отъ времени до времени подходила и такъ близко наклонялась къ Телепневу, что ему нельзя было не цѣловать урывками бѣлое изящное плечико, которое наклоняли къ нему. И по крайней мѣрѣ съ полчаса происходила такая музыка, а Павелъ Семеновичъ успѣлъ вздремнуть подъ нее въ гостиной, и ему снилось, какъ его рукопись напечатана Михаиломъ Петровичемъ и читается по всему пространству земли русской.

Когда Ольга Ивановна нашла нужнымъ прекратить музыку, она послала за дѣтьми, перекрестила ихъ на сонъ грядущій и зная, что Павелъ Семеновичъ навѣрное прикурнулъ, отправилась въ гостиную будить его.

— Прекрасный у васъ талантъ, дорогой мой! — произнесъ онъ, являясь въ залу — задушевности бездна…

Телепневъ усмѣхнулся и поспѣшилъ взять съ окна свою трехуголку и распроститься.

— А что жъ вы не приглашаете моей Оляши на кадриль? — вскричалъ Павелъ Семеновичъ, удерживая его.

— Одну я ему даю, — проговорила Ольга Ивановна: вторую.

Телепневъ молча поклонился.

— Да вы бы ужь на мазурочку попросили бы, — приставалъ добрякъ.

— Мазурку я съ нимъ не хочу танцовать, — отозвалась Ольга Ивановна.

— Это для адъютантовъ оставляется, — вскричалъ Павелъ Семеновичъ, и разразился хохотомъ.

„Чортъ знаетъ что это такое!“ невольно подумалъ Телепневъ и, молча раскланявшись, вышелъ.

Домъ Щекаловыхъ блисталъ огнями. Парадная лѣстница вся уставлена была зеленью. Ливрейные лакеи въ башмакахъ и чулкахъ стояли у каждыхъ дверей. Вездѣ было накурено, каждая вещь бросалась въ глаза своей аляповатой роскошью. Хозяинъ дома, по обыкновенію, торчалъ у входа въ гостиную, говорилъ каждому, „enchanté!“ и подергивалъ фалдочки своего фрака. Хозяйка хлопала глазами на раззолоченномъ диванѣ, окруженная дочерьми, разныхъ возрастовъ и степеней.

Телепневъ пріѣхалъ въ одинадцатомъ часу. Цвѣтъ аристократіи еще не собрался. Въ залѣ стояли кучками молодые люди, между которыми виднѣлись и студенческіе воротники. Двѣ-три дѣвицы, побойчѣе, ходили, взявшись за руки, вдоль по залѣ. Раскланиваясь хозяйкѣ, Телепневъ замѣтилъ, что она какъ-то особенно важно обошлась съ нимъ. Онъ повертѣлся, ощутивъ нѣкоторую неловкость, послѣ чего отправился въ залъ и подошелъ къ кучкѣ мужчинъ. Тамъ рѣчь шла о томъ, что въ магазинѣ Подираева получена великолѣпная паюсная икра. Отъ икры перешли къ военнымъ дѣйствіямъ, а отъ военныхъ дѣйствій къ тому, что у барынь теперь мода очень декольтироваться; одни находили, — что это славная штука, а другіе, напротивъ, по этому поводу распространились о безнравственности. Почти всѣ студенты, какіе приглашены были къ Щекаловымъ, принадлежали къ самымъ пустоголовымъ. Между ними особенно красовался краснощекій парень съ толстѣйшей цѣпочкой и глупѣйшими глазами, тотъ самый прокопистъ^ на котораго Гриневъ такъ энергически крикнулъ въ описанный нами спектакль. Нахальный симбирецъ, однокурсникъ Телепнева, какъ-то тоже пролѣзъ въ барскую гостиную Щекаловыхъ. Онъ вертѣлся около одного изъ губернаторскихъ адъютантовъ и хотѣлъ манерами своими показать, что онъ салонный кавалеръ, и что ему самъ чортъ не братъ… Было еще нѣсколько юношей въ узкихъ брюкахъ и англійскихъ проборахъ. Они стояли въ сторонкѣ.

Телепневъ только было хотѣлъ пробраться въ кабинетъ хозяина, гдѣ курили, какъ на пути его выросла Александрина. Она выходила изъ уборной, раскачиваясь направо и налѣво, и придерживая рукой юбку. Эта дѣвица любила таки разоблачать свои формы. На правой лопаткѣ у ней имѣлось родимое пятно порядочной величины, и Александрина никогда не декольтировалась выше этой помѣтки. Нужно было вступить съ ней въ разговоръ, и Телепневъ приступилъ къ этому процессу, скрѣпя сердце. Александрина сейчасъ же начала его распрашивать о томъ, что такое случилось въ маскарадѣ. Онъ, разумѣется, отвѣчалъ темно; но отъ нея не легко было отвертѣться. Она ему разсказала, что въ городѣ всѣ страшно вооружены противъ студентовъ, и что мадамъ Ще-калова не хотѣла даже никого приглашать изъ студентовъ кромѣ Телепнева. "

— А Усиковы, — болтала Александрина, — такъ тѣ сейчасъ въ уборной мнѣ клялись, что ни одна изъ нихъ не пойдетъ сегодня танцовать съ студентами.

— И со мной, не пойдутъ? — спросилъ Телепневъ.

— Ну съ вами-то совсѣмъ другое дѣло, вы вѣдь съ ними знакомы?

— Къ несчастію…

— Ахъ, какой вы! вы, пожалуй, и про меня такъ же говорите.

— Не случалось..

— Въ наказаніе, я васъ ангажирую на мазурку. Вы свободны?

Телепневу хотѣлось солгать; да ужь очень приставала цѣпкая дѣвица. Онъ отвѣчалъ молчаливымъ наклоненіемъ головы.

— Такъ-таки съ другими студентами и не будетъ никто танцовать? — переспросилъ онъ.

— По крайней мѣрѣ съ незнакомыми, — отвѣтила рѣшительно Александрина.

Танцы начались въ половинѣ одинадцатаго, не дожидаясь пріѣзда губернаторши. Этимъ обозначалась полная независимость барскаго дома Щекаловыхъ, что составляло главный шикъ трехъ баловъ, которые они имѣли привычку давать въ теченіи зимы. Съ Ольгой Ивановной Телепневъ встрѣтился въ буфетѣ, гдѣ она стояла съ хозяиномъ дома. Она ему поклонилась очень привѣтливо и попросила тутъ же налить ей стаканъ лимонаду.

— Вы намѣрены много танцовать, m-г Телепневъ? — спросила она, помахивая вѣеромъ.

— Какъ придется, — проговорилъ Телепневъ.

Онъ все еще чувствовалъ неловкость съ ней въ присутствіи какого-нибудь третьяго лица, почему и не продолжалъ разговора, а отправился опять въ залу. Тамъ прохаживались дѣвицы Усиковы, поклявшіяся не танцовать въ этотъ вечеръ съ мовткаше-студентами. Ихъ значилось счетомъ три; всѣ до такой степени бѣлобрысыя, что не было никакой возможно- сти распознать: гдѣ у нихъ начинались волосы на головѣ. фигуры опѣ имѣли совершенно дѣтскія; точно будто имъ было по 12 лѣтъ, и надѣли на нихъ длинныя платья, подъ которыми скрывались дѣтскіе панталончики-

Телепневъ обратился къ средней.

— Вы будете со мной танцовать четвертую кадриль? — спросилъ онъ ее, очень серьезно. ’.

Дѣвица переглянулась въ недоумѣніи съ сестрами. Видно было, что онѣ не рѣшили между собою, можно ли танцовать съ Телепневымъ, или на него наложить печать отверженія. А онъ стоялъ съ серьезнѣйшимъ видомъ и дожидался отвѣта.

— Хорошо-съ, — проговорила наконецъ бѣлобрысая дѣвица, и всѣ быстро отошли въ сторону.

Телепневу это показалось очень смѣшнымъ, и еслибъ Александрина не навязалась къ нему, онъ непремѣнно сталъ бы добиваться мазурки отъ одной изъ дѣвицъ Усиковыхъ.

Проиграли ритурнель первой кадрили. Ее обѣщала Телепневу, еще за недѣлю до бала, Barbe, старшая дочь начальницы. Но начальница не являлась, а надо было становиться въ пары. Vis-à-vis Телепнева на всѣхъ балахъ былъ одинъ изъ губернаторскихъ чиновниковъ, бѣлокурый бельомъ, очень веселый, красный отъ перваго танца, но имѣвшій талантъ плясать до полной потери всякихъ физическихъ силъ. Онъ подбѣжалъ къ Телепневу и началъ его упрашивать поскорѣе занять хорошенькое мѣстечко. Телепневъ ему объяснилъ, что его дама еще не пріѣхала. Чиновникъ былъ въ отчаяніи.

— Нѣтъ вы ужь какъ хотите, — твердилъ онъ, — а доставайте даму!

Телепневъ увидалъ одну изъ дочерей стараго предводителя, и пригласилъ ее, разсказавши очень добродушно, что его дама не пріѣхала. Та нисколько не обидѣлась этимъ несвѣтскимъ объясненіемъ, и съ самой доброй улыбкой подала ему руку. Только что они стали напротивъ бѣлокураго бель-ома, танцовавшаго съ m-me Кудласовой, какъ въ дверяхъ залы показалась величественная фигура генеральши, съ бѣлой брошкой, въ горностаевой мантильи; а за ней стройная Barbe въ голубомъ платьѣ, съ вѣнкомъ на головѣ. Телепневъ не зналъ, что ему дѣлать; его дама тотчасъ замѣтила это и сказала просто и весело:

— Пожалуйста не стѣсняйтесь, m-r Телепневъ, пойдите къ Barbe; это будетъ дурно не танцовать съ ней.

Телепневъ поблагодарилъ её и подлетѣлъ къ Barbe.

— Я не съ вами танцую эту кадриль, — сказала Barbe, и немножко покраснѣла.

— Какъ не со мной? Да вы еще недѣлю тому назадъ обѣщали мнѣ.

— Ахъ! простите, Борисъ Николаичъ, — заговорила Barbe, еще болѣе краснѣя. — Я совсѣмъ забыла; но, пожалуйста, нельзя ли вамъ другую. Вѣдь вамъ… все равно; какую хотите, хоть даже двѣ…

— Да, оно, конечно, ничего, — отвѣтилъ Телепневъ.

— Ну, не сердитесь, — прибавила она съ кокетливой миной; я съ вами третью… и скрылась.

Телепневъ вернулся къ своему визави и объяснилъ ему свое горе.

— Да вы опять съ прежней дамой становитесь.

— Совѣстно!

— Эхъ, mon cher! тутъ сейчасъ начнутъ; а вы еще разбираете… Ради Бога, вы хоть меня-то не губите.

Красное лицо плясуна было такъ жалостно, что Телепневъ рѣшился отыскать даму хоть какую-нибудь… Ему все-таки нужно было подойти къ предводительской дочери.

— Ну, что жъ вы? — добродушно спросила она его.

— Да in-lle Barbe меня обманула…

— Ну, такъ со мной протанцуйте.

— Мнѣ право, такъ совѣстно, — началъ было Телепневъ.

— Ахъ, полноте! развѣ мы дѣло какое-нибудь дѣлаемъ, я вѣдь не самолюбива! Становитесь, видите, какъ вашъ визави порывается танцовать.

Телепнева эта простота чрезвычайно тронула. Онъ еще болѣе помирился съ туземнымъ обществомъ и повторилъ самъ себѣ: „Кто же виноватъ, что пренебрегаютъ студентами!…. Какія же во мнѣ особыя качества, а вотъ какъ ко мнѣ внимательны!“ На эту тему онъ говорилъ Ольгѣ Ивановнѣ, танцуя съ ней вторую кадриль, а она глядѣла на него съ своей постоянной улыбкой и повторяла все: вы не въ счетъ. Третья кадриль также усилила самолюбіе Телепнева. Barbe начала предъ нимъ извиняться такъ, что ему самому стало совѣстно. Она даже два раза во время кадрили пожала ему руку и нѣсколько разъ повторила приглашеніе бывать у нихъ, по крайней мѣрѣ, каждую недѣлю. Barbe очень хорошо помнила, что обѣщала Телепневу первую кадриль; но въ эту зиму она питала нѣжную страсть къ инженерному поручику Шаде и мечтала объ узахъ Гименея съ этимъ избранникомъ. Онъ ее ангажировалъ на лѣстницѣ, и Barbe, конечно, не задумалась обмануть Телепнева. Но, сверхъ ожиданія, поручикъ, хоть и пригласилъ ее, однако былъ необычайно холоденъ, и бѣдная Barbe чуть не плакала. На мазурку онъ ее не ангажировалъ, такъ что она и огорчилась и разгнѣвалась вмѣстѣ. Результатомъ всего этого было угрызеніе совѣсти и извиненія передъ Телепневымъ. Она ему предложила даже мазурку и не обидѣлась его отказомъ. — Словомъ, Телепневъ былъ подавленъ ея любезностью, и съ каждой минутой убѣждался въ томъ, что общество ни въ чемъ не виновато передъ студентами.

Но не то испытывала остальная братія; особливо два экземпляра: краснощекій прокопистъ и нахальный симбирецъ. Симбирцу рѣшительно не везло. Толкнулся было онъ къ дамамъ львиной породы, но вездѣ получилъ отвѣтъ, что уже ангажированы. Въ отчаяньи бросился онъ къ дѣвицамъ Усиковымъ, разсчитывая, что навѣрно хоть одна изъ нихъ свободна. Онъ подлетѣлъ къ нимъ козыремъ и, не разбирая, обратился къ самой маленькой.

Дѣвица Усикова переглянулась съ сестрами, и всѣ три приняли видъ суровый и неподходимый.

— Мы съ незнакомыми не танцуемъ, — . отвѣтила за меньшую старшая сестра.

Симбирецъ растерялся. Такого пассажа онъ никакъ не ожидалъ. _

Дѣвицы Усиковы, не удостоивая войдти сі нимъ въ дальнѣйшее объясненіе, повернулись къ нему спинами и потекли въ уборную.

Симбирецъ воспылалъ гнѣвомъ и мщеніемъ; но танцовать онъ хотѣлъ во что-бы то ни стало. Онъ искалъ глазами своего визави, краснощекаго прокописта, и увидалъ его, наконецъ, въ дверяхъ гостиной съ дамой. Дама на поклонъ прокописта и, вѣроятно, ангажированіе, что-то такое отвѣтила, отъ чего краснощекаго юношу ударило въ кирпичный цвѣтъ.

А дама была никто иная, какъ Александрина. "Гакъ какъ въ натурѣ этой особы лежала необычайная бойкость и подвижность желаній, то и захотѣлось ей вдругъ произвести, маленькій скандалъ, и сказать дерзость студенту. Прокописта она знала по фамиліи, и даже не мало прыгала съ нимъ на Другихъ балахъ и вечерахъ; но когда онъ подошелъ просить ее на первую кадриль, то она ему отвѣтила, что съ студентами не танцуетъ. Прокопистъ былъ такъ глупъ, что, превратившись въ кирпичъ, не съумѣлъ отвѣтить Александринѣ какой-нибудь равносильной пріятности.

Симбирецъ и прокопистъ, со смертью и. адомъ въ уязвленныхъ сердцахъ, встрѣтились посреди залы и помѣнялись своими горькими испытаніями; Они также поклялись, подобно дѣвицамъ Усиковымъ, подбить всѣхъ студентовъ уѣхать съ балу, и на этой же недѣлѣ произвести страшный скандалъ семейству Усиковыхъ, а потомъ и всѣмъ безъ исключенія аристократкамъ города К. Невольно ихъ взоры устремились на Телепнева, который преспокойно танцовалъ, и все съ лучшими дамами, съ дочерью стараго предводителя, съ М-новой, съ дочерью начальницы. Собравшись кучкой человѣкъ въ пять, студенты рѣшили, что Телепневъ дрянь и слѣдуетъ его побить въ эту же ночь… Но что произошло въ сердцахъ прокописта и симбирца, когда на четвертую кадриль Телепневъ сталъ рядомъ съ одной изъ дѣвицъ Усиковыхъ.

— Я ее обругаю, — вскричалъ симбирецъ и, подкрѣпившись въ буфетѣ шампанскимъ, стоявшимъ въ серебряныхъ вазахъ, величественно подошелъ къ дамѣ Телепнева.

— Вотъ вѣдь вы танцуете съ студентами, какъ же вы смѣли мнѣ отказать? — проговорилъ онъ, подпершись подъ бокъ правой рукой.

— Я танцую, съ кѣмъ я хочу, — отвѣтила дѣвица Усикова, — и кого я знаю.

Въ эту минуту музыка заиграла 'и она начала кадриль. Симбирецъ опять остался на бобахъ. Ярость его выразилась тѣмъ, что онъ хватилъ еще стаканъ шампанскаго.

Въ антрактѣ между третьей и четвертой кадрилью Ольга Ивановна подошла къ Телепневу, который сидѣлъ въ одной изъ боковыхъ комнатъ и спросила его тихо:

— Съ кѣмъ ты танцуешь четвертую кадриль?

— Съ одной изъ дѣвицъ Усиковыхъ.

— А пятую?

— Ни съ кѣйъ.

— Проси герцогиню…

— Губернаторшу?

— Да

— Ну вотъ еще!…

— Пожалуйста, голубчика., прошу тебя, ты мнѣ сдѣлаешь этимъ большое удовольствіе.

— Для Эфекта? '

— Ну да, для Эфекта; не капризничай. Вотъ она сидитъ въ гостиной, на угловомъ диванѣ; я пойду и подсяду къ ней, а ты подойди, заговори и ангажируй!

Съ этими словами она ушла въ гостиную и, дѣйствительно, подсѣла къ герцогинѣ. А герцогиня, вся въ бѣломъ, съ какимъ-то золотымъ кольцомъ на головѣ, представляла собою такую царственную особу, что застѣнчивому юношѣ, особливо изъ студенческой братіи, никогда бы не посмѣть приблизиться къ ней. Начальница губерніи говорила что-то повелительное тому изъ адъютантовъ, который по понедѣльникамъ и пятницамъ бывалъ глупѣе, чѣмъ въ остальные дни.

Ольгѣ Ивановнѣ она дружески подала руку и усадила рядомъ съ собой. Телепневъ, проходя мимо дивана, на которомъ помѣщались онѣ, отвѣсилъ довольно почтительный поклонъ герцогинѣ Она пріятно улыбнулась и открыла ротъ. Телепневъ остановился въ позѣ благовоспитаннаго мальчика.

— Я васъ давно не видала, m-r Телепневъ; отчего вы забыли наши четверги? произнесла она съ царственной внимательностью, на чистѣйшемъ французскомъ діалектѣ.

Телепневъ отвѣчалъ скромно и почтительно, что онъ не преминетъ воспользоваться ея любезнымъ приглашеніемъ. Въ эту минуту Ольга Ивановна быстро взглянула на него. Онъ сдѣлалъ надъ собой маленькое усиліе и ангажировалъ герцогиню на пятую кадриль. Герцогиня не удивилась, а переглянувшись съ Ольгой Ивановной, изъявила свое согласіе.

Впечатлѣніе, произведенное на оскорбленную студенческую братію видомъ Телепнева, танцующаго съ дѣвицей Усиковой, и потомъ съ самой начальницей губерніи, было поразительное. Нахальный симбирецъ поблѣднѣлъ отъ злости и убѣдилъ таки остальныхъ не дожидаться мазурки, а всѣмъ огуломъ уѣхать, и тѣмъ произвести неописанный эфектъ Телепнева рѣшено было побить, а дѣвицамъ Усиковымъ сдѣлать примѣрный скандалъ, подробности котораго обдумать на угон же недѣли. Никто однако не замѣтилъ исчезновенія сту-центовъ, хотя они нарочно, минутъ съ пять, стояли кучкой на лѣстницѣ, и очень громко говорили.

Мазурка съ Александриной завершила бальныя онъ удовольствія Телепнева. Александрина, въ этотъ разъ, дѣлала ему такіе авансы и подъ шумъ музыки и хлопающихъ каблуковъ вдавалась въ такія подробности касательно непріятностей своей дѣвичьей жизни, что Телепневъ, посматривая на нее съ любопытствомъ, рѣшительно не зналъ, какъ поддерживать подобный разговоръ. Между прочимъ, она прямо объявила, что напрасно онъ не обращаетъ не нее вниманія, что она вовсе не изъ тѣхъ недоступныхъ невинностей, которыя умѣютъ только вздыхать и краснѣть при словѣ любовь- Эта тирада сопровождалась весьма выразительнымъ взглядомъ. Она закончила тѣмъ, что еслибъ Ольга Ивановна не была такая душка, то она, конечно, не простила бы ей… чего, — догадаться было не трудно.

Телепневъ хотѣлъ въ тотъ яге вечеръ разсказать весь этотъ разговоръ Ольгѣ Ивановнѣ, но имъ не удалось какъ-то встрѣтиться. Только на подъѣздѣ раскланялись они, и она ему шепнула: „до завтра.“

Это „завтра“ ввело Телепнева въ новую фазу испытаній. Какъ только они остались съ Ольгой Ивановной одни въ угловой, онъ разумѣется, завелъ рѣчь о вчерашнихъ изліяніяхъ Алексадршіы. Тутъ же онъ не утаить того, что его очень удивляютъ отношенія Александрины къ Ольгѣ Ивановнѣ.

— Ахъ, Борисъ! — сказала она ему игриво, — какой ты глупенькій! Съ волками жить по-волчьи выть. Алексадрина— это первая болтунья въ городѣ. Но за ней самой водятся грѣшки. — И тутъ Ольга Ивановна шепнула нѣсколько словъ на ухо Телепнева, — Такъ ты понимаешь, мой другъ, что ее не надо раздражать… Тогда она сама ничего не увидитъ, и будетъ вести себя такъ, какъ намъ нужно.

Телепнева покоробило отъ этого объясненія. Оно дало ему вдругъ почувствовать какого кодекса нравственности придерживалась Ольга Ивановна.

— Что жъ ты на меня такъ смотришь? — спросила она его; твоя невинная душа возмущается этимъ? Ахъ ты, мой дурачокъ!

И за симъ послѣдовали ласки, которыя Ольга Ивановна умѣла такъ разнообразить. Она рѣшительно не давала ему времени одуматься. Когда Телепневъ былъ около нея, она привлекала его своей красотой, своей страстностью, своимъ юморомъ. Когда онъ оставался одинъ, раздумье и даже угрызенія совѣсти начинали обыкновенно мучить его, но до перваго свиданія съ нею… Только съ каждымъ днемъ онъ все меньше и меньше уважалъ себя…

Этотъ вечеръ прошелъ въ разсказахъ Ольги Ивановны. Она познакомила его со всей скандалезной хроникой города К. Съ необыкновеннымъ искусствомъ передавала она ему разныя приключенія аристократическихъ барынь на поприщѣ служенія богу любви. Весь городъ былъ опутанъ сѣтями, и всѣ должны были по неволѣ отличаться большой тер пимостью другъ къ другу. Про какую барыню не спрашивалъ Телепневъ у Ольги Ивановны, у каждой имѣлась исторія въ прошедшемъ и въ настоящемъ… Та-то съ такимъ-то, а такой-то съ той-то., и не было конца сему…

— Да вѣдь это ужасно! — вырвалось наконецъ у Телепнева, послѣ того, какъ онъ прослушалъ штукъ пятнадцать разныхъ исторій.

— Что жъ тутъ ужаснаго? — наивно спросила его Ольга Ивановна.

— Да какіе же это нравы!…

— Нравы очень простые, — отвѣтила невозмутимая Ольга Ивановна. — Иначе и быть не можетъ… Мы всѣ, сколько насъ ни есть, какъ мы шли замужъ? Дѣвчонками, у которыхъ было одно желаніе — надѣть поскорѣе чепчикъ… А мужья, ни одинъ не умѣетъ хорошенько повести жену; лѣнивы, смѣшны, стары, скучны, или еще похуже: картежники, пьяницы, дураки… Извини, мой другъ, что я такъ откровенно выражаюсь, но я правду говорю… Кто же виноватъ?… Самъ разсуди; а любить хочется, безъ любви эта пошлая губернская жизнь совсѣмъ бы уморила насъ всѣхъ… Ну, что жъ ты, развѣ возмущенъ, что я, напримѣръ, тебя полюбила, а?

Что можно было Телепневу отвѣчать на подобный вопросъ? Оставалось только поцѣловать губки, которыя ему подставляли.

— Павелъ Семеновичъ, — продолжала спокойно Ольга Ивановна, — очень хорошій человѣкъ; но вѣдь, еслибъ ты былъ женщина, Борисъ, ты бы не выжилъ съ нимъ двухъ дней; а я, какъ видишь, живу съ нимъ одинадцатый годъ и, право, онъ счастливъ!…

Телепневъ слушалъ и все болѣе и болѣе понимать значеніе французскаго слова „faire l’amour“, которое онъ когда-то впервые вычиталъ въ романѣ Поль-де-Кока. Онъ чувствовалъ себя на рубежѣ двухъ противоположныхъ настроеній: почти ужаса отъ той дѣйствительности, которая развертывалась передъ нимъ, и снисхожденія къ Ольгѣ Ивановнѣ, а вмѣстѣ съ нею и ко всѣмъ барынямъ, живущимъ также, какъ и она. Ея откровенность, ея установившійся взглядъ на все, что она сама дѣлала, и что вокругъ нее дѣлалось, сбивали его съ толку. Серце его говорило ему, что разсужденія Ольги Ивановны — все ложь и безобразіе; но самолюбивая молодость брала свое: ему пріятно было обладать этой женщиной. Умъ тоже работалъ и наклоненъ былъ разсуждать терпимо и задавать себѣ вопросы, предложенные Ольгой Ивановной, т. е., виновата-ли она, да могло ли быть иначе, да и что тутъ возмутительнаго, если она любитъ меня?

Нахальный симбирецъ, съ неустанной энергіей пропагандировалъ мщеніе противъ аристократокъ по всѣмъ аудиторіямъ; а въ своемъ курсѣ возбуждалъ негодованіе противъ Телепнева. Сибиряки, какъ народъ первобытный, первые приняли его рѣчи за чистую истину, и воспылали благороднымъ негодованіемъ на своего аристократа-однокурсника.

Когда Телепневъ пришелъ на лекцію государственныхъ законовъ, то его почти всѣ встрѣтили съ нахмуренными лицами. Данге длиннопіеій саратовецъ нехотя подалъ ему руку. Онъ сейчасъ понялъ въ чемъ дѣло, и очень ему захотѣлось оборвать нахальнаго симбирца! Онъ подошелъ къ сибирякамъ и объ чемъ-то спросилъ одного изъ нихъ. Тотъ отъ него отвернулся.

— Послушайте, господа, — заговорилъ онъ, — я вижу, что вы что-то противъ меня имѣете… Въ такомъ случаѣ, скажите: что именно?… Если я не нравлюсь Суковкину, то въ этомъ еще нѣтъ большой бѣды!….

Всѣ молчали.

— Суковкинъ! — вскричалъ Телепневъ, подходя къ симбирцу, — хотите вы, чтобы я разсказалъ вотъ всѣмъ нашимъ товарищамъ про ваше прекрасное поведеніе въ маскарадѣ?

— Нѣтъ, вы лучше, баринъ, вотъ что разскажите, — отвѣтилъ ему Суковиинъ, — какъ вы у губернаторши въ лакейской должности состоите?… Что вчера со студентами у Ще-каловыхъ сдѣлали? а? Съ нами танцовать не шли, какъ со сволочью обращались; а вы хоть бы ухомъ повели, вамъ и горя мало, что товарищей вашихъ шельмуютъ!… Онъ господа, за то съ губернаторшей танцовалъ, и съ М — вини-хой!….

Вся краска бросилась въ лицо Телепнева. Еслибъ въ эту минуту не вошелъ профессоръ, онъ бы бросился на симбирца, при всей сдержанности своей натуры. Нахальный тонъ Суковкина возмутилъ его еще болѣе потому, что ничего ему нельзя было возражать, и большая доля правды заключалась въ словахъ симбирца. Онъ дѣйствительно, не принялъ къ сердцу обиды нанесенной студентамъ, и внутренно отдѣлилъ себя отъ всей ихъ массы. Всю лекцію просидѣлъ онъ подавленный и выходя изъ аудиторіи совсѣмъ осовѣлъ. Раздраженіе противъ симбирца замѣнилось сильнѣйшимъ раздраженіемъ противъ самаго себя.

Домой Телепневъ пріѣхалъ очень мрачный. Онъ не зналъ, какъ ему поладить съ товарищами. Каковы бы они ни были, непріязненныя отношенія къ нимъ поставятъ его въ самое тяжелое положеніе, и невольно пришла ему ѣдкая мысль, что все это было въ связи съ тѣмъ, что внесла въ его теперешную яшзнь Ольга Ивановна.

Послѣ обѣда ему опять захотѣлось пойти къ Абласову. Въ это время въ квартирѣ братьевъ Сорванцовыхъ собралась довольно пьяная компанія, которая еще наканунѣ порѣшила проучить аристократишку за всѣ его мерзостные поступки. Изъ окна первой комнаты квартиры Сорванцовыхъ видно было кто подымался по лѣстницѣ на галдарейку.

— Господа! — крикнула Офелія, — барченокъ-то катитъ къ намъ на галдарейку, произведемте ему лупку.

— Ублажимъ, — брякнулъ Вомбовъ, находившійся въ компаніи.

Только что Телепневъ ступилъ на площадку, какъ изъ дверей вылетѣла вся братія, состоявшая изъ семи человѣкъ. Напасть прямо на Телепнева они посовѣстились, надо было сначала задрать. Первый опять- подступилъ Двужилинъ.

— Зачѣмъ вы сюда похАживаете, милордъ? — началъ онъ;— вы бы себѣ выбрали другія дорожки, гдѣ бы не такъ воняло, какъ здѣсь.

На это Телепневъ ничего не отвѣтилъ и продолжалъ идти; но Двужилинъ остановилъ его за руку; а остальная компанія пододвинулась.

— Ты отвѣчай, когда съ тобой говорятъ! — крикнулъ ему Вомбовъ.

И вслѣдъ за симъ раздались бранныя существительныя и прилагательныя. Телепневъ не испугался этого нападенія, но ему сдѣлалось такъ жутко, что онъ готовъ былъ просить прощенія у этихъ полупьяныхъ юношей, или плачемъ отвѣчать на ихъ брань и дерзость.

Не знаю чѣмъ бы разыгралась эта сцена, еслибъ дверь изъ квартиры саратовцевъ не отворилась и не вышли оттуда Буеракинъ, сожитель его Дубровинъ, а за ними Михалъ Мемноновъ. Ихъ появленіе задержало воинственные порывы Двужилина съ братіей: а Михалъ Мемноновъ, вообще не церемонившійся съ студентами, взглянулъ на нихъ хмурымъ окомъ и проговорилъ:

— Что вы, господа, дебоши-то дѣлаете! не то что чужихъ, а и товарищей задѣваете! — И потомъ, обращаясь къ Телепневу, прибавилъ: Пожалуйте, сударь, извольте идти своей дорогой.

Буеракинъ отправился вслѣдъ за Телепневымъ и сталъ его распрашивать о томъ, что случилось. Телепневу эти распросы были чистой мукой. Онъ могъ только отвѣтить: „Я вамъ послѣ разскажу,“ и почти бѣгомъ бросился по галдарейкѣ въ квартиру Абласова. Тамъ онъ упалъ на диванъ и истерически зарыдал ь. Абласовъ тихо подсѣлъ къ нему и далъ ему время выплакаться.

— Нѣтъ, я не могу больше терпѣть! — вскричалъ наконецъ Телепневъ, вставая съ дивана. — Уѣдемъ отсюда, ради создателя уѣдемъ!

— Куда жъ? — спросилъ тихо Абласовъ.

— Куда-нибудь, домой къ намъ, или въ Москву, въ Петербургъ, перейдемъ въ другой университетъ! Я здѣсь, въ эти два мѣсяца сталъ такъ гадокъ, такъ вооружилъ противъ себя, мнѣ проходу нѣтъ, меня оскорбляютъ, я пошлѣю здѣсь съ каждой минутой! Ты скажешь, не обращай на это вниманія: развѣ это можно, когда на меня нападаютъ, когда сейчасъ меня могли избить. И кабы внутренно я былъ вполнѣ правъ, я бы все это перенесъ, а то нѣтъ, Абласовъ, какъ эти люди ни грубы, ни пьяны, они чувствуютъ, что во мнѣ есть что-то такое фальшивое, претензія есть, самолюбіе, барство! А при этакомъ ожесточеніи противъ меня, какъ мнѣ съ ними сблизиться? Прощенья просить, заискивать., ' кутить съ ними; они скажутъ, что я струсилъ и тогда мое положеніе будетъ еще ужаснѣе…

И долго изливался онъ на эту тему. Абласовъ ничего ему не возражалъ и не успокоивалъ. Онъ видѣлъ, что Телепневъ слишкомъ взволнованъ, и говорить съ нимъ хладнокровно не было возможности. Наконецъ, когда онъ немножко поутихъ, Абласовъ сказалъ ему:

— Повѣрь мнѣ, Боря, еще два мѣсяца, и ты стряхнешь съ себя все, что теперь тебя давитъ. И всѣ эти дрязги пройдутъ и ты будешь очень хорошо знать, какъ поступать тебѣ, какъ честному человѣку. Если въ тебѣ дѣйствительно нѣтъ ни гордости, ни чванства, такъ очень скоро присмирѣетъ вся эта пьяная братія.

Телепневъ просидѣлъ у Абласова до двѣнадцати часовъ, и такъ былъ нравственно возбужденъ, что съ нимъ сдѣлался даже лихорадочный припадокъ. Абласовъ свелъ его самъ съ галдарейки, уложилъ въ кровать и напоилъ горячимъ

Если компаніи нахальнаго симбирца и^Двужилина не удалось побить Телепнева, то экспедиція противъ аристократокъ выполнена была гораздо удачнѣе.

На другой день послѣ нападенія въ чекчуринской казармѣ на Телепнева, часу въ десятомъ, четырехъмѣстный возокъ, визжа полозьями по крѣпкому морозному снѣгу, поднимался на Преображенскую по клинической горѣ. Ночь стояла очень свѣтлая. Можно было разглядѣть, и лошадей, и кучера съ большой бородой въ четырехъ-угольной, довольно уродливой шапкѣ, и лакея на запяткахъ въ темной ливреѣ съ двумя капишонниками. Возокъ повернулъ направо по Преображенской и потащился на мелкихъ хозяйскихъ рысяхъ. Въ возкѣ сидѣли дѣвицы У сиковы съ своей маменькой, золотушно-нервной барыней, отправлявшейся на вечера со своими дочерьми регулярно каждый день, тая въ душѣ своей убѣжденіе, что этакимъ путемъ выйдетъ хотя одна изъ нихъ за кого нибудь. Дѣвицы молчали и, на ухабахъ, толкали другъ друга колѣнами. Дома, они только что въ сласть наговорились о томъ, какъ досталось отъ нихъ мовешкамъ-студентамъ и дали себѣ новую клятву не ходить танцовать даже съ знакомыми студентами, причемъ старшая сестра выпросила исключеніе для Телепнева, съ которымъ танцуетъ сама губернаторша.

Ныряя по ухабамъ, возокъ приближался къ казенному дому кирпичнаго цвѣта. А за этимъ домомъ, въ тѣни, шедшей отъ него по переулку темнѣлась и шевелилась кучка студентовъ. Какъ только возокъ показался на Преображенской, караульный, который былъ никто иной, какъ Гамлетъ-Сор-ванцовъ, побѣжалъ извѣстить товарищей. Планъ былъ уже составленъ философомъ Двужилинымъ, а главой дѣйствія- избрали нахальнаго симбирца, по праву оскорбленной жертвы. По знаку Суковкина, вся компанія, состоявшая изъ двѣнадцати человѣкъ, выскочила на улицу и стала посреди ея, такъ что возокъ долженъ былъ наѣхать на нее. Кучеръ крикнулъ было, но четверо студентовъ, а именно братья Сор-ванцовы, Рыбакъ и Коридорскій схватили лошадей подъ уздцы. Двужилинъ съ однимъ изъ сибиряковъ, однокурсникомъ Телепнева, стащили лакея и сейчасъ же завязали ему ротъ. Вомбовъ съ другимъ вологодцемъ подвергнули кучера такой же операціи. Для производства скандала съ аристократками остались четверо: глава возстанія Суковкинъ, краснощекій камералистъ, фешенебельный юристъ изъ оскорбленныхъ на балѣ Щекаловыхъ и пріятель нашъ Гриневъ, совершенно почти пьяный и готовый участвовать въ каждой исторіи, какого бы рода она ни была.

Когда кучеръ и лакей лишены были голоса и свободнаго движенія, Суковкинъ и Гриневъ открыли дверцы возка съ обѣих'ь сторонъ. Дамы сперва въ одинъ голосъ закричали; но увидѣвши студенческіе фуражки и свѣтлыя пуговицы совсѣмъ присмирѣли.

— Прелестныя незнакомки! — вскричалъ Суковкинъ: — не угодно 'ли вамъ будетъ выйти изъ возка; мы устроимъ маленькій балетъ.

— При лунномъ, такъ сказать, освѣщеніи! — подхватилъ Гриневъ.

Отвѣта не послѣдовало. Дѣвицы Усиковы и ихъ маменька, дрожа, прижались каждая въ своемъ углу.

— Если вы не выйдете, — началъ Гриневъ, — то мы васъ силой вытащимъ.

Нечего было дѣлать, изъ каждыхъ дверецъ возка высадили по двѣ дамы. Симбирецъ подошелъ къ той, которая ему отказала на балѣ.

— Вы не танцуете съ студентами, — заговорилъ онъ, ухмыляясь, — на паркетѣ вы ихъ не удостоиваете этой чести, такъ вотъ на снѣгу не угодно ли пройтись со мной полечку.

И не дожидаясь отвѣта, онъ подхватилъ бѣлобрысую дѣвицу, которая вся дрожала отъ страха, и при двадцати-гра-дусномъ морозѣ пустился съ ней прыгать вокругъ возка. Краснощекій камералистъ и юристъ подхватили двухъ остальныхъ и отправились вслѣдъ за симбирцемъ. Гриневъ хотѣлъ было обнять маменьку, но она рванулась отъ него и вскочила опять въ возокъ.

Послѣ двухъ туровъ дамъ усадили, развязали ротъ лакею и кучеру, и пустили лошадей.

Исторія съ семействомъ Усиковыхъ прогремѣла по городу. Негодованіе благороднаго общества противъ студентовъ было страшное. Папенька дѣвицъ Усиковыхъ, занимавшій мѣсто предсѣдателя какой-то палаты, поѣхалъ жаловаться къ попечителю, и въ тотъ же день Ѳедоръ Ивановичъ началъ слѣдствіе. Найти виновныхъ впрочемъ было весьма не трудно. Дѣвицы Усиковы очень хорошо разглядѣли своихъ кавалеровъ, и хотя не могли назвать ихъ по фамиліямъ, но доложили папенькѣ, что всѣ эти студенты были на балѣ у Щекаловыхъ.

Ѳедоръ Ивановичъ, собравши'свѣдѣнія, потребовалъ къ себѣ всѣхъ студентовъ, бывшихъ на балѣ у Щекаловыхъ, а въ томъ числѣ и Телепнева, который не выходилъ изъ квартиры съ того самаго дня, когда онъ изливался Абласову. Явился къ нему Демка и таинственно пригласилъ къ инспектору. Телепневъ, ничего не зная о происшествіи съ дѣвицами Усиковыми и не зная также за собой никакой вины, довольно спокойно отправился къ инспектору. Очень непріятно ему было увидать въ пріемной инспектора нахальную рожу симбирца и остальной братіи, т. е. краснощекаго прокописта, фешенебельнаго юриста и Гринева.

Гриневъ могъ бы и не попасться, но дѣвицы Усиковы помогли своей маменькѣ припомнить его угрявую и косматую физіономію. Когда эта физіономія, была подробно описана Ѳедору Ивановичу, онъ тотчасъ же догадался, что это Гриневъ, весьма извѣстный ему по разнымъ скандальнымъ исторіямъ.

Молча стояли студенты въ пріемной Ѳедора Ивановича. Онъ не заставилъ себя долго ждать. Козыремъ вылетѣлъ онъ изъ кабинета и, не отвѣчая на поклонъ студентовъ, прямо началъ съ того, что они обвиняются въ совершеніи буйственнаго поступка надъ одной благородной фамиліей. Телепневъ рѣшительно не понялъ сразу въ чемъ дѣло и хотѣлъ было возразить, что онъ не имѣетъ ни малѣйшаго прикосновенія къ этой исторіи, но Ѳедоръ Ивановичъ не далъ сказать ему слова. Онъ торжественно объявилъ, чтобы всѣ они немедленно отправились въ карцеръ. Дежурный помощникъ инспектора, въ сопровожденіи карцернаго солдата Дагобера, отвелъ всѣхъ пятерыхъ въ студенческую темницу, помѣщавшуюся подъ крышей надъ занимательными. Тамъ ихъ размѣстили въ трехъ комнатахъ. Двѣ составляли собственно карцеръ, а третья назначалась для тѣхъ, кого сажали подъ арестъ за небольшія проступки. Туда попалъ Телепневъ съ Гриневымъ. Помощникъ инпектсора ввелъ ихъ и лаконически проговорилъ: „Вотъ ваша комната“. Комната была похожа на занимательную казенныхъ студентовъ, съ окнами на самомъ полу и съ огромной печкой. Вся мебель состояла изъ грязнаго стола и обломаннаго, деревяннаго стула, на которомъ помѣщался оббитый глиняный кувшинъ и сухая корка хлѣба на черепкѣ тарелки. Въ углу лежалъ тюфякъ, покрытый грязнѣйшимъ байковымъ одѣяломъ.

Арестованіе Телепнева произошло такъ скоро, что онъ, придя въ карцеръ, не могъ все сообразить, что это съ нимъ такое дѣлается, и зачѣмъ его запрутъ въ этой пустой и крайне неопредѣлительной клѣткѣ. Онъ стоялъ посреди комнаты въ шубѣ и трехъуголкѣ, какъ вышелъ отъ инспектора и рѣшительно не зналъ, куда сложить свои доспѣхи. Гриневъ, какъ человѣкъ бывалый, ни мало не стѣсняясь, сбросилъ свою шинеленку-на кровать. Помощникъ инспектора хотѣлъ было удалиться, но Гриневъ схватилъ его за руку.

— Нѣтъ, погодите, батенька! — вскричалъ онъ. — Какъ же съ этимъ быть. Вѣдь мы здѣсь навѣрняка не одну ночь переночуемъ, а тюфякъ-то всего одинъ! Такъ ужь вы доложите по начальству, что на голомъ-то полу держать нашего брата не полагается.

Помощникъ опять лаконически отвѣтилъ: „Хорошо-съ“, и скрылся вслѣдъ за Дагоберомъ, которой, звеня ключами, тяжело ступалъ по извилистой лѣстницѣ ведущей изъ карцера.

Телепневъ все еще стоялъ посреди комнаты въ нерѣшительной позѣ, не снимая ни шубы, ни шляпы. А Гриневъ, устраиваясь по хозяйству посматривалъ на него искоса, и думалъ про себя: „Какъ этотъ баринъ залетѣлъ сюда вмѣстѣ съ нами?“ Самъ по себѣ, онъ не имѣлъ никакаго озлобленія противъ Телепнева, а просто для компаніи согласенъ былъ произвести съ нимъ скандалъ. Теперь же, видя его вмѣстѣ съ собой въ карцерѣ, онъ, какъ добрый малый, ощутилъ даже нѣкоторую жалость, къ которой присоединился сейчасъ расчетъ: „Что вѣрно, дескать, у этого барченка деньжата водятся, и можно будетъ порядочно устроить свое карцерное житье.“

— Что же вы шинель-то не скидаете? — сказалъ онъ подходя къ Телепневу. — Насъ вѣдь здѣсь, поди, не одну ночку продержатъ.

Телепневъ оглянулъ комнату и затруднился, куда сложить свою шубу.

— А вы, батенька, посмотрите тамъ въ первой-то комор-кѣ, кажется, есть гвозди; у меня вѣдь здѣсь мѣсто-то насиженное.

Телепневъ пошелъ отыскивать гвоздикъ, отыскалъ и повѣсилъ свою шубу.

— А мы съ вами красивы! — началъ Гриневъ — какъ есть драбанты! Мундирчикъ-то свой собственный? — прибавилъ онъ, трогая Телепнева за фалды.

— Свой.

— Ау меня такъ вольнонаемный; да оно и лучше: на вольномъ воздухѣ, какъ разъ спустишь; а здѣсь нельзя, потому по начальству потребуютъ.

— А какъ мы тутъ размѣстимся? —спросилъ Телепневъ.

— Да вотъ погодите, сейчасъ тотъ старый домовой придетъ.

— Какой?

— Дагоберъ, въ коемъ вся суть заключается. Коли у васъ есть презрѣнный металлъ, дайте вы этому воину нѣсколько серебренниковъ и спосылаемъ мы его въ Чекчуринскія казармы съ цидулкой. Оттуда пришлютъ намъ жратвы и питвы. А мундирчикъ-то скиньте.

Минутъ черезъ пять послышались тяжелые шаги на лѣстницѣ и звяканіе ключей.

— Вонъ ужь валитъ! — вскричалъ Гриневъ, — чуетъ разживу-то, старый песъ. Ну раскошеливайтесь, баринъ, у меня на счетъ сребренниковъ-то жалостно.

Вошелъ Дагоберъ и, ухмыльнувшись сквозь свои общипанные усы, спросилъ:

— Не протопить ли, господа?

— Пропустить, дяденька, нужно, — подхватилъ Гриневъ, и приблизившись къ Дагоберу, весьма нѣжно обнялъ его. — Ты вѣдь меня знаешь, — сказалъ онъ, — я тебя знаю, почтенный старецъ.

— Какъ не знать, — отвѣтилъ Дагоберъ, и тряхнулъ головой.

— Не мало мы съ тобой претерпѣли въ сей юдоли скорби и печали.

— Да вамъ чего?

— А ты дай выплакаться.

— А вы инъ говорите скорѣй, — отрѣзалъ Дагоберъ.

— Нельзя ли вотъ тюфякъ бы, — началъ Телепневъ.

— Сперва объ дѣлѣ, батенька, — перебилъ его Гриневъ.

Вотъ слушай, старецъ, — обратился онъ опять къ Дагоберу — у этого барина есть сребренники. Ты отъ него получишь благостыню и побѣжишь ты въ Чекчуринскія казармы. Вы синьоръ, — обратился онъ къ Телепневу, — желаете изобразить что нибудь письменно.

— Желаю, — отвѣтилъ Телепневъ.

— Ну, такъ ты, старый хрычъ, принеси скорѣй бумаги, да не оберточной, а писчей.

— Дагоберъ удалился, опять зазвенѣвъ ключами; а Гриневъ, безъ всякой церемоніи, сталъ распрашивать у Телепнева: есть ли у. него лишнія деньги, и если есть, такъ чтобы онъ на его долю удѣлилъ рубликовъ пять, такъ какъ, по всей вѣроятности, скоро ихъ не выпустятъ. Телепнева эта безцеремонность сразу вывела изъ стѣсненнаго положенія. Онъ очень хорошо почувствовалъ, что Гриневъ вовсе не принадлежитъ къ числу его враговъ, и что сожительство съ нимъ въ карцерѣ не будетъ для него источникомъ новыхъ нравственныхъ непріятностей.

Когда Дагоберъ явился во второй разъ съ бумагою и ка-рандашемъ, написаны были двѣ записки: одна отъ Телепнева къ Абласову, а другая отъ Гринева къ Буеракину и служителю Михалу Мемнонову. Послѣ того Гриневъ далъ Дагоберу подробную инструкцію, что къ какому времени принести, и Дагоберъ, которому посулили полтинникъ, клялся и божился, что ѣда, хлѣбные и виноградные напитки, книги, папиросы и постель будутъ немедленно доставлены.

Оставшись опять наединѣ съ Гриневымъ, Телепневъ, хотя и освободился отъ стѣсненія, но не зналъ, какъ заговорить съ своимъ карцернымъ товарищемъ.

Гриневъ помогъ ему. Онъ безъ всякихъ обиняковъ спросилъ Телепнева:

— Разскажите-ка, батенька, какъ вы сюда попали?

— Право не знаю, въ этой исторіи я не участвовалъ….

Гриневъ кивнулъ головой, въ знакъ согласія, и потомъ вдругъ, какъ бы спохватился. Это движеніе не ускользнуло отъ Телепнева. Онъ покраснѣлъ и даже отвернулся къ окну. Ясно было, что даже Гриневъ, при всемъ своемъ добродушіи, подозрѣвалъ его и боялся проболтаться объ исторіи, за которую попался.

— Послушайте, Гриневъ, — заговорилъ Телепневъ, быстро подходя къ нему, — если вы боитесь меня, то лучше будемъ молчать, или я попрошу, чтобъ меня перевели въ другое мѣсто.

— А что? — спросилъ наивно Гриневъ.

Пожалуста не хитрите со мной; вы, не знаю почему, подозрѣваете меня, думаете, что я шпіонъ…. Вы боитесь, чтобъ я не передалъ того, что вы мнѣ разскажете, инспектору. Но, Воже мой, чѣмъ же я заслужилъ это?… Ну, скажите мнѣ по совѣсти, отчего вы меня боитесь, отчего я васъ и вашихъ товарищей такъ раздражилъ, что они чуть не побили меня?

Гриневъ слушалъ и встряхивалъ своими косматыми волосами. Онъ уже съ первыхъ словъ Телепнева помирился съ нимъ, и какъ только тотъ остановился, махнулъ какъ-то въ сторону рукой и, повернувшись на кублукахъ, взглянулъ съ улыбкою прямо въ лицо Телепневу.

— Вы, баринъ, не обижайтесь, — началъ онъ, — мнѣ на васъ злобствовать нечего. Вы хорошій мальчуганъ; а наша компанія на васъ взъѣлась за то, что больно вы ужь по аристократамъ стали таскаться!… Ну и я, подъ пьяную руку, на васъ вознегодовалъ!

Послѣднюю фразу Гриневъ произнесъ съ такой уморительной гримасой, что Телепневъ невольно расхохотался. Черезъ пять минутъ Гриневъ уже болталъ ему про исторію съ Усиковыми, и въ лицахъ представлялъ, какъ онъ предложилъ ихъ маменькѣ пройтись съ нимъ по снѣжку „менуэтъ или контрадансъ“.

— Меня аристократки не знаютъ, да вотъ рожа-то моя скверная все дѣло изгадила. Должно полагать, по описанію Ѳедоръ Ивановичъ захватилъ меня, раба Божія…. Ну, а васъ, батенька, взяли по ошибкѣ….

— Разумѣется, по ошибкѣ…—повторилъ Телепневъ.

— Вы на балѣ тамъ были, вотъ и васъ цапъ-царапъ….

— Очную ставку будетъ дѣлать? — спросилъ нерѣшительно Телепневъ.

— Будутъ; да мы всѣ, извѣстно, отопремся….

Ваши товарищи, пожалуй, станутъ бояться меня.

— Ну, нѣтъ, я ихъ сегодня же извѣщу.

— Какъ?

— Дагобера за бока… полтиникъ въ зубы, и ночью пустить къ нимъ. Я вѣдь, батенька, здѣсь всѣ закоулки выщупалъ…. На счетъ этого не извольте сумлѣваться…. Ваше дѣло сторона: зачѣмъ вамъ погибать, коли вы ни въ чемъ не виноваты-… Вы себѣ твердите: знань не знаю, вѣдать не вѣдаю. Я вотъ — другое дѣло; я не отверчусь, потому больно ужь я солоно пришелся свиному-то рылу!

— Что-жъ съ вами будетъ? — спросилъ съ участіемъ Телепневъ.

— Исключать, какъ пить дадутъ!… Да мнѣ наплевать!… Мнѣ ужь здѣсь больно надоѣло!… Закачусь къ сестрѣ въ Саратовъ; а тамъ махну въ военную! Буду проливать кровь за отечество въ Чугуевскомъ уланскомъ полку! Пальмерстона разражу! Съ французомъ потягаемся….

И онъ заоралъ:

„Вотъ, въ военственномъ азартѣ, Воевода Пальмерстонъ

Поражаетъ Русь на картѣ Указательнымъ перстомъ!“

Телепневъ совершенно успокоился. Ему не надо было больше увѣрять Гринева въ своей непорочности передъ студентами. Онъ очень хорошо видѣлъ, что Гриневъ нимало не думаетъ злобствовать противъ него; что всѣ его желанія и мысли въ эту минуту сопровождаютъ Дагобера и вращаются около закуски и выпивки.

Вы, батенька, не скучайте, — сказалъ ему Гриневъ, хлопад его по плечу — это дѣло плевое!.. — Въ карцерѣ житье малина; спать будемъ съ вами въ запуски. Вотъ только на счетъ женскаго пола — не рука; да и то, коли Дагоберу отсчитать зелененькую!…

И растегнувши свой мундиръ, Гриневъ пустился по карцеру чуть не въ присядку, припѣвая:

„Ахъ ты, Ѳеня, моя Ѳеня,

Ѳеня ягода моя!“

Дагоберъ доставилъ все, что обѣщалъ. Явился обѣдъ и выпивка для Гринева, явилась другая постель, книги и папиросы. Гриневъ воздалъ должную честь Бахусу: одинъ опорожнилъ графинчикъ, принесенный Дагоберомъ. Результат томъ этого было размягченіе его сердца; онъ началъ цѣловать Телепнева, объясняться ему въ любви, называть его славной мордашкой, прыгать и скакать по карцеру. Телепневъ хотѣлъ было почитать, но съ Гриневымъ это не могло удасться. Съ четвертаго часа, начало смеркаться, а Дагоберъ ни за какія деньги, не соглашался принести свѣчей.

Когда въ комнатѣ стало совсѣмъ темно и Гриневъ, напѣвшись, захрапѣлъ въ своемъ углу, Телепневу сдѣлалось жутко, и не оттого, что онъ сидѣлъ въ карцерѣ и боялся исключенія, а оттого, что ужасно пошла казалась ему вся его жизнь, съ той минуты, какъ онъ потерялъ Софью Николаевну. Сколько разъ онъ думалъ и передумывалъ на эту тему, и не находилъ въ себѣ на столько энергіи, чтобы начать другую жизнь, къ чему нибудь посильнѣе привязаться: къ занятіямъ, или къ кружку пріятелей, или къ женщинѣ; но не такой какъ Ольга Ивановна, подсказывала ему его мысль. Вспомнилось ему, что онъ не былъ пустой мальчикъ, онъ думалъ и читалъ, у него были интересы, онъ даже по своему боролся… Его ученическая жизнь была въ милліонъ разъ полнѣе, занимательнѣе, серьезнѣе, чѣмъ студентская. „Что такое я?“ спрашивалъ себя Телепневъ. „Пустѣйшій студентъ, прихвостень барынь, шаркунъ, ничѣмъ, не отличающійся отъ губернаторскихъ адъютантовъ! И ужели-же нѣтъ во мнѣ ни капли'охоты чѣмъ нибудь заняться? или я способень только хныкать да плакать, да искать утѣшенія „возлѣ юбокъ?“

Мысль за мыслею дошелъ онъ до вопроса: было-ли во всей èro прежней жизни что-нибудь, чему онъ отдавался всей душой? Самая любовь къ СофьѢ Николаевнѣ, укрѣпила ли она его энергію; дала ли ему силы начать трудовую жизнь, въ память женщины, которая впервые скрасила его дни? Вопросы были слишкомъ строги; Телепневъ не смѣлъ отвѣчать на нихъ рѣшительно; но тайный голосъ шепталъ, что не даромъ приходятъ эти вопросы; что не съумѣлъ бы онъ защититься передъ самимъ собою…. И все жутче и жутче становилось ему подъ гнетомъ тяжелой темноты, которая стояла въ комнатѣ. А въ отвѣтъ на скороспѣлые и тяжелые вопросы одного юноши, раздавался несмолкаемый и пьяный храпъ другого.

Ольга Ивановна два дня прождала Телепнева. На третій она не вытерпѣла, и послала Клеопатру Васильевну въ Чекчуринскія казармы. Наперстница отправилась съ запиской, проникла до Якова, и узнала отъ него, что баринъ съ утра сидитъ „подъ началомъ,“ какъ онъ выразился. Это извѣстіе, хотя не очень смутило Ольгу Ивановну, но ей все-таки сдѣлалось непріятно, во-первыхъ потому, что ей не хотѣлось дѣлиться съ карцеромъ своимъ возлюбленнымъ, а во-вторыхъ потому, что это школьное наказаніе Телепнева раздражало ея самолюбіе. Въ тотъ-же день разнеслась по всему городу исторія о скандалѣ, произведеномъ съ дѣвицами Усиковыми Ольга Ивановна легко сообразила, что Телепневъ могъ, какъ нибудь, быть замѣшанъ, и на другой день утромъ узнала навѣрное, что онъ дѣйствительно сидитъ въ карцерѣ. Она очень хорошо знала, что Телепневу не изъ-за чего было участвовать въ скандалѣ, что, напротивъ, всѣ дамы осыпали его своимъ вниманіемъ. Павелъ Семеновичъ ссйчасъ-же былъ такъ настроенъ своей Оляшей, чте воспылалъ благороднымъ негодованіемъ на грубый произволъ университетскаго начальства и, ни мало не медля, отправился, сперва къ попечителю, потомъ къ ректору и наконецъ къ Ѳедору Ивановичу. Попечитель и ректоръ не сказали ему ничего рѣшительнаго, потому что безъ Ѳедора Ивановича не имѣли никакой воли. Но Павелъ Семеновичъ все таки съ энтузіазмомъ вступился за Телепнева; вопіялъ противъ того, какъ могли, по одному подозрѣнію, подвергнуть такому постыдному наказанію образцоваго молодого человѣка, который не только не былъ во враждебныхъ отношеніяхъ къ обществу, но напротивъ пользовался всеобщимъ расположеніемъ. Ѳедору Ивановичу онъ битыхѣ Полчаса доказывалъ, что Телепневъ ни въ какомъ случаѣ не могъ у-частвовать въ этой исторіи, что онъ, Павелъ Семеновичъ, своими собственными глазами видѣлъ, кайъ Телепневъ танцовалъ с одной из девиц Усиковых и, кромѣ того с его женой, съ дочерью начальницы, съ самой губернаторшей, словомъ — со всѣми лучшими дамами и что, наконецъ, въ тотъ вечеръ, когда случилась исторія, Телепневъ былъ у него отъ семи до часу. Павелъ Семеновичъ привралъ, й по добротѣ своей не могъ не приврать. Онъ закончилъ свою защитительную рѣчь тѣмъ, что попечитель не менѣе его возмущенъ арестомъ столь достойнаго молодого человѣка, который можетъ служить образцомъ всему остальному университетскому юношеству.

Ѳеооръ Ивановичъ не сразу убѣдился доводами Павла Семеновича и въ этотъ день Телепневъ еще не былъ выпущенъ. Ольга Ивановна пустила въ ходъ другія пружины Она поѣхала къ герцогинѣ, и въ тотъ-же день, часу въ пятомъ явился помощникъ инспектора и объявилъ Телепневу, что онъ свободенъ. Надъ остальной братіей началось слѣдствіе и почти вся Чекчуринская казарма была забрана.

Телепневъ, конечно, очень обрадовался своему выходу, но странное чувство овладѣло имъ, когда онъ вышелъ на улицу; онъ точно пожалѣлъ о карцерѣ и почти съ отвращеніемъ подумалъ о томъ, что опять онъ начнетъ свою будничную тоскливую жизнь. Домой онъ пошелъ пѣшкомъ и дойдя до Чекчуринскихъ казармъ, остановился въ раздумьи. Ему вдругъ представился вопросъ: почему его выпустили, безъ всякихъ объясненій и распросовъ. Записка отъ Ольги Ивановны, которую онъ нашелъ у себя, отвѣтила на этоть вопросъ. Записка бь#ла самая нѣжная и вмѣстѣ съ тѣмъ нисколько не приторная, такъ что у Телепнева сейчасъ-же явилось желаніе ѣхать къ ней.

Влетѣлъ Горшковъ, началъ лобызать Телепнева и наполнилъ комнату шумомъ и возгласами. Послали и за Абласо-вымъ. Абласовъ даже разцѣловалъ Телепнева, такъ онъ былъ ему радъ. Начались распросы, говоръ, смѣхъ. Телепневъ представлялъ имъ въ лицахъ, что выдѣлывалъ Гриневъ, какъ Дагоберъ являлся къ нимъ ночью топитъ печку, и какіе происходили при этомъ разговоры. Телепневу сдѣлалось вдругъ очень весело, точно карцеръ обновилъ его, точно снялъ съ него ту натянутость, которая вкрадывалась. въ его отношенія къ товарищамъ… Они просидѣли часа два-три; 1%ршковъ все уговаривалъ Телепнева ѣхать къ начальницѣ; но не уговорилъ и отправился одинъ, взявши съ него слово быть тамъ непремѣнно черезъ два дня. Абласовъ предлагалъ Телепневу заснуть и немножко успокоится; на что Телепневъ отвѣчалъ, что въ карцерѣ выспался на десять дней впередъ; а лучше сядетъ писать письма…

Абласовъ ушелъ; но Телепневъ письма писать раздумалъ, а велѣлъ закладывать лошадь и, черезъ полчаса входилъ въ угловую Ольги Ивановны. Не было конца ласкамъ ея. Она радовалась такъ, точно будто Телепневъ спасся отъ смер-тельноной болѣзни. Благодарностей отъ Телепнева она никакихъ не желала принять; но въ подробности разсказала ему про походъ Павла Семеновича на университетское начальство…

— Видишь, какъ онъ тебя любитъ? — говорила она со смѣхомъ. — Просто цѣлые дни ходилъ растерянный, кажется сбирался министру писать жалобу: о вопіющемъ произволѣ и погибели добродѣтельнаго юноши…

Ольга Ивановна еще долго потѣшалась на счетъ своего супруга. Онъ въ эго время опочивалъ; но его велѣли разбудить и возвѣстить ему, что пріѣхалъ Борисъ Николаичъ.

Добрякъ сейчасъ-же прилетѣлъ, въ какомъ-то даже странномъ одѣяніи, въ родѣ архалука и бросился цѣловать Телепнева.

— Давидъ побѣдившій Голіафа! — всщшчалъ онъ. — Юноша, похищенный изъ темницъ хладныхъ!… Злобствую, роддной мой, злобствую на вашъ синедріонъ!… Еслибъ они васъ еще одинъ день продержали, я бы въ колокола ударилъ, я бы протестъ поднялъ, ко всѣмъ профессорамъ бы поѣхалъ, министру бы подалъ…

— Полноте, Павелъ Семенычъ, — прервалъ его Телепневъ, — вы видите: я здравъ и невредимъ… душевно вамъ благодаренъ!… -

И въ такомъ вкусѣ разговоры продолжались до того момента, пока Ольга Ивановна не признала за благо удалить своего благовѣрнаго…

Телепневъ, садясь въ сани, часу въ первомъ ночи почувствовалъ, что началась опять та же докарцерная жизнь.

По слѣдствію надъ студентами, пострадало шесть человѣкъ: Гриневъ, симбирецъ, прокопистъ, великосвѣтскій юристъ, старшій Сорванцовъ и рыбакъ-Петровъ. Ихъ всѣхъ исключили, потребовали немедленнаго выѣзда, для чего всѣхъ сдали на руки полиціи. Выѣхать было рѣшительно не на что, ни у одного изъ этой братіи не имѣлось въ карманѣ почти никакихъ финансовъ. Хотя симбирецъ, прокопистъ и юристъ и причисляли себя къ фешенеблямъ; но вмѣсто рублей серебромъ имѣли за собой только долги. Состояніе финансовъ обитателей Чекчуринской казармы было, какъ намъ извѣстно, всегда плачевное.

Освобожденные узники, лишенные правъ гражданства въ городѣ К., рѣшили между собою: выѣхать изъ города и по-селиться, до присылки денегъ, въ одной изъ подгородныхъ деревень, у мужика, знакомаго Гриневу и Рыбаку, по охотничьимъ упражненіямъ.

Такъ и сдѣлали. Цѣлая изба пошла подъ студентовъ. Въ Чекчуринскихъ казармахъ было большое волненіе. Растрои-валось три студенческихъ хозяйства, и Михалъ Мемноновъ сокрушаясь внутренно о судьбѣ Гринева, ходилъ суровъ и не приступенъ, ворчалъ ежеминутно и съ сердцемъ собиралъ пожитки Гринева, Всѣ аттрибуты студенчества, принадлежавшіе Гриневу, какъ то: мундиръ, шляпа, шпага и много кой чего изъ галантерейныхъ вещей были спущены на татарскій базаръ, гдѣ все пошло рублей въ десять. Агаша волновалась еще сильнѣе Мемнонова. Она никакъ не хотѣла пускать Гринева въ деревню одного.

— Ну, что ты тамъ будешь дѣлать? — говорилъ Мемноновъ на галдарейкѣ, — пуще одно безобразіе расплодишь.

— Нѣтъ, Мемновычъ, я здѣсь съ тоски умру, а онъ-то тамъ одинъ, безъ васъ да безъ меня совсѣмъ оборвется Съ пьяной-то ордой.

— Да мнѣ какъ хочешь, — говорилъ Мемноновъ, — только смотри дѣвка, разуму не теряй! Прогоришь ты съ ними до нитки. Еще пока-то имъ деньги вышлютъ, такъ они съ тебя послѣднее платье сдернутъ, чай теперь ужь много кой чего спустила?

— Да какъ-же, Мемнонычъ, вѣдь коли ужь переѣзжать, такъ тамъ небось какое ни есть обзаведеніе потребуется.

— Да, обзаведеніе: полуштофъ да косушка Лучше бы ужь всей-то ордой въ питейномъ домѣ поселились.

— Да авось, Мемнонычъ, остепенится теперь.

— Держи карманъ: Нѣтъ ужь, мать моя, горбатаго одна могилка исправить. Ну поѣдешь ты съ нимъ, будете вы тамъ въ нагольныхъ тулупахъ ходить; ну, а какъ денегъ-то вышлютъ, что ты, небось, думаешь онъ тебя съ собой возметъ, въ законный бракъ вступитъ? Эхъ ты простоволосая! и не видишь откуда тебѣ счастіе идетъ. Вотъ Папушкинъ студентъ, отъ этого тебѣ разжива, была не въ примѣръ лучше: Я ужь вижу, ты изъ него хоть веревки вей, потому больно ужь онъ въ тебя втюримшись, а ты вотъ поди въ чувствіе такое взошла, хуже не выбрала голоштаннаго-то, какъ нашего сорванца.

Не смотря однакожъ на эти строгія внушенія, Мемноновъ помогалъ Агашѣ въ продажѣ нѣкоторыхъ ея вещей и въ покупкѣ разныхъ разностей для новаго деревенскаго хозяйства. Гриневъ согласился взять Агашу съ собой, но нисколько не былъ тронутъ ея любовью. Онъ не поцеремонился воспользоваться скудными финансами, какіе она выручила продажей своихъ пожитковъ, и наканунѣ выѣзда на эти самыя деньги устроилъ попойку. Вся Чекчуринская казарма ликовала. На этой попойкѣ состоялся новый заговоръ: побить начальство. Поднялись также толки о томъ, что Телепневъ выдалъ ихъ; для чего нарочно былъ посаженъ въ карцеръ Симбирецъ тутъ же предложилъ отправиться внизъ къ нему въ квартиру и „изувѣчить подлеца“. Но противъ всѣхъ возсталъ Гриневъ. Онъ началъ распинаться за Телепнева, и голову свою давалъ на отсѣченіе въ томъ, что Телепневъ благороднѣйшій малый и всѣхъ ихъ очень любитъ, а не сходился съ ними только потому, что не умѣетъ пить и дебо-ширствовать.

— Да хотите, господа, — воскликнулъ Гриневъ, — я сейчасъ пойду къ нему внизъ и приведу сюда. Я знаю, онъ будетъ очень радъ сойтись съ вами и выпить на прощанье. Онъ бѣлоручка — это правда, но все-таки мальчуганъ отличный.

— Ненадо! — крикнуло нѣсколько голосовъ.

— А я приведу, потому вы скоты, какъ задолбили одно, такъ и орете.

И съ этими словами онъ бросился вонъ изъ квартиры Сорванцовыхъ, гдѣ происходила попойка, сбѣжалъ внизъ и вломился къ Телепневу. Онъ засталъ его дома, бросился лобызать его и объявилъ, что если Телепневъ не пойдетъ' съ нимъ сейчасъ же на прощальную попойку, то онъ будетъ величайшая скотина. Телепневъ тотчасъ же согласился, сказалъ даже, что очень радъ и безъ всякаго смущенія отправился въ квартиру Сорванцовыхъ. Тамъ его приняли съ нахмуренными лицами, но Гриневъ обходился съ нимъ съ такою нѣжностью и панибратствомъ, что дѣло обошлось, на-Чались изліянія, и даже симбирецъ сталъ просить прощенія въ своихъ злостныхъ противъ него намѣреніяхъ. Телепневъ долженъ былъ выпить порядочное количество разныхъ напитковъ, послѣ чего ему уже совсѣмъ не трудно было объясняться съ остальной братіей; онъ даже въ тотъ же вечеръ провожалъ ихъ до самой той деревни, гдѣ поселилась исключенная компанія. Тамъ была еще попойка и Телепневъ заночевалъ въ избѣ на лавкѣ, а на другой день утромъ, простившись съ своими новыми пріятелями, уѣхалъ съ головной болью, но за то примиренный съ студенческимъ міромъ,

Вернувшись домой, Телепневъ нашелъ письмо отъ Лапина. Опекунъ все изъяснялся ему въ любви, пенялъ, что Телепневъ не пріѣхалъ на зимнюю вакацію и совсѣмъ забылъ его старика. Про бабиньку Пелагею Сергѣевну писалъ, что она совсѣмъ расклеилась и давала ему знать письменно о своемъ желаніи повидаться съ Борисомъ. Все холоднѣе и холоднѣе становился Телепневъ къ письмамъ Ѳедора Петровича. Не привязавшись ни къ чему въ городѣ К., онъ терялъ связь съ роднымъ своимъ городомъ и съ памятью о прежнихъ привязанностяхъ. Очень рѣдко вспоминалъ онъ дикой домъ, и не только тяжелыя его картины, но и свѣтлыя минуты. Даже образъ Маши исчезалъ изъ его сердца и не вдохновлялъ его ни на какую здоровую мысль, ни на какое свѣжее движеніе. Память о СофьѢ Николаевнѣ также бѣжала отъ него, и самъ онъ боялся думать объ этой женщинѣ; стыдился своей теперешней жизни и съ каждой минутой сознавалъ все больше и больше, что образъ Софьи Николаевны уже не имѣетъ для него животворной силы.

И опять вечеръ не обошелся безъ Ольги Ивановны. Онъ не нашелъ никого у М — виновыхъ, но въ запискѣ его приглашали пріѣхать въ театръ въ литерную ложу съ лѣвой стороны. Тамъ онъ нашелъ свою возлюбленную вмѣстѣ съ гувернанткой и, помѣстившись позади Ольги Ивановны, не глядѣлъ на сцену, но за то любовался ея плечиками и вралъ съ ней всякій вздоръ. Въ антрактахъ входили въ ложу разные фешенсбли и въ томъ числѣ также Битюковъ, который помирился съ Ольгой Ивановной. Они присаживались, жали руку Телепневу, болтали все больше въ эротическомъ вкусѣ съ Ольгой Ивановной и уходили.

Ольга Ивановна была, въ этотъ вечеръ, особенно весела. Она все распрашивала Телепнева, не имѣетъ ли онъ какихъ нибудь тайныхъ знакомствъ за кулисами, и совѣтовала ему завести ихъ, когда она и всѣ другія барыни надоѣдятъ ему.

— А гдѣ Павелъ Семенычъ? — спросилъ Телепневъ въ послѣдній антрактъ.

— Онъ уѣхалъ къ знакомцу своему, игумену, въ — скій монастырь.

— Часто бываютъ эти поѣздки?

— Почти каждую недѣлю, — отвѣтила Ольга Ивановна, и, прикрываясь вѣеромъ, шептала — ты ко мнѣ послѣ спектакля…

Телепневъ, конечно, не отнѣкивался. Сани его въѣхали въ ворота, вслѣдъ за возкомъ Ольги Ивановны. Въ угловой они пили вдвоемъ чай. Въ домѣ все спало. Въ передней прикурнулъ мальчикъ-казачекъ, который ѣздилъ съ барыней въ театръ. Большого лакея не было; онъ отправился съ Павломъ Семенычемъ въ отъѣздъ.

Не мало прошло времени съ той минуты, когда Ольга Ивановна и Телепневъ вошли въ угловую, до того момента, когда Телепневъ сталъ прощаться.

— Хочешь я тебя провожу? — спросила Ольга Ивановна.

— Куда?

— Домой, къ тебѣ; мы прокатимся, а потомъ ты меня привезешь назадъ.

— Прекрасно!…

Поѣхали. Ночь стояла дивная; только вѣтеръ все крѣпчалъ и немножко рѣзалъ глаза при скорой ѣздѣ. На своихъ маленькихъ саняхъ Телепневъ долженъ былъ плотно прижать-

Ся къ Ольгѣ Ивановнѣ и придерживать ее за талію. Они дали два конца по Театральной улицѣ, потомъ спустились на Кузнечную площадь, съ площади поднялись на Преображенскую, проѣхали мимо Чекчуринскихъ казармъ, остановились даже передъ окнами квартиры Телепнева и поѣхали опять на Театральную улицу. Эта прогулка, въ лунную ночь, въ саняхъ была какъ-бы повтореніемъ того, что случилось годъ передъ тѣмъ. Стояла такая же ночь, морозная, блестящая, съ крѣпкимъ вѣтромъ и скрипучимъ снѣгомъ. Также точно сидѣлъ Телепневъ въ саняхъ и придерживалъ за талію молодую и красивую женщину; на него также смотрѣли прекрасные глаза и улыбались ему уста радостной улыбкой! Но то ли это было? Этотъ вопросъ представлялся Телепневу; но его не бросило въ краску; онъ не ужаснулся той пропасти, которая раздѣляла его недавнее прошедшее отъ настоящаго-

И совершенно спокойно высадилъ онъ у крыльца Ольгу Ивановну, взошелъ съ ней въ сѣни, поцѣловалъ ее, можетъ быть, въ сотый разъ въ этотъ день, и завернувшись въ свои бобры, отправился домой спать.

Прошло мѣсяца полтора. Въ Чекчуринской казармѣ очень опустѣло. Квартиры Сорванцовыхъ и Рыбака стояли незанятыя. Не было Агаши, Мемноновъ ходилъ сердитый и молчаливый. Абласовъ началъ готовиться къ экзамену; Горшковъ совсѣмъ поселился въ домѣ начальницы, обѣдалъ тамъ по цѣлымъ недѣлямъ, и только занимался, что своимъ лу-тикомъ. _

Жизнь Телепнева прошла въ эти полтора мѣсяца самымъ безалабернымъ, и, въ то же время, монотоннымъ образомъ. Каждой день онъ плясалъ или на балѣ, или на какомъ нибудь пикникѣ, или на folle journée. Всѣ антракты проводилъ въ обществѣ Ольги Ивановны, и дома бывалъ только ночью и утромъ до двѣнадцати часовъ.

На лекціи совсѣмъ почти не заглядывалъ. Съ Абласовымъ и Горшковымъ видѣлся чрезвычайно рѣдко.

Начался великій постъ. Веселости смолкли; прекратился плясъ. Павелъ Семенычъ отправился говѣть въ свой монастырь къ знакомцу-игумену, захвативши съ собой цѣлый ворохъ божественыхъ книгъ. Ольга Ивановна, конечно, не сопровождала его. Она ѣздила къ вечернѣ, а вечера проводила съ Телепневымъ, и занимала его больше юмористическими разсказами про своего благовѣрнаго Павла Семеныча. Она приучила Телепнева къ слушанію такихъ юмористическихъ разсказовъ. Говорить про чувствительные предметы онъ съ ней не хотѣлъ; серьезный разговоръ Ольга Ивановна могла вести только о практическихъ вещахъ… а разсказывать смѣшныя и скандалезныя исторіи она была большая мастерица.

Въ понедѣльникъ на второй недѣлѣ поста, они сидѣли въ угловой и говорили опять-таки о Павлѣ Семенычѣ.

— Что-то онъ ужь зажился у своихъ монаховъ, — замѣтилъ Телепневъ.

— Помилуй, мой другъ; онъ туда столько повезъ книгъ, пока всѣ перечитаетъ, весь постъ пройдетъ, — отвѣтила Ольга Ивановна.

— Такъ, что онъ любитъ монастырскую братію больше своей несравненной Оляши? — спросилъ смѣясь Телепневъ.

— Только въ великомъ посту…

Въ эту минуту послышалься громкій говоръ въ передней⁰

— А! вотъ и рнъ, легокъ на поминкѣ,—воскликнула Ольга Ивановна и пошла встрѣчать своего благовѣрнаго.

Влаговѣрный, увязанный зеленымъ шарфомъ, облобызался и съ Оляшей, и съ Телепневымъ, и съ охами объявилъ имъ, что его въ дорогѣ что-то разломило, и онъ всепокорнѣйше проситъ извинить его, сейчасъ же ляжетъ въ постель и желаетъ, чтобъ его напоили горячимъ.

Телепневъ предложилъ: не послать ли за докторомъ; но Павелъ Семенычъ не согласился на это, сказавши, что онъ самъ себя всегда лечилъ и всегда былъ здоровъ. Ольга Ивановна ушла въ кабинетъ ухаживать за супругомъ, а Телепневъ, не прощаясь, удалился по-французски.

На другой день Павлу Семенычу сдѣлалось хуже. Онъ весь день пролежалъ въ страшномъ жару. Ольга Ивановна сидѣла возлѣ него, Телепневъ также усердствовалъ, предлагалъ ему даже почитать что-нибудь вслухъ; но больной былъ уже такъ не хороши, что почти все время молчалъ, и тревожно метался на подушкѣ. Къ вечеру послали за туземной знаменитостью, профессоромъ съ какой-то мудреной нѣмецкой фамиліей. Знаменитость объявила, что у Павла Семеныча признаки тифя. Тифъ дѣйствително оказался…

Темно было въ домѣ М-иновыхъ. Зала и гостиная стояли неосвѣщенныя. Въ угловой горѣла одна свѣча; въ спальнѣ, гдѣ лежалъ Павелъ Семенычъ, теплилась лампада за бѣлымъ алебастровымъ щитомъ. Вольной уже нѣсколько дней лежалъ безъ сознанія; но въ этотъ вечеръ жаръ унялся, глаза прояснились, и тихимъ голосомъ онъ сказалъ уже нѣсколько сознательныхъ словъ, Ольга Ивановна сидѣла у кровати, и разсѣянно глядѣла, не въ лицо мужа, а въ уголъ, темнѣвшійся чернымъ пятномъ. Въ угловой комнатѣ послышались шаги. Она сейчасъ же встала, и вышла; а черезъ минуту⁷ вернулась съ Телепневымъ, который, взойдя, остановился осторожно у дверей.

Видъ всей спальни и больного кольнулъ его прямо въ сердце. Павелъ Семенычъ лежалъ въ безпомощной позѣ, и его похудѣлое, но все еще пухлое лицо, смотрѣло прямо на жену и на Телепнева съ добрымъ, жалостно-простодушнымъ выраженіемъ Мучительно сдѣлалось Телепневу при мысли, что онъ, въ эту минуту, такъ безсовѣстно обманывалъ его; гадко ему сдѣлалось, когда онъ вспомнилъ, что въ Этой самой комнатѣ, гдѣ добрякъ могъ умереть на его глазахъ? онъ забавлялся съ Ольгой Ивановной любовью и слушалъ ея скандалезные анектотцы про ея ни въ чемъ неповиннаго мужа.

— Борисъ Николаичъ, — проговорила Ольга Ивановна? указывая мужу на Телепнева.

Павелъ Семенычъ приподнялъ руку, и улыбнулся.

— Очень радъ… — прошепталъ онъ, — онъ славный… — й больной силился взять жену за руку. — Я его очень люблю… душа моя… — вырвалось у него. Ольга Ивановна поцѣловала его въ лобъ.

Подойдите ближе, — сказала она Телепневу; — присядьте вотъ на табуретъ.

Телепневъ не двигался; ему было слишкомъ жутко.

— Я такъ счастлива, голубчикъ, — шептала Ольга Ивановна, наклоняясь къ больному, — что тебѣ лучше… Только ты молчи, не разговаривай!

— Умру, — промолвилъ больной, и вдругъ его взглядъ замутился. — Гдѣ дѣти?… выговорилъ онъ и совсѣмъ умолкъ.

Телепневъ взглянулъ ему въ лицо. „Дѣйствительно умретъ“, проговорилъ онъ мысленно. Онъ уже видѣлъ нѣсколько смертей, и лицо, голосъ, глаза Павла Семеныча припомнили и навѣяли ему смерть… Онъ отвернулся и пріотворилъ дверь.

— Душа моя, — шептала Ольга Ивановна, цѣлуя рукй больного и, въ самомъ дѣлѣ, глотая слезы, успокойся, тебѣ лучше… '

И вдругъ она остановилась, увидавши, что Телепнева нѣтъ въ спальнѣ. Она взглянула на мужа заплаканнымъ? но- безстрастнымъ взглядомъ, встала и быстро вышла въ угловую,

— Что ты, Борисъ? — спросила она Телепнева, Который сидѣлъ на диванѣ съ поникшей головой и блѣднымъ, какѣ полотно лицемъ.

— Онъ плохъ… Мнѣ страшно жалко его», — вымолвилъ Телепневъ и чуть-чуть не зарыдалъ.

— Умретъ? — спросила Ольга Ивановна, й въ этомъ Вопросѣ послышалось ему не скорбь, а удивленіе… И, не дожидаясь его отвѣта, она обняла его и сластолюбиво протей* тала: „Ты мнѣ останешься, душка моя!’;..“

«

Точно ужаленный, отскочилъ отъ нее Телепневъ. Его бросило въ краску, губы его задрожали; онъ взглянулъ па нее быстро, презрительно, и трепетнымъ голосомъ сказалъ:

Вы мнѣ гадки!… Бога вы не боитесь, вѣдь онъ умираетъ!…

Больше у него не хватило словъ; онъ не могъ на нее смотрѣть; еслибъ еще одна минута, онъ бы съ ненавистью бросился на нее.

Ольга Ивановна хотѣла. было взять его за руку, но онъ отшатнулся и почти вскричалъ: „Оставьте меня!“ Онъ выбѣжалъ въ переднюю, схватилъ свою шинель и, выскочивъ на крыльцо въ сильнѣйшемъ волненіи, побѣжалъ по улицѣ. На этотъ разъ уже не простая впечатлительность заговорила въ Телепневѣ. Онъ былъ глубоко потрясенъ. Чаша переполнилась, вся пошлость его отношеній къ Ольгѣ Ивановнѣ уязвила его. Эта женщина, своимъ бездушнымъ сластолюбіемъ оскорбила въ немъ тѣ свѣжія силы, которыя онъ не успѣлъ еще Потратить въ своемъ селадонствѣ, и все стало для него ясно; онъ не раскисъ, не расчувствовался, ему не хотѣлось ни плакать, ни изливаться; въ немъ тотчасъ же родилось твердое желаніе убѣжать изъ этого лживаго и пошлаго міра, не лгать каждодневно самому себѣ, не анализировать себя безплодно, а начать какое-нибудь дѣло. Бросить Ольгу Ивановну ничего ему не стоило. Съ нею онъ ничего не терялъ, ему слѣдовало только жалѣть о себѣ и о освоенъ опошлѣніи.

Онъ пришедд, домой и тутъ же рѣшилъ, какъ ему быть. Къ дому М — иновыхъ его ничто не влекло; но ему жалко было Павла Семеновича и онъ сказалъ себѣ, что разорвавши всякую связь съ Ольгой Ивановной, онъ будетъ навѣщать только больнаго. Никакихъ вопросовъ больше онъ себѣ не задавалъ, а съ завтрашняго же дня хотѣлъ начать готовиться, хлопотать о запискахъ и засѣсть за чтеніе.

Рано утромъ всталъ онъ на другой день, и когда вспомнилъ о вчерашнемъ, то вскипѣло у него сердце на Ольгу Ивановну и стало ему также гадко, какъ въ ту минуту когда она обнимала его на диванѣ.

Яковъ замѣтилъ, что баринъ всталъ гораздо раньше обыкновеннаго, началъ перебирать книги и вообще повелъ себя другимъ образомъ. Телепневъ послалъ его за Горшковымъ, и когда тотъ пришелъ, то за утреннимъ чаемъ онъ очень серьезно объявилъ ему, что покончилъ со своей свѣтской жизнью, будетъ проводить время дома и съ товарищами, а Горшкова проситъ заниматься съ нимъ каждый день, или по крайней мѣрѣ раза три въ недѣлю, часа, по два музыкой.

Предъ уходомъ на лекціи, Телепневъ получилъ записку отъ Ольги Ивановны. Записка начиналась такъ:

«Милый мой дурачокъ!

Еслибъ я не знала, что ты бываешь иногда нервенъ, хуяіе всякой женщины, то я доля. на была бы выдрать тебя за уши, за твою вчерашнюю выходку…»

Записка была разорвана въ куски Телепневымъ. Ему сдѣлалась противно за Ольгу Ивановну. Онъ не могъ думать, чтобы она не поняла его вчерашняго возмущенія; и вмѣстѣ съ тѣмъ, вся записка была проникнута какимъ-то диллетан-скимъ цинизмомъ.

Человѣкъ дожидался отвѣта. Телепневъ не хотѣлъ отвѣчать письменно и велѣлъ доложить Ольгѣ Ивановнѣ, что онъ будетъ сегодня въ два часа.

На лекціяхъ Телепневъ сидѣлъ и слушалъ внимательно, весело толковалъ со своими однокурсниками и безъ всякихъ нервныхъ волненій отправился въ два. часа на Театральную улицу.

Въ залѣ онъ никого не нашелъ; Ольга Ивановна встрѣтила его на порогѣ спальни, куда онъ осторожно приотво-рилъ дверь.

— Онъ спитъ, ему лучше, — тихо проговорила она и, затворивъ за собою дверь, хотѣла было поздороваться съ Телепневымъ, какъ она обыкновенно привыкла, но онъ такъ на нее взглянулъ, что она даже потупилась.

— Пойдемъ въ кабинетъ, — сказала она, и пошла черезъ гостиную.

Телепневъ чувствовалъ, что между нимъ и этой женщиной все кончено. Онъ не хотѣлъ изливаться передъ ней. Но и сантиментальной жалости не закралось въ его душу; надо же было показать ей, чти не капризъ и не нервность заговорили въ немъ наканунѣ.

— Что съ тобой? — спросила Ольга Ивановна, когда Телепневъ притворилъ дверь кабинета. — Я право не могу понять. Да говори же, что жъ ты молчишь? Развѣ я провинилась чѣмъ противъ тебя?

— Ничего я не имѣю противъ^ васъ, — отвѣтилъ онъ тихо. Но я прошу васъ оставить меня…

— Да что съ тобой?… повторила опять Ольга Ивановна.

— Вы меня развратили! — вскричалъ онъ. — Вотъ что со мной!… Я гадокъ самому себѣ! здѣсь, въ этомъ домѣ, гдѣ мужъ вашъ умираетъ, мы точно злодѣи какіе!… Вѣдь это мужъ вашъ!… Вы его могли не любить; но должна же быть жалость, уваженіе… Да избавьте меня отъ объясненій. Прощайте!

И онъ рванулся къ двери. Но она его не пускала, схватила за руки, и хотѣла увлечь его своими ласками. Это раздражило его до такой степени, что онъ съ силой оттолкнулъ ее.

— Какъ вамъ не стыдно! вскричалъ онъ. — Неужли вы думаете, что вы соблазните меня своими поцѣлуями?… Мнѣ довольно ихъ;.они меня оскорбляютъ. Я вижу, что не могу васъ уважать… да и вы меня не должны уважать… Что же такое наша любовь?… Я не умѣю назвать ее… Ради Бога оставьте меня!… Больше я вамъ ничего не скажу!…

Жутко было смотрѣть на Телепнева въ эту минуту. Онъ весь дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ. Въ глазахъ у него было столько презрѣнія, и эти глаза такъ смѣло глядѣли на Ольгу Ивановну, что она присѣла на диванъ, покраснѣла и инстинктивно опустила голову. У ней не хватало духу заговорить; но она чувствовала, что всякое слово, которое она скажетъ для успокоенія Телепнева, будетъ пошло, противно, возмутительно…. По необходимости она заплакала, сперва тихо, потомъ все громче и громче. Женскія слезы всегда дѣйствительны. Послѣ нихъ легче говорить, особливо оправдываться.

Телепневъ стоялъ у дверей и ему стало жутко отъ рыда-цій Ольги Ивановны. Онъ сдѣлалъ даже два шага къ ней.

— Полноте! — проговорилъ онъ тихо, — тутъ не объ чемѣ плакать.

Это жестоко, Это несправедливо, — шептала Ольга Ивановна въ промежуткахъ рыданій. — Я знаю, что я виновата? но не вамъ упрекать Мййй, я васъ ййЧѣмъ не оскорбила; я вамъ не продавала свою любовь.

— Перестаньте, перестаньте! — повторилъ Телепневъ, держась за ручку двери.

Ойа вскочила съ дивана, и глотая слезы, быстро подошла къ нему.

— Ты бѣжишь отъ меня, Борисъ? — вскричала она, — и въ такую минуту, когда мнѣ нужна поддержка, когда я могу остаться одна въ цѣломъ мірѣ? Сжалься надо мной!

Вся сущность этой женщины сказалась въ эту минуту самымъ блестящимъ образомъ. Телепневъ былъ по крайней мѣрѣ десятью годами моложе ее, но онъ пораженъ былъ въ эту миниту тѣмъ, какъ Ольга Ивановна безтактно вела себя. Для него было бы лучше, еслибъ она возмутилась, наговорила ему дерзостей, стала бы язвить его всѣмъ, чѣмъ умная женщина можетъ язвить любовника, отказавшагося отъ нея. Йо мелодраматическій родъ вовсе не шелъ къ ней; и ея слезы подѣйствовали на Телепнева только физіологически, т. е. утомили его нервы.

— Полноте! — сказалъ онъ рѣзко, — я не могу быть для васъ поддержкой; мы только забавлялись, а не любили другъ друга; горю вашему я не вѣрю; наконецъ, если у васъ осталась какая-нибудь привязанность къ мужу, если вамъ сколько-нибудь жалко его, мое присутствіе должно васъ оскорблять.

— Нѣтъ, — воскликнула Ольга Ивановна, — ты меня не понимаешь, ты не хочешь понять меня, развѣ я что нибудь требую? Если ты охладѣлъ ко мнѣ, если моя любовь тебѣ противна, оскорбляетъ тебя, ну я не буду ее выражать, но не бросай меня такъ грубо, съ такимъ презрѣніемъ, будь хоть немножко моимъ другомъ.

— Вашимъ другомъ? — прервалъ ее Телепневъ. — Нѣтъ, Ольга Ивановна, я не могу быть вашимъ другомъ. То-то ц ужасно, что между нами не было ни малѣйшей дружбы; ничего кромѣ… И онъ, не досказавши, махнулъ рукой.

Въ эту минуту Кто-то приотворилъ дверь; Телепневъ обер-йулся, показалась голова Клеопатры Васильевны.

— Ольга Ивановна здѣсь? — прошептала она торопливо;

— Здѣсь, — отвѣтилъ- Телепневъ.

— Павлу Семенычу опять дурно^ заметались на кровати, не удержать совсѣмъ.

— Что такое? — быстро спросила Ольга Ивановна.

Телепневъ повторилъ ей слова наперстницы.

— Я васъ не удерживаю, — прибавилъ онъ.

Ольга Ивановна вся вспыхнула и, проходя въ дверь мимб его* прошептала:

— Благодарю..

Онъ взглянулъ ей вслѣдъ, й и® ощутилъ ничего^ чтобы заставило' сказать ей на прощанье какое-нибудь доброе слово..

Чрезъ два дня разнеслась по городу новость о смерти Павла СеМеныча.

Телепневъ поѣхалъ на панихиду. Было очень много Пароду; почти весь туземный бомонДъ. Ольга Ивановна, въ плерезахъ, изящйо заплаканная, стояла на колѣнахъ въ дверяхъ гостиной. Телепневу, остановившемуся при входѣ въ залу, было ее очень хорошо видно. „Можетъ быть, она и искренно плачетъ“, подумалъ онъ одну минуту. „Да, впрочемъ Ногъ съ ней, довольно возмущаться!

Онъ не оставался до окончанія службы, и на третій день пріѣхалъ на выносъ тѣла. Съ Ольгой Ивановной хотя никакихъ конвульсій не приключилось, но ее увели въ спальню. Пробъ несли до церквй на рукахъ, въ томъ числѣ и Телепневъ. Павелъ Семенычъ лежалъ въ гробу потемнѣлый, но лицо сохранило еще самодовольный видъ. „Не удалось тебѣ, добрякъ“, думалъ Телепневъ идя за гробомъ на кладбище, „не удалось тебѣ получить отвѣтъ отъ Михаила Петровича и повѣдать всей землѣ русской свои задушевные мысли…. И умеръ ты въ полной увѣренности, что все написанное тобой было исполнено мудрости; точно также, какъ унесъ ты съ собой въ могилу вѣру въ то, что твоя возлюбленная Оляша предпочитала тебя всѣмъ юношамъ въ мірѣ.“

Когда Телепневъ, стоя на краю могилы Павла Семеныча, бросилъ въ нее горсть земли, онъ чувствовалъ, что не будетъ больше тревожить тѣнь покойника и не увидитъ Ольгу Ивановну также, какъ и ея благовѣрнаго супруга.

И онъ сдержалъ свое слово. Ольга Ивановна сама была на столько умна, что уже не безпокоила его болѣе. Телепневъ никуда не показывался. Визиты ему стали противны; онъ проводилъ все время дома или на лекціяхъ. — Съ Абла-совымъ они все болѣе и болѣе сближались. Телепневъ присматривался къ тому, какъ Абласовъ работаетъ, съ какой любовью онъ ходитъ слушать свою анатомію и копается надъ трупами; ему досадно стало, что предметы его курса не возбуждаютъ и въ немъ такой же охоты. Но начать заниматься чѣмъ-нибудь исключительно было уже не время. На носу висѣли экзамены; и какъ ни мала была программа перваго курса богоспасаемаго камеральнаго, а все же слѣдовало приготовиться изъ семи предметовъ.

Телепневъ пригласилъ къ себѣ заниматься долгошеяго саратовца и одного изъ сибиряковъ. Начали они съ химіи. Записокъ никто изъ камералистовъ не составлялъ. Пришлось читать книжку Егорова; нѣмецкое руководство Телепневъ было предложилъ, но товарищи его не знали по-нѣмецки, и надо было ограничиться Егоровымъ…. Ему очень досадно было, начавши готовиться изъ химіи, что ничего онъ не зналъ, что всѣ почти термины и слова слышалъ въ первый разъ; опытовъ не видалъ, а сидѣлъ во время лекцій въ угловой комнатѣ у Ольги Ивановны.

То же повторилось и съ остальными предметами. Надо было ограничиться тетрадками, и Телепневу тяжело было сознаться, что въ цѣлый годъ онъ ни на шагъ не ушелъ впередъ, а чувствовалъ себя все такимъ же гимназистомъ, Великій постъ прошелъ чрезвычайно быстро;. Преображенская почернѣла; началось говѣнье въ университетской церкви; пришло свѣтлое Воскресенье; начальство христосовалось со студентами; казенные съѣли свой казенный куличъ, экономъ угощалъ два дня пѣвчихъ напитками… Закрылись лекціи… запахло экзаменомъ.

На приготовленія, кромѣ Святой и Ѳоминой дали еще двѣ недѣли. Май уже стоялъ на дворѣ;' Черный прудъ зазеленѣлъ; живописные холмы Верхнеплошкиной улицы покрылись также зеленью и студентами, которые, сидя на вершинахъ ихъ, въ домашнихъ одѣяніяхъ, читали тетрадки… Въ Чекчу-ринской казармѣ зубрили также, и на верху и внизу. Только одинъ Горшковъ, состоя на правахъ свободнаго слушателя, и въ усъ себѣ не дулъ, и построивъ свѣтлотеколадное пальто и соломенный картузъ, расхаживалъ въ нихъ по Преображенской, заложа руки въ карманы Ему также. надоѣли барыни, ио онъ хотѣлъ уединиться въ институтъ и тамъ исключительно заняться лутикомъ. Онъ замѣтилъ конечно, что Телепневъ разошелся съ Ольгой Ивановной; сначала это ему не понравилось; онъ думалъ, что Борисъ опять начнетъ скучать; но увидалъ, что тотъ засѣлъ заниматься, и, по-видимому, совсѣмъ не тоскуетъ. Разговоровъ по этому поводу между ними не было. Да и съ Абласовымъ Телепневъ не объяснялся, а только сказалъ что теперь уже онъ не будетъ больше волноваться, на что Абласовъ отвѣчалъ:

— Я очень хорошо зналъ, что ты къ этому придешь, а теперь вотъ, поуспокоившись присмотришься къ тому, что вокругъ тебя, дѣлается. А ужь очень надоѣстъ здѣсь, такъ ты вольная птица, поѣзжай куда вздумается.

У Ваксина, одного изъ однокурсниковъ Телепнева, собралась большая компанія, — почти весь курсъ. Этотъ Ваксинъ былъ купеческаго рода, проживалъ хорошія деньги и нанималъ квартиру противъ самаго университетскаго подъѣзда. Приготовленія къ экзамену въ его квартирѣ происходили больше на зеленомъ сукнѣ; вмѣсто химическихъ терминовъ и историческикъ именъ слышалось только: „черви“, „бубны“, „купилъ“, „пасъ“ и „гранъ-мизеръ“.

Дѣло было наканунѣ экзамена ботаники. Составилось цѣлое совѣщаніе о томъ: какъ бы выдти всѣмъ на шарманка и провести кандидата Ноля на сухой. Билеты писали сами студенты.

— Что же, братцы, — спрашивалъ одинъ изъ сибиряковъ, тотъ самый который занимался съ Теле пневымъ, — вѣдь надо устроить представленіе. Ваксинъ, давай же, братъ, сюда билеты-то.

Телепневъ былъ также приглашенъ на совѣщаніе, но дѣятельнаго участія въ немъ не принималъ, а только поглядывалъ на другихъ.

— Ну, вотъ вамъ и карточки, — вскричалъ Ваксинъ, выкладывая на столъ двѣ пачки. — Вотъ эта для начальства, а эта для домашняго обихода.

Всѣ начали разсматривать билеты, сличать ихъ, одного ли цвѣта бумага, хорошо ли выведены номера, а потомъ каждый себѣ выбралъ по билету.

— Ну братцы, — вскричалъ Ваксинъ, — всѣ ли теперь разобрали.

— Всѣ, всѣ, послышалось нѣсколько голосовъ.

— Ну, такъ репетицію слѣдуетъ устроить.

Устроили репетицію. Долгошеяго саратовца посадили за «толъ. Онъ' долженъ былъ представлять собой профессора. Одну пачку билетовъ разложили по столу; другая была разобрана по рукамъ и каждый держалъ билетъ двумя пальцами лѣвой руки, засунувъ его въ обшлагъ сюртука. Телеп-. неву достался также билетъ.

— Господа, — началъ было онъ, — да вѣдь это ужь будетъ черезчуръ не благовидно.

«— Вотъ еще, — закричали почти всѣ,—неужели эту чушь зубрить? Коли хочешь, выходи безъ билета.

— Не смѣешь, не смѣешь! — крикнуло нѣсколько голосовъ. — Ужь коли согласились, господа, такъ не финтить.

Телепневъ замолчалъ. Въ самомъ дѣлѣ, нечего было бла-городствовать, слѣдовало подчиниться общей затѣѣ.

— Ну, господа, — кричалъ Ваксинъ, — подходить ко столу нужно втроемъ, а не въ одиночку. Ну, подходи, братцы, по алфавиту.

Подошли трое къ столу, взяли по билету, и ретируясь отъ стола, заходили другъ за друга и въ это время вытаскивали изъ рукава билеты. Почти всѣ произвели эту-операцію довольно ловко, такъ что долгошеій саратовецъ, изображавшій профессора, то и дѣло покрикивалъ: „Хорошо, братцы, важнецъ!“

Всѣ были очень довольны представленіемъ, которое кончилось тѣмъ, что въ той же комнатѣ поставили три ломберныхъ стола и начались опять пцкендрящя, большіе и малые мизеры.

Телепневъ взялъ съ собой билетъ и пошелъ домой, Очень ему не нравилась эта продѣлка, но, по правдѣ сказать, одъ тоже не совсѣмъ былъ увѣренъ въ успѣхѣ экзамена. Ботаника ему не далась; а не хотѣлось бы въ первый же день шлепнуться.

Въ это время Абласовъ съ товарищемъ своимъ Генерозо-вымъ сидѣли въ анатомическомъ театрѣ и по конспекту проходили міологію. Съ профессоромъ анатоміи нельзя было съиграть такой же штуки, какъ съ кандидатомъ Нолемъ- Оцъ никогда не ограничивался однимъ билетомъ, а, какъ говорятъ, студенты, прохаживался по всему предмету, Наканунѣ они не спали всю ночь и, надѣлавши билетовъ, отвѣчали другъ другу поочередно, Во всѣхъ углахъ анатомическаго театра виднѣлись кучки студентовъ. Экзаменъ анатоміи для каждаго былъ роковой день, рѣшавшій судьбу цѣлаго года.

Для нѣкоторыхъ же это былъ турниръ, на которомъ они могли выставиться 'на глаза профессора. Одинъ маленькій казеннокоштный студентъ дошелъ до такого художества, что, за-жмуря глаза, указывалъ на кости всякую ямочку и, какъ заведенная машина, каталъ по запискамъ, не опуская ни одного слова.

Когда Абласовъ прошелъ съ Генерозовымъ весь конспектъ они начали его еще разъ и далеко за полночь раздавался глухой и басистый голосъ семинариста, произносящій скороговоркою латинскія имена безчисленныхъ мышцъ и сухожилій, нервовъ и сосудовъ^ изъ которыхъ каждое должно было засѣсть въ памяти для предстоящаго, страшнаго экзамена.

Открытіе экзаменовъ облекалось всегда въ довольно торжественную форму. Въ актовой залѣ ставили нѣсколько большихъ столовъ, обтянутыхъ черной клеенкой. Подъ ка®едрой помѣщался столъ, покрытый краснымъ сукномъ съ зерцаломъ. За этимъ столомъ экзаменовали обыкновенно изъ какого-нибудь первостатейнаго предмета, изъ какой-нибудь деканской-науки. Направо отъ входа въ залу, въ первый экзаменъ, всегда, располагался профессоръ анатоміи. Множество аппаратовъ и костей покрывали огромный столъ. Большая, курчавая голова профессора высилась надъ всей этой анатомической выставкой. Скелетъ стоялъ по правую руку его. Противъ него, на столѣ, ставили графинъ воды и стаканъ. Эта привычка была освящена преданіемъ долгихъ лѣтъ.

Съ девяти часовъ волны студентовъ колыхались уже въ верхнемъ корридорѣ, въ двухъ переднихъ комнатахъ и въ залѣ. Половина залы была уставлена креслами и стульями для экзаменующихся. Нѣкоторые приходили и, занявши мѣста, уже не покидали его до той минуты, когда ихъ вызовутъ. Это были, или зубрилы, увѣренные, что они знаютъ каждый билетъ зубъ въ зубъ, или безнадежные и крайне равнодушные субъекты, убѣдившіеся, что какъ ты себѣ не волнуйся, а ни коимъ образомъ нельзя вдругъ узнать то, чего никогда не читалъ. Въ проходѣ между креслами, въ передней комнатѣ и въ корридорахъ, сновали студенты, съ тетрадками подъ мышкой, съ тетрадками въ рукахъ, съ тетрадками въ карманахъ. Они неистово зубрили; иные даже вслухъ. Ничего не видя и не слыша, они всѣхъ толкали и бѣгали, какъ угорѣлые, съ тупыми, на записки устремленными глазами. То и дѣло переворачивали они листы, и заглядывали то туда, то сюда, желая, въ полчаса пересмотрѣть и про-твердить все, что у нихъ было не твердо. Непріятно испытывать ощущенія подобныхъ экземпляровъ. Ихъ нервическая лихорадка растетъ съ каждой минутой, по мѣрѣ приближенія къ тому моменту, когда надо подойти къ экзаменаціонному столу и выдернуть билетъ.

Но много было народу веселаго и безпечнаго. Тѣ стояли кучками въ корридорѣ, въ передней, въ самой залѣ, вели громкіе разговоры, потѣшали другъ друга росказнями и прибаутками.

Когда Телепневъ, снявши внизу шинель, поднялся по парадной лѣстницѣ, его охватилъ гулъ, сходившій по всему верхнему корридору. Мундиры такъ и пестрѣли въ глазахъ, особливо при входѣ въ залу. Во второй пріемной комнатѣ у окна стояли кучкой однокурсники Телепнева. Онъ подошелъ къ нимъ.

— Ну, братъ, — встрѣтилъ его Ваксинъ, — билетики представили начальству; теперь, братцы, не плошай.

— А здѣсь Ноль? — спросилъ Телепневъ.

— Въ профессорской, сейчасъ выкатитъ. Его посадятъ за тотъ столъ, что около китайскаго шкапа, возлѣ самыхъ креселъ.

— А кто депутатомъ?

— Депутатомъ Сашенька, химикъ… Просто лафа будетъ, коли никто не сбрендитъ.

Камералисты-первокурсники смотрѣли очень бодро, хотя больше половины ихъ, что называется, въ зубъ не-умѣла толкнуть безъ своихъ билетовъ. Всѣ двинулись гурьбой въ залу и заняли ближайшія кресла къ тому столу, за которымъ долженъ былъ экзаменовать кандидатъ Ноль. Телепневъ помѣстился позади всѣхъ однокурсниковъ, въ третьемъ ряду креселъ. Онъ оглянулъ залу. Та часть ея, гдѣ стояли столы, была еще пуста; только два помощнйка инспектора ходили, размѣреннымъ шагомъ, въ новыхъ виц-мундирахъ и посматривали, не видать ли гдѣ-нибудь студента въ сюртукѣ? Наконецъ, въ началѣ одинадцатаго, изъ дверей профессорской залы показалось нѣсколько человѣкъ. Длинноногій кандидатъ Ноль замѣченъ былъ сейчасъ же ожидавшими его камералистами. Онъ выступалъ не сгибая колѣнъ, со спискомъ въ рукахъ. Профессора разсѣлись по разнымъ столамъ; за зерцаломъ помѣстился грозный деканъ и профессоръ Вогель, читавшій уголовное право. Къ нимъ же присѣлъ ректоръ со звѣздой. Возлѣ скелета показалась кудрявая голова анатома, и медики, цѣлой стѣной, окружили столъ, покрытый аппаратами и костями. Кандидатъ Ноль дѣйствительно расположился на томъ мѣстѣ, о которомъ говорилъ Ваксинъ.' Сашенька, какъ называли студенты профессора химіи, похаживалъ вокругъ стола и дрягалъ ногами. Кандидатъ методически разложилъ списокъ и билеты вѣеромъ. Камералисты придвинулись кучкой. Впереди всѣхъ стояли сибиряки; какъ казенные, они значились по спискамъ раньше своекоштныхъ студентовъ.

Началось представленіе вчерашней репетиціи. Человѣка четыре отвѣтили благополучно. Каждый бралъ лѣвой рукой билетъ, ретировался за товарища, мялъ въ рукахъ доставшійся ему билетъ, а свой вынималъ изъ праваго обшлага. Ваксинъ, какъ главный заводчикъ, совершилъ эту операцію блистательно, почти на глазахъ депутата и получилъ пятерку. Кандидатъ Ноль только корчилъ свои длинные пальцы, силясь изобразить ими тычинки, пестики и чешуйки. Съ торжествующимъ видомъ отошелъ Ваксинъ отъ стола, й шепнулъ товарищамъ: „Валяй братцы, накатывай его, дурака!….“ Телепневу приходилось отвѣчать одному изъ послѣднихъ. Послѣ Ваксина благополучно кончили еще человѣка три. Д шла очередь до длйноійеяго саратовца. Онъ былъ малый трусливый и очень неловкій. Когда онъ выбиралъ билетъ изъ кучки, онъ не съумѣлъ это сдѣлать одной лѣвой рукой, билеты пристали одинъ къ другому и надо было пустите> въ-ходъ правую руку. Поднявши ее, онъ выронилъ билетъ, который держалъ за обшлагомъ, ужасно смѣшался и началъ рыться обѣими руками, въ билетахъ. Кандидадъ Ноль взглянулъ на него своими зелеными глазами и нахмурился.

— Который номеръ? — спросилъ онъ лаконически.

— Семнадцатый, — отвѣчалъ покраснѣвшій саратовецъ.

— Семнадцатый ужь былъ.

Всѣ первокурсики, которымъ предстояло еще эккамено-ваться дрогнули, дѣло было проиграно. Могъ произойти скандалъ. Кандидадъ Ноль началъ пересматривать кучку билетовъ уже отвѣченныхъ и нашелъ тамъ семнадцатый номеръ. Онъ покраснѣлъ; но такъ какъ, по натурѣ своей, лишенъ былъ всякой способности произвести какую-нибудь сцену, то ограничился только тѣмъ, что надулъ губы и своимъ сухимъ, указательнымъ перстомъ ткнулъ въ пачку билетовъ, показывая тѣмъ, что нужно взять новый билетъ. Саратовецъ взялъ. По счастью, ему достался вопросъ изъ терминологіи и онъ отвѣтилъ порядочно; но кандидадъ этимъ не удовольствовался. Убѣдившись въ коварствѣ и школьничествѣ своихъ слушателей, батаникъ началъ прохаживаться по всему предмету. Для остальной братіи сдѣлалось ясно, что со своими билетами не выползешь, а только попадешься. Саратовецъ, еле-еле, выкарабкался и насилу упросилъ кандидата поставить ему тройку. Очень сконфуженный, почти убитый своей неудачей, пошелъ онъ отъ стола и по дорогѣ нѣсколько человѣкъ его выругало. Только одинъ Телепневъ проводилъ его до корридора и старался немножко пріободрить. Нѣсколько человѣкъ провалилось и весьма красивыя единицы залетѣли въ списокъ батаника.

— Ну-ка, Телепневъ, маршируй, — шепнулъ ему маленькій блондинъ, очень счастливый тѣмъ, что онъ по списку значился на букву х. Телепневъ, еще въ корридорѣ, бросилъ свой подставной билетъ изъ обшлага, и хотя не считалъ себя очень хорошо приготовленнымъ, но все-таки вздохнулъ свободнѣе, подходя къ столу. А у стола, кромѣ депутата, сидѣла еще фигура, которую Телепневъ только разъ всего въ теченіи года, видѣлъ въ церкви. Это былъ помощникъ попечителя, когда-то профессоръ математики и ректоръ. Онъ представлялъ собою высокую и мрачную фигуру. Огромная голова была покрыта всклокоченными волосами съ просѣдью, длинныя брови нависли надъ краснымъ носомъ. Телепневъ весьма удивился увидавши, что мрачная фигура помощника попечителя сидитъ въ креслѣ спиной къ столу, такъ что не было ни какой возможности, ни профессору, ни экзаменующимся обращаться съ рѣчью въ его сторону, а математикъ, низко опустивши голову, имѣлъ, видъ человѣка или спящаго, или пришибленнаго ударомъ.

Телепневъ взялъ билетъ. Ему досталось семейство крестоцвѣтныхъ. Билетъ былъ ему знакомъ. Онъ отвѣтилъ бойко, но его чрезвычайно стѣсняла фигура помощника попечителя, такъ что онъ рѣшительно не зналъ въ какую сторону обращаться. Не менѣе стѣснялся и кандидатъ Ноль, а математикъ въ своемъ креслѣ не подавалъ никакихъ признаковъ жизни. Когда Телепневъ кончалъ свой вопросъ, тотъ поднялся, и вдругъ, подойдя къ нему, спросилъ въ носъ:

— Что вы отвѣчаете?

— Семейство крестоцвѣтныхъ, — проговорилъ скромно Телепневъ.

— Какихъ? — мрачно переспросилъ математикъ.

— Крестоцвѣтныхъ, — повторилъ Телепневъ.

Математикъ промычалъ что-то такое и отходя отъ стола, вдругъ, ни съ того, ни съ сего, надѣлъ шляпу. Побойчѣе изъ первокурсниковъ фыркнули, химикъ-депутатъ улыбнулся, а кандидатъ Ноль только развелъ своими крючковатыми пальцами. Помощники инспектора, какіе были въ залѣ, остановились въ изумленіи, увидя, что его превосходительство Николай Ивановичъ выкинулъ черезчуръ ужь математическое колѣнцо. Одинъ изъ нихъ подошелъ было къ нему, но Николай Ивановичъ такъ на него взглянулъ, изъ подъ своихъ огромныхъ бровей, что помощникъ сократился. Все это заняло вниманіе экзаменатора, онъ мало пронималъ Телепнева и, задавши ему два три-вопроса, помимо билета, отпустилъ и поставилъ четверку. Телепневъ не пошелъ домой а остался еще съ полчаса, прислушиваясь и приглядываясь къ тому, что происходило въ залѣ.

У медицинскаго стола экзаменъ имѣлъ суровую и внушительную форму. По раскраснѣвшимся лицамъ студентовъ, по отрывистому шопоту, который проносился въ кучкѣ, окружавшей столъ, видно было, что тутъ дѣло не шуточное. Любимый профессоръ былъ очень строгъ, требовалъ всегда отвѣта на шесть билетовъ, и вдобавокъ еще прохаживался по всему предмету. Когда Телепневъ придвинулся къ медикамъ, сквозь толпу онъ увидѣлъ Абласова отвѣчавшаго что-то, съ костью въ рукахъ. Абласовъ немножко поблѣднѣлъ и все поправлялъ правой рукой свои длинные волосы. Профессоръ слушалъ его, точно все улыбаясь и прерывалъ односложными вопросами. Экзаменъ Абласова длился, по крайней мѣрѣ, минутъ двадцать. Все это время Телепневъ слѣдилъ за нимъ глазами, и немножко волновался. Наконецъ, профессоръ кивнулъ головой, и Абласовъ отошелъ отъ стола.

— Сколько? — спросилъ его Телепневъ.

— Незнаю, — отвѣтилъ тотъ, — кажется пять.

Они вмѣстѣ отправились домой. Тревога перваго экзамена гораздо болѣе отразилась на Абласовѣ, чѣмъ на Телепневѣ. Для него это было не шуточное дѣло; а рѣшеніе судьбы цѣлаго года.

— Ну вотъ и университетскіе экзамены, — промолвилъ Телепневъ. — Не больно-то красиво!…

— А что я тебѣ говорилъ, Боря, еще годъ тому назадъ!.. Та же гимназія, коли еще не похуже…

— Ну у васъ-то, — перебилъ Телепневъ — вес еще серьезнѣе надо все-таки знать предметъ… нельзя на ®у®у, съ своими. билетами являться…

— Да, только изъ одной анатоміи. Мы всѣ работали, правда, круглый годъ… и то вѣдь больше изъ страху дѣлается… А естественныхъ-то наукъ ни одинъ въ зубъ толкнуть не умѣетъ… хоть шаромъ покати… Просто срамъ!…

— Да какже это такъ?

— Да очень просто… читали скверно, охоты небыло ходить, книгъ порядочныхъ нѣтъ, записки дурацкія, на анатомію ушло все время, такъ никто и не принимался…

— Ну съ чѣмъ-же вы явитесь?

— Кое-что подчитаемъ; а то такъ и съ своими билетами…. Я изъ химіи еще маракую, ну изъ батаники также; а ужь на минералогію эту и не заглядывалъ… Такъ тутъ по неволѣ начнешь школьничать….

Телепневъ взглянулъ искоса на Абласова и потупился. Ему просто непріятно сдѣлалось, что онъ, этотъ трудолюбивый и честный Абласовъ, будетъ также, какъ и камеральная братія, поддѣлывать билеты. Не красивой оказывалась дѣйствительность. Прошло не больше года и всѣ иллюзіи гимназиста разлетѣлись. Телепневъ чувствовалъ, что ни одна его надежда не сбылась, все было не такъ и сложилось иначе, чѣмъ онъ думалъ и создавалъ своимъ воображеніемъ. И самъ онъ, и обстановка его, и занятія, и профессора, и экзамены, все это было такъ мелко, пошло, мизерно, обыденно… Можетъ быть, тоже самое думалъ, въ эту минуту и Абласовъ. Но онъ все-таки преслѣдовалъ свою цѣль; онъ зналъ, что ему надо быть медикомъ; и худо-ли, хорошо-ли, а онъ выучится медицинѣ.

— Здраствуйте, мудрецы критскіе! — вдругъ вскрикнулъ Горшковъ, останавливая ихъ на Преображенской. — Что про-шпандорили васъ порядкомъ? Что носы-то повѣсили? А я только побѣжалъ полюбоваться, какъ вы будете всю эту ко-медь изображать!… Кто провалился, сказывай ребята!

— Никто — отвѣтилъ Телепневъ, — оба прошли благополучно!

— Ну вотъ это я люблю! Это значитъ паиньки; я 'вамъ за это куплю по лошадкѣ… Только чуръ не плошать!… Всю гимнастику у меня пройти, ни на чемъ не споткнуться!.

— Вотъ артистъ-то! — проговорилъ улыбаясь Абласовъ, ударивъ Горшкова по плечу, — въ усъ себѣ не дуетъ!…

— И разлюбезное дѣло, братцы!… Меня моя математика не стѣсняетъ!… Хочу — люблю, хочу — дарю!. А вы завтракали?

— Нѣтъ, гдѣ же завтракать, — отвѣчалъ Телепневъ.

— Ну такъ валите въ ресторацію!… Я васъ угощаю.

Да мы устали, — началъ было Телепневъ.

— Нѣтъ, знать ничего не хочу!… Ашасымъ киля!… Въ Одессу дуемъ, я вамъ такой ростбифъ закажу, что вы у меня послѣ febris examinalis-то въ плотную понакинетесь!…

И Горшковъ, довольный тѣмъ, что онъ будетъ угощать товарищей ростбифомъ, повелъ ихъ внизъ на Поломную улицу.

Приготовленіе къ экзамену исторіи приняло драматическій колоритъ. У Телепнева готовились цѣлыхъ шесть человѣкъ. Наканунѣ экзамена, они всю ночь бодрствовали, расположившись въ его спальнѣ на окнахъ, на стульяхъ, на кровати, даже на полу. Яковъ, то и дѣло, обносилъ всю компанію крѣпкимъ холоднымъ чаемъ и кофеемъ. Это средство считалось самымъ дѣйствительнымъ во время экзаменныхъ бдѣній.

Громко читалъ опять тотъ же Ваксинъ, который, зная, что у себя на квартирѣ онъ ничего не сдѣлаетъ, присталъ къ Телепневу, чтобъ онъ взялъ его къ себѣ готовиться. Всѣ трусили исторіи. Это былъ хоть и побочный предметъ, но читался звѣремъ и въ то яге время деканомъ. У декана на экзаменѣ надо было держать ухо востро; а обі> билетахъ нельзя было имѣть и помышленія. У него лѣтъ уже десять существовали классическіе картонные билеты, величиною въ добрую книягку; и не было никакой возмоягности сфабриковать такой билетъ; а главное, засунуть его за обшлагъ.

Во второмъ часу ночи компанія рѣшила, что съ часикъ можно соснуть. Всѣ заснули, какъ убитые, гдѣ кто сидѣлъ. Телепневъ приказалъ Якову, разбудить ихъ въ три, чуть станетъ брежжиться. Молчаливый служитель исполнилъ въ точности приказъ барина, и началъ довольно энергически толкать студентовъ. Отъ Ваксина получилъ онъ въ отвѣтъ ударъ рукой; но онъ этимъ не смутился и дотолкался таки до того, что тотъ протеръ глаза и поднялся.

— Ну, братцы, — говорилъ онъ, садясь съ ногами, на кровать Телепнева. — Вы меня хоть убейте, а въ головѣ у меня теперь, какъ въ чуланѣ; то есть, ничего-то я не помню….

— Не бось вспомнишь, какъ приспичитъ, — отозвался бѣлый сибирякъ съ рьянымъ лицомъ. — Вѣдь Тихановъ-то, братъ, такъ жиганетъ, что всѣ поджилки затрясутся.

— А что, господа, не прозубрить ли еще по конспекту? — спросилъ маленькій астраханецъ, болѣе спокойный чѣмъ остальные, на томъ основаніи, что онъ значился въ спискѣ на букву X.

— Дурацкая вещь всѣ эти конспекты, — хватилъ Вак-синъ: — именъ да годовъ натискано… зудишь-зудишь; а послѣ глядь — все и вылетѣло!.

— А я такъ предлагаю, — промолвилъ, Зѣвая и потягиваясь, другой сибирякъ, коротенькій и широкоплечій, — лечь всѣмъ спать; какого дьявола вы до девяти-то часовъ выучите, только надорвешься этакъ-то, и будетъ тебѣ въ залѣ мутить все нутро….

— А то, въ самомъ дѣлѣ, прикурнемъ, — подтвердилъ Вак-синъ, который радъ былъ придраться ко всякому случаю, только бы ему какъ-нибудь не заниматься.

— Нѣтъ, господа, — прервалъ его Телепневъ, — мы, все равно, не выспимся; такъ ужь лучше не расклеиваться, а такъ досидѣть до девяти часовъ.

Яковъ обнесъ опять холоднымъ кофеемъ и началось чтеніе конспекта. Въ девять часовъ напились горячаго чаю, надѣли мундиры и пошли всей гурьбой въ университетъ. У декана экзаменовалось изъ русской исторіи нѣсколько курсовъ, два курса камералистовъ, два юристовъ и четыре курса простыхъ и восточныхъ словесниковъ. Историкъ ходилъ вокругъ стола, съ крестомъ на шеѣ, съ суровымъ видомъ, производившимъ въ массѣ студентовъ припадки febris exäminalis. Началъ онъ со словесниковъ и порядкомъ пробралъ их®. Онъ не любилъ этого факультета за то, что его тамъ не выбрали въ деканы. Словесники отъэкзаменовались часа въ три; до этого време-ни камералисты рѣшительно не знали, когда придетъ ихъ очередь: послѣ юристовъ или за словесниками. Компанія приготовлявшаяся у Телепнева была страшно утомлена, но домой обѣдать не ходила, ожидая все, что деканъ начнетъ экзаменовать первый курсъ камералистовъ. Въ такихъ ожиданіяхъ прошелъ весь вечеръ. Большой залъ опустѣлъ часу въ четвертомъ и деканъ перебрался въ профессорскую. Онъ также не ходилъ обѣдать. Съ голоду усилилась его суровость. Онъ велѣлъ себѣ подать воды и, шагая по профессорской, глоталъ стаканъ за стаканомъ. Звонко отдавались его тяжелые шаги, и гулъ, производимый голосомъ экзаменующагося. Когда онъ добрался до перваго курса камералистовъ, былъ уже осьмой часъ. Чѣмъ позднѣе становилось, тѣмъ деканъ дѣлался злѣе и злѣе. У юристовъ перваго курса, онъ поставилъ десять единицъ. Та же участь ожидала и однокурсниковъ Телепнева. Казенные попались первые. Одинъ получилъ единицу, другой двойку, третій, отвѣчавшій о геніи Петра Великаго, еле-еле, натянулъ на тройку. Провалился и Ваксинъ, который отвѣчалъ уже при свѣчахъ. Телепневъ сидѣлъ на диванѣ въ углу и не столько волновался ожиданіемъ, сколько усталъ и соскучился слушать, какъ отвѣчаютъ, заикаясь на каждомъ шагу, и смотрѣть какъ деканъ шагаетъ по залѣ, проваливаетъ и пьетъ воду.

— Господинъ Телепневъ! — прогудѣлъ своимъ торжественнымъ голосомъ историкъ.

Телепневъ встрепенулся и подошелъ къ столу. Онъ очень поспѣшно вынулъ одинъ изъ классическихъ билетовъ на картонной бумагѣ и проговорилъ вслухъ: „Номеръ двѣнадцатый.“

Деканъ наклонился надъ столомъ и прочелъ: „Сѣверная война. “

Сѣверную войну Телепневъ началъ отвѣчать не очень бойко, но сносно. Деканъ послушалъ его минутъ пять, подошелъ къ столу и оперся на него. '

— Довольно, господинъ Телепневъ! — провозгласилъ онъ: — Хорошо-съ! благодарю васъ; вижу, что вы посѣщали мои лекціи. Садитесь.

Телепневъ очень радъ былъ сѣсть; только никакъ ужь онъ не могъ понять, какимъ образе $іъ деканъ примѣтилъ его на своихъ лекціяхъ, которых'ь оп. ь совсѣмъ це посѣщалъ.

Господинъ Ѳедоровъ! — воскликнулъ дек. анъ вслѣдъ удаляющемуся Телепневу.

А на диванѣ сидѣло трое, и всѣ трое спали. Телепневъ долженъ былъ разбудить господину Ѳедорова, который съ просонокъ понесъ такую гиль, что деканъ сейчасъ же влѣпилъ ему единицу. Бѣлокуреиькій астраханецъ, стоявшій послѣд-димъ на букву хер. ъ, храпѣлъ въ это время такъ громко, что заглушалъ звукъ щаговъ декана.

Телепневъ вышелъ въ корридоръ, почти шатаясь. Вся эта гимнастика совсѣмъ его подавила; онъ стремился къ одному — лечь въ кровать и заснуть.

Цѣлый мѣсяцъ тянулись экзамены. Каждый день отъ десяти до трехъ актовая зала вмѣщала въ себѣ жужжащую публику; за то на улицахъ студенты видны были только днемъ по дорогѣ изъ университета или въ университетъ, да гдѣ нибудь въ закоулочкахъ перебѣгали они изъ квартиры въ квартиру съ тетрадками подъ мышкой. Посерьезнѣе работали одни медики, а на остальныхъ факультетахъ все выѣзжало на шармачка. Зубреніе было самое лихорадочное у тѣхъ, кто дѣйствительно боя^я экзамена. А въ остальной братіи царствовала. таже вѣра на авось, съ какою они, вѣроятно, начали жить и по окончаніи курса. Много было и такихъ, которые смотрѣли на экзаменъ, какъ на очень смѣшную исторію, гдѣ профессоровъ можно одурачить, какъ заблагоразсудится. Студентъ Храповъ, напримѣръ, отличавшійся въ сущности полнѣйшимъ невѣжествомъ, у профессоровъ, которые врядъ-ли видѣли его когда на лекціяхъ, былъ на счету прекраснаго студента, замѣчательнаго своими способностями и успѣхами въ наукахъ. А Храповъ, каждый разъ, какъ онъ разсказывалъ, видѣлъ всегда во снѣ тотъ билетъ, какой ему на другой день попадался на экзаменѣ Какъ это случалось, про то вѣдалъ онъ самъ да лакей Гришка; но ни на одномъ экзаменѣ въ теченіи трехъ лѣтъ, Храповъ, не провалился, а имѣлъ еще привычку разбавлять всегда свой отвѣтъ разными прибаутками. Не только такихъ воронъ, какъ кандидатъ Ноль проводилъ онъ какъ ему заблагоразсудится, но на двухъ переходныхъ экзаменахъ прельщалъ самого декана.

Не хуже былъ другой экземпляръ — камералистъ второго курса подъ заглавіемъ Пашка Протасовъ. Въ экзамены случился съ нимъ такой пасажъ. Собрались всѣ его однокурсники сдавать сельское хозяйство у того же кандидата Ноля. Часамъ къ одинадцати является Пашка въ видѣ нетрезвомъ, изъ какого-то весьма неблагообразнаго мѣста, гдѣ онъ пропировалъ два дня и двѣ ночи. Не только сельскаго хозяйства, но ни одного путнаго слова не могло быть въ пьяной его головѣ. Въ занимательныхъ у казенныхъ студентовъ окатили эту пьяную голову ведромъ воды, и такъ какъ отъ Пашки разило, то всунули ему въ ротъ фіалковый корень и онъ жевалъ его до того момента, когда вызванъ былъ по списку кандидатомъ Нолемъ. Достался ему билетъ объ удобреніи пудретами. Что онъ говорилъ неизвѣстно, извѣстно было только то, что агрономъ поставилъ ему четверку….

И немало насчитывалось подобныхъ экземпляровъ въ студентской братіи. И были они олицетворенныя доказательства того, что экзамены гуртомъ не болѣе, какъ эквилибристика.

У Телепнева остальные предметы всѣ прошли благополучно. Онъ могъ даже сказать про себя, что съ успѣхомъ сдалъ экзаменъ. Это обстоятельство хотя и успокоило его, какъ всякая удача; но внутренно убѣдило, что онъ все такой же школьникъ, что не было ничего серьезнаго, ни въ этомъ зубреньи, ни въ этихъ отмѣткахъ, что пероходилъ онъ во второй курсъ съ клочками лекцій, съ обрывками именъ и не больше….

Стояли уже послѣдніе дни теплаго мая. Городъ К. опять оживился. Сваливши съ себя обузу экзаменовъ, студенты начали расхаживать по улицамъ и по Черному пруду. Послышались хороводныя пѣсни по вечерамъ; стало пахнуть отъѣздомъ, по нѣскольку разъ въ день раздавались съ пристани свистки пароходовъ, бѣгущихъ внизъ и вверхъ по Волгѣ.

Телепневъ возвращался съ послѣдняго экзамена, Богословіи, который онъ, зная всего одинъ билетъ, блистательно сдалъ ученому архимандриту, ректору академіи. Не хотѣлось ему идти домой; день былъ чудесный, блестящій, такъ и манило вонъ изъ города. Но за городъ идти было далеко. Телепневъ спустился на Кузнечную площадь и забрелъ на Черный прудъ. Прудъ красовался въ свѣжей зелени; вода стояла чистая, безъ плѣсени; утки и гуси весело перекрикивались; гуляющихъ, кромѣ дѣтей, никого почти не было видно.

Проходя по большой дорожкѣ, Телепневу захотѣлось завернуть въ бесѣдку, гдѣ онъ когда-то, по пріѣздѣ своемъ, столкнулся съ компаніей вологодцевъ. Онъ вошелъ; на скамейкѣ сидѣла дама въ траурѣ, подъ вуалемъ, и чертила что-то такое зонтикомъ по песку. Телепневъ подался назадъ, дама встала. Сквозь вуаль онъ узналъ Ольгу Ивановну. Скрыться было неловко; да ему и не хотѣлось въ эту минуту. Онъ поклонился очень почтительно. Она сдѣлала тоже, и подняла вуаль.

— Здравствуйте! — проговорила она ласково, и движеніемъ руки какъ бы пригласила Телепнева войти въ бесѣдку.

Онъ вошелъ и даже сѣлъ на скамейку. Нѣкоторое волненіе чувствовалось въ немъ.

— Мы съ вами, — начала она, — видно не даромъ встрѣтились… Да и пора. Вы, вѣрно, на дняхъ ѣдете, послѣ экзамена; я тоже собралась въ деревню, и не па одинъ годъ,

Надолго? — спросилъ Телепневъ.

— Да, надолго Борисъ Николаичъ. Вы пожалуйста не подумайте, что я драпируюсь. Здѣсь мнѣ дѣлать нечего; имѣньемъ надо управлять кому-нибудь, съ дѣтьми возиться. И она слегка улыбнулась.

Телепневъ молчалъ.

— Я увѣрена, — продолжала Ольга Ивановна, своимъ ровнымъ голосомъ, — что мы не иначе простися съ вами, какъ друзьями.

— Разумѣется, — проговорилъ Телепневъ, и въ голосѣ его послышалось что-то въ родѣ насмѣшки.

— Ну, вотъ это не хорошо, — живо вымолвила она: — смѣяться не нужно…. Вы думаете, что я хочу дѣлать вамъ упреки!… Неужели я такъ глупа, въ вашихъ глазахъ?… Нѣтъ, Борисъ Николаичъ, я все хорошо понимаю…. Вы славный юноша; вы могли бы меня любить, еслибъ я была другая женщина, вы мнѣ дали прекрасный урокъ…. Я старуха, мнѣ нужно засѣсть въ деревнѣ, и выбросить всякую дурь изъ головы… Вотъ и все… Изъ-за этого намъ, право, не стоитъ разыгрывать мелодрамы….

Въ голосѣ Ольги Ивановны не слышно было никакого раздраженія; она говорила такъ покойно, такъ мягко, съ такимъ простымъ выраженіемъ въ лицѣ, что Телепневу дѣлалось все жутче и жутче.

— Если я и былъ правъ, Ольга Ивановна, — проговорилъ онъ;—то я все-таки сознаю, что не долженъ былъ….

— Ради Бога, — прервала она, — не оскорбляйте меня, не оправдывайтесь…. Вы не только были правы, но я вамъ вотъ что скажу на прощанье: вы всегда будете правы, вы во время явитесь, во время уйдете, вы сохраните себя всегда юнымъ и неиспорченнымъ. Ну разберите хорошенько: что вы потеряли, что вы потратили со мной? Вы не потратили даже молодости, потому что вашъ разрывъ со мнойесть лучшее доказательство этой молодости. Я вѣдь знаю, Борисъ Николаичъ, что у васъ на душѣ есть много, до чего вы меня никогда не допускали…. У васъ была, да можетъ быть есть еще любовь къ другой женщинѣ… и вы прекрасно сдѣлали, что не изливались со мной…. Вы унести съ собой свое добро… и я не могу васъ не уважать за это… Дайте же мнѣ вашу руку….

Она протянула свою и Телепневъ крѣпко нажалъ ее.

— Вѣдь вы меня совсѣмъ подавляете своей добротой, — выговоривъ онъ потупившись.

— Это еще не бѣда; я вотъ что даже скажу: презирайте меня, что хотите думайте обо мнѣ, а мнѣ ни мало не стыдно смотрѣть теперь на васъ, такъ-таки не стыдно… Вы для меня всегда будете: добрый, славный, умный Боря; да, такой славный, что онъ даже краснѣетъ отъ моихъ словъ въ эту минуту.

А Телепневъ дѣйствительно краснѣлъ все больше и больше. Она наклонилась къ нему, поцѣловала его въ лобъ и йотомъ сейчасъ же опустивши вуаль встала. Онъ тоже поднялся.

— Прощай же, Боря, — скоро проговорила она. — Пожалуйста не говори обо мнѣ дурного; я сама знаю, что никуда не гожусь.

— Прощай, Оля! Прости меня!… вырвалась у Телепнева. Онъ взялъ ее за обѣ руки, Ольга Ивановна вырвала ихъ и обняла его.

— Вотъ тебѣ послѣдній поцѣлуй…. Спасибо тебѣ, спасибо! Прощай! Я ѣду сегодня вечеромъ.

И она быстро вышла изъ бесѣдки. Телепневъ не провожалъ ее; а опустился опять на скамейку.

На палубѣ парохода: „Рафаилъ* толпилось не мало пассажировъ. Публика была самая разношерстная: студенты, купцы, а всего больше татаръ, перебирающихся къ Макарію. Узкая носовая палуба была заставлена разными пассажирскими вещами; изъ трюма, разило масломъ, а изъ пароходной кухни шелъ запахъ жаренаго. Солнце парило и обливало рѣку яркимъ блескомъ. Взобравшись на мостикъ между кожухами, Телепневъ стоялъ и оглядывалъ пристань и синюю даль внизъ по рѣкѣ. Ему хорошо дышалось на водѣ и онъ, спокойно облокотись о тонкія желѣзныя пёрйльца, представлялъ собою въ эту минуту довольную фигуру студента, ѣдущаго на вакацію.

Горшковъ съ Абласовымъ смотрѣли внизу, какъ машинистъ пускаетъ машину. Зашумѣли колеса, заходилъ машинный стержень взадъ и впередъ; пароходъ побѣжалъ вверхъ, таща за собою плоскодонную, пассажирную баржу, имѣющую видъ китайской джонки. Пароходъ былъ малосильный и шелъ тихо. Пассажиры начали устраиваться и въ каютахъ, и на палубѣ. Любители засѣли въ картишки; какая-то худощавая иностранка забилась въ уголъ съ книгой, а рыжій Офицеръ въ папахѣ уже сиЛьйо бушевалъ за буфетомъ.

Наши пріятели наслаждались больше природой й Вели между собою самые вакаціонные разговоры.

Въ эту минуту ни у одного изѣ нихъ не было никакой заботы; они знали, что цѣлыхъ три мѣсяца можно было жить, какъ маленькимъ дѣтямъ, дышать чистымъ воздухомъ, пить молоко и гулять съ утра до вечера.

— Гдѣ ты будешь все лѣто? спросилъ Горшковъ Телепнева.

— Да немножко въ городѣ — поживу, а тамъ съѣзжу къ бабушкѣ.

— Къ бабушкѣ? спросили почти въ одинъ голосъ Горшковъ и Абласовъ.

— Да!… Что вы такъ удивились? Мнѣ теперь съ ней воевать не изъ-за. чего; а жалко мнѣ ее стало.

— Есть чего жалѣть, замѣтилъ Горшковъ.

— Полно, перебилъ его Телепневъ, зачѣмъ старое поминать. Старуха свой вѣкъ выжила. Она сама, братъ, присмирѣла.

— Зоветъ что ли къ себѣ въ гости?

— Да, проситъ, чтобы я навѣстилъ ее. Ей жить не много осталось.

— Такъ чтожъ, что не много, перебилъ Горшковъ, ее ничѣмъ не. проймешь.

— Полно Валеріанъ, сказалъ съ неудовольствіемъ Тедеп-невъ, — я совсѣмъ не такъ объ ней теперь думаю. Разумѣется, она не ангелъ какой-нибудь, но какъ сообразишь все какъ было, такъ и не захочется старое вспоминать.

Абласовъ слушалъ Телепнева молча, но на губахъ его играла одобрительная улыбка. Ему пріятно было слышать, что Телепневъ такъ терпимо и умно отзывается о Пелагеѣ Сергѣевнѣ.

— Она далеко живетъ отъ города? спросилъ онъ.

— Верстъ сто.

— Ужь не хочешь ли ты ее пригласить па будущій годъ съ собой жить? проговорилъ, хихикая, Горшковъ.

— А ты полно, отвѣтилъ Телепневъ, кладя ему правую руку на плечо, — ужь тебѣ бабушка моя навѣрное меньше досадила чѣмъ мнѣ, а вотъ видишь, я къ ней никакой злобы не чувствую.

— Да ты одно слово — медоточивая струя, въ прощеніи враговъ своихъ упражняешься; а я не такъ какъ ты, меня, братъ, коли гадость какая въ человѣкѣ взбѣситъ, такъ я всю жизнь буду помнить.

— Напрасно, проговорилъ Телепневъ Пелагея Сергѣевна удалилась, когда нужно было, а ей, братъ куда не легко пришлось бѣжать изъ дому. Да и что за толкъ теперь, когда всѣ умерли, разбирать, въ чемъ она была виновата, а въ чемъ нѣтъ.

— А я, вымолвилъ Абласовъ, обращаясь къ Телепневу, никогда не видалъ твоей бабушки…

— Какъ не видалъ, переспросилъ Телепневъ, не можетъ быть!…

— Пр^о не случалось…

— Ну и немного потерялъ, братъ! крикнулъ Горшковъ;— носъ вотъ каі.ой, какъ у хищной птицы, глаза ехидные…

Телепневъ посмотрѣлъ на него и покачалъ головой.

— Ну, не буду!.. Ты ныньче какимъ-то рыцаремъ сдѣлался; а вонъ посмотри-ка, кто-то на лодкѣ подъѣзжаетъ…

Всѣ трое взглянули на рѣку. Отъ крутаго, нагорнаго берега отдѣлялась ветхая лодка, съ длиннымъ носомъ. Въ ней сидѣло два мужика, и тотъ, который правилъ, махалъ правой рукой.

— А, Василій Васильевичъ! крикнулъ прикащикъ въ сибиркѣ, стоявшій возлѣ Телепнева.

Пароходъ немного поубавилъ ходу- Лодка, покачиваясь на волнахъ, взбитыхъ колесами парохода, приближалась къ кормѣ. Въ ней сидѣло дѣйствительно два Василія Васильевича, то-есть два черемиса, съ длинными, черными волосами, съ длинными носами на блѣдныхъ, вытянутыхъ лицахъ. Они предлагали рыбы. Поваръ хотѣлъ было вступить съ ними въ торгъ, но капитанъ крикнулъ въ рупоръ; полный ходъ, а черемисовъ обругалъ крѣпкимъ словцомъ. Они сидѣли съ вытянутыми лицами, и одинъ изъ нихъ снялъ даже почему-то шляпу.

— А почему у нихъ не взяли рыбу? спросилъ Горшковъ, обращаясь къ синей сибиркѣ.

— Не требуется видно, отвѣчала сибирка.

— Не требуется, а вотъ завтра насъ протухлымъ будутъ кормить.

— Да ужь это какъ водится, отвѣтила сибирка и отошла въ сторону.

Вечеромъ, у входа въ каюты перваго класса собралась кампанія. Совершенно неожиданно для нашихъ пріятелей вылѣзъ откуда-то нигилистъ — рыбка, то-есть бѣлобрысый Двужилинъ, въ безобразнѣйшаго покроя парусинномъ балахонѣ.

Онъ съ распростертыми объятіями подошелъ къ Телепневу: должно быть возжелалъ пройтись на счетъ его кармана; Горшкову даже началъ говорить ты, Абласова дружелюбно потрепалъ по плечу.

— Какъ вы сюда попали, и откуда? спросилъ его Горшковъ.

— Въ хладныя страны пробираюсь, въ родныя Палестины.

— А гдѣ же вы находились?

— Обучалъ дворянскихъ недоносковъ въ нѣдрахъ царево-кокшайскаго уѣзда!…

— Не понравилось?

— Бѣжалъ отъ любострастныхъ вожделѣній помѣщицы, какъ прекрасный Іосифъ отъ жены Пентефріевой!

И много еще такого вралъ Двужилинъ своимъ вѣчно-хриплымъ голосомъ.

Вызвавши пароходнаго капитана на веселую бесѣду, онъ началъ состязаться съ нимъ въ разсказываніи разныхъ скоромныхъ анекдотовъ. Подробности этихъ анекдотовъ съ каждымъ разомъ становились все скандалезнѣе; такъ что какая-то симбирская помѣщица, ѣхавшая съ горничной по своей надобности въ Тверь, сперва желала-было прислушаться къ пріятной бесѣдѣ, но вскорѣ сочла за нужное удалиться на корму и тамъ созерцать заходящее красное солнце и прислушиваться къ цѣломудренному разговору матросовъ, хлебавшихъ жидкую кашицу.

— Ну, а какъ вы полагаете, обратился къ Горшкову коренастый учитель гимнизіи изъ семинаристовъ, въ камлотовой шинели, одолѣютъ-ли нашихъ въ Севастополѣ?

— А кто же знаетъ, отвѣтилъ весело Горшковъ, можетъ и одолѣютъ…

— А Тотлебинъ-то генералъ зачѣмъ? отозвался, поглаживая свою сѣдую бородку, сановитый купецъ въ гарусномъ сертукѣ.

— Ничего не подѣлаешь, вмѣшался Двужилинъ;—больно ужь напираетъ французъ

— Это точно-съ! подтвердилъ какой-то маленькій старичекъ въ зеленомъ картузѣ, и съ такимъ видомъ, будто онъ доподлинно видѣлъ, какъ напираетъ французъ.

Въ эту минуту по витой лѣстницѣ поднялась на палубу, точно изъ подземелья, долговязая фигура въ инженерномъ сертукѣ, на распашку, съ повислыми, порыжелыми эполетами. — Офицеръ этотъ, видимо, возсталъ только-что отъ сна: взъерошенные волосы представляли на головѣ его цѣлый овинъ; опухлые глаза съ красными жилками еле-еле смотрѣли на свѣтъ божій; весь онъ какъ-то перекосился, и одной рукой придерживалъ бортъ сертука, изъ-за котораго виднѣлась не безукоризненной чистоты рубашка. Въ другой рукѣ держалъ онъ короткій черешневый чубукъ. Одна штана взбилась выше голенищъ и производила также пріятный Эффектъ.

— А что господа, обратился онъ хриплымъ басомъ ко всему обществу, солнце — сѣло?

— А вы какъ на счетъ этого полагаете? ввернулъ ему ДвуЖИЛИНЪ.

Офицеръ усмѣхнулся, при чемъ вся его измятая физіономія приняла такую мину, что Горшковъ не выдержалъ — прыснулъ.

— Да я, знаете, маленько соснулъ… а далеко отъѣхали? продолжалъ разспрашивать Офицеръ, ни къ кому не обращаясь въ особенности.

— Оно и видно, зубоскалилъ Двужилинъ… а куда и въ какія Палестины изволите направляться, сталъ онъ допрашивать инженера.

— Подъ Севастополь.

— Будто бы! а я вѣдь, глядя на васъ, думалъ, что вы прямехонько изъ-подъ Севастополя!…

Вся кампанія расхохоталась, и громче другихъ Горшковъ, хотя Телепневъ и удерживалъ его сзади за рукавъ.

Инженеръ нимало не обидѣлся, а весьма дружественно ткнулъ Двужилина въ бокъ своимъ чубукомъ и проговорилъ:

— Нѣтъ ли у васъ, батенька, огоньку?…

— На защиту себя обрекаете, приставалъ къ нему Двужилинъ, — бастіоны будете укрѣплять?

— Буду укрѣплять, отвѣтилъ невозмутимѣйшимъ тономъ инженеръ, и помолчавъ, обратился къ обществу съ вопросомъ: а вѣдь, господа, адмиральскій часъ пробилъ…

— Еще бы!… подхватилъ Двужилинъ, изъ-за чего же и кровь проливать на бастіонѣ!

Бесѣда кончилась тѣмъ, что Двужилинъ спустился опять внизъ, въ буфетъ, съ защитникомъ Севастополя; а остальная братія разбрелась спать и переброситься въ картишки.

Поздно, часу во второмъ, когда пароходъ сталъ на якорь, Телепневъ сидѣлъ съ Абласовымъ на носу и прислушивался къ тишинѣ, охватившей большую, раскатистую рѣку.

— Я къ тебѣ заѣду погостить, проговорилъ Телепневъ.

— Заѣзжай, да только, гдѣ я тебя помѣщу; у меня вѣдь, братъ, фатеръ-то знаешь какой, отвѣтилъ, слегка зѣвая, Абласовъ.

— Ну вотъ еще! постоялый дворъ у васъ тамъ есть какой-нибудь?…

— Какъ не быть, есть и гостинница: „Константинополь“

съ клопами…

— Мнѣ вѣдь тоска будетъ въ городѣ… да какъ-то никуда не тянетъ… съѣздить бы можно хоть въ Москву… не хочется… Такъ у меня годъ прошелъ, что просто срамъ!…

— Ничего, наверстаешь…

— Чего наверстать, какъ вернешься въ сентябрѣ, такъ право, при всемъ желаніи, не за что будетъ взяться… этотъ факультетъ глупѣйшій.-., ничего на немъ путнаго не сдѣлаешь…

— Перемѣни…

— Да пожалуй, что такъ надо будетъ сдѣлать…

И оба задумались, какъ это часто бываетъ съ очень молодыми людьми: вдругъ налетѣло много мыслей, и трудно, и не хочется даже высказывать ихъ; а лучше вдыхать въ себя молча влажную и теплую ночь…

— Что вы, господа, тутъ забились? раздался вдругъ надъ ними сиплый голосъ Двужилина.

Они оба вздрогнули.

— Такъ, вотъ сидимъ, промолвилъ Абласовъ, оборачи ваясь.

— Эхъ вы, юноши! ковыряете у себя въ носу, а того не чуете, что здѣсь на пароходѣ такія пташки водятся, что нуну….

Двужилинъ былъ уже на второмъ взводѣ, и его бѣлый балахонъ развѣвался, какъ парусъ, на легкомъ ночномъ вѣтеркѣ.

— Какія такія пташки? лѣниво спросилъ Телепневъ

— А такія, батюшка, кочуютъ изъ странъ Хвалынскихъ въ обители Макарьевскія; второклассную каюту занимаютъ. Я ужь произвелъ рекогносцировку… малина!… просто можно султаномъ здѣсь наслаждаться. Идемъ ребята!

— Куда? отозвался нехотя Абласовъ.

— Да говорятъ тебѣ въ каюту, а то и на палубу можно вызвать… нѣж'ную сцену при лунномъ сіяніи изобразимъ!…

Онъ было потащилъ ихъ; но они уперлись, и пошли къ себѣ въ каюту. Обругавши ихъ сусликами, Двужилинъ заломилъ на бекрень свой неизмѣнный блинъ, и скрылся за дрова, стоявшія стѣной вдоль палубы. Тамъ захихикали жен-скія голоса, и вдругъ хриплый голосъ защитника Севастополя затянулъ:

Ты для меня душа и сила,

Ты для меня огонь святой..

Все остальное человѣчество уже спало на пароходѣ.

На другойдень вечеромъ, на закатѣ солнца, ^Рафаилъ'-'- полнымъ ходомъ катилъ вдоль нагорнаго берега, откуда смотрѣлся въ Волгу нарядный городъ Н. Круто сбѣгали внизъ по горѣ извилистыя стѣны кремля; а тамъ на высотѣ блисталъ крестъ георгіевской церкви, бѣлой и разукрашенной. византійскими завитушками…. Пестрой вереницей домовъ устилался нижній берегъ, скрывая за собой людную нижнебазарную улицу. Лѣсъ барочныхъ мачтъ стоялъ около Со-фроновской пристани, а подъ откосомъ набережной сплотились одна возлѣ другой пароходныя конторы съ разноцвѣтными, полосатыми флагами.

Пристань пароходства ^Меркурій¹¹ заставлена была двухтрубными пароходами, чрезъ которые пришлось путешествовать пассажирамъ, когда „Ра^аилг“ причалилъ.

Первый, попавшійся Телепневу человѣкъ, былъ Лапинъ. Телепневъ непосредственно очутился въ его объятіяхъ, и такъ ему обрадовался, что даже присѣлъ на какой-то тюкъ отъ душевнаг^^олненія. '

— Ну вотъ вы и прикатили, мой дорогой, говорилъ радостнымъ голосомъ добродушный опекунъ, а я во второй разъ путешествую сюда; вчера весь вечеръ прождалъ… Здравствуйте пріятели, здравствуйте студенты, раскланивался онъ съ Горшковымъ и Абласовымъ.

— Ну что, какъ у васъ? спрашивалъ машинально Телепневъ. ЧтоМироновна?

— Дожидается васъ, дружище, сюда все рвалась, да я ей приказалъ въ домѣ съ хлѣбомъ-съ солью встрѣчать барина.

— А бабушка?

— Здравствуетъ. Былъ недавно у ней, помирилась, все о царствіи божіемъ толкуетъ, въ благочестіе нынче ударилась.

— Боря, крикнулъ Горшковъ, взбѣгая по лѣсенкѣ на берегъ; прощай, до завтра!

— До завтра, отвѣтилъ ему Телепневъ;—да поѣдемъ лучше вмѣстѣ. Вы въ какомъ экипажѣ? обратился онъ къ Ѳедору Петровичу.

— Я въ коляскѣ, усядемся всѣ, зовите ихъ обоихъ… Господинъ Абласовъ! крикнулъ онъ, махнувши рукой Абласо-ву, который расплачивался съ матросомъ.

— Да вѣдь я въ другую сторону, откликался сверху Горшковъ; вамъ на Покровку, а мнѣ къ Варварѣ великомученицѣ.

Онъ кивнулъ головой и сталъ торговаться съ извощикомъ, а Телепневъ и Абласовъ усѣлись съ Лапинымъ въ коляску и бойкой рысью покатили въ гору, радостно озираясь и обглядывая родную мѣстность, которая ни на волосъ не измѣнилась съ прошлаго лѣта.

Поднявшись на гору, коляска покатила вдоль стѣнъ кремля. На бульварѣ сквозь рѣдкія липки виднѣлись гуляющіе. Блѣдноватый отблескъ восходящаго мѣсяца отражался на большомъ бѣломъ зданіи семинаріи, на которую Телепневъ посмотрѣлъ съ какимъ-то безотчетнымъ вниманіемъ. Опять все та-же площадь развернулась передъ нимъ, та-же византійская церковь, та-же много-знакомая гимназія со своимъ пресловутымъ флюгеромъ.

— Что, батюшка, вдругъ * спросилъ его Ѳедоръ Петровичъ, — чай, сердце радуется, глядя на родное пепелище?

— Да, отвѣчалъ Телепневъ и разсмѣялся.

Онъ въ эту минуту вдругъ почувствовалъ, какъ далеко отлетѣло отъ него дѣтство: все, что было вокругъ — и гимназія, и башня, и церковь, и гостинный дворъ, все это казалось такимъ маленькимъ, исчезли прежніе размѣры, исчезъ прежній дѣтскій кругозоръ.

— Абласовъ, проговорилъ онъ, — гимназія-то наша точно въ землю вросла.

— Оттого, батюшка, вмѣшался Лапинъ, что вы сами-то поднялись чуть не съ коломенскую версту.

Большая улица, показалась также Телепневу очень короткой. Не прошло и трехъ минутъ, какъ коляска съ громомъ въѣхала въ ворота дикаго дома.

Телепневъ вбѣжалъ на крыльцо и въ дверяхъ передней натолкнулся на Мироновну. Въ сумеркахъ, онъ сразу не узналъ ее, и чуть-чуть не вышибъ у ней изъ рукъ хлѣбъ-соль, съ которымъ старушка поспѣшила встрѣтить своего любимца. Телепневъ схватилъ хлѣбъ, поставилъ его на ларь и бросился обнимать Мироновну. Старушка прослезилась, однако не очень: она не была плаксива по натурѣ; но все ея маленькое лицо дышало глубокой радостью.

— Ну что, долговязый! проговорила она сквозь слезы, — небось забылъ объ насъ, зимой не пріѣхалъ на побывку. Да какъ же тебя вытянуло!

— А ты, Мироновна, ни крошечьку не измѣнилась, хоть бы на волосъ постарѣла.

— Вотъ и я тоже ей говорю, подхватилъ Ѳедоръ Петровичъ, входя въ переднюю.

— Ну васъ къ Богу, отвѣчала смѣясь старушка, — сглазите меня на старости лѣтъ. А ты, долговязый, чай-то пилъ ли?

— Да ужь какой теперь чай, нянюшка!

— Вонъ какой! съ дороги да и чаю не напиться; я тебѣ въ тетенькиной диванной приготовила, иди-ка туда.

Какъ иголкой кольнули Телепнева слова: „въ тетенькиной диванной.“ Онъ опять очутился въ томъ мірѣ, который замеръ для него въ невозвратной дали. Какое-то жуткое ощущеніе пробѣжало по тѣлу; на секунду ему даже боязно сдѣлалось переступить порогъ залы и пройдти рядъ этихъ большихъ, пустыхъ, наполненныхъ смертью покоевъ.

— Все въ томъ же видѣ сохранилось, заговорилъ Ѳедоръ Петровичъ, переходя въ залу вслѣдъ за Телепневымъ.

Телепневъ оглянулся назадъ. Хоры ’ по-прежнему темной впадиной смотрѣли въ залу, точно скрывая въ себѣ какія-то невѣдомыя западни. Ломберные столы, классическіе стулья, все словно застыло со временъ бабеньки Пелагеи Сергѣевны; только не было пожелтѣлыхъ растеній въ горшкахъ.

— Ты ступай, долговязый, промолвила ласково Мироновна, я сейчасъ велю самоваръ нести въ диванную.

Но Телепневъ' молча стоялъ на одномъ мѣстѣ и все осматривался. Онъ испытывалъ опять тоже впечатлѣніе, какъ и на площади: все стало въ глазахъ его меньше; зала потеряла свои прежніе размѣры; но еще грустнѣе, безотраднѣе смотрѣла она.

Абласовъ подошелъ, къ нему ближе и какъ-то особенно взглянулъ ему въ глаза; Телепневі, невольно потупился.

— Я вотъ на ваше благоусмотрѣніе оставилъ, началъ опять Ѳедоръ Петровичъ, какъ вы, баринъ, сами разсудите на счетъ дома: наемщики были и хорошія деньги давали, да я хотѣлъ по контракту… не соглашались. — . а по контракту выискался одинъ купецъ, и сильно приставалъ, да подъ трактиръ я не отдалъ.

Телепневъ почти ничего неслыханъ изъ того, что говорилъ опекунъ…

— Что вы говорите, Ѳедоръ Петровичъ? вдругъ переспросилъ онъ.

— Да на счетъ дому-то…

— Что же, надо будетъ отдать, вѣдь онъ скорѣе рухнетъ, если оставить его пустымъ.

— Я только контрактъ все выжидаю, чтобъ годика на три взяли; а тамъ, какъ сами кончите курсъ, женитесь, да и заживете домкомъ.

— Ну не знаю, поселюсь-ли; я еще долго буду скитаться.

— Что жъ чай-то нейдешь пить, долговязый? послышался голосъ Мироновны изъ корридора.

Всѣ трое прошли гостиной, которая пахнула на нихъ сыростью и вступили въ гостепріимную диванную, гдѣ столько вечеровъ провели они въ обществѣ Софьи Николавны. Диванная осталась жилой комнатой. Все въ ней напоминало Софью Николавну: каждая бездѣлушка, каждый коврикъ. Телепневымъ охватило такое истинно-скорбное чувство, что онъ готовъ былъ, какъ да свѣжей могилѣ, упасть и выпла-кать свое горе. Мигомъ пронеслась передъ нимъ вся его годовая студенческая жизнь и показалась такой грязненькой, такой пошлой въ сравненіи съ тѣмъ, что было здѣсь, что наполняло эту самую „диванную.*

— Внесли самоваръ. Мироновна усадила гостей на диванъ и стала сама разливать чай. Разговоръ какъ-то не клеился. И Лапинъ, и Абласовъ почувствовали, что Телепневъ слишкомъ взволнованъ воспоминаніями. Опекунъ поспѣшилъ удалиться, переговоривши съ Телепневымъ на счетъ ихъ поѣздки въ деревню; Абласовъ отговорился утомленіемъ и отправился спать въ бильярдную, гдѣ ему приготовили постель.

Остались старушка-няня со своимъ долговязымъ. Онъ потащилъ ее на верхъ, въ тѣ комнаты, гдѣ жили тетя и Маша. У Маши все было чисто, все стояло и лежало на прежнемъ мѣстѣ. Телепневъ осмотрѣлъ кроватку, мебель, книжки, тетрадки, игрушки, куклы… Мироновна только тутъ горько, горько заплакала, и Телепневъ не выдержалъ… Да и дѣйствительно, что-то надрывающее душу было въ зрѣлищѣ этой свѣтлой машиной комнаты…

— Пойдемъ, пойдемъ отсюда, заговорилъ Телепневъ, поднимаюсь съ дивана и увлекая за собой Мироновну.

Они перешли чрезъ площадку въ спальну тети. Трудно сказать, гдѣ было Телепневу тяжелѣе: въ машиной комнатѣ, или въ этой; но несомнѣнно то, что образъ Маши наполнилъ его чѣмъ-то необычайно свѣтлымъ; скорбь по ней была такъ свободна отъ всякихъ страстныхъ побужденій!.. А здѣсь, въ этой спальной, за этимъ пологомъ…

— Прибираю я, заговорила сквозь слезы Мироновна, прибираю я тутъ каждый день… чтобы ни пылинки не было., все на своемъ мѣстѣ стоитъ, да живыхъ-то людей только. нѣтъ… и не вернешь ужъ ихъ…

Телепневъ подошелъ къ окну, растворилъ его и сталъ неподвижно смотрѣть на уголокъ неба, который виднѣлся между крышами двухъ домовъ. Уголокъ этотъ освѣщался красноватой зарей…

— Здѣсь что-ли послать тебѣ, или внизу? спросила Мироновна.

— Внизу, нянюшка, у меня въ кабинетѣ.

Онъ подошелъ къ старушкѣ, взялъ ее съ особенной нѣжностью за плечи и усадилъ подлѣ себя на низкій турецкій диванъ, гдѣ столько дней и ночей они просиживали съ „тетей“.

— Ну что, взгрустнулось, не къ кому приласкаться-то, не съ кѣмъ душу отвести, промолвила старушка… Остались только мы съ тобой на свѣтѣ: старый, да малый-., только вотъ со мной еще поплакать привелось; а я помру — и одинъ останешься.

— Одинъ! повторилъ Телепневъ. -

— Не горюй очень-то, все позабудется; предъ тобой еще долгій вѣкъ и много радости, много утѣхъ, въ возрастъ взойдешь, женишься, будетъ семья, опять заживешь вотъ здѣсь съ живыми людьми… а прежняго извѣстно не вернешь.

Старушка произнесла эти послѣднія слова съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ. Телепневъ приподнялъ голову и встрѣтилъ тихій, но многозначительный взглядъ; онъ весь вспыхнулъ, точно въ первую минуту, когда юношеская страсть заговорила въ немъ.

— Да, Боря, продолжала тихо Мироновна, тяжкій грѣхъ ты на душу взялъ съ покойницей… тяжкій безвременной смертью она за него поплатилась…

— Что ты Мироновна!., вырвалось у Бориса.

— Господь ее можетъ и помилуетъ… на то его святая воля… И Машинька наша, чай, теперь на небесахъ со святыми херувимами за васъ у престола божія молится… И денно, и нощно земные поклоны кладу… за Софью-то Нико-лавну, чтобъ мукъ-то вѣчныхъ не заслужить ей…

Телепневу страшно стало отъ словъ няни.

— Не обвиняй ее, Мироновна, что объ этомъ поминать; я одинъ былъ всему виной…

— Господь разсудитъ… оба вы тякіе молодые, да красивые… я въ ту пору и сама все замѣчала, Боря, а слова не вымолвила; жалко было; а потомъ ужь и присмотрѣлась… точно на мужа съ женой… Потомъ-то ужь, какъ гнѣвъ-то божій насъ застигъ, какъ прожила я въ пустомъ-то дому, словно въ гробу, цѣлую зиму; такъ это мнѣ какъ въ сердце кольнуло, испугалась я устрашилась грѣха, вся-то ваша жизнь передо мной встала… И Машинькина-то смерть душу мнѣ давила, точно я потворщица была вашему грѣху. Молюсь я денно и нощно, молюсь… А ты долговязый молишь-ся-ли?

Борисъ промолчалъ. Онъ не хотѣлъ лгать; а совѣстно ему было празнаться Мироновнѣ, что давно уже уста его не произнесли нн одной молитвы ни за себя, ни за Машу, ни за Софью Николавну…

— Я не въ осужденіе, продолжала старушка… а забывать-то не надо, Боря, нашихъ грѣховъ… А жалко мнѣ все-таки на тебя глядѣть… нѣтъ вотъ ея тутъ, твоей радости-то, да и не любить ужь тебѣ никого такъ, вѣрь ты моему глупому слову… Я какъ подумаю объ тебѣ, да и говорю: женится онъ, какъ въ 'возрастъ войдетъ; а ужь отъ него женѣ не будетъ такой любви; больно молодъ любить-то началъ…

Съ лихорадочнымъ интересомъ прислушивался Борисъ къ словамъ няни. Они дышали такой силой, такимъ свѣтлымъ умомъ и глубокой правдой… И все это таила про себя несловоохотливая старушка, и вотъ когда пришлось имъ такъ задушевно поговорить о погибшихъ людяхъ, о затраченной жизни, объ умершей любви!..

И долго еще сидѣли * они на диванѣ. Долго Телепневъ разсказывалъ Мироновнѣ свою студенческую жизнь. Онъ ничего не скрылъ отъ нея, разсказалъ даже объ Ольгѣ Ивановнѣ. Старушка огорчилась; но не стала журить его. Те-лепнову хоть и очень стыдно было передъ ней, но все-таки онъ свободнѣе вздохнулъ, когда Мироновнѣ сдѣлались извѣстны всѣ его приключенія.

— Завтра пораньше, сказала она ему, сходя внизъ, въ бильярдную, сходимъ-ка Боря пѣшкомъ на могилки.

— Разбуди меня, отвѣтилъ Телепневъ и разцѣловался съ нею.

Долго еще не могъ заснуть Телепневъ, Онъ присматривался въ темнотѣ къ своей спальнѣ. Въ отворенное окно входила лѣтняя, ночная свѣжесть. На дворѣ все было тихо; въ бильярдной стучалъ маятникъ все тѣхъ же часовъ, подѣ звукъ, которыхъ умиралъ отецъ Бориса на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онъ теперь лежалъ. Въ комнатѣ стоялъ особый запахъ, который сейчасъ же напомнилъ цѣлую эпоху жизни. Было ему покойно въ постели, ничто не озабочивало, ничто не. гнело его, какъ годъ тому назадъ, въ томъ яге домѣ; но хорошо ему вовсе не было… пустоту онъ чувствовалъ, надрывающую сердце горечь, ѣдкое сознаніе, что не для кого жить, не за что схватиться, всѣ связи, всѣ струны оборваны!..

Снились Борису все старые образы, то бабенька въ своей кацавейкѣ, то одна изъ древнихъ старухъ дѣвичьей, то Маша въ гробу, окруженная цвѣтами, то прогулка съ тетей въ густой аллеѣ липкинскаго сада,' то розовый дѣдушка, точно слепленный изъ воску, съ вѣчной мертво-старческой улыбкой…

Утромъ рано Мироновна пришла разбудить Телепнева. Онъ наскоро одѣлся; она ему подала умываться и шутила на счетъ того, что сталъ онъ такой „несуразный“, что совсѣмъ сталъ похожъ на „мужчинку“.

— Дойдешь ли пѣшкомъ до Петра-то и Павла? спрашивала его старушка, когда они выходили изъ воротъ на улицу.

— А ты часто ходишь? промолвилъ Телепневъ…

— Какъ ведро, такъ иной день и къ утринѣ сходишь, и вечеркомъ, на закатъ солнышка посмотрѣть; брожу еще, пока ноги носятъ.

Шли они не спѣша, какъ ходятъ добрые люди Богу помолиться; но въ душѣ Мироновны было яснѣе, чѣмъ на сердцѣ ея питомца. Онъ шелъ съ понурой головой. онъ не надѣялся на молитву, онъ не желалъ ея…

Въ головѣ его бродили воспоминанія… Вотъ онъ идетъ съ кладбища подъ руку съ тетей.;. Она говоритъ ему о своей душевной тревогѣ, онъ ее успокоиваетъ… Только не можетъ онъ сказать: былъ ли онъ тогда теплѣе и искреннѣе, молился ли онъ такъ, какъ она молилась?.. Ивее больше и больше недовольства и горечи входило въ его сердце, и все ниже опускалъ онъ голову, и не слушалъ добродушныхъ, своеобразныхъ рѣчей Мироновны, которая ступала рядомъ съ нимъ своей неторопливой старушечьей походкой, въ короткомъ демитерновомъ салопцѣ, повязанная бѣлымъ, чистымъ, точно къ свѣтлому дню, платкомъ, и подпираясь палочкой буро-краснаго цвѣта.

На знакомомъ мѣстѣ виднѣлась чугунная рѣшетка. Вмѣсто двухъ памятниковъ, тамъ стало пять Борисъ сейчасъ отличилъ памятникъ на могилѣ Софьи Николавны: онъ былъ изъ бѣлаго мрамора, изящнѣе другихъ.

Мироновна, не входя въ ограду рѣшетки, опустилась на колѣни и припала лбомъ къ мягкому, свѣжему дерну. Борисъ также сталъ на одно колѣно. Его вдругъ схватило за сердце, мурашки пробѣжали по всему тѣлу; на рѣсницахъ ощутились слезы… Но молиться онъ не умѣлъ.

Радостное утро сіяло; гдѣ-то невдалекѣ, въ купѣ нарядныхъ березокъ щебетали птички, отовсюду несся благоуханный духъ отъ свѣжихъ травъ и цвѣтовъ, выросшихъ на разлыхленной могильной почвѣ.

Прошло нѣсколько минутъ. Телепневъ поднялъ голову и осмотрѣлся кругомъ. Какъ-то особенно улыбался свѣтлый день, оживляя кладбищенскую обстановку. Въ глаза Телепнева бросился на первый разъ памятникъ Софьи Николавны. Но рядомъ съ нимъ стоялъ другой, поменьше, мраморный-же, но не бѣлый, а дымчатый, безъ всякихъ украшеній. Не вглядываясь въ надпись, Телепневъ сейчасъ же узналъ, что подъ нимъ лежала Маша… Онъ упалъ совсѣмъ на землю; и не молитва, но здоровое, молодое горе прорвалось въ его рыданіяхъ…

Заблаговѣстили къ ранней обѣднѣ. Мироновна поднялась и повела Телепнева къ церкви. Тамъ было совсѣмъ пусто. Борисъ сталъ въ тепломъ придѣлѣ и смотрѣлъ все на царскія двери. По четыре большихъ ангела было вырѣзано на каждой половинкѣ дверей. Лики этихъ ангеловъ напомнили ему далекое дѣтство, когда мать привезла его сюда на панихиду въ зимнее, пасмурное утро.

Послѣ обѣдни Мироновна подошла сама къ отцу протопопу и попросила его отслужить панихиду „на могилкѣ“. Телепневъ слушалъ заунывное пѣніе двухъ здоровенныхъ дьячковъ, но оно на него не дѣйствовало. Ему уже не могло быть тяжелѣе отъ повторенія роковыхъ словъ поминанья.

— Кутью-то я не успѣла… говорила Мироновна, когда они неторопливымъ шагомъ возвращались домой… Вотъ, Боря, и привелъ Богъ помолиться вмѣстѣ… У меня тутъ, на могилкахъ родное гнѣздышко. Ужь я Ѳедору Петровичу говорила, да вотъ и тебѣ теперь низкій поклонъ положу: пусти ты меня возлѣ самой рѣшетки лечь, іакъ чтобъ ужь когда панихиду пѣть будутъ, такъ чтобъ и мои грѣшныя кости подъ землей слышали…

Лапинъ цѣлый день былъ въ дикомъ домѣ. Они порѣшили съ Телепневымъ черезъ два дня ѣхать въ деревню, а оттуда къ Пелагеѣ Сергѣвнѣ. Добродушный опекунъ, съ довольной миной внушалъ все своему питомцу, что имѣнье— золотое дно, что Борису нужно непремѣнно построитъ тамъ винокурню и завести большое скотоводство. Телепневъ со всѣмъ соглашался, и очень мало разумѣлъ въ томъ, что ему выкладывалъ по пальцамъ Ѳедоръ Петровичъ. Онъ было даже уклонился отъ просматриванія счетовъ; но Лапинъ чуть не вломился въ обиду, и притащивши счеты, битыхъ полтора часа щелкалъ на нихъ. Ему видимо, доставляло огромное удовольствіе-то, что онъ можетъ показать Борису, какъ отлично пойдутъ его дѣла и какую привольную жизнь готовитъ ему будущее…

Въ сумерки на другой день Телепневъ пошелъ бродить по улицамъ. Его родной городъ казался ему теперь, совсѣмъ инымъ: пріятнѣе ему было смотрѣть на дома, вглядываться въ лица проходящихъ, пріятнѣе было даже идти по улицамъ и сознавать совершенную свободу въ своихъ поступкахъ; но онъ чувствовалъ, что вмѣстѣ съ сознаніемъ свободы и самостоятельности имъ овладѣваетъ неподдѣльная грусть. Худо ли, хорошо ли текла здѣсь жизнь, но сердце застывало у него отъ мысли, что уже не встанутъ изъ своихъ могилъ тѣ люди, съ которыми былъ онъ связанъ такою связью.

Съ большой улицы, гдѣ стоялъ дикой домъ онъ вышелъ на площадь. Она показалась ему очень красивой при заходящемъ солнцѣ. Даже гимназія имѣла какой-то стройный видъ. На набержной Телепнева догналъ Горшковъ.

— Ну Боря, вскричалъ онь, — я тебя сейчасъ потащу къ Телянинымъ

— А развѣ они еще здѣсь? спросилъ Телепневъ.

— Послѣ завтра ѣдутъ. Я забѣжалъ къ нимъ передъ обѣдомъ. Какой же, брать, Надя лутикъ сдѣлалась, и сейчасъ же объ тебѣ рѣчь повела: а ты хотъ бы заикнулся про нее, эфіопъ.

— Пожалуй пойдемъ.

— Пожалуй!., да ты. я вижу, совсѣмъ зазнался съ татарскими барынями!..

— Ну а ты? остановилъ Телепневъ расходившагося пріятеля, не тебѣ бы говорить, не мнѣ бы слушать; сидѣлъ цѣлый годъ въ институтѣ, а теперь въ чувствительность ударился.

— Да что жъ?., я, ничего, я, братъ, ее — къ себѣ никогда не привлекалъ; а мы только друзья; я ужь ей разные кон-фидансы дѣлалъ: загубилъ, молъ, сердце свое въ нѣкоторомъ царствѣ…

— Ну чтожъ она?

— Ничего, такъ сладко, братъ, ухмыляется!.. Я въ ней никакихъ любовныхъ чувствій не возбуждалъ, такъ ей отъ меня можно всякую штуку выслушать…

— Что ты врешь, Горшковъ.

— Ну красная дѣвица, или хочешь на лонѣ природы очиститься отъ всѣхъ грѣховныхъ помысловъ и наслажденій.

Проговоривши все это, Горшковъ, по обыкновенію своему, захохоталъ… а Телепневъ мысленно позавидовлъ въ эту минуту его неизмѣнной и шумной веселости.

Домъ ш-ine Теляниной выглянулъ передъ ними все такой же общипанный, чопорно-барскій. На крыльцо выскочилъ мальчикъ Вася, въ неизмѣнной ливреѣ, и на физіономіи своей изобразилъ радость при видѣ Горшкова и Телепнева.

— Дома господа? вскрикнулъ Горшковъ.

— Пожалуйте-съ, они въ саду; барыня выѣхала; а молодые господа гуляютъ въ саду-съ, проговорилъ жиденькимъ, торопливымъ голосомъ Вася…

— Ну ты что, бутусъ, все чай за дѣвками… и Горшковъ ущипнулъ мальчика за щеку.

Въ большой аллеѣ, какія бываютъ въ хозяйскихъ садахъ губернскихъ городовъ, виднѣлось свѣтлое платьице. Пріятели наши направились къ этому платьицу. А платьице въ свою очередъ, узнало ихъ въ сумеркахъ, и почти бѣгомъ стремилось къ нимъ навстрѣчу. Телепневъ остановился и протянулъ Надѣ руку. Передъ нимъ стояла совсѣмъ уже развившаяся дѣвушка, съ высокой грудью, съ роскошными волосами, съ блестящимъ, радостнымъ, добрымъ взглядомъ. Платье на ней было длинное. Горшковъ въ одинъ мигъ переглянулся съ Телепневымъ, и взглядъ его гласилъ: „смотри, эфіопъ, что за прелесть и казнься!“

Телепневъ ощутилъ неподдѣльно-радостное чувство при встрѣчѣ съ Надей. Она добродушно пожимала его руку, но когда глаза ихъ встрѣтились, Надя зарумянилась, какъ взрослая, и даже какъ-будто подалась назадъ,

— Умница моя, здраствуйте! крикнулъ Горшковъ и чуть не бросился обнимать Надю…

— Здравствуйте, здравствуйте, какъ я рада, повторяла она, глядя на Телепнева… Давно ли вы?., и она недоговорила своего вопроса.

— Насилу утащилъ его изъ татарскаго царста, замололъ Горшковъ;—посмотрите, какъ онъ у меня тамъ разцвѣлъ… Что родительница ваша, гдѣ Петинька?

— Maman скоро пріѣдетъ; а Петя здѣсь-въ саду, и miss Бересфордъ также; она въ бесѣдкѣ…

— Ну, не горю желаніемъ съ ней раскланиваться, прервалъ Горшковъ.

Надя улыбнулась и взглянула на Телепнева.

— Все такой же шутъ, проговорилъ онъ, указавъ головой на Горшкова…

— А онъ, барышня, все такая же недотрога-царевна…

Надя довольно громко разсмѣялась.

Телепневъ еще разъ осмотрѣлъ ее съ ногъ до головы.

— Пойдемте къ Петѣ m-lle Nadine, проговорилъ онъ особенно ласково и взялъ даже ее за руку, отъ чего Надя опять немножко зарумянилась.

Они нашли Петиньку на одной изъ боковыхъ дорожекъ. Въ соломенной шляпѣ на затылкѣ, въ растегнутомъ до низу жилетѣ, онъ расхаживался съ разинутымъ ртомъ и идіотски обрывалъ прутикомъ мягкіе листки молодыхъ липокъ, окаймлявшихъ дорожку. Увидавъ Телепнева, онъ заржалъ по лошадиному и ринулся лобызать его…

— Воля, крикнулъ Петинька и осклабилъ свои огромные клыки… Ха, ха, ха! Хватилъ!..

— Ну что ты, Петинька?

— А я блатъ ничего… И Петинька опять разразился идіотски-лошадинымъ хохотомъ.

Надя, видимо, конфузилась за глупость своего брата. Горшковъ подлетѣлъ къ Петинькѣ и тотчасъ же пихнулъ его въ животъ. Тотъ разразился хохотомъ и началъ бороться съ Горшковымъ. Телепневъ пошелъ съ Надей назадъ къ большей аллеѣ.

— Я объ васъ часто вспоминала, Борисъ Николаичъ, заговорила Ннд я ровнымъ голосомъ; вѣдь вамъ, я думаю, ужасно тяжело было весь годъ, въ чужомъ городѣ…

Въ тонѣ Нади дрожали звуки такой первобытной искренности, что Телепнева взяло даже зазрѣніе… Ея дѣвичья чистота какъ-то особенно бросилась ему въ глаза. Онъ почувствовалъ весьма сильно, что въ немъ самомъ нѣтъ уже юношеской непорочности; ему даже стыдно стало, когда онъ невольно, самъ того не замѣчая, бросилъ смѣлые взоры на роскошно развившійся бюстъ Нади… Цѣлая пропасть лежала между ея свѣтлымъ, тихимъ, дѣвичьимъ взглядом! на открывающуюся жизнь, и его уже потертымъ сердцемъ… Онъ началъ говорить ей объ университетѣ, объ недовольствѣ собой, о скукѣ Надя слушала его со вниманіемъ, но видно было, что она плохо его понимала. Онъ говорилъ ей черезчуръ старымъ языкомъ; ей нельзя было, почти не на чго было отозваться; но все-таки доброе ея сердце радавалось, слушая разсказъ юноши, къ которому съ дѣтства она питала самое теплое чувство.

Телепневу стало неловко отъ своего сухаго, резонерскаго разсказа; но когда онъ взглянулъ еще разъ на прелестную мину Нади, онъ вдругъ оживился и, прервавши свой разсказъ, чуть не вскрикнулъ.

— Ахъ, да будетъ говорить о себѣ!… Я такъ радъ, что я здѣсь гуляю съ вами, что вы все такая же добрая, славная… Разскажите ка мнѣ лучше, что вы подѣлывали.

— Да что, Борисъ Николаичъ, все тоже, что и годъ тому назадъ… учусь, промолвила она простодущно.

— Многимъ наукамъ?

— Нѣтъ, очень не многимъ… да и не у кого хорошенько учиться… Играю много, и все горюю, что нѣтъ у меня Валерьяна Николаича… а нѣмецъ… такой скучной… и глупый, прибавила она кротко; только тактъ бьетъ, а ничего не понимаетъ.

— А miss Бересфордъ? спросилъ насмѣшливо Телепневъ.

— Она нынъче со мной не то, что прежде, мы— большіе Друзья.

— Будто-бы?

— Право… она вѣдь только на видъ такая.

— Полноте, развѣ я не помню, перебилъ Телепневъ.

— Да вѣдь это прежде было; а теперь ужь она со мной не обходится какъ съ маленькой.

— Такъ зачѣмъ же она при васъ состоитъ?

— А какъ же, Борисъ Николаичъ, во-первыхъ ей некуда дѣться… ну и maman много выѣзжаетъ.

— И боится оставлять васъ одну…

— Да какже? спросила наивно Надя.

— Разумѣется, подтвердилъ шутливо Телепневъ.

Они подошли къ очень безобразной бесѣдкѣ, имѣющей видъ самовара. Внутри бесѣдка- была расписана порыжелыми деревьями. Скорчившись въ три погибели, сидѣла на одной изъ скамеекъ miss Бересфордъ и чмокала по обыкновенію. Телепневъ любезно раскланялся съ ней и получилъ въ отвѣтъ какое-то 'мычаніе. Англичанка, повидимому, не очень ему обрадовалась и даже довольно строго взглянула на Надю. Имъ обоимъ стало неловко; и Надя предложила Борису пойти въ комнаты, о чемъ тотчасъ же доложила старухѣ.

Тоже пьянино привѣтливо посмотрѣло на Телепнева. Онъ попросилъ Надю сейчасъ же сыграть ему что-нибудь… Она радостно согласилась и, какъ нарочно, заиграла одну изъ его любимыхъ сонатъ. Прибѣжалъ Горшковъ на первые звуки клавишъ и началъ сейчасъ же похваливать… Въ комнатѣ совсѣмъ сгустились сумерки.

Музыка повела къ одушевленному разговору. Горшковъ усѣлся съ Надей играть въ четыре руки, наизусть, безъ нотъ. Телепневъ стоялъ у окна и слушалъ…

„Мастадонтъ“ явилась домой въ десятъ часовъ и величественно раскланялась съ нашими пріятелями. Телепневъ нашелъ ее въ милліонъ разъ пошлѣе, чѣмъ она казалась ему годъ передъ тѣмъ. Съ ланитъ ея почти валилась штукатурка, глаза были подкрашены, и такая она вся была гадкая, что Телепневъ ужь безъ всякой юношеской скромности началъ говорить съ ней весьма небрежно. М-me Те-лянина все въ него вглядывалась, и обращала къ нему материнскія фразы, сопровождая ихъ томными взорами. Это его просто бѣсило.

„Этакое чучело, этакая дряблая матрона и туда же кобенится“, повторялъ онъ про себя, и чувствовалъ въ тоже время, что послѣдній годъ сдѣлалъ его ужасно брезгливымъ въ отношеніи женщинъ.

Онъ посидѣлъ у ней въ кабинетѣ минутъ десять, и безъ зазрѣнія совѣсти отправился въ залу къ Надѣ.

— Я завтра ѣду, сказалъ онъ ей на прощаньи, — вы меня такъ утѣшили…

— Чѣмъ это? спросила Надя.

— Вашей дружбой ко мнѣ.

— Слушайте вы его, барышня крикнулъ Горшковъ. Лжетъ, безстыдно лжетъ! Насилу соблаговолилъ завернуть сюда!…

— Ну какъ же. батюшка, говорилъ Ѳедоръ Петровичъ, поворачиваясь на своемъ мѣстѣ въ тарантасѣ, что жь вы скажете про студенческое житье-бытье, понравилась вамъ эта жизнь, или здѣсь у насъ лучше?

— Да пожалуй, что и лучше, промолвилъ Телепневъ и весело взглянулъ на дорогу, которая длинной березовой аллей полегоньку спускалась подъ гору.

— А что такъ?

— Да не по душѣ что-то пришлось мнѣ. Трудно, знаете, Ѳедоръ Петровичъ, такъ себя съ разу поставить, чтобы и дъло-то не уходило изъ рукъ, да и съ товарищами-то ладить.

— Ужь вы-то навѣрно занимались, не въ примѣръ прочимъ.

— Нѣтъ, отвѣтилъ Телепневъ, тряхнувъ головой… Лгать передъ вами не стану: до самаго до великаго поста ничего я не дѣлалъ, да и на лекціи совсѣмъ не ходилъ.

— Ну, оно извѣстно, спервоначала нельзя же вдругъ заговорилъ сладкимъ тономъ добродушный Ѳедоръ Петровичъ.

— Какъ нельзя, очень можно, Ѳедоръ Петровичъ, да лѣнь наша поганая…

На это добродушный опекунъ не нашелся что отвѣтить… Ему очень хотѣлось, чтобы Борисъ самъ себя похвалилъ; а разговоръ, напротивъ, принималъ тонъ самоосужденія…

Вхали они по гористой, большой дорогѣ. Телепневу такая дорога была новостью; онъ до отправленія въ К. нигдѣ не бывалъ дальше Липокъ. Покачиваясь въ покойномъ казанскомъ тарантасѣ, Телепневъ скоро заснулъ и проспалъ кажется станціи двѣ. Лапинъ не будилъ его и даже садился немного бочкомъ, чтобы не обезпокоить своего питомца. Когда Телепневъ окончательно пробудился, дневной жаръ уже спалъ, отъ березъ пошли тѣни, воздухъ пропитанъ былъ теплой влагой; вольно дышалось въ этомъ воздухѣ.

— Хорошо вѣдь, Ѳедоръ Петровичъ, весело проговорилъ онъ, озираясь по сторонамъ.

— Хорошо, милый мой; завтра утромъ на зоркѣ подъѣдемъ и къ маетностямъ… Тамъ ужь начальство ждетъ.

— А вы развѣ дали знать?

— Какъ-же.

— За чѣмъ?

— Для порядку, а вы что-же, хотите этакъ принцомъ — инкогнито явиться… проголодать бы пришлось, ничего бы не было готово, ни кроватей, ничего…

….. Вы мнѣ, Ѳедоръ Петровичъ, въ городѣ, третьяго дня все разсказывали про хозяйство, я виноватъ, тогда однимъ ухомъ слушалъ.

— Хе, хе, хе, извѣстно не веселая матерія… Я бы только хотѣлъ, милый мой, чтобы вы на все взглянули; а вникать когда же вамъ; ужь эти три года позвольте мнѣ послужить… прикащикомъ я пока доволенъ… онъ, извѣстно, плутъ…

— Какъ же вы его держите, Ѳедоръ Петровичъ?

— Ахъ, батюшка, гдѣ же ихъ честныхъ то набрать?… Этотъ, по крайности, дѣло знаетъ и ничего не упуститъ изъ важнаго; ну да вѣдь у меня не больно разыграется… я всю механику-то насквозь вижу…

— Много я прожилъ денегъ… проговорилъ какъ бы про себя Телепневъ.

— Что за много… все двѣ тысячи въ зиму…

— А развѣ это мало, Ѳедоръ Петровичъ?

— Ну доходцу-то у васъ въ этомъ году побольше было.

— А сколько? спросилъ Телепневъ разсѣянно.

Ѳедоръ Петровичъ усмѣхнулся.

— Вижу я, батюшка, что ничего > вы таки не слыхали изъ того, что я вамъ изволилъ докладывать.

— Ничего, Ѳедоръ Петровичъ, подтвердилъ добродушно и со вздохомъ Телепневъ.

— У васъ было, считая съ процентами опекунскаго совѣта, тысячъ до сорока…

— Серебромъ?

— Нѣтъ, я по сторому, на ассигнаціи… слишкомъ десять тысячъ, да вѣдь тутъ не весь хлѣбъ; половину я не трогалъ.

— Вотъ какъ, проговорилъ Телепневъ и задумался…

Довольно онъ думалъ о томъ, что вотъ есть у него большія срества, такія есть деньги, которымъ ему не прожить въ свое студенчество… Что же дѣлать съ этими деньгами, на что ихъ получше употребить?.. Ничего путнаго не представлялось ему въ эту минуту. Просто раздать бѣднымъ!., очень' ужь наивно, да и раздать надо съ толкомъ… Можно однакожъ сдѣлать что-нибудь для крестьянъ.

— Ѳедоръ Петровичъ! прервалъ Телепневъ молчаніе.

— Что, батюшка? отвѣчалъ опекунъ съ просонья…

— Крестьяне мои хорошо живутъ, не нуждаются?

— Съ жиру бѣсятся…

— Однако вѣдь можно, я думаю, сдѣлать какія-нибудь облегченія въ работѣ.

— Чево-съ?

— Я говорю, облегчить ихъ трудъ…

— Ну ужь этого-то, батюшка, ради Христа не затѣвайте; одно баловство будетъ и больше ничего… У него земли-то на душу по восьми десятинъ приходится, да угодья всякія; а вы ему облегчать хотите трудъ… Нѣтъ, ужь оставьте вы эти гуманности!

И Ѳедоръ Петровичъ не на шутку раскипѣлся… Телепневъ, слушая его, только посмѣивался.

— Да какъ же. Ѳедоръ Петровичъ, началъ онъ опять, — вы такой добрый и такъ смотрите на крестьянъ…

— Такъ и смотрю, батюшка… потому что знаю ихъ… Кабы они были разорены, тогда другое дѣло, а они просто благоденствуютъ… Какого-же имъ еще рожна… не въ фермеровъ же ихъ обратить… вы не разбоемъ ихъ захватили, а по вотчинному праву владѣете!.

Телепневъ хотѣлъ было опять возражать; но добродушный опекунъ стоялъ на своемъ, и видно было, что такой разговоръ больно ему не по нутру. Телепневъ перемѣнилъ разговоръ.

Вечеромъ оба рано заснули и чуть свѣтъ въѣхали въ „маетности“. Но въ деревнѣ уже поднялся людъ. Когда Телепневъ раскрылъ глаза, тарантасъ, подпрыгивая, спускался съ пригорка въ кочковатую лощину. Онъ оглянулся во всѣ стороны. По зади былъ большой лѣсъ, откуда они выѣхали, по бокамъ также рѣдѣющая опушка; впе'реди рѣчка, чрезъ которую положены были два мостика. По другому берегу рѣчки тянулась въ одинъ порядокъ длиннѣйшая деревня, и лицомъ смотрѣла на рѣку, стало-быть и на подъѣзжающій тарантасъ. Телепневъ съ любопытствомъ воззрился на нее и началъ даже считать избы.

— Ѳедоръ Петровичъ! почти вскрикнулъ онъ.

Лапинъ проснулся.

— Что такое, батюшка?

— Посмотрите-ка.

— A-а!… Маетность на виду! Видите, какъ ее вытянуло!… Я имъ дуракамъ тысячу разъ говорилъ, чтобъ разсѣ-лились. Такъ нѣтъ, ломятъ одно, „мы-ста тутъ родились, цаво намъ дворы переносить“, а самъ за десять верстъ ѣдетъ пахать!… Такая мордва неумытая!

— Да вѣдь у насъ есть же хуторъ? спросилъ Телепневъ.

— Хуторъ нашъ, господскій, тамъ бобыли, работники, есть и семейные, да тѣ на вывозъ куплены, изъ пензенской, изъ-подъ Красной слободы.

— Неужели на вывозъ?…

— А что же это васъ такъ удивило?…

— Да какже на вывозъ, точно вещи какія!…

— Ну ужь батюшка, вы опять… И опекунъ махнулъ рукой.

Тарантасъ въ это время переѣзжалъ мостъ и, точно по клавишамъ, игралъ по звонкимъ бревнамъ, прикрѣпленнымъ „на авось“ крестьянскимъ строительнымъ искусствомъ. Поднялись на берегъ проулкомъ, между двумя амбарами и выѣхали къ колодцу на небольшую, зеленую площадку.

— Вотъ и дворецъ, указалъ Лапинъ.

Въ одну линію съ крестьянскими избами, только отдѣленный двумя переулками, стоялъ „барскій флигель“, довольно дубоватый на видъ, въ семь оконъ,’ побурѣлый и крытый почему-то тесомъ не поперегъ, а вдоль. Большой дворъ былъ огороженъ частоколомъ; изъ-за него виднѣлся густой липовый садъ. Ворота были заперты.

Звукъ колокольчика тотчасъ привлекъ къ барскому дому почти всю сельскую администрацію. Ворота со скрипомъ отворились и тарантасъ подъѣхалъ къ крыльцу, гдѣ Борисъ былъ спятъ съ подножки фигурой въ сѣромъ, широкомъ пальто лакейскаго покроя. Эта фигура оказалась прикащикомъ и осклабивъ лицо свое, отвѣсила молодому помѣщику и опекуну по очень низкому поклону.

Прикащикъ имѣлъ красноватую рожу, съ длиннымъ и тол- стымъ носомъ и маслянистымъ, полуплѣшивымъ лбомъ. физіономія его вообще не понравилась Борису. Заговорилъ онъ какимъ-то удушливымъ, обиженнымъ голосомъ, при чемъ водилъ правой рукой отъ себя въ горизонтальномъ положеніи. Кромѣ прикащика, явился ключникъ, старый, сухой, высокій мужикъ съ рѣдкими буро-сѣрыми волосами и сморщеннымъ лицомъ, похожимъ на греческое мыло. Явились еще чины и власти: бурмистръ, коренастый, низенькій мужикъ съ клинообразной бородой, точно изъ кудели, съ острымъ носомъ и въ огромнѣйшихъ сапогахъ, староста, красавецъ собой, должно быть буйный и слабый на счетъ женскаго пола, и трое выборныхъ, всѣ съ какими-то карявыми, несуразными лицами.

Весь этотъ синклитъ установился около дверей, въ первой комнатѣ, гдѣ Лапинъ съ Борисомъ расположились пить чай. Борисъ чувствовалъ себя стѣсненнымъ. Начальство, видимо, желало вступить съ нимъ въ бесѣду; а онъ рѣшительно не зналъ, объ чемъ начать ему бесѣду. Лапинъ началъ разспрашивать прикащика, но ему хотѣлось, чтобъ и самъ помѣщикъ показалъ нѣкоторыя хозяйственныя свѣдѣнія.

Всѣ чипы и власти ужасно цокали-, Телепневъ почти не по-понималъ ихъ рѣчи, особливо выборныхъ, порывавшихся говорить въ одно время. Прикащикъ отвѣчалъ довольно пространно; но все въ обиженномъ тонѣ. Онъ, видимо, желалъ дать почувствовать юному помѣщику, что опекунъ поставилъ его въ слишкомъ зависимое положеніе. Телепневъ переглянулся наконецъ съ Лапинымъ и на первый разъ отпустилъ команду, объявивши, что имъ еще будетъ время поговорить.

— Что вы, батюшка, сказалъ ему опекунъ по уходѣ сельской администраціи, точно все конфузитесь ихъ.

— Да какже, Ѳедоръ Петровичъ, вѣдь я никогда не имѣлъ съ ними дѣла, а тутъ нужно роль на себя брать…

— Не трудная штука… только небольшая разсудительность нужна… Да опять же вы не обязаны теперь… позвольте ужь… мнѣ эту тяготу нести; а вы только уваженіе имъ внушайте…

— Ха, ха, ха!… разразился Телепневъ.

— Что же вы смѣетесь?…

— Да смѣшно ужь очень, Ѳедоръ Петровичъ!

— Ну, батинька. плохой, вы, я погляжу, помѣщикъ!…

Телепневъ съ этимъ вполнѣ согласйлся; но выразилъ мысль, что не худо бы соснуть хоть часокъ. Ѳедоръ Петровичъ нашелъ такую мысль основательною, и оба они отправились въ спальню, просторную комнату, гдѣ пахло звѣробоемъ и полынью. Стѣны „барскаго флигеря“ не были штукатурены; мебель стояла сборная, стараго фасона, какая обыкновенно имѣется въ деревенскихъ домахъ, куда господа только наѣзжаютъ разъ въ десять лѣтъ.

Часу въ одинадцатомъ проснулись они и опять принялись за чай. Прикащикъ приросъ къ дверямъ и вопросительномасляная его физія вызывала на хозяйственный разговоръ.

Яковъ, пріѣхавшій съ господами, доложилъ, что старики пришли. Телепневъ посмотрѣлъ вопросительно на опекуна и на прикащика.

— Пришли, значитъ, пожелать вашей милости добраго здоровья, проговорилъ прикащикъ и посторонился.

— Зови! крикнулъ Якову Ѳедоръ Петровичъ.

Ввалило человѣкъ десять разнокалиберныхъ мужиковъ, съ поклонами и крестнымъ знаменіемъ. Впереди помѣстился приземистый, толстощекій, съ крошечными глазами мужикъ. Ма_; кушка его головы была выстрижена и вся фигура заключала въ себѣ что-то до такой степени смѣшное, что Телепневъ чуть-чуть не прыснулъ. Толстощекій мужикъ держалъ въ рукахъ небольшую кадушку, покрытую довольно грязной парусиной.

Телепневъ поднялся и подошелъ къ нимъ.

— Здравствуй, батюшка, Борисъ Николаевичъ, заговорили въ одинъ голосъ мужики, сильно упирая на букву а… Красное солнышко надъ нами взошло… пропищалъ толстощекій, и протягивая къ Борису руки съ кадкой, добавилъ: вотъ пришли твоей милости поклониться, медку кадоцку, не побрезгуй…

— Спасибо, братцы, отвѣтилъ Борисъ и очень сконфузился.

У многихъ изъ стариковъ было такое же лицо, какъ у ключника, — точно мозаиковое, или изъ разноцвѣтнаго мыла. Но далеко не всѣ старики оказались дѣйствительно стариками. Позади, во второй шеренгѣ стояло ражее мужичье, черноволосое, правда карявое на видъ, но еще очень бодрое.

— На долго ль ваша милость сюда пожаловалъ? прошамкалъ сѣдой, съ гнойными глазками старичекъ въ полушубкѣ.

— Да вотъ какъ поживется…

— А мы ужь не цаяли увидать-то, началъ опять цокать толстощекій.

Произошла порядочная пауза.

Старики переминались съ ноги на ногу; видно было, что имъ хотѣлось повести объ чемъ-то рѣчь…

Телепневъ это тоже замѣтилъ…

У васъ есть до меня просьба?… наивно спросилъ онъ.

Опекуна это вопросъ подернулъ. Онъ съ безпокойствомъ привсталъ и подошелъ къ Телепневу. Доброе лицо его выражало боязливую мысль: ужь что-нибудь онъ тутъ напутаетъ!

— Ницаво, заговорилъ, почесываясь, толстощекій… много ихъ милостью довольны, й онъ указалъ на Лапина, да теперца…

— Что? спросилъ Ѳедоръ Петровичъ! Или выкляньчить хочешь… Эхъ братъ, Власъ Тимофѣевъ, вѣдь ужь у тебя въ подпольѣ двѣ кубышки зарыты, такъ ты третью хочешь сколачивать…

— Нѣтъ, Хведоръ Петровичъ, кубышекъ я не зарывалъ…

— Знаю, братецъ, знаю… и наклонившись на ухо Телепнева, онъ проговорилъ: навѣрно что-нибудь вытянутъ.

— Мы, ваша милость, начали толстощекій, обращаясь къ Телепневу, на сцетъ барщины, оцень ужь намъ тяжко.

— Тяжело? спросилъ Телепневъ.

— Вотъ есть здѣсь старицки, такъ тѣхъ ослобонили; а другіе все тянутъ; а кому годовъ по пятитесяти, а кому такъ и всѣ шесть десятковъ.

— Что жъ, вы просите, чтобъ васъ освободили отъ работы?

— Явите божескую милость, заговорили мужики и въ одинъ разъ бухнулись всѣ на колѣни, и впереди всѣхъ толстощекій съ кадушкой меду въ рукахъ.

— Телепневъ едва не расхохотался, а потомъ опять очень сконфузился.

— Да развѣ вамъ трудно? спросилъ онъ, не зная что сказать.

— Тяжко, батюшка, дѣдинька вашъ покойникъ завсегда ослобонялъ…

Телепневъ было хотѣлъ изрѣчь рѣшеніе, но Ѳедоръ Петровичъ, предвидя неминучую опасность, выступилъ впередъ энергически, и даже слегка отстранилъ рукой юнаго помѣщика.

— Полно вамъ тутъ, шуты гороховые, прикрикнулъ онъ на нихъ. Встаньте, что вы Вога-то гнѣвите… Не стыдно вамъ барина въ первый же день обманывать!..

—..Да мы, Хведоръ Петровицъ… заголосила толпа.

— Что Хведоръ Петровичъ… ну ты, Власъ Тимофѣевъ, вѣдь тебѣ братъ сорокъ-четверіый годъ, ты одинъ на одинъ на медвѣдя ходишь, у тебя двѣ мельницы, маслобойня, тридцать десятинъ земли принанимаешь; а тутъ канючить… Эхъ вы, христопродавцы!

Добродушный опекунъ ужасно расходился.

— Кто изъ васъ дѣйствительно въ старости находится, — тотъ барщины не тянетъ; вотъ первый Евстигней федосѣевъ, Евплъ, Памферъ, Яковъ Пантелѣевъ… Я вѣдь васъ знаю… Не слушайте вы ихъ глупыхъ просьбъ, Борисъ Николаевичъ.

Телепневъ еще болѣе стѣснился.

— Я, братцы, началъ онъ, хорошенько не знаю вашихъ дѣлъ; а Ѳедоръ Петровичъ, мой попечитель, и онъ вамъ зла не сдѣлаетъ…

„Старики“ помя.іись-помялись, начали было пространно излагать свои нужды и печали; но нахмуренныя брови Ѳедора Петровича остановили ихъ краснорѣчіе.

Аудіенція, кончилась.

— Нѣтъ ужь, милой мой, обратился къ Телепневу опекунъ, не балуйте вы их;ъ ради Создателя. ’

— Да я, Ѳедоръ Петровичъ, ничего не понимаю и не хочу вмѣшиваться.

Дѣло не обошлось безъ сходки. Всѣ крестьяне пожелали зрѣть молодаго барина, „малолѣтка,“ какъ его называли на порядкѣ. И на сходкѣ Борисъ сильно стѣснился, слушалъ, что ему выкладывали крестьяне; но не зналъ какъ и на что ему въ попадъ отвѣчать, и что пропускать мимо ушей съ барскимъ равнодушіемъ.

Сходка гнула однако на практическій исходъ. Крестьянамъ хотѣлось, чтобы баринъ помѣнялся съ ними лугами и отвелъ десятинъ десяточекъ лѣску, такъ какъ много семей подѣлилось, и строиться нечѣмъ. Борисъ рѣшительно не зналъ что дѣлать. Ему хотѣ.лось доставить міру какое-нибудь удовольствіе, но передъ нимъ стояла фигура Ѳедора Петровича, такого добраго и благоразумнаго., а онъ чувствовалъ что всякое его рѣшеніе вызоветъ неудовольствіе Ѳедора Петровича.

Такъ онъ ничего рѣшительнаго и не сказалъ, о чемъ и доложилъ Лапину… Этимъ покончился первый день въ деревнѣ; а всего онъ прожилъ въ ней пять дней. Ѳедоръ Петровичъ возилъ его на хуторъ, показывалъ поля, лѣсъ, пчельникъ, поташный заводъ, скотный дворъ, молотилку, и всякую всячину. Телепневъ слушалъ, ходилъ, глядѣлъ, и вечеромъ, ложась въ постель, чувствовалъ усталость; а въ головѣ его не уяснялось никакихъ хозяйственныхъ соображеній. Но онъ видѣлъ, что все исправно, всего довольно: хлѣба, скота, разныхъ заведеній; на всемъ отпечатокъ солидности, барскаго приволья… Онъ только и дѣлалъ, что благодарилъ Ѳедора Петровича. А вообще было все-таки не ловко. Крестьяне, одинъ за другимъ начали шататься на барскій дворъ съ безконечными просьбами, и обращались всѣ къ „малолѣтку,“ а отнюдь не къ опекуну, отъ котораго никакой поблажки не ждали. Телепневъ чувствовалъ, что ему незачѣмъ соваться и путать распоряженія Ѳедора Петровича. Положеніе его дѣлалось очень щекотливымъ, и на пятый день онъ объявилъ опекуну, что желаетъ отправиться къ Пелагеѣ Сергѣвнѣ.

Подъѣзжая къ Андронову, Борисъ не задавалъ себѣ вопроса: какъ онъ встрѣтится съ бабинькой… Прошедшее казалось ему такимъ далекимъ, что ни одна болѣзненная фиб-ра не тронулась въ немъ при воспоминаніи о скорбной жизни дикаго дома. Онъ не задумался даже надъ тѣмъ, какъ поздороваться съ Пелагеей Сергѣвной. Старыя барскія хоромы приняли его добродушно. Когда онъ въ своемъ тарантасѣ подъѣхалъ, такъ часу въ шестомъ послѣ обѣда, къ огромному крыльцу андроновскаго дома, на встрѣчу вышелъ древнѣйшій служитель, бывшій ^камардинъ^ розоваго дѣдушки, который съ его смерти проживалъ за ветхостью, въ деревнѣ.

Пелагею Сергѣвну Борисъ нашелъ въ гостиной, куда она вышла, заслышавъ колокольчикъ.

Поцѣловались.

— Здравствуйте, бабинька, проговорилъ Телепневъ довольно искренно и пріостановился.

Старуха стояла передъ нимъ вся сгорбившись, такая страшная, что ему стало жутко. Носъ ея еще больше выдался; виски еще рѣзче были вдавлены; вѣчная кацавейка сидѣла на ней, какъ на вѣшалкѣ.

— Здравствуйте, Борисъ Николаевичъ, отвѣтила бабинька шопотомъ, и вдругъ расплакалась.

Телепневъ никакъ не ожидалъ слезъ; онъ не помнилъ, чтобъ Пелагея Сергѣвна когда-нибудь плакала. Но ему сейчасъ же сдѣлалось легко отъ этихъ слезъ… онъ пріободрился и взялъ даже бабиньку за руку.

— Спасибо, спасибо, заговорила старуха, доставая платокъ изъ ридикюля. Заѣхалъ… ну чтожъ мы стоимъ, пойдемъ ко мнѣ туда… И она направилась къ двери во внутреннія комнаты.

Борисъ осмотрѣлся. Гостиная точно была въ миньятюрѣ взята изъ дикаго дома… такія же темносинія стѣны, диваны изъ корельской березы, печки, длинныя зеркала съ бронзовой миѳологіей, штучный полъ, двери съ позолотой. Надъ диваномъ красовался портретъ молодой Пелагеи Сергѣвны въ голубой шали и большомъ чепцѣ съ цвѣтами. — Портретъ гласилъ, что она была когда-то хороша.

Бабинька привела его въ свою жилую комнату „боскетную’-'-, расписанную садомъ, съ неизбѣжной горкой въ углу. Эта боскетная, темная, прохладная комната, обдала Телепнева особымъ запахомъ, живущимъ въ стародавнихъ покояхъ, смѣсью ладона съ мускусомъ и мятой… Пелагея Сергѣвна усѣлась въ большія кресла; онъ помѣстился противъ нея.

— Я знала, что ты будешь, начала она довольно радостнымъ голосомъ, но съ разстановкой… Ты не злой… довольно на меня серчать… Ужь я посильнѣй тебя характеромъ буду, а и во мнѣ все улеглось.

Борисъ слушалъ съ удивленіемъ.

— Людское меня теперь ничто не тревожитъ… тебя не хочу распраіпивать, какъ жилъ… Немое это дѣло, имена бояться нечего… Вотъ мнѣ, прежде всего, хочется, въ городъ съѣздить, въ домѣ побывать, на кладбищѣ помолиться.

— Сдѣлайте милость, бабинька, проговорилъ Борисъ.

— Поѣду…

— Что же вамъ здѣсь… одной…

— Я вездѣ, Борисъ Николаичъ, одна… а правда, здѣсь въ зимние время тоска и меня заѣла… хожу по комнатамъ до поздней ночи…

— Что бы вамъ хоть теперь же…

— Пожду… черезъ мѣсяцъ соберусь, за это тебѣ спасибо…

Телепневъ не зналъ, что отвѣчать.

Растворилась дверь изъ корридора и оттуда просунулась плѣшивая голова Ѳицки… и затѣмъ масляныя ея гласки.

— Войди, произнесла Пелагея Сергѣвна.

Наперсница ринулась къ ручкѣ Телепнева. Тотъ отнялъ ручку и долженъ былъ поцѣловать ее въ масляное темя. Больше никакого женскаго пола не появлялось.

— Нѣмку я отправила, пояснила ему бабинька… Надоѣла хуже горькой полыни, смотрѣть-то на ея фигуру смерть тошно стало… Да и зачѣмъ на старости лѣтъ приживалокъ разводить, только, себя балуешь. '

Телепневъ согласился съ этой истиной.

— Чаю Ѳицка Борису Николаичу, скомандовала бабушка, и по уходѣ наперсницы опять начала прежнимъ тономъ…

— Самую мы безполезную жизнь ведемъ, старухи, поневолѣ смерти захочешь… -

— Что вы, бабушка…

— Разумѣется… Ну я, на что же я годна; а я еще изъ бодрыхъ старухъ… да и то только Бога гнѣвишь… Хорошо, мой милый, жить тогда, когда ты еще не выжилъ изъ своего вѣка… когда ты нуженъ, когда ты въ силѣ… и Пелагея Сергѣвна задумалась.

Телепневъ слушалъ ее и говорилъ про себя: „ну, бабинь-ка-то еще не очень уходилась, и гдѣ это у ней благочестіе нашелъ Ѳедоръ Петровичъ“. Но она положительно начинала его занимать.

Такъ вотъ я, милый мой, и прожила почти два года, вязала чулокъ, да и въ церковь ходила.

„А, подумалъ Телепневъ, благочестіе начинается“.

— Въ городѣ я совсѣмъ отъ церкви отстала, а здѣсь куда же больше… и попъ умный… да и нужно счеты свести свои за старые годы.

„Однако вѣдь все это очень умно“, подумалъ опять Телепневъ.

— Счеты свести, повторила Пелагея Сергѣвна… Мнѣ можетъ, и передъ тобой нужно повиниться… я не знаю… Ты мальчикъ незлой, только ты ужь не очень на меня такъ смотри, что вотъ ты, все старое отъ доброты сердечной забываешь.

„Вонъ оно цуда пошло“, подумалъ Борисъ.

— Да, трудно сказать, кто правъ былъ, кто виноватъ; вина у всѣхъ ровная, у одного съ умысломъ, а у другаго нѣтъ… А я, мой милый, какъ видишь и въ старости да себя во многомъ сократила…

„Вижу, отвѣтилъ про себя Телепневъ, хорошо вижу“.

— Другаго у меня нѣтъ желанія, какъ только, чтобъ ни у кого на мнѣ никакихъ долговъ не осталось… хоть изъ живыхъ, прибавила она, и довольно глубоко вздохнула.

Телепневу трудно было вставить свое слово въ такой разговоръ. Вабинька долго еще толковала на эту тему.

— Сколько тебѣ осталось еще въ ученьи быть? спросила она его между прочимъ.

— Три года, бабушка.

— Думаешь служить?

— Не знаю. -

— Опекунъ твой — старательный человѣкъ; ты имъ доволенъ?.. -

— Онъ прекрасный человѣкъ, бабушка.;..

— Я это сама нахожу…

И больше во весь день никакихъ разспросовъ. Повела, она его въ цвѣтникъ, въ густой садъ, показала свое хозяйство. Выползли изъ разныхъ норъ старухи и подходили прикладываться къ плечику молодаго барина.

Телепневъ ясно видѣлъ, что бабинька ужь не та хищная бабинька, какъ въ былые годы, что въ деревнѣ она дѣйствительно „себя сократила^“.

Утромъ рано, на другой день, онъ отправился гулять въ садъ, и въ первой же густой липовой аллеѣ встрѣтилъ, сверхъ ожиданія Пелагею Сергѣвну въ неизмѣнной кацавейкѣ.

— Хожу каждое утро, проговорила она послѣ того, какъ онъ поцѣловалъ у ней руки, воду пью… это меня освѣжаетъ…

Телепневъ улыбнулся.

— Я вчера тебѣ не успѣла сказать… Вотъ ты уѣдешь, я въ этотъ годъ умереть могу… такъ я распорядилась на счетъ имѣнья… У меня кромѣ тебя нѣтъ наслѣдниковъ… Я это говорю не въ укоръ тебѣ; ты не промотаешь; опекунъ сказывалъ, что и пятой доли доходу не прожилъ… Похоронить меня тамъ, въ городѣ…

— Да вы, бабушка, почему же не думаете совсѣмъ переѣхать въ городъ?., кротко просилъ Телепневъ.

Бабинька долго не отвѣчала…

— Почему? спросила она и язвительная улыбка змѣйкой проползла по ея тонкимъ губамъ… Очень тебѣ благодарна, мой милый, за твое доброе предложеніе… въ городъ я съѣзжу, недѣльку-другую поживу; а поселяться опять въ большомъ домѣ не согласна…

— Телепневъ покраснѣлъ, и понуривъ голову, выслушалъ этотъ умный и ѣдкій упрекъ…

— Такъ ты, начала опять Пелагея Сергѣвна, мою волю теперь знаешь… все, что ты здѣсь видишь, будетъ твое… я изъ денегъ кое-что отдаю на богадѣльню, да по церквамъ… немного… Передъ смертью нечего ханжить, страхъ божій имѣю; да вѣдь Бога деньгами не закупишь…

Телепневу сдѣлалось очень неловко; но онъ не зналъ, какъ ему перемѣнить разговоръ…

— Ты, мой милый, пожалуйста для меня не стѣсняйся… тебѣ здѣсь скучно будетъ; навѣстилъ, денекъ прожилъ и до-вольно. Я тебя не гоню; но оно право такъ, ты умный мальчикъ, поймешь.

Е бабинька такъ на него взглянула, что онъ опять съ ней мысленно согласился. Ему дѣйствительно нечего было больше дѣлать… -

На другой день Телепневъ уже катилъ въ своемъ тарантасѣ по большой дорогѣ и лѣниво поглядывалъ на сонную фигуру Якова, клевавшаго носомъ на козлахъ. Онъ ѣхалъ въ гости къ Абласову въ уѣздный городъ А… зачѣмъ? Просто отъ скуки. „А тамъ, думалъ онъ, проѣду въ Москву, а можетъ и въ Петербургъ“… Особенно его никуда не влекло… Онъ чувствовалъ только, что такъ или иначе, еще 'придется много поѣздить, много жить и, во что-бы то ни стало, искать интересовъ!…

Долгій, долгій путь открывался передъ нашимъ юношей, и уже начиналъ страшить его своимъ однообразіемъ, какъ та большая дорога, обставленная безконечными березками, по которой подпрыгивалъ его тарантасъ!

„Господи, какъ скучно! почти вскрикнулъ онъ, подъѣзжая къ одинокой станціи… Хоть бы колесо сломалось!…“

Но колесо пошло своей дорогой…

Конецъ четвертой книги.