В руках врага

Глава седьмая

Была полночь, в такой час мог работать за письменным столом лишь человек с весьма своеобразными привычками. Итак, доктор Харолд В. Смит сидел за своим рабочим местом, когда зазвонил особый телефон.

Он снял трубку и услышал, как на другом конце провода упал аппарат. Потом несколько секунд слышалась какая-то возня и пыхтение, после чего раздался свистящий шепот президента, который пытался перекрыть оглушительный треск и свист.

— Хорошо сработано!

— Прошу прощения, сэр? — сказал Смит.

— Европейское дело. Прошло как по маслу. Мне доложили, что «Треска» приказала долго жить.

— Я вас едва слышу, — сказал Смит.

— Я здесь не один, — продолжал шипеть президент.

— А кто там?

— Мамуля. Первая леди. Она слушает радио.

— Господин президент! Такого еще никогда не было! Если вы хотите поговорить со мной, прошу вас, делайте это, когда рядом никого нет.

— Но как мне выпроводить мамулю?

— Вытолкайте ее вон и заприте дверь на ключ! — сказал Смит и бросил трубку.

Через несколько минут телефон зазвонил вновь.

— Слушаю.

— Зря вы вспылили, — сказал президент нормальным голосом — голосом, похожим на тот, что можно услышать у конвейера на автомобильном заводе в Детройте или на газопроводной станции в Джолиете; это был голос, принадлежащий человеку, которого народ избирал бы из года в год на любые государственные должности, потому что его обладатель был выходцем из народа. Это был голос, обладателю которого народ отказал бы в праве занять важнейший государственный пост, потому что он был уж слишком явно выходцем из народа, а люди хотят иметь президента лучшего, чем большинство из них. И они этого не скрывали.

— Вы напрасно обиделись, господин президент, — сказал Смит, — вот уже двенадцать лет я соблюдаю все меры безопасности и секретности в работе нашего подразделения. И добивался этого отнюдь не потому, что позволял своей жене слушать у меня над ухом радио.

— Ну ладно, ладно. В общем, мне кажется, что эта ваша парочка все уладила в Европе. В донесениях, которые ложатся мне на стол, говорится, что русские отозвали всех своих сотрудников из группы «Треска».

— Ложная информация.

— Ложная? Я с трудом в это верю. Информация поступила от дружественных государств. От союзников.

— Ложная! — повторил Смит. — «Треску» никто не отзывал. Она уничтожена. «Трески» более не существует в природе.

— Вы хотите сказать...

— Именно это я хочу сказать. Я дал задание нейтрализовать «Треску» и обезвредить ее. Ее нейтрализовали и обезвредили так, что лучше и быть не может, — сказал Смит.

— Эти двое?

— Эти двое, — подтвердил Смит. — Но это еще не конец. Остается маршал Деня, которого срочно вызвали в Кремль дли консультаций. Он командующий «Трески». Он непременно перейдет в контрнаступление с чем-нибудь новеньким.

— И что же делать? — спросил президент.

— Предоставьте решать нам. Ситуация будет под контролем.

— Ну... если вы так считаете... — Президент, похоже, засомневался.

— Спокойной ночи, — бросил Смит.

Поставив телефонный аппарат обратно в ящик стола, Смит вернулся к чтению последних донесений, подготовленных заокеанскими агентами КЮРЕ — полицейскими, журналистами, мелкими сотрудниками иностранных правительственных учреждений, которым было лишь известно, что они за ежемесячное вознаграждение снабжают информацией некое американское официальное агентство. Все они догадывались, что это — ЦРУ. И все ошибались.

Их рапорты — вся эта сырая информация, частью достоверная, частью — не более чем сплетни и откровенная ложь, поступающая от тех, кому русские платят за то, чтобы они переправляли в США «дезу», — неиссякающим потоком попадали в компьютеры КЮРЕ в санатории Фолкрофт в Рае, штат Нью-Йорк, на побережье Лонг-Айленда. В компьютерах информация обрабатывалась и сопоставлялась. Никому, даже самому гениальному человеческому мозгу такая работа не под силу. Служащий, уже неделю не появлявшийся на работе, выловленное где-то из реки тело утопленника, авиабилет, оплаченный наличными мужчиной с русским акцентом, — компьютеры связывали все тонкие нити фактов в один клубок, а потом на пульте, к которому имел доступ только доктор Смит, возникали версии того, что же произошло, причем результаты обработки информации классифицировались по рубрикам: «Убедительно», «Весьма вероятно», «Вероятно», «Возможно», «Вряд ли» и «Невозможно».

После чего Смит, воспользовавшись компьютером, который производил операции, недоступные человеческому мозгу, делал то, что не мог сделать ни один компьютер. Он мгновенно оценивал общую ситуацию, взвешивая все «за» и «против», учитывая риск и выгоду, приоритеты, деньги и человеческие ресурсы, чтобы сформулировать очередное задание для КЮРЕ. И так он работал изо дня в день, редко ошибаясь, будучи в курсе (но не испытывая благоговения по поводу) того факта, что на зыбком рубеже, отделяющем сильные Соединенные Штаты от слабых и безоружных Соединенных Штатов, стоит он, доктор Харолд У. Смит. И Чиун. И Римо.

Смит не испытывал чувства благоговения, ибо ему недоставало воображения для того, чтобы нечто подобное испытывать. Это было его главным достоинством как мыслящего существа и ценнейшим качеством как главы секретной службы, которая внезапно получила задание по глобальному обеспечению безопасности Америки.

— Этот Смит просто идиот, — сказал Чиун.

— Это еще почему, папочка? — смиренно спросил Римо, глядя на Чиуна. Тот был в своем утреннем золотом халате, но на фоне яркого утреннего солнца, чьи лучи лились в широченное гостиничное окно, был виден только его темный силуэт. Чиун смотрел на улицу. Он стоял неподвижно, вытянув руки прямо перед собой; его длинные ногти едва касались тонких желтоватых тюлевых штор, ниспадавших от потолка до пола.

— Мы закончили здесь свою работу, — говорил Чиун. — Что же мы тут делаем? В этом городе любое блюдо испорчено обильным соусом, все фруктовые соки перенасыщены ферментами, а люди изъясняются на языке, который скребет по барабанным перепонкам точно напильник. И еще — что они сделали с Лувром! Какой позор! Не нравится мне Франция. И французы не нравятся. И французский язык мне не нравится.

— Ты предпочитаешь слушать, как американцы разговаривают по-английски? — спросил Римо.

— Да, — ответил Чиун. — Точно так же, как я предпочел бы слушать рев осла.

— Скоро мы вернемся домой.

— Нет. Мы вернемся в страну Смита и автомобилестроения. Для тебя и для меня дом — Синанджу.

— Ох, только не начинай все по новой, Чиун, — сказал Римо. — Был я там. В Синанджу холодно и пусто, в тамошние жители бессердечны и коварны. По сравнению с твоей деревней Ньюарк может показаться земным раем.

— О, ты говоришь как туземец, который столь же презрительно отзывается о земле своих предков, которую любит, — сказал Чиун. — Значит, ты воистину из Синанджу.

Пока он говорил, руки его не дрогнули, пальцы не сдвинулись ни на десятую долю дюйма. Его силуэт на фоне окна походил на гипсовую статую Иисуса-пастыря.

Римо устремил свои зоркие, как у ястреба, глаза на кончики пальцев азиата, пытаясь уловить хоть малейшее их движение или едва заметное подрагивание мускулов, утомленных столь длительным напряжением, но так ничего и не увидел, кроме десяти вытянутых пальцев в дюйме от желтых штор, абсолютно ровно свисавших с потолка и абсолютно неподвижных.

— Я-то американец, — сказал Римо.

— Канец, конец, понец, — сказал Чиун. Римо начал было смеяться, но тотчас перестал, увидев, как шевельнулись шторы — медленно, точно всей своей невесомой массой, и единым движением, точно ледник, двинувшийся через континент. Шторы подались медленно вперед, на целый дюйм, и коснулись длинных ногтей Чиуна, а потом дернулись еще и покрыли тонкой тканью пальцы Чиуна; ткань обвилась вокруг каждого пальца, точно тюль был железными опилками, а пальцы азиата — магнитами.

Чиун опустил руки, и шторы мягкой волной вернулись в исходное положение.

Старик обернулся и увидел взирающего на него Римо.

— На сегодня хватит, — сказал он. — Пусть это будет тебе уроком. Даже мастер должен постоянно упражняться.

Шторы вновь повисли недвижно.

— Повтори, — попросил Римо.

— Что?

— Этот трюк со шторами.

— Но я же только что сделал.

— Я хочу посмотреть, как это у тебя получается.

— Но ты же смотрел. И ничего не увидел. Как же ты увидишь, если я опять это сделаю?

— Я знаю теперь, как ты это делаешь. Ты сделал вдох, и шторы приблизились к тебе.

— По-твоему, я вдохнул пальцами?

— А как же тогда?

— Я говорил с ними по-французски. Очень тихо, вот ты и не услышал. Даже шторы понимают французский, потому что это простой язык. Ну, немного у них хромает произношение.

— Черт побери, Чиун. Я ведь тоже Мастер Синанджу. Ты же сам мне говорил. Ты не имеешь права скрывать от меня информацию. Разве я не должен поддерживать деревню, когда твоя власть перейдет ко мне? Как же все эти милые добрые люди, кого я узнал и полюбил, как же они жить-то дальше будут, если я не смогу поставлять им золото? А как я могу это сделать, если даже не умею заставлять шторы подниматься?

— Значит, ты обещаешь?

— Что обещаю? — подозрительно спросил Римо. У него зародилось смутное ощущение, что его тянет к Чиуну, точно шторы.

— Проявить заботу о деревне. Накормить бедных, стариков и детей. Ведь Синанджу бедная деревня, сам знаешь... И трудные времена мы...

— Ладно! Ладно! Ладно! Я обещаю, обещаю, обещаю! Ну, так как ты это сделал со шторами?

— Я изъявил волю.

— Изъявил волю? Только и всего — поэтому они поднялись? — спросил Римо.

— Да. Я же неоднократно говорил тебе, что вся жизнь — это энергия. Ты должен много трудиться, чтобы заставить ее прорваться сквозь тонкую оболочку собственной кожи. Выгони эту силу за пределы собственного тела, и тогда предметы, оказавшиеся в сфере действия этой силы, могут ею контролироваться.

— О'кей. Ты объяснил мне суть дела, теперь скажи каким образом.

— Если ты не знаешь, в чем суть, ты не поймешь и способ.

— Я знаю суть, — возразил Римо.

— Тогда ты вполне можешь догадаться и о способе. И показывать тебе нечего.

— Типичный уход от ответа, — сказал Римо.

— Ты должен практиковаться, — возразил Чиун. — Тогда и ты сумеешь это делать. Тебе бы стоило начать как можно скорее, потому что я же не вечно буду скакать вокруг тебя.

— Да? А куда же ты денешься?

— Я ухожу на пенсию. У меня отложена небольшая сумма, которая позволит мне достойно провести остаток дней. В родной деревне. Окруженным уважением. Почестями. Любовью.

— Только не надо мне вешать эту лапшу на уши. В последний раз, когда ты посетил родную деревню, тебе вдогонку выслали танк.

— Ошибаешься, — сказал Чиун. — И больше не повторяй эту глупость. Хочу дать тебе один совет относительно твоих будущих обязанностей Мастера Синанджу.

— Слушаю...

— Слушай. Никогда не бери чеки. Проследи, чтобы в деревню поступало только золото. Запомни это. Когда придет время, я лично прибуду туда для инспекции. И еще: я не доверяю Смиту. Он идиот, этот Смит.

— Что-нибудь еще?

— Да. Упражняйся.

— Упражняться? В чем?

— Во всем. Ты все делаешь очень плохо.

— Папочка, — сказал Римо, встав в центре комнаты. — Лампа-дрица-опапа-буга-буга-пук!

— Что это значит?

— Это старинная американская поэтическая форма — поэзия Мун. Ты знаешь, что она означает?

— Нет. Что?

— Поцелуй себя в задницу, — сказал Римо и вышел.

Спустившись в вестибюль, Римо вышел из лифта и, не сделав и двух шагов, остолбенел, точно вдруг вспомнил, что забыл надеть брюки.

Из дальнего конца вестибюля, застеленного персидским ковром, ему приветливо улыбалась женщина. Длинноногая, темноволосая. На ней был белый брючный костюм со свободным поясом чуть выше бедер, и, хотя она сидела в кресле, Римо знал наверняка, что, стоит ей встать, на ее одежде не будет ни единой складки. Это была женщина, у которой складка одежды или морщинка на коже недопустима, как трещина на величественном монументе.

Она встала и широко развела руки, точно приглашая Римо войти в ее объятия. Ее длинные ресницы затрепетали. Глаза цвета фиалок казались еще более фиолетовыми из-за голубизны верхних век — голубизны словно природной, а не наведенной искусным визажистом.

Римо как во сне двинулся по вестибюлю к женщине, неотрывно смотрящей на него немигающим взором охотничьего сокола. Он почувствовал, как сразу отлетели прочь все десять лет упорных трудов Мастера Синанджу. Десять лет контроля за своим разумом и телом, контроля настолько специфического, настолько жестокого, настолько изощренного, что даже его сексуальные инстинкты обратились в физические упражнения и служили лишь поводом для дополнительных практических занятий. Но насколько медленно Римо терял этот инстинкт в течение истекших десяти лет, настолько же быстро восстановил его в вестибюле этой парижской гостиницы. И вот уже все мысли кружились вокруг этой темноволосой красавицы, которая по-прежнему стояла и, улыбаясь, неотрывно смотрела на него.

Он шел, спотыкаясь, по ковру навстречу ее распахнутым объятиям, чувствуя себя полным дураком, и думал, что же делать, если вдруг окажется, что эти объятия предназначаются вовсе не ему, и как же себя вести, если в последнюю минуту она вдруг устремит свой взор мимо него, шагнет в сторону и бросится на грудь какому-нибудь мужчине.

Он знал, что делать в этом случае. Он убьет другого мужчину. Он убьет его на месте, в мгновение ока, без сожаления и зазрения совести, а потом схватит эту женщину и потащит прочь из этого отеля в какое-нибудь укромное место, откуда ей от него не уйти...

Как только он приблизился к женщине, ее руки упали, и, словно наказанный школьник, Римо замер, дрожа.

Он сглотнул слюну.

Он попытался улыбнуться и, когда ему это удалось, понял, что выдавил кривую, испуганную усмешку.

— Меня зовут...

— Вас зовут Римо, — холодно сказала женщина. — Вы американец. Меня зовут Людмила. Я русская. Я не люблю американцев. Вы олицетворяете упадок.

— В данную минуту как никогда, — подтвердил Римо. — Почему вы раскрыли мне объятия?

— Потому что я хотела продемонстрировать тебе твою дурацкую упадочность, чтобы ты понял, какой же ты идиот, какого же дебила я могу из тебя сделать.

Она повернулась и пошла прочь от Римо, к дверям отеля. Ее обогнал мальчик-носильщик, чтобы открыть перед ней дверь, хотя двери в этом отеле были автоматическими и открывались электронным реле, когда кто-нибудь наступал на резиновый квадратик датчика в полу.

— Подожди! — крикнул Римо, но женщина уже вышла на улицу, даже спиной выражая презрение к Римо. Он бросился к двери. Но это была входная дверь и электронно-механический привратник не открывал ее изнутри. Но он воспользовался своей правой рукой, чтобы раз и навсегда отучить дверь преграждать путь торопящемуся.

Женщина садилась в такси. Швейцар уже закрывал за ней дверцу. Очень аккуратно. Эта женщина была не из тех, за кем можно было захлопнуть дверцу, даже притом, что она не давала чаевых. Она взглянула на него и чуть улыбнулась — ее улыбка будет преследовать его весь день.

Что-то мешало дверце такси закрыться. Швейцар поднажал.

— Минутку! — сказал Римо. Он дернул дверцу на себя, высвободил левую ногу, потом скользнул на заднее сиденье и закрыл дверцу.

— Самонадеянный нахал! — фыркнула женщина.

— Вот именно, — отозвался Римо. — Месье, везите нас куда-нибудь подальше, куда очень долго ехать.

Шофер обернулся.

— Мадам?

— Я же сказал! — рявкнул Римо.

Шофер кивнул, точно был хранителем редчайшего мгновения в истории старомодной куртуазности, хотя на самом деле он просто гадал, какие чаевые ему обломятся после такой поездки. Смазливые девицы, как правило, не дают парижским таксистам на чай, да и этот американский турист вроде бы не из тех, кто сорит деньгами.

Когда такси отъехало от тротуара, Людмила сказала Римо:

— Что тебе от меня нужно?

— Нет. Ты лучше скажи, что тебе от меня нужно.

— Чтобы ты оставил меня в покое. Так что можешь не терять время.

— Тебе вообще все американцы не нравятся? Или только я?

— Только ты, — ответила Людмила.

— Почему?

— Потому что ты американский шпион, убийца, кро...

— Погоди. — Римо наклонился вперед, и его губы почти коснулись правого уха шофера. Он протянул обе руки, тронул пальцами косточки за его ушами, слегка нажав на них, и сказал: — Это ненадолго — я хочу кое-что сделать с твоим слухом.

Шофер обернулся и проговорил на ломаном английском:

— Не слыхать ничего. Что-то сломалось с моими ушами.

Римо довольно кивнул и откинулся на спинку. Шофер чесал то правое, то левое ухо, пытаясь восстановить слух.

— Так что ты говоришь?

— Что ты американский шпион, убийца, кровожадный зверь.

— А ты? — спросил Римо.

— Я русская шпионка, меня послали убить тебя.

— Я могу выбрать способ смерти? У меня на этот счет есть блестящая идея.

— Только если это будет медленная и мучительная смерть, — ответила Людмила Чернова.

— Необычайно медленная, — сказал Римо. — Но я не боюсь боли.

— Плохо, американец. Тебе суждено испытать ужасную боль.

— Почему ты меня не боишься? — спросил Римо.

Людмила глубоко вздохнула, и блестящая ткань ее костюма забликовала. Даже сейчас, когда она сидела, ткань плотно облегала ее фигуру, повторяя каждый изгиб тела. Людмила была настолько совершенна, что казалась чем-то сверхъестественным.

— Все вы, американцы, дураки, — повторила она. — Вы никогда не обидите женщину. Ковбойский менталитет. Видала я все эти фильмы.

— Я и женщин убивал, — как бы между прочим заметил Римо.

— Это потому, что ты неразборчивый мясник, — сказала Людмила. — Все американцы такие. Вспомни Вьетнам. Вспомни всех этих Джонов Уэйнов. Вспомни Джина Отри. Вспомни Клинта Вествуда.

— Ладно, — сказал Римо. — Теперь, когда я знаю, что ты меня ненавидишь и собираешься убить, я могу рассчитывать на исполнение последнего желания?

— Только если оно не подрывает основы нашего государства.

Было решено, что завтрак не подорвет основ государства, и Римо попросил шофера остановиться у ближайшего кафе.

Но шофер продолжал крутить баранку, пока Римо не подался вперед и не нахал большими пальцами на его заушные косточки. Лицо шофера просветлело с возвратом к нему слуха, и он внезапно услышал шум транспорта на утренних парижских улицах: урчание моторов, гудки клаксонов, визг тормозов. В Париже самое безалаберное в мире движение, создаваемое водителями, которых постоянно мучает похмелье.

— Остановите здесь! — повторил Римо.

Они с Людмилой позавтракали в уличном кафе под зонтиками — ничего красивее этих ярких зонтов Римо не видывал в своей жизни, — за столиком с грязной скатертью — ничего прекраснее этой грязной скатерти Римо не видывал в своей жизни, — под ярким утренним солнышком, которое благодаря галльской изобретательности вознеслось на небесную твердь под таким углом, что заглядывало сразу под все зонты и слепило глаза посетителям. И, как решил после долгих раздумий Римо, ничего более прекрасного, чем это ослепительно яркое утреннее солнце, он в жизни своей не видывал.

В отличие от большинства русских туристов, которые, попав на Запад, набрасывались на еду, точно Россия была гигантским пустым холодильником, Людмила заказала себе только фрукты со сливками. Римо потягивал минералку и ковырял вилкой пареную брюссельскую капусту.

— Эй, американец! — сказала Людмила, поднося ко рту Римо клубничку. — Попробуй.

— Спасибо, не хочу.

— У вас в Америке этого нет, — подначивала она его.

— Есть, но я их не ем.

— Может, тогда яйцо? Хочешь, я закажу яйцо всмятку?

— Не надо.

— А, понятно. Ты не ешь ни клубники, ни яиц. Это твой главный секрет?

— Какой секрет?

— Секрет твоей мощи, благодаря которой ты победил наших лучших людей.

— Нет.

— Хм, — сказала Людмила и отправила ягоду себе в рот — Тогда это минеральная вода?

Римо покачал головой.

— В чем же тогда заключается твой секрет?

— Достойная жизнь, чистые помыслы и благородные побудительные мотивы. Не то что у твоих дружков на противоположной стороне улицы.

— Где? — спросила она, удивленно улыбаясь. Это была одна из четырнадцати ее наиболее удачных улыбок, выражавшая невинное удивление.

— Да вон там, — ответил Римо, мотнув головой через правое плечо.

На другой стороне узкою переулка стояли двое одинаково одетых мужчин: синие костюмы с пузырящимися на коленях брюками, коричневые ботинки, белые рубашки и черные галстуки. На головах у обоих были нахлобучены шляпы с красным — в угоду упадочной парижской моде — перышком за ленточкой.

Людмила оглядела их так, точно она была мясником, обследующим подозрительно позеленевшую голяшку.

— Ну и мужланы, — сказала она.

Оба мужлана флегматично взирали на рассматривающих их Римо и Людмилу, пока до них наконец не дошло, что это не они ведут наблюдение, а за ними наблюдают, и они тотчас начали лихорадочно шаркать ногами, прикуривать и всматриваться в несуществующие самолеты в поднебесье.

— Мне кажется, их маскарадные костюмы превосходны, — заметил Римо. — Никому ведь и в голову не придет, что они не парижане, верно?

Людмила откинула голову и продемонстрировала очередное из четырнадцати ее совершенств — непринужденный смех с оттенком превосходства. Римо почувствовал, как трепещет его душа, и еще больше влюбился, заметив длинный ровный изгиб ее словно лебяжьей, но сильной шеи. Это случилось в то мгновение, когда лицо Людмилы было воздето к небу, куда летел ее беззаботный смех.

Гарсон принес счет, и Людмила пожелала оплатить его сама.

— Матушка-Россия не признает благотворительности, — заявила она Римо и строго подняла бровь, не признавшись, впрочем, что это был первый в ее жизни счет, который она оплатила сама.

Людмила аккуратно отсчитала франки и вложила банкноты в руку нависшего над ней официалы, который, невзирая на раннее утро, был одет в смокинг и держал в руке серебряный подносик.

— Вот, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. — Сдачи не надо.

— Мадам, конечно, кое-что забыла, — сказал официант, скользнув взглядом по банкнотам.

— Нет. Мадам ничего не забыла.

— О, но чаевые!

— Чаевых не будет! — отрезала Людмила. — Официант получает зарплату за свою работу. Его труд оплачивает работодатель, и не клиент. Почему я должна платить вам то, что ваш наниматель считает возможным вам недодавать?

— Трудно свести концы с концами на жалованье официанта, — сказал тот, все еще силясь улыбнуться, по его губы упрямо поджимались тонким серпом.

— Если вам так уж хочется разбогатеть, вероятно, следует избрать себе иную профессию, — заметила Людмила.

Глаза официанта сузились, но улыбка так и не появилась.

— Возможно, вы правы, но мой пол не позволяет мне избрать карьеру куртизанки.

— А ты не теряй надежды, приятель, — сказал Римо. — Может, что и получится. — И встал.

— Возможно, у месье есть что-то для меня? — рискнул предположить официант.

Римо кивнул. Он сгреб что-то с соседнего столика. Официант уже протягивал свою вечно алчущую пятерню.

Римо ввинтил ему в ладонь сигарету.

— Ну как, нравится?

Официант взвыл.

— Расскажи Лафайетту, что мы были здесь, — посоветовал Римо и последовал за Людмилой. Она, отметил про себя американец, не умеет просто ходить, как и большинство российских революционеров, которым, кажется, всегда мешали две вещи: гвоздь в заду и извечное стремление поспеть на уходящий автобус, развивающий сверхзвуковую скорость. Людмила тоже не просто шла, она несла себя по Парижу так, словно стремилась подарить человечеству возможность ее заметить.

— Прежде чем я тебя убью, — сообщила она Римо, — я дам тебе один шанс. Возвращайся со мной в Россию. Я за тебя замолвлю словечко.

— Нет, — сказал Римо. — У меня контрпредложение. Поезжай со мной в Америку.

Людмила помотала головой.

— Там слишком много красоток, в этой твоей Америке. Видала я ваших женщин, актрис да певичек. Они все красивы как на подбор. Кто на меня обратит внимание?

— Ты звезда, которая украсит любые небеса.

— Верно, — согласилась Людмила с его точкой зрения, совпадавшей с ее самооценкой.

Они шли молча, и Римо внимал звукам Парижа. С окончанием утреннего часа пик, весь город уже наполнился тихим гудением — звуком почти ниже порога восприятия, но отупляюще действующим на разум и чувства. Нью-Йорк — шумный город: там вечно кто-то истошно орет над ухом. В Париже все одновременно перешептываются, но никто никого не слушает. Но только не Римо. И из гула и звона он извлек то, что хотел: тяжелое цоканье кованых каблуков двух русских, неотступно преследующих их с Людмилой.

— Они все еще у нас на хвосте, — сказал Римо.

— А, эти свиньи! Они нас не оставят в покое, — сказала Людмила. — Чтоб они сдохли.

— Подобное желание порождает смерть, — сказал Римо. Он схватил Людмилу за локоть и нежно увлек в переулок.

— Что это значит? — спросила она.

— Если бы я знал! — ответил Римо.

Они оказались в узком тупичке длиной не более полуквартала. По обеим сторонам тупика высились трехэтажные строения, которые американцы у себя дома называют трущобами, но считают их оригинальным архитектурным чудачеством, когда приезжают в Париж в отпуск, чтобы хоть на время сбежать подальше от родного безобразия.

Римо поставил Людмилу у пыльной кирпичной стены и перешел на другую сторону улицы. Автомобилей в тупике не было.

Двое мужчин свернули за угол, заглянули в тупик и остановились. Римо подмигнул Людмиле. Она смотрела прямо на двух незнакомцев, и Римо заметил, как она слегка им кивнула. Они двинулись вперед по направлению к Римо, держа руки в карманах Их подбитые металлом каблуки стучали, как кастаньеты, по камням мостовой.

Людмила порылась в золотой сумочке, ища золотой мундштук и тонкую золотую зажигалку, и собралась закурить. Один русский ученый выяснил, что сигаретный дым способствует преждевременному старению кожи. Прочитав об этом, Людмила завела себе длинный золотой мундштук, чтобы удалить тлеющий кончик сигареты от лица.

Она наблюдала за приближающимися мужчинами, поглядывая на Римо, который спокойно прислонился к стене здания.

— Ты убийца, — сказал один из них — низенький коренастый здоровяк с лицом столь же запоминающимся, как любой из булыжников на мостовой.

— Вообще-то я танцор, — сказал Римо. — И если бы сейчас шел дождь, я бы мог изобразить вам сцену из кинофильма «Песни под дождем». — Он взглянул на небо и пожал плечами. — Нет, дождем даже не пахнет.

— Ты убил немало наших людей, — сказал второй — человеческое существо, исполненное по чертежам холодильника.

— Верно, — согласился Римо. — Если прибавить еще двоих, то это едва ли значительно повлияет на общее количество.

Оба мужчины вынули из карманов руки, держа в них пистолеты.

Римо сначала вырвал пистолеты из их ладоней, затем — ладони из запястий, а потом приложил обоих к стене, и их головы коснулись каменной кладки с одинаковым стуком и тут же превратились в ярко-алое обрамление плаката, призывающего с этой стены к «Свободе, Равенству и Братству».

Людмила уже собралась щелкнуть зажигалкой, когда до ее слуха донесся стук от соприкосновения голов и каменной кладки — она подняла взгляд и увидела, как обе головы стали дополнительным элементом достопримечательностей Парижа.

Она бросилась к Римо, который в этот момент бросал пистолеты в сточную канаву.

— О, я так волновалась!

— Ага, — отозвался Римо и, взяв ее под руку, повел обратно на улицу. — Я хочу с тобой об этом поговорить.

— О чем?

— Слушай, эти гамадрилы входят в тупик, а ты подаешь им явный сигнал взять меня за жабры. Вот что, если ты будешь продолжать свои попытки убить меня, нам будет очень трудно установить сколько-нибудь стоящие взаимоотношения.

— Это правда, — вздохнула Людмила и уронила голову, всем своим видом выражая глубокую печаль.

— Ну так что мы будем делать? — спросил Римо. — Измерять глубину чувств?

Людмила подняла на него сияющий взгляд.

— Договоримся, что я буду пытаться убить тебя только по понедельникам, средам и пятницам?

Римо покачал головой.

— Не-а, так не получится. Слишком сложно. У меня плохая память на дни недели и прочие такие вещи.

Людмила кивнула, вполне осознав всю серьезность возникшей проблемы.

— Ты же понимаешь, что единственная причина, почему эти ребята напали на тебя, заключается в том, что мне хотелось увидеть тебя в действии.

— Я так и думал.

— Чтобы я смогла выведать твой секрет.

— Понятно.

— Ты великолепен.

— Что ж, если я в форме, то неплохо выгляжу, — согласился Римо. — Смотри. — Он остановился и взглянул русской в глаза, одновременно взяв ее за локти. — Что у тебя за задание? Убить меня или узнать мои методы работы?

— Узнать твои методы. А потом тебя убьют другие.

— Так, теперь все прояснилось. Можешь делать все, что угодно, чтобы узнать мои методы, но только не пытайся меня убить. Идет?

— Мне надо подумать, — сказала она. — Может быть, это просто твоя грязная капиталистическая уловка в надежде уцелеть любой ценой?

— Верь мне, — сказал Римо, всматриваясь в ее фиалковые глаза напряженным взглядом, который раньше никогда его не подводил.

— Я верю тебе, Римо, — сказала она. — Я не буду пытаться тебя убить.

— О'кей, тогда по рукам!

— Но другие — могут! — сказала Людмила. Это было не предположение, а твердое обещание. Она бы никогда не заключила этот пакт с Римо, если бы другим русским было отказано в праве попытки убить его. В конце концов, что он о ней думает? Вот так, раз-два и перевербовал?

— Мне наплевать на то, что кто-то будет пытаться меня убить. Я просто хочу, чтобы ты не пыталась это сделать.

— Договорились, — сказала Людмила, протянув руку, и они с Римо обменялись официальным рукопожатием, словно были двумя дипломатами, проведшими долгие месяцы в кропотливой работе над бессмысленным и невыполнимым соглашением, которое не представляет интереса ни для кого, кроме них.

— О'кей. Что теперь?

— Едем ко мне в отель, — сказала Людмила.

— И?

— И мы займемся красивой, изысканной любовью. Будем измерять глубину наших чувств. — Людмила улыбнулась. Это была улыбка пробуждающейся юности. Это у нее очень хорошо получалось.

Римо кивнул, словно занятия любовью были наиболее логичным итогом заключенного ими перемирия. И они пошли рука об руку: Римо, устремив взгляд вперед, чтобы — впервые за долгие-долгие годы заняться любовью, а Людмила — раздумывая о том, чтобы найти способ выведать секрет его силы, и тогда кто-нибудь убьет этого американского маньяка.