В рясе смертника

Пролог

За окном купе пассажирского поезда Санкт-Петербург – Вологда медленно проплывали чахлые огороды и кособокие сараи, пришедшие на смену тянувшейся на десятки километров дикой северной тайге и бесконечным бетонным заборам, складам и цехам пригородной промышленной зоны. Каждый раз, когда я видел эту нищету, мое сердце сжималось от щемящей тоски по потерянной стране. Какой бы она ни была и какими бы эпитетами ее сейчас ни награждали, она была действительно любимой, единственной, той, которую хотелось защищать с оружием в руках и с гордостью смотреть на подъем ее флага. Но сейчас мне все чаще казалось, что жизнь в той стране была всего лишь сном, миражом, наваждением, что не было ни детства, ни школы, ни Рязанского высшего военно-десантного училища, ни чужой войны, ни моей любимой Вики, ни беды, круто поломавшей мою дальнейшую жизнь, ни духовной семинарии и существовали только населенный убийцами мрачный остров и моя не раз подвергшаяся испытаниям вера…

Поднявшись с сиденья, я принялся одеваться, благо мне никто не мешал: мои попутчики по купе, милая пожилая супружеская пара, бывшие актеры одного из камерных питерских театров, на днях отметившие полвека совместной жизни и приехавшие навестить сына-егеря и троих внуков, сошли на предпоследней перед Вологдой станции. А мой путь снова, во второй раз в жизни, лежал в Вологду. Проведя два месяца в Санкт-Петербурге, я возвращался в древний монастырь, ставший ныне узилищем особого назначения. Я не был на берегах Невы почти три года, пролетевших как один день, в который уместилась целая жизнь. Для обитателей Каменного острова, крохотного пятачка суши, где я служил настоятелем тюремной церкви, время остановилось навсегда.

Поезд сбавил ход. Через запотевшее окно купе я разглядел перрон вологодского железнодорожного вокзала, замелькали лица встречающих…

Я подошел к зеркалу на двери и надел поверх черной рясы большой серебряный крест – тот самый, что спас меня от заточки серийного убийцы Маховского и теперь имел на себе памятную отметину. Пригладив ладонями волосы, заметно поседевшие со дня моего первого приезда в этот красивейший русский город, я веревочкой стянул их на затылке. Подождав, пока поезд, взвизгнув тормозами и дважды громыхнув вагонной сцепкой, окончательно остановится напротив здания вокзала, я взял чемодан и вышел в коридор, в котором уже толпились со своим багажом устремившиеся к выходу распаренные пассажиры. Где-то в тамбуре громко ругнулась некрасивая склочная проводница, открывая заслонку над ступеньками и распахивая дверь вагона…

Встречавшего меня Андрея Каретникова, старшего прапорщика внутренних войск, я заметил сразу. Он стоял рядом с газетным киоском и курил, выискивая взглядом среди высыпавших на перрон людей приметную фигуру бородатого мужчины в длинном, до пят, одеянии священника. Заметив меня, Андрей торопливо затянулся, бросил окурок в урну и пружинисто шагнул навстречу.

– Здравствуйте, отец Павел. – Мы обменялись рукопожатием. – Давайте я возьму ваш чемодан…

– Здравствуй, Андрюша. Ничего, своя ноша не тянет. Да и на немощь я, слава богу, пока не жалуюсь. Ты один?

– Да, – кивнул парень. Не так давно, в день своего двадцатисемилетия, он прямо на острове первым из охранников прошел обряд православного крещения. – Машина там, на стоянке. Как съездили?

– С божьей помощью, – сдержанно ответил я. – Успел сделать все, что хотел.

В течение пятнадцати часов, прошедших с того момента, как на перроне Финляндского вокзала Петербурга я расстался с генералом Корначом, меня не покидало ощущение тревоги. Возможно, волновался я зря, но сердцу приказать невозможно – иногда оно начинает болеть без видимых на то причин, и лишь потом мы понимаем: оно не ошибалось, оно предчувствовало… Сам я считал свою тревогу следствием годами копившегося перенапряжения и тех событий, которые мне пришлось пережить в Петербурге. Это удивительное переплетение событий несло в себе, как мне казалось, некий мистический знак, смысла которого я покуда не мог постичь.

Обойдя здание вокзала, мы подошли к стоящему возле стоянки такси микроавтобусу «Додж». Он принадлежал нашему сверхрежимному учреждению ГУИНа. Машина напоминала о денежном пособии, которое Совет Европы предоставил с целью технического обустройства первого в России пристанища для помилованных смертников. И, судя по уменьшению числа свободных камер на острове, далеко не последнего…

Каретников сел за руль, подождал, пока я устроюсь в салоне и захлопну дверцу, запустил мотор и резво тронулся с места, на всякий случай включив без сирены проблесковый маячок на крыше автобуса. Обгоняя попутные автомобили, черный «Додж» помчался к шоссе, по которому нам предстояло намотать около ста двадцати километров до поворота на грунтовку…

На минуту отвлекшись от очередной волны воспоминаний о поездке в Питер, я перевел взгляд с проносившихся за пуленепробиваемым стеклом пейзажей на ловко лавировавшего в потоке транспорта молчуна Андрея. Этот светловолосый парень с сильными руками и лицом выпускника престижного вуза был в числе тех охранников Каменного, с которыми я быстро нашел общий язык. Но таких оказалось меньше, чем хотелось бы. Трудная и опасная служба по охране заключенных, сплошь кровавых душегубов, насильников и садистов, которым уже абсолютно нечего терять, в душе каждого офицера и прапорщика оставляет неизгладимый след. Поэтому неудивительно, что часть контролеров к самому факту пребывания на закрытом острове священника, «ведущего с маньяками душеспасительные беседы», относилась, мягко говоря, скептически. А подчас люди открыто злословили и откровенно ухмылялись не только у меня за спиной, но и в лицо…

За время моего почти беспрерывного (если не считать редких выездов в Вологду) пребывания вдали от цивилизации вообще много чего изменилось…

После той памятной истории с подпольным производством амфетамина и попыткой побега из вологодской тюремной больницы бандита и убийцы Завьялова, когда были чудом обнаружены в подземелье под монастырем сокровища, спрятанные последним настоятелем, и произошло похожее на сказку счастливое возвращение в нормальную жизнь невинного человека, многие месяцы носившего полосатую робу смертника, – после всего этого охрана тюрьмы была поспешно заменена. На смену крепким бойцам из отряда «Кедр», по слухам, отправившегося в составе спецназа внутренних войск в мятежную Чечню, пришли особо проверенные контролерские кадры из других колоний и тюрем страны. Каждые шесть месяцев во избежание эксцессов проводилась их частичная ротация. На постоянной основе несли службу лишь начальник тюрьмы, его заместитель и костяк из двух десятков старших контролеров. Среди них был и Андрей Каретников…

– Что нового в древних монастырских стенах? – спросил я, когда «Додж», оставив позади перечеркнутый красной полосой дорожный указатель, вылетел за городскую черту.

– Так, все в пределах нормы… – пожал плечами старший прапорщик. – Несколько нападений на конвоиров с легким ранением заточкой, пара вскрытых вен – сорок третий и сто седьмой, обоих док вытащил и заштопал… Зря, наверное. Если эти уроды сами не хотят жить, зачем им мешать? Пусть проваливают в свой ад как самоубийцы, им туда прямая дорога…

– Врач делает свою работу, а на остальное – воля божья, – сухо сказал я в ответ, с болью вспомнив о заключенном Скопцове, в отчаянии неоднократно перегрызавшем себе вены в камере-одиночке. Если бы не доктор Семен Аронович, покинувший остров после того, как обнаружилось, что он продает на сторону выделяемый для заключенных морфий, если бы не доктор, то простой питерский таксист Вадим Скопцов так и не дожил бы до торжества справедливости и не вдохнул бы полной грудью воздух свободы. Это была трагическая ошибка следствия, во что бы то ни стало стремившегося гордо отчитаться о поимке серийного убийцы. Как известно, за преступления, совершенные маньяками Михасевичем и Чикатило, были расстреляны невиновные люди.

С тех пор таких трагедий, слава богу, не случалось, по крайней мере на моей памяти… Я очень сомневался в том, что среди других полутора сотен душегубов – моей основной и весьма специфической паствы – есть еще невиновные, хотя мне день за днем приходилось вновь и вновь слушать лживые клятвы и смотреть, как стоящие на коленях рыдающие убийцы размазывают по лицу сопли и до крови разбивают голову о бетонный пол камеры, строя из себя безвинных страдальцев. Я привык и к постоянному вранью, и к периодическим истерикам с заведомо невыполнимой просьбой вернуть отмененный смертный приговор. Я привык к мысли, что мне суждено лично познакомиться со всеми теми нелюдями, которых судят в России за чудовищные изуверства и о похождениях которых с леденящими душу подробностями пишут охочие до чернухи газеты. И главное – я научился глядеть на убийц глазами священника, а не прокурора или палача.

– Ну и не далее как вчера подбросили еще двоих «полосатых». Весьма примечательные твари! – после паузы продолжил Андрей. – Бандюга из Москвы и директор детского дома-интерната из Тюменской области. Когда этот лысый педофил узнал, что на острове есть свой священник, он начал биться в истерике и требовать встречи. Так что вас уже ждут с нетерпением, отец Павел!..

В голосе вполне лояльного к моей духовной миссии контролера все-таки проскользнула неприкрытая ирония.

– Каждый грешник имеет право на покаяние, остальное в руках господа, – тихо ответил я, снова отвернувшись к окну и невидящим взглядом скользя по примелькавшимся кустам и деревьям на обочине дороги, которая для всех, кроме одного из обитателей тюрьмы, стала последним, бесконечно затянувшимся коридором в никуда. Даже после смерти тело приговоренного не разрешалось передавать родственникам. Убийцу ждала одна из безымянных могил на тюремном кладбище и кособокая табличка с номером вместо креста. Обратной дороги с Каменного не было…

Предстояло около двух часов пути, говорить больше не хотелось, и под монотонный шорох шин и покачивание амортизаторов я вскоре снова погрузился в воспоминания о своей полной драматизма и мистических совпадений поездке в Санкт-Петербург.