В сердце леса

Глава I САМОЛЕТ ПРИЛЕТЕЛ

Как непривычно слышать шум самолета!

С тех пор как я вернулся на пост Капитан-Васконселос, прошло несколько недель. Самолет появился с востока. Мне он казался лишь крохотным пятнышком, которое двигалось над джунглями, но для моих товарищей это был, конечно, «наш самолет». Они были уверены, что после стольких дней ожидания он не может быть никаким другим. И впервые — а мне предстояло провести в джунглях много месяцев — мне подумалось, не скрываются ли за их уверенностью серьезные и зловещие опасения.

Шум мотора усиливался. Жуан и Орландо выпрыгнули из гамаков.

Вскоре все мы — нас было трое — спешили к посадочной площадке.

Повсюду виднелись увядшие, иссушенные солнцем деревья. Землю покрывал густой слой пыли. Мы вздымали ногами тучи этой пыли, и зной казался еще нестерпимее. Солнце стояло в зените; бразильское лето было в разгаре.

Первым, продираясь сквозь листву, бежал невысокий, коренастый Орландо; на нем были лишь бутылочного цвета шорты, грубо сшитые из маскировочного парашютного шелка.

— Я же говорил, — бросил он через плечо, — надо ждать, и самолеты прилетят.

За Орландо следовал Жуан. Его одежда была не столь экзотической — брюки и рубашка цвета хаки.

— К нам и раньше прилетали самолеты, — пробормотал он.

Я прикрывал тыл и глубокомысленно молчал.

Когда мы выбежали из-за деревьев, самолет делал крутой вираж, почти касаясь крылом посадочной площадки, словно желая убедиться, что он действительно добрался до места назначения. Прилетел он в сердце Южной Америки из Рио-де-Жанейро, покрыв расстояние в тысячу миль, и с каждым часом пути лес становился все гуще, все реже встречались селения. Последние два часа летчик не видел ничего, кроме бескрайних зарослей. Но вот в джунглях мелькнула посадочная площадка. Самолет стал кружить над нею, постепенно снижаясь, пока не приземлился, подняв к небу облако красной пыли.

Мы подошли к машине. Это была старая «дакота» военного образца, на фюзеляже мы прочли надпись: «Форса Аэреа ду Бразил»[2]. Задняя дверь внезапно распахнулась, и показался кто-то из экипажа.

В кабину пахнуло палящим жаром, и резкий свет на мгновение ослепил летчика. Он стал всматриваться в пыльное облако, оседавшее на раскаленную взлетную дорожку. Его глаза, защищенные козырьком, скользнули по запыленной пожухлой траве, потом вдоль плотной стены леса и наконец остановились на нас — запыхавшихся, покрытых пылью людях. Ни слова не говоря, он привалился к боковине дверного проема, отстегнул болтавшийся на поясе фотоаппарат, щелкнул и небрежно перевел кадр.

— Я привез груз для поста Капитан-Васконселос, — сказал он.

Жуан, обернувшись, многозначительно посмотрел на меня, а Орландо подошел к грузовому отделению и заглянул внутрь. Вдруг плечи его опустились, словно он внезапно ослабел от жары.

— Продовольствие, — с горечью сказал он, — а бензина нет.

Летчик с интересом посмотрел на Орландо.

— Вы что, пьете его? — спросил он. — В прошлый раз мы прислали целый бак.

— Да, — ответил Орландо, — тогда был бензин, но не было продовольствия. Мне пришлось отправить вниз по реке лодки за рыбой. А теперь есть продовольствие, но нет бензина. — Он посмотрел на самолет. — Такое случается уже не впервые.

Действительно, насколько мне было известно, так продолжалось уже семь месяцев, с января 1958 года, когда оба мои спутника — Жуан и Орландо — принялись ожидать, когда доставят припасы для экспедиции. Каждую неделю они ходили к посадочной площадке справляться о продовольствии, когда был бензин, и о бензине, когда было продовольствие. Всякий раз они надеялись через неделю тронуться в путь.

Орландо отправился переговорить с пилотом и выяснить, не сможет ли он забросить необходимые припасы на обратном пути. Я помогал перетаскивать груз, доставленный самолетом для поста.

Когда мы с треском опустили на землю последний ящик, один из членов экипажа предложил мне сигарету и полюбопытствовал, что делает англичанин в сердце бразильских джунглей. Ах вот как, мне тоже пришлось отправиться в экспедицию? В его голосе послышались покровительственные нотки.

— Все будет хорошо, можете не сомневаться. Сидите и ждите. При первой возможности забросим припасы. — Затем, как видно, ему в голову пришла какая-то мысль, и, бросив взгляд на раскаленную посадочную площадку, окруженную поникшими деревьями, он добавил: — Вы могли бы здесь как-нибудь развлечься. Отчего бы вам не придумать что-нибудь интересное?

Дав нам этот мудрый совет, летчик влез в кабину и захлопнул дверцу.

Через несколько минут самолет поднялся в воздух, а мы с Жуаном и Орландо поплелись обратно на пост. Следующий самолет мог прилететь лишь через неделю, а мог и не прилететь вовсе.

Жуан шел рядом со мной.

— У меня в голове все кругом идет, — проговорил он. — Крутится все.

Веки его нервно вздрагивали; он то и дело поглаживал усы и маленькую козлиную бородку. Это был учтивый и педантичный южноамериканский аристократ, но его нервы начали сдавать.

— Кружится голова, — повторил он, — с трудом могу говорить.

Мы шли рядом, и я размышлял, что мне предстоит испытать в джунглях и сколько времени я здесь пробуду. На некоторых эта превосходная перспектива в киплинговском духе могла бы повлиять облагораживающе, но со мной все иначе. Сердце у меня ныло от тоски, и, казалось, все мое существо было пронизано чувством мрачной безнадежности.

Орландо, шлепая голыми ногами по пыли, тащился поодаль и поглядывал на нас.

— На будущей неделе прилетит еще самолет, — уверенно сказал он. — Вот увидишь, Адриано, обязательно прилетит.

Должно быть, мы выглядели странно и смешно: спорили и думали только об одном — об этой «дакоте», хотя каждый на свой лад. Лес не давал поднятой пыли рассеяться, и она облаком висела над нашей процессией. Это движущееся облако желтой пыли, которое, словно фантастическое амебовидное чудовище, катилось вдоль тропки на Капитан-Васконселос, издавало слова, всевозможные звуки и оживленно жестикулировало.

Лишь низкорослые деревья росли у самой тропинки на почти свободной полосе земли. Своим видом они немногим отличались от заброшенного фруктового сада в Англии, но за ними возвышался «настоящий лес» — мощные мачты стволов, увенчанные шапками густой листвы и лиан. Европейцу трудно себе представить эти деревья. Они растут повсюду, куда ни обратишь взор, и все собой закрывают. Подобно мачтам линии высокого напряжения близ промышленного города, они производят впечатление незримой мощи. И каждый из нас сознавал, что за этими деревьями стоят миллионы других, и все вместе они олицетворяют силу, враждебную человеку. Нас окружали бескрайние просторы джунглей, среди которых там и сям попадались клочки бесплодной, поросшей кустарником земли.

— Чертово место! — выругался Жуан. — Ни жратвы, ни крова, ни транспорта, ни людей. Почти нет животных. Одни мы.

Единственную пешую экспедицию, которая прошла до нас по этим местам, возглавлял Орландо Вильяс Боас, который, жестикулируя, шел рядом со мной.

— Если вы не верите в самолеты, — сказал он, — во что же вы тогда верите, Адриано? Лес можно победить только с помощью самолета. Вы же не станете этого отрицать?

Я был самым рослым и шел, слегка подавшись вперед, расслабленной походкой. На голове у меня была широкополая ковбойская шляпа, на подбородке уже начала отрастать борода. Орландо критически поглядывал на эти атрибуты, словно обозревал шляпу и усы укротителя львов, приклеенные к голове новорожденного младенца. Это его, очевидно, не вдохновляло. Он заговорил желчно и энергично, выразительно жестикулируя одной рукой, а другой поддерживая свои зеленые шорты, готовые ежесекундно соскочить.

— Четыреста лет назад, — начал он драматическим тоном, — племена индейцев начали спасаться от белого человека. Вам это следует помнить, Адриано. Забыть об этом — значит быть несправедливым по отношению к самолету. Индейцы со всей Южной Америки стекались в наш лес, пока не добрались до того места, где я основал свой пост. А потом племена воевали между собой. К востоку жили шаванты. Это страшно воинственное племя!

К северу жили кайяпо. А к западу жили кайяби. О них ходит немало легенд. Индейца племени кайяби называли человек-кошка. Взяв в плен человека, кайяби рисовал у себя на лице черный ус. Вы не должны забывать, что до того, как сюда стали прилетать самолеты, это место было чем-то вроде крепости…

Жуан продолжал бормотать: «Кружится голова, ничего не возьму в толк». Он слушал Орландо через силу; было ясно, что он слышал все это уже не раз.

И в самом деле, общеизвестно, что по мере того как исследовался бассейн Амазонки, этот очаг сопротивления туземцев постепенно, в течение столетий, приобретал на карте все более четкие контуры. Он находится на плато на высоте примерно двух тысяч футов. Его восточная граница — река Смерти, западная — река Сан-Мануэл, южная — горный хребет, северная — спуск к наносным равнинам бассейна Амазонки. В центре этой области протекает река Шингу с притоками, она, как костяк, объединяет всю область в одно целое, именуемое просто Шингу.

Мы знали, что до Орландо многие исследователи пытались проникнуть в эти края. В 1941 году семь человек из группы, возглавляемой Пименталем Барбоса, были найдены мертвыми; до них было убито двое миссионеров.

Следуя в глубь веков, этот список жертв можно было бы продолжить. Хотя люди и путешествовали по реке Смерти, проникнуть в сердце этой страны было невозможно. Несколько групп спустилось с юга по реке Шингу. Так, еще в 1885 году это проделал известный немецкий ученый фон ден Штейнен. За ним последовали Дайотт и другие исследователи, однако они в основном ограничивались исследованиями верховьев реки. Из них вернулась примерно половина. Возвратившимся удалось собрать кое-какие сведения о реках, но никто не сумел, хотя бы ненадолго, проникнуть в глубину джунглей. Они, так сказать, обрисовали контуры цитадели, но никто не знал, что в ней таилось.

Как священный город или затерянный мир, территория между рекой Смерти и рекой Сан-Мануэл оставалась окутанной покровом легендарной тайны. Английский исследователь полковник Фосетт указывал, что, хотя в других районах Амазонки жили не менее воинственные племена, именно здесь они в явно организованном порядке держали неприступную оборону. Он полагал, что индейские племена, наподобие заслона, прикрывали цивилизацию городского типа, из которой вышли инки и которая первоначально родилась на исчезнувшем материке Атлантиды. Никто не мог опровергнуть эту гипотезу, потому что никто не знал, что таится в глубине этой территории. В 1925 году эти края оставались единственной на земном шаре неисследованной областью, достаточно обширной, чтобы в ней могла укрываться целая цивилизация. Фосетт и его спутники, отправившиеся в эти края, пропали без вести Одну из групп, вышедших на их поиски, возглавлял Альберт де Винтон. Она тоже исчезла, равно как и итальянская экспедиция. Все великие открытия, сделанные со времен Колумба вплоть до 1943 года, лишь подчеркивали загадочность и неприступность этой таинственной лесной цитадели.

— Но вот, — громовым голосом продолжал Орландо, — самолет доставил сюда нас; правительство основало Центральный бразильский фонд. Начались исследования. Мы построили базу на юго-востоке этого лесного района. Снаряжение доставили по воздуху. Был выслан отряд, чтобы выжечь в лесу посадочную полосу для самолета. Джунгли были почти покорены. Но не забывайте, Адриано, — покорены самолетом.

Самолет дал возможность послать сюда экспедицию на длительный срок. Джунгли, сопротивлявшиеся так долго, были почти покорены, и в авангарде победоносных исследовательских экспедиций стояли три брата — Орландо, Клаудио и Леонардо Вильяс Боас.

За пятнадцать лет, прошедших со времени первого почина, правительственная кампания по освоению девственных земель стала фактически личным делом братьев Вильяс Боас; начиная с 1946 года все экспедиции возглавлял кто-нибудь из них. Сейчас Клаудио заканчивал подготовку последней запасной посадочной площадки в Куруру. В джунглях было еще шесть таких площадок. Они тянулись по диагонали — с юго-востока на северо-запад.

Представьте себе, что Британские острова вдруг превратились в девственные джунгли и посадочные площадки имеются в Дувре, Лондоне, Бирмингеме, Глазго, Абердине и Белфасте, а ближайшим цивилизованным поселением является Париж. По всем, остальным районам Англии, Ирландии, Уэльса и Шотландии разбросано свыше двух десятков племен, половина из которых настроена дружественно по отношению к братьям Вильяс, но убивает всех других цивилизадо — цивилизованных людей, которых застает на своих границах, а другая, еще не умиротворенная половина убивает всех без разбору — и цивилизадо, и индейцев.

В центре этого края расположен пост Капитан-Васконселос, нечто вроде столицы джунглей, основанной братьями Вильяс Боас, и теперь эта столица, к которой мы направлялись, все больше занимала наши мысли, вытесняя гул удалявшегося самолета.

— Эти «дакоты» — словно голуби, — с воодушевлением рассуждал Орландо. — Если им понравишься, они всегда возвращаются.

Мы с Жуаном молча слушали Орландо и шли дальше.

Мало-помалу слой пыли становился тоньше; вскоре по обе стороны тропинки деревья расступились. Впереди показалось открытое место. Это и был Капитан-Васконселос. На этом унылом, безлюдном посту нам предстояло жить не один месяц.

По первому впечатлению тут было просторно. Лес, который рос повсюду всплошную, здесь был вырублен, и на росчисти росли лишь отдельные деревья. Хотя пейзаж этот, возможно, и нравился бразильцам, англичанина, воспитанного в духе «Зеленых дворцов» Хадсона и роскоши тропического рая, он разочаровывал. Кусты не пестрели яркими цветами, трава была бурой и пожухлой. Черные и голые стволы деревьев так и остались лежать там, где они были срублены, огонь обглодал их кору и сжег листья. Правда, некоторые стволы оттащили к опушке леса, и немало пней было спилено почти под самый корень, но в остальном пост напоминал место аварийно-спасательных работ. Стволы деревьев резко выделялись на голой земле и гнили под палящими лучами солнца. Казалось, в джунглях разорвалась бомба.

С трех сторон росчисти длинной стеной возвышался лес, словно мрачная безжалостная ограда концентрационного лагеря. Правда, на несколько миль к югу тянулось открытое болотистое пространство. Но и тут джунгли не давали обозреть местность: длинная полоска растительности закрывала горизонт — стены тюрьмы смыкались.

— Друзья, — пробормотал Орландо, — вот мы и дома.

С ним поздоровалось несколько голых индейцев, направлявшихся к западному краю росчисти в свою хижину. Стройные и тугие, как их шестифутовые луки, они еще больше подчеркивали неподвижность окружающего пейзажа. Большинство их племени погибло от рук дикарей тхикао, до которых можно было добраться на самолете за пять минут, а оставшиеся в живых сбежались сюда, под защиту Орландо.

Впереди, на клочке голой земли, виднелся пост, словно прыщ на запыленной лысой голове. С полдюжины хижин окружало хижину побольше. Бревенчатый частокол служил ей стенами, а пальмовые ветки — крышей. И только складские помещения сделали уступку цивилизации — они были крыты рифленым железом.

Солнце палило немилосердно. Пост был не чем иным, как кучкой хижин, наспех построенных на росчисти в глухом лесу. Он давал приют нескольким десяткам домашних животных. Они здесь дрались, добывали себе пропитание, спали и здесь же мочились.

Мы уже хотели войти в главную хижину, как вдруг сбоку от нее показалась небольшая свинья. Осторожно оглядевшись по сторонам, она прошмыгнула у нас между ног и бросилась наутек. Через несколько секунд откуда ни возьмись вылетела свора собак. Они кувыркались друг через друга, стараясь протиснуться в дверь, потом пробежали по нашим ногам и с кровожадным лаем пустились за свиньей.

Мы задумчиво смотрели собакам вслед, пока они не скрылись в джунглях.

— В один прекрасный день собаки расправятся с этой свиньей, — сказал Жуан и, лениво пожав плечами, переступил порог.

Войдя внутрь, мы попали во мрак. Снаружи в глаза бил яркий солнечный свет, а здесь было темно и сыро, как в логове зверя. Окон не было, но широкие промежутки между бревнами частокола пропускали свет. Крыша из пальмовых ветвей держалась на трех гигантских стволах, высоко над головой, в таинственном полумраке маячили стропила. Пол был глинобитный. Тут, словно в доме какого-нибудь английского аристократа, царил полумрак, который, казалось, заполнял все помещение.

— Роскошный дворец, — сказал Орландо, сделав выразительный жест. Подойдя к южной стене хижины, он улегся в гамак и испустил блаженный вздох. — Ах, как хорошо!

Мы с Жуаном направились к противоположной стене.

— Залезайте в гамак, — сказал Жуан, — теперь торопиться некуда.

Место у северной стены, где я обычно спал, было на сей раз занято прирученными лесными птицами — дятлом и лесной куропаткой. Я вежливо согнал их, встряхнул гамак и лег. Как сказал Жуан, торопиться было некуда.

Воцарилась тишина. Дятел вернулся и уснул под самым моим носом.

Я принялся рассматривать желобки, протертые в столбах веревкой гамака, и мрачно размышлять о том, не упадут ли столбы, не потечет ли крыша во время дождя, если дождь вообще когда-нибудь пойдет. Гадал, что будет сегодня на обед. Две недели подряд мы ели рис и бобы, и все вариации нашего меню были весьма ограниченны. Может быть, сегодня будет рис, может, бобы. А может, то и другое вместе. Этот элемент случайности чудовищно облегчал наше однообразное существование в джунглях.

Во мраке хижины, вперив взгляд в потолок, медленно раскачивался в гамаке Орландо. Одна нога его, которой он время от времени отталкивался, волочилась по полу. Для меня все это означало на худой конец несколько недель задержки. Ведь я не имел в джунглях никаких важных дел. Но Орландо не мог сидеть сложа руки, зная, что его ждут дела. Даже в Бразилии семь месяцев ожидания — срок немалый.

От нечего делать я стал раздумывать о причинах нашей задержки. Теоретически экспедиция была несложной.

Пока мы торчали в джунглях, президент Бразилии[3]рисковал собственной карьерой и истощал государственную казну, стремясь построить в глубине страны новую столицу. Бразилиа, как он ее назвал, должна была изменить будущее страны. Столице предстояло переместиться в стратегический центр государства, в место, открывающее доступ к громадным природным ресурсам Бразилии. Новая столица, должна была переключить внимание нации от Рио-де-Жанейро и атлантического побережья к той великой судьбе, которую сулит ей освоение нетронутых лесов Амазонки, и наша экспедиция была частью этой программы. Нам предстояло спуститься в лодке по реке Шингу и выжечь посадочную площадку Для самолетов точно в географическом центре Бразилии.

Было известно, что это место находится в сердце легендарной цитадели лера, где Орландо провел последние пятнадцать лет. В этом краю было построено шесть постов, но местность между ними и окраины этой области оставались почти неисследованными, и наша экспедиция должна была в какой-то мере завершить труды братьев Вильяс Боас. В течение многих лет они пытались нанести лесу окончательное поражение, но, так как область эта не имела точных границ и здесь не было ни магнитного полюса, ни вершины, подобной Эвересту, где можно было бы водрузить флаг победы, посторонним трудно было оценить их усилия. Поэтому правительственным чиновникам пришла в голову мысль — выжечь в географическом центре Бразилии посадочную площадку для самолетов. Видимо, они рассуждали так: если экспедиция сможет добраться до точки, выбранной по расчетам географов, это будет свидетельствовать о том, что бразильцы могут пройти к любому пункту, произвольно выбранному в самом опасном районе Амазонки. А если экспедиция сумеет построить площадку для самолета и на ней сможет приземлиться президент Кубичек, это будет символизировать победу человека над силами природы и означать, что Бразилия победила величайшие лесные пространства земли.

Таков был план. Но, ожидая на посту Капитан-Васконселос начала экспедиции, я с грустью осознал, что конкретное его осуществление и выбор участников экспедиции выглядят в действительности куда сложнее.

Вероятно, проще всех обстояло дело со мной. Окончив Кембриджский университет, я отправился в дальневосточную экспедицию, снаряженную Оксфордским и Кембриджским университетами, которая длилась год. Затем я участвовал в такой же экспедиции в Южную Америку. Это заняло еще год. Последний этап нашего путешествия привел нас в Капитан-Васконселос, и я попросил Орландо принять меня в его группу. Стоя перед ним, я нервничал и уповал на то, что борода придаст мне вид заправского исследователя.

— Вы знаете что-нибудь о джунглях? — спросил он.

— Очень мало.

— А стреляете вы хорошо? Охотиться умеете?

— Нет.

— Вам что-нибудь известно об индейцах, о технике исследований, о плавании на каноэ, речных порогах и геодезической съемке?

— Нет.

— Раз так, — неожиданно заключил Орландо, — можете присоединиться к нам. Если мы берем с собой отсталых индейцев, уж с англичанином мы как-нибудь справимся.

Я стал членом экспедиции. Мне нравились бразильцы и очень хотелось посмотреть их леса.

Что касается Жуана, то он, как мне казалось, руководствовался более сложными побуждениями. Это был добрый, симпатичный человек, который не жалел времени, помогая Орландо в его работе. Но, к сожалению, здоровье его было подорвано.

— Только лекарствами и держусь, — не раз говорил он мне. — Может показаться, что мне тепло, Адриано, но на самом деле меня трясет малярийный озноб. Вы не можете себе представить что это такое. Я с трудом соображаю…

— Вот здесь ломит, Адриано, — доверительно говорил он в другой раз, сжимая рукой бок. — Если здесь не выдержит, тогда мне конец.

По причине слабого здоровья Жуан сопровождал меня незадолго до этого в краткосрочной поездке из Васконселоса в Рио-де-Жанейро. Я отправился за ружьями и одеждой, а Жуан — к врачу. Мы вылетели на одном из самолетов, время от времени прилетавших на пост, и в пути я узнал об экспедиции нечто такое, о чем никогда не упоминалось в наших спокойных и даже несколько сдержанных разговорах в Васконселосе.

Произошел любопытный эпизод, который многое разъяснил.

Все началось с аллигаторов. Самолет поднялся в воздух. Мы с Жуаном уселись на жесткую металлическую скамью. На коленях он держал большую жестянку из-под печенья, в крышке которой были пробиты дырки. Из банки шел резкий запах.

— Что там у вас? — спросил, проходя мимо, один из летчиков.

— Аллигаторы, — ответил Жуан.

Он слегка приоткрыл крышку, и мы увидели скользкие существа, извивающиеся в зеленой пенистой воде.

— Новорожденные аллигаторы для пруда у моего дома, — пояснил он.

— Ах так, аллигаторы для вашего дома в Рио? — отозвался летчик и скрылся за дверцей с надписью; «Посторонним вход воспрещен».

Через несколько минут он вернулся и передал нам от имени майора, командира корабля, что аллигаторы не имеют права летать на самолетах военно-воздушных сил Бразилии. Жуан был к этому подготовлен. Сначала он разыграл недоверие и изумление, потом прибег к дипломатии, затем всем своим видом выразил возмущение и презрение. Наконец он выложил главный козырь.

— Если нельзя возить аллигаторов, то почему среди грузов есть ящик с наклейкой «гремучая змея»?

Летчик снова исчез за дверью «Посторонним вход воспрещен» и вернулся через несколько минут. Оказывается, согласно инструкции, змей возить можно, а аллигаторов нет.

Я уже было решил, что на следующей остановке придется высадить наших безбилетных пассажиров; затем летчик как бы между прочим заметил, что если бы у майора был собственный аллигатор, он вряд ли стал бы возражать против перевозки их пассажирами. Это был шутливый намек на то, что следует дать взятку. Сунь в лапу аллигатора — все будет в порядке!

Когда летчик ушел, Жуан взорвался.

— Вы, англичане, никогда не поверите, что такое вообще возможно. Майор военно-воздушных сил! Знаю я его, это все потому, что он член другой партии. Как вы думаете, почему так трудно было сегодня сесть в самолет? Почему на прошлой неделе самолет, которому было приказано взять нас, пролетел мимо, не сделав посадки?

Я недоуменно ответил, что не знаю.

— Потому, что они не любят Орландо.

— Кто это они?

— Враждебная нам партия[4], конечно! Они настроены и против меня, и против Орландо, и против тех офицеров военно-воздушных сил, которые делают посадки в Васконселосе. А почему, по-твоему, мы целый месяц ели одни только бобы? Да потому, что летчики состоят в партии президента. Они разоряют страну, лишь бы построить эту новую столицу. А зачем она нам? Рио-де-Жанейро — красивейшая столица в мире. Если уж мы хотим развивать внутренние ресурсы, надо вкладывать деньги в строительство дорог, а вместо этого мы строим посреди джунглей новую столицу. Где еще такое видано? Ну, скажите мне, где?

Глядя на Жуана, я старался скрыть свое удивление. Разве не ради новой столицы и затеяна экспедиция к географическому центру страны? Экспедиция, участником которой я только что стал?

— Экспедиция в центр страны! — В голосе Жуана зазвучали гневно-саркастические нотки. — Рисковать людьми ради строительства посадочной площадки у черта на куличках! И что это за прогресс? Это лишь прогресс для бизнеса. Воротилы в палате депутатов толкуют о триумфальном шествии Бразилии в величественное будущее. Да тут еще пятьдесят, а то и все сто лет никто не станет покупать землю. Ее лишь продают и покупают в разных агентствах, спекулирующих земельными участками, и богатеют от этого только богачи.

Как-то раз Клаудио привез к президенту нескольких индейцев, раненных пулями цивилизадо. И президент сказал: все знают, что он, президент, друг индейцев, и он пошлет по поводу этого случая меморандум в палату депутатов. Индейцы гибнут, а он шлет меморандумы! Вот так президент! Это удивительная экспедиция, Адриано. Она будет делать нечто совершенно бессмысленное и, возможно, будет стоить жизни многим индейцам, тогда как спасать их — единственное дело, ради которого стоит стараться. Одна надежда, что она никогда не состоится, — добавил он, немного успокоившись.

Тогда мне подумалось, что Жуан говорит все это лишь в порыве раздражительности, свойственной больному человеку, а в намеках майора я увидел всего-навсего шутку. Три наших безбилетных пассажира благополучно добрались, фыркая друг на друга, до аэропорта Сент-Дюмон в Рио-де-Жанейро. Но прошло уже несколько недель, как я вернулся в Васконселос, и слова Жуана как будто подтвердились. Мы были столь же далеки от выступления в джунгли, как и в тот. день, когда я стал членом экспедиции.

И все-таки, размышлял я, лежа в гамаке, как бы ни был мне симпатичен Жуан, он с его взглядами не в состоянии дать правильное толкование проблеме. Из первоначального состава экспедиции, если не принимать в расчет индейцев, один человек заболел одновременно дизентерией и малярией, а другому пришлось вернуться к прежней работе. Возможно, придется уйти и Жуану. Лучше всего обратиться мыслями к Орландо — единственному неизменному руководителю всего начинания.

Я взглянул на него. Он спал в гамаке. Когда я впервые услышал о Вильяс Боас, воображение нарисовало мне традиционный тип исследователя. Он представлялся мне человеком с огромными крепкими руками и орлиным носом над косматой бородой. На деле же он оказался невысокого роста — всего 5 футов 6 дюймов, босой, без рубашки, внушительное брюшко выступало над темно-зелеными шортами. Он напоминал служителя из турецкой бани или музыканта из парижского салона. Замечательным было его лицо — ястребиное, с густой бородой, испещренное множеством морщин, говоривших о перенесенных лишениях. Таким могло быть лицо у пирата или святого, который посвятил долгие годы умерщвлению плоти. Но внешность Орландо не раскрывала его внутреннего облика, столь же загадочного, как и его репутация.

В городах Бразилии имя его пленяло воображение людей, как в XIX веке имя Ливингстона. «Он провел в джунглях пятнадцать лет, — говорили о нем, — и для индейцев он все равно что святой». Когда я заговорил об этом с Жуаном, он рассказал мне, как однажды в Васконселос прилетели три молодых антрополога — два швейцарца и немец. Всякий раз, когда Орландо обращался к немцу, тот, к изумлению Жуана, вскакивал, щелкал каблуками и вытягивался по стойке «смирно». Немцу сказали, что в лесу это ни к чему, но он остался непреклонен. «В моей стране, разговаривая с таким человеком, мы всегда стоим только так», — ответил он. «А ведь Орландо совсем не такой», — заключил Жуан.

Кроме того, я знал, что среди старателей и авантюристов в пограничных районах Бразилии ходили всевозможные легенды о трех братьях-исследователях, которых они называли просто Вильяс. В дымном угаре дешевых баров имя это нередко приобретало зловещий смысл и звучание. «Место это называется Шингу, — таинственно шептал тебе собеседник, когда ты подносил 30 ему второй стакан. — Вот где дьяволу сподручно держать своих черногрудых любовниц. Туда можно добраться только по воздуху. А с тех пор как Вильяс построили свои посадочные площадки, сам дьявол не может показаться там без разрешения правительства. А нашему брату, — следовало излишнее пояснение, — правительство таких бумаг не дает. Те, кто побогаче, наняли как-то теку-текус (небольшой частный самолет), но военные летчики гнались за ними по всему небу и накрыли их. Теперь у нас больше нет самолетов. Другие устраивались работать на какой-нибудь из шести постов, и только Вильяс рискуют путешествовать по джунглям, они умеют обращаться с индейцами. Шингу — вроде их королевства. Там, — голос рассказчика становился хриплым от возбуждения, — тянутся горы Страдания. Золото! О, друг мой! Сколько золота! Его хватило бы, чтобы скупить всю вашу крохотную Британскую империю. Бартоломеу Буэно открыл его там сотни лет назад, а когда по указанному им пути в джунгли отправился его внук, экспедицию настигли индейцы. Всех уничтожили. С тех пор секрет потерян. А теперь, — вино кончалось, наступал печальный конец рассказа, — теперь Вильяс ищут золото сами».

За несколько месяцев жизни в Бразилии я вдоволь наслышался басен об исследователях джунглей, поэтому и эту историю было нетрудно приписать буйному воображению авантюристов, которое по-своему преломляло весьма сомнительные факты. Бартоломеу Буэно, несомненно, нашел золото, но нет убедительный доказательств того, что он бывал в Шингу. И было общеизвестно, что Орландо меньше всего интересовали деньги. Он неоднократно отказывался от высоких правительственных должностей и свой небольшой доход обращал на благо индейцев.

Меня, человека нового, гораздо больше занимала противоречивость целей, поставленных перед основателем Васконселоса. Вильяс Боас являлся сотрудником Центрального бразильского фонда, он получал жалованье и должен был осваивать джунгли во имя национального прогресса. Но с недавнего времени он стал подчиняться Службе охраны индейцев, в обязанность которой входила помощь индейцам. Ежегодно с лозунгом: «Если нужно, умри, но не отстреливайся» — сотрудники Службы пытались войти в контакт с воинственными племенами, и по духу своему эта организация должна была охранять коренное население от натиска цивилизации.

Создавалось впечатление, что исследователь пришел в джунгли выполнять цивилизаторскую миссию, а затем его задачей стало препятствовать прогрессу, который был его первоначальной целью.

Работу Орландо с индейцами тоже трудно было определить и понять. История свидетельствует, что, как правило, контакты между нашей цивилизацией и первобытными людьми быстро приводят к гибели и вымиранию последних. В отдельных случаях после двухсот лет ожесточенной борьбы положение индейцев постепенно улучшалось, но и те немногие, которым удавалось выжить, обычно растворялись в более мощной общественной среде. В конкретных исторических условиях в Бразилии к началу нашего века после систематического истребления уцелело 230 племен. К 1957 году половина их вымерла, а численность остальных резко сократилась. В лесах же северного Мату-Гросу, где существовали совершенно особые условия, удалось умиротворить многочисленное индейское племя бороро. Его опекали самые способные и гуманные представители охраны индейцев. И тем не менее численность этого племени сократилась с 3500 в 1900 году до 150 в 1958 году. Племя вымирает.

Странно было то, что Орландо знал все это и сам признавал, что шансы его в борьбе за спасение индейцев ничтожны. Он полагал, что его собственный приезд в Шингу, как и следовало ожидать, нарушил естественный ход жизни индейских племен, и смертность среди индейцев возросла.

Если все обстояло так и если единственным верным средством предотвратить вымирание индейцев было дать им возможность жить в лесах, вне любых контактов с пришельцами, то почему тогда Орландо так старался сойтись с туземцами и установить с ними добрые отношения? Как в «Алисе в стране чудес», все в Шингу стояло вверх ногами и было вывернуто наизнанку.

Лежа весь день в гамаке, я размышлял об этом, пока в сумятице мыслей собственные впечатления от Васконселоса и услышанное о Шингу не стали как-то странно колыхаться в моем мозгу. Места эти стали рисоваться мне непостижимой, жуткой страной, где в первобытных джунглях индейцы сражались друг с другом, а на окраинах уничтожали белых. Страна эта тщательно оберегалась от внешнего мира, и Вильяс Боас поддерживали в ней сложные и загадочные отношения с индейскими племенами. Бразильское государство одновременно и брало под свою защиту и наступало на эти места, — в этом я еще не мог разобраться, — а цели и методы всесильных братьев Вильяс Боас были окутаны тайной.

И где-то, когда-то благодаря всему этому должна была состояться экспедиция. Ей предстояло достичь географического центра Бразилии, но я знал, что у нее были и другие, гораздо менее четкие и определенные цели. Орландо сказал однажды, что он надеется завязать отношения с группой диких- индейцев, которые были настолько малоизвестны, что мирные индейцы называли их «люди, имени которых мы даже не знаем». Он согласился взять с собой геолога. Как ни странно, этот геолог не собирался искать в Шингу золото, нефть, уран или алмазы.

К концу дня моя голова шла кругом — казалось, еще немного, и у меня будет то же расстройство мозгового аппарата, что и у Жуана, страдавшего от головокружений.

В жизни каждого бывает момент, когда он чувствует себя на грани сумасшествия, и в тот день, когда меня окружил могучий, безмолвный лес, мне показалось, что момент этот для меня наступил. Надо было что-то предпринять.

Мало-помалу я заставил себя осознать, что сюда, в один из самых неизведанных и недоступных уголков земного шара, я приехал из совершенно другого мира и что такое смятение ума вполне объяснимо. Шотландскому священнику не по себе в каирском притоне, а эскимос поразился бы, увидев, как играют в крикет у Лорда[5].

Здесь все было не только чуждо англичанину, но и неразрывно связано с загадочным первобытным существованием индейцев, отделенных от современной цивилизации тремя тысячами лет. Я словно очутился в поло-Ленин человека; попавшего на один из тех крошечных атоллов в Южных морях, которые представляют собой вершины подводных гор, поднимающихся с самого дна. Время от времени землетрясение колеблет океанское дно, и толчки, передаваясь через пик, сложенный из вулканических пород, швыряют человека на землю. Если бы он мыслил так, как я, он стал бы искать в кустах и среди пальм неведомого противника, который свалил его с ног и скрылся из виду. Но мудрый человек лег бы на землю, чтобы почувствовать толчки, передающиеся его телу. Он не пытался бы понять таинственные глубинные силы, но, покорясь им и чувствуя, как они сотрясают его, смог бы по крайней мере хоть немного оценить их масштабы и сущность.

Индейская проблема напоминала мне сотрясения океанического дна. Самолет, поднявшись в воздух, всколыхнул целую тучу сомнений, и никакие умозрения не могли их разрешить. Их могла разрешить только жизнь в джунглях. Надо было привыкнуть к джунглям и забыть, что ты — пришелец. Так знойным бразильским днем у меня явилась мысль — научиться по-настоящему жить жизнью джунглей. Припасть к земле и познать ее всеми своими чувствами и инстинктами. Все это не очень меня вдохновляло. В самом деле, кто я такой? Мне двадцать четыре года, квалификации никакой, жизненного опыта нет, и я решаю надолго поселиться в джунглях лишь потому, что у меня нет иного выбора. Очевидно, надо было подавить в себе, насколько возможно, все косвенные влияния, идущие от предвзятых идей, образования, эмоций и личных убеждений; в джунгли Амазонки следовало прийти не цивилизованным человеком, а наивным ребенком с ничем не искаженным восприятием. Сначала нужно увидеть все собственными глазами и лишь потом делать выводы. Орландо подобная идея заставила бы фыркнуть, этнограф затрясся бы от смеха, но в тот момент для меня, человека, словно высадившегося на необитаемом острове, в джунглях Центральной Бразилии, это было ключом к спасению. Если бы даже экспедиция не состоялась, у меня уже был готов план действий на много месяцев вперед.

В тот день обед был подан перед заходом солнца, и, войдя в хижину-столовую, я увидел, что, пока мы валялись в гамаках, здесь времени не теряли. Блюда в Васконселосе могли варьироваться, но я уже знал, что они варьируются в весьма ограниченных пределах.

— На обед сегодня будут бобы, — с вызовом сказал Жуан и выжидающе посмотрел на меня.

— Ошибаетесь, — отозвался я, — на обед будет рис.

Это была забавная игра. Один из нас наверняка оказывался прав,

Глава II ОХОТА

Каждый день на пост к Орландо приходили небольшие группы индейцев из восьми мирных селений, рас-, положенных в южном Шингу. К этим селениям ведут тропинки, которые рассекают джунгли, словно спицы, расходящиеся от ступицы колеса. До некоторых из этих селений можно добраться за три-четыре часа, до других — не одни сутки пути. Иногда индейцы приплывают в каноэ. Нередко здесь появляются женщины с детьми, но обычно приходят мужчины. Они поднимаются по крутому берегу реки или неслышно выходят из-за деревьев. Они — охотники, очень гибки и двигаются бесшумно, подобно кошке.

Вскоре по приезде в Капитан? Васконселос я задумался над тем, нельзя ли уговорить индейцев научить меня, белого, жить в джунглях так же, как живут они, и на другой день после прибытия самолета я решил попытаться. Я подходил к воинам индейцам, сидевшим на поваленных стволах, и осторожно заводил разговор об охоте и о том, каково в этих местах новичку.

— В лесу водятся олени и тапиры[6], — неуверенно начинал я.

— Да, — следовал ответ… — В этих краях много жирных оленей и тапиров.

Смуглые, величавые лица индейцев обращались в сторону лесного массива Кулуэни, от которого нас отделяла полоса болот. Разговор обрывался. Я. пробовал закинуть удочку с другого конца — результат был прежним. В конце концов я без обиняков признавался, что мне нужен человек, который научил бы меня жить в джунглях. Воины вежливо выслушивали меня; иные 235 даже одобрительно улыбались, но стоило мне обратиться к ним со своей просьбой, они отводили взгляд от темных, зловещих джунглей и смотрели мне в лицо. После сумрака леса лицо мое казалось им особенно бледным и нетерпеливым. Выражение их лиц ясно говорило, что ни за какие блага на свете не возьмет индеец такого вот новичка в страну змей и пум.

Пришлось прибегнуть к хитрости.

Несколько раз по утрам я отправлялся на виду у индейцев в болотистую, с озерцами низину, лежавшую между постом и лесным массивом Кулуэни. Я садился под деревом и выжидал, пока птицы не рассядутся на ветвях. Таким образом мне удавалось подстрелить три-четыре голубя за день. Я ощипывал их у всех на виду, расположившись на обрывистом берегу речки Туа-туари.

Прошла неделя, и вот, навещая пост, ко мне стали подходить молодой воин из племени камайюра, старик из племени ваура и вождь племени мехинаку. Их заинтересовало мое ружье — одностволка 20-го калибра производства Бирмингемской оружейной компании. Она была значительно больше, чем ружья 20-го и 24-го калибров, которые им время от времени вручал в качестве особой награды Орландо. Ружье произвело на индейцев сильное впечатление. Такое большое ружье, чтобы стрелять по таким маленьким птицам! Быть может, я замышляю что-нибудь особенное?

Наконец, однажды утром, когда я принес только двух птиц и принялся их ощипывать, ко мне подошел Калуана, индеец из племени авети. Он был невысок ростом и не так массивен, как некоторые воины-борцы этого племени, скорее даже гибок и хорошо сложен. Лет ему было около двадцати.

— Красивый голубь, — одобрительно сказал он, рассеянно взял птицу в руки и легким движением отделил ее голову от туловища. Затем он помолчал, размышляя, и сказал: — Завтра я могу взять тебя в лес к реке Кулуэни. Там водятся индюки[7], олени и голуби.

Глядя на его серьезное, задумчивое лицо, повернутое ко мне в профиль, и размышляя, с чего это он вдруг проявил ко мне такую доброту, я с беспокойством заметил в его внешности что-то необычное. Внезапно мне все стало ясно. Обычные серьги из красных, белых и черных перьев тукана[8], бросавшие косые тени на скулы воина, не свисали больше с его ушей.

— В лесу водятся туканы, — сказал я наобум.

Они там действительно водились.

Мы условились, что Калуана разбудит меня «с первым криком петуха». Часа в четыре утра он просунул руку сквозь отверстие в бревенчатой стене хижины и дернул за веревку моего гамака. В то же мгновение снаружи донесся пронзительный вскрик.

Дело в том, что несколькими днями раньше побывавший на посту индеец оставил у нас аиста. Аист пополнил наш зверинец. В нем уже имелось два лесных индюка, дятел, пара попугаев и другие животные. Они жили вместе с нами в хижине, ели с нами из одной тарелки, садились нам на плечи и недолго думая осыпали нас пометом. Но аисту освоиться было нелегко. Два дня стоял он как вкопанный возле моего гамака на своих длинных голых ногах, словно лондонский извозчик, который соображает, не отморозил ли он пальцы ног, но не может двинуть одеревеневшей шеей, чтобы взглянуть себе на ноги. На кончике его клюва появилось красное пятнышко — признак недовольства, и он без конца чихал. Последней каплей, очевидно переполнившей чашу его терпения, был ночной визит Калуаны. Проворная рука индейца оказалась великолепной мишенью, и аист долбанул ее клювом. Калуана вскрикнул, я проснулся. Птица шипела и била крыльями.

Выйдя из хижины, я увидел что индеец невозмутимо высасывает кровь из раны. «Злющий аист», — «бросил он. Через несколько минут мы уже были у реки и переправлялись через нее с ружьями и одеждой. Луны не было, и ночь была темна, но индеец знал местность. Два часа мы шли по лесу и на рассвете оказались глубоко в заболоченном лесу близ реки Кулуэни. Калуана легко лавировал меж кустов и деревьев, я неуклюже продирался за ним. Огромные стволы деревьев уходили ввысь; во все стороны сквозь кустарник и молодую поросль вели таинственные ходы и ложные тропки. Это походило на кошмарный сон, и мне вспомнилось, как я много раз с удовольствием предвкушал момент, когда наконец вступлю под сень великолепного леса Шингу. Я всегда представлял себе, как стоят стеной деревья, а сам я во главе горстки храбрецов проникаю в джунгли, скользя меж сучковатыми стволами деревьев. Индейцы показывают мне орхидеи, ползучие растения, всевозможные кустарники, описывают целебные коренья и листья. Таким образом, передо мной все яснее выявляется картина джунглей, и я чувствую себя хозяином положения. А вместо этого мы вошли в лес темной ночью. Все здесь было необычно, все поражало белого пришельца. Густая растительность скрывала деревья не хуже, чем туман дома на улицах Лондона. Я ни на шаг не отставал от Калуаны, он один был моим проводником в этом неведомом мире.

Через час мы остановились у высокого дерева.

— Это дерево туканов, — широко улыбаясь, сказал индеец и, присев на корточки, несколько раз дунул между двумя листьями, зажатыми в больших пальцах. Раздался резкий звук. Он свистнул два-три раза, и вскоре, прямо как на известной рекламе пивоваренной компании Гиннес, над головами у нас появились три птицы.

— Пушка, — зашипел Калуана, нетерпеливо показывая на мое мощное ружье, и, кровожадно предвкушая убийство, пояснил: — Убивай тукана!

Из нашей засады эти три птицы, словно одетые в жилетки, казались мне епископами в гетрах, любезно раскланивающимися друг с другом в лондонском клубе.

— Вкусные, — уверял меня Калуана. Затем, видя мою нерешительность, добавил: — И перья хорошие.

Я вскинул ружье.

Бах! — на лице Калуаны отразился выстрел. Три рассерженных тукана вспорхнули и улетели в чащу леса. Моя первая попытка стать охотником окончилась неудачей.

Попозже, когда уже совсем рассвело, Калуана снова издал свист (он почему-то привлекал птиц), и я подстрелил тукана, сидевшего высоко на дереве. Важный, Мерно-красный, с шумом рассекая воздух, упал он на землю, и ловкий индеец подхватил его. Обернув листом перья, он протянул их мне — у Калуаны не было карманов, он был гол. Внезапно, ничего не объяснив, он выхватил у меня ружье и мгновенно скрылся в зарослях, а затем вернулся с лесным индюком. Индюк — для поста, тукан — для самого Калуаны. Мы ударили по рукам, и я приобрел в лице Калуаны наставника, который обещал научить меня охотиться. Оказалось, что «пушка» у меня очень страшная и, как всякое тягловое животное, меня следовало научить таскать ее и пользоваться ею.

Две недели мы регулярно, через день, ходили в лес, причем каждый раз наша вылазка длилась с четырех часов утра до двух-четырех часов пополудни. Обычно, несмотря на горячие протесты со стороны «тяглового животного», вплоть до возвращения на пост, то есть целых двенадцать часов, мы ничего не пили и не ели. Затем следовал день отдыха. На следующий день после обеда Калуана потихоньку вызывал меня на поляну, где нас никто не мог подслушать (всякое деловое свидание индейцы обставляют секретностью, словно заговор). На правах закадычного друга аветиец обследовал мои карманы, интересуясь, не принес ли я чего новенького. Затем обсуждались подробности охоты.

Время шло. Я начал все ближе узнавать лес.

Первое время я с опаской приближался к темной по-лосе растительности. Ведь здесь начинался величайший на земле лес; писатели называли его зеленым адом, врагом рода человеческого. Лес окаймляла полоса мягкой, приятной на вид болотной травы, но сами джунгли, казалось, населены были всякой нечистью. Когда я проскальзывал меж изогнутых, скрюченных стволов и вступал в мир мрака, меня охватывало беспокойство. Свет просачивался сверху меж листьями, и от этого лесные прогалины казались таинственными и жуткими! Обманчивая игра теней перед глазами, шелест листвы, убегающие мелкие животные. Руки старались не касаться усиков ядовитых лиан, ружье в испуге вздрагивало, когда пумы и змеи бросались на меня из воображаемой засады. Но вскоре я уже начал ощущать лес как индеец. Он становился для меня привычной средой. Как городской житель не обращает внимания на кирпичи, так индеец не замечает деревьев. Молодые деревца служат, материалом для луков, из жатобы делают каноэ, животные любят сидеть на определенных ветках, но чувств восхищения, ужаса, удивления деревья у индейцев не вызывают. Вся жизнь их протекает в лесу, и они не подходят к нему с меркой авторов книг о путешествиях.

С другой стороны, взгляд у индейца более зоркий, чем у городского. жителя с развитым воображением. Индеец, например, знает, что в джунглях все располагается по вертикали, а не по горизонтали. Мы, цивилизованные эгоцентристы, полагаем, что все живое существует в горизонтальной плоскости, ибо так протекает наша собственная жизнь, но в лесу почти все живое стремится вверх, к солнцу, и лишь погибнув, падает на землю. Таков ритм жизни леса. Деревья борются друг с другом за клочок неба, ползучие растения, извиваясь, тянутся ввысь, потом пускают ростки к земле и, наконец, посылают к солнцу еще один упрямый побег. Победу лесных гигантов венчает смерть. Уже сгнив, такое дерево еще стоит много лет, а потом с треском валится на землю, которая здесь является кладбищем. В сущности, лес — это деревья, а совсем не земля, в которую они уходят корнями. Гораздо правильнее считать, что обитатели джунглей живут в небоскребах, а не на заросшей кустарником почве. В каждом ярусе леса свои виды пищи, поэтому не только птицы, пчелы и летающие насекомые, но и анаконды, оцелоты и муравьи питаются и охотятся, передвигаясь вверх и вниз. В лесу индеец мыслит по вертикали.

Если попросить городского жителя описать тапира или пуму, он опишет их такими, какими видел в зоопарке. А индеец Шингу поступит иначе. Он непременно изобразит голос животного. Голос пумы передаст так: «мумммм, муууммм». Вскоре я понял, что в лесу, где видимость ограничена пятью ярдами, охотник может ходить часами, не видя добычи, пока не пошлет пулю в нечто похожее на часть тела животного, еле заметную за кустарником и ветвями. Джунгли — мир, который слышишь. Поэтому немногие воспоминания, оставшиеся от зоопарка, скорее мешали мне, чем помогали: воображение все время стремилось связать звук со зрительным образом. Однажды я стал уверять Калуану, что в кустах рычит пума, но он ответил мне, что это квакает лягушка. Невероятно, но факт: голоса съедобных птиц я принимал за треск ломаемых ветром деревьев, а крики других небольших птичек, вроде фазанов, казались мне насмешливым хохотом гиены. Как ни странно, звук, похожий на тихий автомобильный гудок, выдавал рассерженную громадную анаконду, а когда кричала стая маленьких обезьян-ревунов[9], казалось, что два дракона в разных концах джунглей вызывают друг друга на бой.

Однако мало-помалу Калуана ввел меня в этот вертикальный мир джунглей с его причудливым оркестром амазонских звуков. Когда мы крадучись подбирались к жертве, он хватал мое ружье, шептал: «Стой здесь, Адриано» — и собственнолично разделывался с ней. Ведь ружье дано, чтобы убивать. А я был лишь жалким оруженосцем, без которого нельзя обойтись.

После того как Калуана несколько раз внезапно исчезал в чаще в самую решительную минуту урока, я взбунтовался. Когда на следующее утро он пришел будить меня, я. остался лежать в гамаке.

— Я не могу пойти, Калуана, — прошептал я. — Я заболел.

— Чем заболел? — недоверчиво спросил он сквозь бревна.

— Это трудно объяснить. Ведь я иностранец. И не знаю, как это по-португальски.

— Гм… — ответствовал Калуана. В темноте уже пропел петух. Калуана отправился восвояси, а после полудня я впервые пошел на охоту один. Я доплыл на лодке до подходящего участка леса, а когда спустились сумерки, расположился на ночлег.

Луна осветила дерево, к которому был привязан мой гамак, когда я услышал какой-то слабый звук. Мне показалось, что это жужжит москит. Высунув голову из гамака, я минут пять, не шевелясь, вслушивался.

До рассвета оставалось около часа. Снова долетел тот же слабый звук.

Откинувшись, я дотянулся до патронов, которые лежали в башмаках, привязанных шнурками к веревкам гамака. На бревне, которое лежало около моего гамака, я нащупал ствол ружья. Я положил его там накануне вечером, когда выбрался в сумерках на берег реки, отыскав среди бескрайнего леса место, где было удобно остановиться. Теперь предмет моих желаний подавал голос.

Раздуть костер возле гамака не составило большого труда, и в ярком пламени затрещали обглоданные кости птицы, которые я, по обычаю индейцев, с вечера положил на потухший костер; я все еще помнил вкус жесткой пригорелой корки, которой была покрыта сочная, с кровью внутри мякоть. На дуле ружья играли блики огня, и, пока я проверял спусковой механизм, из ствола упала на землю пролежавшая в нем всю ночь сороконожка. Вскоре я отправился на охоту. Я вообразил, что уже всему научился у индейцев. Пробираясь в чаще леса, я чувствовал себя не менее опасным хищником, чем тигр.

Свет луны и занимавшаяся заря позволяли различать силуэты деревьев и едва заметные впадины на земле — следы индейцев. Идти по ним было необычайно легко. При дневном свете узорчатые листья отбрасывают на землю зыбкие пятна света, которые скорее маскируют, нежели освещают тропинку. Сейчас, при тусклом освещении, на фоне нетронутой земли тропинка бросалась в глаза. Я шел по ней, чувствуя сквозь резиновые подошвы утоптанную почву, а если отклонялся в сторону и наступал на ветки или листья, ноги сами собой снова отыскивали тропинку.

Я двигался медленно, глядя прямо перед собой и все время чувствуя, что из тьмы на меня глядят загадочные существа. Но я принуждал себя не думать об этом. Когда воображение разыгрывается, трудно заставить себя не смотреть по сторонам. Я уже знал, что в лесу, если пристально следить за тем, что делается вокруг, вообще перестаешь что-либо видеть. Когда напрягаешь зрение, чтобы разглядеть предметы, находящиеся на различных расстояниях между лианами, в лабиринте стволов и ветвей, только болит голова. Лучше ходить «беспечно», как индейцы, которые смотрят либо в землю, либо вообще в пространство, не интересуясь ни окраской, ни формой окружающих предметов, но мгновенно замечают малейшее движение в диапазоне 250°. Так как индеец не «глядит» вперед, то кажется, что он видит происходящее за его спиной. Вначале я приписывал это шестому чувству, но позже мне стало ясно, что это — мгновенная реакция на нечто такое, к чему обращены все его чувства. Реакция на движение. В лесу выдает движение.

При ограниченной видимости уши служили мне во время охоты радиолокатором. Сделав шаг, я на долю секунды замирал и, ловя мгновение тишины, за шумом моих шагов старался расслышать другие звуки. Когда я впервые увидел, как индейцы, сосредоточенно вслушиваясь в лесную тишину, открывают рот, я решил, что от напряжения у них расслабляются мышцы лица, но сейчас, напрягая слух, я тоже открыл рот, чтобы шум воздуха, проходящего при дыхании через нос, не мешал мне слушать.

Наконец-то! Вдалеке словно послышался гул подвесного мотора. То был крик моей жертвы. Он не был похож на отчетливый звук, исходящий из определенного места. Чтобы уловить это неясное мурлыканье, я медленно и осторожно поворачивал голову — хруст шейных позвонков исказил бы звук.

В воздухе снова что-то дрогнуло. Самец звал самку. Я сошел с тропы и направился на зов.

Неподалеку было большое озеро, поэтому я мог спокойно идти по следам тапира до самой воды, а дальше свернуть и направиться по топкому руслу ручья. Приближаясь к цели, я полагал, что индюк сидит высоко на дереве над мелким болотцем, и рассчитывал бесшумно подобраться к нему по воде. Я ступал медленно и осторожно, старясь подражать походке Калуаны, который всегда сохранял равновесие и, если нога его попадала на ветку, мог замереть и переставить ногу на другое место. Действовать надо было бесшумно. В этой части леса часто охотились индейцы — мой противник, конечно, прислушивался и был начеку. Малейшая опасность заставила бы его смолкнуть, и в лабиринте джунглей я оказался бы совершенно беспомощным, как моряк без компаса.

К счастью, ветер дул в мою сторону, и я рывками то двигался вперед, выжидая, используя шум листвы в качестве «дымовой завесы». Постепенно зов птицы превратился в густой храп — наступил решающий момент. Между нами было не более ста ярдов.

Впереди лежало крохотное болотце, посеребренное лунным светом и первыми проблесками зари. Я ступил в это болотце. Ветерок стряхивал с деревьев веточки, по воде расходилась рябь. Плескались рыбы, и мой противник не мог слышать моих шагов. Сверху меня прикрывали кроны небольших деревьев. Пузырьки газа, выскакивавшие из грязи при каждом моем шаге, издавали запах гнили. В болотце лежало огромное дерево; я прополз по его стволу, держа в зубах три патрона, чтобы не замочить их, а потом снова пошел по зловонной воде.

Теперь храп раздавался над самой моей головой — густые булькающие звуки, словно старый дядюшка дремал после обеда. Я знал, что моя жертва сидит по край-ней мере ярдах в тридцати от земли на каком-нибудь гигантском дереве, и мне надо расположиться у самого ствола, чтобы достать его пулей. Придется ползти между деревцами и найти просвет в листве, чтобы разглядеть грудь или голову птицы. Я продвигался шаг за шагом и так старался не шуметь, что ноги у меня занемели, суставы хрустели.

Я пытался на слух определить, где же среди спутанных ветвей скрывается моя жертва, и, казалось, уши мои так и тянутся кверху. Стоит индюку учуять опасность — и он умолкнет, а мне придется припасть к земле и замереть, пока зов не возобновится. Если же индюк сильно встревожится, он закричит. Сначала вскочит на лапы, потом испуганно возвестит об опасности — по этому пронзительному звуку его будет легче обнаружить. Затем последует еще один сигнал, второй шаг — и он бросится прочь. Между сигналом тревоги и бегством пройдет всего секунды две-три.

Жизнь животного зависит от его зрения. Мне надо убить его и принести на пост к обеду. Для этого я должен заранее увидеть его, чтобы иметь возможность осторожно поднять ружье и прицелиться. В лесу нельзя медлить.

И вот, стоя в воде, я разглядывал сквозной узор листвы. Передо мной было дерево, и я мысленно прикидывал, в каких скрытых листвой местах могла прятаться моя жертва. Луна еще была видна, но первые лучи солнца уже высветлили верхушки деревьев. Если самка не явится на зов до восхода солнца, самец отправится завтракать.

Вдруг внимание мое привлек колеблющийся лист. Он вздрагивал всякий раз, когда раздавался храп. Я медленно повернулся. Как бы получше прицелиться сквозь ветви? Но вот я увидел тот же лист под другим углом, а за ним — хвост, а за хвостом — царя всех птиц. У него был поистине царственный клюв, совсем малиновый на фоне пурпурной головы. Грудь коричневая с золотым отливом, была больше, чем у лебедя. Это был каштановый индюк, самый крупный из лесных индюков. В воздухе он кажется величиной с гуся. Когда такой индюк ступает по сухим листьям, кажется, будто идет человек. Размах крыльев у него от трех до шести футов.

Я осторожно просунул дуло между ветками. Внезапно, словно свисток судьи во время футбольного матча, Раздался пронзительный крик. Он перешел в шипение. Птица заметила меня. Прыжок — и она повернулась ко мне задом. Когда я приложил приклад к плечу, она присела для прыжка. Еще раз послышалось шипение — заряд угодил ей в хвост и в бок.

Готово!

Только что птица сидела в тридцати-сорока ярдах над землей, а теперь с глухим стуком упала на землю. Но вдруг, к моему ужасу, мой «обед» встал на лапы и ринулся в кусты. Какой позор!

С боевым кличем индейцев я бросился за первой собственноручно подстреленной птицей, грозившей мне полным посрамлением. С такого расстояния выстрел в крестец мог всего лишь ранить ее. Я мчался сломя голову через кусты. Индюк убегал от меня какой-то странной, в развалку, походкой, в которой было и достоинство и униженность. Он напоминал Генриха VIII, преследующего строптивую любовницу[10].

Индюк бежал медленнее меня, зато ветви, лианы и колючки не срывали с его спины рубашку и не царапали ему кожу. Через минуту я понял, что он ускользает от меня, но тут еще одно болотце заставило его повернуть и пуститься вдоль берега. Я бросился наискосок и в несколько прыжков настиг его. Хлоп! Мы барахтались в грязи, среди опавших листьев и перьев, пока охота не завершилась. Я был весь исцарапан и изодран, словно не на жизнь, а на смерть боролся с пумой.

Как бы там ни было, через пять минут 15–20 фунтов дичины уже болталось на лиане в пяти футах от земли. Я прикрыл ее ветками от взоров хищных ястребов.

С гордым видом, перезарядив ружье, я отправился на поиски самки. В джунглях для охотника с ружьем лесной индюк — самая легкая добыча. Это был мой первый и самый важный урок, которым я обязан индейцам. Теперь я знал: даже не усвоив ничего другого, я. бы не погиб в джунглях Шингу. Я бы прокормился. А это решало все.

Глава III НУЯБА ОРЛАНДО

В Капитан-Васконселос я возвращался на исходе дня. Моя первая добыча была привязана к ружью, которое я нес на плече. Длинные пурпурно-черные крылья индюка свисали до земли; на стволе болтались еще две птицы, которые я подстрелил на обратном пути. Их красно-коричневые перья развевались, как победные флаги на мачте пиратского корабля.

Когда я стал взбираться по крутому обрыву к посту, с полдюжины, индейцев встретили меня традиционными приветствиями возвращающемуся охотнику. Они, несомненно, были голодны. Я оставил птиц в надежном месте — на кухне — и спустился к речке Туатуари, которая протекает под сенью деревьев неподалеку от поста. На берегу можно было посидеть на стволе срубленного дерева; прозрачная, как хрусталь, вода сверкала на солнце, а песок был такой чистый, что им можно было пользоваться вместо мыла. Вдоволь поплавав, я развалился в гамаке, глядя на лучи вечернего солнца, которые пробивались сквозь щели в бревенчатых стенах хижины и освещали посыпанный песком пол. После разочарования с самолетом Васконселос показался мне скопищем убогих лачуг, но в глазах человека, вернувшегося из джунглей, он был чуть ли не современным комфортабельным отелем.

На следующее утро дел было мало — только залатать одежду, изорванную во время погони за индюком. Жуан пошел в «больницу», которая помещалась в отдельном сарае, раздать лекарства нескольким пришедшим на пост воинам. Индейцы, постоянно жившие на посту, занимались готовкой и другими домашними делами. Орландо сидел в своем углу и. беседовал с индейцами из племени, обитавшем в восьмидесяти милях от Васконселоса.

Здесь, в южной части Шингу, осталось лишь одно дикое племя, а остальные восемь, слившись воедино, образовали группу, известную под названием шингуано. Васконселос, или, как индейцы называли его, «Куяба Орландо», служил для них местом встреч. Когда утром 46 пришли новые посетители, по селению стали распространяться свежие вести. Орландо ко всему прислушивался, шутил и сообщал известные ему новости о других племенах. В остальном же в Васконселосе, столице территории, своими размерами превосходящей Британские острова, было удивительно тихо. На других постах, — населенных индейцами, всегда были миссионеры; они преподавали в школах, проповедовали в церквах и учили индейцев, как при помощи современной техники и орудий труда лучше вести хозяйство. Здесь же Орландо просто-напросто сидел и пересказывал слухи и легенды разных племен. Школы и религия, как-то сказал он, могут оказаться для индейцев столь же губительными, как и пули первых пришельцев из, Европы. Между сознанием человека цивилизованного и человека первобытного лежит пропасть, и то, что представляется нам благами цивилизации, для индейцев может оказаться роковым.

Часа через два гости из дальних племен, распрощались, и в хижину вошел маленький мальчик по имени Клаудио, названный так в честь брата Орландо. Он был некрасив лицом, очень полный и низкорослый, как и его родители из племени шеренте, но Орландо любил его. Мальчик захотел покачаться и прицепился к гамаку своего покровителя, Орландо сунул руку в карман и чем-то заманчиво зашуршал.

— Хочешь, Клаудио, получить конфетку из кармана дедушки?

Клаудио ответил утвердительно.

— Тогда ты должен сказать дедушке, где живут шеренте. По-моему, шеренте живут вон там, — и Орландо нарочно показал в противоположную сторону.

— Нет, они живут вон там. — Клаудио знал эту игру и показал на восток.

— Вот ты и попался, ты не знаешь, где живут шеренте. Значит, ты не из племени сильных шеренте, а из племени слабых каража.

Отец Клаудио был «цивилизованным» шеренте из штата Гояс. Он пришел работать на пост. Назвать человека каража — значило оскорбить его.

— Я не каража. — Клаудио топнул ногой. — Я шеренте, шеренте, шеренте!

— Ты любишь дедушку?

Клаудио ответил, что любит, получил конфету и ушел.

— Слишком уж ты возишься с этим мальчонкой, — донесся из другого угла хижины голос Жуана. — Ты испортишь его. По правде говоря, уже испортил, — убежденно заключил Жуан.

Орландо промолчал. Развалившись в гамаке, с ручным попугаем макао, что-то бормотавшим у него на плече, он выглядел довольно нелепо. Быть может, Орландо и в самом деле правитель огромной страны Шингу? Только трудно понять, как он ею правил и почему.

— Адриано, — лениво протянул он, — как ты поохотился вчера?

Я подсел к нему. Подробно рассказав Орландо об охоте, я спросил о приходивших к нему индейцах^ Он ответил мне, и мало-помалу в полуденной тиши Васкон-селоса завязался разговор, который вскоре перешел на случай Фосетта.

За несколько дней до этого я повстречал индейца, руки которого украшали браслеты, соединенные через грудь лентой. Он сказал, что принадлежит к племени калапало, и я похвалил его за хорошее знание португальского языка. Узнав, что я «инглезе», он сказал, что когда-то несколько англичан посетило его деревню.

— Это не те трое, что пришли к вам давным-давно? — спросил я.

— Да, еще до моего рождения. (Ему было лет двадцать.) Один из них был старый.

— И с ним еще двое?

— Да, высокие мужчины.

— Моего возраста?

— Да.

— А как они пришли?

— Они пришли пешком, — ответил он. — Потом они спали. А потом уехали на каноэ. А потом опять шли пешком.

— Они умерли?

— Да, сказал он, — около озера.

Уже в самом начале разговора я заподозрил, что мой собеседник принадлежит к племени индейцев, которые, как полагают, убили полковника Фосетта, его сына и друга сына Рэли Раймела. Это произошло тридцать три года тому назад. Я не стал спрашивать, как они умерли.

— А как называет его Орландо Вильяс Боас? Не Фосетт? — осведомился я.

— Нет, — последовал ответ, — Форсетти.

Потом я услышал эту историю из уст самого Орландо. Поскольку она — одна из наиболее захватывающих тайн джунглей, мы снова заговорили о ней. Я сказал, что в Англии по-прежнему гадают, что же случилось с исследователем, который исчез в Шингу, куда он отправился в надежде отыскать затерянные города Атлантиды, и попросил рассказать мне все еще раз как можно подробнее.

Раскачиваясь в гамаке, Орландо ответил, что за все эти годы об участи полковника удалось разузнать очень немного, потому что никому не удалось прожить среди индейцев достаточно долго, чтобы осторожно порасспросить об этом.

— Двенадцать лет назад, когда я впервые пришел сюда, все племена Шингу знали, что калапало убили трех англичан. Но мне пришлось прожить среди индейцев целый год, прежде, чем мне показали их могилу. В то время, Адриано, вождем был Изерари, он обещал показать мне могилу, когда кончатся дожди. Но он умер до конца сезона дождей, а новый вождь Якума побоялся сделать это. Я больше об этом не заговаривал, и Якума тоже умер. Тогда я поговорил с Коматси, который тогда еще не был вождем, и он показал мне могилу.

Рассказывал Орландо задумчиво, старательно вспоминая одну деталь за другой.

— Все калапало подошли к краю обрыва у озера и уселись полукругом. Я пообещал, что больше ни один самолет не прилетит, и лишь тогда они рассказали, как было дело. Через три часа Коматси указал на холмик прямо у моих ног. «Это могила», — сказал он. «Но она слишком мала, — возразил я. — Англичане ведь народ рослый». Тогда Коматси начертил на земле букву V и сказал, что труп похоронили, прижав колени к груди. «Тут голова», — показал он. Я раскопал землю и нашел череп.

Затем я попросил Орландо повторить мне рассказ индейца, и он передал мне его, стараясь сохранить выражения и манеру рассказчика.

— Из этих трех караиба один был старый и двое молодых. Они несли вещи на спине, имели ружья, один хромал. Они пришли с запада, с вождем племени нахуква Алоике и его сыном, которые провели их от своей деревни к реке Кулйзеу.

В то время все калапало находились в своем рыбачьем селении к востоку от реки Кулуэни. В главной деревне остался только Кавукире с сыном. Эти двое и согласились провести англичан в рыбачье селение и показать им, как пройти дальше на восток.

Они отправились в путь на рассвете — двое нахуква, двое калапало и трое англичан. Они шли день и еще полдня, и старик англичанин стал ругать Кавукире — почему он сказал, что идти придется всего лишь от восхода солнца до полудня. Ему было под шестьдесят, а жара была страшная.

Позже старик, которого индейцы сочли за вождя, подстрелил утку, и Кавукире сбегал за ней. Когда он ощупывал и разглядывал утку, старик вырвал ее у него из рук, словно Кавукире собирался ее украсть. Потом они подошли к небольшой лагуне Кулуэни, и вождь англичан стал снова браниться, потому что каноэ, которое им обещал Кавукире, оказалось на другом берегу.

Тут уж Кавукире разозлился. Но, услышав, как в мешках у англичан позвякивают бусы, он смолчал, решив, что получит вознаграждение, как принято у индейцев. Они дошли до деревни, а он так ничего и не получил, но снова промолчал, надеясь, что англичане будут делать подарки на следующий день при прощании.

Ночью полковник выпотрошил утку ножом и, когда сын Кавукире стал играть рукояткой ножа, грубо отстранил его руку. («Если ты не знаешь, насколько это серьезно, — заметил Орландо, — ударь кого-нибудь из мальчиков в аветийской хижине. Его родители не убьют тебя лишь потому, что ты в Васконселосе, но навсегда перестанут с тобой разговаривать».)

На другой день на берегу маленькой лагуны попрощаться с белыми собрались все жители селения. Но никто не получил подарка.

Кавукире потребовал смерти англичан. Каяби, вождь, согласился. Он был человек осторожный и сказал, что это нужно сделать за лагуной, чтобы не увидели нахуква.

Кавукире, Кулуэле и еще один индеец побежали устраивать засаду, а мальчик Туэнди перевез англичан через лагуну в лодке. На том берегу была небольшая отвесная скала, и вождь англичан вскарабкался на вер-шину первым. Молодые тащили за ним наверх поклажу.

Добравшись до вершины, он обернулся, чтобы по< смотреть на своих людей. Из-за дерева вышел Кавукире с только что срезанной дубиной в руках. Он ударил ею старика по затылку. Старик с криком покатился вниз, потом ухватился за ствол дерева и стал медленно оседать. Кавукире ударил старика еще раз по правому плечу, и тело его, согнувшись пополам, рухнуло на землю.

Услыхав крик, молодые англичане побросали поклажу и начали карабкаться на скалу. Из кустов тотчас выскочили оба калапало. Они стали бить чужеземцев по шее и по голове. Трупы бросили в воду.

Когда Кавукире, Кулуэле и остальные вернулись в селение, Каяби сказал, что трупы нужно похоронить. Он был осторожный человек и боялся, что нахуква расскажут обо всем индейцам, которые дружили с цивилизадо.

Каяби сразу же поговорил с Кавукире, но тот ничего не сделал; на другой день он поговорил с ним снова, но Кавукире опять ничего не сделал; тогда на третий день Каяби пошел туда с другими индейцами. Заткнув себе нос листьями, они вырыли неглубокую яму возле трупа старика, потом подняли его за ноги и за голову и опустили в яму примерно в таком же положении, в каком он лежал. Они сняли с него все, оставили только нож, который убитый сжимал в руке («Индейцы не любят дотрагиваться до трупов и даже выбрасывают дубинку после того как убили ею человека, — сказал Орландо. — Удалось установить, что этот нож был изготовлен одной немецкой фирмой, которая продавала такие вещи в Англии в 20-х годах».)

Трупы двух молодых инглезе все еще лежали внизу разбухшие от воды. Поэтому их подцепили е каноэ багром и отвезли на середину озера. Одежду и все снаряжение индейцы, испугавшись, побросали в Кулуэни.

Когда Орландо кончил свой рассказ, я спросил, какова же разгадка таинственной истории с Фосеттом. Во время моего кратковременного визита в Рио-де-Жанейро один бразильский антрополог сказал мне, что кости, высланные Орландо, не могут принадлежать Фосетту: они слишком коротки. С другой стороны, Орландо сказал, что почти все авторитеты Мату-Гросу согласны с заключением Дайотта, руководителя официальной спасательной экспедиции 1928 года. Один из проводников Фосетта привел Дайотта в деревню нахуква, и там Дайотт обнаружил чемодан Фосетта. Вождь деревни сказал ему, что трое исследователей ходили к калапало, до которых полтора дня ходьбы, и хотя сам Дайотт и не смог добраться до селения калапало, открытие Орландо, казалось, завершало все поиски. Была лишь одна неувязка: кости принадлежали не Фосетту, а кому-то другому. Казалось, логическая цепочка доказательств приводила к полнейшей, бессмыслице, и я сказал Орландо, что, возможно, индейцы рассказали ему все как было, но из страха или суеверия спрятали настоящие кости Фосетта в другом месте.

Наша беседа прервалась был подан завтрак — индюк с рисом. Я чувствовал, что самое интересное в рассказанном не судьба Фосетта — ведь с тех пор прошло тридцать лет и его уже не спасешь, — а то, как самый рассказ побуждал Орландо оторваться от того настроения, с каким он рассказывал посетителям из цивилизованного мира о своей деятельности. Он не пользовался такими словами, как «справедливость», «благо индейцев», «благополучие», и, казалось, описывал все с позиций индейца, а не с точки зрения цивилизованного человека, который разыскивает другого цивилизованного. Этим как бы раскрывались его методы и цели. Фосетт прошел через безлюдные пространства, преследуя великую цель. Орландо же, казалось, бродил по джунглям без особой цели, хотя у него было официальное поручение. Фосетт переночевал в деревне племени калапало и устремился дальше. Орландо же пробыл с ними целый год, видимо потому, что ему там нравилось. Он вел себя совсем не как исследователь, и мне подумалось, что, может быть, именно эта необычная черта его характера и импонировала индейцам. У Фосетта был немалый опыт, и тем не менее похоже на то, что за несколько дней он совершил не одну ошибку. У Орландо, должно быть, их было не так уж много, судя по тому, что калапало часто приплывали на каноэ за сто миль, чтобы поговорить с ним.

Ближе к вечеру по прозрачным водам Туатуари скользнуло и ткнулось в прибрежный песок сделанное из коры каноэ размером не больше листа картона, загнутого с концов. Со дна суденышка, которое легко, как перышко, качалось на воде, поднялась, изящно балансируя, бронзовая фигура. Человек вынул из лодки гамак, высадил жену и ребенка, извлек горшок. Затем стал степенно подниматься по крутому обрыву к хижине.

Я спросил одного из индейцев, который постоянно жил в Васконселбсе, зачем приехал этот человек.

— Да просто провести здесь время, — услышал я в ответ. — Ему тоже, как и нам, хочется поразвлечься.

Иными словами, индейцы не занимаются грязными сплетнями в нашем смысле слова, но когда кто-нибудь из них может рассказать интересную историю, он садится с женой в каноэ и едет в Васконселос к Орландо.

Теперь я начал понимать, что именно на этой приветливости и внимании к индейцам в Васконселосе и зиждилось «королевство» Шингу. Идея приказа и наказания индейцам недоступна, поэтому как-либо улучшить их жизнь можно, лишь умело воздействуя на отдельные личности и учитывая отношения между индейцами внутри племен. Возможно, все те праздные разговоры, которые Орландо вел с индейцами, служили достижению какой-то более важной цели. В чем она состоит, мне еще было неясно, но, по всей видимости, традиционное миссионерское триединство — религия, образование и санитария — было тут ни при чем. У проблемы, казалось, была та же изнанка, что и у моего отношения к посту Капитан-Васконселос. Когда вылезаешь из самолета, отягощенный критериями цивилизованного человека, пост кажется никому не нужным грязным свинарником. Когда же возвращаешься из джунглей, Васконселос предстает перед тобой прекрасным оазисом в пустыне. Быть может, Орландо пытается сделать нечто большее, чем заметно на первый взгляд?

Глава IV ЛОВЛЯ РЫБЫ ПРИ ПОМОЩИ ЯДА

С едой в Васконселосе всегда туго, и в один из особенно голодных дней я заглянул в свой рюкзак. Под носками и свертками с предметами, предназначенными для меновой торговли, я обнаружил ласты, маску и дешевое ружьишко для подводной охоты.

Что ж, попробуем заняться промыслом рыбы!

Спускаясь к реке, я старался показать индейцам, которые пришли на пост из окружающих деревень, что я рыбачу не в первый раз. На одном из самых высоких деревьев сидел воин из племени камайюра. Натянув тетиву лука, он подстерегал добычу. Индеец наблюдал за рекой, которая была так прозрачна, что на десятифутовой глубине можно было различить поблескивающие серебристые черточки. В реке плескались две женщины племени мехинаку. Их гибкие спины были раскрашены краской уруку[11]. Я надел ласты и маску с дыхательной трубкой. Ничего не сказав индейцам, — они тоже ни о чем меня не спросили, — я вошел в реку и поплыл по течению.

В воде было шумно. Подводный мир всегда представлялся мне безмолвным, но сейчас каждые 30–40 секунд мимо меня, спасаясь от погони, проносились рыбы, они пробивали водную гладь и тут же падали обратно, вздымая фонтаны брызг. Когда я учился охотиться, я всегда, заслышав всплеск, подходил к воде. Мне казалось, что в реку прыгнул по меньшей мере олень или кабан. Когда плывешь под водой, чувствуешь эти всплески гораздо сильнее. Кажется, будто вокруг тебя рвутся глубинные бомбы.

Нырнув на дно, я с удивлением обнаружил, что на упавших в реку деревьях сохраняется листва, отчего в речных глубинах было как в сумрачном лесу. Рыбы покрупнее — вроде туканаре[12], — быстрые и сильные, словно крейсеры, подкарауливали здесь добычу. Я задержался около этих темных гротов гниющей листвы, высматривая, не блеснут ли глаза, не шевельнется ли еле приметно хвост одного из этих чудовищ, которые стоят неподвижно против течения.

В том месте, где дно было песчаное и вода прозрачна, индейцы мыли свои горшки; тут ходили дозором пираньи[13], которых часто описывали путешественники по Амазонии. Об этих рыбах-людоедах пишут много страшного, часто преувеличивая, потому что в таких городках, как Куяба и Манаус, иностранцам среди прочих достопримечательностей показывают места реки ниже боен, где обезумевшие от крови пирайи могут буквально за минуту начисто обглодать человека или корову. В других условиях они тоже опасны, но, конечно, явным преувеличением следует считать утверждение одного автора, будто «кроме новичков, нет людей, настолько безумных, чтобы купаться в бразильской реке». Однако интендант оксфордско-кембриджской экспедиции, в которой я раньше участвовал, снабдил каждого из нас толстыми резиновыми сапогами, полностью закрывавшими бедра. Я прожил год в джунглях и часто наблюдал, как пирайи острыми зубами жадно обгладывали отбросы, плававшие на поверхности воды. Но я ни разу не видел, чтобы пирайи нападали на живые существа, разве что на пойманных на удочку рыб. В таких случаях рыбу иногда’ извлекали из воды с оторванным хвостом. В этой маленькой речке пирайи выглядели как бездумные роботы, курсирующие вверх и вниз по реке, пока малейший беспорядок, словно электрический разряд, не привлечет к себе всех сразу. Они были в непрерывном движении, и стрелы индейцев поражали немногих. Но из ружья подстрелить их нетрудно, думал я, осторожно продвигаясь вперед. Сбоку тела их казались шириной с суповую тарелку, и если приблизиться к ним под прикрытием мути, поднятой купающимися индейцами, то весь их косяк пройдет в каких-нибудь двух-трех футах от меня. Казалось, поразить их было так же легко, как и колющих скатов[14], сидевших в прибрежной грязи буквально друг на друге. Несколько дней назад один неосторожный мальчик, на «ступив на такого ската, сильно поранил ногу.

После первого краткого ознакомления с рекой и ев обитателями я решил заняться подводной охотой, чтобы снабжать Васконселос рыбой. Казалось, в этой речушке обитали тысячи самых разнообразных рыб. И не только рыб. Ниже по течению водились черепахи. Они высовывали из воды головы, сверкая бусинками глаз и словно возмущаясь шумом подвесного мотора. Подплывали они так близко, что, нырнув, индейцы ловили их за лапы. Жили здесь и новорожденные крокодилы, которые всегда кажутся спящими, но стоит подплыть к ним, и ты сразу убедишься, что они вовсе не спят. Маленькая восьмифутовая анаконда всегда плавала в затоне неподалеку от поста. Иногда, глядя вверх сквозь кристально прозрачную воду, я видел, как речку переплывала змея; туловище ее извивалось, а голова всегда оставалась над водой, как у собаки. А однажды я наблюдал, как о дно терся электрический угорь[15], которого индеец подстрелил в воде неподалеку от меня. Каждый раз, когда стрелу, торчащую в его теле, шевелили, угорь — вероятно, через влагу песка — посылал электрические заряды в сторону человека, стоявшего в полуярде от него. И я вспоминал, как Гумбольдт в порядке эксперимента загнал в водоем нескольких лошадей. Угри терлись об их животы, испуская электрические разряды, и парализованные, задыхающиеся лошади через пять минут утонули.

За несколько недель я изучил некоторые привычки речных обитателей. Туда, где у берега возникала суматоха, автоматически устремлялись пирайи, зато коричневые рыбки, называемые пиау, всегда прятались под корягами, в ямках на дне. Изредка с громкими всплесками выскакивали из своих тайников туканаре и кидались на добычу. Колющие скаты рывками двигались, то замедляя свое движение, то стремительно бросаясь вперед. Анаконды, похоже, жили всегда в одних и тех же местах, где у них, по всей вероятности, были гнезда, и они упорно игнорировали мои попытки заинтересовать их новыми формами жизни. В книгах тех, кто путешествуют по Амазонии, почему-то всегда случается так, что анаконда нападает на автора из засады и тут весьма кстати мимо проходит его друг. Он непременно вооружен заряженным фотоаппаратом и почему-то снимает лишь под таким углом, что наиболее существенные детали обстановки не могут уместиться на снимке, где запечатлена смертельная схватка змеи с человеком, в которую друг автора не делает ни малейшей попытки вмешаться. Автору одной недавно вышедшей книжки удалось даже придушить двадцатипятифутовую анаконду и запихнуть ее в деревянный ящик. К сожалению, человек, которого он попросил сохранить анаконду в качестве вещественного доказательства, не отвечает на письма автора этой книги. Орландо Вильяс Боас, однако, рассказал мне позже, что поведение анаконды в высшей степени рефлекторно. Когда великанша переварит проглоченную добычу, она выползает из своего логова и набрасывается на первое крупное животное, попавшееся ей на пути. Он был свидетелем двухдневной борьбы между анакондой и крокодилом, которого невозможно переварить и очень трудно убить. Враги двое суток барахтались в воде, сцепившись в почти беззвучной схватке. Они лишь стонали. Анаконда все туже сжимала свои толстые кольца, а крокодил пытался вырваться, норовя укусить ее. Но змея настолько расслабила кольцо возле самых челюстей крокодила, что ему не во что было вцепиться. И я подумал: если даже королева реки настолько глупа, что напала на крокодила и, скованная рефлексом, не в силах была от него отделаться, то уж разумное-то существо, подстегиваемое голодом и оснащенное ружьем, пусть дрянным и с плохой пружиной, наверняка способно убить куда более глупую маленькую рыбку.

Такова была теория. Я охотился две недели. Каждый раз я выходил на берег с пустыми руками и смотрел на индейцев, которые хранили молчание, как и два часа тому назад, когда я входил в воду.

Но однажды вечером к нам в гости пришло племя камайюра. Вокруг поста ярко горели костры, на которых гости готовили пищу. Я отправился поговорить с их вождем Такуманом. По всему было видно, что велись какие-то приготовления. Женщины заворачивали маниоковые лепешки в нечто вроде бамбуковых циновок, а мужчины поглядывали на свои шестифутовые стрелы и выпрямляли над огнем луки. Такуман задумчиво ворошил угли концом стрелы.

— Адриано, — заметил он словно между прочим, — как ребенок, только играет в рыбную ловлю. Он думает, что он рыба, но он не рыба.

Помолчав, он спросил, не желаю ли я посмотреть, как индейцам, да и мужчинам вообще следует ловить рыбу.

За несколько часов до этого была устроена ловушка, чтобы отравлять в ней рыбу.

Через час мы спустились в темноте к воде. Позади сквозь щели в бревнах хижины Васконселоса бил яркий свет горевших внутри свечей. Когда мы тронулись в путь, бескрайняя глушь вокруг поста огласилась скрипучими звуками граммофона.

Мы пристали к берегу, где пониже, и цепочкой побрели в ночном мраке. Нас было двенадцать человек. Шли мы не спеша, при малейшем шорохе просвечивая лесную чащу моим фонарем. Через полчаса мы снова вышли к воде, и тут опять были спрятаны каноэ.

На носу и на корме сели по два индейца с веслами. Они делали несколько резких гребков, заставляя каноэ стремглав лететь по воде, потом клали весла на колени и прислушивались, не заметил ли лес, простирающийся от реки на сотни миль, как каноэ с легким шипением скользят мимо.

Один раз мы налетели на мель. Мой фонарь вспыхнул. Изогнувшаяся фигура индейца с натянутым луком в руке склонилась над рекой. Стрела мелькнула, задрожала, заплясала в воде.

— Туканаре, — прошептал Такуман, и я услышал хруст — он впился зубами в жабры. Снова вспыхнул фонарь. Снова задрожала стрела. Еще одна рыба. На этот раз он осторожно выплюнул чешую и живое мясо. Через пять минут у нас было вдоволь съестного на ночь, и мы продолжали свое путешествие к западне для рыбы, летя по водной глади через темные туннели растительности, пересекая широкие болотца и узкие, заросшие тростником протоки. Наконец, часа два-три спустя индейцы перестали грести, и один ив них шепнул, чтобы мы сидели совсем тихо. Мы замерли, и наше каноэ еле слышно коснулось дна. Столь же бесшумно индейцы поставили загородку из тростника и веток поперек входа в ловушку и закрыли ее.

Все тотчас заговорили, засмеялись, стали подвешивать к деревьям гамаки и разжигать костер. Рыбу мы ловили в мелкой заводи, которую индейцы перегородили еще утром. Теперь, когда вход был закрыт, стало слышно, как рыбы запрыгали в ловушке.

— Много рыбы, — сказал Такуман. Как бы в подтверждение его слов мы услышали, как в каноэ плюхнулась рыба. Каноэ поставили с наружной стороны западни, чтобы крупные рыбы, пытаясь выскочить из ловушки, падали в него; там они бились о его изогнутые бока и засыпали.

Индейца, обратившись к лесу, свистели и издавали протяжные глухие звуки, приветствуя наступление нового дня. Такуман мочалил о камень связку палок. Палки эти были из тимбо[16] — зеленых лиан, которые в лесах Амазонки можно найти повсюду. Они были совершенно сухими и такими же коричневыми, как и рука, которая колотила ими по камню. Когда измочаленные волокна опустили в воду, стала выделяться пена, как от мыла, а Такуман принялся подпрыгивать, звучно шлепая по воде ногами. Глядя на расходившуюся от него рябь и облако взбаламученного ила, можно было вообразить, что по болотцу, как на поле боя, распространяется отравляющий газ.

Почти час восемь индейцев мочалили тимбо, причем каждый извел не один пучок. И вот стали выскакивать рыбы — по одной каждые несколько секунд. Половина из них перепрыгивала через каноэ и уходила, половина умирала на дне лодки. У меня, англичанина, душа болела при виде такой низкой производительности. Когда в ловушке так много рыбы, зачем же ее выпускать? Ведь сделать загородку повыше ничего не стоит. Я заметил, что только мальчики стреляли по рыбам, которые, задыхаясь, подплывали к поверхности, готовясь к прыжку.

Один маленький мальчик, который едва мог держать лук, делал свое дело явно без всякого интереса, мужчины кричали на него и бросали тимбо в воду к его ногам. Такуман стоял возле мальчика постарше, показывая ему куда стрелять, и наблюдал за результатами стрельбы. Попав в цель, стрела начинала ходить ходуном, а при промахе оставалась неподвижно лежать на воде. Но ведь возле Такумана лежали луки и стрелы, и, насколько я знал, он стрелял без промаха. В чем же дело?

Несколько минут спустя, когда рыба, из которой вытащили стрелу, стала биться и прыжками подвигаться к воде, я получил ответ на мой вопрос. Чтобы задержать рыбу, я выставил ногу, но Такуман бросился ко мне и оттащил меня назад.

— Только мальчикам можно охотиться за рыбой, — сказал он. Позже я узнал, что он имел в виду мужчин, еще не познавших женщину.

Целый час мы наблюдали за этой охотой, меж тем как две птицы, похожие на чаек, с криками носились над водой и ныряли за рыбой, а в вышине парили два огромных коршуна. Ночью из лесу выйдут пумы и лапами выловят из воды оставшуюся рыбу. Но сейчас вода кишела темными тушами рыб; они всплывали на поверхность, часто и тяжело дыша, перевертывались вверх брюхом и издыхали.

За час до полудня Такуман, как полагалось вождю, вошел в воду, поднял над головой стрелу и пронзил ею рыбу. Этим он, как сын умершего вождя, открывал длинный период охоты на рыб и празднеств, которые завершатся куарупом, когда после ночи беспрерывных танцев первый луч солнца возвестит о наступлении праздника Мавутсинима[17], сотворившего индейцев. Тогда в деревню явится душа вождя; все станут поклоняться богу, и умершие предки будут вместе со своими потомками расхаживать по хижинам. Индейцы восьми племен группы Шингу соберутся в деревне камайюра на праздник пляски и борьбы, самый большой со времени последнего куарупа, справлявшегося много лет назад.

То был волнующий момент. Индейцы следили за Та-куманом затаив дыхание, и едва зазубренный наконечник стрелы пронзил голову рыбы, они направили каноэ в заводь и стали бить рыбу стрелами и стряхивать ее на дно. Процедура эта была малопривлекательной и напоминала работу мусорщика в лондонском парке. Несколько часов спустя вся добыча была нанизана на свеже-срубленные лианы, и каноэ пустились в обратный путь.

В тот вечер над кострами индейцев камайюра в Васконселосе на длинных шестах коптились пиау, пирайи, гуканаре, колющие скаты, бикуды и три огромных трирао. Приготовленная таким способом рыба могла храниться три дня — до праздника, когда ее всю съедят.

Такуман старался не смотреть на мое подводное снаряжение для рыбной ловли.

— Много рыбы поймали мы сегодня? — спросил он.

— Много, — ответил я. — Штук пятьсот-семьсот.

Он не умел считать, и для него это должно было прозвучать как большая похвала.

Такуман снял с огня рыбу и с аппетитом стал ее есть.

Глава V МАЛЫЙ КУАРУП

На другой день, рано поутру, камайюра отправились обратно в свою деревню, а через двое суток я последовал за ними по извилистой тропе, пролегавшей через посадочную площадку и тянувшейся дальше по скудной земле, покрытой низкорослыми деревьями. Трава имела золотисто-коричневый оттенок, кора деревьев отливала серебром, в их тени паслись олени — индейцы никогда их не убивали. Я вышел на рассвете, зная, что после возвращения Такумана племя начало готовиться к празднику «приглашения» — малому куарупу.

Мне вспомнилось, как я впервые шел по этой тропе и как у самой деревни мой провожатый, два часа шедший впереди меня, внезапно исчез. Дойдя до селения, я увидел пять хижин. Похожие на стога сена, они обступали большую пустынную площадь. Я остановился на ее краю, словно бежавший от суда и следствия гангстер, собирающийся вступить в незнакомый, затерявшийся среди прерий городок. В прошлом камайюра убивали цивилизованных пришельцев. Смущенно покашливая, я устремился в зияющий мрак ближайшей от меня хижины.

Пока глаза мои привыкали к темноте, я услышал какой-то странный шум. Он все усиливался, и в низкую дверь, пригнувшись, стремглав вбежали два голых дикаря. Они выпрямились, и я был ослеплен разноцветными узорами — они раскрасились для исполнения танца уруа. Индейцы замерли как вкопанные — эбеново-черные, блестящие от пота тела, твердые, как мрамор, мускулы, лица — словно маски умерших инков.

— Добрый день, — выпалил я и, почувствовав, что сказанного в данной ситуации недостаточно, добавил: — Перикох.

Это было единственное известное мне камайюрское слово, которое, насколько я знал, означало нечто вроде: «Здравствуйте, я желаю вам добра и, надеюсь, вы мне тоже».

— День добрый, — отвечал один из дикарей на превосходном португальском языке. — Как дела в Васконселосе? Что нового в Рио?

Он отложил в сторону свою флейту, а. я, ошеломленный, медленно опустился на скамеечку. Это прозвучало как отрывок из Горация в устах эскимоса, обитающего на Северном полюсе.

Так я впервые встретился с Такуманом. Я узнал, что за десять лет, прошедшие после появления в джунглях Орландо, Такуман научился говорить по-португальски и однажды даже летал в Рио-де-Жанейро лечиться. Он был сыном умершего вождя, самым лучшим в деревне борцом и человеком, наиболее способным вести дела с чужеземцами. Поэтому он в конце концов возобладал над всеми своими конкурентами и стал вождем племени» Такуман не только владел традиционными для индейцев навыками, но и был знаком с обычаями чужеземцев, и это шло на пользу всему племени.

В то июльское утро, когда я появился в деревне вторично, повсюду можно было видеть мужчин, которые раскрашивали тела для состязаний в борьбе. Одни из них стояли, другие сидели на площадке размером в половину футбольного поля, вокруг которой находилось пять хижин, каждая вместимостью человек на двадцать, крытые пальмовыми листьями, побуревшими на солнце» Площадка была покрыта желтой, утоптанной пылью, видневшийся за строениями лес был уныл и неинтересен. Индейцы посыпали свои бронзовые тела серой золой и накладывали поверх яркие краски, красную (уруку) и черную (женипапо), которые добывали из растений. Краски эти хранились в небольших сосудах из высушенной тыквы; индейцы макали в них два пальца и по очереди раскрашивали друг друга, выводя узоры, пятна и красочные портреты, кому что вздумается.

Почти одновременно с моим приходом из одной хижины донеслись какие-то странные звуки, напоминавшие автомобильный гудок, и восторженно удивленный крик «Аааииееее!». В темном входном отверстии хижины опускались и поднимались два таинственных предмета. Они то появлялись, то исчезали, словно змеиные головы перед заклинателем змей. Громко притопнув, индейцы начали свой танец. Вначале, словно призыв анаконды, зазвучала десятифутовая бамбуковая флейта; затем человек, который стоял, согнувшись, в темном отверстии хижины, вдруг стремительно выскочил на яркий свет, распрямился, и солнце озарило его роскошный головной 62 убор из желтых перьев арара; нагое тело его было выкрашено в красный цвет соком ягод уруку и расписано пятнами под змеиную кожу. За ним, положив руку ему на плечо и повторяя каждый его шаг, следовала женщина. На ней не было никаких одежд и украшений, кроме хвоста из пучка соломы; по бархатистой коже ее смуглых бедер стекала кровь из обрядовых царапин. Вступила еще одна флейта, на ней играл столь же великолепно разукрашенный мужчина, только на спину ему ниспадал змеиный хвост; затем появилась вторая женщина, в таком же наряде, что и первая. Переходя от хижины к хижине, они исполняли свой счастливый танец, чем-то напоминавший движения анаконды.

Танец этот не мешал мужчинам раскрашивать друг друга; как гостю мне поднесли в тыквенном сосуде напиток из маниока, после чего я уселся на бревне и стал разглядывать деревню — пять хижин, большую площадку и нагих индейцев, расхаживавших по ней. Селение напоминало кольцо из стогов сена вокруг клочка иссушенной земли, и, не будь тут нескольких ружей и рубашек, трудно было бы поверить, что эти люди уже более десятка лет назад вошли в соприкосновение с цивилизацией. Братья Вильяс не спешили и действовали очень осторожно, стремясь смягчить ее шок. Лишь основным орудиям ее, да и то немногим, дали войти в быт индейцев.

Я повернул голову и посмотрел на озеро, сверкавшее между хижинами к северу от деревни. Называлось оно Ипаву. Четыреста лет назад камайюра жили, как говорилось в легенде, у «бурного озера» — почти наверняка у моря, и там стали жертвами первого натиска португальских авантюристов и первооткрывателей. Как и многие другие жившие на побережье племена, камайюра бежали в джунгли. Одно из таких племен в отчаянных поисках индейского рая Маран-им прошло за десять лет две тысячи миль — от восточного побережья Бразилии до Перу; камайюра передвигались гораздо медленее, и путь их был более кровопролитным. Они сражались и с белыми, и с индейцами, когда проходили по занимаемым ими землям. Судя по преданиям камайюра, в районе Илья-ду-Бананал они наткнулись на земли, занятые индейцами каража, отступили, спустились на юг по западному притоку Арагуаи, пройдя водораздел, добрались до одного из притоков Шингу. Здесь их странствие завершилось. Они достигли неприступного бастиона Южной Америки.

— Мы жили у реки, — объяснял мне один индеец камайюра, — и все время сражались с племенем журуна. Потом наше племя дошло до места под названием Жакаре, журуна тоже пришли туда, и мы опять сражались. Наконец мы отправились к озеру Ипаву, где у нас было четыре деревни, но там было много болезней, и туда тоже пришли журуна. Но на этот раз у нас было десять винчестеров 44-го калибра, и мы убили десять журуна, и они больше не приходили. Но болезни губили нас, и вот у нас осталась только одна деревня, и мы перебрались на эту сторону озера, потому что на той стороне москиты.

Озеру Ипаву было последним их прибежищем от цивилизаторов и войн с другими племенами, разгоревшихся из-за натиска белых.

Когда я впервые посетил эти края и прожил несколько дней в хижине Такумана, я обнаружил у реки высокое дерево, на стволе которого была нарисована черной краской необычная фигура. Потом я заметил еще два-три дерева с такими же рисунками и заинтересовался, что это означает.

— Кто изображен на дереве? — спросил я.

— Это человек, который открыл Ипаву.

— А других своих соплеменников вы тоже рисуете?

— Нет.

— Значит, эго вождь?

— Нет.

— Стало быть, он потом стал вождем или отцом многих людей?

— Нет.

— Что же он сделал?

— Он открыл Ипаву.

Любой, кто провел хотя бы день с этим племенем, не мог бы переоценить важность этого события.

«Ипаву»! — кричат камайюра в холодный предрассветный час, когда слышна возня собак, которые дерутся за теплое местечко около угасших за ночь костров. «Ипаву! Ипаву!» — слышатся крики индейцев, идущих к озеру; все тише и тише звучат они, пока внезапно не сменятся восторженными, исступленными воплями. Ни один из возгласов, которые способен издавать человек, не выражает столько радости и изумления всего лишь перед одним из чудес природы. Индейцы достигли воды. Йод открытым небом холодно, голые тела индейцев окоченели — ведь они спят, ничем не укрываясь, в гамаках из древесных волокон, — но в это время суток вода в Ипаву теплая, и камайюра с разбегу бросаются в реку и резвятся, словно дельфины. Клубится и растекается под лучами солнца туман, и камайюра садятся в выдолбленные из дерева каноэ. На телах их красиво переливаются краски зари. Стоя на невидимом дне лодок, они медленно уплывают из виду. Одни отправляются ловить рыбу, другие — охотиться, третьи едут на плантации маниока, скрывающиеся за стеной леса, но все они начинают свой день с того, что пересекают свое собственное прекрасное озеро.

Утренние часы они проводят около Ипаву. На берегу озера играют дети, в мелких заводях женщины омывают бедра и полощут свои длинные волосы, а затем быстрой семенящей походкой вереницей выходят из воды. «Хорошая вода, — говорят они незнакомцу. — Красивое озеро» И даже ночью, когда индейцы камайюра сидят на бревнах на деревенской площади, тихо беседуя и глядя на звезды, они, насколько я понял, называют одно лишь созвездие. «Вон Рыбак», — говорят они, показывая на Большую Медведицу, которая склоняет свой ковш над водами их озера.

Эти воспоминания о моем первом посещении деревни нахлынули на меня, когда я сообразил, что Такуман собирается использовать праздничное утро, чтобы завести роковой разговор о подарках. Подсев ко мне, он заметил, что я, конечно, помню друзей и привез из Рио подарки. Вероятно, я жду лишь подходящего случая, чтобы вручить их.

Я рассказал ему, что я привез.

— У тебя есть красные гребешки со сверкающими стеклышками, — задумчиво, с одобрением произнес Такуман.

— А еще зеркала и бусы, — добавил я.

— У тебя есть длинные лески с крючками для рыбной ловли, — неторопливо промолвил он и вдруг без всякого логического перехода сказал: — Камайюра больше не любят Орландо.

— Почему? Ведь он друг индейцев.

— Орландо не дает больше подарков.

— Может быть, ему просто нечего вам дать, — вступился я за Орландо. — Он работает для правительства, которое находится в Рио-де-Жанейро, и к нам давно уже не прилетали самолеты.

— Орландо богатый, — решительно заявил Такуман. — У него целые сундуки с ружьями, брюками и яркими рубашками, которые правительство прислало для нас. А он отдает все это диким индейцам. Не нам.

— Орландо — друг индейцев, — не сдавался я. — Многие бразильцы хотят украсть у вас землю, а Орландо защищает вас.

— Мы предпочитаем американо Рикки, — твердо сказал Такуман. (Рикки приезжал в деревню несколько лет назад, чтобы снять антропологический фильм, и имя это всплыло в разговоре совершенно случайно.) Когда приехал Рикки, он подарил нам много бус, крючков и лески.

— Но ведь и Орландо не против этого, — сказал я, просеивая сквозь пальцы набранную с площадки пыль.

— А Рикки дал нам это, — возразил Такуман, коснувшись голубого ожерелья, которым он был перепоясан.

Бусы за землю, а потом нищета, упадок и смерть. Конечно, не мое дело вмешиваться в решение индейской проблемы, но я сказал Такуману, что все это старая-пре-старая история. Я рассказал ему о людях, захватывавших чужую землю, о судьбе североамериканских индейцев, об австралийцах и аборигенах Австралии, о бурах и бушменах Южной Африки. Мой рассказ не слишком заинтересовал Такумана, но он сказал, что подумает над всем этим. Я переменил тему разговора.

— А индейцы вашего племени придут сегодня с поста Шингу?

— Кое-кто придет, — ответил Такуман. Мысль об этом, как видно, не доставляла ему удовольствия.

— Почему же только кое-кто? Ведь все камайюра должны быть здесь на празднике малого куарупа. Почему они оторвались от вас, Такуман?

— Они уходят потому, что караиба (служащие военно-воздушных сил на посту Шингу) дают им бусы, леску и пули за то, чтобы они работали у них.

— Почему же ты не удерживаешь их?

Такуман помрачнел и больше ничего не сказал о том, что раскололо племя на тех, кто держались старого, и тех, кто тянулись к новому. Раскол этот не только подрывал основы племенных обрядов и верований, но и вел к тому, что жещины и дети, чьи мужья и отцы ушли из селения, испытывали недостаток в мясе и рыбе. Последняя эпидемия кори, от которой умерло 114 индейцев, была результатом одного из таких визитов камайюра к белым.

«Хука! Хука! Хука! Хука!» — Воздух внезапно потрясли низкие, ворчащие звуки. Их издавали мужчины, которые принялись обхаживать друг друга, сильно притопывая ногами. Затем началась борьба. Темные тела индейцев закачались над землей, сверкая на солнце красными, желтыми и синими поясами из хлопка.

Как просто, думал я, выглядит индейская деревня, когда в. нее приезжаешь — кучка хижин из пальмовых листьев, голые люди и немного очень простых вещей. Описать одну только комнату европейца гораздо труднее, чем целую деревню шингуано. Но стоит хоть немного побыть здесь — и поймешь, какой сложной и непонятной может быть жизнь в этой деревне, где каждое действие имеет особый, глубокий, а иногда и жестокий смысл. Почему, например, в хижине Такумана живет девочка, которой целый год нельзя видеть солнце? Почему охотникам нельзя убивать оленей и почему только старикам! можно есть мясо черных обезьян? Вот у этого мужчины было две жены — они были сестрами, а вот та женщина могла выйти замуж лишь после куарупа. Почему? Каким образом первобытные люди, полагаясь лишь на вкусовые ощущения, могли узнать, что смертельно ядовитые корни маниока, если их почистить, растолочь, десять раз промыть, высушить и испечь, станут съедобными? И почему те, кто так верно определили свойства маниока, не научились ткать из хлопка одеяла, чтобы укрываться ими ночью, когда холодно? Ведь выращивают же индейцы хлопок для того, чтобы делать себе пояса для борьбы. Подобные вопросы можно задавать без конца, блуждая по лабиринту обычаев и предрассудков индейцев.

Когда я впервые увидел борьбу, из хижины вождя к центру деревенской площади вывели здоровенного воина из племени калапало. Тело его было раскрашено. Он встал, пригнувшись, над местом схватки. Воин этот напоминал быка в кольце врагов, зверя, окруженного толпой, но чувствующего свою силу и готового на бой. Две минуты он стоял спокойно и недвижимо. Затем вперед вышел войн камайюра и небрежным жестом зачерпнул ладонью пыль у ног калапало; калапало сделал то же самое. Вызов был принят. Прозвучал сигнал к бою. Твердые пятки колотили по земле, грудь у обоих борцов угрожающе вздымалась, но, в сущности, схватка была пустяковой, и камайюра вскоре победил. Калапало дали минутную передышку, затем другой камайюра быстро нанес ему новое поражение. Один за другим выходили воины камайюра, и калапало все больше слабел, потом стал задыхаться, все ниже склоняя голову посреди залитой солнцем враждебной деревенской площади. В конце концов он не принял один вызов, потом другой, потом третий. Тогда в центр площади вышел «друид» камайюра и стал тонким голосом, нараспев дразнить врага. В знак унижения калапало вываляли в пыли, но не было пролито ни капли крови, и в остальном деревня оказала ему радушный прием.

У племен группы шингуано некогда кровопролитные войны уступили место таким бескровным состязаниям, а сегодня, во время первого большого праздника, за которым должен был последовать куаруп, борьба имела и другое значение. Дело в том, что за час до начала состязаний в деревню явился вождь племени мехинаку. На голове у него красовался роскошный убор из желтых перьев арара, его сопровождали женщины, обвешанные синими и белыми бусами, ярко выделявшимися на их раскрашенных красных телах. Вождь занялся «легкой борьбой», демонстрируя дружбу между своим племенем и племенем Такумана. Его предшественник, умерший год назад, был выходцем из племени камайюра, а жена его была мехинаку, и поэтому обоим племенам предстояло быть хозяевами на празднике куаруп. Они должны были угощать другие племена и в состязаниях с ними выступать совместно.

После борьбы на шесть плетеных ковриков положили шесть кучек рыбы — все делалось под наблюдением ответственного за все церемонии воина — распорядителя куарупа. Угощение принесли из дома Такумана, а в центре площади, залитой ярким солнцем, старый «друид» тянул заунывную песню, опустив голову и палкой вздымая вокруг себя пыль.

— Смотрите все! Смотрите, как гостеприимны камайюра! Туканаре, колющие скаты, пирайи, приготовленные над дымящимся костром! Лучший хлеб из маниока! Смотрите! Женщины даже сейчас колют орехи пеки и ссыпают их в корзины.

Перед вождем мехинаку поставили рыбу и хлеб; вождь отведал напитка из маниока; тем временем пригласили на пир его соплеменников.

Ту же пищу и напиток предложили старику и старухе из деревни индейцев ваура. Их племя тоже было приглашено на праздник.

Затем воин-распорядитель стал выкрикивать: «Кто отправится к калапало? Кто, охотясь, дойдет до куйкуру? Кто из воинов пойдет к явалапити?» и так далее, до тех пор, пока ко всем племенам группы шингуано не отрядили гонцов. Им предстояло идти без воды и пищи, без всякого оснащения и без одежды, чтобы как можно быстрее добраться до нужной деревни. Там они должны сидеть на солнцепеке, ожидая, пока вождь не вернется с охоты. Он, разумеется, вначале не обратит на них внимания, поест и лишь после этого выйдет к ним. Состоится степенная беседа, и они передадут ему приглашение.

За праздником малого куарупа последует несколько выходов на рыбную ловлю в область Морена, где реки Ронуру, Батови и Кулуэни, сливаясь, образуют реку Шингу. Именно здесь Солнце — брат Луны и дитя пумы — сотворило индейцев. Солнце вырезало из тростника пять женщин и дышало на них, пока они не ожили, и Морена стала местом сотворения племен. Затем начнутся нескончаемые пляски, и наконец все племена соберутся вместе. Ликующие индейцы с раскрашенными телами и цветастыми поясами будут гордо щеголять во всем великолепии своих уборов из перьев.

На рассвете в самый день празднества восемь племен Шингу отметят появление своего творца, и к ним снизойдут душа покойного вождя и души всех умерших со времени последнего куарупа. Мертвых будут согревать костры, им будет выставлена пища, чтобы они смогли утолить свой голод, и ночью, когда повсюду духи, никто не осмелится выйти из хижин. Затем одна душа умершего отправится на небеса, а другая останется жить среди людей, под водой, потому что у шингуано две души — одна в глазах, другая — в ушах. Вдовы вымоются, раскрасятся соком ягод уруку и будут принимать ухаживания других мужчин. Этим обрядом индейцы отпускают на волю мертвых и раскрывают свое понимание человека и Вселенной.

Праздник малого куарупа — одно из самых значительных событий года, потому что в эту долину, затерянную в джунглях Амазонки, собираются племена со всех концов Шингу. Лишь немногие из них связаны узами традиционной дружбы или общности языка и культуры. Куйкуру говорят по-карибски, авети — на языке тупи, ваура — на аравакском, а язык племени трумаи до сих пор не отнесен ни к одной языковой группе. Мехинаку пришли с юга, из района Куябы; имеются свидетельства, что в XVIII веке калапало жили на реке Смерти, а камайюра пришли с востока. Первое побуждение индейцев при появлении незнакомцев — убивать их, и названные восемь племен сначала воевали друг с другом в течение многих десятилетий. Но постепенно среди них воцарился своеобразный мир, породивший однородную культуру. К тому времени, когда братья Вильяс пришли в Шингу, все племена носили одинаковые серьги, одинаково стриглись, пользовались одинаковыми красками. У них была одинаковая пища, хижины у всех племен строились на один лад — в форме стога сена, у всех были одинаково легкие каноэ. И, самое главное, праздник куаруп стал выражением общности всей этой группы племен.

По мере того как церемония празднования малого куарупа подвигалась вперед, даже мне, чужеземцу, становилось ясно, что если единение племен когда-либо нарушится и этот их праздник исчезнет, для индейцев это будет иметь гораздо более серьезные последствия, чем для англичан отмена монархии, парламента, церковной службы и последнего причастия. Причем иронией судьбы вышло так, что вся эта важная и сложная обрядовая надстройка ведет свое начало от одного-единственного предмета торговли!

Однажды я спросил Орландо о союзе племен Шингу — ведь в Бразилии существует всего одна или две подобных схожих по культуре группы, — и он сказал мне, что на этот счет у его брата Клаудио есть особая теория, основанная на ваурском горшке. Из всех восьми племен только ваура, живущие в двух днях ходьбы западнее Васконселоса, владеют секретом гончарного ремесла. Без горшков невозможно приготовить маниоковый хлеб и многие индейские мясные и рыбные блюда, и если почти все необходимое для жизни индейцы находят в лесу, горшков они там найти не могут. Поэтому гончарное искусство стало среди шингуано синонимом богатства, и каждое вновь приходящее в Шингу племя стремилось овладеть этим ремеслом. В конце концов ваура добились исключительного влияния в этих местах и даже стали выступать в качестве посредников-дипломатов по всему Шингу. Перед приездом братьев Вильяс последним миротворческим актом ваура было установление опеки над племенем трумаи и прекращение войны между камайюра и трумаи. Трумаи последними влились в группу племен шингуано. Таким образом, горшок послужил краеугольным камнем шингуанской цивилизации.

Перед заходом солнца я подошел к Такуману попрощаться.

— А среди твоих подарков, — задумчиво произнес он, — среди твоих подарков есть кастрюли? Сейчас, — «добавил он, — нам нужна новая кастрюля для приготовления пищи.

Я спросил, разве у Такумана нет собственного ваурского горшка.

— Да, у камайюра есть ваурские горшки. Но горшки караиба (на языке индейцев это означает: «цивилизованных людей») лучше. Они не бьются. Когда у всех нас будут горшки караиба, ваурские нам больше не понадобятся.

Я шел обратно в прохладе леса, и печальный смысл его слов был мне совершенно ясен.

Глава VI КАЛУАНА

Жизнь индейца немыслима без охоты. Индеец не охотится, лишь когда он болеет или если объявлена война.

В дни, предшествовавшие малому куарупу, я вновь стал охотиться с аветийским воином Калуаной. Нас теперь связывала своеобразная дружба, продолжавшаяся до конца моего пребывания в Васконселосе. Мы уходили на два-три дня, взяв с собой лишь соль, гамаки и коробку спичек. В джунглях мы жили привольно, как кочевники, спали там, где нас заставала ночь, обследовали все новые и новые озера и леса и самозабвенно предавались охоте. Однажды мы несколько часов шли по следам кабана. По пути Калуана показал мне следы пум — они охотились, как и мы, останавливались, соображая, куда ведут следы. Мы ловили рыбу в водах Кулуэни, каждые пять минут вытаскивая четырехфунтовую пирайю, стреляли из лука по туканаре, которые прятались в прибрежной тени. Иногда мы убивали по шесть-семь индюков, заставая врасплох кричащих, ошеломленных птиц.

Калуана старался сделать так, чтобы в лесу его цивилизованный «оруженосец» возможно меньше мешал охоте. Когда в кустах пересвистывались две макуку, он учил меня осторожно проползать между птицами и, подражая их свисту, привлекать к себе обеих. Мне это совершенно не удавалось. Калуана показывал, как трудно угнаться за стаей обезьян, перепрыгивающих с дерева на дерево, и демонстрировал, как индейцы, определив, в каком направлении движутся обезьяны, совершают быстрый обходный маневр, заходят спереди и стреляют по ним из засады. Птицы жакубим[18] почти всегда сидели над водой в тех местах, откуда открывался чудесный вид на реку и где в лучах солнца грелись и нежились громадные выдры[19]. И, наконец, если невозможно было подстрелить украшенного гребнем индюка, который сидел слишком высоко на дереве, Калуана имитировал зов индейки. Индюк немедленно приходил в возбуждение, издавал свист и спускался ниже, подставляя свою черно-белую грудь прямо под дула наших ружей.

Шли недели, и наша дружба крепла. Но жизнь среди охотников индейцев — это холодное, почти леденящее существование, дружба сводится всего лишь к союзу двух животных во имя общей цели — добывания пищи и защиты от врагов. Тепла в отношениях между людьми здесь нет, и между людьми современными и первобытными тоже, как мне казалось, почти невозможно достичь понимания. Калуана все больше удивлял меня.

Внешность этого аветийского воина производила внушительное впечатление. Шингуано обладают прекрасным чувством пропорций и в отличие от других индейцев не уродуют свое тело, не обезображивают губы дисками, не протыкают нос палочками, не прицепляют к мочкам ушей деревянные чурки. На плечах и бедрах Калуаны зубами пирары[20], очень похожей на акулу рыбы, были выцарапаны глубокие бороздки, но они располагались симметрично общим очертаниям тела. В ушах он носил шестидюймовые бамбуковые булавки, украшенные на концах перьями тукана. Когда Калуана оборачивался, перья сверкали в сумраке леса; эти украшения столь же идеально шли ему, как подвески Марии-Антуанетте. Никакие иные одежды или украшения он, отправляясь на охоту, не надевал. Царапины и серьги лишь подчеркивали точеные линии его тела.

Однажды я подошел к хижине, где жили аветийцы, и увидел, что Калуана весь раскрашен. Голову его, словно лавровый венок у римлян, стягивала небольшая повязка из перьев. Я спросил его, не собирается ли он участвовать в плясках.

— Нет, — ответил Калуана. — Это просто для красоты.

И действительно, Калуана был красив. Все в нем было соразмерно и строго отвечало своему назначению. У него было гладкое лицо и прямой нос, но в глазах его нельзя было прочесть печальной мудрости, присущей старшему поколению его соплеменников. Голова его была совершенным вместилищем четырех органов чувств и мыслительного аппарата, черты лица пропорциональны и плавны. Лицо было бесстрастно. Рост Калуаны — 5 футов 6 дюймов — был ниже среднего роста воинов шингуано. В отличие от Такумана, Калуана не был наделен плечами борца, и фигура его не отличалась коренастостью, свойственной племени мехинаку. У него было идеальное телосложение охотника. Его движения во время ходьбы напоминали движения тигровой кошки; когда он мчался по лесу, я едва успевал следить за ним. При малейшем шорохе Калуана замирал — нога его Повисала в воздухе, словно каменела в неоконченном движении, и всю тяжесть тела он переносил на другую ногу. При этом он отлично сохранил равновесие и мог простоять в такой позе несколько минут подряд. Он двигался словно бесплотное привидение, которое не может ни с чем столкнуться, но в данном случае секрет таился в необычайной гибкости его тела, которое интуитивно, само собой принимало нужное положение, когда Калуана проскальзывал между кустами. К концу дня все мое тело было сплошь изранено, а на его ничем не защищенной коже не было ни единой царапины.

Постепенно я понял, что острота зрения и слуха у индейцев, вначале казавшаяся мне почти сверхъестественной, была результатом настройки на определенную длину волны и известную цель. Начинающий шофер не в состоянии определить скорость приближающейся автомашины, сколько бы он в нее ни всматривался, но примерно через год он уже почти безошибочно определяет скорость с первого взгляда. Точно так же и я никак не мог вначале разглядеть спрятавшееся животное, когда Калуана показывал его мне вытянутой рукой. Но когда я уже знал, как выглядит это животное и в каких примерно местах оно может прятаться, я научился обнаруживать его почти так же быстро, как и Калуана. Но, подобно ему, мгновенно принимать решения и молниеносно двигаться я так и не научился.

Однажды мы ловили в реке рыбу. Ружья лежали на берегу в двух ярдах от нас. Вдруг прямо у нас над головой на дерево сели две птицы жакубим. Я еще только заметил их, а Калуана уже с быстротой молнии Выскочил на берег, схватил ружье, подстрелил одну птицу И схватил другое ружье. Вторую птицу он подстрелил, когда она взлетела в воздух.

Целям охоты была подчинена даже речь Калуаны. Старый индеец ваура по имени Ватаку время от времени, желая поговорить со. мной, выходил из хижины, присаживался на бревно и спрашивал: «Знаешь ли ты, для чего пригодно это дерево?» Затем он подробно принимался рассказывать, как приходит индеец, расчищает вокруг дерева землю, срезает кору, валит дерево и делает из него каноэ. Иногда он показывал мне определенный тип почвы и говорил: «Из этой земли делают горшки»., Иногда он останавливался у осиного гнезда и рассказывал мне, как готовят личинки: «Сначала их коптят, а потом едят».

Калуана о таких вещах никогда не рассказывал. Однажды я попросил его научить меня свистеть, как тукан, но он отказался: свистеть, как тукан, можно только для тукана. За все то время, что мы провели вместе, он ни разу специально не рассказывал мне ничего о. лесе, а всегда лишь говорил конкретно о данной ветке, листке, животном, крике, и за целый день охоты, включая и вечерний отдых, мы едва обменивались десятком фраз. Как и все его существо, его слова преследовали практическую цель.

Как-то раз часа в три пополудни мы подошли к Кулуэни. В этом месте она была мутная, широкая и зловещая — во всей Англии вряд ли найдется такая река. Но здесь в лесу она выглядела красиво — сто ярдов в ширину, четверть мили вверх и вниз по течению, открытых для взора. Это был великолепный вид. Но для индейца это было место — одно из многих в лесу. Под ногами, как везде, земля, вокруг, растут деревья и кусты, и все же любой воин шингуано, услышав его описание, не задумываясь, скажет, о каком месте идет речь. Ведь сразу у берега короткая коса служит хорошей стоянкой для каноэ, а в ста ярдах у меня за спиной тянется сухое русло реки. По нему можно идти к Васконселосу. Хотя здесь не было заметно никаких признаков присутствия человека, это был известный перекресток лесных путей.

Я вынул из ножен мачете и принялся срезать подлесок, а Калуана расчистил веткой на земле небольшое местечко, освободив его от листьев, сороконожек и скорпионов. Мы развесили свои гамаки в шести футах один от другого на стволах деревьев, не источенных гнилью и маленькими туннелеобразными дорожками термитов. Однажды я привязал гамак Калуаны к высокому, но гнилому дереву, и, едва он лег, оно осыпало его дождем трухи. На этот раз я тщательно выбирал деревья. Через десять минут гамаки уже висели. Дом был готов.

Для костра мы с Калуаной набрали коротких сучьев, чтобы побыстрее получились угли — на них можно было изжарить индюка, которого я только что ощипал и выпотрошил. В Васконселосе на приготовление индюка уходило от трех до четырех часов, но сейчас Калуана положил его прямо на огонь. Через двадцать минут индюк снаружи обуглился, но внутри мясо осталось сочным. Мы разодрали его на куски. Я солил мясо, доставая из кармана щепотками соль, Калуана ел мясо без соли. Шингуано, редко употребляют соль, но когда это случается, они едят соль без пищи и только высшего качества, которую изготовляют сами.

Через час индюк был обглодан до последней косточки, и я выбросил объедки в воду. Над рекой тянулся длинный ствол дерева, и по нему можно было добраться до такого месте, где на поверхности воды не было пены и растений. Плавать в этой части Кулуэни было опасно — здесь обитали особенно голодные пираньи, и их привлекал малейший всплеск. Лучше всего было уцепиться за ветку и неподвижно лежать на воде. Так можно смочить пересохшие губы и смыть с себя соленый пот, высохший за день охоты. Теплая зеленоватая влага обмывала тело; с виду вода была похожа на сточную, но на вкус была превосходна.

Когда я вернулся на берег, чтобы развесить одежду над огнем для просушки, и стал стряхивать насекомых, облепивших все тело, Калуана уже сделал из зеленых сучьев такуари «рашпер». На этом «рашпере» медленно жарились шесть птиц и десятка два серебристых рыб. Им предстояло жариться всю ночь.

— Адриано, пошли ловить рыбу.

Я возразил — ведь на огне и так уже много рыбы.

— Да ведь это только пирайи, — ответил Калуана. — А сейчас вечер, как раз время ловить больших пинтадо[21] (весом от 12 до 30 фунтов) и пирар (весом от 12 до 70 фунтов). У меня в хижине лежит больной мальчик. Он любит пинтадо.

В тот вечер я очень устал и поэтому сказал Калуане, что мне нужно подумать об очень важных делах. Ссылка на что-либо серьезное и даже опасное всегда действовала на Калуану. Он отошел по берегу-ярдов на тридцать и разжег для себя другой костер. В течение последующих двух часов тишина внезапно прерывалась сильными всплесками: Калуана вытаскивал из воды тридцатифунтовых рыб. Он бил рыбу по голове, и над рекой разносились ее стенания. Три минуты на берегу было очень шумно, затем снова наступала тишина.

Я сидел в гамаке, глядя на противоположный берег, где рыбной ловлей занималось несколько аистов. Рядом, словно гудок экспресса, подавала голос большая птица, напоминавшая ястреба, она кружила над рекой, а вода вокруг кипела — это дрались рыбы. Наступил час пик — дневные животные отправлялись на ночлег, а ночные — на охоту. Деревья, земля, река — все, казалось, пульсировало, двигалось, волновалось. Лишь невысокое пламя моего костра выдавало присутствие человека в этом мрачном, жестоком, диком мире. Время от времени слышались удары и бормотание аветийца. Только эти звуки и давали знать, что рядом находится друг и союзник.

Мы с Калуаной, размышлял я, идеальные партнеры для жизни в джунглях. Мы могли бы хоть сейчас, без всякой подготовки, не раздумывая отправиться за тысячу миль к устью Амазонки или даже за две тысячи миль — в Венесуэлу, и мы бы обеспечили себя всем необходимым в безлюдных дебрях. Если бы кончились патроны и рыболовные крючки, я оказался бы беспомощным, но Калуана, который мог сделать лук и каноэ, умел ловить черепах, крыс и змей, который прекрасно ориентировался без всякого компаса, чувствовал бы себя в этом долгом путешествии ничуть не хуже, чем в эту ночь на Кулуэни. «Цивилизадо», — презрительно ответил бы он, услыхав столь бессмысленное сопоставление, и, однако, вдвоем с ним мы были хозяевами леса. Наедине с джунглями человек не гарантирован от случайностей, но двое людей, стремящихся к общей цели, обладают сильнейшим оружием — организованностью и разумом.

Мне, конечно, следовало бы говорить не «двое», а «полтора», ибо по сравнению с Калуаной я был почти инвалид. Своей силой мы были обязаны сложным навыкам и исконным индейским познаниям Калуаны. Чтобы освоить все это, мне потребовались бы годы. Примерно столько же, подумал я, сколько надо, чтобы понять всю таинственность и сложность его натуры. Начать хотя бы с того, почему он так старается всему меня научить. Я не раз старался умаслить его подарками, но, в отличие от других индейцев, он никогда не просил у меня ничего, кроме охотничьих принадлежностей — спичек, рыболовных крючков и териленовых ниток, которыми он укреплял оперение на стреле. В сущности, у него было все необходимое — ружье, мачете, рыболовная леса. Другие индейцы ходили в Васконселос, чтобы взять там что-нибудь, или наведывались на пост военно-воздушных сил в Шингу, чтобы, поработав там, получить блестящие безделушки, которыми расплачивались караиба. Не таков был Калуана. Как-то раз один индеец сказал мне, что кто-то украл у него из мешка шесть ножей. Калуана услышал наш разговор.

— Я бы никогда такого не сделал — сказал он, — мне ничего не нужно. Разве что женское платье для его последней возлюбленной.

В представлении Калуаны кража ассоциировалась с какой-то особой потребностью, а не с обычными хозяйственными нуждами.

Но если ему ничего не нужно, зачем он возится со мной? Альтруизм здесь неизвестен, да и с точки зрения индейцев не является достоинством. Кроме того, сейчас я уже не разрешал Калуане потихоньку пользоваться моим ружьем. И все же каждый день мы складывали нашу добычу вместе и склонялись над ней, как два шакала над падалью. Калуана, выбрав птицу, поднимал ее за красные коготки, сжавшиеся в момент смерти, и спрашивал: «Ты хочешь понести эту, Адриано?» И если я отвечал: «Да, Калуана, я хочу понести эту» — птица предназначалась для поста, хотя хвостовое оперение всегда доставалось ему.

В аветийской хижине было не меньше ртов, чем в Васконселосе, и у меня было двести патронов, а у Катлуаны только драгоценных три, которые заряжались и перезаряжались порохом и дробью[22]. Основой нашего успеха было его искусство, и тем не менее моя доля добычи всегда была тяжелее, чем его.

В чем же крылась причина такого великодушия?

Однажды Калуана рыбачил в небольшом ручье. Он резко выдергивал блещущую серебром рыбу из воды, и она, со свистом описывая дугу над его головой, снова шлепалась на. воду, разбиваясь насмерть. Вдруг леска сорвалась, и четырехфунтовая пирайя, покрытая колючей чешуей, угодила лине прямо в нос. Под глазом у меня и без того была рана с запекшейся кровью: я стрелял вертикально вверх и при отдаче вдавил рукой оправу очков себе в лицо. Шея у меня была в кровь изодрана лианами во время охоты, а теперь еще рыба рассекла мне нос. На пост я вернулся весь окровавленный, и индейцы решили: «Ты не перестал бежать, когда перед тобой оказалось дерево». Но Калуана разволновался как никогда, словно мои увечья уличали его в покушении на мою жизнь. Он удил еще минут пять, а потом спросил меня, не прошла ли боль. Затем он вытащил из воды еще одну рыбу и вдруг предложил мне крошечное зеркальце, которое всегда носил с собой: «Не хочешь ли взглянуть на свое лицо?» Потом он не утерпел и взобрался на берег. «Теперь Калуана должен посмотреть на твое лицо». Он спросил, пойду ли я снова когда-нибудь на охоту.

Может быть, в этом крылась разгадка? Может быть, в лесу ему нужен был помощник?

Через несколько дней Калуана подошел ко мне в Вас-конселосе и с таинственным видом отвел меня к самому краю росчисти. С важным видом он предложил мне отправиться вместе с ним и другим молодым аветийцем, Акуэте, у которого тоже было ружье, в двухдневное путешествие вверх по реке. Им хотелось добраться до того места, где стояла раньше аветийская деревня. В благодарность за приглашение я должен был достать соль, подвесной мотор и бензин. Я знал, что деревня эта была оставлена жителями всего лишь несколько лет назад, когда племя авети было разгромлено диким незамиренным племенем тхикао и Орландо предложил авети перейти жить к нему на росчисть около поста. Калуана просил меня держать все в тайне и взять с собой как можно больше патронов.

Наутро второго дня нашего путешествия, когда мы ели жесткую рыбу, зажаренную накануне вечером, я сцросил у Калуаны, неужели никто не наведывался в эту деревню, которая так долго служила аветийцам домом? Он описал мне деревню: «Туда нужно плыть в каноэ — сначала четыре дня по Кулуэни, потом три дня по Туатуари, а дальше идти пешком. Это красивое место, и я играл там, когда еще жива была моя мать».

Акуэте сказал, что аветийцы редко посещают свою деревню, но я заметил, как при этих словах Калуана, обгладывавший плоскую голову пирайи, резко вскинул голову. Он спросил, не знаю ли я старого Ватаку из племени ваура, что живет вместе с племенем мехи-наку. Я знал Ватаку. А известно ли мне, что Ватаку совершил долгое путешествие в поисках соли? Я ответил, что видел, как жена Ватаку и еще одна женщина выносили из каноэ соль, завернутую в банановые листья. А знаю ли я, что Ватаку видел в аветийской деревне дым?

Это было для меня новостью, и я спросил, кто мог жечь в деревне костер.

— Тхикао, — медленно и очень тихо ответил Калуана.

У меня возникло неприятное подозрение.

— Калуана, зачем ты просил меня взять столько патронов?

Он стал сосредоточенно обгладывать рыбу.

— Орландо рассердится, если мы будем стрелять в тхикао, — объяснил он, — но если мы постреляем у них над головой, чтобы немного напугать их… — Калуана сделал паузу, чтобы я понял его мысль. — После этого мы, быть может, могли бы убить оленя. Орландо любит-оленей.

Задуманный налет на тхикао был внезапно отставлен, и впоследствии Орландо высказал предположение, что со стороны аветийцев это была всего лишь шутка. Возможно, он был прав.

На обратном пути я спросил Калуану, зачем тхикао пришли убивать авети и почему они стреляли в спину вождю племени мехинаку — когда он двигался, все могли видеть его шрам.

— Как и мы с тобой, — последовал ответ, — тхикао любят охотиться, путешествовать и совершать в лесу налеты.

И снова я почувствовал, что, может быть, в этом и таится разгадка индейской натуры. Деревни у авети больше не было, все их племя жило в одной хижине на росчисти у караиба. Они больше не плясали после полудня, двигаясь от одной хижины к другой, мужчины больше не раскрашивались и не боролись.

— Акуэте, почему вы больше не пляшете и не боретесь?

— Все умерли, Адриано.

— Акуэте, а почему у вас больше нет вождя?

— Отец Калуаны у нас вроде вождя. А Калуана тоже малый вождь. (Очевидно, это следовало толковать в том смысле, что «королевская» ветвь вымерла, и для немногих оставшихся было достаточно нескольких влиятельных людей.)

Племя, как видно, было обречено на вымирание, и Калуана, возможно, был последним в роду.

— Калуана, а ты не хочешь жениться?

— Хочу. Но только немножко. И не сейчас.

За эти недели я почувствовал, что в его безграничной преданности суровым идеалам воина было какое-то благородство, безотчетное презрение к судьбе. Другие индейцы, отвечая на вызов цивилизации, стремились получить ее продукты и работали на караиба. Не таков был Калуана. Он принял мачете и ружье, которые помогали ему в охоте, но идеалы его остались прежними. Большинство индейцев довольствовались рыбой, которую легко было поймать при помощи лески и крючка. Калуана же охотился день напролет, не давая себе ни секунды передышки даже для того, чтобы напиться. Подобно Дон Кихоту, он отвечал на вызов современности приверженностью идеалам прошлого. Других побуждений, если таковые у него и были, он не сознавал, но я чувствовал, что когда четверо стариков, облаченных в наряд из тростника, плясали под звуки песен и удары шек-шека[23], чтобы их умершие соплеменники, которые живут под водой, вновь появились среди них, Калуане хотелось услышать примерно такой разговор дорогих для него покойников:

— Видишь, вон там ягуар? Видишь Калуану?

— Да, вижу. Я вижу ягуара по имени Калуана. Кто он?

— Он воин авети, какими были и мы.

И если Калуана был Дон Кихотом, ему нужен был Санчо Панса, хотя в данном случае Дон Кихот был ягуар, а Санчо Панса — козел. Его соплеменников трудно, было вытащить лишний раз на охоту, но вот появился караиба, который не болтал без умолку о достоинствах караиба, а восхищался доблестью аветийца. Он был готов в качестве вьючного животного носить «пушку» и делать то, что ему говорят — то есть вести себя так, как полагается вести себя в лесу аветийцам.

Я набрал под гамаком хвороста и равномерно разложил его на костре, чтобы пламя не стало слишком сильным и не сожгло индюка.

Калуана, несомненно, был обречен, если только я не заблуждался относительно его бескомпромиссности. Бескомпромиссность первобытного человека перед лицом цивилизации неизбежно ведет к его гибели. Но кое-что, думалось мне, опровергало мое предположение. Прежде всего, Калуана не был преданным другом, и к тому же поступки его было трудно предугадать.

Когда мы возвращались после неосуществленного налета на тхикао, наш подвесной мотор вышел из строя. Поработав минут двадцать веслом, Калуана заявил, что придется идти пешком. Я отказался. Мотор могли украсть, да и неудобно было возвращаться на пост без лодки. «Я оставил ее где-то в джунглях, — так примерно пришлось бы мне объясняться. — Мы сходим за ней попозже». Нет! Об этом не могло быть и речи. Калуана греб к берегу, я — от берега. Калуана причалил лодку к суше, я оттолкнул ее шестом обратно на чистую воду.

Три часа я греб один.

— Ты рассердился? — крикнул Калуана за моей спиной.

— Да!

— Тогда я тоже рассердился. — Он сидел, посвистывая, на корме. (Если вы поймаете индейца на воровстве и рассердитесь, он тоже, в свою очередь, рассердится. Индейцы не имеют понятия о справедливом гневе, извинении или раскаянии.)

Однако три дня спустя Калуана вызвал меня из хижины и предложил отправиться с ним ночью в другую деревню на праздник, который должен был состояться на следующее утро. Я был польщен, и мы отправились в путь. Но два часа спустя, когда мы уже почти вышли к деревне, он скользнул обратно в лес.

— Если кто-нибудь спросит, не пришел ли ты вместе с Калуаной, говори — нет.

— Почему?

— Не знаю.

Он вошел в деревню с другого конца и весь день избегал меня. У других индейцев я бы спросил, почему они так поступают, но у Калуаны спрашивать было бесполезно. Невозможно было предугадать его следующий шаг. В нем таилось, в сущности, столько загадок, что я оставил все попытки разгадать их и остаток вечера провел в размышлениях. Сколько тайн в Васконселосе, думал я, составляют сущность проблемы Шингу — индейской проблемы?

В ту ночь Калуана принес четыре большие рыбы… Остальные, сказал он, ушли вместе с крючками. Развалившись в гамаках, мы лениво жевали нарезанное ломтиками мясо, кучкой лежавшее между нами.

В полночь стало холодно, мы вылезли из гамаков и присели у огня.

— Калуана, сегодня я видел оленя.

— Где?

— Около корней большого дерева у озера, где ты подстрелил двух птиц жакубим.

— Я тоже видел там оленя.

Пять часов мы спали, то и дело просыпаясь и прислушиваясь к звукам леса, а утром отправились под покровом тумана на эти звуки, готовые убить новую добычу.

Глава VII ПРИЕЗД КЛАУДИО

Однажды — в тот раз я не пошел с Калуаной на охоту — неторопливый ритм нашего ожидания нарушил приезд Клаудио Вильяс Боас. Клаудио провел три года в джунглях, прокладывая тропу между посадочными площадками Кашимбу и Куруру. Когда он вышел из самолета, рубашка спадала ему на брюки, на ногах свободно болтались сандалии. Ступив на землю, Клаудио направился к посту. Переброшенный через плечо мешок из-под муки составлял весь его багаж. Выглядел он словно Дик Уиттингтон после бурно проведенной ночи. Индейцы высыпали ему навстречу.

За несколько недель до его приезда Орландо рассказал мне, что однажды Клаудио 28 дней подряд шел по неисследованным местам, имея с собой лишь ружье 22-го калибра. Внешность Клаудио резко отличалась от того. образа, который я мысленно нарисовал себе после рассказу Орландо. Если Орландо был смуглый и загорелый, как индейцы, то у Клаудио цвет лица был бледный с землистым оттенком. У Орландо были резкие мужественные черты, а Клаудио был пухлолицый. Он носил очки и напоминал мирного сельского бакалейщика.

В тот день за завтраком, сидя на другом конце стола, Клаудио сказал:

— Орландо, ваша посадочная полоса слишком коротка.

— Восемьсот метров.

— На двести метров короче положенного.

Лицо Орландо выразило недоверие.

— Это так. Я знаю. Разве я тебе не брат?

— Конечно, — отвечал Орландо.

После завтрака Клаудио улегся в свой гамак, и всю последующую неделю я ни разу не заметил, чтобы он хотя бы ненадолго покинул его. «Как же он живет без еды?» — спросил я Жуана. Оказывается, Клаудио, подобно верблюду, ел и спал впрок, и потом ему долго не требовалось ни пищи, ни сна. Меня это заинтриговало, и я стал внимательно наблюдать за Клаудио. Ел он редко и по ночам, причем то, что оставалось после нас в кастрюлях, так что мы редко видели его. Медленно, тяжело ступая, он уходил в темноту и там с удовольствием чавкал. Днем этот бородатый толстяк все время лежал в гамаке, к нему подходили индейцы — мужчины и женщины. Многие приносили своих малышей, которые ползали по внушительному животу Клаудио. Потом они беседовали — тихо, монотонно и бесконечно, как обычно говорят между собой индейцы. В свободное от гостей время он читал книги и брошюры, которые грудой лежали на земле у его гамака. Иногда Клаудио целый час задумчиво смотрел в потолок, после чего рука его снова тянулась за книгой, и он опять погружался в чтение. Однажды я просмотрел названия книг. Здесь было несколько работ Жака Маритэна, в которых говорилось о преемственности между идеями Фомы Аквинского и проблемами современного мира, «История философии» Бертрана Рассела, полемическая брошюра Сталина, толстая книга о значении коммунистического развития Китая и размышления некоего бразильского литератора о современных ему событиях.

Когда говорили, что Орландо — человек действия, а Клаудио — мыслитель и философ, мне представлялся весьма скучный мудрец из лесной глуши, какие нередко описываются в американской литературе. Обычно они допекают окружающих бесконечными изречениями и. эпиграммами. Но шли месяцы, и я все больше убеждался, что Клаудио был вовсе не таков.

Излагая свои взгляды, Клаудио мог часами говорить взахлеб. Он ссылался на философов и приводил примеры из истории, в частности из римской. Он спорил, бушевал, увещевал.

— Вспомните историю! Разве не говорил этого Аристотель? Ну, разве это не ясно? Конечно, ясно!

Для меня все это было метафизикой, причем говорил Клаудио отчаянно быстро, и вдобавок я слушал на голодный желудок, под палящим солнцем. Я стоял, разинув рот, увлеченный потоком слов. Индейцы, окружавшие нас, недоумевали, как может так долго и возбужденно говорить человек, который обычно ведет с ними тихую, спокойную беседу. Я тоже изумлялся, глядя на Клаудио, он напоминал Декарта, склонившегося над своей знаменитой печкой. То был символ духовной страсти. Клаудио обладал увлеченностью студента, который впервые познакомился с социалистической утопией, но его утопия отличалась от других тем, что ее не убили пятнадцать лет существования в безнадежном, вымирающем, приводящем в отчаяние забытом мире — мире джунглей. Теоретически он был экстремистом, и борьбу между индейцем и цивилизованным человеком воспринимал в эпическом плане. Он не видел «Фантазию» Диснея, но, мне кажется, гигантская драма, в которой один вид доисторических чудовищ стирает с лица земли другой, произвела бы на него сильное впечатление, и он не преминул бы усмотреть в ней некую параллель.

Первые дни мы вообще мало разговаривали друг с другом — каждый. лежал в своем гамаке и делал свое дело. Через неделю Орландо устал от ожидания и вылетел в Гоянию. Там его ожидало множество дел. Предстояло договориться о продовольствии, бензине, смазочном масле, инструментах, товарах, вызвать механика и уладить кое-что еще. Какой-то бюрократ уже два года забывал присылать плату пяти рабочим-бразильцам, которые выращивали в Васконселосе рис и жили в маленьких хижинах на краю росчисти. Орландо рассчитывал привезти им деньги за все двадцать четыре месяца. «Я еду всего на три дня», — сказал он, захлопывая дверцу самолета, и вот уже пять недель к нам приходят письма, в которых он рассказывает о всевозможных трудностях и уверяет, что со следующим самолетом непременно вернется.

Вместе с ним улетел и Жуан. Он должен был лечь в больницу и больше к нам не вернулся. Он страдал всевозможными недугами — грыжей, малярией и сильными головными болями. К тому же у него болели глаза. Это был хрупкий человек с изысканными манерами; среди всех, кого я повстречал в Васконселосе, он был единственным аристократом, который неизменно и доблестно боролся за гиблое дело. В чем состояла суть этого дела, определить было невозможно, ни один человек не мог бы жить на посту, если б его не поддерживал этот смутный, но благородный идеализм.

Из первоначального состава экспедиции, насколько мне было известно, двое выбыли еще раньше. А с отъездом Жуана и Орландо остались лишь мы с Клаудио, чернорабочие да индейцы.

Прошло еще несколько дней. Однажды рано поутру я зашивал рубашку — скоро предстояло отправиться на охоту. Рядом со мной на бревне присел Клаудио, и я принялся расспрашивать его о некоторых неясных для меня сторонах политики братьев по отношению к индейцам. Меня интересовало, почему племя тхикао, которое жило в пяти минутах полета от форта, все еще оставалось незамиренным. Клаудио ответил, что тхикао живут на одном из рукавов реки Жатоба и, чтобы добраться туда, нужно спуститься по Кулуэни до Морены, а затем подняться по реке Ронуру.

— Путь туда занимает две недели, — пояснил Клаудио. — Когда я впервые отправился в те края, мои спутники — два воина камайюра и старый вождь ваура — испугались, едва ступив на землю тхикао. Они сказали, что хранят печальную память о своих семьях, и вернулись домой. Я продолжал путь с двумя индейцами кайяби. Мы дошли до окраины деревни. И там, Адриано, я увидел нечто весьма любопытное. Прически, серьги, раскраска тела и хижины у тхикао почти такие же, как у остальных шингуано.

По мнению Клаудио, это было вполне естественно. В прошлом тхикао и шингуано принадлежали к одной и той же культурной группе.

— Я отдал свое ружье Серило, одному из воинов кайяби, и приказал ему в случае опасности стрелять в воздух. Войдя в деревню, я стал выкрикивать все известные мне индейские слова, означающие «друг». Все: мужчины, женщины, дети — бросились в лес, из кустов посыпались стрелы. Пришлось пятиться назад и ждать, когда ружейный выстрел даст мне возможность повернуться и убежать. На поляну выскочили двое тхикао с луками, Я крикнул Серило, чтобы он дал выстрел. Целясь в меня, на поляну вышло еще несколько индейцев. Я решил рискнуть, повернулся к ним спиной и бросился под защиту деревьев. Только когда мы бежали к каноэ, — сзади слышны были крики, за нами гнались, — Серило спросил, можно ли стрелять.

Несколько дней спустя они увидели, как выше по реке на берег вышли двое тхикао и стали вырезать черенки стрел. Снова дав Серило подробные наставления, Клаудио сделал крюк по лесу, чтобы с тыла подобраться к одному из тхикао. Ползком огибая куст, Клаудио столкнулся с индейцем нос к носу. Индеец припал к земле и испугался не меньше его. Лука у тхикао не было. Клаудио протянул ему нож — первый подарок, устанавливающий связь между двумя цивилизациями и способный совершить коренной переворот в трехтысячелетней истории дикого племени, но тут подоспел Серило и мгновенно оценил ситуацию. Грянул выстрел. С тех пор Клаудио больше не видел ни одного тхикао. «Иногда Серило совершенно невыносим», — пояснил он.

Вскоре после этой первой попытки завязать отношения с индейцами тхикао братья снарядили настоящую экспедицию. Но деревни на прежнем месте не оказалось, а запасы продовольствия и бензина кончились прежде, чем они нашли ее. Братьям угрожала голодная смерть. Вскоре после этого, сказал Клаудио, цивилизадо убили несколько тхикао, те ответили тем же, и теперь пройдет? несколько лет, прежде чем страсти улягутся.

Остаток дня я размышлял над рассказанным, стараясь понять, что заставило цивилизадо прибегнуть к оружию. Как правительственный служащий, Клаудио, естественно, чего-то не договаривал, но я многое слышал об этом событии еще до приезда в Васконселос. То, что я узнал на самом посту, помогло мне составить ясное представление о ситуации, которая привела к столкновению.

Благополучие «королевства Шингу» зависело, казалось, от любопытного, сочетания официального положения и политического влияния, которым обладали братья Вильяс. От Центрального бразильского фонда Вильясы получали Жалованье и тратили его на лекарства и подарки, необходимые для осуществления их политики среди индейцев. Контроль братьев Вильяс над Шингу зависел от аэродромов и постов, которые они построили на средства Центрального бразильского фонда. Большинство вылазок к дальним племенам первоначально осуществлялось экспедициями этой организации, в ее целях и на ее средства. Служба охраны индейцев предоставила в распоряжение братьев пять рабочих, которые выращивали рис, составлявший основу питания всех живших в Васконселосе; она же уполномочила Орландо охранять Шингу от других пришельцев. Как служащий этого учреждения он мог защищать индейцев, опираясь на силу федеральных постановлений. Третья организация, военно-воздушные силы, обеспечивала снабжение важнейшими продуктами и помогала Орландо пресекать попытки всяческих авантюристов вторгнуться в Шингу. В эти края еще можно было кое-как добраться пешком или в лодке, но просуществовать тут сколько-нибудь длительное время было невозможно, так как военные летчики Бразилии перехватывали самолеты, доставлявшие снаряжение и продовольствие всем, кто незаконно вторгался в этот район. Наконец, статус братьев Вильяс как «государственного учреждения» с широкими связями по всей Бразилии обеспечивал и другие возможности. Лекарства по большей части поставлялись в Васконселос «неофициально», через больницы и влиятельных друзей в министерствах. Старый джип, мотор которого приводил в движение рисовую молотилку, «случайно исчез» из реестра начальника снабжения армии. А однажды полиция Сан-Паулу собрала несколько сот конфискованных ножей и кинжалов и отправила их индейцам — для использования в более мирных целях.

До 1958 года проблема Шингу считалась сугубо местной, а братья Вильяс пользовались такой известностью, что проводимая ими политика неизменно встречала поддержку правительства. Но, насколько я понял, все зависело от дипломатического искусства, с коим братья Вильяс, сидевшие в Васконселосе, обращались и с политическими деятелями и с индейцами, умело обрабатывая одну из сторон всем тем влиянием, которым они пользовались у другой. Политические деятели, сменявшиеся Каждые несколько лет, не могли обойтись без братьев Вильяс, потому что никто, кроме них, не умел обращаться с индейцами. Индейским племенам нужен был пост Васконселос, ибо только через него правительство могло снабжать их деньгами и снаряжением. Эта система исправно действовала целых пятнадцать лет, но интересы бразильского государства, экономически заинтересованного в освоении лесов Амазонки, и интересы индейцев, которых прогресс угрожал лишить средств к существованию, во многом противоречили друг другу. Эти интересы Можно было бы примирить и это пытались сделать, но разрыв между ними был велик и как будто все увеличивался.

В период моего пребывания в Васконселосе во главе Центрального бразильского фонда стоял дальновидный и очень популярный президент доктор Рето. Он понимал, что умиротворение индейцев отвечает интересам этой организации. Но это не всегда понимали его предшественники, и очень может статься, что в будущем вышестоящие власти могут обвинить братьев Вильяс, которым Платили за работу по освоению северного Мату-Гросу, в том, что они замедляли темпы прогресса в интересах индейцев. В то время Служба охраны индейцев, одна из крупнейших в мире организаций подобного рода, лишилась своего основателя — Мариано Рондона. Являясь подотделом министерства сельского хозяйства, это учреждение легко стало жертвой политических деятелей, которые, едва только влияние этого большого человека прекратилось; стали сажать на теплые местечки своих ставленников. Даже во времена Рондона бюджет этого непроизводительного и альтруистического государственного учреждения ежегодно менялся в зависимости от хода политической борьбы. Так, например, в 1949 году по сравнению с 1947 годом доход его сократился вдвое. А теперь, когда Рондона не стало, один весьма известный деятель, член наблюдательного совета по делам индейцев, сказал мне, что Служба охраны индейцев доживает свои последние дни.

Бразильские военно-воздушные силы, как мне было известно, тоже были подвержены превратностям политики, и совсем недавно за неподчинение властям, едва не дошедшее до переворота, было арестовано 300 лиц старшего офицерского состава. Таким образом, хотя военное министерство и финансировало когда-то одну из экспедиций братьев Вильяс, его пост в Шингу осуществлял совершенно иную политику По отношению к индейцам, ведшую к расколу племени камайюра, а посадка в Васконселосе самолетов, доставлявших снаряжение и продовольствие, зачастую зависела от личных взглядов их командиров. Всякий раз, когда самолет садился, Орландо угощал летчиков кофе, дарил им луки и стрелы и с интересом выслушивал новости о своих друзьях и врагах.

Первый кризис разразился несколько лет тому назад. По федеральному закону землю индейцев нельзя продавать без специального постановления ассамблеи, а по конституции продажа земли в Бразилии осуществляется независимыми правительствами штатов, которые также получают прибыли. Некоторые из местных правительств занимаются поразительно бесчестными, буквально разбойничьими делами. Незадолго до моего приезда в Васконселос в ассамблее штата Алагоас, где политика является предметом борьбы крупных землевладельческих семейств, «воюющие стороны» обстреляли друг друга из пистолетов. Один губернатор штата, пользуясь служебным положением, озолотил себя и своих близких и совершил четыреста юридических убийств, пока не был смещен. Поэтому никто особенно не удивился, когда, штат Мату-Гросу внезапно выступил против федерального закона и продал право продажи обширных земельных массивов Шингу восемнадцати маклерским фирмам по перепродаже земельных участков. Цена составляла около полкроны за акр; хотя ни один покупатель не смог бы разрабатывать эти земли в ближайшие 50–100 лет, документы о продаже земли имели хождение на бирже. В отчете Службы охраны индейцев говорилось, что если бы в этом районе действительно обосновался какой-нибудь поселенец, стоимость его земли возросла бы на 3000 %. «Коррейо-да Манья» опубликовала документ, из которого явствовало, что председатель ассамблеи штата Мату-Гросу отказался выполнять свои обязанности, требуя, чтобы десяти членам его семейства предоставили земельный участок общей площадью в 200 000 гектаров (около 500 000 акров). Но маклерские фирмы были неустрашимы и направили на места группы топографов (участки, хотя бы приблизительно нанесенные на карту, ценятся более высоко, чем неуточненные). Так как посадочные площадки военно-воздушных сил и Центрального бразильского фонда использовать было нельзя, эти группы приезжали из Куябы и на лодках спускались с верховьев Кулуэни и Батови.

Одна из таких групп обстреляла из пулемета нескольких тхикао. Другую группу, числом двенадцать человек, тхикао уничтожили целиком. Затем до Орландо дошли вести о вторжении, и три федеральные организации Мату-Гросу принялись за работу. Индейцев предупредили, чтобы они не убивали пришельцев, а просто не давали им пищи. Лодки с людьми из Васконселоса рыскали вверх и вниз по всем рекам, и вскоре встречаться с индейцами в «королевстве» стало опасно. Топографы начали голодать, так как военная авиация контролировала все посадочные площадки и конфисковывала самолеты, на которых доставлялось продовольствие. Наконец несколько групп топографов, ободранных и изголодавшихся, не имевших ни пищи, ни бензина на обратный путь, пришли на пост военно-воздушных сил в Шингу и сдались.

Братья Вильяс и федеральное правительство одержали своего рода победу, но, с Другой стороны, почти вся область Шингу была продана на черном рынке в Сан-Паулу. Политические деятели, поддерживавшие братьев Вильяс, немедленно составили законопроект о создании в Шингу Национального парка. Площадью он должен был быть с Бельгию и обеспечить средства к существованию всем местным индейцам. Мера эта автоматически лишила бы законной силы земельные сделки в Шингу — а они охватывали территорию, превышающую по площади все земельные владения в Англии. Она вызвала резкую оппозицию. Председатель ассамблеи был сам из Мату-Гросу, целые полчища земельных спекулянтов «обрабатывали» депутатов, и с тех пор прошло уже пять лет, а законопроект все еще не принят, хотя и не провален окончательно.

Васконселос, казавшийся мне в ожидании начала экспедиции таким мирным и безмятежным, был на самом деле ареной невидимых, но ожесточенных битв. Многие бразильцы стремились сокрушить его; земля, по которой я ступал, была продана много лет назад. И хотя индейцы на границах отбивали натиск цивилизадо, они тоже накаляли и без того горячую атмосферу в Шингу. Мощные силы, таящиеся в первобытной природе обитателей джунглей, влекли их к уничтожению и смерти[24].

Глава VIII ЖЕЛАНИЕ СМЕРТИ

Клаудио часто говорил об индейской проблеме. Мы сидели на бревнах или самодельных скамьях, и в эти бесконечные часы ожидания разговоры наши казались еще более долгими, чем сами дни. Лишь сон и охота прерывали нить наших бесед. Клаудио расхаживал по хижине и обычно начинал так: «Из моего последнего вывода следует, что…» — и буквально за минуту мы погружались в очередную философскую дискуссию.

А солнце палило.

Индейцы то и дело с почтением поглядывали на нас. Ведь мы были заняты разговором, а в их однообразной жизни разговор, пусть даже непонятный, заслуживает всяческого уважения.

Во время одной из таких дискуссий в хижину, служившую нам столовой, вошел молодой индеец из племени трумаи. Он обнял Клаудио и присел рядом. Индейцы чем-то напоминают кошек. Они могут сидеть молча, а тем не менее их присутствие чувствуется.

Клаудио выглянул наружу — там несколько воинов мехинаку готовились к пляскам.

— Почему ты не пляшешь? — спросил он сидевшего рядом с ним трумаи.

— Не умею, — последовал ответ.

— Неправда. Ты ведь умный. Ты должен знать, как пляшут. Ведь у тебя большая голова, а в ней четыре языка — авети, мехинаку, трумаи и матипухи. — Клаудио секунду помолчал. — Где сейчас племя матипухи?

— Они ушли.

— Не в деревню куйкуру?

— Нет, туда пошел только… (Я не расслышал имени, которое он назвал).

— А где же остальные?

— Там. — Он показал в направлении деревни ме-хинаку. — В деревне матипухи больше никто не живет.

— Значит, матипухи умерли?

Все это мы прекрасно знали, но Клаудио задавал вопросы, потому что так принято у шингуано.

— Не все. В деревне куйкуру живет один матипухи, а в деревне мехинаку вот сколько… — Он поднял обе руки и согнул один мизинец.

— Но ты, — сказал Клаудио, — сын вождя трумаи и женат на дочери вождя матипухи. Почему бы тебе не построить хижину там, где жили матипухи? Ты мог бы основать деревню и стать большим вождем.

Трумаи смущенно улыбнулся.

— Не хочешь?

Индеец снова улыбнулся.

— Почему не хочешь, сын мой?

— Не знаю.

Трумаи встал и с серьезным видом удалился.

— Они убивают друг друга, мои индейцы, — сказал Клаудио. — Словно хотят умереть.

В истории Шингу известны лишь два случая самоубийства. Правда, индейцу, который, словно дикое животное, способен просто лечь и умереть, едва ли нужно прибегать к самоубийству. Вскоре после того как, добравшись до Вест-Индии, испанцы впервые увидели Новый Свет, индейцев стали захватывать в плен как рабов. Их хорошо кормили, чтобы они не покончили жизнь самоубийством, и все же они умирали, как мухи. Число их столь быстро сокращалось, что плантаторам пришлось ввозить в Америку негров из Африки. Полагали, что индейцы умирают так же, как чахнут животные, посаженные в клетку. Позже конкистадоры и различные исследователи заметили, что если на охоте индеец сломает ногу, его охватывает какое-то фатальное чувство неизбежности смерти, он подвешивает гамак, ложится в него и умирает задолго до того, как боль или голод доконают его. Нечто подобное наблюдалось сравнительно недавно — во время войны 1939–1945 годов — на транспортных судах, перевозивших западноафриканских солдат в Индию.

Один врач, ныне специалист по тропическим болезням на Гарли-стрит, рассказывал мне, что африканцы, которые находились под его опекой не испытывали такого потрясения при первом контакте с белым человеком. Однако, когда они подходили к мысу Доброй Надежды, знаменитому своими бурями и льдами, заболевшие гриппом ложились, говорили врачу, что умирают, и действии тельно умирали, причем при вскрытии причину смерти установить не удавалось. Врач называл это гипнотической смертью и утверждал, что ему удалось понизить смертность на 75 %. Для этого он каждые полчаса навещал больных, разговаривал с ними, брал их за руки. Это выводило их из своеобразного транса, в который они впадали, вселяло в них ощущение заботы и домашнего уюта, в корне подрывавшее желание смерти.

— Племя тсуйя больше не существует в Шингу, — сказал Клаудио. — Почти вымерли нахуква и матипухи. У авети всего одна хижина, они не танцуют, у них нет вождя. От трумаи и явилапити осталось всего по двадцать человек. У камайюра, когда я сюда приехал, было двенадцать хижин, а теперь пять.

Ближайший врач живет от Васконселоса за 200 миль, поэтому ни один неведомо от чего умерший индеец еще не подвергался вскрытию, чтобы установить причину смерти.

Тем не менее цивилизадо, работавшие на посту, во время эпидемии, замечали, что заболевших индейцев охватывает апатия и они теряют веру в возможность иен целения. Они умирают в тех случаях, когда борющийся, волевой человек выживает.

— Они не хотят помочь себе, — печально сказал Клаудио, и мы невольно взглянули на воина трумаи, который наблюдал пляски мехинаку.

Даже психиатр, который лечит общительного, во всем стремящегося помочь врачу пациента, с трудом может объяснить, что такое это желание смерти. А неопытным людям, которые пытаются заглянуть в без дну, разделяющую цивилизованного человека и первобытного, такая задача и вовсе не по плечу. «Мы ни разу не слышали толкового объяснения», — сказал Клаудио. Он имел в виду, что индеец никогда не рассуждает о жизни и, стало быть, не делает попыток привести жизнь в соответствие с логикой. Трактуя этот предмет с помощью осознанных логических категорий, выражаемых словами, мы, цивилизованные люди, пытаемся объяснить первобытную душу при помощи методов, совершенно несовместимых с нею. Индейцы выражают свою философию лишь музыкой, легендами и действием[25].

К завтраку сегодня были готовы две птицы жакубим, к обеду — рыба. Рубашка моя была полностью зашита, ружье смазано. Солнце стояло еще невысоко, и лучи его косо падали на согнутые спины танцующих индейцев.

Разговор наш вращался вокруг той же темы.

— Камайюра часто приходили к нам лакомиться яйцами и курами, — сказал Клаудио, — и вот мы с Орландо дали им дюжину кур, чтобы они развели их у себя в деревне.

Вскоре камайюра пришли снова, и мы спросили их: «Почему же вы хотите есть наши яйца и наших кур? У вас же есть свои».

— У нас нет больше ни яиц, ни кур. — Камайюра были очень печальны.

— Разве они вам не нравятся? — спросили мы.

— Нравятся, но мы их съели, и у нас их больше нет, — вежливо объяснили они.

— Тогда Орландо сказал им, что, когда он был в последний раз в их деревне, он слышал крик петуха. «Да, у нас есть петух. Не подумайте, что мы едим петухов. Ведь они поют», — ответили камайюра. Они мыслят по-своему, Адриано, совсем иначе, чем мы. И ничего с этим не поделаешь. А знаете, почему мы не разводим здесь Маниок? — спросил Клаудио. — Потому что индейцы Съедают его весь. Каждый год, когда они вырывают из фемли корни, они легко могли бы сажать маниок на будущий год. Но они этого не делают. Лишь когда их урожай подходит к концу, они делают новые посадки, а если посадят мало — берут у нас. Индейцы никогда не думают о будущем. Они совсем не такие, как мы — даже в самых простых вещах. Если до сих пор, — продолжал Клаудио, — никому; не удавалось по-настоящему понять, почему первобытные люди умирают при соприкосновении с цивилизацией, то это оттого, что очень трудно постичь законы первобытного мышления. Пули и болезни несут индейцам смерть — это ясно каждому, но опасность других сторон нашей цивилизации для индейцев далеко не столь очевидна. Металлическая кастрюля — благо для цивилизованного человека, но может иметь разрушительные последствия при племенном строе. Западная религия — величайший дар, который мы можем им предложить, но прививать ее следует крайне осторожно, в противном случае она может лишь разрушить существующее у индейца представление о мире, не давая взамен ничего доступного его пониманию.

Политика братьев Вильяс основывалась на принципе — сначала изучить индейцев, а уж потом знакомить их с приемлемыми для них сторонами цивилизации. Во всех остальных районах Бразилии альтруисты-миссионеры так увлекались проповедью слова божьего и столь усиленно навязывали свой идеализм, что их чрезмерная доброта приносила индейцам только вред. «Эта проблема, — задумчиво произнес Клаудио, — требует от человека, который стремится помочь индейцам, прежде всего одного: желания всегда понимать другого».

На этом наш разговор окончился. А на следующее утро к нам на несколько часов прибыла на самолете некая леди из Соединенных Штатов. Самолеты не прилетали к нам уже несколько недель, и ее появление было просто чудом. Леди выглядела здесь так же нелепо, как балерина на овощной ферме. Тем не менее это была добрая, щедрая женщина, вероятно, связанная с какой-нибудь филантропической организацией или обществом альтруистов.

— Молодой человек, будьте добры, попросите вон того туземца снять штаны — я хочу сфотографировать его. Это нужно для текста к нашему обращению. Вы считаете, что это неудобно? Действительно, стыдно. Ну, хорошо, тогда скажите, для чего он раскрасил тело красной краской. Чтобы быть красивым? Значит, у них это вроде нашей пудры и помады? Правда? Послушайте» я и сама кое-что знаю об индейцах. Мой двоюродный брат жил в Бразилии среди людоедов. Вы говорите, что в Бразилии нет настоящих людоедов? Что существует только ритуал, когда едят человечье мясо? Ну, об этом я ничего не знаю. Это могло стать ритуалом лишь теперь, когда они уже цивилизованные, а когда мой двоюродный брат жил здесь, они были самыми настоящими людоедами.

В этот момент к берегу пристало каноэ, из него вышел старший сын вождя племени мехинаку. Кожа у него была неприятного желтого цвета: три месяца он прятался от солнечного света. Вокруг всей его правой ноги шла глубокая бороздка, словно выжженная раскаленной докрасна кочергой, ниже нога представляла собой сплошной черно-синий кровоподтек. Я знал, что несколько недель жгут из жестких лиан стягивал в этом месте его ногу, а теперь, когда жгут сняли, мальчику предстояло пить ядовитый напиток, как того требовал обряд посвящения. Четыре месяца назад он был совершенно парализован, и ему удалось спастись лишь благодаря тому, что его быстро доставили на самолете в больницу. Врачи категорически запретили ему снова пить яд.

Мальчик ходил вокруг хижины и заглядывал в щели между бревнами, стараясь рассмотреть, кто был внутри. Увидев Клаудио, он направился к двери.

Американка вскоре улетела, но следующий самолет доставил другого посетителя. Из «дакоты» вышел маленький человечек и резвой птичьей походкой направился к посту. Один индеец нес его чемодан, другой тащил ящик с апельсинами.

Подойдя ко входу в хижину, он обернулся и посмотрел на индейцев.

— А где мой несессер? — спросил он голосом канарейки. — Где мой несессер? Индейцы украли мой несессер!

Он, как истерик, подпрыгнул на месте и ринулся выяснять, «кто тут главный», нервно прихлебывая из фляжки, которая на цепочке от часов свисала с его пояса. Индейцы с любопытством смотрели на него.

В конце концов Клаудио спросил индейцев, не видели ли они этот несессер. Один из индейцев ответил, что с самолета было получено лишь два предмета и оба доставлены на пост.

— Не может быть! Не может быть! Эти индейцы просто воры. Что мне теперь делать? У меня нет мыла! Я не смогу умыться!

Я счел момент неподходящим для того, чтобы излагать ему передовые взгляды на умывание, бытовавшие в Васконселосе, и повел его завтракать. Рис и бобы повергли гостя в крайнее уныние, и через два дня я увидел, как он расплачивался с аветийцем несколькими крючками за небольшую рыбу. Пиони сварил ее, и она была подана гостю к завтраку.

— Однообразная пища мне вредна, вот я и поймал рыбу. А для вас я вот что привез, взгляните! Апельсин. Выжмите его в воду.

В тот день за завтраком присутствовали лишь пятеро рабочих и я. Для безответных работяг, не видевших никаких радостей в жизни, они обладали необыкновенным чувством собственного достоинства. Но они были снисходительны к людям, и каждый выжал себе в кружку немного апельсинового сока.

В первую ночь наш гость повесил свой гамак рядом с моим и вскоре поразил всех какофонией резких свистков и тоненького сопения, которая, как мы догадались, заменяла у него самый обыкновенный вульгарный храп. Пришлось снять свой гамак и повесить его между деревьями в сорока ярдах от прежнего места. Проснувшись на рассвете, я обнаружил, что у моего гамака сидит индеец.

— Почему Адриано спит теперь в лесу?

— Люблю звезды, — ответил я, — и мне очень жарко в спальном мешке.

Индеец улыбнулся и поднял кверху указательный палец. «Послушай!» Из хижины, находившейся от нас в сорока ярдах, доносился восхитительный, никогда не слыханный в джунглях, а может быть, и вообще среди людей звук, словно выводил свои трели какой-то астматик-дрозд.

Днем, спасаясь от солнца, я все же был вынужден повесить свой гамак в хижине. Через некоторое время гость ткнул меня костлявым пальцем в бок.

— Потолкуем, а? Что вы думаете о международном положении?

Я ответил, что ничего не могу сказать по этому поводу, поскольку здесь нет ни газет, ни радио.

'— Но как, по-вашему, оно улучшится или ухудшится?

Я ответил, что, как мне кажется, большинство людей думает, что ухудшится. Очевидно, это было как раз то, что ожидал услышать от меня этот маленький человечек, ибо он тут же принялся излагать мне свою теорию. Он был, крупный психиатр[26] из Рио и после многих лет работы пришел к выводу, что все зло в мире происходит от душевно неуравновешенных людей. В качестве примера он привел Гитлера, Муссолини, Наполеона, Ришелье, Цезаря. Если бы ему удалось подготовить достаточное число психиатров, которые могли бы вернуть душевное равновесие утратившим его людям, он создал бы на земле рай.

— А знаете, для чего я сюда приехал?

— Нет.

— Чтобы собрать доказательства, подтверждающие мою теорию.

Заинтересовавшись, я ответил, что, поскольку он изучает зло в человеке, ему следует ознакомиться с идеями Клаудио, который утверждал, что индейцы понимают добро и зло эгоистически, только по отношению к самим себе, а по отношению к другим руководствуются лишь отрицательной концепцией зла. У них нет положительной идеи добра, такой, как, например, наша идея милосердия. Это означает, что индеец сознает, что поступает дурно, если заставляет свою жену голодать — ведь это противоречит племенному долгу. Но если индеец увидит умирающего незнакомца, по отношению к которому у него нет никаких обязательств, он в большинстве случаев, не задумываясь, пройдет мимо.

Гость, как лев, ринулся в словесную схватку.

— Не может быть, — заявил он. — Не может быть. Не может быть! — Даже веревки его гамака тряслись от возмущения. — Если есть зло, должно быть и добро. Если есть белое, должно быть и черное. Логично ведь, а? Не так ли?

— К сознанию индейцев нельзя подходить с меркой нашей логики. Они настолько непохожи на нас по складу ума, что даже основные логические посылки у них совершенно отличны от наших. Единственное, что можно сделать, — это постараться понять индейцев такими, какие они есть, а уж потом разбираться, почему именно они такие. Здесь необходимо отрешиться от всяких «должно быть».

Лев тотчас бросился по горячим следам.

— Где черное, там и белое, а где белое, там и черное. Не так ли? В самом деле, не так ли, а? Белое. Черное. Черное. Белое. Вы окончили университет и не понимаете этого?

Я отправился за Клаудио, чтобы он дал нашему гостю исчерпывающие объяснения. Клаудио нередко сокрушался, что в Васконселос время от времени наведывались великие этнографы.

— Они привозят специальный складной стол и зеленый парусиновый стул, и ассистент выстраивает индейцев в очередь. «Как по-камайюрски маниок?» — вопрошают они. Так-то и так-то, отвечает индеец. «Так-то и так-то», — записывает этнограф на белой карточке, разграфленной на квадраты. «Кто уносит маниок с поля?» — «Женщина», — отвечает индеец. «Женщина», — записывает старательно этнограф на голубой линованной карточке. Но многие ли из них спрашивают, почему женщина уносит маниок, изменится ли это под влиянием нового и как это повлияет на процесс вымирания индейцев? Никто не спрашивает. Они умные, образованные люди, они могли бы помочь нам, а вместо этого они усаживаются на стульчики и записывают, как по-камайюрски маниок.

Я полагал, что Клаудио заинтересуют теории этого маленького человека с богатым воображением.

Глава IX ТАМУАН

В джунглях теряешь чувство времени.

Шли недели. Живя в Васконселосе, я забыл названия месяцев года и что в году 365 дней. День и ночь перестали означать сутки, воспринималось лишь чередование света и темноты. Трудно было не перенять образ мышления индейцев, которые, описывая какое-нибудь событие, говорили: «Это случилось, когда в последний раз была на ущербе луна и солнце стояло в середине неба…»

Длительные периоды, которые нельзя сосчитать по лунным месяцам с помощью пальцев одной руки, индейцы Шингу измеряли периодом развития человеческого организма. «От того дня, когда у женщины в животе появляется ребенок, и до того дня, когда он первый раз закричит» — фраза, типичная для индейцев; или: «Когда мой сын был вот такого роста, до тех пор, пока он не стал вот такого роста». Поэтому естественно, что, следуя индейскому обычаю, и я стал измерять время темпами роста маленького мальчика.

Звали его Тамуан, происходил он из племени трумаи, и никто не мог точно сказать, сколько ему лет, но судя по всему, ему было лет одиннадцать. Отец его умер, а семье матери не было до него дела. Орландо взял мальчика к себе в хижину и попросил живших вместе с ним индейцев, молодых тхукахаме и кайяби, которых он привез с севера Шингу, присматривать за ним.

— Тамуан — мой брат, — сказал мне Пиони, индеец племени кайяби, когда я впервые приехал в Васконселос, и я заметил, что двое тхукахаме пели Тамуану песни, и мальчик говорил потом, что они — лучшие певцы в Шингу. Пиони учил Тамуана играть в мяч, а когда, я затеял свою подводную охоту, Тамуан, сидя в каноэ, надрывался от смеха. Я объяснял ему, что некоторые рыбы проворны, как олени, и мгновенно исчезают, едва я вхожу в воду, а другие медлительны, как ленивцы, они прячутся в норы и ждут, пока я не проплыву мимо. «Адриано бросается на ленивых рыб, а сам еще ленивее!» — кричал Тамуан. Это его необычайно веселило, и он, хохоча, катался по дну каноэ. Тамуан напоминал одного из тех маленьких жизнерадостных сирот, каких можно встретить в лагере для перемещенных лиц повсюду в мире.

Как-то в июле один майор — командир десантных войск — решил выбросить свой взвод в наиболее труднодоступном районе Бразилии; самолет полетел в джунгли, и в небе над Васконселосом показалось тридцать человек; они спускались вниз, держась за большие полотнища материи. Индейцев это не взволновало. Они реагируют на поведение цивилизованного человека, как дети на проделки клоуна. Чего только не выдумают караиба!! Они коллекционируют луки, стрелы и индейские головные уборы.

Начался торг, индейцы обменивали свои пожитки на брюки и ботинки.

Парашютисты произвели огромное впечатление только на одного Тамуана. Он был свидетелем красивого, необычайного зрелища, индейцы такого никогда еще не видели. Он одолжил у меня носовой платок; Клаудио нашел кусок нитки, и все мы стали вырезать из дерева сержантов, капралов и даже сделали самолеты, которые, если подбросить их в воздух, выбрасывали парашюты.

— Парашют! Парашют! — кричал Тамуан, стоя на обрыве и глядя, как кусок материи летел к воде. — Майор упадет в воду, — хихикал он. — Ура! Караиба будет весь мокрый.

В Васконселосе был помост в десять футов высотой, Орландо ставил на него бензобак от «дакоты», служивший в качестве резервуара для хранения воды. Тамуан взбирался на помост и спрыгивал на землю, держа над головой скатерть, единственную в Васконселосе.

— Тамуан вырастет настоящим бразильцем, — заметил, уезжая, один из солдат. Это были необычные, знаменательные слова.

Дело в том, что цивилизованный человек, попав в Капитан-Васконселос, должен свыкнуться с мыслью, что окружающие племена вымирают. Всякий чересчур эмоциональный подход к проблеме или поспешные, лихорадочные действия могут только принести вред, и у него волей-неволей вырабатывается трезвое, хотя и несколько неестественное, отношение к этой трагедии. Но вот как же этот маленький мальчик, который все лето играл у нас в хижине?

Не хотелось думать, что и его ожидает столь же мрачное будущее. Может быть, прав тот солдат, и по крайней мере для Тамуана эта проблема снимается, если индеец сможет стать бразильцем?

Несколько дней спустя я сидел на самодельной скамье у западной стены хижины. Солнце освещало обложку одного из журналов, которые я привез из Рио, с болот дул холодный ветер и со свистом проносился над полом хижины. Ко мне подсел Тамуан. Он знал, что, когда я читаю, ко мне можно всячески приставать. Маленькая свинья, обитавшая в Васконселосе, дразнила собак, индейцы дразнили меня.

— Это вода, — сказал Тамуан, закрывая страницу рукой и показывая на объявление. (Индейцы хорошо распознают людей и предметы, но плохо разбираются в пейзаже и редко могут отличить воду от неба.)

— А это большое каноэ, — заметил я, показывая на лайнер, который компания по взаимному обеспечению финансового благополучия считала символом своей незыблемости.

Тамуан внимательно посмотрел на картинку.

— Это большое каноэ, — сказал он. — Оно больше, чем этот дом.

— Внутри этого каноэ есть дома, в которых спят магазины, рестораны, церкви.

— Как в Арагарсасе, — сказал Тамуан, Он летал в это поселение с Орландо.

— Верно.

— А это каноэ ездит на рыбную ловлю? — спросил он.

Я стал листать журнал и наткнулся на фотографию, изображавшую рождество в Англии. Все было покрыто снегом.

— Это каноэ ездит ко мне на родину, — объяснил я. — Там так холодно, что дождь и вода становятся твердыми.

Тамуан фыркнул. Ловко же я плету небылицы' о своей стране!

— Если бы эта река была в Англии, ты мог бы перейти через нее, — продолжал я.

— Как ты, когда плаваешь с ластами?

— Нет. Перейти по-настоящему, вот так. — И я прошелся по комнате.

Не успел он выразить свои сомнения, как ручная птица жакубим, жившая с нами, начала бегать вдоль стен хижины. Лапы ее зарывались в песок, и она распускала крылья, чтобы сохранить равновесие при поворотах. Так она носилась минут пять.

— Почему бегает жакубим? — спросил я.

Тамуан засмеялся.

— Она бегает потому, что скоро придут индейцы.

Я призадумался.

— Откуда они придут?

— Не знаю. Может быть, с верховьев реки. Только жакубим знает.

— Откуда она знает?

— Она слышит. У нас в деревне, когда жакубим начинает бегать, мы выходим за околицу и ждем индейцев.

Я не поверил, но через час и в самом деле появились индейцы. Пришло почти все племя трумаи. Я был посрамлен. Целую неделю провели они в лесу близ Васконселоса. Да, цивилизадо англичанин был совершенно непосвящен в тайны здешней жизни.

— Пойдем к трумаи, — предложил Рауни из племени тхукахаме. Прихватив Тамуана, мы отправились к трумаи и сели у костра слушать песни их племени. То были спокойные напевы, похожие на песнопения бенедиктинцев, только еще более монотонные.

Но всякий раз, когда мы возвращались на пост, Тамуан возвращался вместе с нами. «Разве тебе не нравятся трумаи?» — спрашивал я. «Нравятся, только совсем немножко, — отвечал он. — Больше всего я люблю Рауни, Пиони и Клаудио — моего отца».

Через две недели я заметил среди индейцев какое-то волнение. С трумаи вели беседу небольшие группы аветийцев и несколько камайюра, пришедших в то же утро. Пиони сказал мне, что «они собираются делать серьги для Тамуана и еще двух мальчиков трумаи». Зная, что у индейцев трумаи нет обряда посвящения (они еще не усвоили его), я догадался, что для них его совершит «друид» камайюра.

— А зачем тебе посвящение? — спросил я Тамуана.

— Трумаи говорят, что это красиво, — ответил он. — «У меня будут серьги с перьями тукана.

Вечером начались пляски.

Услыхав низкое пение, я отправился в хижину, служившую больницей, и не успели мои глаза свыкнуться с мраком хижины, как за руку меня схватил отец Калуаны, я стал плясать вместе со всеми. Два шага вперед, два назад, два вперед, два назад. Две цепочки мужчин то сближались, то расходились под монотонное, словно погребальное пение. Каждого из трех мальчиков крепко держали двое мужчин.

Женщины стояли полукругом напротив мужчин, взявшись за руки и двигая правой ногой вперед и назад; время от времени они исторгали низкие, невероятно глубокие звуки.

То было самое первобытное зрелище, какое мне довелось видеть и. слышать в Шингу. Меня пробирало до мозга костей. Словно само женское начало издавало глухие стоны страсти при виде приближающегося нового воина, который поддержит таинство жизни в женской утробе и не даст умереть всему племени. Звуки становились все глубже и глубже, в ушах звенело, дым душил меня, пыль застилала взор. Земля сотрясалась от топота, пламя взвивалось и бросало причудливые отблески то на стены хижины, то на сетку гамака. Но вскоре все исчезло. Остались только ритм и глубокие стенания женщин.

Лишь когда один из индейцев, живущих на посту, коснулся моего плеча, я понял, что проплясал уже целых два часа. Вместе со всеми я поел и попил — насколько мне было известно, шингуано не употребляют ни алкоголя, ни наркотиков[27]. Я не видел, чтобы в костер бросали какое-нибудь зелье, и, однако, не мог отделаться от гипноза мелодии, ритма и света.

Эту ночь я спал, но индейцы плясали до утра, время от времени останавливаясь, чтобы помассировать мальчикам уши. Утром, когда солнце взошло настолько, что освещало кончики пальцев руки, поднятой прямо вверх, мальчики повязали вокруг талии белые тканые пояса.

Взявшись за руки и танцуя, индейцы направились к хижине Орландо. Там с мальчиков сняли пояса, усадили их на циновки, отрезали у каждого ножницами клок волос и стали лить им на спину воду из жестяной банки. Затем мужчины положили руки на плечи мальчиков, и все тем же танцующим шагом процессия удалилась. Вновь зазвучала песня, и мальчики сели меж колен своих «крестных отцов». Снова пение — и им сунули в рот бамбуковые палочки. Лица и руки мальчиков были раскрашены черными полосами.

Затем «друид» камайюра с красным венком на голове что-то прошипел, и все ринулись на мальчиков. Замелькали руки, пыль взвилась столбом над спекшейся желтой землей, нещадно палимой солнцем. Сгрудившись, индейцы совсем заслонили Тамуана. Я не услышал ни звука. А когда волнение улеглось, я увидел, что у всех трех мальчиков мочки ушей проткнуты бамбуковыми иглами. Чтобы заглушить боль, они грызли бамбуковые палочки. Уши у них совершенно не кровоточили, потому что ночью был сделан массаж.

Произошло перевоплощение. Вместо Тамуана появился Аруйаве. Так звали его деда, и теперь душа деда переселилась в тело внука.

Вечером я разговаривал с Клаудио. Приятно было видеть, как мальчики трумаи мирно сидели между колен у аветийцев, а над ними возвышалась фигура «друида» камайюры, и как-то неприятно поражало, что индейцы пользовались «караибскими» ножницами и банками. Но больше всего меня интересовала судьба маленького мальчика Тамуана, который жил в хижине Орландо. Он больше не спал в ней.

Три дня его не было видно. Тогда я отправился в джунгли, туда, где трумаи соорудили из веток и одеял нечто вроде шалаша. Там, в гамаках, повешенных около маленького костра, прятались от солнечных лучей Тамуан, ныне Аруйаве, и еще один мальчик, которого звали теперь Калуэне. По идее они, подобно другим индейским мальчикам, должны были целый год не видеть дневного света.

Обычно мальчики сидят в таких случаях между стеной хижины и одеялом, их хорошо кормят, чтобы они растолстели. К концу моего недолгого пребывания в Васконселосе я едва мог узнать детей, с которыми познакомился по приезде. Свойственный индейцам темно-коричневый цвет кожи уступил место болезненной желтизне, какая бывает у туберкулезных японцев. По истечении года они должны были появиться и поразить своим видом все племя. «Кто этот красивый толстяк с такой светлой кожей?» — должны удивленно спросить индейцы.

Но в то утро меня поразил не сам Аруйаве, а два странных куска дерева, которые он держал в руках. Я спросил его, что это такое.

— Напиток, — ответил он, выполоскал сделанную из тыквы чашу и вымыл руки. Затем вырыл в земле ямку, поставил в нее чашу, чтобы она не опрокинулась, и налил в нее воды. Потом Аруйаве стал бить по куску дерева толстой палкой, пока оно не размочалилось, после чего плеснул на него воды. Дерево зашипело» Аруйаве пополоскал этот измочаленный кусок в чаше, и вода в ней стала пениться, как рекламируемая в журналах шипучка.

— Как это называется?

— Симбо.

— Ты хочешь сказать «тимбо», которым травят рыбу?

— Нет. Маленькое тимбо. Симбо.

— Для чего ты его пьешь?

— Чтобы стать толстым и крепким.

— И ты пьешь его каждый день?

— Нет, только сейчас. Когда я хожу к трумаи, я пью у них другие напитки.

— И долго тебе еще пить это?

— Пока не пройдет три лунных месяца. Тогда я стану мужчиной, вытащу вот это, — он показал на бамбуковые иглы в ушах, — и вставлю серьги с перьями тукана.

Мы договорились, что как-нибудь я возьму свою «пушку» и мы отправимся на охоту за туканами.

Несколько минут спустя Аруйаве выпил полчаши жидкости. Я тоже осторожно отхлебнул немножко: у напитка был пресный мыльный вкус. Аруйаве тем временем ощипал белое перо, оставив только кончик, и пощекотал себе в горле. Словно из крана, из него вылилось две пинты симбо.

— Я бы тяжело заболел, — объяснил он, — если бы симбо осталось внутри. (Незадолго перед тем у одного мальчика этот ужасный напиток вызвал полный паралич.)

Несколько недель я совсем не видел Аруйаве. Парашют его больше не мелькал на росчисти, и кто-то убрал лестницу, по которой он взбирался на помост, чтобы совершать свои прыжки. Никто не просил больше тху-кахаме спеть и не называл их лучшими певцами в Шингу.

Но вот однажды вечером с дерева послышался тихий свист, и я увидел Аруйаве. Он попросил меня принести о кухни немного рису; сам он пойти туда не мог.

— Почему тебе нельзя приходить на пост?

— Не знаю.

— Где ты пропадал все это время?

Он ответил, что травил рыбу на Кулуэни. Со мной говорил крепкий мальчик, он даже подрос и больше не хихикал..

— А где твой парашют, Аруйаве?

— Я отдал его ребенку.

Аруйаве спросил меня, сдержу ли я свое обещание и пойду ли охотиться с ним на туканов. Завтра? Да! С первым криком петуха.

Итак, на рассвете мы забрались в чащу леса, недалеко от Кулуэни. Мимо нас пронеслась стая обезьян. Словно птицы, они перелетали с дерева на дерево. Аруйаве скользнул за ними со взятым взаймы ружьем 22-го калибра. Раньше я не мог представить себе Тамуана с ружьем, но теперь это было совершенно естественно.

Я отправился на поиски дичи своим путем. Затем в лесу раздалось пять выстрелов, и я пошел на звук с подбитым индюком. Мальчик уныло сидел на бревне. Он всадил пять пуль в обезьяну, сидевшую высоко на дереве, но никак не мог поразить какой-либо важный орган. Обезьяна могла просидеть на дереве весь день.

После полудня Аруйаве совсем пал духом. За все это время нам ничего не удалось выследить. Потом он определил по крику птицу жакубим — она сидела прямо над нами. Я спустил курок, но промахнулся. У меня было ружье 12-го калибра, до птицы было двадцать ярдов. Аруйаве проникся ко мне презрением.

На обратном пути мы шли через болото, которое обдавало нас жаром, как лесной пожар. Аруйаве шел сзади. Я слышал, как в желудке у него бурчало.

— Я голоден, — сказал он.

— Это хорошо, — осторожно ответил я. — Значит, ты с аппетитом поешь рыбу.

— Я больше не люблю рыбу. Женщина, которая готовит мне, сердится. — Помолчав, он сердито добавил: — Ты не убил для меня жаку.

— А ты не убил обезьяну.

— Я убил обезьяну, — возразил он, — но она убежала.

— Значит, и я убил жаку, но она тоже убежала.

Мы молча дошли до Васконселоса. На другое утро Аруйаве ушел в деревню трумаи. Я так и не видел больше маленького мальчика, который должен, был стать «настоящим бразильцем».

Вскоре мне пришлось распрощаться с Васконселосом.

Глава X В КОНЦЕ АВГУСТА

В последних числах августа на нашей посадочной площадке приземлился самолет. У. экипажа было несколько свободных дней, и летчики захотели провести конец недели в Васконселосе.

Получив разрешение Клаудио, они стали располагаться. Из самолета извлекли гамаки, мешки и ящики. Хижина, в которой обычно было тихо, заиграла яркими красками, в ней оживленно зазвучали незнакомые голоса. У гостей оказался радиоприемник, и впервые за весь месяц мы услышали музыку. У летчиков был свой повар, особая пища, конфеты, лимонад, шоколад, вермут. Один из них прихватил с собой гитару; другой, похожий на исполнителя популярных сентиментальных песенок, пел низким голосом, точно рыдая, и склонялся к самому лицу слушателей, улыбаясь при этом, словно позировал фотографу. Летчики ловили рыбу и купались в Туатуари; играли в футбол на желтой раскаленной земле. Повсюду слышны были их голоса и взрывы смеха.

Кто бы мог поверить, что летчики военной авиации отлично подражают индейским танцам? И кому бы пришло в голову, что они умеют стрелять из лука? Была объявлена фиеста[28]. В Васконселосе танцевали.

Первым покинул хижину ручной голубой макао; сидя на верхушке дерева, он ворчал, словно потревоженный епископ в лондонском клубе. Его подстрелил один из наших гостей. «Посмотрите, кого я подбил на охоте — арара!» Индейцы свернули гамаки и ушли спать в другое место; Клаудио уединился в хижине-лазарете. В середине второго дня пребывания летчиков я нацедил полканистры бензина и позвал с собой в поездку двух охотников аветийцев — Акуэте и Калуану. Когда мы сталкивали на воду лодку, к нам подошел Пиони — мальчик из племени кайяби. У него тоже голова шла кругом, и он хотел присоединиться к нам.

В ту ночь мы расположились лагерем на левом берегу Кулуэни, где обычно ловят рыбу воины трумаи и где они сделали между деревьями нечто вроде грота. Пользуясь двумя ветками, как пружинами, они накрепко притянули к берегу каноэ. Калуану настолько восхитило это приспособление, что он десять минут стоял в грязи возле берега, поднимая огромные волны, чтобы испытать его надежность.

В сумерках мы наловили рыбы и не спеша пожарили ее на костре. Позже, при бледном свете луны, мы отправились на реку разыскивать черепашьи яйца. На плотно слежавшемся прибрежном песке виден был тонкий рисунок черепашьих следов. Черепахи вылезали из воды и рыли в песке ямки. В каждой из них мы находили по дюжине жемчужных яиц; под лучами солнца яйца жили своей интенсивной жизнью, пока в один прекрасный день из них не вылуплялись черепашки. Очутившись на свободе, они устремлялись к воде.

Пиони и Акуэте стали извиваться во все стороны, подражая гимнастическим упражнениям караиба. Они до изнеможения хохотали, кувыркаясь в бархатистом песке. Мне пришли на ум неуклюжие свиноподобные животные — тапиры. У них из всех животных наиболее бедное воображение, но даже их привлекает вода и лунный свет. Они играют и резвятся на берегу реки, не подозревая, что легко могут стать добычей охотника.

Здесь, на песчаном берегу Кулуэни, легкий ветерок навевал сказочные легенды, доносил до меня голос неведомых безлюдных пространств, рассказывал об удивительных вещах, неизвестных в городах к востоку отсюда. Но, как всякая дикая красота, ночь была неприветлива и холодна.

Пришлось вернуться в укрытие среди деревьев, где можно было согреться у костра.

Я положил на лезвие ножа маниоковой муки и испек ее в пламени — после этого она Становится совсем другой на вкус. До меня доносилось бормотание индейцев, лежавших в гамаках.

Пиони произносил слово по-португальски — этот язык знали все трое, — а затем приводил его эквивалент на кайяби. Двое других слушали и говорили соответствующее слово на авети. То был поистине неисчерпаемый предмет беседы, и она плавно и непринужденно текла до тех пор, пока не было упомянуто название какой-то птицы, после чего Пиони стал рассказывать необычайно сложную легенду, понять которую было совершенно невозможно. Тем не менее птица эта имела какое-то отношение к богу.

— А ты знаешь что-нибудь о боге каяби, Пиони?

— Кое-что помню, Адриано. Когда я был совсем маленьким, мне рассказывал о нем дедушка, а теперь все это знает только мой дядя (родителей Пиони убили). Он живет очень далеко, в кайябской Куябе. Но я кое-что помню. Был бог, он все сделал, потом он превратился в человека, и люди убили его.

Та часть племени кайяби, к которой принадлежал Пиони, возможно, имела дело с миссионерами. Потом кайяби укрылись здесь среди джунглей и начали войну с цивилизадо.

— А почему они убили отца, Пиони?

— Не знаю, я был совсем маленьким, когда дедушка рассказывал мне об этом. Потом появилось дерево. Большое дерево. Много людей, взявшись за руки, не могли обхватить его, и они принялись рубить его топорами. Когда на земле стало много маленьких деревяшек (при этих словах Пиони поднял с земли маленькую веточку, и я понял, что он имел в виду щепки), пришел бог. Он сказал людям, что это дерево поддерживает небо. Не знаю, правда ли это. Так мне говорил дедушка. Бог сказал, что если они срубят дерево, небо упадет и убьет их и его вместе с ними. Тогда люди испугались, подобрали все деревяшки до единой и вложили их обратно в большое дерево. Потом, когда они прошли через воду…

— Ты хочешь сказать — дождь?

— Не знаю. Все это мне говорил дедушка, а я был тогда совсем маленький. Когда они прошли через воду, дерево опять стало хорошим, но дедушка сказал, что теперь оно не такое крепкое — трещит. Может быть, — закончил Пиони, — оно и упадет.

Пиони погрузился в размышления. Я лежал и разглядывал звезду, сиявшую между листьями деревьев. Завтра мы, быть может, пойдем на охоту, а быть может, нам хватит рыбы и черепашьих яиц. Возможно, мы вернемся в Васконселос послезавтра, а может быть, пробудем здесь еще долго. Мы примирились с тем, что ждать нам еще не один месяц. Теперь уже неважно, что экспедиция задерживается. Казалось, от первых, таких тревожных недель пребывания в Васконселосе меня отделяют не месяцы, а целые тысячелетия.

Ночью Пиони почудилось, что с ветви над его головой на него смотрит пантера. Как ни странно, этот семнадцатилетний обитатель джунглей был чрезвычайно нервен. Он шепотом попросил Акуэте передать ему ружье и выстрелил в воображаемого зверя. Сверху посыпались листья и ветки. «Этот Пиони просто младенец», — пробурчал Калуана из своего гамака.